Наши места, Елпатьевский Сергей Яковлевич, Год: 1904 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 19 минут(ы)

С. Елпатьевскій

ХІІ. Наши мста.

С. Елпатьевскій. Разсказы. Том 3. С.-Петербург. 1904.

Лса да болота… На десятки верстъ тянулись вковые лса, томные, угрюмые. Суровая, лапистая ель, колючій можжевельникъ, сосна на песчаныхъ буграхъ.

Тихо въ темныхъ лсахъ. Векша перепрыгнетъ съ дерева на дерево, заяцъ выскочитъ на узкую лсную тропу, словно испугавшись тишины угрюмаго лса, филинъ ухаетъ въ темномъ овраг, барсукъ залаетъ. Зеленый пышный мохъ покрываетъ землю, гд пониже — перистый папоротник] разросся цлымъ лсомъ. Грибъ тамъ водится крпкій, ядреный — блый грибъ, бурый рыжикъ, развалистый груздь.

Рдко-рдко вырвется дв-три десятники березнику и веселыхъ дубовъ. Какъ тамъ все свтло и радостно! Осина немолчно шумитъ, рябина протянетъ свои кисти красныхъ ягодъ, внизу смородина, малина, и трава густая, зеленая по поясъ, и въ трав ягода крупная, налитая. Птиц тамъ водъ. Все веселая птица — сорока-блобока стрекочетъ, дергачи, зяблики разными голосами перекликаются. И грибъ тамъ легкій, веселый!.. Березовикъ, на тоненькой ножк красноголовый подосиновикъ, рыжая волнушка, бленькія и красненькія сырожки… Не ушелъ бы изъ этого лса… А тамъ опять потянулся безъ перерыва темный лсъ…

По низкимъ мстамъ болота. Тощая ольха растетъ островками, кочка, обросшая зеленой травой. Опасное мсто,— сорвешься съ кочки и увязнешь по поясъ въ болотную ржавчину, а идти хочется: тутъ и гонобобель, и черника, и брусника, и клюква, такъ и прыгаешь съ кочки на кочку, либо по палымъ деревьямъ перебираешься.

Вечерами поднимаются туманы и блыми видніями носятся надъ болотами, а изъ-подъ тумановъ выпь вопитъ по ночамъ. Верстахъ въ пяти начиналось Поганое болото и тянулось на двадцать верстъ, и ни пшій, ни конный въ лтнее время пройти по нему не могъ. Сверху чуть затянуло его травой да мелкой порослью, а внизъ шла бездонная глубь, которая не мало скота засосала, а случалось, засасывала и людей, заблудившихся въ ночное время. Нечисти водилось тамъ видимо-невидимо, и вс напасти, приключавшіяся съ заблудившимися въ лсу людьми, выходили изъ него,— оттуда аукались и туда манили.

Изъ болотъ текли рки, ржавыя съ красноватой водой холодныя рки, разливавшіяся въ половодье по лугамъ и лсамъ и запиравшія людей по домамъ на дв, на три недли. По луговинамъ стояли бочаги, заросшія осокой и травой глубокія ямы, гд въ самые жаркіе дни вода была холодна какъ ледъ.

Случалось загорятся лса и болота. Тогда по деревнямъ пахнетъ гарью и дымъ цлыми недлями застилаетъ небо и солнце встаетъ огромное и туманное и словно въ крови.

А по ночамъ трескъ идетъ изъ лса, будто ломаетъ кто деревья. Изъ Крутыхъ Горъ далеко было видно. Огненнымъ кольцомъ обниметъ наши мста, зарево займетъ полнеба, по болотамъ онъ змями ползетъ, а по лсу красными языками бгаетъ. Уснутъ усталые люди, подкрадется огонь къ деревнямъ, лизнетъ краснымъ языкомъ, и загорятся какъ свчки соломенныя крыши. Такъ и горятъ лса и деревни, пока не потушатъ осенніе дожди, не засыплютъ снгомъ зимнія вьюги, а случалось и они потушить не могли,— спрячется огонь въ болото и притаится подъ кочкой на всю зиму, а весной снова вспыхнетъ и снова разольется море огня по смолистымъ лсамъ.

Много народу жило по тмъ лсамъ,— когда я выросъ и побывалъ въ другихъ привольныхъ мстахъ, я только дивился, какая невзгода занесла людей въ эти темныя мста, въ болотную трясину, къ ржавымъ ркамъ. Большихъ селъ не было, да и такихъ, какъ Крутыя Горы съ ихъ пятьюдесятью домами, въ округ мало было. Зато маленькими деревушками и небольшими силами наши лса были биткомъ набиты. Продешь три-четыре версты — деревушка въ 10—12 дворовъ: маленькая уличка, спиной къ лсу, а лицомъ къ рчк или бочагамъ оборотилась, а рядомъ сельцо небольшое или погостъ — лсная полянка, гд только церковь стоитъ да духовенство живетъ. Богомольный жилъ народъ и много храмовъ понастроилъ, то и дло свтлые кресты церквей выглядывали изъ-за зеленыхъ елей.

