С. Елпатьевскій
XVI. Отецъ Кириллъ.
XVI. Отецъ Кириллъ.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
——
——
Отец Кирилл, Елпатьевский Сергей Яковлевич, Год: 1904
Время на прочтение: 23 минут(ы)
С. Елпатьевскій. Разсказы. Том 3. С.-Петербург. 1904.
О. Кириллъ былъ высокій, широкоплечій, ходилъ сгорбившись, словно ему тяжело было носить свое большое тло, и голову внизъ держалъ, отъ чего длинные черные волосы тяжелыми прядями падали по щекамъ и въ рамк темныхъ волосъ большое лицо казалось худымъ и блднымъ. И, когда поднималъ голову, мн все казалось, что за мной кто-то стоитъ и что онъ смотритъ на того, кто стоитъ за мной. Глаза у него были особенные, большіе темные — и печальные, и блаженные, и словно только что слезами омытые. И все улыбался онъ — неувренной дрожащей улыбкой, какъ улыбаются люди, очнувшіеся посл тяжелой болзни, которые не ршили еще, смерть идетъ къ нимъ или жизнь, и не знаютъ, смяться имъ или плакать. И когда одинъ былъ, разговаривалъ самъ съ собою.
Являлся онъ всегда неожиданно и приходилъ только лтомъ, случалось, черезъ два-три года, и всякій разъ бабушка горевала и ахала. Приходилъ онъ въ опоркахъ, а то и совсмъ босой, по лсу, по колючкамъ шелъ, полукафтанье истрепанное, заплатанное,— видно было, съ чужого плеча, и рубаха и портки крашенинные, какъ мужики носили, и тоже, очевидно, чужіе, такъ какъ бабушка, всегда обряжавшая его, шила изъ холста и холстъ выбирала потоньше. Принимали о. Кирилла съ почетомъ, вс подходили подъ благословеніе и бабушка звала его: ‘о. Кириллъ’. Самоваръ ставили, медъ приносили, вынимали изъ завтнаго сундучка старые засохшіе пряники и баранки, ставили на столъ всякое угощеніе. А когда покушаетъ о. Кириллъ и отдохнетъ съ дороги, поведетъ его бабушка въ свою темную, тсную кладовку и начнетъ его отчитывать, а мы спрячемся гд-нибудь поблизости и слушаемъ,— очень любопытно было намъ, маленькимъ, слушать, какъ большого человка, какъ насъ маленькихъ, отчитываютъ. Строго выговариваетъ бабушка о. Кириллу, что не бережетъ онъ одежу, что позволяетъ ворамъ-послушникамъ обирать себя, высчитываетъ, что за сапоги дано было, что полукафтанье ваточное стоило, про достатки наши худые скажетъ. А о. Кириллъ молча слушаетъ и только изрдка слово обронитъ, и должно быть, тсно ему въ маленькой кладовк, и чувствуетъ вину свою,— еще ниже опуститъ большую, темную голову.
А къ ночи, когда заснутъ въ дом, станетъ ему бабушка на шестк голову мыть щелокомъ съ мыломъ,— париться лтомъ въ печк не было обычая, пожаровъ боялись,— и когда вымоетъ голову, сама чесать примется и, чтобы ловче было, положитъ голову о. Кирилла къ себ на колни. И долго чешетъ бабушка большую голову своего любимаго болзнаго сына и говоритъ ему болзныя, тихія слова, которыя только она да о. Кириллъ слышитъ. На другой день станутъ обряжать о. Кирилла, позовутъ изъ Богоявленскаго портного и посадятъ полукафтанье шить, наржутъ холста и заставятъ сестеръ блье шить, а пока отцовское наднутъ: и полукафтанье, и блье, и сапоги.
Должно быть, любо было о. Кириллу вымытому, причесанному, въ чистомъ бль,— идетъ онъ по саду къ ддушк въ пчельникъ и весело улыбается. А ддушка ждетъ, и тоже, должно быть, любо ему видть сына прибраннымъ, веселымъ,— смется, хитро подмигиваетъ и говоритъ:
— Что, баушка-то точила?
Потомъ вспомнитъ, что онъ глава дома и что было ему ночью бабушкой наказано, и станетъ серьезно говорить:
— Ты что это, о. Кириллъ… тово-этово, какъ бишь его называется… куды сапоги длъ? На Николу послали,— три съ полтиной дадено… Опять же полукафтанье, все прочее, тово-этово… Шантрапу-то твою монастырскую не однешь… тово-этово…
Хочется ддушк еще сказать много строгихъ, наставительныхъ словъ, но не выходятъ у ддушки строгія слова, и на полуслов обрываетъ онъ свою рчь и говоритъ своимъ обычнымъ тономъ:
— Ну-ка, парень, снимай*ка подрясникъ, давай колоду кончать.
Сниметъ о. Кириллъ подрясникъ, наднетъ ремешокъ на волосы и начнетъ съ ддушкой улей облаживать. А потомъ вмст по саду пойдутъ,— дловъ у ддушки окажется множество,— яблони подрзать будутъ, колья подставлять подъ втки, малину окапывать. А разговариваютъ мало и въ пчельник сидятъ,— что-нибудь работаютъ и больше молчатъ. Такъ и идетъ время. Видлъ я разъ. Уходить собрался о. Кириллъ, а я отпросился проводить его до лсу. Зашелъ онъ къ ддушк проститься и засидлся. Помню, сидятъ оба и молчатъ. Уперся ддушка руками въ колни, смотритъ на о. Кирилла, глазъ не спускаетъ, и сденькая голова въ скуфейк покачивается, а потомъ и говоритъ:
— Живешь, о. Кириллъ?
Поднялъ голову о. Кириллъ, взглянулъ на ддушку темными, большими глазами и отвтилъ:
— Живу…— И опять наклонилъ голову.
И я видлъ, какъ ддушка поднялся и пошелъ будто мимо о. Кирилла, а потомъ обернулся, обхватилъ трясущимися руками шею его и припалъ къ темной волосатой голов его и всхлипнулъ. Вышелъ ддушка изъ пчельника, пошелъ по саду и сденькая голова все тряслась, а за нимъ тихо брелъ большой сгорбленный о. Кириллъ…
Больше съ нами, дтьми, проводилъ время о. Кириллъ, Лтнее время рабочее: то снокосъ, то жнитво, пахота да бороньба, цлый день люди въ пол, въ огород и домъ пустой стоитъ, мухи одн летаютъ, только кто-нибудь къ печк приставленъ за хлбами смотрть, а больше для пожарнаго случая. Мы, маленькіе, съ ддушкой домовничаемъ и о. Кириллъ съ нами. Станетъ припекать солнышко, въ холодокъ, въ пчельникъ заберемся, и тамъ разговоръ по душамъ пойдетъ. Прежде всего вс новости деревенскія на перебой разскажемъ о. Кириллу и вс необыкновенныя происшествія, случившіяся въ округ, а потомъ его спрашивать примемся. У насъ всегда копился большой запасъ вопросовъ, за которые большіе называли насъ дураками и говорили: ‘Отвяжись!’ Много ихъ ршалъ ддушка, но были такіе, на которые только о. Кириллъ давалъ намъ отвты: куда солнце на ночь уходитъ, куда на зиму птицы улетаютъ и почему он въ разное время разными голосами кричатъ, правда ли, что душа у мертваго девять денъ изъ дому не уходитъ, все въ окна и двери бьется? И самый важный вопросъ: какъ мы будемъ на томъ свт жить? О. Кириллъ все зналъ и вс наши вопросы ршалъ и, очевидно, считалъ такими же важными и значительными, какими казались они намъ.
