ПОПЫТКА ОСВОБОДИТЬСЯ ОТЪ ИСТОРИЧЕСКОЙ ЭСТЕТИКИ.
ПОПЫТКА ОСВОБОДИТЬСЯ ОТЪ ИСТОРИЧЕСКОЙ ЭСТЕТИКИ.
Политическія движенія русскаго народа, Мордовцева. Спб. 1870.
Е С. Окр-цъ.
‘Дло’, No 12, 1870
Попытка освободиться от исторической эстетики, Окрейц Станислав Станиславович, Год: 1870
Время на прочтение: 16 минут(ы)
Вслдъ за ‘Гайдамачиной’, которая уже была разобрана въ августовской книжк журнала ‘Дло’, г. Мордовцевъ издалъ еще два тома подъ заглавіемъ ‘Политическія движенія русскаго народа’, обнимающіе событія пугачовскаго бунта, дйствія понизовой вольницы и отношенія южно-русскаго населенія къ Польш.
Справедливость требуетъ замтить, что эти два послдніе тома много лучше ‘Гайдамачины’, хотя и въ нихъ встрчается та-же недосказанность, на которую мы указывали при разбор его перваго сочиненія.
Г. Мордовцевъ пытается выяснить любопытные годы послдняго крупнаго русскаго самозванца изображеніемъ лицъ, дйствовавшихъ въ это время какъ со стороны правительства, такъ и въ рядахъ вольницы. Нтъ сомннія, что рядъ историческихъ портретовъ служитъ къ охарактеризована эпохи, но не все, напр., въ эпоху Пугачова зависло только отъ личностей, дйствовавшихъ въ это время: самое главное зависло отъ современнаго состоянія государства и народа, а государственный строй и соціально-экономическое положеніе народа въ екатерининскую эпоху, съ своей стороны, было продуктомъ тхъ порядковъ, введенныхъ въ народную жизнь, которые начались гораздо прежде Екатерины II. Вдь что-же-нибудь да значилъ, чмъ-нибудь да обусловливался разладъ ея государственной дятельности съ вынесенными ею изъ воспитанія убжденіями… и подъ конецъ своего царствованія она становится совсмъ не тмъ, чмъ казалась при вступленіи на престолъ. Посмотримъ, каковы изображаемые г. Мордовцевымь екатерининскіе дятели въ эпоху пугачовщины.
Въ Казани, которая въ то время пользовалась большимъ въ административномъ отношеніи значеніемъ, чмъ нын, губернаторомъ былъ совершенно неспособный старикъ Брандтъ: о немъ Бибиковъ говоритъ, что онъ еле передвигалъ ноги. Прочихъ мстныхъ дятелей умный Бибиковъ охарактеризовалъ словами ‘негодница’ (такъ отзывался онъ о мстныхъ командахъ), ‘скареды и срамны’ (этими эпитетами честилъ онъ разныхъ начальниковъ, которые ‘сидятъ по своимъ мстамъ, какъ сурки, никуда не смютъ показать носа, а только рапорты страшные присылаютъ’). Высшія власти имъ предписывали, чтобы они имли ‘недреманнымъ окомъ наблюденіе и развдываніе впереди своихъ городовъ и уздовъ, а также всми силами старались длать злодямъ супротивленіе и отъ ихъ злодйствъ должную оборону, а равно-же и о разбитіи ихъ и о совершенномъ ихъ истребленіи старались всевозможно’, но отъ такихъ энергическихъ подвиговъ бибиковскіе срамцы и негодница были весьма далеки. Напримръ, нкто Рябчиковъ стоитъ съ сильною командою на луговомъ берегу Волги, камышинскій комендантъ Каспаръ Меллинъ требуетъ его для защиты Камышина, которому угрожаетъ Пугачовъ, а Рябчикову вовсе не хочется идти въ Камышинъ, и онъ проситъ царицынскаго коменданта Цыплятева, ‘не соблаговолитъ-ли его высокоблагородіе къ его превосходительству о увольненіи его, Рябчикова, въ Царицынъ, представить, съ тмъ, что и въ Царицын… такія извстія имются, что въ военнослужащихъ обстоять будетъ не безъ надобности’. Рябчиковъ рвался въ Царицынъ потому, что въ Царицын была крпость, а въ Камышин ея не было, въ Царицын былъ гарнизонъ, а въ Камышин его не было…. Камышинскаго коменданта Меллина, брошеннаго на произволъ судьбы, Пугачовъ повсилъ, а городъ сжегъ, но Рябчикову отъ этого не было хуже. Поведеніе главнаго начальника той мстности, астраханскаго губернатора Кречетникова, тоже далеко не безупречно. На Волыни Кречетниковъ проявилъ зврскую жестокость, истязуя ежедневно втеченіи трехъ мсяцевъ предводителей умапской рзни, но быть энергичнымъ съ безоружными хохлами и быть энергичнымъ съ свирпыми полчищами Пугачева — далеко не одно и то-же: когда Пугачовъ былъ еще далеко, осаждалъ Оренбургъ и рыскалъ за уральскими горами, Кречетниковъ прискакалъ изъ Астрахани въ Саратовъ, чтобъ быть поближе къ театру военныхъ дйствій и наблюдать за движеніями страшнаго самозванца, а когда самозванецъ двинулся на югъ и можно было ожидать прибытія его въ Саратовъ, тогда Кречетниковъ захотлъ быть подальше отъ театра военныхъ дйствій и веллъ поставить на станціяхъ подъ свою ‘персону’ по пятидесяти лошадей, хотя въ это время не на чемъ было отправлять даже нарочныхъ съ ‘самонужнйшими’ секретными государственными бумагами по пугачовскому-же длу,— да и ускакалъ въ Астрахань. Изъ Астрахани онъ слалъ ордеръ за ордеромъ Цыплятеву (царицынскому коменданту) о томъ, чтобы тотъ не пропускалъ самозванца мимо Царицына, чтобы не только разбилъ, но и истребилъ его окончательно, онъ постоянно общалъ пріхать въ Царицынъ вслдъ за войсками для защиты этого города отъ Пугачова, а Пугачовъ между тмъ взялъ уже и раззорилъ Саратовъ, взялъ Камышинъ и убилъ Меллина, взялъ Дубовку и готовился взять самый Царицынъ…
Въ далекомъ отъ мстностей, охваченныхъ бунтомъ, Воронеж губернаторъ Штевенъ оказался еще боле трусливымъ, чмъ знаменитый Кречетниковъ. Едва только получено было извстіе, что одинъ изъ отрядовъ Пугачева зашелъ въ Нижній-Ломовъ (400 верстъ отъ Воронежа), какъ Штевенъ покинулъ городъ и укрылся въ Павловск ‘къ сохраненію его, какъ онъ выражался, — по великости тамъ интереса’. Интересъ этотъ заключался въ томъ, что Павловскъ имлъ для своей защиты 100 пушекъ и 3.000 пудовъ пороху и лежалъ отъ Поволжья на весьма солидномъ разстоянія, слдовательно губернатору невпримръ безопасне было сидть въ Павловск, чмъ оставаться въ Воронеж, куда, пожалуй, могли забраться пугачовцы, какъ забрались и въ Нижнія-Ломовъ. Изъ Саратова бжали его защитники, Державинъ и Ладыжинскій. Вообще вс высшія власти тогдашняго времени, кром одного Бибикова, очень хорошо понимая опасность встрчи съ толпами пугачевской вольницы, постоянно старались держаться отъ нея на благородной дистанціи и дйствовали ордерами издали, общая пріхать на мсто опасности посл. Такъ, когда были стянуты войска изъ западныхъ губерній, командиръ ихъ, Мусинъ-Нушкивъ, не замедлилъ послать своего подчиненнаго, князя Багратіона, съ деташементомъ впередъ, къ Воронежу и въ помощь ему командировалъ отрядъ пхоты, ‘а я, прибавляетъ Мусинъ-Пушкинъ въ своемъ ордер,— останусь на нсколько дней для нкоторыхъ распоряженій въ Полтав’. Разумется, въ далекой и спокойной Полтав никакой надобности оставаться не предстояло главному командиру войскъ, даже и на нсколько дней: Мусину-Пушкину просто опаснымъ казалось самому первымъ идти въ огонь на Поволжье. Прямое слдствіе такихъ отношеній къ длу усмиренія со стороны главныхъ начальниковъ, гражданскихъ и военныхъ, было несвоевременность, несообразность и безполезность предпринимаемыхъ ими мръ. Напримръ — ордеръ Кречетникова Касперу Меллину, какъ встртить злодевъ ‘съ пристойными наставленіями’, не засталъ уже въ живыхъ эту невинную жертву канцелярской волокиты астраханскаго губернатора. Начальнику небольшого отряда, Дицу, предписывалось исполнить столько различныхъ движеній и мръ, что онъ окончательно растерялся: въ одно и то-же время онъ долженъ былъ защищать Саратовъ, прикрывать Донъ и ‘быть со стороны Дмитріевска и Петровски къ Пенз, т. е. въ одинъ и тотъ-же моментъ на протяженіи пятисотъ верстъ. А если злоди покусятся отъ Симбирска, пишетъ Кречетниковъ въ ордер,— въ такомъ случа слдуетъ Дицу быть и въ тои сторон… И все Дицъ, и везд Дицъ…
Плохи были начальники, дйствовавшіе противъ Пугачова на Поволжье, но и т, которымъ первымъ пришлось помриться съ нимъ въ оренбургскомъ кра, были не лучше. Таковъ оренбургскій губернаторъ фонъ-Рейнсдорнъ, потерявшій вс крпости отъ нершительности, засвшій въ Оренбург почти на врную голодную смерть и вступившій въ унизительную полемику съ Пугачевымъ, таковъ Каръ, самовольно бросившій войска посл перваго пораженія и убжавшій въ Москву, таковъ Чернышовъ, допустившій разбить и одурачить себя самымъ нелпымъ образомъ. Исключеніемъ можетъ быть названъ одинъ Михельсонъ, да еще разв Цыплятевъ, но и они далеко не были сокрушителями Пугачова.
