‘Міръ Божій’, No 11, 1895
Ж. Э. Ренан. Сборник мелких статей и речей, Ренан Эрнест, Год: 1895
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Ж. Э. Ренанъ. Сборникъ мелкихъ статей и рчей. Перевелъ В. И. Штейнъ (съ приложеніемъ историко-литературнаго очерка о Ренан) NoNo 162—166 ‘Моей библіотеки’. Изданіе М. М. Ледерле и Ко Спб. 1895 г. Ц. 1 руб. Читателямъ, незнакомымъ съ французскимъ языкомъ или непривыкшимъ слдить въ подлинникахъ за французской литературой, Ренанъ извстенъ почти только по имени. Русскій читатель могъ узнать, какъ и что онъ писалъ, лишь изъ небольшого сборника отрывковъ его работъ, вошедшаго въ составъ серіи ‘Европейскихъ писателей и мыслителей’ г. Чуйко, я изъ пересказа его философскихъ драмъ въ ‘Встник Европы’. О значеніи Ренана, какъ историка, филолога и философа, русской публик пришлось освдомиться уже изъ некрологовъ писателя появившихся тотчасъ посл его смерти чуть не во всхъ вашихъ газетахъ и журналахъ. Некрологи сопровождались портретами, facsimile, снимками рабочей комнаты умершаго, подробностями его домашней жизни и т. п., какъ длается всегда, когда сходитъ со сцены знаменитость новйшаго времени. Такимъ образомъ, русскій читатель долженъ былъ участвовать въ общей скорби объ утрат прославленнаго писателя, съ трудами котораго онъ былъ знакомъ почти лишь по слухамъ. Среди нашихъ журнальныхъ и книжныхъ издателей сожалніе о Ренан не выразилось, однако, воспроизведеніемъ на русскомъ язык хотя какого-либо изъ сочиненій угасшаго крупнаго таланта. Только по прошествіи двухъ лтъ посл его смерти, гг. Штейну и Ледерле пришла счастливая мысль дать русскимъ читателямъ собраніе журнальныхъ статей и публичныхъ рчей Ренана на разнообразныя и общеинтересныя темы.
Въ ожиданіи перевода на русскій языкъ боле крупныхъ произведеній Ренана, сборникъ позволяетъ достаточно ознакомиться съ этимъ оригинальнымъ представителемъ современной мысли тмъ, кому до сихъ поръ онъ оставался мало извстнымъ. Они не должны смущаться скромнымъ заглавіемъ книги, общающимъ лишь ‘мелкія статьи’ автора. Какъ вс умы дйствительно сильные и самобытные, Ренана можно уподобить твердой кристаллической пород, сохраняющей свои основныя свойства и въ обширныхъ массахъ, и въ небольшихъ осколкахъ. Кром того, даже самыя незначительныя по объему, статьи его не могутъ быть названы отрывками, произведеніями, не получившими полной разработки или отдлки. Ренанъ былъ мыслитель-художникъ, и законченность работы была неизбжнымъ качествомъ всего, что выходило изъ подъ его пера. Въ то же время онъ былъ живой человкъ и умлъ вносить жизнь даже въ самый, повидимому, мертвый матеріалъ, какой ему приходилось обработывать. Въ качеств человка чуткаго, непрестанно слышавшаго біеніе общественнаго пульса за стнами своего кабинета, онъ всегда переживалъ сердцемъ все совершавшееся кругомъ него и во всякую минуту готовъ былъ отозваться о томъ или другомъ явленіи своимъ прямодушнымъ, изящнымъ словомъ. Онъ ничего не добивался такъ горячо, какъ возможности учить съ каедры, говорить лицомъ къ лицу съ молодежью. Онъ любилъ ее и, обращаясь къ ней, находилъ всегда самыя трогательныя, задушевныя выраженія.
