Доменико Чамполи.
Жница
Доменико Чамполи.
Жница
I.
I.
II.
II.
III.
III.
—————————————————————————-
Жница, Чамполи Доменико, Год: 1882
Время на прочтение: 13 минут(ы)
Равнина стелется, расширяется и пропадает между склонами гор в белеющем тумане. Ослепительный свет заливает лес, траву, кусты и пшеницу, проникает и жжет. Неподвижный воздух душит, покрывая все золотистой дымкой. Кругом мертвая тишина. Небо — бесконечный густо синий свод, бросающий на землю огненные лучи, как бы желая ее сжечь, даже в лесу, кажется, нет ни малейшей отрадной тени. На равнине белеется, как мертвая змея, большая дорога, по краям которой кое-где можно встретить одинокий вяз, покрытый пылью, или кусты терновника, точно подернутые инеем. Кое-где, около скал, в канавах при дороге или в колодцах, виднеется зеленоватая вода. Местами земля растрескалась, и из этих трещин, похожих на открытые пасти, слышится сухое стрекотание кузнечика, которому из редких кустарников дороги отвечает грустный треск стрекозы, это единственные существа, оживляющие бессонную равнину. Глаз напрасно ищет темной точки, чтобы отдохнуть. Изредка, стремительно падает сверху орел, схватывает среди камней змею и быстро уносится с ней на вершины скал. Стоящие направо и налево накаленные горы бросают в долины лиловые тени, и бедность их растительности увеличивает меланхолию места. Ни полет птицы, ни шелест листьев, ни порыв ветра не нарушают тишины: на сколько видит глаз, все заснуло могильным сном. Не видно ни одного человеческого существа. Крестьяне боятся этого часа также, как таинственной полуночи, они прячутся в тени дерева, скалы или груды снопов, или устраивают на скорую руку шалаши из соломы. Они выжидают, пока не спадет полдневная жара. По сжатому полю в один из таких дней проходила согнувшись старуха, высохшая от голода, собирая оставшиеся колосья. Иоанн Креститель послал такую хорошую погоду, с Иванова дня начинается жатва. Накануне вечером, деревня гуляла всю ночь, ожидая праздника, кто посмелее, взошли на горы, чтобы встретить там солнце, в этот день три раза погружающееся в море, и встретить первый его луч, спасающий от дурного глаза и наваждения дьявола. Женщины, старые и молодые, ожидали первой росы, одна капля которой предохраняет от бесовских проказ, а девушки сжигали стебель цветка репейника, волнуясь в ожидании найти его свежим на другое утро, как символ верной и постоянной любви. Когда взошло солнце, вся деревня собралась у сельской церкви. Толпу кропили святой водой, после чего некоторые стали купаться, другие же бегали босые по лесу и по лугу, умывая себе лицо и ноги росою и собирая цветы, которыми украшали себе голову и грудь. Наконец, все с песнями вернулись в деревню и, позавтракав, с помощью Божией и св. Иоанна, отправились жать, мало-помалу теряясь в дали. А там, в этой дали, солнце стоит неподвижно и словно отравленный воздух жжет людей и хлеба.