Но не эти только безурядицы, не одна неспособность начальниковъ и недобросовстное отношеніе ихъ къ своему долгу дозволяли шириться бунту, все равно какъ не отъ личности самого Пугачова и его помощниковъ завислъ успхъ мятежа. Изображеніемъ нераспорядительности и неумлости военныхъ и гражданскихъ начальниковъ въ борьб съ простымъ казакомъ г. Мордовцевъ, конечно, уже сдлалъ одинъ шагъ впередъ сравнительно съ своими предшественниками, послдніе только пересказывали, какъ Пугачовъ заявилъ мнимыя права свои на престолъ, какъ легкомысленный народъ ему врилъ, какъ самозванецъ бралъ одинъ городъ за другимъ, какъ, наконецъ, былъ схваченъ и казненъ, г. Мордовцевъ пошелъ дале, но все-таки онъ не сдлалъ самаго главнаго, именно — онъ не выяснилъ историческаго значенія пугачовщины. Пугачовъ вовсе не одиночное явленіе въ исторіи русскаго народа. Г. Мордовцевъ не даетъ намъ въ руки той красной нити, которой связываются между собой вс подобныя явленія, и не представляетъ тхъ фактовъ, которыми объяснялись и появленіе Пугачова именно въ царствованіе Екатерины II, и самыя особенности борьбы, веденной противъ него екатерининскими дятелями. Покажи онъ, какимъ рядомъ событій накоплялся горючій матеріялъ, давшій себя знать неоднократными вспышками, выясни онъ производившіеся посл Петра I перевороты, обрати онъ вниманіе на значеніе географіи въ русской исторіи — пугачовщина явиласьбы живымъ, осмысленнымъ явленіемъ въ ряду перемнъ государственной и народной жизни, — вс подробности и ходъ русской крестьянской войны пріобрли-бы научный интересъ, — стало-бы наконецъ, какъ свтъ божій, ясно, почему на Поволжья сидли такіе тупицы и трусы, почему русскія войска, справлявшіяся съ громадными чужеземными арміями, не могли справиться съ толпой бунтующихъ мужиковъ.
Г. Мордовцевъ, правда, близокъ къ настоящему ршенію вопроса о происхожденіи и значеніи пугачовщины: къ сожалнію, недосказанность историческая у него и въ пугачовщин также велика, какъ въ гайдамачин. Онъ самъ высказываетъ мысль, что пугачевщина была не послдствіемъ яицкихъ смутъ и появленія самозванца, не продуктомъ какой-нибудь интригующей партіи, а естественнымъ продуктомъ всей Россіи и плодомъ ненормальнаго состоянія всего государственнаго строя. Онъ говоритъ: ‘было время въ пугачовщин, когда западала въ иныя головы мысль, не замнится ли государство Екатерины II, Петра I, царей Алекся Михайловича, Ивана Грознаго и др. державою казацко-вчевого строя, державою съ демократически-олигархическимъ строемъ’. Онъ говоритъ: ‘въ самомъ стро дикаго государства, которое создалъ около себя самозванецъ, все было казацкое, приближенные его, мнимые царедворцы, были атаманы-молодцы или ‘старшины’, государственныя дла самозванца ршались въ казацкомъ кругу, по приговору атамановъ и стариковъ… Коли любо что атаманамъ-молодцамъ, старикамъ и всему войску — такъ быть по сему, и самъ самозванецъ не могъ ничего сдлать противъ воли круга, а не по сердцу казакамъ распоряженіе атамана, такъ поднимется крикъ: не любо! къ чорту!— и петиція его не принималась народною волею и вс, сдланныя имъ безъ совта славнаго войска, распоряженія кассировались…’ Но мимоходомъ высказавъ эти вполн правильныя мысли, онъ оставляетъ ихъ совсмъ въ сторон, какъ-бы чуждыя длу, тогда-какъ отъ развитія ихъ и зависитъ все пониманіе духа того времени и событій.