Въ горниц съ взрослыми онъ больше молчалъ, а съ нами никогда не уставалъ разговаривать. И, когда разговорится, примется разсказывать про дла лсныя, которыя, должно быть, хорошо зналъ: какой зврь какъ себ логово устраиваетъ, какъ медвдь берлогу себ на зиму налаживаетъ, какъ векша оршки въ дупло на зиму собираетъ, какой обиходъ у какого звря, какъ заяцъ живетъ, барсукъ, лисица, волкъ…
Сидимъ мы въ кружк, и, когда о. Кириллъ разсказываетъ, кто-нибудь изъ насъ, дтей, подвернется къ нему подъ локоть и начнетъ о. Кириллъ гладить дтскую голову. Рука у него была большая и нжная, потихоньку и осторожно гладитъ онъ дтскіе волосы и, должно быть, потому, что намъ не привычна была ласка взрослыхъ,— было такъ сладко нашимъ головамъ подъ его рукой и такъ любили мы прижиматься къ о. Кириллу. Должно быть, и онъ любилъ насъ, дтей, и ему сладко было гладить дтскія головы: никогда не устаетъ онъ и съ мста не сдвинется, пока сидятъ ребенокъ подъ рукой его. И чмъ меньше ребенокъ былъ, тмъ ему пріятне.
О. Кириллъ всегда приносилъ намъ гостинцы: берестяные бураки, искусно украшенные разноцвтными кусочками коры, въ буракахъ была малина лсная, смородина черная, гонобобель, черника, брусника, все, что попадалось въ лсу, а изъ кармановъ вынималъ кислыя лсныя яблоки, орхи, разноцвтные, свтлые камешки, которые выбиралъ въ песк дальней рчки.
Мы, дти, очень любили, когда приходилъ о. Кириллъ. И не потому только, что прибывало нашей компаніи и не потому даже, что домъ приходилъ на праздничное положеніе,— чай пили два раза въ день, пекли хлбъ изъ пшеничной муки, обильне и вкусне кормили насъ,— особенный миръ и тишина водворялись въ дом. Не ссорились взрослые, не ругали и не драли за волосы насъ, маленькихъ, и когда вс собирались съ поля, огорода, къ вечернему чаю, такъ ласково и привтливо сидли большіе за столомъ и угощали и привчали о. Кирилла.
Уходилъ о. Кириллъ такъ же неожиданно, какъ и приходилъ. Случалось, просыпались — и нтъ о. Кирилла, не дождется полукафтанья и блья, и приходится пересылать съ оказіей Наст, которая съ мужемъ въ лсу жила не далеко отъ Демьяновой пустыни, къ ней о. Кириллъ особенно часто заходилъ.
И когда уходилъ о. Кириллъ, то мирное и ласковое настроеніе оставалось въ дом, и въ семь долго говорили про о. Кирилла, и все улыбались и были добрые и ласковые.
— Веселонравный былъ о. Кириллъ, молодой-то!— говорила бабушка и улыбалась такой рдкой у бабушки, ласковой улыбкой.
— Пригожій изъ себя… И первый щеголь!.. Прідетъ, бывало, изъ семинаріи — чисто профессоръ! Съ тросточкой и — картуза не носилъ, все въ шляп!..
Въ особенности мать любила говорить про о. Кирилла.
— Думала, Степа, самый счастливый на свт человкъ будетъ Кондратій Лукьянычъ! Ужъ истинно красавецъ изъ себя былъ, волосы длинные носилъ, кудрями вились… Стихи сочинялъ,— семинаристы въ тетрадки списывали, наизусть заучивали… На флейт какъ игралъ,— заслушаешься!.. На гусляхъ тоже… И веселый, развеселый!..
Лицо матери длалось свтлое и нжное. Она знала о. Кирилла двочкой-подросткомъ, когда онъ былъ еще Кондратіемъ Лукьянычемъ и жилъ на квартир у ея брата. Онъ такъ и остался въ ея памяти красавцемъ-семинаристомъ, молодымъ и веселымъ, съ кудрями, флейтой, гуслями, со стихами собственнаго сочиненія.
— А ужъ какъ онъ, Степа, книги любилъ!.. Все, бывало, покупаетъ, покупаетъ… Что отъ барина за уроки получитъ, все туда же, по ночамъ сочиненія писалъ за двугривенный богатенькимъ протопопскимъ сынкамъ-лнтяямъ — все изъ за книгъ… И столько, Степа, книгъ у него было, какъ семинарію кончилъ, кажется, и не видала никогда… Теперь вотъ у Глафиры Лукьяновны зря, безъ призору валяются…
И всегда мать оканчивала свои разсказы неизмннымъ, грустнымъ замчаніемъ:
— Такъ и думала, Степа,— счастливчикъ родился!..
Въ миру Кондратій, о. Кириллъ былъ старшимъ и самымъ любимымъ сыномъ у бабушки, думала она, сдастъ ему ддушка мсто и сядетъ онъ на крутогорскій приходъ, старое ддовское гнздо поддерживать, и былъ онъ, какъ въ сказкахъ разсказывается: все получилъ, чтобы счастливымъ быть, и жизнь легко развертывалась предъ нимъ, и была ему во всемъ удача, когда начиналъ жить. Съ философіи попалъ онъ учителемъ въ барскій домъ,— свои деньги завелись,— на лто съ учениками въ имніе ихъ здилъ.
Счастье и дальше улыбалось счастливчику: кончилъ онъ по первому разряду и сразу поступилъ въ богатый приходъ. И насчетъ невсты никто не неволилъ,— самъ выбралъ, изъ Богоявленскаго взялъ, съ дтства знали другъ друга, и была Катерина Петровна добрая, красивая и любящая. И увезъ онъ въ село, въ новый домъ на счастливую жизнь молодую жену Катерину Петровну и свои книги, флейту и гусли…
А потомъ словно буря пронеслась надъ Кондратіемъ Лукьянычемъ и унесла его счастье, изломала и исковеркала жизнь его. Умерла первыми родами Катерина Петровна, умеръ черезъ полгода и ребеночекъ… Мать моя была еще двушкой, жила въ город и не видла въ это время Кондратія Лукьяныча, но много разсказывалъ мн отецъ и, хотя изрдка и неохотно, говорила и бабушка. Тоска напала на Кондратія Лукьяныча и почти два года не въ себ былъ,— и службу не служилъ, людей плохо узнавалъ. Все уйти порывался, такъ просто, безъ цли, безъ опредленнаго намренія,— уйти куда глаза глядятъ, только затмъ, чтобы уйти.