Хорошо въ лсу слушать лтнимъ утромъ перезвонъ колоколовъ! Со всхъ сторонъ несется и все на разные голоса. Вотъ тоненькимъ голосомъ вызваниваетъ маленькій колоколъ деревянной церковки, съ старинной муравленой головой, маленькаго Кудинова, а вотъ важный, чуточку съ хрипотой голосъ богоявленскаго колокола — на Пасх поусердствовали, — треснулъ,— по верхушкамъ деревьевъ заливается веселый звонъ съ переборомъ горловскаго колокола, тамъ пономарь Поликарпъ, мастеръ звонить — старается, а нашъ крутогорскій колоколъ толстымъ голосомъ гудитъ, по низу лса идетъ, отъ всхъ колоколовъ отличается.

Весело тогда въ лсу. Народъ по лснымъ тропкамъ въ церкви идетъ, мужики въ суконныхъ поддевкахъ, сапоги дегтемъ смазаны, бабы въ пунцовыхъ да въ зеленыхъ платкахъ, между взрослыми ребятишки шмыгаютъ, лица умытыя, волосы коровьимъ масломъ намазаны, прямымъ проборомъ расписаны, у всхъ лица радостныя, праздничныя.

Изстари велись люди, хозяйства были крпкія, налаженныя, старинныя. Жили большими могучими семьями, длиться — обычая не было, разв отвыкшій отъ земли солдатъ со службы вернется, выстроитъ хибарку на задахъ и займется какимъ-нибудь рукомесломъ, что на служб научился.

‘Гордый крутогорскій мужикъ, силу забралъ’, — говорили про насъ въ округ. Помщиковъ по нашимъ мстамъ мало было насажено, все больше были государственные крестьяне, а мы, крутогорскіе, испоконъ вковъ къ царскимъ конюшнямъ были приписаны. Кругомъ по помщичьимъ деревнямъ порка шла, гд больше, гд меньше — по барину глядя, а за все дтство я какъ-то и припомнить не могу, чтобы у насъ кого-нибудь пороли.

Крпкій, суровый народъ былъ и во всемъ себя строго соблюдалъ. Кабака ближе какъ на пять верстъ не было, про воровство и слыхомъ не слыхать было. Тоже не водилось, чтобы двка родила или жена отъ мужа гуляла — солдатки въ счетъ не шли, на двадцать лтъ мужа угоняли, съ тхъ и не спрашивали. Подати очищали во-время и копеечка на черный день водилась. Прижимисто жили, — ‘сренько, да тепленько’, говаривала бабушка.

Работали много. Земля была суровая, не ласковая, съ глинцей да съ песочкомъ, да съ мочежинами, просила навозу и большой работы, хлба родила самъ-третей и хлба все черные — рожь да овесъ да гречиху, горохи, льны. Ни пшеницы, ни проса не родила и гречиха не всякій годъ удавалась — нтъ, нтъ, да и при-хватитъ морозомъ. Зато врная земля была, надежная: если доходу большого не давала, зато и неурожаевъ не было. Что положилъ въ нее работы, то и отдаетъ. Работать нужно было наспхъ, рвать-работать. Дождливое лто выпадетъ,— урывай ясные дни, безъ сна останешься, ржи въ копнахъ прорастутъ, сухо да жарко — хлипкая какая-то рожь была, потечетъ зерно какъ вода,— не опаздывай. И хлба въ перегонку одинъ за другимъ шли: только что съ рожью управишься, овсы пойдутъ, горохъ, гречиха… Спать ужъ некогда. Забудется человкъ на два, на три часа и опять въ поле жилы изъ себя вытягивать. Похудетъ мужикъ, съ лица спадетъ, баба съ жнитва идетъ,— втромъ качаетъ. А тутъ озими сять надо, августъ — бабій мсяцъ — подойдетъ, заморозки начнутся, съ огурцами поспвай, съ картошкой, рпой, капустой.

Не оглянешься, лто и кончилось. Въ сентябр ужъ дожди пойдутъ, съ Рождества Богородицы лучину по избамъ зажгутъ, по гумнамъ молотьба пойдетъ и начнутся тутъ долгія осеннія сумерки, съ срыми туманами, съ неперестающими моросить дождями. Расползутся дороги, въ городъ подутъ — межниками норовятъ, пять верстъ крюку сдлаютъ, чтобы гору глинистую, въ которую съ возомъ не выдешь, кругомъ объхать. Печальное это время въ нашихъ мстахъ. Капаютъ деревья въ лсу, капаютъ намокшія соломенныя крыши, слезятся маленькія зеленоватыя оконца… Холодныя и сырыя тучи низко плывутъ надъ деревьями, не то дождь, не то туманъ — мокреть какая-то стоитъ въ воздух… Зато въ избахъ раздолье и веселье. Скотину бьютъ, мясо дятъ, посидлки всякія, свадьбы играютъ, По вечерамъ пряжу прядутъ, бабы станы становятъ холсты ткать, а двки соберутся пять-десять и снимутъ избу у кого-нибудь на задворкахъ — фабриками у насъ такія избы назывались — заплатятъ хозяину, что полагается, за тепло да за свтъ и ткутъ всю зиму на Алекся Софроныча, нашего же мужика, служившаго управляющимъ на большой фабрик верстъ за двадцать и раздававшаго по деревнямъ основы.

