Женщины-труженицы в произведениях Г. Боборыкина, Налимов Александр, Год: 1900 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 19 минут(ы)

Въ память женщины-врача Евгеніи Павловны Серебренниковой.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографія М. М. Стасюлевича, Вас. Остр., 5 лин., 28.
1900.

ЖЕНЩИНЫ-ТРУЖЕНИЦЫ ВЪ ПРОИЗВЕДЕНІЯХЪ Г. БОБОРЫКИНА.

Отношеніе общества къ тому или другому писателю нердко переживаетъ разныя фазы. Быть можетъ, это особенно замтно на крупныхъ литературныхъ силахъ. Примръ Пушкина въ этомъ случа сдлался, такъ сказать, классическимъ. Напомнимъ и о Тургенев, который одно время чуть не собрался совсмъ сойти съ литературной сцены. Читатели помнятъ, что и Достоевскій пользовался широкой популярностью именно въ конц своей жизни и т. д. Думается, естественне наблюдать сильныя колебанія общественнаго мннія тамъ, гд дло идетъ о выдающихся художникахъ. Послдніе всегда, съ одной стороны, самохарактерне, индивидуальне, какъ принято выражаться, неподатливе на временныя и случайныя вяпія (не прекращающіяся въ обществ), съ другой — они и подвижне, съ боле продолжительнымъ періодомъ роста и формировки, ибо содержательне. Г. Боборыкинъ, какъ можно судить на основаніи нкоторыхъ мстъ, до извстной степени автобіографическаго характера, въ его же собственныхъ произведеніяхъ, и самъ, съ благородною скромностью, не ставитъ себя на слишкомъ большую высоту. Но несомннно, что ‘его книга имла свою судьбу’. Въ былую пору нашей русской реформаціи г. Боборыкину не посчастливилось, потому, главнымъ образомъ, что тогда играли значительную роль въ обществ дятели и критики, предъявлявшіе къ жизни и литератур слишкомъ опредленныя требованія. Ихъ не могъ удовлетворять г. Боборыкинъ, писатель и рзкихъ симпатій, и идеаловъ — вдобавокъ и не первоклассный талантъ, и не созрвшій еще тогда литературный характеръ. Наступила дале эпоха какой-то довольно мелкой пестроты и разноголосицы — постепенно возобладали нравственно-общественное и литературное безразличіе и безпринципіе. Надъ г. Боборыкинымъ не мало посмялись, можетъ быть, больше потому, что тогда надъ всмъ издвались слегка — ‘безъ вры и любви’. Нын, наконецъ, г. Боборыкинъ, кажется, дождался боле справедливой и сочувственной оцнки своей дятельности, по крайней мр, со стороны лучшей части нашей интеллигенціи.

Въ нашей литератур творчество г. Боборыкина является до извстной степени отвтвленіемъ Тургеневскаго. Такая аналогія не должна вызывать недоразумній. Размрами дарованій, глубокой психологичностью всхъ почти сочиненій, яркостью, общимъ тономъ и окраской міросозерцанія, наконецъ, необычайнымъ и столь разнообразнымъ изяществомъ формы Тургеневъ, конечно, отличается отъ П. Д. Боборыкина. Но и сродство тутъ несомннно. У обоихъ писателей читающій чувствуетъ себя на почв и въ сфер стараго, идейнаго гуманизма и европеизма, у обоихъ предъ вами — живая исторія волнующихъ русскую интеллигенцію идеаловъ, у обоихъ — и ‘вчно юный’ вопросъ любви, трактуемый цломудренно и просто, безъ малйшихъ признаковъ ухищреній и аномалій во вкус мнимо-красиваго и мнимо-возвышеннаго декадентства или мистицизма. Особенность литературно-художественнаго метода г. Боборыкина — это, подчасъ, нкоторый не столько реализмъ, сколько не совсмъ даже самостоятельный, немного французскій натурализмъ’, ‘протоколизмъ’, объективизмъ, фотографія, если хотите. Выписывая иной разъ какую-нибудь ‘натуру’, авторъ до того простираетъ свое безпристрастіе, что… вызываетъ въ читател одно недоумніе!

Передъ вами дама удивительно умная, съ прекраснымъ ‘европейскимъ’ образованіемъ и манерами, во всякомъ случа съ литературными познаніями, не меньшими… Боборыкинскихъ, не то загадочная натура, не то порочный геній, а въ старости предрянная кокотка (Любовь едоровна въ повсти ‘Обречена’). Или вотъ энергичный дятель, съ независимыми сужденіями и дйствіями, съ какими-то идеями и планами, заявляющій, что ‘надо силу себ приготовить… общественную… политическую’, изящный и тоже наикультурнйшій и пр.— и все же въ конц концовъ только червонный валетъ (Палтусовъ въ роман ‘Китай-городъ’).

Г. Боборыкинъ передаетъ одинъ моментъ изъ жизни героя, очерчиваетъ его наружность, движенія, рчи — и вы любуетесь въ высшей степени правдоподобнымъ литературнымъ портретомъ, увлекаетесь жизненною драматичностью сцены… Но перелистуйте книгу дале… Никакой синтезъ не дается вамъ въ руки. Графъ Галанцевъ (въ ром. ‘Ходокъ’) напоминаетъ вамъ многое и многихъ, вызываетъ въ васъ циклъ, циклы идей, возбуждаетъ интересъ и сочувствіе. Но постепенно ваше любопытство и симпатія спадаютъ, вамъ надоло гоняться за авторомъ, очертанія котораго словно неуловимы. Сначала Таманцевъ какъ будто убжденный ‘народникъ’, отлично сознающій, сколько правды въ иныхъ широко расточаемыхъ благодяніяхъ и попеченіяхъ. Онъ бросаетъ такіе энергичные попреки уравновшеннымъ бюрократамъ изъ нашихъ Бисмарковъ: ‘Но вы теперь — одна клика. И прежніе, т щедринскіе администраторы, ташкентцы изъ ресторана Бореля, были гораздо мене опасны, чмъ вы, господа. Т были комическіе персонажи, и вся грамотная Русь такъ и смотрла на нихъ. А вы — съ направленіемъ, съ идеей, у васъ есть какой-то талисманъ и приворотное зелье’. И о ‘свт’ вообще онъ выражается безъ большой нжности: ‘Онъ (Душковъ) олицетворяетъ для меня все, что я нашелъ здсь, въ нашемъ монд — въ этомъ отвратительномъ Петербург чинушей, карьеристовъ, добровольныхъ холоповъ и миньоновъ’. Дале… ну, дале, конечно, Таманцевъ переживаетъ обязательный романъ и даже съ благополучнымъ окончаніемъ. Тутъ-то нашъ ‘фантастъ’ обращается въ какого-то необыкновенно-длового аристократа-индивидуалиста. ‘А вотъ что, господа, заявляетъ онъ, прежде всего быть самимъ собою. Ни отъ чего не отказываться: ни отъ награды своей, ни отъ положенія, ни отъ власти, ни отъ чего. Сознать себя самого и дать своему ‘я’ полный ходъ’. И еще: ‘и народъ мы не поднимемъ, пока люди высшей культуры, дворяне или купцы съ образованіемъ, т, что сидятъ на земл, не станутъ создавать себ своей жизни, конечно, на общее благо, но своей, со своими интересами и цлями, а не съ однимъ полумистическимъ культомъ мужика’.

