С. Елпатьевскій
XX. Желзная дорога.
XX. Желзная дорога.
——
Железная дорога, Елпатьевский Сергей Яковлевич, Год: 1903
Время на прочтение: 12 минут(ы)
С. Елпатьевскій. Разсказы. Том 3. С.-Петербург. 1904.
А событія все шли, и все боле врывалось новое въ крутогорскую жизнь.
Прошли слухи о желзной дорог, появились въ нашихъ мстахъ какіе-то люди, осматривавшіе болота, мрявшіе лса, то и дло по округ говорили о покупкахъ московскими купцами нашихъ лсовъ. Въ темной чащ выросли бленькіе домики, явились лсныя конторы, застучали топоры, завизжала пила въ тихихъ лсахъ. Щепетильникъ привезъ картинку, на которой былъ изображенъ поздъ и смотрящіе на него мужики и бабы, а внизу помщалось длинное стихотвореніе, начинавшееся четырьмя строчками, которыя я только и помню:
‘До чего народъ доходитъ —
Самоваръ въ запряжк ходитъ!
До того ли онъ дойдетъ,
Что полштофъ съ виномъ пойдетъ?’
И сердитые синіе генералы раздвинулись, и между ними и мышами, хоронившими кота, помстилась въ крестьянскихъ избахъ ‘желзная дорога’.
Первымъ дломъ, какъ только пріхалъ я на вакацію — я все еще учился въ училищ — было побжать взглянуть на желзнодорожную проску. Я замеръ отъ неожиданности. Направо и налво, куда только могъ я окинуть взглядомъ,— безъ изгибовъ, прямая какъ стрла, тянулась широкая проска, по бокамъ которой неподвижно темнли ряды елей. Какой-то страхъ защемилъ мое сердце,— казалось, что-то неимоврно страшное пронеслось посредин лсовъ, смяло, разбило въ дребезги и куда-то унесло огромную полосу лса и словно обрзало дв темныя, безконечно тянувшіяся стпи. Предо мной укладывали шпалы, дальше, на насыпи, тянувшейся по направленію къ богоявленской рчк, ползали, какъ муравьи, люди съ тачками, кругомъ изъ лсу несся шумъ, раздавались голоса.
Странники и старыя старухи говорили о послднихъ временахъ, о чорт съ огромными бшеными глазами, который сидитъ впереди машины и съ дикимъ хохотомъ возитъ по лсамъ православный народъ, но масса крутогорскаго люда, повидимому, такъ-же какъ я, была захвачена этимъ гигантскимъ дломъ людей, тмъ страшно сильнымъ, непреоборимымъ и непреклоннымъ, чмъ казалась эта огромная проска. Жизнь совсмъ по другому сложилась въ то лто. Весь день мы вертлись около насыпи, каждое воскресенье, посл обдни, мужики и бабы собирались къ желзнодорожному полотну, усаживались на буграхъ вырытой земли и вели долгіе разговоры, осилятъ ли они богоявленскую рчку, широко разливавшуюся по веснамъ, справятся ли съ Поганымъ болотомъ, котораго не миновать проск. И чмъ дальше шла проска, чмъ глубже входили въ землю каменные устои, чмъ выше росла насыпь около рки, тмъ больше являлось увренности, что они совладаютъ и съ ркой, и съ болотомъ и что нтъ удержу этой желзной дорог, нтъ силы, которая бы остановила ее. Постепенно и хороводъ перешелъ изъ села къ насыпи,— было что-то радостное и веселое въ этой внезапно просвтлвшей чащ темныхъ лсовъ. Только черезъ годъ, на слдующее лто, когда мн пришлось поступать въ семинарію, я похалъ въ первый разъ по желзной дорог.
Мы долго дожидались съ отцомъ на маленькой, одиноко стоявшей въ лсу станціи, и я живо помню, какъ что-то страшное, съ дымомъ и свистомъ, пронеслось мимо меня и, тяжело загромыхавши, остановилось. Кто-то втиснулъ меня и я очутился въ вагон.
