Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ
ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
ТОМЪ ТРЕТІЙ
ИЗДАНІЕ T-ва А. Ф. МАРКСЪ. ПЕТРОГРАДЪ
1915
ТОТЪ САМЫЙ, КОТОРЫЙ…
I.
II.
III.
IV.
——
Тот самый, который…, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1893
Время на прочтение: 28 минут(ы)
Это былъ роковой день, врне — роковой вечеръ.
Викторъ Васильевичъ отправился съ женой въ театръ. Собственно говоря, ему очень не хотлось хать, но настояла Евгенія Павловна. Въ послднее время онъ ей во всемъ уступалъ, кром тхъ случаевъ, когда отъ ея капризовъ могло пострадать ея здоровье. Вдь это капризъ, въ самомъ дл, просидть цлый вечеръ въ дрянномъ провинціальномъ театр, гд дуетъ со всхъ сторонъ, а провинціальные актеры играютъ точно съ нарочной цлью показать, какъ не нужно играть. Вотъ они уже сидятъ въ собственной абонированной лож (тоже капризъ Евгеніи Павловны — имть абонированную ложу), и Викторъ Васильевичъ время отъ времени наблюдаетъ жену заботливымъ мужскимъ взглядомъ. Ему кажется, что она сегодня слишкомъ легко одлась, что цвтъ лица у нея хуже обыкновеннаго, что антрактъ продолжается слишкомъ долго,— однимъ словомъ, не слдовало хать сюда, въ чемъ Викторъ Васильичъ обвиняетъ только себя. Сама Евгенія Павловна въ томъ исключительномъ положеніи, когда она въ прав не понимать. Вдь это еще въ первый разъ, и Евгенія Павловна сама удивляется своему положенію и даже сердится. Она и хочетъ и не хочетъ быть матерью. Настроеніе быстро мняется, что опять-таки понятно. Зато у Виктора Васильича такое хорошее выраженіе лица, и онъ смотритъ на жену такими заботливыми, берегущими глазами. Только хорошіе по натур мужчины переживаютъ эту полноту чувствъ, которыя все сильне и сильне охватывали его. Да, теперь пойдетъ все другое, новое, и нужно къ нему приготовиться впередъ.
— Женя, твоимъ ногамъ не холодно?
Она даже не удостоиваетъ его отвтомъ и длаетъ видъ, что не слышитъ. Впрочемъ, онъ привыкъ къ подобнымъ выходкамъ: вдь она вся одинъ капризъ, вспышка, движеніе. Это ему и нравится въ ней, потому что она не походитъ на другихъ женщинъ. Вотъ и теперь онъ любуется на ея тонкій, породистый затылокъ съ двумя дорожками изъ маленькихъ золотистыхъ волосиковъ, на гордый поворотъ головы, на часть тонкаго капризнаго профиля. Красавицей Евгенія Павловна никогда не была, но это не мшало ей въ ея двадцать два года быть очень интересной и даже пикантной женщиной — эти по-двичьему угловатыя движенія, этотъ низкій грудной голосъ съ первными перебоями, эти дерзкіе срые глаза, эта тонкая, изящная фигура съ высокой грудью. А главное, увренный тонъ каждаго движенія, каждаго взгляда, каждаго звука… Именно такой Евгенія Павловна понравилась Виктору Васильичу, когда онъ встртилъ ее двушкой, а теперь онъ даже не могъ сказать, хороша она или дурна — онъ просто любилъ ее, а теперь любилъ въ особенности, какъ будущій счастливый отецъ.
— Женя, я принесу теб теплый платокъ…
— Отстаньте, пожалуйста…
— Я буду жаловаться доктору.
Она только сдлала нетерпливое движеніе плечомъ. Въ партер, раскланиваясь направо и налво, проходилъ ихъ домашній докторъ Эрнестъ Карловичъ, высокій и плотный господинъ съ темными, не мигавшими глазами и выхоленной окладистой бородой. Виктора Васильича, какъ кровнаго барина, коробила манера доктора одваться съ какой-то изысканностью перваго тенора и особенно его дурная привычка носить блестящія погремушки. Впрочемъ, дамскій докторъ усвоилъ себ и дамскія слабости. Ему все прощалось, какъ прощалъ сейчасъ Викторъ Васильичъ. Онъ теперь каждый день совтовался съ нимъ и просто одолвалъ самыми невозможными вопросами.
— Вы, кажется, думаете, мой дорогой другъ, что никогда еще женщины не рожали, и что вы будете первымъ отцомъ, какъ стоитъ міръ?— успокаивалъ его докторъ, привычнымъ жестомъ разглаживая бороду.— Скоро привыкнете, батенька… Это только вашъ первый дебютъ въ роли благороднаго отца. Статистика доказала, что на земномъ шар на каждую минуту приходится около шестидесяти рожденій — у васъ слишкомъ большая конкуренція. Однимъ словомъ, успокойтесь, въ свое время все будетъ, а мы не будемъ предупреждать событій.
Докторъ вообще любилъ поговорить и слылъ за остроумнаго человка, особенно въ сред своихъ паціентокъ.
Въ партер проходили и другіе знакомые, съ которыми Викторъ Васильичъ раскланивался. Все свой народъ, какъ это бываетъ только въ провинціи, гд вс и всхъ знаютъ поневол. Вонъ сдой старикъ, предсдатель казенной палаты, вотъ чиновникъ особыхъ порученій Тонкошеевъ, товарищъ прокурора Лукашевичъ, воинскій начальникъ Бобровъ, инспекторъ мужской гимназіи Модестовъ — все свои, знакомые по клубу, званымъ обдамъ, служб, винту, именинамъ. Виктора Васильича охватывало невольное чувство этой домашности, и ему даже казалось, что вс сочувствуютъ его положенію и тоже ждутъ появленія его перваго ребенка. Будутъ поздравлять, подшучивать, догадываться, что ребенокъ походитъ на отца или мать, точно онъ можетъ походить на кого-нибудь другого. Однимъ словомъ, милая провинція… Занятый этими мыслями, Викторъ Васильичъ совершенно не видалъ перваго дйствія: что-то такое говорили, входили и выходили, какая-то актриса даже расплакалась — удивительно хорошо умютъ эти актрисы именно плакать.
Въ антракт докторъ самъ зашелъ въ ложу Виктора Васильича и съ особенной внимательностью посмотрлъ его жен въ лицо, долго не выпуская ея руки.
— Вы мн сегодня нравитесь, Евгенія Павловна,— авторитетно замтилъ онъ, здороваясь съ мужемъ.
— Намъ не слдовало хать сегодня въ театръ…— пожаловался Викторъ Васильичъ.— Дуетъ, мы можемъ простудиться… Не правда ли, докторъ?
— Нтъ, я этого не нахожу… Нарушать привычки вообще не слдуетъ.
Евгенія Павловна молчала. Мы, вообще, немного стсняемся и такъ мило стсняемся… Виктору Васильичу вдругъ захотлось обнять жену и приласкать, при всхъ приласкать, чтобы вс видли, какъ ‘мы счастливы’. Тамъ плохонькій оркестръ что-то такое пиликаетъ, на сцен стучатъ молотки, а мы все-таки счастливы. Сказавъ еще что-то и галантно раскланявшись, докторъ вышелъ. Ему нужно обойти еще цлый десятокъ ложъ, набитыхъ его паціентками. Что подлаете, такая ужъ обязанность моднаго дамскаго доктора, немножко баловня и шалуна, а въ общемъ милаго малаго.