И сторожей къ нему приставляли, но ничего сдлать не могли,— обманетъ какъ-нибудь сторожей и уйдетъ. Разъ онъ очутился за двсти верстъ, въ другой губерніи, въ маленькомъ уздномъ городк, гд не было у него ни родныхъ, ни знакомыхъ, и его совсмъ было отправили по этапу какъ безпаспортнаго, да къ счастью случайно узналъ о немъ, оказавшійся товарищемъ по семинаріи, учитель мстнаго духовнаго училища. Другой разъ три мсяца не было о немъ слуховъ, и отыскался онъ въ дальнемъ монастыр у другого брата, который былъ тамъ игуменомъ. И, вроятно, не любовь къ брату потянула его,— никогда не дружили они и потомъ рдко видлись,— о. Нифонть былъ аскетъ, суровый и честолюбивый и, повидимому, изъ честолюбія и принялъ монашескій санъ тотчасъ же посл окончанія семинарскаго курса. И пить принимался Кондратій Лукьянычъ,— да, должно быть, не тянуло его къ водк,— недолго пилъ.
Должно быть, бабушка поняла, что ему нужно было уйти. Ранней весной, какъ только сошелъ снгъ, срядилась она, подожокъ вырзала, котомку на плечи надла и пошла въ далекую Кіево-Печерскую Лавру со своимъ больнымъ сыномъ, которому надо было уйти изъ своего мста, отъ самого себя. Много они земли русской прошли, много обителей и угодниковъ Божьихъ постили, къ старцамъ-молитвенникамъ въ лса дремучіе заходили,— живы еще тогда были старцы. Въ Печерской Лавр съ мсяцъ прогостили,— постились тамъ оба великимъ постомъ,— а къ снгу домой вернулись, въ Крутыя Горы, и Кондратій Лукьянычъ въ себя пришелъ. Вскор же онъ принялъ монашескій санъ, и какъ бабушка ни уговаривала къ Троиц-Сергію поступить,— мечтала, архимандритомъ будетъ, а, Богъ благословитъ, и дальше пойти могъ,— Демьянову Пустынь выбралъ, самую глухую, самую бдную въ нашемъ узд, заброшенную въ лсахъ и болотахъ пустынь, давно сдлавшуюся мстомъ ссылки для провинившихся монаховъ и послушниковъ. И безъ малаго шестьдесятъ лтъ прожилъ въ той пустын, до смерти. Пересталъ жить Кондратій Лукьянычъ и сталъ жить о. Кириллъ, и вмст съ именемъ оставилъ онъ все за собой,— свой домъ, садъ, который онъ самъ насадилъ по своему вкусу, съ акаціей, съ сиренью, съ жасминами и левкоями, свои гусли и два зеленыхъ холмика на темномъ болдинскомъ кладбищ.
И книги свои… Лежали он безпризорныя у тетки Глафиры, которой достался приходъ, въ мезонин, куда на зиму сваливали мерзлыя туши свинины и разной убоины, валялись въ углу, запыленныя, въ грязныхъ пятнахъ, съ оторванными переплетами, съ листами, израсходованными для хозяйственныхъ надобностей… Тамъ были полное собраніе сочиненій Марлинскаго, баронъ Брамбеусъ, Лажечниковъ, Полевой, Загоскинъ, много стихотворцевъ: Державинъ, Батюшковъ, Баратынскій, Жуковскій, и Козловъ, была даже полная ‘Исторія Государства Россійскаго’ Карамзина, томами которой тетка Глафира покрывала кринки съ молокомъ. Тамъ были журналы и повсти… Тамъ, въ этихъ старыхъ запыленныхъ книгахъ Эммы лежали на канапэ, а Валерьяны на нсколькихъ страницахъ изъяснялись Эммамъ въ любви возвышеннымъ языкомъ, тамъ-были ‘Амалатъ-Бекъ’ и ‘Черное покрывало’, таинственныя и страшныя привиднія, таинственные и необыкновенные герои и злоди. И должно быть потому, что никто не зналъ въ нашей округ, что такое канапэ, и не было у насъ ни одной Эммы, ни одного Валерьяна и никто не изъяснялся тмъ превосходнымъ, возвышеннымъ слогомъ, не было ни тхъ привидній, ни тхъ героевъ и злодевъ,— я съ такой жадностью поглощалъ т старыя книги, т разрозненныя книжки журналовъ съ оторванными листами. Въ томъ запыленномъ ворох книгъ было нсколько тетрадокъ со стихами, написанными стариннымъ, убористымъ почеркомъ. Он не сохранились у меня, но я помню жалостные, меланхолическіе стихи объ уединеніи и о дв, о пустын и родник. А съ портрета, должно быть, писаннаго провинціальнымъ самоучкой-художникомъ, сквозь покрывавшій его слой пыли смотрло молодое, красивое лицо и, должно быть, тотъ, съ котораго писали портретъ, хотлъ быть написаннымъ глубокомысленнымъ и грустно задумчивымъ, во всемъ величіи чернаго семинарскаго сюртука и широкаго, темнаго галстука, но тоже, очевидно, не могъ сдержать веселія и радости жизни, и улыбка раздвинула губы и освтила тепломъ и радостью неуклюже написанный старый портретъ. Тамъ были гусли о. Кирилла безъ ножекъ, стоявшія прислоненными къ стн, съ покоробившейся крышкой, съ отсырвшими струнами. И когда мое сердце и душа переполнялись тми героями и злодями, тмъ благороднымъ и возвышеннымъ, таинственнымъ и страшнымъ, что было въ тхъ старыхъ книгахъ,— я открывалъ крышку гуслей и проводилъ по струнамъ толстымъ и тонкимъ, и тогда угрюмый мезонинъ просыпался и комнату наполняли больные, тревожные жалобные звуки.
Я не любилъ тетки Глафиры, безалаберной, вздорной и неимоврно грязной, цлые дни грызшейся съ мужемъ своимъ, приниженнымъ и робкимъ, когда былъ трезвъ, и гонявшимся съ ножомъ за женой, когда начинался его обычный запой, но лтомъ во время вакацій я гащивалъ у тетки по недл, по дв, пока не перечиталъ всю библіотеку о. Кирилла. И, кажется, я одинъ читалъ ее,— тогда еще наша округа удовлетворялась Суворовымъ, житіями святыхъ и ‘Черной женщиной’, которая почему-то имла успхъ. Мать права была: по крайней мр въ нашей округ, считая и городскихъ священниковъ, ни у кого не было и десятой доли библіотеки о. Кирилла. И только потомъ, долго спустя, уже взрослымъ человкомъ, вспоминая эту огромную по тогдашнимъ временамъ библіотеку, вспоминая, что собиралась она въ тридцатыхъ годахъ въ глухомъ губернскомъ город бднымъ семинаристомъ, зарабатывавшимъ уроками скудныя деньги, сидвшимъ ночи за перепиской бумагъ и писаніемъ сочиненій другимъ семинаристамъ,— я понялъ, какая страстная любовь къ книгамъ была у Кондратія Лукьяныча и какія жертвы приносилъ онъ своей страсти. И никто не читалъ книгъ его, не игралъ на гусляхъ его, и одинокая, больная, потревоженная душа доживала свой одинокій вкъ въ темныхъ лсахъ Демьяновой Пустыни.