— Закрой глаза, не смотри на столбы, не смотри на столбы,— шепталъ надо мной отецъ,— голова закружится…
Я долго сидлъ съ закрытыми глазами, вцпившись руками въ лавку, въ ежеминутномъ ожиданіи, что вотъ-вотъ мы наскочимъ на что-нибудь, и совершится нчто неимоврно ужасное. А вагонъ тихо покачивался, дребезжали рамы въ окн, что-то громыхало кругомъ.
Понемногу я открылъ глаза. Рядомъ со мной, съ взволнованнымъ лицомъ, крестился отецъ, крестились крестьяне, свшіе, вмст съ нами на станціи, а мимо меня страшно неслись деревья и мелькали телеграфные столбы. Кружилась голова, какъ предсказывалъ отецъ, но у меня не было уже силъ закрыть глаза и, припавши къ окну, я, не отрываясь, смотрлъ, какъ все несется кругомъ, развертываются луга и поля, мелькаютъ деревенскія избы, а темный лсъ все куда-то бжитъ и бжитъ… И я уже не думалъ, что мы наскочимъ на что-нибудь, и весь отдавался очарованію этой могучей зды, въ сладкой истом прислушивался къ тихому перезвону рельсъ и только желалъ все летть, безконечно летть…
Много происшествій случилось въ то лто. Въ Клюкин, гд была наша волость, появился земскій докторъ Матвй Иванычъ. Это былъ сынъ священника нашей же губерніи, веселый человкъ, ходившій въ поддевк и смазныхъ сапогахъ, пвшій псни въ хоровод и совсмъ не похожій на лкаря. Онъ не потрошилъ мертвыхъ тлъ, не здилъ съ полиціей на слдствія, не собиралъ съ міра ‘положенаго’, не касался рекрутчины, а только лчилъ и лчилъ всхъ даромъ и даромъ же отпускалъ всмъ лкарства.
Первымъ проложилъ къ нему дорогу Антонъ-баба. Докторъ далъ ему какого-то лкарства, веллъ все лто купаться въ кадк съ соленой водой — и, хотя согнутая нога не расправилась, Антонъ пересталъ хворать и, на удивленіе всего міра, сталъ ходить не только въ церковь, но и въ поля и въ лсъ, гд давно уже не бывалъ. Также много шуму надлалъ въ сел случай, когда не могла разродиться наша сосдка, и опытная въ этихъ длахъ Спиридониха велла уже положить роженицу подъ образа и затеплила надъ ней восковую свчу. Привезенный, по настоянію моей матери, Матвй Иванычъ очень скоро помогъ разродиться, и спасъ и мать и ребенка. Но особенно много разговоровъ было, когда Матвй Иванычъ снялъ какую-то пелену съ глазъ бабушки Ненилы, и давно не видвшая старуха прозрла. Что-то въ род ярмарки стало длаться у квартиры доктора въ пріемные дни, и слава его все разносилась по округ…
Большую сенсацію среди духовенства произвело другое извстіе, что двица Солтухина поступила учительницей въ земскую школу, открытую въ Малыхъ Пустошахъ, гд жилъ дядя Николай Михайловичъ. Я помню горячіе споры среди гостей въ ближайшій нашъ праздникъ: изъ-за чего двица Солтухина,— племянница богоявленскаго генерала Солтухина — могла пойти учить мужицкихъ ребятишекъ. Одни говорили, что по бдности,— мужиковъ отобрали, а можетъ еще и родные обидли,— сирота, другіе предполагали, что насчетъ жениховъ незадача, изъ себя не больно, да и въ годахъ, но о. Платонъ энергично отрицалъ и то и другое, хотя давно уже не имлъ точныхъ свдній о семейств Солтухиныхъ. Подъхавшій дядя своими объясненіями еще больше увеличилъ недоумніе публики, такъ какъ оказалось, что двица Солтухина и лицомъ ничего себ и не перестарокъ, и нельзя сказать, чтобы жила въ бдности,— много сундуковъ привезла съ собой, покупала на свой счетъ книжки и разныя картинки для школы и машинку, на которой показывала ученикамъ, какъ молнія длается. А успвшая подружиться съ учительницей Анна Павловна все разсказывала, какъ много учительница возится съ ребятишками, какъ по воскресеньямъ собираетъ взрослыхъ и тоже учитъ ихъ грамот…
И праздникъ нашъ какой-то совсмъ особенный вышелъ. Куда-то ушелъ генералиссимусъ Суворовъ съ своими безчисленными побдами и чудачествами. И, вмсто исторіи про семибашенный замокъ, о. Платонъ обстоятельно и подробно разсказывалъ о засданіи окружнаго суда, гд ему пришлось быть. Появились молодые священники и оканчивающіе курсъ семинаристы, и вечерами шли горячіе споры о земствахъ, новыхъ судахъ, обсуждались спеціально духовныя новости,— выборные благочинные, епархіальные създы, отмна порки въ училищахъ и семинаріяхъ. Велись вольныя рчи про то, что пишутъ въ газетахъ, и какіе слухи идутъ изъ Питера.
