ИСТОРІЯ ПРЕСТУПЛЕНІЯ.
ИСТОРІЯ ПРЕСТУПЛЕНІЯ.
(Исторія одного преступленія, Викт. Гюго. Перев. съ французскаго. Изданіе Б. Г. Ямпольскаго. Спб. 1878).
——
Г. В.
‘Дло’, No 7, 1878
История одного преступления, Г. В., Год: 1878
Время на прочтение: 22 минут(ы)
‘Чтобы властвовать, надо презирать людей,— этого мало, надо ненавидть ихъ’ — совтовалъ Макіавелли своему принцу, какъ-будто предвидя политику Наполеона III. Чтобы совершить съ такимъ холоднымъ и строго-обдуманнымъ намреніемъ переворотъ 2 декабря, дйствительно, нужно было не имть въ душ ничего человческаго, кром презрнія и ненависти къ людямъ. Когда тюрьмы были переполнены членами законодательнаго собранія, лучшими и самыми популярными представителями республиканской партіи, когда Парижъ былъ залитъ кровью и улицы его запружены трупами, когда на двор префектуры разстрливали арестованныхъ, какъ на бойн, когда озадаченный, растерявшійся и пораженный ужасомъ великій городъ дрожалъ подъ ударами разставленной ему западни, Люи Бонапартъ безъ всякаго волненія, совершенно спокойно выслушивалъ доклады своихъ клевретовъ и отдавалъ приказанія атаковать, убивать и арестовать. На его лиц не дрогнула ни одна жилка, когда ему донесли, что барикада въ улиц Тевено взята приступомъ и 120 труповъ поднято на мст. ‘Скажите Сэнтъ-Арно, прибавилъ онъ,— чтобы мои распоряженія были исполнены’, и Сэнтъ-Арно повиновался. ‘Съ этой минуты, замчаетъ В. Гюго, — страшный, громадный потокъ крови полился черезъ это преступленіе’. Но вотъ наступила темная, ужасная ночь, стоны умирающихъ раздавались за барикадами, костры, пылавшіе на площадяхъ, освщали картину разрушенія и насилія, во многихъ домахъ матери плакали о погибшихъ дтяхъ, многіе отцы, схваченные ночью, не знали, что длается съ ихъ семействами, а въ Елисейскомъ дворц пировали и праздновали свою побду. ‘Тамъ пили, курили, говоритъ В, Гюго,— какъ солдаты на бульвар, потому что, совершая убійства цлый день, хотли пить цлую ночь, виномъ заливали кровь. Тамъ изумлялись и ликовали отъ успха’. Но успхъ такого злодянія, грандіознаго по своей наглости, искусно-задуманнаго по своему лукавству, только и могъ принадлежать исполнителямъ, глубоко презиравшимъ людей, людямъ хладнокровнымъ, весмущавшимся ни при вид крови, ни при вид грязи.
Когда побда остается нг сторон грубой силы, толпа удивляется этой побд и виновника ея производитъ въ геніи. Такъ было и съ Люи Бонапартомъ. На немъ еще не обсохла кровь многихъ тысячъ жертвъ декабрьской катастрофы, а католическій попъ, встрчая его въ собор Notre Dame de Paris, величалъ его уже ‘избранникомъ Провиднія, добрымъ геніемъ Франціи’. И въ геній творца декабрьской ночи увровали многіе, и врили въ него до тхъ поръ, пока Седанъ не сорвалъ маски съ мелкаго и ограниченнаго авантюриста.
Да и нуженъ-ли былъ геній для того, чтобы ночью напасть на беззащитный городъ и задушить въ немъ республику? Нтъ. Теперь мы знаемъ, что такое былъ Люи Бонапартъ, этотъ ‘маленькій Макіавелли’ XIX вка, эта жалкая пародія на Юлія Цезаря. Теперь, когда отъ павшаго кумира не осталось ничего, кром его темныхъ длъ и позора, для каждаго ясно, что онъ не только не обладалъ геніемъ, но даже умомъ, сколько-нибудь выдающимся изъ-за зауряднаго уровня, хитрость и лицемріе были отличительными чертами его характера. Трусъ по натур, авантюристъ по призванію, тартюфъ по воспитанію, холодный и жестокій эгоистъ, гордый и наглый въ счастіи, малодушный и приниженный въ несчастій, онъ способенъ былъ играть только второстепенную роль даже въ своемъ собственномъ преступленіи. Окружавшая его шайка разорившихся кутилъ, биржевыхъ игроковъ, неудавшихся африканскихъ офицеровъ, лакеевъ-литераторовъ, женщинъ сомнительной репутаціи, людей безъ вры, безъ убжденій, даже безъ добраго имени, но съ неутолимою жаждою легкой наживы, хищныхъ, честолюбивыхъ и на все готовыхъ, — эта шайка, организованная въ тсный кружокъ заговорщиковъ, была не лучше и не хуже самого Люи Бонапарта. Это были такіе-же пигмеи во уму, какъ и онъ, по боле дерзкіе и отчаянные, что и придавало имъ нкоторый призракъ силы и мужества. Авторъ ‘Исторіи преступленія’ мастерски обрисовалъ намъ на первыхъ же страницахъ Люи Бонапарта, Морни и Эспинаса {См. въ журнал ‘Дло’ 1877 года, No 10, ст. ‘Исторія преступленія’, стр. 77—79 и 88.}. Во второмъ том онъ нсколькими штрихами очерчиваетъ интимный кружокъ елисейскаго дворца въ слдующемъ вид: ‘Меримэ естественно былъ человкъ подлый, но отъ него нечего было и ждать другого. Иное дло — Морни, это былъ человкъ другого, высшаго разбора. Въ немъ былъ разбойникъ, а разбойнику необходимо быть отважнымъ. Напрасно Меримэ выдавалъ себя за одно изъ довренныхъ лицъ государственнаго переворота, впрочемъ, тутъ нечмъ было и бахвальствовать. Въ дйствительноети-же Меримэ не былъ своимъ въ елисейскомъ кругу. Люи Бонапартъ безполезно не откровенничалъ. Прибавимъ къ этому, что, несмотря на нкоторые противоположные признаки, едва-ли вроятно, чтобы Меримэ находился въ прямыхъ сношеніяхъ съ Люи Бонапартомъ. Это устроилось впослдствіи, а въ это время Меримэ зналъ только Морни.
