Замтка.
Замтка.
(По поводу семидесятилтія П. А. Кропоткина).
Діонео.
‘Русское Богатство’, No 11, 1912
Заметка, Шкловский Исаак Владимирович, Год: 1912
Время на прочтение: 13 минут(ы)
Въ 1904 году я присутствовалъ при характерной встрч двухъ очень выдающихся людей, каждый изъ которыхъ имлъ рзко выраженную индивидуальность. Очень пожилая женщина, пріхавшая на время въ Лондонъ, захотла видть старика, живущаго здсь постоянно. Оба они заочно знали и высоко цнили другъ друга. Она — извстная политическая дятельница, мужественная, полная самоотверженія, молодость которой прошла въ тюрьмахъ и въ Сибири. Онъ — ученый съ міровымъ именемъ и тоже крупный политическій дятель. Она прямо титаническая, стихійно-русская фигура. Такимъ мужествомъ и забвеніемъ про себя, такою нравственною силою, такою непреклонною волею и такимъ громаднымъ вліяніемъ на окружающихъ отличалась, вроятно, княгиня Урусова, которую уморили въ 1672 году въ Боровской тюрьм или боярыня Морозова. Въ Россіи вопросъ о равноправіи женщинъ — нелпость: у насъ женщина во многихъ движеніяхъ, начиная отъ раскола, часто стояла впереди мужчины. И если наша дйствительность создавала безвольныхъ, слабыхъ Гамлетовъ Щигровскаго узда, Чулкатуриныхъ, Рудиныхъ и др., то русская женщина всегда была сильна и смла.
‘Въ бд — не сробетъ,— спасетъ:
Коня на скаку остановитъ,
Въ горящую избу войдетъ’.
— Я тебя Петръ, встртила уже разъ,— сказала женщина, говорившая всмъ ты по старой нигилистической привычк.
— Неужели, бабушка? Я думалъ, мы видимся впервые.
— Вспомни 1864 годъ. Зимой тогда, офицеръ, хавшій изъ Сибири, встртилъ въ вагон между Москвой и Петербургомъ молоденькую двушку, съ которой проговорилъ всю ночь объ общественныхъ вопросахъ? Двушка впервые хала изъ своего имнья въ Петербургъ учиться.
— Въ мховомъ капор?— быстро спросилъ ученый.
— Ну, ну! Я — та самая двушка.
Молодой офицеръ, съ громкимъ титуломъ, бывшій камеръ-пажъ и фельдфебель пажескаго корпуса, возвращался въ 1864 году изъ Сибири курьеромъ въ Петербургъ для личнаго доклада. Отъ Иркутска до Нижняго-Новгорода онъ мчался день и ночь на перекладныхъ, въ кибитк. Рки только начали замерзать. Черезъ Томь, ставшую наканун, крестьяне наотрзъ отказались переправить курьера. Посл долгихъ переговоровъ они стали требовать, наконецъ, съ него ‘росписку’.
— Какую вамъ росписку?— спросилъ молодой офицеръ.
— А вотъ напишите намъ бумагу: ‘Я, молъ, нижеподписавшійся, симъ свидтельствую, что утонулъ по вол Божьей, а не по вин крестьянской’, и дайте намъ эту росписочку.
— Отлично!— отвтилъ офицеръ,— на другомъ берегу.
Посл путешествія, продолжавшагося безпрерывно двадцать три дня и ночи, курьеръ добрался до желзной дороги. Жизненной энергіи было такъ много, что молодой офицеръ всю ночь проговорилъ съ двушкой, хавшей учиться, о вопросахъ волновавшихъ тогда передовое русское общество. И разговоръ этотъ произвелъ такое глубокое впечатлніе на крайне сильную, крупную, оригинальную натуру, что она его помнила черезъ сорокъ лтъ, когда они встртились съ бывшимъ офицеромъ уже стариками.
