Забота, Зудерман Герман, Год: 1887

Переводы
Время на прочтение: 184 минут(ы)
Скачать в PDF

БИБЛІОТЕКА НОВЙШЕЙ ЛИТЕРАТУРЫ
Томъ LXXXV

Г. ЗУДЕРМАНЪ
ЗАБОТА
РОМАНЪ

КНИГОИЗДАТЕЛЬСТВО ‘ГРАМАТУ ДРАУГСЪ’
РИГА, ПЕТРОЦЕРКОВНАЯ ПЛОЩАДЬ 37
1930

МОИМЪ РОДИТЕЛЯМЪ
Стихотвореніе Г. ЗУДЕРМАНА
Гостья вчная, Забота, ты туманна и сра!
Мой отецъ и мать съ тобою подружились не вчера.
Шли они въ края чужіе тридцать лтъ тому назадъ
И Забота съ ними вмст шла, куда глаза глядятъ.
Задыхаяся ненастьемъ, легъ ноябрьскій хмурый день
На дуброву, отнимая у нея красу и снь.
Буйный втеръ, потрясая втви голыя кругомъ,
Вамъ, родимые, въ насмшку плъ о счасть молодомъ!
Сколько страха и тревоги испытать успли вы,
Съ горемъ гнздышко свивая для себя въ лсахъ Литвы!
И, когда въ него входили, вмст съ вами чрезъ порогъ
Шла Забота съ вереницей ожиданій и тревогъ.
И она благословила васъ и вашъ тяжелый трудъ,
И она благословила домъ вашъ, поле, садъ и прудъ,
И она благословила тхъ, кто, силъ запасъ тая,
Безмятежно спалъ въ то время въ глубин небытія.
Мчался годъ, гонясь за годомъ. Вотъ въ туман за доской
Зыбка бдная вкушаетъ свой заслуженный покой!
Много ей труда досталось: вдь, четыре раза ей
Принимать пришлось другъ другомъ все смнявшихся гостей.
А потомъ… заря блднетъ — вечеръ близится къ земл,
Чья то тнь у зыбки бдной поднялася въ полумгл.
Поднялась, скользнула молча и склонилася надъ ней —
Надъ свидтельницей счастья промелькнувшихъ лтнихъ дней.
Что, родимые, Забота общала прежде вамъ,—
Все дала вамъ жизнь, но счета вы не вдали трудамъ.
Сколько слеза порой горючихъ пролилося изъ очей,
Сколько въ годы т безсонныхъ насчитаете ночей,
Сколько горя и тревоги вамъ испытывать пришлось,
Прежде чмъ семьи довольство изъ лишеній поднялось.
Ваши головы, я вижу, убляетъ сдина:
А Забота?… Какъ и прежде, подл васъ всегда она.
Руки для благословенья распростерты…. Взглядъ суровъ…
Такова она…. другою не знавалъ ея вашъ кровъ.
Всюду взглянетъ — въ шкафъ порожній и на бдный столъ простой,
Вчно ходитъ, хмуря брови, въ вашей комнатк пустой!
Вотъ очагъ… Тамъ примостилась и она въ нмую тнь
И куетъ тамъ вмст съ вами дню на смну новый день.
О, родимые, довольно вамъ лишеній и труда!
Ваши дти поднялися въ ваши тяжкіе года,
Уходите-жъ отъ Заботы, разставайтеся вы съ ней,
Отдыхъ вамъ вполн заслуженъ и на склон вашихъ дней
Ваше счастье, врю, будетъ и отраднй, и полнй.
Мы, родные, ваши дти, бодры, молоды, сильны,
Для борьбы съ судьбой тяжелой въ этотъ міръ мы рождены,
Вс мы съ честью оправдаемъ ваши свтлыя мечты…
О, извстно намъ, гд счастья распускаются цвты!
Мы идемъ въ тотъ край и близокъ возвращенья жданный часъ:
Мы вернемся и прогонимъ прочь Заботу всю отъ васъ.