Подойдетъ зима, занесетъ избы снгомъ по самыя стропила и замретъ жизнь въ маленькихъ деревушкахъ — ни проходу, ни прозду. Метели метутъ, вьюги вьютъ, по ночамъ волкъ голодный воетъ, кругомъ деревень рыщетъ, заяцъ блую шубу наднетъ, изрисуетъ снгъ своими путанными слдами.

Отоспится тогда мужикъ за лто. Походитъ съ топоромъ около избы, корму скотин задастъ, въ лсъ за дровами създитъ, на лыжахъ объздитъ свои немудреные капканы да самоловы, посмотрть, не попался ли какой глупый зврь, возъ овса въ городъ свезетъ, по плотничной части по округ немножко займется и опять на полати, на теплую печку слушать, какъ бабьи веретена жужжатъ, да двки надъ станами псни поютъ.

——

Какъ все далеко было отъ насъ! Были старухи, прожившія всю жизнь, не побывавши въ нашемъ уздномъ город, губернскій городъ знало только духовенство, да т мужики, которымъ приходилось здить къ архіерею, если сыну или дочери года не выходили для внца, а о Москв — всего отъ насъ сто съ чмъ-то верстъ была — только и знали, что богомолки разсказывали, да отецъ Платонъ, въ молодыхъ годахъ раза два здившій туда, когда былъ живъ еще дядя его, казна-чей одного изъ московскихъ монастырей. А что за Москвой — неизвстно. Есть гд-то Петербургъ городъ — царь тамъ живетъ, Нижній — оттуда купцы наши товары привозили, должно быть, гд-нибудь за нимъ Кіевъ — городъ, гд много угодниковъ Божіихъ почиваетъ, Троица-Сергій, Воронежъ, Казань городъ есть, татары оттуда съ медвдями приходили… Больше городовъ я въ дтств не слыхалъ, не считая нашихъ уздныхъ, гд разная родня жила.

Какіе тамъ люди живутъ и какъ живутъ — въ точности неизвстно было,— много отставные солдаты сказывали, да не больно имъ врили. И никакихъ иностранцевъ, кром тхъ же татаръ, да нмца Карла Адамовича — богоявленскаго управителя — мы не видали.

Помню, какую сенсацію произвело на крутогорской улиц извстіе, что хохла привезли. Раннимъ утромъ бжали мужики и бабы, старъ и младъ, къ контор Алекся Софроныча, который откуда-то изъ Харькова съ ярмарки привезъ наканун вечеромъ хохла въ качеств служащаго. Въ контор было биткомъ набито. Народъ столпился въ сняхъ, облпилъ окна. За прилавкомъ сидлъ молоденькій хохликъ, съ коротко, какъ у насъ ходили только одни семинаристы, остриженными черными волосами, въ невиданной у насъ на сел свитк и растерянными немного испуганными глазами озирался на обступившую его и съ безцеремоннымъ любопытствомъ разсматривавшую толпу. Съ нимъ заговаривали, но онъ, очевидно, не понималъ. Въ толп разсуждали, изъ какихъ онъ народовъ.

Кузька-шестипалый сдлалъ изъ полы свиное ухо, какъ дразнили у насъ татаръ, и показалъ его хохлу.

— Чать онъ кщёный!— раздался голосъ въ заднихъ рядахъ.

— Ври больше! — увренно отвтилъ Кузька. — Разв ихъ кстятъ, хохловъ-то! — Но, должно быть, у Кузьки все-таки явилось сомнніе.

— А ну перекстись!— обратился онъ къ хохлу. Тотъ перекрестился. Это произвело превосходное впечатлніе на публику и вс очень обрадовались.

— Робя, кстится!— закричали заднимъ рядамъ, которымъ было не видно.— Вот-те Христосъ, перекстился! Смется, робя!

Хохолъ тоже повеселлъ и улыбнулся. Какая-то сердобольная баба причитала въ окно:

— Молоденькій, двоньки!… Должно, сирота, безъ отца — безъ матери… Привезли сердешнаго на чужую сторону…

Отношенія съ хохломъ очень скоро установились самыя дружескія, онъ выучился крутогорскому языку, участвовалъ въ хороводахъ, въ посидлкахъ, но, должно быть, наши мста все-таки не полюбились ему и черезъ полгода онъ ухалъ въ свою сторону.

——

Такъ трудно было выбираться изъ Крутыхъ Горъ… Тридцать верстъ считалось уже длиннымъ путемъ, а поздка къ о. Никифору, брату бабушки, жившему за 60 верстъ отъ насъ, было уже большимъ путешествіемъ и предпринималось разъ въ два-три года.

Еще задолго до поздки отецъ начиналъ прикармливать Сивка болтушкой изъ высвокъ и овсомъ, а наканун батюшка служилъ молебенъ ‘въ путь шествующимъ’. Долго и подробно давались матери наставленія, какъ и что въ случа чего, вся семья на минутку присаживалась въ торжественномъ молчаніи, потомъ молились на образа и прощались самымъ настоящимъ образомъ, какъ будто дло шло объ Америк или Австраліи. Вс провожали на крыльцо и напутствовали и долго смотрли вслдъ, пока Сивко мелкой трусцой не скрывался за крайней избой села. Тогда отецъ снималъ старую порыжлую шляпу, которую онъ всегда надвалъ въ лтнюю дорогу и въ которой разъ курица цыплятъ вывела, и начиналъ осматривать, все ли въ порядк въ нагруженной и покрытой кожей телг, на мст ли овесъ и сно и дегтярница, привязывавшаяся подъ телгой, и топоръ въ передк, на случай чека потеряется, и въ задк тяжелый безмнъ — единственные всы, которые я зналъ въ дтств, который всегда брали въ дорогу на случай встрчи съ лихими людьми.