Другая отличительная примта творчества Боборыкина — это пристрастіе, мы сказали бы — любовь къ изображенію подробностей, удобствъ и красокъ ‘вншняго быта’, наружной культурности. О комнатной обстановк, костюм, голос, даже гастрономическихъ привычкахъ своихъ героевъ авторъ нашъ никогда не забудетъ: можно сказать, пожалуй, что именно Боборыкинъ ввелъ у насъ цлый особый описательный жанръ въ этомъ направленіи. Тутъ авторъ — ршительный виртуозъ… ‘Фруктовые запахи, вкусъ грушъ, не утолившихъ вполн его жажды, привели его къ мысли о квасной лавк’. ‘Дома ли он очень неопрятно и не воспитанно: наваливались грудью, оба локтя клали на столъ, чмокали, ли съ ножа, крошили хлбъ, не рзали, а дергали мясо или теребили его вилкой’. ‘По-французски произносилъ онъ чрезвычайно отчетливо и нарядно. Въ этомъ произношеніи слышался баринъ’. ‘Въ родномъ язык у нея былъ трудно-уловимый, но несомннный акцентъ — полуфранцузскій, полуанглійскій, усвоенный съ дтства, проведеннаго исключительно за границей. Голосъ звучалъ утомленно. На букву ‘р’ она слегка картавила — по-русски и на другихъ языкахъ’ и т. д., и т. д. Умнье одваться?… Да, мы ршаемся утверждать, что у г. Боборыкина иные характеры дйствующихъ лицъ какъ будто прямо и создаются на почв… отношенія къ костюмерному искусству. ‘Прекрасная, какъ богиня, величественная и гордая, какъ древняя римлянка, всхъ и все соблазняющая и покоряющая своимъ умомъ и ‘интеллигентностью’ всякаго рода — Зина Ногайцева (въ роман ‘Изъ новыхъ’) — это какой-то Наполеонъ ‘моды и стиля’, возведенная въ перлъ созданія франтиха’.

Поставивъ себ задачею предварительно сказать два слова о литературной дятельности г. Боборыкина вообще, мы не могли обойтись безъ вышеприведенныхъ замчаній. Все это слишкомъ бросается въ глаза при чтеніи произведеній нашего автора. Но его вдь отличаютъ и совсмъ другія, безусловно положительныя черты и свойства. И прежде всего — несомннная талантливость, разносторонняя просвщенность и безукоризненная литературная порядочность. Сочиненія г. Боборыкина, это въ своемъ род живая лтопись разныхъ вяній и движеній, новообразованій и зарожденій тхъ или другихъ типовъ въ сред нашей такъ называемой интеллигенціи. Ни разу г. Боборыкинъ не отнесся какъ-нибудь неблаговидно къ свжимъ и чистымъ проявленіямъ въ жизни и литератур, ни разу не посочувствовалъ чему-нибудь недостойному. Большой эстетикъ и довольно равнодушный или безразличный политикъ, г. Боборыкинъ, однако, уметъ уважать все честное и возвышенное и презирать все низкое и пошлое.

Пвецъ ‘науки страсти нжной’, столь усердно иллюстрировавшій въ ряд произведеній пушкинскую формулу, что ‘любви вс возрасты покорны’, г. Боборыкинъ, тмъ не мене, всегда остается въ предлахъ здороваго бытописанія, нтъ у него здсь ни зоологическихъ подхихикиваній, ни романтическихъ или мистическихъ украшеній… грязи.

Сочиненія г. Боборыкина не передаютъ читателю какого-нибудь явственно цльнаго міросозерцанія, осязательной убжденности, какихъ-нибудь главенствующихъ и связующихъ излюбленныхъ идей: но общій тонъ ихъ весьма симпатиченъ, главнымъ образомъ, по отсутствію въ нихъ пессимизма. Мы разумемъ не тотъ пессимизмъ, который грозно осуждаетъ и чернитъ на основаніи идеала, по тотъ довольно модный пессимизмъ, безплодный и холодный, который происходитъ обыкновенно изъ духовнаго истощенія. Г. Боборыкинъ немножко позитивистъ и натуралистъ, это, быть можетъ, охраняетъ его отъ иныхъ настроеній данной минуты, когда нкоторые забавляются особой маніей величія въ мистическомъ туман или благороднымъ избиваніемъ непосильныхъ имъ старыхъ идей, или мрачнымъ фотографированіемъ непонятаго зла.