А отецъ махалъ руками на вольныхъ говоруновъ и вздыхалъ и плотне затворялъ двери, но такъ жадно слушалъ.
И два новыхъ романса разучивали: ‘Что такъ жадно глядишь на дорогу’… и ‘ду ли ночью по улиц темной’.
А бабушка сидла одна. На ней былъ тотъ же торжественный праздничный повойникъ и плечи покрыты той же ковровой шалью, но она не выходила въ горницу къ гостямъ. И сидла она, какъ каменное изваяніе, въ своей старой кухн, за стариннымъ столомъ, за которымъ давно перестала обдать семья. Остановившіеся неподвижные незрячіе глаза, казалось, пристально смотрли далеко предъ собой, и застывшее лицо, полное недоумнія и вопроса, казалось, напряженно прислушивалось къ доносившимся изъ горницы новымъ словамъ, вольнымъ рчамъ, къ грохоту и свисту несущихся мимо Крутыхъ Горъ поздовъ…
Въ жизнь входило новое. И все новое ломало и вытсняло старое, создавало другой строй мысли и понятій, другіе обычаи и привычки, перестраивало жизнь и перестраивало помимо воли людей, часто вопреки ихъ желаніямъ. Даже мелкое, незначительное.
Керосинъ появился, шандориномъ тогда назывался. Я еще хорошо помню, какъ отецъ привезъ въ первый разъ жестяную лампочку изъ города — купцы нахвалили — и съ трепетомъ, въ присутствіи всхъ насъ, трепетавшихъ еще боле его, зажигалъ издали лучиной опасную машинку. И вотъ керосиновая лампочка перемнила нашу жизнь, перестроила ее по-своему. Не стало нужды держаться въ куч, въ кухн кругомъ лучины, какъ раньше всегда проводили мы длинные зимніе вечера. Сальныя свчи все-таки дороги были и только при гостяхъ подавались — лучиной пользовались, да лампадками предъ образами. А при лучин нужно было, чтобы кто-нибудь постоянно вставлялъ новую, требовался громоздкій свтецъ, тазъ съ водой, и нельзя было все это переносить изъ комнаты въ комнату,— нужно было, чтобы вс сидли въ куч кругомъ лучины. Горла она свтло и ярко, хорошо было при ней ткать-прясть, но читать не очень удобно,— и пламя мигало и часто останавливаться приходилось, когда лучину мнять нужно было. А появилась керосиновая лампочка и разбрелись люди по дому по разнымъ угламъ и въ кухн остались только бабушка да Домна, не хотвшія разстаться съ лучиной и находившія, что у шандорина духъ худой. Ужъ очень удобно было,— и свтъ ровный, ясный, прибавить и убавить можно и унести, куда угодно. Сначала мать съ дтьми въ горницу ушла, а потомъ отецъ, какъ она выражалась, манеру завелъ одному сидть въ пристроенной свтелк и газету читать. И совсмъ по другому сложились вечера отца. Зимніе вечера — бабьи вечера, шьютъ, прядутъ, ткутъ, а отцу нечего было длать. Поковыряется съ хомутами, подлками мелкими, валенки обсоюзитъ и раньше всхъ, до ужина, спать завалится. Разбудятъ поужинать,— и опять спать.