Женщина эта находится теперь очень далеко. Офицеръ, хавшій курьеромъ, — теперь въ Брайтон. Черезъ нсколько дней, 26 ноября, англійскіе ученые и литераторы собираются торжественно привтствовать его по поводу исполняющихся семидесяти лтъ. Я говорю, конечно, о Петр Алексевич Кропоткин, который намъ, русскимъ, долженъ быть неизмримо ближе и дороже, чмъ иностранцамъ. Англичане будутъ его чествовать, какъ крупнаго ученаго и какъ выдающагося писателя, котораго знаютъ и глубоко уважаютъ люди, даже совершенно расходящіеся съ нимъ въ политическихъ взглядахъ. О томъ, какъ высоко цнятъ П. А. за границей, можно судить по словамъ Георга Брандеса: ‘Въ настоящее время (писано въ 1901 году) есть только два великихъ русскихъ, которые думаютъ для русскаго народа и мысль которыхъ принадлежитъ человчеству: Левъ Толстой и Петръ Кропоткинъ… Хотя эти два человка радикально отличаются другъ отъ друга, но можно намтить параллель въ ихъ жизни и въ ихъ пониманія жизни. Толстой — художникъ, Кропоткинъ — ученый. Но въ жизни того и другого былъ моментъ, когда они не могли больше найти успокоенія въ работ, въ которую каждый изъ нихъ внесъ большія природныя дарованія. Толстого заставили свернуть съ пути, по которому онъ слдовалъ,— религіозныя размышленія, а Кропоткина — размышленія соціальныя… Оба любятъ человчество… Обоихъ одинаково тянетъ къ униженнымъ и оскорбленнымъ… Оба — идеалисты и оба имютъ темпераментъ реформаторовъ’. Брандесъ отмчаетъ также поразительную скромность П. А. Кропоткина. О ней говоритъ, между прочимъ, и то, что онъ уклонился отъ всякихъ чествованій, но авторъ ‘Записокъ революціонера’ такая крупная, такая яркая, красивая, оригинальная и типично русская индивидуальность, что я не могу не написать о ней хоть нсколько словъ въ русскомъ журнал.
Люди вообще склонны къ эгометричности, если можно такъ выразиться, когда имъ приходится оцнивать окружающее. Коренной горожанинъ, знающій деревню только по дачной жизни, склоненъ преувеличивать значеніе города, какъ соціальнаго фактора. Съ другой стороны, деревенскій житель, бывающій въ городахъ только наздами, признаетъ только одинъ соціальный факторъ — землю и крестьянскій трудъ, обезцнивая значеніе города. Въ силу эгометричности низкій человкъ видитъ во всхъ окружающихъ только негодяевъ и въ каждомъ хорошемъ поступк ищетъ корыстную подкладку. Съ другой стороны, благородный человкъ замчаетъ все лучшее въ людяхъ. Въ лиц П. А. Кропоткина передъ нами, прежде всего, человкъ съ очень большой душой, прикидывающій поэтому ко всмъ окружающимъ свой страшно длинный аршинъ. Передъ нами, прежде всего, удивительно добрый человкъ, глаза котораго устроены такъ, что они сразу замчаютъ въ окружающихъ die grne Seite, т. е. все лучшее. П. А. Кропоткинъ не только усматриваетъ въ природ добро, но и выгоду этого добра, добро это — необходимый факторъ эволюціи. Передъ нами ключъ къ пониманію соціальнаго ученія П. А. Кропоткина. Я раскрываю книгу его ‘Mutual Aid’, съ которой у меня связанъ маленькій анекдотъ. Когда эта книга вышла въ 1902 году, я немедленно ршилъ познакомить съ нею читателей ‘Русскаго Богатства’. Но журналъ нашъ былъ тогда подъ цензурой. И хотя въ книг не было ничего ‘нецензурнаго’, но за одно имя несомннно запретили бы статью. И я сдлалъ слдующее: на протяженіи четырехъ печатныхъ листовъ (статья заняла дв книжки) я ни разу не назвалъ автора книги, о которой писалъ. Я цитировалъ названіе книги, указывалъ страницы, но не имя автора. Не знаю, что подумали тогда читатели по поводу такой невроятной забывчивости!