Морни и Меримэ — оба находились въ интимномъ обществ елисейскняя брапущ’въ, но только съ разныхъ сторонъ. Можно врить Морни, но не Меримэ. Первый былъ введенъ въ великія тайны, а послднему поврялись только маленькія. Любовныя интрижки были призваніемъ Меримэ. Приближенные елисейскаго дворца были люди двоякаго сорта: довренные и куртизаны {Къ толп куртизановъ принадлежала вся лакействующая богема искателей тепленькихъ мстъ, офиціальныхъ положеній и денежныхъ подачекъ. Обладая нюхомъ гончей собаки, эта разношерстная толпа предугадывала, что рано или поздно Люи Бонапартъ захватитъ въ свои руки абсолютную власть и не забудетъ ея терпливыхъ стоянокъ въ переднихъ и коридорахъ елисейскаго дворца, ея эластическаго сгибанія спины и расточаемой лести. Въ этомъ отношеніи богема оказалась проницательне республиканской партіи, ничего невидвшей и ничего непредусмотрвшей изъ-за своихъ внутреннихъ дрязгъ и споровъ. В. Гюго хотя и признаетъ эту близорукость, по хочетъ оправдать ее какимъ-то верховымъ отношеніемъ республиканской партіи къ Люи Бонапарту, какимъ-то презрніемъ къ его ничтожеству. Положимъ, что Люи Бонапартъ былъ, дйствительно, ничтоженъ, по республиканцы, при всемъ ихъ жалкомъ оптимизм, не могли не видть, что за спиной этого deus ex machina стоить цлый легіонъ его сообщниковъ, искренно желавшихъ погубить республику, У нихъ была ясно опредленнаи цль, полная солидарность въ стремленіи, чего не было у республиканцевъ, наконецъ, на сторон первыхъ, какъ врно замтилъ Прудонъ, была ничмъ нестсняющаяся подлость, готовая на все ради личныхъ выгодъ, на что, конечно, не были способны республиканцы. Послушайте, какъ, наприм., говорилъ будущій герой Седана рабочимъ, когда онъ былъ еще президентомъ республики и заискивалъ въ нихъ содйствія своему преступному замыслу: ‘Мои самые искренніе и преданные друзья не во дворцахъ, а въ хижинахъ, они — не подъ золотыми потолками, а въ мастерскихъ на площадяхъ и въ поляхъ. Я знаю, какъ говорилъ императоръ, что моя фибра отвчаетъ вашей и что у насъ одни интересы и одни инстинкты’. Это говорилъ Люи Бонапартъ въ Сэи-Кэнтеп, предсдательствуя на банкет открытія желзной дороги. И громадная толпа рабочихъ, слушая его, рукоплескала ему. Она была страшно обманута, но ея обманъ былъ простителенъ, разочарованная іюньскими днями, обманутая въ своихъ лучшихъ надеждахъ февральской революціей, побжденная въ открыто борьб, голодная и измученная, она слпо бросилась въ объятія узурпатора, но что было простительно слпой и невжественной толп, того нельзя было простить интелигенціи, стоявшей во глав республиканской партіи, тмъ уполномоченнымъ народа, которые могли и должны были видть, куда направлена была конснираціонная дятельность ‘темнаго человка’. Эта близорукость и дала силу пигмею совершить гигантскій переворотъ, задушить республику среди благо дня и на развалинахъ ея основать диктатуру.}. Первымъ изъ довренныхъ былъ Морни, первымъ или послднимъ изъ куртизанивъ былъ Меримэ.
‘Вотъ что составило фортуну Меримэ. Преступленія — хороши только въ первыя минуты, они скоро увядаютъ. Этотъ родъ успха не бываетъ продолжителенъ, къ этому надо прибавить еще кое-что.
‘Елисейскому дворцу нужна была литературная декорація. Немножко академическаго украшенія не мшаетъ вертепу. Меримэ былъ для этого пригоденъ. Ему было предназначено подписываться: Le fou de l‘Impratrice (съума сходящій отъ императрицы). Madame Монтихо представила его Люи Бонапарту, который его удостоилъ своимъ благоволеніемъ и дополнилъ свой дворъ этимъ пошлымъ литературнымъ талантомъ.
‘Этотъ дворъ представлялъ цлую колекцію пошляковъ, цлый звринецъ пресмыкающихся, полный гербарій ядовитостей. Кром довренныхъ, состоявшихъ при дл, и куртизановъ, служившихъ декораціями двора, были еще помощники. Въ извстныхъ случаяхъ требовалось подкрпленіе. Иногда эту роль исполняли женщины — летучій эскадронъ, иногда мужчины — Сэнтъ-Арно, Эспинасъ, Сэнъ-Жоржъ, Мопа… Иногда ни т, ни другіе, а маркизъ С. Общество это было замчательно, о немъ стоитъ сказать нсколько словъ.
‘Въ немъ фигурировалъ Вьеларъ — учитель, атеистъ католическаго оттнка и хорошій игрокъ на биліард. Онъ былъ разсказчикомъ, улыбаясь, онъ разсказывалъ слдующій фактъ. Къ концу 1807 года королева Гортензія, охотно обитавшая въ Париж, писала королю Людовику, что она не можетъ дольше переносить разлуки съ нимъ, что она не можетъ жить безъ него и. собирается пріхать въ Гэй (голандскій городъ). Король замчаетъ: ‘вдь она беременна’. Онъ позвалъ своего министра Ванъ-Манена, показалъ ему письмо королевы и добавилъ: ‘Она детъ, это хорошо. Наши комнаты сообщаются дверью, надо задлать ее’. Людовикъ придавалъ серьезное значеніе своей королевской мантіи, потому что онъ воскликнулъ: ‘королевскій плащъ никогда не будетъ одяломъ для распутной женщины’. Испуганный министръ Ванъ-Маненъ передалъ эту сцену императору, который разсердился не на Гортензію, а на Людовика. Несмотря на это, Людовикъ держалъ себя твердо, дверь не была задлана, но его величество задлалъ самого себя, когда королева пріхала, онъ повернулся къ ней спиной, но все это не помшало ей разршиться Наполеономъ III. Пушечные выстрлы привтствовали новорожденнаго.
‘Такова была исторія, которую разсказывалъ Вьёларъ — бонапартистъ по ироніи, скептикъ по призванію,— разсказывалъ лтомъ въ 1840 году въ Сэнъ-Лё-Таверни, въ дом, называемомъ Терасой, при свидтеляхъ, въ числ которыхъ былъ Фердинандъ В., маркизъ Л., товарищъ дтства автора этой книги.
‘Кром Вьёлара, въ этомъ обществ былъ Водрей, котораго Люи Бонапартъ произвелъ въ генералы въ одно время съ Эспинасомъ {Это тотъ самый Эспинасъ, котораго выгнала отъ себя публичная женщина, когда онъ явился къ ней, сіяющій, вечеромъ 2 декабря и сказалъ: ‘сегодня утромъ я выигралъ сто тысячъ франковъ и генеральскія эполеты’. Проститутка не выдержала и прогнала его отъ себя, замтивъ Дюрье: ‘и онъ сметъ являться ко мн!’} — на всякій случай. Полковникъ заговора, конечно, заслуживалъ быть генераломъ отъ западни.