— Инда устанешь спать-то!— жаловался, бывало.
Газета пришла и стала по-своему людей перестраивать,— и мысли ихъ, и привычки. Раньше книга была и читали книгу не торопясь, медленно, съ перерывами,— и такъ какъ книгъ мало было и не часто достанешь новую, старую перечитывать будутъ и даже еще пріятне,— и читать легче и все знакомое. И книгу человкъ по своему вкусу выбиралъ когда раскрывалъ,— зналъ, что читать будетъ — Четью ли Минею, Жизнеописаніе генералиссимуса Суворова, Поученія ли Родіона Путятина… А тутъ газета пришла. Была она и раньше. Кром ‘Странника’, ‘Душеполезнаго Чтенія’ и ‘Домашней Бесды’ Аскоченскаго, кое у кого изъ батюшекъ и ‘Сынъ Отечества’ можно было найти, но и меньше газетъ было, да и добывать ее,— нужно было оказіи ждать, не подетъ ли кто въ городъ — за 20—30 верстъ и номера сразу за недлю привозили, а въ распутицу и за дв и за три недли. Сразу такую уйму не прочитаешь,— днемъ требы и работа, а вечеромъ при лучин не очень разчитаешься. А тутъ желзная дорога стала всякій день газету доставлять,— только три версты вокзалъ былъ, и лампочка керосиновая всегда готова, хоть до глубокой ночи читай. И завелъ отецъ манеру всякій вечеръ по зимамъ газету читать, на моихъ глазахъ сдлался ярымъ политикомъ и, мать говорила,— до того набаловался, что сталъ уже скучать по вечерамъ, если священникъ долго ‘Современныя’ задерживалъ,— вмст они выписывали.
Газета не спрашивала, что крутогорскому человку нужно, она несла ему, что считала нужнымъ нести, что всмъ русскимъ людямъ нужно,— и хохламъ, и сибирскимъ людямъ, и пришли въ Крутыя Горы вс дла русскія со всхъ концовъ Россіи, пришли даже иноземныя державы, про которыя въ Крутыхъ Горахъ еще меньше, чмъ про хохловъ, слышали. Былъ въ Итальянской сторон въ т времена Гарибальди генералъ. Съ одной стороны будто и не генералъ онъ былъ, а съ другой — настоящій генералъ, и даже очень хорошій, храбрый генералъ, съ одной стороны въ род какъ бунтовщикъ онъ былъ, а съ другой выходило отечество защищалъ, какъ и всмъ настоящимъ генераламъ полагается. И не могъ ужъ отецъ уйти отъ генерала Гарибальди, и сталъ изо дня въ день ждать не будетъ ли завтра чего-нибудь про Гарибальди и все думаетъ какъ генералъ изъ своихъ тсныхъ обстоятельствъ выйдетъ, и пробуетъ отецъ разобраться не только въ томъ, почему и для кого проливаетъ кровь свою Гарибальди, но и въ австрійскихъ длахъ и во французскихъ, почему Англія въ этомъ случа суматошится. А тамъ другія разныя дла — въ Америк что-то съ индйцами не благополучно, а у насъ какой-то хивинецъ неспокоенъ.
Самое главное, что все это помимо воли человка шло къ нему, не хотлъ онъ знать ни про Гарибальди, ни про индйца, ни про хивинца, а желзная дорога все везетъ газету, а газета все говоритъ ему изо дня въ день — читай про хивинца, читай про Гарибальди, и человкъ читаетъ и незамтно для себя Крутыя Горы втягиваются въ міровую политику.
