ЖУРНАЛИСТИКА 1869 ГОДА
Статья I.
(Новые романы старыхъ романистовъ.)
ЖУРНАЛИСТИКА 1869 ГОДА
Статья I.
(Новые романы старыхъ романистовъ.)
——
——
——
Окр—цъ.
‘Дло’, No 9, 1869
Журналистика 1869 года, Окрейц Станислав Станиславович, Год: 1869
Время на прочтение: 38 минут(ы)
Журналовъ и газетъ у насъ много, а читать нечего — вотъ всеобщій приговоръ нашей журналистик за послднее время. Читать нечего, интересоваться нечмъ, нечему сочувствовать — вотъ что слышится даже въ той части публики, которая никогда не была и не могла быть взыскательной въ внутреннему достоинству журналовъ. Толстыя книжки ихъ, на которыхъ красуются заглавія: литературныя, ученыя, политическія,— не заключаютъ въ себ ни литературныхъ, ни ученыхъ, ни политическихъ идей, а если он случайно и попадаются, то между ними нтъ никакой органической связи, ничего похожаго на опредленное направленіе, которое одно даетъ право журналу называться этимъ именемъ. Прежде всякій порядочный органъ дорожилъ своимъ нравственнымъ вліяніемъ на читателей, старался сформировать изъ нихъ кругъ людей, раздляющихъ его убжденія, и придавалъ своимъ мнніямъ значеніе общественнаго мннія. Теперь, напротивъ, журналы стали похваляться тмъ, что у нихъ нтъ никакого направленія, что у редакторовъ ихъ не только нтъ никакихъ опредленныхъ идей, ясно сознаваемыхъ симпатій и антипатій, но они отчаиваются имть ихъ даже въ будущемъ. Еще недавно общественное и литературное значеніе журнала опредлялось достоинствомъ и полезностію его содержанія, а теперь оно опредляется тмъ спекулятивнымъ характеромъ, который даетъ цну и вещи, и человку только въ лоскутныхъ рядахъ толкучаго рынка, теперь не спрашиваютъ о томъ, что хочетъ сказать г. Катковъ въ ‘Русскомъ Встник’ или г. Стасюлевичъ въ ‘Встник Европы’, а спрашиваютъ, у кого изъ нихъ больше подписчиковъ?— Если у г. Стасюлевича — значитъ онъ и умне, и благородне, и учене г. Каткова. Если г. Коршъ получаетъ отъ своей арендной газеты больше, чмъ г. Краевскій отъ своихъ благопріобртенныхъ органовъ — значитъ первый достойне второго, хотя въ сущности и тотъ и другой совершенные близнецы по своей дятельности, и старый лоскутный рядъ г. Корша ничмъ не отличается отъ москательной лавочки г. Краевскаго. Эта биржевая игра, это искуственное пониженіе и повышеніе курса сдлались въ журналистик главнымъ интересомъ дня и пробномъ камнемъ для оцнки литературныхъ, ученыхъ и политическихъ органовъ. Отъ редакторовъ это благородное одушевленіе перешло въ сотрудникамъ, а отъ сотрудниковъ въ самимъ читателямъ, и если нтъ пусте у насъ органа, какъ ‘Биржевыя Вдомости’, то едва ли найдется и боле счастливый, въ смысл банкирскаго термина: выигралъ!
Но отчего же вдругъ упалъ нравственный уровень журналистики, отчего лучшая часть общества относится къ ней холодно и даже презрительно? Неужели ей не о чемъ говорить или общество не нуждается больше въ руководящихъ идеяхъ и, кром пустыхъ романовъ, не интересуется ничмъ? Не думаемъ. Если когда нибудь у русской журналистики, было столько серьезныхъ вопросовъ для всесторонняго ихъ обсужденія, то это именно теперь, давно уже общество не переживало такого соціальнаго момента, полнаго самыхъ сложныхъ экономическихъ, гражданскихъ и финансовыхъ комбинацій, какъ въ настоящую минуту, давно не находилось оно въ такомъ смутномъ и критическомъ положеніи въ виду своего будущаго, какъ теперь. Поэтому серьезная, искренняя и честная журналистика ему необходима. Она могла бы быть въ настоящее время проводникомъ того сознанія, которое даетъ неопредленному положенію ясный характеръ и врный исходъ, она могла бы, съ одной стороны, поддерживать и ободрять неопытные шаги прогрессивнаго направленія и парализовать вредныя послдствія отсталыхъ и свтобоязненныхъ традицій, глубоко засвшихъ въ нашемъ обществ. Къ какой бы отрасли общественной дятельности мы ни обратились — къ законодательной, къ судебной, къ земской — везд чувствуется необходимость разъясненія, указанія и поддержки со стороны публичнаго слова. Въ немъ нуждаются вс, кто не хочетъ закрывать глаза на свое настоящее и будущее. Да, именно теперь лежитъ передъ журналистикой широкое поле самаго благотворнаго труда, самыхъ серьезныхъ общественныхъ задачъ, и никогда у нея не было боле обширнаго круга нуждающихся въ ея совтахъ, въ ея здравыхъ и честныхъ мнніяхъ, какъ въ настоящій моментъ.
А между тмъ передъ обществомъ выставляется журнальное торжище, на которомъ публицисты, готовые измнять свои убжденія по первому спросу редакторовъ, спекулирующихъ въ литературную игру, выдаютъ себя за руководителей общества, за людей, платонически влюбленныхъ въ свое отечество.
Перейденъ къ фактамъ, и начнемъ съ недавняго происшествія изъ литературныхъ нравовъ, начало его за кулисами, конецъ — предъ лицомъ суда.
Въ прошломъ году явился нкій Кашпиревъ и объявилъ: я буду издавать журналъ. Зачмъ и для чего? Никто этого не могъ узнать и едва ли зналъ самъ г. Кашпиревъ. Спрашивали только: есть у него деньги?— Есть. И вотъ Писемскій торопится изъ Москвы и беретъ за ненаписанный еще романъ (такъ, по крайней мр, Стебницкій повствуетъ) шесть тысячъ наличными деньгами и на шесть тысячъ векселей. Ужъ не лучше ли было бы взять сохранныя росписки, замтимъ мы въ скобкахъ г. Писемскому: по сохраннымъ взыскиваютъ строже и отвтственности больше. Слишкомъ извстный Стебницкій еще прежде захватилъ на свой пай 1,700 руб. за какой-то романъ. Потомъ онъ нашелъ за лучшее не отдавать ни денегъ, ни романа, отсылая. г. Кашпирева получить слдуемое ему съ покойнаго Достоевскаго. Кашпиревъ, разумется, идти на тотъ свтъ не захотлъ, а нашелъ дорогу гораздо ближе и короче — въ окружной судъ. Но дло не въ этомъ, не въ томъ даже, что стремленія издателя ‘Зари’ — продать ‘письменный столъ и табуретку’ великаго беллетриста Стебницкаго не удались и Стебницкій возсдаетъ по-прежнему на своей табуретк и за столомъ, на которомъ онъ создалъ ‘Некуда’, на которомъ и теперь создаетъ какія-то каверзы для ‘Домашней Бесды’, или для ‘Биржевыхъ Вдомостей’ — не знаю, да это ршительно все равно, дло не въ томъ, кто кого обошелъ, а въ самыхъ объясненіяхъ Стебницкаго съ г. Кашпиревымъ, открывающихъ тайну, какъ подобные люди смотрятъ даже на свой собственный трудъ. Стебницкій написалъ романъ въ шестьдесятъ печатныхъ листовъ (достало же терпнія! чуть не вдвое противъ ‘Обрыва’) съ намреніемъ подсунуть его Кашпиреву, но вдругъ оказывается, что у Кашпирева денегъ не хватятъ заплатить за шестьдесятъ листовъ… ‘Ничего, говорить Стебницкій, не безпокойтесь, я сокращу романъ на тридцать листовъ’. Цлость, единство и прочія условія разумнаго созданія все это отлагается въ сторону. Авторъ съ редакторомъ ржутъ и кроятъ романъ, точно это не литературное произведеніе, а кусокъ парусины или выбойки. Одно условіе соблюдается при этомъ, чтобы тришкина куртка не превысила средствъ молодого издателя, г. Кашпирева.
Сокращая романъ, Стебницкій вырываетъ главы и печатаетъ ихъ гд попало: у г. Каткова, у г. Краевскаго, въ фельетон ‘Сына Отечества’ и еще гд-то, а г. Кашпиреву предлагаетъ отправиться къ покойному Достоевскому за полученіемъ взятыхъ имъ денегъ. Какая же биржа можетъ представить образчикъ боле деликатныхъ отношеній сотрудниковъ къ своему редактору, покупающему идеи на векселя и продающему ихъ на наличныя? Когда же это было въ русской журналистик, чтобы относились къ печатному слову съ такимъ цинизмомъ, какъ отнесся къ нему авторъ ‘Взбаломученнаго моря?’ Но мы только приподняли, для доказательства своего мннія, одинъ краешекъ этого балаганнаго занавса, и, признаемся, не безъ особеннаго отвращенія къ подобнымъ явленіямъ.
Текущій годъ далъ намъ много романовъ: ‘Обрывъ’, ‘Люди сороковыхъ годовъ’, ‘Своимъ путемъ’, ‘Знаменья времени’, ‘Цыгане’, ‘На судъ’, ‘Панургово стадо’ и многіе другіе, которыхъ названія я не перечисляю по той простой причин, что они не только разбора, но даже и простого перечисленія не стоятъ — напримръ, ‘Семейство Тарскихъ’. Вдь это не романъ, а дтская безсвязная болтовня, въ которой нтъ ни характеровъ, ни сценъ, что либо говорящихъ, даже нтъ описанія природы, нтъ ни мысли, ни цли, а есть много словъ и словъ, неизвстно для чего соединенныхъ въ отдльныя главы. Несмотря на пикантность заглавій и разнообразіе тамъ, ни одному изъ этихъ романовъ не посчастливилось возбудить къ себ даже такой интересъ въ публик, какъ въ прошломъ году это удалось роману графа Толстого ‘Война и Миръ’, Райскій, Вихровъ, Стожаровъ, Полояровъ и т. д. до безконечности,— едва мы успли съ ними познакомиться,— уже сливаются во-едино, застилаются туманомъ своей посредственности и тонутъ въ рк забвенья, выражаясь торжественнымъ стилемъ Державина. Имъ не пережить завтрашняго, какъ не пережили его сотни другихъ героевъ, другихъ авторовъ, напримръ, Стебницкаго, Авенаріуса, Ахшарумова… Они прошли въ публик безслдно, не возбудивъ о себ ни толковъ, ни критическихъ разнообразныхъ отзывовъ, ни новыхъ мыслей и чувствъ въ читател. Вс эти герои и героини, проданныя на векселя и на наличныя чуть не съ аукціоннаго торга, выведены на свтъ божій безъ всякой внутренней потребности со стороны ихъ авторовъ, безъ всякаго живого отношенія къ дйствительности, одинъ сочинялъ ихъ ради векселей, другимъ руководило мелкое авторское самолюбіе, а третьяго напечатала редакція по ошибк. Въ самомъ дл, что можетъ быть общаго между салонными куклами г. Гончарова и той жизнію, которою живетъ Россія въ настоящую минуту? На что могутъ понадобиться такія маріонетки, какъ герои ‘Панургова Стада?’ Лучшая участь изъ всхъ этихъ романовъ выпала, конечно, на долю ‘Обрыва’, и потому мы остановимся на немъ. Подробный разборъ его, помщенный въ августовской книжк ‘Дла’, освобождаетъ насъ отъ обстоятельнаго анализа этого запоздалаго на десять лтъ произведенія, и мы скажемъ только нсколько словъ о геро его Райскомъ.
