Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ
ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
ТОМЪ ТРЕТІЙ
ИЗДАНІЕ T-ва А. Ф. МАРКСЪ. ПЕТРОГРАДЪ
1915
АННУШКА.
I.
II.
III.
IV.
Аннушка, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1892
Время на прочтение: 24 минут(ы)
— Андрей Иванычъ, пойдемъ…
Молчаніе.
— Голубчикъ, ну, пойдемъ… Всего-то два шага! Ахъ, Боже мой…
— Отстань!
— Только твоего и разговору? Ну, хорошо… Превосходно.
Андрей Иванычъ оказался безчувственнымъ. Онъ стоялъ на своемъ швейцарскомъ мст съ обычнымъ замороженнымъ достоинствомъ, какъ и слдуетъ настоящему швейцару. Солдатское, точно обрубленное лицо застыло на какой-то одной мысли. Военная выправка длала его моложе, врне сказать, онъ былъ въ томъ неопредленномъ возраст, который у крпкихъ людей отдляетъ молодость отъ старости. Вообще, обстоятельный человкъ Андрей. Ивановичъ, аккуратный и вчно сумрачный. Вс эти качества юлившій около него Самошка сейчасъ чувствовалъ съ какой-то затаенной обидой. Слава Богу, вдь тоже солдатъ. Почитай, вмст и служили, и годы одни. А рядомъ съ Андреемъ Иванычемъ вотъ этотъ самый Самошка казался старикомъ: спина сгорбленная, лицо сморщенное, глаза слезятся, руки трясутся, въ каждомъ движеніи мучительное безпокойство, точно его шиломъ тычутъ. Андрей Иванычъ смотрлъ на благопріятеля сверху, почти съ презрніемъ, а Самошка всю разницу видлъ только въ костюм и въ служб. Ну-ка, наднь на него швейцарскую одежу да поставь у дверей, особливо на тепло куда-нибудь, да онъ такого феферу покажетъ, что чертямъ будетъ тошно. Въ сущности, ихъ раздляла непроходимая пропасть, Самошка былъ ‘штрафной’ солдатъ, потерявшій уваженіе къ самому себ, а Андрей Иванычъ прошелъ безпорочную службу и вышелъ въ чистую съ нашивками.
— Такъ не пойдешь?— уже со злостью приставалъ Самошка.— Не пойдешь? Хорошо… Въ ногахъ будешь валяться, а я ни въ жисть… Нтъ, братъ, у меня слово — законъ. Сказалъ, какъ топоромъ отрубилъ…
— Не пугай къ ночи…
Самошка сдлалъ даже шагъ къ двери, но остановился въ раздумь, плюнулъ и, вернувшись, заговорилъ совсмъ другимъ, слезливымъ тономъ:
— Андрей Иванычъ, голубчикъ, ну, дай двугривенный, и чортъ съ тобой… Поправиться надо!.. Такъ и сосетъ… Испорченный я человкъ, вотъ главная причина…
— Самъ себя портишь.
— Да вдь я… ахъ, Боже мой! Посадить бы тебя ко мн на кладбище, такъ узналъ бы… Какъ это затемняетъ, какъ стихнетъ, ну — смертынька моя. Ты-то на людяхъ, а я вдь одинъ со своими покойниками сижу. Оторопь живого человка возьметъ…
— По поминкамъ бы меньше ходилъ да съ дьячками поменьше лакалъ…— сурово замтилъ Андрей Иванычъ, опуская руку въ карманъ.
Отъ Самошки не скрылось это движеніе, и онъ льстиво забормоталъ:
— Пошли бы вмст къ Андронычу въ портерную… ей-Богу!.. Ну, раздавили бы пару пива… ну, покалякали…
Въ этотъ критическій моментъ Андрей Иванычъ быстро выдернулъ изъ кармана руку и весь насторожился. Ему показалось, что по тротуару мелькнула подозрительная тнь,— черезъ стеклянную дверь подъзда было все видно. Самошка хотлъ обругаться, но Андрей Иванычъ молча схватилъ его за плечо и толкнулъ прямо въ дверь своей сторожки.
Очутившись въ темнот, Самошка нкоторое время не могъ сообразить, въ чемъ дло, а потомъ хрипло хихикнулъ и даже закрылъ свою шершавую пасть рукой. Дальше Самошка зашелся простуженнымъ кашлемъ пропойцы, вытеръ слезы и припалъ своей небритой рожей къ окну, выходившему на тротуаръ. Его охватило какое-то безпричинное злорадство.
— Ага… клюнуло…— шепталъ Самошка, когда на тротуар показалась женская тнь.— Аннушка… ха-ха. Иди, милая… Нтъ, мимо прошла. Ахъ, подлая… Только время тянетъ, а вдь все равно придетъ. Аннушка, скоре… Ахъ, кошки тебя залягай!..
Женская тнь прошла опять мимо и нершительно остановилась у подъзда. Андрей Иванычъ не вытерплъ и вышелъ.
— Вамъ, можетъ-быть, навстить родственницу?..
— Нтъ, то-есть…
Тнь сдлала попытку скрыться, но отъ быстраго движенія слабо вскрикнула и остановилась. Андрей Иванычъ помогъ ей подняться на три ступеньки подъзда, сдлалъ сердитое лицо и грубо сказалъ:
— Во второй этажъ, первая дверь налво… Въ дежурную.
Тнь была смущена и прятала свое лицо въ старенькомъ платк. Переведя духъ, она медленно начала подниматься по лстниц, хватаясь лвой рукой за перила.
Андрея Иваныча поразило это молодое двичье лицо, полное такой муки, страха и стыда. Ему сдлалось совстно за свой грубый тонъ, но тнь была уже наверху. Онъ видлъ только заношенную старую шубенку, худыя ботинки, грязный подолъ и смертную истому каждаго движенія.
Андрей Иванычъ точно застылъ на мст, прислушиваясь къ каждому звуку, точно это онъ самъ шелъ. Вотъ скрипнула дверь дежурной, вотъ послышались торопливые шаги дежурной акушерки… вотъ все стихло… Изъ этого оцпеннія Андрея Иваныча вывело удушливое хихиканье Самошки. Онъ даже вздрогнулъ.
— Аннушка…— хриплъ Самошка, закрывая ротъ рукой.
— А ты чему обрадовался-то, дуракъ?..
— А вотъ этому самому… И шла бы прямо, а то еще по тротуару маячила съ полчаса. Только время тянула. А ужъ сама тово… свту не видитъ.
— Опять дуракъ… Вдь двушка: тоже и свой стыдъ есть. А впрочемъ, что я съ тобой разговариваю: убирайся къ чорту!
Самошка остолбенлъ. Вотъ такъ фунтъ… Впрочемъ, Андрей Иванычъ точно что вспомнилъ: юркнулъ въ сторожку, схватилъ шапку и быстро вышелъ въ подъздъ. Самошка вприпрыжку летлъ за нимъ, счастливый оборотомъ дла. Давно бы такъ-то, а то сколько времени кочевряжился: не хочу да не пойду. Ишь, какъ ущемило…
Портерная Андроныча была сейчасъ черезъ дорогу и такъ призывно свтилась своими двумя окнами. Самошка испытывалъ самое блаженное настроеніе, когда распахивалась гостепріимная дверь.
— Пару пива,— скомандовалъ онъ, здороваясь съ лысымъ сидльцемъ Андронычемъ.