Мы взялись здсь толковать ‘о женщинахъ-труженицахъ’. Намъ, пожалуй, возразятъ, что такой темой почти совсмъ не занимается г. Боборыкинъ. У нашего автора большая портретная галлерея, по все на другіе сюжеты. Вонъ ‘кающійся дворянинъ’ — Юрій Лыжинъ (въ ‘Перевал’), разочаровавшійся, было, ‘народникъ’, идущій, однако, въ конц концовъ спасать ‘народъ’ отъ голода и мора. Или вотъ — Гыпинъ (въ ром. ‘Изъ новыхъ’), не чета Палтусову, не ‘благопріобртатель’, человкъ съ ‘идеей’, который, впрочемъ, ‘вритъ’ только въ себя, ‘и съ него довольно’. Великолпная Анна Гавриловна (изъ ром. ‘На ущерб’), ‘курсистка’ и богачка, кажется, занятая по преимуществу отыскиваніемъ мужчинъ, ‘на которыхъ можно испытывать свою власть и обаяніе’. Аристократическая Кэтъ (изъ ром. ‘Ходокъ’), съ помощью Таманцева, окончательно прозрваетъ относительно ‘свта’ и такъ изливается передъ графомъ: ‘И знаешь ли, Andr, что я теб скажу: я не понимаю даже, какъ я могла, еще годъ тому назадъ, держаться за то, что тамъ меня окружало. Я сама себ лгала. И тогда уже все, и часто, очень часто, казалось мн скучнымъ и слишкомъ вздорнымъ. Des pantins! Des marionettes! И надъ всмъ этимъ — грязь! Брр!..’ Изящная, нжная, вдумчивая и тонко чувствующая Маруся (изъ повсти ‘Обречена’) отказывается отъ предлагаемаго высвобожденія изъ ‘свтской’ неволи и идетъ ‘на добровольное погруженіе въ болото, гд барахтаются самыя вредныя особи человческаго стада, по выраженію Грубина, живущія только въ свое чрево и въ свои ненасытные порывы тщеславія и безпутства’. Вс эти и многіе другіе характеры не рисуютъ передъ нами міра тружениковъ. Однако, и таковыхъ не оставила вовсе безъ вниманія плодовитая муза г. Боборыкина.

Какъ мы выше указывали, для г. Боборыкина ‘ничто человческое не чуждо’, иметъ ли онъ въ виду мужчину или женщину. Выберетъ ли женщина для себя сценическую дятельность, займется ли наукой, увлечется ли общественными вопросами, нашъ художникъ отмтитъ все это въ своей хроник безъ гнва или насмшки, не станетъ стовать о потрясеніи соціальныхъ устоевъ или развращеніи нравовъ. Въ произведеніяхъ Боборыкина не однажды пасуютъ передъ молодыми женскими силами люди, высоко цнящіе свою просвщенность и культурность и моральную упроченность. Нравственная устойчивость и умственная широта ‘новыхъ’ женщинъ здсь не разъ посрамляетъ разныхъ старыхъ ‘интеллигентовъ’ ‘лучшей школы’.

И все же г. Боборыкину, видимо, боязно слишкомъ далеко заглядывать въ ‘женское будущее’. Чмъ-то ‘немножко черезчуръ фельетоннымъ’, анекдотическимъ и поверхностнымъ отзывается творчество г. Боборыкина, когда онъ, словно торопясь поспвать за вкомъ, записываетъ свои новйшія наблюденія въ женскомъ мір. Новыя женщины труженицы и не труженицы какъ будто не ясны и для самого художника, онъ обращается скоре въ… репортера. Въ предлагаемомъ очерк, поэтому, мы воспользуемся разсказами г. Боборыкина не изъ самоновйшихъ.

Муза Прокофьевна въ разсказ ‘По чужимъ людямъ’, дйствительно, живетъ своимъ трудомъ. Она вовсе не симпатичный характеръ.

Опасно, было, заболвшая, она сводитъ счеты съ прошлой жизнью своей — и тутъ ей представляется ‘безконечная ткань изъ двоедушныхъ словъ, поступковъ, минъ, жестовъ, съ неустанной работой обдумыванія, подготовки, актерской практики, точно заучиваніе цлой сотни ролей передъ зеркаломъ’. Привтливая сестра милосердія бодряще подйствовала на Музу Прокофьевну. ‘Грхъ лицемрія, двоедушія и затаенной злобности’ заслъ въ ея душу ‘отъ ея положенія’ подъ давленіемъ пезадачной и тяжелой жизненной канители. ‘Доброе чувство къ сестр смшалось теперь съ радостью надежды, почти увренности. Ей захотлось обласкать, про себя, эту добрую душу нсколькими нжными словами. Она начала ихъ произносить въ ум, и ей было это ново и непривычно-отрадно. Для кого же она такъ изнывала долгіе годы своей жизни по чужимъ людямъ — компаньонкой, кочевавшей изъ одного семейства въ другое, одно другого ненавистне и тошне’? Ненормальная эта работа — угождать людскимъ прихотямъ, служить какимъ-то ‘высшимъ’ наймитомъ, домашней прислугой по особымъ порученіямъ. Быть можетъ, чисто физическій трудъ, настоящее ремесло помогли бы устроиться независиме. Но Музу Прокофьевну воспитывали и образовывали не въ такихъ цляхъ. ‘Опрощаться’ сознательно и производительно — подвигъ, посильный для очень немногихъ. О немъ и не подумала, конечно, она ни разу въ жизни. Да и чисто вншняя даже культура тяготетъ надъ человчествомъ властно и безапелляціонно, и возвращаться къ низшей бытовой обстановк для цлаго общества ненатурально. Прогрессъ безповоротно идетъ другими путями. Обыкновенная Муза Прокофьевна станетъ всячески изводиться — и душой и тломъ,— а въ прачки не пойдетъ. Въ такихъ случаяхъ любятъ ссылаться, напримръ, на Америку. Но эта (вовсе не такая уже и восхитительная) страна пережила свою исторію, какой не наслдуютъ наши Музы Прокофьевны. Рисуя свою ‘компаньонку’, г. Боборыкинъ, согласимся, не собирался подымать вопросовъ обширнаго соціологическаго и этическаго значенія. Онъ остановился на ней скоре, какъ реалистъ и гуманистъ-художникъ. Но правдивостью своего очерка, любовнымъ отношеніемъ къ личности человка, какъ такового, онъ волнуетъ читателя и будитъ въ немъ размышленія. Въ чью пользу работаетъ Муза Прокофьевна? Очень ли мудры совты не брезгать никакимъ трудомъ? Чмъ общество обезпечило боле или мене свободный переходъ отъ одного соціальнаго положенія къ другому? Какія радости сулитъ оно для жизни въ культурныхъ низахъ? Какія преимущества ожидаютъ здсь женщину? Нын чаще, чмъ когда либо, раздаются попреки на тему, что у насъ слишкомъ много блоручекъ, что вс хотятъ быть не меньше, какъ генералами, что школы и воспитатели не готовятъ у насъ людей ‘для жизни’, что мы пренебрегаемъ весьма почтенными, хотя и ‘маленькими’ длами и т. д., и т. д. Но… во многомъ ли улучшены теперь общія условія тхъ мстъ и областей, гд должна совершаться эта не ‘чистовая’, а ‘черновая’ работа, эти не ‘широкія’, а ‘малыя’, хотя и ‘почтенныя’ дла? Съ одной стороны, негодуютъ, что русскіе люди, молъ, все жаждутъ геройскихъ подвиговъ, а съ другой,— прямо предлагаютъ обратиться въ какихъ-то чудо-богатырей добродтели. Ибо что же титаничне работы (дйствительной) въ глуши, безъ поддержки, безъ удобствъ, безъ освжающихъ досуговъ, безъ замтныхъ результатовъ и откликовъ?