Народъ пустился въ казачество, не будучи въ состояніи разомъ свыкнуться и сжиться съ чуждымъ ему строемъ московскаго государства, посл того, какъ разные Іоанны стали собирать и скрплять разные лоскутья, оставшіеся отъ татарскаго погрома. Народъ бросился въ бга на юг, убгая отъ рабства, налагаемаго на него польскою шляхтою, вырощенною іезуитами, — на свер, избгая желзныхъ тисковъ государственныхъ собирателей земли русской и привилегированныхъ ихъ дятелей — воеводъ, посылаемыхъ накорлсленіе, опричниковъ и людей случая^ вельможъ нмецкихъ и русскихъ эпохи Бирона и слдующихъ затмъ тяжелыхъ и темныхъ годовъ. Народъ не создавалъ формы казацкой жизни, не выдумывалъ порядковъ казацкаго правосудія и ршенія длъ, онъ только перенесъ, отчасти въ измненномъ вид, древне-славянскіе порядки и понятія въ казацкіе круги. Потому-то казацкіе порядки всегда были такъ милы народу, потому-то съ казаками такъ трудна была борьба на юг — полякамъ, на сверо восток — московскимъ царямъ и потомъ силамъ цлой имперіи, наводившимъ страхъ на Европу. Положеніе восточной Россіи передъ мятежомъ и ходъ самаго мятежа, административные дятели и личности Пугачова и его помощниковъ — не боле, какъ заключительныя сцены великой бытовой борьбы русскаго народа. Они непонятны и неполны безъ послдовательнаго историческаго выясненія сущности дла. Исторія различныхъ переходовъ, измненій и окончательнаго уничтоженія древнихъ бытовыхъ формъ русскаго народа можетъ быть также названа исторіею южно-русскаго и восточно-русскаго казачества, сюда войдутъ походы Ермака, разиновщина, пугачовщина, движенія поволжской вольницы, малорусское казачество въ борьб съ римскимъ, феодальнымъ строемъ польскаго государства при Вазахъ и саксонскихъ короляхъ, войны Хмельницкаго, гетманщина, коліивщина и уманская рзня: бгство и житье нашихъ некрасовцевъ въ Турціи составляетъ также эпизодъ великой эпопеи изъ борьбы русскаго народа. Между-тмъ, г. Мордовцевъ не показалъ исторической неизбжности того народнаго движенія, которое связано только съ именемъ Пугачова, не доказалъ, что движеніе это было дйствительно чисто-народнымъ движеніемъ и притомъ движеніемъ именно политическимъ, не выяснилъ фактами того совершенно справедливаго своего положенія, что сложившійся государственный строй могъ вызвать даже поголовное возстаніе народныхъ массъ. И что общаго съ политическими движеніями русскаго народа въ дятельности описываемыхъ имъ разныхъ атамановъ на Волг?… А его разсказы о Беркут и Грун носятъ даже какой-то легендарный характеръ и чужды характера серьезнаго изслдованія… Прочитавъ вс эти описанія, иной, пожалуй, подумаетъ, что вся вольница Поволжья — слдствіе плохой администраціи и жестокости владльцевъ, а вовсе не политическое, вызванное исторической необходимостью, движеніе.
Не мене неудачно разршается г. Мордовцевымъ вопросъ объ усмиреніи пугачевскаго бунта. Онъ говоритъ, что усмиреніе этого чисто-народнаго движенія, только номинально связаннаго съ Пугачовымъ, не было результатомъ усилій ни графа Панина, ни генерала де-Колонга, ни всхъ вмст взятыхъ генераловъ и графовъ, что движеніе это улеглось по тмъ-же историческимъ законамъ, отъ извстныхъ, весьма сложныхъ, весьма мелкихъ и крупныхъ причинъ, какъ по извстнымъ законамъ начинается буря и затмъ ослабваетъ, падаетъ и улегается окончательно. На первый взглядъ такое ршеніе, пожалуй, удовлетворительно, вы видите, что авторъ отршился отъ старой исторической рутины, что онъ не беллетристъ-историкъ, а человкъ, пытающійся примнить великія умозрнія великихъ людей Запада къ разработываемому имъ вопросу, но это — только на первый взглядъ. Такъ можно разршать всякій историческій вопросъ, — и ирландскій, и пугачовщину и даже турецкій: вдь и всякое движеніе зависитъ ‘отъ неизбжныхъ историческихъ законовъ, отъ весьма сложныхъ, крупныхъ и мелкихъ причинъ и улегается, падаетъ и прекращается отъ совокупности всхъ весьма сложныхъ, крупныхъ и мелкихъ поводовъ’. Что это, какъ не общія мста, не ‘топики’ старинныхъ реторикъ? Правда, эти общія мста отзываются, боклевскими тенденціями, но все-же это только общія мста. Одно только типическое слово употребилъ г. Мордовцевъ, ршая вопросъ, кто былъ усмиритель пугачовщины, онъ говоритъ: ‘если ужъ нужно кого-либо назвать усмирителемъ пугачовщины, такъ это — голодъ’. Соглашаясь отчасти съ этимъ, мы ршаемся замтить автору: въ мстностяхъ, охваченныхъ бунтомъ, голодъ могъ принудить народъ оставлять сборища пугачовской вольницы и возвращаться въ села, но кто-же воспрепятствовалъ пожару разливаться дале и охватывать центральныя губерніи?! Этого не сдлали, по словамъ г. Мордовцева (съ чмъ и мы вполн согласны), ни гр. Панинъ, ни Суворовъ, ни даже Михельсонъ съ Циплятевымъ, но вдь все-таки пожаръ не пошелъ-же дальше: народный мятежъ, къ крайнему удивленію петербургскихъ правителей, не разлился по Дону вовсе не отозвался въ русской Малороссіи — гетманщин, гд и бдности загнаннаго народа и неспособности правителей было вдоволь… даже черезчуръ… Отчего-же? Г. Мордовцевъ съ своими ‘общими мстами’ не даетъ ламъ отвта и почіетъ на лаврахъ, ограничиваясь однимъ словомъ: ‘голодъ’.— Никто не прекращалъ пугачовщины — это вполн справедливо, но что-же нибудь да остановило ее, что-же-нибудь не дозволило ей захватить Донъ и отозваться въ гетманщин! Эти вопросы требуютъ разршенія: они важны для науки. Если мы будемъ знать, какихъ элементовъ недоставало въ центральныхъ губерніяхъ для успха мятежнаго пожара, мы тмъ самымъ врне поймемъ: 1) причины расширенія его по Уралу и на Поволжья и 2) что собственно составляло суть и внутренній смыслъ пугачовской драмы, только прикрывавшейся именемъ Петра III.
