Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ
ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
ТОМЪ ТРЕТІЙ
ИЗДАНІЕ T-ва А. Ф. МАРКСЪ. ПЕТРОГРАДЪ
1915
ЖИВАЯ СОВСТЬ.
I.
II.
III.
Живая совесть, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1892
Время на прочтение: 18 минут(ы)
Наука торжествовала… Невжество, несмотря на всю свою хитрость, увертки и самыя плутовскія уловк, было посрамлено. Борьба происходила самая упорная, доходившая почти до ожесточенія. Невжество длало глупое лицо, прикидывалось глухимъ, старалось отдлаться ничего не значившими глупыми словами: ‘ужъ оно конечно’, ‘извстное дло’, ‘помилуйте’ — и все-таки было побждено.
Послднее дйствіе этой роковой борьбы между свтомъ и мракомъ происходило въ дачномъ садик. Анна Сергевна, женщина-врачъ, сидла на террас, а передъ ней стоялъ мужикъ Борисъ, ‘отвчавшій’ на дачахъ за дворника. Онъ мялъ въ рукахъ рваную шляпенку и поглядывалъ на барыню съ обиженно-унылымъ упрямствомъ. Именно этотъ взглядъ ее раздражалъ, потому что хотя невжество и было побждено, но внутренно мужикъ Борисъ все-таки никакъ не могъ и даже не желалъ убдиться въ своемъ непроходимомъ упрямств. Собственно говоря, побда получалась чисто-вншняго характера.
— Отчего же ты, Борисъ, не хотлъ сдлать сразу всего, что я теб говорила?— внушительно повторяла Анна Сергевна.— Вдь вотъ сдлалъ же?
— Да я завсегда, барыня… ахъ, Боже мой!.. Ужъ, кажется, старался.
— Опять неправда: когда привезли хлорную известь, ты ее спряталъ въ сарай, а не разсыпалъ, гд я теб велла… Потомъ: изъ помойной ямы вся грязь стекала въ погребъ.
— Ежели, напримрно, хозяинъ… а я что же… Извстное дло: господа прикажутъ, ну и стараешься.
— Я знаю, какъ ты старался: во-первыхъ, спряталъ хлорную известь, во-вторыхъ, вмсто того, чтобы держать яму чистой, ты вымазалъ дегтемъ какую-то несчастную доску… да, одну доску, и былъ доволенъ. Если бы я не посмотрла, такъ бы все и осталось…
— Помилуйте…
— Позволь, наконецъ… Подойди ближе, покажи руки…
Мужикъ Борисъ сдлалъ нершительный шагъ впередъ и протянулъ одну корявую лапу, а другую опасливо спряталъ за спину. Это былъ самый обыкновенный дачный мужикъ, плутовато-глупый, угодливый и всецло поглощенный мыслью о томъ, какъ бы половче потрафить господамъ, чтобы получить на чай. Анна Сергевна подозрительно посмотрла на его грязную рубаху, на еще боле грязную жилетку и еще разъ пришла къ убжденію, что мужикъ Борисъ иметъ самое смутное представленіе объ употребленіи мыла. А онъ стоялъ, глупо моргалъ срыми, слезившимися глазками и кончилъ тмъ, что обошелся со своимъ носомъ безъ помощи платка.
— Ты никогда не умываешься!— строго заговорила Анна Сергевна, принимая самый внушительный видъ.— Кругомъ холера, въ воздух носится зараза, а ты даже не хочешь вымыть рукъ… Ты и насъ всхъ заразишь.
— Ежели божецкое произволенье, такъ зачмъ же, барыня… Тоже и на насъ крестъ есть.
— Нтъ, ты ничего не понимаешь, несчастный!.. Третьяго-дня ты былъ пьянъ, а вчера съ похмелья лъ свжіе огурцы. И это въ холерное время? Нтъ, это ужасно!
Единственнымъ свидтелемъ всей этой сцены была молодая мамка Маша, которая сторожила коляску со спавшимъ ребенкомъ. У Маши было простое и доброе лицо, длавшееся почти совсмъ красивымъ, когда она улыбалась, показывая блые зубы. Срые большіе глаза смотрли веселымъ улыбавшимся взглядомъ, какимъ смотрятъ только очень добрые люди. Только ‘мамошный’ сарафанъ совсмъ не шелъ къ ея тонкой городской фигур,— она была питерская. Маш было ужасно смшно, какъ барыня донимаетъ Бориса, но изъ вжливости она удерживалась. Ее особенно подмывало, когда въ окн кухни мелькало загорвшее на дач, плутоватое лицо кухарки Аннушки. Пользуясь тмъ, что барыня ее не видитъ, Аннушка хихикала и показывала что-то такое смшное руками.
— Ну, иди и сейчасъ же вымой руки,— устало проговорила Анна Сергевна, когда мужикъ Борисъ былъ наконецъ доведенъ до отчаянной божбы.— Впредь будь умне.
Мужикъ Борисъ самымъ вжливымъ образомъ выпятился съ террасы, нахлобучилъ на свою взлохмаченную голову рваную шляпенку, сердито взглянулъ на Машу, улыбавшуюся одними глазками, и сосредоточенно зашагалъ по садовой дорожк. На ходу онъ нсколько разъ встряхивалъ головой и дергалъ локтями, точно отгонялъ назойливую муху.