Муза Прокофьевна, полежавъ въ больниц, начала оправляться отъ своего недуга. Не только ‘сестрица милосердная’, но и докторъ, Василій едоровичъ, спасительно вліяли на душевное состояніе ‘компаньонки’. Даже столь присущее ей чувство зависти не шевельнулось на этотъ разъ. Муза Прокофьевна — полковничья дочь, но ея женская доля совсмъ не то, что мсто на пиру житейскомъ мужчины, доктора (хотя онъ и изъ ‘подлаго’ сословія). Положимъ, ‘и лкарей нынче на Москв какъ песку морского’. Но этотъ докторъ ‘знаетъ, что ему долженъ быть ходъ не здсь, такъ въ другомъ мст, не въ Москв, такъ въ губерніи. Сестра уже говорила ей, что Василій едоровичъ напечаталъ ‘ученую книжку’, и не просто медицинскую, а съ литературной отдлкой’.

Словно попутно, въ рамкахъ той же художественной хроники, не уклоняясь отъ текста своего бытописанія, г. Боборыкинъ задваетъ разныя серьезныя и текущія стороны женскаго существованія. Читатель не знаетъ, насколько широки взгляды автора на такъ называемый женскій вопросъ, но увренъ, что г. Боборыкинъ не станетъ извращать жизненныхъ фактовъ въ угоду возвращенія вспять, хотя и находилъ бы тамъ золотой вкъ женскаго благополучія. Муза небольшая прогрессистка, но силою практическаго порядка вещей подмчаетъ мужскую самостоятельность и образованность и интересуется ею.

Муза Прокофьевна совсмъ выздоровла и направилась къ своей бывшей ‘хозяйк’. Наша героиня умна и наблюдательна, пожалуй, подчасъ слишкомъ умна и проницательна. Однако такія качества ея мало нарушаютъ художественную цльность изображаемой авторомъ личности. Мы хорошо знаемъ, какъ нужда иной разъ изощряетъ умственныя способности человка, вооружаетъ его тонкой и всесторонней критикой людского эгоизма. Пришла Муза Прокофьевна справиться о работ — и уже не особенно добрыя чувства поднялись у нея на душ при вид ‘барыни’. ‘И эти московки, подумала она, обитательницы меблированныхъ комнатъ, и барыни въ собственныхъ домахъ воображаютъ, что он добры, гостепріимны, привтливы, судачатъ про иностранцевъ, про заграничные порядки, находятъ, что нмки, француженки, англичанки — вс безъ сердца, вс сухи, плохо воспитаны, эгоистки… Да ни въ какой семь самыхъ закорузлыхъ буржуа или бюргеровъ не встртили бы меня такъ, какъ эта колотовка! ‘ Быть можетъ, Муза Прокофьевна и не вполн права, но въ ней говоритъ оскорбленное человческое достоинство, о которомъ такъ мало заботятся и самыя ‘сердечныя’ наши ‘дамы’. И вовсе не по какой-нибудь своей сверхъестественной злости или невжеству, а прямо по неимнію соотвтственной нравственно-общественной практики. И у насъ женщина не меньше, а пожалуй и побольше мужчины уметъ постоять за свою личность, а слдовательно, и разглядть ее въ другомъ. Но неупражняемыя способности вянутъ, отъ неупражненія органовъ зрнія слпнутъ кроты. Не видя кругомъ подходящихъ примровъ, русская ‘дама’ совсмъ перестаетъ видть многое. Она пойметъ оскорбленную сестру, жену, отъ души посочувствуетъ обиженному по служб… подчиненному, вступится, если хотите, и за обдленнаго наймита. Но слуга, взволнованный изъ-за дурного обращенія съ нимъ — это нчто уже мало для нея понятное. Впрочемъ, въ данномъ отношеніи у насъ часто совпадаютъ и ‘женскій’, и ‘мужской’ вопросы. Приближать къ нравственно-общественному просвщенію слдуетъ вдь и мужчину, и женщину въ нашемъ все еще юномъ народ.

Бывшая ‘хозяйка’ Музы Прокофьевны, Грибанова властно заявляетъ: ‘Я обдумала все въ вашемъ интерес, Муза. Лучше вы сами бы ничего не пріискали. Я вамъ, Муза, разыскала прекрасную кондицію. И здсь, въ нашемъ гарни’. Нетина соглашается, выбирать ей не приходится.