Въ своей книг Мutual Aid Кропоткинъ говоритъ, что во время путешествій по Восточной Сибири и по Сверной Монголіи его поразили два факта. Во-первыхъ, поразила та отчаянная борьба за существованіе, которую должны вести съ суровой природой многіе виды. Послдствіемъ этого является гибель многихъ индивидуумовъ и скудость жизни. Съ другой стороны, даже въ тхъ немногихъ мстахъ въ Восточной Сибири или Монголіи, гд жизнь кипитъ, П. А. Кропоткинъ, не смотря на тщательные поиски, не могъ подмтить, чтобы между животными, принадлежащими къ тому же виду, шла та отчаянная борьба за средства къ существованію, которую многіе дарвинисты (хотя не всегда самъ Дарвинъ) признаютъ главнымъ факторомъ эволюціи. Всюду, гд авторъ видлъ жизнь въ изобиліи, напр., на озерахъ, гд милліоны индивидовъ, принадлежащіе къ десяткамъ видовъ, собираются вмст, чтобы вывести дтей, въ колоніяхъ грызуновъ, въ массовыхъ перелетахъ птицъ на Уссури, а въ особенности въ кочеваніяхъ краснаго звря, которыя онъ наблюдалъ на Амур,— всюду, словомъ,— П. А. Кропоткинъ могъ замтить не борьбу между индивидуумами, а взаимную помощь, mutual aid. Этимъ факторомъ, а не борьбой между индивидуумами за средства къ существованію обусловливается эволюція. Втеченіе безконечнаго ряда вковъ у животныхъ, въ томъ числ и у человка, выработался инстинктъ взаимопомощи. Этотъ инстинктъ подсказываетъ, что въ совмстной жизни индивидуумы находятъ поддержку и радость. Авторъ предвидитъ, что ему скажутъ, что онъ въ своей книг изображаетъ людей и животныхъ въ слишкомъ привлекательномъ вид: что общественные инстинкты ихъ слишкомъ выдвигаются впередъ, тогда какъ анти-соціальные — почти не затронуты. ‘Но это было неизбжно, — говоритъ авторъ.— Мы такъ часто слышали въ послднее время про ‘жестокую, безпощадную борьбу за существованіе’, которую будто бы каждое животное вынуждено вести противъ всхъ остальныхъ животныхъ, каждый ‘дикарь’ противъ остальныхъ ‘дикарей’, а каждый цивилизованный человкъ противъ своихъ согражданъ, эти утвержденія до такой степени превратились бъ канонъ, что, прежде всего необходимо противопоставить имъ обширную серію фактовъ, показывающихъ человческую и животную жизнь подъ совершенно инымъ угломъ. Необходимо было указать на то подавляющее значеніе, которое имютъ общественныя привычки въ эволюціи животныхъ’ {Р. Kropotkin, ‘Mutual Aid’, XVII.}.
Общественныя привычки и взаимная помощь даютъ возможность слабымъ животнымъ бороться съ природой и съ непріятелями. Законъ Mutual Aid, т.-е. взаимной помощи является главнымъ, хотя и не исключительнымъ, факторомъ эволюціи. Подъ вліяніемъ дйствія этого закона явились такія учрежденія, какъ племя, деревенская община, гильдія, средневковый городъ…
Отсюда выводъ. Дайте людямъ устроиться. Предоставьте свободное дйствіе закону взаимной помощи. Люди, которые гораздо добре, чмъ о нихъ думаютъ, выработаютъ безъ посторонняго вмшательства справедливыя формы общежитія. Не надо опеки надъ человкомъ. ‘Унаслдованные нами предразсудки и все наше совершенно ложно поставленное воспитаніе и образованіе — говоритъ П. А. Кропоткинъ — такъ пріучили насъ видть повсюду опеку, что въ конц концовъ мы начинаемъ думать, что, если бы не постоянная бдительность, люди перегрызлись бы, какъ дикіе зври, и что, если бы государственная власть вдругъ рухнула, то на земл водворился бы полный хаосъ. Такъ насъ учили, и мы, какъ добрые школяры, такъ и твердимъ во слдъ за ‘большими’. А между тмъ мы проходимъ, совершенно не замчая того, мимо тысячъ различныхъ учрежденій, созданныхъ людьми безъ всякаго вмшательства закона — учрежденій, которыя достигаютъ гораздо боле значительныхъ результатовъ, чмъ все то, что происходитъ подъ правительственной опекой’ {‘Хлбъ и Воля’, стр. 158.}.