‘Дальше является Фіалэнъ, капралъ, возведенный въ герцога… Лакроссъ, бывшій либеральный клерикалъ, одинъ изъ тхъ консерваторовъ, которые стоятъ за порядокъ до окаменлости и мертвечины. Впослдствіи онъ былъ сдланъ сенаторомъ. Другомъ Лакросса былъ Ларабитъ, такой-же лакей и такой-же сенаторъ. Къ тому-же разряду принадлежалъ каноникъ Кокеро, абатъ de la Belle Poule. Извстенъ отвтъ его принцес, спросившей у него: ‘Что это такое — этотъ елисейскій дворецъ?’ Повидимому, принцес можно отвтить такъ, какъ не отвтили-бы простой женщин. Тутъ-же былъ и Иполитъ Фортулъ, изъ категоріи ползуновъ, стоившій Густава Планига или какого-нибудь Филарета Шаля, литературный пачкунъ, сдлавшійся морскимъ министромъ, что подало поводъ Беранже сказать о немъ: ‘этотъ Фортулъ знаетъ вс мачты, не исключая даже призовыхъ’. Потомъ идутъ двое оверицевъ, ненавидвшихъ другъ друга. Они другъ друга называли: ‘меланхолическій котельникъ-А вотъ Сэнъ-Бёвъ, человкъ замчательный и грязный, обладавшій такою завистью, которая могла быть простительна ему только при его безобразіи. Это былъ такой-же великій критикъ, какъ Кузэнъ — философъ. Дюнэнъ и Тролонъ — два профиля маски, натянутой на чело закона.
Абатучи, котораго совсть нагибалась во вс стороны* Теперь имя его носитъ одна изъ улицъ Парижа. Абатъ М., поздне епископъ Нанси, подчеркивавшій своей улыбкой клятвы, произносимыя Люи Бонапартомъ. Тамъ-же находились и постоянные постители пресловутой оперной ложи Монг… и Септ…. совершенно развязно предложившіе къ услугамъ принца всю глубину своего легкомыслія.— Ромье — силуетъ пьянчуги за спиной краснаго призрака.— Малитурнъ, не дурной пріятель, искренній и грязный.— Кюп!…. котораго имя приводило въ замшательство даже гусаровъ въ дверяхъ салопныхъ собраній.— Сюэнъ, хорошій совтчикъ на скверныя дла,— Докторъ Веронъ, у котораго на щек отражалось все, что было у другихъ только на сердц.
‘А вотъ и Мокаръ, старый любезникъ при голандскомъ двор. Воспоминанія его были самыя романическія. Онъ могъ быть какъ по лтамъ, такъ и по другимъ обстоятельствамъ, отцомъ Люи Бонапарта. Онъ былъ по призванію адвокатъ и, подобно Ромье, не глупъ для 1829 года. Впослдствіи онъ напечаталъ что-то, не знаю-что именно, но что-то торжественное in quarto и прислалъ мн. Онъ-же въ ма 1847 года явился ко мн, вмст съ московскимъ принцемъ, и передалъ мн прошеніе короля Жерома, адресованное въ палату перопъ. Въ этомъ прошеніи испрашивалось дозволеніе возвратиться во Францію изгнанному семейству Бонапарта, я настаивалъ на дозволеніи, это было доброе дло и въ то-же время грубая ошибка, которую я готовъ повторить еще разъ.
‘Дальше фигурируетъ Бильо, выдававшій себя за государственнаго человка, какое-то подобіе оратора, словоизвергавшаго свободно и ошибавшагося съ авторитетомъ. Это была посредственность высшей пробы, что въ этомъ кругу и составляло главное достоинство государственнаго дльца. Лавалетъ дополнялъ собой Морни и Валевскаго, наконецъ, Бачіоли и много другихъ.
‘Подъ вдохновеніемъ этого интимнаго кружка. Люи Бонапартъ, во время своего президентства, появлялся то тамъ, то здсь, то въ палат депутатовъ, то въ другомъ мст, то въ Тур, то въ Гам, то въ Дижон, и произносилъ своимъ усыпляющимъ, гнусавымъ тономъ рчи, полныя измны.
‘Какимъ-бы презрніемъ ни клеймили елисейскій дворецъ, но онъ займетъ свое мсто въ исторіи нашего вка. Онъ породилъ столько-же смшныхъ, сколько и гибельныхъ катастрофъ. Его нельзя пройти молчаніемъ’. (Hist. d’un crime, t. 11. p. 25—30).
Эта характеристика елисейскаго дворца совершенно согласна съ показаніями другихъ историковъ. Вс они единогласно утверждаютъ, что главные актеры этой кровавой драмы были люди боле, чмъ посредственные, что исторія не представляетъ другого примра, когда-бы такой громадный переворотъ былъ произведенъ такими мелкими и ограниченными людьми. ‘Правда, говоритъ Эжень Тено, — въ этой клоак всевозможныхъ нечистотъ, повидимому, соединялось все, что выработано было самаго худшаго и безнравственнаго въ исторіи конспирацій и тиранній, — тутъ не было недостатка ни въ бандитахъ, переодтыхъ въ шутовъ, ни въ тутахъ, превратившихся въ бандитовъ, но все это было очень мелко, посредственно и пошло. Никогда такой ршительный и, по самому преступленію, грандіозный планъ не осуществлялся боле заурядными личностями’. (Les suspects en 1858, р. 107). И дйствительно, при всемъ желаніи отыскать сколько-нибудь выдающуюся личность по уму или характеру въ этой колекціи политическихъ игроковъ и бездарныхъ bons viveurs, мы не можемъ указать ни на одного субъекта. Впослдствіи, когда елисейскій дворецъ давалъ господствующій тонъ и направленіе всей Франціи, въ немъ образовалась цлая школа людей, одинъ ничтожне другого. Все честное, талантливое и сохранившее лучшія традиціи французскаго общества, было не съ Наполеономъ III, а противъ него.
‘При двор Тиверія, замчаетъ В. Гюго,— былъ, по крайней мр, свой Тразеасъ, а вокругъ Люи Бонапарта — ничего. Ищешь совсти, и находишь Бароша, ищешь религіи, и находишь Монталамбера’. Въ этой школ воспитались герои Седана, врод Базена, литераторы — врод Гранье Кассаньяка и Вильмесана, государственные люди, врод Руэра и съищика Гаусмана. Двадцать лтъ царствованія не дали Франціи ни одного открытія ни въ наук, ни въ искуств. ни одного таланта, ни одной плодотворной идеи. ‘Елисейскіи дворецъ претендовалъ управлять всмъ, даже правами, особенно нравами. И онъ изобрлъ блила для женской груди и румяна для мужского лица, онъ давалъ тонъ и туалету, и музык, придумавъ кринолинъ и оперетку. Въ его кругу извстное безобразіе считалось изяществомъ, а что придавало лицу гордость, то осмивалось, какъ и всякое величіе души. Это онъ пустилъ въ моду вс низости, даже низость дба’.