Вообще Викторъ Васильичъ былъ въ самомъ отличномъ настроеніи. Когда поднимали занавсъ для второго дйствія, въ сосдней лож, къ которой онъ сидлъ спиной, раздался сдержанный шопотъ:
— Это тотъ самый, который… Вотъ она сидитъ у барьера… блондинка съ высокой грудью… модный дамскій врачъ… будетъ очень интересный папаша… Вообще, счастливая парочка…
Викторъ Васильичъ почувствовалъ, какъ онъ вдругъ началъ холодть, а сцена и актрисы запрыгали у него передъ глазами. Партеръ слился въ одну мутную полосу, изъ которой выдлялась одна только голова Эрнеста Карлыча да его квадратный красный затылокъ съ врзавшимся въ него туго накрахмаленнымъ воротникомъ. Большая-большая голова, которая заслоняетъ все. Викторъ Васильичъ сидлъ и боялся пошевелиться, какъ человкъ, получившій смертельную рану,— отъ каждаго движенія могла хлынуть кровь. У него завертлось въ голов, и онъ чувствовалъ только одно, что это говорятъ именно про него, чувствовалъ какъ-то всмъ тломъ. Ему сдлалось до того страшно, что онъ даже не обернулся, чтобы посмотрть на сосдей по лож. Къ чему?.. Странно, что Евгенія Павловна точно почувствовала его настроеніе и обернулась. Онъ опустилъ глаза. Что длалось дальше?.. Дйствіе какъ-то необыкновенно быстро кончилось. Кому-то аплодировали, и каждый аплодисментъ отдавался въ сердц Виктора Васильича рзкой болью, точно били его, Виктора Васильича. Потомъ въ слдующемъ дйствіи вс хохотали, положительно вс, и Виктору Васильичу казалось, что вс хохочутъ надъ нимъ, и онъ боялся взглянуть въ партеръ. Нужно было собрать все мужество, чтобы ‘досидть пьесу’ до конца и не выдать себя ни однимъ движеніемъ. Въ послдній антрактъ приходили къ нимъ въ ложу, кто-то и что-то говорилъ, а Викторъ Васильичъ кому-то и что-то отвчалъ. Ахъ, скоре, скоре домой… Домой — какое нелпое слово! Разв у него есть свой домъ, у того самаго, который?.. Евгенія Павловна что-то капризничала, когда онъ подавалъ ей зимнюю ротонду на тибетскомъ бломъ мху. Онъ только теперь взглянулъ на ложу, гд говорили про него — тамъ сидли какіе-то неизвстные ему мужчины и дамы и надъ чмъ-то смялись. Да, имъ весело, что онъ тотъ самый, который…
Эту фразу Викторъ Васильичъ привезъ домой, какъ могильную плиту на кладбище,— она закрывала все его недолгое счастье, закрывала все будущее. Съ страннымъ чувствомъ онъ входилъ въ этотъ свой домъ, родовое гнздо, гд жили еще тни ддушекъ и бабушекъ. Вдь онъ такъ любилъ этотъ домъ, а теперь входилъ въ него чужимъ человкомъ. Нтъ, хуже… Навстрчу выскочила горничная Дуняша, шелестя неистово накрахмаленными юбками. Виктору Васильичу показалось, что у Дуняши такое непріятное и нахальное лицо.
— Чай готовъ-съ въ столовой…— проговорила она, снимая съ барыни мховыя калоши.
— Мн что-то нездоровится…— глухо проговорилъ Викторъ Васильичъ, бросая шапку на столикъ съ зеркаломъ.
Евгенія Павловна медленно подняла на него свои срые глаза и устало замтила:
— Вы вчно со своими капризами… Это наконецъ скучно!..
Въ его кабинет горла лампа подъ зеленымъ абажуромъ. Обстановка кабинета говорила о привычкахъ богатаго человка, не любившаго отказывать себ ни въ чемъ. Викторъ Васильичъ обвелъ глазами эту обстановку и почувствовалъ, что все это ему не нужно и что онъ здсь боле чужой, чмъ гд-нибудь въ другомъ мст. Да, ршительно ничего не нужно — и вотъ эти тисненые подъ кожу дорогіе обои, и массивная мебель изъ чернаго дуба, и письменный столъ съ какими-то дурацкими вычурами, и дурацкія бездлушки на стол, и этажерка съ книгами, и коверъ на стн, и медвжья шкура на полу. Ничего не нужно… А между тмъ еще такъ недавно онъ любилъ эту комнату, въ которой работалъ, устраивалъ ее, обдумывалъ каждую мелочь и находилъ, что все такъ именно и нужно. Между прочимъ, онъ случайно увидлъ свое лицо въ маленькомъ англійскомъ зеркальц, стоявшемъ на отдльномъ столик, и почувствовалъ, что и самъ онъ никому не нуженъ. А лица было и красиво и молодо, съ легкой тнью усталости въ выраженіи глазъ, что дамы находили въ особенности интереснымъ. Сейчасъ это было чужое лицо… Ротъ какъ-то опустился, вки глазъ точно подкрашены, глаза смотрятъ глупо, какъ у теленка, котораго въ первый разъ привязали веревкой къ столбу. Да, онъ ушелъ отсюда хозяиномъ, а вернулся чужимъ человкомъ, жалкимъ и смшнымъ.
Викторъ Васильичъ упалъ на диванъ, закрывъ лицо руками. Все была потеряно, разбито, уничтожено… Давно ли онъ выходилъ вотъ изъ этого кабинета такой счастливый, а теперь… Ничего, ничего не осталось.
— Баринъ, а баринъ!.. Барыня ждутъ чай кушать…
Передъ нимъ стояла старая нянька екла, низенькая, сморщенная старушка со слезившимися глазами. Онъ посмотрлъ на нее долго и пытливо, не понимая, въ чемъ дло.
— Въ столовой самовару, баринъ…
— Самоваръ? Ахъ, няня, няня…
Онъ опять упалъ на диванъ и зарыдалъ, какъ ребенокъ. Няня напомнила ему его дтство, его недолгое счастье, и настоящее показалось ему еще отвратительне. По ея лицу онъ видлъ, что она тоже все знаетъ, можетъ-быть, знаетъ гораздо раньше его и теперь жалетъ хорошей женской жалостью — это было написано на старомъ сморщенномъ лиц, въ выраженіи глазъ, въ склад рта. Вдобавокъ, старушка длала отчаянное усиліе показать, что ничего не понимаетъ,— мало ли господа промежду себя спорятся. Дло молодое, сердце-то тутъ и есть… Въ другое время Викторъ Васильичъ тоже не замтилъ бы ничего, а теперь вс чувства получили какую-то болзненную остроту. Онъ припомнилъ, что няня уже давно смотрла на него какими-то скорбными глазами,— вдь она одна въ цломъ дом не обманывала его. Та же Дуняша, наврно, была правой рукой барыни…
— Ахъ, няня, няня…
У старушки лицо какъ-то передернулось, и она проговорила такимъ тономъ, какимъ говорила, когда онъ былъ ребенкомъ.
— Ахъ, касатикъ ты мой… Ждетъ вдь она!
— И пусть ждетъ… Я не могу… я… Что же это такое? За что?..
Потомъ Викторъ Васильичъ опомнился. Зачмъ онъ выдаетъ себя прямо головой? Все-таки екла прислуга… Въ немъ проснулась своя барская гордость. Да и никто не можетъ ему помочь, все равно.
— Няня, идите спать,— уже сухо проговорилъ онъ.— Мн что-то нездоровится… такъ скажите и жен.
У няни опятъ появилось непонимающее выраженіе лица. Она молча вышла. Виктору Васильичу вдругъ сдлалось страшно, страшно за свое одиночество, когда собственныя мысли получили такую яркость, что онъ могъ почти ихъ видть. И никуда не уйдешь отъ нихъ, отъ этихъ мыслей… Ими пропитанъ самый воздухъ, он будутъ его давить, впиваться въ мозгъ. Онъ сорвалъ галстукъ — дышать было нечмъ. Что же теперь длать? Да, нужно спать… Онъ всталъ и прошелъ въ столовую. Тамъ горла лампа, и никого не было. Чашка Евгеніи Павловны стояла нетронутою, значитъ, она не стала одна пить чай — разсердилась…
Дверь въ спальню была закрыта изнутри. Викторъ Васильичъ осторожно постучалъ — отвта не послдовало. Это былъ первый признакъ объявленной войны. Теперь Евгенія Павловна разсердится дня на три. Это уже по обычаю: у ней такой тяжелый характеръ. Сейчасъ Викторъ Васильичъ былъ даже радъ, что разсердилъ жену. Э, все равно, пусть сердится. Онъ со злобой посмотрлъ на дверь спальни и проговорилъ:
— Гадина, гадина… о, гадина!..
Вернувшись въ кабинетъ, онъ бросился опять на диванъ и пролежалъ, не раздваясь, до самаго утра съ закрытыми глазами. Можетъ-быть, даже онъ спалъ, а можетъ-быть, и нтъ… Что-то безсмысленно-громадное мшало ему думать, мшало сосредоточиться, и онъ все принимался что-то такое вспоминать, такое хорошее, близкое, теплое, облегчающее.