Лихихъ людей въ то время еще порядочно водилось по нашимъ мстамъ, и въ этомъ смысл путешествіе далеко не такъ просто было, какъ теперь. Собственно въ нашей округ никакихъ разбойниковъ не было,— разв изрдка пройдетъ слухъ, что гд-нибудь около Поганаго болота прячется бглый солдатъ, служившій вчнымъ пугаломъ для двокъ и бабъ, но приблизительно на полдорог нужно было вызжать на страшный трактъ, гд были изстари знаменитыя ‘фроловскія горы — селезневскіе воры’. Какъ деревня дяди Селивана изстари поставляла во вс окружныя мста пастуховъ, такъ селезневскіе мужики всегда занимались разбоями.

Мсто для ихъ ремесла было очень удобное: прямо передъ деревней поднималась крутая глинистая гора, а за горой на десять верстъ, по топкому болоту, тянулась гать, по которой и шагомъ прохать было трудно, а погнать рысью нельзя было и думать.

Въ Фроловк передъ спускомъ съ горы отецъ всегда ночевалъ, двадцать пять верстъ онъ считалъ большимъ концомъ для лошади и потомъ, какъ ни удобно Селезневка была приспособлена для разбоевъ, селезневскіе мужики все же предпочитали заниматься своимъ ремесломъ подъ вечеръ и ночью, потому отецъ вызжалъ съ ночлега рано утромъ, чтобы прохать гать днемъ. Възжая на гать, отецъ слзалъ съ телги и крпко подтягивался поясомъ, вынималъ изъ задка безмнъ и клалъ сверху телги, чтобы подъ рукой былъ.

Жутко было идти эти десять верстъ, прыгая съ бревна на бревно, минуя провалы, гд можно было увязнуть въ топи, поминутно прислушиваясь, не хрустнетъ ли гд, не зашевелятся ли кусты въ этихъ двухъ стнахъ огромнаго лса, въ которыхъ въ самый ясный день было полутемно, и напряженно всматриваясь, что тамъ впереди между кустами хоронится — пень ли обломанный, или человкъ съ дубиной.

И только когда прозжали гать, напряженное молчаніе, въ которомъ мы шли, кончалось, отецъ весело крестился и, оглядываясь назадъ, начиналъ разсказывать разныя исторіи изъ своего дтства, когда ихъ, семинаристовъ, на нсколькихъ подводахъ, собравши со всей округи, возили въ семинарію черезъ Селезневку и когда эта гать была еще страшне, и чаще были убійства, и атаманомъ шайки былъ священникъ съ причтомъ и церковнымъ старостой.

Мн пришлось услыхать ‘караулъ’ въ темную осеннюю ночь на этой гати. Передо мною зіяла черная бездонная пасть лса, съ угрюмой угрозой несся тревожный шумъ по верхушкамъ деревьевъ. Обезумвшій человкъ то безтолково метался у нашей телги, то бросался въ лсъ, куда у него угнали лошадь съ товаромъ, и тонулъ въ томной глуби, и оттуда, словно раздирая эту сгустившуюся тьму, эту напряженную тишину, неслось отчаянное, протяжное:

— Кара-у-улъ, кара-у-улъ!

Долго потомъ просыпался я по ночамъ отъ этого крика и дыбомъ вставали мои волосы, и ничего во всю мою жизнь я не слыхалъ страшне, чмъ это ужасное ‘караулъ!’, въ ту темную ночь, на той страшной гати.

Не одни лихіе люди запирали по домамъ деревенскихъ жителей. Осенью распутица не пуститъ, весной рченки разыграются, посносятъ жидкіе мосты и нужно ждать, пока спадетъ вода и можно будетъ перезжать въ бродъ. Лтомъ оводъ заржетъ, въ лютыя зимы волки собирались стаями, и хоть не каждый годъ, а бывали худые случаи съ тми, кто не поостерегся,— не вернулся домой засвтло, задремалъ въ саняхъ и лошадь завезла на лсную дорожку…

Давно бы ужъ въ городъ нужно — и мука пшеничная вышла, и постнымъ масломъ подбились, и самоваръ вторую недлю не ставятъ — чай вышелъ, и отецъ все ждетъ, не будетъ ли оказіи, не подутъ ли Карасевы, которымъ не миновать съ овсомъ въ городъ хать. А Карасевы тоже ждутъ, пока дорога просохнетъ, тоже лошадей маять не охота.

——

Да и не зачмъ было далеко здить деревенскому человку, не очень много нужно было ему, а то, что нужно, онъ дома находилъ. Тихо внутри своего села, много-много волости и узда, текла крутогорская жизнь.