Тотъ лниво посмотрлъ на Андрея Иваныча и молча поставилъ на грязный и липкій отъ пролитаго пива столикъ дв бутылки.
— Снжокъ какъ будто мороситъ,— изъ вжливости замтилъ онъ, не обращаясь собственно ни къ кому.— Весна не можетъ взяться по-настоящему.
Андрей Иванычъ ничего не отвтилъ, залпомъ выпивъ сразу два стакана. Глотая холодное пиво, онъ все время смотрлъ въ окно на свой подъздъ, не подъдетъ ли кто-нибудь или не подойдетъ ли.
На улиц стояла уже дв недли весенняя гололедица. Лошади падали, карабкаясь по обледянлой дорог. На тротуарахъ пшеходы выдлывали отчаянныя антраша.
Самошка блаженствовалъ и пилъ свою бутылку съ чувствомъ, толкомъ и разстановкой, какъ длаютъ это записные пьяницы. Самошка торжествовалъ, счастливый, что Андрей Иванычъ попалъ на линію, а ужъ ему только попасть…
У Андрея Иваныча именно была своя линія: все молчитъ, а тутъ вдругъ и развернется ни съ того ни съ сего. Однимъ словомъ, вожжа подъ хвостъ попадетъ…
Именно въ такомъ настроеніи онъ былъ сейчасъ, и Самошка впередъ предвкушалъ дальнйшее: охолостятъ они у Андроныча пары три пива, потомъ Андрей Иванычъ для прилику покажется въ своей сторожк, а потомъ на всю ночь и закатятъ въ Солдатскую слободку. Эти соображенія до того увлекли Самошку, что онъ расхохотался самымъ глупымъ образомъ.
— Ты это чему обрадовался, баранья голова?— сурово спросилъ Андрей Иванычъ.
— А какъ же?.. Аннушка-то дав какія петли выметывала… хе-хе!.. Я бы этихъ проклятущихъ двокъ всхъ въ одинъ узелъ завязалъ да въ воду… Вотъ теб и весь сказъ! Нагуляетъ брюхо, а тутъ и отваживайся съ ней… Вотъ и эта Аннушка тоже: небось, нашла родильный-то домъ. А я бы ее въ шею… хе-хе! Ступай, откуда пришла… Гд нашла, тамъ и обрадуй.
— Не нашего ума это дло, а ты дуракъ!..—отрзалъ Андрей Иванычъ, длая знакъ относительно слдующей пары пива.
— А что же, Самошка дуракъ — это точно, даже круглый дуракъ,— политично вступился лысый Андронычъ:— а касаемо вашихъ Аннушекъ онъ правильно… да. Двица должна себя соблюдать вполн — первое дло. И ежели бы, скажемъ, напримрно, не обнадеживала себя тмъ же родильнымъ, такъ она бы въ лучшемъ вид, а тутъ и вышла вся Аннушка, какъ есть…
— Лучше, что ли, ежели двки ребята по прорубямъ будутъ топить, да травить, да подкидывать,— лучше?— сурово спрашивалъ Андрей Иванычъ.
— Ну, вотъ вы всегда такъ, Андрей Иванычъ…— сказалъ Андронычъ, взмахивая своей затекшей волосатой рукой.— Конечно, вы, напримрно, получаете свое жалованье въ аккурат, два дохтура, кушорки… ну, цлый уголъ народу. Земство, напримрно, соотвтствуетъ: на, получай. Загуляла двушка — милости просимъ къ намъ. Мы васъ, Аннушка, будемъ и поить, и кормить, и въ чистую простыньку обернемъ, и всякій другой обиходъ. Не болитъ ли здсь, Аннушка… тьфу!
— Врррно!..— ревлъ Самошка, стукая кулакомъ но столу.— Врно, Андронычъ… Я бы всхъ этихъ Аннушекъ въ шею, да хомутъ на голову, да по городу и провелъ, чтобы другимъ не повадно было, да деготькомъ ворота смазалъ…
Самыми ярыми блюстителями женской нравственности у насъ на Руси являются именно такіе сидльцы, какъ Андронычъ, потомъ благочестивые сденькіе старички, которые со слезами на глазахъ молятся каждый день гд-нибудь въ укромномъ церковномъ уголк, и такіе пропащіе люди, такъ Самошка. Терпимыми, прощающими и снисходительными къ чужимъ слабостямъ бываютъ исключительно люди сильные, въ полной рабочей пор, какъ и въ данномъ случа Андрей Иванычъ. Поэтому онъ сейчасъ и разсердился на Андроныча. Зачмъ пустыя слова говорить?.. Самошка дуракъ, зря болтаетъ, а Андронычу это какъ будто и не пристало. Кстати, Аннушками въ родильномъ дом называли всхъ роженицъ,— эта кличка установилась со дня открытія этого учрежденія, потому что первую роженицу называли Анной.
— Пустыя слова вы болтаете!— сурово говорилъ Андрей Иванычъ.— Такъ, языкъ чешете… И двушка не права, которая себя не соблюла, а гд же отцы-то? Вдь Аннушекъ въ годъ-то у насъ за сто человкъ перебываетъ, а ни одинъ отецъ и глазъ не покажетъ…
— Отецъ — другая статья… ха-ха!— заливался Самошка.— Онъ свое получилъ и въ кусты… хе-хе! Ему-то какая неволя срамиться: я, молъ, вотъ и есть тотъ самый обманщикъ… Тоже, найди такого дурака!
— Да вдь онъ обманывалъ Аннушку-то, когда ей разныя слова наговаривалъ да улещалъ?— сказалъ Андрей Иванычъ.— Совсть-то гд?..
— Хе-хе, совсть!..— заливался Андронычъ.— По ныншнимъ временамъ совсть захотлъ искать…
— У волка въ зуб — Егорій далъ, вотъ и вся совсть!— поддакивалъ Самошка уже заплетавшимся языкомъ.— А не будь дура… хе-хе!.. Ты будь въ аккурат, потому какъ у тебя свой предлъ…
— Молчи, дуракъ!— ругался захмелвшій Андрей Иванычъ.— А какъ, напримрно, младенецъ теперь родится? Вдь Аннушка досыта нахлебается съ нимъ стыда, пока родитъ, а потомъ вышла отъ насъ — куды она съ ребенкомъ? Вдь ужъ къ намъ въ родильный голь непокрытая идетъ… Горничныя, кухарки, швейки заблудящія. Младенецъ-то виноватъ, а?.. Вдь мать-то его не броситъ — и стыдъ свой двичій износитъ и младенца воспитаетъ, а отцы-то только своего удовольствія ищутъ! Я бы первымъ дломъ вотъ этихъ самыхъ родителевъ подтянулъ… Много ли надо, чтобы Аннушку обмануть, особливо когда она еще и въ настоящій разумъ не вступила.
— А младенцевъ я принимаю!— хвастался Самошка.— Все одно, моихъ рукъ не минуетъ ни одинъ… Ты вотъ ихъ крестишь, а я хороню. Весьма превосходно понимаемъ всю музыку… Сколько въ годъ-то окрестишь, Андрей Иванычъ?
— Да около сотни будетъ… Некому крестить, ну, меня въ кумовья и ставятъ. Христіанское дитя, долженъ порядокъ во всемъ быть.
— У тебя теперь крестниковъ-то, значитъ, сотнями считать?— смялся Андронычъ, разглаживая свой отвислый животъ.
