Записки журналиста — 2, Чарушников Андрей Иванович, Год: 1960

Дневник
Время на прочтение: 56 минут(ы)
Скачать в PDF

Андрей Иванович Чарушников

Записки журналиста

Предисловие к записной книжке А. И. Чарушникова

Перебирая записи, оставшиеся от отца, под руку иногда попадалась пачка пронумерованных блокнотов размером немного более ладони и листов на 50 — 100. Когда какой-либо из блокнотиков случайно раскрывался, глаза нащупывали знакомый мелкий местами нитеобразный почерк. Слова, написанные им, состояли из небольших бугорков: вниз — вверх. Но как ни странно, привыкший глаз ухватывал эту ниточку, и прочитывал часть текста. На этом, как правило, просмотр оканчивался, блокнот возвращался в общую стопку. И было необходимо какое-то время, чтобы вновь и вновь, каким-то случайным образом, один из блокнотов не попадал в руки, а затем, как и в прошлые разы, откладывался в общую стопку.
Но однажды, раскрыв одну из таких мини книжек (блокнот), и продираясь взглядом по ниточкам-строчкам, останавливаться не захотелось. Записи корреспондента областной тульской газеты ‘Коммунар’, а затем областного радио, сделанные на ‘ходу’, по свежей памяти, в свободные минуты ожидания транспорта, или просто нескольких свободных минут с нахлынувшими воспоминаниями, перенесли меня в далёкие, конца 50-х, годы XX века.
В них отслеживалась повседневная жизнь людей той поры, с их заботами, радостями, горестями и трудовыми успехами. Среди них председатели колхозов, директора совхозов, доярки, свинарки, полеводы, представляющие собой людей особой закваски. Кроме того, случайно попадавшиеся на глаза интересные люди, объекты и многое другое фиксировалось им как в эти блокнотики, так и на плёнку фотоаппарата.
Эти записи невольно воспроизводят срез жизни страны того далёкого времени, прошедшей тяжёлый период восстановления народного хозяйства в послевоенные годы и уже отшагнувшей на десяток с небольшим лет от победного 45 года. В них всё, так как было, как трудилось и как жилось, безо всяких прикрас, поскольку писались они для себя. И этими мгновениями жизни, занесёнными на листочки блокнота, захотелось поделиться — напомнить о том времени, кто ещё его помнит, и ознакомить с ними молодых. Память о тех далёких годах не должна уйти в небытие — без памяти прошлого нет настоящего. И сравнивая настоящее с прошлым можно понять, что утеряно, а что приобретено на этом пути. И прослезиться от счастья или горечи потерь — это уже кому что дано.

Виктор Чарушников.

Кемерово, январь, 2016 г.

Записки журналиста

(из блокнота No2, начатого 9/XI-59 г. и законченного 28/X-60 г.)

1959

9/XI-59 г. Выезд в командировку. Еду в Арсеньево. В райцентре этом и вообще в районе ещё ни разу не был. У меня давно было желание побывать в нём. Там живёт Любин Н., автор большой повести ‘Марфа Подаркина’. ‘Наш Шолохов’, как говорят с едкой ухмылкой здешние.
Поезд вечером Тула — Белёв. До станции Горбачево, на юг, идёт по магистрали. Мчит, затем сворачивает на старую однопутку — на Сухиничи — и тащится. Оказался попутчик — инструктор сельхозотдела обкома партии Агафонов. Едет в Белёв — готовить материал к пленуму. Здорово ‘клюнувши’, всю дорогу рассказывал о том, как работал до войны агрономом с женщиной — первой директором МТС, рассказывая — всё время оглядывался, говорил чуть ли не шёпотом, как будто сообщал секреты. Ему уж под пятьдесят. Громыхание вагона заглушало шёпот, до слуха долетали отдельные фразы. Работу в обкоме партии считал настолько важной, что всё, что он говорит, кажется ему не подлежащим оглашению. ‘Как знаете, — опасливо оглядываясь на крестьянок, сидящих на противоположной лавке через вагонный проход, шепчет он, — ведь у нас в области половина, — шум поезда заглушает слова, слышу,- рогатого скота у частников!’. Я успокаиваю: ‘Это по всей стране так’.
Приехал в 10 вечера. Приезжий дом метрах в двухстах от станции. Две комнатки — мужская, женская. Это хорошо, есть райцентры, где ночёвка только в чьем либо кабинете на диване.
Лицо у Агафонова оригинальное, таких не встречал. А описать затрудняюсь. Оно круглое, плоское, как бы мясистое с блёклой по цвету кожей — будто владелец его уже годы не был на солнце, нос маленький, словно вдавленный, брови большие, цвет глаз — бледно-голубой, но в общем невыразительный. Глаза расставлены широко.
10/XI. Подморозило, и это меня спасло — судя по многочисленным колдобинам, грязь была невылазная, метровой глубины. Арсеньево — захолустье, может и не по внутренней сути, а наружно. Четыре каменных дома — трёхэтажный, где сосредоточена вся советская власть и кино-клуб, двухэтажные — райком партии, школа, станция ж/д. Всё остальное хибарки, разбросанные почти без всякого порядка. Чайная — классический образец уходящих в прошлое подобного рода заведений. Оно напомнило мне и тридцатые, и военные годы. Напротив стойки, через широкий проход, шесть столиков. За спиной буфетчицы — зеркальный проем между высокими узкими шкафчиками буфета. Он перекрывается двумя полками, застеленными белой бумагой. Она спускается зубовидными вырезами. Прямо против входа широкая арка, за ней в стене вырезки большие на кухню — через них подают заказанные блюда, оттуда проникает пар. Он стоит неподвижно, сквозь него на стенах просвечивают пятна — картины. Их три, те самые, что обязательно встретишь в любом ‘пищеблоке’: от западной границы до восточной и от северной до южной. Они — неотъемлемая часть столовых, чайных, буфетов. Но встречать их мне в таком тесном содружестве — сразу все три в одном зальце — ещё не приходилось. Картины эти — ‘Русские богатыри’, ‘Медведи на лесозаготовках’ (конечно, сатирическое название известного шишкинского полотна, родившееся из горькой шутки над бесталанными копиистами) и ‘Охотники’. Я заметил, что у этой продукции есть два колера — один бледный, другой более резкий. Здешние были исполнены в блеклых, бледных тонах. Этот тон придаёт особо отвратный вид ‘Охотникам’ — создаётся впечатление, что сидят мертвецы с вытаращенными глазами и скрюченными пальцами. ‘Охотники’ — висят, как войдёшь направо, повешены вкось, а может, покривилась картина, а поправить никому нет желания. Она поменьше, метр длина, остальные две — метра по два. Слой извести на потолке от постоянного пара отсырел, покоробился, вздулся местами, кое-где вспученные места прорвались, поэтому потолок как лицо в оспинах. На посеревших стенах над тёмно-зелёной масляной панелью следы белого порошка, видимо, от мух.
Владимир Афанасьевич Уколов — первый секретарь РК КПСС. Здесь первый год, готовится к конференции. Бывший первый — Сёмин — сейчас третьим в Богородицком у Бродовского.
Уколов молод, энергичен. Говорит быстро, резко жестикулируя, но жесты не размашисты, в меру. Культурен — в речи, в обращении. Агроном-плановик, высшее образование. Встречаю в третий раз. Первый — года полтора-два назад. Тогда он — директор Кимовской МТС. Я ездил к нему записывать на плёнку его выступление. Потом, после реорганизации МТС — он начальник Климовской райсельхозмеханизации. Арсентьевский район досрочно выполнил план продажи мяса (также яиц и шерсти) и Уколов с увлечением рассказывает об этом: ‘Вы понимаете, в этом году мы много взяли мяса от колхозников. Ведь как бывало — шло непрерывное движение машин в Тулу, Белёв. Везли скот на базар. Мы позвали ветеринаров — ни одной справки-разрешения на продажу скота. Потом разъехались по колхозам. Говорим — сдать животину в Арсеньево в заготскот по госзакупочным ценам выгоднее. Почему? И тут же говорим, конечно, заранее всё рассчитав и разузнав: ‘Вот, Марья Ивановна продала в Туле овцу. Сколько ты выручила?’. ‘210 рублей’. ‘Хорошо. Два дня ездила?’. ‘Ездила’.’За билет платила?’.’Платила… 40 рублей’.’И за место доплачивала?’.’А как же…’. Тут из народа ещё подсказывают: ‘Колхоз за подводу ещё 10 рублей взял’. ‘Правильно, Марья Ивановна?’. ‘Правильно, конечно’. ‘Ну, а теперь посчитай, и так: два дня проездила, не работала. Значит, худо-бедно два трудодня не заработала. Это как-никак ещё 14 рублей проиграла. Так ведь?’. ‘Ну, так…’. ‘Ну, и меж нами говоря, стопочку-то в Туле выпила? Закусила?’. ‘А что ж, греха таить нечего…’.’Ну, вот, ещё 25 рублей в Туле из хозяйства ушло. Вот и сложи, сколько это всего получится. И выходит, за овцу ты выручила не 210 рублей, а самое большое 120 — 130 рублей. А если бы ты её привезла в наш заготскот, получила бы наличными рублей 160 и все их привезла. Выгоднее!!’. И, конечно, после таких разговоров на собраниях колхозники повезли скот к нам, и о справках от ветеранов разговора нет. За один октябрь сдали скота почти300 тонн… В 1958 году всего овец было сдано государству 1800, а теперь уже 8000 голов. Конечно, на заготпункте навели порядок — приём вне всякой очереди от индивидуалов. Им почёт и уважение. ЧП, если индивидуала задержат. Ну и было много такого, что из соседнего Белёвского района приезжали — там задержка им большая была. А мы даже колхозный скот придерживали — первые две декады октября его вовсе не сдавали, и опять выгода — мясо он нагуливал. Правда, в первые дни оплошку допустили — в магазинах товара мало. Стали приходить к нам, говорят: ‘Ну, Владимир Афанасьевич, продали, как ты говорил. А дальше? Деньги-то в кубышку грех класть! А мне-то ребятишкам, жене купить надо. Аль, опять в Тулу?’. Срочно послали председателя РПС в Тулу за товаром. Привёз на милость. И всё пошло порядком.
Уколов — тонкие, худые бледные руки, пальцы с быстрыми, точными движениями. Очки, нижняя часть лица — с мелкими чертами, а лоб широк, впечатление квадратности. Это — странно. Сам худощав, в сером костюме. Чёрные длинные прямые волосы откинуты назад, но часто распадаются по сторонам — к ушам, и хозяин их нервным движением правой руки поправляет.
Председатель райисполкома — Рамадан. Плотный, коренастый человек с круглым цветущего вида лицом, черноват, чисто выбрит. Старается показать себя добрым хозяином. Долго звонит по телефону разным местным ‘райначальникам’ о машине — мне и редактору газеты Василию Фёдоровичу Кирепчеву, надо ехать километров за 30 в колхоз. Пока он обзванивал, конечно, безуспешно, ко второй половине дня потеплело, дорогу развезло и кому охота из-за чужого дела ‘рвать’ свою машину — она ещё пригодится, — осматриваю кабинет. И здесь бросилось в глаза — на стенах два портрета однотипные по манере исполнения и типографской печати — Ленина и Сталина. (Между прочим, позднее, когда ещё раз был у Уколова, тоже обратил на это внимание — у него оба этих портрета). И я вспомнил в Товаркове в кабинете у второго секретаря РК КПСС Юшкова (он сейчас в ‘Коммунаре’ зав. с/х отделом) — портрет Сталина был небрежно засунут за несгораемый шкаф, откуда половина его высовывалась сиротливо в комнату. Это было в конце 1957 года, когда я был на районной с/х выставке.
Во второй половине дня, наконец, нашёлся попутный самосвал из колхоза ‘Россия’. Его хотели чем-то загрузить, но набралось столько желающих ехать, что грузить не стали. Самосвал нашёл Кирепчев. Представляю, как ему трудно — левая нога покалечена, и левая ступня при каждом шаге заворачивается, отвисая, внутрь. Ходить так по грязи, видимо, мука. По дороге надёргали солому из стога. В кузове разговоры: сядем или не сядем в такой-то канаве, луже. Но проносило. Уже стемнело, когда подъехали к правлению.
Председателем здесь Алексей Иванович Титкин. Когда он немного спустя вошёл с улицы, я сразу определил, что это он. Почему-то у председателей появляется одна общая черта, которая, несмотря на неисчислимые индивидуальные особенности каждого, объединяет их, делая их даже трудно отличимыми один от другого. Трудно точно определить, описать эту объединительную черту — она так неуловима. В её основе, мне кажется, лежит чувство ‘хозяйской самости’. Тут должен оговориться — она присуща только тем председателям, которые ясно видят путь артельного хозяйства и делают правильные вещи, чтобы идти по нему было легче и быстрее. У тех, кто потерял это чутьё, это чувство — такой черты нет. И когда я её не ощущаю, у меня пропадает вера в председателя. Он — случайный человек на этом посту.
В дверь вошёл и, пятясь задом, прикрыл её высокий человек. С обвислых плеч и немного сутуловатой спины почти до щиколоток спускалась могучая дублёная чёрная, почти как тулуп, из овчины шуба. На спине, на уровне плеч, украшена разводными швами, подчёркивая лопатки. Подол, низ рукавов, борта прошиты в несколько рядов крепкими, видимо, суровыми нитками. Со спины глянула та самая неуловимая чёрточка ‘хозяйской самости’, и я понял — это Титкин. Так и оказалось. Не очень большое круглое обветренное до красноты лицо. Чёлка чёрных уже начинающих терять блеск, волос опускалась слева к правому глазу, странно ушедшему вглубь глазницы. Это — протез. Левый — коричневый, может мгновенно из добродушного, весело-выжидательного стать серьёзным, пытливо смотрящим на собеседника. Был в здешней семилетке учителем, в 55 лет райком рекомендовал его в председатели. Живёт здесь же, в деревне Кузьмино. Вечером должно было состояться заседание правления. До начала — завклубом с баяном. Пляски, вальсы, частушки. Пляшут и девчата, и пожилые колхозницы.
Титкин рассказывает, как он раздобылся первыми семенами клевера. Это было в первый год председательствования. Конечно, большие заботы и большие думы: как и что делать. Земли артели граничат с Белёвским районом. Дело — глубокой осенью. Вот-вот снег. Едут белёвскими полями. Видят — пастух загоняет на клеверище стадо. Поле гектаров на двадцать. ‘Ты, что же, травить собираешься?’. ‘А что же добру пропадать? Всё равно убирать уже не будем, никто не выходит. Поле-то уже списали’. Ну, мы тогда в правление к преду. Так и так. Уберём всё поле тебе, только уговор — половину семян нам, что останется — вам. Ну и по рукам. Приехали к себе уже вечером, сразу клич по народу — ведь тянуть некогда: может и ночью снег быть. Собрались. Я им — хотите урожай иметь, выходите все до единого с косами и со всем прочим на клевер. На другой день все уже на месте. За один день смахнули все 20 га. Так пошёл клевер снова на наших полях. Ну, над белёвскими долго смеялись, да и сейчас им напоминают, как мы у них из-под носа семена умыкнули.