Авторъ указываетъ на международныя дороги, на англійское общество спасанія на водахъ, на Красный Крестъ. Всюду авторъ видитъ организаціи, возникшія по свободному соглашенію. Объ англійскомъ Lifeboat Association П. А. Кропоткинъ пишетъ: ‘Нсколько человкъ добровольцевъ взялись за дло. Будучи сами хорошими моряками, они изобрли такія лодки для спасенія погибающихъ, которыя могутъ бороться съ бурей, не опрокидываясь и не будучи залиты волнами, а затмъ они начали вести агитацію, чтобы заинтересовать въ своемъ предпріятіи публику: найти нужныя деньги, построить спасательныя лодки и распредлить ихъ по тмъ береговымъ пунктамъ, гд он всего нужне… Все это дло создавалось добровольцами, исключительно путемъ свободнаго соглашенія и личнаго почина… Даже планы судовъ составлялись не въ адмиралтейств.. Даже люди, пускающіеся въ море, вполн довряя своей лодк, въ каждомъ пункт строили ее по тому типу и той оснастки, которыя выбраны или выработаны самою мстною группою. Потому-то въ это дло каждый годъ вносятся новыя усовершенствованія. И это все длается добровольцами, организующимися въ мстные комитеты и группы, все происходитъ на началахъ взаимной поддержки и взаимнаго соглашенія’ {‘Хлбъ и Воля’, стр. 173.}.
Передъ нами, прежде всего, любвеобильный оптимистъ, съ большой душой, твердо врующій поэтому, что люди, если предоставить имъ полную свободу, въ силу ‘выгоды’ соединятся въ наиболе совершенныя организаціи.
Термины, любвеобильный’, ‘добрый’, ‘мягкій’ ассоціируются часто съ представленіемъ о чемъ-то безвольномъ, вяломъ, слабомъ, расплывчатомъ, сромъ. Въ лиц П. А. Кропоткина передъ нами сильный, подвижной, энергичный, смлый {Двадцати лтъ съ небольшимъ онъ совершилъ переходъ съ Лены на Амуръ. Тамъ въ честь изслдователя названъ хребетъ (хребетъ князя Кропоткина). Черезъ нсколько мсяцевъ П. А. отправился въ Маньчжурію, переодвшись, какъ Вамбери.}, полный жизни, не смотря на свои семьдесятъ лтъ, крайне цльный человкъ. Въ Западной Европ, лица, совершенно расходящіяся съ П. А. Кропоткинымъ въ политическихъ взглядахъ, высоко цнятъ въ немъ, тмъ не мене, ученаго и человка. Передъ нами дйствительно крупный ученый, выступившій со своимъ словомъ: объ орографіи Азіи и о ледниковомъ період. Еще въ начал семидесятыхъ годовъ вниманіе П. А. Кропоткина было поглощено однимъ вопросомъ: открыть руководящія черты строенія нагорной Азіи и основные законы расположенія ея хребтовъ и плоскогорій. Въ наук господствовали тогда обобщенія Александра Гумбольдта, покрывшаго карту Азіи стью хребтовъ, идущихъ по меридіанамъ и параллельнымъ кругамъ. Посл годовъ подготовительной работы и упорной мысли П. А Кропоткинъ выступилъ со своей картой орографіи Азіи, которая теперь всюду принята. Кропоткинъ доказалъ, что основные хребты Азіи тянутся не съ свера на югъ и не съ запада на востокъ, а съ юго-запада на сверо-востокъ, точно также, какъ Скалистыя горы и нагорья Сверной Америки тянутся съ сверо-запада къ юго-востоку. Одни только второстепенные хребты убгаютъ на сверо-западъ. Дале, горы Азіи отнюдь не рядъ самостоятельныхъ хребтовъ, какъ Альпы, но окаймляютъ громадное плоскогорье, — бывшій материкъ, который направлялся когда-то отъ Гималаевъ къ Берингову проливу. Высокіе окраинные хребты выростали вдоль его береговъ, и съ теченіемъ времени терассы, образованныя позднйшими осадками, поднимались изъ моря, увеличивая основной материкъ Азіи въ ширину {Трудъ объ орографіи Азіи вышелъ отдльно въ 1904 г., хотя написанъ еще въ середин семидесятыхъ годовъ.