Правда, времена были другія и газеты были другія. Раньше времена были тихія, смирныя, не поспшныя и газеты были тихія, смирныя,— больше про доблесть народа русскаго писали и примры приводили, про случаи необыкновенные, которые случались гд,— пожары, напримръ, ежели народу много сгорло или разбойникъ гд объявился сверхъ обычая — или теленокъ родился безъ ногъ, и съ двумя головами, любили деревенскіе люди анекдоты историческіе въ газетахъ выискивать, про царей, генераловъ. А тутъ воля подошла, времена стали поспшныя, про земство, про судъ новый слухи ходили и въ самомъ духовенств реформы шли, благочинные выборные, перемны въ духовныхъ училищахъ, въ семинаріяхъ… Тутъ ужъ нельзя было не читать и уже самъ крутогорскій человкъ требовалъ и газету выбиралъ, чтобы писано обо всемъ этомъ было. И газету читать приходилось не какъ книгу — наспхъ, торопиться, не пропустить чмъ интересуешься, потому что завтра будетъ опять газета и не поймешь завтра, если не прочиталъ сегодня.
И стала газета книгу оттирать. И времени уже для книги не оставалось. да и старыя книги ничего не говорили про то новое, что шло — и перестало ходить по рукамъ жизнеописаніе генералиссимуса Суворова.
И все такъ. Старое уходило, все перестраивалось по новому: и порядокъ дома, и привычки людей, и мысли ихъ, и привычки мысли… И чмъ дальше, тмъ больше и человкъ видлъ какъ все кругомъ по новому шло и не замчалъ, какъ самъ онъ перестраивался по новому.
Какъ все близко стало! Чтобы добраться до той далекой Москвы, о которой раньше только смутные слухи доходили до насъ, нужно было какихъ-нибудь четыре-пять часовъ,— почти столько же, сколько употребляли мы на поздку въ нашъ уздный городъ.
И Крутыя Горы скоро похали въ Москву. Похало духовенство и вс, кому нуженъ былъ губернскій городъ, такъ какъ оказалось ближе, дешевле и удобне хать въ него черезъ Москву, чмъ на лошадяхъ прежнимъ путемъ. Похали плотники.
Первымъ собралъ артель и отлучился на заработки въ Москву Ларивонъ, второй сынъ Карпа. Артель заработала хорошія деньги, а на третій годъ Ларивонъ не вернулся и остался въ Москв подрядчикомъ. Онъ все ширился, купилъ домъ, велъ большія дла и только изрдка, пока былъ живъ Карпъ, назжалъ въ Крутыя Горы — полный, кормленый и важный, съ перстнемъ на рук, въ пиджак, съ толстой серебряной цпочкой на жилетк. Всякій разъ онъ привозилъ гостинцы, какія-нибудь новинки — фигурный самоваръ, часы съ боемъ, новую гармонику съ колокольчиками, жен кофту со стеклярусомъ. Глядя на Ларивона, многіе крутогорскіе и окрестные крестьяне стали тоже здить въ Москву.
Они также привозили оттуда самовары и поддевки тонкаго сукна, и сапоги съ подборомъ, и манишки, и московскія псни, московскіе нравы и московскую рчь. Вмсто стариннаго ‘цово’, стали какъ-то особенно нжно выговаривать ‘чиво’, и пвучее московское ‘аканье’ начало вытснять грубое крутогорское ‘о’. Падкія на моды, деревенскія двки скоро выучились ‘акать’ и говорить ‘чиво’, скоро запли московскія псни, стали снимать сарафаны и шить себ кофты и шерстяныя платья по тмъ фасонамъ, которые привозила здившая изрдка къ мужу Ларивонова жена.
Все было совершенно такъ же, какъ за сто лтъ передъ тмъ, когда знатные русскіе люди стали здить въ Парижъ и привозили оттуда французскіе слова и парики, французскіе нравы и французскую болзнь. И, какъ екатерининскихъ временъ молодые кавалеры-модники, побывавшіе въ Париж, крутогорскіе ферликуры жадно подбирали по московскимъ трактирамъ модныя словечки и удивляли деревенскихъ двокъ замысловатыми оборотами рчи и пахучими остротами…
Все больше появлялись деньги въ сел, рже назжали щепетильники и крашенинники, исчезали лапти, крашенина, потухала лучина.