Должно быть, медленно заживаютъ тяжелыя раны сердечныя, трудно и медленно забывается прошлое, и, вроятно, долго не умирали въ душ о. Кирилла старыя мысли, прежнія воспоминанія…
Я помню вечеръ, нашъ крутогорскій второй Спасъ, храмовой праздникъ. Я уже учился въ духовномъ училищ, была половина шестидесятыхъ годовъ, праздники были уже не т старые, съ генераломъ Суворовымъ, съ разсказами о. Платона о семибашенномъ замк. Только что завершилась ‘воля’, шли слухи о другихъ воляхъ, въ глухую, тихую крутогорскую жизнь ворвалось то новое и огромное, молодое и озорное, что давали шестидесятые годы. Въ семинаріяхъ не знали еще Некрасова, но Пушкинъ и Лермонтовъ уже были извстны, и новая поэзія шла на смну старой. И неожиданно вышелъ литературный вечеръ въ Крутыхъ Горахъ. Взволновались старые священники и стали защищать то старое, предъ чмъ благоговли, они соглашались, что у новыхъ стихотворцевъ хорошій стихъ, но говорили, что у нихъ нтъ того важнаго и торжественнаго содержанія, которое было у ихъ любимыхъ старыхъ стихотворцевъ. И старые батюшки старымъ, возвышеннымъ и торжественнымъ тономъ декламировали возвышенные и торжественные стихи Державина.
Былъ о. Кириллъ, избгавшій людныхъ праздниковъ и рдко посщавшій нашъ второй Спасъ. Онъ сидлъ на опуствшемъ мст ддушки, какъ всегда молчаливый, со своимъ далекимъ взглядомъ и далекими мыслями. Я замтилъ, какъ онъ сталъ прислушиваться серьезно и внимательно, когда мой старшій братъ читалъ ‘Три пальмы’, и неожиданно для всхъ заговорилъ:
— Хорошіе поэты пошли… А помните ли старое — ‘Вечерній звонъ’?
И онъ началъ читать, останавливаясь на удареніяхъ въ средин стиха, медленно, словно трудно вспоминая:
— Вече-рній звонъ, вече-рній звонъ!
Какъ мно-го думъ наво-дитъ онъ…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И какъ я съ нимъ навкъ простясь
Тамъ слы-шалъ звонъ — въ послдній разъ!..
И должно быть, потому, какъ онъ читалъ медленно, тихимъ голосомъ, останавливаясь на удареніяхъ,— охваченное грустью удивительное стихотвореніе казалось еще грустне и, словно печальный звонъ, носилось въ комнат.
— И сколько нтъ теперь живыхъ,
Тогда веселыхъ, молодыхъ!
И крпокъ ихъ могильный сонъ,
Не слышенъ имъ вечерній звонъ.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И ужъ не я, а будетъ онъ
Въ разду-мьи пть вечерній звонъ!
Долго молчали вс и, казалось, все слушали носившійся въ комнат вечерній звонъ. Тогда заговорилъ отецъ, растроганный и умиленный:
— Братецъ! помните, въ семинаріи любили вы читать ‘Чернеца’?
Къ отцу присоединились со своими просьбами вс гости и старые и молодые, такъ какъ вс знали и вс любили ‘Чернеца’. Было очевидно, о. Кириллъ вспомнилъ свое старое, давнее: онъ поднялъ голову, лицо его было ясное и спокойное, и проникновеннымъ, возвышеннымъ голосомъ началъ онъ читать великолпные Козловскіе стихи. И только разъ дрогнулъ голосъ:
Чернецъ, Чернецъ, ужели ты
Все помнишь прежнія мечты?..
Потомъ отецъ заплъ ‘Вечерній звонъ’, подхватили вс, старые и молодые, и должно быть, особенное настроеніе охватило присутствующихъ,— такъ тихо, проникновенно и растроганно звучали старые и молодые голоса.
Плъ и о. Кириллъ, и единственный разъ я видлъ его веселымъ и оживленнымъ,— въ этотъ вечеръ онъ былъ со всми и думалъ о томъ, о чемъ думали другіе, и говорилъ о томъ, о чемъ говорили вс.
Отецъ, разсказывая мн о томъ період, когда о. Кириллъ былъ не въ себ, обыкновенно заканчивалъ словами:
— У него осталось!..
У него осталось — горе не выплаканное, раны сердца не зажившія, воспоминанія не забытыя. Остались — голова понурая, улыбка дрожащая, жалостная, мечта въ глазахъ и мысль одинокая и привычка быть одному и говорить самому себ свои одинокія мысли. Идемъ мы съ нимъ по лсу, забудетъ онъ про меня и говоритъ самъ съ собой и споритъ и доказываетъ, или сидитъ между гостями на праздник и смотритъ своимъ удивительнымъ, далекимъ взглядомъ, и вдругъ вырвется у него слово странное, неожиданное изъ его мысли, далекое отъ тхъ мыслей, которыя вотъ у этихъ сидящихъ кругомъ людей.
Осталась еще привычка уходить въ лса. Зимой онъ еще служитъ, справляетъ свое монастырское дло, а придетъ весна, отпросится онъ у о. игумена родныхъ провдать или угодника навстить въ дальнемъ монастыр — и пропадетъ, на мсяцъ, на два. И гд скитается — никто не знаетъ. Сестра Настя, что за сыномъ Ивана Захарыча рощенника была — самая богомольная изъ насъ и къ о. Кириллу приверженная, и о. Кириллъ больше всхъ ее любилъ и чаще всего навщалъ ее — она много разсказывала мн и хорошо знала жизнь о. Кирилла. Ходитъ онъ по лсу, хлбъ за пазухой, ягодами питается, орхами, застигнетъ ночь, и уснетъ во мшистомъ еловомъ лсу. А то выйдетъ въ первую деревню, какая ближе, и зайдетъ въ первый домъ, какой поглянется, и живетъ тамъ, пока поглянется. Много разъ Настя сама видла, невзначай, въ избахъ крестьянскихъ встрчала. Сидитъ о. Кириллъ и зыбку качаетъ, разревется ребенокъ, на колни къ себ возьметъ и пстаетъ, и словами, прибаутками всякими приговариваетъ, что нужно ребенку — обрядитъ и покормитъ, самъ соску сдлаетъ, опять въ зыбку положитъ и баюкать станетъ. Такъ и живетъ два-три дня. Принять подъ свою крышу о. Кирилла всякій за честь почиталъ, даже и т, которые по старой вр жили, рады были,— Божій человкъ, молитвенникъ… И баб сподручно,— въ снокосъ, либо въ жнитво, нужно обдъ въ поле мужикамъ отнести, на о. Кирилла ребятъ оставитъ,— знаетъ, не броситъ. Зато, удосужится баб, щелоку поставитъ въ печку, чтобы вымыть его, блье починитъ, обрядитъ, а тамъ снимется о. Кириллъ и дальше пойдетъ по лсамъ, по деревнямъ, куда глаза глядятъ.