— А ужъ не знаю, право…
— У меня на кладбищ вс твои-то крестники… хе-хе!— заливался Самошка.— Вррно!.. Въ годъ-то не одну сотню закопаю…
Самошка ошибся. Андрей Иванычъ выпилъ три пары пива, это точно, а дальше никуда не пошелъ. Напротивъ, онъ сдлался еще сумрачне, нахлобучилъ шапку и сердитый ушелъ къ себ на подъздъ.
— Вы можете не объявлять своего имени…— предупредила дежурная акушерка Марья Степановна, когда новая Аннушка подошла въ дежурной къ ея столику.
— Мн за это ничего не будетъ?— лихо спросила паціентка.
— Ршительно ничего… Потомъ ребенка запишутъ по вашему паспорту.
Акушерка имла такой усталый и заспанный видъ,— она не спала уже нсколько ночей подъ рядъ. Сдлавъ отмтку въ своей книг, она повела больную въ первое отдленіе.
Родильный домъ недавно былъ купленъ земствомъ въ собственность и еще не совсмъ приспособленъ. Пока разграничены были только три отдленія: первое, гд происходили роды, второе, гд лежали роженицы посл родовъ, и третье, гд происходили операціи.
Новенькая со страхомъ прошла черезъ операціонную залу, потомъ какой-то коридоръ и наконецъ очутилась въ полуосвщенной комнат, гд стояли три кровати. Черезъ четверть часа она уже была переодта въ казенное платье, и Марья Степановна на большомъ печатномъ бланк заносила разныя отмтки о состояніи ея здоровья.
Акушерка, худенькая и живая, ни разу не взглянула въ лицо новой паціентк, чтобы напрасно не смущать ея. Въ первый разъ вс Аннушки ужасно стснялись. Мелькомъ, впрочемъ, Марья Степановна замтила, что больная очень красива — такое простое и хорошее двичье лицо, съ длиннымъ оваломъ и мягкимъ дтскимъ носомъ. Свтло-русые волосы придавали ей особенную, какую-то ласковую миловидность.
Когда вошелъ ординаторъ, красивый еврей съ типичнымъ лицомъ, больная точно испугалась.
— Новенькая?— коротко спросилъ онъ.
— Да…
Они заговорили какія-то непонятныя слова, а новенькая точно застыла отъ охватившаго ее страха. Вотъ этотъ еврей будетъ ее рзать,— она въ послднемъ почему-то была убждена и ужасно струсила. Ординаторъ взглянулъ на нее, улыбнулся и замтилъ про себя:
— Ну, эту мы скоро разршимъ…
Марья Степановна сдлала утвердительный знакъ. Ординаторъ поговорилъ съ другими больными и скоро ушелъ…
Новенькой онъ не понравился. Чему онъ смется?
Тихо въ родильномъ дом. Въ коридор слышатся только осторожные шаги сестры Агніи, кособокой старушки въ бломъ платк на голов. Изрдка откуда-то издалека доносятся тяжелые стоны, и новенькая каждый разъ вздрагиваетъ. Это кого-нибудь ржутъ… Ей длается страшно до слезъ. Она успла разглядть свою комнату и познакомилась съ обими кроватями: на одной лежала горничная, а на другой швея.
— Онъ добрый…— говорила горничная про еврея-ординатора.— Ужасти какой добрый! И все смется… Зовутъ Борисомъ Осипычемъ. Я вдь здсь ужъ въ третій разъ…
Новенькая сначала дичилась, а потомъ начала привыкать. Главное, вдь она не одна… Да и вс такіе ласковые, обходительные. Ахъ, какіе ласковые! Потомъ, какъ разсказала горничная, въ первыхъ двухъ отдленіяхъ никого не ржутъ, а только въ третьемъ, куда попадаютъ ‘трудные случаи’.
— Тамъ старшій докторъ Василій Михайловичъ операціи самъ длаетъ,— разсказывала болтливая горничная.— Онъ смлый… И Борисъ Осипычъ тоже все уметъ. А акушерку зовутъ Марьей Степановной… У нея руки такія легкія: не слышно, какъ она все длаетъ. Швейцара внизу Андреемъ Иванычемъ звать… Онъ переноситъ больныхъ изъ одного отдленія въ другое и всхъ ребятишекъ креститъ. Такой славный солдатъ… Везд такой порядокъ, что пылинк не дадутъ ссть. Вотъ ученицы надодаютъ только…
Говорливая горничная на другой день поступила уже во второе отдленіе, потому что ночью у нея родился ребенокъ. Роды были легкіе, и ребенокъ былъ здоровенькій.
Утромъ пришелъ Андрей Иванычъ съ нсколькими фельдшерицами, и больную перенесли вмст съ кроватью.
Новенькая отвернулась къ стн, пока швейцаръ былъ въ комнат. Она почему-то стснялась именно его, какъ единственнаго мужчины во всемъ родильномъ дом. Доктора въ счетъ не шли.
Время тянулось ужасно медленно. Бдная швея стонала. Благодаря сидячей жизни, ей приходилось переносить страшныя муки.
Новенькая мучилась за нее, переживая впредь свои собственныя страданія. Ее только утшало то, что такъ хорошо ухаживали за больной: ни одной минуты больная не оставалась одна.
Борисъ Осиповичъ прибгалъ разъ десять въ день, потомъ приходилъ главный докторъ, красивый высокій мужчина съ окладистой бородой. Доктора о чемъ-то совтовались между собой и только качали головой.
Марья Степановна выбивалась изъ силъ. Она и безъ того была такая худенькая, въ чемъ душа.
Кризисъ наступилъ быстрй, чмъ ожидали.
— Это отъ нервнаго состоянія,— объясняетъ Борисъ Осиповичъ.— Съ новенькими это случается… Страхъ дйствуетъ. Да и больная молодецъ…
Случилось это ночью. Ночью же ее и перенесли во второе отдленіе. Опять явился Андрей Иванычъ, и опять больная отвернулась, спрятавъ лицо въ подушку.
Во второмъ отдленіи было пять кроватей для выздоравливающихъ. Больныя лежали тихо. Около каждой кровати стояла маленькая дтская кроватка. Изрдка раздавался дтскій плачъ. Какой-то ребенокъ кричалъ такимъ толстымъ голосомъ, точно теленокъ.
— Вы счастливо отдлались…— встртила больную говорливая горничная.— У васъ первый ребенокъ? Да? Впрочемъ, вы такая здоровая и молодая… Молодымъ всегда легче.
— Не безпокойте больную,— остановила ее сестра.
Новенькая проспала весь день и, проснувшись вечеромъ, съ удивленіемъ посмотрла кругомъ. Гд она? Все случившееся съ ней за эти дни показалось ей какимъ-то тяжелымъ сномъ. А какъ она боялась и даже хотла руки на себя наложить… И вс такіе добрые… Даже совстно. И особенно добрый этотъ еврей-докторъ. Когда онъ только спать успваетъ?..
Къ ребенку новенькая въ первое время отнеслась равнодушно и разсматривала его съ удивленіемъ, когда въ первый разъ поднесла ей сестра что-то такое маленькое и беззащитное. Ей почему-то сдлалось жаль его.
— Хорошенькая двчонка…— замтила, улыбаясь, сестра.— И такая здоровенькая, какъ рыбка.