Она попадаетъ въ милое ‘цивилизованное’ общество матери и двухъ дочерей компаньонкой. Обднвшія, но праздныя, съ ‘культурными’ привычками и претензіями, но безъ духовныхъ интересовъ, презирающія всхъ не ‘изъ общества’, Антуфьевы сразу подавляютъ и озлобляютъ Музу Прокофьевну, столь недавнюю паціентку. Он уже ей ненавистны. Она глядитъ на прислуживающаго семейству корридорнаго и думаетъ: ‘Вотъ съ кого должно брать примръ! Разв Евсей станетъ имъ показывать свои настоящія мысли и чувства? Зачмъ? Чтобъ он его оборвали? Онъ ихъ презираетъ и справляетъ свою должность. У каждаго своя маска, иначе совсмъ пропадешь’. Добрыя и здоровыя настроенія, пережитыя, было, въ больниц, совсмъ пропадаютъ въ душ нашей героини. Развивается дурное расположеніе духа, убываютъ опять физическія силы. ‘Она начала кусать подушку и биться о нее головой… Ей захотлось, чтобы сейчасъ же загорлся домъ, и вс он погибли съ ихъ смшными замашками, мелкими душонками, съ ихъ житьемъ на чужой счетъ или на проценты, или въ долгъ, съ паскуднымъ равнодушіемъ ко всему, что не он, и отсутствіемъ простой жалости къ такимъ, какъ она, которую он третируютъ хуже, чмъ корридорнаго Евсея, потому что тотъ имъ сгрубитъ или сдлаетъ гадость, какъ довренный лакей управителя’. Конечно, мало гуманны эти размышленія и не возвышенны душевныя изліянія. Слишкомъ много въ нихъ отчаянной зависти, грубой мстительности. Но и прямой болзненности много. Наблюдательный авторъ-реалистъ заставляетъ тутъ насъ вспомнить, что въ такихъ симптомахъ зачастую сказывается начало душевнаго разстройства. Муза Прокофьевна не сошла съума, но душевныя потрясенія испытала, разумется. И психическое и физическое равновсіе опять нарушилось — снова Муза Прокофьевна попала въ больницу, чтобы больше не вставать. Наша героиня умирала, не теряя сознанія. Жизнь ей слишкомъ надола — ‘лучше нырнуть и тамъ… Гд тамъ?— удалось ей беззвучно выговорить губами.— Гд?’ Она не знала. Ее не влекло туда. Она не боится ‘того свта’, но и не тянетъ ее къ нему, какъ къ послднему убжищу жизни мира и тишины. ‘Слезы умиленнаго страха передъ тайной разставанья съ жизнью не дрожали на ея отягченныхъ вкахъ’. Въ ней ‘кипла, какъ расплавленная смола, и вырывалась горечь и злоба всей жизни, со скрежетомъ безсилія противъ того, что тянуло вонъ изъ этой самой постылой жизни, изъ этой жалкой и постыдной тины’.

Мало у г. Боборыкина столь мрачныхъ и трагическихъ страницъ. И очень, разумется, характерно, что он преобладаютъ въ разсказ, знакомящемъ насъ съ исторіей бдной и трудящейся женщины. Женщина эта всю жизнь ломалась, носила какую-то довольно гнусную маску ‘изъ-за куска хлба’. Кое-чему учившаяся, она не знала въ сущности никакихъ умственныхъ интересовъ и удовлетвореній. ‘Воспитанная’ и ‘интеллигентная’, она старательно поддерживала одинъ только вншній, чисто фарисейскій декорумъ. Не будучи извергомъ или идіотомъ, она, однако, по преимуществу развила въ себ скрытыя чувства ярости, ядовитой насмшливости, антипатіи ко всему окружающему. Ей дйствительно приходилось жить почти безъ вры, надежды и любви въ теченіе слишкомъ многихъ лтъ. Никакой подсказывающей лирики или философствованій вы, конечно, не найдете у г. Боборыкина. Но читателю невольно хочется словно договорить за автора: да, съ женщиной, а не съ мужчиной, главнымъ образомъ, случается все подобное. Возьмемъ для примра вовсе не высокопробнаго мужчину. Боле свободный въ выбор по вкусу профессіи и поприща для дятельности, мужчина скоре создаетъ себ обстановку, при которой, насытивъ свои прямо эгоистическіе порывы, онъ легче предается и такимъ иллюзіямъ: въ немъ ‘нуждаются’, его ‘любятъ’ — и онъ готовъ ‘любить’ пасомыхъ. Мужская учба и продолжительне, и шире женской, умственные навыки и желанія въ ней закрпляются и пробуждаются сильне — и, плавая уже по морю житейскому, ихъ удобне сохранить не совсмъ угасшими. И своимъ такъ называемымъ личнымъ, сердечнымъ ‘счастьемъ’ мужчина распоряжается на большемъ простор, и хотя боле или мене искусственными путями, отмежевываетъ для себя ‘свтлыя’ минуты, вносящія отдыхъ и успокоеніе. Музы Прокофьевны лишены всего этого.

Марья Трофимовна (изъ разсказа ‘Безвстная’) женщина въ другомъ род. Она — акушерка. ‘Никто ловче и умле ея не найдется въ самой бдной и грязной обстановк, въ какой хотите поздній часъ ночи, и врядъ ли другая такъ ладитъ съ простонародьемъ, такъ изучила нравы, привычки, суеврія, примты, пороки и замашки темнаго и совсмъ бднаго и полубднаго петербургскаго люда: мелкихъ чиновничьихъ семей, артельщиковъ, унтеровъ, дворниковъ, прислуги всякаго рода, впавшихъ въ нищету дворянскихъ семей, недавно повнчанныхъ паръ изъ учащейся молодежи, изъ огромнаго класса ищущихъ занятій’. Не радостно сложилась ея жизнь, но наша героиня спокойно и бодро несла вс тяготы, служа ближнему, отдаваясь труду изо-дня въ день. Ей вздумалось взять на воспитаніе пріемыша-двочку. Двочка выросла въ смазливую двушку и… обманула вс чистыя упованія Марьи Трофимовны, самоотверженно заботившейся о своей Марус. Маруся эта пошла, въ конц концовъ, по торной дорожк низменныхъ увлеченій и порока. Отчаяніе нападаетъ на нашу акушерку. Незнакомый, было, пессимизмъ овладваетъ ея душою. ‘Она, акушерка, помогала рожденію столькихъ ребятъ… зачмъ? Разводила только нищихъ, преступниковъ, проститутокъ, идіотовъ…’ Маруся ‘погибла’. ‘А осталась бы она честной, разв не все равно? Вышла бы замужъ за студента — нын это легче всего — дти, болзни и та же нищета, да еще нестерпиме отъ ученья, отъ умственнаго голода. Всего хочется отвдать, и ясне видишь, какъ кулакъ да рубль везд въ почет, какъ правда затоптана удачей, а на душевную доблесть плюетъ всякій, кто урветъ себ кусокъ пирога. Да и сытые-то не меньше голодныхъ маются’. Помогая послдними крохами Марус и ея пріятелямъ, Марья Трофимовна доходитъ сама до нищеты и даже попадаетъ въ ночлежный домъ. И здсь въ ней совершается поворотъ къ прежнему. Она беретъ опять къ себ ребенка, приговореннаго къ ‘подкинутію’, ‘а то и до грха недолго’. ‘И ее наполнила увренность, что все будетъ такъ, какъ она говоритъ: ‘и вывернется она…’ ‘заберетъ она этого ‘бутуза…’ и станетъ съ нимъ няньчиться еще сильне, чмъ няньчилась съ Марусей. И Маруся прибжитъ!— у нея тоже можетъ быть ребеночекъ, какъ и у этой побирушки. Она и его приметъ, и повивать будетъ, и выведетъ въ люди! Чего же ей? И такъ пойдетъ до самой смерти, до послдняго издыханія’.