Спрашивается: была-ли существенная разница въ массахъ народа на вольномъ Поволжья я еще боле вольномъ Я як съ положеніемъ населенія въ центральныхъ губерніяхъ.— На Яик и отчасти на Поволжья народъ еще хранилъ основы древне-русской жизни: старовры, казачество и разная вольница далеко не всецло подались на новые порядки. Въ центральныхъ губерніяхъ этого уже не было: тамъ централизація глубже пустила корни, народу меньше оставалось простору, хотя онъ страдалъ невпримръ сильне населенія Поволжья и Яика, но зато въ немъ уже почти безслдно изглажены были черты древне-русскаго идеала народной жизни. Чмъ дальше шелъ Пугачовъ, тмъ проповдь его была встрчаема съ меньшимъ энтузіазмомъ: казацкій кругъ въ центральныхъ губерніяхъ почти уже не имлъ сторонниковъ. Къ Пугачеву могли пристать только крестьяне, терпвшіе отъ господъ, и преступники, бжавшіе изъ тюремъ, массы еще могли собраться, но идея для руководства этихъ массъ уже не было, а сколько-бы недовольныхъ людей ни собралось, если имъ не присуща идея, но имя которой ведется протестъ, революція не создастся, не выживетъ, будетъ только шумящая ватага, которую разгонитъ первая команда, но такого упорства и живучести, какими отличалась пугачевщина на Явк и отчасти на Поволжья, никогда не будетъ. Пугачовъ не дошелъ до Москвы потому, что верховье Волги, начиная съ Нижняго Новгорода, все Подмосковье было уже обращено de facto въ новое государственное тло, старые русскіе порядки, ‘казацкій вчевой кругъ’ въ центральныхъ мстностяхъ были безвозвратно умершими. Донъ и гетманщина не приняли пугачевщины но инымъ причинамъ: прежде всего потому, что кого тснили на Яик и на Поволжья, того на Дону не трогали, а въ гетманщин близость поляковъ отводила грозу въ сторону. Притомъ никто не можетъ быть пророкомъ въ земл своей, а самозванство донского Зимовенской станицы казака Емельки Пугачова было чрезчуръ уже грубо на Дону. Донъ сильно колебался, Донъ могъ-бы пойти, но не пошелъ по причин тысячи частныхъ поводовъ, которыхъ мы здсь изложить не можемъ, такъ-какъ пишемъ не изслдованіе, а только критическую статью. Во всякомъ случа, безъ подробнаго топографическаго изслдованія народнаго настроенія и склада жизни въ разныхъ мстностяхъ Россіи прошлаго вка нельзя ршить вопросовъ, отчего пугачовская драма разыгралась только по Уралу и по Поволжью и что затмъ остановило пугачевщину.
Теперь перейдемъ къ послднимъ двумъ статьямъ г. Мордовцева: ‘Безучастіе русскаго народа въ паденіи Полыни’ и ‘Южнорусскій народъ подъ польскимъ владычествомъ’.
Въ первой изъ этихъ статей читатель, къ крайнему своему удивленію, вовсе не найдетъ русскаго народа ни участвующимъ, ни неучаствующимъ въ послднихъ польскихъ катастрофахъ. Тмъ не мене статья написана мастерски, мстами г. Мордовцевъ провелъ очень удачно совершенно новыя и смлыя положенія, данныя для которыхъ выбраны имъ изъ архивовъ удачно и добросовстно. Еще въ большемъ числ мстъ онъ достигъ даже рдко-удающейся ему сжатой и мткой характеристики разныхъ дйствующихъ лицъ въ рядахъ польскихъ, такъ-называемыхъ барскихъ конфедератовъ, но, повторяемъ, во всей стать русскаго народа все-таки нтъ. Г. Мордовцевъ просто разсказываетъ исторію барской конфедераціи въ связи съ дйствіями ея противниковъ,— русскихъ и партіи короля Станислава. Къ чему тутъ приплетенъ русскій народъ, извстно одному Богу, еще мене понятно, что общаго во всей этой исторіи съ ‘Политическими движеніями русскаго народа’. Во всякомъ случа статья эта иметъ важное значеніе уже потому, что знакомитъ читателя гораздо врне и полне съ политическимъ положеніемъ Полыни въ семидесятыхъ годахъ прошлаго вка, чмъ многоглаголивая монографія Н. И. Костомарова. Изъ послдней мы узнаемъ только, что ‘Польша погибла, потому-что не могла существовать’: поляки — пьяницы и безтолочь огуломъ, польское дворянство — нчто въ род плантаторовъ, барскіе конфедераты — разбойники, своевольники и пьяницы, которые не захотли подчиниться доброму польскому королю Станиславу и не мене доброму Сальдерну, за это посланные противъ нихъ храбрые военноначальники, въ род Древича, ихъ усмирили, при усмиреніи русскія войска двигались на такіе-то города, при всякой встрч поражая разбойниковъ-конфедератовъ и защищая невинно-угнетенныхъ добрыхъ гражданъ въ род Браницкаго (того Браницкаго, который былъ сводникомъ у Станислава и, будучи посломъ въ Петербург, возбудилъ общее омерзеніе, прося послать въ Варшаву резидентомъ человка поэнергичне: ну и послали Сальдерна). Авторъ ‘Послднихъ годовъ Рчи Посполитой’ очень подробно описываетъ сшибки отрядовъ войскъ съ бандами конфедератовъ, придерживаясь ври этомъ газетъ того времени и особенно оффиціальныхъ рапортовъ. Разные полковники Паленбахи и Золотухины, геройство Суворова и построеніе войскъ у него везд на первомъ план, тогда только, когда доброта Станислава была употреблена во-зло, а энергія Сальдерна и геройство