Новенькая не могла привыкнуть къ собственному ребенку нсколько дней. Ей все казалось, что это чей-то чужой ребенокъ. Затмъ — онъ стснялъ ее. Ей опять длалось совстно… Какъ она понесетъ его отсюда? А главное, куда она днется съ ребенкомъ? На старое мсто она не могла прійти съ ребенкомъ, денегъ не было, а жить нужно чмъ-нибудь. Вотъ здсь такъ вс ухаживаютъ за ней. И тепло здсь и свтло, а тамъ, за этими стнами, опять нужда…
Больную охватывалъ ужасъ при мысли о томъ, что опять будетъ тамъ. Господи, сколько стыда и горя напринималась она, а главное горе было еще впереди… Бездомная собака, погрвшаяся на чужой кухн, вроятно, испытываетъ то же чувство, когда ее снова выгонятъ на улицу. Лучше было бы умереть…
Мысль о н_е_мъ пришла только потомъ. Она гнала ее отъ себя, старалась совсмъ не думать, и все-таки роковая мысль пришла. Да, онъ не покажется здсь… Ему все равно. Если бы она умерла, и тогда онъ не пришелъ бы. Ахъ, какой онъ скверный, нехорошій… Да и вс они такіе. Вонъ и т женщины лежатъ, разв кто-нибудь придетъ ихъ навстить? Къ одной, впрочемъ, приходила какая-то старуха-тетка. И, вроятно, каждая лежитъ и думаетъ одинокую думу объ одномъ и томъ же. Эту мысль первой высказала говорливая горничная.
— И подлецы эти мужчинишки… Хоть бы одинъ носъ показалъ!.. Совсть-то у каждаго подъ пяткой… Кажется, взяла бы да и растерзала ихъ всхъ.
Другія женщины только вздыхали про себя.
— А вы въ прислугахъ жили раньше?— обратилась горничная къ новенькой.
— Да…
— Такая молодая и такая красивая вы изъ себя. Любой бы женихъ взялъ съ радостью… У меня тоже былъ женихъ, да только пьяница. А какъ васъ зовутъ?
— Авдотьей Семеновной…
— У меня была одна знакомая Авдотья Семеновна. Вдова… Хорошая женщина. Ахъ, какъ я зла на мужчинъ!.. У меня ужъ третій ребенокъ… Двое, слава Богу, скоро умерли. Не знаю, какъ третій… Сама-то я на мсто опять поступлю, а его отдамъ на воспитаніе. Вотъ теб и жалованье: что заработаешь, то и отдашь за ребенка. А отцы-то и въ усъ себ не дуютъ… Я себ зарокъ дала: будетъ, больше ни-ни… Мужнимъ женамъ дти-то не сладко достаются, а каково намъ! Ахъ, растерзала бы я ихъ всхъ, подлецовъ… Вонъ бдная швейка какъ мучится…
Женщины разговорились. Длать, все равно, было нечего, а молча лежать скучно. Больше всего говорили о дтяхъ. Жаль ихъ, бдненькихъ… Другимъ-то на радость ребятишки, а по двичьему длу куда съ ними повернешься. И такъ скверно и этакъ скверно… Да еще сраму напринимаешься досыта.
— Вс къ Самошк уйдутъ,— ршила горничная.
— Къ какому Самошк?— спросила Авдотья Семеновна.
— А сторожъ на кладбищ…
Авдотья Семеновна испугалась. Неужели и ея двочка тоже попадетъ къ Самошк? Нтъ, она будетъ ее воспитывать, послднюю рубашку съ себя сниметъ, только бы осталась жива. Она столько перенесла изъ-за нея, и вдругъ къ Самошк… Авдотья Семеновна впередъ возненавидла итого кладбищенскаго сторожа и ршила про себя, что это очень скверный человкъ.
Говорливая горничная была почти своимъ человкомъ въ родильномъ и разсказала, что Самошка бываетъ въ родильномъ дом у швейцара Андрея Иваныча. Она ихъ и на улиц какъ-то видла вмст: дутъ пьяные на извозчик. Андрей Иванычъ хорошій, крпкій человкъ, только иногда зашибаетъ и непремнно съ Самошкой.
— И сколько этихъ ребятъ мретъ!— удивлялась горничная.— Для чего они только родятся?.. А наши шпитонки мрутъ, какъ мухи, потому деньгами мать тоже по купишь… Вонъ у мужнихъ, такъ дти, небось, вырастаютъ.
Эти разговоры о дтяхъ нагоняли на всхъ тоску, и Марья Степановна сдлала уже нсколько замчаній словоохотливой горничной.
— Правду говорю…— ворчала та, обидвшись.
— Вы другихъ напрасно разстраиваете… Лежите смирно.
На третій день второе отдленіе было встревожено извстіемъ, что бдную швею перенесли въ третье отдленіе. Слышны были торопливые шаги по коридорамъ, шептанье ученицъ, и вообще происходила какая-то суматоха. Борисъ Осипычъ торопливо пробжалъ въ бломъ фартук. За нимъ ковыляла сестра Агнія.
— Пронеси, Господи, благополучно…— вслухъ молилась неугомонная горничная.— За три года ни одной смерти здсь не было. Этакихъ докторовъ поискать…
Въ теченіе девяти дней Авдотья Семеновна узнала всю жизнь родильнаго дома со всми его порядками. Ничего лучше и придумать было нельзя. Ужъ такъ все хорошо, что и не разсказать. А главное — добрые вс… Если бы такіе-то люди да везд. Вонъ бойкая горничная, та даже ссору подняла съ ученицами, которыя по утрамъ приходили осматривать больныхъ. Впрочемъ, и у Авдотьи Семеновны случилась маленькая непріятность. Это было на шестой день, когда пріхалъ священникъ крестить новорожденныхъ. Крестили дтей всхъ за-разъ, съ однимъ кумомъ. Когда дло дошло до ребенка Авдотьи Семеновны, Андрей Иванычъ наотрзъ отказался быть кумомъ.
— Андрей Иванычъ, да что съ тобой?— уговаривалъ старичокъ-священникъ.
— Такъ…— уклончиво отвтилъ Андрей Иванычъ.
Какъ его ни уговаривали, упрямый швейцаръ остался при своемъ. Нтъ, и длу конецъ.
— Двчонка, ваше высокоблагословеніе, можно и безъ кума…— повторялъ онъ въ свое оправданіе.
— Ну, какъ знаешь.
Это былъ первый случай, что Андрей Иванычъ протестовалъ относительно своихъ прямыхъ обязанностей. Этотъ случай всхъ заинтересовалъ. Женское любопытство такъ же неистощимо въ родильномъ дом, какъ и везд. Акушерки, фельдшерицы и сидлки толковали на тысячи ладовъ. Что-нибудь тутъ есть… Врне всего, что новенькая Аннушка близкая знакомая швейцара, а очень можетъ быть, что даже и ребенокъ его. Наврно тутъ кроется интересный романъ… Вотъ вамъ и Андрей Иванычъ. На время швейцаръ сдлался героемъ дня.
Догадливе всхъ оказалась сестра Агнія. Вечеромъ она зашла во второе отдленіе. Старушка поздравила всхъ больныхъ съ новокрещенными дтками, каждой сказала какое-нибудь ласковое словечко и что-нибудь посовтовала.
Добрая такая сестра, и ее вс такъ любили. Къ послдней она подошла къ Авдоть Семеновн.
— Ну, какъ вы себя чувствуете, милая?