ли все свое, домашнее, и въ город покупали только соль, да пшено, да пшеничную муку, вечерами жгли лучину, за лаптями тоже не надо было въ городъ ходить, изъ своего льна и конопли ткали холсты, изъ овчинъ своихъ овецъ шили полушубки и тулупы. А нужные люди сами приходили. Осенью, когда приканчивалась молотьба, къ намъ прізжали крашенинники и красили холсты въ синюю краску, являлись шерстобиты и валяли всему селу валенки, приходили портные,— недалеко отъ дяди Селивана-пастуха цлая деревня занималась,— они переходили изъ избы въ избу, молодыхъ парней снабжали поддевками, а двокъ шушунами и шубками, попамъ шили полукафтанья, а изъ старыхъ рясъ и отслужившихъ службу салоповъ всякіе костюмы для дтей. Назжалъ щепетильникъ Иванъ Прокофьичъ и привозилъ въ своихъ сундучкахъ нитки, иголки, булавки и аглицкаго милорда, и Іоанна Златоуста, и всякихъ генераловъ, и образа, нужные деревенскому человку, которые писали тоже въ деревняхъ недалеко отъ насъ — Николу зимняго и Николу вёшняго, и Егорія, и Флора-Лавра, и Зосиму-Савватея, и Кузьму-Демьяна. Весной здили по деревнямъ купцы съ серпами и косами. Если въ изб не случалось денегъ, купцы мняли свои товары на всякое деревенское добро — и тминъ-анисъ принимали, и масло топленое, и медъ.

Въ Антошкин на Николу вёшняго, а у насъ на второй Спасъ ‘торги’ прізжали, и тутъ, какъ въ город, все было — и ситцы, и кумачи, и полусапожки, и платки бабьи, и сласти всякія. Тогда все, что угодно, купить можно было. И лемеха, и сошники, и деготь, и соль, и колеса, и станы къ телгамъ, а на выгон цлый день галдёжъ стоялъ, юркіе цыгане бгали въ поту, съ кнутовищами за поясомъ, мужики, навалившись въ телгу по шестеро, лошадей пробовали.

Кузнецъ свой былъ — Карасевъ родъ изстари кузнечилъ, какъ бабушкинъ родъ священствовалъ,— и дядя Филатъ — свой бондарь былъ, у ддушки Карпа маслобойка была, хорошее конопляное масло жала, а черезъ бочаги, въ барской деревн, жилъ отставной солдатъ, который могъ и подметку подложить, и валенки кожей обсоюзить, и хотя козловыхъ сапогъ парнямъ не длалъ, зато серьезнымъ мужикамъ, не гнавшимся за фасономъ, такіе сапоги шилъ, которымъ и вку не было.

И всякая деревня, кром земли, имла еще какое-нибудь занятіе. Богоявленскіе мужики дуги гнули,— такая у нихъ ветла способная росла, въ Кудинов капусту сажали, на всю округу продавали, горловскіе — садами себ подсобляли, яблоко родилось у нихъ прочное, а наши крутогорскіе — первые плотники были, артелями ходили, дома строили, рамы длали, сани, не больно мудреныя, двки на станахъ сряду себ добывали.

И выходило, что въ городъ почти не зачмъ было здить,— разв парня да двку къ свадьб срядить, да къ праздникамъ запасы сдлать — муки пшеничной, баранокъ ребятишкамъ, чайку, сахарку,— глядя на духовенство и мужики въ двухъ-трехъ домахъ баловаться стали.

——

По старин велось… Какъ ‘баяли’ и ‘цокали’ въ старыя времена, такъ и во время моего дтства, наканун воли и также считали на ассигнаціи, на семитки, ‘гривны’, ‘алтыны’, и ту же крашенину носили. Я еще видлъ на старенькомъ батюшк крашенинную рясу, точь въ точь такую же, какъ ряса преподобнаго Сергія, хранящаяся въ лавровой ризниц. И также парились въ печк и большіе, и малые, а бабушка, несмотря на свои семьдесятъ лтъ, должно быть, тоже по старин, въ самые лютые морозы шла изъ печки нагая на холодный дворъ и тамъ окачивалась ледяной водой.

Все по старому. Также избы строили, также землю обрабатывали, также мірское пиво варили, также подблюдныя псни пли на свадьбахъ, также причитали на похоронахъ. И псни не пли, а ‘играли’. Хороводъ мрно двигался и плъ, а въ кругу шли цлыя представленія. Парень выбиралъ себ ‘ладу милую’, кланялся будущему тестю и тещ, кругъ постепенно наполнялся шурьями и свояченицами, которыхъ парень, взявши ладу милую, выгонялъ потомъ, приговаривая: ‘деселъ, я веселъ, что одинъ остался съ своей ладей милою’. ‘Дідладо’ все жилъ въ псн и ‘Дунай, ты мой, Дунай, сынъ Ивановичъ, гуляй’,— слышалось въ припвахъ.