Наступили странные дни. Викторъ Васильичъ даже не отдавалъ себ отчета въ томъ, что съ нимъ происходило. И въ несчастіи можно плыть по теченію… И онъ плылъ. Прежде всего онъ ршилъ вопросъ, что жена не должна была ничего подозрвать, потому что ее застраховывало ея положеніе. Здсь была своя логика, логика безъ словъ и, можетъ-быть, поэтому не требовавшая доказательствъ. Какимъ-то страннымъ образомъ это послднее укладывалось въ душ Виктора Васильича съ органической ненавистью къ жен. Да, онъ ее ненавидлъ, больше — презиралъ. Ненависть предполагаетъ какой-то отпоръ, сопротивленіе, протестъ, а презрніе сосредоточивается только въ самомъ себ, минуя все остальное.
Всего больше возмущало Виктора Васильича то, что жена была совершенно спокойна. Да, она была поглощена своимъ грядущимъ материнствомъ и изъ-за него не желала видть ршительно ничего. Хотя бы тнь сомннія или раскаянія. Вдь есть же совсть даже въ потерянномъ человк? Безусловно дурныхъ и порочныхъ людей нтъ, какъ нтъ безусловно хорошихъ — у всякаго есть своя маленькая поправка, то, что въ астрономіи извстно подъ именемъ личнаго уравненія. Викторъ Васильичъ внимательно наблюдалъ жену, изучалъ каждый ея шагъ и долженъ былъ въ конц концовъ сознаться, что не зналъ ея. Да, не зналъ, хотя былъ ея мужемъ въ теченіе цлыхъ четырехъ лтъ. У нея былъ свой тайничокъ, свой особый міръ, и онъ только теперь понялъ, насколько они чужіе люди. Нтъ, не чужіе, а не понимавшіе другъ друга. И онъ этого не замчалъ, какъ иногда больной не замчаетъ смертельной болзни, которую вынашиваетъ въ себ нсколько лтъ. Какъ это могло случиться? Когда? Что думаетъ сама Евгенія Павловна? Можетъ-быть, наконецъ, все это неправда, клевета, сплетни…
— Конечно, неправда!— повторялъ Викторъ Васильичъ самому себ тысячи разъ, хватаясь за голову.— Да, неправда, неправда…
А если спросить жену прямо? Нтъ, изъ этого ничего не выйдетъ. Если она права, то зачмъ напрасно ее тревожить въ такомъ положеніи, если правда — тмъ боле… Посл откровеннаго объясненія въ послднемъ случа Евгеніи Павловн останется только уйти изъ дому, а это связано съ оглаской, пересудами и еще большей сплетней. А главное, куда она пойдетъ, куда понесетъ свой позоръ?.. Наконецъ ребенокъ — онъ ни въ чемъ не виноватъ. Какъ это ужасно — человкъ не усплъ еще появиться на свтъ, а надъ его головой уже собирается гроза. Его рожденіе будетъ встрчено двусмысленными улыбками, обидными шуточками, всей строгостью общественнаго мннія… Положеніе несчастнаго ребенка будетъ невыносимо, если еще онъ раньше всхъ броситъ въ него первый камень. Нтъ, такъ нельзя. Это было бы величайшей несправедливостью именно по отношенію къ нему. Викторъ Васильичъ, обсуждая вс мелочи, каждый разъ ставилъ себя въ положеніе этого ребенка, припоминалъ собственное дтство, и его сердце сжималось отъ такой хорошей жалости. Да, онъ сдлаетъ все, что можетъ и что долженъ сдлать въ его положеніи порядочный человкъ. Чужая подлость еще не заставляетъ насъ отвчать такой же подлостью или придумывать еще худшую. Оскорбленный зврь кусается и рветъ на части обидчика, а человкъ долженъ же чмъ-нибудь отличаться отъ такого звря.
Основной вопросъ о виновности жены для Виктора Васильича совершенно выяснился въ теченіе какихъ-нибудь двухъ недль. Не нужно было даже личныхъ объясненій съ ней. Для Виктора Васильича выступилъ совершенно ясно такой рядъ доказательствъ, предъ которыми замолкла послдняя тнь сомннія. И каждый новый день приносилъ все новыя доказательства. Прежде всего, Викторъ Васильичъ открылъ, что вс его обманываютъ, начиная съ горничной Душили и кончая хорошими знакомыми, жалвшими его. Съ одной стороны обманъ шелъ прямой, нахальный, активный, а съ другой — пассивный. Но и тамъ и здсь въ конц концовъ получался все-таки обманъ, обидный, нехорошій обманъ. У Виктора Васильича выработалась цлая система, какъ добираться до истины. Вс чувства получили особенную остроту, а умъ — изворотливость инквизитора. Первый опытъ онъ произвелъ надъ Дуняшей. Эта особа оказалась сплошной ложью. Викторъ Васильичъ во всхъ тонкостяхъ изучилъ ея лицо, выраженіе глазъ, тонъ голоса, походку, манеру держать себя въ разныхъ случаяхъ, и достигъ того, что сейчасъ же зналъ, когда она лгала языкомъ, глазами, лицомъ, всмъ тломъ. Многое, конечно, длалось безсознательно, по привычк, но Викторъ Васильичъ чувствовалъ вс мельчайшіе оттнки лжи. Напримръ, съ барыней Дуняша держалась въ его присутствіи съ дланой вжливостью, а безъ него часто грубила, и Евгенія Павловна должна была переносить многое, потому что, вроятно, боялась этой горничной, посвященной въ нкоторыя подробности. У старой няни еклы являлось какое-то испуганное выраженіе, когда она замчала, что онъ слдитъ за Дуняшей такими недобрыми глазами. Да, вс лгали, каждый по-своему, и онъ нпчего не замчалъ раньше, увренный въ своемъ счасть. Конечно, домашнее зло было велико и страшно, но до извстной степени оно вынуждалось обстоятельствами: горничная Дуняша зависла отъ барыни, старая нянька жалла барина и т. д. Гораздо возмутительне держали себя ‘хорошіе знакомые’, особенно дамы. О, какъ хорошо Викторъ Васильичъ теперь изучилъ ихъ всхъ! Вдь это были совсмъ не т люди, которыхъ онъ зналъ раньше. Какъ онъ ошибался, и какъ они ошибаются сейчасъ. Для него эти знакомые составляли то живое зеркало, въ которомъ онъ видлъ весь свой позоръ, свое несчастіе, самого себя. Больше всего Виктора Васильича поразила безсознательная жестокость. Онъ чувствовалъ ее, когда встрчался съ кмъ-нибудь. На немъ останавливались такіе испытующіе взгляды, въ его лиц искали скрытаго страданія, томились отъ невозможности сообщить ему всю правду — не потому, что жалли его, а потому, чтобы первому насладиться чужими страданіями. Да, все это было. Обманутую женщину жалютъ, а обманутый мужчина смшонъ въ глазахъ вотъ этой публики. Откуда это послднее отношеніе къ чужому несчастью? Напримръ, онъ лично, кому онъ сдлалъ какое-нибудь зло, и за что такая кара?..
На этомъ фон рельефно и ярко выступало для Виктора Васильевича его домашнее горе, то горе, отъ котораго даже нельзя уйти.
Настроеніе жены Викторъ Васильичъ долго не могъ разгадать. Сначала онъ думалъ, что она слишкомъ поглощена своимъ грядущимъ материнствомъ, какъ это бываетъ съ молодыми женщинами. Но это было не совсмъ такъ. Она только примирилась со своимъ положеніемъ — не больше. Ея мысли были не тутъ. Когда она задумывалась, Викторъ Васильичъ чувствовалъ, гд ея мысли и гд бьется ея сердце. Раньше онъ не зналъ жены и только теперь изучилъ ее во всхъ подробностяхъ. Докторъ показывался рдко, большею частью въ то время, когда Виктора Васильича не было дома. Онъ постепенно отступалъ на задній планъ, и Евгенія Павловна видла это. Ея женская гордость получила страшный ударъ. Она только теперь поняла, что докторъ никогда ея не любилъ, и что она въ его репертуар являлась только пикантной подробностью. Когда онъ входилъ въ комнату, она уже чувствовала, что онъ больше не принадлежитъ ей, и что, можетъ-быть, ея мсто уже занято боле счастливой соперницей. Ревность покинутой любовницы — нтъ, до этого Евгенія Павловна еще не дошла. Она собрала послднія силы, чтобы не выдать себя именно доктору, и относилась къ нему, какъ къ хорошему знакомому. Однимъ словомъ, шла двойная игра — одна роль съ мужемъ, другая съ любовникомъ. Въ результат получился обманутый обманъ… Злйшій врагъ не могъ бы придумать боле тяжелаго наказанія. Викторъ Васильичъ, начинавшій смотрть на самого себя со стороны, иногда смотрлъ на жену съ сожалніемъ. Она вся точно съеживалась, а потомъ сама смотрла на него въ упоръ такимъ вызывающимъ взглядомъ, полнымъ какой-то затаенной ненависти. Такъ смотрятъ только люди, которымъ нечего терять. Это было нмое отчаяніе.