Эти качества французскаго ученаго и мыслителя читатель найдетъ въ ‘Сборник мелкихъ статей и рчей’, какъ въ статьяхъ научныхъ и лекціяхъ, такъ и въ рчахъ, произнесенныхъ въ академическихъ собраніяхъ и обращенныхъ къ учащимся и, наконецъ, въ характеристикахъ представителей мысли ныншняго и прошлаго времени. Читателя не должны пугать даже и ‘спеціальныя’ названія статей. Ренанъ принадлежитъ къ числу тхъ талантовъ, которые умютъ внести самый оживленный интересъ даже въ такой предметъ, какъ курсъ семитическихъ языковъ. Мы убждаемся въ этомъ, прочтя его лекцію ‘Объ участіи семитическихъ народовъ въ исторіи цивилизаціи’, послужившей введеніемъ къ курсу еврейскаго, халдейскаго и сирійскаго языковъ въ Collè,ge de France. Ренанъ не только выясняетъ здсь культурную роль семитическихъ народовъ, указывая ее въ ихъ религіозномъ творчеств: вмст съ тмъ онъ затрагиваетъ и вопросы о свобод научнаго изслдованія, и о будущности нашей цивилизаціи, и о высокомъ нравственномъ значеніи занятія наукою. Эти вопросы онъ ршаетъ въ дух свободы, прогресса и исканія истины и, въ то же время, учитъ своихъ слушателей мыслить и работать. ‘Пусть т, кто молодъ, и кому угодно будетъ принять мой совтъ, меня выслушаютъ, говоритъ онъ. Стремленіе, воодушевляющее васъ и въ теченіе настоящей лекціи сказывавшееся столь лестнымъ для меня образомъ, весьма почтенно въ своей основ и является добрымъ для васъ предзнаменованіемъ,— постарайтесь только не дать ему выродиться въ легкомысленную суетню, и сосредоточьте себя лучше на солидномъ изученіи какой-либо спеціальности. Поврьте, вещь превыше всего либеральная есть именно развитіе ума, облагороженіе сердца и доведеніе сужденія до независимости’. Въ другой лекціи, ‘Исламъ и-наука’, гд подробне развивается вопросъ о значеніи расоваго характера для умственнаго развитія, авторъ доказываетъ, что арабской учености на самомъ дл не существовало, что ‘великій философскій аппаратъ, который принято именовать арабскимъ… по существу, является греческо-сассанидскимъ (персидскимъ) или, проще сказать, греческимъ, такъ какъ истинно плодотворный элементъ во всемъ этомъ шелъ изъ Греціи’. Онъ доказываетъ, что иначе и не могло быть, такъ какъ ‘исламизмъ, въ сущности, всегда преслдовалъ и науку, и философію, и кончилъ тмъ, что задушилъ ихъ’. Печальная роль науки въ мусульманскомъ обществ служитъ для автора подтвержденіемъ его любимой идеи о достоинств и необходимости знанія. ‘Знаніе есть истинная душа всякаго общества,— говоритъ онъ,— ибо знаніе есть разумъ. Оно созидаетъ и военное превосходство, и промышленное преуспяніе, оно же нкогда создастъ и превосходство соціальное, т. е. я хочу сказать — общественный строй, въ коемъ будетъ царить все то количество правосудія, какое совмстимо съ міровой сущностью. Знаніе же подчинитъ силу разуму’.
При всей спеціальности своего предмета, об эти лекціи производятъ чрезвычайно полное, почти обаятельное впечатлніе. Причина этого впечатлнія лежитъ и въ довріи къ познаніямъ автора, какое онъ сразу уметъ внушить читателю, въ выбор характерныхъ, изобразительныхъ фактовъ, въ строгой связи ихъ между собою и въ художественномъ изложеніи. Уже изъ этихъ примровъ мы можемъ видть, насколько художественность составляетъ существенную сторону дарованія Ренана. Выступая, повидимому, на первый планъ, обусловливая привлекательность формы всхъ его произведеній, она не отвлекаетъ его, однако, отъ требованій, какія ставитъ точная наука. Едва ли что располагаетъ боле къ работ воображенія, чмъ случайно попадающіяся намъ остатки давно исчезнувшихъ цивилизацій. Этотъ покрытый тьмою міръ, вокресающій передъ нашими глазами, какъ будто просить у нихъ свта, чтобы явиться въ цльномъ, неразрозненномъ вид.