Старушка присла на кровать и посмотрла на больную своими грустными срыми глазами. Авдотья Семеновна немного смутилась, предчувствуя какое-то объясненіе. Но старушка заговорила о погод и разныхъ постороннихъ вещахъ. Между прочимъ, она разсказала о шве, что операція сошла удачно, и бдняжка останется жива.
— Вы вдь незамужняя, милая?— вскользь спросила сестра.— Я это такъ… изъ любопытства. Что длать… Нужно терпть. А можетъ-быть, найдется хорошій человкъ и женится…
Авдотья Семеновна вся зардлась, догадавшись, къ чему ведетъ сестра свою тихую рчь.
— Вы это относительно Андрея Иваныча?— тихо спросила она, опуская глаза.
— Да…
— Онъ отказался быть кумомъ… мн говорили… Ну что же, я не сержусь. Его дло…
— Подумайте, милая… Вы такая молодая, а онъ человкъ хорошій.
Больная ничего не отвтила. На глазахъ у нея показались слезы,— первыя слезы въ этомъ дом. Сестра заговорила о чемъ-то другомъ, перекрестила ее и вышла изъ комнаты своей неслышной походкой, точно тнь.
Въ установленный срокъ Авдотья Семеновна выписалась изъ родильнаго дома. Андрей Иванычъ съ нетерпніемъ ждалъ этого момента. Онъ послдніе дни былъ особенно мраченъ и ни съ кмъ почти не разговаривалъ.
— Андрей Иванычъ, кликните извозчика!— попросила его сверху сестра Агнія.
Швейцаръ даже вздрогнулъ. Вотъ оно когда началось… Онъ чувствовалъ, что это она, и нахмурился. Когда онъ вернулся на свой подъздъ, Авдотья Семеновна спускалась уже по лстниц, бережно неся закутаннаго въ шубку, ребенка.
— Готово-съ…
Она прошла быстро мимо него, взглянула и молча поблагодарила легкимъ кивкомъ головы. А какъ много, ему нужно было сказать ей… Онъ всю недлю придумывалъ, что сказать, а тутъ и простоялъ болваномъ, точно языкъ пришитъ. Когда она садилась на извозчика, онъ опомнился, выскочилъ на подъздъ и помогъ ей. Можно было и тутъ ввернуть словечко, и опять языкъ не повернулся. Андрею Иванычу сдлалось даже жутко за собственную нмоту: дерево деревомъ. Извозчикъ задергалъ вожжами, локтями, всмъ корпусомъ, дернула морная извозчичья клячонка, и счастье улетло, а Андрей Иванычъ остался на своемъ подъзд и долго стоялъ безъ шапки.
— Ахъ, хороша!..— резюмировалъ онъ весь порядокъ своихъ чувствъ.— Не такой бы двушк пропадать да свой стыдъ по чужимъ людямъ носить…
Въ немъ сказалась такая хорошая солдатская жалость. Въ Андре Иваныч еще жилъ семейный человкъ, деревенскій мужикъ, для котораго баба являлась не забавой, а дломъ серьезнымъ. До службы онъ не женился, а потомъ какъ-то не до того было. Разъ онъ вълся въ солдатскую жизнь, а потомъ вышелъ на городское положеніе. Попадались разныя бабы, но жениться Андрей Иванычъ не ршался. Чего-то недоставало, не было настоящаго… А годъ шелъ за годомъ, Андрей Иванычъ длался все мрачне, потихоньку копилъ деньгу, да такъ незамтно и дожилъ до своихъ сорока шести лтъ.
Проводивъ Авдотью Семеновну, швейцаръ заперся въ своей каморк. Онъ сердился на самого себя… Вотъ блажь пришла! Не стало Аннушекъ… Да сколько угодно. И эта такая же, какъ вс другія. А все-таки скверно… Тошно. Ему все грезилось это молодое двичье лицо, такое хорошее, кроткое, застыдившееся… И опять въ немъ закипали разныя невысказанныя слова:
— Авдотья Семеновна, вы не сердитесь на меня, потому какъ я свою линію имю. Будемте жить по-божески, по закону, а кто прошлое помянетъ — глазъ вонъ. Врно… Беречь бы я сталъ васъ вотъ какъ!.. А что касаемо младенца, такъ, первое, онъ не виноватъ, и за своего родного сойдетъ, а второе — просто глупое ваше двичье дло. Ужъ будьте спокойны…
Тсной показалась Андрею Иванычу собственная каморка. Мысли-то такъ и рвались, какъ спугнутыя птицы…
Завернулъ-было Самошка, но Андрей Иванычъ его прогналъ. Не до него… Вечеромъ швейцаръ увидалъ извозчика, который отвозилъ Авдотью Семеновну, и отправился посмотрть, куда онъ ее отвезъ.
Было темно, и Андрей Иванычъ могъ присмотрть домъ незамтно. Это было на окраин города, гд залегло своими гнилыми домишками предмстье Теребиловка. Извозчикъ молча ткнулъ кнутовищемъ на одинъ изъ такихъ доминіекъ. Въ крайнемъ окн виднлся слабый свтъ и двигались какія-то тни. Андрей Иванычъ веллъ хать домой: ему сдлалось совстно извозчика,— что тотъ подумаетъ о немъ.
Всю ночь не спалъ Андрей Иванычъ. И жутко какъ-то длается, и мысли въ башку лзутъ. Что онъ мыкается бобылемъ, да и она тоже ‘не къ шуб рукавъ’, а вмст-то вотъ какъ бы зажили. Она бы бабьимъ дломъ сидла вотъ здсь въ сторожк, а онъ бы стоялъ на подъзд. Нтъ, въ родильномъ неудобно: вс ее знаютъ, и ей бы было совстно мужней женой показаться. Лучше всего перехать въ чужой городъ и тамъ устроиться. И жена моя и ребенокъ мой… Пока что перебились бы на скопленныя деньжонки, а потомъ мсто бы подыскалъ или мастерствомъ какимъ занялся. Одежду бы всю новую справилъ Авдоть Семеновн да и прошелся бы съ ней когда-нибудь въ праздникъ по улиц: гляди, честной народъ. Тмъ море не испоганилось, что несъ налакалъ…
Съ этими мыслями Андрей Иванычъ вставалъ и ложился. Отъ ды отшибло, ночью сна нтъ, а Самошку просто растерзалъ бы, да и Андроныча по пути. Хороши благопріятели, нечего сказать: знакомому чорту подарить, такъ и тотъ назадъ отдастъ.
Мысли объ Авдоть Семеновн у Андрея Иваныча почему-то связывались съ ненавистью къ благопріятелямъ, точно мшавшимъ его счастью уже однимъ своимъ существованіемъ. Андрей Иванычъ даже отплевывался въ порыв негодованія.
Отпросившись въ воскресенье на цлый день, Андрей Иванычъ пріодлся во все новое и отправился въ Теребиловку.
Въ дверяхъ портерной стоялъ Андронычъ и окликнулъ его.
— Куды поплелся спозаранку, Андрей Иванычъ? Что давно не видать?..