‘Ну и барыня навязалась…— думалъ мужикъ Борисъ, переживая самое угнетенное состояніе духа.— Вдь живутъ же другія барыни по дачамъ, получаютъ свое удовольствіе вполн, а эта въ томъ род, какъ пластырь… Ахъ, братецъ ты мой, какая барыня навяжется въ другой разъ! Холеру эту самую придумала… А мн ея известку на что? Тоже и скажетъ: спряталъ… Не велика корысть отъ вашей известки. Только сарай весь продушилъ’.
Анна Сергевна совсмъ не была расположена сердиться и была очень рада, когда грязная жилетка Бориса скрылась въ зелени сиреней и акаціи. Она даже улыбнулась, счастливая хорошимъ лтнимъ днемъ и чувствомъ особенной полноты, которое испытывала именно въ такіе дни. Да и какъ было не радоваться, когда скупое петербургское лто даритъ такъ мало хорошихъ ясныхъ дней. Солнце такъ и пекло. Воздухъ точно застылъ. Ни одинъ листикъ на деревьяхъ не шелохнется, а левкои на любимой грядк такъ устало склонили свои душистыя блыя головки. Сквозь стку молодыхъ деревьевъ мелькала пыльная дорога, за ней тянулось кочковатое болотце, а дальше красивыми кунами уходилъ въ нсколько плановъ Павловскій паркъ. Къ это время дня на всхъ дачахъ царитъ мертвая тишина, и по дорог прозжали только дачные торгаши. Положительно хорошо… Хочется неподвижно сидть въ кресл и отдаться теченію тхъ полусонныхъ грезъ, отъ которыхъ не хочется проснуться. Вдь недурно иногда и помечтать… Вонъ лежитъ и томикъ чудныхъ стиховъ любимаго поэта.
Нужно замтить, что Анна Сергевна была очень склонна къ поэтическимъ мечтамъ. Она страстно любила все изящное и сама была очень изящной дамой. Конечно, была и своя печальная проза, въ род разговоровъ съ Борисомъ, но здсь она исполняла только свой долгъ. Другіе дачники въ лучшемъ случа возмущались только на словахъ, бранили Бориса и ршительно не желали ничего длать, чтобы повести дятельную борьбу съ страшнымъ врагомъ. Собственно медицинской практикой Анна Сергевна не занималась, посвятивъ себя всецло тихой семейной жизни, и только исключительные случаи заставляли ее практиковать. Впрочемъ, это не мшало ей слдить за послдними словами науки. Главной причиной, удерживавшей Анну Сергевну отъ медицинской практики, являлся ребенокъ, крошечная двочка Нелли. Вдь за ней нужно было такъ много ухода и, главное, никому нельзя было довриться, а все приходилось длать самой. Воспитаніе маленькой двочки усложнялось еще тмъ обстоятельствомъ, что сама Анна Сергевна не могла кормить — просто не позволяло здоровье.
Вотъ и сейчасъ, Анн Сергевн хотлось отдохнуть, понжиться, помечтать, а тутъ нужно стерилизовать молоко для ребенка. На стол передъ ней были разложены стеклянныя колбочки, гуттаперчевыя пробки, чашки съ содой и разведенной борной кислотой, щетки и т. д. Она сама самымъ тщательнымъ образомъ мыла и чистила колбочки въ сод, потомъ опускала ихъ въ борную кислоту, вытирала, сушила, размривала молоко мензуркой, и потомъ совсмъ готовыя колбочки уносились въ кухню собственно для стерилизаціи. Молоко кипятилось около часа, и опять нельзя было доврить никому такой сложной и отвтственной операціи, какъ обезвреживаніе коровьяго молока. Однимъ словомъ, хлопотъ съ ребенкомъ достаточно, но зато впереди недалеко уже было то блаженное время, когда можно будетъ обходиться и безъ мамки и безъ стерилизаціи. Эта мысль всегда поддерживала энергію Анны Сергевны. Кормилица Маша и кухарка Аннушка относились къ стерилизаціи довольно скептически, посмивались иногда и сосди-дачники, а одинъ дешевенькій острякъ даже называлъ ея Нелли ‘химическимъ препаратикомъ’, но все это были пустяки, и Анна Сергевна твердо шла по стез послднихъ словъ науки.
Нелли проснулась какъ разъ во-время: процессъ стерилизаціи уже былъ на исход — оставалось только охладить колбочки. Въ колясочк улыбалось такое прелестное дтское личико,— немного загорлое, немного заспанное и очень счастливое. Нелли была очень хорошенькая двочка, особенно были хороши глаза, такіе большіе, темные, ласковые, и Анна Сергевна не могла видть эту чудную дтскую рожицу, чтобы не расцловать ея. Вс дти хороши по-своему, особенно, когда они просыпаются, а Нелли была совсмъ особенная.
— Нелли, мы будемъ молочко пить…— повторяла Анна Сергевна, вынимая свое сокровище изъ коляски.
При слов ‘молочко’ улыбавшееся дтское личико сразу преобразилось. Нелли сдлала движеніе къ мамк.
— Маша…— укоризненно прошептала Анна Сергевна.— Вдь вы знаете, что двочка при васъ не будетъ пить молока.