Разсказъ какъ будто не свободенъ отъ нкоторой сантиментальности въ обрисовк героини. Но такое впечатлніе вполн выкупается замчательно врнымъ воспроизведеніемъ всхъ подробностей этой, конечно, весьма обыденной исторіи и общимъ тономъ нелицепріятнаго и вдумчиваго гуманизма. Бытовыя описанія, діалоги, отдльные моменты повсти, психологическія и портретныя, такъ сказать, частности освщены удивительно жизненно, съ широкою, всестороннею наблюдательностью. Марья Трофимовна, быть можетъ, и не представляется вамъ вполн цльнымъ и увлекающимъ образомъ, но вс чувства, думы и дйствія ея вы понимаете. Марья Трофимовна не какой-нибудь выдающійся человкъ, она не задается никакими ‘идейными’ цлями и возвышенными планами, она, повидимому, даже не прошла и черезъ боле или мене систематическую школу ‘кружковъ’ и ‘направленій’, но во всякомъ случа это ‘интеллигентная’ труженица. И авторъ, несомннно, отмчаетъ ее, какъ положительный типъ, какъ желательную и надежную силу въ обиход русской общественной жизни.

Что же это за личность? Разумется, ‘она добрая душа’, какъ выражается и акушерка Переверзева. ‘Она альтруистка’, обозначили бы другіе. Но не совсмъ то, очевидно, иметъ здсь въ виду самъ г. Боборыкинъ. Онъ, думается, подчеркиваетъ въ Марь Трофимовн не просто альтруизмъ, а именно женственную любовь къ ближнему, женственную способность къ самоотреченію. И тутъ мы близко соприкасаемся съ общими воззрніями автора въ этой области. Всякій добрый порывъ въ женщин, всякое ея высшее стремленіе, какъ мы и видли, г. Боборыкинъ пойметъ, оцнить и не поставитъ имъ никакихъ прещеній… Но… уже ко многимъ, къ очень многимъ поколніямъ и общественнымъ слоямъ, нравственно-соціальнымъ теченіямъ и типообразованіямъ присматривался нашъ авторъ. Удавалось ему подчасъ подмчать контуры и штрихи, выдляющіе боле или мене новаго мужчину. Но относительно женщины, будемъ говорить правду, художеству г. Боборыкина словно привольне въ старой сфер ‘культа’ любви — ничуть не ‘всечеловческой’ — и семьи. Семейныя картинки, драмы, семейныя идилліи въ своемъ род, если хотите, у нашего автора иногда выходятъ подвижными и правдивыми, колоритными и отчетливыми, какъ сама жизнь. А на счетъ ‘культа’ любви нашъ художникъ подчасъ какъ будто даже переступаетъ границы своей нсколько фотографической объективности и позволяетъ себ почти лирическія изліянія. О любви г. Боборыкинъ распространяется часто и много, даже слишкомъ часто и много. У него, напр., и человкъ изъ ‘новыхъ’, Рыпинъ, ставящій себя превыше всего и всхъ, вчно занятой, олимпійски сдержанный и холодный, не избгаетъ чаръ какой-нибудь Зины. ‘И она ему нравилась, какая бы она ни была: порочная, пустая, чванная, глупая, съ привычками къ виски, со смшной въ его глазахъ ‘религіей’ моднаго обезьянства, дочь ‘ерыги’ и какой-то корифейки… наврно изъ мщанокъ’. Въ повсти ‘Измнникъ’ Симцевъ — чуть не женоненавистникъ, ищущій посл многочисленныхъ романическихъ передрягъ полной холостецкой свободы. Но… тонъ его монологовъ такой сильный, горячій и задушевный, и такъ остроумно и содержательно вообще онъ разсуждаетъ, что читателю невольно чуется тутъ нкоторое подсказываніе со стороны самого автора,— подсказываніе и сочувствіе. А Симцевъ вдь мстами философствуетъ и на такой ладъ: ‘Но и въ такихъ ‘интеллигенткахъ’, какою казалась ему на первыхъ порахъ Людмила, было все-таки же больше женскаго, подъ угловатостями и даже рзкостями тона онъ скоро почувствовалъ все тотъ же вчный инстинктъ женщины, влекущій ее къ существу другого пола — источникъ ея силы и слабости’. Въ повсти ‘Обречена’ Грубинъ высоко ставилъ свою жену, покойную Катю, ‘за ея чистоту, врность всему, что для нея было свято, за хрустальную честность и стойкость души въ маленькомъ тл’. Но вотъ онъ встртилъ Марусю изъ семьи, гд главенствовала знакомая намъ Любовь едоровна, и забылъ сороковой день кончины своей Кати. ‘Онъ не хотлъ больше обманывать себя. Не сантиментальной дружбы будетъ онъ искать. Все отдастъ, что у него есть, вс силы, удесятеренныя великой томной жизни — любовью’… и т. д., и т. д. Опять читатель замчаетъ, что и здсь вдохновенне и краснорчиве звучитъ изложеніе автора! Симцевъ такъ возстаетъ противъ женскаго инстинкта потому только, что онъ тотъ же Грубинъ, но уже изстрадавшійся отъ мужского инстинкта въ дл великой тайны жизни.. Кустаревъ въ роман ‘На ущерб’, ‘этотъ русскій хорошій человкъ съ наружностью суроваго практика и съ сердцемъ младенца, жившаго по книжкамъ, которыя вдругъ оказались ‘не ко двору’, и онъ исповдуется между прочимъ въ минуты откровенности: ‘Очень мы съ своей подоплекой носимся, батюшка мой, а чуть приманка… деньги ли, слава или женская прелесть, и пошелъ и такъ, и эдакъ’.