— А недосугъ…
Андрей Иванычъ даже хотлъ вернуться, точно сидлецъ загородилъ ему дорогу своими пустыми словами. Настроеніе было испорчено, и Андрей Иванычъ даже потемнлъ. Дальше онъ двигался почти машинально. День выдался такой свтлый, весенній. Дорога уже просохла. На березахъ набухли почки. Втеркомъ дунетъ такимъ теплымъ, точно кто дохнетъ прямо въ лицо. Хорошо сейчасъ въ деревн, гд съ вешней водой наваливается всякая настоящая крестьянская забота. Не чета городу… Махнуть разв въ деревню? Да нтъ, Авдотья Семеновна не привычна къ деревенской жизни. Скучно покажется молодымъ дломъ… Андрей Иванычъ уже не отдлялъ себя отъ нея, и ему нравилось думать именно такъ.
Собственно въ город было почти сухо, а Теребиловка еще тонула въ грязи. Андрей Иванычъ чуть не начерпалъ въ калоши. Тротуаровъ здсь не полагалось, и пшеходы пробирались бочкомъ, около завалинокъ и заборовъ. Чмъ ближе подходилъ Андрей Иванычъ къ завтному домику, тмъ сильне его брало сомнніе. Зачмъ онъ идетъ? И при этомъ какъ будто стало совстно… Молодымъ парнямъ гоняться за бабами подъ стать, а онъ устарлъ для этого,— волосъ сдой пробивается. Въ раздумь Андрей Иванычъ даже убавилъ шагу. Еще на грхъ какой-нибудь знакомый попадетъ… ‘Ахъ, Андрей Иванычъ, насчетъ какихъ дловъ въ такую даль забрались?..’ Нехорошо, Андрей Иванычъ. И возвращаться тоже не приходится. Скрпя сердце, онъ съ дловымъ видомъ прошагалъ мимо самыхъ оконъ знакомой избушки. Какъ будто въ одномъ окн мелькнуло знакомое лицо, а впрочемъ, трудно разобрать. Андрею Иванычу сдлалось еще совстне, и онъ прошагалъ до самаго конца улицы, гд стояла уже непролазная грязь. Хотлъ онъ вернуться въ городъ другой улицей, да проходу нтъ: проулокъ затопленъ водой. Пришлось итти той же дорогой. Идетъ Андрей Иванычъ, а она у воротъ стоитъ — вышла въ одномъ платьиц, накинула на голову платочекъ и стоитъ.
— Здравствуйте, Авдотья Семеновна…
— А вы какъ знаете, что меня Авдотьей Семеновной зовутъ?
— А ужъ такъ: сорока на хвост принесла. Ужъ и грязь у васъ… Ходилъ, искалъ знакомаго сапожника, да улицей, надо полагать, ошибся…
Она ничего не отвтила, а только тихо-тихо посмотрла на него своими кроткими глазами. Стоитъ, смотритъ и не шевельнетъ бровью.
Андрей Иванычъ смутился и даже закашлялъ.
— Хорошій такой сапожникъ… А вы какъ поживаете?
— Спасибо вамъ… На мсто поступаю послзавтра. Ребеночка отдаю на воспитаніе, а сама, на мсто. Нужно же какъ-нибудь жить..
— Текъ-съ… Оно конечно…
Пауза. Она опустила глаза и перебираетъ конецъ своего платка. Онъ чувствуетъ, что нужно что-то сказать, и молчитъ самымъ глупымъ образомъ, точно на пень нахалъ.
— А сапожникъ, отличный…
— Вы лучше его не ищите, Андрей Иванычъ,— заговорила она, а сама такъ и зардлась.— Все равно, ничего не будетъ… Только время напрасно потеряете да себя тревожить будете.
— Въ какихъ это смыслахъ?
— Я вдь видла, какъ вы на моемъ извозчик тогда вечеромъ прозжали… и сегодня ждала… Мн еще тогда сестра Агнія говорила про васъ. Она добрая какая… и вы тоже добрый… Къ другому я не вышла бы.
— Ну?..
Она вздохнула, откинула голову назадъ и прошептала:
— Ничего не будетъ, Андрей Ивановичъ… Я не такая… Да и вы найдете себ честную двушку, а какая я вамъ жена. Пожалли вы меня — вотъ и все, а потомъ-то еще Богъ знаетъ, что будетъ… Теперь вотъ я стою и разговариваю съ вами, и ни въ чемъ моей вины нтъ передъ вами, а мужняя жена совсмъ другое. Вы и не укорите, можетъ-быть, а мн-то тошно будетъ… Я вс эти дни думала про это самое. Нтъ, не годится, Андреи Иванычъ… Ищите хорошую двушку и на ней женитесь, а мн вковать со своей судьбой.
Это былъ смертный приговоръ. Андрей Иванычъ выслушалъ его молча, по-солдатски, не сморгнувъ глазомъ. Ему вдругъ пришла шальная мысль: вотъ онъ подъ старость дурака здсь валяетъ, а любовникъ надъ нимъ гд-нибудь изъ-за угла смется. Его точно что ужалило…
— И весь въ этомъ вашъ разговоръ, Авдотья Семеновна?..
— Весь… Вы не сердитесь на меня, Андрей Иванычъ. За васъ любая двушка съ радостью пойдетъ, и если бы раньше…
Онъ махнулъ только рукой, поклонился и, сдлавъ налво кругомъ, зашагалъ въ городъ.
Она долго стояла у воротъ, провожая его глазами. Ей и жаль было его, и обидно, что все такъ вышло. Прожила бы и она свой вкъ за такимъ мужемъ, не хуже другихъ… Посовстилась она чужой вкъ засть: теперь одно говоритъ, а одумается, такъ и другое найдетъ. Двичью вину мужья-то не умютъ забывать… А главное, двочку жаль: теперь у ней хоть мать есть, а тогда хуже чужой будетъ. Братья да сестры потомъ выкорятъ нехорошимъ словомъ… Смахнула Авдотья Семеновна дешевую бабью слезу и ушла въ избушку.
Андрей Иванычъ возвращался домой точно въ какомъ туман. На язык такъ и вертлось обидное слово… Хотлось ему обругать Авдотью Семеновну за ея гордость. Чмъ гордится-то?.. Видно, другой-то слаще пришелся… Вс вы, дуры, одинаковы…
Андрей Иванычъ завернулъ въ первую попавшуюся на глаза портерную и спросилъ пива. За двумя столами сидли какіе-то оборванцы, за третьимъ какой-то молодой человкъ въ поношенномъ пальто. Послдній обратилъ на себя особенное вниманіе Андрея Иваныча. Можетъ-быть, это и есть тотъ самый, который ему поперекъ дороги сталъ… Вотъ такіе-то нахалы и обманываютъ глупыхъ двчонокъ. Наговоритъ съ три короба, глаза выворачиваетъ, усишки покручиваетъ — лестное кушанье, нечего сказать. И рожа самая поганая: сейчасъ видно, что обманетъ. Глухая злость такъ и подкатывала подъ самое сердце… Андрей Иванычъ сразу выпилъ нсколько бутылокъ и почувствовалъ, что онъ страшно усталъ, точно сдлалъ большую дорогу.
Домой Андрей Иванычъ вернулся въ самомъ дурномъ настроеніи. Онъ даже напиться съ горя не могъ: хмель не бралъ.
— А вдь Дуня права!— вслухъ думалъ онъ, снимая праздничную одежду.— Правильно, Авдотья Семеновна… Эхъ, и жисть только!..