— Да я, барыня, ничего… я уйду…
Произошла мимолетная неловкая сцена. Вотъ эта Маша всегда такъ… Не уйдетъ во-время, а двочка тянется за ней. Въ сущности, кормилица по-своему очень любитъ ребенка, почти срослась съ нимъ и почему-то считаетъ себя обиженной каждый разъ, когда начинается исторія прикармливанія. И плутовка Нелли отлично это все чувствовала и точно искала защиты у своей кормилицы. О своихъ материнскихъ правахъ Анна Сергевна ужо ничего не говорила: очень понятно, что двочка предпочитаетъ кормилицу. Это такъ естественно, хотя немножко и обидно. Въ свое время все придетъ…
И теперь Маша ушла недовольная и молчаливо-сконфуженная. Она умла принимать такой обиженный видъ, точно Богъ знаетъ, что случилось.
— Нелличка, Нелличка…— шептала Анна Сергевна, подбрасывая ребенка кверху.
Семимсячный ребенокъ на время позабылъ кормилицу и засмялся съ прежней беззаботностью, показывая розовыя беззубыя десна. Двочка была такая крпкая и здоровенькая, точно рыбка. Пріятно было чувствовать въ рукахъ это сбитое дтское тльце.
— Мма…а…— лепетала Нелли, взмахивая полненькими ручонками.
Когда двочка успокоилась, Анна Сергевна подсла съ ней къ столу, на которомъ уже стояла совсмъ готовая колбочка съ молокомъ. Личико Нелли приняло сразу другое выраженіе. Она впередъ твердо сложила розовыя пухлыя губки и приготовилась къ отчаянной защит. И это каждый разъ, какъ только начнется прикармливанье. Ахъ, какая упрямая двчонка… Вчная исторія.
— Нелличка, мы никому не дадимъ молочка. Ахъ, какое у насъ славное молочко!..
— Пно-пэ-пэ!..— сердито закричала двочка, отталкивая отъ себя серебряную ложечку съ молокомъ.
Цлая ложка молока пролилась частью на ребенка, частью на мать, а Нелли сжала свои пухлые кулачонки и выжидала моментъ, чтобы поймать слдующую ложку.
— Ты это что длаешь, дрянная двчонка… а?.. Опять буянить… а?.. Ахъ, какое у насъ славное молочко. Нелька, куда ты отворачиваешься?..
Ребенокъ длалъ отчаянныя усилія, чтобы избавиться отъ гонявшейся за нимъ серебряной ложечки, и кончилъ тмъ, что спряталъ облитое стерилизованнымъ молокомъ лицо на материнской груди. Затмъ губки сложились въ гримасу, и раздался самый жалобный плачъ.
— Дрянная, дрянная, я тебя не люблю!.. Ахъ, какое славное у насъ молочко!.. Мы никому его не дадимъ.
Раздался новый плачъ, еще боле жалобный. Какихъ-нибудь пять ложекъ молока стоили самой отчаянной борьбы. Но необходимо было выдержать характеръ до конца съ этой маленькой эгоисткой, не хотвшей ничего знать. Пусть плачетъ, а молоко все-таки должна выпить. Плачъ смнился настоящими рыданіями, и серебряная ложечка полетла на столъ.
— Не люблю… не люблю дрянную двчонку!..
Къ довершенію непріятности въ дверяхъ террасы показалась Маша. Она была такая взволнованная, даже лицо покрылось красными пятнами.
— Маша, вы забыли, что я вамъ сказала?— строго остановила ее Анна Сергевна.
— А ежели ребенокъ надрывается, барыня? Вдь мн тоже его жаль…
Анна Сергевна преодолла себя и не разсердилась на кормилицу.
Очень естественно, что она жалетъ ребенка… Такъ и должно быть. Успокоившись, она передала хныкавшую двочку Маш. Картина сразу перемнилась. Заплаканное дтское личико начало улыбаться самымъ плутовскимъ образомъ.
— Родная ты моя… Тебя обижаютъ!— шептала Маша, прижимая ребенка.— Нтъ, я тебя никому не отдамъ.
— И не отдавай… Мн не нужно такую дрянную двчонку!..
Нелли взмахивала ручонками и весело смялась.
Но тутъ случилось нчто совершенно особенное.
Первое, что бросилось въ глаза Анн Сергевн, было лицо горничной Пари, высунувшейся въ окно кухни. Затмъ, но дальней алле мимо дачи мелькнула тнь кухарки Александры. Она тоже пробиралась въ кухню, тяжело ковыляя на ходу. Варя и Александра жили на дач рядомъ. Что-то, видимо, случилось. Время было предобденное, когда прислуг не полагалось бгать по чужимъ дачамъ. Маша ничего не видла и спокойно гуляла съ двочкой по алле, гд была тнь.
Анна Сергевна отправилась въ кухню, чтобы разузнать, что такое случилось. Первая мысль, которая ей пришла въ голову, была холера… Ужъ не заболлъ ли кто?.. Кругомъ дачъ много, и все могло случиться. Дача у Анны Сергевны была крошечная, состоявшая всего изъ трехъ комнатъ. Она имла бы совсмъ жалкій видъ, если бы снаружи недочеты архитектуры не драпировались зеленью. Внутренняя обстановка тоже заставляла желать многаго, но Анна Сергевна не претендовала на роскошь, счастливая своимъ зеленымъ уголкомъ. Она быстро прошла самую большую комнату, замнявшую гостиную и столовую, отворила дверь въ кухню и остановилась на порог. Для нея сразу все сдлалось понятнымъ. Въ кухн Аннушка, Варя и Александра столпились около какой-то женщины съ ребенкомъ на рукахъ. Въ полуотворенную дверь, выходившую на задній дворъ, виднлось лицо мужика Бориса. Появленіе барыни заставило всхъ обернуться.