Но что-же дало силу и мужество этому ничтожеству совершить такой замчательный переворотъ и исполнить его съ такимъ артистическимъ искуствомъ? Откуда эти плохіе актеры могли почерпнуть столько ума и таланта, чтобы шутовскія роли превратить въ трагическія и разыграть ихъ съ такимъ ослпляющимъ блескомъ’ Очевидно, эта сила и этотъ талантъ были не въ самихъ актерахъ, а въ совокупности всхъ политическихъ комбинацій тогдашняго общества. Если-бы только одинъ Люи Бонапартъ съ его друзьями желалъ этого переворота, то нтъ сомннія, что онъ съигралъ-бы самый циническій фарсъ и былъ-бы освистанъ гораздо хуже, чмъ посл его страсбургской или булонской буфонады. Но онъ былъ не одинъ, имя ему было легіонъ,— легіонъ всхъ реакціонныхъ элементовъ и обманутой массы народа. За нимъ стояли добрыя дв трети Франціи, который были брошены въ реакцію деспотической конституціей, носившей только одно имя республиканскаго акта. Я не буду здсь вдаваться въ подробности событій 1848 года, предполагая, что читатели паши знакомы съ ихъ сущностью, но напомню о томъ, какъ они шагъ за тагомъ привели къ идеѣ, бонапартизма.
Основной законъ республики, окончательно вотированный учредительнымъ собраніемъ 4 ноября 1848 года, былъ жалкимъ компромисомъ между демократическими стремленіями Франціи и старыми монархическими традиціями. Это была ‘обоюдополая конституція’, какъ ее назвалъ Ледрю Ролэнъ,— странная помсь наполеоновской диктатуры съ республиканскимъ формализмомъ. Таже всепоглощающая централизація, душившая мстную независимость и индивидуальную жизнь, тотъ-же громадный бюрократическій механизмъ, парализовавшій свободную иниціативу гражданъ и дйствовавшій автоматически, по разъ опредленному шаблону, тотъ-же клерикальный авторитетъ, которому подчинялось воспитаніе юношества, общественная совсть и который, ненавидя всякое прогрессивное стремленіе, получалъ отъ республики субсидіи, предназначенныя для ея-же ниспроверженія, та-же несмняемая и въ высшей степени рутинная магистратура, зависвшая отъ исполнительной власти, алчная до наградъ и отличій и состоявшая изъ враговъ демократическаго режима. При этомъ исполнительная власть располагала 500-тысячнымъ войскомъ, организованнымъ въ дух военной диктатуры, для котораго пассивное повиновеніе было основнымъ догматомъ, а приказаніе начальника — закономъ. Самая власть президента республики была обставлена такими абсолютными прерогативами, какихъ не имли многія конституціонныя монархіи. Президентъ совершенно свободно распоряжался всми органами внутренняго управленія, отъ полевого сторожа и до маршала, отъ сельскаго писца и до министра — вс зависли отъ него, вс безусловно подчинялись ему, его диктатура опиралась на пятьсотъ тысячъ чиновниковъ и на такія-же пятьсотъ тысячъ солдатъ, для которыхъ онъ былъ верховнымъ вождемъ и правителемъ. Безъ его иниціативы ничего не длалось ни въ арміи, ни въ суд, ни въ канцеляріи. Притомъ имя Бонапарта имло для Франціи историческое значеніе, еще незабытую въ народ традицію великихъ побдъ и славы. Наконецъ, онъ былъ избранъ пятью миліонами голосовъ, т. е. Былъ представитель того громаднаго большинства, которое давало ему неоспоримый авторитетъ власти и высокій нравственный ореолъ.
Но что-же конституція противопоставила такой могущественной диктатур? Національное собраніе, въ которомъ большинство состояло изъ реакціонеровъ и которое имло полную власть распоряжаться налогами, финансами и законодательствомъ и только теоретически вншней политикой. Положимъ, что въ принцип президентъ былъ подчиненъ палат депутатовъ, въ теоріи она была мозгомъ и сердцемъ Франціи, она разсуждала и повелвала, а президентъ былъ рукой, исполнявшей ея предписанія. Въ случа его неповиновенія, открытой борьбы или государственной измны національное собраніе имло право подвергнуть его съ министрами верховному суду и низложить, но у собранія не было никакихъ матеріальныхъ средствъ для того, чтобы заставить силой измнника-президента повиноваться его приговорамъ, эта сила была въ рукахъ президента, а у національнаго собранія только фоліантъ конституцій съ ея нравственнымъ авторитетомъ. Этотъ гибельный дуализмъ — съ одной стороны, исполнительная власть, вооруженная всми средствами абсолютной диктатуры, а съ другой — законодательная, стоявшая съ голыми руками на почв теоретическаго права,— самъ въ себ уже носилъ элементы безсилія и разложенія. Даже мене хищному и искушенному въ интригахъ конспиратору онъ давалъ вс шансы для государственнаго переворота. Притомъ, въ самой республиканской партіи не было ни единодушія. ни политической солидарности, ни полной искренности въ ея взаимныхъ отношеніяхъ, многіе колебались, у многихъ недоставало ни ума, ни честности для дальновидной и открытой борьбы въ критическую минуту. Когда coup d’tat упалъ на голову національнаго собранія, то многіе либералы, еще наканун грозившіе Люи Бонапарта, теперь уже пресмыкались въ его переднихъ или трусливо выжидали, на чьей сторон останется побда. В. Гюго приводитъ намъ нсколько фактовъ, рисующихъ въ самомъ комическомъ свт этотъ внутренній антагонизмъ представителей народа. Такъ, напримръ, когда они, разогнанные силой изъ законодательнаго дворца, шли торжественной процесіей по набережной, чтобы собраться въ залахъ X меріи и обсудить свое положеніе, то легитимисты и клерикалы не хотли идти рядомъ съ республиканцами, они не желали подписываться вмст подъ деклараціями и протестами, обращенными къ народу, наконецъ, они, какъ два враждебныхъ лагеря, не довряя другъ другу, постоянно были заняты взаимными подозрніями и интригами, оставивъ спокойно созрть заговору елисейскаго дворца и накрыть ихъ врасплохъ, ночью 2 декабря. Когда агенты Люи Бонапарта вторгались въ дома, въ спальни, въ будуары, нападая на полусонныхъ депутатовъ, только тутъ многіе изъ нихъ, протирая глаза, подобно министру Ториныт, стали догадываться, въ чемъ дло: ‘А! Какъ? Такъ президентъ подл…— ‘Да!’ расхохотался Морни, лапавшій ночью на наивнаго Ториньи {См. No 10 ‘Дла’, 1877 г., ‘Исторія преступленія’.}.