Но Наччио не боится ни солнца, ни отравленного воздуха, и пока другие жнецы отдыхают в полдень, он потихоньку уходит отыскивать свою милую. Наччио любит Мораиолу. Чтобы не давать пищи злым языкам, он крадется как вор между высохшими хлебами, пробираясь к ее полю. Наччио никого не боится, и все уважают его. Не даром он носит острый ‘моллетоне’ на поясе и ударом кулака в лоб убивает быка, но ему жалко Мораиолы, которая боится насмешек подруг, и он изобретает всевозможные способы, чтобы повидаться с ней хоть на минуту, хоть только поздороваться. Теперь ему надо поговорить с ней, потому что ночью, во время гулянья, он не мог сказать ей слова и удовольствовался только тем, что бросил ей цветы в окошко. Он не может пропустить и дня, чтобы не видеться с ней, тогда серп дрожит в его руках, мысль его летит к ней и сердце не имеет покоя. Ему довольно посмотреть на нее, и если там нет ее матери — сказать ей, что с первыми петухами придет к ней. Поле Мораиолы лежит на месте, открытом со всех сторон, Нужно поскорей его жать: буря может унести труды целого года и оставить бедных женщин нищими. Наччио приблизился к полю и спрятался за грудою камней, Мораиола работает, а матери ее не видно. ее бархатный лиф темнеет на белой рубашке, на голове накинут белый платок. Работа так и горит у ней в руках, от каждого взмаха серпа падает столько колосьев, что можно связать целую копну. По временам она выпрямляется, откидывает назад голову, опускает руки и закрывает глаза, у ней кружится голова, но она берется за работу с удвоенной силой, чтобы скорей ее окончить. Жара зажигает ей кровь, сушит ее губы. Наччио ужасно ее жалко, но он не смеет подвинуться, не зная, где ее мать, старуха, увидев его, способна собрать своими криками жнецов со всех окрестностей. В нерешимости он наматывает себе на руку кожу змеи, найденную им на дороге. Эта кожа для нее, она должна надеть ее на ногу, как талисман от змей. Пока у ней еще нет этого талисмана: коротенькая юбка позволяет видеть ее ноги. Она бросает серп, снимает платок, развязывает косы, которые распускаются по спине, как грива, и расширенными ноздрями и раскрытыми губами вдыхает в себя раскаленный воздух. Ей тяжело. Она конвульсивно расстегивает корсаж, бросает его на землю и снова принимается за работу. ее юбка, легкая, как каштановый лист, жмет ей бока, становится невыносимой. Она оглядывается, кругом все пусто. Ее никто не видит, можно снять эту горячую тряпку, ей гораздо легче в длинной рубашке, перевязанной поясом. С новыми силами она берется за работу и жнет, жнет, мучимая жарой и жаждой, в то время как Наччио стоит за камнями, не отваживаясь выходить из своей засады. Одну минуту он было поддался искушению, но удержался, нет, теперь не хорошо выйти, можно ее испугать, нужно было раньше дать о себе знать, может быть ее мать здесь, где-нибудь за снопами, она будет ее бранить, царапать ей лицо. Но, нет!
Мораиола остановилась, вытащила из-под дерна кувшин, выпрямилась и, упершись одной рукой в бок, с жадностью, большими глотками, стала пить воду, несколько капель упало с подбородка на полуоткрытую грудь. Она отбросила кувшин в сторону, но, взявшись снова за серп, зашаталась и упала как подкошенная. Наччио в два прыжка очутился около нее. Он в отчаянии стал смотреть кругом, куда бы ее унести, как бы, хоть немного, облегчить ее. Из снопов он устроил ей насколько возможно тени, звал ее нежными именами, бил себя кулаками в голову. Наконец, убежал и, быстро возвратившись с водой, стал брызгать ей налицо и грудь, она еле дышала и казалась мертвой. Кругом было то же безмолвие.
— Мораиола, жизнь моя, ответь мне, не заставь меня умереть от страха, — говорил он бледный, дрожа всем телом.
Наконец она открыла глаза, хотела встать, но упала головой на снопы. В эту минуту камень ударил Наччио в спину и в то же время послышался старушечий голос.
— Ах ты разбойник, ты опять около моей дочери!
Наччио вскочил, схватил старуху за ворот, склонил ее над Мораиолой.
— Она нездорова, если ты ей что-нибудь сделаешь, я тебя задушу. Неси ее домой!
И в то время, как она продолжала кричать, как охрипшая наседка, он исчез, прибежавши на свое поле, когда товарищи снова принимались за работу.
Они окружили проходившего учителя и осыпали его, по обычаю, бранными словами: собака, вор, мошенник, чтобы тебе умереть с голода, а, а, э, э!..
Наччио вышел вперед, снял шляпу, поднес смешавшемуся учителю пучок колосьев и сказал, улыбаясь, показывая на товарищей:
— Извините нас за глупый обычай, угостите этих молодцов, и св. Иоанн благословит вас и подаст вам столько счастья, сколько зерен в этих колосьях.
В ночь этого дня, светлую, как лик луны, когда можно было пересчитать колосья на расстоянии целой мили, Наччио вернулся на еще недожатое поле Мораиолы.
Вдали сердито лаяли собаки, по временам умолкая как бы для того, чтобы собраться с духом, перекликались петухи. Деревенские сторожа, слыша шорох на поле Мораиолы, заподозрили было вора, но потом, перекрестившись, решили:
— Сегодня суббота, верно ведьма теперь работает вместе с дьяволом.
— Чтоб ему задушить ее.