Но тутъ-то ученому и нужна осторожность, чтобы не принять угадываемаго за истинное, едва намчающагося за дйствительно существовавшее. Такой неумолимой проврк и подвергаетъ Ренанъ открытіе Нинивіи Ланардомъ въ стать этого имени. Отдавая должное трудолюбію и осмотрительности англійскаго ученаго, онъ порицаетъ его за нкоторыя произвольныя истолкованія надписей и, главное, за ‘опыты возстановленія древне-ассирійскихъ дворцовъ’. ‘Въ произведеніяхъ искусства,— говоритъ онъ,— далеко не замчается такой послдовательности, какъ въ произведеніяхъ природы, и если Кювье, съ помощью нсколькихъ разрозненныхъ костей, возсоздалъ цлый давно сгибшій міръ, то опасны и самонадянны были бы попытки — останься, напр., отъ Лувра одни подвалы — возстановлять по нимъ характеръ луврскихъ колоннадъ, двора и сада, цвтъ дворцовыхъ занавсей и очертаніе судовъ, плавающихъ по Сен’.
Напротивъ, Сицилія, съ разсянными въ ней остатками греческаго искусства, является Ренану исключительно въ художественномъ свт, и онъ пользуется поздкой по этой стран, въ качеств участника Палермскаго археологическаго конгресса, чтобы провести по ней читателя точно по обширному музею. Малоизвстная, забытая въ настоящее время страна, въ его описаніи (‘Двадцать дней въ Сициліи’), какъ живая встаетъ передъ нами, со своей африканской природой, многочисленными развалинами греческихъ храмовъ и добродушнымъ населеніемъ, сбгающимся смотрть на ученыхъ путешественниковъ и угощающимъ ихъ произведеніями своей плодовитой почвы. Цлая книга, посвященная разностороннему описанію Сициліи, едва ли дастъ о ней такое яркое понятіе, какъ эта небольшая журнальная статья.
Историческія и филологическія изслдованія, которыми наполнена жизнь Ренана, не заслоняютъ отъ него безпредльнаго горизонта научной и философской мысли. Какъ мы видимъ изъ его письма къ Бертело (‘Науки естественныя и науки историческія’), въ теченіе всей своей жизни, Ренанъ не перестаетъ интересоваться движеніемъ естествознанія, успхами изученія природы. Съ ранней молодости его связываетъ дружба съ Бертело, знаменитымъ дятелемъ въ области синтетической химіи, и эта дружба, со стороны Ренана, отличается не столько сердечнымъ влеченіемъ, сколько умственной жаждой. Стремленіе къ познанію природы не было лишь порывомъ молодой энергіи: и въ зрломъ возраст, Ренанъ, въ названномъ письм, признается, что сожалетъ иногда, почему онъ ‘посвятилъ себя изученію наукъ историческихъ, а не естественныхъ, и изъ этихъ послднихъ не отдался въ особенности сравнительной физіологіи’. Филологія и исторія отвлекли его отъ естествознанія, которое еще въ семинаріи ‘страстно и въ высокой степени интересовало’ его, но онъ не остался чуждъ ему. Онъ не только врилъ, что ‘философы литературной школы, враждебно либо равнодушно взирающіе на результаты, добытые естествознаніемъ, на вки остаются чуждыми истинному прогрессу’: онъ слдилъ за постепеннымъ расширеніемъ научнаго горизонта и живо интересовался развитіемъ сравнительной палеонтологіи, зоологіи и антропологіи, наукъ, изучающихъ отдаленное прошлое человка и земли. Этого мало’, изъ письма къ Бертело мы видимъ, что Ренанъ также близко принималъ къ сердцу и успхи астрономіи, заключающей въ себ исторію мірозданія, и химіей, какъ исторіей образованія молекулы, и механики, какъ науки наиболе древней, ‘царившей надъ тмъ первобытнымъ состояніемъ, когда все имло единый образъ’. Онъ съ живйшимъ вниманіемъ относится къ названнымъ наукамъ и, прежде всего, какъ къ естественному расширенію его любимой области, исторіи, а также къ областямъ знанія, ршающимъ вопросы происхожденія и развитія всего живущаго. И въ будущемъ мысль Ренана видитъ торжество знанія, разума, ‘преобразованіе вселенной, основанное на наук’. Восторженно, съ искренней врой и въ то же время съ убжденіемъ, вытекающимъ изъ близкаго знакомства съ дломъ, говоритъ онъ о будущемъ ‘возрожденіи съ помощью знанія’. Это сочувствіе къ работ въ чуждой для него области знанія объясняется не только любознательностью, но, главнымъ образомъ, ‘исканіемъ истины’, которое Ренанъ считаетъ своей высшей нравственной обязанностью.