‘Ахъ скоре бы родился ребенокъ,— съ гнетущей тоской думалъ Викторъ Васильичъ, изнемогая подъ бременемъ своихъ мыслей.— Да, скоре… Тогда все разршилось бы само собой. Можно будетъ все объяснить…’
А если бы ребенокъ родился мертвымъ? Вдь все можетъ быть… Тогда было бы еще лучше. Викторъ Васильичъ сейчасъ же ловилъ себя на этой малодушной мысли, и ему длалось стыдно. Въ конц концовъ онъ все-таки думалъ только о самомъ себ, тогда какъ на сцен должно было появиться новое дйствующее лицо.
Ршительный моментъ наступилъ раньше назначеннаго срока. Маленькій гость явился прежде, чмъ его ждали. Старый барскій домъ былъ весь въ этомъ новомъ существ. Совершалось что-то такое великое и торжественное, предъ чмъ должны были отступить на задній планъ вс остальные интересы и даже вся злоба пережитыхъ тяжелыхъ дней. Виктору Васильичу казалось, что въ его родовое гнздо является кто-то, чтобы произвести судъ. Да, именно судъ, когда выплывутъ на свтъ Божій вся правда и неправда. Самая обстановка говорила объ этомъ: акушерка въ какомъ-то бломъ балахон, большая тишина во всемъ дом, серьезно-выжидающія лица, осторожные шаги. Принималъ ребенка старичокъ-докторъ, а Эрнестъ Карлычъ только стоялъ ассистентомъ — это было желаніе больной. Викторъ Васильичъ заперся у себя въ кабинет, чтобы не встрчаться съ нимъ. Да, онъ сидлъ тамъ, въ гостиной, и тоже ждалъ. Что онъ думалъ?
Какая была ужасная ночь… Викторъ Васильичъ не сомкнулъ глазъ, чутко прислушиваясь къ каждому шороху. Онъ вздрагивалъ, когда доносились стоны больной. Разъ она пожелала его видть. Онъ вошелъ въ спальню и остановился. Его поразило это страшно исхудавшее въ теченіе нсколькихъ часовъ лицо, эти запекшіяся губы, этотъ умоляющій взглядъ. Да, она хотла что-то сказать, но закрыла глаза и сдлала знакъ рукой, чтобы онъ вышелъ: она не хотла его участія.
— Ничего, ничего… Все идетъ хорошо,— шептала акушерка, выпроваживая Виктора Васильича изъ спальни.— Вы отдохнули бы пока, а то только напрасно волнуетесь.
— Отдохнули бы?— переспросилъ Викторъ Васильичъ и улыбнулся искривленной неестественной улыбкой…— Ахъ, да… это вы обо мн…
Положеніе мужа въ такихъ случаяхъ вообще неестественно-глупо, а положеніе Виктора Васильича было невыносимо. Онъ долженъ былъ разыгрывать роль встревоженнаго супруга, готовившагося сдлаться счастливымъ отцомъ. Нтъ, какъ хотите, а это наконецъ невозможно… Всему есть границы. Величайшій актъ, переживаемый человкомъ, являлся въ этомъ дом злой ироиніей.
— Ахъ, скоре бы…
Подъ утро Викторъ Васильичъ задремалъ въ своемъ кабинет. Его разбудили осторожные шаги старой няни, которая осторожно несла что-то такое въ небольшой плетеной корзиночк. Викторъ Васильичъ вскочилъ.
— Господь радость послалъ, баринъ…— просто и серьезно проговорила старушка, открывая блое пикейное одяльце.
Въ корзинк что-то корчилось, такое маленькое, беззащитное, жалкое. Виктора Васильича неудержимо потянуло взглянуть на это ‘что-то’, что стоило ему такихъ ужасныхъ мукъ и что унесло его счастье навсегда. Прежде всего онъ увидлъ крошечную, совершенно красную ручку, а потомъ уже сморщенное красное личико.
— Мальчикъ…— уже шопотомъ объяснила няня.— И здоровенькій такой…
— Неужели мальчикъ?— удивился Викторъ Васильичъ, не зная, что ему длать.
— Что же вы, баринъ, не поцлуете его…— обидлась няня.
Викторъ Васильичъ сконфузился и даже покраснлъ. Быстро нагнувшись, онъ поцловалъ крошечную дтскую ручку. Няня какъ-то особенно смотрла на ребенка, съ тмъ тихимъ восторгомъ, какъ умютъ смотрть на дтей хорошія любящія старушки. Этотъ зародышъ будущаго человка точно снялъ съ ея души всю тяжесть, вс сомннія, вс заботы,— родился человкъ, и теперь нужно заботиться о немъ, и только о немъ.
Первое свиданіе съ матерью вышло совсмъ не такимъ, какимъ старался его представить себ Викторъ Васильичъ. Она посмотрла на него совершенно безучастно, а потомъ точно удивилась, что онъ существуетъ на бломъ свт.
— Женя, ты очень страдала?— тихо спросилъ онъ, наклоняясь къ кровати.
— Я?.. Да…
Акушерка сдлала Виктору Васильичу глазами знакъ, что нельзя безпокоить больную. Только выходя изъ спальни, онъ сообразилъ, что ничего не сказалъ о ребенк, и больная тоже,— онъ для нихъ явился какимъ-то знакомъ вопроса.
‘Какъ я глупо себя держу!’ — подумалъ Викторъ Васильичъ.
Да, все было кончено. Старый домъ попрежнему былъ тихъ, но это было спокойствіе отдыхавшаго человка. Викторъ Васильичъ раздлся и легъ спать. Въ кабинет было темно. Онъ уже началъ засыпать, какъ припомнилъ, что не разсмотрлъ лица ребенка… Да… А вдь у него есть лицо, есть извстное выраженіе этого лица, есть опредленныя черты. Что-то мучительно заныло въ душ Виктора Васильича,— явилось ощущеніе какого-то холода, которое онъ испытывалъ въ дтств, когда доска качелей взметывала наверхъ. Что онъ длаетъ теперь, этотъ маленькій человкъ? Викторъ Васильичъ поднялся, накинулъ халатъ и осторожно прокрался въ дтскую, устроенную еще до катастрофы,— съ момента своего открытія онъ не заглянулъ сюда ни разу. Онъ крался теперь черезъ залу и маленькую гостиную, какъ хорошій воръ. Дтская выходила окнами въ садъ. На столик горла маленькая ночная лампа. Ребенокъ лежалъ уже въ своей нарядной колыбельк, стоявшей посредин комнаты. Няня дремала, сидя въ кресл. Онъ подкрался совсмъ тихо и заглянулъ въ колыбельку. Ребенокъ спалъ. Красное личико съ закрытыми глазками было покойно. Викторъ Васильичъ долго разсматривалъ его, задерживая дыханіе. Да вдь это личико могло походить на того другого, если не сейчасъ, то потомъ, когда время сдлаетъ свое дло. И онъ, Викторъ Васильичъ, можетъ его возненавидть… Ребенокъ точно почувствовалъ кружившіяся надъ его головкой сомннія и сдлалъ тревожное движеніе. Личико исказилось, изъ пеленокъ опять выпросталась эта крошка-ручонка, точно она что-то искала. Няня встрепенулась отъ своей дремоты и только теперь увидла барина. Это ее точно испугало, и она загородила ребенка собой, какъ длаетъ птица, когда почуетъ опасность.
— Я такъ… ничего…— оправдывался Викторъ Васильичъ.— Мн показалось, что онъ крикнулъ, а вы, няня, спите.
— Идите-ка спать, баринъ…— шопотомъ отвтила старуха.
Она проводила его тревожнымъ взглядомъ до дверей и только покачала головой.
Ребенокъ въ дом, первый ребенокъ… Весь складъ жизни стараго барскаго гнзда пріурочился теперь къ этой маленькой жизни. Она постепенно наполнила все. Офиціально ребенку принадлежала одна дтская, но онъ пробрался и въ столовую, и въ гостиную, и даже въ кабинетъ. Однимъ словомъ, властно занялъ цлый домъ. Викторъ Васильичъ не узнавалъ старой няни, услужливой и доброй женщины, которая сдлалась требовательной, ворчливой, обидчивой и вообще надодливой. Явилось новое лицо въ дом — кормилица. За ней ухаживали, ее кормили на убой, ее старались не раздражать. Каждый день няня являлась къ Виктору Васильичу по нскольку разъ съ разными новыми требованіями: это нужно для ребенка, это для кормилицы и т. д. У маленькаго человка оказались очень большія потребности.