Борисъ Павловичъ Райскій связываетъ отдльный эпизодъ Бловодовой съ настоящимъ обрывомъ, около него группируются вс другія лица, имъ освщаются, или служатъ ему для оттнка, словомъ — Райскій альфа и омега романа. Авторъ говоритъ о немъ: ‘Райскій считалъ себя не новымъ, т. е. не молодымъ, но отнюдь и не отсталымъ человкомъ. Онъ открыто заявлялъ, что вря въ прогрессъ, даже досадуя на его ‘черепашій’ шагъ, самъ онъ не спшилъ укладывать всего себя въ какое нибудь едва обозначившееся десятилтіе, дешево отрекаясь и отъ завщанныхъ исторіею, добытыхъ наукою, и еще боле отъ выработанныхъ собственною жизнію убжденій и опытовъ,’ дале о немъ же говорится: ‘Онъ добродушно и снисходительно воевалъ съ бабушкою, видя, что подъ старыми, заучеными правилами, таился здравый смыслъ и житейская мудрость, и лежали смена тхъ началъ, что безусловно присвоила себ новая жизнь, но что было только завалено уродливыми формами и наростами на старой’.
Это говоритъ авторъ о геро своемъ, къ которому очевидно лежатъ вс его симпатіи. Но съ человкомъ лучше всего знакомятъ его дла, посмотримъ же, что длаетъ Райскій… ничего не длаетъ во все продолженій пятитомнаго романа. Нельзя же назвать дломъ, особенно для человка прогрессивнаго образа мыслей, такъ краснорчиво толкующаго о развитіи, постоянное ухаживаніе и назойливое ловеласничество за всми попадающимися по дорог женщинами. Подъ видомъ просвщенія и пробужденія ихъ, онъ занимается ихъ нравственнымъ растлніемъ. Райскій совсмъ не то, за что старается его выдать намъ авторъ, онъ фланеръ, какихъ было много въ сороковыхъ годахъ. Сытые крпостнымъ трудомъ, взлелянные во французскихъ пансіонахъ, не умя и не желая трудиться, не имя въ жизни никакой опредленной цли, кром заботъ, чтобы ихъ почтенную особу всегда что нибудь развлекало, чтобы имъ не было скучно,— люди эти вчно слонялись изъ угла въ уголъ, безъ дла, болтая либеральный вздоръ, которому вовсе не сочувствовали на дл и котораго главнйшей сути даже не понимали. Женщины были любимымъ содержаніемъ и развлеченіемъ ихъ праздной жизни. Въ печоринскія времена они старались влюблять въ себя разныхъ дуръ, чтобы потомъ бросать ихъ и рисоваться la Чайльдъ Гарольдъ. Такова тогда была мода, навянная, среди нашей полнйшей гражданской бездятельности, геніемъ Байрона и его талантливыхъ подражателей. Въ сороковыхъ годахъ байронизмъ сдлался уже смшенъ, въ нашихъ медвжьихъ углахъ, въ род идеальной Малиновки Гончарова, среди затхлой тишины крпостного быта, мы вдругъ услышали о прогресс, о человчеств, о правахъ женщины… Эти новыя рчи, эти новыя идеи, никогда дотол неслышанныя на русской земл, понравились такимъ празднымъ фланерамъ, какъ Райскій,— понравились, какъ модныя фразы, и они, не понявъ ни глубокаго смысла ихъ, неприготовленные даже задуматься надъ ними, обратили эти рчи въ источникъ новаго для себя развлеченія… Они услышали о свобод женщины и имъ показалось, что эта свобода развязываетъ имъ руки длать среди божьяго дня то, что длалось ими прежде тайкомъ въ лакейскихъ переднихъ… Поэтому во всхъ псевдопрогрессивныхъ ихъ стремленіяхъ полная фальшь, совершенная дисгармонія слова съ дломъ. Въ такомъ вид представляется намъ герой Обрыва — Борисъ Павловичъ Райскій. Окончивъ довольно неудачно свои продлки съ Бловодовой и Наташей, Райскій прізжаетъ въ деревню и сейчасъ же начинаетъ заниматься Марфинькой. И въ самомъ дл, чмъ инымъ ему прикажете заняться? Хозяйства онъ не знаетъ, счеты и отчеты по имнію онъ рвалъ, не читая. Со старостою ему не о чемъ говорить: староста мужикъ, а онъ, Борисъ Павловичъ — художникъ, натура высшая, иначе — фланеръ. Деревня, луга, хлба — онъ ихъ даже не видитъ, они для него только декораціи пейзажа, а не дйствительная арена честной, разумной дятельности. Пріхавъ, онъ сейчасъ начинаетъ врать, такъ — зря, о томъ, что онъ хочетъ мужикамъ землю подарить. Бабушка называетъ его за это полуумнымъ. Райскій и самъ вскор забываетъ о таковомъ своемъ либеральномъ намреніи и затмъ уже во все продолженіе безконечнаго романа имъ не занимается. Куда ему думать о чемъ нибудь серьезномъ! Автору кажется, что онъ достаточно придалъ своему герою либерализма, достаточно украсилъ его тенденціями, необходимыми для, и вотъ онъ принимается за главное, по его мннію, дло,— щекотаніе женскихъ нервовъ и любовную блажь. Въ этомъ онъ видитъ драму. Какая это драма? Просто пошлость. Райскій не любитъ Марфиньку, Марфинька не любитъ Райскаго, между ними ничего нтъ общаго, между тмъ посмотрите до чего доходятъ упражненія господина, который, по словамъ Гончарова, ‘сочувствуетъ прогрессу, даже сердится за его ‘черепашій’ шагъ.’ Райскій и Марфинька сидятъ въ саду. Увлеченный близостію здоровой женщины, герой Гончарова начинаетъ горячиться и проситъ поцловать, себя. ‘Она, (Марфинька) привстала немного, оперлась колнками на его ноги и звучно поцловала его и хотла ссть, но онъ удержалъ ее… Онъ былъ блденъ, сидлъ закинувъ голову назадъ, опираясь затылкомъ о дерево, съ закрытыми глазами, и почти безсознательно держалъ ее за руку. Она хотла привстать, чтобы половче ссть, но онъ держалъ крпко, такъ что она должна была опереться рукой ему на плечи.
— Пустите, вамъ тяжело, сказала она,— я вдь толстая,— вонъ какая рука — троньте…
— Нтъ, не тяжело, тихо отвчалъ онъ, наклоняя ея голову къ своему лицу, и оставаясь такъ недвижно.
Онъ молчалъ и сидлъ съ закрытыми глазами, по губамъ пробгала будто судорга… Марфинька разсянно играла бородою Райскаго, не подозрвая, что пальцы ея, какъ зми ползали по его нервамъ и поднимали тамъ тревогу, зажигая огонь въ крови и туманя разсудокъ. Онъ пьянлъ съ каждымъ движеніемъ пальцевъ.
— Люби меня Марфинька: другъ мой, сестра… бредилъ онъ, сжимая крпко ей талію.
— Охъ больно, братецъ, пустите, ей Богу задохнусь, говорила она, падая ему на грудь. Онъ опять прижалъ ее щеку къ своей и шепталъ: ‘хорошо теб’.
— Неловко ногамъ…’
Гд же тутъ прогрессивной человкъ? Не есть ли это сцена изъ старой крпостной двичьей, превращенная авторомъ въ любовную интрижку? Но автору ‘Обрыва’ это не кажется мерзостью. Онъ, какъ врный сынъ эпохи 40-хъ годовъ, выросшій среди ея крпостныхъ идеаловъ, не видитъ въ этомъ ничего дурного, онъ, повидимому, упивается вмст съ Райскимъ этой художественной картиной проституціи, видя въ ней попытку пробудить женщину къ высшей жизни. Это воззрніе проглядываетъ изъ каждой строки романа. Вообще отношенія Гончарова къ своимъ героямъ самое неправильное: онъ сочувствуетъ тому, что стоитъ порицанія, и порицаетъ то, что стоитъ сочувствія. Еще въ ‘Обломов’ мы уже видли эту мягкость, легенькое сочувствіе застою, лни и безнравственной вялости, которыя олицетворялись въ Иль Обломов. Но тамъ Гончаровъ какъ бы скрылся съ своими задушевными симпатіями, даже пробовалъ въ Штольц вывести настоящій идеалъ. Идеалъ не удался. И вотъ нын авторъ откровенно высказывается: барственность, лнивое художничество, крпостной обжорливый бытъ, бездльное фланерство ему нравятся, онъ прикрываетъ всю эту ветошь отжившей эпохи либеральными фразами, создаетъ изъ этого матеріала своего героя и увряетъ потомъ, что герой его доросъ до нашей эпохи, что исторія о его похожденіяхъ годится для нашего чтенія.
По нашему мннію, Райскій, тотъ же Обломовъ, только гораздо плоше нарисованный, вполн безнравственный фланеръ, годный разв только для нагляднаго доказательства, до чего можетъ доводить людей бездятельная и мечтательная жизнь, незатронутая ни серьезной мыслію, ни чувствомъ.
Но является на сцену Вра. Райскій, начавшій уже скучать отъ ничего недланія, сейчасъ же накидывается на нее. Ему кажется, что самая Малиновка уже совершенно измнилась, солнце свтитъ ярче и жизнь глухого угла не такъ пошла… И все это отъ того, что мелькнуло новое хорошенькое личико, явилась юбка. Райскій еще не знаетъ, имется ли человкъ подъ всмъ этимъ, но ему собственно человка и не надо: ему нужна язвительная красота, бархатные глаза и т. п., наконецъ явилась женщина, значитъ занятіе для прогрессивнаго человка нашлось.
Надо отдать справедливость г. Гончарову, онъ очень искусно изобразилъ нахальство Райскаго и отчужденіе отъ него Вры. Вс эти сцены положительно лучшія въ роман. Чмъ боле Вра удалялась, тмъ сильне распалялся Райскій, такъ оно и быть должно въ животной, или, по Гончарову, въ художественной, натур, на которую вліяютъ только минутныя нервныя раздраженія, а не разсудокъ. Ежедневныя соприкосновенія съ женщиною, не легко и вдругъ доступною для него, начинаютъ Райскаго просто съума сводить. Эпизодъ съ письмомъ на синей бумаг и съ его собственнымъ чемоданомъ положительно достойны, описаній дома умалишенныхъ. До конца пятой части онъ продолжаетъ ластиться къ Вр, а та, любя Марка, продолжаетъ отталкивать его. Это однакожъ не мшаетъ ему, прійдя въ домъ своего друга, учителя Козлова, сотворить съ его женою еще боле омерзительный актъ, чмъ сотворилъ Маркъ съ Врою въ бесдк, за что потомъ авторъ казнитъ своего Марка — названіемъ ‘злобнаго волка’ и прочими т. п. эпитетами. Райскаго, за поступокъ съ женою Козлова, авторъ не казнитъ потому, видите-ли, что сей художникъ, во время аттаки на него г-жи Козловой, замтилъ у ней ‘римскій профиль’… Оправданіе для художественной натуры!
Романъ тянется безконечно-утомительнымъ черепашьимъ ходомъ, не встрчается въ немъ на цлыхъ десяткахъ страницъ ни единаго дльнаго мотива, ни одной разумной картины, все только художественность. Любовная блажь, страданья изъ-за того, что вотъ попавшаяся намъ на глаза женщина насъ не любитъ, или страданья женщины изъ-за того, что любимый ею человкъ не хочетъ на ней жениться и т. д., натянуты до безконечности. Гончаровъ всми силами старается выдать намъ все это блудливое пустословіе, оправленное въ изящныя фразы, за драму, за картину современной жизни. Кого онъ обманываетъ? Гд нынче эти Малиновки, Райскіе, Бережковы?! А если они и имются гд нибудь, такъ намъ нтъ времени заниматься ими.