По этому поводу Тено замчаетъ, что ‘оптимизмъ многихъ простирался до какою-то непонятнаго ослпленія, объяснимаго только тмъ, что постоянная борьба политическихъ партій ослабляетъ вниманіе и чуткость къ опасностямъ, угрожающимъ изподтишка. Многіе республиканцы, заключенные въ тюрьмы, только въ казематахъ могли сообразить, что государственный переворотъ готовь, что республика погибла’ (Coup d’tat, р. 58). Благодаря такому оптимизму, идея бонапартизма въ нсколько мсяцевъ сдлала изумительный шагъ впередъ. Передъ іюньскими днями она уже успла проникнуть въ народныя массы, въ высшую буржуазію, въ клерикальные слои, и когда была поставлена на выборахъ кандидатура Люи Бонапарта, то онъ получилъ 84,000 голосовъ, а еще черезъ нсколько мсяцевъ онъ уже былъ избранникомъ 5,434,226 голосовъ, т. е. стоялъ на такой высот доврія, на какой не находился ни одинъ изъ самыхъ популярныхъ представителей народа. Имя Наполеона, имя легендарнаго героя, было на язык у всхъ. ‘Народъ, говоритъ Делоръ,— назвалъ племянника Наполеона, какъ онъ назвалъ-бы самого Наполеона’ (Histoire du Seconde Empire, p. 123). Еще недавно стоявшій такъ высоко въ общественномъ мнніи Ламартинъ на выборахъ президента республики получилъ только 7,910 голосовъ, т. е. абсолютно былъ подавленъ авторитетомъ Люи Бонапарта. А между тмъ сообщники его продолжали дятельно работать и пропаганда наполеоновской идеи распространялась повсюду. Въ нсколькихъ органахъ, врод Le petit Caporal, Le Capitol, L’Aigle rpublicain и т. п., уже прямо указывалось на имперію, какъ на единственное спасеніе Франціи, и на Люи Бонапарта, какъ на мученика, изгнаннаго изъ отечества и достойнаго всякаго сочувствія. Стны Парижа покрывались разноцвтными афишами, въ которыхъ, между прочимъ, писалось слдующее: ‘Граждане! У васъ еще есть одинъ членъ наполеоновской фамиліи, удаленный изъ Франціи. Вспомните, граждане, о томъ, что не французы удалили славнаго мученика св. Елены, а иностранные штыки, навязавшіе намъ ненавистную династію, которая постоянно губила Францію. Вспомнимъ вс благодянія Наполеона и его безконечное величіе. Вспомнимъ также благодянія и величіе души возлюбленной Жозефины. Изберемъ-же вс Наполеона Люи Бонапарта, потомка Жозефины, племянника великаго Наполеона, онъ достоинъ своего дяди, какъ по своему мужеству, такъ и по своимъ демократическимъ идеямъ*
‘Прочитайте его книгу: ‘Уничтоженіе пауперизма’, которую онъ написалъ въ ганской тюрьм. Я увренъ, что вы оцните его сердце, его таланты, его любовь къ народу’.
Тысячи тысячъ подобныхъ афишъ, брошюръ и газетныхъ листковъ были пущены въ народъ и въ нихъ постоянно сопоставлялось имя Люи Бонапарта съ именемъ Наполеона I. Самъ Лгои Бонапартъ эксплуатировалъ эту идею до мельчайшихъ подробностей, пародируя дядю не только рчами, жестами, фамильными воспоминаніями, но и костюмомъ. Кажется, и слпой могъ видть, куда были направлены замыслы Люи Бонапарта, но національное собраніе ничего не видло или не хотло видть. Какая то фатальная сила влекла его съ неотразимымъ упорствомъ къ coup d’tat 2-го декабря, Ледрю Ролэнъ, одинъ изъ самыхъ дальновидныхъ людей этой эпохи, предостерегалъ палату депутатовъ, громилъ конспиратора, но его слушали, какъ оратора, и ненавидли, какъ человка. ‘Онъ, говорить Делоръ, — указывалъ на подпольную дятельность бонапартистовъ, на раздачи вина и денегъ, на подкупъ новой императорской гвардіи, онъ умолялъ собраніе вотировать временное исполненіе закона, необходимаго для того, чтобы предотвратить кровопролитіе. Члены правой, слушая этотъ возвышенный, трезвый политическій голосъ, не хотли, однакожь, увеличивать своимъ вотомъ его требованіе’. (Hist, du sec. Einp., p. 84). Дло шло о дозволеніи воротиться Люи Бонапарту во Францію и явиться на, выборахъ кандидатомъ. Жюль Фавръ, Тьеръ, В. Гюго, Греви и т. п. были противъ Ледрю Ролэна и ‘республика допустила въ свои ндра будущаго убійцу республики’.
Мы долго не кончили-бы, если-бъ стали говорить подробно о близорукости тогдашней либеральной партіи, о томъ халатномъ отношеніи къ судьбамъ Франціи, которое заклеймено выразительной фразой: ‘республику проспали республиканцы’. Кром того, Люи Бонапартъ находилъ сильную поддержку въ разнообразныхъ слояхъ самого общества. Не говоря уже о тхъ, которые только и мечтали о томъ, чтобы видть нкогда побдоноснаго орла на французскомъ знамени, о тхъ ливрейныхъ лакеяхъ, камергерахъ, генералахъ въ отставк, о великосвтскихъ кокоткахъ и аристократкахъ Сен-Жерменскаго квартала, которые еще жили сами воспоминаніями великой имперіи или передали ихъ въ наслдство своему потомству,— въ самомъ народ, какъ мы уже замтили, имя Наполеона пользовалось большой популярностью и какъ-то невольно переносилось на его единственнаго потомка. Невжественный деревенскій собственникъ трепеталъ при мысли о раздл полей, о красномъ призрак, съ которымъ у него соединялось опасеніе за свой огородъ и садъ. Когда coup d’tat показалъ свои настоящіе зубы, когда разстрливанія, аресты и ссылки отняли сотни тысячъ рабочихъ рукъ у этой темной деревенщины, она заворчала, но не надолго, утшившись тмъ, что все-же миръ и спокойствіе обезпечены ей… Мелкая буржуазія, разоренная тремя годами политическихъ неурядицъ, недовольная застоемъ длъ, разочарованная въ республик, которая не улучшила, а ухудшила ея лавочку, оскорбленная тмъ, что вся тяжесть кризиса упала на нее, не вознаградивъ ее за это ни участіемъ въ правительств, ни привилегіей въ положеніи, также видла.