И также врили и также думали. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Такъ ддушки учили, старшіе велятъ, міръ указалъ… Особливаго человка не было, были государственные мужики, удльные, барскіе, были крутогорскіе мужики, богоявленскіе, кудиновскіе. И вс на свой ладъ,— на ярмарк по упряжк, по одеж, по разговору отличить можно было, кто откуда. А въ Крутыхъ Горахъ были Карасевы мужики, Лукины, Фетисовы и тоже у всякаго рода своя отмтка была, — Карасевы все крупные мужики, черноволосые, скопидомы, неразговорчивые, себ-на-ум, Фетисовы — веселая семья, блобрысые, мужики щеголи, бабы франтихи, а двки плясуньи и первыя запвалы въ хоровод, а Лукины — изстари богомольная семья, къ церкви привержены и старики все въ церковныхъ старостахъ ходили. И сыновьямъ невстъ искали, смотрли какого рода, выбирали, чтобы невстка къ семь, ко двору пришлась.

А особливаго человка не было. Были міряне и не спрашивали: ‘кто ты?’, а говорили: ‘чей ты?’, либо: ‘чьихъ ты?’ и мірянинъ не говорилъ: ‘я’, а отвчалъ: ‘мы’. Крутогорскіе мы, Лукиныхъ… И когда-когда дознаешься,— Петра, молъ, звать.

Зачинался человкъ, парнишка былъ, какъ молоденькій жеребенокъ безъ пути по лсамъ да по лугамъ бгалъ, а потомъ въ года входилъ, парнемъ длался. Въ семнадцать съ чмъ-нибудь, либо безъ чего-нибудь, женили его, вводили въ житейскія оглобли и длался онъ мужикомъ — Карасевымъ мужикомъ. И не зачмъ было ему пути выбирать, порядки налаживать, трудныя думы думать. Все было ддушками удумано, порядки налажены, міромъ указано, у старшихъ подъ рукой.

Извстно было, что посл ржи яровое сять надо, а потомъ подъ паръ пустить, дать земл вздохнуть, на Егорія скотину выгонять, на Рождество Богородицы лучину зажигать. Жену учить надо,— ддушки заказали, чтобы знала, что есть мужъ и чтобы въ дом порядокъ былъ,— неладно, когда курица птухомъ кричитъ, а мужняя жена своимъ разумомъ жить зачнетъ. А случится грхъ — силенъ лукавый — вселится бсъ къ сдому въ ребро, зачаститъ большакъ къ солдатк молодой, да начнетъ ей мшки съ рожью изъ амбара потаскивать,— сыновья отберутъ у него ключи и матери отдадутъ и станетъ баба домомъ править. И если пожалуется большакъ міру, что сыновья его отъ хозяйства отставили,— старики разсудятъ и за бабой ключи оставятъ, потому что и на ддушкиной памяти такія дла бывали. Двкамъ съ парнями въ хоровод гулять, на задворкахъ цловаться и обниматься — заказу не было, а доводить себя до другого дла — и роду и всему селу позоръ, и такихъ ддъ въ Крутыхъ Горахъ не водилось. Тоже водку пить не въ положенное время,— не въ праздникъ, не на свадьб, не въ гостяхъ, не на ярмарк — считалось зазорнымъ дломъ и непорядкомъ, какъ тоже не порядокъ и не больно ладно было возвращаться изъ гостей, со свадьбы трезвому,— и хозяевъ обидть, и самому за себя совстно, значитъ угощали плохо. Поэтому, если путемъ и не выпито было, детъ мужикъ по селу изъ гостей — псни поетъ пьяныя, глаза соловые сдлаетъ, руками машетъ, на всякіе манеры куражится, чтобы пьяне вина показаться, а то зоркіе деревенскіе глаза замтятъ.

— Не солоно хлебавши детъ…— скажутъ — только бахвалится, видать и не поднесли путемъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И везетъ мужикъ тяжелую крестьянскую телгу по житейскимъ ухабамъ. Дтей народитъ, выроститъ, до ума доведетъ, поженитъ, да замужъ выдастъ, а тамъ и старость къ нему подходить будетъ.

Сидитъ старикъ подъ своей яблоньки, на солнышк грется, думы свои думаетъ. Помнитъ онъ, молоденькая яблонка была, цвла въ свое время, тоже по своему псни играла, много яблокъ народила, разрослась во вс стороны, а потомъ понемножку сохнуть стала и стоитъ голая и сухая, только зря мсто занимаетъ, молодымъ яблокамъ мшаетъ… И думаетъ ддушка, что все ужъ имъ изжито, что давно и на сходъ не ходитъ, изъ мірскихъ стариковъ отчислялся, давно старшему сыну ключи отъ амбаровъ сдалъ, что не можетъ ужъ онъ ни за пчелой смотрть, ни съ внучатами няньчиться, понимаетъ ддушка, что не порядокъ ему, лишнему человку, землю собой тяготить, — и начнетъ онъ смерть звать, Бога молить, чтобы прибралъ поскоре… Простится съ землей-кормилицей, лсомъ зеленымъ, краснымъ солнышкомъ, съ родными-близкими, ляжетъ подъ образа въ передній уголъ, гд долго хозяиномъ сидлъ, и отходить станетъ.

А на сел скажутъ:

— У Фетисовыхъ ддушка кончился.

И мірянинъ кончается, а кругомъ другіе міряне зачинаются.

——

…’О, баю, баю, баю… Не ложися на краю, придетъ сренькій волчокъ, схватитъ тебя за бочокъ и потащитъ во лсокъ, за ракитовый кустокъ’.