— Вдь нужно…— какимъ-то вызывающимъ тономъ повторяла няня, обращаясь къ барину,— Вдь онъ маленькій, сказать не уметъ.
— Пожалуйста, няня, длайте, что нужно.
Одного согласія вообще старух было мало, и она требовала разршенія по каждому отдльному случаю, хотя Викторъ Васильичъ могъ только соглашаться, потому что ничего не понималъ въ сложномъ дл ухода за ребенкомъ въ первый годъ его существованія. Евгенія Павловна не выходила изъ своей спальни цлыхъ дв недли, потому что чувствовала себя очень слабой. Викторъ Васильичъ надялся, что, когда она поправится, вс заботы перейдутъ къ ней. Но вышло иначе. Она не любила ребенка и относилась къ нему какъ-то офиціально: приносили его къ ней утромъ, потомъ въ полдень и вечеромъ. Въ дтскую она почти не заглядывала. Для Виктора Васильича сначала это было совершенно непонятно, и только потомъ онъ нашелъ объясненіе: въ ребенк Евгенія Павловна видла обманувшаго ее отца.
Что было длать? У Виктора Васильича сжималось сердце при вид этого забытаго ребенка, и онъ еще больше возненавидлъ жену. Раньше въ немъ проснулась жалость къ ней, а теперь этому чувству уже не было мста. О, это была женщина безъ всякаго сердца, черствая и безжалостная. Съ ней всякія церемоніи были излишни. Старая няня думала то же и сердито игнорировала ее.
— Мн кажутся странными твои отношенія къ ребенку,— заявилъ разъ выведенный изъ себя Викторъ Васильичъ.— Ты къ нему относишься, какъ чиновникъ. Я этого не ожидалъ.
— Мало ли чего вы не ожидали — сухо отвтила Евгенія Павловна.— Я длаю то, что умю… Вс эти материнскія нжности въ большинств случаевъ одно притворство, а я этого не желаю.
— Ты его не любишь..
— Не знаю…
По выраженію лица жены Викторъ Васильичъ видлъ, что она уже догадывается, что онъ все знаетъ, и приготовилась дать ему рзкій отпоръ. Она ждала только перваго слова. Но что же она могла сказать въ свое оправданіе? Ей ничего не оставалось, какъ только уйти изъ этого дома. Видимо, она уже приготовилась ко всему и поэтому не обращала никакого вниманія на все, что длалось кругомъ нея. Какое ей дло до этого дома и до того, что въ немъ происходитъ? И на себя она тоже не обращала вниманія. Знакомыхъ никого не принимала, сама не выходила изъ дому и вообще, отказалась отъ всего. Викторъ Васильичъ нсколько разъ думалъ приступить къ роковому объясненію и каждый разъ откладывалъ. Времени впереди еще достаточно… Онъ смутно все чего-то ждалъ, хотя ждать было ршительно нечего. Посл объясненія уже ничего не оставалось…
Въ самомъ Виктор Васильич происходило что-то совсмъ неожиданное, чего онъ не могъ понять и объяснить. Онъ раньше никакъ не могъ даже представить себ, что можно любить такого маленькаго ребенка, который еще ничего не понимаетъ и живетъ исключительно растительной жизнью. Вдь это не человкъ, а какая-то котлетка… Я между тмъ какъ это было глупо! Именно эти первые дни и недли и представляютъ глубокій интересъ: на глазахъ совершалась великая тайна, и эта тайна росла, развивалась и крпла. Вотъ въ этихъ дтскихъ синихъ глазкахъ точно проснулся первый блуждающій огонекъ сознанія, эта маленькая ручка уже приспособляла свои движенія, въ маленькомъ дтскомъ организм происходила громадная работа, которая закончится только съ пробужденіемъ нравственнаго міра. Недаромъ поэтъ сказалъ, что съ каждымъ человкомъ родится и умираетъ вселенная. Наблюдая за ребенкомъ, Викторъ Васильичъ чувствовалъ, какъ онъ привязывается къ нему все больше, точно прирастаетъ, и это новое чувство даже пугало его. Только иногда онъ незамтно для самого себя начиналъ въ немъ искать чего-то чужого, даже враждебнаго. Случалось какъ-то такъ, что старая няня ловила этотъ взглядъ и старалась защитить ребенка.
— Что вы на него такъ смотрите, баринъ!— ворчала старуха.
— Какъ смотрю?
— Я такъ… нехорошо. Дитя все понимаетъ, только вотъ сказать не уметъ. Нечего на него смотрть-то, Божье дло… Мать-то вонъ и не замчаетъ младенчика. Тоже нехорошо… Вы бы хоть пристыдили ее, баринъ.
— Послушайте, няня, вы себ начинаете позволять слишкомъ много… Мн это не нравится.
— Ну, ужъ это какъ вамъ будетъ угодно. Стара я стала, баринъ…
Разъ у Виктора Васильича произошла со старухой довольно бурная сцена. Онъ вышелъ изъ себя и наговорилъ ей дерзостей. Потомъ ему сдлалось совстно. Въ старой нян проснулась женщина, и ея старая кровь согрвалась у колыбели этого покинутаго ребенка. Старуха отдалась ему всей душой и возненавидла безчувственную барыню. Что же это за порядки такіе?.. Ежели и ошибка какая женская вышла, такъ грхъ износится: промежду мужемъ и женой Богъ судья. А младенчика жаль. Ангельская душенька. У старой няни много было такихъ простыхъ и душевныхъ словъ, которыя все ей объясняли. Она теперь даже желала, чтобы баринъ построжилъ барыню. Нельзя же такъ. Одна слава чего стоитъ. Относительно ребенка она не сомнвалась ни на минуту: чьему же ему быть, какъ не отцовскому? Тоже, придумаютъ… Вонъ какъ отецъ-то воззрится на младенчика, а разв это хорошо?
Между старой нянькой и Викторомъ Васильичемъ завязалась скрытая борьба, исходной точкой которой являлся ребенокъ. Открыто старуха ничего не высказывала, но это только усложняло положеніе. Викторъ Васильичъ теперь могъ понимать между строкъ и чувствовалъ то, что не хотли досказывать. Впрочемъ, его вниманіе исключительно поглощалось ребенкомъ, которому онъ отдавалъ всз свое свободное время. Онъ запустилъ свою службу и вс остальныя дла и только былъ занятъ ребенкомъ. Чей ребенокъ — для него оставалось все-таки вопросомъ. Иногда ему казалось, что это его, а иногда одъ съ ужасомъ находилъ въ немъ чужія черты. Неужели нельзя любить чужого ребенка? Да разв онъ чужой? Ничего неизвстно, и даже не могло бы этого сказать утвердительно самое время. Мало ли бываетъ случайныхъ сходствъ наконецъ, того, что называется ‘игрой природы’. Въ чемъ выражается это эгоистическое желаніе мужчины видть непремнно себя въ ребенк? Мой — это еще ничего не говоритъ, кром органическаго тщеславія. Можно и даже нужно стать выше подобныхъ зоологическихъ соображеній и полюбить просто человка въ ребенк, то будущее, которое онъ несетъ въ себ. Да, любовь творитъ чудеса, хотя и не всегда справедливо.
Эрнестъ Карлычъ показывался очень рдко и очень ненадолго. Евгенія Павловна встрчала его съ скучающимъ видомъ и не подавала ни малйшаго невода заподозрть ее или его въ чемъ-нибудь. Просто хорошіе знакомые, и только. Викторъ Васильичъ какъ-то чувствовалъ, когда докторъ бывалъ у нихъ, и старался съ нимъ не встрчаться. Онъ удивлялся, что этотъ человкъ имлъ нахальство являться къ нему въ домъ. Какое у него самодовольно-нахальное лицо, какія манеры, самый голосъ — нтъ, удивительно, какъ это онъ раньше ничего не замчалъ. Разъ Викторъ Васильичъ встртился съ докторомъ въ передней.
— Что это васъ не видно?— спрашивалъ докторъ съ напускной развязностью.