разныхъ полковниковъ не помогли, негодяйство шляхты взяло верхъ,— тогда только, по словамъ Костомарова, и наступила катастрофа паденія Рчи Посполитой. Трактуя о томъ-же самомъ предмет, г. Мордовцевъ совершенно ни въ чемъ не сходится съ пресловутымъ всторикомъ-фельетонистомъ. ‘За избраніемъ Понятовскаго, пишетъ Мордовцевъ,— слдуютъ самые жалкіе годы въ исторіи Польши: Варшава и дворъ пируютъ наканун смерти, Станиславъ любезничаетъ съ дамами и разсыпаетъ остроуміе. Онъ съ самаго дня избранія сдлался предметомъ насмшекъ поляковъ, положеніе Станислава съ прибытіемъ Сальдерна было таково, что всякій другой, сколько-нибудь уважающій въ себ права человка, едвали бы пожелалъ быть на его мст, положительное отсутствіе самолюбія (полная ничтожность ума и души) и кранная наивность заставляли его играть роль театральнаго лица безъ рчей… Нація вручила ему правленіе и отвернулась отъ него… На улицахъ самой Варшавы ему никто не хотлъ оказывать знаковъ уваженія, и даже русскіе, бывшіе тамъ, увлекались примромъ поляковъ’. Станиславъ въ этомъ положеніи пріискалъ достойное своего ума и характера средство помочь длу, выпросивъ у петербургскаго двора энергическаго резидента Сальдерна, на смну Волконскому, оказавшемуся слишкомъ слабымъ. Сальдерна Мордовцевъ описываетъ такъ: этотъ человкъ, съ кмъ-бы онъ ни дйствовалъ, всегда съ нимъ обращался, какъ обращаются киргизы съ своими плнными. Онъ говорилъ о Польш, какъ о русской провинціи, которую, въ качеств новаго губернатора, онъ долженъ былъ успокоить, обревизовать и пожурить за нкоторыя провинности. Онъ говорилъ, что намренъ сначала дйствовать мрами кротости и ласки, а когда это окажется безполезнымъ, то общалъ ‘всхъ зарубить’ (tout sabrer). Для красоты слога и для большей убдительности, онъ часто употреблялъ слова ‘диктаторъ’ и ‘Сибирь’, съ которою поляки успли познакомиться еще до Сальдерна. Рюгьеръ говоритъ, что Сальдернъ соединялъ ‘грубость голштинскаго мужика съ педантствомъ нмецкаго профессора’. Фридрихъ II просто презиралъ его. Посланный въ Берлинъ, онъ, вмсто того, чтобы способствовать образованію такъ-называемой ‘сверной лиги’ въ первый-же день усплъ раздражить своими выходками неподатливаго Фридриха и старикъ король отмтилъ въ своихъ мемуарахъ главныя черты голштинца, его дубоватость и топъ римскаго диктатора, который онъ принималъ въ сношеніяхъ съ Фридрихомъ, и претензію помыкать старымъ Фрицемъ, какъ нкогда консулъ Понилій поливалъ Антіохомъ. Въ Копенгаген Сальдернъ распоряжался, какъ фельдфебель въ своей рот — усплъ смнить министерство и даже начальниковъ арміи, и нагналъ на всхъ такой ужасъ, что его прозвали ‘султаномъ Даніи’.
Какое впечатлніе этотъ человкъ произвелъ въ Польш, гд онъ былъ певпримръ самостоятельне, чмъ у стараго Фрица и въ Копенгаген, — можно судить ужь по той всеобщей ненависти, которую возбуждалъ Сальдернъ даже среди такъ-называемой ‘русской партіи’ въ Польш. Какъ человкъ раздражительный, онъ въ разговор съ примасомъ — главою народной партіи не могъ воздержаться отъ довольно жосткихъ выраженій… народныя права онъ ставилъ въ число софистическихъ парадоксовъ и даже чувство животнаго самосохраненія считалъ не боле, какъ преступленіемъ. На засданіи патріотической уніи онъ велъ себя такъ оскорбительно, съ такимъ презрніемъ отзывался о лучшихъ ея членахъ, что всхъ вооружилъ противъ себя, попробовалъ-было онъ сблизиться съ диссидентами, но и т отказались отъ него: даже на предложеніе ходатайствовать за нихъ предъ петербургскимъ дворомъ, они отвтили несогласіемъ. Когда примасъ выхалъ изъ Варшавы, написавъ императриц, что не въ силахъ сносить дерзости голштинца, Сальдернъ послалъ за нимъ отрядъ казаковъ и держалъ его подъ арестомъ цлую ночь, какъ военноплннаго или государственнаго преступника, съ часовыми у дверей и оконъ въ его собственномъ дворц, наутро казаки перетащили перваго сановника республики въ частный домъ и не выпускали его оттуда. Примаса Сальдерну велли, однакожъ, освободить, тогда онъ засадилъ въ тюрьму депутата курляндскаго дворянства. Въ деклараціи, изданной русскимъ резидентомъ, поминутно попадаются о полякахъ далеко не дипломатическія выраженія, какъ-то: ‘шайки грабителей’, ‘толпы убійцъ’, ‘гнусные разбойники на большихъ дорогахъ’ и проч. Декларація говоритъ, что русскія войска получаютъ приказаніе преслдовать скопища злодевъ, брать ихъ въ плнъ и заковывать въ желза, какъ преступниковъ. Сальдернъ приказалъ поставить вислицы по всмъ большимъ дорогамъ и въ особенности около Варшавы и на реляхъ прибить свои прокламаціи. Русскій генералъ Веймарнъ не хотлъ исполнять безчеловчныхъ приказаній Сальдерна и просилъ отставки, присланный на его мсто Бибиковъ тоже не ужился съ резидентомъ. Однимъ словомъ, Сальдернъ, присланный изъ Петербурга, чтобы умиротворить націю и служить интересамъ короля, дошелъ, наконецъ, до того, что грозилъ и королю, и его родн секвестромъ имній.