Трогательной чертой его характера должна казаться намъ и связь съ родиной, которую онъ сохраняетъ до конца жизни. Мы замчаемъ это въ ‘Рчи, произнесенной въ Кемпер’, въ ней Ренанъ искренно ‘гордится связью съ народомъ, съ трудолюбивыми обитателями Бретани’. Нельзя, конечно, удивляться, что просвщенный человкъ не стыдится своего скромнаго происхожденія, но въ этой рчи мы видимъ боле, чмъ признаніе связи съ средой, въ которой автору пришлось появиться на свтъ: мы чувствуемъ, что Репанъ никогда не разрывалъ съ нею, что онъ остался бретонцемъ, на столько же любящимъ родину, какъ и соотчичи его, никогда ея не покидавшіе. Онъ много размышлялъ о томъ корн, изъ котораго выросъ — о свойствахъ бретонскаго народа, и съ удовольствіемъ открывалъ ихъ въ себ. Онъ отъ души радуется, когда молодежь въ Кемпер собралась, чтобы привтствовать его. Высказывая признательность молодымъ почитателямъ своимъ, онъ, въ то же время, высказываетъ отрадное убжденіе, что ‘за 47 лтъ, проведенныхъ вн Бретани, онъ, должно быть, не провинился въ ея глазахъ, т. е. остался настоящимъ честнымъ бретонцемъ’.
Ренанъ сохранилъ связь и со всмъ, что ему дорого было въ молодости, и всегда любилъ молодежь. Характерны для него совты и наставленія, какіе онъ даетъ ей въ ‘Рчи къ соединенному студенчеству’ и въ ‘Рчи, произнесенной при раздач наградъ въ лице св. Людовика’. И въ той, и въ другой онъ совтуетъ юношамъ ‘трудиться и веселиться’, быть ‘честный людьми’, ‘слдовать за своимъ отечествомъ, т. е. за законностью) держать на готов для жизни ‘великій запасъ хорошаго настроенія’, быть увренными, что ‘міръ очарователенъ, каковъ онъ а есть’, и быть ‘снисходительными къ поколнію предшественниковъ’. Въ обихъ рчахъ онъ говоритъ и о себ, онъ жалуется что въ молодости слишкомъ мало развлекался: ‘то время, которое другіе посвящали забавамъ, у него ушло на страстную внутреннюю борьбу’. Онъ признается, что завидуетъ молодежи именно потому, что она ‘узнаетъ много вещей, которыхъ ему узнать не суждено, что для нея разъяснится множество загадокъ, разршеніе которыхъ онъ готовъ былъ бы купить цною многихъ годовъ собственной жизни’.