Викторъ Васильичъ что-то хотлъ сказать, но такъ и остался съ полуоткрытымъ ртомъ. Ему сдлалось гакъ противно и гадко. Единственной свидтельницей этой нмой сцены была горничная Дуняша, подававшая доктору его дорогое мховое пальто. Съ глазу на глазъ докторъ никогда не пропускалъ ее безъ того, чтобы не ущипнуть за щеку, и Дуняша длала притворно-сердитое лицо.
— И въ клуб не бываете…— продолжалъ докторъ, надвая перчатки.— Что это случилось съ вами?..
— Что случилось со мной?
У Виктора Васильича задрожали колни, и точно кто схватилъ его за горло. Онъ сдлалъ шагъ къ доктору, еще одно мгновенье, и могла бы разыграться дикая сцена, но въ этотъ критическій моментъ на выручку доктору явилась Евгенія Павловна. Она слышала изъ гостиной голосъ мужа и поторопилась предупредить непріятность.
— Докторъ настолько любезенъ, что не совсмъ забылъ насъ,— проговорила она съ напускной вжливостью.— Это тмъ боле дорого, что доктору ршительно нтъ времени даже пообдать…
— Обязанность прежде всего…— бормоталъ докторъ.— Au revoir, madame.
Этотъ маневръ Евгеніи Павловны спасъ доктора, но зато Викторъ Васильичъ почувствовалъ, что именно теперь наступаетъ роковой моментъ объясненія. То, чего онъ боялся, больше не существовало. Сейчасъ или никогда. Она чувствовала то же самое и намренно замедляла шаги, возвращаясь изъ передней.
— Мн кажется немного страннымъ ваше поведеніе, Евгенія Павловна,— заговорилъ Викторъ Васильичъ, сдерживая хриплыя нотки въ голос.
— Что вы хотите сказать?— сухо спросила она, приподнимая плечи
— Что я хочу сказать?..
Онъ замялся, подбирая слова. Она шла впередъ, но быстро остановилась, обернулась къ нему и проговорила въ упоръ:
— Мн не нравится вашъ тонъ, Викторъ Васильичъ… Понимаете?
— А мн не нравится, Евгенія Павловна, что вы считаете меня дуракомъ. Да. Представьте себ только одно, что я знаю столько же, какъ вы. Можетъ-быть, даже немножко больше…
— Вы? Знаете?
Она засмялась, окинула его своимъ дерзкимъ взглядомъ съ ногъ до головы и быстро пошла черезъ залу въ свою комнату.
— Евгенія Павловна…
Въ отвтъ прошуршала только ея шелковая юбка,— Евгенія Павловна быстро скрылась въ дверяхъ. Да, это была она, та женщина, которую онъ любилъ. Эта дерзость ослпила его, ослпила на одно мгновенье, а потомъ онъ захохоталъ. Что-то было такое неестественное въ этомъ хохот, такъ что Викторъ Васильичъ самъ удивился, что это именно онъ могъ такъ расхохотаться. Одно мгновенье — какъ это много значитъ, потому что вдь вся наша жизнь только одно мгновенье!..
Виктору Васильичу казалось, что онъ сходитъ съ ума, что у него все перепуталось въ голов. Напримръ, теперь ему ужасно хотлось броситься вслдъ за женой, остановить ее и сказать ей, кто она такая. Да, это былъ настоящій моментъ, который такъ глупо пропущенъ имъ. Вдь все равно, рано или поздно объясненіе должно произойти, и только безхарактерные люди оттягиваютъ подобныя вещи изо дня въ день. Это даже не доброта, а просто дрянная безхарактерность. Евгенія Павловна смется надъ нимъ въ лицо, и она въ прав такъ длать, потому что съ другимъ мужемъ она не посмла бы позволить себ выходку въ род сегодняшней.
— Дрянь я… тряпка…— повторялъ Викторъ Васильичъ самому себ.— Ахъ, если бы не этотъ несчастный ребенокъ! Если бы онъ умеръ… Вдь умираютъ же другія дти?.. О, тогда было бы совсмъ другое дло.
Что было дальше — трудно сказать. Время шло, какъ температура у больного — то быстро, то тихо. И впереди попрежнему не оставалось никакого просвта. Такъ, сумбуръ какой-то. Мысль о смерти ребенка приходила Виктору Васильичу уже нсколько разъ, и онъ впередъ представлялъ себ картину того, что произойдетъ. Евгенія Павловна, конечно, удетъ къ роднымъ… Да и не все ли равно, куда она удетъ? Онъ останется одинъ… Первое время ему будетъ очень трудно, а потомъ явится привычка: вдь ко всему можно привыкнуть. Провряя свои чувства, Викторъ Васильичъ могъ сказать, что онъ любилъ жену. Да, очень любилъ и никогда не думалъ, конечно, что такъ печально закончится ихъ совмстная жизнь. И нтъ возврата!.. Въ минуты такого раздумья поворотнымъ пунктомъ всегда являлась роковая фраза: тотъ самый, который… Это былъ его смертный приговоръ. О, онъ не хочетъ быть общимъ посмшищемъ, притчей во языцхъ. Пусть его горе остается въ этихъ стнахъ, какъ застарлая болзнь.
Утромъ у Виктора Васильича являлось что-то въ род проясненія. Онъ могъ боле безпристрастно обсудить свое положеніе и приходилъ неизбжно къ одному заключенію: нужно пощадить ни въ чемъ неповиннаго ребенка. Кстати, у него уже было свое имя: Вадимъ. Онъ носилъ уже его фамилію. Когда Викторъ Васильичъ подходилъ къ его кроватк, кормилица говорила:
— Вадя, это папа… Ну, скажи: па-па!
Ребенокъ таращилъ смшно глазенки, взмахивалъ ручками и оставался вопросительнымъ знакомъ. Виктора Васильича всегда разстраивала подобная сцена. Онъ особенно ярко чувствовалъ свое положеніе именно въ такіе моменты. Кормилица, конечно, ничего не подозрвала и хотла доставить ему удовольствіе. Разъ она прибжала къ нему въ кабинета, взволнованная, радостная, съ раскраснвшимся лицомъ.
— Баринъ, идите скоре…
— Что случилось?
— Ахъ, идите скоре…
Она потащила его въ дтскую. Ребенокъ лежалъ въ своей кроватк и улыбался,— это была его первая улыбка… Викторъ Васильичъ схватилъ себя за голову и выбжалъ изъ дтской, какъ сумасшедшій.
— Баринъ, что вы?
— Викторъ Васильичъ, что же докторъ не детъ?
Онъ обернулся и внимательно посмотрлъ на жену. Она стояла въ дверяхъ его кабинета такая утомленная, жалкая, измученная и… некрасивая. Именно послднее ему почему-то бросилось въ глаза,— какая она худая въ этомъ утреннемъ капот, лицо осунулось, ротъ сдлался больше, блокурые волосы сбились какими-то бабыши космами. Всего какихъ-нибудь дв-три безсонныхъ ночи, и отъ Евгеніи Павловны осталась кожа да кости.
— Онъ долженъ быть сейчасъ,— равнодушно отвтилъ Викторъ Васильичъ, глядя на часы.
Евгенія Павловна сдлала быстрый поворотъ и исчезла, какъ привидніе. Онъ долго смотрлъ на пріотворенную дверь, точно стараясь что-то припомнить — такое далекое и хорошее, что никакъ не давалось. Что же, въ самомъ дл, докторъ не детъ? Онъ пошелъ къ столовую, гд часы пробили четыре — самое трудное время для всего дома.
— Что Дима?— спросилъ Викторъ Васильичъ пролетвшую мимо него съ какимъ-то кувшиномъ въ рукахъ горничную Дуняшу.
Она какъ-то фамильярно посмотрла на него своими свтло-карими глазами и только махнула рукой. Этотъ жестъ точно придавилъ Виктора Васильича,— вдь сегодня роковой восьмой день, какъ Дима боленъ. Боже мой, нужно же что-нибудь длать!
Въ дтской шторы были опущепы, и комната освщалась только зеленымъ кругомъ лампочки подъ шелковымъ абажуромъ. У кроватки больного сидла Евгенія Павловна. Дим только-что минуло пять мсяцевъ, и онъ лежалъ такой красивый, несмотря на болзнь. Напряженно-раскраснвшееся дтское личико, полуоткрытый ротикъ съ запекшимися губами, закрытые глаза,— полная картина страдающаго маленькаго человчества. Въ обезсилвшемъ дтскомъ тльц отчаянно боролся послдній огонекъ жизни. Маленькая грудь такъ тяжело поднималась,— въ ней былъ настоящій пожаръ.