Побывавшіе въ Москв привозили съ собой новый воздухъ, новыя потребности, новые вкусы,— запросили чаю, хорошей одёжи. Имъ стало тсно въ старинныхъ ддовскихъ семьяхъ. И старики стали поговаривать, что парни набаловались и начинаютъ перечить старшимъ. Первой распалась огромная семья Карпа, въ которой было больше сорока человкъ. Кром Ларивона, посл смерти отца увезшаго изъ села свою семью и совсмъ освшаго въ Москв, выдлился и младшій братъ Макаръ, и въ длинной, тянувшейся по переулку изб Карпа остался только Максимъ, старшій братъ, пвшій на клирос басомъ, да подростки отъ умершаго третьяго брата. Глухой шумъ пошелъ по селу.
А отпускать въ Москву надо было. Лса вздорожали и быстро таяли, нкоторые промыслы, связанные съ дешевымъ лсомъ, совсмъ прекратились, перестали раздавать по деревнямъ пряжу съ фабрикъ, заработки на мст убавились, а деньги длались все нужне и нужне. И ддушки ничего не могли сказать, какъ быть въ новыхъ порядкахъ, приходилось самому ршаться и предпринимать, самому выбирать новые пути.
Нарождался человкъ. Безъ барина, изъ однообразной срой массы мірянъ смутно поднимала голову человческая личность и изъ воли семьи, воли міра обособлялась единичная воля. Онъ не всегда былъ пріятенъ, этотъ новый деревенскій человкъ, какъ не все было пріятно въ той вншней культур, которую онъ несъ съ собой въ деревню, но это былъ человкъ, почувствовавшій свое я, начинавшій думать, добивавшійся своихъ ‘правовъ’. То новое, что дала воля и присылала Москва и везла желзная дорога, какъ желзные клинья въ кряжистый пень, глубоко входило въ вковые устои крпкаго крутогорскаго міра, ломало и коверкало его, вытсняло старинные псни и костюмы, шатало древнюю мораль. Во всемъ этомъ было дурное и хорошее, и въ томъ дурномъ и хорошемъ было нчто роковое и неизбжное, какъ, надо думать, неизбжно было тмъ же русскимъ людямъ взять изъ Парижа прежде слово и потомъ уже понятія, сначала надть на головы парики и потомъ уже воспринять то, что было въ французскихъ головахъ, и какъ есть нчто роковое въ гибели низшихъ культуръ, сталкивающихся съ высшими.
Желзнодорожные позда все носились мимо Крутыхъ Горъ и все возили къ намъ и новыя моды, и невиданные костюмы, и лампы, и шандоринъ, и вдомости.
Ддушки ничего на этотъ счетъ не завщали. Они только сказку сложили про того Иванушку, котораго забравшіе силу старшіе братья называли дуракомъ. Ддушки наградили его ‘хотньемъ’ и ‘щучьимъ’ велньемъ, по которому сани здили безъ лошадей, и леталъ Иванушка на ковр самолёт, и надвалъ сапоги скороходы, ходившіе по сту верстъ въ день.
Та сказка былью стала. Въ міръ чудесъ, въ которомъ жили ддушки, ворвалось новое чудо — длинной вереницей носились передъ Иванушкой желзнодорожные позда, какъ молніи летали по тонкимъ проволокамъ человческія мысли, хромые начинали ходить и слпые — видть, но это было другое чудо — вьявь на глазахъ всхъ, по человческому хотнью, оно длалось, до него человкъ ‘доходилъ’ умомъ. Въ міръ вры и чувства, мечты и фантазіи въ первый разъ пробивалось новое слово — ‘наука’ и новое представленіе о сил человческой мысли.
Въ этомъ свт новаго старая деревенская тьма стала еще темне, какъ черне кажется ночь посл свта комнаты, и крутогорскій темный человкъ, съ проснувшейся мыслью и поднявшимися въ душ жадными вопросами, подолгу стоялъ предъ гудвшей день и ночь желзной проволокой телеграфа и говорилъ:
— Темны мы… Ахъ, какъ темны!