Но дла своего монастырскаго не забываетъ и къ Успеньеву дню всегда дома. Храмовой праздникъ былъ въ монастыр и своя икона чудотворная Божьей Матери, и богомольнаго народу стекалось великое множество изъ нсколькихъ уздовъ. И о. игуменъ зналъ слабость о. Кирилла, что не воленъ онъ лтомъ надъ собой,— только и просилъ къ Успенью дома быть. Зналъ о. игуменъ, что безъ о. Кирилла и праздникъ не въ праздникъ, и усердіе у молящихся не такое, и приношеній меньше,— и о. Кириллъ, если только не хворалъ, всегда былъ къ Успенью на мст и службы исправлялъ аккуратно. А отойдутъ празднества въ монастыр, понесутъ Пречистую по деревнямъ, и мсяцъ и два носятъ и о. Кириллъ уже всегда впереди идетъ по лсамъ дремучимъ, по деревнямъ убогимъ съ Заступницей. Ко всмъ заходитъ, къ богатымъ и бднымъ, въ города и деревни, потомъ опять въ лса и гд любится, гд лсъ краше, остановится, молебенъ служитъ и поетъ пснь Владычиц. И народъ весь поетъ.
Какъ и ддушка, о. Кириллъ народъ пользовалъ и такъ же на всю округу былъ извстенъ. Бсовъ онъ не могъ изгонять,не дано было ему, зато отъ такихъ болзней пользовать могъ, съ какими къ ддушк не обращались. Лчилъ онъ отъ ‘мннія’. Бывала въ т времена такая болзнь, съ разными людьми мужского и женскаго пола приключалась, больше всего съ купцами. Живетъ купецъ, суматошится по своимъ дламъ, ‘на всхъ бердахъ ткетъ’, говорили у насъ про такихъ, озорничаетъ надъ народомъ православнымъ, какъ ему любо,— и вдругъ нападетъ на него мнніе. Задумываться станетъ, скучно вдругъ ему сдлается,— и дла ему скучны, и озорство ему скучно, и отъ семьи отшибется. А отъ мннія тоска въ сердце вступитъ, и не милъ ему станетъ Божій свтъ, и не знаетъ онъ, куда ему отъ себя уйти. Пить примется мертвую — не помогаетъ, чудотворить станетъ. Одинъ нашъ купецъ похалъ въ Нижній на ярмарку да тамъ въ хоръ цыганскій угодилъ, полгода по Россіи какъ цыганъ съ таборомъ бродилъ, по этапу ужъ въ нашъ городъ прислали. Тогда къ о. Кириллу везутъ. И живетъ у него купецъ и недлю и дв, въ кель у него и спитъ, вмст въ церковь ходятъ и о чемъ разговариваютъ, никому не извстно. А потомъ возвращается купецъ къ семь своей, къ дламъ своимъ,— тотъ же купецъ, да не тотъ. Видятъ люди, что отмякъ купецъ, ходу нтъ прежняго, озорства стараго, и говорятъ:
— О. Кириллъ внушилъ.
И по общему мннію еще одно дано было о. Кириллу, и говорили объ этомъ потихоньку вполголоса, и было въ этомъ страшное и таинственное,— могъ онъ отпускать грхи необычные, самые страшные. Случалось, по ночамъ увозили о. Кирилла изъ пустыни, и къ нему въ пустынь здили, тихонько, въ будни, хоронясь ото всхъ. И, что тамъ было, опять никому неизвстно,— и только смутные, темные деревенскіе разсказы кончались словами:
— О. Кириллу исповдался.
Когда первый богатй Богоявленскаго Лука Петровичъ, который держалъ мельницу отъ генерала Солтухина и имлъ большую лавку на сел, неожиданно для всхъ повинился, что онъ, будучи баньщикомъ въ Москв, задушилъ купца въ номер,— отецъ сказалъ мн:
— У братца былъ на той недл, у о. Кирилла.
Воистину пустынь была. Инокъ благочестивый когда-то лса эти дремучіе возлюбилъ, келійку себ выстроилъ, а потомъ люди подходить стали, киновія сдлалась. Въ скорости икона чудотворная Успенья Божьей Матери объявилась. Цари лса огромные отписали къ монастырю, а монастырь не пошелъ. Инокъ ли рано померъ, не наладилъ, мсто ли людямъ не полюбилось, темное, глухое, въ болотахъ и лсахъ,— а монастырь не пошелъ. И храмъ былъ начатъ большой, и кельи большимъ корпусомъ выведены, и широкое мсто каменной оградой было окружено,— большой храмъ все строился, а продолжали служить все въ томъ же старенькомъ, низенькомъ собор, и половина келій пустовала, и широкій монастырскій дворъ заросъ крапивой и бурьяномъ. Не было въ пустыни ни огородовъ, ни мастерства какого подходящаго, какъ въ другихъ монастыряхъ, и казалось все не конченнымъ, заброшеннымъ, пустыннымъ,— только иконой чудотворной да лсами и кормились. Къ Успеньеву дню шумно и людно длалось въ пустыни, а остальное время тихо и пусто было въ монастыр. Зимой и дорогу заметало снгомъ, волки стаями выли вокругъ монастырской ограды, и трудно было богомольцу добраться до воротъ. И монахи неохотно шли въ заброшенный монастырь, на отшиб, вн дорогъ, вдали отъ людского жилья, и давно Демьянова пустынь сдлалась ссыльнымъ мстомъ. И соблазнъ шелъ изъ пустыни между православными,— бабы какія-то примостились около ограды, прачки будто. Игумены назначались крутые, съ характеромъ, чтобы орду штрафованную въ рукахъ держать могли, и больше изъ купеческаго и мщанскаго званія попадались и по-купечески дла вели,— лсопилка была, дрова въ городъ поставляли.
Изрдка я бывалъ тамъ, но особенно помню одну поздку. Я окончилъ духовное училище и готовился поступить въ семинарію. Три года не былъ въ Крутыхъ Горахъ о. Кириллъ, не пришелъ и на второй Спасъ, какъ наказывала черезъ Настю бабушка, и она обезпокоилась и послала отца провдать.