Разв она виновата? Разв онъ виноватъ?.. А есть кто-нибудь, кто и виноватъ. Никто, ежели разобрать. А такъ, незадача… Его солдатчина съла, а ее другое. Молода, глупа… Тоже и пріодться нужно молодымъ дломъ. Стыдно на улицу показаться хуже другихъ. И дипломатъ нужно, и резиновыя калоши, и полушалочекъ — все нужно, а велика ли женская добыча?.. Вотъ на этомъ самомъ и гинутъ ни за грошъ. Одна ошибется да десять другихъ подведетъ, чтобы не обидно было. Музыка извстная, и соблазну весьма достаточно. Попала къ господамъ въ услуженіе, и пиши пропало. Тоже вотъ и въ швеяхъ не слаще… А тутъ подвернулся шалый купчикъ или лакомый чиновникъ, а то и своя слабость дороже бываетъ чужихъ денегъ. Только разъ двушк ошибиться… Много ихъ, такихъ. Стоитъ солдатчины безпризорное бабье положеніе.
И жаль, и обидно, и тоска какая-то сосетъ. Андрей Иванычъ нсколько разъ подходилъ къ окну, долго смотрлъ на улицу и грозилъ кулакомъ какому-то неизвстному врагу. Вотъ вамъ всмъ… Самое зло не имло личной формы, а представлялось чмъ-то стихійнымъ, безразличнымъ и неуловимымъ. И гибнутъ живые люди, ни за грошъ гибнутъ. Къ одномъ родильномъ сколько перебываетъ такихъ Аннушекъ… А вдь каждая была бы мужней женой, если бы не соблазнъ городскимъ дломъ. Лакомство невелико, а потомъ и расхлебывай бду одна, какъ знаешь.
— Ахъ, я дуракъ!— почти крикнулъ Андрей Иванычъ, когда вечеромъ раздумался о своей неудач въ тысячный разъ.— Все дло изъ-за двчонки этой самой вышло… Пожалла Дуня своего ребеночка, а сказать постыдилась. Нтъ, дуракъ я!.. А она правильно… да.
И еще любе во сто кратъ показалась Андрею Иванычу несчастная двушка, хотя онъ и понялъ, что все кончено и что впереди ничего не осталось. Такъ бы и приголубилъ ее, сказалъ теплое словечко, обнялъ.
Самошка всегда сердился, когда выпадалъ первый снгъ. И когда это лто успетъ пройти? Оглянулся, а ужъ его и нтъ… А зима что — однимъ словомъ зима. Занесетъ кладбище снгомъ, западутъ вс пути-дороженьки, и ни одна живая душа глазъ не покажетъ. Вотъ лтомъ другое дло, толпами народъ бредетъ. Тому могилу поправить, другому панихиду отслужить, третьему сродственника навстить, а четвертый просто изъ любопытства придетъ. Отъ каждаго что-нибудь, глядишь, и перепадетъ. Лтомъ и люди какъ-то добре длаются…
Итакъ, Самошка сидлъ у себя въ сторожк и злился. Городское кладбище было устроено на высокомъ мст, съ котораго открывался великолпный видъ на весь городъ,— все, какъ на ладони. Богатый городъ, хоть и провинціальный. Сколько купцовъ богатыхъ. Только купцы завели моду хоронить покойниковъ въ женскомъ монастыр,— и ближе, и монашки умютъ уластить да разжалобить. Происходила послдняя конкуренція, отъ которой всхъ больше страдалъ Самошка. Съ богатаго-то покойника и взять, а бдныхъ сколько угодно вали — толку мало. Прежде лучше было, и купецъ былъ проще. Главная причина: мода. Одинъ купецъ потащилъ покойника въ женскій монастырь, и другіе за нимъ, а ежели разобрать но прард, такъ городское-то кладбище невпримръ приличне — на горк, свтло всегда, земля сухая. Только помирай и ложись… Ужъ сколько разъ надодалъ Самошка кладбищенскому попу своими жалобами, а толку никакого. Смирный ужъ очень попъ, а другой бы не поддался игумень ни въ жисть. Ну, пвчихъ нанялъ, ограду выкрасилъ, да мало ли что можно сдлать. Дло хоть и не торговое, а безъ этого тоже нельзя: и на кладбищ нужно товаръ лицомъ показывать.
Вс эти мысли кружились въ голов Самошки, какъ холодныя снжники. А тутъ еще башка съ похмелья болитъ. Съ Андреемъ Иванычемъ тоже какая-то оказія попритчилась. Мсто бросилъ и чертитъ ужъ которую недлю. Обозленный падавшимъ снгомъ, Самошка вышелъ изъ своей сторожки, подмелъ около кладбищенской церкви и еще разъ обругался. Вотъ тутъ и живи, какъ знаешь.
Онъ хотлъ уже вернуться въ свсю сторожку, какъ къ воротамъ подъхалъ извозчикъ. На извозчик сидла какая-то барыня не барыня, а около того. На колняхъ у нея стоялъ дтскій розовый гробикъ. Самошка встрепенулся.
— Мн отпть бы пок… ребенка…— заговорила пріхавшая, когда Самошка подскочилъ взять у нея гробикъ.
— Сію минуту…
Самошка отворилъ церковь, внесъ гробикъ, поставилъ его посредин на скамейку, а самъ побжалъ за попомъ.
Пріхавшая осталась одна. Это была Авдотья Семеновна. Въ теченіе этихъ лтнихъ мсяцевъ она сильно измнилась. Лицо похудло, выраженіе глазъ сдлалось безпокойнымъ. Она стояла у гробика, не шевелясь. Пришелъ священникъ съ псаломщикомъ, начался обрядъ отпванія, а она все не шевелилась. Когда родился ребенокъ, она долго не могла привыкнуть къ мысли, что это ея ребенокъ, ея собственная плоть и кровь, а теперь не могла понять, что отпваютъ именно ея ребенка. Ей все казалось, что этотъ гробикъ чей-то чужой… Она крестилась машинально, повторяя движенія священника.
Но вотъ и обрядъ кончился. Самошка взялъ гробикъ и понесъ его. Снгъ продолжалъ итти мокрыми хлопьями. Съ деревьевъ холодными каплями сочилась вода. Самошка пронесъ гробикъ въ самый дальній конецъ кладбища, гд правильными рядами вытянулись маленькія могилки. Онъ чутьемъ узналъ въ пріхавшей Аннушку и зналъ, въ какомъ разряд нужно похоронить ребенка. Дло извстное… Въ запас у него всегда было готово нсколько пустыхъ могилъ для такихъ Аннушкиныхъ ребятъ. Много ихъ тутъ…
Выросла свжая могилка. Священникъ съ псаломщикомъ ушли. Самошка уравнивалъ насыпь и все приговаривалъ:
— Ужъ превосходне этого мста не сыскать… Купцовъ бы самыхъ богатыхъ на такихъ мстахъ хоронить, а не ребятъ. Анделочку все равно, гд его ни положи…
Она стояла и смотрла на Самошку ничего не понимавшими глазами. Вотъ онъ и работу кончилъ и остановился въ выжидательной поз, приготовившись получить нкоторую мзду. Она молча сунула ему рублевую бумажку и какую-то мелочь, торопливо покрестилась на могилку и быстро пошла назадъ.
— Вотъ такъ Аннушка…— удивлялся Самошка, разводя руками.— Хоть бы слезинку выронила. Другія-то Аннушки какъ убиваются…
Самошка еще больше удивился, когда на другой день Авдотья Семеновна явилась опять. Теперь она не пріхала, а пришла пшкомъ. Усталая такая, разбитая — точно потемнла вся. И прямо на могилку… Вотъ ужъ тутъ началось… Какъ она плакала, какъ причитывала, какъ убивалась — ркой льется дешевое бабье горе. И часъ, и два прошло, а она все на могилк, какъ птица надъ своимъ гнздомъ.