Алексей Иванович высказывает так и не желающую умирать мысль. Здесь когда-то занимались льном. Земли-то прямо льняные. Мастера льноводы есть. Прямой расчёт льном заняться. А вот сказал об этом в районе — опасаться стали. ‘Выкинь, — говорят, — эту блажь из головы. Свёкла пошла. А твой лён никому не нужен. Ну, а мне обидно. Какой бы доход имели. И переучиваться не надо. А ото льна государство-то не отказалось бы. Так ведь?’.
Моё внимание привлекает плакат на стене. Розовощёкая девушка в белом халате из лукошка сыплет корм курам. Крупная надпись поперёк: ‘Не велик уход, да велик доход’. Только далёкий от сельского хозяйства, современного, конечно, может так легкомысленно-идеологически пропагандировать идею развития птицеводства. Для десятка кур с петухом достаточно лукошка. А если их тысяч пять? Каждой курице в год надо полцентнера кормов, в том числе много белковых. Пять тысяч кур — двести пятьдесят тонн, из них около ста тонн зерна, иначе более полусотни гектаров высокоурожайных посевов. Только перевезти эти тонны потребует труда и труда. Вот тебе и не велик уход! Говорю об этом Титкину. Вместе смеёмся над горе-издателями. Вспоминаем механизированный птицекомбинат совхоза ‘Ново-Медвенский’. Там только на строительство девяти птичников и прочих подсобных помещений вложено несколько миллионов рублей, но и давать он будет до 15 миллионов яиц в год. Обойдёшься здесь лукошком?!
До начала правления Василий Фёдорович Кирепчев отчитывается перед собравшимися (перед этим пляски, частушки) о своей работе депутата райсовета. Говорить он не умеет. Голос слабый, тихий, читая — часто спотыкается. Главный его козырь — его помощь пастуху Терёхину после пожара достать материал на дом. Теперь дом хороший. А я думаю — это, конечно, хорошо и необходимо. Но, ведь, главное в работе депутата — коренные интересы избирателей. А здесь — это урожай. Он же получен мизерный, около 5-и центнеров зерновых. На трудодень едва-едва достанется по 500 грамм, деньгами дали за полгода по рублю. Дадут ли ещё? Неизвестно. И депутат должен был бы сказать, что он думает о том, как добиться того, чтобы не было такого в будущем.
Перед заседанием правления — молниеносное бюро парторганизации: надо согласовать кандидатуры на бригадиров. Прежних в двух бригадах надо менять — распустились сами, плохой пример. Секретарь парторганизации Олькина докладывает: кандидатура Ив. Ив. Чусева — это в бригаду деревни Рыдань и пожарника Николая Андреевича Петрушкина. Оба коммунисты. Петрушкин уже был бригадиром, освободили из-за рюмочки. Держали около двух лет ‘в чёрном теле’. Он рад, что опять ему верят: ‘Я выводы все сделаю… вот увидите…’. А председатель сельсовета Иван Иванович Воронин серьёзно говорит ему: ‘Если ты опять будешь заниматься этим вопросом, у тебя ничего не получится’. Петрушкин волнуется ещё больше, голубоватые глаза блестят и бегают по лицам членов бюро, русая прядь выбилась из-под шапки на потеющий лоб, скуластое лицо поминутно озаряется виновато-уверенной улыбкой: ‘В Арсеньеве был сегодня… не каждый день там…ну, это уже не будет… В бригаде полный порядок будет… А от пожарника меня не отстраняйте — там у меня всё в первом сорте’. А Титкин: ‘Если уж и вас, коммунистов, снимать, на кого ж опираться?!’. Так и порешили. На правлении их утвердили. На правлении один из прежних бригадиров Титкину: ‘И ты домом занимаешься! Ишь, какой у себя порядок завёл’. На что Титкин довольно умно заметил: ‘Правильно. А вот, если ты увидишь, что я плохо занимаюсь колхозными делами, не требую с вас работы — вот тогда стукай меня по шапке!’. С кормами положение плохое. Главный фуражир Торыкин — без левой руки, в нагольном полушубке — доложил: ‘Сена до 28/II, соломы до 25/II’. Приводит факты варварского отношения к сохранности сена — ощипаны, огорожены плохо, возчики корма на фермы в повозках много оставляют сена, и возят его домой. ‘С меня, ведь, тоже, — говорит он, — ничего не возьмут, сено-то спишут. Но ведь скот кормить надо!’.
Здесь же один из сторожей, старик Андрей Петрушкин, 23 года подряд работал на сложной молотилке, тысячи тонн зерна намолотил. Он — отец Николая Петрушкина, нового бригадира, георгиевский кавалер. Тоже в нагольном стареньком зипуне, в старой солдатской ушанке, седая щетина, волосы на голове редкие, но торчат торчком в разные стороны этаким нимбом. Чем-то напоминает шолоховского деда Щукаря, — ‘Я ж про лошадей… к стогам подпускают…ну и нарушают, конечно, лошади-то… нарушают, говорю… навоз-то свой затаптывают ногами с сеном, портят корм’. Тонкие бескровные стариковские губы, впалые бледные щёки дрожат от трудно сдерживаемого возмущения. Но в отличие от деда Щукаря — не словоохотлив, и слова находит с трудом. Его сын бригадир этим не страдает. Он, наоборот, за словом в карман не лезет, энергичен. 13 лет был завклубом. Сколотил большой хор в 60 человек. Хор ездил в Тулу на фестиваль. А это в сельских условиях требует неуёмной энергии, весёлого разговора. Сейчас в клубе заведующим его брат.
Правление кончилось в 12 ночи. Вышли. Темновато. Лёгкий ветерок несёт малый морозец. Вызвездило. Титкин уверенно шагает — уже ходит здесь много лет. Ночуем у него. Кирепчев, как более ‘короткий’ — на диване, я на полу, на знаменитой титкинской шубе. Перед сном — пол-литра с закуской. В кухне за столом — груда бутылок. В доме — прихожая, кухня, зал, две спальни. Дом — школьный, школа и дала 3 тысячи на ремонт. У Титкина расчёт простой — прогонят с председателей, опять буду в школе преподавать. Жильё бросать нельзя. На что, видимо, и намекал один из снятых бригадиров.
11/XI. С утра с Алексеем Ивановичем походили по хозяйству, съездили в деревню Рыдань, где СТФ и бригада комтруда. В этой бригаде интересный случай: одна бойкая высокая дивчина ушла с работы. Она ‘наиболее языкастая’ и, видимо, больше других надоедала зоотехнику. Тот, видимо, огрызнулся, а она и заявила: ‘Ну, и уйду! Подумаешь, какой нашёлся!’, — и ушла. Возит теперь корм. Девчата этим недовольны.
Хозяйство растёт в механизацию. Есть уже мастерская, станки токарный и другие, пилорама, э/станция от движка, кузня, шерстобитка и т.д. Всё капитально. К вечеру приехал в колхоз ‘Новый путь’ — км в 6 — 7 от ‘России’. Председатель здесь Илларион Устинович Сколков, депутат обл. Совета. Мужик беспокойный. Попал в деревню после сентябрьского пленума, раньше работал механизатором мостопоезда. В те же годы, что и я, был на ДВК — по комсомольской путёвке. Водит машину сам. Обком партии направил его из Тулы в Арсеньевский РК инструктором. Потом решили сделать из него председателя. Напросился в самый отдалённый захудалый колхоз. По надоям вышел на первое место. А урожаи малы — земля! К будущему году решили вывезти 10 тысяч тонн торфа. ‘Расшибусь, а сделаю. Без органических удобрений нам труба’. Переночевал у него. Жена — медсестра, в колхозе не работает.
12/XI. ‘Передовая доярка колхоза ‘Новый путь’ Мария Павловна Астахова. Молода ещё. Тип хорошей доярки, который встречаешь всё чаще. Грамотность в пределах 8 — 9 классов. Думает сама, как лучше работать. Дояркой была и раньше, потом перерыв года в два по семейным делам. Затем уговорили вернуться. И сразу же в первом году — первое место.
Вечером опять у Уколова. Заговорили о льне, о мыслях Титкина. Уколов недовольно машет рукой: ‘Ничего не выйдет: никто в области заниматься льном не станет. Теперь свекла. А если сеять лён — это значит связываться с Орловской областью, возить тресту туда. На это никто сверху не согласится’. И я думаю — вот оно уже не ведомственное, а территориальное местничество. И оно принесёт таким колхозам, как ‘Россия’, т.е. имеющим благоприятные условия для культивирования культуры, относящейся вне фавора руководства области, вне его планов, немалый ущерб: они вынуждены заниматься тем, к чему не лежит сердце, для чего нет вообще подходящих условий. На моё замечание, что и свекла даст доход, а кроме того жом, ботву, Владимир Афанасьевич безнадёжно машет рукой: ‘Ничего, кроме мороки, она нам дать не может. Завод по её переработке далеко, жома, конечно, не получим’. С увлечением говорит о расчётах по мясу на 1960 год. Выходит — только свинины будет 50 центнеров на 100 га. Телят — всех на подольский метод. И ещё клевер, клевер и клевер. В этом году ещё укрепили колхозы кадрами. В ‘Свободный труд’ направили председателем Вячеслава Филимоновича Фомина, бывшего главного агронома совхоза ‘Арсеньевский’. В ‘8-е марта’ — директора школы Андрея Семёновича Попкова, сына знаменитого в здешних местах председателя Попкова, который уже ушёл из жизни (даже посёлок, где он живёт, называется Попковский посёлок). Из райкома направили секретарями колхозных организаций в ‘8-е марта’ завпарткабинетом Павла Семёновича Гришина и в ‘Красный богатырь’ инструктора Юрия Андреевича Грачёва.
Торфа вывезти всего — 100 тонн. Общий доход колхозов за год возрос на 3 миллиона рублей. А свеклы в будущем году — 600 га. Она здесь впервые. С горьким сожалением говорит: ‘Нет землеройной техники. Нам бы, хотя ещё один бульдозер’.
13/XI. Нынешний день с Николаем Антоновичем Любиным. Этот человек известен в области — он написал повесть ‘Марфа Подаркина’, произведение о колхозной деревне в годы войны и в первые послевоенные годы. Первая часть повести издана Тульским издательством отдельной книгой, вторая — опубликована в последнем выпуске альманаха ‘Литературная Тула’. Над третьей, заключительной, автор закончил работать, сейчас она в издательстве на редактировании.
Любин — здешний уроженец, из одной деревни Арсеньевского района. Кажется, Даргомыжка, из тех мест, где родился и рос композитор Александр Сергеевич Даргомыжский. Окончил в Ленинграде строительный техникум, в армии — инженерные курсы, — вот, его официальное образование. На фронте — во взводе разведки.
Он среднего роста, кряжист, плотен. Короткая толстая шея и воротник тёмно-синий, почти фиолетовой в полоску штапельной рубашки, никогда не застёгнут. Коричневый пиджак обрисовывает крепкие лопатки, плотно облегает обвислые плечи. Брюки заправлены в кирзовые сапоги. Кисти рук небольшие, но пальцы коротки и мясисты. Глядя на них вспоминаешь только что вытащенные из кипятка сардельки — так они коротки и толсты. И лицо тоже под стать такой грубой работе. Нос широк и мощно вздымается над губами, и в переносице — как седло. Лоб покат, невысок, выпирающие надбровные дуги поднимаются до половины высоты лба. Лицо круглое, широкие губы при улыбке стараются конфузливо прикрыть недостаток двух передних нижних зубов. Руки и ноги, как и пальцы, похожи на сардельки, только непомерно большой величины. Волосы русые и, как это ни странно, мягкие, часто падают на лоб. Глаза серые, даже зеленоватые. Работал заместителем председателя здешнего райисполкома — прогнали за пьянку. Назначили начальником дорожного отдела райисполкома. Потом перевели заместителем редактора районной газеты. Но пить продолжает. Доходит до того, что подбирают на улице. Это, правда, редко. ‘С тех пор, как перешёл в редакцию пить меньше стал’, — говорит Любин. Чтобы записать его на плёнку (я давно хотел поближе встретиться с ним) пошли из редакции к нему. Живёт в барачного типа доме, в средней квартире из маленькой кухоньки и метров на 18 с двумя небольшими окнами в комнате, расположенной в середине дома. Тепло — с двух сторон стены жилые. В кухне — русская печь. В комнате один стол, маленькая квадратная этажерка с книгами, потрёпанный диван, шкаф, кровать. Вот и всё устройство. Вместо вешалки длинные, погнувшиеся к низу гвозди — кабы не шляпки на них ничего бы не удерживалось.
Вскоре появился Анатолий Лисаев — литработник газеты, а с ним пол-литра. Оказывается, Любин посылал его. Лисаев — ещё очень молод, черняв, кожа лица, как это обычно бывает часто у брюнетов, бела и на ней резко вычерчиваются чёрные брови, губы, большие серые глаза. Щеголоват, тонок, высок. Полулитру распили, закусили огурцом и большими кусками слабосолёной свинины с салом. По окончании Лисаев пополоскал рот одеколоном, вытер им всю голову — ему на работу.
Любин разговорился. Речь — преимущественно — воспоминания военных лет. И было страшно слушать от этого физически очень сильного, мясистого, неуклюжего человека, когда он рассказывал: ‘Ты понимаешь, вспоминаю сейчас всё это, и плакать хочется. А однажды навзрыд плакал. Было это в Брянске. Его только, только освободили. Мы пошли дальше, на запад. Выдали нам каждому пятидневный паёк. Ещё было время до отправки, и я вышел от поезда за станцию. К городу. Вижу, со всех сторон тянутся ребятишки, худющие, ручки тянут, есть просят. Раздал я весь свой паёк, что мне на пять дней дали, а ребят всё больше и больше. Разве накормишь? Убежал к насыпи, лёг и заплакал. И ещё раз не сдержался. Было это уже на казарменном положении. Кажется, какие-то курсы проходили. Кормили нас бедно. И вот, чтобы пополнить рацион жирами, давали нам грамм по пятьдесят свиного шпика. Не каждому, конечно, а на всех один кусок, так что делили сами. Был среди нас парень из Ленинграда. Пережил он блокаду, голод. Тихий такой, незаметный. Молчаливый очень, ни во что не вмешивался. Ну, мы и не надоедали, видим, что блокада из него ещё не выветрилась. И вот однажды принесли шпик, положили на стол. Один парень, который обычно этим делом занимался, начал его делить — резать на кусочки. Мы сидим за столом, смотрим туда-сюда, ждём, когда кричать станет: ‘Это кому?!’. И вдруг этот парень из Ленинграда молча встаёт, и ничего не говоря, как звиздарезнет делильщика по зубам! И пошёл от стола. Тут, конечно, шум. В чём дело? И что же — ленинградец углядел, как парень, который резал шпик, упрятал кусочек сала под мизинец правой руки, хотел утаить его. Ну, много ли можно спрятать под сгибом мизинца?’. И Любин протягивает пухлую ладонь, сгибает для наглядности мизинец. ‘И делильщик из-за этой крохи совесть перед товарищами потерял. Вот до чего человек может дойти. Не выдержал я тогда, и плакал не стесняясь’. И ещё рассказал: ‘Я тут как-то одного ребятёнка к прокурору привёл. За что? И вроде бы смешно об этом говорить, а в сердце и посейчас, как вспомнишь, покалывает. Ну, вот, поймал этот паренёк голубя и, чтобы ты подумал, взял и выдергал у него из хвоста перья! Это у голубя-то, провозвестника мира! Как увидел это, так и схватил этого парня и тащу к прокурору’. И Любин опять, с каким-то жалостливым недоумением в глазах, повторяет: ‘Это голубя-то, провозвестника мира!’.