— Машина ребеночка принесли, Анна Сергевна,— докладывала Варя, глядя на барыню такими серьезными глазами.
Женщины разступились, давая дорогу нежданной гость. Первой мыслью Анны Сергевны было то, чтобы Маша не увидала ребенка: она, конечно, взволнуется, и все это отразится на Нелличк. Но въ слдующій моментъ она устыдилась своего материнскаго эгоизма. Да и Маша наврно знаетъ, что къ ней принесутъ ребенка.
А баба стояла и смотрла на барыню какими-то овечьими глазами: настоящая овца. И одта она была скверно. Не отъ радости берутъ чужихъ-то дтей на воспитанье… Наврно, эта особа заявилась съ спеціальной цлью вытянуть изъ Маши какой-нибудь несчастный рубль. Впрочемъ, это враждебное чувство сейчасъ же исчезло, какъ только она взглянула на ребенка. Это была двочка такая худенькая, точно восковая. Блдное личико смотрло большими дтскими глазами такъ апатично.
— Это Машинъ ребенокъ?— спросила Анна Сергевна, чувствуя, какъ начинаетъ краснть.
— Да, ейный…— отвтила баба.— Наказывала принести… Вотъ я и притащилась изъ Царскаго.
— Ну, а что… какъ ребенокъ?— спросила Анна Сергевна, чтобы сказать что-нибудь.
— Ничего, слава Богу…
Анна Сергевна чувствовала, какъ вс смотрятъ на нее и съ напряженнымъ вниманіемъ ждутъ, что она будетъ длать. Она съ ршительнымъ видомъ взяла ребенка на руки и понесла его къ себ. Ее поразило, какой онъ легонькій по сравненію съ Нелли, а вдь этой несчастной двочк тоже семь мсяцевъ. Потомъ эта мертвая покорность, съ которой маленькая гостья пошла на руки къ чужому человку.
— Аннушка, скажите Маш…— предупредила Анна Сергевна уже въ дверяхъ.
Ей вдругъ сдлалось и тяжело, и совстно, и обидно, а ‘Машинъ ребенокъ’ разсматривалъ ее съ пристальнымъ вниманіемъ, сосредоточенно и спокойно, какъ могутъ смотрть только большіе люди. Къ это время Аннушка стрлой обжала дачу и нашла Машу.
— Машенька, голубушка, вдь твоего ребеночка принесли изъ Царскаго… Худенькій такой, настоящій заморышекъ. Вс его жалютъ: и Варя и Александра… Барыня его унесла.
У Маши конвульсивно передернуло губы, но она храбро направилась къ дач. Будешь заморышекъ, когда на соск выкармливаютъ… Тоже легко сказать. Можетъ, и молочка не дадутъ, а только знаютъ деньги брать. Извстное положеніе… А вдь все жалованье на ребенка уходитъ: самой-то расколотаго гроша не останется.
Они встртились на террас. Изъ кухни наблюдали эту сцену три пары жадныхъ глазъ.
— Вотъ твоя мама…— говорила Анна Сергевна, поднося ребенка Маш.— А какъ ее зовутъ, Маша, твою двочку?
Нелли очутилась въ коляск, а Маша взяла своего ребенка, смотрвшаго на нее съ тупой покорностью приговореннаго къ смерти человка. Маша вся вспыхнула и со слезами принялась цловать его, по и эти ласки не произвели никакого впечатлнія. Ребенокъ смотрлъ на всхъ съ прежнимъ равнодушіемъ, а у матери его заняли больше всего стеклянныя бусы.
— Матери-то не узнала двчонка…— несся изъ окна кухни сдержанный шопотъ.— Каково это матери-то! Тоже вдь своя кровь…
Анна Сергевна переживала крайне тяжелое настроеніе. О, она отлично понимала, что должна была теперь чувствовать Маша… Я несчастный ребенокъ просто мучилъ ее, какъ тнь какого-то возмездія. Да вдь это ока, Анна Сергевна, отняла у него мать для своей Нелли. Весь этотъ восковой ребенокъ одинъ нмой укоръ… Была какая-то стихійная несправедливость, та особенная жестокость, когда въ сущности никто не виноватъ.
Эта тяжелая сцена увеличилась еще тмъ, что Нелли сначала съ любопытствомъ разсматривай маленькую гостью, а потомъ разразилась отчаяннымъ плачемъ, Анна Сергевна взяла ее на руки, но это ее не успокоило, она тянулась къ кормилиц и смотрла на маленькую соперницу потемнвшими злыми глазами. Это была настоящая дтская ревность. Маша окончательно растерялась: ей было жаль и своей двочки и Нелли. Сцена закончилась тмъ, что Нелли очутилась опять на рукахъ у кормилицы, а Наташа перешла къ Анн Сергевн.
— Ахъ, ты, дрянная двчонка!— журила Анна Сергевна свою Нелли.— Вотъ смотри, какая умная двочка… Она совсмъ не плачетъ и молоко пьетъ.
У Маши давно глаза были полны слезъ. Она старалась не смотрть на барыню и только прижимала Нелли крпко къ себ, точно это движеніе заглушало въ ней внутреннюю боль. Ее больше всего смущала разница въ вс двухъ двочекъ. Наташа точно пуховая, пожалуй, и десяти фунтовъ не будетъ. Съ другой стороны, ее трогала ревность Нелли.