Не подумайте впрочемъ, благодушные читателя, что рисуя пошленькихъ, мелкихъ людей, авторъ въ ‘Обрыв’ казнитъ мелочи эпохи. Нтъ! каждое слово, каждая сцена убждаетъ, что Гончаровъ смотритъ иначе на выведенные ихъ типы: худшіе изъ нихъ, именно и оказываются его идеалами. Для доказательства возмемъ второе важнйшее лицо въ роман — Татьяну Марковну Бережкову. Авторъ въ начал рисуетъ намъ ее просто, какъ женщину умную, но уже немного несовременную, сначала либералъ Райскій, въ спорахъ съ нею, постоянно правъ. Но это только въ начал. Съ развитіемъ романа бабушка восходитъ все выше и выше. Наконецъ, самая Вра — эта ‘титаническая’ сила, эта женщина свободнаго ума, вкусившая отъ прогресса, окончательно и безусловно падаетъ предъ бабушкиной мудростію. Она говоритъ: ‘я думала, что одной своей воли и ума довольно на всю жизнь, что я умне всхъ васъ… но теперь. Возьмите меня отсюда! Вры нтъ. Я буду вашей Марфинькой…’ — Вспомни, читатель, изъ вышеприведенной нами сцены Марфиньки съ Райскимъ, что Марфинька, по очерку самого Гончарова, боле похожа на корову, чмъ на женщину. И вотъ теперь ‘титаническая сила’, развитая женщина падаетъ, гршитъ и ради спасенія сама желаетъ превратиться въ подобіе Марфиньки. Такова логика и таковы воззрнія на женщину у писателя сороковыхъ годовъ. Вамъ это не должно казаться страннымъ, если мы вспомнимъ, чего требовали тогда отъ женщины. Жеманныя модницы и институтки, выходившія изъ своего заточенія боле дикими и наивными, чмъ новозеландскіе дикари — вотъ чмъ тогда восхищались и чего требовали отъ женщины. Разсудка отъ нея не требовали. Гончаровъ и ведетъ свой разказъ такъ, что въ результат оказывается аксіома: женщина развитая и умная непремнно падетъ и для спасенья должна обратиться въ самку.
Вру, когда она покорностію бабушк достаточно искупитъ грхъ, авторъ, за кулисами романа, общаетъ осчастливить замужествомъ съ Тушинымъ. Такова мораль ‘Обрыва.’ Нельзя же безъ замужества, когда двушка пала.
Но что такое Тушинъ? Тушинъ — мертвая фигура, идеальный баринъ. Онъ совершенно лишній въ роман, это актеръ на выходъ, съ заучеными, ничего не значущими фразами, вмсто роли, долженствующими развязать пьесу. Тушинъ является въ образ безкорыстнаго паладина, вящаго контраста съ Маркомъ, котораго, при свиданіи, онъ окончательно и побиваетъ на всхъ пунктахъ. Гончаровъ хотлъ сдлать изъ своего Тушина развитаго, полезнаго и просвщеннаго землевладльца изъ крупныхъ и нарисовалъ его по рецепту газеты ‘Всть’. Не владя совершенно экономическими и хозяйственными познаніями, Гончаровъ впрочемъ только вскользь и кратко говоритъ, что у Тушина имются какія-то артели, какіе-то рабочіе, его обожающіе, и крестьяне, блаженствующіе при крпостномъ быт. Все это вещи весьма правдоподобныя, напримръ, для г. Скарятина и К. Но мы имъ не вримъ. По нашему мннію, Тушинъ есть также неудавшаяся фигура, какъ и блаженной памяти Штольцъ. Оба мертворожденные, высиженные, а не подмченные, не созданные типы. Авторъ самъ тяготится Тушинымъ и очень мало имъ занимается, хотя предназначаетъ его, такъ сказать, въ Правдомыслы своего романа.
Въ ‘Обрыв’ дйствительную роль играютъ только дворяне-помщики. Дворня приводится, какъ аксесуаръ, а мужики — только декорація. Правда, на сцену выступаютъ иногда чиновники, но за то вс въ весьма комичныхъ положеніяхъ. Это все шуты, а не люди. Они цликомъ длятся на дураковъ, пьяницъ и на плутовъ. Но чтобы еще ясне показать сущность міросозерцанія автора ‘Обрыва’, приведемъ сцену изъ III части, гд самый важный изъ чиновниковъ, генералъ Тычковъ получаетъ воздаяніе за свою дерзость. Тычковъ прізжаетъ въ Малиновку на обдъ на имянины къ Татьян Марковн. ‘На первомъ план, повствуетъ авторъ, въ гостиной сидлъ Нилъ Андреевичъ, Тычковъ, во фрак со звздою, важный старикъ… Райскій вошелъ въ гостиную посл всхъ, когда уже скушали пирогъ и принялись за какой-то соусъ… Все смолкло, перестало жевать и устремило глаза на него’.
‘Внукъ мой, отъ племянницы моей, покойной Сонички, сказала Татьяна Марковна, рекомендуя его. Кое-кто привсталъ и поклонился, Нилъ Андреевичъ благосклонно смотрлъ, ожидая, что онъ подойдетъ къ нему… Райекій сдлалъ всмъ полупоклонъ и слъ возл бабушки прямо на диванъ. Общее движеніе’.
— ‘Экъ, плюхнулъ куда! шепнулъ, одинъ молодой чиновникъ другому: а его превосходительство глядитъ на него’.
— Вотъ, Нилъ Андреевичъ сказала бабушка,— давно желалъ тебя видть (онъ ‘его превосходительство’ не забудь, шепнула она).
— Кто эта барынька: какіе зубы и пышная грудь? тихо спросилъ Райскій.
— Стыдъ, стыдъ, Борисъ Павлычъ, горю! шептала бабушка.— Вотъ, Нилъ Андреевичъ, Боринька, сказала она, давно желалъ представиться вамъ…’
Пояснимъ здсь, что Нилъ Андреевичъ — мошенникъ, воръ всесвтный и даже злодй, но это не мшаетъ житейски-мудрой бабушк сажать его на первое мсто и даже легонько подличать передъ нимъ. Нравы эпохи допускали такой компромисъ съ совстью. Они же требовали, чтобы либералы грубили генераламъ, даже такъ, зря, безъ всякаго повода. И Райскій грубитъ Тычкову. Сцена разыгрывается такого рода: Тычковъ начинаетъ преслдовать насмшками одну гостью, Полину Ивановну Крицкую, за ея обнаженныя руки, кисейное платье, блила и желаніе молодиться въ 40 лтъ. Осмянная барыня уходитъ. Райскій и бабушка молчатъ. Ослпленный Тычковъ обращается къ Райскому съ замчаніемъ, тотъ, въ отвтъ, начинаетъ его просто напросто ругать:
— Про васъ, говоритъ онъ Тычкову,— весь городъ знаетъ, что вы взятками награбили кучу денегъ, да обобрали и заперли въ сумасшедшій домъ родную племянницу — однакоже бабушка и я пустили васъ’.
Оскорбленный Тычковъ путается и несетъ дичь, Татьяна Марковна сперва его унимаетъ, но когда забывшійся старикъ произноситъ:
— ‘Да какъ вы мн это смете говорить?!’
‘Райскій бросился было къ нему (къ старику-то и гостю!? этакій храбрецъ), но бабушка остановила его такимъ повелительнымъ жестомъ, что онъ окаменлъ и ждалъ, что будетъ. Она вдругъ выпрямилась, надла чепецъ, завернулась въ шаль и подступила къ Нилу Андреевичу. Райскій съ удивленіемъ глядлъ на бабушку. Она, а не Нилъ Андреевичъ, приковала къ себ его вниманіе. Она вдругъ выросла въ фигуру полную величія, такъ что даже и на него напала робость.’
— ‘Ты кто? спросила она: ничтожный приказный, par venu — и ты смешь кричать на женщину, и на столбовую дворянку?!… Отрезвись же и поклонись: передъ тобою стоитъ Татьяна Марковна Бережкова (Каково! рукоплещите, г. Скарятинъ и К!). Вотъ видишь: здсь мой внукъ, Борисъ Павлычъ Райскій, не удержи я его, онъ бы сбросилъ тебя съ крыльца, но я не хочу, чтобъ онъ маралъ о тебя руки — съ тебя довольно и лакеевъ’.
Еще бы! Тычковъ вдь parvenu! замтимъ мы.
Отъ всей этой сцены, въ сущности весьма пустой, ветъ ‘Встью’ и доктринами крупныхъ землавладльцевъ, но Гончарову кажется, что посредствомъ ея онъ поднялъ своего Райскаго на высоту, что Татьяна Марковна дйствительно превратилась въ фигуру, полную величія… И это называется міросозерцаніемъ!
Вра цлуетъ Райскаго, Райскій бабушку, бабушка Райскаго. И все это по поводу того, что они изъ своего дома, гд имются лакеи на призывъ, обругали, выгнали старика, котораго сами же зазвали и передъ которымъ подличали, пока онъ неосторожно не задлъ ихъ столбовой гордости. Поучайся читатель!
Разсказъ, какъ палъ окончательно въ обществ кредитъ Нила Андреевича и вс перебывали съ визитомъ у Райскаго, до крайности неправдоподобенъ. Такъ не бываетъ въ дйствительной жизни. Гончарову реальная жизнь не дается, не его это сфера.
Мы почти покончили съ ‘Обрывомъ’, остается сказать слово о Марк Волохов. Авторъ называетъ его ‘волкомъ’ и рисуетъ въ немъ пагубу общества — молодое либеральное поколніе, такова ужь общая доктрина всхъ писателей благонамреннаго ранга. Но авторъ знаетъ новыхъ людей только по слухамъ, они не жили съ нимъ, и онъ едва-ли ихъ близко видлъ. Если мы присмотримся въ Марку, то сейчасъ же окажется, что онъ не новый, онъ такой же фланеръ, какъ и Райскій, только умне, безъ дворянско-художественной закваски и родового имнія, но оба они изъ одного матеріала: оба ничего не длаютъ и не имютъ никакихъ опредленныхъ цлей. Новые люди — люди труда и реальныхъ стремленій, они работаютъ, а не фланерствуютъ. Даже, пиша карикатуру на нихъ въ ‘Отцахъ и дтяхъ’, Тургеневъ несравненно чутче отозвался: его Базаровъ эгоистъ, грубый матеріалистъ, но работникъ. Гончарова Волоховъ ничмъ не занимается, ни къ чему не стремится, грубитъ, ходитъ въ грязи и употребляетъ цлые мсяцы на ухаживанье за Врой, съ цлью воспользоваться ея довріемъ. Это тотъ же Райскій, только изъ простонародья. Базаровъ и Одинцова врне поставлены, потому что въ сфер ума Тургеневъ несравненно выше Гончарова. Заставьте Фета или Майкова нарисовать нигилиста, они только тмъ и ограничатъ свой анализъ, что сдлаютъ его наружно грязнымъ, пожалуй, для эфекта, заставятъ убить отца, или изнасиловать сестру. На иную драму у этихъ искусниковъ ума не хватитъ. Таковъ и Гончаровъ въ своемъ Марк Волохов.
Вся постановка отношеній Вры и Волохова до крайности фальшива и слаба. Прежде всего: на что Волохову Вра? Такіе люди какъ Волоховъ ставятъ женщину на равныхъ правахъ съ мужчиною, поэтому никакое ‘наслажденіе женщиною’, никакое ‘обладаніе’ для нихъ немыслимы, какъ цль. Любовь, какъ простое раздраженіе и ненормальное состояніе организма, они никогда не считаютъ конечною цлью. Къ чему же стремится Маркъ? Вчности, любви и наслажденья онъ не признаетъ, значитъ онъ можетъ добиться только разумныхъ отношеній. Но въ такомъ случа зачмъ ему прятаться: Вра его любитъ и отстояла бы передъ бабушкою. Вра отдалась его ученью, она можетъ раздлять съ нимъ трудъ житейскій, что же заставляетъ его отказываться отъ Вры? Обрядъ бракосочетанія?!