— Из зерен, собранных в полночь, она делает лепешки и отравляет детей.
— И чтобы влюблять красавиц.
— Тогда я бы хотел получить их.
— Для Мораиолы?
— Для нее не нужно, она общественная собственность.
— Берегись, чтобы тебя не услышал Наччио.
— Да, тогда было бы плохо, я думаю, что он много поел этих лепешек, потому что влюблен, как жаворонок в мае.
Но Наччио не слышал эти разговоры — он продолжал жать.
Проработавши целый день под палящим солнцем и уставши страшно, так что не в состоянии был даже сесть куска хлеба за весь день, он выпил только полфиаско вина и вымыл лицо холодной водой и вспомнил, что спать нельзя, что поле Мораиолы еще не дожато.
Потихоньку прокрался он туда.
— Завтра она будет довольна, увидев свое поле сжатым, и сейчас же догадается, кто это сделал и полюбит меня еще больше.
Как жаль что мало работы!
— Но проклятая ведьма, мать ее, способна сжечь эту Божью благодать, если узнает, что я доканчивал работу.
И с удовольствием человека, делающего на зло, он сгибался и срезывал колосья под самый корень, а иногда даже нервным движением выдергивал их вместе с корнем.
Он работал, думая о Мораиоле, которая довела его до такого состояния и сама умирала от любви к нему. Он припоминал, как это случилось. Она взяла его как буйвола за рога так крепко, что он не может освободиться. Во всем виноват его покойный отец, который был упрямее мула и хотел, чтобы все делалось, как в старину.
В один прекрасный день, когда Наччио еще был ребенком, он придумал женить его на дочери Рику-ди-Палена, которого очень уважал за богатство. Священник благословил детей, и с того дня они считались супругами, не понимая значения этого слова.
Это была, конечно, грубая шутка, потому что Наччио не любил Марии Грасии. Он ее царапал, как кот, когда же они подросли, то стали бросать друг в друга каменьями, сталкивали один другого в канавы, так что возвращались домой с разорванными платьями, красными глазами и ненавистью в сердце. Родители безуспешно старались их помирить. С каждым днем Мария Грасия становилась все некрасивее, пятнадцати лет она была высока ростом и суха, как высохший тополь. Глаза ее вечно слезились, рыжие волосы походили на головки кукурузы, а лоб ее делался все уже и больше. Наччио же делался все сильнее и красивее. Девушки на него заглядывались, да и замужние были непрочь полюбоваться. Он этим очень был доволен, особенно, когда Мария Грасия это видела. Тогда она убегала, размахивая руками и ногами, как колоссальный паук, и пряталась в коровник, в отчаянии царапая себе лицо и вырывая волосы, теперь она отчаянно была влюблена в него и умерла бы, кажется, от счастья, если бы он поцеловал ее хоть раз. Она готова была бы стать его служанкой, лежать у его ног, как собака, позволила бы бить себя и целовала бы его руки. Но Наччио ее не хотел знать. Когда отец сказал ей, что теперь время отпраздновать настоящую свадьбу с Наччио, она чуть с ума не сошла от радости. Наччио все предоставил своему отцу. Ему самому какое было дело? Старик так хотел: он умер бы с горя, разбил бы свою седую голову о камни, если бы сын отказался жениться на выбранной им девушке. ‘В 18 лет’, — говорил он, — ‘пора иметь ребят. Для бедняков дети, что для господ лошади, чем больше их, тем лучше. Торопись, Наччио, я не хочу умереть, не увидев внуков’. Он приготовил ему огромную постель, на которую нужно было взбираться со стула, выбелил известью комнату, в которой спал пятьдесят лет кряду, и очень хлопотал со свадьбой, тогда как Наччио скакал по лесу, объезжая молодых лошадей, выслеживая кабанов и утешая жен пастухов, мужья которых ушли в Пулью. Однажды, — Наччио хорошо помнил этот день — он взбирался с вилами на гору набрать хвороста, как вдруг на полдороге услышал отчаянный крик. Он посмотрел наверх и увидел большую вязанку валежника, катившуюся вниз. Он поднял вилы и подхватил вязанку. Немного погодя спустилась сверху взволнованная, грациозная девушка с топором за поясом и с распущенными косами. Увидев его, удерживающего могучими руками на краю пропасти ее вязанку, она остановилась. Перед ней стоял сам ужасный Наччио, похититель женских сердец, к которому она сама чувствовала невольное влечение п боялась его. Они поздоровались.
— Это, должно быть, твоя вязанка, Мораиола?
У ней сильно забилось сердце.
— Моя, — отвечала она.
Наччио посмотрел в ее большие, черные глаза, потом спросил:
— Хочешь, я тебе ее вынесу из леса?
— Мы ведь не обручились, это только мужья делают такие любезности своим женам.
— А разве мы не можем обручиться? Ты бы любила меня?
Мораиола покраснела, но отвечала решительно:
— Дай мою вязанку и иди рассказывать россказни своей лобастой Марии.
Наччио поднял ей связку на голову, обнял и горячо поцеловал в щеку. Это был первый поцелуй из тех, которые они потом столько давали друг другу, встречаясь в лесу и в долине, где проводили долгие часы в жарких объятиях. Мораиола потеряла голову. Она знала, что он — жених Марии Грасии, и не думала об этом, счастливая, когда он скрывался С ней вместе в темных гротах или ночью на сеновале. Обняв его, она не могла от него оторваться, как бы желая слиться с ним в одно существо. Наччио оставил других женщин: Мораиола стоила всех, она точно околдовала его каким-нибудь зельем, приготовленным ее матерью. Ему надо было видеть ее каждый день, говорить с ней, повторять ей, что она ему необходима, как хлеб, что она дорога ему, как жизнь. Когда старый, умирающий отец заставил его жениться на Марии, он согласился, но в свадебную ночь жена его осталась одна — плакать и ожидать мужа, в то время как знакомые и родственники пели на улице веселые песни, с пожеланием молодым дюжины детей. Он провел эту ночь, утешая Мораиолу, которая готова была задушить Марию, и так хорошо ее утешил, что она забыла, что он муж другой. Старик умер, не дождавшись внучат. Наччио редко был с женой, но не обращался с ней дурно, ему было почти жалко видеть эту тощую рыжую женщину, вечно плачущую, но он не мог ее любить. Чтобы не сказали, что он живет на ее счет, он нанимался поденно, как бедняк, копать, рубить дрова, или косить, смотря по времени года, и зарабатывал себе на пропитание, ночь спал на сеновале или шел к Мораиоле так осторожно, что его не видели даже звезды. ее мать ничего не знала об их любви, но в деревне про них сочинили даже песню. Конечно, это была зависть, но она не привела ни к чему и никому не удалось рассорить влюбленных, потому что Наччио был тверже дуба, вокруг которого Мораиола обвилась как плющ. В тот день, когда старая ведьма нашла ее в поле полумертвой и унесла домой, она не вырвала из нее ни одного слова. Мораиола была ошеломлена, ничего не понимала, говорила какой-то вздор и целый день пролежала. Ночью мать заперла ее и пошла в горы искать лекарственных трав для дочери. В это время Наччио жал поле Мораиолы, думая обо всем этом и сгорая нетерпением поскорее узнать об ее здоровье. Если бы рыжая была мертва, Мораиола теперь была бы вместе с ним, в его доме, он ухаживал бы за ней, вместо того он должен и сам терзаться и терзать этот вечно плачущий скелет. Он сложил снопы в копну и наложил сверху больших камней от ветра. Потом, едва держась на ногах от усталости, он направился к хижине Мораиолы, решившись задушить старуху, если она помешает ему увидеть дочку. Но в хижине было тихо. Дверь, снаружи закрытая цепью, навела его на мысль, что старухи нет дома. ‘Верно она поехала на помеле в гости к чёрту’, — подумал он, влезая и заглядывая в открытое окно. Свет луны обрисовывал на полу комнаты светлый квадрат, в средине которого показалась тень Наччио, он соскочил вниз и ощупью добрался до Мораиолы. Всмотревшись, он увидел, что она лежала на постели, закинув руки под голову, глаза ее были широко раскрыты, п грудь тяжело дышала. Наччио не мог говорить: на его ястребиных глазах показались слезы.
— Лучше ли тебе, Мораиола?
Она обняла его за шею горячими руками, п они остались, прижавшись друг к другу. Вдруг на улице раздались аккорды ‘колашионе’ и в тишине ночи запел мужской голос: то была серенада.
— Мео ди Тану! — вскричал Наччио, вскакивая и хватаясь за нож.
Мораиола тоже вскочила, поцеловала его и сказала тихо:
— Что тебе? Оставь! Он завтра уходит в солдаты.
Наччио не ответил.
Пение делалось нежнее, казалось звуками рыдания. Потом, сделалось тихо и на средину комнаты упал букет цветов, завязанный красною лентою. Мораиола инстинктивно нагнулась, чтобы поднять его, но Наччио поставил на него свою ногу, так как бы он сделал с самим Мео. Девушка подумала: ‘бедные цветы!’ и невольно мысль ее перешла к тому, который бросил их ей: он уходил из родного гнезда, куда, быть может, никогда не вернется. В это время послышался свист летящего камня и крик старухи, которая, спускаясь с гор, услышала серенаду, пропетую для ее дочери. Когда она вошла в комнату, то нашла ее лежащей на постели. Наччио уже выскочил в окно.
Жатва кончилась, поля опустели. В последний день нужно было везти хлеб на общественное гумно для молотьбы, на дороге были приготовлены возы, тележки, ослы, мулы, волы и даже запряженные коровы. На ушах ослов, у быков между рогами, на шляпах мужчин и в косах у женщин, везде красовались пучки колосьев. Солнце спряталось за горы, и воздух посвежел, с вершин гор донесся запах мяты, повеявший ветерок стал трепать черные и русые косы девушек, гривы буйволов и колосья снопов, нагруженных на телеги, стоящие на дороге. Из долины, начинавшей покрываться туманом, не подавали еще знака к отъезду, все было наготове. Наконец, вдали показалась первая телега, за ней другие, пристававшие к ней по пути. Ехало больше пятидесяти возов, в сопровождении веселой толпы, которая, казалось, говорила: ‘хватит хлеба на целую зиму, мы работали, а теперь хотим веселиться’. Когда возы приехали на гумно, их разгрузили. Девушки, выбрав лучшие колосья, стали плести из них венок с красной лентой. Они смеялись и шалили, как сумасшедшие. Мораиола, разгрузив свой воз, села на землю, ожидая мать. Поставив локти на колени и закрыв лицо руками, она думала, она вспоминала прошлый год, когда ей единодушно был присужден венок из колосьев, и она была королевой жатвы. Что-то будет нынешний год? Королевой ее наверно не выберут, потому что она любит Наччио, подруги ей не прощают этого, да и старые люди смотрят на нее так, как будто хотят прочесть, что у ней на сердце, но что ей за дело, пусть будет королевой другая, лишь бы Наччио был ее. На гумно пришли господа, чтобы принять участие в празднике. Пронзительный звук флейт покрывал треск барабана, гул бубен и стон волынок. Наконец, одна из девушек подняла над толпой красивый венок, крича:
— Королеву, королеву!
Молодые люди закричали в один голос:
— Мораиола, где Мораиола?
— Нет, нет, это был бы позор!
— Конечно, Мораиола, — настаивали парни.
— Нет, нет, — кричали старухи, — ее нельзя, она не красива! и загораживали дорогу толпе, направлявшейся с венком к Мораиоле, продолжавшей сидеть, закрыв лицо руками, как будто дело ее не касалось. В эту минуту Наччио пробрался сквозь толпу, растолкал локтями старух и закричал:
— Ура, Мораиола! Да здравствует Мораиола!
Тогда Мораиола встала, она была, действительно, прекрасна. Окинув толпу соколиным взглядом, она встала на колени и подставила свою голову священнику, чтобы он надел на нее венок, потом перецеловав подруг, она стройная, как пальма, с золотыми колосьями на черных волосах, окруженная толпой, с триумфом вошла в середину гумна, где стояли бочки с вином. Праздник начался. Синдик и священник весело пили, девушки приготовлялись к танцам, распуская волосы, а парни заворачивали рукава рубашек, точно собирались бороться. Девушки образовали хоровод, и у них в кругу Мораиола плясала тарантеллу. К этой паре присоединились другие, вскоре все гумно было в движении. Только Мария, прислонившись к груде снопов, сидела одинокая и грустно смотрела на танцующих, она глядела налившимися кровью глазами на Мораиолу и Наччио, которые пили из одного стакана и хохотали, как сумасшедшие. Она следила за ними, как тигр за своей добычей, подмечала каждое их движение, каждую улыбку, и когда ей казалось, что было сказано какое-нибудь ласковое слово, она впивалась ногтями в землю или бросалась на землю, кусая траву. Она обещала продать душу чёрту, если он уморит ее соперницу, вызывала его ночью семь раз под открытым небом, но все напрасно: дьявол не приходил, а соперница хорошела с каждым днем. Она искала какой-нибудь ужасной мести: то хотела сжечь их живыми на сеновале, или, подкараулив ее в лесу, зарезать ножом, который Мария всегда носила на себе. Она роптала на Бога за то, что он ее создал такою некрасивою, за то, что он не наказывает виновных. А вокруг нее танец становился все живее и веселее. К музыке явилось подкрепление: несколько старух, взяв кто горшок, кто кастрюлю, били в них изо всех сил, так что выходил какой-то адский концерт. Вино начинало действовать: танцоры выделывали всевозможные фигуры, прыгали, размахивали руками и ногами, крича во все горло. Наччио плясал без отдыха, то теряясь в толпе, то опять появляясь, всегда с Мораиолой, которая, с распущенными волосами, казалась опьяненною вином и счастием.
Даже ее мать, опершись на локти и улыбаясь беззубым ртом, казалось, глядела на танцующих не без удовольствия. Она с нею за одно — думала бедняжка Мария, теперь она не бросает в него камнями, она довольна, рада, что я умру, а ее дочка заступит мое место. Мария Грасия рвала на себе волосы, между тем как старуха переносилась мыслью в далекое время, когда Маттео, — мир его праху! — покойный отец Наччио, жил с нею душа в душу, совершенно так, как теперь его сын с Мораиолой, и заставлял ее делать столько глупостей, что не признаешься во всех, даже пересказывая их семь лет и семь дней. Совсем в отца этот плут Наччио! И тут нечаянно вырвалась тайна, давно схороненная в глубине ее души: Наччио не был найденышем, принятым Маттео, потому что Маттео был бездетен. Наччио был ее ребенком, которого она родила прежде, чем вышла замуж, после того рассерженный Маттео прогнал ее и бросил. Теперь она об этом и думает. Ее зовут ведьмой, тогда как только горе и работа сделали ее безобразной. Она ненавидит теперь всех, даже и дочь, но тогда — какие веселые дни проводила она в виноградниках на мху!.. Наччио и Мораиола любят друг друга, они чувствуют родственную кровь, только их надо держать подалее друг от друга: когда-нибудь они узнают свое свойство, и тогда сцена переменится… Потом, Наччио ведь женат, а ее дочь не настолько сумасшедшая, чтобы делать глупости…
На минуту танцы прекратились, все окружили Наччио и Мораиолу. Музыканты заиграли что-то грустное. Наччио лег на землю и запел, глядя на девушку, стоявшую подбоченясь: это была меланхолическая песня, на которую она отвечала, как эхо долины. Хор подхватывал припев, хлопая в ладоши. Наччио, вскочив, опять стал танцевать: он то подпрыгивал, как олень, то скакал, как дикий кот, преследуя Мораиолу, грациозно убегавшую от него, помахивая передником. Наччио топал ногами и вскрикивал, когда Мораиола пробегала мимо него, как бы поддразнивая, касаясь его лица своими волосами. Наччио бросился на землю и опять запел печальную мелодию, как будто жалуясь на что-то. Мораиола танцевала вокруг него, задевая его платьем и улыбаясь, показывая свои белые зубы. Вдруг он вскочил, и с криком орла, бросающегося на добычу, охватил ее. Музыка ускорила темп, началась общая пляска. Наччио забыл все окружающее и покрывал поцелуями голое плечо Мораиолы, но никто этого не видел, кроме Марии, которая, проталкиваясь сквозь толпу, бледная, с большим острым ножом в руке, подбежала к ненавидимой ею паре. Наччио сдержал ее руку своими железными пальцами, она старается вырваться, но он отбросил ее, она упала на землю, поднялась на колени, протягивая с отчаянием руки к мужу и сопернице, но в это время у ней хлынула из горла кровь: она упала мертвая. Музыка продолжала играть, заглушая отчаянные крики старухи, призывающей свою дочь Мораиолу, которая, обнявшись с Наччио, скрылась в темноте ночи, охватившей ширину темных полей…
Источник текста: журнал ‘Русский вестник’, 1891, No 5. С. 158 — 169.