— Доктора, доктора, ради Бога!..— шептала Евгенія Павловна, ломая руки.— Ради всего святого, доктора… Онъ умираетъ.
Викторъ Васильичъ выбжалъ изъ спальни и бросился въ переднюю. Его обогнала Душила, спшившая на рзкій звонокъ. Вошелъ докторъ.
— Эрнестъ Карлычъ…— задыхаясь, говорилъ Викторъ Васильичъ.— Ахъ, онъ умираетъ… да… тамъ… ахъ, онъ умираетъ…
Докторъ только поднялъ плечи. Вдь онъ же говорилъ, что опасности нтъ? Эти господа родители всегда изводятъ его своими страхами.
— Докторъ, ради Бога…
— Я сейчасъ,— сухо отвтилъ докторъ, направляясь въ гостиную.
Викторъ Васильичъ бросился за нимъ, добжалъ до половины комнаты и остановился. Широкая спина доктора уже исчезла въ дверяхъ. О, какъ онъ ненавидлъ этого человка, и теперь больше, чмъ когда-нибудь.
‘Нтъ, не то…— вслухъ думалъ онъ.— Зачмъ я пустилъ этого шарлатана? Нуженъ консиліумъ… какъ это раньше мн не пришло въ голову?’
Викторъ Васильичъ ухалъ, не сказавъ никому ни одного слова. Объ его отъзд сообщила барын Душила. Евгенія Павловна искоса взглянула на доктора, шагавшаго по кабинету. Его возмущало, что болзнь круто повернула къ худшему. А все оттого, что эти проклятыя нервныя дти умираютъ отъ простой царапины… Что же онъ можетъ подлать? А тутъ еще эти срые глаза, которые смотрятъ на него съ такимъ умоляющимъ выраженіемъ, точно отъ него зависитъ прекратить дурную привычку умирать. Выдастся же проклятый денекъ…
— Мужъ отправился устраивать консиліумъ…— тихо проговорила Евгенія Павловна, опуская глаза, точно она просила извиненія.
— Я не въ претензіи,— сухо отвтилъ докторъ, поправляя давившій шею крахмальный воротъ.— Будь это другой ребенокъ, т.-е. обыкновенный нормальный ребенокъ, тогда другое дло. Никакая наука не можетъ предвидть тхъ сюрпризовъ, какіе преподносятъ господа родители своими нервами… Вы только посмотрите на себя и на вашего супруга…
Евгенія Павловна вдругъ вся выпрямилась, точно по ней выстрлили. Лицо поблднло, губы конвульсивно зашевелились. Докторъ сказалъ больше, чмъ желалъ, и сдлалъ гримасу.
— Вы, докторъ, говорите о моемъ супруг?— проговорила она отчетливо, глядя ему прямо въ глаза.— О моемъ муж?
Онъ схватилъ ее за руку и поцловалъ.
— Простите… Знаете, я врагъ этихъ сентиментальностей, т.-е. не понимаю ихъ. Я хотлъ сказать…
— Нтъ, позвольте, Эрнестъ Карловичъ, теперь ужъ я вамъ все скажу: я васъ презираю… да. Презираю, какъ только можетъ презирать женщина… женщина-мать… да. И себя презираю…
Они были одни въ комнат, но онъ все-таки оглянулся, длая къ ней шагъ. Она остановила его жестомъ.
— Не нужно… не смйте.
Докторскія плечи поднялись. О, милыя женщины, какъ он повторяютъ другъ друга даже въ глупостяхъ… А между тмъ даже уйти было неудобно. Нечего сказать, красивое положеніе. Эта тяжелая сцена прервана была появленіемъ Дуняши, обладавшей необыкновенной способностью входить и уходить во-время. Такъ было и сейчасъ. Докторъ посмотрлъ на нее благодарными глазами. Евгенія Павловна тоже была рада. Только безучастнымъ оставался одинъ ‘инфантъ’, въ маленькой груди котораго дтское сердце било набатъ. Ахъ, какъ страдала Евгенія Павловна, глядя на своего первенца,— страдала каждымъ нервомъ, каждой каплей крови. Все остальное отлетло, исчезло, спало, какъ чешуя или короста, а осталась одна мать. Она съ удовольствіемъ выслала бы доктора изъ дтской, если бы не считала его помощь необходимой. Дло шло къ кризису, и каждая минута была дорога. Давеча она разсердилась на мужа, похавшаго устраивать консиліумъ безъ ея согласія, а теперь была благодарна ему. Да и для Эрнеста Карлыча консиліумъ явится нкоторымъ укоромъ…
Консиліумъ собрался ровно черезъ часъ. Викторъ Васильичъ былъ извстнымъ лицомъ, и для него не могло быть отказа. Пріхали шесть докторовъ. Вс по очереди осмотрли больного, выслушали изъ вжливости объясненія ‘господъ родителей’ и отправились для совщанія въ гостиную. Эрнестъ Карлычъ все время хранилъ упорное молчаніе, стоя у окна и презрительно щурясь на почтенныхъ коллегъ. И какіе коллеги — стыдно смотрть… Военные врачи въ такихъ засаленныхъ мундирахъ, штатскіе еще лучше — какіе-то заношенные, обдерганные. Однимъ словомъ, среди этого ученаго стада Эрнестъ Карлычъ выглядлъ настоящимъ моднымъ львомъ, начиная со своего щегольского сюртука.
Врачи прикрыли за собой двери. За однимъ столомъ мста не хватило для всхъ. Эрнестъ Карлычъ заговорилъ первымъ:
— Коллеги, я здсь являюсь до нкоторой степени отвтственнымъ лицомъ, поэтому считаю своимъ долгомъ объяснить дло ab ovo.. Прежде всего, я считаю своимъ долгомъ указать на господъ родителей — въ нихъ основная причина, базисъ, такъ сказать, и объясненіе всего остального. Почтенный Викторъ Васильичъ и уважаемая Евгенія Павловна — представители нервнаго вка… Fin de siè,cle…
Ученый ареопагъ наклонилъ головы надъ столомъ, стараясь не смотрть другъ на друга, и только самый младшій изъ коллегъ не могъ удержаться отъ улыбки. Дйствительно, fin de siè,cle…. Онъ наклонился къ уху своего сосда и шопотомъ спросилъ:
— Викторъ Васильичъ, вдь это тотъ самый, который?..
Усатая, давно небритая физіономія, съ несомннными слдами усерднаго служенія совсмъ не медицинскому богу, сдлала утвердительный знакъ. Конечно, тотъ самый — кто же этого не знаетъ. Трудненько достаются почтенному Эрнесту Карлычу тоже господа родители fin de siè,cle’я.
— Именно въ господахъ родителяхъ коренится разгадка разыгравшагося кризиса,— продолжалъ Эрнестъ Карлычъ, длая, своей выхоленной рукой плавный жестъ.— Да… Намъ приходится считаться съ ярко выразившейся наслдственностью… Къ сожалнію, это — фактъ.
Священнодйствовавшіе авторитеты науки еще ниже наклонили свои головы. Изъ приличія совщаніе продолжалось цлый часъ, хотя смертный приговоръ былъ произнесенъ гораздо раньше. Къ заключеніе приглашенъ былъ Викторъ Васильичъ, и ему торжественно было сообщено то, что онъ уже зналъ самъ. Для смягченія резолюція была уснащена дешевенькими словами, въ род ‘конечно’, ‘случается’, ‘все можетъ быть’. Онъ выслушалъ все это молча, блдный, растерянный, съ безпредметнымъ взглядомъ, поглощенный своими собственными мыслями.
— Вотъ не ожидалъ я такого впечатлнія!— откровенно удивлялся въ передней младшій изъ коллегъ.— Бдняга мучится на чистую монету, какъ настоящій родитель…
— Да, случается…— неохотно отвтилъ сдой старикъ, обладавшій боле широкой опытностью.— Да… Нкоторые понимаютъ свои обязанности въ слишкомъ широкой форм…
Когда Викторъ Васильичъ и Эрнестъ Карлычъ вернулись въ дтскую, Евгенія Павловна по ихъ лицамъ прочла роковое ршеніе. О, больше не нужно словъ…
— Успокойтесь…— бормоталъ докторъ.— Конечно, я не скрываю опасности, онъ мн очень не нравится… да. Но дтскій организмъ живучъ…
— Уходите… Ничему не врю!— шептали поблвшія губы.— Нтъ, не уходите… О, Господи, что же это такое?..
