Заметки о Пушкине лицейских товарищей его, Грот Яков Карлович, Год: 1893 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 44 минут(ы)

ТРУДЫ Я. К. ГРОTА

III.
ОЧЕРКИ
изъ
ИСТОРІИ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ.
(1848—1893).

Замтки о Пушкин лицейскихъ товарищей его.

Покойный Анненковъ, собираясь въ 1851 году писать біографію Пушкина, набросалъ рядъ вопросовъ относительно его жизни, особенно во время пребыванія въ лице. Эти вопросы сообщилъ онъ зятю Пушкина Николаю Ивановичу Павлищеву, который передалъ ихъ лицейскому товарищу поэта Сергю Дмитріевичу Комовскому. Въ отвтъ на эти вопросы Комовскій составилъ записку о пребываніи Пушкина въ лице, но, не полагаясь на свою память, счелъ нужнымъ передать свои воспоминанія, вмст съ вопросами Анненкова, на судъ товарищей и отправилъ т и другія къ графу М. А. Корфу. Модестъ Андреевичъ, сдлавъ на поляхъ записки одно замчаніе, передалъ ее Михаилу Лукьяновичу Яковлеву, который со своими замтками сообщилъ ее Александру Алексевичу Корнилову, а этотъ возвратилъ ее Комовскому съ такимъ отзывомъ: ‘Съ моей стороны я не сдлалъ никакихъ замчаній: написанное тобою я нахожу врнымъ’. Почерпая эти свднія изъ подлинныхъ документовъ, полученныхъ мною отъ едора едоровича Матюшкина, перепечатываю и сохранившуюся между ними записку Комовскаго вмст съ приписками названныхъ лицъ.

1. ЗАПИСКА С. Д. КОМОВСКАГО.

1851.

А. С. Пушкинъ, при поступленіи въ лицей, особенно отличался необыкновенною памятью и превосходнымъ знаніемъ французской словесности. Ему стоило прочесть раза два страницу какого-нибудь стихотворенія, и онъ могъ уже повторить оное наизусть безъ всякой ошибки {Слова бывшаго гувернера Сергя Гавриловича Чирикова. С. К.}. Будучи 12-ти лтъ отроду, Пушкинъ не только зналъ въ память вс лучшія творенія французскихъ поэтовъ, но даже самъ писалъ довольно хорошіе стихи на этомъ язык. Упражненія въ словесности французской и россійской были всегда любимйшія его занятія, въ коихъ онъ наиболе успвалъ. Кром того, онъ охотно занимался и науками историческими, но не любилъ политическихъ и въ особенности математику {Математика — наука не политическая, а исторію дйствительно любилъ. М. Я.}, почему вмст съ другомъ своимъ б. Дельвигомъ {Почему именно вмст съ другомъ своимъ барономъ Дельвигомъ? М. Я.} всегда находился въ числ послднихъ воспитанниковъ второго разряда и при выпуск изъ лицея получилъ чинъ 10-го класса. Не только въ часы отдыха отъ ученія въ рекреаціонной зал, на прогулкахъ, по нердко въ классахъ и даже въ церкви {Это замчаніе, по мннію моему, вовсе лишнее М. Я.— Комовскинъ же сдлана подстрочная ссылка: Замчаніе того же гувернера С. Г. Чирикова.} ему приходили въ голову разные поэтическіе вымыслы, и тогда лицо его то хмурилось необыкновенно, то прояснялось отъ улыбки, смотря по роду думъ, его занимавшихъ {Лицо Пушкина, и ходя по комнат, и сидя на лавк, часто то хмурилось, то прояснялось отъ улыбки. М. Я.}. Набрасывая же мысли свои на бумагу, онъ удалялся всегда въ самый уединенный уголъ комнаты {Не правда. Писалъ онъ везд, гд могъ, а всего боле въ математическомъ класс. М. Я.}, отъ нетерпнія грызъ обыкновенно перо и, насупя брови, надувши губы, съ огненнымъ взоромъ читалъ про себя написанное. Кром любимыхъ разговоровъ своихъ о литератур и авторахъ съ тми товарищами, кои тоже писали стихи, какъ-то съ б. Дельвигомъ, Илличевскимъ, Яковлевымъ {Имя Яковлева зачеркнуто имъ.} и Кюхельбекеромъ (надъ неудачною страстью коего къ поэзіи онъ любилъ часто подшучивать), Пушкинъ былъ вообще не очень сообщителенъ съ прочими своими товарищами и на вопросы ихъ отвчалъ обыкновенно лаконически.

Изъ профессоровъ и гувернеровъ лицея никто въ особенности Пушкина не любилъ и не отличалъ отъ другихъ воспитанниковъ, но вс боялись его сатиръ, эпиграммъ и острыхъ словъ {Не помню и не знаю, кто боялся сатиръ Пушкина, разв одинъ Пешель, но и этотъ только трусилъ. Остротъ Пушкинъ не говорилъ. М. Я.}, съ удовольствіемъ слушая ихъ насчетъ другихъ. Такъ наприм. профессоръ математики Карповъ отъ души смялся его піитическимъ шуткамъ надъ лицейскимъ докторомъ Пешелемъ, который въ свою очередь охотно слушалъ его насмшки надъ Карповымъ. Одинъ только профессоръ россійской и латинской словесности Кошанскій, предвидя необыкновенный успхъ поэтическаго таланта Пушкина, старался все достоинство онаго приписывать отчасти себ и для того употреблялъ вс средства, чтобы какъ можно боле познакомить его съ теоріею отечественнаго языка и съ классическою словесностью древнихъ {Такъ, но вмст съ тмъ Кошанскій — особенно въ первое время — всячески старался отвратить и удержать Пушкина отъ писанія стиховъ, частію, можетъ быть, возбуждаемый къ тому ревностію или завистію: ибо самъ писалъ и печаталъ стихи, въ которыхъ боялся соперничества возникающаго новаго генія. . К.— Противъ того же мста приписано рукой Яковлева: Русскимъ языкомъ Пушкинъ занимался не потому, чтобы кто-нибудь изъ учителей побуждалъ его къ тому, а по страсти, по влеченію собственному. Пушкина талантъ началъ развиваться въ то время, когда Кошанскій, по болзни, былъ устраненъ и три (?) года въ лице не былъ. Дельвигъ вовсе не Кошанскому обязанъ привязанностью къ классической словесности, а товарищу своему Кюхельбекеру. М. Я.}, но къ послдней не усплъ возбудить въ немъ такой страсти, какъ въ Дельвиг. Самъ Пушкинъ, увлекаясь свободнымъ полетомъ своего генія, не любилъ подчиняться классному порядку и никогда ничего не искалъ въ своихъ начальникахъ.

Вн лицея онъ знакомъ былъ съ нкоторыми отчаянными {Это слово подчеркнуто, въ знакъ неодобренія Яковлевымъ.} гусарами, жившими въ то время въ Царскомъ Сел (Каверинъ, Молоствовъ, Саломирскій, Сабуровъ и др.). Вмст съ ними, тайкомъ отъ своего начальства, онъ любилъ приносить жертвы Бахусу и Венер, волочась за хорошенькими актрисами графа Толстого и за субретками прізжавшихъ туда на лто семействъ {Эта статья относится не до Пушкина только, а до всхъ молодыхъ людей, имющихъ пылкій характеръ. М. Я.}, при чемъ проявлялись въ немъ вся пылкость и сладострастіе африканской породы {Пушкинъ былъ до того женолюбивъ, что, будучи еще 15-ти или 16-ти лтъ, отъ одного прикосновенія къ рук танцующей, во время лицейскихъ баловъ, взоръ его пылалъ, и онъ пыхтлъ, соплъ, какъ ретивый конь среди молодого табуна С. К.— Описывать такъ можно только арабскаго жеребца, а не Пушкина, потому только, что въ немъ текла кровь арабская. М. Я.}. Но первую платоническую, истинно поэтическую любовь возбудила въ Пушкин сестра одного изъ лицейскихъ товарищей его (фрейлина Катерина Павловна Бакунина). Она часто навщала брата своего и всегда прізжала на лицейскіе балы. Прелестное лицо ея, дивный станъ и очаровательное обращеніе произвели всеобщій восторгъ во всей лицейской молодежи. Пушкинъ съ чувствомъ пламеннаго юноши описалъ ея прелести въ стихотвореніи своемъ къ Лхивописцу, которое очень удачно положено было на ноты лицейскимъ же товарищемъ его Яковлевымъ и постоянно пто до самаго выхода изъ заведенія. Вообще воспоминанія первыхъ счастливыхъ дней дтства Пушкина были причиною, что Александръ Сергевичъ во всхъ своихъ стихотвореніяхъ, и до конца жизни, всегда съ особымъ чувствомъ отзывался о лице, о Царскомъ Сел и о товарищахъ своихъ по воспитанію. Это тмъ замчательне, что учебные подвиги Пушкина, какъ выше сказано, не очень были блистательны, по страсти Пушкина къ французскому языку (что впрочемъ, было тогда въ дух времени), называли его въ насмшку французомъ, а по физіономіи и нкоторымъ привычкамъ обезьяною {И даже смсью обезьяны съ тигромъ. С. К.— Какъ кого звали въ школ, въ насмшку, должно оставаться въ одномъ школьномъ воспоминаніи старыхъ товарищей, для читающей же публики и странно и непонятно будетъ читать въ біографіи Пушкина, что его звали обезьяной, смсью обезьяны съ тигромъ. М. Я.}.

По выход изъ лицея Пушкинъ, сохраняя постоянную дружбу къ б. Дельвигу, коего хладнокровный и разсудительный характеръ ему нравился (несмотря на явное противорчіе съ его собственнымъ), посщалъ преимущественно литературныя общества Карамзина {Посщая его еще въ лице, Пушкинъ написалъ, по совту его, куплеты, птые въ Павловск при празднованіи, сколько помнится, взятія Парижа, и за эти стихи удостоился получить отъ императрицы Маріи еодоровны золотые съ цпочкою часы при милостивомъ отзыв на имя воспитанника лицея, Пушкина. С. К.}, Жуковскаго, Воейкова, графа Блудова, Тургенева и т. п. Впрочемъ, онъ боле и боле полюбилъ также и разгульную жизнь {Пушкинъ велъ жизнь боле беззаботную, чмъ разгульную. Такъ ли кутитъ большая часть молодежи? М. Я.} служителей Марса, двъ веселія и модныхъ женщинъ, ныншнихъ львицъ, или, какъ очень удачно выразился, кажется, Загоскинъ, — вольноотпущенныхъ женъ (femmes mancipes).

——

Рядомъ съ этою запискою сохранился на особомъ полулист писанный также рукою Комовскаго очеркъ начала біографіи Пушкина (его дтства), но я не перепечатываю его, такъ какъ онъ весь вошелъ въ Матеріалы Анненкова. Какъ дополненіе къ предыдущей записк сообщаю еще отрывокъ изъ письма, написаннаго Комовскимъ къ . П. Корнилову въ отвтъ на приглашеніе комитета пріхать въ Москву къ открытію памятника Пушкину. Сожаля, что онъ по слабости здоровья {С. Д. Комовскій скончался вскор посл открытія памятника, именно 8 іюля 1880 года.} не можетъ принять участія въ этомъ народномъ торжеств, Сергй Дмитріевичъ вспоминаетъ знаменитаго товарища и между прочимъ говоритъ:

Пушкинъ, привезя съ собою изъ Москвы огромный запасъ любимой имъ тогда французской литературы, началъ ребяческую охоту свою — писать одни французскіе стихи — переводить на чисто-русскую, очищенную имъ самимъ почву. Затмъ, едва познакомившись съ юною своею музою, онъ сталъ поощрять и другихъ товарищей своихъ писать: русскія басни (Яковлева), русскія эпиграммы (Илличевскаго), терпливо выслушивалъ тяжеловсные гекзаметры барона Дельвига и снисходительно улыбался клопштокскимъ стихамъ неуклюжаго нашего Кюхельбекера. Самъ же поэтъ нашъ, удаляясь нердко въ уединенныя залы лицея или въ тнистыя аллеи сада, грозно насупя брови и надувъ губы, съ искусаннымъ отъ досады перомъ во рту, какъ бы усиленно боролся иногда съ прихотливою кокеткою музою,— а между тмъ мы вс видли и слышали потомъ, какъ всегда легкій стихъ его вылеталъ подобно ‘пуху изъ устъ Эола’.

2. ЗАПИСКА ГРАФА М. А. КОРФА ¹).

1854.

¹) См. выше стр. 4 и 28. Копія съ этой записки передана авторомъ на храненіе въ Чертковскую библіотеку. Другой списокъ съ нея предоставленъ имъ, въ 1874году, въ полное мое распоряженіе. Печатая ее, ссылаюсь на мнніе, высказанное мною о ней выше, на стр. 88. Строгость сужденій гр. Корфа о Пушкин, о его родныхъ и нкоторыхъ изъ первоначальныхъ наставниковъ лицея не можетъ въ настоящее время служить препятствіемъ къ обнародованію этой записки, такъ какъ самыя рзкія мста ея, особенно касающіяся именно нашего поэта и близкихъ къ нему лицъ, уже не разъ появлялись въ печати. Ране или позже она должна была сдлаться извстною во всемъ своемъ объем. Невключеніе ея въ настоящій сборникъ имло бы видъ слпого пристрастія къ памяти поэта и къ мсту его воспитанія. Здсь же приговорамъ автора противупоставляются сочувственные отзывы, разсянные на страницахъ предлагаемаго труда. Въ подстрочныхъ примчаніяхъ помщаются между прочимъ возраженія покойнаго П. А. Вяземскаго, съ которыми замтки графа Корфа напечатаны были въ газет Берегъ княземъ . П. Вяземскимъ. Въ записк опускаю только цифры, означающія въ подлинник ссылки на статью г. Бертенева, а также немногія замтки, не заключающія въ себ ничего новаго или интереснаго въ род напримръ свднія, что книга Жозефа де Местра ‘Lettres et opuscules’ имется въ Публичной библіотек. Я. Г.