Если бы Маркъ Волоховъ былъ дйствительно человкомъ новаго поколнія, онъ, можетъ быть, и увлекъ бы Вру, не ради наслажденія и обладанія. У него были бы опредленныя цли, онъ бы къ чему-нибудь стремился и указывалъ бы эти цли и стремленія Вр. Ничего этого нтъ. Маркъ разбиваетъ трактиры, пугаетъ стариковъ, грубитъ полиціи и беретъ деньги безъ отдачи. Всми этими качествами обладали разные забубенные герои старыхъ московскихъ трактировъ, которыхъ тоже часто высылали на житье въ глухіе города подъ присмотръ полиціи. Вроятно, Гончаровъ съ одного изъ подобныхъ субъектовъ и списалъ своего Марка. Чтобы сдлать его новымъ человкомъ, онъ приплелъ совсмъ не кстати эпизодъ раздачи книгъ, въ томъ числ и сочиненій Вольтера…
Вся сцена надъ обрывомъ до крайности дика и эфектирована la Поль Феваль. Ночь. Вра рвется въ обрывъ, гд похороненъ убійца и гд Маркъ стрляетъ изъ ружья. Райскій, влюбленный въ нее, не пускаетъ ее. Она злобно на него смотритъ, горитъ отъ страсти и диспутируетъ на цлыхъ двухъ страницахъ. Наконецъ, Вра уходитъ къ Марку. Надъ обрывомъ сидитъ Райскій и терзается… Въ чащ сходятся Маркъ и Вра и начинаютъ диспутъ… они на цлыхъ пяти страницахъ толкутъ воду. Расходятся, Маркъ уже уходитъ навсегда, уже сидитъ на плетн. Вдругъ Вра его кликнула, онъ бжитъ въ ней, схватываетъ ее и уноситъ въ бесдку, чтобы совершить насиліе. Что же длаетъ Райскій? Терзается, скучаетъ, что Вра замшкалась (она забыла врно о немъ?) и, наконецъ, сходитъ съ обрыва, тамъ онъ натыкается на пальто Марка, возл бесдки… Позвольте, г. авторъ: когда же Маркъ усплъ раздться и скинуть пальто? Какая великолпная галиматья!
Вотъ она естественность и правда въ послднемъ твореніи Гончарова. Оно въ одномъ отношеніи важно для насъ: въ немъ врне всего выразилось міросозерцаніе и симпатіи писателей 40-хъ годовъ. По вншней форм вс они рисовальщики, терпливые копировщики вншней природы, по воззрніямъ — это подписчики на газету ‘Всть’ и почитатели ея теорій. По уму и таланту — посредственные писатели, у которыхъ всегда хромаетъ общая идея, хотя частности имъ удаются.
Ихъ время прошло, они пережили свою славу. Лучшее, что они могутъ сдлать — замолчать. Не лучше ли было Тургеневу положить перо посл ‘Отцевъ и Дтей’, чмъ дописаться до пасквиля, именуемаго ‘Дымомъ’, до безцвтныхъ ‘Бригадира’, ‘Призраковъ’ и ‘Собаки’?!. Не лучше ли было Гончарову кончить ‘Обломовымъ’, чмъ высиживать десять лтъ такую художественную безполезность, какъ ‘Обрывъ’.
Но если ‘Обрывъ’ писался десять лтъ, то ‘Люди сороковыхъ годовъ’, вроятно, сочинялись г. Писемскимъ не боле сорока дней. Весь романъ даетъ чувствовать, что это работа вялаго, поденнаго труда, писанная въ виду векселей г. Кашпирева и безъ всякаго искренняго участія автора въ своемъ произведеніи. Все въ немъ перепутано и насильственно сдлано. По обыкновенію, г. Писемскій не понимаетъ, на которомъ изъ выведенныхъ имъ характеровъ, какъ на важнйшемъ, слдуетъ остановиться подольше, анализировать посерьезне. Характеръ старика Вихрова и генеральши у него задты только мимоходомъ, тогда какъ они задуманы съ первыхъ страницъ не дурно. Фланерство и любовныя похожденія, къ которымъ такъ склонны вс писатели 40-хъ годовъ, у Писемскаго отнимаютъ очень много мста. Но они не составляютъ всей сути романа и не составляютъ для героя ‘Сороковыхъ годовъ’ — молодого Вихрова. Онъ къ чему-то стремится… Къ чему? Этого и самъ авторъ вроятно не знаетъ. Вихровъ не чиновникъ, не помщикъ, не либералъ и не ретроградъ. По нашему мннію, это человкъ качающійся изъ стороны въ сторону, какъ маятникъ, герой нашей будничной жизни, какихъ у насъ всегда было много. И почему онъ у г. Писемскаго названъ человкомъ сороковыхъ годовъ, а не двадцатыхъ или тридцатыхъ — ршить трудно,— до того безличенъ молодой Вихровъ и вс, окружающія и управляющія механизмомъ этой маріонетки, лица. Онъ самъ не знаетъ, куда ему дваться, авторъ описываетъ намъ его метанія изъ стороны въ сторону въ довольно плохо-связанныхъ сценахъ, написанныхъ очевидно въ разное время, весьма разнообразныхъ по выполненію и отдлк. Нкоторыя сцены можно пропустить, не нарушивъ цльности сочиненія. ‘Люди Сороковыхъ годовъ’ поражаютъ читателя чрезвычайно слабою общею идеею, это скоре рядъ очерковъ, чмъ романъ.
Единственный элементъ въ этомъ вавилонскомъ смшеніи языковъ и лицъ, заслуживающій вниманія читателя — это крестьянскій. Тутъ г. Писемскій остается вренъ своимъ инстинктамъ наблюденія. Крестьяне его не механическія фигуры, а живыя лица. Такъ, метко схваченъ типъ артельщика, крестьянинъ-кулакъ, у котораго живетъ Вихровъ, по прізд въ Москву, и который услуживаетъ ему потомъ. Полупрезрительный, полупокровительственный тонъ этого крестьянина-кулака къ своему молодому барину авторомъ угаданъ и обрисованъ удачно. Но на этомъ и кончается, кажется, все хорошее въ ‘Людяхъ Сороковыхъ годовъ’. Квартира, гд живетъ нсколько студентовъ и гд поселяется Вихровъ, у Писемскаго представлена какимъ-то непотребнымъ домомъ. Двица Анна, любящая Валова, играетъ весьма плохую роль, хотя очевидно, что авторъ предназначалъ ее въ начал совсмъ для другого. Что это за студенты шуты: Петинъ и Заминъ? Какого циника и мазурика нарядилъ авторъ въ студенческій мундиръ подъ именемъ Салова! Наконецъ, единственно неглупое лицо студента Невдомскаго, Писемскій наряжаетъ въ подрясникъ и упрятываетъ въ монастырь… Опять повторяю: или авторъ никогда не видлъ кружковъ московской молодежи сороковыхъ годовъ, если выдаетъ намъ толпу дураковъ и плутовъ за эти кружки, или онъ умышленно искажаетъ дйствительность съ заране предвзятою мыслію? Послднее впрочемъ трудно предположить: весь дальнйшій ходъ романа выдержанъ совершенно иначе. По нашему мннію, г. Писемскій просто писалъ, не давая себ отчета. Выходили сцены. Что они означали? Какою идеею были проникнуты? До всего этого автору мало была дла, лишь бы романъ писался и печатался у г. Кашпирева. Чего же больше?
Это безсознательное творчество, это отсутствіе мысли, руководящей авторомъ, сгубило г. Писемскаго. Благодаря ему, онъ утонулъ въ тин ‘Взбаломученнаго моря’ и дописался до ‘Зари’. Онъ самымъ нагляднымъ образомъ доказываетъ на себ, что беллетристу нашего времени безъ умственнаго развитія, безъ пониманія высшихъ человческихъ задачъ, нечего больше длать, какъ сплетать занимательные анекдоты и отдльныя сценки. Отрицательная сторона произведеній г. Писемскаго — это отрицаніе Собакевича. Онъ не знаетъ, что и во имя чего онъ отрицаетъ, и часто оказываетъ своимъ героямъ настоящую медвжью услугу. Это фрондерство либеральнаго совтника казенной палаты не иметъ въ себ ни капли искренняго и сознательнаго негодованія, оно походитъ на неопредленный гулъ изъ пустой бочки…
Кром романа Писемскаго, Кашпиревъ въ своемъ періодическомъ сборник печатаетъ еще что-то, называющееся тоже романомъ: ‘Цыгане’ — Клюшникова. Когда г. Клюшниковъ въ первый разъ появился съ своимъ первымъ романомъ ‘Марево’, въ ‘Русскомъ Встник’, покойный Писаревъ началъ разборъ такъ: ‘Съ позволенія сказать, писатель Клюшниковъ, съ позволенія сказать, романъ ‘Марево’. По мннію Писарева, вс лица этого сочиненія были положительно глупы, онъ очень обстоятельно выяснилъ, почему они вышли глупыми: созданія не могутъ быть совершенне своего создателя. Мы сознаемся, намъ тогда такой строгій приговоръ показался нсколько рзкимъ и жестокимъ. Но теперь, прочитавъ ‘Цыганъ’, мы приносимъ повинную памяти покойнаго критика. Онъ по первому полету угадалъ, какая выйдетъ птица изъ г. Клюшникова. Въ самомъ дл, такой белиберды, такой безнадежной и безталанной вещи, еще никто не печаталъ даже у скромнаго Хана въ его ‘Труд’. Г. Клюшниковъ, воспользовавшись невинностію младенца въ литератур, г. Кашпирева, не поцеремонился и перешелъ всякую мру и границу, въ ‘Цыганахъ’ столько же литературнаго таланта, сколько его было у извстнаго блаженной памяти сробумажнаго романиста Кузьмичева, это что-то такое крайне непозволительное, о чемъ можно говорить не иначе, какъ употребляя оборотъ рчи покойнаго Писарева: съ позволенія сказать — Клюшниковъ, съ позволенія сказать — романъ ‘Цыгане…’
Но безсмыслица бываетъ двухъ сортовъ: обыкновенная, безъ претензіи. Такая скромная безсмыслица еще терпима, она часто попадаетъ въ плохіе журналы въ вид баласта, ее проходятъ молчаніемъ, заботясь только, чтобы она не слишкомъ часто повторялась и не занимала большого числа листовъ. Что же длать? При недостатк матеріаловъ, въ лтніе мсяцы печатаютъ иногда и такое, чего нельзя признать за серьезную вещь. Но Клюшниковъ не хочетъ довольствоваться подобною участью, онъ рвется въ великіе,— и катаетъ громадное сочиненіе, которое длитъ на сверъ, югъ и среднюю полосу. Вся Россія вошла въ программу его романа, ждетъ насъ картина русской жизни отъ Чернаго до Балтійскаго моря… Вмсто этого выходитъ что-то дикое, непонятное и темное до крайности. Во-первыхъ, въ роман нтъ ни одного дйствительнаго, живого человка. Кто помнитъ изъ читателей издлія Нестора Кукольника — его длиннйшія драмы-поэмы, гд все изображались художники геніальные, со страстями горячими, какъ лава, своеобразные, до потери всего человческаго, изображался міръ вымышленный, горячечный. Тянулись на версту напыщенные монологи, въ которыхъ авторъ силился изобразить какую-то глубину чувства и особенность художественныхъ натуръ… Читателя томила скука отъ безобразно разыгравшейся фантазіи, множество словъ безъ всякаго значенія, дланаго пафоса,— безнадежная скука, скука холодная, все подавляющая, она была вездсуща, какъ главный элементъ сочиненія. ‘Цыгане’ живо напоминаютъ забытыя драмы Н. Кукольника, т же задачи изобразить великія, геніальныя натуры, мечущіяся въ водоворот жизни, та же отрывочность, неясность образовъ, точно туманомъ, задернутыхъ. Люди не люди, тни не тни, но дйствительности въ роман нтъ. Вы не поймете, зачмъ авторъ пишетъ цлую сцену, часть, наконецъ, цлый романъ. Мы привыкли видть въ роман картину, боле или мене, врную, извстнаго времени, или типъ, выхваченный изъ жизни. ‘Цыгане’ ни съ чмъ насъ не знакомятъ — это просто болтовня съ претензіями на созданіе характера манфредо-кукольниковскаго.