Былъ августовскій погожій день. Блыя нити паутины тянулись въ воздух, солнце было еще жаркое, лтнее, но небо было уже блдное и далекое. Огромныя, мохнатыя ели и голыя сосны съ далекими вершинами стояли темныя и тяжелыя, и птичка кричала усталымъ голосомъ въ глубин лса. А изъ монастыря несся благовстъ. Отецъ остановилъ лошадь, снялъ шляпу, перекрестился и лицо его засвтилось широкой улыбкой.
— Силантій Кузьмичъ старается… Какъ звонитъ!
А оттуда, изъ монастыря по верхушкамъ сосенъ неслись ликующіе, полные радости и восторга звуки монастырскаго благовста. Перебивая другъ друга, какъ дтскіе голоса, перезванивали маленькіе колокола и торопились, и смялись, и ликовали, какъ дти, а большіе колокола весело и громко кричали по лсу: ‘бумъ’! ‘бумъ’! ‘бумъ’! И темный лсъ радовался, звенлъ и гремлъ. А потомъ большіе и малые мдные голоса слились и звенящей радостью, ликующимъ восторгомъ вознеслись въ небо,— и сразу стало безмолвно и печально въ лсу, и птичка еще разъ крикнула усталымъ голосомъ.
— Первый дружокъ у отца Кирилла! — выговорилъ отецъ, надвая шляпу, и пока мы подъзжали къ монастырю, разсказалъ мн исторію монастырскаго звонаря Силантія Кузьмича.
Изъ Богоявленскаго былъ, изъ дворовыхъ, Солтухинскихъ. Какъ-то на охот баринъ молодой ошибкой подстрлилъ его, ногу повредилъ. Старый баринъ далъ зато волю ему, а вольный Силантій Кузьмичъ, какъ нога поджила — хроменькій остался,— въ Демьянову Пустынь ушелъ: какъ и о. Кириллу, поглянулся ему оброшенный монастырь въ темныхъ лсахъ. И пристрастился онъ въ пустыни къ звону церковному, колокола полюбилъ, и не стало у него больше радости въ жизни, какъ звонъ настоящій подобрать. Ноты выучилъ, по камертону сталъ колокола настраивать и, который колоколъ не подходилъ, перемнялъ. Мсяцами къ игумену приставалъ, купцовъ богомольныхъ улещивалъ, ругаетъ его игуменъ, чтобы отсталъ, а добудетъ колоколъ, какой ему нуженъ. А когда пошелъ слухъ про пустынскій звонъ между богомольнымъ народомъ, игумены стали по его длать и колоколовъ прибавили, и понемножку всю колокольню по своему вкусу, по камертону обладилъ Силантій Кузьмичъ. И прошелъ далеко слухъ про удивительнаго пустынскаго звонаря, и отецъ съ гордостью разсказывалъ, какъ выписывали Силантія Кузьмича въ Москву, въ Кремль колокола устраиватъ. Не поглянулось ли ему жить въ Москв, не захотли ли тамъ по его вол колокола перестраивать, только недолго онъ прожилъ тамъ и опять вернулся въ пустынь на свою колокольню.
И гд, въ какомъ монастыр хорошій звонъ слышалъ, ноты добывалъ, къ себ несъ и каждую службу свой звонъ устроилъ. И когда солнце садилось и ночь шла на землю, звонилъ на голосъ: ‘Кто тя можетъ избжати, смертный часъ!’
Должно быть, изъ всхъ монастырскихъ келій, келья о. Кирилла была самая неуютная и неприглядная. Голыя каменныя стны, давно небленныя, съ сырыми пятнами по угламъ, кое-какъ сколоченная, блая, некрашенная кровать, колченогій столъ убогій, да стулъ такой же, да маленькая укладка въ углу — и все убранство. Только было украшенія иконъ много, и все старинныя, въ темныхъ серебряныхъ окладахъ. Спаситель въ середк, Божья Матерь, Николай Чудотворецъ, а дальше все наши святые, изъ лсовъ нашихъ: Сергій Радонежскій и Никита и Данило Столпники, былъ и Кириллъ Блозерскій и Святители Московскіе. Передъ кіотомъ лампада горла краснаго стекла, желтыя свчки восковыя обожженныя, и везд за кіотомъ и между иконами пучки травъ заткнуты и цвтовъ разныхъ, и должно быть, отъ нихъ, отъ засохшихъ травъ и отцвтшихъ цвтовъ стоялъ въ келіи острый запахъ, душный и пряный.
О. Кириллъ былъ дома, только что отъ службы вернулся и читалъ толстую книгу съ мдными застежками, босой, въ блой холщевой рубашк, подпоясанной поясочкомъ монастырскимъ съ изреченіями. Встртилъ насъ о. Кириллъ весело и радостно. Отецъ разспрашивалъ о. Кирилла о здоровьи, разсказывалъ деревенскія новости и выкладывалъ бабушкины гостинцы: блый папушникъ, баранки, пироги какіе-то, чай съ сахаромъ, въ бумажкахъ завязанные, шарфъ гарусный — сестры связали — чулки шерстяные, блье и вдругъ остановился.
— Гд же у тебя, отецъ Кириллъ, войлокъ-то? И одяла нтъ, и подушка-то не твоя…
Кровать была голая, и только въ углу валялась плоская, засаленная пунцовая подушка.
О. Кириллъ неловко натягивалъ на себя полукафтанье, должно быть, для насъ, для гостей, смотрлъ на свою голую кровать, и говорилъ:
— Войлокъ-то? Былъ, былъ… Поліевктъ приходилъ, послушникъ, ревматизмъ, говоритъ, у него въ тл… Такъ, говоритъ, кости гудутъ!.. такъ гудутъ… И взялъ. Одяло тоже… Тепло, говоритъ, подъ ваточнымъ-то.
Про подушку онъ ничего не сказалъ. И все улыбался конфузливой, виноватой улыбкой.
Отецъ оставилъ гостинцы и сталъ производить ревизію хозяйству о. Кирилла.
Въ укладк не оказалось ни носковъ шерстяныхъ, ни блья, которые послала недавно черезъ Настю бабушка, и валялись одн старыя портянки. Не было ватнаго полукафтанья на стн, а въ особенности огорчили отца сапоги, которые онъ вытащилъ изъ-подъ кровати, рваные, покоробившіеся.
— Гд же сапоги-то, отецъ Кириллъ? И мсяцу нтъ, на Илью Пророка послали…
О. Кириллъ раздумчиво вертлъ сапоги въ рукахъ и говорилъ:
— А это отецъ Пафнутій, протодіаконъ… Пришелъ и говоритъ, жмутъ сапоги у него, мозоли у него… Помрялъ мои-то,— пришлись, говоритъ, ладно…
Мой отецъ почиталъ о. Кирилла,— и старшій братъ и іеромонахъ, но его хозяйское крутогорское сердце, привыкшее къ скудной жизни тяжелаго труда, не можетъ сдержаться, и онъ говоритъ:
— Что же это, отецъ Кириллъ! разв такъ можно? Я отцу игумену пожалуюсь, ей-Богу, пожалуюсь! Ограбили тебя… Чай, онъ, игуменъ, смотрть долженъ.