Животной ненавистью ненавидит немцев. ‘Эх, ошибку тогда сделали… надо бы всё в Германии изничтожить, всех немцев изничтожить! Легче бы жить было. Все они одинаковые. На войне-то насмотрелся я на их зверства’. Я вспомнил перепечатанную в журнале ‘Иностранная литература’ книгу, изданную в ГДР — предсмертные письма антифашистов, коммунистов, писанные ими в гитлеровских застенках накануне казни. Говорю ему об этом, об их портретах. ‘Нет, не читал, не видел’. Я ему: ‘Там портреты разных людей — и старых’, Любин, вклиниваясь: ‘Ну, это, наверно, ещё до войны… в компартию верили…’. Я, продолжая: ‘и совсем молодых, красивых парней и девушек, только начавших жить. Что их заставило идти на смерть? Ведь, стоило им выкинуть вперёд правую руку и крикнуть: ‘Хайль, Гитлер!’, как им дали бы все блага жизни, но они не кричали’. ‘Да, это, верно…’. Этот довод заставил его призадуматься о том, что всё-таки не все немцы одинаковые. ‘Надо будет найти этот журнал, почитать’, — говорит Любин, и лицо его становиться серьёзным. Вообще-то я вижу, что ‘немцы’ — это его лазейка для оправдания самого себя в своих же глазах — иначе пьянство самому себе не объяснишь и, главное, не оправдаешься. А оправдание нужно, как всякому пьянице. Об этом я сказал ему. ‘Неужели?’, — удивился.
Свою повесть начал писать в 1952 году. Писал больше в командировках. ‘Возьмёшь с собой тетрадку, — говорит Любин, — и пишешь в какой-нибудь избе. Вот и тетрадка сохранилась от первой части. Ещё не забыл, первые строчки записал в селе Парахино. Ну и сейчас тоже так бывает. А дома можно писать только ночью. Жена спит, ребятишки — тоже (у него Люба в 3-ем и Николай в 4-ом классе. Люба серьёзной считается девочкой, маленькая ростом). А я сижу, так, бывает, увлечёшься, что ходишь по комнате и бормочешь, а то и громко говорить начнёшь. Жена проснётся, посмотрит да и крикнет: ‘Ты, что? С ума сходишь?’,- и сядешь опять, молчишь’.
Третью, последнюю часть он закончил. Действие романа — повесть переросла свои рамки — оканчивается 1950 годом. Что делает теперь Любин? И он продолжил, — ‘В 1957 году был всесоюзный конкурс на сценарий. Я послал свой — ‘В глубинке’. Лучшие сценарии ожили на экране, помните ‘Дом, в котором я живу’? Этот фильм родился благодаря конкурсу сценариев. Мой сценарий был отмечен, рекомендовали немного его доработать. Я и сам видел, что он не хуже ‘Дома…’, но не знал я тогда зацепок. Поверил им, режиссёрам, и… так всё и осталось впустую’. ‘А о чём там речь?’. ‘Там уже после сентябрьского пленума. Девушка-агроном с высшим образованием, трудная семья и т.д.’. Я высказываю мысль: не может ли этот сценарий послужить костяком нового романа, логически служащий продолжением первому — ‘Марфы Подаркиной?’. Не знаю, может такой замысел уже был у него, но он, подумалось, соглашается со мной.
Жена Марья Николаевна — учительница. Сейчас ведёт один из начальных классов. Как и все женщины, недовольна взрывами пьянки у него. Зашёл разговор о редакторе Василии Фёдоровиче Кирепчеве. ‘Он умный человек, знающий, работал зав отделом пропаганды в РК. Но душа робкая. Напечатал я как-то фельетон о директоре совхоза ‘Арсеньевский’. Суть его — совхозного рабочего уволили. Он в суд — восстановили. Он ушёл сам, — ‘Ну вас к чёртовой матери’. Устроился в совхозном посёлке в торговлю. Директор решил отомстить и … запахал его приусадебный участок. И, вот, опубликовали. 5 часов обсуждали потом на бюро РК. Всё без толка. Уколов всё же распорядился: ‘Дать опровержение!’ Я писать не стал. Пыхтел Кирепчев, пошёл к Уколову. Потом приходит — иди сам. Пошёл я. Уколов: ‘Иди ко второму секретарю, отредактируй’. Иду. Второй со мной согласен. Вычеркнул одно-два слова. Опубликовали, что фельетон в основном правильно осветил факты. Уколов вызывает Кирепчева. Приходит от него Василий Фёдорович хмурый: ‘Приказ на тебя писать буду, выговор и т.д. Ну, я, конечно, сказал ему: ‘Пиши, это дело твоё, но подписываться под таким приказом не буду. Считаю несправедливым!’ Сидел Кирепчев, сидел, потом взял чистый лист бумаги, что-то написал и говорит: ‘Видишь? В книгу приказов я ничего заносить не буду, а вот на этой бумаге написал приказ. Уколов спросит — покажу ему эту бумажку’.
С Уколовым говорил о Любине: ‘Я с удовольствием читал его повесть. Вообще у него что-то есть. Спрашиваю его — откуда прототип взял. Нет, говорит, у меня прототипов, всё сфантазировал’. А мне Любин говорил: ‘Вот сижу, пишу, пишу, со многими своими героями по одной улице хожу, на дню не раз встречаюсь, а иногда и поругаемся с каким…’.
14/XI. Ночью, часа в три, выезжал из Арсеньево. Опять станция. Зал для ожидания. Широкие лавки, тела спящих на них. И вокзальный запах, такой специфичный, присущий только вокзалам и станциям железной дороги, где бы эти вокзалы и станции не находились, какого бы размера ни были. Увидел здесь ‘завсегдатая’ из чайной. Там видел его утром — он раздобыл четвертинку и, бормоча под нос, отлил из неё половинку. Ватная стёганка, такие же штаны, многодневная ещё чёрная щетина, грязен до ужаса. Стал жевать и сразу же на его ещё не старом лице появился западающий к носу шамкающий рот — нет зубов. Здесь, на станции, он вдруг появился из глубины второй комнаты — там видно теплее, и тыкаясь по стенам, спотыкаясь о лавки, бросился к печке (здесь топят голландки), дрожащими руками стал ощупывать её, стараясь найти хоть кусочек тёплого места. Бормотнул: ‘Вот, черти, не топят’, — но встал задом к топке, немного приоткрыв дверцу. Кругом хохот, насмешки. Из-под низко надвинутой ушанки глянули чёрные глаза.
20/XI. Пленум обкома КПСС ‘О ходе выполнения обязательств по производству и продаже молока’ (с Лебедевым делали передачу). С молоком дело плохо — еле, еле набирается план. В 11-ом часу вечера пошёл домой. И здесь, на площади Челюскинцев, изумительная картина — смешанный свет от ламп дневного освещения и обычных электрофонарей как-то странно освещает древние кремлёвские стены, крепостные башни. В центре площади уже в густом сумраке возвышалась тёмная скульптура красноармейца в древнем русском шишаке — шлёме. В неподвижном уже морозном воздухе тихо опускаются редкие мелкие снежинки. У подножия памятника на балюстраде группа — три девушки и два парня — задумчиво и тихо поют: ‘Меня моё сердце в тревожную даль зовёт…’ (Это ‘Песня о тревожной молодости’ из кинофильма ‘По ту сторону’, слова Льва Ошанина, музыка А. Пахмутовой). Тут же, у подножия центральной фигуры памятника — красноармейца — скульптуры: девушки тридцатых годов в юнгштурмовке, одна рука призывно поднята вверх, другая опущена и в ней книга. Голова девушки с гладко причёсанными коротко стриженными волосами приподнята, устремлена вперёд. У её ног — юноша, в рубашке с засученными рукавами. Опёршись на правое колено, он положил руку на глобус. Позади этой группы — ещё скульптура — пионер с горном.
Этот памятник уже история. Он создан в конце 20-х — начале тридцатых годов, в годы первых пятилеток, когда энтузиазм социалистического строительства с неодолимой силой охватывал всё новые и новые миллионы людей, когда ломка старых устоев в городе победно завершалась, а в деревне приобретала характер острой классовой борьбы…
И вот сегодняшние девушки и юноши у подножия тревожной юности отцов, боевых дней дедов, вновь поют о том, что сердце их, сердце потомков титанов революции вновь зовёт в тревожные дали. Дерзновению человеческому сердцу нет, и не будет предела.
22/XI. Концерт Эмиля Гилельса в Доме офицеров. Играл большие сложные вещи: ‘Французскую сюиту’ Бетховена, ‘Вторую сонату ре-мажор’ Шуберта, ‘Сонату’ и ‘Стаккато’ Шумана, на ‘бис’ — ‘Скерцо’ Бородина. Исполнение изумительное (играл, конечно, без нот). Казалось — звуки сами собой плывут и бегут из широкого раструба рояля. Гилельс целиком уходил в игру, каждый звук, прежде чем найти свою жизнь в рояле как бы уже жил в лице пианиста, в движениях его губ, бровей, щёк, глаз. Вот нестройной толпой, но в каком-то удивительном порядке, один за другим, не торопясь побежали напевные высоких нот ручейки, и Гилельс, наклонившись к правой стороне рояля и опустив голову к клавишам, хитро прищурясь, с очень спокойным лицом как бы наблюдает: ‘А ну-ка, что тут ещё получится?’. Выпрямившись на стуле, далеко отставленном от инструмента (сидит он на самом краешке стула), почти закрыв, а иногда и совершенно закрыв глаза, внимательно прислушивается к спокойным ровным звукам среднего регистра. Но вот в зале мощные густые аккорды, бешеный темп высоких и низких нот. Гилельс, словно хищник, припал к роялю, голова его ушла в плечи, словно перед прыжком, пальцы рук, словно у ястреба перед смертельной схваткой зайца, скрюченные и с высоты вонзаются в белое мясо клавиш. Лоб, виски, даже шея покрываются капельками пота. Волосы спутались от встряхиваний головы, спадают на лоб.
Он невысок. Чёрный фрак, такие же брюки, белая манишка и белый галстук бабочкой. Начинается брюшко. Волосы русые, но сам кажется рыжеватым. При первом выходе на сцену бросается в глаза утяжелённая нижняя часть лица. Во время игры это впечатление пропадает. Играл более двух часов, и всё время слушали очень внимательно — в зале тишина, какой не бывает даже на спектаклях. А кончил — не бросились к вешалке, а долго и дружно аплодировали. Среди публики — подавляющее большинство молодёжи, преобладают девушки — ‘наживают приданое’. Много людей пожилого возраста, средних лет — очень мало.
24/XI. ‘Что вы поставили руки верх ногами’, — такой возглас дружно вырвался у многих слушателей лекции и у самой лекторши, когда ассистентка у диапозитивного проекционного аппарата второпях вставила перевёрнутое стекло с рисунками руки, которое делал Леонардо да Винчи, изучая анатомию человеческого тела. Вслед за таким возгласом возник такой же дружный смех — поняли несуразность, невозможность поставить руки верх ногами. Но такова уж привычка к укоренившимся выражениям.
Лекция эта о развитии изобразительного искусства, живописи. Нынче она посвящена художникам Высокого Возрождения: Леонардо да Винчи, Рафаэлю, Микеланджело, Тициану. Лектор — кандидат искусствоведческих наук Смирнова, из Москвы, говоря о сикстинской капелле, допускает такие выражения: ‘Видите, эти стены завершаются полукруглым завершением’.
1/XII. Сижу дома. В субботу, 28/XI, утром, идя на работу, поскользнулся, расшиб левую руку. Вчера врач, рентген. Особого ничего. Бюллетень на три дня, гипсовая лангета от кисти до локтя. Вчера — городское собрание журналистов, посвящённое итогам первого всесоюзного съезда журналистов. Доклад Туманова, прения, казёнщина, штамп, ни одной живой мысли. Пришёл туда от врача. Выступал Маркин, пожилой с тёмным опухшим лицом, в синем френче человек — редактор Узловской районной газеты.
О фельетоне. Нам надо, чтобы приехал человек, квалифицированный журналист, у которого каждое слово было бы вроде законом для нас, и точно бы сказал нам — ‘что есть фельетон, как писать его’, а то о фельетоне каждый по-своему рассуждает. Выступал и наш Лебедев. В общем, уровень собрания как принято выражаться — ‘на высоте’, на высоте Лебедевых, Маркиных у которых преобладает единая мысль — не высказать случайно такого, что оскорбило, покоробило, вообще вызвало недовольство начальства.
Только вечером в ‘Коммунаре’ увидел статью редакционных работников ‘По следам выступления ‘Коммунара’. ‘Расправа за критику’ (сочетание то, какое дикое — по следам — и расправа! Такое сочетание отобьёт у любого критиковать). Даже одна эта статья могла бы служить серьёзным разговором на этом собрании об отношении к критике в печати, и критике, которая является одной из движущих сил развития нашего общества.
В чём суть! В ‘Коммунаре’ был опубликован фельетон ‘Калиф на час’ об одном гл. инженере из треста ‘К—?уголь’. Богородицкий РК дал ему выговор. Появляется фельетон ‘Калиф не на час’. Теперь РК влепил строгие выговоры автору Мартышову (работник редакции райгазеты), человеку, помогавшему ему в раскрытии фактов антигосударственных действий главного инженера. Иначе говоря, РК встал на позицию зажима критики. И всё это областная газета заканчивает неким абстрактным призывом к справедливости: ‘Надеемся, что она восторжествует’. А где же принципиальная партийная оценка всему этому? Чему учит она, газета, людей? Тому, что если не хочешь неприятности, не суй своего носа туда, куда тебя не просят. Это ж надругательство над уставом партии.
В общем, к критике отношение плёвое. У нас тоже анекдотичный случай. Почти год назад передали по радио фельетон Алексея Макарова о том, что один из председателей промартели в Алексине, выполняя один из заказов, получил как рационализатор несколько тысяч рублей, хотя это ‘приспособление’ входило в его обязанность. И что же? В Алексине встали на его защиту, то же в облпромсовете. Почему? Я думаю, это затрагивало честь мундира самих защитников, раскричавших об этом факте, как о полезном рационализаторстве. Создавались комиссии, рассматривались их результаты. Включился ВОИР (Всесоюзное общество изобретателей и рационализаторов) — областное отделение. И вот на днях председатель этого отделения подписал нам бумажку, довольно безграмотную, но из которой видно, что фельетон правильный. А что из этого? Государственные денежки, как говорят, плакали, острота вопроса пропала.