Викторъ Васильичъ смотрлъ округлившимися отъ страха глазами на ребенка: онъ являлся теперь связующимъ звеномъ… Около его кроватки собрались вс дйствующія лица. Евгенія Павловна тихо плакала, опустившись на колни. Викторъ Васильичъ взялъ дтскую ручку и припалъ къ ней своей головой. Да, онъ умиралъ, этотъ несчастный ребенокъ, точно выполняя какую-то жестокую программу… Сколько разъ Викторъ Васильичъ желалъ этой смерти, и вотъ она пришла… И вс они трое здсь, вс т, кто думалъ только о себ, т, кто не могъ дать живой теплоты этому дтскому сердцу… Въ жизни есть своя неумолимая ариметика…
Сколько времени прошло — день не имлъ времени. Докторъ не выходилъ, выжидая еще чего-то.
— Докторъ, ему лучше…— прошептала Евгенія Павловна, когда ребенокъ открылъ глаза.— Докторъ, онъ смотритъ… Дима, родной…
— Да, совсмъ лучше,— отвтилъ докторъ, закусивъ бороду.
Начиналась агонія.
— Милый… родной…— повторялъ Викторъ Васильичъ, не выпуская изъ своихъ рукъ маленькой ручки.
Ребенокъ посмотрлъ на него, узналъ и тихо отвтилъ:
— Паппа…
— Родной, родной… милый сынъ…
Дтскіе глазки закрылись, унеся съ собой великую тайну, которая родится съ каждымъ человкомъ. Маленькое сердце перестало биться… Теплая близна живого тла смнилась мертвенной блдностью, точно это дтское личико вылпила изъ воску какая-то невидимая рука.
— Неужели… все… все кончено?— шепталъ Викторъ Васильичъ, не выпуская изъ своей руки маленькой дтской ручки.— Дима… родной…
Отвта уже не могло быть.
Докторъ, наконецъ, могъ уйти со спокойной совстью. Здсь ему нечего было длать. Онъ какъ-то неловко простился и бросился изъ дтской почти бгомъ. Викторъ Васильичъ проводилъ его глазами до дверей. Какой онъ былъ жалкій, этотъ докторъ. Потомъ кто-то запричиталъ. Ахъ, это старая няня екла… Тутъ же плакала молодая кормилица, закрывъ лицо передникомъ. Кто-то открылъ штору, и въ окно ворвался блесоватый свтъ занимавшагося лтняго утра. Да, было уже утро… Въ окно съ любопытствомъ заглядывала мягкая зеленая втка рябины. Викторъ Васильичъ видлъ только то, что напоминало Диму: вотъ позабытая на окн дтская игрушка, тамъ дтская колясочка, ночной столикъ съ лкарствами, комодъ съ его дтскимъ бльемъ — да, каждая мелочь напоминала эту маленькую жизнь, порвавшуюся, какъ тонкая нить. И ничего теперь не нужно, даже той любви, которой недодавало маленькому сердцу. Зачмъ наступаетъ этотъ лтній день? Зачмъ поднимается солнце?.. О, солнце, солнце, если бы ты могло видть, какъ человкъ и золъ, и несправедливъ, и жестокъ… Зачмъ гд-то далеко звонитъ колоколъ,— ничего не нужно, кром мертваго покоя. Тише, здсь, вотъ въ этихъ стнахъ, пронеслась смерть, и на всемъ чувствовалось ея холодное дыханіе. Живутъ другіе, а здсь смерть, уничтоженіе, мертвый покой. И здсь, предъ лицомъ смерти, не можетъ быть ни лжи, ни обмана, ни злобныхъ мыслей. Величіе жизни было до сихъ поръ заслонено тяжелой паутиной ежедневныхъ мелочей, маленькой злобой и круговой несправедливостью. Меня оскорбили, кровно оскорбили, и я томлюсь жаждой мщенія, я воспитываю въ себ это злобное чувство и вынашиваю его, какъ мать ребенка, точно оскорбленіе можетъ быть уничтожено только отвтной несправедливостью. Да и не для себя я это длаю (вдь я такой простой и любящій человкъ), а для кого-то другого, котораго даже не знаю, котораго не уважаю въ душ и котораго боюсь изъ ложнаго стыда….
И среди этой обстановки сидла она, несчастная, убитая, жалкая…
Что было дальше? Ужасные три дня. Дима лежалъ въ зал на большомъ стол. Изголовье было убрано живыми цвтами. Хлопотала главнымъ образомъ старушка-няня. Она была торжественно-спокойна и ни на кого не обращала вниманія. Маленькій покойникъ являлся дорогимъ гостемъ… Горли свчи, въ комнатахъ водворился запахъ ладана, смнившій лкарства, царившая тишина нарушалась только монотоннымъ заупокойнымъ чтеніемъ… Въ дом появлялись и уходили какіе-то неизвстные люди, точно могильные жуки. Одинъ снималъ мрку для гроба, другой шептался съ еклой относительно покрова и катафалка, третій просто приходилъ поглазть. Викторъ Васильичъ отсиживался больше у себя въ кабинет и старался выходить въ залу, когда тамъ никого не было. Онъ потерялъ счетъ дней и ночей… Для чего?.. У него оставалось одно смутное чувство, именно, что онъ долженъ что-то сдлать…
— Дима… родной…— повторялъ онъ, шагая по кабинету.— Ахъ, Дима, Дима…
Его возмущало главнымъ образомъ то, что въ самомъ искреннемъ гор есть какая-то театральная ложь. Человкъ длается неестественнымъ, когда на него смотрятъ, когда отъ него чего-то ждутъ. Именно этого и боялся Викторъ Васильичъ, той послдней лжи, которая провожаетъ человка въ могилу.
А какъ хорошо было, когда все стихало! Викторъ Васильичъ прокрадывался въ залу, становился въ уголокъ и долго-долго стоялъ одинъ, прислушиваясь къ чтенію псалтири. Если бы онъ могъ молиться, какъ няня екла… Если бы онъ могъ плакать… Стоя въ своемъ углу, онъ видлъ, какъ торопливо вошла въ залу горничная Дуняша, подошла къ покойнику и быстро рухнулась какъ-то всмъ тломъ. Положивъ три земныхъ поклона, она поцловала образокъ, лежавшій на груди Димы, и быстро ушла обратно. Она прошла совсмъ близко отъ него и не замтила, что онъ все время наблюдалъ ее. Виктора Васильича поразило опухшее отъ слезъ лицо Дуняши. Она могла плакать о Дим, маленькомъ Дим… Что-то защемило на душ у Виктора Васильича, и онъ почувствовалъ только одно, что все прощаетъ вотъ этой самой Дуняш за ея слезы.
Что было, день или ночь? Не все ли равно… Викторъ Васильичъ привыкъ къ своему уголку. Онъ стоялъ, смотрлъ и слушалъ. Въ первый моментъ онъ не замтилъ, что въ другомъ углу, залы стоитъ Евгенія Павловна. Она стояла на колняхъ и казалась двочкой. Викторъ Васильичъ замтилъ ее только тогда, когда подошла няня екла и тронула его за руку. Онъ повиновался ей машинально, какъ бывало въ дтств. Няня подвела его къ жен и шопотомъ проговорила:
— Нужно проститься…
— Съ кмъ, няня?— спросилъ Викторъ Васильичъ.
— А съ нимъ…
Она подвела ихъ къ Дим и отступила. Евгенія Павловна закрыла лицо руками и зарыдала. Викторъ Васильичъ перекрестился, сдлалъ земной поклонъ и приложился къ образку, какъ длала горничная Дуняша.
— Я не могу…— прошептала Евгенія Павловна, хватаясь за его руку…
— Женя, вдь онъ не виноватъ…
Она опять закрыла лицо руками… Она вся дрожала. Викторъ Васильичъ обнялъ ее и увелъ къ себ въ кабинетъ. Тамъ онъ бережно усадилъ ее на диванъ, поправилъ сбившіеся на лбу волосы и прошепталъ:
— Да, я т_о_т_ъ с_а_м_ы_й, к_о_т_о_р_ы_й… Я тебя опять люблю, потому что самъ сдлался лучше… потому что я много страдалъ… Да, да, я тотъ самый, котораго ты любила… Дима мой сынъ… Ахъ, Дима, Дима, если бы онъ могъ видть!.. Все забыто… Все прощено…
Она тихо припала своей головкой къ его груди.
1893.