Уставъ о лице сочинялъ Сперанскій, тогда государственный секретарь и на высшемъ апоге доврія къ нему императора Александра. У насъ въ рукахъ подлинное письмо его о томъ къ старику Масальскому, отцу ныншняго литератора, отъ 4 февраля 1815 года. Упавшій Сперанскій оканчивалъ тогда свое заточеніе въ сел своемъ Великополь близъ Новгорода, и на вопросъ Масальскаго, въ какое бы заведеніе помстить ему сына, отвчалъ совтомъ отдать мальчика въ лицей, прибавляя: ‘Училище сіе образовано и уставъ его написанъ мною, хотя и присвоили себ работу сію другіе. Не безъ самолюбія скажу, что оно соединяетъ въ себ несравненно боле выгодъ, нежели вс наши университеты’.

— Помщеніе для лицея отведено было собственно во дворц по особенной совсмъ причин, именно потому, что и весь лицей образованъ былъ для воспитанія въ немъ царскихъ братьевъ великихъ князей: Николая и Михаила Павловичей. Начальная о томъ идея не получила своего осуществленія только потому, что при самомъ открытіи лицея, т. е. въ конц 1811 года {Вспомнимъ, что уставъ лицея изданъ былъ боле нежели за годъ до того — 12-го августа 1810 года. . К.}, отношенія наши къ Наполеону представлялись уже въ самыхъ грозныхъ краскахъ и мысли Императора Александра приняли другое направленіе. Это я имлъ счастіе неоднократно слышать самъ и отъ императора Николая Павловича и отъ великаго князя Михаила Павловича. Его величество называлъ меня иногда въ шутку: ‘mon camarade manqu’.

— Б. . Малиновскій былъ человкъ добрый и съ образованіемъ, хотя нсколько семинарскимъ, но слишкомъ простодушный, безъ всякой людскости, слабый и вообще не созданный для управленія какою-нибудь частію, тмъ боле высшимъ учебнымъ заведеніемъ. Значеніе свое онъ получилъ, кажется, отъ того, что былъ женатъ на дочери извстнаго протоіерея Андрея Аанасьевича Самборскаго, сперва священника при церкви нашего посольства въ Лондон, потомъ законоучителя и духовника великихъ князей Александра и Константина Павловичей и наконецъ духовника великой княгини Александры Павловны, по вступленіи ея въ бракъ съ эрцгерцогомъ палатиномъ венгерскимъ {Этотъ Самборскій, котораго я зналъ лично прекраснымъ, маститымъ старцемъ, съ аннинскою лентою, посл кончины великой княгини, долго жилъ въ Петербург, на поко, занимаясь преимущественно агрономіею. Онъ сохранилъ отъ времени пребыванія своего за границею много англійскихъ навыковъ и — право не отращать бороды, за что считался между своею братіею немножко еретикомъ. М. К.}. Есть впрочемъ вся вроятность думать, что и въ выбор Малиновскаго не обошлось безъ участія тогдашняго государственнаго секретаря Сперанскаго, который издавна былъ очень близокъ къ Самборскимъ и въ ихъ дом впервые познакомился съ тою, которая посл сдлалась его женою: сиротою бднаго англійскаго пастора Стивенса.

— Лицей содержался богато только сначала, но посл ничуть не богаче другихъ тогдашнихъ учебныхъ заведеній и, конечно, бдне, нежели, въ то время, пажескій корпусъ. Вначал намъ сдлали прекрасные синіе мундиры изъ тонкаго сукна, съ теперешнимъ воротникомъ, и при нихъ блые панталоны въ обтяжку съ ботфортами и трехугольными шляпами, и сверхъ того для будней синіе форменные сюртуки съ красными воротниками {Замчательно, что вначал все платье на насъ шилъ собственный портной государя, русскій мужикъ съ бородою, Мальгинъ, котораго я видывалъ, кажется, еще лтъ пятнадцать тому назадъ въ глубокой старости. М. К.}. Но когда настала война 1812 года съ ея огромными расходами, заставившими, вроятно, сократить и штатную сумму лицея, все это стало постепенно отпадать {Въ біографіи Энгельгардта (Р. Архивъ 1872) сказано, что эти перемны были введены имъ съ педагогическою цлью, а не изъ экономіи. Я. Г.}. Сперва, вмсто блыхъ панталонъ съ ботфортами, явились срые брюки, потомъ, вмсто трехугольныхъ шляпъ, фуражки, наконецъ, вмсто форменныхъ синихъ сюртуковъ, срые статскаго покроя, нмъ особенно мы очень обижались, потому что такая же форма была тогда и для малолтнихъ придворныхъ пвчихъ вн службы. Впослдствіи хотя и возстановились синіе форменные сюртуки, но все прочее осталось какъ поршилъ роковой 1812-й годъ, а сверхъ того, казенное платье было тако плохо и шилось на такіе долгіе сроки, что вс, кому сколько-нибудь дозволяли средства, имли свое, прочіе же и въ дворцовую церковь являлись въ заплаткахъ. Столъ — за обдомъ три, а въ праздники четыре, и за ужиномъ два блюда — никогда не былъ хорошимъ, а иногда бывалъ и чрезвычайно дурнымъ, хотя одно время готовилъ его, чмъ очень хвастались, поваръ, служившій нкогда Суворову. Первые экономы или, по офиціальному ихъ титулу, ‘инспекторы хозяйственной части’, Эйлеръ {Леонтій Карловичъ Эйлеръ, племянникъ знаменитаго академика,.былъ честнйшій человкъ и служилъ впослдствіи при петербургской таможн. Въ этой должности онъ съ 1820-хъ почти до 1840-хъ годовъ жилъ на Вас. остр. около биржи, гд я въ молодости его посщалъ по старинному знакомству моего дда съ математикомъ Эйлеромъ. Я. Г.} и Камарашъ, были очевидные жиды, и по наружности и по образу дйствія, я думаю и по происхожденію, потомъ эта должность уже не замщалась и исправлялъ ее сперва помощникъ эконома, истый уже русскій, Золотаревъ {Сына его я засталъ въ 1823 году въ лицейскомъ пансіон, гд этотъ молодой человкъ и оставался еще долго отчаяннымъ лнтяемъ и послднимъ во всхъ отношеніяхъ воспитанникомъ. Я. Г.}, который былъ еще хуже жидовъ, и потомъ съ званіемъ просто ‘эконома’ нмецъ Ротастъ, нсколько лучше предмстниковъ {Остававшійся въ этой должности еще и при мн и посл меня. Кухонною частью завдывала его жена, и мы были довольны получаемой пищей. Если и случались вспышки неудовольствія, выражавшіяся напр. бросаніемъ пироговъ, то ихъ надо скоре приписать нашей избалованности, нежели дйствительно дурному содержанію. Я. Г.}. Золотаревъ былъ постоянно предметомъ жестокихъ насмшекъ и преслдованій цлаго лицея, и какъ часто мы бывало таскали его за рыжіе бакенбарды, припвая:

‘Ты выдумалъ пахабны яствы,

Запряталъ въ пироги лкарствы’…

Чтобы окончить очеркъ богатаго нашего содержанія, прибавлю, чтоодно время, кажется тоже въ экономическомъ 1812 году, насъ, вмсто чая, поили сбитнемъ, и что часть блья была отнюдь не лучше части верхняго платья.

— Нельзя сказать, чтобы лицеисты составляли высшій курсъ, а пансіонеры низшій. Это было справедливо только въ отношеніи къ тому небольшому числу воспитанниковъ, которые изъ пансіона переходили въ лицей, а вс прочіе оканчивали свое ученіе въ самомъ пансіон, почти по тому же курсу, и выпускались оттуда на службу только однимъ чиномъ ниже. Нельзя также сказать, чтобы лицеисты и пансіонеры безпрестанно видлись между собою, чему препятствовало и самое разстояніе, потому что лицей былъ во дворц, а пансіонъ въ Софіи, въ зданіяхъ теперешняго Александровскаго кадетскаго корпуса {Слдуетъ прибавить: ‘для малолтнихъ’. Впослдствіи тамъ помщалось юнкерское стрлковое училище. Я. Г.}. Мы видались только случайно на прогулкахъ, иногда же по воскресеньямъ и праздникамъ знакомые хаживали изъ одного заведенія въ другое, но in corpore лицеисты посщали пансіонъ, и наоборотъ, только разъ или два въ году, когда бывали въ томъ или другомъ заведеніи театральныя представленія или танцы. Сверхъ того надо замтить, что лицей считался въ отношеніи къ пансіону какъ бы гвардіею, и лицеисты въ масс всегда чуждались пансіонеровъ, смотря на нихъ даже съ нкоторымъ пренебреженіемъ.

— Лицей былъ устроенъ на ногу высшаго, окончательнаго училища, а принимали туда, по уставу, мальчиковъ отъ 10-ти до 14-ти лтъ, съ самыми ничтожными предварительными свдніями. Намъ нужны были сперва начальные учители, а дали тотчасъ профессоровъ, которые, притомъ, сами никогда нигд еще не преподавали. Насъ надобно было раздлить, по лтамъ и по знаніямъ, на классы, а посадили всхъ вм&#1123,ст и читали, напримръ, нмецкую литературу тому, кто едва зналъ нмецкую азбуку. Насъ — по крайней мр въ послдніе три года — надлежало спеціально приготовлять къ будущему нашему назначенію, а вмсто того, до самаго конца, для всхъ продолжался какой-то общій курсъ, полугимназическій и полууниверситетскій, обо всемъ на свт, математика съ дифференціалами и интегралами, астрономія въ широкомъ размр, церковная исторія, даже высшее богословіе — все это занимало у насъ столько же, иногда и боле времени, нежели правовдніе и другія науки политическія. Лицей былъ въ то время не университетомъ, не гимназіею, не начальнымъ училищемъ, а какою-то безобразною смсью всею этою вмст и, вопреки мннію Сперанскаго, смю думать, что онъ былъ заведеніемъ не соотвтствовавшимъ ни своей особенной, ни вообще какой-нибудь цли.

— Георгіевскій къ Кошанскому былъ назначенъ адъюнктомъ, и тогда какъ Кошанскій продолжалъ преподавать намъ русскую и латинскую словесность, Георгіевскій, помогая ему въ томъ, имлъ спеціально курсъ эстетики. Оба были, впрочемъ, далеко не орлы, и конечно не имъ лицей обязанъ своими поэтами. Кошанскій, преданный слабости къ крпкимъ напиткамъ, отъ которой, въ наше время, нсколько разъ подвергался блой горячк, былъ родъ жеманнаго и чопорнаго франта, ревностно ухаживавшаго за прекраснымъ поломъ, любившій говорить но-французски, впрочемъ довольно смшно, и обращавшійся къ намъ всегда съ словомъ: Messieurs, которое онъ выговаривалъ: месьёсъ. И Пушкина и другихъ онъ жестоко преслдовалъ за охоту писать стихи и за всякую попытку въ этомъ род, кажется, немножко и изъ зависти, потому что самъ кропалъ вирши {Замчанія на этотъ слишкомъ строгій отзывъ о Кошанскомъ см. выше, стр. 41—43. Я. Г.}. Георгіевскій съ своей стороны былъ схоластъ и педантъ, который не умлъ ничего сказать спроста и отличался самымъ надутымъ краснорчіемъ {И этого отзыва не могу вполн подтвердить. Петръ Егоровичъ Георгіевскій, поступивъ въ лицей очень молодымъ человкомъ, вначал могъ дйствительно имть приписываемые ему здсь недостатки, преподаваніе его и въ наше время страдало нкоторою сухостью, но мы уважали его какъ прекраснаго человка, справедливаго, скромнаго, деликатнаго, и не замчали въ немъ ничего подобнаго желанію блистать краснорчіемъ. Впрочемъ при насъ онъ уже не читалъ эстетики, а преподавалъ только латынь и русскую литературу. Я. Г.}. Всякая фраза оканчивалась у него стереотипнымъ ‘и тому подобное’, ни къ селу ни къ городу, и среди этихъ его порывовъ къ уподобленіямъ, намъ не разъ случалось слышать съ каедры возгласы въ род слдующаго: ‘Богъ, господа, и тому подобное’ {На него мы сочинили слдующіе стихи:

Предположивъ и дальше

На грацію намекъ,

Ну-съ, Августинъ богословъ,

Профессоръ Бутервекъ.

* * *

Предположивъ и дальше

На грацію намекъ,

Надъ печкою богословъ,

А въ печк Бутервекъ.

* * *

Потомъ Ніобы группа,

Кореджіевъ тьмо свтъ,

Прелестна граціозность

И счастливъ — онъ поэтъ. . К.}.