Т же основныя свойства своей умственной природы — стремленіе къ исканію истины, не только ради нея самой, но и ради процесса этого исканія, жизнерадостность и снисходительность, Ренанъ выказываетъ и въ стать ‘Анри Фредерикъ Аміэль’, одной изъ самыхъ интересныхъ въ сборник. Убжденный пессимистъ, всю жизнь страдавшій отъ разлада съ самимъ собою, Аміэль упрекалъ Ренана за то, что тотъ, касаясь даже самыхъ возвышенныхъ темъ, способенъ былъ улыбаться и иронизировать. Ренанъ отвчаетъ ему, что такъ долженъ поступать истинный философъ. ‘Отдаваться, въ зависимости отъ настроенія, то вр въ будущее, то скептицизму, то оптимизму, то ироніи,— говоритъ онъ,— таковъ врный способъ сохранить увренность, что хоть порою да бываешь близокъ къ истин’. Еще откровенне высказывается Ренанъ въ ‘Новогоднемъ письм къ Бертело’. ‘Втеченіе 64 лтъ созерцалъ я,— говоритъ онъ — занимательнйшее зрлище — вселенную! Этимъ зрлищемъ я любовался съ довольно удобнаго кресла, снабженнаго и локотниками, и скамеечкою, я видлъ міръ въ одномъ изъ наиболе интересныхъ моментовъ его развитія, а пунктъ, съ котораго мн удалось любоваться этимъ поразительнымъ фейерверкомъ, былъ превосходенъ’.
Мы вримъ Ренану, когда онъ въ томъ же письм говоритъ: ‘Право, я всегда былъ честнымъ человкомъ’, несомннно, онъ твердо слдовалъ своимъ убжденіямъ, не отступая ради нихъ ни передъ какими жизненными невзгодами, онъ свершилъ громадный научный трудъ, жилъ самой широкой умственной жизнью и сохранилъ до конца нравственную чуткость и отзывчивость ко всему честному и свжему. Тмъ не мене, при всхъ этихъ качествахъ, къ которымъ присоединяются еще исключительный литературный талантъ и очаровательный стиль, мы видимъ въ немъ не борца, даже не страдальца за идею, а спокойнаго мыслителя, снисходительно и иронически созерцающаго жизнь со своего удобнаго кресла. Какъ говорить о немъ Габріэль Сеайль (Sailles), авторъ недавно вышедшей біографіи его (Ernest Renan, Essai de biographie psychologique), ‘Ренанъ былъ не великимъ, а только крайне интереснымъ человкомъ. Несомннно, что онъ былъ боле художникъ, чмъ философъ, что, при всей своей глубокой учености, онъ впадалъ въ грхъ дилеттантизма, и, проповдуя подчиненіе разуму, носилъ въ себ безсознательный сентиментализмъ’.
При всей строгости, этотъ приговоръ не отнимаетъ у Ренана значенія одной изъ интереснйшихъ и характернйшихъ личностей XIX вка, дающей, во всхъ своихъ произведеніяхъ, источникъ умственнаго просвтленія и наслажденія. Изученіе его въ наиболе доступной форм для русскаго читателя становится теперь возможнымъ, благодаря сборнику, составленному г. Штейномъ и снабженному имъ основательной критико-біографической замткой. Этотъ очеркъ вполн отвчаетъ своей цли и принесетъ большую пользу лицамъ, мало знакомымъ съ жизнью и личностью Ренана. Подборъ статей также какъ нельзя боле удаченъ, представляя вс разнообразныя стороны такого сложнаго и блестящаго ума, какъ Ренанъ, съ этой стороны книга можетъ вызывать лишь признательность составителю и издателю. Мы не можемъ согласиться только съ г. Штейномъ относительно врности избраннаго имъ пріема русской передачи Ренана. Переводъ, въ общемъ, точный и добросовстный, далеко не везд отражаетъ ‘удивительный слогъ’ Ренана, какъ его характеризуетъ самъ переводчикъ, онъ тяжеловатъ и содержитъ не мало устарлыхъ и не изящныхъ словъ и оборотовъ. Такой характеръ перевода мы не можемъ приписать недостаточному знакомству съ дломъ илі недостаточной опытности переводчика, выказавшаго въ своихъ прежнихъ трудахъ и философское образованіе, и литературный навыкъ. Очевидно, переводчикъ намренно такъ передавалъ Ренана, но, при всей добросовстности передачи, художественный языкъ Ренана нсколько пострадалъ въ ней.