Мы не беремся передавать содержанія романа г. Клюшникова, его нтъ, какъ нтъ опредленной причины, зачмъ герой длаетъ такъ, а не иначе. Ни одна сцена не вытекаетъ изъ другой, разсказъ можетъ быть прерванъ на любой страниц, и можетъ быть продолжаемъ до безконечности. Читать, а тмъ боле разбирать ‘Цыганъ’ серьезно — нтъ физической возможности. Но мы попытаемся познакомить нашихъ читателей съ дйствующими лицами въ разсказахъ Клюшникова. Во-первыхъ, вс они или графы, князья, потомки древнихъ богатыхъ родовъ, мечущіе деньгами, или артисты, актрисы, цыгане, купцы, любители птушиныхъ боевъ, музыканты и, наконецъ, собачники, удивительно, натаскивающіе собакъ, т. е. дрессирующіе ихъ. Во-вторыхъ, въ роман дло не идетъ объ обыкновенныхъ интересахъ житейскихъ, нтъ — тамъ все міръ великихъ страстей и величайшей белиберды. Герой No 1 — Левъ Зарницынъ — герой вполн помшанный, неизвстно зачмъ посл прогулки на ялик съ незнакомою женщиною, женящійся на ней въ Петербург, любящій запахъ типографскихъ чернилъ и неизвстно зачмъ бгущій на югъ, а равно также, неизвстно зачмъ опять возвращающійся въ Москву. Послднее, впрочемъ, еще можно объяснить тмъ, что Москва любитъ всхъ юродивыхъ, начиная съ Ивана Яковлевича и кончая героями Клюшникова. Левъ Зарницынъ — натура титаническая, геній, онъ даже имлъ свой кружокъ между писателями въ Петербург (на Щукиномъ двор, вроятно, и то врядъ ли?), по словамъ автора. Этому трудно поврить, судя по безпримрной глупости Зарницына: сей господинъ не высказываетъ ни одной дльной мысли во все продолженіе романа. Но авторъ требуетъ, чтобы мы врили,— и мы вримъ! На юг титаническая натура влюбляется въ непонятную женщину, въ Москв идутъ все благородные и неблагородные спектакли, на которыхъ титаническая натура снова влюбляется, на этотъ разъ не вполн счастливо. Что же еще остается въ роман для здраваго смысла? Больше ничего не остается: спектакли и любовь титанической натуры, описанныя весьма красиво. Герой No 2 — князь Бугровъ, тоже натура недюжинная, кутящій отъ начала до конца романа съ цыганками, съ актрисами, съ купцами, съ собачникомъ, но впрочемъ сохраняющимъ свое достоинство. Это спасительный элементъ, по воззрніямъ Клюшникова, идеалъ, который противупоставлялъ онъ отъ рукъ отбившемуся Зарницыну. Герой No 3 — купецъ, любитель птушыхъ боевъ, цыганокъ и т. п., титаническая его натура всего боле высказывается во время игры въ горку. Герой No 4 — наблюдательный и скромный собачникъ… Мы осмливаемся думать, что авторъ вроятно себя самого изобразилъ подъ видомъ героя 4! Актриса Бельская, цыганка Мара и много, много еще иныхъ лицъ выводитъ г. Клюшниковъ — вс они не отъ міра сего и нтъ въ нихъ ничего человческаго, даже московскаго мало, все художественныя, титаническія натуры. На вечер у Вольской сходятся дв титаническія натуры: герой Зарницинъ и герой князь Бугровъ. Первый сейчасъ же и обнимаетъ колни Вольской. Когда же Бугровъ, по просьб атакованной, пытается его оттащить, Зарницинъ вскакиваетъ, блднетъ и валитъ безмномъ въ лобъ князю Бугрову…
Князь только восклицаетъ: и ты Брутъ (то былъ Левушка) противъ женя?
— Ты… ты не врилъ, что на меня порой что-то находитъ, отвтствуетъ Левушка Зарницинъ и уходитъ.
Каково сцена измышлена, читатель? Любая лакейская восхитится.
Въ ‘Цыганахъ’ все перепутано, авторъ нигд не договариваетъ, ясно не высказывается, вроятно потому, что въ его собственныхъ мысляхъ господствуетъ постоянный туманъ. Начавъ что нибудь описывать, не кончаетъ обстоятельно: какіе-то обрывки, полуслова, тряпицы и тьма кромешная, соединенная съ самымъ нестерпимымъ, вялымъ широковщательствомъ. Клюшниковъ ничего не уметъ длать, не уметъ даже толково составить фразы. Приведемъ отрывки для доказательства его искуства во всхъ родахъ:
‘У тебя говорятъ бездна народа, говоритъ собачникъ Переволочкинъ Льву Зарницыну, когда тотъ зоветъ его къ себ, — а я куда на это не мастеръ (на что это?) сейчасъ и прилипнетъ языкъ къ гортани, намедни у княгини Анфисы Петровны, вмсто паръ форсъ хватилъ прохвостъ’. Это видите ли — остроуміе. Не хотите ли еще: ‘русскій человкъ самъ полнится стряпать, а лнивыя у него щи выходятъ’. Посл этого чмъ не острота извстная рыбья острота графа Сологуба: ласосинъ?
Клюшниковъ претендуетъ на оригинальность слога. Вотъ образчикъ этой оригинальности: ‘рдкіе фонари влажно отражались на насту, на карету его отовсюда сялись капли воды. Зарницинъ опустилъ каретныя стекла и услыхалъ вдали разсыпчатые звуки бубенчиковъ, какъ бы навваемые втеркомъ — не ровнымъ, порывистымъ, какъ полетъ бабочки, но ласковымъ, почти весеннимъ… Бубенцы ближе и ближе, вотъ Зарницинъ весь точно обсыпанъ ихъ рзвой игрой: съ угла улицы съ громомъ, свистомъ и лязгомъ (?) копытъ вылетло два-три черныхъ кома съ кучею конскихъ и людскихъ головъ — и гулко рухая (опять новое слово!) по ухабамъ, пронеслось мимо кареты’. Вы никакъ не можете понять, какъ это съ какими-то черными комами, вылтали изъ за угла конскія и людскія головы, но сочинителю до этого нтъ дла, и редакція по своей наивности все допускаетъ и всему прощаетъ. Право, жалко намъ г. Капширева. Неужели онъ не нашелъ своему времени и деньгамъ лучшаго назначенія. ‘Пусть себ мое описаніе смахиваетъ на галиматью, думаетъ г. Ключниковъ, но оно своеобразно’… Гд тутъ своеобразность! оно просто глупо. Подмчать авторъ тоже мастеръ. ‘Старые дома пишетъ онъ, часто высыхаютъ, какъ холенныя скрипки, точно также усиливаютъ звукъ и снаружи можно не проронитъ словечка изъ того, что въ нихъ говорится’. Это онъ написалъ ради того, чтобы мы поврили, что Зарницынъ, стоя на улиц, слышалъ весь разговоръ въ дом черезъ стну. Можно поврить, какъ вы думаете? Таковъ весь романъ, и мы наврно можемъ предсказать г. Ключникову, что онъ лучше этого ничего и никогда не напишетъ.
Всеволодъ Крестовскій давно уже подвизается на литературномъ поприщ. Писалъ онъ много, сугубо писалъ прозой и стихами. Еслибъ существовалъ третій способъ писанія: ни прозой, ни стихами — Крестовскій, вроятно, испробовалъ бы и его. Но таковаго третьяго способа пока еще не открыто, и Крестовскій вынужденъ пока-что довольствоваться вышеупомянутыми двумя способами. За то, упражняясь въ проз и стихахъ, онъ ни передъ чмъ не задумывается, ничмъ не затрудняется, и доходитъ до такихъ абсурдовъ, до какихъ не доходилъ даже Авенаріусъ, когда сотрудничалъ у г. Хана. Въ эпоху либеральнаго повтрія, онъ сердился и ропталъ на стсненіе: зачмъ названія, которыя дозволены въ медицинскихъ книгахъ, беллетристамъ у насъ употреблять запрещено. По его тогдашнимъ воззрніямъ, повсть, написанная не вполн наивно-просто, въ род ‘наставленія повивальнымъ бабушкамъ’, очень иного теряетъ и не можетъ быть интересна. Такъ онъ понималъ интересъ!
Въ эпоху упадка, въ переходные дни журнальнаго безсилія, Крестовскій написалъ ‘Мазуріаду’ (въ противоположномъ Россіад), которую и окрестилъ Петербургскими Трущобами. Вс сидльцы апраксинскаго рынка, вс горничныя, лакеи, половые въ трактирахъ средней руки, вс полнокровныя барыни и прочій подобный людъ — нашли Мазуріаду весьма чувствительной и занимательной книгою. У всхъ этихъ читателей она и понын, вроятно, остается настольною книгою, вмст съ ‘Дюжиною сердитыхъ свахъ’, ‘Проклятымъ шиньономъ’, ‘Парикмахеромъ подъ кроватью’ и другими подобными сробумажными твореніями. Чего бы уже кажется?! Это ли еще не слава? Это ли не народность: отъ нея до Россіады Хераскова — одинъ шагъ… Но нтъ! завистливая критика упорствуетъ и не замчаетъ даже существованія Всеволода Крестовскаго. Его романа никто серьезно не разбиралъ, такъ только вскользь, мимоходомъ поглумились, точно дло шло о какомъ нибудь Евстигнев. Когда онъ своей болтовней загромоздитъ какое нибудь плохенькое изданіе (въ род ‘Отечест. Запис.’ 1867 г. или ‘Русскаго Встника’ 1869 г.), критика мимоходомъ толкнетъ его ногою съ дороги, и пойдетъ себ дале, не замчая даже всхъ тхъ, почти нечеловческихъ измышленій, которыми злосчастный Трущобный сидится обратить на себя вниманіе.
Въ своей Мазуріад онъ измыслилъ такую сцену: въ пустую барку зимою, онъ уложилъ свою героиню, Машу, больную и голодную, выгнанную предъ тмъ жестокосердыми нмцами изъ квартиры, туда же привелъ онъ и своего героя и еще собаку съ улицы съ обглоданною костію. Вс трое, лежа въ барк, принимаются грызть кость… Неправда ли, ужасно! Дале одного изъ дйствующихъ лицъ ужасный авторъ не только уморилъ, но даже закопалъ въ могилу и снова вывелъ на свтъ живого и невредимаго. Желая быть драматичне и занимательне, Крестовскій проникалъ на дно самыхъ грязныхъ помойныхъ ямъ, изслдовалъ вс сорные углы во всхъ кабакахъ, чуть не посемейные списки представилъ о всхъ петербургкихъ мазурикахъ… Матеріала накопилось достаточно и изъ него онъ склеилъ романъ во сто печатныхъ листовъ, который ужаснулъ самого А. А. Краевскаго и чуть не дорзалъ тогдашнихъ ‘Отечест. Записокъ’. Критика не тронулась и тутъ, точно будто Трущобный вовсе и не писатель большихъ романовъ, а какой нибудь мелкій фельетонистъ изъ ‘Петербургскихъ’, или ‘Биржевыхъ Вдомостей’, которыхъ писанія живутъ только отъ утра до солнечнаго заката. Ну, не горько ли, не обидно ли это?!
Одинъ только Стебницкій равенъ Трущобному, по тому холодному и незаслуженному равнодушію, съ которымъ критика относится къ нему. Ее Стебницкій знаетъ, за что его обходитъ порядочная критика. Онъ знаетъ, куда ему слдуетъ обращаться съ своими произведеніями, какъ на него должна смотрть серьезная часть литературы, и потому мирится съ положеніемъ отверженнаго. Трущобному кажется, что съ нимъ поступаютъ несправедливо. Ему все сдается, что неудачность его произведеній заключается не въ томъ, что онъ самъ, по своей внутренней писательской сути — таланту, равенъ нулю, что онъ несостоятеленъ и не владетъ ничмъ, кром выработаннаго слога, что у него нтъ ни чувства, ни пытливаго ума, нтъ даже признака способности анализировать и создавать характеры. Ему все кажется, что вс его злоключенія происходятъ оттого, что онъ досел плохо выбиралъ тэмы. Что такое, въ самомъ дл, для современной жизни какіе нибудь испанскіе мотивы? Какое они могутъ имть значеніе — никакого! Такъ — дтскія шалости… Или, что такое ‘Мазуріада’ и ея ужасы, когда нын полиція преобразовала и подчистила вс петербургскія трущобы?! ‘Все это вещи тривіальныя, думаетъ Трущобный, критика вроятно потому и не разбирала мой романъ, что въ немъ говорится все о предметахъ невысокихъ, уличныхъ и пошлыхъ. Дай же я возьмусь за тэмы высокія, стану обличать и карать враговъ отечества. Тогда ужь наврное оцнятъ меня и перестанутъ относиться съ презрньемъ…’ И вотъ Трущобный ухалъ на западъ, такъ какъ, по указаніямъ Михаила Каткова, враговъ отечества тамъ слдуетъ искать. На запад онъ изучилъ извстную или, правильне, никому неизвстную книжицу: ‘Исторію мятежа 1863 года, сочиненную В. Рачемъ. Почерпнувъ изъ сего драгоцннаго источника свденія о польской интриг, о всесвтной заговорной организаціи, великомъ будованіи и о томъ, что мы, русскіе — панургово стадо, Крестовскій состряпалъ новый романъ ‘Панургово стадо’, и преподнесъ оный Каткову, дабы сей, напечатавъ его въ своемъ сборник, поразилъ тмъ враговъ отечества, а ему, Трущобному-Крестовскому, выдалъ патентъ благонамреннаго.