Такъ баюкали насъ матери, и такой печалью звучали материнскіе голоса… Мы вырастали изъ зыбокъ, а унылая псня все плакала въ изб, съ жалобнымъ скрипомъ качался оцпъ и чудился въ ночной тьм ‘сренькій волчокъ’ за ракитовымъ кустомъ.

А потомъ другія псни слушали мы, другія слова говорили намъ. Про разбойниковъ, про бглыхъ солдатъ, про разорваннаго псами мальчика, про ходившую по деревнямъ черную смерть и закопанную живой ‘чумную двку’.

А потомъ мы начинали понимать, что такое баринъ… Мы, дти, боялись самаго слова ‘баринъ’ и, когда карета генеральши Солтухиной изъ Богоявленскаго прозжала чрезъ наше село, прятались въ подворотню, какъ цыплята, надъ которыми нависло темное пятно коршуна. И такъ дрожали, когда крики доносились изъ-за бочага изъ усадьбы Созонта. Тотъ ‘гордый’ крутогорскій мужикъ, никогда не бывшій барскимъ, при одномъ звук колокольчика, нахлестывалъ свою лошаденку и пихалъ ее въ снгъ, когда, бывало, отвозилъ меня въ училище. И смиренно ждутъ наши розвальни и ушедшая по брюхо въ снгъ лошадь и стоимъ мы оба, снявши шапки, пока не продетъ енотовая или волчья шуба. Мой отецъ, дьяконъ, когда здилъ къ о. Платону, старался объхать подальше усадьбу, а если все-таки приходилось прозжать мимо барскаго дома, пускалъ свою лошадь шагомъ и, свсивши ноги на облучк, пристально всматривался въ террасу и въ окна, чтобы не пропустить снять шляпу — поклониться барскому лицу. И не смлъ онъ ударить безмномъ барскихъ псовъ, хватавшихъ лошадь за морду и пріученыхъ бросаться только на деревенскія телги, на одтыхъ по-крестьянски людей. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Насъ обнимали своей властью лса и болота, и разливающіяся рки, и зимнія вьюги, и всюду былъ онъ, тотъ ‘цорный’, незнаемый-знаемый, утренній и полуденный, и полунощный, который былъ и отъ стремнины, и отъ кладезя, и отъ непосщаемаго мста, и отъ покрова баннаго, которымъ былъ полонъ міръ.

Страшенъ былъ Вельзевулъ. Онъ сидлъ на стн нашей церкви, занимая весь уголъ отъ пола до потолка, огромный, темный, мохнатый. Длинный хвостъ свивался въ кольца и оканчивался острымъ концомъ, похожимъ на стрлу, большіе рога были загнуты назадъ, изъ открытой пасти съ страшными зубами вырывалось пламя и высовывался длинный красный языкъ. Правой рукой онъ замахивался огненнымъ вникомъ, а въ лвой — держалъ желзную цпь, къ которой были привязаны за шеи гршники.

И длинная вереница гршныхъ людей тянулась по всей стн вплоть до алтаря, до другого угла, изъ котораго огромными красными языками вырывалось пламя,— впереди шли старцы въ митрахъ, монахи въ черныхъ клобукахъ, военачальники въ панцыряхъ съ копьями въ рукахъ, а за ними черный народъ.

Какъ мы боялись этого страшнаго чорта! Никто изъ ребятъ не становился у стны, гд извивался длинный хвостъ чорта, мое мсто было на клирос у самаго пламени, и я всегда чувствовалъ себя спокойне, если высокій Максимъ, Карповъ сынъ, стоялъ между мной и старцами въ митрахъ.

И не одни мы боялись. Какъ ни преслдовалъ батюшка, говорившій даже проповди объ этомъ,— время отъ времени на стн противъ козлиной бороды чорта оказывалась прилпленной горящая восковая свчка, поставленная ‘на всякій случай’ какой-нибудь пугливой бабой. И какъ ни стиралъ нашъ пономарь,— это мсто на стн было всегда закапано воскомъ и красный языкъ чорта даже закоптлъ посредин. И невольно во время всенощной, когда скудно освщалась наша церковь, я оглядывался назадъ и съ испугомъ смотрлъ, какъ въ неровномъ пламени неугасимыхъ лампадъ предо мной выступалъ то выкаченный бычій глазъ чорта, то его огромные загнутые рога.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Правда, и народу православному помощь была. Господь Саваоъ въ крпкихъ рукахъ миръ держалъ, не давалъ ходу Вельзевулу, по сторонамъ престола Его архистратиги Гавріилъ и Михаилъ стояли съ огненными крыльями и огненными мечами и всегда поражали слугъ Вельзевуловыхъ. Сынъ Божій Іисусъ Христосъ — всякому бдному человку первый Заступникъ и Божья Матерь — объ женскомъ пол и объ дтяхъ неустанная Заботница и Предстательница. И по домашности на каждый предметъ свой заступникъ былъ, съ конемъ худо случится, — Егорію молебенъ служили, конный былъ святой, насчетъ прочаго скота Фролу-Лавру, Зосиму-Савватія въ пчельникъ ставили — для пчелъ хороши были, отъ клоповъ Кирику-Улиту на стнахъ писали, Пантелеймонъ-Цлитель отъ недуговъ помогалъ. А Никола Милостивый во всхъ бдахъ первый заступникъ и русскому человку завсегда помора. Особливо поля берегъ крестьянскія, хлба всякіе и потому везд средь полей на перекресткахъ столбикъ стоялъ съ навсикомъ и подъ навсикомъ Никола Милостивый сидлъ, денно и нощно, изъ вка вкъ на поля глядючи…