Вся сцена происходила въ саду, залитомъ яркимъ солнцемъ. Жаръ уже начиналъ замтно спадать, и по дорожк мимо садика мелькали фигуры гулявшихъ дачниковъ.
‘Скоро пять часовъ: обдъ,— мелькнула въ голов Анны Сергевны спасительная мысль: въ пять часовъ прізжалъ изъ Петербурга мужъ.— Что я тутъ буду длать одна съ этими бабами…’
Обычная ршимость ее оставила, и Анна Сергевна съ тоской посмотрла на дорожку, но которой обыкновенно приходилъ мужъ.
Какихъ-нибудь полчаса ожиданія показались Анн Сергевн цлой вчностью. Въ это время успли маленькую гостью накормить стерилизованнымъ молокомъ, она пила его съ жадностью. Затмъ Анна Сергевна подарила ей лучшую куклу Нелли и костяное кольцо. Нелли опять протестовала и угрожающе тянулась къ соперниц, чтобы отнять у нея свои игрушки
Наконецъ пришелъ мужъ. Это былъ средняго роста блокурый господинъ съ недовольнымъ лицомъ. Изъ города онъ возвращался каждый разъ такой усталый. Къ происшествію, которое такъ измучило Анну Сергевну, онъ отнесся совершенно равнодушно и, пожимая плечами, проговорилъ:
— Ну, что же тутъ особеннаго: у всхъ кормилицъ должны бытъ дти, иначе он не могли бы быть кормилицами.
Анна Сергевна ничего не возражала, чтобы не тратить словъ. Ей было обидно только то, что мужъ по своей натур совсмъ не злой человкъ, а говоритъ такъ потому, что усталъ… Его раздражалъ ея взволнованный видъ, а ему хотлось отдохнуть.
— Маша, унесите двочку въ кухню,— сказала Анна Сергевна, смущаясь и подбирая слова:— Нелли пора спать.
Нелли съ удовольствіемъ перешла на руки къ отцу, котораго очень любила, а Маша, подхвативъ свою двочку привычнымъ движеніемъ, тороаливо понесла ее въ кухню. Затмъ она такъ же быстро вернулась назадъ, опять съ красными глазами отъ только-что вытертыхъ слезъ, взяла Нелли и понесла ее въ дтскую. Анна Сергевна легонько вздохнула, провожая глазами мамку,— вдь она такая славная, эта Маша, услужливая, скромная и веселая, а характеръ для кормилицы, прежде всего.
Анпушка подала обдъ, причемъ супъ оказался мутнымъ. Мужъ попробовалъ дв ложки и сморщился.
— Ей нужно отказать, этой Аннушк,— замтилъ онъ, напрасно стараясь сдержать раздраженіе.— Скоро она будетъ кормить насъ помоями…
— Нельзя же всмъ отказать, Павелъ Владимирычъ…— отвтила Анна Сергевна, тоже сдерживая накоплявшееся раздраженіе.
— Разв я сказалъ всмъ? Отчего ты не шь?
— Такъ… Я недавно завтракала. Вообще у меня плохой аппетитъ…
Онъ понималъ, что ее разстроило это появленіе Машинаго ребенка, и разсердился на Машу. Для чего еще эта комедія? Разъ пошла въ кормилицы, такъ нужно разстаться съ разными нжностями. Конечно, ей непріятно, но вдь и имъ нтъ никакого удовольствія… Вообще, чортъ знаетъ, что такое! А тутъ еще въ ушахъ стоитъ грохотъ столичныхъ улицъ и не успло еще улечься гнетущее впечатлніе поздки въ душномъ вагон. Дома, кажется, всякій иметъ право отдохнуть, а тутъ цлая исторія… Не угодно ли порадоваться?..
Анна Сергевна чувствовала эти мысли, но ее занимало больше всего то, что теперь длается тамъ, въ кухн. Унесли ребенка или нтъ? Догадалась Аннушка накормить эту бабу, которая принесла ребенка? Итти изъ-за обда въ кухню Анна Сергевна не ршилась, чтобы не волновать напрасно мужа — онъ этого не выносилъ вообще.
Обдъ прошелъ очень скучно и вяло. Мужъ и жена старались говорить о разныхъ постороннихъ предметахъ: холера усиливается, по служб предвидятся новыя перемщенія, Петряковы хотли пріхать на дачу гостить дня на два и т. д. Павелъ Владимировичъ къ концу обда забылъ о происшествіи и обычнымъ тономъ человка, усвоившаго солидныя привычки, проговорилъ:
— А я, Анюта, немного того…
— Спать?..
— Усталъ… Я ночью опять работалъ.
Онъ потянулся, лниво звнулъ и сонно побрелъ къ себ въ комнату.
Анна Сергевна была и рада, что мужъ убрался наконецъ къ себ, а съ другой стороны, ее огорчало его полное равнодушіе. Точно чужой человкъ — нтъ, хуже чужого.