Теперь, тогда мы знаемъ, на какихъ данныхъ построенъ новый романъ, загромоздившій ‘Русскій Встникъ’ съ февраля мсяца, намъ уже становится понятнымъ, отчего онъ безтолковъ и скученъ, несимпатиченъ и пахнетъ какою-то заказною благонамренностію. Талантъ автора ‘Трущобъ’ и ‘Панургова стада’ опредлить довольно легко, этотъ господинъ не иметъ ни одной собственной мысли, не говоря уже объ идеяхъ или убжденіяхъ. Онъ бдне даже птицы чижика, у того есть собственная псня, хотя онъ обыкновенно и пробавляется подражаніемъ чужимъ пснямъ. Крестовскій ничего не иметъ своего, вчно кому нибудь подражаетъ и вчно неудачно. Онъ перефразировалъ вс извстныя стихотворенія Полежаева, Фета, Майкова, даже Полонскаго. У Полежаева есть превосходное, по своей простот, стихотвореніе ‘Блудница’, Крестовскій тоже написалъ на тему Полежаева, но, Боже правый! что у него вышло, у него блудница выгибаетъ станъ свой змею и прочее. Пусть любопытствующіе сами сравнятъ оба стихотворенія и скажутъ, насколько ухитрился опошлить В. Крестовскій простую красоту полежаевскаго образа. Вообще можно сказать, что бы вы ни читали изъ его издлій, вы сейчасъ же чувствуете, что оно вамъ какъ будто и прежде было знакомо въ лучшей форм. Если вы потрудитесь подумать, вы сейчасъ же вспомните, что совершенно тоже самое имется у кого нибудь изъ извстныхъ, а часто даже малоизвстныхъ писателей. Вы дивитесь и спрашиваете: зачмъ Крестовскій пересказалъ своими словами то, что прежде его высказалъ уже другой гораздо удачне? Отвтъ не труденъ, у Крестовскаго нтъ своей внутренней сути, его мозгъ ничего не изобртаетъ, ничего не выработываетъ. Онъ поневол долженъ заимствовать у другихъ сюжетъ, тонъ и даже форму, перекладывая ихъ только своими словами. Лишенной писательскаго чутья, онъ поминутно впадаетъ въ пошлость. Поверхностная, неглубокая и только чувственная натура его, не понимаетъ внутренней драмы, движенья и интереса жизни. Отсюда у него постоянныя убійства и варварства немыслимыя, когда онъ хочетъ бытъ драматичнымъ, всевозможные курьезы и пошлости, когда онъ хочетъ быть интереснымъ. Вс его разсказы — чисто вншніе, кром тла, онъ ничего не только описать, не можетъ даже постичь. Въ этомъ кроется причина деревянности и несимпатичности его издлій, ихъ малаго интереса, несмотря на множество разнообразнйшихъ вещей, о которыхъ говоритъ авторъ. Одна мысль неистощима, всегда разнообразна, жива и интересна въ своихъ измненіяхъ. Лишенный мысли, Крестовскій постоянно обрывается, боится, чтобы его сочиненіе не осталось безсодержательнымъ, не производя ничего самъ, онъ вынужденъ все выхватывать у другихъ, подбирать извн.
Для примра возмемъ ‘Трущобы’ — громаднйшую изъ написанныхъ имъ пошлостей, если кто дастъ себ трудъ подумать надъ ихъ замысломъ и выполненіемъ, онъ увидитъ, что въ нихъ собственно ничего нтъ, что бы исключительно принадлежало автору, подписавшемуся подъ ними. ‘Парижскія тайны’, ‘Ужасы’ Поля Феваля, ‘Нищіе’ Григоровича, типы Помяловскаго — и тысячи другихъ знакомыхъ вещей сейчасъ же начинаютъ сквозить чрезъ уродливую замазку и разную грязь, слова, только одни слова собственно и принадлежатъ Трущобному, и которыхъ онъ по своей нечуткости и безтактности, клалъ всюду не жаля, что называется, щедрою лопатой, желая скрыть свои заимствованія и поддлки подъ чужой тонъ.
Во вновь созданномъ имъ роман, ему тоже принадлежитъ очень немногое: міросозерцаніе взято цликомъ изъ Рача, оно формулируется слдующимъ образомъ: русскіе — панургово стадо, простаки, чуть не дураки, поляки — хитрые заговорщики, преданные своему длу, единодушные, покрывшіе стью заговора всю Россію. Русскіе либералы — тже мазурики, съ которыми насъ познакомили уже ‘Трущобы.’ Стоитъ ли спорить съ господиномъ, имющимъ подобное міросозерцаніе?! Мы не будемъ спорить. Что касается самаго романа, то онъ до крайности дубоватъ, холоденъ и лишенъ интереса, такъ что читатель не сочувствуетъ тому, чему сочувствуетъ авторъ и вовсе остается чужимъ всему, описываемому въ сценахъ, составляющихъ романъ. Злоди и добрые, драматическое и комическое — сливается въ безраздльную массу холоднаго резонерства и безучастнаго доношенія, похожаго на изложеніе происшествія въ какомъ нибудь казенномъ рапорт. Я увренъ, что самого автора не поразилъ, не увлекъ предметъ, избранный имъ для романа, онъ просто безучастно, какъ поденщикъ, сработалъ свое ‘Панургово стадо,’ предвидя сбытъ товару на московскій рынокъ. Если бы велть толковому, но совершенно неразвитому писарю-солдату описать какія либо сцены подробно и обстоятельно — выйдетъ разсказъ, похожій на романъ Крестовскаго. Это какая-то деревянная болтовня, какая-то глупая диссертація о томъ, ‘что красть не подобаетъ, а уважать родителей весьма похвально’.
‘Панургово стадо’ — романъ общественной жизни въ минуту перелома, программа его захватываетъ множество важныхъ и интересныхъ событій. Сильный умъ и много чуткости надобно, чтобы освтить все темное и хоть отчасти разршить поминутно возникающіе вопросы. Когда мы брались за романъ, намъ крайне было любопытно: какимъ образомъ справился съ такою трудною задачею такой поверхностный и слабосильный по части мышленія авторъ, какъ В. Крестовскій. Онъ справился, по своему обыкновенію, очень просто, не подозрвая даже, чего отъ него требуетъ сюжетъ. Встртилась ему необходимость охарактеризовать русскихъ либераловъ, онъ сейчасъ вывелъ Полоярова, выгнаннаго за взятки станового, въ кумачной рубашк, начесаннаго шута, который вс свои рчи, долженствующія вліять на сбиваемую имъ съ пути молодежь, говоритъ за кулисами, а на сцен только показывать кулакъ и предлагать понюхать, чмъ это пахнетъ. Самая фамилія Полоярова состоитъ изъ двухъ словъ: половая ярость. Не правда ли, какъ просто разршилъ г. Трущобный важный вопросъ о нашихъ либералахъ и ихъ дйствіяхъ въ эпоху перелома: плутъ и воръ-становой, одушевляемый половою яростію, повліялъ на панургово стадо, поляки помогли ради великаго будованія и чуть было не произошла революція и дезорганизація. Каково? Ну, поди же кто другой, разрши такъ легко.
Не будь половой ярости — не было бы и нигилизма, вс были бы добродтельны, какъ маіоръ Лубянскій изъ ‘Панурова стада.’ Я впрочемъ думаю нсколько иначе: не будь половой ярости, можетъ быть, не было бы у насъ нкоторыхъ поверхностныхъ и ерундливыхъ писателей. Событія и люди, дйствовавшіе въ эпоху перелома, порождены причинами, которыя лежатъ гораздо глубже, чмъ видятъ гг. Крестовскій съ Катковымъ и Рачемъ купно, причины, вліявшія на ходъ длъ, настолько сложны, что вроятно намъ придется еще долго ждать настоящаго объявителя и ршителя всхъ недоразумній.
Но возвратимся къ ‘Панургову стаду!’ Полояровъ въ роман поступаетъ совершенно такъ, какъ и слдуетъ поступать Полоярову, онъ, кром многихъ иныхъ женщинъ, увлекаетъ въ себ еще и двицу Анну Лубянскую — дочь вышеупомянутаго уже нами добродтельнаго маіора (радуйтесь маіоры!), на которомъ Крестовскій зиждетъ спасительный элементъ русской жизни, но который однако же въ роман, вроятно безъ вдома автора, оказывается пошлымъ дуракомъ. Переночевавъ съ двицею Анною, Полояровъ просыпается при слдующей обстановк: у стны, примостившись кое-какъ на составленныхъ креслахъ, спалъ Ардаліонъ Полояровъ. Въ комнат было грязно и безпорядочно, и вся обстановка съ перваго взгляда показывала, что здсь живетъ холостякъ, бобыль, бездомовникъ.
‘Ардаліонъ потянулся, почавкалъ губами, звнулъ и, открывъ глаза, приподнялся на локтяхъ съ своихъ стульевъ.
— А, матушка, уже проснулась? улыбнулся онъ Анн Петровн.— А что самоварчикъ? Побаловаться бы горяченькимъ, а, то смерть, какъ скверно.
Двушка подала ему стаканъ.
— Что это? никакъ глазки на слезки? (что это такое?) спросилъ онъ, взглянувъ на смутное, опечаленное лицо двушки.— О чемъ это? Ужь не о папеньк ли стосковались?
— О папеньк, отвчала двушка серьезно.
— Э, барышня, это надобно было предвидть! Вдь рано ли, поздно ли ты все равно должна была оставить его.’
Въ эту минуту докладываютъ, что пришелъ оскорбленный отецъ — добродтельный маіоръ, отыскивающій свою дочь. Полояровъ кричитъ: ‘Хочу поглядть, какъ вы встртитесь, Это теб, матушка, будетъ хорошій оселокъ… что называется проба пера. До сихъ поръ все пустяки были, теперь игра пойдетъ въ серьезную. Вотъ ты и испытай, насколько ты боецъ жизни. Теперь и узнаешь, есть ли въ теб настоящій характеръ или просто ты тряпица, кисейная барышня… А, ну! Анютка… смотри молодцомъ у меня…’
Постой, читатель, я вижу ты что-то вспомнилъ, да, ты угадываешь: вся эта до невроятности глупая сцена пробужденія обольстителя и его жертвы и разговоръ ихъ, есть простая передлка извстной сцены въ квартир студента-нигилиста изъ ‘Повтрія’ Авенаріуса.