Самошка опять былъ въ дурномъ расположеніи духа, и ему надоло слушать бабій вой.
— Барышня, шли бы вы домой въ самомъ-то дл… Ну, поплакали, погоревали — надо и честь знать. Слезами не воротите…
— Не твое дло…
Самошка озлился.
— Дло-то не мое, а безъ меня тоже не обходится. Я ваши-то двичьи грхи земелькой прикрываю… Правду надо говорить. Вонъ, сосчитай, сколько ихъ, ребячьихъ-то могилъ. Все Аннушки изъ родильнаго натащили… Ребятъ наживутъ, а я ихъ закапывай!
Ничего она не отвтила, повернулась и ушла. А на слдующій день, глядь, опять на могилк… Самошка даже и не видалъ, какъ она пробралась на кладбище. И тихая такая, глаза опущены… Самошка еще больше озлился. Кто отвчаетъ за кладбище-то? А кто ее знаетъ, что у нея на ум. Тоже не одна тысяча покойниковъ лежитъ, есть и памятники,— въ третьемъ год вс образки вотъ такъ же стащили. А главное, Самошка лвой ногой поднялся, благодаря снгу и собственному вчному похмелью.
— Пожалуйте, сударыня-боярыня… Хуже будетъ, ежели попу пожалуюсь. Да и то сказать, ежели вс Аннушки будутъ каждодневно на кладбище приходить — способа не будетъ.
— Я вамъ заплачу…
Но Самошка вошелъ уже въ ражъ. Ему нужно было на комъ-нибудь сорвать свою похмельную злость. Да и бабенка такая подходящая попалась, что можно покуражиться. И Самошка куражился каждый разъ, когда Авдотья Семеновна приходила, на кладбище. Она совала ему какую-нибудь мелочь и молчала. Иногда только взглянетъ — и все тутъ.
Разъ вечеромъ, сидя въ портерной Андроныча, захмелвшій Самошка расхвастался,— онъ пропивалъ полученный отъ Аннушки двугривенный. Съ нимъ сидлъ Андрей Иванычъ, опухшій, небритый, молчаливый.
— И донимаю я ее, Аннушку…— разсказывалъ Самошка.
— Такъ и надо,— поощрялъ Андронычъ.— Пусть чувствуетъ…
— Сперва поперечныя слова говорила, а теперь молчитъ… хе-хе! Я дойму… Укоротилъ сразу.
— А какая она изъ себя?— полюбопытствовалъ Андрей Иванычъ.
Самошка описалъ наружность Авдотьи Семеновны. Андрей Иванычъ ничего не отвтилъ, а на слдующій день неожиданно появился на кладбищ. Онъ спрятался въ сторожк и выждалъ, когда мимо прошла Авдотья Семеновна. Да, это была она… У него дрогнуло сердце въ груди, но онъ не выдалъ себя ни однимъ движеніемъ и сейчасъ же ушелъ.
Скоро установилась настоящая зима. Рка покрылась льдомъ. Къ одно прекрасное утро изъ проруби вытащили утопленницу. Совсмъ еще молодая и такая красивая. Какъ была одта, такъ и бросилась въ прорубь — въ драповомъ дипломат, въ резиновыхъ калошахъ и въ новой шали. По полицейскому дознанію оказалось, что это была мщанская двица Авдотья Семеновна Огаркова, та самая Аннушка, которую преслдовалъ Самошка.
Къ той же портерной Андроныча Андрей Иванычъ встртилъ Самошку и сказалъ:
— Аннушка-то приказала теб долго жить…
— Которая?
— Ну, та самая, которую ты донималъ. Въ прорубь бросилась.
— Ахъ, ты, братецъ ты мой…а?!. Вотъ поди жъ ты. А ты-то какъ ее узналъ?
— Да вдь черезъ мои руки вс Аннушки прошли… Ну, да это все равно.
Андрей Иванычъ уронилъ голову на столъ и заплакалъ. Самошка не зналъ, что ему длать, и растерянно посмотрлъ на Андроныча. Толстый сидлецъ подошелъ къ Андрею Иванычу, потрогалъ его за плечо и проговорилъ:
— Андрей Иванычъ, не стоитъ… плюнь…
Андрей Иванычъ вскочилъ. Онъ дико посмотрлъ на сидльца и на Самошку и обругалъ ихъ.
— Подлецы вы — вотъ вамъ и вся цна!.. И ничего вы не понимаете.
— Я ты тоже не больно рыло задирай…— огрызнулся Андронычъ.— Вотъ Богъ, а вотъ порогъ… Мы вдь даже весьма просты, какъ разъ и въ затылокъ накладемъ.
Андрей Иванычъ какъ-то весь ослаблъ. Онъ хотлъ что-то сказать, но только махнулъ рукой и, пошатываясь, вышелъ изъ портерной. Андронычъ покачалъ головой и проворчалъ:
— Съ винта сорвало… Замотался мужикъ.
Больше въ портерной Андроныча Андрей Иванычъ не показывался, точно въ воду канулъ, а Самошка пришелъ черезъ дв недли. Противъ обыкновенія онъ былъ совсмъ трезвый.
— Да ты въ ум ли?— подивился Андронычъ.
Самошка тряхнулъ головой и только замычалъ.
— Ужъ ты не въ монахи ли поступилъ?— не унимался Андронычъ.
Самошка спросилъ бутылку пива, выпилъ и только посл этого получилъ способность говорить.
— Ну, братецъ ты мой, и дла…— протянулъ онъ, разводя руками.
— А что?
— Дла-а… Первое дло теб скажу то, что я бросилъ свое кладбище — не прогнали меня, а самъ бросилъ. Моченьки моей не стало… Вотъ какъ!… А все изъ-за нея, изъ-за Аннушки — помнишь, про которую я еще при Андре Иваныч разсказывалъ? Ну, она самая… Какъ онъ сказалъ тогда, что она утопилась, ну, прихожу я домой, ложусь… и что бы думалъ, братецъ ты мой, вдь пришла! Сама пришла! Лежу, а она передо мной, какъ живая, стоитъ…
— Съ похмелья мало ли что пригрезится.
— А на другой-то день какъ же? То же самое… Какъ закрою глаза, такъ она и стоитъ. И вс мн слова, какія съ похмелья тогда говорилъ ей — вс эти слова мн и отчитываетъ… У меня морозъ по кож, а она свое. И на третью ночь то же, а съ ней вс младенцы, которыхъ я прихоронилъ. Сотни вдь ихъ… пищатъ такъ, ручками тянутся…
— Ахъ, братецъ ты мой!.. Ты бы за упокой помянулъ — помогаетъ.
— Было и это… Панафиду даже заказывалъ попу. Ну, бился я, бился цльныхъ дв недли, чуть ума не ршился и бросилъ… Теперь мимо-то своей работы близко итти боюсь.
Черезъ годъ Андрей Иванычъ и Самошка превратились въ золоторотцевъ и проводили день на рынк въ ожиданіи работы, а вечера въ кабак, и потомъ вмст отправлялись ночевать въ ночлежный домъ. Пьяный Андрей Иванычъ все вспоминалъ Авдотью Семеновну и горько плакалъ.