въ Люи Бонапарт ‘спасителя отечества’. Хуже не будетъ, думала она, и бросилась въ реакцію Люи Бонапарта. Еще боле надеждъ возлагали на него биржевые игроки, банкиры, все, что мечтало о быстрой и легкой нажив, какъ только настанетъ внутренній миръ. Эта по-преимуществу реакціонная толпа, готовая вчно стоять въ какомъ угодно традиціонномъ стойл, лишь было-бы выгодно, не только сочувствовала перевороту, но и работала въ пользу его. Еще не успли убрать съ площадей и улицъ теплыхъ труповъ, какъ она съ лихорадочной дрожью бросилась въ министерскія переднія съ предложеніями и проектами, за кулисами биржи началась необузданная вакханалія денежной игры и спекуляціи. Морни, Мокаръ, Пелисье и самъ Люи Бонапартъ приняли въ ней живйшее участіе. Подъ видомъ кредита были основаны громадные игорные дома подъ непосредственной опекой правительства, спекулировали на все — на повышеніе и пониженіе бумагъ, на поземельную собственность, на дома, даже на жизнь и здоровье гражданъ, спекуляція приняла такой эпидемическій характеръ, что многіе несли на биржу послдній кусокъ хлба, въ надежд выиграть нсколько сотъ франковъ, и, разумется, проигрывались до тла. Чтобы извлечь изъ кармановъ разныхъ простаковъ всю звонкую монету, открыты были спеціальныя кассы сбереженій, частныхъ кредитовъ и т. п., и когда все золото кануло въ эту прорву, страна была наводнена всевозможными бумагами. ‘Школа плутовства и легальнаго разбоя была названа на офиціальномъ язык ‘высшимъ финансовымъ ареопагомъ’. Она была принята на короткой ног въ елисейскомъ дворц, вмст съ проститутками театральнаго полусвта, и дала Франціи не мало дльцовъ, врод Миреса, Гаусмана, Монье и др. Наемная пресса ликовала. ‘Франція, распвала она на разные тоны, — никогда еще не пользовалась такимъ могуществомъ и благоденствіемъ, какъ теперь’. Только немногіе, уцлвшіе отъ ссылокъ и изгнанія, усматривали въ отдаленіи мрачные силуэты Седана и Эльзаса съ Лотарингіей, но они обречены были на глубокое молчаніе и одиночество. Это были побжденные…
‘Но и въ самомъ лагер побжденныхъ, говоритъ Тено,— нкоторые изъ тхъ, которымъ наканун улыбалась популярность и которыхъ теперь оставила раболпная толпа, упали духомъ и измнили себ, правда, такихъ перебжчиковъ изъ республиканскаго лагеря было немного, но все-же они были. Нашлись такіе прожектеры соціальнаго обновленія, которые серьезно спрашивали, не употребитъ-ли принцъ, нкогда писавшій объ ‘Уничтоженіи пауперизма’, своей диктатуры для уравненія состояній… Прудонъ обмакнулъ свое перо и написалъ книгу ‘Соціальная революція, доказанная государственнымъ переворотомъ’. Онъ заклеймилъ республиканскихъ эмигрантовъ именемъ негодяевъ за то, что они предпочли оставить отечество и на чужой земл протестовать въ пользу права, вмсто того, чтобы присягнуть въ врности декабрьскому герою и сдлаться его министрами’ (Les Suspects, р. 3—4). Даже Прудонъ, человкъ сильнаго ума и неподкупной честности, былъ ослпленъ мишурнымъ бле-комъ второй имперіи и усмотрлъ въ мошенникахъ — спасителей Франціи. Чего-же было требовать отъ массы?
Но что всего удивительне,— рабочіе, почти весь французскій пролетаріатъ оставался или равнодушнымъ, или былъ на сторон Люи Бонапарта. Этотъ самый интелигентпай, энергическій и искренно преданный свобод классъ далъ себя обмануть самымъ наглымъ образомъ. Ни историческіе опыты трехъ великихъ революцій и двадцати четырехъ гражданскихъ войнъ, ни страшная диктатура Наполеона I, всею своею тяжестью обрушившаяся на рабочемъ сословіи, не послужили ему урокомъ. Правда, эта апатія длается понятной посл іюльскихъ дней, когда рабочіе ‘просили хлба, а имъ бросали камни’, когда они требовали работы, а ихъ выгоняли изъ національныхъ мастерскихъ и Парижа, когда они, усталые, измученные, побжденные, разочаровались и въ своихъ собственныхъ вождяхъ, и въ своихъ собственныхъ силахъ и, сложивъ руки, безучастно смотрли на теченіе событій. Съ другой стороны, многіе были подкуплены вкрадчивыми рчами и общаніями Люи Бонапарта. Мы видли, что онъ называлъ ихъ своими истинными друзьями, что его фибра одинаково бьется съ ихъ фиброй, гд-бы онъ ни гнуслъ своими рчами, куда-бы ни являлся въ народныя собранія, онъ ловко и довольно прозрачно намекалъ, что онъ другъ не золотыхъ тельцовъ, а бднаго рабочаго, не дворцовъ, а простыхъ хижинъ. Въ Дижон онъ уврялъ, что прочность и процвтаніе республики, насколько это зависитъ отъ его силъ, для него выше всего, вся жизнь его будетъ посвящена этой великой задач. Въ Ліон, въ присутствіи громадной толпы рабочихъ, онъ говорилъ: ‘Я человкъ не партіи, а избранникъ многихъ миліоновъ, меня уполномочили довріемъ т, кому нуженъ честный трудъ и безбдное существованіе. Я горжусь этимъ довріемъ и скоре откажусь отъ власти, чмъ измню своему призванію — быть защитникомъ обиженныхъ судьбой’. Такъ говорилъ авторъ ‘Уничтоженія пауперизма’ и ему врили. Дале онъ ясно намекалъ, что если онъ не усплъ сдлать ничего хорошаго, осуществить своихъ лучшихъ замысловъ и надеждъ для благосостоянія Франціи, то только потому, что у него связаны руки національнымъ собраніемъ, что у него мало власти и свободы для его благотворной дятельности. ‘Втеченіи трехъ лтъ, ораторствовалъ онъ въ Дижон,— можно было замтить, что національное собраніе всегда содйствовало мн, когда нужно было подавлять безпорядокъ мрами строгости, но когда я хотлъ длать добро, улучшать судьбу населенія, оно отказывало мн въ этомъ содйствіи’. Эти и тому подобныя инсинуаціи длались тмъ боле прозрачными, чмъ ближе становился переворотъ. За нсколько мсяцевъ до него Люи Бонапартъ уже прямо высказывался, что происки партій парализуютъ вс его предпріятія на пользу народа и что ему для спасенія Франціи нужна сильная и энергическая власть, т. е. безусловная диктатура. Все это падало не на песчаную почву, рабочіе чутко прислушивались, собирались въ кружки, обсуждали свое положеніе и… незамтно лзли въ западню. Подкупленные писаки, ораторы кабаковъ, воодушевляемые коньякомъ. всхъ сортовъ негодяи и парижскіе Суворины лзли изъ кожи, чтобы отвлечь вниманіе рабочей массы отъ внутренняго положенія страны и тероризировать мнніе или держать его на высшемъ діапазон какихъ-то надеждъ и національнаго возбужденія. Въ перспектив показывались славные орлы Наполеона I и тріумфы Арколя и Аустерлица. Большинство слушало и увлекалось. Вотъ почему на другой день посл coup d’etat Сэнтъ-Антуанское предмстье — этотъ неугасаемый вулканъ опозиціи — былъ неподвиженъ и нмъ, какъ свидтельствуетъ даже В. Гюго, окрашивая своимъ оптимистическимъ колоритомъ многія сцены народнаго движенія. По передадимъ факты его собственными словами:
‘Вечеръ былъ грозный.