Трущобный безъ церемоніи всмъ воспользовался отъ Авенаріуса, только перефразировалъ и опошлилъ и безъ того неловкую сцену. Проведемъ параллель, чтобы показать заимствованіе, а главное, насколько ‘Панургово стадо’ ниже даже ‘Повтрія:’
У Авенаріуса двушка случайно остается ночевать у студента, мы видимъ ея колебанія и нершительность, ложится спать она, надясь, что ее не тронутъ, отдается она обольстителю, думая, что любимый ею человкъ любитъ другую и что ей значитъ все равно. Проснувшись на другой день, она бжитъ прочь, полная негодованія и стыда… Студентъ Авенаріуса не въ примръ умне Полоярова, котораго рчи напоминаютъ скоре пьянаго полкового писаря, чмъ нигилиста. У Крестовскаго двушка прежде ругается съ отцомъ, потомъ убгаетъ отъ него ночью, обольститель везетъ ее сперва въ какой-то трактиръ, а затмъ уже кладетъ спать съ собою. Внутренняя борьба и особыя побужденія вліяютъ на героиню Авенаріуса, на героиню Крестовскаго ничто подобное не вліяетъ. Она не сама покидаетъ Полоярова, а ее уводить отецъ посл долгой и глупой болтовни. Обольститель-либералъ у Авенаріуса еще нсколько похожъ на человка, обольститель-либералъ Крестовскаго ни на что не похожъ… просто одна половая ярость. Вс мерзости, которыя авторъ заставляетъ его совершать передъ вами, не возбуждаютъ въ васъ къ нему особеннаго отвращенія и гнва: предъ вами нтъ никакого лица, типа, одн фразы автора.— Авенаріусъ описываетъ, предъ сценою паденія, сходку двицъ и студентовъ, Крестовскій, копируя его, тоже описываетъ сходку только гораздо плоше и поверхностне. У Авенаріуса читается, кажется, химія, у Крестовскаго — Колоколъ. И такъ дале, либералы списаны по Авенаріусу, поляки — по Рачу. Виноватъ! одинъ либералъ-гимназистъ, Шишкинъ, цликомъ выхваченъ изъ романа Клюшникова ‘Марево,’ а равно и вся гимназія съ колпакомъ-директоромъ, учителями-поляками — хитрыми интригантами и добродтельнымъ русскимъ учителемъ — цликомъ взята изъ ‘Марева…’ Но даже Клюшниковъ — сей плохой изъ плохихъ, когда его описанія и очерки сравнивать съ его копировщикомъ Трущобнымъ, оказывается великаномъ и дарованіемъ. Трущобный плохъ и дубовато-скученъ до невроятія. Но за то онъ благонамренъ, очень благонамренъ.
Я прочелъ въ ‘Русскомъ Встник’ ‘Панургово стадо’ съ февраля по май — и всюду мн попадались знакомыя вещи: Рачъ, Авенаріусъ, Клюшниковъ, Щедринъ (описаніе Славнобубенска предъ баломъ губернаторши), Щедринъ, Клюшниковъ, Авенаріусъ, Рачъ и такъ до безконечности. Вс эти милыя вещи растянуты и опошлены до нельзя, и перемшаны между собою въ вид трактирной селянки. Катковскій патріотизмъ пронизалъ все сочиненіе отъ рыла до хвоста.
Въ ‘Панурговомъ стад’ вс русскіе страхъ просты, такъ что ихъ даже жаль бдненькихъ длается. На одномъ вечер въ Славнобубенск (городъ лежитъ въ глубин Россія) вс жители изволили одться въ трауръ и чуть не единогласно объявили себя поляками. Одна только старуха ршилась остаться русскою (спасла, значитъ, отечество!), за это Крестовскій заставляетъ ее выражаться слдующимъ образомъ на бал, когда къ ней подходитъ одинъ изъ ея знакомыхъ: ‘А ты, мой батюшка, все шалаберничаешь, погрозила она ему пальцемъ,— анъ нтъ того, чтобы зайти къ старух посидть! Приходи что ли! въ бостонъ по старой памяти сыграемъ. А мн кстати изъ деревни медвжьи окорока прислали, ты вдь любишь пожрать-то?
— Это можно, потому на томъ живемъ, отвчаетъ Подхалютинъ…’
Ты какъ, читатель, думаешь, пріятно быть въ числ тхъ русскихъ, которыхъ изображаетъ Крестовскій?
Но оставимъ Трущобнаго Крестовскаго, онъ мене виноватъ, написавъ слабый романъ (не могъ же Крестовскій написать хорошій), гораздо боле виноватъ Катковъ, напечатавшій такую плохую вещь.
Скажемъ слова два по поводу ‘Панургова Стада’, уже не Крестовскому, а прямо г. Каткову. Конечно, романъ, написанный на тэму вполн жизненную, серьезную, съ цлью обрисовать наше общество въ любопытнйшую эпоху, по своей задач, несравненно выше всей дребедени, которою инвалидные писатели наполняютъ ‘Встникъ Европы’ и убогую ‘Зарю’. Но, задавая писать такой трудный романъ, намъ кажется, слдовало соразмряться съ силами автора. Иначе выдетъ не картина современной жизни, а карикатура, подобное что-то вышло изъ работы Крестовскаго.
Патріотизмъ тоже вещь хорошая, но здравый смыслъ не долженъ забываться при этомъ. Если бы мы, хотя на одну минуту, поврили Каткову и Крестовскому, что вс поляки — единодушно, безъ устали и всмъ жертвуя, ведутъ борьбу противу насъ, что русскіе простаки, халуеваты, панургово стадо — намъ бы ничего боле не оставалось, какъ придти въ отчаяніе. Къ счастію, мы знаемъ, что дла далеко не такъ безнадежны: много есть поляковъ, вовсе недумающихъ враждовать, а панургово стадо не только не объемлетъ всю Россію, но даже едва ли, кром Каткова съ его поклонниками, кого-либо можно зачислить въ оное. Мы имемъ основаніе такъ думать.
Намъ остается еще поговорить о разсказ г-жи Ожигиной — ‘Своимъ путемъ’ и роман Мордовцева — ‘Знаменья времени’. Мы нарочно отложили отчетъ о нихъ подъ конецъ статьи, чтобы хоть немного отдохнуть и перевести духъ, посл безконечнаго и утомительнаго странствованія по пустынямъ и дебрямъ трущобной беллетристики. ‘Знаменья времени’ и ‘Своимъ путемъ’ далеко нельзя назвать произведеніями выходящими изъ ряду вонъ, первое изъ нихъ даже неудавшееся произведеніе. Но оба они не клевещутъ и не пачкаютъ рукъ читателя. У авторовъ смыслъ не перевернутъ вверхъ ногами, они не идутъ въ разрзъ со всми лучшими людьми своего времени, ради того только, что минувшее было ихъ, а настоящее — чужое, поэтому, первое слдуетъ отстаивать, а на второе клеветать. Черное они называютъ чернымъ, блое — блымъ.
Разсказъ Ожигиной — разсказъ безъ особенныхъ претензій, это старая, давно извстная исторія бдной двушки сироты, дурно воспитанной (въ смысл безполезности даннаго воспитанія), оставшейся безъ средствъ и опеки. Двушка попадаетъ сперва въ швейный магазинъ, оттуда въ аристократическій домъ, въ модный французскій пансіонъ и наконецъ гувернанткою въ семью степного помщика. Глубокаго анализа въ этомъ разсказ нигд нтъ, характеры намчены по вншнимъ чертамъ и особенностямъ ихъ, вс они недорисованы, блдноваты, сцены тоже начерчены несмлою рукою писателя, обнявшаго уже вполн задуманное имъ, а какъ-то робко, машинально. Г-жа Ожигина набрасываетъ въ свои картины, чтобы придать имъ поболе колорита, все, что попадаетъ ей подъ руку, много всего набрасываетъ, сцена удлиняется, характеристика растягивается, но въ конц концовъ вы все же видите предъ собою то, что вамъ хотли показать, хотя немного и загроможденное. Таково все описаніе швейной мастерской. Дочитавъ, вы и довольны и недовольны, вы видли много, но вамъ кажется, что главнаго вамъ не показали. Вы правы: разказчица никакъ не можетъ справиться съ психическою стороною своихъ дйствующихъ лицъ. Она знаетъ и наблюдаетъ довольно подробно ту жизнь, которую разсказывала, но только съ вншней стороны. Анализа нтъ и соразмрности въ распланировк лицъ тоже нтъ, второстепенныя лица безъ нужды мечутся на первый планъ, занимаютъ боле мста, чмъ слдуетъ. Разсказъ напоминаетъ скоре любопытные мемуары, чмъ романъ. Но читается легко. Одно начало нсколько безжизненно и блдно. Лучшею частію можно считать пребываніе героини гувернанткою въ семь степного помщика Чуфарова. Личность самого Чуфарова почти типъ, еще нсколько удачныхъ чертъ — и образъ былъ бы дорисованъ, но именно этихъ-то чертъ и не сдлано. Окончаніе разсказа нельзя одобрить. Чуфаровы похитили у героини ея дневникъ, гд находятъ вещи для себя непріятныя и читаютъ его при автор. Совершенно тоже, что въ комедіи: ‘На всякаго мудреца довольно простоты’. И въ комедіи и въ разсказ вы слышите фальшивую ноту.
Оцнить произведеніе г. Мордовцева нсколько трудне, чмъ высказаться о разсказ ‘Своимъ путемъ’. ‘Знаменья времени’ напечатано въ ‘Труд’ г. Хана рядомъ съ уродливымъ дтищемъ нкоего Петра Каратыгина — ‘Бараньимъ стадомъ’ (у Каткова — стадо, у Хана — стадо… Дались имъ эти стада!) Отецъ стада, принадлежащаго ‘Труду’ г. Хана, силится быть юмористомъ, но во всемъ его произведеніи мелькаетъ только поистин комическая фигура — фигура самого Петра Каратыгина. Но не о немъ наша рчь!
Если вамъ, читатель, случалось бывать въ обществ отжившихъ стариковъ, разныхъ ретроградовъ, глупцовъ и деревянныхъ людей, словомъ, въ обществ господъ, которыхъ нкоторые у насъ почему-то считаютъ за охранительный элементъ,— и если въ этомъ обществ случайно, вамъ попадался на глаза порядочный человкъ, вы сейчасъ же его замчали, выдляли изъ общаго уровня и радостно протягивали ему руку. Вы были рады вашему открытію и готовы на первыхъ порахъ приписать ему ни всть какія достоинства. Точно такое же впечатлніе овладваетъ рецензентомъ, когда онъ только-что принимается за романъ Мордовцева. Но ‘Знаменья времени’ скоро разочаровываютъ. Такъ точно и порядочный человкъ, попавшійся въ обществ людей охранительнаго начала, когда вы его ближе узнаете, обыкновенно окажется плохимъ мыслителемъ, хотя и добрымъ малымъ. Иначе и быть не можетъ, иначе онъ бы никакъ не затесался въ среду охранителей.
Мордовцевъ много читалъ современнаго, особенно разные экономисты повліяли на него. Онъ скорбитъ душою надъ печальной участью человческаго рода, онъ изучилъ вс проекты — какъ осчастливить несчастныхъ, и ни на одномъ не остановился, и своего пока тоже не изобрлъ. Мордовцевъ помнитъ, что прочелъ и услышалъ, но различить въ этой масс мякину отъ зерна ему не дано, отъ этого у него бездна противорчій. На одной страниц онъ чистйшій космополитъ, гуманистъ самыхъ широкихъ взглядовъ, непризнающій ничего существенно-важнымъ, кром людскаго рода и его общихъ житейскихъ страданій. На другой — узенькій націоналистъ, весь укладывающійся въ рамки воззрній Хомякова. Сочиненіе его собственно не романъ, это рядъ сценъ, изъ которыхъ каждая спеціально написана съ цлью выяснить извстную теорію, или поставить вопросъ. Нкоторыя сцены дйствительно хороши, но общей идеи въ нихъ нтъ. Вс лица романа приходятъ и уходятъ на свою сцену, какъ декламаторы, а не какъ актеры, долженствующіе разыграть роль, тмъ мене, какъ живыя лица.