}. Другой самостоятельный вкладъ въ науку П. А.— работа о ледниковомъ період въ Европ. Такъ какъ Кропоткинъ въ сильной степени обладаетъ тмъ, что Тиндаль называетъ научнымъ воображеніемъ и большимъ литературнымъ талантомъ, то самъ въ нсколькихъ словахъ ярко и образно формулируетъ свои открытія. ‘Всматриваясь въ заливы и озера Финляндіи, у меня зарождались новыя, величественныя обобщенія. Я видлъ, какъ въ отдаленномъ прошломъ, на зар человчества, въ сверныхъ архипелагахъ, на Скандинавскомъ полуостров и въ Финляндіи скоплялись льды. Они покрыли всю сверную Европу и медленно расползались до ея центра. Жизнь тогда исчезала въ этой части свернаго полушарія, и жалкая, неврная отступала все дальше и дальше на югъ передъ мертвящимъ дыханьемъ громадныхъ ледяныхъ массъ. Несчастный, слабый, темный дикарь съ великимъ трудомъ поддерживалъ непрочное существованіе. Прошли многія тысячелтія, прежде чмъ началось таянье льдовъ и наступилъ озерной періодъ. Безчисленныя озера образовались тогда во впадинахъ, жалкая субполярная растительность начала робко покапываться на безбрежныхъ болотахъ, окружавшихъ каждое озеро, и прошли еще тысячелтія, прежде чмъ началось крайне медленное высыханіе болотъ и растительность стала надвигаться съ юга. Теперь мы въ період быстраго высыханія, сопровождаемаго образованіемъ степей, и человку нужно найти способъ, какимъ образомъ остановить это угрожающее юго-восточной Европ высыханіе, жертвой котораго уже пала Центральная Азія’ {‘Записки Революціонера’ (Лондонъ, 1902. Стр. 226).}. П. А. Кропоткинъ крупный ученый, знающій радости научнаго творчества. ‘Въ человческой жизни мало такихъ радостныхъ моментовъ,— говоритъ онъ — которые могутъ сравниться со внезапнымъ зарожденіемъ обобщенія, освщающаго умъ посл долгихъ и терпливыхъ изысканій. То, что втеченіе цлаго ряда лтъ казалось хаотическимъ, противорчивымъ и загадочнымъ, сразу принимаетъ опредленную, гармоническую форму. Изъ дикаго смшенія фактовъ, изъ-за тумана догадокъ, опровергаемыхъ, едва лишь успютъ зародиться,— возникаетъ величественная картина, подобно альпійской цпи, выступающей во всемъ великолпіи изъ-за скрывавшихъ ее облаковъ и сверкающихъ на солнц во всей простот и многообразіи, во всемъ величіи и красот. А, когда обобщеніе подвергается проврк, примняя его ко множеству отдльныхъ фактовъ, казавшихся до того безнадежно противорчивыми,— каждый изъ нихъ сразу занимаетъ свое положеніе и только усиливаетъ впечатлніе, производимое общею картиной. Одни факты оттняютъ нкоторыя характерныя черты, другіе — раскрываютъ неожиданныя подробности, полныя глубокаго значенія. Обобщеніе крпнетъ и расширяется. А дальше, сквозь туманную дымку, окутывающую горизонтъ, глазъ открываетъ очертанія новыхъ и еще боле широкихъ обобщеній. Кто испыталъ разъ въ жизни восторги научнаго творчества, тотъ никогда не забудетъ блаженнаго мгновенія. Онъ будетъ жаждать повторенія. Ему досадно будетъ, что подобное счастье выпадаетъ на долю немногимъ, тогда какъ оно всмъ могло бы быть доступно, въ той или другой мр, если бы знаніе и досугъ были достояніемъ всхъ’ {Ib,. стр. 214.}.