А кругомъ все свтлло… Прояснилось въ нашихъ темныхъ лсахъ, грохотъ и свистъ желзнодорожныхъ поздовъ распугалъ ту нечисть, которая владла погаными болотами, угрюмыми лсными чащами. Отъ порошковъ Матвя Иваныча, отъ машинки двицы Солтухиной, отъ шума и гомона новой жизни, безъ барина, ороблъ старый крутогорскій лшій и сталъ покидать стремнины и кладези, и озера, и покровы банные: Сталъ покидать и души людскія, и отецъ мой удивлялся, почему все рже и меньше кричатъ въ церкви кликуши…
Не было въ Крутыхъ Горахъ человка, счастливе Антона-бабы. Старый мечтатель съ выздороввшими ногами безъ удержу восхищался всмъ тмъ, воочію явившимся въ Крутыхъ Горахъ, о чемъ онъ только смутно мечталъ.
— Народъ-то, Степа, чугунк какъ обрадовался,— говоритъ мн Антонъ, провожая глазами переполненный людьми поздъ.— Все детъ, все детъ… Каждому лестно!
Сидитъ Антонъ на желзнодорожной насыпи и любуется.
— Ештафету гонятъ…— прислушается онъ къ гудящей проволок.— Примай, молъ, гостей, дровъ — воды припасай…
Какъ первымъ Антонъ проложилъ дорогу къ Матвю Иванычу, такъ онъ же первымъ, изъ крутогорскихъ, похалъ на чугунк. Побывалъ Антонъ въ Москв, наслушался всласть митрополичьяго хора, навезъ оттуда нотъ и, закинувши назадъ голову, съ закрытыми глазами, въ сладкой истом выводилъ нутромъ на нашемъ клирос новые предпричастные гимны. Побывалъ Антонъ присяжнымъ засдателемъ и долго ни о чемъ, кром суда, говорить не могъ.
А старые люди, хранители древнихъ устоевъ, съ тревожнымъ испугомъ прислушивались ко всему новому, нахлынувшему на деревенскій міръ.
— Чего смотрть-то? Не больно весело…— угрюмо говорила бабушка, когда ее начинали уговаривать сдлать надъ глазами операцію, исходъ которой Матвй Иванычъ обнадеживалъ.— Божье изволенье… Чай, тамъ насъ и такъ пустятъ, Домна? — прибавляла она.
И сидла она долгіе зимніе вечера съ Домной въ своей старой кухн, прислушиваясь, какъ тихо потрескиваетъ лучина, и вели он длинные разговоры про новые порядки, какъ пошло все шиворотъ-навыворотъ,— мужики сли въ барскія хоромы, а генеральская племянница живетъ въ изб и мужицкихъ ребятишекъ учитъ, молодые перечатъ старшимъ и ддушки судятся въ волости съ внуками, и желзная дорога глотаетъ старые крутогорскіе скирды и холсты, и масло, и яйца и вмсто хлба везетъ кринолины и ‘вдомости’, и самовары, и всякое баловство. И ршали он, что не будетъ отъ всего этого добра ни намъ — семь, ни Крутымъ Горамъ.
Гордецы люди стали, противъ Божьяго изволенія пошли, выше Бога хотятъ быть. Сводили разъ бабушку къ желзной дорог, долго слушала она, какъ громыхаютъ позда, гудитъ проволока, но больше туда не ходила. Дядя Николай Михайловичъ вздумалъ разъ объяснить бабушк, что теперь никакая туча не страшна, такъ какъ молнію можно желзной иглой поймать и въ землю отвести и сказалъ о телеграф, что это — та же молнія, которая сверкаетъ изъ тучи, и что теперь человкъ пустилъ эту молнію по проволок и бгаетъ она кругомъ всего міра.
Но бабушка сурово остановила его:
— Ври, да не завирайся… То — премудрость Божія, а это — хитрость людская!..