Кто-же были противники Сальдерна? кто были т, которые еще осмливались отстаивать свою самостоятельность въ государств, королю котораго грозилъ секвестромъ министръ сосдней державы, сановниковъ котораго тотъ-же министръ арестовывалъ и ссылалъ, какъ преступниковъ? Кто были т смльчаки, которые ршались противиться тому, кто для всхъ вообще гражданъ республики ставилъ вислицы и вшалъ ихъ по произволу? Барскіе конфедераты одни боролись съ Сальдерномъ. Г. Костомаровъ, основываясь главнымъ образомъ на донесеніяхъ Сальдерна, представилъ ихъ намъ только разбойниками: познакомясь нсколько съ личностью Сальдерна, мы знаемъ, чего стоитъ его безпристрастіе. Теперь посмотримъ, что объ этихъ конфедератахъ разсказываетъ г. Мордовцевъ.— Войска конфедератовъ были крайне ничтожны, они длились на четыре дивизіи, врне — полка, плохо вооруженные и обмундированные, во всхъ дивизіяхъ всхъ пхотинцевъ было не боле 1,500, остальные были кавалеристы, но кавалеристы плохіе, умвшіе, пожалуй, озадачить непріятеля ловкимъ и неожиданнымъ ударомъ, но никогда — выдержать стойкую атаку и разбить каре. Противъ нихъ было до 20,000 регулярнаго войска, но и такая армія долгое время ничего не могла сдлать противъ конфедератскихъ шаекъ, ихъ храбрости, но словамъ г. Мордовцева, нельзя не отдать справедливости: они рисковали на предпріятія почти безумныя, но безспорно говорившія въ пользу ихъ патріотическаго стремленія. Посмотримъ на характеръ ихъ дйствій. Перехватывая правительственную корреспонденцію и частныя письма, конфедераты всегда отсылали ихъ по принадлежности, сдлавъ помтку: ‘распечатано конфедератами’. Въ обращеніи съ противниками своими они далеко не были жестоки и не разбойничали, какъ то про нихъ писали наши благонамренные историки. Осинскому, съ самаго-же начала удалось разбить русскій отрядъ и взять плнныхъ, онъ освободилъ ихъ немедленно я вручилъ имъ бумагу къ Сальдерну: ‘скажите, вашему посланнику, писалъ Осинскій,— что онъ никого не долженъ обвинять, какъ только самого себя, въ томъ, что литовцы ршились, во что бы то ни стало, защищаться съ оружіемъ въ рукахъ… Вашъ министръ найдетъ васъ цлыми и невредимыми, васъ не мучили, не грабили и не влекли за войсками, какъ плнныхъ, чтобы унижать и издваться надъ вами, мы уважаемъ и вашу личность, и ваше мужество, въ свою очередь, мы и васъ заставимъ уважать наше человческое достоинство’, Косаковскій, до своей измны, тоже бывшій конфедератомъ, захвативъ въ плнъ русскихъ, писалъ къ русскому коменданту Вильны: ‘Недостатокъ въ докторахъ обязываетъ меня отдать вамъ обратно двухъ раненныхъ офицеровъ и 20 рядовыхъ, что же касается до начальника отряда, то я оставляю его у себя плнникомъ вмст съ нсколькими другими и увряю васъ, что съ нимъ будутъ обходиться у меня боле человчно, чмъ поступаете вы съ нашими согражданами, захваченными въ ихъ собственныхъ домахъ и содержащимися въ Вильн въ тсной тюрьм’. Дале Косаковскій пишетъ, что во взятомъ имъ русскомъ обоз онъ нашелъ ‘не столько оружія, сколько женскаго платья и прочихъ награбленныхъ вещей’. Въ отвтъ на все это Сальдернъ требовалъ отъ короля ‘принять ршительныя мры, конфисковать имущество ‘разбойничьей фамиліи’ (Осинскихъ).