Чрезмрное зондированіе такихъ сюжетовъ, какъ инстинктъ, прелесть, собственно говоря, совсмъ могутъ вывести насъ изъ области художества… въ область физіологіи. Съ г. Боборыкинымъ этого, положимъ, не случилось. Онъ избгнулъ крайностей такого ‘реализма’. Еще старая, Тургеневская, идеалистическая закваска міровоззрній удержала его въ какомъ-то особомъ равновсіи. Нердко упрекали нашего беллетриста въ копированіи Золя и др. ‘натуралистовъ’. Но эти вліянія отразились, кажется, только въ мелочахъ творчества г. Боборыкина.

Лтописецъ ‘романовъ’ — ‘въ усадьб и на порядк’, въ профессорской и писательской сред, у ‘народниковъ’ и ‘радикаловъ’, даже у ‘символистовъ’ и нитшіанцевъ, касавшійся и посейчасъ касающійся очень многаго изъ русской жизни, г. Боборыкинъ, повторяемъ, не облюбовалъ никакого цльнаго образа новой женщины, героини ‘вчно юной исторіи’. Онъ тутъ въ колебаніи, онъ словно ищетъ романтизма въ инстинкт или же, напротивъ, сводитъ какъ будто къ одному инстинкту то, что еще формируется, созидается въ позднйшихъ поколніяхъ. ‘Физіологіи’, повторяемъ, у г. Боборыкина нтъ, но всяческой неустойчивости — не мало. Романомъ же спеціально новой женщины-труженицы г. Боборыкинъ занимался гораздо мене: его герои и героини принадлежатъ по преимуществу къ сред ‘интеллигентовъ’ боле или мене сытыхъ и съ ‘положеніемъ’ въ обществ. Вотъ, однако, въ разсказ ‘Въ отъздъ’ героиня, Татьяна Казимировна, молодая особа, сирота — ‘трудовая двушка’ (какъ выражается г. Боборыкинъ немножко тяжело и, если хотите, не совсмъ по-русски). Взглядовъ она, само собою, держится передовыхъ и всякіе ‘умственные’ виды видала. Сдлалась она совершенно случайно воспитательницей въ семейств нкоего Братцева — ‘русскаго добраго барина, не нашедшаго еще своей тарелки’, можетъ быть, только ‘готоваго сбросить съ себя налетъ расплывчатаго мистицизма’, въ которомъ онъ очутился подъ давленіемъ жены’. Леонидъ Павловичъ (Братцевъ) полюбилъ, было, Татьяну Казимировну, но ей онъ только ‘симпатиченъ’. Затягивается довольно нердкая у насъ канитель какихъ-то неопредленныхъ отношеній и недоразумній. И гордая, цломудренная двушка убирается восвояси. Казалось бы — и длу конецъ, по крайней мр, для ‘новой’, ‘трудовой’ женщины. Но г. Боборыкину зачмъ-то понадобился тутъ довольно торжественный апоозъ. Узжаетъ Татьяна Казимировна — и ‘голову горделиво и почти дерзко’ поднимаетъ, и осматривается кругомъ, и складываетъ руки на груди въ поз ршимости и пр. И все изъ-за чего? Тамъ, въ усадьб ‘Поддубное’, бросила она цлое ‘счастье’: такъ назвали бы это сотни и тысячи двушекъ, безъ средствъ, безъ положенія, съ перспективой подневольнаго труда. Татьяна Казимировна молода и, положимъ, совсмъ не знаетъ, въ чемъ ‘счастье’. А г. Боборыкинъ словно сомнвается: да и есть ли женское счастье — вн Поддубнаго.

Въ разсказ ‘Проздомъ’ находимъ мы и еще молодую труженицу-чтицу у ‘русскаго парижанина’ Стягина, желчнаго и нервнаго. Онъ въ Москв ‘проздомъ’, чувствуетъ къ ней усиленное отвращеніе и — лчится, лчится безъ конца. Къ нему налетаетъ и сама заграничная подруга. Характеристика ея нижеслдующая: ‘она совершенно невжественна и вс ея умственныя потребности сводятся къ чтенію по утрамъ ‘Petit journal’. Стягинъ не могъ ‘выносить ея пренебрежительнаго, доходящаго до цинизма, отношенія къ мужчин вообще’… ‘Кром вульгарности натуры’, въ ея манер третировать ‘Стягина’ было и еще нчто, общее француженкамъ, точно будто она вымещала на немъ все то, что ей приводилось терпть отъ другихъ мужчинъ. Чтица — Вра Ивановна — женщина совсмъ изъ другого міра и другихъ свойствъ. Стягинъ увлеченъ ею, ему начинаетъ и Москва представляться чуть не въ радужныхъ краскахъ: пропадаетъ недавнее отвращеніе, ненависть даже къ окружающему ‘варварству ‘. Онъ мечтаетъ о новой жизни и образъ Вры Ивановны не уходитъ отъ него, напоминая о какой-то ‘почв’. Что же такъ возродило и оживило нашего героя? Да вотъ, кажется, такія размышленія: ‘Славная двушка, думалъ онъ, дльная и кроткая!’ Дльная и кроткая! Два свойства, которыхъ онъ совсмъ не видлъ въ своей ‘подруг’. Вообразимъ нашу труженицу, Вру Ивановну, ‘сопутницей жизни’ г. Стягина. Не очень блистательная карьера ей предстоитъ. ‘Дльно’ вести хозяйство прихотливаго барина, ‘кротко’ ухаживать за нимъ во время частыхъ недомоганій — плодовъ долголтней слабости къ… инымъ ‘европейскимъ’ удобствамъ.