Сосди, должно-быть, тоже кончили обдъ, потому что въ саду опять промелькнула горничная Варя: она летла еще разъ взглянуть на Машинаго ребенка, на Машу и на барыню, чтобы запастись матеріаломъ для разговоровъ на цлую недлю. Въ дтской тихо. Маша наврно въ кухн. Зачмъ Павелъ Владимировичъ такъ безсовстно спить посл обда? А разв она не устала, не измучилась, не настрадалась?.. Какіе ужасные эгоисты эти мужчины… Чтобы успокоиться, Анна Сергевна прошлась нсколько разъ по своему садику, въ которомъ уже начинала накопляться вечерняя прохлада и отъ деревьевъ потянулись косыя длинныя тни.
А въ кухн въ это время происходила самая оживленная сцена. Ребенокъ переходилъ съ рукъ на руки, возбуждая общее участіе, совты и мннія. Кухарка Александра, какъ имвшая уже нсколько человкъ дтей, держала себя очень авторитетно.
— Не выживетъ…— ршила она, взвшивая ребенка на рук.
Принесшая ребенка баба заспорила съ ней, какъ еще большая спеціалистка. Слава Богу, не перваго выкармливаетъ… Съ господскими дтьми тоже ровнять нельзя. Разв у матери-то лучше бы былъ?..
— Не выживетъ…— настаивала Александра, качая головой.— Который живущій, тотъ вотъ какъ должонъ ревть. Святыхъ вонъ унеси… Это ужъ завсегда такъ. А вотъ этакій-то тихонькій, какъ цыпленокъ: завернулъ головку подъ крылышко и готовъ.
— О чемъ ему ревть, ежели онъ здоровъ?— спорила баба и кончила тмъ, что обидлась.— Надоло мн пустыя-то слова слушать…
Аннушка и горничная Паря не вступали въ разговоръ, потому что состояли еще ‘на двичьемъ положеніи’. Маша молчала, стараясь не расплакаться: господа не любятъ, когда мамки безпокоятъ себя. Ей было даже пріятно, что вс ее жалютъ. А что же она подлаетъ, если ребенокъ и умретъ? Свое жалованье она все отдаетъ на него: не кожу съ себя снять.
— Барын-то тоже совстно…— шопотомъ замтила Александра, выглядывая въ окно.— Дав вся даже въ лиц перемнилась. Добрая и умная барыня, и ученая, а совсть-то не спрячешь.
Маша вспомнила про барыню и начала торопить бабу, чтобы она уходила домой.
— Въ воскресенье ужо пріду сама…— говорила она, закутывая ребенка въ одяльце.— Можетъ, и денегъ привезу, а теперь вотъ пока рубль возьми.
Когда ребенка унесли, Маша отыскала барыню въ саду и проговорила съ напускной безсердечностью:
— Проводила гостью…
— Разв теб ея не жалъ, Маша?
— Гд же всхъ пережалешь, барыня? Да и не я одна кормилка на бломъ свт…
Анн Сергевн не понравился этотъ дланный тонъ, хотя въ глубин души и шевелилось предательски-радостное чувство, что приговореннаго къ смерти ребенка наконецъ унесли и ея пытка кончилась.
Наступила ночь. На дачахъ засвтились красные огоньки. Пахло свжей травой. Надъ болотцемъ заходилъ блесоватой дымкой туманъ. Гд-то скриплъ коростель, въ парк куковала сирота-кукушка, на одной изъ дачъ молодой женскій голосъ неумло пробовалъ первыя строфы моднаго романса. Изрдка въ воздух звенящей нотой поднимался стонъ какой-то большой мдной трубы, игравшей въ Павловскомъ вокзал. Павелъ Владимировичъ ничего не чувствовалъ, и не слышалъ, погрузившись въ свои дловыя бумаги. Работа была срочная, и ее нужно было кончить ночью. Онъ съ какимъ-то ожесточеніемъ бросалъ костяжки счетовъ, закусывалъ губы и морщилъ лобъ. Вдругъ до его слуха донеслось легкое всхлипываніе… Кто бы могъ плакать? Нелли спитъ, Маша тоже… Онъ прислушался: изъ комнаты жены донеслись новыя сдержанныя рыданія.
‘Ахъ, опять эти нервы!’ — подумалъ онъ, съ ожесточеніемъ бросая работу.
Анна Сергевна сидла у открытаго въ садъ окна и потихоньку плакала, какъ плачутъ маленькія дти.
— Нюта, что съ тобой? Ты больна?..
Онъ хотлъ ее обнять, но она отстранила его руку.
— Это несправедливо! Это жестоко… это… этому нтъ названія,— прошептала она въ отвтъ.
— Ахъ, да… Опять эта двчонка!
— Да, опять… Ты это говоришь такимъ тономъ, точно она виновата въ чемъ-то.
Онъ прошелся по комнат, придумывая, что бы такое сказать въ утшеніе нервничавшей жен. О, эти всесильныя женскія слезы… Въ самомъ дл, что бы сказать ей такое?..
— Анюта, необходимо смотрть на вещи трезво…
— Именно?..
— Да взять хотя сегодняшній случай!.. Что такое Маша? Предположимъ, что ты могла бы кормить ребенка сама, разв это помшало бы ей поступить кормилицей къ кому-нибудь другому? Слдовательно…
— Этимъ путемъ можно оправдать ршительно все, всякую несправедливость.
— И что же, наука это предвидла: законъ Мальтуса, напримръ… борьба за существованіе Дарвина… Все это печально, но все это будетъ существовать, когда и насъ съ тобой не будетъ.
— Все это слова… слова… слова… И самое скверное то, что ты и самъ имъ не вришь.
— Я? Нтъ, ужъ я-то, кажется, врю въ науку… Наконецъ разсудимъ такъ: если бы у тебя не были разстроены нервы, разв ты взяла бы кормилицу? Чмъ же виновата ты или я..
— Есть вещи, которыя нельзя объяснить словами, а можно только чувствовать… Иди, занимайся и оставь меня въ поко.
Онъ только развелъ руками, постоялъ посреди комнаты и скромно удалился къ своему рабочему столу. А она опять сидла у окна, переживая свое грустное настроеніе. Восковой ребенокъ не шелъ у нея съ ума… Неужели онъ долженъ умереть только потому, чтобы Нелли была здорова, весела и выросла большой? Вдь это ужасно… Да, ужасно. Такъ нельзя жить. Это зврство. Ни одно животное такъ не длаетъ, кром кукушки. А какъ скверно, когда начинаешь чувствовать приближеніе нервнаго припадка: трудно глотать слюну, въ затылк тяжесть, совершенно особенное ощущеніе въ горл, точно кто начинаетъ душить, вообще — скверно. А потомъ начнетъ ломить надбровныя дуги, явится острая боль въ личныхъ мускулахъ… Въ результат нсколько безсонныхъ ночей и чувство апатіи. Вотъ такимъ людямъ не слдуетъ совсмъ жить на свт, а тмъ боле оставлять посл себя разслабленное, нервное потомство. Неужели и Нелли будетъ такой же нервной дрянью?.. Если не можешь кормить дтей сама, то не слдуетъ выходить и замужъ.
А сколько кормилицъ въ одномъ Петербург?— съ ужасомъ думала Анна Сергевна.— И какъ вс привыкли къ этому, точно такъ и должно быть… А между тмъ за каждой такой кормилицей стоитъ тнь брошеннаго на произволъ судьбы ребенка. Нтъ, страшно даже подумать… И самое скверное то, что мы такъ срослись съ этимъ зломъ, что оно уже никого не поражаетъ.
Въ результат — тысячи брошенныхъ дтей, тысячи маленькихъ жертвъ, тысячи восковыхъ тней… Позвольте, Машинъ ребенокъ ужасно походитъ на одного изъ тхъ восковыхъ манекеновъ, какихъ показываютъ въ разныхъ балаганахъ: что-то такое застывшее, остановившееся, безжизненное. И, вроятно, вс эти дти такія же. Вотъ и у Аннушки и у Вари они будутъ, какъ были у Александры… Вотъ секретъ того жалостливаго участія, съ какимъ вся эта петербургская прислуга отнеслась къ Машину ребенку,— въ немъ они видли свою собственную судьбу. Кстати, что они подумали о ней и о всхъ другихъ барыняхъ, въ жертву которыхъ приносятся эти мамкины дти? Анна Сергевна почувствовала, что опять краснетъ, несмотря на окружавшую ее темноту… Какъ она смшна со своимъ стерилизованнымъ молокомъ м своимъ материнскимъ эгоизмомъ, когда тутъ же рядомъ творится величайшее зло! Ей сдлалось совстно, что она считала себя совсмъ порядочной женщиной и могла быть счастлива за счетъ восковой дтской тни. Поймите же, что это правда, простая, ясная, какъ день, правда… И она, Анна Сергевна, могла быть спокойна?.. И Павелъ Владимирычъ тоже спокоенъ… Наука, прогрессъ, культура, умныя слова — какъ немного нужно, чтобы закрыть себ глаза на самое ужасное изъ всхъ золъ.
Анн Сергевн сдлалось страшно. Это былъ тотъ безпредметный страхъ, который виситъ въ воздух. Съ ней это случалось и раньше… Страшно такъ жить. Вдь должно же быть возмездіе за зло, извстная кара, та равнодйствующая, которая приводитъ къ одному знаменателю разрозненныя явленія жизни. Она уже чувствовала эту кару въ самой себ… тамъ въ глубин души, гд мучительно ныло то, что принято называть совстью. Ахъ, какъ страшно…
— Павелъ Владимирычъ… Поль… страшно! Говори что-нибудь…
— Нюта… Нюточка, успокойся!..
Онъ уложилъ ее въ постель, обложилъ ей голову компрессами, давалъ шохать какой-то спирта, а она все плакала и повторяла:
— Вдь и у Маши тоже есть нервы… нтъ, ужасно! Вдь она все время думаетъ о своемъ ребенк и мучится…
— Да… гм… т.-е. у нихъ, у этихъ простыхъ женщинъ, все иначе.
— Не лги… Я тебя ненавижу! Себя ненавижу. Вс мы нервная дрянь, и наши дти будутъ такой же нервной дрянью. Это страшное возмездіе. Мы несемъ въ себ заразу…
Она сла на кровати и смотрла кругомъ такими испуганными, округлившимися глазами. А какъ болитъ затылокъ, точно тамъ налитъ свинецъ… потомъ это терпкое ощущеніе чего-то металлически-вяжущаго на язык, подергиванье и гнетущее чувство вообще. Умереть бы сейчасъ, только бы не испытывать этихъ мукъ. И все это результатъ испорченной культуры, изнженности, привилегированной обстановки, нездоровыхъ удовольствій, разсчитанныхъ на приподнятые нервы, глупыхъ костюмовъ, пищи и всей суммы условій, какими окружена жизнь извстнаго круга людей.