‘Толпы стекались на бульвары. Передъ наступленіемъ ночи он росли и увеличивались, такъ-что, наконецъ, образовалась одна тысячеголовая масса,— масса громадная, ежеминутно прибывающая и колеблемая притоками изъ окружающихъ улицъ, бурная, клокочущая и волнующаяся, надъ ней поднимался какой-то трагическій гулъ. Этотъ гулъ выражался въ одномъ слов, въ одномъ имени, раздававшемся разомъ изъ всхъ устъ и выражавшемъ все положеніе: Soulouquel {Это одно изъ тхъ непередаваемыхъ на другомъ язык парижскихъ словъ, которыя импровизируются народнымъ геніемъ и въ которыхъ заключается столько-же ироніи, сколько презрнія, столько-же комизма, сколько слезъ.}. На этомъ длинномъ протяженіи, отъ церкви Madeleine и до Бастиліи, почти везд, за исключеніемъ воротъ Сэнъ-Дени и Сэнъ-Мартенъ, вся площадь была покрыта войсками, пхотой и кавалеріей въ боевомъ порядк и при готовыхъ батареяхъ. На тротуарахъ, съ обихъ сторонъ этого мрачнаго и неподвижнаго строя, вооруженнаго пушками, саблями и штыками, пробиралась волна раздраженнаго народа. Повсюду было замтно общественное негодованіе, которымъ отличалось бульварное движеніе. Кругомъ-же Бастиліи царствовало какое-то тупое спокойствіе.
‘У воротъ Сэнъ-Мартэнъ безпокойно сновали и говорили полушопотомъ толпы народа. Въ кружкахъ рабочихъ слышался тихій говоръ. Общество 10 декабря, видимо, о чемъ-то хлопотало. Люди въ блыхъ блузахъ — это былъ родъ мундира, въ который облеклась полиція въ эти дни — говорили: предоставимъ этихъ 25-ти франковыхъ {Такъ называли въ сред рабочихъ представителей народа, получавшихъ 25 фр. въ день содержанія, во время парламентскихъ засданій.} самимъ себ., вдь они оставили насъ въ іюн, 1848 года. Пусть они одни выпутываются изъ своей петли — насъ это не касается. Другія, синія блузы отвчали имъ: мы знаемъ, что ламъ длать. Это только начало, подождемъ, что будетъ дальше.
‘Кой-гд разсказывали, что барикады въ улиц Омэръ исправлялись, что тамъ уже много убитыхъ, что стрляли, не предупреждая, что во многихъ мстностяхъ этого квартала проходили носилки, заваленныя ранеными и убитыми. Все это говорилось серьезно, безъ повышенія голоса и жестовъ, тономъ доврія. Время отъ времени толпа замолкала и прислушивалась, до ея слуха доходили отдаленные выстрлы’.
Другая сцена. Карета, биткомъ набитая арестованными депутатами и сопровождаемая только тремя вооруженными уланами и полицейскимъ агентомъ, прозжала по Сэнтъ-Антуанскому предмстью. Курне обратился къ проходившимъ рабочимъ: ‘Граждане! это везутъ вашихъ представителей. Вы видите, что ихъ посадили въ карету, въ которой возятъ преступниковъ. Бонапартъ арестовалъ ихъ въ противность всякимъ законамъ. Освободимъ ихъ! Къ оружію’.
Въ толп рабочихъ какъ-будто блеснула искра негодованія и нсколько человкъ бросились къ карет съ крикомъ: ‘vive la Rpublique!’ Но карета пустилась въ галопъ.— Къ оружію! скомандовалъ снова Курне. Къ оружію! повторила толпа, по депутаты подали знакъ, чтобы она остановилась. ‘Э! проговорилъ рабочій,— да они не хотятъ’, а другой добавилъ: они не хотятъ быть свободными.— Да, замтилъ третій,— они не хотли свободы для насъ, а теперь не хотятъ ее и для себя!’. (‘Hist. d’un crime, р. 221—222.) И пропустили карету хать своей дорогой. Ясно, что главная сила опозиціи, колосальная армія парижскаго пролетаріата, оставалась пасивной. А въ ней-то и заключалось несомннное и дйствительное орудіе для сопротивленія и спасенія республики.
При такомъ положеніи началась борьба, возбужденная республиканской партіей. Взаимное отношеніе силъ было слишкомъ неравномрно, чтобы разсчитывать на побду республиканскаго меньшинства. На сторон Люи Бонапарта, какъ мы видли, были тысячи, а за республику — единицы, съ нимъ была буржуазія, духовенство, биржа, войско, большинство рабочихъ, а съ республиканцами только отдльныя группы недовольныхъ, разрозненные и недисциплинированные элементы парижскаго населенія, которое ужъ слишкомъ было возмущено наглымъ нападеніемъ узурпатора. У этой опозиціи не было ни вождей, ни организаціи возстанія, ни даже оружія и патроновъ. А между тмъ противъ нихъ стояла 80-ти-тысячная армія, вооруженная гаубицами и пушками. Тамъ была неутомимая дятельность, расторопность, наглость бандита, увренность и сила, а тутъ не было ни единства плана, ни надлежащей энергіи, ни сочувствія протестующимъ депутатамъ, ни даже пуль и пороха. Республиканцы, стоя на почв платонической любви къ праву и справедливости, думали листами конституціи отражать удары штыковъ и пушекъ. Депутаты, не позаботившіеся раньше пріобрсти довріе народа, хотли, чтобы онъ въ критическую минуту вдругъ возсталъ и пошелъ за ними. На это сэнтъ-антуанскій рабочій отвтилъ очень врно: ‘они не хотли свободы для насъ, они не хотятъ ее и для себя’. Вмст съ тмъ теперь длается понятной и та легкая побда, которую такъ скоро одержали елисейскіе герои. Ни генія, ни мужества, ни дальновидности отъ нихъ не требовалось для осуществленія ихъ замысла, имъ совершенно достаточно было извстной дозы хитрости и коварства, — что неразлучно со всякимъ ничтожествомъ,— чтобы произвести колосальный переворотъ. Собственно говоря, онъ уже давно былъ готовъ, благодаря близорукости республиканской партіи, и только оставалось облечь его въ легальную форму. 2-е декабря было санкціей изподтишка подготовленнаго злодянія. Для совершенія его нужны были не Юлій Цезарь, не Игнатій Лойола, а Картушъ и Мандрэнъ.
Но если республиканская партія не съумла ни предупредить катастрофы, ни подготовить сопротивленія, ни организовать и направить народныя силы, то нельзя не отдать справедливости ея геройскому поведенію въ самой борьб, въ ту критическую минуту, когда городъ былъ объятъ паническимъ ужасомъ. Чтобы подать примръ мужества, чтобы возбудить равнодушныхъ и вызвать на борьбу, многіе изъ депутатовъ подвергали свою жизнь опасности и жертвовали собой. Смерть Бодэна, которую Наполеонъ III не могъ забыть впродолженіи почти 20 лтъ своего царствованія, была сигналомъ къ возстанію на многихъ пунктахъ Парижа. Первая барикада была импровизирована въ одной изъ улицъ, ведущихъ къ Бастиліи. Едва успли кое-какъ устроить ее, какъ дна военныхъ отряда явились передъ ней. ‘Шельхеръ (депутатъ) сошелъ съ барикады на улицу. Де-флотъ, Дюлакъ, Малярдье, Брилье, Мань, Брюкнеръ послдовали за нимъ.