Къ чести автора слдуетъ отнести рдкое обстоятельство: у него почти нтъ ненужныхъ и безсмысленно-художественныхъ описаній природы. Если онъ описываетъ берегъ Волги, жизнь на ея берегу, осенній день, то онъ это длаетъ съ единственною цлью выяснить этимъ описаніемъ высказанную имъ предъ этимъ мысль, вс описанія у него непремнно служатъ какой нибудь иде и всецло проникнуты ею. Приведемъ лучшее изъ нихъ: ‘Стоить тихое, теплое, ясное сентябрское утро, какія бываютъ только въ начал осени, когда посл нсколькихъ смурыхъ дней, солнце, какъ бы само радуется, что ему удалось еще хоть разъ выглянуть изъ-за срыхъ сплошныхъ тучь на землю и посмотрть еще хоть разъ, и на увядающую чахнущую зелень, которую оно когда-то ростило, леляло, да только все-таки не уберегло отъ старости, и на людей, которые копошатся на земл съ своими радостями и печалями, съ своими маленькими человческими гршками и такими же маленькими человческими добродтелями,— посмотрть и на эту Волгу, кому матушку родимую, кому мачиху сварливую… Родная природа… Теплое благотворное солнце, зеркальная поверхность Волги, радостно плещущаяся на солнц рыбка, наслаждающаяся жизнію (думалъ Стожаровъ).’ Ахъ, вы художники? Все бы вамъ искуство, да искуство… Все бы у васъ наслаждаться жизнію… То-то наслаждается!.. они и эту развалившуюся избушку и эту изрытую водороинами и грязную до безобразія пристань изобразятъ художественно… Вонъ и баба улыбается художественно, гармонично съ природою, протягивая руку съ булкою, что бы эту булку купилъ неосторожный пассажиръ. Взявъ булку, пассажиръ бросилъ баб пятакъ: надула баба пассажира, надулъ пассажиръ бабу. Булка не стоитъ пятака, пятакъ не стоитъ булки: бабу надулъ мучникъ-купецъ — далъ ей муки не за ту цну, какой она стоила, бабу надулъ печникъ, слпивъ ей печь не за ту цну, какой печь стоила, бабу надули на дровахъ, а баба надула пассажира своей булкой, а онъ надулъ ее пятакомъ, потому что пятакъ этотъ не даетъ баб того, чего бы она желала достать на пятакъ. Круговой обманъ, вынужденный этою улыбающеюся жизнію, подлость узаконенная и этимъ благотворнымъ солнцемъ и историческою необходимостью… Вонъ и та молодуха, что воетъ словно собака выжлятникъ, припавъ безталанной головой къ полнниц дровъ — тоже воетъ художественно и наслаждается жизнію, потому что жнецы сказали ей, что мужъ ея, ушедшій на заработки, косилъ двнадцать дней чужую нивушку, а на тринадцатый денекъ ему на этой нивушк смерточка приключилася… Вонъ и рыбка радостно плещется на солнышк, наслаждается жизнію, художественно выныряя на зеркальную поверхность Волги, тогда какъ эта рыбка, можетъ, три дня голодна, а теперь изо всхъ рыбьихъ силъ, и со всею рыбьею смышленостью и хитростью хочетъ поймать летящую надъ водой козявку, которая тоже другой денекъ голодаетъ, тогда какъ всего житья козявкина десять-пятнадцать денечковъ, а можетъ и мене…’ Прочитавъ это описаніе и соглашаясь, что оно несравненно ближе къ длу и мысли, чмъ подробности безсмысленныя и безцльныя нашихъ эстетиковъ вы ждете развитія романа: жизни, драмы, дйствія… Въ ‘Знаменіяхъ времени’ этого ничего нтъ, идутъ сцены — умныя и рядомъ глупыя сцены, совершенно риторическія, идутъ описанія въ род вышеприведеннаго, но за ними нтъ романа. Мордовцевъ никакою общею идеею не связалъ всхъ своихъ положеній, ничмъ не разршилъ поставленныхъ вопросовъ. Разсказъ у него постоянно обрывается именно на томъ мст, гд собственно слдуетъ начаться настоящей сути романа. Онъ ничего не обобщаетъ или, врне, силится, но не можетъ этого сдлать. Изложивъ въ сценахъ, въ разговорахъ между разными лицами, изъ которыхъ каждое не человкъ, а олицетвореніе какой нибудь утопіи — положеніе того или другого общественнаго вопроса, Мордовцевъ считаетъ дло поконченнымъ и переходитъ въ слдующему, часто вовсе не вяжущемуся съ предыдущимъ. Отъ помысловъ пересозданія людского общества на новыхъ соціальныхъ основаніяхъ, онъ вдругъ шагаетъ въ славянофильству. Тургеневъ леталъ надъ міромъ съ женщиною въ своихъ ‘Призракахъ’ — писатель 40-хъ годовъ безъ женщины не можетъ быть,— Мордовцевъ летаетъ съ птицею и видитъ ‘колосса на глиняныхъ ногахъ’. Гигантъ — это необъятное всеславянское тло… Голова, сердце и руки гиганта — это Россія, отъ пролива Беринга до Кракова и отъ Вайгача до Арарата и т. д., вещи все знакомыя намъ давно. Не стоило ихъ повторять!
Дале слдуютъ географическіе стихи Хомякова и объясненія, почему у гиганта ноги глиняныя — цлыя страницы разсказовъ въ мистическо-панславистскомъ дух. Вс неславянскія народности отъ Берингова пролива до Кракова и отъ Вайгача до Арарата панславистъ Мордовцевъ изволилъ просмотрть, не можетъ же онъ не знать, что они существуютъ. За что онъ ихъ приноситъ въ жертву будущей Славоніи? Поистин мы не понимаемъ, какъ мыслитъ г. Мордовцевъ, и какъ это онъ вдругъ превращается изъ радикала въ какого-то жреца невдомаго и никому неизвстнаго бога. Должно быть все это (мистическое) онъ прочелъ въ пророчествахъ графа Медо Пучича. Противу пророчествъ мы конечно спорить не станемъ.
Въ славянофильскомъ разглагольствованіи мы нашли впрочемъ одну дльную мысль. Когда Мордовцевъ плакалъ надъ Славоніею, птица сказала ему: ‘не слезы твои нужны тому, что теб дорого — слезъ и безъ того много пролито на всемъ этомъ необъятномъ пространств, которое ты видлъ: нужны руки, головы мыслящія, сердце любящее… Любовь безъ дла — мертва!’
Кто съ этимъ не согласится! но романа все-таки нтъ, даже и посл летанія съ птицею. Все отдльныя сцены, дидактики, риторики, иногда удачная мысль мелькнетъ — и только!
Въ послдней вышедшей части (іюнь, ‘Всемірный Трудъ’) дйствіе происходитъ уже не на берегу Волги, а въ малороссійской деревн, дйствующія лица:— отецъ и мать главнаго героя Стожарова, точеная голова (что это за точеная голова?). Старики Стожаровы принадлежатъ къ прошедшимъ временамъ. Авторъ сидится представить ихъ сочувствующими новому. Намреніе хорошее, но оно не удалось: послдняя часть самая плохая. Тутъ очевидно автору не могла уже помочь его начитанность, онъ остался при однихъ своихъ авторскихъ силахъ — и вышло настоящее фіаско.
Въ ‘Знаменіяхъ времени’ есть нкто Кармановъ, санъ богатаго помщика-крпостника, подписчика на ‘Всть’ и ‘Новое Время’. Кармановъ-сынъ — радикалъ и правдодумъ, ршитель всего въ роман, онъ литераторъ, ученый, характеръ, оригинальная села и проч. и проч. Неожиданно сей доблестный мужъ преобразовывается въ паробка-мужика. Зачмъ? Разв для него нтъ другой, боле подходящей дятельности? Разв механическій ручной трудъ удобне для человка, который приспособилъ себя работать головою?! Мы думаемъ, что всякій трудъ равно хорошъ, а наиболе полезенъ и подходящъ каждому тотъ родъ труда, къ которому онъ наиболе способенъ и съ которымъ свыченъ. Карманову,— писателю, ученому, развитому человку, мы не видимъ причины заниматься возкою мшковъ на мельницу, тогда какъ онъ можетъ писать дльныя книги (если только онъ можетъ?). Послдняго за него не исполнитъ работникъ-паробокъ, на мсто котораго онъ сталъ. Признаемся, мы не видимъ никакого либерализма въ наряжаньи себя въ свитку и овчины. Народъ — цлина, положимъ такъ. Но дикія племена еще большая цлина, отъ чего же никто не хочетъ сдлаться дикимъ, а вс стремятся сдлать дикихъ цивилизованными. Но автору кажется, что его Кармановъ, преображенный въ паробка,— герой и настоящій, существенный радикалъ. Жалкое понятіе и младенческое воззрніе на людей и потребности общества, замтимъ мы!
Разговоръ старика Стожарова съ нанимающимся у него въ работники Кармановыхъ преисполненъ странностей, чтобы не сказать боле. Напримръ: ‘Чтобы кажется могло быть честне, говоритъ Кармановъ, занятій литературою, наукою? Тутъ прямое служеніе иде (а кривое служеніе есть?), правд, добру и общечеловческой польз, служеніе наук и свободному слову — святое служеніе, казалось бы. А выходитъ наоборотъ! По мннію напримръ ‘Русскаго Встника’, всякій, кто участвуетъ въ ‘Дл’, въ ‘Отечественныхъ Запискахъ’, во ‘Всемірномъ Труд’, въ ‘Встник Европы’, въ ‘Искр’, въ ‘Голос’ — вредный человкъ. По мннію ‘Дла’ всякій, кто пишетъ въ ‘Русскомъ Встник’, въ ‘Отечественныхъ Запискахъ’, во ‘Всемірномъ Труд’, и т. д.— боле чмъ подлецъ и преступникъ, боле чмъ злодй, хуже, чмъ воръ, и глупе, чмъ идіотъ…’
Кто это вамъ сказалъ?! Помилуйте, г. Мордовцевъ, вы просто зарапортовались! Вотъ вы пишете во ‘Всемірномъ Труд’, а мы васъ не считаемъ ни подлецомъ, ни дуракомъ, ни идіотомъ. По нашему мннію, вы только плохой мыслитель, переметная сума, и потому мы не видимъ въ васъ ни твердыхъ убжденій, ни опредленнаго міровоззрнія..— Но нельзя же считать благотворнымъ вліяніе такого органа, какъ ‘Всть’, или ‘Домашняя Бесда’, нельзя М. Каткову рукоплескать, когда онъ проповдуетъ чуть-чуть не учрежденіе полицейскаго надзора надъ всми, кто несогласенъ съ ‘Московскими Вдомостями’. У г. Хана пишутъ люди бездарные, но подлецами никто еще ихъ не называлъ. Вы первый такъ ихъ вздумали оскорблять… Помилосердуйте! за что же?
Грхи ихъ имъ отпускаются по писанію, ибо не вдаютъ они, что творятъ.
Старикъ Стожаровъ, слушая белиберду, которую несетъ Кармановъ (Мордовцевъ тожъ), говоритъ ему: ‘вы больны новымъ временемъ’.
— Это журналомъ-то Киркора? Нтъ, благодарю покорно. ‘Новымъ Временемъ’ болнъ мой родитель — крупный землевладлецъ. А я здоровъ.
Разв это отвтъ? Это простая игра словъ, а не разршеніе вопроса, острота, достойная фельетона Незнакомца, а ужъ никакъ не серьезнаго сочиненія.
Чтобы сдлать послднюю часть своихъ ‘Знаменій времени’, боле интересною, г. Мордовцевъ убиваетъ даже безъ всякой надобности какую-то старуху няньку. Передъ этимъ онъ, ради эфекта, утопилъ въ Волг мальчика, но смерть старухи даже не эфектна. Вся часть сочиненія, описывающая деревню стариковъ Стожаровыхъ, до крайности скучна, общая идея выясняется еще мене, хотя романъ почти конченъ. Вообще произведеніе Мордовцева — неудачное произведеніе, задуманное не по силамъ автора. ‘Знаменія времени’ напоминаютъ собою того порядочнаго человка въ обществ охранителей, который подаетъ большія надежды, но ихъ не оправдываетъ. Самъ Мордовцевъ и его писательскій талантъ суть настоящія знаменія времени: имется кое-что, но установищейся идеи, пониманія того, что безсознательно запало въ голову, нтъ.
Такихъ людей много между нами.