— Поль, когда Нелличка будетъ большая, у нея будутъ свои дти… Но она будетъ такой же нервной, какъ и мы съ тобой, и будетъ нанимать тоже кормилицъ Ты только подумай: Нелличка еще крошка, инфузорія, а гд-то тамъ въ пространств уже зретъ неизбжное зло… тамъ витаютъ уже дтскія тни… Эти несчастныя восковыя дти еще не родились, а они уже приговорены къ смерти. И какой эгоизмъ… Какъ давеча Нелли гнала эту несчастную двочку отъ матери…. А та смотритъ спокойно-спокойно! Если бы она понимала все и могла сказать намъ всю правду: вы — мои убійцы…
Навелъ Владимировичъ сдлалъ движеніе, но Анна Сергевна не дала ему говорить.
— Маша тутъ ни при чемъ… Маша выкупаетъ свою вину своимъ молчаливымъ горемъ. Она старается длать веселое лицо, когда на душ камень… Вдь господа не любятъ, чтобы мамки ходили съ заплаканными глазами… Наконецъ Маша глупа…
— Послушай, Нюта, такъ нельзя!..— взмолился Павелъ Владимировичъ, подбгая къ окну.
— А я что говорю? Именно, нельзя… И какое зврство… Ты посмотри, какими шутихами одваютъ кормилицъ: стеклянныя грошовыя бусы, мишурные позументы, кокошники…. за ними ухаживаютъ, откармливаютъ, возятъ на прогулку въ коляскахъ и каретахъ… Вдь это ужасный маскарадъ!.. Да, ужасный, потому что онъ длается за счетъ вотъ этихъ восковыхъ дтей, за счетъ ихъ здоровья и жизни… Вонъ у нашего сосда вдовца у первой кормилицы умеръ ребенокъ и у второй тоже. Никакая статистика не высчитаетъ всего зла… Да говори же ты что-нибудь! У меня голова идетъ кругомъ… Ну, что ты молчишь?..
Что же онъ могъ сказать, онъ, интеллигентный человкъ? Конечно, Нюта была права… Вдь она такая умница, такая добрая. Хотя, конечно, есть такія проклятыя безвыходныя положенія…
— Да говори же! Говори…
— Хорошо. Изволь… Представь себ такую комбинацію: тонутъ твои отецъ и мать, а твои силы позволяютъ спасти только одного. Разв здсь возможенъ какой-нибудь разумный выборъ? Есть такія проклятыя положенія, да. Гм…
— А если бы Маша взяла къ себ своего ребенка?..
— Да вдь Нелличка большая, и ей одной недостаетъ Машина молока. Въ перевод это значитъ, чтобы голодали два ребенка. Вообще, фантазія. Вдь ты не виновата, что сама не можешь кормить?.. Это не прихоть, не лность, не расчетъ на свое спокойствіе, а жестокая необходимость.
Анна Сергевна измучилась, устала и лежала съ закрытыми глазами. А онъ ждалъ наступленія утра, дневного свта, который одинъ приносилъ спокойствіе… Хорошо еще, что лтняя ночь коротка. Вонъ ужъ туманъ начинаетъ подниматься надъ болотомъ, а въ парк проснулись грачи. Онъ любовался на дремавшую жену. Какая у нея красивая головка, какое интеллигентное лицо, и какъ красива головка на блой подушк! Гд-то проплъ отчаяннымъ голосомъ птухъ… А тамъ на стол ждетъ срочная работа. Придется, видно, не спать… Ну, да это ничего. Можно будетъ соснуть посл обда.
Убдившись, что жена наконецъ задремала, Павелъ Владимировичъ на цыпочкахъ, осторожно, направился къ своей работ, но въ дверяхъ остановился, точно вкопанный. Что означаетъ это приподнятое нервное настроеніе, эти слезы и бредъ съ открытыми глазами? Онъ пожевалъ губами, потеръ лобъ и только развелъ руками: очевидно, дло шло о второмъ номер Неллички.
Мужикъ Борисъ просыпался рано. Ему нужно было привезти воды, подмести дорожки въ дачныхъ садикахъ, все прибрать, однимъ словомъ, работы достаточно. Онъ всегда находился въ это время въ очень дурномъ настроеніи и вчно что-то ворчалъ себ подъ носъ. А тутъ еще вспомнилъ про помойную яму: устъ барыня. Вотъ навязалась-то… Онъ отправился первымъ дломъ именно къ этой ям осмотрть, все ли въ порядк. Вс доски вымазаны дегтемъ, известка высыпана — близко подойти нельзя.
— Погоди, я тебя уважу…— ворчалъ Борисъ, отправляясь въ сарай
Онъ вынесъ изъ сарая ведерко съ дегтемъ, постоялъ, почесалъ свободной рукой затылокъ и съ какимъ-то ожесточеніемъ принялся мазать дегтемъ траву.
— Борисъ, да ты никакъ съ ума сошелъ?— окликнулъ его голосъ кухарки Александры.— Чего дурака-то валяешь…
— А пусть… Доведутъ живого человка!..
Кухарка Александра громко расхохоталась. Борисъ вымазалъ всю лужайку и бросилъ пустое ведерко.
— Хорошее житье этимъ господамъ…— говорила Александра, звая и потягиваясь.— Спятъ долго, дятъ сладко…
— Господа? дятъ?.. Не они хлбъ дятъ, а ихъ хлбъ стъ…
1892.