И стремленіе къ радостямъ научнаго творчества сдерживалось великой совстью. Передъ нами рядомъ съ Кропоткинымъ-ученымъ выступаетъ Кропоткинъ-человкъ. И трудно ршить, кто изъ нихъ крупне, красиве, обаятельне. Крупная личность и крупный ученый находятся въ удивительной и очень рдко встрчающейся гармоніи. Тридцатилтній Кропоткинъ стремится къ научной дятельности. Онъ видитъ широкіе горизонты для геологіи и физической географіи, но тутъ выступаетъ великая совсть. ‘Какое право имлъ я на вс эти высшія радости, когда вокругъ меня — гнетущая нищета и мучительная борьба за черствый кусокъ хлба! Когда все, затраченное мною, чтобы жить въ мір высокихъ душевныхъ движеній, неизбжно должно быть вырвано изо рта сющихъ пшеницу для другихъ и не имющихъ достаточно чернаго хлба для собственныхъ дтей?.. Знаніе — могучая сила. Человкъ долженъ овладть имъ. Но мы и теперь уже знаемъ много. Что если бы это знаніе, и только это, стало достояніемъ всхъ? Разв сама наука тогда не подвинулась бы быстро впередъ?.. Массы хотятъ знать. Он готовы расширить свое знаніе,— только дайте его имъ, только предоставьте имъ средства завоевать себ досугъ’ {Ib., стр. 227.}.
Пушкинъ говоритъ намъ про то, какъ поэтъ, который въ обычной жизни можетъ быть ничтоженъ, преображается и становится искреннимъ, когда творитъ, когда онъ ‘звуковъ и смятенья полнъ’. Современная психологія даетъ точное объясненіе явленію, нащупанному геніемъ Пушкина. Мы знаемъ теперь о подсознательномъ я и т. п. Итакъ, глубокая искренность въ моментъ писанія (искренность, доходящая до того, что авторъ самъ сильно страдаетъ и плачетъ вмст съ героями, которыхъ придумалъ) и личная жизнь автора, составляющая прямую противоположность тому, что онъ пишетъ, — вполн возможны. Но такого раздвоенія у П. А. Кропоткина нтъ. Приведенныя выше строки не только красивый образъ. За авторомъ ихъ нтъ недоимокъ. Всю свою жизнь онъ поступалъ такъ, какъ диктовало ему убжденіе. Какъ очень талантливаго человка, какъ камеръ-пажа, какъ окончившаго первымъ самое привилегированное учебное заведеніе въ Россіи, какъ князя Рюриковича, какъ богатаго помщика, — его ждала блестящая карьера. Передъ нимъ были открыты вс дороги. Но Кропоткинъ уже юцошей, вмсто того, чтобы выйти въ лейбгвардію, выбираетъ скромный сибирскій казачій полкъ, потому что желаетъ приносить пользу и работать. Потомъ, когда П. А. Кропоткинъ пришелъ окончательно къ извстнымъ политическимъ и соціальнымъ взглядамъ, онъ спокойно и просто отвернулся отъ всего блестящаго прошлаго и пошелъ интеллигентнымъ пролетаріемъ по тому пути, который самъ намтилъ для себя. Жизнь И. А. Кропоткина красива, трогательна, цльна, а потому поучительна. Лтъ двнадцать назадъ русскіе, жившіе въ Лондон, собрались вмст, чтобы почтить память декабристовъ. П. А. Кропоткинъ, великолпно знающій русскую литературу и отлично декламирующій, прочиталъ стихотвореніе Кондратія Рылева ‘Гражданинъ’:
‘Нтъ! Не способенъ я въ объятіяхъ сладострастья,
Въ постыдной праздности влачить свой вкъ младой
И изнывать кипящею душой
Подъ тяжкимъ игомъ самовластья.