‘Тогда представилось, пишетъ В. Гюго,— прекрасное зрлище. Семь народныхъ представителей, безоружныхъ и только съ своими шарфами черезъ плечо, т. е. величественно облеченныхъ закономъ и правомъ, двинулись впередъ по улиц, прямо къ солдатамъ, которые ожидали ихъ съ ружьями у щеки…
‘Видя приближающимися семерыхъ представителей, солдаты и офицеры смшались. Впрочемъ, капитанъ подалъ знакъ представителямъ остановиться. Они остановились, и Шельхеръ произнесъ строгимъ голосомъ: ‘Солдаты! мы представители верховной воли народа, мы ваши представители, избранные всеобщей подачей голосовъ. Во имя конституціи, но имя республики, мы, которые составляемъ національное собраніе и олицетворяемъ законъ, повелваемъ вамъ присоединиться къ намъ и повиноваться намъ. Ваши начальники — это мы. Войско принадлежитъ народу и народные представители — его вожди. Солдаты! Люи Бонапартъ нарушаетъ конституцію, и мы объявили его вн закона. Повинуйтесь намъ’. Капитанъ, командовавшій отрядомъ, по имени Пети, не далъ кончить.— Господа, сказалъ онъ,— я получилъ приказаніе. Я самъ изъ народа и такой-же республиканецъ, какъ и вы, но здсь я не больше, какъ орудіе,— Вы знаете, конечно, конституцію, возразилъ Шельхеръ.— Я знаю только данный мн приказъ’.
‘Шельхеръ обратился снова къ солдатамъ съ рчью, но капитанъ остановилъ его.— Ни одного слова больше! вскричалъ онъ,— иначе я прикажу стрлять.— Стрляйте, воскликнулъ де-Флоть. Представители — странное и геройское подражаніе Фонтенуа — сняли шляпы и обратились лицомъ къ ружьямъ. Одинъ только Шельхеръ оставался въ шляп и, скрестивъ руки, ждалъ.— Въ штыки! скомандовалъ капитанъ,— Vive la Rpublique, было отвтомъ представителей. Штыки опустились, солдаты заколебались и рысцой ринулись прямо на представителей, нетронувшихся съ мста.
‘Это билъ моментъ ужасный и грандіозный. Семь представителей видли, какъ штыки были направлены прямо противъ ихъ груди, но они не произнесли ни одного звука, не выразили ни одного жеста, не отступили ни на одинъ шагъ. Смущеніе было не въ ихъ душ, а къ сердц солдатъ’.
Впослдствіи баталіонный начальникъ разсказывалъ: ‘насъ увряли, что мы будемъ имть дло съ разбойниками, а мы имли дло съ героями’.
Между тмъ капитанъ приказалъ отряду двинуться впередъ. Представители были окружены солдатами, проходившими мимо нихъ. На барикад произошло движеніе, желая помочь окруженнымъ товарищамъ, барикада сдлала залпъ и одинъ солдатъ былъ убитъ. Оірядъ, скрестивъ штыки, бросился на приступъ и на выстрлъ отвтилъ общимъ залпомъ. Бодавъ первый упалъ, пораженный четырьмя нулями разомъ.
Эта первая жертва переворота подала сигналъ къ общей борьб, открывшейся въ разныхъ пунктахъ Парижа. Въ отдльныхъ случаяхъ самоотверженности, необыкновеннаго мужества и энергіи не было недостатка, были дти и женщины, готовыя жертвовать собой ради праваго дла, были личности, желавшія своей смертью, какъ, напримръ, Денисъ Дюсубъ, возбудить народное негодованіе бросить искру одушевленія въ массы, и безоружные падали подъ пулями опьяненныхъ кровью солдатъ, были цлыя группы людей, нехотвшихъ пережить позора Франціи и ршившихся умереть вмст съ республикой, и умирали. Но, читая В. Гюго, подробно изобразившаго, день за днемъ, часъ за часомъ, вс перипетіи этой кровавой драмы, выносишь тяжелое, страшное впечатлніе. Столько прекрасныхъ силъ, столько отчаянныхъ усилій, столько геройскихъ подвиговъ и благородныхъ порывовъ, — и все напрасно, все безполезно. Кровь лилась ручьями, кровь лучшей Франціи, и совершенно безплодно. Борьба была невозможна, потому что съ одной стороны все было подготовлено, распланировано, предусмотрно и разсчитано, а съ другой — все случайно, не организовано и не обдумано, на сторон конспираторовъ была вся матеріяльная сила, а на сторон защитниковъ республики — горсть людей, почти безоружныхъ. Четвертый день,— день унынія и отчаянія,— кончился полнымъ торжествомъ убійцъ республики и пораженіемъ ея представителей. Посл убійствъ начались ссылки, изгнанія, отступленіе боле счастливыхъ и гуртовое истребленіе захваченныхъ. Тено насчитываетъ до 100,000 арестованныхъ въ одной провинціи. ‘Никто не былъ безопасенъ, а говорить онъ,— люди съ убжденіями признавались врагами порядка, республиканцы — негодяями, кто былъ не на сторон насилія, тотъ считался врагомъ государства’.
Павшіе въ борьб не имли даже утшенія увидть послдній актъ этой ужасной драмы. Этотъ актъ кончился подъ Седаномъ. Герой декабрьской ночи, вручая свой мечъ Вильгельму, являлся передъ нимъ осужденнымъ за свое преступленіе, мелкая, грошовая душа, онъ даже не умлъ умереть съ честью среди своей арміи и выпилъ чашу униженія, позора и проклятій до дна.
‘Никогда, заключаетъ свою книгу В. Гюго,— паденіе не было боле плачевнымъ. Никакое искупленіе не можетъ сравниться съ этимъ. Эта неслыханная драма имла пять актовъ, до того дикихъ, что самъ Эсхилъ не могъ-бы вообразить ихъ. Эти акты: Западня, Борьба, Кровопролитіе, Побда и Паденіе. Какая завязка и какая развязка! Поэтъ, который-бы предсказалъ такой финалъ, показался-бы величайшимъ клеветникомъ, одинъ Богъ могъ допустить совершиться Седану’.
N. В. Поставивъ въ заглавіи русскій переводъ книги В. Гюго, мы, однакожъ, не ршились пользоваться даже выписками этого перевода,— до того онъ безграмотенъ и плохъ. Очень жалко, что книга такого писателя, какъ В. Гюго, попалась въ руки такому безцеремонному спекулятору, какъ г. Янпольскій, и мы совтовали-бы, не боясь конкуренціи, издать ее вновь, въ хорошемъ перевод, который-бы передавалъ хоть нкоторую долю литературныхъ достоинствъ одного изъ лучшихъ писателей Франціи.