Нашимъ, благонамреннымъ историкамъ почему-то казалось, что если они всхъ поляковъ конца XVIII вка представятъ плантаторами, пьяницами и дураками, конфедератовъ — шайкою разбойниковъ, а короля Станислава — добрымъ и умнымъ правителемъ, только слабымъ, то польскій вопросъ будетъ ршенъ окончательно, гг. Рачъ, Костомаровъ и составитель учебниковъ Устряловъ въ особенности много потрудились на этомъ поприщ сглаживанья, поддлыванія и подгонки историческихъ фактовъ подъ свою тенденцію, всхъ ихъ увнчали одинаковые лавры — полнйшее недовріе читателей къ ихъ положеніямъ и выводамъ. Нынче, г. Мордовцевъ пробуетъ сказать свое новое слово: онъ находитъ, что конфедераты вовсе не были разбойниками, что на ихъ сторон была симпатія всхъ честно-мыслящихъ, и наконецъ, что ничтожный Станиславъ, сносившій дерзость Сальдерна и, приказавшій войскамъ республики дйствовать противъ защитниковъ ея независимости, возбудилъ общее омерзеніе. Вмст съ тмъ г. Мордовцевъ справедливо замчаетъ, что конфедераты при всей своей честности и благонамренности, никакъ не годились не только въ предводители народнаго ополченія, но даже для исполненія самыхъ ординарныхъ политическихъ и военныхъ дйствій. ‘Польша точно выродилась и измельчала въ послднее столтіе, говоритъ г. Мордовцевъ,— и если между врагами Станислава указывали на дв или три замчательныя личности, въ род Нулавскихъ, Огинскихъ или молодого Зиберга, то совершенно напрасно, они были потому только замтны, что вс другіе были слишкомъ ничтожны, они были хороши, за неимніемъ лучшихъ’. Пять, шесть, даже больше тысячъ честныхъ и храбрыхъ людей могли-бы найтись, но вся масса народа недвижима и поднять ее не кому, потому-что Польша конца XVIII вка — олигархическая вотчина, а не государство, ее составляютъ олигархи-вотчинники, а не граждане, дйствительные граждане de facto совсмъ безправны, хотя de jure сохранили вс свои вольности и привилегіи. Костомаровъ купно съ Рачемъ утверждаютъ, что избытокъ-то вольности и погубилъ Рчь Посполитую, по изложенью г. Мордовцева видно, что главной причиной гибели было полное отсутствіе свободы еще въ то время, когда существовала республика. Нельзя врить въ возможность ‘Горя отъ ума’ или вредъ отъ того, что составляетъ благо человчества, чмъ дорожатъ даже дикіе: ‘Рчь Посполитую, дйствительно, погубило не своеволіе вольныхъ гражданъ, а отсутствіе политической свободы’.
Статья ‘Южно-русскій народъ подъ польскимъ владычествомъ’ есть простая, даже довольно необстоятельная компиляція изъ актовъ и памятниковъ, изданныхъ кіевскою времен. комиссіею. Безспорно, въ этихъ памятникахъ очень много любопытныхъ фактовъ, многіе могутъ служить къ возсозданію картины экономическаго положенія южно-руссовъ подъ властію Рчи Посполитой, по г. Мордовцевъ исполнилъ свою задачу торопливо и небрежно. Если авторъ хочетъ оставаться на почв исторіи, то ему не слдуетъ забывать, что длалось въ это-же время въ сосднихъ государствахъ, опредляя положеніе польскаго крестьянина, положимъ въ XVI вк, мы въ тоже время должны сказать, было-ли его положеніе хуже или лучше сравнительно съ положеніемъ, напримръ, нмецкаго или французскаго крестьянина той-же эпохи. Сравнительный методъ только одинъ можетъ дать настоящую оцнку дйствительнаго положенія извстнаго класса въ извстную эпоху. Всякій вкъ иметъ свой уровень юридическій и экономическій. Мы думаемъ, что простой списокъ о всхъ притсненіяхъ хлоповъ ровно ничего не говоритъ: это только сырой историческій матеріалъ, но отнюдь не осмысленная работа.
Оканчивая нашъ разборъ ‘Политическихъ движеній русскаго народа’ мы считаемъ справедливымъ замтить, что г. Мордовцевъ все-же — серьезный работникъ, а не белетристъ ‘изъ школы г. Костомарова’, какъ его угодно было обозвать критику ‘Отечеств. Записокъ’. Въ труд его видна попытка освободиться отъ старой, на къ чему негодной, исторической эстетики, попытка примнить пріемы великихъ историковъ Запада къ міросозерцанію нашей исторической жизни. По рядомъ съ этимъ достоинствомъ работъ г. Мордовцева, ставящимъ его цлой головою выше Бартеневыхъ, Семевскихъ, Андреевыхъ и другихъ фельетонистовъ непріятно поражаетъ въ труд его многочисленность повтореній, объ одномъ и томъ-же предмет. Такъ, напр., о поведеніи Кречетникова, онъ говоритъ, по крайней мр, 5 разъ почти одно и то-же (томъ I., стр. 99, 126, 127, 130, 135), о бгств Державина 4 раза, тоже самое слдуетъ сказать о характеристик Цыплятева.