Пусть юноши, не разгадавъ судьбы,
Постигнуть не хотятъ предназначенья вка
И не готовятся для будущей борьбы
За угнетенную свободу человка,
Пусть съ хладнокровіемъ бросаютъ хладный взоръ
На бдствія измученной отчизны
И не читаютъ въ нихъ грядущій свой позоръ
И справедливыя потомковъ укоризны.
Они раскаются’.
Потомъ П. А. сказалъ мн, что эти стихи онъ запомнилъ еще въ пажескомъ корпус. И, конечно, уже двадцати лтній П. А. Кропоткинъ имлъ полное нравственное право выставить эти стихи своимъ девизомъ.
Эта цльность и обаятельность натуры, эта искренность, это моральное мужество, этотъ сильный умъ давно уже доставили П. А. Кропоткину и такихъ друзей въ Англіи, Франція и Соединенныхъ Штатахъ, которые расходятся съ нимъ въ многомъ. По воскресеньямъ, когда П. А. жилъ въ Bromby, а потомъ въ Лондон, я встрчалъ у него, рядомъ съ рабочими всхъ странъ, то канадскаго профессора, то англійскаго отставного генерала, то клэрджимэна, то лэди съ громкимъ титуломъ, то знаменитыхъ писателей всхъ странъ. Признаться, мн никогда не приходилось бывать въ такомъ разноязычномъ и ‘разнослойномъ’, если можно такъ выразиться, обществ, какое я находилъ у Кропоткина. Одни высоко его ставили, какъ ученаго, другіе, какъ борца за униженныхъ и оскорбленныхъ. Тмъ онъ былъ дорогъ, какъ удивительно талантливый писатель, ‘Записки’ котораго могутъ быть поставлены рядомъ съ книгой А. И. Герцена ‘Былое и думы’ {Русскій переводъ — полне англійскаго оригинала, такъ какъ является результатомъ сличенія французскаго и нмецкаго переводовъ, переработанныхъ авторомъ, но и русскій переводъ не полонъ въ томъ смысл, что у автора есть еще главы (написанныя по русски). Такъ какъ я имлъ возможность познакомиться съ этими главами, то могу сказать, что он составили бы украшеніе ‘Записокъ’.}. Затмъ вс знающіе П. А. Кропоткина сходятся въ томъ, что боле яркой и обаятельной личности никогда не встрчали.
Съ дтства П. А. преисполнился глубокой любви къ русскому народу и вры съ него. Знакомство съ западно-европейскимъ пролетаріатомъ не ослабило эту любовь. Бываетъ, что любовь къ крестьянамъ и къ рабочимъ ассоціируется съ ненавистью къ интеллигенціи. Кропоткинъ знаетъ передовую русскую интеллигенцію и любитъ ее. Когда она падаетъ духомъ, когда она разгромлена,— П. А. Кропоткинъ не бросаетъ ее, не глумится надъ нею, по говоритъ ей: ‘Слейтесь съ народомъ. Познаніе творческихъ силъ, заключенныхъ въ немъ, возродитъ васъ и дастъ вамъ силы. Вспомните, какое отчаянье охватило Герцена посл 1848 года? Но великаго писателя спасла вра въ народъ’. Въ своихъ ‘Запискахъ’ П. А. Кропоткинъ вспоминаетъ потрясающую сцену, вполн обычную, впрочемъ, шестьдесятъ лтъ назадъ. Отецъ П. А. въ минуту раздраженія отправляетъ крпостного настройщика и подъ-дворецкаго Макара на съзжую, чтобы ему ‘закатили сто розогъ’.
‘Бьетъ четыре. Мы вс спускаемся къ обду, но ни у кого нтъ охоты сть, никто не дотрагивается до супа. Насъ за столомъ десять человкъ. За каждымъ стоитъ ‘скрипка’ или ‘тромбонъ’, съ чистой тарелкой въ лвой рук, но Макара нтъ… Входитъ Макаръ, блдный, съ искаженнымъ лицомъ, пристыженный, съ опущенными глазами… Слезы душатъ меня. Посл обда я выбгаю, нагоняю Макара въ темномъ корридор и хочу поцловать его руку, но онъ вырываетъ ее и говоритъ, не то съ упрекомъ, не то вопросительно: ‘Оставь меня, небось, когда выростешь, и ты такой же будешь?’
— ‘Нтъ, нтъ, никогда!’ {‘Записки Революціонера’, стр. 47.}. То было не простое восклицаніе нервнаго мальчика, а доподлинная Аннибалова клятва. И теперь, старикомъ, П. А. такъ же сильно болетъ страданіями коллективнаго Макара, какъ шестьдесятъ лтъ тому назадъ. Помню, какъ глубоко страдалъ П. А. Кропоткинъ посл каждаго русскаго пораженія во время русско-японской войны, такъ какъ, прежде всего, видлъ горы труповъ въ срыхъ солдатскихъ шинеляхъ, т. е. десятки тысячъ убитыхъ и изувченныхъ ‘Макаровъ’, горе овдоввшихъ солдатокъ, нищету ребятишекъ. Я долженъ отмтить здсь прямо поразительную прозорливость П. А. Посл перваго большого пораженія я получилъ письмо отъ Кропоткина, въ которомъ онъ доказываетъ, что кампанія проиграна, но и самыя прозорливые люди поддаются иногда чрезмрному оптимизму. Восемнадцатаго октября 1905 года, когда въ англійскихъ газетахъ появился манифестъ 17 октября, я получилъ такую телеграмму отъ П. А. Кропоткина: ‘Flicite avec premiè,re victoire du peuple russe. Les autres suivront’. Дйствительность быстро разрушила иллюзіи!..
Портретъ Петра Алексевича изображаетъ суроваго, бородатаго ‘ученаго’ съ громаднымъ обнаженнымъ лбомъ, изъ-подъ котораго глядятъ проницательные, полные мысли глаза. ‘Суровость’ этого портрета совершенно обманчива. Я уже говорилъ объ удивительной доброт и мягкости П. А. Все это соединяется еще съ любовью къ хорошей шутк. Кропоткинъ — жизнерадостный человкъ, любящій музыку и пніе, любящій, чтобы общество близкихъ ему людей было оживлено и весело. Въ т рдкія минуты, когда собираются вмст разбросанные по громадному Лондону русскіе, связанные многолтней дружбой, самый старый и самый оживленный среди нихъ — Петръ Алексевичъ. И когда ‘молодежь’ начинаетъ тянуть жалобныя псни въ род:
‘Много псенъ слыхалъ
Я въ родной сторон,’
П. А., органически не любящій нытья и ‘воя’, садится за фортепіано. (Если не ошибаюсь, музык училъ его крпостной настройщикъ Макаръ, упомянутый выше). Подыгрывая себ, онъ поетъ баскомъ:
‘C’est la lut-te fi-nale
Grou-pons-nous et d-inain
L’in-ter-na-ti-o-na-le
Sera le genre hu-main.’
Года три-четыре назадъ во время такихъ собраній (обыкновенно, для встрчи русскаго новаго года), когда начинались танцы, въ нихъ принималъ участіе и П. А.
Моя замтка разрослась. Въ шекспировской пьес ‘Какъ вамъ это понравится’, про человческую старость говорятъ Жакъ и Адамъ. Одинъ знаетъ только физическое и умственное одряхлніе —
‘Sans teeth, sans eyes, sans taste, sans everything’
(Безъ зубовъ, безъ глазъ, безъ вкуса, безъ всего). Адамъ знаетъ другую старость: ‘здоровую зиму, она морозна, но дйствуетъ живительно’. Эту старость съ сохраненіемъ всей ясности большого ума, обогащеннаго громаднымъ опытомъ, знаетъ Петръ Алексевичъ. Закатъ дня иногда еще прекрасне полдня.