— Кайдановъ, воспитанникъ тогдашняго Педагогическаго института, по окончаніи въ немъ курса отправленъ былъ, вмст съ своими товарищами: Куницынымъ и Карповымъ, для дальнйшаго усовершенствованія, за границу, и слушалъ въ Геттинген знаменитаго въ свое время Герена, но смя великаго учителя пало здсь на безплодную почву. Вышедшіе потомъ въ печать курсы Кайданова обличили вполн степень его высоты, хотя впрочемъ онъ училъ все-таки нсколько лучше нежели писалъ {Лекціи Кайданова были дйствительно гораздо удовлетворительне его учебника, мы ихъ любили и слушали со вниманіемъ. Я. Г.}. Нашъ историкъ имлъ кое-какія смшныя странности, къ которымъ должно причислить, между прочимъ, французскій его выговоръ, гд, слдуя латинскому произношенію, онъ обозначалъ каждую букву. Такъ, изъ guerre des grenouilles у него всегда выходило: гверъ де греновиль. Другая странность у него была, что, обращаясь къ кому-нибудь изъ насъ, онъ слово ‘господинъ’ всегда ставилъ посл фамиліи: Корфъ господинъ, Пушкинъ господинъ, и т. д. Сверхъ того, обходясь очень вжливо съ порядочными воспитанниками, онъ немилосердно ругалъ плохихъ, особенно лнтяя Ржевскаго, котораго терпть не могъ. Не проходило лекціи, гд бы ему не доставалось такъ: ‘Ржевскій господинъ, животина господинъ, скотина господинъ’, и все это съ самымъ малороссійскимъ выговоромъ и интонаціею {Ржевскій — малый добрый и не глупый, но съ которымъ въ лности могъ спорить разв только Дельвигъ, — писывалъ иногда кой-какіе стишонки. На него былъ сочиненъ у насъ, за-живо, слдующая эпитафія-акростихъ, М. К.

Родясь какъ всякій человкъ,

Жизнь отдалъ праздности, труда какъ зла страшился,

лъ съ утра до ночи, подъ вечеръ спать ложился,

Вставъ, снова лъ да пилъ, и такъ провелъ весь вкъ.

Счастливецъ! на себя онъ злобы не навлекъ,

Кто впрочемъ изъ людей былъ вовсе безъ порока?

И онъ писалъ стихи, къ несчастію безъ прока.

Кому принадлежалъ этотъ акростихъ, не помню, по едва ли онъ имлъ законнаго отца: такія піесы, равно какъ и то, что мы называли національными пснями, импровизировались у насъ обыкновенно изустно цлою толпою, и уже потомъ ихъ кто-нибудь записывалъ для памяти, . К.}.

— Кто не хотлъ учиться, тотъ могъ предаваться самой изысканной лни, но кто и хотлъ, тому не много открывалось способовъ, при неопытности, неспособности или равнодушіи большей части преподавателей, которые столько же далеки были отъ исполненія устава, сколько и вообще отъ всякой раціональной системы преподаванія. Въ слдующіе курсы, когда они пообтерлись на насъ, дло пошло, я думаю, складне: но, несмотря на то, нашъ выпускъ, боле всхъ запущенный, по результатамъ своимъ вышелъ едва ли не лучше всхъ другихъ, по крайней мр несравненно лучше всхъ современныхъ ему училищъ. Одного имени Пушкина довольно, чтобы обезсмертить этотъ выпускъ, но и кром Пушкина, мы, изъ ограниченнаго числа 29-ти воспитанниковъ, поставили по нскольку очень достойныхъ людей почти на вс пути общественной жизни. Какъ это сдлалось, трудно дать ясный отчетъ: по-крайней мр ни наставникамъ нашимъ, ни надзирателямъ не можетъ быть приписана слава такого результата. Мы мало учились въ классахъ, но много въ чтеніи и въ бесд, при безпрестанномъ треніи умовъ, при совершенномъ отсченіи отъ насъ всякаго вншняго разсянія. Основательнаго, глубокаго, въ нашихъ познаніяхъ было, конечно, не много, но поверхностно мы имли идею обо всемъ и были очень богаты блестящимъ всезнаніемъ, которымъ такъ легко и теперь, а тогда было еще легче, отыгрываться въ Россіи. Многому мы, разумется, должны были доучиваться уже посл лицея, особенно у кого была собственная охота къ наук и кто, какъ напримръ я, оставилъ школьную скамью въ 17 лтъ.

— Куницынъ былъ, конечно, даровите своихъ товарищей и въ особенности говорилъ складне, хотя безъ большого изящества, сверхъ того у него было живое воображеніе и онъ обиловалъ разсказами, сравненіями и т. п. Но все это было замтно въ немъ боле вначал, пока онъ преподавалъ намъ нравственную философію, посл, при переход въ римское и русское право, въ политическую экономію и финансы, онъ сталъ все боле и боле остывать къ своимъ предметамъ, а мы къ его лекціямъ. Притомъ система его преподаванія была самая негодная. При неимніи въ то время никакихъ печатныхъ курсовъ, онъ самъ писалъ свои записки, а мы должны были ихъ списывать и изучать слово въ слово, совершенно въ долбяжку, такъ что при отвтахъ на его вопросы не позволялось измнять ни единой буквы: отъ этого, въ тхъ именно предметахъ, гд наиболе должно было изощряться разумніе и способность свободно изъясняться, мы обращались въ совершенныя машины. Посл Куницынъ служилъ, вмст со мною, во II Отдленіи Собственной Его Величества канцеляріи, гд наиболе былъ употребленъ къ сводамъ по межевой части, но работы его выходили такъ плохи, что многія изъ нихъ Сперанскій втайн передавалъ поправлять бывшему ученику бывшаго профессора.

— Каедры философіи (кром такъ называемой нравственной) у насъ не было, эстетику преподавалъ Георгіевскій, Галичъ никогда профессоромъ лицея не былъ. Этотъ предобрый, но презабавный чудакъ преподавалъ въ лице, во время блыхъ горячекъ Кошанскаго, русскую и латинскую словесность, и мы хотя очень надъ нимъ подсмивались, однако и очень его любили за почти младенческое простосердечіе и добродушіе. Онъ, помнится, былъ товарищъ Куницына, Кайданова и Карцова и по Педагогическому институту, и по заграничной ихъ поздк. Впослдствіи у него, по случаю изданныхъ имъ философскихъ системъ и пр., завязалась жаркая журнальная полемика съ Гречемъ, что однакоже не помшало послднему, когда нашъ философъ впалъ въ болзни и нищету, взять его къ себ въ домъ и на свои хлбы. Здсь Галичъ и умеръ въ самомъ бдственномъ положеніи.

— Карцовъ былъ профессоромъ математическихъ наукъ и физики. Послдняя была даже его спеціальностію, а математику онъ зналъ и преподавалъ довольно плохо, въ чемъ мы особенно убдились, когда назначенъ былъ къ нему адъюнктомъ молодой студентъ Архангельскій, математикъ въ душ, умвшій придавать этому сухому предмету жизнь и даже что-то въ род поэзіи {Архангельскій былъ въ числ старыхъ преподавателей, которыхъ я засталъ еще въ лице, но онъ вскор, уже въ годъ моего поступленія, умеръ отъ водяной. Я зналъ его еще въ лицейскомъ пансіон, но онъ рдко приходилъ на лекціи по болзни, которая выражалась на лиц его смертельною блдностью. Всегда серьёзный, строгій и вспыльчивый, онъ внушалъ страхъ и высокое понятіе о своей учености. Разъ одинъ изъ воспитанниковъ, не знавшій урока, удостоился отъ него клички: ‘гнилой горшокъ’, и разсказъ объ этой выходк профессора часто повторялся. Не могу не вспомнить, что вскор посл моего поступленія въ лицей Архангельскій, на одной изъ своихъ лекцій, аттестовалъ меня вошедшему въ классъ директору какъ ‘имющаго весьма основательныя познанія въ математик’. И дйствительно, пока проходились низшія ея части, я, благодаря урокамъ покойнаго . Е. Бликова (который училъ и русскому языку) въ лицейскомъ пансіон отличался успхами, но когда пришла пора дифференціаловъ и интеграловъ, я сталъ охладвать къ математик и, наконецъ, совсмъ пересталъ ею заниматься. Я. Г.}. Впрочемъ математик вс мы вообще сколько-нибудь учились только въ первые три года, посл, при переход въ высшія ея области, она смертельно всмъ надола, и на лекціяхъ Карпова каждый обыкновенно занимался чмъ-нибудь постороннимъ, готовился къ другимъ предметамъ, писалъ стихи или читалъ романы, которыхъ разными потаенными путями мы всегда умли доставать пропасть, вопреки строгому шпіонству и наушничеству матери нашего Бакунина (теперь тверского губернатора), жившей постоянно въ Царскомъ Сел и неослабно слдившей, для охраненія нравственности своего, впрочемъ совсмъ не цломудреннаго сына, за нашими лектюрами. Во всемъ математическомъ класс шелъ за лекціями и зналъ что преподавалось одинъ только Вальховскій. Сначала общая невнимательность всхъ прочихъ ужасно бсила Карпова, онъ долго бранился, жаловался, старался возстановить порядокъ и дисциплину въ своемъ класс, но, видя наше упорство не сдлаться математиками, наконецъ покорился судьб или нашей непреклонной вол, и въ послднее время не вызывалъ уже никого боле къ отвтамъ, кром Вальховскаго, и ни съ кмъ другимъ не занимался, къ выпускному же экзамену роздалъ каждому изъ насъ опредленныя роли, avec rplique, которыя вс мы превосходно выучили. Самъ онъ былъ человкъ не глупый, острый, язвительный, мы любили его бесду, наполненную множествомъ анекдотовъ и колкостей на счетъ ближняго, т. е. царскосельскихъ жителей, потому что при нашемъ монастырскомъ затворничеств мы никого боле не знали. Бывало, когда онъ придетъ въ классъ, вс соберутся вокругъ него и, до начатія уединенной его бесды съ Вальховскимъ, помираютъ со смха отъ его вовсе не математическихъ розсказней {Это отчасти продолжалось и при насъ. Часто даже, въ класс, въ отвтъ на его остроты, раздавался общій хохотъ, въ угожденіе профессору. При своей тучности онъ естественно не любилъ никакого напряженія, и иногда, сидя спиною къ доск, не вставая чертилъ на ней свои поясненія. Однимъ изъ любимыхъ его выраженіи, для насмшки надъ незнающими, было: ‘a + b равно красному барану’, или: ‘тяпъ да ляпъ, и состроилъ корабль’. Во французскомъ язык онъ еще перещеголялъ Кайданова, и въ насмшку надъ лнивцами говаривалъ: ‘нуръ пассеръ ле танисъ’. Я. Г.}. Нашъ Илличевскій написалъ на него слдующую эпиграмму:

Поврь, тебя измрить разомъ

Не мудрено, мой другъ чернякъ,

Ты математикъ — минусъ разумъ

Ты злой насмшникъ плюсъ…

Но эта игра словъ совсмъ не отвчала истин въ отношеніи къ уму Карцова.

Исправлявшій директорскую должность Гауэншильдъ, былъ, можетъ быть, столь же хорошій профессоръ, сколько онъ былъ дурнымъ учителемъ и еще худшимъ директоромъ. Родомъ изъ Австріи, онъ не нравился намъ уже потому, что былъ нмецъ и очень смшно изъяснялся порусски. Сверхъ того, при довольно заносчивомъ нрав, онъ былъ человкъ скрытный, хитрый, даже коварный. Доказательствомъ общей къ нему ненависти служитъ слдующая національная псня, которая пвалась хоромъ, на голосъ гремвшаго тогда по цлой Россіи ‘Пвца во стан русскихъ воиновъ’ Жуковскаго, — безъ всякаго секрета и только что не самому Гауэншильду въ лицо. Первые четыре стиха плись adagio и sotto voce, потомъ темпъ ускорялся, а съ нимъ возвышались и голоса, которые, наконецъ, переходили въ совершенную бурю. Разумется, что тутъ имлись въ виду не поэтическія красоты и не прелести гармоніи, а только выраженіе общаго чувства:

Въ лицейской зал тишина,

Диковинка межъ нами:

Друзья, къ намъ лзетъ сатана

Съ лакрицей за зубами ¹).

Друзья, сберемтеся гурьбой,

Дружне въ руки палку,

Лакрицу сплюснемъ за щекой,

Дадимъ австрійцу свалку.

И кто послдній въ классахъ вретъ,

Не зная вкъ урока,

‘Побда!’ первый заоретъ,

На нмца грянувъ съ бока.

* * *

Но кто нмецкихъ бредней томъ

Покроетъ вчной пылью?

Пилецкій, пастырь душъ съ крестомъ,

Иконниковъ съ бутылью ²),

Съ жидовской рожей экономъ,

Нашъ Эйлеръ знаменитый,

Зерновъ съ преломленнымъ носомъ,

Съ бородкою небритой ³),

Съ очками лысый Соколовъ ⁴)

И Гакенъ криворотый ⁵)

Докажутъ силу кулаковъ, —

И нмца за вороты!

¹) Гауэншильдъ имлъ привычку вчно жевать лакрицу. М. Г.

²) См. выше, стр. 37. О Пилецкомъ и Иконников будетъ рчь ниже.

³) См. выше, стр. 39.

⁴) Родъ ключника при эконом, потомъ помощника гувернера.

⁵) Бывшій прежде морской офицеръ, котораго прославили необыкновеннымъ знатокомъ французскаго языка и приставили къ намъ гувернеромъ для упражненія въ этомъ язык, а между тмъ онъ говорилъ: ‘allonfc au parc’, и deux выговаривалъ діо.

Лекціи свои Гауэншильдъ всегда читалъ на французскомъ язык: это объяснялось тмъ, что нкоторые изъ насъ, и даже многіе, не знали ни слова по-нмецки, но все же странно было, что одинъ живой языкъ преподавался на другомъ, еще странне посл, когда дло дошло уже до высшей литературы и ея исторіи. Для нмецкаго языка находился у насъ, впрочемъ очень недолго, еще и адъюнктъ, Ренненкампфъ, изъ хорошей дворянской фамиліи {Одинъ изъ тхъ дюжинныхъ гувернеровъ, коимъ былъ ввренъ нравственный за нами надзоръ. NB. Вс эти примчанія принадлежатъ М. К.}. Онъ служилъ прежде въ военной служб, въ которую и отъ насъ опять поступилъ, и памятенъ мн боле по шалостямъ, которыя мы себ съ нимъ позволяли.