Въ повсти ‘Ранніе выводки’ Любочка ‘съ пятнадцати лтъ впрягла себя въ учительскій трудъ’. Она и ея пріятель Вася ‘еще ребятами стали деньги зарабатывать, и не пустяшныя, а хорошія деньги, такія, что можно было безъ нужды цлой семь жить. И на ихъ товаръ являлся спросъ’ и т. д., и т. д. Будучи, слдовательно, хорошей рабочей силой, экономически боле или мене самостоятельная и независимая, наша труженица вмст съ тмъ съ какою-то приниженностью объясняется съ своимъ вовсе не титаническимъ пріятелемъ (дло идетъ о русскомъ ‘добровольческомъ’ паломничеств). ‘Не останусь я здсь, Вася, не останусь!’ — шептала она, сдерживая рыданія.— А еслибы я не пошелъ, осталась бы?— рзко спросилъ онъ.— ‘Вы своего ршенія не перемните, да и я не хочу этого! Слышите, Вася, не хочу! Да и почемъ вы знаете, что я не могу сочувствовать… иде?’ — съ трудомъ нашла она слово.— Иде, говорите вы?— перебилъ Банарцевъ и сдлалъ жестъ головой.— Не врится мн, Любочка, воля ваша, не врится… Да если бы и такъ, найдите сначала такой способъ, чтобъ вамъ дома у себя дурного дла не длать. Тогда вотъ и потолкуемъ.— ‘Я затмъ и пришла къ вамъ, Вася’… и т. д. Въ конц концовъ оба они остаются ‘при домашнихъ пенатахъ’. Можетъ быть и къ лучшему. Насъ и тутъ больше всего интересуетъ то обстоятельство, что Боборыкинъ и съ большимъ искусствомъ, и съ большею симпатіей (скажемъ откровенно) рисуетъ именно Любочекъ… давно намъ знакомыхъ.

Осязательные, краснорчивые, подчасъ даже роковые факты свидтельствуютъ о томъ, что русская женщина-труженица, съ полнымъ самосознаніемъ и съ опредленными цлями и работой не миъ и не злонамренное сочинительство. Жила же вдь, напримръ, между нами, на земл нашей и та русская женщина, памяти которой посвященъ настоящій сборникъ. Женщина-труженица на каждомъ шагу употребляемъ мы въ данномъ очерк такое выраженіе, оттняя его соціологическій характеръ. Женщина можетъ быть, конечно, и сестрой, и матерью, и другомъ, и героиней романической исторіи, можетъ, если хотите, имть свои особливыя духовныя свойства (что своеобразне очень многихъ другихъ отмчаетъ Дюрингъ) и т. д., и т. д. Все это весьма большіе вопросы общаго научнаго, психическаго значенія житейской прозы или моментовъ художественнаго творчества. Но термины: трудъ и труженица необходимо вводятъ насъ въ сферу общественныхъ, соціологическихъ понятій. Предъ нами не женщина только,— предметъ любви и хотя бы самаго рыцарскаго обожанія, а трудящійся членъ общества, — и вопросъ о немъ не замкнешь ни въ какой отдльный, спеціальный, вн-соціальный кругъ. ‘Она’ — сливается тутъ съ ‘нимъ’ и со всми.

Большой художественный талантъ могъ бы дать намъ цльный и типическій женскій образъ, какъ созданіе тхъ или другихъ вяній жизни.— и мы бы сами извлекли уже подходящіе соціологическіе итоги. Такими поэтическими силами г. Боборыкинъ не обладаетъ. Но въ мру своихъ дарованій онъ довольно потрудился на пользу разршенія такъ называемаго женскаго вопроса. Женщина-прислуга и женщина-ученая спеціалистка, женщина ‘идейная’ и женщина-служительница модъ и новинокъ, женщина-артистка и женщина ‘сестра милосердія’, женщина-мать и сестра — проходятъ передъ вами въ произведеніяхъ г. Боборыкина какъ достаточно яркіе характеры. Относительно женщины представительницы сцены нашъ авторъ обогатилъ литературу обильнымъ бытоописательнымъ матеріаломъ, его мастерскія и широко-гуманистическія картинки и характеристики этой категоріи, быть можетъ, единственныя въ своемъ род. Г. Боборыкинъ большой любитель ‘европейскаго’ комфорта, разныхъ тонкостей и красотъ ‘культурной’ обстановки, большой знатокъ всякихъ ‘заграничныхъ’ мелочей послдняго привоза. Можетъ быть, потому и своихъ ‘свтскихъ львицъ и львовъ’ живописуетъ онъ не безъ преклоненія передъ Зинами (въ ром. ‘Изъ новыхъ’) и баронами Гольцами въ (ром. ‘Перевалъ’). Однако, онъ ничуть не скрываетъ и всей пустоты, всей замаскированной лжи и нечисти иныхъ ‘свтскихъ’ чертоговъ. Ни у одного писателя не захвачена въ такой масс художественныхъ схемъ и абрисовъ женщина разнообразныхъ русскихъ идейныхъ ‘полосъ’ (любимое выраженіе г. Боборыкина) и направленій, духовныхъ подъемовъ и настроеній, какъ у г. Боборыкина. Расширеніе жизненной дятельности женщины, умственное ея прогрессированіе по ‘эпохамъ» и ‘періодамъ’ ‘новообразованія’ среди женщинъ высшихъ и низшихъ слоевъ — все это занесено въ беллетристическую лтопись г. Боборыкина. Новыя птицы, новыя псни. Сочиненія нашего автора не дадутъ обстоятельнаго отвта на подымающіеся тутъ вопросы. Но эти сочиненія скажутъ: идетъ, растетъ новая жизнь, она выдвигаетъ новыя требованія, женщина все больше и чаще появляется на разныхъ поприщахъ общественнаго труда, все сильне претендуетъ на признаніе ея личности, и не отвертться уже людямъ отъ новыхъ задачъ.

Александръ Налимовъ.

ЖЕНЩИНЫ-ТРУЖЕНИЦЫ ВЪ ПРОИЗВЕДЕНІЯХЪ Г. БОБОРЫКИНА.

Читайте также: