Записки журналиста.
Блокнот No 5.
Записки журналиста.
Блокнот No 5.
(Начат 11/III — 63 года и окончен 7/IV — 65 года)
На этом записи в записной книжке (блокноте) No 5, сделанные Андреем Ивановичем Чарушниковым , обрываются.
Записки журналиста — 5, Чарушников Андрей Иванович, Год: 1965
Время на прочтение: 18 минут(ы)
11/III-63 г. Итак, ещё раз о Патрашкове Андрее Андреевиче. Перед ноябрьским Пленумом он послал письмо. ‘Я не стал много писать, — возбуждённо блестя здоровым глазом, говорил он, — я только кратко написал кто я — тридцатитысячник, председатель колхоза, коммунист, образование имею, — и просил принять меня’. Он смущённо засмеялся, махнул рукой. ‘Правда, прежде чем это письмо писать, с женой посоветовался… Ну, жду. Думаю, должен принять. А там решил всё доподлинно рассказать — нельзя разъединять. Сейчас у шефов просишь, не допросишься, а тогда и вовсе худо будет’. Помолчал, пошевелил вилкой в сковороде: ‘Вот так. После Пленума звонят мне из обкома, — Игошев: ‘Что там хотел рассказать?’. ‘Да, что, говорю, теперь говорить? Ну, сказал ему вкратце’. ‘Правильно, говорит, ты думал’.
Абазов и Власов. Первый пропагандист, коммунист в одном из цехов оружейного завода. Второй — его выдвигали кандидатом в горсовет или в облсовет. Ну, Абазов выступил: ‘Куда же Власова выдвигают? Если он на предыдущей работе показал себя политически незрелым?’. Прокатили Власова. И Литвинов — секретарь пром. обкома — приводит это как пример недисциплинированности, разболтанности коммунистов. ‘Раз мы рекомендуем, значит, ни пикни’. Так ли это??
22/III. Шилово. Совхоз ‘Кузьминский’. Шилово на берегу Красивой Мечи. Кажется, я уже писал об этом месте, тогда был здесь в разгар лета. А сейчас зима. Март нынешний необычен. Всё время январские морозы под тридцать градусов. Днём, правда, отпускает. А ночи — сибирские. Вот и сегодня — вышел из клуба после кино и в памяти возник дальневосточный Экимчан. Где-то внизу, за зарослями деревьев, шумит на незамерзающих перекатах Селемджа, небо вызвездило, звёзды горят, не мерцая, ярко-ярко, появились и те, самые маленькие, которых обычно не видно. А сейчас они тоже ярки. Ветра нет. Огоньки в окнах низеньких домов. Как и там, за Селемджой, здесь за Красивой Мечой вздымается, загораживая тёмное небо, огромная сопка. Морозный воздух приятен. И человеческого тепла, как и там, здесь нет.
Вчера — в Ефремове и в совхозе ‘Петровский’. Тот самый совхоз, где когда-то была ‘суржа’. И агроном Акулинич тот же, и директор Павлов Николай Фёдорович тот же. Вспомнили ‘суржу’, посмеялись. ‘Вывели её, — говорит Павлов, — посеяли в прошлом году чистым зерном всё полностью’. Что ж, это как-то приятно, принесло удовлетворение. Акулинич ещё более раздался вширь, ещё более подчёркнуто спокойствие душевное, неторопливость. Пожалуй, он поправился больше. Аккуратно спорит с главным агрономом производственного управления Тамарой Михайловной Мошаровской (худощавой, оттого кажущейся выше, блондинкой с узким лицом, большим ртом и носом, глаза, почему-то мне кажется у такого типа женщин, должны быть голубые, но они серые). Ещё пять месяцев тому назад дали задание рассчитать по каждому полю — длину, уклоны, механический состав и сопротивление при пахоте. Это — для выведения средневзвешенной нормы тракторных работ. Акулинич не сделал. ‘Тамара Михайловна, — медленно тянет он, и насмешливый блеск появляется в выпученных голубоватых глазах, — у нас и карт полей ещё нет, и зачем всё это, я не понимаю’. ‘Я, может, втрое больше не понимаю, зачем это нужно, — кипятится Мошаровская, — а с меня требуют!’.
Юрий Юрьевич Герасимов — в новом помещении. Кабинет у него теперь большой и странно выглядит в нём за маленьким конторским столом его фигурка с чёрной копной волос над тонким бледно-смуглым лицом. Длинные пальцы всё также нервно мелькают в воздухе, перекладывают листы бумаги. Уверенности, мне показалось, стало в нём меньше. В чём дело? Спрашиваю Василия Ивановича Левыкина (он теперь заместитель секретаря парткома — Петра Павловича Рыжых — и занимается орготделом парткома. Кстати, он очень вдумчив, всё тщательно обдумывает, не спеша делает всё прочно, один из тех ‘работяг’, которые, по сути, везут львиную долю работы, но их не замечают),- вот и спрашиваю его: ‘Ну, как Юрий Юрьевич?’. ‘Старается, — неопределённо как-то отвечает, — на собраниях бывает. Старается, — опять повторяет, — видно помощники у него не тянут’. Вот так-то. Видно быть секретарём было Герасимову легче. А может это как сигнальная ракета? Полетела, блеснула и… погасла, даже не оставив следа. А увидевший её, ещё долго стоит в задумчивости, думая — к чему бы это?