4/XII. Вчера ездил в Узловую, а потом в Дубовку к Миронову. Председатель ‘День урожая’. Видимо, Виноградова Николая Владимировича, директора областного книжного издательства заставляют быстрее выпустить в свет дополнительный тираж (по-моему, это 1-е издание) моей брошюры ‘Овладевая техникой сельского хозяйства’, поэтому он решился на неслыханное дело — дал свою ‘Победу’. Ожидая её, просидел в издательстве 4 часа. Так получается при положении: ‘Начальство хочет, а подчинённый не желает’. Дело в том, что шофёр был где-то на похоронах и ехать в такую даль, да ещё в метель (во второй половине дня — началось с утра — потеплело и помело мокрым снегом) желания не было. Отговорка известная — нет бензина. Поэтому и заправлялся часа четыре, а вообще-то, где-то болтался: при отъезде клянчил у шоферов масло, объясняя это тем, что на заправках ‘не дают’, а это чушь. У Миронова на квартире впервые. Квартира большая. Мать, жена, двое мальчиков одному лет пять, другому — 12. Телевизор. Маленький, чуть только разговор погромче, оборачивается, разворачивается на высокой табуретке (сидит на ней по-турецки), и повелительно кричит: ‘Тише’. На экране телевизора какой-то детектив — выстрелы, погони, ампулы в воротнике, носилки, драки. Секретарь колхозной организации Букреев живёт тут же, в Дубовке. С Мироновым на ножах. Букреев легко критиковал его за срыв ремонта трактора, и Миронов в горкоме заявил — либо я, либо Букреев (это рассказала Некрасова, из горкома). Помирили. Но дело, как я гляжу, у них не ладится. Сравнивая их, вижу, что Букреев не годится к Миронову, слишком мелок и, главное, завистлив, — его гложет сознание, что получает зарплату он лично меньше, а думает, что справился бы с управлением колхоза не хуже Миронова. В действительности, это, конечно, не так. Кстати, В ГК Узловском встретил В.В. Хабарова, бывшего секретаря колхозной парторганизации у Миронова. Весёлый, бодрый. ‘В чём дело? — спрашиваю?’. ‘Да что ж, — и хлопает по карману, — теперь и граммов на девятьсот хлопнуть хватит!’. Сейчас он председатель колхоза им. Ленина. ‘Вот, секретарём-то был, — доверительно говорит, — восемьсот только и получал, больше никаких!’. Я видел его, когда он был секретарём. Такой безнадёжности, злобной завистливости у него не было. Более опытный партработник и к тому же (а это, по моему, главное) чувствовал на этой должности себя временно — знал, что должны перевести на другую, более выгодную работу. И вот доволен, бодр, деятелен, чувствует себя хозяином. Но той чёрточки ‘самости’, о которой писал раньше, за те минуты встречи, которые выпали нам, в нём не заметил. Появятся ли? Думаю, да. Председательствует он недавно, несколько месяцев, и в его сознании ещё не отшлифовалась своя личная, а не коллективная ответственность за большое хозяйство. У Букреева её не может быть.
В колхозе ‘День урожая’ немало и хороших, и плохих перемен. Плохо — урожайность и продуктивность ниже. Хорошо — курс на механизацию не утерян. Это главное. Главное — и борьба за местные удобрения: добыча торфа.
Сегодня в издательстве. Там спешка — в брошюру никаких добавлений, нарушающих вёрстку. ‘Это ещё тысячу рублей в неё вогнать’, — говорит Виноградов. Ульянцев Пётр Степанович — редактор, — выполняя его указания ‘зарезал’ все мои добавления. Брошюру должны широко изучать в деревнях через посредство сельских библиотек, и минимально подробный рассказ о введённых за последние месяцы в колхозе ‘День Урожая’ новшествах послужили бы хорошую пользу. Простое же упоминание о них: построили столовую, сконструировали торфодобывающую машину и т.д. не даст ощутимого результата.
На днях видел здесь Любина. Приезжал в издательство для чтения, редактируемого Мосоловым романа к изданию. Теперь он называется ‘Трудные судьбы’. Вижу, что Мосолов осуществил моё предложение — каждой из трёх частей дать самостоятельный подзаголовок. Так для первой части сохранилось название ‘Марфа Подаркина’. Любина видел вечером. Уже хватил пол-литра, и шёл куда-то добавлять. Звал и меня, не пошёл. ‘Знаешь, — говорит, — завтра Виноградов обещал тысчонку подкинуть, ну и того…’. Всё спрашивал: ‘Ты не обижаешься? Тогда-то я всё тянул к этому типу… Ну и правильно, что не пустил, и мне этого не надо, ни к чему…’. Тогда, в последний вечер в Арсеньеве он ‘привязался’ к какому-то заезжему товарищу и хотел ‘свести с ним счёты’.
Смотрел на широкоэкранном ‘Хованщину’ Мусоргского. Звук неважный и арии трудно слушать. В общем, что-то понятно. С огромного экрана огромная рожа тянет громовым голосом что-то плохо усваиваемое.
7/XII. Последние два дня сильное похолодание до 30 и более. Альберт Богданов — сейчас он редактор в издательстве, был в ‘Коммунаре’ в отделе культуры и быта — всё-таки набрался смелости и в рецензии, опубликованной в ‘Коммунаре’, написал, что ‘Юстина’ (автор финский — Вуолийоки), поставленная драмтеатром, явление, подтверждающее репертуарный кризис театра. Богданов — тип, о котором на днях в ‘Литгазете’ подробно писал Николай Асеев. Человек окончил Московский институт журналистики (Асеев — о тех, кто кончил литинститут) и, не умея писать сам, пишет рецензии и критику на других.
14/XII. В ‘Коммунаре’ опять рецензия того же Богданова о кинофильме ‘Баллада о солдате’. Рецепт изготовления подобных рецензий: выходные данные — кто и где поставил фильм, сжатый пересказ содержания фильма с указанием исполнителей главных ролей (тут по возможности вставляются термины, бытующие в рецензиях: ‘хорошо донёс до зрителя замыслы автора…’, ‘живо, доходчиво играет…’, ‘обаятельный образ создал такой-то…’ и т.д.), в заключение — перепечатанная концовка из рецензий центральных газет.
15/XII. Сегодня поездка в Ленинский район. Район этот выполнил обязательства по продаже мяса и накануне выполнил обязательства по продаже государству молока. Это — пока первый район в области. Вообще область провалила свои обязательства и вина в этом, главная вина — руководства области. Понравился большой кус, заявили на него права, схватили зубами, а прожевать и проглотить не смогли — умения не хватило. Это называется расписаться в своём бессилии. И в связи с этим — страшная зависть к рязанцам. О них у нас по собственной инициативе нигде ни слова. А ведь мы же соревнуемся с ними, их опыт следовало широко изучить и применять у себя. А этого-то, — признания своего неумения, желания поучится у соседа — нет у ‘отцов’ области. Амбиция не позволяет. Чудно! И обидно за рядовых тружеников — работают они действительно, не покладая рук, и не потому, что ‘не поработаешь — не поешь’, нет, хотя это играет, конечно, не последнюю роль, но и потому, что хочется сделать вообще получше, сдержать своё слово — это уже стало в крови советского человека. И тут уже святая обязанность поводыря — в данном случае обкома партии — мудро, без спешки, дёргания, с заранее продуманном планом, учитывающим все возможности и предугадывающим, а, значит, и устраняющим провалы, организовывать труд людей. А вот этого-то и не ощущалось в области. Достаточно убедительный пример тому — созыв в 20-х числах ноября пленума ОК КПСС специально для обсуждения вопроса: как хотя бы выполнить план продажи молока государству (SOS), уж не говоря об обязательстве. Подобный пленум, если бы ‘отцы’ думали бы, хотя немного по серьёзному о выполнении своих обязательств, надо было бы собирать в худшем случае в сентябре. Это, во-первых. А во-вторых, — смотреть на животноводство не как на механический цех завода, в котором можно ежедневно менять и программу, изделия, а как на отрасль хозяйства, результаты которой создаются за год, а то и за два до получения этих результатов. Рязанцы это понимают — потому у них и успех. А наши не хотят у них этому поучиться. Невольно приходит на ум Пётр Первый — он не стыдился учиться не только у друзей, но и у врагов, и эту учёбу видел как ступеньку на пути к тому, чтобы побить врагов. И от этого нехотения в ‘верхах’, в ‘низах’ сельского хозяйства области все ещё очень много косности, рутины, отсталости, инертности, равнодушия.
Ну, так вот о Ленинском районе. Район выполнил обязательство по мясу, а во всём районе этого добился только один колхоз ‘Родина’ (председателем там Соболев, бывший зам. нач. ОУСХ по животноводству. После сентябрьского пленума, кажется, его туда направили). Как же так получается? Оказалось — выполнили за счёт ‘индивидуальных сдатчиков’. Всё же пришлось по совету секретаря РК КПСС (третьего) Николая Павловича Андреева побывать в колхозе ‘Вперёд’ — здесь по сравнению с другими несколько лучше обстоит дело — из 115 тонн по обязательству продали 96 тонн мяса. Самое интересное здесь — рассуждения зоотехника Николая Ивановича Кочеткова. Он — здешний (близкий от колхоза) уроженец, окончил Тимирязевку, работал на Тамбовщине. Вот о ней-то и пошёл разговор в связи с письмом к Хрущёву колхозников сельхозартели им. Коминтерна, которое только что появилось в газетах. В нём сообщалось, что колхоз выполнил своё обязательство — на каждые сто гектаров произвёл по 170 ц мяса. ‘Это липа, — говорит Кочетков, — я знаю, как там делалось. За этот колхоз сдавали’. ‘Как это, за колхоз?’. ‘Очень просто. Привезут на заготпункт скот, ну хотя бы какие-нибудь колхозники. Примут этот скот, а запишут якобы от колхоза им. Коминтерна’. ‘Ну, это от зависти такую утку пускают. Сами не могут так сделать, вот и выдумывают в оправдание своего недомыслия гадости’. Кочетков остался убеждённым в своей правоте. На мои разговоры о выгодности беспривязного содержания коров, бесстаночного содержания свиней ответил просто: ‘Видел я это, знаю! Никакого порядка там нету. Грязь одна’. Вот и попробуйте с такими специалистами что-либо сделать хорошего в хозяйстве. Это как при голосовании: ‘Душа против, а рука за’: путного дела не получится. А настоящее дело пойдёт тогда, когда новые мысли целиком захватят сознание тех, кто непосредственно организует производство. И вот эта мысль не находит практического применения у наших ‘отцов’: и за примером этому ходить недалеко. Как раз на днях — 11-го и 12-го декабря проходило совещание агрономов. Пригласили на него из Москвы из научно-исследовательских институтов солидные научные силы — кандидатов наук, профессоров, академик даже был. Выступали они горячо, с чувством, с огромной эрудицией и знанием дела. Но перед кем? Только перед гл. агрономами райсельхозинспекции и совхозов. Огромная армия колхозных инспекторов, — те, кто непосредственно организует на полях высокую культуру земледелия, должен внедрять всё новое, выполнять рекомендации науки — вся эта армия настоящих творцов урожая на совещание не была приглашена. И я говорил там, на совещании, Логунову. Ведь это совещание только ветерок, который пронёсся по верхушкам леса. Вершины закачались, а туда, где идёт повседневная таинственная жизнь, создающая богатство лесной флоры, донёсся только лёгкий шум, суть которого, может, и не дойдёт по-настоящему до того, кого это касается. А ведь ему, рядовому колхозному агроному, предстоит не только самому делать, но и главное людей убеждать и заставлять их делать все эти компосты, травосмеси и пр. и пр. Как же он это станет делать, если его сознание не побеждено новым, прогрессивным, не проникнуто им? Ведь человек, в конце концов, делает только то, в чём убеждён! Логунов соглашается: ‘Да, тут уже говорили об этом. Игошев высказал мысль собрать всех агрономов в январе’.
Кстати, и вопрос на совещании в центр внимания поставили второстепенный — о семеноводстве. Семеноводство — дело важное, как я понял из доклада нач. ОУСХ Гаруненко, главное, что привлекло в нём ‘отцов’ — это положение: ‘сортовые районированные семена’ без каких либо дополнительных затрат дают прибавку в урожае 2 -3 ц с гектара. Вот и захотелось без труда, а только разговорами схватить эти заветные 2 — 3 центнера за один год — 1960 г. И я вполне согласен с академиком Демидовым, заявившим с трибуны совещания — центральный вопрос в условиях Тульской области — это вопрос удобрения почвы.
Но вот беда — организация удобрения почвы требует огромного труда. А сортовые семена обещают без труда принести 2 — 3 ц. А если по простому рассудить, по хозяйски, то получается так: при нашем уровне удобрения, при наших истощённых почвах сортовые самые лучшие семена не дадут прирост в 3 ц, а то и вовсе не повлияют на урожай, а увеличение количества органических удобрений до 5 т на один га по области обязательно дадут 1,5 — 2 ц прибавки. А ведь что можно видеть сейчас на полях? Те небольшие пучки свежего навоза, которые вывезены прямо со скотного двора! Это уничтожение удобрения, а невнесение его в почву — к весне от этих кучек останется труха. И вот при таком уровне агрономической культуры во многих хозяйствах, при страшной к тому же бедности в колхозах, мы убиваем часы и дни на маниловские разговоры о пользе и преимуществе сортовых районированных семян. И смешно, и грешно.
Зоя рассказала: В Рогожинском посёлке живёт семья. Мальчик 11 лет. В школу не пускают — учат дома. Почему? А он священником будет! В школе-то этому не научат.
17/XI. Сегодня в колхозе им. Кирова Заокского района. Это деревня Ненашево, на шоссе московском. Председателя колхоза Алексея Дмитриевича Воробьёва знаю давно. Первый раз встретил его осенью в сентябре 56 г. Тёмный осенний вечер, в старом низком покачнувшемся коровнике при свете ‘Летучей мыши’ крутились доярки. В колхозы приходили новые свежие люди. Они несли идеи сентябрьского Пленума ЦК КПСС (53 г.), более высокий уровень организаторства, настойчивости, знаний. Таким был и Воробьёв (таким он и сейчас). Он был пред. Районо. В армии служил хорошо — колодка ленточек внушительна. И в тот вечер он впервые подошёл к моему микрофону. Речь шла о достижениях доярок тогдашнего маленького колхоза ‘Верный путь’. (Между прочим — с Ворбьёвым зашёл разговор о доходах. Назвал цифру более двух миллионов. ‘Да вот ещё солому продать можем’. ‘Смотрите, проиграете’. Воробьёв понял мою мысль. ‘Да смотря как. За пуд то соломы мы сможем взять и 8 рублей, а за килограмм зерна копеек 40 — 50’. Опять препона на пути к новому, к удобрениям).
И вот теперь я на Недьяковской МТФ: электросвет, автопоилки, подвесная дорога, цементированный пол. Молодые доярки, комсомолки. Бригада, борющаяся за звание коммунистической. Здесь работает доярка Зинаида Ивановна Шумская, депутат Верховного Совета СССР. Записал на плёнку беседу с ней о выполнении обязательств. Она обещала надой в 5000 килограммов, — выполнила 5027, за десять дней до конца года будет ещё 50 — 70. Встречаюсь с ней не впервые: первый раз виделись осенью 56 года, на сельхоз. выставке в районе, Заокском. Был серенький денёк поздней осени. За высоким зданием райкома и райисполкома накануне вбили колы, притащили жерди — привязывать скот. Выставка после длительного перерыва (война) первая или вторая. Кончился митинг — выступал, как и водится первый секретарь райкома Маркин. Народ разошёлся — во время митинга стояли тесной кучкой, — и широкое поле как бы опустело. Мне показали на Шумскую. Уже тогда она стала привлекать внимание своими показателями по надою. На противоположной стороне поля, в стороне от других маленькая фигурка. Подошёл. За дояркой — её корова, лучшая. Шумская показалась щупленькой слабосильной девушкой. Невзрачное грубошёрстное пальтишко. Зябко засовывает в рукава покрасневшие кисти рук с крупными рабочими пальцами, на них обветренные заусеницы. Серые глаза с каким-то недоумением смотрят на широкое поле, на съехавшихся животноводов, растеряно ходивших по полю, спешащих за покупками ‘в связи с оказией’, стараясь, может, понять к чему всё это и что это даст.
В мае 57 года пришлось вновь столкнуться с ней. Рассказала: ‘Окончила 7 классов в 45 г. Стала работать в полеводческой бригаде совхоза ‘Пахомово’. (Мать всё время возила из колхоза молоко на сливной пункт. В колхозе, видимо, прибытку было мало, вот и ушла в совхоз). Потом перешла работать на пункт ‘Заготзерно’ визировщицей, затем работала работницей в лесопитомнике, в Дмитриевской МТС в строительной бригаде каменщиков подсобной. Год проработала, а с августа 55 г. пришла в колхоз, и стала дояркой. Уже тогда за семь месяцев надой получила 2600 кг, значит, годовой мог достичь 4500 кг.
Второй год она депутат Верховного Совета СССР. Лицо — круглое, такое, какие часто встречаются в деревнях — немного ‘подобрело’, пропала худосочность, неуверенность. В серых глазах уверенность и иногда — настороженность: правильно ли я сказала? Громко покрикивает на девчат, как бы с жалобой говорит Воробьёву — они меня не слушают, и завфермой не слушают. Воробьев говорит — трудится она, у коров всегда, когда время свободное.
А Шумская неуверенно, когда остались одни для записи на плёнку, спрашивает — стоит ли опять говорить? Опять обязательства брать? Скажут — ишь ты, опять Шумская призывает. И так, наверно, поговаривают, что у меня какие-то особые условия. На 60-й год обязательство взяла 5200 кг надоить. Вообще, конечно, надоить 5000 кг молока при таких коровах и кормлении — это подвиг. А читает всё-таки, не бойко, с трудом разбирает даже небольшие вставки в текст, пропечатанный на машинке. Тут же дочка, Нина, пошла в первый класс.
Воробьёв рассказал — домик построила, правда, ещё не полностью закончила, но уже въехала. На мужа иногда жалуется. Он из армии пришёл, работает техником на радиорелейной станции. Пьёт иногда. Вот она и говорит: ‘Что ты на мою голову навязался’. Воробьёв — умный председатель: на народе всегда подчёркивает к ней свою уважительность как к депутату, называет только по отчеству и другим замечание делает, если скажут просто ‘Зина’.
Завтра первый секретарь РК Матвей Филиппович Макаров (Маркин перешёл в Ефремов) везёт Воробьёва и Шумскую в Кунцевский район изучать на месте в тамошнем колхозе беспривязное содержание коров. Поедут ещё два преда — Глазунов и Гличев. ‘Ох, уж это мне новое, — сокрушённо вздыхает Воробьёв, — тут от старого голова болит’. Действительно, только-только закончили оборудование коровника, рассчитанного на привязи, а тут надо опять тратить деньги на переоборудование. И видно, что ехать ему не хочется. При расставании всё же сказал: ‘Не думайте, что я против нового. Оно хорошее. Да только видите — закрутишься, дел-то много, кругом деньги нужны…’. Вспомнил его слова: ‘Безбожно РТС деньги дерёт с колхозов за ремонт — часто машина новая дешевле стоит. Тут один председатель отремонтировал автомашину за 22 тысяч, а мы такую новую купили за 18 тысяч’.
Высказал мысль о том, что обновление сельхоз техники идёт за счёт средств колхозов. ‘Мы купили технику, деньги отдали. Нам теперь невыгодно новую покупать — на несколько лет хватит, только дайте дешёвые запчасти’. Задаёт вопрос — куда новые машины пойдут? Самоходные шасси и другие. Говорю — в совхозы государство отдаёт, на баланс им поставит. Обрадовался — вот это правильно, наверно так сделают.
18/XII. Сегодня ездил в совхоз ‘Боровково’ Лаптевского района. Там — начало нового в свиноводстве: летом стали внедрять бесстаночное свободновыгульное содержание свиней, одна свинарка стала обслуживать до тысячи и более свиней. Этот метод открывает огромные возможности роста производительности труда. В этом совхозе по-новому трудится молодая свинарка комсомолка. В 1941 году её мать с детишками — она и сестра — бежала со Смоленщины сюда. 18/X — 41г. приехали в совхоз ‘Боровково’. Валентина — ещё девочка. Здесь стала ходить в школу, окончила 4 класса и вынуждена была начать работать в совхозе (отец умер ещё до войны, в 1939 г.). Работала, как говорит, на общих работах, потом два года на кормоцехе, а с 1950 года — на откорме свиней. Первая стала применять групповое содержание животных в больших станках. Один раз её уже избирали депутатом райсовета, а завтра едет на районную комсомольскую конференцию. С июля вывела свиней в лагерь, там самокормушки. Она одна ухаживала летом, а потом и с переводом животных в свинарник…

1960

29/I— 60 г. Январь оказался напряжённым. Можно сказать — ни минуты свободной. Наш Королёв ‘отвалился’ по ‘линии милиции’ — Молчанова в отпуске, а Вера Николаевна конфликтует с Григорьевым до ‘аритмии сердца’. Вместе с этим сделал в январе для издательства плакат о Королёвой, её брошюру о своём опыте и очерк для сборника к 8-му Марта о Зинаиде Шумской. В общей сложности два печатных листа, плюс для телевидения сценарий из совхоза ‘Боровково’ о Корниловой. И в январе прошли большие события — облпартактив, совещание работников сельского хозяйства, но за писаниной они прошли как-то быстро и сейчас в памяти о них ничего подробного, кроме главного — ‘повторить подвиг рязанцев и дать в этом году государству три годовых плана мяса — 147 тысяч тонн’.
Дело усугубилось и тем, что пришлось перелистать годовые подшивки ‘Коммунара’, старые книжки земства. А теперь новое дело — брошюра о Ново-Медвенском совхозе: он решил на 100 га 253 ц мяса. Запомнилась поездка в ‘Боровково’ — да, это и было недавно: 25/I, от разъезда Шеметово до усадьбы километра 3 — 4 в санях.
30/I. Был уже седьмой час вечера. Спустились сумерки. Потеплело. А перед этим было холодно, и на деревья сел иней. На сером облачном небе вырисовывались такие же серые в вечернем полусумраке, но немного посветлее, густо опушённые обвисшие веточки плакучих берёз. С удовольствием дышится свежим деревенским воздухом. Директор совхоза Фёдор Валентинович Шугаев. Высокий пожилой с проседью мужчина. Вытащил множество популярных брошюрок по свиноводству. Сейчас к его совхозу большое внимание — здесь на отделении ‘Гигант’ свинарка Валентина Ивановна Королёва, обязавшаяся откормить сначала 2000, а потом 2600 свиней. Комсомолка (её на недавней областной комсомольской конференции избрали членом ОК ВЛКСМ). И вот теперь надо нести вместе с ней ответственность за выполнение обязательства.
Жалуется на Калинина — это нач. обл. управления совхозов в системе облуправления сельского хозяйства: ‘Он не решает самостоятельно, да и не может решать никаких вопросов. Вся сила в Чарушине, а его и не поймаешь’. Главное, конечно, корма. Шугаев вместе с главным зоотехником Вяйко Ивановичем Гявченеи завизировал брошюру Королёвой без всяких замечаний.
До Локтева опять на лошади. На станции под светом фонарей очень красивы густые высокие деревья. Сильный ветер съел с одной стороны на ветвях и веточках иней и отчётливо видно даже на самых тоненьких чёрную ниточку и над ней широкую белую полоску плотно сжавшихся удлинённых от ветра кристаллов.
У станции ‘инцидент’ — крики, свистки: кто-то кого-то ножом пырял. В станционный зал потом ввалилась компания с какой-то свадьбы. Гармонь, пляски, песни. На днях — кажется 28-го января, после того, как сдал Богданову очерк о Шумской, — вечером ходил в городской парк. Абсолютная тишина, лишь иногда спросонья каркнет ворона. Днём прошёл мокрый снег и кроны берёз, елей плотно облеплен им. Деревья неподвижны и стоят важно, торжественно. Хорошо.
31/I. Воскресение. С утра пошёл в Ясную поляну. Этой зимой ещё ни разу там не был. Сегодня ‘сиверка’,- сильный ветер несёт позёмку. Как и обычно до Косой Горы трамвай, а там по шоссе. К счастью ветер попутный. Весь путь — от дома до музея один час 45 минут. На пути два запомнившихся места: там, где шоссе спускается к Воронке. Здесь на левой стороне построили пионерлагерь завода им. Ленина. Домики выкрашены в синий цвет. Сочетание синего с белым покровом толстого слоя снега вокруг, а особенно на крышах, наличниках, перильцах балконов создают невиданный, непривычный, а потому странный колорит. А с моста через Воронку, туда, направо, сереющие понемногу сливающиеся в дали в несущейся снежной пыли леса, ровная гладь, скрытой льдом Воронки…
В заповеднике — и в ‘Чепыже’, и у ‘любимой скамейки’, и ‘Старом заказе’, и у могилы — глубочайшая тишина. Летом здесь бесчисленные птицы, а сейчас ни единого птичьего звука. Неподвижны засыпанные снегом огромные дубы, ели, берёзы, липы. Склонились под тяжестью снега кусты. Вот откуда Васнецовские русские зимы — его снегурочки, выглядывающие из под лап елей…
Бродил там более часа. И за всё время только один звук нарушил безмолвие. Мне показалось, что это жалобно пищит какая-то птаха. Прислушался — оказалось это где-то наверху под ветром то ли скрипит ствол, то ли трётся сук берёзы о сук. Это там, где тропка сворачивает к могиле. Один раз на шоссе, потом у выхода к аллее, ведущей вдоль края леса, там, где ‘любимая скамейка’, видел дубки. Они привлекли внимание тем, что в отличие от всех других деревьев удержали всю листву. Побуревшие, тёмно-жёлтые, почти коричневые скрюченные листья цепко держатся за ветви. Почему они удержались? За ‘любимой скамейкой’ — широкое поле. Оттуда дует сильный ветер, несёт метель, мороз. Первые деревья встречают его напор. Их вершины немного покачиваются и иногда сбрасывают большие комья снега. Падая вниз, комья встречают ветви, разбиваются о них, и на землю стелется лёгкая снежная пыль. В лесу тихо, а на поле — злая метель, пустынное всё гуще сереющее пространство. И не хотел бы я быть там, а в лесу уютно. Могильный холмик аккуратно обложен еловыми ветками. Пообедал в кафе, оно у выхода из ворот. Здесь сейчас преимущественно молодые лыжники.
Зашёл к Самарину. Он недавно женился — в один день справил и тридцатилетие и свадьбу. Женился на замужней, и теперь муж не даёт развод, а должен быть ребёнок. ‘С мужем жили, — говорит Самарин, — детей не было. Это одна из причин, что она ушла от первого’.
5/II. Вчера — областное совещание доярок во Дворце культуры железнодорожников им. Ленина. Опять итоги, опять задачи. Итоги неутешительны — план и обязательства по продаже молока сорвали. Молока, правда, продано на 10% больше, чем в 58 году, но потолок в надое, достигнутый в 57 году, оказался недосягаемым. Задачи — продать 260 тысяч тонн молока, на 20% больше, чем в 59 году. Надой — в 3000 кг, на 100 га 160ц. В прошлом году было произведено по 130ц. Отличительная черта нынешнего совещания — много разговоров, и, что главное, от самих доярок, о передовых методах — искусственном осеменении, подсосном методе, мочевине. Об этом рассказывают с трибуны. Разговор с дояркой Анной Николаевной Лавровой из колхоза ‘Красная заря’ Заокского района. Она — депутат облсовета, в 57 году награждена орденом ‘Трудового Красного знамени’, серебряная медаль с выставки. ‘Трудно, конечно, дояркой. Но, ведь, шестерых можно содержать. А по наряду работать в полеводстве, и двоих не продержишь’. Что — это — ‘перекачка’ средств? Животноводы получают деньги, созданные трудом полеводов?
Встретил Зинаиду Фёдоровну Рыбину из бывшего колхоза ‘День урожая’, теперь он называется ‘Советско-чехословацкая дружба’. Её перевели зав. животноводством в первую бригаду в д. Фёдоровку. У ней — коровы, птицы, свиньи. Животноводческий городок большой. Она — кровь с молоком — и через два дня, в субботу, у ней свадьба. Шумская — бледна, тиха. ‘Болею что-то’, — говорит, поглаживая горло рукой. Макарову — это 1-й секретарь Заокского РК КПСС отдал очерк о Шумской.
В Ленинском районе назревают крупные события. О них мне поведал Соболев, председатель колхоза ‘Родина’. ‘Вот нам за молоко сегодня знамя вручат. А завтра будем ‘пропивать’ его’. ‘??’. ‘Последние дни колхозной жизнью живём. Будем совхозами!’. Оказалось, в районе не останется ни одного колхоза, а организуются совхозы. Будут два новых на базе 6 — 7 колхозов. Хорошо это или плохо? В конце прошлого года пред. ОПК А.М. Горбачев, выступая на сессии Верховного Совета СССР (в ноябре) приводил данные, говорящие о выгодности такой реорганизации, проведённой ранее, причём в совхозы переведены были лишь отстающие колхозы. А вот в книге Ивана Винниченко ‘Дума о коммунизме’, подписанной к печати 29/IX — 59 года, приводятся интересные данные со Ставрополья, свидетельствующие об обратном. Повысилась товарность? — но, ведь, рабочих совхоза всё равно надо кормить. Рентабельность? — но совхозы работали на том, что ‘посеяли’ колхозы. Материальное благосостояние? — но рабочие совхозов, бывшие ещё недавно колхозниками, ещё доедали колхозные хлебные запасы. И у этих рабочих уже нет тех надежд, тех перспектив, которые греют душу каждого колхозника: ‘Вот поднимемся на ноги, окрепнем, тогда заживём!’. И эта надежда питается не утопией, а живым примером уже окрепших колхозов. И такие колхозы сами, добровольно, в совхоз не пойдут. Надо найти речь А. Горбачева и уже более внимательно изучить приведённые в ней факты. Спрашиваю Соболева: ‘Куда же теперь?’. ‘Две кандидатуры на пост директора нового совхоза — моя и Шелиховского’. Шелиховского знаю. Это энергичный инженер, хозяйственник, был директором МТС (его туда выдвинули с транспорта на укрепление). Затем руководил РТС. Сопоставив эти две кандидатуры, я в душе пожелал, чтобы директором совхоза стал Соболев. Он ближе к земле, знает её лучше. Да, ещё о Винниченко. Он приводит данные о том, что производство на 100 га в передовых колхозах выше, чем даже в устоявшихся старых крепких совхозах. Его мысль — всё же в совхозах каждый рабочий меньше заинтересован в увеличении производства продукции в целом по совхозу, нежели колхозник. Почему? От сдельщины на своей работе, только на своей. Совхоз ‘прогорел’, а ему на его работе, что заработал, то отдай бесспорно.
Говорил с Владимиром Ивановичем Седеговым — это зам. нач. ОУСХ по животноводству — о совхозах. Каковы хозяйственные итоги года в целом? Смеётся хитро: ‘Прибыль дали!’. Это меня удивило, и я не поверил. Позже признался: ‘Это, если считать с заводами. А чистые совхозы — с убытком. (‘Заводы’ — предприятия по переработке овощей и фруктов с ягодами. Они в системе совхозной. Промышленность!).
Вечером — занятия учебные на работе. О Пленуме делал сообщение Колосов. И о чудо — он с пеной у рта защищал высказанное им: ‘У нас есть частная собственность вообще и на землю в частности’. И это человек, работавший в областных комсомольских газетах. Где он жил? Учился? Не знаю.
6/II. Ночью опять похолодало здорово, градусам к тридцати. И опять всё опушилось богатым инеем. А дышать хорошо, и мороз чувствуется меньше, чем при 15 градусах — воздух ‘вымерз’ и сухой. Отнёс сегодня Играеву (это инструктор по печати в обкоме) справку о Веневской районной газете по освещению его вопросов пропаганды (в связи с постановлением ЦК). Какую же чушь там печатают! В статье ‘Мысли о цифрах’ (автор бухгалтер колхоза имени Калинина т. Зайчикова) доказывается по существу, что снижение урожайности результат укрупнения колхозов.
7/II. Из речи А. М. Горбачёва на второй сессии Верховного Совета РСФСР (25 или 26 ноября 1959 года — О результатах укрупнения совхозов за счёт земель экономически слабых колхозов. Общий вывод: ‘Мы считаем, что по пути расширения земель совхозов и укрупнения их за счёт экономически слабых колхозов следует идти и дальше. Это позволит больше производить продукции сельского хозяйства на 100 гектаров земельных угодий’. (‘Коммунар’ 27/XI -59).
11/II. Метель не прекращается. Дороги замело сплошь. Автобусы во многие райцентры не ходят. Видел Либина. Он здесь на пленуме обкома профсоюза работников культуры. Как дела? — Плохо. С работы прогнали. Я сделал знак понятный каждому мужчине — лёгкое почёсывание шеи у подбородка. ‘Было… За это и придрались…’. Рассказал, что пьянка — это предлог. В действительности Уколов (секретарь РК) хочет освободиться от него по другим причинам. Якобы заставлял писать редактора Кирепчева докладную о том, что он, Кирепчев, не может работать с Либиным. А Кирепчев от этого отказывается. В общем, в кратком разговоре трудно понять суть дела. Но мне кажется, что Либин пьянством стал бельмом в райкоме.
13/II. Метель метёт. Тепло. Вчера даже капель. Снег несёт влажный, налепляет.
16/II. Сегодня в Ново-Медвенском совхозе, с утра до вечера. Вчера тоже был здесь. Попал удачно и неудачно. Удачно — заседала комиссия, обсуждала, что и где строить на птицефабрике: цех откорма и убоя, ветлабораторию и жильё, а потом решали, что делать с птицей: её более 60 тысяч, а появилась холера и другие инфекционные заболевания. Кроме ‘богов’ из ОУСХ — Давидовича, Сусоева, Романченко, Калинина — и руководства совхоза товарищи из Министерства РСФСР. ‘Москвичи’, как я понял, выдвигают радикальные меры, основанные на теоретических положениях — забить десятки тысяч кур, остальных перевести в другие помещения. В заражённых птичниках содрать пол сантиметров на 20 — он глинобитный. Директор совхоза презрительно смотрит в сторону: это же почти 2 тысячи кубов глины вывезти. В общем, он и наши из ОУСХ постараются обойтись ‘своими силами’.
Съездил на ‘ёлочку’ (это тоже вчера). В отделении ‘Анишино’ недели полторы тому назад пустили в эксплуатацию доильную площадку типа ‘ёлочка’. Старая доярка Анна Ивановна Усольцева. Работает здесь второй год — её перевели с центрального отделения после того, как анишинский колхоз стал отделением совхоза. Человек видно опытный, прививший бывшим колхозным дояркам совхозные традиции. Рассказывает: ‘Вначале-то, в первые дни, коров в эту ‘ёлочку’ силком запихивали — и за рога тащили, и сзади подпирали, а теперь дело пошло лучше коровы уже и время знают — шум поднимают, если запаздываешь с дойкой. А потом сами к ‘ёлочке’ идут — ведь там ‘лакомство’ в кормушке — концентраты’. Изменений в организации дойки пока нет — те же девять доярок. Каждая свою группу доит. Ну, а потом, как всё наладится, доярок будет меньше.
Сегодня дал главбуху Петру Ивановичу Рябову заполнить кое-какие таблички. Говорил с плановиком-экономистом Корненко. Мне хочется выяснить, как на основе увеличения земельной площади возросла производительность труда. Это интересно потому, что в нынешнем году уже началась крупная ‘совхозизация’. В совхозы переводятся почти 200 колхозов. Общие итоги прошлогодней ‘совхозизации’ мне ещё не ясны.
Ходил в ‘свинячий городок’. Здешняя свинарка Анна Евгеньевна Устиненко обязалась откормить 2500 голов свиней, сдать 230 тонн свинины. ‘Не выдержала я, — признаётся, — у меня сейчас шестьсот голов. От варёного корма боюсь отказаться — вдруг привесы снизятся. Вот и приходится ежедневно чуть ли не 25 тележек с кормом возить из кухни да разливать в корыта. А кроме того грязи сколько вывозить надо. Поработала так недели две, и стало мне скучно — приду домой, даже спать не хочется, разговаривать не тянет. В одно из воскресений мужа с собой привела, он у меня слесарем работает. Помог один денёк. Ну, а вчера помощницу попросила. Вот она, Тамара Никишина. Она тоже обязалась 1900 свиней откормить, да условий ей ещё не создали’.
Вот и получается много шума, а толку мало. Мы, журналисты, кричим об Устиненко, о Никишиной, а они как работали, так и продолжают. Никакой новой организации труда нет. А остальные свинарки обижаются. Взрослых свиней, голов четыреста, которых окармливали они, собрали и передали Устиненко, чтобы она имела возможность уже в первом квартале сдать их на мясо. И пойдёт опять ‘шум’ — ‘передовая свинарка держит слово’. ‘Привесы у меня большие,- говорит Устиненко, — более шестисот граммов. А на сухом одном разве я смогу таких добиться? Был у нас года два тому назад сухой корм, ничего не получилось’. И здесь я думаю о том, что может затормозить внедрение бесстаночного способа: это то, что свинаркам не расскажут толком, какую они лично для себя могут от этого дела иметь выгоду. А в этом, ведь, главное.
21/II. Начало праздника ‘Проводы русской зимы’. В парке много народа, день хороший. Весёлый. А вообще зима чудная — то метель, мороз, а то капель и даже дождь. Наблюдаю, как секретари райкомов стремятся к ‘совхозизации’. Так Уколов (Арсеньево) страшно обрадовался. Когда узнал, что появилась возможность перевести в совхоз ещё один колхоз — это тот самый, где я был: ‘Россия’ (пред там Титкин). ‘Колхозники то радуются, — возбуждённо говорит Уколов, — зарплата им пойдёт определённая, в месяц два раза получать будут’. У меня другое. Ну, ладно, колхозники будут регулярно получать зарплату, будучи уже рабочими совхоза. Но, ведь, эту зарплату надо ‘отработать’, т.е. произвести ценности! Не думаю, что в совхозе они сразу станут производить больше: ведь никаких существенных изменений в технологии не произойдёт. Значит, сядут на государство, совхоз — в убыток?
Райкомовцы рады и потому что считают — меньше возни будет. Совхоз — дело государственное. Освобождённые секретари. Дотации разные. Рассуждают так ‘по аналогии’ — когда в районе был один-два совхоза, туда они почти и не показывались, занимались исключительно колхозами. Вот и думают, что и впредь так будет. А дело, повернётся, я думаю иначе.
25/II. Сегодня опять в отделении ‘Анишино’ совхоза ‘Ново-Медвенский’, это там, где ‘ёлочка’ (нового типа доильная площадка). Доярка Ирина Кондратьевна Гостева — здесь работает с 1938 года, всё в колхозе, последний год уже в качестве совхозной доярки. Говорит: ‘Зачем эта ‘ёлочка’? Ну, останутся две доярки, станут получать до тысячи рублей. А мне думается — ни к чему это. Остальные-то шесть куда пойдут, что будут делать? Работать то им, ведь, тоже надо. А по наряду (это, значит, в полеводстве) — от силы лишь рублей 250 выполнишь…’. Другая доярка, помоложе: ‘Что в колхозе работали, что в совхозе — одинаково. В колхозе денег меньше давали — зато хлеб свой, не покупной. А теперь и хлеб покупать надо’. ‘Ёлочка’, конечно, даст огромную экономическую выгоду: за десять минуть сразу выдаивается 14 коров, а при ручной — на каждую корову 5 минут.
29/II. Вчера, воскресенье, изумительный день: безоблачно, солнце и снег слепят глаза: светло так, что ничего не видно, тепло, капель. На шоссе по дороге в Ясную поляну машины со свистом далеко разбрасывают талый снег, воду. В лесу особая, неповторимая красота. На днях, кажется, даже в субботу, мокрый снег залепил стволы с одной стороны, толстым слоем укрыл ветви, лапы ели. И теперь лес в алмазных искрах: капельки воды от тающего снега стекают к кончикам веточек и, сталкиваясь там, неожиданно вспыхивают пронзительно белыми блёстками, или неподвижно сияют звёздочками белыми. Ветра нет, лишь изредка рассеется белой пылью ком подтаявшего на ветке снега. Бродили долго в лесу, по лыжне. Она выдерживает, лишь иногда слегка проваливается.
На днях разговаривал по телефону с Алониным (это главный агроном Веневской сельхозинспекции): ‘У нас теперь только четыре колхоза. Обслуживать их будет Мордвесская РТС (это из другого района). Что нам делать? Да, видимо, придётся глубже залезать в совхозное производство’.
Вот, вот! ‘Залезать’ в совхозы придётся всем, и райисполкомовцам. В Веневском районе, то же, как и в Ленинском, наверно не останется ни одного колхоза — обслуживать оставшиеся четыре РТС другого района — это ещё большая сложность.
О Ясной поляне — когда я выхожу на въездную аллею (‘прешпект’) у меня такое чувство, что будто я уже здесь был очень и очень давно. Мне представляется: я держусь правой рукой за руку матери. Мы — несколько человек, а кто — я сейчас не помню, но знаю: все близкие родные — уже уходим и идём по аллее вниз к выходу. Когда это было? И тут я точно ничего не помню, но, вероятно уже поздней осенью. Почему? Помню, вдруг, кто то сказал: ‘Глядите, вьюга какая!’. Я оглянулся. Моим глазёнкам там, вдали, на полого поднимающейся аллее, представилось что-то несуразное, стремящееся настигнуть нас. То ли это был столб поднятых ветром опавших жёлтых листьев? То ли ещё что. Но все, смеясь, побежали вниз, к воротам.
Стремительное мгновение, оставившее след в памяти. Что было до него, что последовало потом — всё скрыто. А вот этот момент — произнесённое кем-то слово ‘вьюга’, моя ‘оглядка’ назад, весёлая ‘побежка’, впечатление аллеи, поднимающейся меж двух рядов каких-то стройных деревьев — это осталось. И сейчас, выходя на ‘прешпект’, я каждый раз убеждаюсь, что это могло произойти только здесь. Сколько мне было тогда? Года три-четыре, не больше. (Это детская память сохранила образ аллеи в ‘Ново-Никольском’, где я родился, около деревни Максимовка Калужской области).
4/IV. Умер Давыдов. Дед Щукарь оплакал его и ‘врага’ своего Нагульнова скупыми, едкими старческими слезами и сразу поник, похилился, как старый жилистый ясень, не выдержавший, наконец, буйного ночного шквала…
… За окнами ранняя ноябрьская дальневосточная темь. Керосиновая деситилинейка, сквозь закопчённое с одной стороны стекло, — верхняя часть отбита, — скупо пробивается свет, слабо освещающий лишь небольшой круг сгрудившихся у столба, на котором висит лампа, стриженых голов и обветренных лиц. Дальше всё теряется во всё более сгущающимся к углам сумраке — и двухэтажные нары, с тесно, впритык, уложенными матрасами, обвёрнутыми сверху серыми грубосуконными одеялами, столик дневального у входа, пирамида с винтовками и шашками. Стоя под лампой, читаю вслух. До отбоя ещё минут тридцать. Тишина. Лишь слышен еле сдерживаемый простуженный кашель. Кашляют много, но, как замечаю, стараются соблюдать очередь. Вдруг тишина прерывается хохотом из многих глоток. ‘Здорово ему вкрутили!’, — восторженно кричит Агафонов. Он мал ростом, коренаст, плечист и почти неграмотен, ничего не читает и яркая картина, нарисованная мастером слова, как живая стоит перед ним. ‘Купил рысака!’, — вскрикивает он, стараясь сквозь смех удержать наружный кашель.
Над неудачной покупкой деда Щукаря смеются все. Горькое изумление деда Щукаря, увидевшего вместо доброго рысака, которого он купил на ярмарке, старую еле бредущую клячу и последующее его объяснение этого ‘чуда’ потрясает эскадрон до глубины души. И мы, уже свыкшиеся со своими конями, знающие их от копыт до чёлки над глазами, смеемся над душевной простотой, такой редкой в деревне, Щукаря. А ласковая теплота, с которой слушает Давыдов злоключения деда, ещё сильнее привязывает всех нас к этому бывшему матросу и слесарю. В суровом молчании перед эскадроном проходили трудные минуты Давыдова. Вот бабы избивают его, требуя ключи от общественного амбара, где хранится семенное зерно, жить ему осталось немного, считанные минуты, а он, улыбаясь окровавленными губами, весёлыми глазами, смотря на разъярённых, потерявших голову женщин, шутками отвечает на их вопросы…
… И вот Давыдов убит. Простроченный из пулемёта, он трудно, как и жил, умирал. И потерю Давыдова переживал как потерю живого человека. Вспоминая картину его смерти, чувствовал комок в горле. Его, щербатого, нет среди людей. В книгах много смертей. Над смертью Давыдова плакал, как над смертью очень близкого человека, друга.
7/V. Владимир Лазарев ‘Первый снег’ — это наш тульский поэт, инженер на оружейном заводе и его первая пьеса, поставленная облдрамтеатром. Тема пьесы — коммунистические бригады. Читал её (первый вариант, вернее не первый, а уже тот, который был театрализован, но после общественного просмотра он был несколько изменён), а 4/V смотрел премьеру — изменений мало. Парадокс, который нередко встречается в мире искусства — спектакль есть, а пьесы нет. Хороши декорации, воссоздающие с пунктуальной точностью кремлёвские стены с башней, площадь у Кремля (им. Челюскинцев) с памятником солдату. Это вызывает тульский квасной патриотизм, настораживает внимание: ‘О нас, туляках, разговор: и в пьесе (текст), и декорации утверждают — действие происходит на оружейном заводе. И вот это — спасло спектакль и погубило пьесу. Лазарев не мог оторваться от фотографии — не людей, типов, нет, а от фотографии мелких страстей, мелких дел, неглубоких дум. Дух мещанства незримо веет над героями, говорит их устами, тянет их назад.
На сцене люди должны жить как обычные люди, но мыслить они обязаны на высоком накале, концентрировано — ведь события здесь, растянутые в обычной жизни на года, сближаются до нескольких часов, вернее на сцену надо выносить кульминации событий, а они всегда насыщены высоким напряжением борьбы.
10/VII. В Кудринском районе село Екатериновка (Никитское — ?). Сейчас центральная усадьба совхоза ‘Победа’. Там ‘Грибоедовский домик’. Местные говорят: ‘Здесь было поместье. Жила помещица Бибикова. К ней приезжал гостить Грибоедов’. Писали всюду — дом старый, надо ремонтировать. Отказали. Теперь ломают. А дуб ещё крепкий, из него новый домик построили. Остатки старого дома сфотографировал. Здесь же древняя кирпичная церковь. Дом и церковь высоко над Доном. Виды прекрасные.
В Сталиногорском районе, по дороге к Сокольникам: шахтёрские приусадебные участки с картофелем. На одном — соха, в неё впрягся пожилой кряжистый мужчина с тёмным морщинистым лицом, за оглоблями, помогая ему, девочка и молодая женщина, за ручки, заправляя соху — баба. Солнце, жара, чахлые ещё кустики картофеля, это в июле, второй половине.
‘Вот здесь, говорят, были клумбы’, — рассказывают в Никитском. А теперь здесь, загораживая вид на Дон и далёкие дали, сарайчики, сооружённые каждой семьёй для своего поросёнка, коровы. Навоз, грязь. Во всей усадьбы ни одного цветка. Трудно ли сообща посадить их? Нет потребности, у каждого ‘моя хата с краю’.
Директор совхоза Стасюк Андрей Данилович. Старик, обрюзг, с рыхлым большим животом, но бодр. Красное — хотя это не точно — лицо — красное, но потемневшее от ветра, длительной непогоды, солнца, мороза — с длинным тонким хрящеватым носом. В молодости сельхозрабочий — пахарь и т.д.
17/VIII. Волово, дом приезжих.
Не забыть — живу в Ясной Поляне с 28/VI. В воскресение, это 14/VIII, бродил по лесу в Ясной поляне. Явственно проступает тишь. Особенно это заметно на берёзах: в них часть, резко выделяясь на общем фоне зелени, бросаются в глаза пожелтевшие веточки, у отдельных берёз свет листьев неуловимо изменился, такие деревья сразу видишь: они тусклее, чем остальные, и сквозь зелень их проступает желтизна. А день был хорош, особенно первая половина дня — солнечная. А мы за последние недели две уже истосковались по нему — в августе пасмурь, моросит, дожди. В этом отношении Вите не повезло — он у меня был с 1-го по 12 августа. И сейчас дождь. (Стручки акации тёмно-коричневые, ломкие, как сухие стручки и скручены штопором).
О Волово. Впервые здесь был зимой. Какого года? Наверно, в конце 53-го. Ночевал на диване в кабинете второго секретаря райкома партии Василия Филипповича Глухова. Старый одноэтажный дом, пожилой, рыжий с бородой сторож, старательно топящий печи ночью. Поездка куда-то в санях, огромные сугробы. После этого был ещё несколько раз. Глухов и теперь здесь. Первым секретарём Юрий Юрьевич Герасимов. Он молод, мне кажется меньше тридцати. На столе — Сергей Есенин. Кокетливые усики: под носом они сбриты и расходятся в стороны неширокой полоской. Предыдущий секретарь — Воробьёв — сидел здесь долго (в 56-ом уже был здесь). Но топтался на месте, и, видимо, потерял перспективу. Освободили ‘по болезни’, дали пенсию.
Герасимов берёт большой размах — за пять лет в пять раз увеличить поголовье скота. Сейчас 4 на 100 га, будет около 20-ти, а поголовье свинок уже в этом году иметь в 4 раза больше прошлогоднего. ‘Сколько, Вы думаете, мы думаем получить мяса в будущем году?’. ‘Думаю, что не меньше четырёх нынешних годовых планов’, — отвечаю. ‘Правильно!’. Хорошие замыслы и о культуре земледелия. Напор на компосты. Завезли 800 тонн действительно сортовых семян. Результат анализа за 10 лет — озимая пшеница дала в среднем на 3 центнера больше ржи. И теперь курс на озимую пшеницу. Герасимов молод и берёт курс на молодых — начальник инспекции сельского хозяйства и главный агроном только в этом году окончили Тимирязевку. Уверен — ни один старый секретарь РК на это не пошёл бы, опирался бы по-прежнему на ‘старых коней’.
28/VIII. У могилы Толстого. Подвешенный к стволу дерева, в ногах, — венок от ‘Депутата японского парламента Китамура Такутаро’.
Кончается август. В этом году он принёс селу большое несчастье — дожди, дожди и дожди, и как результат — гибель, оставшегося в валках хлеба, огромное осыпание зерна, солома почти сгнила.
13/X. Отпуск. 5 сентября рано утром приехал в Сочи, а 30/IX в полдень поезд от сочинского вокзала. 25 дней, хороших дней, дней с морем, солнцем, горами. Главное впечатление — германские ветераны революционной борьбы. Но об этом после.
С 3-го октября, с понедельника, приступил к работе. Побывал уже в трёх районах — Заокском, Локтевском и Чернском. В Заокском был в колхозе им. Кирова, на той ферме, где Шумская. Она не работает, в декретном. Алексей Дмитриевич Воробьёв всё также хрипит, носится по хозяйству. Оказывается, он живёт у старушки на квартире, Анны Егоровны, ей 69 лет. Живёт в хорошем доме, дочери в Москве. А Алексей Дмитриевич имеет свой дом в Заокске.
В Локтеве — жалуются: картофеля мало, а в земле оставляют половину урожая — до 6 тонн на гектаре. Сентябрь тоже, говорят, был дождливым. Но октябрь, до сегодняшнего дня, сухой, солнечный. (‘Главная задача’ заготовка картофеля).
Кровожадность сорок. Едем с Петром по шоссе. Вижу впереди кучу птиц. Поднялись — вижу- сороки. Удивился: они обычно летают в одиночку. Подъехали ближе — на шоссе раздавленный в лепёшку трупик щенка. Они клевали его.
На днях был в совхозе ‘Полтевском’ Чернского района. Старинное село Полтево (был помещик Полтев, оставил липовый парк), километрах в 20-ти от станции Чернь. Ехали к нему в тихий солнечный день. И здесь я, пожалуй, впервые увидел, что такое в действительности настоящая русская золотая осень. До этого дня понятие, заключённое в словах ‘золотая осень’ было для меня абстрактным. Теперь оно живёт ярким образом. Дорога по водоразделу, и перед глазами далеко было видно всё очень отчётливо. Осенний воздух обычно чист от пыли и в ясной дали прозрачен. В этот же день его как бы вообще не было. Безмолвно, не покачнув даже самой тонкой веточкой, стоят плакучие берёзы, охваченные жёлтым пламенем осенней листвы. Берёзовые рощи, окружённые чёрной зябью, темнеющей стернёй, как бы горят и горят, не сгорая под лучами холодеющего солнца. Жёлтая радуга — только так можно назвать эти рощи — все оттенки жёлтого, — от бурого, сурового, почти коричневого цвета дубовой листвы, до радостно-весёлого, с прозеленью, такой нежной и робкой, что её почти не заметно у листьев на верхушках берёз. А как прекрасны берёзы, стоящие отдельно! Широко раскинув почти от самой земли крону, как бы излучающую изнутри нежнейшую трепетную желтизну, сквозь которую кое-где просвечивает слабая синь неба. Ни один художник не может передать этого очарования. И тишина. Тишина воздуха и природы в целом, лишь изредка, высоко над землёй важно, неспешно проплывает паутина с пауком-путешественником.
Ездили с директором совхоза Иваном Григорьевичем Долгополовым. Он был в прошлом году председателем колхоза им. Кирова в Иванковском районе. Невысокий брюнет. Читает, интересуется международными делами. Мыслит самостоятельно. Вспомнил эпизод, описанный Черчиллем. Сталин опаздывал на совещания, аккуратно на 10 минут. Черчилль решил опоздать на 20. Пришёл — сидит один Рузвельт. Через 10 минут появился Сталин, взглянул так, что Черчилль и Рузвельт встали и первыми приветствовали его. Это Долгополов сравнил с Хрущёвым, который перед телевизором в США в беседе с каким-то безвестным журналистом. Я сказал ему — идеи надо доносить до масс используя все возможности. Промолчал, видимо, не согласен не с тезисом этим, а с фактом.
Совхоз этот ‘Полтевский’ — новый, создан в начале 1960 года на базе трёх колхозов. Девять с половиной тысяч гектар: расположен, как здесь говорят, ‘компактно’. Отличный урожай кукурузы — 530 ц. Участник за это на ВДНХ. Организованно проводит все работы. Будет прибыль 400 тысяч рублей. Мне кажется — Долгополов играет во всём этом первую скрипку.
18/X-60 г. Скрипнула дверь и с порога донёсся иронический, по отношению к себе, старческий голос. ‘Вот я пришла!’. В комнату, номер Тепло-Огарёвской гостиницы, вошёл высокий, худощавый от старости человек. Из-под помятого и грязноватого серого в крапинку пиджака выпирали резко очерченные лопатки, такие же, как пиджак, штаны, заправленные в кирзовые растоптанные сапоги. Крупные кисти рук, с бугристыми мослами на сгибах пальцев, уже белые от возраста их владельца, неторопливо двигаясь, освобождали тело от одежды. Самое примечательное — густые широкие от носа к нижней губе белесые и, видно, жёсткие усы. Они ровно лежали и шевелились, когда старик говорил, изредка он проводил правой рукой по левому усу, как бы желая удостовериться — здесь ли он, так как поправлять ус ни в коей мере не требовалось, так нерушимо держался он на отведённом ему месте. Небольшой тонкий нос резко взмывался от переносицы и его главная дуга круто тонким хрящом обрывалась над усами. Нос явно был не русский, что-то кавказское чувствовалось в нём, но от всей фигуры человека, его повадок, жестов разговора несло истинной русской душой.
Разговорились. Он Александр Васильевич Федотов, из бывшего колхоза ‘Россия’ Косогорского района. Помню — там был председателем Анпилогов. ‘Вот, вот! Был. Сняли его, из-за меня сняли!!’, — и в голосе послышалась как бы нотка гордости. ‘Нерадиво он к сторожу, то есть, ко мне, отнёсся’. И Филатов рассказал, как он, работая на МТФ сторожем, должен был вывозить навоз (девять возов каждый день), возить воду 15 бочек. И мне представилось: сизый морозный день, позёмка переметает дорогу, в сером полусумраке горизонт затянут чем-то неуловимым, скучным и безнадёжным, руки в затёртых брезентовых варежках, подбитых изнутри какой-то, уже вытершейся шерстью, стынут и стынут, под перетянутом под животом ватным, покрытым грубым сукном, не в одном месте латаном, полупальто — ‘пиджаке’, называют его в деревне, — назойливо, вызывая дрожь в спине, пробирается ветерок. От лошади, низко опустившей голову, поднимается парок, на обледенелые крутые бока бочки выплёскиваются струйки воды. ‘Восьмую везу, — думает возчик, — ещё семь осталось’. И равнодушными, не отражающими никакой мысли глазами, смотрит на полого тянущуюся к еле видным вечером строениям фермы дорогу. ‘Так вот, — продолжал свой рассказ Филатов,- 15 бочек, четыре бочки надо нагреть, нарубить в лесу воз дров и спалить его в печке на ферме, подогревая воду. Такая моя обязанность была. И ничего, справлялся. Премировали меня. И часы от колхоза, и другое. Рублей 600 — 700 выгонял. Две копейки за литр молока, три рубля на трудодень. Но только, вишь, не давал он мне, Сергей Алексеевич (Анпилогов) спецовки. Доярки все получили, а мне нет, а полагалась такая же. Терпел я, терпел. А человек я настойчивый и горячий. Взял и плюнул. И не вышел на работу. Недель около двух не ходил. А тут приехал секретарь райисполкома Шамаев Павел Алексеевич. ‘Что за грязь?’. Ну и сняли председателя. Рогова прислали. Был пред с/с в Босове. Вызывает меня. ‘Пойдёшь работать? Вот тебе деньги на спецовку’. Я поставил условие: ‘Уходил — всё у меня чисто было, под метёлочку. Вывезите всё — пойду’ Три дня вывозили, предоставили мне, как было. Ну, я и пошёл опять. Только промашку дал. В мае 59 года ушёл я с работы, а в январе 60 года в совхоз нас в ‘Мясниково’ перевели. И остался я без пенсии. И ‘девочке’ моей 75-й год идёт, не работает. Собес мне пишет: ‘Пенсию назначить не можем, нет подтверждающих документов (архивы во время войны сгорели), а у Вас есть трудоспособные сыновья, требуйте с них’. Я и без собеса знаю, как с них требовать. Сам им помогаю’. Старик не унывает. Так зашёл у нас разговор о совхозах: ‘Работают пока. Рублей 300 — 400 выплачивают. Да и старый хлеб ещё есть’. Молодой парень, видать рабочий, зачем-то посланный в командировку из Суворова сюда, в Тёплые-Огари, прерывает: ‘300 — 400, говоришь?! А разве это много. Вот у нас в Иваньковском районе, колхоз ‘Искра’ был, — я оттуда родом и мать моя там,- тоже в совхоз передали, в имени XVII партсъезда, так народ уже работать не хочет, особенно женщины. Мужики ещё ходят, а бабы рассуждают: ‘Зачем мне за 200 рублей в месяц мучиться на ветру, да в грязи, лучше дома просижу’. А разве мужики за 300 — 400 рублей жену да ребят прокормят?! И корма нет для скота, запрещают коров держать. Жили хорошо, по 20 — 30 овец держали, а теперь по 4 оставляют в зиму. Разве теперь будем хорошо жить? В коммунизм идём! Приезжал секретарь райкома партии, хотели собрание сделать, четыре дня собирали, так и не собрали’. И старик, и малый сходятся на том, что совхозы — дело плохое.
Такие же мысли высказал и главный агроном районной инспекции сельского хозяйства Юрий Лаврентьевич Москалёв. Знаю его уже часа четыре. Он был главным агрономом Тепло-Огарёвской МТС. Маленького росточка, как пятнадцатилетний паренёк, с быстро краснеющим на ветру острым носиком, он страшный любитель цифр. В бесчисленных записных книжках, аккуратно разграфлённых на каждой странице, у него записаны все показатели по каждому колхозу — по полеводству и животноводству — за последние десять, если не больше, лет. Перед ним всегда все сводки полевых работ, а под рукой логарифмическая линейка, за минуту он вам скажет любую цифру по любому показателю. Выведет немедленно по району, по колхозу, на гектар и т.д., и т.д. ‘Не терпит моя душа, что сделали с колхозами! — говорит он, — Напороли горячку, а теперь и рады бы назад, да стыд мешает. Нагремели на весь Союз, а толку нет. В хороших колхозах и стройка шла, и работали, и урожай давали. И дисциплина в совхозах теперь хуже, чем в колхозах. Совхозы то одни убытки дают. Ошибку дали’, — убеждённо заканчивает он, — А потом ‘рыжих’ искать будут. Сами-то, Гордиенко, скажем, не признается. На ‘рыжих’ свалят, будут говорить, что надо работать рентабельно, изыскивать резервы, использовать их’.
Если уж так говорит районный агроном, значит, и ‘наверху’ осознали ошибку и потихоньку говорят об этом. Эксперимент! И от него не сладко тысячам. Экспериментов в сельском хозяйстве бесконечное множество.
19/X-60. ‘День мира — второй’. Этот день — 27 сентября 1960 года. Первый день — четверть века тому назад, 27/IX-35 года. По мысли Горького тогда этот день был запечатлён в книге, все знаменательные события — и крупные, и мелкие, отражающие характер, дыхание, устремление эпохи, нашли место в этой книге. И теперь, четверть века спустя, редакция ‘Известий’ решила повторить подобную фотографию дня нынешней эпохи. 25 лет — это, по сути, жизнь деятельного поколения. Тогда, в сентябре 1935 года, я был в Липовцах, в казармах 86-го Краснознамённого красногусарского кавалерийского полка, впервые читал о деде Щукаре, о Павке Корчагине, впервые составлял расписание, рассчитанное на стахановские темпы овладения искусством рубки лозы на галопе и карьере (Касимов, наш командир эскадрона, такое расписание составить не смог, отказался).
‘Второй день мира’ — 27/IX-60 года. Я в Сочи. В этот день пошёл к дереву Дружбы. Оно за территорией санатория ‘Золотой колос’. Посажено для научных целей в 1934 году, в 1956 году впервые профессор генетик-биолог Белградского университета Ружица Главинич (женщина) сделала на этом дереве прививку в знак дружбы советского и югославского народов. Это нашло отклик в сердцах многих. И с тех пор все заметные люди Земли, приезжающие в Сочи, желавшие народам мира и дружбы, приходили на опытную станцию южных субтропических культур и прививали к этому дереву почки других цитрусовых растений. К 1960 году на дереве сделали прививки представители 63-х национальностей из 41-й страны мира. В 1960 году этот список пополнился — у дерева Дружбы побывали люди из Швеции, Гвинеи, с Явы и других мест.
В кроне дерева Дружбы, ещё до прививок ‘дружбы’ произрастало 45 различных видов сортов цитрусовых, их изучали работники станции. В 1957 году гости из Вьетнама Данг Хань-хой, Нгуен Тьюк-мау и Ву Та-кук предложили назвать это дерево ‘деревом Дружбы’. Это название и закрепилось за этим деревом. Теперь оно стоит за решёткой и на нём бесчисленные таблички, на которых записано, кто и когда на этой ветке сделал прививку. И вот, в этот ‘День мира — второй’ 27/IX -60 года я у этого дерева. Здесь большая группа германских ветеранов революционной борьбы. Они сделали совместно с нашим Мамаем, Велихановым (тоже Герой Соцтруда), профессором Глазманом, его женой профессором Касаткиной (оба по медицине), сотрудницей румынской туристической фирмы ‘Карпат-Турист’ Гертрудой Бабенко прививки в честь дня мира, а немцы специальную прививку в память о Вильгельме Пика. Здесь я познакомился с Иозефом Клинкбайлем и Куртом Мёбиусом.
21/X. Иозеф Клинкбайль 29сентября дрожащей старческой рукой записал на листочке бумаги адреса: свой и Мёбиуса. В марте 1961 года исполнится ему 70 лет.
25/X. Вокзал станции Узловая. С Узловой мне всегда, почему-то не везёт. Мне всегда приходится здесь трудно выехать в Тулу, бегать за автобусами, терять часы. В последнее время я уже решил сразу обманывать невезение — на городском автобусе немедленно еду далеко за город, до последней остановки этого автобуса на шоссе и там ‘голосую’ попутные автомашины. Это помогает. А сегодня вынужден сидеть здесь на вокзале почти пять часов. В Туле ‘справочная девушка на вокзале’ ответила по телефону, что в 15 часов 47 минут есть поезд через Узловую на Волово (туда у меня командировка), и я бросился на тульский автовокзал, стоял в автобусе часа полтора, приехал, как говорят ‘загодя’, и тут узнаю, что этот поезд Москва — Дебальцево — ‘отменён’, и на Волово теперь ближайший в девятом часу вечера. Узловая опять сыграла со мной злую шутку.
Сегодня первый день зимы. Утром проснулся — ни грязи, ни голой земли: первый снег ровным тонким слоем покрыл всё. И вот уже шестой час вечера, а снег метёт и метёт. Метель. Покров уже толстый. Мороз чуть ниже нуля. Вряд ли смогу завтра в Волове куда-либо поехать, если снег растает — грязища будет страшная. Между прочим, и в прошлый раз грязь в Волове меня допекла. У меня почему-то уже выработалась ассоциация — Волово, Куркино и Арсеньево — это грязь. Видимо, в сухую погоду туда не попадал.
Дня три тому назад — чудесная картина: при лунном свете тихо, чуть перезваниваясь, блестя миллиардами волшебных искр, стоит хрустальный сказочный лес. Каждая, самая тоненькая веточка плакучей берёзы сверкает и переливается огнём, под слабым ветерком, колыхаясь, веточки дотрагиваются друг до друга, и в тишине стоит несмолкаемый тихий, такой тихий, что его почти не слышно, звон серебряных колокольчиков. И хотя лес густой, но в нём далеко видно вокруг — лунный свет свободно льётся и льётся сквозь чащу хрустальных крон берёз и вековых дубов…
Это мне почудилось, когда вечером я взял в руки блестевший от света уличного фонаря ещё зелёный лист тополя: он был твёрд и хрупко сломался. Была изморось и чуть-чуть ниже нуля, ‘гололёд’. На ветках и листьях постепенно наросла незаметная для глаза довольно солидная прозрачная ледяная корочка. И перед моими глазами возник хрустальный лес из сказки. А утром вокруг стволов старых деревьев земля покрыта сучьями. Не выдержав тяжести обледенения, они сломались. Кроны многих деревьев поредели.
В зале ожидания огонь не зажигают, писать уже нельзя. А я хотел вспомнить Курта Мёбиуса и Клинкбайля. Ну, вот, дали, наконец, свет. …Из-за открытых окна и двери на балкончик, полуприкрытых лёгкими белыми гардинами доносятся непрестанный, как шёпот тихий, шорох волн, почти неслышно ритмично набегающих на берег из гальки. Уже темно, но в комнату не проникает вместе с шорохом вечерняя прохлада. Последние дни сентября теплы, как в августе. Номер гостиницы ‘Интурист’ ярко освещён — горят люстра и настольная лампа. В их свете резко подчёркиваются черты крупного лица хозяина — Иозефа Клинкбайля и нервная подвижность Курта Мёбиуса. Хозяин номера — Клинкбайль — прилично говорит по-русски и служит переводчиком для меня и Курта. Мы беседуем, вернее мне хочется узнать как можно больше от них о них самих. … ‘Дерево Дружбы’ не у нас, а за санаторием ‘Золотой колос’, там есть научный работник Фёдор Михайлович Зорин’, — пояснила экскурсовод сочинского Дендрария. К ‘дереву Дружбы’ попал уже поздновато, в одиннадцатом часу утра. Зорин в зелёной, из вьющихся плетей, беседке разговаривал с большой группой. Вышел оттуда. ‘Это немецкие коммунисты, ветераны’, — сказал он. Это меня взволновало, включился в разговор, попросил переводчика переводить. Сказал, что я журналист из Тулы, здесь в отпуске, что Тула — крупный промышленный район. Все заулыбались. Потом они встали группой на аллее, я сделал несколько кадров. Сказал, что я много лет в партии, и мне радостно, что в Германии они завоевали народную власть.
Низенький человек с круглой и блестящей от лысины головой, ещё не потерявшей черноты волос, с чёрными живыми глазами под очками прицепил мне значок ‘Германо-советская дружба’, подошёл другой — высокий, как я, а может и выше, несколько медлительный и прицепил второй — ‘Герб города Берлина’: дыбом медведь на белом фоне, окаймлённом красной и золотой полоской, наверху нечто вроде кусочка шестерни. Этот второй говорил по-русски. Он назвал первого и себя, руководителя берлинской делегации. Я сказал, что зайду к ним позже. И через два дня, 29 сентября — я в номере Клинкбайля.
28/X. Дома в Ясной Поляне….Кончились три дня командировки в Волово. Первые полтора были терпимыми и даже радовали — чутошный морозец и свежий снежок. Зато вторые полтора дня измотали. Ветер, крупа, потом дождь, опять крупа. Обледенело тонкой коркой. С передвижением ‘труба’. В колхоз (8 км), а потом из колхоза до Товарково (20 км) стоя в кузове автомашины (в кабине женщины). Колхоз ‘Память Ленина’. 35 километров от Волово, 8 км от ‘Двориковского’ совхоза. Самая настоящая ‘глубинка’. Деревня — Непрядва, здесь центр, правление, стоит на исторической речке Непрядве, впадающей в Дон. Она перепружена и против двухэтажного здания правления — большая мельница. Ещё осталась от кулака-мельника. На левом берегу реки — деревня Пруды. Километрах в 5 — 6-ти — деревня Богоявленка. Вот и все деревни. Земли всей — более 6 тысяч гектар. Пашни -5300 га. Доход ожидают около трёх миллионов, примерно около 500 рублей с гектара. Самая доходная статья — сахарная свекла. Её более 300 га. С 1 га по 120ц Х 24 руб = 2880 рублей. А зерновых получили менее 6 ц с га. Картофеля — 70-80, кукурузы мало — до 100 ц (‘Учёт, наверно, плохой был, а так росла хорошо’). Деревни большие вытянулись по речке. В этих трёх деревнях были три колхоза — в Прудах ‘Ленинские всходы’, в Богоявленке ‘Верный путь’ и в Непрядве ‘Память Ленина’. Последний оставили после объединения. 22-го сентября была первая годовщина этого знаменательного для здешних жителей события. Председателя — Капунина Павла Григорьевича — видел мало, он уезжал в Тулу в сельэлектро за проводом (кстати, безрезультатно — там все в командировках) для электрификации села. Молодой, 30 лет с небольшим, видимо, хорошо грамотен. Белое одутловатое лицо. Один из типов новых председателей. Главный зоотехник сельхозинспекции Николай Иванович Леков (работает год после окончания ВУЗа) отозвался определённо: ‘Он мне нравится. Молодой, хорошо отзывается на новое. Энергичный’. До объединения председательствовал в ‘Верном пути’ в Богоявленке. Его зам. — Василий Григорьевич Бабин, был председателем в ‘Ленинских всходах’ в Прудах. Грамотёжка хромает, но хозяйственный, твёрд в своих установках с людьми, поддерживает точную субординацию — ‘председатель не поручал мне это решать’. Тоже не стар, около сорока лет, грузноват, крепок, с работящими руками. Третий бывший председатель — Николаев — теперь управляющий отделением в совхозе ‘Двориковский’. Со свеклой сахарной опять не управились. В земле ещё не подпахано около 25 га. А уже снег и холод. Всего в районе около 400 га такой свеклы. И районное начальство в тревоге. Поснимало с работы половину служащих и в деревню — ‘Живите, пока свеклу не выкопаете’. Делается это, на мой взгляд, для ‘галочки’ в отчёте и для оправдания себя, в стремлении показать себя в глазах высшего начальства мобильными, оперативными, настойчивыми. При мне, 27/X, собрались 10 работников сельхозинспекции и других отделов исполкома. Большинство, конечно, женщины. Вчера, говорят, выкопали 20 соток, ждали 9 часов до 11 часов пока подъедет машина. В совхоз ‘Двориковский’ ехали больше часа в открытом кузове. Перемёрзли. Управляющий центральным отделением (высокий, грузный пожилой мужчина, седоватый, в жёлтой кожаной куртке, чуть выше колен, уже здорово затёртой) объяснил: ‘Ходил рабочих своих звать, все обещали, а пришёл на плантацию — никого’. Ну и во главе главного агронома сельхозинспекции Кузиным служащие маленькой кучкой двинулись из тёплой комнаты в снег, ветер, дёргать из подмёрзшей земли свеклу. Много ли они сделают?
Самое интересное в колхозе ‘Память Ленина’ — свиноводство и зоотехник Екатерина Васильевна Яськова (об этом в следующей записной книжке, и завтра).
‘Через живот поясницу чесать’, — это о голоде, когда ‘живот подводит’, живот исчезает, остаётся одна поясница. Это в разговоре в правлении колхоза.
На этом записи в записной книжке (блокноте) No2, сделанные Андреем Ивановичем Чарушниковым, заканчиваются — дописана до конца.
Чарушников Андрей Иванович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Записки журналиста — 1, Чарушников Андрей Иванович, Год: 1959
  2. Записки журналиста — 5, Чарушников Андрей Иванович, Год: 1965
  3. Записки журналиста — 3, Чарушников Андрей Иванович, Год: 1962
  4. Мои короткие встречи с Н. С. Дороватовским, Чарушников Андрей Иванович, Год: 1976
  5. Будни председателя товарищеского суда, Чарушников Андрей Иванович, Год: 1974
  6. Дневник 1867 года, Достоевская Анна Григорьевна, Год: 1867
  7. Издатель А. П. Чарушников, Чарушников Андрей Иванович, Год: 1985
  8. Цена крови, Семенов Владимир Иванович, Год: 1909
Электронная библиотека