— Дельвигъ не могъ подавать примра Пушкину въ отношеніи къ нмецкому языку, потому что, вопреки своей нмецкой фамиліи, самъ зналъ его не больше Пушкина. Насъ точно по временамъ заставляли говорить по-нмецки и по-французски, для чего назначались опредленные дни, но это былъ почти одинъ фарсъ. Съ утра дежурный гувернеръ вручалъ кому-либо изъ воспитанниковъ билетъ, который надлежало передавать первому, захваченному въ тотъ день въ русскомъ разговор, этотъ захваченный передавалъ опять билетъ тому, котораго удавалось ему съ своей стороны поймать въ подобной запрещенной бесд, и такъ дале, до извстнаго часа, по наступленіи котораго тотъ, у кого окончательно оказывался билетъ, подвергался наказанію. Это значило вызывать товарищей къ не совсмъ, конечно, нравственному шпіонству и обману, но на дл выходило иначе. Тотъ, кому первому давался билетъ, обыкновенно держалъ его у себя все время до опредленнаго часа, и въ продолженіе этого времени никто и не думалъ говорить иначе какъ по-русски, только въ послднія роковыя минуты начиналась ловля разными хитростями, случалось же и такъ, что къ опредленному часу билетъ совсмъ пропадалъ безъ всти.

— Преподаватели обоихъ иностранныхъ языковъ нисколько не имли боле частаго обращенія съ лицеистами, нежели другіе. Де-Будри не жилъ даже въ Царскомъ Сел, а прізжалъ туда только на т дни, когда бывали его лекціи. Свдніе, будто онъ переводилъ съ лицеистами ‘Недоросля’, можетъ быть, относится къ послдующимъ выпускамъ, но при насъ этого не было. Де-Будри, забавный коротенькій старичокъ, съ толстымъ брюхомъ, съ насаленнымъ, слегка напудреннымъ парикомъ, кажется никогда не мывшійся и разв только однажды въ мсяцъ перемнявшій на себ блье,— одинъ изъ всхъ данныхъ намъ наставниковъ вполн понималъ свое призваніе и, какъ человкъ въ высшей степени практическій, наиболе способствовалъ нашему развитію, отнюдь не въ одномъ познаніи французскаго языка. Пока Куницынъ заставлялъ насъ долбить теорію логики со всми ея схоластическими формулами, Де-Будри училъ насъ ей на самомъ дл. Онъ дйствовалъ непосредственно и постоянно на высшую и важнйшую способность — способность правильнаго мышленія, а черезъ нее и на другую способность логическаго, складнаго и отчетливаго выраженія мыслей словомъ. Не могу согласиться, чтобы уроки Де-Будри были для насъ всхъ веселе, напротивъ, онъ былъ очень строгъ и взыскателенъ и, какъ бы въ отмщеніе за то, что въ его класс, подъ его аргусовымъ глазомъ, нельзя было и думать о какомъ-нибудь стороннемъ занятіи, мы дразнили его разными школьными продлками, но теперь каждый изъ насъ, конечно, отдаетъ полную справедливость благотворному вліянію, которое онъ имлъ на наше образованіе. ДеБудри былъ для насъ и учителемъ декламаціи. Помню, что какъ-то, въ послдніе уже годы, намъ вздумалось сыграть предлинную и довольно скучную драму: ‘L’abb de l’Epe’, въ которой вс женскія роли были передланы имъ же, Де-Будри, въ мужскія и любовники превращены въ друзей. Бодрый старичокъ цлый мсяцъ мучилъ насъ, по этому случаю, репетиціями, и былъ для насъ, поддльныхъ актеровъ, совершенно тмъ же самымъ, что князь Шаховскій для настоящихъ. И декламація обоихъ, какъ поклонниковъ старой школы, была въ одномъ род: слишкомъ высокопарна и на ходуляхъ.

— Чириковъ былъ лицомъ очень замчательнымъ въ лице, хотя больше по своей въ немъ, такъ сказать, непрерывности, нежели по какимъ-нибудь необыкновеннымъ достоинствамъ. Онъ вошелъ въ лицей со днемъ его открытія, то есть 19 октября 1811-го г., и, переселясь потомъ съ нимъ изъ Царскаго Села въ Петербургъ, только нсколько лтъ тому назадъ, въ глубокой старости, оставилъ службу при лице и вскор за тмъ умеръ. Первый по времени гувернеръ нашъ, первый также учитель рисованія, онъ былъ человкъ довольно ограниченный, очень посредственный гувернеръ, очень плохой рисовальщикъ и, при всемъ томъ очень любимый лицеистами за ровный и пріятный характеръ, за обходительность, за нкоторое достоинство, не позволявшее намъ такихъ съ нимъ шалостей, на которыя мы попускались съ другими, наконецъ, и за сочувствіе къ нашимъ литературнымъ занятіямъ, въ которыхъ онъ находилъ вкусъ, потому что самъ былъ поэтъ, впрочемъ еще боле плохой, нежели гувернеръ и рисовальщикъ. Еще прежде лицея онъ писывалъ, но кажется не печаталъ, длинныя трагедіи въ стихахъ, которыя ходили и читались у насъ въ рукописяхъ. Одна была подъ заглавіемъ: ‘Герой Свера’, и кому-то изъ нашихъ вздумалось это заглавіе произведенія перенести на самого автора. Съ тхъ поръ, когда онъ былъ въ хорошемъ расположеніи духа, мы всегда звали его ‘Героемъ Свера’, и этотъ собрикетъ очень льстилъ его самолюбію. Разумется, впрочемъ, что и на него, при всемъ добромъ къ нему расположеніи умовъ, не обходилось безъ эпиграммъ. Вотъ главная, сочиненная общимъ трудомъ и которую мы часто пвали на голосъ: ‘Ахъ, скучно мн на чужой сторон’ — только не (и лицо ему, какъ то бывало съ другими гувернерами {Чириковъ былъ уже давно женатъ, когда у него, въ мое время, родился первый ребенокъ, названный Сергемъ. Мы тотчасъ примнили къ новорожденному стихи изъ Горя отъ ума:

Сергй Сергичъ! запоздали!

А мы васъ ждали, ждали, ждали! Я. Г.}:

Я во Питер бывалъ,

Изъ Царскаго туда зжалъ ¹).

Персъ я родомъ ²)

И походомъ

Я на Выборгской бывалъ.

* * *

Я дежурный когда ³),

Надваю фракъ тогда,

Не дежурный —

Такъ мишурный

Надваю свой халатъ.

* * *

Вотъ ужъ девять бьетъ часовъ,

Я отъ сна встаю здоровъ: Позваю,

Позываю

Всхъ Матвевъ, слугъ моихъ ⁴).

* * *

И кривой ко мн идетъ,

И казенный чай несетъ,

И подноситъ,

Выпить проситъ,

И себ остатковъ ждетъ.

* * *

Когда въ халат я хожу,

Порядокъ въ дом завожу:

Крысъ пугаю,

Обдуваю

Въ шашки въ деньги я дтей.

* * *

А во фрак какъ хожу,

Дома цлый день сижу:

Идутъ въ садикъ,

Такъ я — дядекъ

Посылаю за себя.

¹) Въ то время, когда между Царскимъ Селомъ и Петербургомъ, вмсто желзной дороги и даже шоссе, была еще только прегадкая булыжная мостовая, поздка въ столицу, для такихъ филистеровъ, какъ Чириковъ, считалась почти геркулесовскимъ подвигомъ. М. К.

²) Чириковъ уврялъ, что родъ его происходитъ изъ Персіи, и точно, въ физіономіи своей онъ имлъ что-то восточное. М. К.

³) Гувернеры дежурили при насъ черезъ день и тогда проводили съ нами цлыя сутки, имя впрочемъ право раздваться и ложиться на ночь, но съ обязанностію обойти нсколько разъ коридоръ, по обимъ сторонамъ котораго расположены были наши комнаты. Въ этихъ комнатахъ верхняя половина дверей была съ ршеткою, завшенною только до половины, такъ что, нсколько приподнявшись, можно было видть, что мы длали и ночью. Вн дежурства гувернеры были совершенно свободны и могли и вставать утромъ, когда хотли. Къ этому обстоятельству относится слдующая строфа. . К

⁴) У насъ между дядьками, какъ называлась наша прислуга, было двое Матвевъ, изъ которыхъ одинъ кривой. Дядьки прислуживали и гувернерамъ, жившимъ въ лице. Чирикова квартира была въ верхнемъ этаж галлереи, соединявшей лицей съ дворцомъ. М. К.

——

— Калининъ, по времени служенія его въ лице, былъ pendant къ Чирикову. Прежде малолтній придворный пвчій, онъ поступилъ въ лицей также въ день его открытія и, служивъ при немъ еще доле Чирикова, умеръ, всего кажется, годъ или два тому назадъ {Онъ умеръ въ 1851 г. Очеркъ его біографіи см. въ Памятной книжк лицея на 1856 г. Я. Г.}. У насъ онъ былъ, сначала до конца, только учителемъ чистописанія, но съ 1814 г., когда въ лице, сверхъ нашего курса, учредился еще второй изъ новобранцевъ (21 человкъ), помщавшійся хотя въ томъ же зданіи, но совершенно отдльно, Калининъ былъ, при сохраненіи прежней должности у насъ, опредленъ туда гувернеромъ и продолжалъ носить это званіе по конецъ своего поприща, поднявшись постепенно до статскихъ совтниковъ. Трудно вообразить себ высокопарнйшаго, боле отвлеченнаго въ своихъ фразахъ, глупца и невжду. Большой ростомъ, съ сенаторскою осанкою и поступью, съ огромнымъ лицомъ, вчно отражавшимъ какъ будто глубокую думу и очень лишь рдко подергивавшимся легкою, нсколько презрительною къ человчеству усмшкою, Калининъ всякій вздоръ, выходившій изъ его устъ, — другого изъ нихъ ничего и не выходило, — облекалъ въ громкія и величественныя слова и съ этой стороны имлъ еще первенство надъ Георгіевскимъ, у котораго, на дн такихъ же высокопарныхъ фразъ, таились по крайней мр довольно основательныя познанія, тогда какъ Калининъ былъ бездонный невжда, и про него, еще съ большимъ правомъ, можно было повторить сказанное когда-то объ одномъ изъ нашихъ министровъ: ‘C’est immense — ce qu’il ne sait pas!’ Между тмъ онъ былъ человкъ не злой, и какъ все его каллиграфическое вліяніе на насъ ограничивалось двумя часами въ недлю, въ которые онъ еще боле чинилъ намъ перьевъ на все остальное время, нежели училъ насъ, то мы и его довольно любили. Но съ другой стороны онъ представлялъ слишкомъ богатый сюжетъ для эпиграммъ, чтобы не потшить надъ нимъ вдоволь молодого нашего воображенія. Въ длинномъ ряд куплетовъ, гд выводили каждаго изъ лицейскихъ преподавателей и наставниковъ въ первомъ лице, Калининъ представалъ съ слдующими, точно со словъ его скопированными возгласами:

Читали ль Россіяды

Вы новый переводъ?

Прилежне буквальность

Извольте замчать.

* * *

Какъ Енисей излучистъ!

Здсь бился Витгенштейнъ,

Сего я полководца

Въ газетахъ не видалъ.

А вотъ и нсколько ругательныхъ на него колкостей, которыя принадлежали, кажется, Илличевскому, но были усвоены всми:

Бда моя, бда. Я точно какъ Ефремъ.

Рисую съ одного, а угождаю всмъ:

Архипово лицо на Фоку выдетъ схоже,

Климъ узнаетъ себя въ Терентіевой рож.

Я написалъ осла: Калина пристаетъ,

Что де его портретъ.

Какъ правильны у васъ фигуры:

Съ антиковъ врно сняли вы?—

Нтъ, сударь, писаны съ натуры:

Вотъ Фотій нашъ безъ головы ¹).—

Вы лица славно написали:

Не съ бюстовъ ли вы ихъ снимали?—

Нтъ, сударь, кром одного,

Я снялъ съ Калинина его.

¹) Калининъ назывался Фотій Петровичъ. М. К.

Калина, я тебя нарисовалъ Калиной,

И недоволенъ ты трудомъ,

Какъ быть, я самъ винюся въ томъ:

Мн должно бы нарисовать тебя дубиной.

Калининъ имлъ, впрочемъ, два неоспоримыя достоинства: 1) онъ прекрасно писалъ, или лучше сказать, рисовалъ буквы: вслдствіе того, вс наши грамоты на медали и похвальные листы были переписаны его рукою, что и общаетъ увковчить его память, по крайней мр до нетлнія этихъ листовъ, 2) онъ, по прежнему своему званію, очень недурно плъ, и когда, въ послдніе годы нашей лицейской жизни, у насъ сформировался свой хоръ, служилъ нашимъ юношескимъ басамъ очень полезною октавою.