— Ты этого, Тимоей, не моги!..— Лицо у о. Кирилла стало огорченное и испуганное, онъ близко подошелъ къ моему отцу и настойчиво говорилъ:— Не булгачь, Тимоей, не тревожь отца игумена! Мн и гостинцевъ вашихъ не надо, ничего не надо, ни войлока, ни сапоговъ… Христомъ-Богомъ прошу, Тимоей, оставь!
Тогда отецъ сконфузился и сталъ оправдываться:
— Ваша воля, отецъ Кириллъ… Какъ желаете… Только братъ вы мн, жалко мн васъ, по родственному.
Пришелъ послушникъ отъ игумена звать отца чай пить. Мы остались одни съ о. Кирилломъ.
Я разсказывалъ о. Кириллу о союзахъ винословныхъ, соединительныхъ, раздлительныхъ, о головоломныхъ періодахъ, о силлогизмахъ мудреныхъ, которые я только что одоллъ въ духовномъ училищ. Мн очень хотлось похвастать предъ нимъ своими успхами и разспросить, какъ знающаго человка, о страшныхъ хріяхъ, которыми мн угрожали изъ семинаріи. Онъ отвчалъ мн и ласково смотрлъ на меня, но, должно быть, меня не было для него въ эту минуту, и далеко были отъ меня мысли его, и онъ говорилъ о томъ, чмъ полна была душа его и что я понялъ только потомъ, вспоминая этотъ разговоръ.
— ‘Братецъ, говоритъ, вы мой,— чай, жалко’… И не понимаютъ люди грха великаго, самаго страшнаго грха человческаго!.. Мой, говорятъ, ‘братъ’, моя, говорятъ, ‘жена’, мой ‘ребенокъ’! Жалютъ своего-то… ‘А то, говорятъ, не мой братъ, чужой, чужая жена, не мой ребенокъ,— съ чего жалть-то буду’?.. Своя-то жена помретъ,— человку ужъ и мста на свт не стало, свой-то ребенокъ помретъ, и душа остановится, и свтъ на неб померкнетъ… О, Господи, Господи, видишь Ты слабость человческую!
— Заночевалъ я намедни въ лсу, просыпаюсь на зорьк,— человкъ предо мной на колнкахъ стоитъ, вопитъ. Не засталъ меня въ монастыр, всю ночь по лсу бгалъ, меня искалъ.— ‘Отпусти, говоритъ, грхъ мой тяжкій: брата родного загубилъ, топоромъ зарубилъ’. Купчая земля у нихъ была, длились, изъ-за лужка вышло… И тоже про дтей. ‘У меня, говоритъ, пятеро, а онъ самъ-другъ съ женой. Я, говоритъ, лужокъ-то приспособилъ,— болото было, а онъ, говоритъ, на служб служилъ’… Сталъ я ему сказывать, не можетъ человкъ прійти въ понятіе, что себ подобнаго жизни лишилъ, что душу человческую изъ-за лужка загубилъ.
— ‘То, говоритъ, но закону бы пошло, тамъ обсудили бы’… Про того, про чужого-то законъ есть, а вотъ что своего, брата родного загубилъ,— ему и не переносно…
Предъ открытымъ окномъ кельи, сейчасъ же за монастырской оградой, густой стной стоялъ огромный лсъ и на фон блднаго, свтлаго неба казался онъ чернымъ и темная тнь ложилась отъ него въ келью. О. Кириллъ сидлъ у окна, и мечта была въ большихъ, темныхъ глазахъ, и та всегдашняя его улыбка на губахъ — и радостная и плачущая.
— Своя-то жена, свой-то ребенокъ помрутъ,— снова возвращается о. Кириллъ къ старому,— какъ плачутъ люди, какъ плачутъ, какъ убиваются!.. А чужой ребенокъ рядомъ помираетъ, не жалко… Да что я теб, Степа, скажу… — Онъ наклонился совсмъ близко ко мн, и лицо его было испуганное и говорилъ полушопотомъ:
— Убьютъ чужого-то, горло перервутъ… На дорог встртятъ, ногами затопчутъ, столкнутъ, куда попало,— въ оврагъ, въ рку… ‘Онъ’, скажетъ, ‘моему ребенку идти мшаетъ, мн своего спасать надо’. Матери особливо… Чисто зври,— волчицы, тигрицы. При ней только похвалятъ чужого ребенка — и то ножъ ей въ сердце. И всякую скверну, всякую обиду люди сдлаютъ,— не для себя, скажутъ,— для дтей стараемся. И за грхъ не почитаютъ, будто и хорошо даже,— любятъ, дескать, дтей, жалютъ. И не вдаютъ люди, что въ этомъ самый страшный грхъ человчества, что оттуда все утсненіе на земл, вся обида промежду людей.
Онъ молчалъ и смотрлъ печальнымъ взглядомъ поверхъ лса въ далекое, блдное небо.
— Тоже люди придумали… снова говорилъ онъ,— ‘Мой, говоритъ, лугъ, моя земля, мой лсъ, моя, говоритъ, рожь’… Вотъ царь милостивый на волю народъ православный выпустилъ, а то раньше баринъ какъ говорилъ: ‘Мой, говоритъ, человкъ, продамъ, говоритъ, своего человка и куплю себ что пріятное’… Былъ такой законъ! Сочиняли себ люди законы человческіе вопреки Божіимъ…
— ‘Мое, говоритъ… Резоны свои проводитъ. Я, говоритъ, трудился, потомъ своимъ ниву облилъ. У меня, говоритъ, сила въ тл большая, разумъ свой, талантъ на вс дла’…Ты, вотъ, потъ-то свой — каждую капельку сосчиталъ, а Божіе стараніе не считалъ? Ты землю сдлалъ, ты лсъ выростилъ? Ты солнышко горячее на неб повсилъ, мсяцъ ясный? Ты дождикъ благостный съ неба льешь? Ты зори ясныя установилъ, звзды по небу разсыпалъ указующія? И гд ты нашелъ мышцу свою крпкую, разумъ великій, и правъ ты, что съ талантомъ родился, виноватъ, что нтъ у тебя таланта? Талантъ твой на улиц валялся, что ли? Шелъ мимо и подобралъ?
Я никогда не видлъ такимъ о. Кирилла. Онъ поднялъ голову и смотрлъ на меня строгимъ взглядомъ, и большіе, темные глаза были прекрасны, и великая красота лежала на лиц его. Я не понималъ тогда всего, что говорилъ онъ, но было въ лиц его и въ голос, отъ чего трепетъ наполнялъ мою душу, а онъ все говорилъ то грустно и раздумчиво, то негодующе.