О Гущине Иване Матвеевиче, председателе колхоза ‘Гигант’. В парткоме о нём отзываются единодушно: ‘Человек со странностями’. Это говорит и Герасимов: ‘Трудолюбивый, честный, всего себя делу отдаёт. Страстно влюблён в сельское хозяйство, и вот странный какой-то человек’. И лишь Левыкин очень образно раскрыл, что подразумевают под ‘странностями Гущина’: ‘Он как-то никогда не может дружелюбно, по-дружески с человеком поговорить, тактичности в нём нет’. ‘Это что — с начальством?’. ‘Да и с начальством, и подчинёнными, кто плохо работает — просто ненавидит. Ну, а тех, кто трудится — уважает. Никогда не забудет, премирует, что обещал — сделает’. Я понял так — под ‘странностями’ его понимают просто нелюбовь Гущина сглаживать острые углы, примиряться с обтекаемыми формулировками, Иначе говоря, душевную прямоту. ‘Вот приедет к нему кто-либо, — рассказывает Левыкин, — посмотрят и скажут: ‘У тебя тут, Гущин, хорошо’. Тут он весь нараспашку делается,- и Левыкин вдруг, чего я от него никогда не ожидал, как-то немного сгорбился и вьюном крутнулся по комнате, изображая, как Гущин старается быть приятным гостям, — тут он весь к услугам, — улыбаясь, закончил Василий Иванович. А стоит ему сказать, — Левыкин сделал строгое нахмуренное лицо, резко постучал костяшками пальцев по столу, — стоит ему сказать: ‘Что ж ты, Гущин, здесь проморгал? Так никуда не годится!’ — как Гущин, — и Левыкин, выпрямившись, выкатывает грудь колесом, надувает щёки и произносит губами, выдыхая воздух: ‘Фрррр…’,- и смотреть на тебя не хочет, и не слушает, и не глядит’. И продолжая: ‘Невзлюбил он картофель и сахарную свеклу. Колхоз далеко, — объяснял он, — возить не выгодно’. Я тут, пожалуй, с Гущиным согласен. И вообще мне кажется, что ‘странности’ его не так уж и ‘странны’. Просто человек сильно переживает душевно за всё, что касается его любимого дела, которому он отдаёт жизнь.
Встретил вчера Гущина в Ефремове в народном суде. Он — ответчик. Оказывается, когда-то он вывез для колхоза чьи-то минеральные удобрения. ‘Сказали тогда, — рассказывает, — берите, кто хочет. Ну, я и взял. А теперь соседний колхоз имени Суворова требует с меня за них 500 рублей. Как будто я денег за них не платил. Суворовцы деньги заплатили, а удобрения не вывозили. А я-то при чём?’. Ну, вот, и идёт тяжба.
Директор совхоза ‘Козьминский’ Анна Ивановна Ярова. ‘Маленькая хозяйка большого дома’. Одной пашни 15 тысяч гектар. Шесть отделений. Быстрота речи — позавидуешь. Говорит страстно, увлечённо. Она очень мала — может, поэтому и не удаётся у неё её личная жизнь. Возможно, мужчины не смотрят на неё как на женщину серьёзно. Это она, видимо, уже усвоила и смирилась. Во всяком случае, в ней не видно и следа женского призывающего кокетства. Даже губы не накрашены. Это — редкость. А она, ведь, не стара. Отсюда жизнь занята только работой, делом, совхозом и — нервность, нервность в речи, в поступках, преувеличевание трудностей, недостатков. Разговор по телефону с директором головного молокозавода Волковым. Тот наступил на ‘любимую мозоль’ — начал говорить о высокой кислотности молока (коров здесь много кормят силосом и даже их собственные пробы имеют повышенную кислотность) — и Анна Ивановна вдруг резко бросает трубку. Глаза её блестят от проступающих слёз. А с работниками совхоза говорит долго и подробно объясняет высказываемую мысль. И странно смотреть и слышать, как она с ласковой ноткой в голосе обращается к заросшему огромному увальню в промасленном ватнике: ‘Ты, Лёша, возьми, выпиши горбыли и сделай там у себя загородку, чтоб поросят на солнышке держать. Солнышко для них лучше всяких витаминов сейчас’. Ходит в аккуратном тёмно-жёлтом нагольном полушубке, вернее шубке, отороченной белым коротким густым мехом.
Бухгалтер главный здешний Николай Степанович. Подсчитывали с ним себестоимость молока, выявляя зависимость её от силосного типа кормления. Недоумевает: ‘Какая-то неповоротливость у нас. Трудимся, стараемся, деньги вкладываем, большой урожай выращиваем, а на то, чтоб убрать его — как-то нет беспокойства настоящего. Вот силос. Ведь все затраты одинаковые, что при большом, что при малом сборе. Так надо делать так, чтобы не пропадало. А у нас что? Кукуруза чуть ли не в три метра, а комбайнов только десять, гектаров же много 2700. Автомашин на ходу десять. Вот и уборка месяца полтора. Вот и получился урожай в 270 центнеров. А наверняка было по 400. Или ещё. Вдруг звонок — принимайте на воскресение 40 — 50 машин. Приедут шоферюги, их накормить надо, а они по одному рейсу увезут, и поминай, как звали. Куда лучше — прислали бы не 50, а пять машин, но не на один день, а на десять. Куда, какая польза была бы. И вывезли бы раза в три-четыре больше, и сами шофера были бы заинтересованы лучше — им можно было бы и сахар начислить, и расчёт сделать’. Правильно!
23/III. Совхоз ‘Козьминский’. Сегодня утром в семь часов было 27 градусов мороза. А вчера вечером, видимо, больше тридцати. Интересный разговор с секретарём парткома Георгием Николаевичем. Вспоминает выступление А.М. Горбачёва на Сессии Верховного Совета СССР о рентабельности больших совхозов и выгодности преобразования колхозов в совхозы. ‘Почему первый год рентабелен? — говорит он. — А вы знаете, как из колхозов принимали скот, постройки, технику? Всё по заниженным ценам. А потом, когда всё это надо было поддерживать, строить новое — и денег нет, и продукция стала дороже. Вот я был секретарём здешнего колхоза, помню, каждый год по одному помещению строили. А теперь наш совхоз, включающий в себя четыре колхоза, в прошлом году построил только одно помещение. Или, вот, насчёт сахарной свеклы. Ведь 2000 тонн осталось не вывезенной. Это 50 тысяч рублей. Вот она наша прибыль. Казалось бы, кормить ею скот. Свекла мороженная, камень. Да и в поле она смёрзлась — ничем не возьмёшь, взрывать только. А весной — оттает и сразу сгниёт’. Об учёбе — осенью подобрали в совхозе группу молодых работников, послали в Богородицкий техникум. Сейчас из них заочно учатся 17 человек. Говорю ему о Дне молодого специалиста, о внимании к заочникам. Соглашается. ‘Вы понимаете, у нас столько ‘текучих дел’, этих килограммов, центнеров, литров, что за ними и человека не видим’. Средние показатели в управлении по производству сельхозпродукции в колхозах выше, чем в совхозах. ‘Приехали в прошлом году, — продолжал Георгий Николаевич, — две девушки агронома с высшим образованием. Послали их в отделения. И что? — Уехали. Условия жизни ещё плохи бытовые. Одна из них заявила у нас в парткоме: ‘Что ж я вас увижу? Молодых людей и тех нет’. Вещи свои бросила и уехала. В совхозе 20 тысяч гектар, пашни 15 тысяч, 30 населённых пунктов. Разве тут можно управлять? Вот первое отделение — 4 тысячи гектар. А возьмите соседний совхоз. Там тоже 4 тысячи гектар, а имеется три отделения. В каждом отделении спецы — агрономы, зоотехники, да ещё есть главные’.
27/III. Кажется решительный поворот к весне. Эта ночь была тёплой, с утра и весь день до вечера тает, бегут ручьи. Ещё об Ефремовских делах. Гущин отзывается о Левыкине крайне отрицательно: ‘Подлец, ничего партийного в нём нет’. ‘Почему?’. Говорили за рюмкой, были ещё люди — отмолчался. Рассказал: ‘Не любят меня в районе. Вот Вы говорите ‘Сталиным’ меня считают. Хуже. И быком меня зовут, и неучем, и грубияном. Вот Киричек Анна Николаевна, председатель колхоза имени Мичурина, года два тому назад с трибуны районного совещания криком кричала: ‘Уймите Гущина! Что он только на полях делает?! Он же совсем неграмотный в земледелии человек, колхоз по миру пустит!’. А теперь эта Киричек-агроном ко мне-учителю за помощью — за зерном едет: отпустил сегодня их колхозу 10 тонн, а то скот с голодухи пропадёт. Колхозу ‘Родина’ 15 тонн продал (это всё по записке Юрия Юрьевича, он хороший человек). И цену не базарную какую-нибудь беру, а 12 копеек за килограмм, по ценнику-инструкции’. Иван Матвеевич смеётся, что-то вспоминает: ‘Это ещё при райкомах было. Рано весной посеял я щепотью на озими люцерну. Дело это хорошее, проверенное. А завсельхозотделом райкома — тогда ещё Октябрьский район был — Игумнов всполошился, ему показалось по телефону-то, что не люцерна, а люпин и не щепотью, а сеялками. И звонит в обком Игошеву: ‘Наш Гущин опять чудит, и сеялками люпин по озимым посеял’. А Игошев отвечает: ‘Гущина знаем, мужик хороший. Подберите ему библиотечку по сельскому хозяйству, пусть почитает, а я проверю’. А потом, уже летом, ходим с Игошевым по хозяйству, он и спрашивает: ‘А ну покажи, где у тебя люпин посеян’. Смех, да и только.
Анекдот рассказали тут о производственном управлении. Что такое производственное управление? А вот что: начальник — дуб, само управление — тёмный лес, а инспекторы организаторы — пеньки. Гущин опять что-то вспомнил, посерьезнел: ‘Знаете до чего дело доходило? Ведь спрашивал от всех в районе, что сею пшеницу озимую с повышенной нормой высева — по 250 килограмм на гектар. Ведь, везде, вроде, законная норма была 160 — 180 килограмм. А что от этой нормы получалось? Изрежённость и недобор урожая трети. Вот, ведь, как. А теперь Гущин, да Гущин, учиться приезжают’. В колхозе хорошие перемены. Построено новое помещение для беспривязного содержания коров, при нём смонтирована ‘елочка’, выучен Николай Терентьевич Зубков на мастера машинного доения. А дело упёрлось в ‘Сельхозтехнику’ — надо установить водонапорную башню, а они уже всю зиму протянули с этим делом.
29/III. Письмо: ‘Председателю колхоза ‘Победа’ т. Дременскову Н.И. Копия: Колхознице колхоза ‘Победа’ т. Барановой П.В. ‘Новомосковское производственное колхозно-совхозное управление не может дать согласие о выдаче тёлки с фермы колхознице Барановой П.В. Одновременно разъясняем, что продажа и выдача с молочных ферм коров, и тёлок будет, и впредь запрещена до тех пор, когда в колхозе будет 20 -25 коров на 100 гектар сельхозугодий. Начальник управления Г. Кузьмин. 27/III-63 г. No 260’.
1/IV. Идёт снег, ветер, мороз днём около 10 градусов. Прогноз: снег сойдёт не ранее середины второй декады. Ещё о Гущине. Из колхоза ехал в газике вместе с начальником ефремовской автоколонны No 118 Иваном Григорьевичем Григорьевым. Его автоколонна — шеф колхоза. Видать и тот, и другой сдружились. И вот этот начальник рассказал одну вещь — я её назвал так: ‘Как Иван Матвеевич поссорился с Иваном Григорьевичем’. Суть: автоколонна направила в колхоз грузовики и бензин для них. Колхоз платит колонне за перевозки груза полную стоимость, включая и стоимость бензина. И вот колхозная бухгалтерия опоздала представить колонне расходные документы на бензин, то есть, сколько их грузовики его поели. Ну, те и предъявили счёт отдельно за бензин. ‘Иван Матвеевич, — продолжал свой рассказ Иван Григорьевич, — взбеленился, перестал здороваться со мной, а потом, не разобравшись, с трибуны пленума РК в районе кричит: ‘Разве это шефы?! Это же жулики! Готовы с нас три шкуры драть!’. Ну, после этого даже и не смотрим друг на друга. А помогать надо — в райкоме-то и с меня спрашивают. Вот осенью 1961 года еду в колхоз. Гущин: ‘Ты зачем тут?’, — хмуро так. ‘Да не к тебе, — отвечаю, — надо машины проверить. Дело-то общее. Ничего не сказал. Отвернулся, ушёл. Ну, потом бухгалтеры разобрались, конечно. Прошло какое-то время. Первым он звонит: ‘Ну, ты как?’. ‘Да, ничего, — отвечаю’. ‘Ты вот что… Две машины нужны…’. ‘Ну, если нужны, — говорю спокойно так, безразлично, — если нужны, то пошлю’. Ну, а теперь видите сами, как живём’. Гущин любит выражение: ‘Что ты задаёшь дамские вопросы?’ — это отчитывая бригадира.
Ещё о Гущине. Ходит он в подбитой коротким цигейским мехом защитного цвета и материала куртке с наружными косыми карманами. ‘Это моя ‘УТ — 62’, — говорит он. — Что это такое? ‘Усовершенствованная телогрейка образца 1962 года’. Гущин жалуется на сердце, и после длительной ходьбы — для него, — или после горячего разговора, вынимает из бокового кармана стеклянную трубочку, аккуратно выкатывает из неё две микроскопические белые пилюльки, глотает. ‘Нитроглицерин’, — поясняет он, похлопывая правой рукой по груди, там, где сердце.
Василий Фёдорович Тельнов — секретарь партбюро — в разговоре о ‘странностях’ Гущина, роняет фразу: ‘Мания преследования у него проявляется’. И рассказывает: ‘Живёт один на квартире у старухи, никого не пускает, окно задвигает чуть ли не стальной плитой’. Мне вспоминается и рассказ самого Гущина: ‘Дома у меня собака громадная, овчарка. Я сплю, а она рядом, только глазами зырк сюда, зырк туда. Никого не подпустит. А один раз бомбочку мне подкинули — всё стекло в окне вынесло’. И Василий Фёдорович вспоминает, что под новый год кто-то в виде шутки подложил у окна ‘шутиху’.
А вот достоверный факт. Идём с ним и с Тельновым на ферму. Навстречу сани, два мужика. Уже было проехали, вдруг, Иван Матвеевич кричит: ‘Эй, Сашок, стой! Стой, стой, поворачивай сюда!’. Сашок недоумённо поворачивает кругом, подъезжает, в глазах настороженный блеск. Он и его сосед сидят на слое соломы. Гущин нагибается и задирает этот слежавшийся слой как одеяло — под ним хорошее клеверное сено. ‘Жулики! — спокойным голосом, но свирепо говорит Гущин. — Совесть-то есть у тебя? От общественных коров крадёшь?! Ты же бесстыжая твоя душа весь социализм растащишь!’. Парень молчит, нехотя погоняет лошадь обратно к ферме. ‘Сейчас взвесим, — продолжает Гущин, — узнаем, сколько ты наворовал…’. ‘Я не воровал, — отвечает Сашок, — взял просто’. ‘Взял, взял, передразнивает Гущин, — воровская твоя душа готова весь колхозный скот без корма оставить’. Тельнов молчит. На ферме парень тащит охапку клевера на весы, Гущин придирчиво смотрит, чтобы на весы попал весь клевер до последней былинки, сам подбирает в пучок упавшие из охапки клеверинки и кладёт их в общую кучу. ‘Видишь! — с гневной горечью говорит он. — Сорок килограммов! Дневной рацион четырёх коров утащил. Я тебе этого не оставлю! Пишите акт’. А я думаю: это сейчас. А что было в первые год-два его работы здесь? И нет ли реальной почвы под ‘манией преследования?’. Сегодня опять весь день метёт снежок. Мороз около десяти градусов.
3/IV. Погода та же. Мир литературы и искусства всколыхнулся. Мне кажется, что всё это — и ‘нигилизм’ молодых авторов и художников, и их политическое двурушничество, и их наплевательство к ‘отцам’, нашедшее своё выражение в крайних формах в предательстве Родины — всё это результат ‘разоблачения культа личности’. Первым непосредственным регалием этого деяния в сфере международной были события в Венгрии (и эта нить, крутя и петляя, привела к напряжённым отношениям в международном рабочем и коммунистическом движении), а внутри страны оказала растлевающее влияние на сознание молодёжи, явилось по сущности своей идеологической диверсией. Устранять, ликвидировать последствия этой диверсии придётся долго, тяжко. Сознание людей — главное в строительстве нового общества, а оно у молодёжи отравлено, и нужно будет много труда на его излечение. Думается, что писатели-старики это осознают, но не могут открыто сказать о первопричинах, породивших такое положение, и говорят ‘обиняками’, и пример этому, по-моему, речь Соболева на открытии Пленума Союза писателей РСФСР.
И, наконец, последние сценки, связанные с Гущиным. Маленькая комнатёнка — ‘кабинет председателя’, как уважительно её называют счетоводы. В ней столик Гущина, к нему приткнут столик Тельнова — секретаря партбюро. Накануне Иван Матвеевич отправил в пятую бригаду очищенные семена гороха. Женщину, сопровождавшую эти семена, встретили там неприветливо. Мешка два-три гороха пропало. И вот Гущин вызвал бригадира пятой Андрея Ильича Соложенцева. И вот Соложенцев стоит в комнатёнке. Это очень солидный мужчина. Высокий рост его скрадывает толщина, и он, кажется ниже, чем есть. Жиром налитое лицо почти круглое, только широкие мощные скулы как бы подпирают топырящиеся уши, выглядывающие из-под ушанки. Выпирающие, обветренные до сизого отлива щёки не дают глазам открыто смотреть на мир, и они выглядывают из узеньких щелочек. ‘Грузен, ох, грузен’, — думаю я. Гущин начинает отчитывать: ‘О чём ты думаешь!? Тебе, видно, наплевать на семена! Ты думаешь: ‘Сеять начнём, председатель всё равно привезёт’. А считал ты, во сколько это встанет хозяйству? Трактор в грязи рвать’. Андрей Ильич моргает глазами, гладит пухлыми пальцами замусоленный полушубок. ‘120 часов жизни осталось, — ещё более повышает голос Иван Матвеевич, — понимаешь ты это или нет? Почему семена не возишь?’. ‘Иван Матвеевич, — скромно начинает бригадир, — трактора-то ваши…’. ‘Наши, наши…, — язвительно передразнивает Гущин, — а ты спросил? Ты побеспокоился? А? А как ты встретил, когда тебе мы, понимаешь мы, — Гущин на этом слове делает ударение и выжидающе осматривает всех, — когда мы тебе привезли горох? Какая же у тебя бессовестная душа’, — вдруг мирным голосом заключает Гущин. Бригадир пользуется паузой: ‘Подумаешь, семена, — искоса с опаской взглянув на Ивана Матвеевича, бормочет он, — в любое время перевезём’. Это как спичка в порох. ‘Как ты будешь возить! — взрывается Гущин. — Ты думаешь, я тебя ждать буду? Тут же два моста до бригады, а один я уже дал указание разобрать. Мост тебя, бездельника, будет ждать, пока ты повернёшься, а вода его разнесёт в щепки? Дурее себя хочешь найти?’. Густая краска ползёт и на без того побагровевшее лицо Соложенцева. ‘Глотай, глотай пилюли, — вдруг со злостью говорит Иван Матвеевич, — глотай, — ещё раз с горькой издёвкой в голосе повторяет он. — Вытягивай шею и глотай горькие пилюли!’. При этих словах Иван Матвеевич неожиданно сам вытягивает полную шею и крутит головой, на его лице появляется страдальческое выражение, как будто это он сам вот в эту минуту пытается протолкнуть в горло горчайшие пилюли. У бригадира в глазах появляется лукавый огонёк. ‘Мы с тобой Андрей Ильич ровесники, — успокаиваясь, заканчивает Гущин, — ты должен понимать, что к чему. И чтоб сегодня, — слышишь? — чтоб сегодня семена все были перевезены’. ‘Ладно’, — вздыхает бригадир. ‘Ты знаешь, посевная начинается — везде о ней думают, беспокоятся. На вагоны и то трафареты ставят ‘Посевная’. А ты, видать, забыл себе на одно место этот трафарет поставить!’, — под общий смех заканчивает Иван Матвеевич. Бригадир уходит. Гущин поясняет: ‘Это у нас называется ‘ошадурить’, ну дать дрына за дело. А Андрей Ильич два раза в председателях колхоза ходил’. Для памяти — впервые встретил Гущина в 1956 году, у деревни Сухатиновки, тогда там впервые делали раздельную уборку. Сидели на лавочке вечером, потом обедали: гречку с молоком холодным.
8/IV. Вчера воскресение. Поехал в Ясную поляну. Часа четыре бродил в лесу. Чудесный день! Солнце, всюду солнце. Огромные сугробы снега слепят глаза, такая белизна его. Голые деревья свободно пропускают лучи и берёзовая роща, когда смотришь со стороны, кажется невесомой. Тишина страшная, до звона в ушах. И тепло. А снег лежит спокойно, только внимательно приглядевшись, видишь, как он подтаивает вокруг елочных иголок-хвои: такие маленькие чуть-чуть, еле заметно, потемневшие луночки вокруг каждой иголочки. А под тоненьким прутиком — чёткий, до мельчайших подробностей их повторяющий, отпечаток — углубление в снегу. Видимо, прутик лежал в снегу, снег медленно оседал и вот прутик оказался под солнцем, лучи его нагрели, вокруг него снег подтаял. А потом прутик поднялся над сугробом, а может сугроб, уплотняясь, опустился. И вот получился такой отпечаток — ювелирная работа природы. Лыжников мало. Один ходил голый до пояса. Такой день, как вчера — редкость. Весна запоздала недели на три, а солнце-то апрельское, а снег-то ещё мартовский. Изумительный контраст, неповторимое ощущение, как будто на высокогорном плато, но без разряжённого воздуха. Снег потемнел только у комлей лип, дубов с южной стороны. Здесь он подтаивает, образуя переливающиеся под лучами кристаллы, волшебные воздушные пронизанные солнцем. А белка смело бегала у прешпекта, а потом вдруг спокойно перебежала его в шагах двадцати. Сорвал зелёный листочек земляники там, где у тропки на бугорке солнце пробило снег до земли, там они и зеленели, как живые.
11/IV. Сегодня и ночью было тепло, даже ранним утром уже капель. А вечером появились и бурные ручьи.
12/IV. Обещают большое наводнение ‘больше, чем было в 1926 году, а тогда вода доходила до улицы Металлистов, почти до площади Челюскинцев, где наш комитет, ‘вода поднимется на 2,5 метра выше, т. е. Упу вспучит на 7 метров’. А снег тает ещё медленно.
Сегодня на пленуме ОК КПСС (сельского) вспоминали фамилию Ефимочкина, того самого, о котором я писал в ‘Сельских буднях’. Говорил о нём с возмущением первый секретарь ОК Юнак в связи с тем, что он как инспектор-организатор ничего не сделал для помощи колхозу имени Тельмана, равнодушно взирает на бездеятельность и председателя, и правления, а колхоз производит меньше продуктов животноводства, чем в прошлом году. Пленум обсуждал вопрос об увеличении производства продуктов сельского хозяйства в свете решений ноябрьского Пленума ЦК. Докладывали два секретаря парткомов: Новомосковского Дмитрий Иванович Лысенков и Плавского Константин Владимирович Сундуков. Речь шла по существу об изменении стиля работы, методов, парткомов. Изменений, как я понял, мало. Речь шла только о тоннах, литрах, головах. О личной и массовой работе — вполголоса, урывками. Ещё много бумажек. Юрий Юрьевич Герасимов: ‘За три месяца мы получили около пятисот разных бумаг. Это значит: кто их пишет, не имеет возможности бывать у нас, а мы тоже отвечая на эти бумажки и перелопачивая их для ‘низов’ тоже не можем часто бывать сами в этих самых низах’. Юнак привёл любопытный факт: Плавский партком за три месяца решал на своих заседаниях 76 вопросов, рекорд поставлен на заседании 26/I — ‘решили’ 26 вопросов. Общий итог, на мой взгляд, — работаем, вернее итоги производственной деятельности, хуже, чем в это время в прошлом году. Валовый надой меньше, мяса меньше. Семян хороших меньше, техника к севу ещё полностью не готова, хотя в прошлом году в эти дни уже начинали полевые работы. ‘В последние годы, — заявил Лаврушин, заместитель председателя областной ‘Сельхозтехники’, — дневная выработка трактора не растёт. В области не хватает около двух тысяч трактористов. В последний месяц много разных обращений — белорусских механизаторов о повышении производительности тракторов, воронежские — ещё о чём-то, черниговские — к спецам. Все взывают к совести. Это доказательство большого неблагополучия в делах сельского хозяйства. Почему нет обращений к железнодорожникам? К машиностроителям? И т. д.’.
13/IV. Вчера па пленуме секретарь обкома Сафронов (он по идеологическим вопросам). Это, на мой взгляд, тот тип, который вырабатывается в среде послевоенных ‘руководящих’ комсомольских работников, т. е. таких, которые воспитывались, во-первых, в атмосфере безответственности, во-вторых, в условиях восхваления ‘удачного’ выступления (‘у него язык хорошо подвешен’), в-третьих, льстивости близкого своего окружения — подчинённых и почтительных взоров простых комсомольцев, до которых они ‘снисходят’ в своих беседах и поучениях, и, наконец, в-четвёртых, на примере своих непосредственных руководителей — секретарей обкомов партии, без критики воспринимая в первую очередь их внешнюю повадку и внешнюю безапелляционность. В результате получается этакий высокомерный болтун, не вникающий в жизненные процессы, попугайно повторяющий избитые истины или с удивлением смотрящий на результаты своей говорильни. Так вот, Сафронов сделал сообщение об итогах совещания идеологических работников центра РСФСР, проходившего при ЦК. Говорил полчаса очень складно. Кончив, садясь на своё место, имел на лице любопытное для стороннего наблюдателя выражение. Тут было всего понемножку — и чувство снисходительности к слушателям, и улыбка такая небольшая, что вот, мои, как я умею говорить, и победоносный постав головы, как будто он одолел кровожадного дракона, и в то же время налёт скромности, и в фигуре, и в приспущенных веках, и в движении человека к первому секретарю ОК КПСС Юнаку, как бы говорящим — всё выложил, что умел, не знаю, как получилось, и, наконец, в уверенно поднятом носе выражалось уверенность, что вряд ли кто смог бы ‘так оторвать речугу’. А всё это, причудливо перемешавшись, ясно выражало — я своё дело сделал, а теперь вы как хотите.
17/IV. Вчера во время обеда в ресторане встретил Ивана Матвеевича Гущина. Он приехал в поликлинику — сердце здорово даёт знать. Коротко из его разговора: ‘Надоело. Надоело слушать эти копированные речи на пленумах (это о будущем Пленуме ЦК 28/V по вопросам идеологии). Разъедутся и позабудут. Надоело! Живу так — ставня, кобель здоровый. А почему? Запросто придушить могут. Что там о социализме говорить? Не усмотришь — всё до нитки растащат. Родионову (бывшему председателю райисполкома) в глаза сказал: ‘Ты бюрократ’ и Левыкину тоже. Экономически хорошо живу сейчас — я получаю 220рублей, дочь 70, да жена столько же. А то два года бесплатно работал — за 40 рублей и трудодни. Прошли три года ‘тридцатитисячных’, а в районе молчат, недолюбливают. Прописался. А потом всё-таки ставку назначили. Нашим детям путь в ВУЗы закрыт. Кто из села в ВУЗе учится? Сейчас никто. Моя дочь, сколько пыталась — не приняли. А причина? Общежития нет, а на стороне не прописывают. А она врач по призванию. Окончила медтехникум, фельдшером работает. Юрий Юрьевич (Герасимов) обо мне хорошего мнения. Это я стороной узнал. ‘Не трогайте, говорит, его. Работает человек, и не суйтесь к нему’. Осталось мне, наверно, лет пять жизни’ А сам поглаживает правой рукой грудь против сердца.
25/IV. В воскресение 21-го в Ясной поляне. Тепло. Бабочки, одинокие пчёлы. Разлив. На Воронке слышал, как поднимается вода в половодье. Вода поднималась быстро. За Воронкой — вторая река в лощине. Через десять минут по тому месту, где прошёл легко, уже еле-еле проскакал и всё равно залил ботинки.
24/VIII — 63 г. Дмитрий Васильевич Трофимов — преемник Гущина в ‘Гиганте’. На вид 24 — 25 лет, густая пышная шевелюра, страшно широкоплеч и девичья улыбка с морщинками на суховатых щеках. Упорен в отстаивании принятого решения.
25/III-64 года. Сегодня первая ночь без мороза. Днём туман слякоть. Совхоз ‘Бутиково’ — зоотехник селекционер Татьяна Емельяновна Герасимова.
14/IV. А весна запоздала на две недели. В субботу — это 11 апреля — утром в Москву автобусом (Дворец съездов, концерт мастеров искусств Армении), а потом в воскресенье обратно. Так на полях земли не видно. Температура выше 4 градусов тепла эти дни не поднималась. Только сегодня дождь к вечеру моросящий, бурные потоки. Подъём воды в реках будет быстрым и, наверно, большим. Солнца не видим, пожалуй, месяц. В лесах снег почти не тронут, только осел, грузно так, плотно, пропитался талой водой, стал, наверно, тяжёлым и неласковым.
21/VIII. 19-го августа в колхозе ‘Новая жизнь’, Щёкинском. Агроном Марандышкин Пётр Иванович. Всё такой же колкий, но погрузнел, чуть-чуть, но это заметно по шее — стала плотнее, толще. ‘Вот целина пропадает, — говорит, указывая на валки. — Хлеб теряем, центнера три-четыре верных’. И поясняет: ‘Машин мало, комбайны не успевают. Считают нагрузку на гектары, а надо на урожай! 6 центнеров или наших 20. Разница. Там на третьей жмёт, а здесь еле на первой управляется. А если дать удобрения минеральные — по области верных 25 центнеров и больше. Машин для внесения органики нет — это больной вопрос, который волнует всех тружеников села’. Теперь он агроном не колхоза, деньги получает от государства — опорно-показательное хозяйство — 150 рублей в месяц. Заинтересованности нет, что 5 центнеров получишь, что 25 центнеров — один чёрт.
Первая половина августа необычно холодная и дождливая — холодные массы воздуха из Арктики. 130 тысяч гектар валков мокнут и прорастали на стерне. И только 17 августа потеплело, солнце. Но пахнет осенью.
22/VIII — 64 г. М. Горький: ‘Самый тяжёлый стыд и великое мучение — это когда не умеешь достойно защищать то, что любишь и чем живёшь’.
28/VIII. Два дня в Плавске. Производственное управление, агроном Мещанский Борис Селивестрович, главный инженер Анна Фёдоровна Слободчикова. Опять Иван Григорьевич Долгополов — теперь уже директор совхоза ‘Минино’. Стал мелок в движениях, глаза беспокойные. Корни и ботву в дело — это к вопросу интенсификации.
13/XII. Странный декабрь. Сухо, температура плюсовая, снега нет. А в конце ноября уже было более 25 градусов мороза. Снег.
18/XII. Тепло. Сегодня дождь. Синоптики говорят — такой декабрь впервые за 70 лет. Вчера вечером полнолуние, тихо, берёзы стоят как в конце марта. Виктор Чителин. В нём извращено мышление, — итог авантюризма Хрущёва. Общий вывод: он считает так — можно не обвинять человека коммуниста, если он оклевещет своих товарищей, если это произойдёт под давлением, — т. е. в результате побоев. Страшная логика, она противоречит даже не коммунистической, а простой человеческой морали.
20/XII — 64 г. Чудесные полтора часа у Валентина Фёдоровича Булгакова, автора ‘О Толстом’. Сегодня пошла зима, снег помело, и ветер такой не резкий. Погода по душе, потянуло в лес, в Ясную.
6/IV — 65 года. Зима прошла. Была гриппозной: очередная пандемия новой разновидности вируса, назвали его ‘А-2’. Весна затяжная. Даже сейчас ночами морозы до 10 градусов. Последствия последних Пленумов ЦК, особенно мартовского — Андреев, заместитель начальника по заготовкам Новомосковского управления: ‘Сижу на парткомиссии, принимают кого-то в партию. Слышу — был в плену. Попал здоровым. Жил там. Возмутился, говорю: ‘Что же вы делаете, зачем мусор в партию принимаете!?’. А они: ‘Почему мусор? Работает хорошо, аккуратный, вежливый’. Да наплевать, что вежливый, он же и там работал, ведь ему хлеб там за так, за красивые глаза не давали, может бомбы делал, которые нас убивали!.. В общем, не приняли’. (Я вспомнил фильм ‘Люди и звери’). И о Сталине: ‘Никто из старых коммунистов о нём ничего плохого не скажет и не говорил. Настоящих истинных коммунистов’. Андреев — невысокий, плотный, коренастый с выросшим брюшком. Ноги и руки, пальцы, как и вообще у этого типа людей (педология когда-то определила этот тип термином ‘пикник’) короткие, толстые, как бы припухшие, но не слабые, короткая толстая шея, крупная голова, жирное лицо и короткий нос, широколоб. На нём тот старый гражданский мундир партработника — синий суконный из диагонали френч, галифе, сапоги. Мундир изрядно заношен, лоснится.
7/IV — 65 г. Ткаченко, у которого за два года сменилось 17 специалистов.