А кром того, у каждаго человка свой святой былъ заступникъ, чье имя носилъ онъ. И святыхъ больше изъ своихъ мстъ выбирали, которые ближе,— на знати, поэтому кром Григорія-Богослова, Іоанна-Златоуста и Василія-Великаго и Московскихъ Святителей, которыхъ по старин почитали, много было въ нашей округ Кирилловъ, Никитъ, а особенно Сергевъ — по Сергію Радонежскому. Чужихъ же святыхъ, дальнихъ не брали и ни одного Тихона, и Иннокентія изъ дтскихъ лицъ не запомню. И у каждаго ребенка свой ангелъ-хранитель былъ, который берегъ его.

А главное дло — крестъ и никогда его съ шеи никто не снималъ. Въ мст ли незнаемомъ человкъ очутится, на дорог ли что встртитъ внезапное,— прежде всего крестное знаменіе сдлаетъ, въ покровъ банный париться придетъ,— сначала стны вс перекреститъ, И въ каждомъ дом, въ жиломъ строеніи, кром образовъ, надъ дверью на притолк восковой свчкой крестъ накоптятъ, чтобы ходу не было въ жилье людское нечистому. И мы, ребята, знали, что если, ложась спать, перекреститься, — такъ нечистый, ежели и близко былъ, уйдетъ и прилетитъ ангелъ-хранитель съ блыми крыльями и всю ночь ребенка будетъ сторожить, чтобы не обидлъ его нечистый.

А все-таки ужъ очень много было ихъ, нечистыхъ — пожалуй, и не было мста, гд бы они не водились… И не на всякій часъ убережется человкъ, да и не всегда знаешь, правъ ли ты по дламъ своимъ, не отступился отъ тебя твой святой и не улетлъ ли отъ тебя ангелъ-хранитель. А главное — хитеръ больно былъ нечистый и пользовался русской простотой и ежечасно соблазнялъ людей на всякія дла соблазнительныя, почему и звали его: ‘Лукавый’.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Страшно было жить человку, — бда сторожила его кругомъ, забота не отходила отъ его изголовья. Міръ поддержитъ, пріютитъ, согретъ. Не дастъ умереть съ голоду старому, одинокому, вскормитъ сироту безроднаго, подсобитъ больной ослабвшей семь, заступится за своего, дружно встанетъ за мірское дло,— и по судамъ пойдетъ, и ходоковъ пошлетъ. Но такъ мало могъ сдлать этотъ міръ!

Страшно было жить деревенскому человку и темень былъ для него міръ. Опутанная густой стью преданій и ддушкиныхъ завтовъ, медленно, томными закоулками, безъ проблеска свта двигалась человческая мысль.

Такъ мудрены были простыя вещи и такъ просты мудреныя, границы существующаго и несуществующаго, возможнаго и невозможнаго были такъ неопредленны и такъ легко стирались. Въ крик птицы, въ шелест листьевъ, въ тишин лса и безмолвіи ночи, въ свтлой зарниц и въ черной гремящей туч — везд была тайна, тревожная, пугающая… Люди оборачивались волками, птухи разсыпались золотыми монетами, огненные зміи влетали въ трубы, бсы входили въ бабъ и кричали изъ нихъ дикими голосами, — кругомъ было чудо и чудо всевластно царило въ деревенскомъ мір.

Съ немощной мыслью, съ напуганной душой, сгибаясь подъ тяжкимъ бременемъ, стоялъ онъ, незрячій рабъ, предъ тмъ враждебнымъ, суровымъ и темнымъ что называлось жизнью.

И только одна защита была въ мір.

Въ эту жестокую жизнь, въ ту тучу страха и тьму невднія неслись трогательныя слова:

‘Пріидите ко мн вс труждающіеся и обремененніи и Азъ упокою вы’.

Кому не по плечамъ была житейская ноша, тяжкая и не по душ докучливая суета міра, кому мысли не давали покоя и тоска заливала сердце,— отъ врага рода человческаго, духа лукаваго, отъ міра темнаго, міра холоднаго, отъ тоски сердца и тревоги разума — туда, гд въ потухающемъ сумрак вечера скорбнымъ мотивомъ носится по безмолвнымъ лсамъ тихій перезвонъ колоколовъ, туда, гд за высокими блыми стнами горятъ золотомъ главы церквей, на послушанія, молитвенныя стоянія, нощныя бднія въ сіяніи иконъ, въ свщныхъ огняхъ, въ дым ладана,— туда шелъ избранный, туда шелъ немощный, шелъ труждающійся и обремененный.

Тамъ одинъ господинъ — Господь всего сущаго, одинъ страхъ — Божій, одна воля — Божія, одинъ трудъ — на славу Его. Тамъ иго благо и бремя легко.

ХІІ. Наши мста.

Читайте также: