Н. А. Некрасов
Заметки о журналах за март 1856 года
Заметки о журналах за март 1856 года
Заметки о журналах за март 1856 года
‘Милостивые государи!
——
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Заметки о журналах за март 1856 года, Некрасов Николай Алексеевич, Год: 1856
Время на прочтение: 24 минут(ы)
Н. А. Некрасов. Полное собрание сочинений и писем в пятнадцати томах
Критика. Публицистика. Письма. Тома 11—15
Том одиннадцатый. Книга вторая. Критика. Публицистика (1847—1869)
Л., ‘Наука’, 1990
Читатель, хотя дело и не касается журналов, но вам будет отрадно прочесть следующие строки, которыми открывается речь графа Д. Н. Блудова по случаю назначения его президентом императорской Академии наук:
Я не в первый раз вступаю в сие святилище наук, — наук и словесности, которая в наше время, может быть, еще теснее прежнего с ними соединяется. Но доселе я был только посторонним, так сказать, свидетелем действий Академии, посторонним усердным почитателем трудов и достоинств ее членов. Ныне, по воле и милостивому доверию государя императора, имею честь председательствовать в сем первом из наших ученых обществ и думаю, однако ж, что во многом, в главном, мои отношения к Академии не изменились. И теперь, не чувствуя себя в состоянии быть настоящим, в собственном смысле сего слова, ее сотрудником, я буду по обязанности, как прежде по одной любви к познаниям и к изящному в литературе, следовать тщательно и беспристрастно за ходом ее разнообразных, почти всеобъемлющих в области ума занятий, душевно радоваться успехам ее и, как смею надеяться, свидетельствовать о них перед августейшим ее покровителем. Нужно ли прибавлять, что, именуя всемилостивейшего государя нашего покровителем Академии, мы следуем не одной обыкновенной форме выражения? Его величество есть в самом деле покровитель нашего ученого общества, потому что он есть справедливый ценитель всех трудов полезных, что ему вполне известна важность науки повсюду и, может быть, еще более в его обширном исполненном жизненной силы царстве’.
Убеждение в необходимости и в благотворном влиянии просвещения, проникающее ныне каждую благородную русскую душу, есть лучшее ручательство славы, прочного процветания и могущества всем нам равно любимой отчизны. И не в высшей ли степени утешительно читать слова мудрого государственного сановника, пред лицом всей России возвещающего, что тот, без чьей воли ничто не делается в русской земле, проникнут тем же убеждением. И особенно теперь, когда одни воины сходят с поприща деятельности для мирного отдыха и настает черед деятельности другим — воинам слова и мысли, — благоденствующие слова нового президента Академии наук полны значения. Во скольких сердцах радостно отзовутся они! Скольких дух ободрят и окрылят! Благословенна рука, написавшая их!
Вообще вся речь графа Блудова чрезвычайно замечательна по обилию светлых идей, обещающих оживотворить деятельность первенствующего в России ученого учреждения:
‘Она (Академия) не есть заведение учебное, как была отчасти при начале своем, но ее предназначение осталось двоякое. За первым и главным: содействовать успехам наук, расширению пределов их — следует непосредственно другое, может быть столь же важное: распространять вкус к познаниям и самые познания вне круга, всегда довольно тесного, собственно ученых, стараться сделать сии знания доступными, привлекательными и для тех, кои по обстоятельствам или по роду иных наук не могли приобрести их при первоначальном воспитании. Вернейшим или и единственным к тому средством, единственным, так сказать, орудием может служить изящная словесность’.
И далее:
‘Не будет ли нужно, сверх того, что уже сделано и продолжается, употребить для скорейшего достижения пели, нам предуказанной, еще другие способы действия, и в том числе установление постоянного, так сказать, посредничества между жаждущими познаний и обществом, которое может удовлетворять сей благородный жажде? Осмеливаюсь. м<илостивые> г<осудари>. ныне же, хотя и мимоходом, предложить вам сей вопрос! Впоследствии он может быть предметом ваших размышлений и соображений, в коих и я дозволю себе принять некоторое, по мере сил моих, участие’.
Действительно, приближение науки к обществу составляет одну из самых живых и важных потребностей нашего времени, и этот вопрос может быть быстро подвинут вперед только таким высоким ученым учреждением, какова императорская Академия наук. Литературные журналы, которые теперь служат посредниками между наукою и массою публики, будучи предприятиями частных людей, располагающих только незначительными и нравственными и материальными средствами, представляют недостаточные органы для быстрого распространения в обществе знакомства с сокровищами всемирной литературы, для распространения, по выражению нового президента императорской Академии наук, и ‘вкуса к познанию и самих познаний’. Еще менее могут сделать отдельные лица. Опыт многих лет доказывает это. Не говорим уже о том, что со времени почтенного Мартынова почти никто у нас не посвящал своей жизни передаче классических произведений древности: такие примеры, как не поддержанный публикою перевод творений Платона, предпринятый профессором Карповым, конечно, охлаждают ревность каждого браться за подобное дело. Даже классические произведения литературы новой Европы, которые, по-видимому, гораздо легче могли бы найти себе поддержку в публике, остаются до сих пор или известными у нас только в незначительных частях, или совершенно неизвестными. До сих пор мы не имеем полного перевода творений Шекспира, до сих пор у нас не переведены ни испанский театр, ни Гёте, ни Сервантес… Частные люди, как мы то испытываем при каждом новом предприятии подобного рода, еще не находят себе достаточной опоры в обществе. Только государственные ученые учреждения — и во главе их императорская Академия — обладают достаточными средствами, чтобы, не нуждаясь в вознаграждениях от нашей публики, еще слишком малочисленной, совершать в обширных размерах труды, целию и воздаянием которых бывает польза общественная, доставление тем людям, которые не могли получить ученого воспитания, всегда редкого, полной возможности на своем родном языке знакомиться с плодами общего человеческого достояния — классическими произведениями литературы и науки всех стран. То, что было издано Академиею наук в славное царствование Екатерины Великой, до сих пор остается едва ли не важнейшею частию всего совершенного у нас для осуществления прекрасной цели, указываемой графом Д. Н. Блудовым. Этот пример достаточен, чтобы доказать всю высокую справедливость благотворных желаний нового президента императорской Академии наук, мудрые слова которого радостно отзовутся в сердце каждого просвещенного русского, видящего в них предвестие новой эпохи для развития и распространения отечественного просвещения. Нельзя не повторить здесь с полным сочувствием заключительных слов из речи академика И. И. Давыдова, обращенной к новому президенту, в общем собрании Академии наук 23 декабря 1855 года: ‘Видя ваше сиятельство среди нас, мы радуемся тройственной радостью — радуемся за себя, за Академию и за отечественное просвещение’.
Переходим к журналам. В 3-м No ‘Отечественных записок’ окончены два романа, начавшиеся с первой книжки, и мы теперь должны говорить о них. Но прежде скажем несколько слов о превосходном стихотворении г. Майкова ‘Рыбная ловля’, украшающем тот же 3-й No ‘Отеч<ественных> записок’. Мы всегда любили поэтический талант г. Майкова, всегда ценили его и верили в него, верили даже тогда, когда талант этот несколько удалился от истинных условий творчества, не допускающих ничего преднамеренного, заданного самому себе самим же поэтом или кем бы то ни было. Кто так начал, как начал г. Майков, и так продолжал:
I
На дальнем Севере моем
Я этот вечер не забуду.
Смотрели молча мы вдвоем
На ветви ив, прилегших к пруду,
Вдали синел лавровый лес
И олеандр блестел цветами,
Густого мирта был над нами
Непроницаемый навес,
Синели горные вершины,
Тумана в золотой пыли
Как будто плавали вдали
И акведуки, и руины…
При этом солнце огневом,
При шуме водного паденья
Ты мне сказала в упоенье:
‘Здесь можно умереть вдвоем…’
II
Fortunata
Ах, люби меня без размышлений,
Без тоски, бее думы роковой,
Без упреков, без пустых сомнений!
Что тут думать? Я твоя, ты мой!
Что тебе отчизна, сестры, братья?
Что нам в том, что скажет умный свет?
Или холодны мои объятья?
Иль в очах блаженства страсти нет?
<. . . . . . . . . . . . . . . . . .>
Верь в любви, что счастью не умчаться,
Верь, как я, о гордый человек,
Что нам век с тобой не расставаться
И не кончить поцелуя ввек…
(‘Очерки Рима’, 1847)
Тот, кто так начал и так продолжал, конечно, не мог возбудить сомнения в своем таланте, но одно время поэт начинал внушать опасение, чтоб талант его, принявший направление, ему не свойственное, не остановился в своем развитии. И мы душевно рады, что теперь уже подобное опасение должно назвать совершенно неосновательным. ‘Рыбная ловля’ г. Майкова — лучшее доказательство, что талант его растет и совершенствуется. Ее, бесспорно, должно назвать лучшим произведением г. Майкова:
Тихонько удочки забравши, впопыхах
Бегу я к пристани. Вослед мне крикнул кто-то,
Но быстро я челнок свой оттолкнул от плота
И, гору обогнув, зарылся в камышах.
Злодеи-рыбаки уж тут давно: вон с челном
Запрятался в тростник, тот шарит в глубине…
Есть что-то страстное в вниманье их безмолвном,
Есть напряжение в сей людной тишине:
Лишь свистнет в воздухе леса волосяная,
Да вздох послышится — упорно все молчат
И зорко издали друг за другом следят.
Меж тем живет вокруг равнина водяная,
Стрекозы синие колеблют поплавки,
И тощие кругом шныряют пауки,
И кружится, сребрясь, снетков веселых стая
Иль брызнет в стороны, от щуки исчезая.
<. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .>
Чтобы вздохнуть, кругом я взоры обвожу.
Как ярки горы там при солнце заходящем!
Как здесь, вблизи меня, с своим шатром сквозящим.
Краснеют темных сосн сторукие стволы
И отражаются внизу в заливе черном,
Где белый пар уже бежит к подножьям горным.
С той стороны село. Среди сребристой мглы
Окошки светятся, как огненные точки,
Купанье там идет: чуть слышен визг живой,
Чуть-чуть белеются по берегу сорочки,
Меж тем как слышится из глубины лесной
Кукушка поздняя да дятел молодой…
Картины бедные полунощного края!
Где б я ни умирал, вас вспомню, умирая,
От сердца пылкого всё злое прочь гоня,
Не вы ль, миря с людьми, учили жить меня?..
Эти два превосходные отрывка сами за себя говорят достаточно. Нам остается только сказать, что любое место во всей пьесе не уступит им в поэтическом достоинстве.
‘Последнее действие комедии’, роман В. Крестовского (псевдоним дамы-писательницы, как было сказано в одном объявлении), замечательно во многих отношениях: в нем высказались все достоинства и недостатки этого автора. Из ныне пишущих женщин-писательниц г-жа Крестовская серьезнее других посмотрела на литературное дело, внимательнее вгляделась в изображаемый ею мир и обнаружила стремление пойти дальше женских чепцов, гримас, салонных шпилек и огорчений своих героинь, поняв, что только тот из писателей имеет право на симпатию и уважение читателя, кто шевелит его сердце, пробуждает негодование ко всему низкому и презренному, кто касается серьезных общественных вопросов, в ком энергия, мысль и правда идут дружно об руку. Нельзя не сознаться, что влияние женщин-писательниц в нашей литературе далеко не так благотворно, как следовало бы ожидать: они вдались в мелочность наблюдений, в фальшивый экстаз, в мелодраматическую искренность и наводнили нас по большей части утомительными болтливо-педантическими размышлениями в форме повестей, рассказов, пословиц и т. д. Иногда берет, право, досада, как это они позволяют своим героям пить вино и играть в карты, когда этим шалунам следовало бы как несовершеннолетним драть за такие проделки уши или ставить их в угол. Кроме шуток, в деле обрисовки мужских характеров наши писательницы решительно слабы. Другой недостаток наших писательниц следующий: в каждой их повести по крайней мере двадцать два бала или десяток вечеринок и бесчисленное множество визитов, французских фраз и карточек. Всё это очень интересно в жизни, но скучно, мелко и незанимательно в литературе. Факт грустный, по не подлежащий сомнению: почти у всех наших писательниц лучшие произведения их — первые повести, остальные — вариации на одну и ту же тему. Вообще всем им вместе и каждой порознь вредит — как бы деликатнее выразиться? — то, что они если можно сказать, преисполнены ‘нужных слов и мыслей, ставших общим местом’.
В произведениях г-жи Крестовской менее всего слышится напряженной крикливости и светской болтливости. Ей иногда удаются даже мужские характеры, хотя они не рельефны, но в них слышатся наблюдательность и мысль. И вообще если б в повестях г-жи Крестовской было поменьше ‘книжности’ и побольше жизни, они поспорили бы с лучшими произведениями новейшей литературы. Резонерство и ум, переходящий в умничанье, — вот коренной их недостаток, тем более важный, что благодаря ему, при всех своих достоинствах, повести г-жи Крестовской скучны. После первых своих не совсем удачных литературных дебютов она заметно развивается и идет вперед.
Содержание романа ‘Последнее действие комедии’ можно рассказать в нескольких словах. В одном губернском городе живет семейство, принадлежащее к губернской аристократии. Глава семейства — пустейший человек, красавец собою, мот, картежник и любезник, жена его (старуха сравнительно с ним) — черствое существо, благодушное по внешности, но безобразное по своим понятиям, лицемерка и ханжа. У нее на всё есть готовый афоризм. Спрашивают ее, например: ‘Вы расстроены болезнию вашей дочери?’ Она с величавой кротостью отвечает так: ‘Я? Нет. Что такое болезнь? На то мы рождены. Кто переносит с терпением, тому и болезнь в сладость’. Всё, что ни делается вокруг ее, она называет безумием. Скажут ей, например, что такая-то девушка — хорошенькая собой, она с укоризной ответит: ‘Красота человеческая есть прах и тление. Чем меньше этого безумия — браков, тем лучше’. У этих супругов есть сын — кислый, ничтожный юноша, и дочь, немолодая, но замечательная девушка по уму и сердцу. Всё дело в романе заключается, главным образом, в мелких семейных отношениях и в характеристике губернских нравов. Промотавшийся отец хочет поправить свои расстроенные обстоятельства и трактует об этом самым циническим образом с своим достойным сынком. Молодая девушка, впавшая в какую-то страшную апатию и безотрадную сосредоточенность, наконец оживляется. Оживить печальную жизнь немолодой девушки, конечно, может только одно — любовь. В этой любви, накипевшей годами, так давно и тщетно ею ожидаемой, высказались вся энергия и благородство этого несчастного существа, начинавшего уже глохнуть среди тяжелой семейной обстановки. Но это чувство не спасло ее: брак, по стечению обстоятельств, расстроился, а с ним, скоро после того, окончилось и ее земное существование.
Содержание просто и не ново, но тем больше чести автору, что он умел совладать с этим стареньким сюжетом. Лучше всех выдержан характер лицемерки-ханжи, г-жи Оршевской, и ее приятельницы Пелагеи Михайловны. Обе они корчат постные физиономии, никого не обвиняют и всех ненавидят, ничем тленным не интересуются, а между тем Пелагея Михайловна, вся воплощенное сребролюбие, имеет капитал, одолжает людей и жмет их с холодностью ростовщика. Елена Ивановна, которая считает себя безгрешною, ничтожная жена, дурная мать, но которой вся цель жизни состоит в том, чтоб служить своими добродетелями живым укором другим людям. Они друг друга ненавидят, ссорятся, вздыхают и мирятся. Одна скажет: ‘Не ропщите, не ропщите! Ох, ропот… вы знаете, что такое… или уныние. Боже избави!’ Другая, которая не умеет еще так ловко маскироваться, взбесится, а потом с сокрушением прибавит: ‘Да, гордость — начало всякого греха!’
Отдавая должное прекрасному таланту г-жи Крестовской, мы укажем и на его недостатки. Главный мы указали уже в коротких словах выше, скажем о нем подробнее. В ущерб художеству она любит слишком много анализировать и рассуждать. Эти анализы длинны, как монологи в старых драмах, утомительны, как прописные морали. Так, например, одно вступление в роман производит самое неловкое впечатление. Это какое-то оправдательное словопрение, и оно значительно предубеждает читателя против всего романа, который, вопреки ожиданиям, оказывается интересным. В этих рассуждениях есть что-то детское, словно автор боится того, чтоб не сказали, что он пишет безделушку, и он спешит рассеять это сомнение и доказать серьезность своих занятий тремя-четырьмя страницами философских рассуждений. Пусть автор отрешится от этой замашки незрелых талантов, пусть он вспомнит, что все истинные художники скупы на слова, от своего лица говорят кратко и мало, пусть автор, не жалея, уничтожает целые страницы своих анализов и рассуждений, если только он горит желанием совершенствовать свой художнический талант. Кроме утомительности эти анализы более всего затемняют отношения действующих лиц (это более всего заметно в ее последнем романе), придают мертвенность там, где вспыхнула неподдельная жизнь, ослабляют и свежесть и поэзию рисунка, придавая всему характер книжности. Еще посоветуем автору, для будущих его успехов, прятать как можно подальше от читателя свою личную мысль, нерасположение к тому или к другому лицу и казнить своих героев их же поступками. Осветите только ровным, правдивым светом ваши фигуры, и, поверьте, читатель всё поймет. Тепло, гуманно перо автора, но торопливо и слишком резко там, где должен всплыть наружу весь герой, и часто автор, совершенно некстати, выскакивает сам на страницы своего романа. Это вредит делу.
Повесть г. Вердеревского ‘Плен у Шамиля’ чрезвычайно интересна. Это невымышленный рассказ о восьмимесячном пребывании в плену у Шамиля семейств князя Орбелиани и князя Чавчавадзе. Не рассказываем его содержание, потому что оно отчасти уже известно читателям из наших газет, и отсылаем любопытствующих к самому рассказу. Скажем одно: повесть г. Вердеревского представляет в высшей степени интересную и мало известную нам картину нравов воинственных горцев. Поэтому его повесть сверх литературного интереса имеет еще интерес политический и исторический и впоследствии может служить весьма важным мемуаром для историка далеко не исследованного нами края. Здесь в особенности любопытны характеристика домашней жизни Шамиля, портреты его жен, приближенных сановников, влияние имама на народ, выкуп и размен пленниц и переговоры по этому случаю. Благодаря рассказу г. Вердеревского для нас несколько уяснилась загадочная личность Шамиля, человека, бесспорно, замечательного, хитрого и изворотливого, лукавого и недоверчивого. Его дипломатические переговоры, осторожность и недобросовестность, пламенное желание получить миллион за выкуп и столь же пламенное желание увидеть своего сына, поручика Джемаль-Эддина, исполнены живого интереса. Наконец, драматизм всего происшествия, пребывание в плену еще более придают колорита этой оригинальной картине. Мы уверены, если б перевести эту повесть на иностранные языки, она имела бы за границею успех: так ново, драматично и картинно всё событие.
Что же касается собственно до исполнения повести, то в этом отношении она не совсем удовлетворительна, и хотя автор говорит в своем предисловии, что он ‘постиг всю важность простоты в настоящем (описываемом) случае’, но, к сожалению, он менее всего придерживался этой простоты. Слог его напыщен и витиеват, обилует излишеством эпитетов, и вообще видно, что г. Вердеревский как будто старается разжалобить своего читателя и вследствие этого историю, и без того драматическую, усиленно тянет вверх, так сказать на самую верхушку пафоса и красноречия. Неприятно также поражает тон его повести: словно читаешь песнопение какого-нибудь миннезингера, живописующего семейные огорчения благотворительных владетелей замка. Но, повторяем, интерес повести так велик, что даже и это, с течением рассказа, исчезает и не делается столь резким. Мы поздравляем ‘Отечественные записки’ с приобретением такой истинно капитальной статьи, потому что недостатки произведения нимало не относятся к журналу — это уже вина самого автора.
В 3 No ‘Библиотеки для чтения’ в высшей степени замечательная статья г. академика Устрялова ‘Первые морские походы Петра Великого в 1693 и 1694 гг.’. Вообще обнародованные доныне эпизоды из громадного труда г. Устрялова несомненно свидетельствуют о высоком и всеобщем интересе, который должна возбудить ‘История Петра Великого’, таким образом изложенная. Нет сомнения, что она завоюет себе столько же читателей и такую же славу, как завоевала ‘История…’ Карамзина, и что труду нашего академика предстоит в своем роде роль столь же блистательная и благотворная по влиянию, какая долго принадлежала ‘Истории государства Российского’.
Появился 21 (он же и 22) номер ‘Москвитянина’. В нем, к сожалению, не встретили мы продолжения писем Гоголя к г. Погодину, и вообще содержание его небогато. В ‘Крымских письмах’ Н. В. В., интересу которых журнал наш уже не однажды отдавал справедливость, любопытнейшим на этот раз показалось нам следующее место:
‘Приписка к письму от 28-го октября.
Государь приехал сегодня во втором часу. Замечательное обстоятельство: тотчас после того как он из церкви пришел в дом, назначенный для его помещения, над этим домом явилось 22 орла, которые кружили долго и потом полетели по направлению к Евпатории. Немного погодя явилось опять столько же (и все со стороны Севастополя) и опять покружили над его домом и полетели к Евпатории. Надо заметить, что до сих пор орлов здесь было очень мало. Во всё время, как мы здесь живем, пролетели орла два-три’.
Да еще очень хороши стихи, навеянные автору ханским дворцом в Бахчисарае:
Проснулись вновь дворца немые сени:
В жилище непробудной тишины,
В чертоги сладострастия и лени
Повеяло дыхание войны.
Где осенял высокоствольный тополь
Веселых одалиск игривую семью —
Сидит солдат, израненный в бою,
И видит в снах своих гремящий Севастополь…
О мрамор старых плит рукой он оперся…
Там прежде бил фонтан и царствовала нега…
Вдруг, слышит он, гремит почтовая телега,
И русский колокольчик залился —
И сердце ёкнуло у русского солдата,
И сон другой он видит наяву —
И Русь широкую, и матушку-Москву,
Пред ним жена и малые ребята —
И слезы каплют на траву…
Не правда ли, удивительные стихи? И прочувствовано сильно, и сказалось хорошо. В том же письме нашли мы прекрасный перевод сонета Мицкевича ‘Странник’:
Так, я достиг давно желанной цели:
У ног моих цветущий край земли,
И моря шум, и реют корабли,
Качался в волнах, как в колыбели.
Но снятся мне родимые метели…
О Русь, леса дремучие твои
Отраднее и слаще сердцу пели,
Чем звонкие Байдара соловьи.
И кажется мне краше и дороже
Немая ширь и глушь моих степей,
Чем пышное цветов душистых ложе…
Там я любил на утре лучших дней,
Там и она… но снится ли ей то же,
Что снится мне о прошлом и об ней?
Кстати, снимем с г. Б. обвинение в некоторых мелочах и чисто личных подробностях, которые попадались в прежних его севастопольских письмах и казались не всегда уместными: ныне г. Погодин объявил, что он, вопреки желанию автора, не хотел исключить таких мест из опасения нарушить искренность и безыскусственность писем.
В последних книжках ‘Русского вестника’ появилось несколько замечательных статей ученого содержания. Мы будем говорить о них в следующем месяце. Журнальная деятельность в Москве обещает и еще более оживиться изданием нового журнала ‘Русская беседа’, предпринятым гг. Кошелевым и Филипповым. Мы можем ошибиться, но у нас есть твердое убеждение, что ‘Русской беседе’ так или иначе суждено играть благородную и благотворную роль в русской литературе и вообще в развитии нашего общества. Как бы ни проявились убеждения людей, соединяющихся в ‘Беседе’, в основе их убеждений лежит начало животворящее — бескорыстная и глубокая любовь к России, а такая основа уже сама собою исключает апатию, разрешающуюся в деятельность рутинную и бесплодную. С нетерпением ждем первого No ‘Беседы’, обещанного в начале апреля.
Упомянув о новом журнале, нельзя умолчать и о журнале, который в своем роде также производит впечатление новости. Это ‘Пантеон’, которого первая книжка на 1856 год на днях появилась в Петербурге. ‘Пантеон’ никогда не был журналом лишним в русской литературе, и мы душевно рады его возобновлению и обещанию впредь издаваться аккуратно.
Желая ему всяких успехов, не можем не указать издателю его на следующее обстоятельство. Главнейшая причина неуспеха его журнала заключается, по нашему мнению, в неопределенности его направления: хочет ли ‘Пантеон’ быть журналом вроде ‘Отечественных записок’, ‘Современника’, или же основная цель его быть изданием специальным, согласным с его первоначальным назначением? От этой двойственности цели ‘Пантеон’ не имеет никакой определенной физиономии. Было бы гораздо лучше, если б он избрал одну которую-нибудь цель и строго держался ее. К чему подражать другим журналам, когда ‘Пантеон’ может иметь собственный, совершенно самобытный характер? Нам кажется, что журнал по преимуществу драматический (пожалуй, с прибавлением иногда повестей, но только не таких, какие появились в прошедшем ‘Пантеоне’), — журнал, который поставил бы своею целию драматическую отрасль искусства и, в случае недостатка русских пьес, переводил бы классические произведения иностранных литератур, — такой журнал скоро приобрел бы уважение публики, получил бы физиономию и сделался бы необходимым. Но ‘Пантеон’ сгубила гоньба за многосторонностию: никто никогда не пестрил своих оберток таким разнообразием (кажущимся), как ‘Пантеон’. Знамя с надписью: ‘Русский театр и стремление к его развитию’ — казалось ему слишком легким и ничтожным. Он взял и театр, и литературу, и науку… и сломился под тяжестию такого многоцветного знамени. Теперь он снова поднялся, и мы желаем, чтоб обновление его было прочно.
В заключение, хотя и не без сердечного сокрушения, должны мы посвятить страницу наших заметок журнальным объяснениям. Вот в чем дело. В прошлом нумере ‘Современника’ поместили мы стихотворение ‘За днями дни идут чредой…’, которое нашел Е. Н. Эдельсон в альманахе ‘Весенние цветы’ с подписью ‘А. Пушкин’ и сообщил нам.
В No 58 ‘С.-Петербургских ведомостей’ явилась ‘Литературная заметка’, доказывающая, что стихотворение принадлежит не Пушкину, а Туманскому и помещено было первоначально в альманахе ‘Северные цветы’, 1825, с буквою Т. Всё это покуда хорошо. ‘Современник’ с тем и печатал стихотворение, чтобы разъяснить вопрос: почему оно не вошло в издания Пушкина? И очень может быть, что стихотворение точно принадлежит Туманскому, а не Пушкину, хотя дальнейшего разъяснения и доказательств этого дела мы еще ожидаем от библиографов и издателей Пушкина. Но вот что нехорошо. Из этого весьма простого обстоятельства газета, издаваемая г. Краевским, старается сделать обвинительный факт для редакции ‘Современника’. Она доходит даже до уверений, будто стихотворение Пушкина, выставлено у нас на обертке какими-то ‘крупными буквами’ (эти буквы не крупнее тех, какими постоянно печатается оглавление в ‘Современнике’), и крепко стыдит редакцию ‘Современника’, что ее ‘поддел’ (выражение газеты) неизвестный собиратель ‘Весенних цветов’: нехорошо-де так обходиться с ‘именами, составляющими гордость и украшение нашей литературы’, и многое другое, высказанное с таким же благородным негодованием и достоинством.
Читатель, мало знакомый с делом, подумает, что мы в самом деле совершили бог знает какое преступление. Такому читателю мы должны сказать, что преступления тут нет, что такие случаи бывали, бывают и могут случиться впредь, и нужно иметь особые причины, чтоб делать из них обвинительные факты. Например, тот же самый издатель ‘С.-Петербургских ведомостей’, г. Краевский, издающий тоже ‘Отечественные записки’, украшал в 1855 году свой журнал стихотворениями г-жи К. Павловой, из которых иные были уже напечатаны в ‘Москвитянине’ 1841 года. Знает ли он это? Если не знает и желает узнать, мы ему докажем. Тот же самый г. Краевский, стыдящий нас неуважением к именам, составляющим гордость и украшение литературы, напечатал в своем журнале в прошлом году (‘Отечеств<енные> зап<иски>‘, 1855, февраль) ‘Завещание помещика сыну времен императрицы Анны Иоанновны’. Эту драгоценность доставил ему, как он известил в примечании, Г. П. Данилевский. ‘Нечего прибавлять здесь, как интересны все лица, о которых упоминает покойник, сам себя, к сожалению, нигде не назвавший в рукописи’ и проч. (‘Отечественные записки’, 1855, No 2, отд. 2, стр. 155). Что ж оказалось? Оказалось, что г. Краевский был в этом случае жертвою доверчивости к авторитету Г. П. Данилевского и выдал своим читателям за драгоценную новость искаженные обрывки из давно известного завещания Татищева, напечатанного в 1773 году Сергеем Друковцовым. {Вот полное заглавие книги: Духовная тайного советника и астраханского губернатора Василия Никитича Татищева, сочиненная в 1733 году, сыну его Евграфу Васильевичу. Печатано в С.-Петербурге, 1733. По каталогу Смирдина No 2950.} Мы тогда не обнаружили, как был ‘поддет’ г. Краевский (употребляя выражение его газеты), потому что, по нашим отношениям к ‘Отечественным запискам’, считали неловким выставлять на вид этот неблагоприятный для них факт, но в настоящем случае мы вынуждены упомянуть о нем, чтобы спросить г. Краевского: хорошо ли будет, если теперь, когда литературе возвращается ее достоинство, журналы наши займутся с прежним рвением ловлею мелких промахов друг в друге и превращением их в обвинительные факты? Нет, это время прошло, и слава богу! Возвращаться к нему не должно, по крайней мере, мы не намерены и за себя ручаемся, лишь бы г. Краевский не подавал поводов до такой степени резких, как настоящий. Многое мы готовы смолчать — и смалчиваем. Мы позволяем ему в своей газете сколько угодно хвалить свой же журнал и всячески унижать наш: это явление совершается уже четвертый год перед лицом всей русской публики, и публика сама знает, как должно на него смотреть. Мы позволяем ему печатать ‘Взгляды на русскую критику’, которых единственное достоинство — тысячу раз повторенное во всех падежах слово ‘Современник’ с прибавлением всяких неблагосклонных эпитетов. Но зачем же он еще хочет уверить десять тысяч читателей своей газеты, что мы не уважаем того, что ‘составляет гордость и славу нашей литературы’? Всех десяти тысяч он, конечно, не уверит, но если предположить, что только десять человек могут поверить, то этого уже довольно, чтобы сделать невозможным молчание на подобные обвинения.
Кстати. В нынешнем нумере ‘Современника’ напечатали мы ‘Семейную картину’ г. Островского, которого сотрудничество приобретено редакциею. Спешим сказать, что эта пьеса была напечатана в 1846 году в ‘Московском листке’. Мы ее перепечатываем потому, что она заслуживает внимания публики и как прекрасная пьеса, и как первое произведение автора комедии ‘Свои люди — сочтемся’, — произведение, в котором находятся уже данные таланта, подарившего впоследствии русской литературе одну из ее немногих образцовых комедий. А между тем ‘Семейная картина’, по малочисленности читателей ‘Городского листка’, прекратившегося за неимением подписчиков, была доныне очень мало известна. Всё это мы спешим сказать, а то, чего доброго, опять явится обвинение в перепечатке с присоединением советов ‘быть впредь осмотрительнее’ и проч. Будьте же спокойны, г. издатель ‘С.-Петербургских ведомостей’. Здесь никто никого ‘не поддел’. Мы знаем, что делаем, и даже убеждены, что наши читатели будут нам благодарны за доставление им возможности познакомиться с первым произведением г. Островского.
Печатается по тексту первой публикации.
Впервые опубликовано: С, 1856, No 4 (ценз. разр. — 29 февр. и 31 марта, выход в свет — 9 апр. 1856 г.), отд. V. с. 223—237, без подписи.
В собрание сочинений впервые включено: ПСС, т. IX.
Автограф не найден.
Авторство Некрасова установлено А. Я. Максимовичем (см.: ЛН, т. 49—50, с. 231: ср.: ПСС, т. IX, с. 768) на основании ряда признаков: статья начинается обращением к читателю, отзывы о А. Н. Майкове аналогичны предшествующим отзывам Некрасова о нем. Сведения о каких-либо соавторах отсутствуют: по-видимому, статья написана Некрасовым единолично.
С. 239—242. …вам будет отрадно прочесть следующие строки, которыми открывается речь графа Д. Н. Блудова по случаю назначения его президентом императорской Академии наук обрадуемся за себя, за Академию и за отечественное просвещение’. — Д. Н. Блудов (1785—1864) — государственный деятель, до назначения на должность президента императорской Академии наук 23 декабря 1855 г, был министром внутренних дел (1832—1838), а в 1830—1831 и 1838—1839 гг. управлял Министерством юстиции. Племянник Г. Р. Державина, один из учредителей ‘Арзамаса’. Высказанная им в его речи, произнесенной 23 декабря 1855 г. при вступлении в должность президента императорской Академии наук, мысль о поощрении наук и просвещения была вполне объяснима: назревала эпоха реформ после поражения в Крымской войне и смерти Николая I. Некрасов воспользовался этой речью, чтобы широко обрисовать культурно-просветительские задачи Академии наук.
С. 241. …со времени почтенного Мартынова почти никто у нас не посвящал своей жизни передаче классических произведений древности… — И. И. Мартынов (1771—1833) — переводчик греческих классиков, академик, в 1823—1829 гг. вышло 26 томов его переводов Гомера. Софокла, Геродота, Пиндара и других авторов с обстоятельными историко-литературными комментариями. См. о нем: Колбасин Е. Я. Иван Иванович Мартынов, переводчик ‘Греческих классиков’ (С. 1856, No 3, отд. II, с. 1—46, No 4. отд. II, с. 75—126), Егунов А. Н. Гомер в русских переводах XVIII—XIX вв. М.—Л., 1964, с. 309—330.
С. 241. ..не поддержанный публикою перевод творений Платона, предпринятый профессором Карповым… — В. Н. Карпов (1798— 1867) — философ, профессор Петербургской духовной академии, редактор и переводчик древнегреческих текстов. Первые две части ‘Сочинений Платона’ и его переводе (ч. 1—6. СПб., 1841) приветствовал В. Г. Белинский (т. V, с. 613—614), который, однако, выразил опасение: ‘Неужели этот труд не поддержится публикою? Страшно и подумать об этом…’ (т. VI, с. 382—390). Очевидно, это опасение оправдалось: следующее издание перевода Карпова появилось в Петербурге лишь в 1863—1879 гг.
С. 241. До сих пор мы не имеем полного перевода творений Шекспира, до сих пор у нас не переведены ни испанский театр, ни Гёте, ни Сервантес… — Некрасов привлекает внимание читателей к проблемам перевода мировой классической литературы, имея в виду будущие возможные труды императорской Академии наук. О переводах отдельных драматических произведений Шекспира, выполненных М. П. Вронченко (СПб., 1828), А. И. Кронебергом (Харьков, 1844), Н. X. Кетчером (СПб., 1841—1850), см.: наст. том, кн. 1. с. 255 и 444. Под ‘испанским театром’ подразумевались драматические произведения Лопе де Вега, П. Кальдерона, Тирсо де Молина, переводы которых на русский язык были немногочисленны. ‘Фауст’ Гете переводился в России интенсивнее, — в частности, Э. И. Губером (СПб.. 1838). М. П. Вронченко (СПб., 1844), А. Н. Струговщиковым (СПб., 1856, см. также публикации в журналах — 1835—1843) и др. Из переводов Сервантеса были известны переводы ‘Дон-Кихота’ В. А. Жуковского (т. 1—6. М., 1803—1806, и К. П. Масальского (т. 1. СПб., 1838, не завершен).
С. 241. То, что было издано Академиею наук в славное царствование Екатерины Великой… — Об издательской деятельности Академии наук в период царствования Екатерины II см.: Капелевич Ю. X. Основание Петербургской Академии. Л., 1974, Коломинов В. В., Файнштейн М. Ш. Храм муз словесных. (Из истории Российской Академии). Л., 1986.
С. 242. …из речи академика И. И. Давыдова… — И. И. Давыдов (1794—1863) — филолог и философ, профессор! Московского университета.
С. 242. Мы всегда любили поэтический талант г. Майкова он талант этот несколько удалился от истинных условий творчества… — Намек на ‘верноподданнические’ стихотворения А. Н. Майкова ‘Арлекин’ (С. 1855. No 1) и ’18 февраля 1855 года’ (на смерть Николая I) (С, 1855, No 3). См. также: наст. кн., с. 114 и 341
С. 242—243. На дальнем Севере моем ~ (‘Очерки Рима’, 1847). — Цитируются стихотворения Майкова из книги ‘Очерки Рима’ (СПб., 1847, с. 5, 10). В стихотворении ‘Fortunata’ Некрасовым опущено третье четверостишие:
Я любви не числю и не мерю,
Нет, любовь есть вся моя душа,
Я люблю — смеюсь, клянусь и верю…
Чувствую, как тут я хороша.
С. 243—244. Тихонько удочки забравши, впопыхах ~ учили жить меня?.. — Стихотворение Майкова ‘Рыбная ловля’ цитируется по первой публикации (ОЗ, 1856, No 3, отд. I, с. 288—290).
С. 244. ‘Последнее действие комедии’, роман В. Крестовского ~ замечательно во многих отношениях… — Роман Н. Д. Хвощинской был опубликован в ‘Отечественных записках’ (1856, No 1—3).
С. 244. …почти у всех наших писательниц лучшие произведения их — первые повести, остальные — вариации на одну и ту же тему. — В последних словах, очевидно, содержится намек на название одной из повестей писательницы А. Я. Марченко — ‘Три вариации на одну тему’. Первая часть повести возбудила надежды, не вполне оправдавшиеся в дальнейшем (см.: наст. кн., с. 26, 313-314).
С. 247. Повесть г. Вердеревского ‘Плен у Шамиля’ чрезвычайно интересна. Это невымышленный рассказ о восьмимесячном пребывании в плену у Шамиля семейств князя Орбелиани и князя Чавчавадзе. — Повесть Е. А. Вердеревского имеет следующий подзаголовок — ‘Правдивая повесть о восьмимесячном и шестидневном (в 1854—1855) пребывании в плену у Шамиля семейств покойного генерал-майора князя Орбелиани и подполковника князя Чавчавадзе. основанная на показании лиц, участвовавших в событии’ (ОЗ, 1856, No 1, с. 59—152). Орбелиани и Чавчавадзе — древние княжеские грузинские роды. См. также: наст. кн., с. 126—127 и 344— 345.
С. 247. …влияние имама на народ… — Имам (арабск.) — светский и духовный глава общины: здесь: глава государства мюридов.
С. 247. …выкуп и размен пленница, пламенное желание получить миллион за выкуп и столь же пламенное, желание увидеть своего сына, поручика Джемаль-Эддина… — Речь идет об одном из сыновей Шамиля, который в 1840-х гг. был взят русскими войсками в качестве заложника, затем вывезен в Россию, помещен в Кадетский корпус и по окончании выпущен офицером в один из столичных полков. Шамиль требовал его в обмен на кахетинских княгинь А. И. Чавчавадзе (с сыном) и В. И. Орбелиани. Обмен произошел в 1854 г. Сын Шамиля уезжал из Петербурга на Кавказ к отцу неохотно (см. об атом: Прозрителев Г. Шамиль в г. Ставрополе. Ставрополь. 1913, с. 8 (Тр. Ставропольской учен. арх. комис.)). Ср. с изложением этого события в дневнике В. С. Аксаковой (15 апреля 1855 г.): ‘Шамиль выдал их (‘наших пленниц’) в обмен сына своего и 40 тысяч серебром. Сын его был захвачен нами и воспитан в корпусе, теперь он служил в нашей службе. Говорят, его смутила в первую минуту мысль о возврате его в дикую свою родину, однако ж он сам пожелал, но был глубоко оскорблен, когда отец его, согласившись возвратить пленниц за эти условия, вдруг отказался от своего обещания и потребовал миллион денег и 250 пленных. Молодой Шамиль, которого очень хвалят, написал ему письмо, в котором объяснил, что отец его этим унижает в глазах русских, отец согласился, и вот совершился обмен чрезвычайно любопытный’ (Аксакова В. С. Дневник. СПб., 1913, с. 106).
С. 247. …если б перевести эту повесть на иностранные языки, она имела бы за границею успех… — Ср. отклик ‘Московских ведомостей’ на выход в свет повести Е. А. Вердеревского ‘Плен у Ша миля’ отдельным изданием (М., 1856): ‘Мы уже имели случай упоминать об этом труде, чрезвычайно любопытном, но, к сожалению, слишком растянутом. Пленницы наши, как известно, проникли в самые сокровенные убежища Шамиля и его скопищ и поневоле заглянули туда, куда никто еще не заглядывал. Понятно, как сильно возбуждается интерес при чтении труда г. Вердеревского, из которого уже сделаны извлечения в ‘Revue des Deux Mondes’ и в брюссельской газете ‘Le Nord» (MB, 1856, No 83).
С. 248. …песнопение какого-нибудь миннезингера… — Миннезингер (нем. Minnesinger) — немецкий средневековый поэт-певец.
С. 248. …в высшей степени замечательная статья г. академика Устрялова ‘Первые морские походы Петра Великого в 1693 и 1694 гг.’. — Я. Г. Устрялой (1805—1870) — историк, профессор Петербургского университета, автор университетского курса ‘Русская история’ (Ч. 1—5. СПб., 1837—1841). Упоминаемая Некрасовым статья являлась частью капитального труда Устрялова ‘История царствования Петра Великого’ (т. 1—4, 6, т. 5 не выходил. СПб., 1858—1863). Одобрив обширные документальные материалы, привлеченные историком, Н. А. Добролюбов критически отнесся к официально-монархической трактовке темы статьи (т. III, с. 7— 132).
С. 248. …не встретили мы продолжения писем Гоголя к г. Погодину… — Письма Н. В. Гоголя к М. П. Погодину 1832—1840 гг. были опубликованы в ‘Москвитянине’ (1855, No 19—20, окт., кн. 1— 2, с. 1—56, отд. оттиск: М., 1855). Продолжения публикации не было.
С. 248. ‘Приписка к письму от 28-го октября. Государь приехал сегодня… — Здесь и далее цитируются ‘Крымские письма’ П. В. Берга (М, 1856, No 21—22, нояб., отд. I, с. 118, 117, 114).
С. 249—250. …обвинение в некоторых мелочах и чисто личных подробностях ~ ныне г. Погодин объявил, что он, вопреки желанию автора, не хотел исключить таких мест из опасения нарушить искренность и безыскусственность писем. — Некрасов имеет в виду редакционное примечание ‘Москвитянина’ к следующей приписке Берга к его письму от 28 октября 1855 г.: ‘В письмах моих есть совершенно лишние, неудобные вещи, которых не желал бы видеть в печати, мало ли что я к вам пишу’ (М, 1855, No 21—22, нояб., отд. I, с. 115).
С. 250. В последних книжках ‘Русского вестника’ появилось несколько замечательных статей ученого содержания. Мы будем говорить о них в следующем месяце. — Отзыв о статьях М. Н. Каткова ‘Пушкин’. П. В. Анненкова ‘О значении художественных произведений для общества’, С. М. Соловьева ‘Древняя Русь’ и ‘Август-Людвиг Шлецер’, П. Н. Кудрявцева ‘Карл V’, Б. Н. Чичерина ‘Обзор исторического развития сельской общины в России’ и др., опубликованных в No 2 ‘Русского вестника’ за 1856 г., был написан Н. Г. Чернышевским и вошел в состав ‘Заметок о журналах за апрель 1856 года’ (С, 1856, No 5, отд. V, с. 109—118, ср.: Чернышевский, т. III, с. 642—650).
С. 250. Журнальная деятельность в Москве обещает и еще более оживиться изданием нового журнала ‘Русская беседа’, предпринятым гг. Кошелевым и Филипповым. ~ С нетерпением ждем первого No ‘Беседы’, обещанного в начале апреля. — ‘Русская беседа’ (1856—1860), ежемесячный журнал славянофильского направления, издавался А. И. Кошелевым совместно с Т. И. Филипповым. С 1858 г. журнал фактически редактировал И. С. Аксаков. В ‘Русской беседе’ печатались И. С. и С. Т. Аксаковы, В. И. Даль, А. Н. Островский. А. С. Хомяков. Ф. И. Тютчев, И. В. Киреевский, Ю. Ф. Самарин, А. А. Григорьев и др. Некрасов и Чернышевский приветствовали журнал, однако надежды на союзничество с шанс оправдались (см. об этом: Чернышевский, т. III, с. 650—651).
С. 250—251. …о журнале, который в своем роде также производит впечатление новости. Это ‘Пантеон’ ~ и мы желаем, чтобы обновление его было прочно. — Журнал ‘Репертуар русского и Пантеон всех европейских театров’ (о его предыстории см.: наст. том, кн. 1, с. 399) с 1852 по 1856 г. выходил под названием ‘Пантеон’. Его редактор и издатель Ф. А. Кони в 1852 г. расширил программу, превратив журнал в литературно-художественный и театральный. Однако журнал не пользовался успехом. С августа 1855 г. он выходил с большим опозданием. Некрасов говорит о пер вой книжке ‘Пантеона’ за 1856 г., вышедшей только в марте (ценз. разр. — 17 марта 1856 г.). Это обстоятельство оговорено и в предисловии ‘От редакции’, в котором Ф. А. Кони также писал: ‘…редакция, не делая заманчивых обещаний, постарается, как и прежде, журнал свой сделать интересным и разнообразным по выбору статей, живым и современным по содержанию’ (П, 1856, No 1 отд. паг.).
С. 251. …поместили мы стихотворение ‘За днями дни идут чредой…’, которое нашел Е. Н. Эдельсон в альманахе ‘Весенние цветы’ с подписью ‘А. Пушкин’ и сообщил нам. — Некрасов разъясняет историю с перепечаткой в ‘Современнике’ (1856, No 3 отд. I, с. 5—6) стихотворения В. И. Туманского ‘За днями дни иду, чредой…’, ошибочно приписанного Пушкину. Это стихотворение под названием ‘Моя любовь’ впервые было опубликовано за подписью ‘Т.—‘ в альманахе ‘Северные цветы на 1825 год, собранные бароном А. А. Дельвигом’ (Изданы Ив. Слениным. СПб.. 1825) В альманахе ‘Весенние цветы, или Собрание романсов, баллад и песен А. Пушкина. Жуковского, Козлова, Баратынского. Туманского, Ф. Глинки, Раича, Маркевича, Вяземского и проч.’ (М., 1835) оно напечатано с подписью ‘А. Пушкин’ (см. об этом: Смирнов-Сокольский Ник. Рассказы о прижизненных изданиях Пушкина. М., 1962, с. 619—620). Под заглавием ‘Моя любовь’ стихотворение опубликовано в издании: Туманский В. И. Стихотворения и письма. СПб., 1912. с. 356—357. Е. Н. Эдельсон (1824—1868) — литературный критик, переводчик, один из членов ‘молодой редакции’ ‘Москвитянина’. Обстоятельства его участия в публикации стихотворения в ‘Современнике’ не установлены.
С. 251. В No 58 ‘С.-Петербургских ведомостей’ явилась ‘Литературная заметка’ ~ крепко стыдит редакцию ‘Современника’, что ее ‘поддел’ (выражение газеты) неизвестный собиратель ‘Весенних цветов’… — ‘Литературная заметка (Письмо в редакцию ‘Санкт-Петербургских ведомостей’)’ была подписана астронимом ‘***’. Автор ее писал: ‘Как же, скажете вы, в альманах ‘Весенние цветы, или Собрание романсов’ и пр. попало это стихотворение с именем Пушкина? Очень просто. Известно, как у нас составляются эти сборники романсов, песенок, куплетцев и т. п.: какой-нибудь полуграмотный книжный спекулянт понадергает стишков оттуда, отсюда, из разных книг, журналов, альманахов, сошьет в тетрадку и продаст за какую-нибудь безделицу книгопродавцу, который и сбывает этот товар на Нижегородской ярмарке по столько-то копеек за книжку. Разумеется, чтоб взять подороже, собиратель старается набрать имен погромче: на это у них всегда хватит догадки… Так точно поступил и неизвестный собиратель ‘Весенних цветов’ 1835 года — выписал из вышедших пред тем ‘Северных цветов’ стихотворение Туманского и вместо негромкой и загадочной для него буквы ‘Т.—‘ поставил ‘А. Пушкин’ и таким образом поддев в 1835 году книгопродавца, поддел в 1856 редакцию ‘Современника» (СПбВ. 1856, 13 марта, No 58, с. 329).
С. 252. …тот же самый издатель ‘С.-Петербургских ведомостей’ г. Краевский, издающий тоже ‘Отечественные записки’, украшал в 1855 году свой журнал стихотворениями г-жи К. Павловой, из которых иные были уже напечатаны в ‘Москвитянине’ 1841 года. — Имеется в виду стихотворение К. К. Павловой ‘Старуха’, впервые опубликованное в ‘Москвитянине’ (1841, No 12, с. 290—293) и с незначительными разночтениями перепечатанное в ‘Отечественных записках’ (1855. No 9, с. 107—110).
С. 252. …г. Краевский был в этом случае жертвою доверчивости к авторитету Г. П. Данилевского… — Ср. в одном из вариантов более позднего сатирического стихотворения Некрасова ‘Песня об Аргусе’ (1863):
Встретишь как раз <Дани>левского,
Что-нибудь тотчас соврет,
После расскажешь за верное —
Скажут: и сам ты такой!
Дело такое прескверное
Было однажды со мной!..
(наст. изд., т. II, с. 298—299)
С. 252—253. Мы позволяем ему в своей газете сколько угодно хвалить свой же журнал и всячески унижать наш: это явление совершается уже четвертый год… — В 1852 г. А. А. Краевский, редактор ‘Отечественных записок’, взял в аренду ‘С.-Петербургские ведомости’ (совместно с А. Н. Очкиным). Нападками на ‘Современник’ были переполнены и журнал, и газета Краевского.
С. 253. Мы позволяем ему печатать ‘Взгляды на русскую критику’ ~ с прибавлением всяких неблагосклонных эпитетов. — Имеется в виду статья Г. Е. Благосветлова, направленная против ‘Современника’ (см.: наст. кн., с. 232—233, 387—388).
С. 253. …напечатали мы ‘Семейную картину’ г. Островском ~ пьеса была напечатана в 1846 году в ‘Московском листке’. — Некрасов допустил неточность. Пьеса А. П. Островского пол названием ‘Картина семейного счастья’ была впервые опубликована в ‘Московском городском листке’ за 1847 г. (14 и 15 марта. No 60 [1 61). При вторичной ее публикации в ‘Современнике’ (1856. No 4) Островский изменил название пьесы на ‘Семейная картина’, внеся в нее ряд поправок. Фельетонист ‘С.-Петербургских ведомостей’ В. Р. Зотов упрекнул ‘Современник’ за перепечатку и обвинил Островского в ‘сокрытии соавтора’ Д. А. Горева-Тарасенкова (см.: СПбВ, 1856, 2 мая, No 38, Беляев М. Д. Газетная травля (Островский и Горев-Тарасенков). — В кн.: Памяти А. Н. Островского. Пгр., 1923, с. 70—86).