— Нельзя сказать, чтобы вншнія политическія событія отвлекли отъ лицея вниманіе высшаго правительства. И въ грозу 1812 г., какъ нын въ грозу 1854-го, только слабодушные впадали въ отчаяніе и съ нимъ въ апатію. Прочіе, всякъ кому былъ дорогъ свой долгъ, сохраняя надежду на Провидніе, на внутреннія силы Россіи и на единодушную приверженность великаго русскаго народа къ вр и престолу, продолжали дйствовать, по силамъ и разумнію, на предназначенномъ каждому поприщ. Многіе, лишенные возможности нести жизнь свою въ священную брань за отечество, именно въ неусыпномъ исполненіи своихъ обязанностей, какъ бы ничто не разстроилось въ общемъ механизм государства, полагали выраженіе своего патріотизма. Къ числу такихъ принадлежалъ и тогдашній министръ народнаго просвщенія графъ Алексй Кирилловичъ Разумовскій, по крайней мр, сколько намъ замтно было въ отношеніи къ лицею. И прежде и посл онъ продолжалъ очень часто прізжать къ намъ изъ Петербурга и входить во вс подробности, а директоръ его департамента Иванъ Ивановичъ Мартыновъ, самъ писатель и переводчикъ Лонгина ‘о высокомъ’, также очень нердко бывалъ въ Царскомъ Сел, почасту испытывалъ насъ, задавалъ намъ сочиненія, просматривалъ ихъ и даже не разъ читывалъ, вмсто Кошанскаго, лекціи русскаго и латинскаго языка.

— Эффектъ войны 1812 г. на лицеистовъ былъ дйствительно необыкновенный. Не говоря уже о жадности, съ которою пожиралась и комментировалась каждая реляція, не могу не вспомнить горячихъ слезъ, которыя мы проливали надъ Бородинскою битвою, выдававшеюся тогда за побду, но въ которой мы инстинктивно видли другое, и надъ паденіемъ Москвы. Какъ гордился бывало я, видя почти въ каждой реляціи имя генералъ-адъютанта барона Корфа, одного изъ отличнйшихъ въ то время кавалерійскихъ генераловъ, и какое взамнъ слезъ пошло у насъ общее ликованье, когда французы двинулись изъ Москвы! Впрочемъ стихи Пушкина:

Вы помните: текла за ратью рать,

Со старшими мы братьями прощались, и пр.

были не поэтическою прикрасою. Весною и лтомъ 1812 года почти ежедневно шли черезъ Царское Село войска и насъ особенно поражалъ видъ тогдашней дружины съ крестами на шапкахъ и иррегулярныхъ казачьихъ полковъ съ бородами. Подъ осень насъ самихъ стали собирать въ походъ. Предполагалось, въ опасеніи непріятельскаго нашествія и на сверную столицу, перевести лицей куда-то дальше на сверъ, кажется въ Архангельскую губернію или въ Петрозаводскъ {Педагогическій институтъ былъ на время переведенъ туда съ директоромъ его Энгельгардтомъ. Я. Г.}. Явился Мальгинъ примрять намъ китайчатые тулупы на овечьемъ мху, но побды Витгенштейна скоро возвратили насъ опять къ нашимъ форменнымъ шинелямъ и походъ не состоялся, что, при всемъ нашемъ патріотизм, не оставило насъ нсколько подосадовать. Молодежь любитъ перемну…

— Баронъ Эльснеръ имлъ каедру военныхъ наукъ для тхъ изъ насъ, которые предназначались въ военную службу. Нмецъ родомъ, онъ преподавалъ у насъ свой предметъ по-французски, и хотя свободно владлъ этимъ языкомъ, но имлъ пресмшное произношеніе: fusil у него всегда выходило fisul, и т. п.

Учитель фехтованія Вальвиль, настоящій французъ во всхъ отношеніяхъ, былъ очень нами любимъ, хотя успхи его въ предмет были не велики.

Теннеръ де Фергюзонъ былъ сынъ богатаго, потомъ разорившагося варшавскаго банкира и училъ насъ, въ послдній только годъ, не музык собственно, а лишь только пнію. Это было дломъ директора Энгельгардта, который хотлъ доставить кусокъ хлба своему старинному другу. Тепперъ, хорошій учитель пнія, хотя самъ безъ всякаго голоса, не только училъ насъ, но и сочинялъ для насъ разные духовные концерты, то-есть большею частію перелагалъ съ разными варіаціями и облегченіями концерты Бортнянскаго. Въ его класс соединялись оба курса лицея, старшій и младшій, что иначе ни на лекціяхъ, ни въ рекреаціонное время никогда не бывало. Тепнеру же принадлежитъ и музыка извстной прощальной псни Дельвига: ‘Шесть лтъ промчалось какъ мечтанье’, живущей и теперь еще, черезъ сорокъ почти лтъ, въ стнахъ лицея. Тепперъ былъ большой оригиналъ, но человкъ образованный и пріятный, и намъ очень нравились и его бесды и его классы. Онъ былъ женатъ на дочери банкира Северина, родной сестр г-жи Бельо, къ дочери которой Sophie, вышедшей потомъ за генерала Ребиндера, но тогда еще двиц, очень благоволилъ императоръ Александръ {Императоръ Александръ очень часто бывалъ у г-жи Бельо, но сверхъ того назначались уединенныя свиданія въ Баболовскомъ дворц. Вотъ стихи по этому случаю въ нашей антологіи:

Что съ участью твоей, прекрасная, сравнится:

Весь міръ у ногъ его — здсь у твоихъ онъ ногъ. М. К.}. Вс эти семейства жили постоянно въ Царскомъ Сел, и у Теннера былъ тамъ свой домикъ, возл ныншней дачи князя Барятинскаго, принадлежащій теперь г-ж Липранди (посл она вышла за графа Игельстрома). Вечеромъ онъ обыкновенно зазывалъ къ себ кого-нибудь изъ насъ, человкъ трехъ или четырехъ: пили чай, болтали, пли, музицировали, и эти простые вечера были намъ чрезвычайно по вкусу.

Учитель танцованія Эбергардъ слдовалъ въ хронологическомъ порядк за Гюаромъ и Билье. Обо всхъ ихъ сказать много нечего. Первому по времени, Гюару, было кажется лтъ 70, когда онъ училъ насъ гавоту, минуэту и тому подобнымъ танцамъ своей эпохи, Билье, больше нежели танцами, занимался нашимъ нравственнымъ образованіемъ, разсказывая мальчикамъ скоромные французскіе анекдоты, а Эбергардъ, я думаю, живъ еще и теперь и чуть ли не дотанцовался до высокоблагороднаго чина.

Докторъ Пешель — весельчакъ, старавшійся острить, другъ всего царскосельскаго бомонда (хорошъ онъ былъ!), между тмъ добрый человкъ, о которомъ могли отзываться дурно разв только его больные, онъ забавлялъ насъ своими анекдотами, невиннйшими нежели французскіе Билье, своими, большею частію неудачными бонмотами и уморительнымъ русскимъ языкомъ, а сверхъ того тшилъ своими гостинцами изъ латинской кухни, т. е. изъ казенной аптеки. Каждое первое число мсяца онъ являлся съ запасомъ двичьей и бабьей кожи, лакрицы и тому подобной гадости, которая однако очень намъ нравилась. При смшныхъ сторонахъ нашего эскулапа, въ эпиграммахъ на него, разумется, не было недостатка. Самая злая изъ нихъ, кажется Пушкина, родилась по слдующему случаю. Одинъ изъ нашихъ дядекъ, слдственно изъ участниковъ въ надзор за нашею нравственностію, едва 20-тилтній Константинъ Сазоновъ, въ два года своей бытности въ лице совершилъ въ Царскомъ Сел и окрестностяхъ шесть или семь убійствъ и былъ схваченъ и заподозрнъ въ прежнихъ — только при послднемъ, но и то не начальствомъ лицея, а полиціею! Разумется, что, когда дло обнаружилось, злодй былъ преданъ всей кар закона, но при этомъ досталось и Нешелю въ слдующей домашней нашей расправ:

Заутра съ свчкой грошевою

Явлюсь предъ образомъ святымъ:

Мой другъ! остался я живымъ,

Но былъ ужъ смерти подъ косою:

Сазоновъ былъ моимъ слугою,

А Пешель лкаремъ моимъ!

Степанъ Степановичъ Фроловъ, отставной артиллеріи подполковникъ, не участвовавшій въ кампаніи 1812 года и все-таки претендовавшій на установленную въ память ея серебряную медаль, какими-то судьбами сдлался извстенъ графу Аракчееву, и по мощному его слову, безъ малйшихъ съ своей стороны правъ и предшествій, былъ опредленъ къ намъ, во второй уже половин нашего курса, инспекторомъ классовъ и нравственности, а потомъ временно исправлялъ даже и должность директора. Съ претензіями на умъ, на познанія, съ надутою фигурою, не имя никакого достоинства и ни малйшаго характера, при томъ отчаянный игрокъ, этотъ Фроловъ, посл назначенія директоромъ Е. А. Энгельгардта ниспавшій опять въ инспекторы и оставшійся до нашего выпуска, былъ однимъ изъ самыхъ типическихъ лицъ въ пошломъ сборищ нашихъ менторовъ. Передлавъ постепенно его грубую, но слабую солдатскую натуру на нашъ ладъ, возвысивъ его, такъ сказать, до себя: ибо, когда онъ обтерся немного въ нашемъ обществ, то не могъ не почувствовать, что каждый изъ насъ и умне его и боле его знаетъ, — мы обратили его въ совершенное посмшище и издвались надъ нимъ открыто, ему самому въ лицо. Его нелпости и пошлости лучше всего выражены въ слдующей національной псн, которая плась, если и не передъ нимъ, то по крайней мр передъ всми гувернерами, потомъ даже и передъ самимъ Энгельгардтомъ:

Ты былъ директоромъ лицея,

Хвала, хвала теб Фроловъ ¹)!

Теперь ты ниже сталъ пигмея,

Ты съ Ожаровскимъ ²) крысъ гоняешь,

Чулкова сказки восхваляешь,

Ты съ Камарашемъ на дуэли,

Ты ищешь друга въ Кокюэл ³).

Ребята напилися ромомъ,

За то ому ⁴) прогнали съ громомъ.

Дтей ты ставишь на колни ⁵),

Отъ графа (Разумовскаго) слушаешь ты пени.

Вотъ Гауэншильдъ стучится въ двери,

Фроловъ играетъ роль за….,

Яды (?) австріецъ подпускаетъ,

Фроловъ рукой въ отвтъ мотаетъ.

По поведенью мы хлебаемъ ⁶),

А все молитву просыпаемъ.

Ты первый ввелъ звонка тревогу

И въ три ряда повелъ насъ къ Богу ⁷),

Завелъ въ лице чай и булки ⁸),

Умножилъ классныя прогулки.

¹) Это былъ общій refrain посл каждаго стиха, и потому я дале его пропускаю.

²) Управлявшій до Захаржевскаго Царскимъ Селомъ.

³) Одинъ изъ гувернеровъ — французъ, котораго никто изъ насъ терпть не могъ и наконецъ мы заставили его прогнать.

⁴) Дядька, купившій для шалуновъ ромъ.

⁵) Изобртенное имъ наказаніе.

⁶) Фроловъ разсадилъ насъ за столомъ по нумерамъ нашимъ въ поведеніи.

⁷) Прежде мы стояли за молитвою вразсыпную, а онъ установилъ насъ въ три шеренги.

⁸) Т. е. возобновилъ, посл сбитня.

Ты подарилъ насъ кислымъ квасомъ,

За ужиномъ мычишь ты басомъ,

На верхъ пускалъ насъ по билетамъ ¹),

Цензуру учредилъ газетамъ,

Швейцара ссорилъ съ юнкерами ²),

Насъ познакомилъ съ чубуками ³),

Очистилъ мсто Константину ⁴),

Левонтья чуть не выгналъ въ спину ⁵),

Отъ насъ не спишь за банкомъ ночи.

Съ людьми изъ всей воюешь мочи.

Предъ париченкомъ ⁶) ты въ халат,

Передъ очками ⁷) ты въ парад,

Ты въ страх хлопаешь глазами,

Ты острякамъ грозишь тузами.

Нашелъ ты фигуру ⁸) въ фигур

И умъ въ жен, болтушк, дур.

Кадетскихъ хвалишь грамотеевъ ⁹),

Твой другъ и баринъ Аракчеевъ,

Французскимъ забросалъ Вальвиля,

Эмиліей зовешь Эмиля ¹⁰).

Медали въ вчной ты надежд,

Ты математикомъ былъ прежде,

Для мстъ съ герольдіей сносился,

Смнить Захарова ¹¹) просился,

Хотлъ убить Наполеонку

И безъ штановъ оставилъ Лонку ¹²).

Кадетъ скалъ на барабан,

Статьи умножилъ въ Алкоран ¹³).

Министръ поздненько спохватился:

Фролова листъ оборотился:

Теб въ лицо поютъ куплеты,

Прими же милостиво это.

¹) Т. е. въ наши одиночныя комнаты. Прежде мы ходили туда и тамъ занимались свободно, ни у кого не спрашиваясь.

²) Съ лейбъ-гусарскими, которыхъ онъ запретилъ пускать въ лицей.

³) При Фролов, который цлый день курилъ, и изъ насъ многіе стали курить, что имъ не запрещалось.

⁴) Т. е. вышеупомянутому Сазонову, котораго онъ опредлилъ дядькою.

⁵) Леонтій или Людвигъ Камерскій, изъ поляковъ, любимый нашъ дядька, порядочный впрочемъ плутъ, живившійся на нашъ счетъ.

⁶) Глупый, еще глупе Калинина, гувернеръ Эбергардъ, который ходилъ въ рыжемъ нарик.

⁷) Энгельгардтъ.

⁸) Такъ онъ всегда выговаривалъ.

⁹) Онъ прежде служилъ при которомъ-то изъ кадетскихъ корпусовъ.

¹⁰) Фроловъ, въ жизни ничего не читавшій, воображалъ, по сходству звуковъ, что Эмиль Руссо есть женщина.

¹¹) Захаровъ — тогда совтникъ царскосельскаго дворцоваго правленія.

¹²) Имніе его, помнится, въ Смоленской губерніи, откуда онъ бжалъ при приближеніи французовъ. (Все это примчаніе . К.)

¹³) Въ невжеств своемъ ссылаясь иногда на Алкоранъ, какъ на законъ нравственности, онъ взваливалъ на бднаго Магомета такія афоризмы, которые тому и въ умъ не приходили. . К.

Мартынъ Степановичъ Пилецкій-Урбановичъ — первый, повремени, инспекторъ нашъ: ибо Фроловъ явился только третьимъ — былъ человкъ совсмъ другого разбора. Съ достаточнымъ образованіемъ, съ большимъ даромъ слова и убжденія, онъ былъ святошею, мистикомъ и иллюминатомъ, который отъ всхъ чувствъ обыкновенной человческой природы, даже отъ врожденной любви къ родителямъ, старался обратить насъ исключительно — къ Богу, и если бы мы доле остались въ его рукахъ, непремнно сдлалъ бы изъ насъ іезуитовъ, или то, что нмцы называютъ Kopfhnger. Не знаю, по какому случаю его уволили, но онъ съ своею длинною и высохшею фигурою, съ горящимъ всми огнями фанатизма глазомъ, съ кошачьими походкою и пріемами, наконецъ съ жестоко-хладнокровною и ироническою, прикрытою видомъ отцовской нжности, строгостію, долго жилъ въ нашей памяти какъ бы какое-нибудь привидніе изъ другого міра. Любопытно, что онъ посл служилъ слдственнымъ приставомъ въ петербургской полиціи и наконецъ, въ 1837 г., за участіе въ мистическихъ изуврствахъ извстной Татариновой, былъ высланъ изъ столицы и заключенъ въ монастырь. Онъ живъ еще и теперь въ глубокой старости, живетъ опять въ Петербург, почти безъ куска хлба и недавно являлся ко мн съ просьбою о пособіи изъ комитета призрнія заслуженныхъ гражданскихъ чиновниковъ.

Преемникъ Пилецкаго, Василій Васильевичъ Лачковъ, совершенно ничтожный и безгласный, только промелькнулъ у насъ, оставивъ очень мало по себ воспоминаній. Лтъ черезъ 25 посл того, онъ все еще былъ только совтникомъ Псковской казенной палаты, но теперь вроятно давно уже не существуетъ.

Трико, баронъ Сакенъ и Эртель не имли никакого къ намъ прикосновенія, состоявъ только при второмъ, совершенно, какъ я уже сказалъ, отдленномъ отъ насъ курс. Но Алексй Николаевичъ Иконниковъ былъ, напротивъ, вмст съ Чириковымъ, первымъ по открытіи лицея гувернеромъ нашимъ. Въ этомъ добромъ, благородномъ, умномъ и образованномъ человк вс хорошія качества подавлялись неодолимою страстію къ вину, доходившею до того, что, когда водка переставала уже казаться ему средствомъ довольно возбудительнымъ, онъ выпивалъ залпомъ по цлымъ склянкамъ Гофманскихъ капель! Литераторъ и писатель, Иконниковъ сочинялъ для насъ, въ начал нашего лицейскаго поприща, небольшія пьесы, которыя разыгрывались нами, съ ширмами вмсто кулисъ и въ форменныхъ нашихъ сюртукахъ и мундирахъ, передъ всею царскосельскою публикою. Помню, что въ одной такой пьес, названной кажется ‘розою безъ шиповъ’ и относившейся къ тогдашнимъ военнымъ обстоятельствамъ, главную роль занималъ нашъ товарищъ Масловъ, но посл перваго дйствія ему сдлалось дурно, и тогда во второмъ продолжалъ за него, безъ всякаго предупрежденія зрителей, самъ сочинитель пьесы, не только съ другою совсмъ фигурою и проч., но даже и въ другомъ, партикулярномъ своемъ костюм, а къ тому же и мертвецки пьяный, сбивая всхъ другихъ актеровъ, потому что зналъ только главные моменты и не помнилъ ни точныхъ словъ ни репликъ. Мистифированной публик должно было самой догадаться, что Масловъ и Иконниковъ, въ такихъ разныхъ видахъ, — одно и то же лицо. Добрый и несчастный Иконниковъ оставался у насъ не долго, и куда посл длся, не знаю.

Наконецъ Зерновъ и Селецкій-Дзюрдзь, которые, съ титломъ помощниковъ гувернеровъ, стояли почти въ уровень съ дядьками, были подлые и гнусные глупцы, съ такими ужасными рожами и манерами, что никакой порядочный трактирщикъ не взялъ бы ихъ къ себ въ половые. Послдній былъ первымъ моимъ наставникомъ въ куреніи, но какъ самъ онъ курилъ отвратительный тютюнъ и ничего другого и мн дать не могъ, то у меня съ первой трубки сдлалась такая рвота, что на цлые мсяцы отбило охоту повторять эти опыты.

— Живо помню праздникъ, данный въ Павловск, по возвращеніи императора Александра изъ Парижа, въ нарочно устроенномъ для того императрицею-матерью при ‘розовомъ павильон’ большомъ зал. Сперва былъ балетъ на лугу передъ этимъ павильономъ, гд декораціи образовались изъ живой зелени, а задняя стна представляла окрестности Парижа и Монмартръ съ его втряными мельницами, работы славнаго декоратора Гонзаго. Потомъ былъ балъ въ сказанной большой зал, убранной сверху до низу чудесными розовыми гирляндами — произведеніемъ воспитанницъ Смольнаго монастыря,— тми же самыми гирляндами, которыя и теперь еще, старыя и поблеклыя, украшаютъ старую и полуразвалившуюся залу… Нашъ ‘Агамемнонъ’, низложитель Наполеона, миротворецъ Европы, сіялъ во всемъ величіи, какое только доступно человку, кругомъ его блестящая молодежь, въ эполетахъ и аксельбантахъ, едва только возвратившаяся изъ Парнаса съ самыми свжими лаврами, пожатыми не на одномъ только пол битвъ, и среди этой пестрой ликующей толпы счастливая Мать, гордящаяся своимъ Сыномъ и его Россіею… Какъ все это свжо еще въ моей памяти, даже до краснаго кавалергардскаго мундира, въ которомъ танцовалъ государь,— и гд все это осталось посл сорока лтъ!… Насъ, скромныхъ зрителей, привели изъ Царскаго Села полюбоваться этими диковинками, разумется, пшкомъ. На балетъ мы смотрли изъ сада, на балъ — съ окружавшей (и теперь еще окружающей) залу галлереи. Потомъ повели обратно, точно такъ же пшкомъ, безъ чаю, безъ яблочка, безъ стакана воды. Еще сохранилась въ моей памяти отъ этого праздника одна, совершенно противоположная сцена, оставившая сильное впечатлніе въ моемъ отроческомъ ум. Несмотря на нашъ походъ и на присутствіе при праздник все время на ногахъ, мы пробыли тутъ до самаго конца. Когда царская фамилія удалилась, подъздъ наполнился множествомъ важныхъ лицъ въ мундирахъ, въ звздахъ, въ пудр, ожидавшихъ своихъ каретъ, и для насъ начался новый спектакль — разъздъ. Вдругъ изъ этой толпы вельможъ раздается по нскольку разъ зовъ одного и того же голоса: ‘холопъ! холопъ!!!’… Какъ дико и странно звучалъ этотъ кличъ изъ временъ царей съ бородами, въ сравненіи съ тмъ утонченнымъ европейскимъ праздникомъ, котораго мы только-что были свидтелями!

— Вильгельмъ Карловичъ Кюхельбекеръ, начавшій поздно учиться по-русски и отъ того, хотя и изучившій этотъ языкъ въ совершенств, но сохранившій въ выговор явные слды нмецкаго происхожденія, сверхъ того представлявшій и по фигур и по всмъ пріемамъ живой типъ нмца, или того, что мы называемъ ‘колбасникомъ’,— Кюхельбекеръ, говорю, былъ предметомъ постоянныхъ и неотступныхъ насмшекъ цлаго лицея за свои странности, неловкости и часто уморительную оригинальность. Длинный до безконечности, притомъ сухой и какъ-то странно извивавшійся всмъ тломъ, что и навлекло ему этикетъ ‘глиста’, съ эксцентрическимъ умомъ, съ пылкими страстями, съ необузданною вспыльчивостью, онъ, почти полупомшанный, всегда готовъ былъ на самыя ‘курьезныя’ продлки и разъ даже, ни съ того, ни съ другого, попробовалъ утопиться, впрочемъ, именно въ такомъ пруду, гд нельзя бы было утонуть и мыши. Онъ принадлежалъ къ числу самыхъ плодовитыхъ нашихъ стихотворцевъ, и хотя въ стихахъ его было всегда странное направленіе и отчасти странный даже языкъ, но при всемъ томъ, какъ поэтъ, онъ едва ли стоялъ не выше Дельвига и долженъ былъ занять мсто непосредственно за Пушкинымъ. Посл выпуска онъ метался изъ того въ другое, выбралъ наконецъ педагогическую карьеру, былъ преподавателемъ русской словесности въ разныхъ высшихъ заведеніяхъ, издавалъ, вмст съ княземъ В. . Одоевскимъ, журналъ, помнится, ‘Мнемозину’ и какъ въ немъ, такъ и въ другихъ продолжалъ печатать свои стихотворныя произведенія. Все это кончилось исторіею 14-го декабря. Кюхельбекеръ, схваченный уже на побг, въ Варшав, былъ отправленъ въ крпостныя работы въ Свеаборгъ и оттуда на поселеніе въ Сибирь, гд женился на поселянк и недавно умеръ. Сынъ его воспитывается теперь въ одной изъ Петербургскихъ гимназій подъ фамиліею Васильева. Впрочемъ, и въ Сибири поэтическій геній его не совсмъ умолкалъ и во второй половин тридцатыхъ годовъ была напечатана въ одномъ журнал присланная имъ оттуда полутрагедія и полудрама въ шекспировскомъ род, подъ заглавіемъ ‘Кикиморы’ — разумется, безъ имени автора. Въ лице, повторяю, онъ былъ мтою самыхъ колкихъ эпиграммъ и ни на кого, ни изъ товарищей, ни изъ наставниковъ, не было ихъ столько написано. Вотъ для образца нсколько изъ нихъ, не страждущихъ, по крайней мр, какъ прочія, непристойностями:

Дамону доказать хотлось.

Что правосудье къ чорту длось:

Плутягинъ подъ судомъ,

Хваталкинъ подъ кнутомъ,

Того колесовали,

Того въ Сибирь сослали,

А Клитъ, ‘Теласко’ сочинивъ,

Живъ!

Я дло доброе сегодня учинилъ

И радъ тому не мало:

Какой-то подъ угломъ продавецъ горько вылъ,

И какъ не выть? Бумагъ для семги не достало

И не въ чемъ продавать, товаръ межъ тмъ гніетъ.

‘Утшься, я сказалъ, бды великой нтъ:

Дамонъ поэму издаетъ’.

Смотрите,

Тутъ докторъ, здсь поэтъ: бгите.

Покойникъ Клитъ въ раю не будетъ:

Творилъ онъ тяжкіе грхи.

Пусть Богъ дла его забудетъ,

Какъ свтъ забылъ его стихи.

Пегасъ, навьюченный лапландскими стихами,

Натужился — и выскочила ‘Зами‘ ¹).

¹) Одно изъ его произведеній. М. В’

— Михайла Ивановичъ Пущинъ былъ братъ нашего товарища Ивана, о которомъ скажу ниже. Михайла служилъ тогда въ гвардейскихъ конныхъ піонерахъ и за свдніе о заговор 1825 г. былъ разжалованъ въ солдаты и отправленъ на Кавказъ {Не прямо на Кавказъ, а сперва въ Сибирь, откуда скоро переведенъ. Ред.}, а бумаги его схвачены слдователями и никогда уже не возвращались. Итакъ наши невинные и, правду сказать, очень и неважные журналы, потому что они писались въ первые годы лицея, гніютъ въ какомъ-нибудь секретномъ архив, если не подверглись тогда же истребленію. Самымъ аристократическимъ изъ этихъ листковъ былъ ‘Неопытное перо’, самымъ площаднымъ ‘Лицейскій Мудрецъ’. Иллюстраціи везд были замысловате текста {Объ этихъ журналахъ и остаткахъ лицейскаго архива см. выше, въ статьяхъ Я. К. Грота, а также ниже, особо. Ред.}.

— Пушкинъ ‘читалъ охотно Апулея’ — разв только въ перевод и то во французскомъ, потому что ни другихъ новйшихъ, ни тмъ боле древнихъ, онъ не зналъ {Извстно, что Пушкинъ впослдствіи читалъ, по крайней мр, Овидія и Горація въ подлинник (см. выше, стр. 48) и выучился англійскому и итальянскому языку. Въ 1834 или 1835 году я встртился съ нимъ въ англійскомъ книжномъ магазин Диксона (въ ныншней Казанской, тогда Б. Мщанской ул.), онъ при мн отобралъ вс новыя сочиненія, касавшіяся Шекспира и веллъ доставить ихъ въ себ на домъ. Кстати, прибавлю здсь мимоходомъ, что выше, въ одномъ выпущенномъ мною замчаніи, авторъ этой записки свидтельствуетъ, что вопреки составившемуся какъ-то преданію, Пушкинъ въ дтств никогда не былъ блокурымъ, а еще при поступленіи въ лицей имлъ темнорусые волосы. Я. Г.}.

Сомнніе о томъ, не бывалъ ли Пушкинъ, въ пребываніе свое въ лице, въ Москв, никто лучше бывшихъ его товарищей разршить не можетъ. Во вси шесть лтъ насъ не пускали изъ Царскаго Села не только въ Москву, но и въ близкій Петербургъ, и изъятіе было сдлано для двухъ или трехъ, только по случаю и во время тяжкой болзни ихъ родителей, да еще, уже для всхъ, за нсколько дней до выпуска, чтобы снять каждому мрки для будущаго своего платья. И въ самомъ Царскомъ Сел, въ первые три или четыре года, насъ не выпускали порознь даже изъ стнъ лицея, такъ что когда прізжали родители или родственники, то ихъ заставляли сидть съ нами въ общей зал или, при прогулкахъ, бгать по саду за нашими рядами. Инспекторъ и гувернеры считались лучшею, нежели родители, стражею для нашихъ нравовъ, а мы видли выше, каковы были эти господа! Посл все перемнилось, и въ свободное время мы ходили не только къ Тепперу и въ другіе почтенные дома, но и въ кондитерскую Амбіеля, а также по гусарамъ, сперва въ одни праздники и по билетамъ, а потомъ и въ будни, безъ всякаго уже спроса, даже безъ вдома нашихъ приставниковъ, возвращаясь иногда въ глубокую ночь. Думаю, что иные пропадали даже и на цлую ночь, хотя со мною лично этого не случалось. Маленькій тринкгельдъ швейцару мирилъ все дло, потому что гувернеры и дядьки вс давно уже спали. Но въ Петербургъ, повторяю, насъ пустили только однажды за мрками, хотя не поручусь, чтобы кто-нибудь не зжалъ туда изрдка тайкомъ, до такой степени надзоръ былъ слабъ и распущенъ.

— Сколько помню, едва ли много присутствовало ‘важныхъ государственныхъ лицъ’ на нашемъ тогдашнемъ (1815 г.) экзамен. Были извстнйшіе въ то время профессоры: Лоди, Кукольникъ, Плисовъ, были родители и родственники нкоторыхъ изъ насъ, была и обыкновенная царскосельская публика, но вельможъ, кром министра просвщенія и Державина, никого у меня не осталось въ памяти {См. выше, стр. 46 и 62.}.

— Императоръ Александръ былъ при насъ въ лице всего только два раза, при открытіи лицея и при нашемъ выпуск. Когда опредлили директоромъ Энгельгардта, къ которому государь питалъ въ то время особое благоволеніе и съ которымъ часто разговаривалъ, тогда и новый директоръ и мы, но его словамъ, долго питали надежду на высочайшее посщеніе, но она не сбылась. Зато мы очень часто встрчали государя въ саду и еще чаще видали его проходящимъ мимо нашихъ оконъ къ дому г-жи Бельо, наконецъ, видли его и всякое воскресенье въ придворной церкви, гд для лицея было отведено особое мсто за лвомъ крылосомъ, впереди остальной публики. Но онъ никогда не говорилъ съ нами, ни въ масс, ни съ кмъ-либо порознь. Бывало только въ лтніе вечера 1816 и 1817 г., при Энгельгардт, когда мы имли уже постоянный хоръ и пвали у директора на балкон {Директоры лицея занимали тотъ домъ, который стоить и теперь особнякомъ, однимъ фасомъ къ бывшему зданію лицея, а другимъ къ саду. Тянущійся оттуда длинный низенькій флигель до самой Большой (теперь Средней) улицы, также принадлежалъ лицею: въ немъ жили профессора и помщались кухня, баня и другія службы. Часть профессоровъ и гувернеры имли квартиры въ самомъ лице. . К.}, государь подходилъ къ садовой ршетк близъ лстницы у дворцовой церкви и, облокотясь на нее, слушалъ по нскольку минутъ наше пніе. И хотя балконъ съ этой стороны былъ задернутъ парусиною, но мы всегда узнавали, черезъ тайныхъ соглядатаевъ, близость государя и бывало тотчасъ начинали пть ‘Боже Царя храни!’ по тогдашнему тексту и тогдашней англійской мелодіи.

— Кружокъ, въ которомъ Пушкинъ проводилъ свои досуги, состоялъ изъ офицеровъ лейбъ-гусарскаго полка. Вечеромъ, посл классныхъ часовъ, когда прочіе бывали или у директора, или въ другихъ семейныхъ домахъ, Пушкинъ, ненавидвшій всякое стсненіе, пировалъ съ этими господами на распашку. Любимымъ его собесдникомъ былъ гусаръ Каверинъ, одинъ изъ самыхъ лихихъ повсъ въ полку {Князь Вяземскій: ‘Въ гусарскомъ полку Пушкинъ не пировалъ только на распашку, но сблизился и съ Чаадаевымъ, который вовсе не былъ гулякою, не знаю, что бывало прежде, но со времени перезда семейства Карамзиныхъ въ Царское Село_:Пушкинъ бывалъ у нихъ ежедневно по вечерамъ. А дружба его съ Ив. Пущинымъ?’}.

— Любопытно мнніе одного генія о другомъ. Когда вышелъ ‘Русланъ и Людмила’, Сперанскій былъ генералъ-губернаторомъ въ Сибири и вотъ что онъ писалъ (16-го ноября 1820 г. изъ Тобольска), по этому случаю, своей дочери, теперь вдов дйствительнаго тайнаго совтника Фролова-Багрева: ‘Руслана я знаю но нкоторымъ отрывкамъ. Онъ дйствительно иметъ замашку и крылья генія. Не отчаивайся, вкусъ придетъ: онъ есть дло опыта и упражненія. Самая неправильность полета означаетъ тутъ силу и предпріимчивость. Я такъ же, какъ и ты, замтилъ сей метеоръ. Онъ не безъ предвщанія для нашей словесности’.

— Пожаръ въ лице былъ въ 1820 г., и слдственно не могъ имть вліянія на нашъ выпускъ въ 1817 г. Послдній былъ ускоренъ четырьмя мсяцами противъ опредленнаго шестилтняго срока по неизвстнымъ мн причинамъ,— можетъ быть для того, чтобы воспользоваться лтнимъ временемъ для необходимаго въ зданіяхъ ремонта.

— Пушкинъ прославилъ нашъ выпускъ, и если изъ 29 человкъ одинъ достигъ безсмертія, то это, конечно, уже очень, очень много. Но жизнь его была двоякая: жизнь поэта и жизнь человка. Біогрофическіе отрывки, которые мы о немъ имемъ, вышли вс изъ рукъ или его друзей, или слпыхъ поклонниковъ, или такихъ людей, которые смотрли на Пушкина черезъ призму его славы и даже, если и знали что-нибудь о моральной его жизни, то побоялись бы раскрыть её передъ публикою, чтобы не быть побіенну литературными каменьями. Я не только воспитывался съ Пушкинымъ въ лице, но и жилъ потомъ съ нимъ, еще лтъ пять, подъ одною крышею, каждый при своихъ родителяхъ, потому зналъ его такъ коротко, какъ мало кто другой, хотя связь наша никогда не переходила за обыкновенную пріятельскую. Начну съ того, что все семейство Пушкиныхъ было какое-то взбалмошное. Отецъ, пережившій сына и очень недавно еще умершій, принадлежалъ къ разряду тхъ людей, которыхъ покойный министръ юстиціи князь Лобановъ-Ростовскій называлъ шалберами, т. е. былъ довольно пріятнымъ собесдникомъ, на манеръ старинной французской школы, съ анекдотами и каламбурами, но въ существ человкомъ самымъ пустымъ, безтолковымъ, безполезнымъ, и особенно безмолвнымъ рабомъ своей жены. Послдняя—урожденная Аннибалъ, изъ потомства славнаго арапа Петра Великаго — была женщина не глупая, но эксцентрическая, вспыльчивая, до крайности разсянная и особенно чрезвычайно дурная хозяйка. Домъ ихъ представлялъ всегда какой-то хаосъ: въ одной комнат богатыя старинныя мебели, въ другой пустыя стны, даже безъ стульевъ, многочисленная, но оборванная и пьяная дворня, ветхіе рыдваны съ тощими клячами, пышные дамскіе наряды и вчный недостатокъ во всемъ, начиная отъ денегъ и до послдняго стакана. Когда у нихъ обдывало человка два, три лишнихъ, то всегда присылали къ намъ за приборами. Все это перешло и на дтей. Сестра поэта Ольга, въ зрломъ уже возраст, ушла изъ родительскаго дома и тайно обвнчалась — просто изъ романической причуды и не имя передъ собою никакихъ существенныхъ препятствій — съ человкомъ гораздо ея моложе, но очень мало привлекательнымъ и совершенно прозаическимъ {Павлищевъ служащій теперь въ Варшав. . Е.— Этотъ эпизодъ подробно разсказанъ сыномъ покойной Ольги Сергевны: см. Пушкинъ, г. Бартенева II 19. Я. Г.}. Братъ Левъ, добрый малый, но также довольно пустой, въ род отца,— воспитывался во всхъ возможныхъ заведеніяхъ, переходя изъ одного въ другое чуть ли не каждыя дв недли, чмъ и пріобрлъ тогда въ Петербург родъ исторической извстности, и наконецъ, не кончивъ курса ни въ одномъ, бросался изъ военной службы въ статскую, потомъ опять въ военную, потомъ опять въ статскую, служилъ и на Кавказ и въ Новороссійскомъ кра, и не такъ давно умеръ въ Одесс, кажется, членомъ таможни. Вншнія судьбы старшаго брата, Александра, нашего поэта, всмъ извстны. Въ лице онъ ршительно ничему не учился, но какъ и тогда уже блисталъ своимъ дивнымъ талантомъ и, сверхъ того, начальниковъ пугали его злой языкъ и дкія, эпиграммы, то на его эпикурейскую жизнь смотрли сквозь пальцы, а по окончаніи курса выпустили его въ министерство иностранныхъ длъ коллежскимъ секретаремъ — чинъ, который остался при немъ до могилы {Въ конц 1831 или въ начал 1832 года Пушкинъ произведенъ былъ въ титулярные совтники: см. выше, стр. 119. Я. Г.}. Между товарищами — кром тхъ, которые, писавъ сами стихи, искали его одобренія и протекціи — онъ не пользовался особенною пріязнію. Въ лице, гд всякій имлъ свой собрикетъ, прозваніе Пушкина было Французъ, а если вспомнить, что онъ получилъ его въ эпоху ‘нашествія Галловъ’, то ясно, что этотъ титулъ заключалъ въ себ мало лестнаго {Кн. Вяземскій: ‘Если слылъ онъ французомъ, то вроятно потому, что по первоначальному домашнему воспитанію своему лучше другихъ товарищей своихъ говорилъ по-французски, лучше зналъ французскую литературу, боле читалъ французскія книги, самъ писалъ французскіе стихи и проч., но видть тутъ какое-нибудь политическое значеніе — есть предположеніе совершенно произвольное и которое въ лице, вроятно, никому въ голову не приходило’.}. Вспыльчивый до бшенства, вчно разсянный, вчно погруженный въ поэтическія свои мечтанія, съ необузданными африканскими страстями, избалованный отъ дтства похвалою и льстецами {Кн. Вяз:. ‘Не думаю, чтобы Пушкинъ былъ издтства избалованъ льстецами. Какіе могли быть тутъ льстецы?’}, которые есть въ каждомъ кругу и каждомъ возраст, Пушкинъ ни на школьной скамь, ни посл, въ свт, не имлъ ничего любезнаго и привлекательнаго въ своемъ обращеніи. Бесды — ровной, систематической, сколько-нибудь связной, у него совсмъ не было, какъ не было и дара слова, были только вспышки: рзкая острота, злая насмшка, какая-нибудь внезапная поэтическая мысль, но все это лишь урывками, иногда въ добрую минуту, большею же частію или тривіальныя общія мста, или разсянное молчаніе {Кн. Вяз:. ‘Былъ онъ вспыльчивъ, легко раздраженъ,— это правда, но со всмъ тмъ онъ, напротивъ, въ общемъ обращеніи своемъ, когда самолюбіе его не было задто, былъ особенно любезенъ и привлекателенъ, что и доказывается многочисленными пріятелями его. Бесды систематической, можетъ быть, и не было, но все прочее, сказанное о разговор его,— несправедливо или преувеличено. Во всякомъ случа, не было тривіальныхъ общихъ, мстъ: умъ его вообще былъ здравый и свтлый’.}. Въ лице онъ превосходилъ всхъ въ чувственности, а посл въ свт предался распутствамъ всхъ родовъ, проводя дни и ночи въ непрерывной цпи вакханалій и оргій {Кн. Вяз.: ‘Сколько мн извстно, онъ вовсе не былъ преданъ распутствамъ всхъ родовъ. Не былъ монахомъ, а былъ гршенъ какъ и вс въ молодые годы. Въ любви его преобладала вовсе не чувственность, а скоре поэтическое увлеченіе, что впрочемъ и отразилось въ поэзіи его’.}. Должно дивиться, какъ и здоровье и талантъ его выдержали такой образъ жизни, съ которымъ естественно сопрягались и частыя гнусныя болзни, низводившія его не разъ на край могилы. Пушкинъ не былъ созданъ ни для свта, ни для общественныхъ обязанностей, ни даже, думаю, для высшей любви или истинной дружбы. У него господствовали только дв стихіи: удовлетвореніе плотскимъ страстямъ и поэзія, и въ обихъ онъ — ушелъ далеко. Въ немъ не было ни вншней, ни внутренней религіи, ни высшихъ нравственныхъ чувствъ, и онъ полагалъ даже какое-то хвастовство въ отъявленномъ цинизм по этой части: злыя насмшки — часто въ самыхъ отвратительныхъ картинахъ — надъ всми религіозными врованіями и обрядами, надъ уваженіемъ къ родителямъ, надъ родственными привязанностями, надъ всми отношеніями — общественными и семейными — это было ему ни по чемъ, и я не сомнваюсь, что для дкаго слова онъ иногда говорилъ даже боле и хуже, нежели въ самомъ дл думалъ и чувствовалъ. Ни несчастіе, ни благотворенія императора Николая его не исправили: принимая одною рукою щедрые дары монарха, онъ другою омокалъ перо для злобной эпиграммы! {Кн. Вяз.: ‘Императору Николаю былъ онъ душевно преданъ’.— Чувства Пушкина къ государю выразились въ трехъ извстныхъ стихотвореніяхъ: Стансы, Друзьямъ (‘Нтъ, я не льстецъ’) и Герой. Я. Г.} Вчно безъ копейки, вчно въ долгахъ, иногда почти безъ порядочнаго фрака, съ безпрестанными исторіями, съ частыми дуэлями, въ близкомъ знакомств со всми трактирщиками, непотребными домами и прелестницами петербургскими, Пушкинъ представлялъ типъ самаго грязнаго разврата. Было время, когда онъ получалъ отъ Смирдина по червонцу за стихъ, но эти червонцы скоро укатывались, а стихи, подъ которыми не стыдно бы было подписать имя Пушкина — единственная вещь, которою онъ дорожилъ въ мір,— сочинялись не всегда и не легко. При всей наружной легкости этихъ прелестныхъ произведеній, онъ мучился надъ ними по часамъ и суткамъ и въ каждомъ почти стих было безчисленное множество помарокъ. Сверхъ того, онъ писалъ только въ минуты вдохновенія, а такія минуты заставляли ждать себя по мсяцамъ. Женитьба нсколько его остепенила, но была пагубна для его генія. Прелестная жена, которая любила славу своего мужа боле для успховъ своихъ въ свт, предпочитала блескъ и бальную залу всей поэзіи въ мір и,— по странному противорчію,— пользуясь всми плодами литературной извстности Пушкина, исподтишка немножко гнушалась тмъ, что она, свтская женщина par exellence — привязана къ мужу homme de lettres,— эта жена, съ семейственными и хозяйственными хлопотами, привела къ Пушкину ревность и отогнала его музу {Кн. Вяз.: ‘Никакого особеннаго знакомства съ трактирами не было и ничего трактирнаго въ немъ не было, а еще мене грязнаго разврата. Жена его любила мужа вовсе не для успховъ своихъ въ свт и нимало не гнушалась тмъ, что была женою d’un homme de lettres. Въ ней вовсе не было чванства, да и по рожденію своему принадлежала она высшему аристократическому кругу’.}. Произведенія его, съ тхъ поръ, были и малочисленне и вс гораздо слабе прежняго. Бракъ не принесъ ему счастія, а если бъ онъ не женился, то. можетъ быть, мы и теперь еще восхищались бы плодами его боле зрлаго генія.

— Иванъ Ивановичъ Пущинъ, со свтлымъ умомъ, съ чистою душою, съ самыми благородными намреніями, былъ въ лице любимцемъ всхъ товарищей. По выпуск онъ поступилъ въ гвардейскую конную артиллерію: для пылкой души его, жаждавшей безпрестанной пищи, военная служба въ мирное время показалась, однакоже, слишкомъ мертвою и, бросивъ её, кажется, въ чин штабсъ-капитана, онъ пошелъ служить въ губернскія мста, сперва въ Петербург, потомъ въ Москв, съ намреніемъ возвысить и облагородить этотъ родъ службы, которому въ то время не посвящалъ себя еще почти никто изъ порядочныхъ людей. Но излишняя пылкость и ложный взглядъ на средства къ счастью Россіи сгубили нашего любимца. Онъ сдлался однимъ изъ самыхъ дятельныхъ участниковъ заговора, вспыхнувшаго 14-го декабря 1825 г., былъ причисленъ ко 2-му разряду преступниковъ, лишенъ чиновъ и дворянства и сосланъ въ каторгу. ГГо окончаніи срока, онъ теперь живетъ въ Сибири на поселеніи.

— Князь А. М. Горчаковъ былъ выпущенъ изъ лицея не первымъ, а вторымъ. Первымъ былъ Владиміръ Дмитріевичъ Вальховскій. Но нтъ сомннія, что въ этомъ сдлали несправедливость, единственно, чтобы показать отсутствіе всякаго пристрастія къ имени и связямъ Горчакова. Блестящія дарованія, острый и тонкій умъ, неукоризненное поведеніе, наконецъ самое отличное окончаніе курса безспорно давали ему право на первое мсто, хотя товарищи любили его, за нкоторую заносчивость и большое самолюбіе, мене другихъ. Вальховскій былъ человкъ разсудительный, дльный, съ большимъ характеромъ и съ желзною волею надъ самимъ собою, наконецъ необыкновенно трудолюбивый, добродушный и скромный, за что мы и прозвали его ‘Sapientia’, но, не получивъ никакого предварительнаго воспитанія, онъ выучился всему, что зналъ, въ лице, и отъ этого, при самыхъ неимоврныхъ усиліяхъ, не могъ достигнуть одинаковыхъ съ Горчаковымъ результатовъ. Послднему все давалось легко, первый каждый успхъ свой долженъ былъ брать приступомъ. Горчаковъ вышелъ блестящимъ во всхъ отношеніяхъ человкомъ, Вальховскій — на видъ очень обыкновеннымъ, хотя подъ довольно прозаическою корою у него таилось пропасть свдній, дльности и добра. Зато и карьеры ихъ были совершенно различны. Горчаковъ вс 37 протекшія до сихъ поръ лтъ гражданской нашей жизни провелъ въ дипломаціи, въ которой имя его гремитъ теперь по всей Европ. Вальховскій, котораго мы рядомъ съ ‘Sapientia’ звали и ‘Суворочкою’, вышелъ изъ лицея въ военную службу. Онъ поступилъ прямо въ квартирмистрскую часть (называвшуюся тогда свитою), былъ съ Мейендорфомъ въ Бухаріи и вообще началъ свое поприще съ большимъ отличіемъ. Исторія 14-го декабря — къ которой, впрочемъ, Вальховскій былъ прикосновенъ только слышанными разговорами — остановила было его ходъ, но, посл кратковременнаго заключенія, все опять пошло попрежнему. Онъ былъ посыланъ съ подаркимй къ Персидскому шаху, участвовалъ въ персидской кампаніи, потомъ въ турецкой въ Малой Азіи и въ послдней игралъ даже значительную роль при княз Паскевич, пока князь ІТаскевичъ не возненавидлъ его за то именно, что часть успховъ и славы полководца относили къ его подчиненному. Наконецъ Вальховскій назначенъ былъ на важный постъ начальника штаба Кавказскаго корпуса и, имвъ уже: 4-го Георгія, 1-го Станислава, 3-го Владимира и персидскаго Льва и Солнца, прежде всхъ лицейскихъ получилъ аннинскую ленту. Но когда въ 1838 г., государь лично постилъ Закавказье и при этомъ открылись разныя злоупотребленія и упущенія со стороны главноуправлявшаго краемъ барона Розена, то монаршій гнвъ палъ и на начальника его штаба, Вальховскаго смстили — бригаднымъ командиромъ куда-то въ Западныя губерніи, а какъ съ этимъ вмст онъ попалъ и подъ напало къ ненавидвшему его князю Варшавскому, то нашелся вынужденнымъ, съ стсненнымъ сердцемъ, совсмъ оставить службу. Съ тхъ поръ онъ жилъ въ деревн въ Харьковской губерніи рядомъ съ другимъ нашимъ товарищемъ, отставнымъ полковникомъ Малиновскимъ, на сестр котораго былъ женатъ, и умеръ тутъ въ 1841 г., оставивъ посл себя одну только дочь {Очеркъ біографіи Вальховскаго см. выше, стр. 95. Ред.}.

— Исторія графа Сильвестра Францовича Брогліо была собственно такова: по возстановленіи Бурбоновъ, ему, правда, прислали фамильный орденъ Лиліи, который онъ и носилъ въ лицейскомъ мундир, но изъ лицея онъ никогда не узжалъ и оставался съ нами до общаго выпуска, при которомъ вышелъ офицеромъ арміи. Тогда онъ ухалъ во Францію, но пэромъ никогда не былъ и, вроятно, вскор посл того умеръ: ибо никто съ тхъ поръ ничего о немъ не слыхалъ. Впрочемъ, личность нашего графа не имла ничего интереснаго. Крайне ограниченный въ способностяхъ, притомъ порядочный повса и очень вспыльчивый, онъ сталъ при выпуск, помнится, послднимъ и отличался только тмъ, что былъ косоглазъ и лвша.

— Исключенный изъ лицея, въ самые еще первые годы, за греческіе вкусы былъ Константинъ Гурьевъ, который служилъ посл въ дипломаціи и уже очень давно какъ умеръ.

— Публика при выпускныхъ нашихъ экзаменахъ состояла только изъ профессоровъ лицея и кой-какихъ царскосельскихъ жителей второй руки. Даже изъ родителей или родственниковъ нашихъ почти никого тутъ не было. Окончательный экзаменъ нашъ вполн соотвтствовалъ образу нашего ученія и надзора за нашею нравственностію. Подобно какъ въ математик, и по большей части другихъ предметовъ сдлана была между воспитанниками разверстка опредленныхъ ролей, и дурные отвты являлись только тогда, когда какой-либо изъ профессоровъ сбивался въ своемъ расписаніи, или какой-нибудь лнивый ученикъ не хотлъ или не умлъ затвердить даже послдняго въ жизни своей урока. Постители же вопросовъ не задавали, по той простой причин, что ихъ не было, а т, которые и были, могли только невжественно поклоняться бездн нашей фиктивной премудрости, или сами, какъ напримръ наши профессора, состояли участниками въ заговор.

— По тогдашнему положенію, чину 10-го класса при выпуск соотвтствовало званіе арміи офицера, а въ гвардію удостоены были только т, которые равнялись успхами и поведеніемъ съ получившими 9-й классъ. Ниже 10-го класса никто у насъ выпущенъ не былъ въ противоположность теперешнему порядку.

— Императоръ Александръ, привтствовавшій насъ при вступленіи въ лицей, сопроводилъ и при выпуск, но уже не съ царскою фамиліею, не съ многочисленнымъ, какъ при открытіи, дворомъ, а одинъ, въ присутствіи лишь преемника графа Разумовскаго, князя А. Н. Голицына. Каждый изъ насъ былъ представленъ царю поименно, и онъ изъ своихъ рукъ роздалъ намъ медали и похвальные листы. Бднйшимъ изъ выпускныхъ воспитанниковъ дано было единовременное денежное вспомоществованіе въ различныхъ размрахъ, всмъ же назначено жалованье: титулярнымъ совтникамъ по 800 руб., коллежскимъ секретарямъ по 700, разумется, ассигнаціями, впредь до поступленія на штатныя мста съ высшими окладами. Пушкинъ получалъ его, какъ и вс, и получалъ, вроятно, очень долго, потому что никогда не занималъ штатнаго мста.

Директору нашему смертельно хотлось, чтобы государь прослушалъ нашу прощальную пснь — эту священную тризну разлуки и обтовъ нашей будущей жизни, лучшее что написали Дельвигъ и Теннеръ. Но его желаніе не исполнилось: государь удалился, и мы пропли наши ‘Шесть лтъ’ передъ самими собою, потому что и Голицынъ ушелъ вслдъ за государемъ. Настоящій выпускъ былъ на другой день, т. е. 10-го іюня. Я оставилъ Царское Село невступно 17-ти лтъ съ чиномъ титулярнаго совтника и съ прегромкимъ аттестатомъ, въ которомъ только на половину было правды. Двое или трое были еще моложе меня, но большая часть вышла 20-ти, нкоторые и далеко за 20 лтъ. Многимъ, посл профессоровъ, пришлось еще брать уроки у учителей. Иныхъ не научилъ даже и опытъ жизни, и они остались тми же дтьми лицеистами, хотя безъ волосъ и безъ зубовъ.

— Во время нашей бытности въ лице не было еще никакого лицейскаго сада, и отведенное посл подъ него мсто занято было церковною оградою, въ которой дико росло нсколько березъ и куда никогда не ступала наша нога, слдственно и памяти тутъ ни чьей не могло быть. Genio loci, au gnie du lieu, была просто фантастическая надпись, придуманная романтическимъ Энгельгардтомъ, въ честь невидимаго духа-покровителя этихъ рощей, какого-нибудь воображаемаго Фавна: при чемъ никому и въ мысль не приходилъ Пушкинъ. Лучшее тому доказательство — подобная же надпись, красовавшаяся на подобной же пирамид въ саду при дом, который имлъ Энгельгардтъ въ Царскомъ Сел, задолго еще до назначенія своего директоромъ лицея, когда имени Пушкина не зналъ никто въ мір, кром его товарищей.

Замтки о Пушкин лицейскихъ товарищей его.

1. ЗАПИСКА С. Д. КОМОВСКАГО.

2. ЗАПИСКА ГРАФА М. А. КОРФА 1).

Читайте также:

2. ЗАПИСКА ГРАФА М. А. КОРФА ¹).