— Я, говоритъ, мое, говоритъ… Да самъ-то ты кто? Чей ты самъ-то? Откуда взялся ты? Такъ вотъ захотлъ жить — и пришелъ на землю? Послали тебя, человка, не спрашивали, сказали живи и все тутъ… Можетъ, спросили бы тебя: ‘Кондратій,— хочешь жить на земл?’ Можетъ, Кондратій-то сказалъ бы: ‘Освободи, Царь Небесный!..’ Можетъ, ты и родиться-то не хотлъ бы, на свтъ появляться?.. И воленъ ли ты въ час рожденія твоего? Есть ли день жизни твоей, когда ты сказать можешь: завтра я жить буду? Вдомъ ли теб часъ кончины твоей, и самъ просить будешь: ‘Усталъ я жить, Господи,— прибери меня!’ Исполнится ли просьба твоя? Послали тебя жить — и живи! И твори волю Пославшаго тебя… Создалъ Господь человка — не какъ прочихъ, не какъ дерево, не какъ волка,— изъ всхъ отличилъ, радость Себ въ твореніи Своемъ человка-то сотворилъ, въ послдній день, внецъ міру… По образу Своему, по подобію… Гд у тебя, человкъ, образъ Божій, Его подобіе? Нтъ для Него, Создателя, слабаго и сильнаго, большаго и малаго, своего и чужого,— на всхъ взираетъ Царь Небесный, милосердный, всмъ свтитъ солнышко, и дубу высокому, и цвточку махонькому, и червю ползущему, и орлу возносящемуся. И Сына послалъ на землю, чтобы примръ любви людямъ явилъ. Пришелъ Сынъ на землю и сказалъ: ‘Возлюби, человкъ, ближняго своего, какъ самого себя… Положи, человкъ, душу свою за други своя’… Вотъ теб указъ Божій, законъ Его!.. И призоветъ тебя опять къ Себ Пославшій и спроситъ: ‘Былъ ли ты братъ всмъ людямъ: ты, сильный, подсобилъ ли ему, слабому? ты, богатый, одлилъ ли богатствомъ его, бднаго? куда употребилъ талантъ свой?’ Что отвтишь Ему?..
Лсъ за оградой сталъ гуще и темне, небо померкло и блыя облака тяжелой грядой протянулись надъ лсомъ, и тни сгустились въ кель. О. Кириллъ молчалъ, и только губы беззвучно шевелились, и смутно вырисовывалась въ окн большая, блая фигура съ темными волосами, понурая и печальная.
Было тихо. Чьи-то шаги гулко раздавались въ каменномъ коридор, тоненькій и ласковый тенорокъ проговорилъ за дверью: ‘Во имя Отца и Сына…’ — Дверь отворилась и въ келью вошелъ прихрамывая маленькій монашекъ, лысенькій, съ блокурыми волосами и рдкой бородкой.
— Тимоея Лукьяновича сынокъ? — привтствовалъ онъ меня.— У отца игумена батюшку твоего видлъ,— чай кушаетъ.
Было что-то веселое и радостное въ маленькой, подвижной фигур тщедушнаго монашка съ моргающими глазами, и въ угрюмой кель стало свтле, просторне и радостне. Оживился и о. Кириллъ и сталъ развертывать крутогорскіе гостинцы.
— Вотъ хорошо, братъ Силантій, что пришелъ. Попробуй пирожка матушкинаго!..— О. Кириллъ ходилъ по кель и любовался, какъ Силантій Кузьмичъ пробовалъ пирогъ.
— Небось на меня все Тимоею отецъ игуменъ жалуется… Службу не справляю, долго въ монастыр не былъ.
Маленькій монашекъ съ аппетитомъ кушалъ пирогъ и ничего не отвтилъ, только веселые, лукавые глазки смялись.
— А какъ я не справляю? раздумчиво говорилъ отецъ Кириллъ, ходя по комнат.— Везд храмъ Божій, везд твореніе рукъ Его. Придешь въ лсъ-то весной,— красота Божія, молитва. Елочки зеленыя пучечки пускаютъ, травка изъ земли лзетъ, цвточекъ солнышка у Бога молитъ, птенчики рты раскрыли, взываютъ: накорми, Господи! Я и служу и вечерню и утреню и пою Господу пснь мою: ‘Царю, Небесный, Утшителю Душе истинный’…
И была на лиц его дрожащая, неувренная улыбка, глаза были печальные и блаженные. А маленькій монашекъ сидлъ на кровати, и лицо его отражало все то, что было на лиц о. Кирилла,— онъ поднималъ и опускалъ брови, открывалъ и закрывалъ ротъ, словно повторялъ слова о. Кирилла, и лицо его сдлалось такое же печальное и блаженное. Онъ все кивалъ головой и, когда кончилъ отецъ Кириллъ, торопливо выговорилъ:
— Встимо дло… Что Евангелистъ Матвй въ 6-й глав говоритъ? И ужъ чего лучше молитва ‘Царю Небесный’?.. На колоколахъ разучиваю…— оживился онъ.— Хочу, о. Кириллъ, отцу игумену поклониться, чтобы благословилъ утромъ играть, какъ солнышко всходить станетъ… Ночь, значитъ, кончилась, день идетъ,— и братіи и православнымъ радостью будетъ слушать. Только вотъ — ‘Иже везд сый’ не выходитъ.
И онъ сталъ тихо напвать, и пальцы его двигались, онъ поворотилъ голову и, казалось, слушалъ, какъ выходитъ на колоколахъ ‘Иже везд сый’…
Пришелъ отецъ и, должно быть, любилъ онъ тщедушнаго монашка,— широкой улыбкой засвтилось лицо его и сталъ онъ хвалить, какъ хорошо звонятъ колокола ‘Свте тихій’, и стали обсуждать вмст, выйдетъ ли ‘Иже везд сый’. А о. Кириллъ сидлъ одинокій, задумчивый, наклонивши голову, темные волосы густыми прядями закрыли лицо и, должно быть, мысли его опять были далеко отъ всего, что было кругомъ.
— Прощайте, братецъ!
— Прощай, Тимоей!
Благословилъ о. Кириллъ меня и отца, и мы разстались. И, вроятно, о. Кириллъ не замтилъ, какъ отецъ скинулъ свои сапоги и надлъ его дырявые, и какъ онъ взялъ въ охапку привезенное блье и совалъ его въ коридор Силантію Кузьмичу и шопотомъ просилъ его поберечь блье и посмотрть за о. Кирилломъ, чтобы не обижали его послушники.
Спустился беззвздный, безлунный вечеръ на землю. Лсъ стоялъ густой, черный и недвижимый, и, когда мы възжали въ непроглядную тьму его, тамъ, высоко надъ землей, гд догоралъ солнечный закатъ, медленно и грустно запли колокола:
— ‘Кто тя можетъ избжати, смертный часъ?’..
Тоненькіе мдные голоса грустно и жалобно одинъ за другимъ поднимались къ небу, все выше и выше, и снова спустились на землю, и строго и тяжко упалъ въ безмолвный лсъ густой мдный ‘смертный часъ’.
И стало тихо и печально въ лсу, изрдка вздыхали сонныя сосны, птичка крикнула вдали усталымъ голосомъ.