I

Какъ разъ въ то время, когда помстье Мейгефера продавалось съ молотка, родился его третій сынъ, Павелъ.
Поистин это были тяжелые дни.
Елизавета, жена Мейгефера, со своимъ страдальческимъ лицомъ и печальной улыбкой, лежала на большой кровати съ балдахиномъ, имя возл себя колыбель съ новорожденнымъ. Ея глаза безпокойно блуждали вокругъ. Она прислушивалась къ малйшему шороху, проникавшему со двора или изъ жилыхъ помщеній въ ея унылую комнату роженицы. Она приподымалась при всякомъ подозрительномъ звук и каждый разъ, когда слышался чужой мужской голосъ или раздавался глухой стукъ дущаго экипажа, она спрашивала въ сильномъ страх, хватаясь за края кровати:
— Неужели кончено? Неужели кончено?
Никто ей не отвчалъ. Докторъ настрого приказалъ устранять отъ нея всякое возбужденіе, но въ своей заботливости онъ не сообразилъ, что эта вчная тревога, этотъ страхъ въ тысячу разъ боле мучили ее, чмъ даже самая ужасная дйствительность.
Однажды утромъ — на пятый день посл рожденія ребенка — она услышала въ сосдней комнат шаги своего мужа, котораго во все это злополучное время она видла только разъ. Со вздохами и грозными проклятьями онъ ходилъ взадъ и впередъ. Только одни слова могла разобрать и понять его жена, слова, которыя онъ непрестанно повторялъ:
‘Безъ родного угла.’
Теперь Елизавета знала. Все было кончено!
Тогда она положила блдную руку на головку новорожденнаго, съ серьезнымъ личикомъ смотрвшаго предъ собой, и заплакала, уткнувшись въ подушки.
Черезъ нкоторое время она сказала служанк, ухаживавшей за ребенкомъ:
— Доложи барину, что я желала-бы поговорить съ нимъ.
И онъ явился. Рзкими шагами подошелъ онъ къ постели больной и взглянулъ на нее. Его лицо, вслдствіе вынужденнаго спокойствія, казалось еще боле разстроеннымъ и убитымъ.
— Максъ,— робко сказала она, такъ какъ всегда боялась мужа.— Максъ, не скрывай отъ меня ничего, я и безъ того готова къ самому худшему.
— Готова?— спросилъ онъ недоврчиво, такъ какъ ему вспомнилось предостереженіе доктора.
— Когда мы должны выхать?
Увидя, что жена такъ спокойно смотритъ несчастью въ глаза, Мейгеферъ нашелъ лишнимъ дале молчать и быстро заговорилъ:
— Сегодня… завтра… какъ угодно будетъ новому владльцу. Только благодаря его милосердію, мы еще здсь, а если ему это понадобится, мы даже эту ночь можемъ провести на улиц.
— Такъ скверно уже не можетъ быть, Максъ!— сказала жена, старательно скрывая свой ужасъ,— если онъ узнаетъ, что только на-дняхъ появился на свтъ ребенокъ…
— Что-же, я долженъ идти къ нему молитъ о милости, какъ нищій?
— О, нтъ! Онъ сдлаетъ это самъ. Кто-же онъ?
— Его имя Дугласъ. Онъ родомъ изъ Инстербурга. Онъ выказалъ себя очень требовательнымъ, слишкомъ требовательнымъ. Я съ удовольствіемъ прогналъ-бы его со двора…
— Осталось у насъ что-нибудь?
Елизавета задала этотъ вопросъ тихо, нершительно и при этомъ посмотрла на новорожденнаго. Отъ отвта зависло, бытъ можетъ, его юное, слабое существованіе.
Ея мужъ рзко разсмялся и отвтилъ:
— Да, но сущіе пустяки, ровно дв тысячи талеровъ.
Она облегченію вздохнула. Ей казалось, что она непремнно должна услышать изъ устъ мужа страшное слово: ‘ничего’.
— Но что мы можемъ сдлать съ двумя тысячами талеровъ,— продолжалъ онъ,— посл того, какъ пятьдесятъ тысячъ брошены въ болото? Не открыть-ли мн въ город трактиръ, или не начать-ли торговать пуговицами и лентами? Ты, бытъ можетъ, также будешь помогать, занимаясь шитьемъ въ знатныхъ домахъ, а дти будутъ продавать спички на улицахъ… Ха-ха-ха!
Мейгеферъ взволнованно ерошилъ свои густые, начинавшіе сдть волосы и при этомъ толкнулъ ногой колыбель, которую его жена сильно раскачивала взадъ и впередъ.
— Ну, для чего родился этотъ червякъ?— мрачно проговорилъ онъ.
Затмъ онъ сталъ на колна предъ новорожденнымъ, сгребъ крошечные кулачки въ свои большія красныя руки и обратился къ своему ребенку со слдующими словами:
— Если-бъ ты зналъ, мальчуганъ, какъ скверенъ и отвратителенъ этотъ міръ, въ которомъ безстыдство побждаетъ, а справедливость отсутствуетъ, то ты, конечно, остался-бы тамъ, гд былъ. Какая будетъ твоя судьба? Твой отецъ — почти бродяга, лишенный земли сельскій хозяинъ, странствующій по улицамъ съ женой и дтьми до тхъ поръ, пока онъ остановится на томъ мст, гд его со всмъ семействомъ ждетъ окончательная гибель…
— Максъ, замолчи, ты разрываешь мн сердце!— воскликнула Елизавета, рыдая.
Она протянула руку, желая положить ее на голову своего мужа, но та безсильно опустилась, не достигнувъ цли.
Мейгеферъ быстро вскочилъ.
— Ты права, довольно жалобъ! Конечно, если-бъ я былъ теперь одинъ, холостой, какъ въ былыя времена, я похалъ-бы въ Америку или въ русскія степи, тамъ можно разбогатть. Или я сталъ-бы играть на бирж, сегодня на повышеніе, завтра на пониженіе. Такимъ образомъ можно нажить массу денегъ, тогда какъ теперь… связанный, какъ я…
Онъ бросилъ укоризненный взглядъ на жену и ребенка и рукой указалъ на дворъ, откуда доносились смющіеся полоса двухъ его старшихъ дтей.
— Да, я знаю, что мы являемся для тебя обузой въ настоящее время,— печально возразила жена.
— Не смй говорить объ обуз!— громко воскликнулъ онъ.— Я не хотлъ обидть васъ. Я васъ люблю, и этимъ все сказано! Теперь весь вопросъ въ томъ, куда? Не будь, по крайней мр, этого новорожденнаго, мы могли-бы временно претерпть вс невзгоды неустроенной жизни. Теперь-же ты больна, а ребенокъ требуетъ ухода. Въ конц концовъ, не остается ничего другого, какъ купить гд-нибудь клочокъ крестьянской земли и дать дв тысячи талеровъ въ задатокъ. Ура! Вотъ-то будетъ жизнь! Я — съ сумой, ты — съ узломъ. Я — съ лопатой, ты — съ подойникомъ.
— Это было-бы еще не худшее,— тихо сказала Елизавета.
— Нтъ?— онъ горько засмялся.— Твое желаніе можетъ быть исполнено. Какъ разъ продается Муссайненъ, это жалкое болото тамъ, въ равнин.
— Зачмъ-же именно это?— вздрогнувъ, сказала она.
Мейгеферъ тотчасъ-же увлекся своей мыслью и громко заговорилъ:
— Да, это значило-бы выпить чашу до дна. Предъ глазами минувшее великолпіе, такъ какъ ты знаешь, это господскій домъ Елененталя прекрасно виденъ тамъ изъ оконъ. Кругомъ болото и невоздланная земли на протяженіи двухсотъ моргеновъ {Моргена — нмецкая мра поверхности, равняющаяся приблизительно 561 кв. саж.}. Быть можетъ, удалось-бы кое-что обработать. Можно было-бы сдлаться піонеромъ культуры. А что люди сказали-бы на это? ‘Мейгеферъ — славный парень,— сказали-бы они,— онъ не стыдится своего несчастья, онъ относится къ нему съ нкоторой ироніей’. Да, въ самомъ дл! Иронически надо относиться къ своему несчастью, это — единственное благородное міровоззрніе. Свистать надо на него!— и Мейгеферъ испустилъ такой рзкій свистъ, что больная женщина привскочила на своей постели.
— Прости меня, моя дорогая!— сталъ проситъ ее мужъ, гладя ея руку и внезапно впадая въ самое розовое настроеніе.— Но разв я не правъ? Пока есть сознаніе, что ты — порядочный человкъ, можно претерпвать каждую невзгоду съ нкоторымъ наслажденіемъ. Наслажденіе — настоящее слово. Эту землю можно купить, когда угодно, такъ какъ владлецъ недавно пріобрлъ богатое помстье и оставляетъ этотъ дрянной клочокъ земли совершенно невоздланнымъ.
— Сначала сообрази все хорошенько,— просительно сказала жена въ сильной тревог.
— Къ чему тутъ колебанія?— рзко возразилъ онъ.— Обременятъ собой этого господина Дугласа мы не имемъ права, найти что-нибудь лучшее съ нашими двумя тысячами — на это мы не можемъ надяться… значитъ, живо за дло!
И, даже не простясь съ больной женой, онъ поспшно вышелъ изъ комнаты.
Нсколько минутъ спустя она услышала, какъ его одноконный экипажъ вызжалъ со двора.

* * *

Немного позже, въ тотъ-же самый день, ей доложили о посщеніи посторонняго лица. Пріхала въ роскошномъ экипаж красивая знатная дама и выразила желаніе извстить больную хозяйку.
Кто она? Неизвстно. Она не хотла назвать свое имя.
‘Какъ странно!’ — подумала Елизавета.
Но, такъ какъ въ своемъ гор оніа была склонна вритъ въ посланниковъ съ небесъ, она не ршилась отказать.
Дверь открылась. Высокая, изящная фигура, съ тонкими, мягкими чертами лица, легкой походкой приблизилась къ постели больной. Недолго думая, вошедшая молодая женщина схватила одну изъ рукъ Елизаветы и сказала нжнымъ, слегка дрожащимъ голосомъ:
— Я скрыла свое имя, милая мадамъ Мейгеферъ, такъ какъ я боялась, что вы не примете меня, если оно будетъ вамъ извстно. Я предпочла-бы не говорить вамъ его и теперь. Къ несчастью, я должна признать, что вы не будете относиться ко мн съ тмъ-же добрымъ чувствомъ, когда узнаете, кто я.
— Я не питаю ненависти ни къ единому человку на свт,— возразила Елизавета,— тмъ мене къ имени.
— Меня зовутъ Еленой Дугласъ,— тихо сказала дама и еще крпче пожала руку больной.
Елизавета тотчасъ стала плакать, а постительница — точно она была старымъ другомъ хозяйки — обвила ея шею рукой, поцловала ее въ любъ и оказала нжнымъ, ласковымъ голосомъ:
— Не сердитесь на меня! Судьб было угодно, чтобы я вытснила васъ изъ этого дома, но я въ этомъ не виновата. Мой мужъ хотлъ мн сдлать сюрпризъ, такъ какъ названіе этого помстья заключаетъ въ себ мое имя. Но моя радость тотчасъ же исчезла, когда я узнала, при какихъ обстоятельствахъ онъ пріобрлъ это имніе и какъ вы, милая мадамъ Мейгеферъ, въ это вдвойн тяжелое для васъ время должны были страдать. У меня явилось страстное желаніе облегчить свою душу, лично испросивъ у васъ прощенія за то горе, которое я вамъ причинила и, быть можетъ, еще принято, такъ какъ ваши страданія еще не кончены.
Елизавета, точно это такъ и полагалось, склонила голову на плечо незнакомой дамы и тихо плакала.
— Бытъ можетъ, я могу вамъ быть чмъ-нибудь полезной,— продолжала постительница,— хотя-бы тмъ, что сниму часть горечи съ вашей души. Мы, женщины, лучше понимаемъ другъ друга, чмъ суровые, порывистые мужчины. Общія страданія, которыя выпадаютъ на нашу долю, сближаютъ насъ. И вотъ прежде всего: я говорила со своимъ мужемъ и прошу насъ отъ его имени и отъ себя считать этотъ домъ своей собственностью, пока вамъ будетъ угодно. Мы проводимъ зиму большею частью въ город, къ тому-же у насъ есть еще и другое имніе, въ которомъ мы хотимъ поручитъ хозяйство управляющему. Итакъ, вы видите, что вы насъ никоимъ образомъ не стсняете, а, напротивъ, окажете намъ услугу, если вы еще полгода и даже доле останетесь здсь хозяйничать.
Елизавета не благодарила, но влажный взоръ, обращенный на постительницу, ясно выражалъ ея признательность.
— Теперь будьте веселе, милйшая мадамъ Мейгеферъ,— продолжала молодая женщина,— и если въ будущемъ вамъ понадобятся совтъ и помощь, не забывайте, что здсь есть человкъ, искренне желающій вамъ добра… Какой прелестный ребенокъ!— воскликнула она, наклоняясь надъ колыбелью.— Мальчикъ или двочка?
— Мальчикъ,— отвтила Елизавета со слабой улыбкой.
— Есть у него уже братья и сестры? Впрочемъ, чтоже я спрашиваю! Два веселыхъ мальчугана, встртившихъ меня при выход изъ экипажа… Можно мн ближе познакомиться съ ними?… Нтъ, только не здсь,— быстро отклонила она разршеніе,— васъ это еще боле обезпокоитъ. Потомъ! потомъ! Займемся прежде всего этимъ маленькимъ гражданиномъ міра.
Она наклонилась надъ ребенкомъ и перевязала тесемки его пеленокъ.
— Онъ длаетъ уже совсмъ старчески-умную физіономію,— шутливо сказала она.
— Забота стояла у его колыбели,— возразила Елизавета тихо и печально,— вотъ почему у него старческое выраженіе на лиц.
— О, не будьте суеврной, моя дорогая!— воскликнула постительница.— Я хотла только сказать, что новорожденные имютъ иногда что-то старческое въ чертахъ, но это вскор пропадаетъ.
— Врно, и у васъ есть дти?— спросила Елизавета.
— Ахъ, вдь, я — еще такая молодая женщина!— отвтила постительница и покраснла,— я замужемъ только всего шесть мсяцевъ… Но…— и она еще гуще покраснла.
— Да поможетъ вамъ Богъ въ этотъ трудный моментъ Вашей жизни!— сказала Елизавета,— я буду молиться за васъ…
На глазахъ молодой женщины показались слезы.
— Благодарю, тысячу разъ благодарю,— сказала она. Будемъ друзьями! Прошу васъ объ этомъ отъ всего сердца. Знаете что? Возьмите меня въ крестныя матери къ вашему младшему сыну, а мн окажите ту-же дружескую услугу, если Богъ благословитъ меня.
Об женщины молча пожали другъ друга руки. Ихъ дружескій союзъ былъ заключенъ.
Когда постительница ушла, Елизавета печальнымъ и боязливымъ взоромъ обвела всю комнату.
— Сейчасъ еще здсь было такъ свтло,— такъ сіяло солнце,— прошептала она,— а теперь снова стало такъ темно!
Черезъ нкоторое время оба старшіе мальчика, несмотря на запрещеніе няни, съ веселыми возгласами влетли въ комнату больной. Каждый изъ нихъ держалъ въ рук мшокъ съ конспектами.
— Это намъ подарила чужая дама,— радостно кричали они.
Елизавета улыбнулась.
— Тише, дти,— сказала она,— у насъ сейчасъ былъ ангелъ.
Мальчуганы сдлали испуганные глаза и спросили:
— Ангелъ, мама?

II

Такимъ образомъ госпожа Дугласъ сдлалась крестной матерью Павлуши.
Хотя самъ Мейгеферъ былъ противъ этой новой дружбы, такъ какъ, по его словамъ, онъ не нуждался въ состраданіи счастливыхъ, но, когда нжная, ласковая женщина вторично появилась въ его дом и привтливо заговорила съ нимъ, онъ не посмлъ доле противиться ея желанію.
Равнымъ образомъ, и относительно дальнйшаго пребыванія въ старомъ родовомъ гнзд онъ не безъ сопротивленія далъ свое согласіе. Домъ въ Муосайнен, который онъ пріобрлъ еще въ самый день бесды о немъ съ женою, былъ въ такомъ жалкомъ состояніи, что жить въ немъ въ холодное осеннее время жен и ребенку представляло большую опасность. Нужно было прежде всего заняться необходимымъ ремонтомъ и пригласитъ туда столяровъ, маляровъ и печниковъ, безъ чего невозможно было даже думать о перезд.
Тмъ не мене, благодаря сумасбродству своего мужа, Елизавета была вынуждена перебраться въ новое помщеніе еще задолго до окончанія въ немъ работъ.
Однажды во двор, вмст съ нсколькими рабочими, появился помощникъ управляющаго новаго владльца и обратился къ бывшему хозяину со скромной просьбой дать имъ пріютъ. Мейгеферъ счелъ этотъ поступокъ оскорбительнымъ для своего достоинства и ршилъ не оставаться ни одного дня на земл, бывшей нкогда его собственностью…
Былъ холодный, мрачный ноябрьскій день, когда Елизавета съ дтьми распростилась со старымъ, милымъ домомъ.
Мелкій, частый дождь лилъ съ неба, проникая всюду. Окутанная срымъ туманомъ, пустынная и безнадежная равнина разстилалась предъ ними.
Съ младшимъ ребенкомъ на рукахъ, имя двухъ остальныхъ, плачущихъ, около себя, Елизавета сла въ экипажъ, который долженъ былъ везти ее навстрчу ея новой — увы!— печальной судьб.
Когда они выхали изъ воротъ и холодный втеръ съ равнины, словно желзными прутьями, сталъ стегать ихъ въ лицо, началъ жалобно плакатъ и маленькій Павлуша, до этого тихо и мирно лежавшій на колняхъ матери. Елизавета плотне завернула его въ свою тальму и низко наклонилась надъ крошечнымъ дрожащимъ тльцемъ, чтобъ скрытъ слезы, неудержимо струившіяся по ея щекамъ.
Посл получасового пути по грязной, размытой дождемъ дорог экипажъ пріхалъ къ мсту назначенія. Елизавета чуть не вскрикнула отъ ужаса при вид новаго жилища, представившагося ея глазамъ во всемъ своемъ безнадежномъ упадк.
Высокія изъ глины и вереска сооруженныя хозяйственныя постройки, болотистый дворъ, низенькій, дранью крытый гнилой домъ, со стнъ котораго мстами обвалилась штукатурка, запущенный садъ, въ которомъ послдніе жалкіе остатки лтнихъ цвтовъ расли среди гголуистлвшихъ кухонныхъ травъ, вокругъ ярко выкрашенный заборъ, который, казалось, недавно только подвергся послдней окраск. Это было мсто, гд отнын должно было жить семейство обднвшаго помщика, мсто, гд затмъ выросъ маленькій Павелъ, отдавшій ему любовь своего дтства и заботу половины своей жизни.
Въ самомъ раннемъ возраст Павлуша былъ нжнымъ, хилымъ существомъ, и сколько разъ по ночамъ мать дрожала въ страх, чтобъ не угасъ слабый огонекъ его жизни, прежде чмъ наступитъ разсвтъ. Затмъ она сидла въ мрачной низенькой спальн, упираясь локтями на края его постельки, и съ горячими слезами въ глазахъ пристально смотрла на хилое тльце, которое сводила болзненная судорога.
Но Павелъ вынесъ вс болзни ранняго дтства и къ пяти годамъ бытъ, хотя и слабымъ, и блднымъ, даже вялымъ въ лиц — прежнія черты онъ все-таки сохранилъ,— но здоровымъ мальчикомъ, подававшимъ надежду на дальнйшій благополучный ростъ.
Къ этому времени относятся его первыя воспоминанія. Самое раннее изъ нихъ, которое онъ въ позднйшіе годы неоднократно вызывалъ въ своемъ мозгу, было слдующее.
Полутемное помщеніе. На окнахъ красуются ледяные узоры и въ комнату проникаетъ сквозь гардину красноватое сіяніе заката. Старшіе братья пошли кататься на конькахъ, онъ-же лежитъ въ своей постели, такъ какъ онъ долженъ раньше ложиться, а возл него сидитъ мать. Одной рукой она обхватила его шею, другая лежитъ на краю колыбели, въ которой спятъ дв маленькія сестрички. Годъ тому назадъ ихъ ‘принесъ аистъ’, обихъ въ одинъ и тотъ-же день.
— Мама, разскажи мн сказку!— проситъ онъ.
И мать разсказывала!.. Что? Объ этомъ Павлуша помнитъ только смутно. Онъ знаетъ, что рчь шла объ одной срой женщин, которая во вс тяжелые часы навщала мать, о женщин съ блднымъ худощавымъ лицомъ и темными, заплаканными глазами. Она появлялась и двигалась, какъ тнь, простирала руки надъ головой матери, неизвстно для чего — для благословенія или для проклятія, и говорила много разныхъ словъ, относящихся тоже и къ нему, маленькому Павлу. Въ нихъ говорилось о жертв и объ искупленіи, но словъ Павлуша не запомнилъ, вроятно, потому, что былъ еще слишкомъ глупъ, чтобъ понять ихъ. Но одно обстоятельство онъ помнитъ совсмъ ясно: пока онъ, затаивъ дыханіе отъ ужаса и ожиданія, внималъ словамъ матери, онъ вдругъ увидлъ срую фигуру, о которой она говорила, живую, стоящую у дверей — совсмъ ту-же самую, съ поднятыми руками, съ блднымъ, печальнымъ лицомъ. Онъ спряталъ голову на груди матери, его сердце билось, духъ захватывало и въ смертельномъ страх онъ сталъ кричатъ:
— Мама, вотъ она, вотъ она!
— Кто? Срая женщина? Забота?— спросила мать.
Онъ не отвчалъ и началъ плакатъ.
— Гд-же?— продолжала спрашивать мать.
— Тамъ, въ дверяхъ,— возразилъ Павлуша, приподнимаясь и обхватывая руками шею матери, такъ какъ онъ безумно боялся.
— Ахъ, ты маленькій дурачокъ!— сказала мать,— вдь, это — папино длинное дорожное пальто.
И она принесла ему это пальто, заставила его ощупать матерію и подкладку, желая убдитъ его, что онъ ошибся. И онъ поддался ея словамъ, но внутренніе онъ былъ еще боле увренъ, что видлъ лицомъ къ лицу срую женщину. Теперь онъ зналъ также, какъ ее зовутъ. ‘Заботой’ звали ее.
Но мать сдлалась задумчивой и наотрзъ отказалась докончить сказку. Такой-же отказъ Павлуша получалъ и впослдствіи, несмотря на вс свои мольбы.

* * *

Объ отц Павелъ сохранилъ отъ тхъ лтъ весьма смутное воспоминаніе. Мужчина въ большихъ непромокаемыхъ сапогахъ, бранившій мать, колотившій братьевъ и строго относившійся къ нему самому. Только изрдка онъ бросалъ на Павла сердитый взоръ, не предвщавшій ничего хорошаго. Иногда, въ особенности, когда онъ возвращался изъ города, его лицо длалось темно-краснымъ, какъ раскаленный котелъ, а походка принимала волнообразную линію.
Тогда разыгрывалась постоянно одна и та-же сцена.
Прежде всего отецъ начиналъ ласкать сестеръ-двойней, которыхъ онъ особенно любилъ. Онъ раскачивалъ ихъ на рукахъ, а мать, стоявшая совсмъ около него, съ испуганнымъ взоромъ слдила за каждымъ его движеніемъ. Затмъ онъ садился за столъ, бралъ понемногу съ каждаго блюда и отталкивалъ ихъ въ сторону, находя ‘сндь’ скудной и безвкусной, ударялъ хлыстомъ по спин Макса или Готфрида, бросалъ злобный взглядъ на мать и, въ конц концовъ, уходилъ на дворъ, чтобъ затять ссору со слугами. Тогда далеко кругомъ раздавался гнвный голосъ, такъ что даже ‘Каро’ на своей цпи поджималъ хвостъ и прятался въ самый отдаленный уголъ своей конуры. А когда черезъ нкоторое время отецъ возвращался въ комнаты, его настроеніе большею частью переходило отъ гнва къ отчаянію. Онъ ломалъ руки, жаловался на бдствія, среди которыхъ онъ долженъ былъ прозябать, говорилъ о тхъ большихъ длахъ, которыя онъ могъ-бы предпринятъ, если-бъ ему не мшало то одно, то другое, если-бъ небо и земля не сговорились погубить его окончательно.
Тогда отецъ подходилъ къ окну и потрясалъ кулакомъ по направленію ‘благо дома’, привтливо выглядывавшаго изъ дали.
Ахъ, этотъ ‘блый домъ’!
Отецъ бранился, морщилъ любъ, когда смотрлъ въ ту сторону, а самъ Павелъ такъ любилъ этотъ домъ, точно онъ тамъ хранилъ кусочекъ своей души. Почему?— онъ самъ не понимаетъ этого. Бытъ можетъ, потому, что мать тоже любила этотъ ‘блый домъ’.
И она также часто стояла у окна и смотрла туда, но не морщила лба, о, нтъ! Ея лицо длалось мягкимъ и печальнымъ, а въ глазахъ свтилась такая пламенная тоска, что у Павлуши, тихо стоявшаго рядомъ съ ней, пробгалъ трепетъ по спин и его маленькое сердце было полно тмъ-же чувствомъ. Этотъ домъ казался ему, насколько онъ могъ мыслитъ, соединеніемъ всего прекраснаго и великолпнаго. Когда онъ закрывалъ глаза, онъ видлъ его предъ собой. И даже ночью этотъ ‘блый домъ’ рисовался ему въ его сновидніяхъ.
— Была-ли ты когда-нибудь въ ‘бломъ дом’?— спросилъ однажды Павлуша у матери, не будучи въ силахъ обуздать свое сильное желаніе узнать вс подробности.
— О, да, сынъ мой,— отвтила она, и ея голосъ прозвучалъ печально и неувренно.
— Часто, мама?
— Очень часто, дитя мое! Твои родители когда-то жили въ немъ, и тамъ ты родился.
Съ тхъ поръ ‘блый домъ’ получилъ для Павла такое же значеніе, какъ потерянный рай для человческаго рода.
— Кто-же живетъ теперь въ ‘бломъ дом’?— спросилъ онъ въ другой разъ.
— Красивая ласковая женщина, которая любитъ всхъ людей и тебя въ особенности, такъ какъ ты, вдь,— ея крестникъ,— отвтила мать.
Мальчику казалось, что надъ его головой разлился потокъ безконечнаго счастья. Онъ былъ такъ возбужденъ, что дрожалъ.
— Зачмъ-же мы не демъ къ красивой ласковой женщин?— спросилъ онъ черезъ нкоторое время.
— Папа не хочетъ этого,— возразила его мать.
И Павлуша замтилъ, какъ странно рзко прозвучалъ ея голосъ.
Мальчикъ больше не разспрашивалъ, такъ какъ желаніе отца считалась закономъ, объ основаніяхъ къ которому никто не смлъ допытываться, но съ этого дня тайна ‘благо дома’ послужила новымъ связующимъ звеномъ между матерью и сыномъ.
Открыто не разршалось говорить о ‘бломъ дом’. Отецъ приходилъ въ ярость при малйшемъ намек о его существованіи. Старшіе братья тоже не касались этого вопроса. Быть можетъ, они боялись, что ‘младшій’ по своей ‘глупости’ выдастъ ихъ. Но мать, мать довряла ему.
Когда они оставались одни — а во время школьныхъ занятій они почти всегда были одни,— тогда раскрывался ротъ, а вмст со ртомъ и сердце его матери и изъ ея разсказовъ ‘блый домъ’ выступалъ все выше и лучезарне въ глазахъ Павлуши.
Вскор онъ зналъ каждую комнату, каждую бесдку въ саду, зналъ окруженный зеленью прудъ со стекляннымъ шаромъ впереди и солнечные часы на террас. Подумать только, часы, на которыхъ милое солнце само обозначаетъ время дня! Какое чудо!
Павелъ могъ-бы съ закрытыми глазами ходитъ по Елененталю и не заблудиться.
И, когда онъ игралъ съ кубиками, онъ строилъ себ цлый домъ съ террасами и солнечными часами — двумя дюжинами заразъ!— рылъ пруды въ песк и укрплялъ на маленькихъ столбикахъ камешки, которые должны были изображать стеклянные шары. Но эти шары, конечно, ничего въ себ не отражали.

III

Къ этому же времени въ голов Павлуши возникъ планъ отправиться въ ‘блый домъ’ одному, на свой страхъ. Но онъ отложилъ шое намреніе до весны, когда-же наступила весна, онъ не нашелъ въ себ прежняго мужества. Онъ отложилъ дло до лта, но и тогда появились всевозможныя препятствія. Однажды онъ увидлъ собаку, бгающую взадъ и впередъ по лугу. Кто могъ знать? Бытъ можетъ, она была бшеная. Въ другой разъ онъ встртилъ идущаго на него быка съ опущенными рогами.
— Да, когда я буду большимъ, какъ братья,— утшалъ онъ себя,— и буду ходитъ въ школу, тогда я возьму палку и убью бшеную собаку, а быка схвачу за рота, и онъ мн ничего не сдлаетъ.
И мальчикъ отложилъ свое дло до будущаго года, такъ какъ тогда онъ долженъ былъ начатъ ходитъ въ школу, совсмъ, какъ старшіе братья.
Старшіе братья были предметомъ поклоненія Павла. Быть, какъ они, казалось ему конечной цлью человческихъ желаній. здитъ верхомъ на большихъ, настоящихъ, не деревянныхъ, лошадяхъ, кататься на конькахъ, плавать совсмъ безъ пузырей и безъ доски, носитъ манишки блыя, накрахмаленныя, которыя прикрпляются вокругъ тла тесемками… Ахъ, счастливъ былъ тотъ, кто все это могъ!
‘Но для этого надо прежде всего сдлаться большимъ,’ — утшалъ себя Павелъ.
Эти мысли онъ оставлялъ только про себя, матери онъ не ршился-бы ихъ высказать и даже братьямъ.
О, эти послдніе очень мало обращали на него вниманія. Въ ихъ глазахъ онъ былъ такимъ малышомъ! А когда мать заставляла ихъ брать его куда-нибудь съ собой, они длали это очень неохотно, такъ какъ приходилось наблюдать за нимъ и изъ-за его глупости отказываться отъ самыхъ интересныхъ забавъ.
Павелъ прекрасно замчалъ это и, во избжаніе злыхъ лицъ и еще боле злыхъ пинковъ братьевъ, онъ большею частью оставался дома, несмотря на горе, испытываемое имъ при этомъ. Тогда онъ садился на качалку и, пока тихо двигался взадъ и впередъ, онъ мечталъ о времени, когда онъ будетъ длать то-же, что и братья.
И насчетъ ученья дло обстояло такъ-же. А это было очень важно, такъ какъ оба — Максъ и Готфридъ — были первыми учениками въ своей школ и къ праздникамъ приносили домой прекрасныя отмтки. Насколько эти отмтки были прекрасны, видно изъ того, что за нихъ братья награждались отъ отца серебряной монетой, отъ матери — медовой тартинкой.
Въ одинъ изъ такихъ торжественныхъ дней Павелъ услышалъ, какъ отецъ говорилъ:
— Да, если-бы я могъ отдать двухъ старшихъ въ хорошую школу, изъ нихъ вышелъ-бы толкъ, они совсмъ наслдовали мой живой умъ. Но такіе нищіе, какъ мы, могутъ только воспитать изъ дтей такихъ-же нищихъ.
Павелъ много думалъ надъ этими словами, такъ какъ зналъ наврное, что Максъ рожденъ быть фельдмаршаломъ, а Готфридъ — фельдцейхмейстеромъ.
Однажды въ дом случайно появились картинки съ портретами австрійскихъ офицеровъ, и въ этотъ день вс три брата дружно играли вмст. Оба старшіе ршили подлитъ между собой генеральскія должности, а младшему предоставить чинъ подпоручика. Но вскор все-таки наступилъ періодъ, когда одинъ почувствовалъ въ себ призваніе быть траппистомъ {Трапписты — монашескій орденъ, основанный аббатомъ монастыря Ла-Траппъ во французскомъ департамент Орнъ, близъ Мортани (въ 1636 г.)}, другой — индйскимъ вождемъ. А мысли Павла оставались прикованными къ тому золотомъ шитому мундиру, съ которымъ деревянныя копья и изъ тряпокъ сшитыя сандаліи, употребляемыя братьями при игр, не выдерживали никакого сравненія. И почему они впослдствіи еще желали сдлаться естествоиспытателями и главноуправляющими — было ему непонятно. Лучше всего были все-таки картинки офицеровъ.
Въ это-же время сестры-двойни стали учиться ходитъ. Катя, старшая — она появилась на свтъ на три четверти часа ране сестры,— сдлала начало, а Грета послдовала ея примру три дня спустя.
Это событіе было полнымъ значенія переломомъ въ жизни Павла. Внезапно онъ почувствовалъ себя заключеннымъ въ кругъ обязанностей, отъ которыхъ ему не такъ-то скоро пришлось освободиться.
Никто не поручалъ ему охранять первые шаги маленькихъ сестеръ, но выходило все какъ-то само собой. Естественнымъ казалось, что по вечерамъ онъ чистилъ свои башмаки вмст съ сапогами братьевъ, что онъ складывалъ четыреугольникомъ свое платье и клалъ его у изголовья вмст съ накрестъ сложенными чулками и что онъ никогда не длалъ пятна на скатерти, за что заслуживалъ одобреніе отца каждый разъ, какъ въ этомъ провинялись братья. Такъ-же естественнымъ вышло и то, что съ этихъ поръ онъ долженъ былъ взять на себя надзоръ за сестрами и въ своей не по лтамъ разумной заботливости слдить за ихъ безумно смлыми упражненіями при стояніи и при хожденіи.
Павлуша настолько проникся своей новой обязанностью, что даже стремленіе къ школ стало ослабвать, и, если-бы къ тому-же онъ еще научился свистать, онъ былъ-бы совершенно доволенъ.
Да, умть свистать, какъ слуга Джонъ или хотя какъ старшіе братья! Это было цлью его мечтаній, предметомъ постояннаго изученія. Но, какъ Павелъ ни вытягивалъ рта, какъ ни смачивалъ губъ, чтобы сдлать ихъ боле гибкими, звукъ все-таки не появлялся. Да, когда онъ вбиралъ въ себя воздухъ, тогда выходило еще кое-что — однажды даже удалось воспроизвести первые четыре тона псни ‘Упалъ въ воду еврей’. Но каждый хорошій свистунъ знаетъ, что воздухъ долженъ бытъ выталкиваемъ по направленію къ губамъ, и это было какъ разъ то, что ему не давалось.
Но и въ этомъ случа Павелъ также утшалъ себя мыслью:
‘Когда я буду большимъ’.
Рождество этого года принесло съ собой большую радость для всхъ. Отъ ‘доброй тети’ изъ города, одной изъ сестеръ матери, былъ присланъ ящикъ со всевозможными прекрасными и полезными вещами: книгами и рубашками для братьевъ, платьицами для сестеръ, а для него, Павла, былъ присланъ бархатный костюмъ, настоящій бархатный костюмъ съ гусарскими шнурами и большими блестящими пуговицами Вс были въ восторг. Но самый прекрасный подарокъ заключался въ письм, которое растроганная мать прочла со слезами радости. Добрая тетя писала,, что она поняла изъ послдняго письма Елизаветы, какъ горячо желалъ ея мужъ дать своимъ двумъ старшимъ мальчикамъ лучшее школьное образованіе, и вслдствіе этого она ршила взять этихъ послднихъ къ себ въ домъ и дать имъ возможность пройти гимназическій курсъ на ея счетъ.
Братья ликовали, мать плакала, отецъ быстро ходилъ взадъ и впередъ по комнат, ерошилъ свои волосы и бормоталъ возбужденныя слова.
Павлуша сидлъ въ это время совсмъ тихо у постельки сестеръ и радовался про себя.
Мать подошла къ нему, спрятала свое лицо въ его волосахъ и сказала:
— Будетъ-ли теб когда-нибудь такъ-же хорошо, мой мальчикъ?
— Ахъ, этотъ!— сказалъ отецъ,— вдь, онъ ничего не понимаетъ.
— Онъ такъ молодъ!— возразила мать, поглаживая щеки Павлуши, а затмъ она надла на него красивый бархатный костюмъ.
По случаю праздника мальчикъ могъ не снимать его до самаго вечера.
И братья также подошли къ нему и цловали его, отчасти потому, что ихъ сердца были переполнены радостью, отчасти вслдствіе бархатнаго костюма. Такими ласковыми они еще никогда не были съ нимъ.
Да, это было настоящее Рождество!

* * *

Когда приблизилась весна, въ дом началось великое шитье и вязаніе для приданаго братьямъ. Павелъ помогалъ при кройк, онъ держалъ аршинъ и подавалъ ножницы, а сестры-близнецы лежали на полу и рылись въ бломъ полотн.
Братья были надлены всмъ, какъ два принца. Ничто не было забыто. Они получили даже галстухи, которые мать выкроила изъ старой шелковой мантильи.
Братья были въ это время страшно горды. Они разыгрывали изъ себя взрослыхъ мужчинъ, каждый на свой манеръ.
Максъ скручивалъ себ папиросы, пользуясь отцовскимъ табакомъ, онъ насыпалъ его въ маленькія бумажныя воронки, а затмъ подносилъ папиросы къ огню широкимъ концомъ.
Готфридъ надвалъ очки, которыя онъ пріобрлъ въ школ за шесть мдныхъ пуговицъ.
— Нравлюсь я теб такимъ?— спрашивалъ онъ, важно расхаживая предъ Павломъ, а такъ какъ этотъ послдній говорилъ ‘да’, то его цловали, сказалъ-бы онъ ‘нтъ’, онъ получилъ-бы пощечину.
Сейчасъ-же посл Пасхи оба брата ухали. Это вызвало обильныя слезы во всемъ дом. Когда-же экипажъ выхалъ изъ воротъ, мать прижала орошенное слезами лицо къ щек Павла и прошептала:
— Ты долго былъ въ пренебреженіи, мое бдное дитя, теперь мы опять остались вдвоемъ, какъ прежде.
— Мама!— закричала маленькая Катя, простирая ручки, и ея сестра повторила ея движеніе.
— Да, и вы также еще съ нами!— воскликнула мать, и яркій радостный лучъ освтилъ ея блдное лицо.
Тогда она взяла каждую изъ двочекъ на руки, подошла съ ними къ окну и долго смотрла по направленію къ ‘блому дому’.
Павелъ просунулъ голову между складками ея платья и также сталъ смотрть.
Мать взглянула на него, но, когда ея взоръ встртился съ его дтскими, старчески-умными глазами, она немного покраснла и улыбнулась. Но никто изъ нихъ не сказалъ ни слова.
Когда отецъ вернулся изъ города, онъ сталъ требовать, чтобы Павелъ началъ ходитъ въ школу.
Мать огорчилась и просила оставить мальчика дома еще на полгода, чтобъ облегчитъ ей разлуку съ двумя старшими. Она заявила, что сама будетъ учить сына, и онъ съ ней сдлаетъ большіе успхи, чмъ съ учителемъ въ школ. Но отецъ ничего не хотлъ слышать и выбранилъ ее плаксой.
Павлу стало страшно. Страстное желаніе ходить въ школу, наполнявшее прежде все его существо, теперь совсмъ исчезло. Правда, не было братьевъ, которымъ онъ стремился во всемъ подражать.
На другой день отецъ взялъ его за руку и повелъ въ село, первые дома котораго отстояли почти на дв тысячи шаговъ отъ мейгеферскаго владнія.
Это было порядочное разстояніе для такого малыша, какъ Павелъ, но онъ держалъ себя бодро. Онъ такъ боялся бытъ побитымъ отцомъ, что прошелся-бы такъ до конца свта.
Школа представляла собой низенькое, покрытое соломой отроеніе, немногимъ отличавшееся отъ остальныхъ сельскихъ доловъ, только возл нея возвышались всевозможные длинные шесты съ лстницами и перекладинами.
— Здсь вшаютъ лнивыхъ дтей,— пояснилъ отецъ.
Страхъ Павла еще увеличился, но, когда учитель, привтливый старичекъ съ блой щетиной на подбородк и съ залитымъ жиромъ жилетомъ, посадилъ его къ себ на колни и показалъ ему красивую книгу съ раскрашенными картинками, Павлуша снова успокоился. Только глядвшія на него со скамеекъ постороннія лица не предвщали ему ничего хорошаго.
Ему велли занять послднее мсто, и онъ долженъ былъ въ теченіе двухъ часовъ чертить палочки на аспидной доск.
Во время перемны большіе мальчики подошли къ Павлу, требуя показать имъ завтракъ, а когда они увидли, что хлбъ покрытъ колбасой, они отняли у него этотъ завтракъ. Павелъ не сопротивлялся, полагая, что такъ это и должно быть. При возвращеніи домой мальчики поколотили его, и одинъ изъ нихъ запихалъ ему крапиву за воротникъ. Павлуша подумалъ, что и это въ порядк вещей, такъ какъ онъ былъ самый маленькій.
Но, когда онъ оставилъ за собой вс дома и остался одинокимъ на залитой солнцемъ равнин, онъ началъ плакатъ. Онъ бросился на землю, подъ можжевельникъ, и сталъ смотрть въ высоту на голубое небо, гд ласточки носились взадъ и впередъ.
‘Ахъ, если-бъ я могъ такъ летать!’ — подумалъ онъ.
Тутъ онъ вспомнилъ о ‘бломъ дом’.
Павлуша всталъ и началъ искать его глазами.
Какъ заколдованный замокъ, о которомъ мать упоминала въ своихъ сказкахъ, высился предъ нимъ во всемъ своемъ великолпіи ‘блый домъ’. Окна блестли, какъ драгоцнные камни, а зеленый кустарникъ обволакивалъ его вокругъ, какъ вковая колючая ограда.
Къ страданію мальчика примшивалось чувство гордости и сознаніе собственнаго достоинства.
— Теперь ты большой,— сказалъ онъ себ,— такъ какъ ты ходишь уже въ школу. И если теперь ты задумаешь отправиться въ путь, никто не можетъ ничего имть противъ этого.
Тогда Павлушей снова овладлъ страхъ. Злой духъ и бшеныя собаки — кто можетъ знать? Онъ ршилъ обдумать все хорошенько до слдующаго воскресенья.
Но съ этихъ поръ ‘блый домъ’ не давалъ Павлуш покоя. Каждый разъ онъ шелъ черезъ равнину, онъ спрашивалъ себя, чмъ та дорога опасне дороги въ школу. Правда, дорога прозжая, но она проложена черезъ темный сосновый лсъ, а въ такихъ лсахъ водятся всевозможные гномы и вдьмы, даже волки тамъ встрчаются нердко, какъ говорится въ сказк о Красной Шапочк, но если онъ пойдетъ прямо черезъ лугъ, тогда отцовскій домъ будетъ все время у него предъ глазами и онъ, наврное, благополучно вернется назадъ.
Это путешествіе представлялось Павлу долгомъ чести, который онъ долженъ былъ исполнить теперь, когда онъ сталъ уже ‘большимъ’. А когда страхъ снова просыпался въ немъ, онъ бранилъ себя трусишкой. Это слово считалось въ школ самымъ оскорбительнымъ.
Когда наступило воскресенье, мальчикъ ршилъ привести въ исполненіе свой планъ. Онъ прокрался мимо забора и побжалъ, какъ могъ быстре, черезъ отцовскіе луга по направленію къ ‘блому дому’.
На пути Паівлуш встртился заборъ, который онъ довольно легко перелзъ, затмъ чужое владніе, гд онъ еще никогда не былъ. Но и здсь не было ничего опаснаго. Трава блестла въ солнечномъ сіяніи, поблеклые полевые цвты шелестли у него подъ ногами, теплый втеръ дулъ ему въ лицо.
Павелъ попробовалъ свистать, но онъ все еще долженъ былъ втягивать въ себя воздухъ, чтобъ получитъ какой-нибудь тонъ. Этого онъ стыдился, и чувство унынія овладло имъ.
Затмъ встртилось торфяное болото, тоже принадлежавшее отцу Павла. Отецъ часто говорилъ объ этомъ болот, о своемъ намреніи извлекать изъ него торфъ, но онъ хотлъ начатъ дло въ широкихъ размрахъ, а на это нехватало денегъ.
Павелъ погрузился въ болото до лодыжекъ и теперь только подумалъ, какъ-бы ему не выпачкать новыхъ сапогъ. Онъ испугался, такъ какъ вспомнилъ слова матери: ‘береги ихъ, мой мальчикъ, я купила ихъ на сбереженія съ молока’. И красивый бархатный костюмъ былъ на немъ, такъ какъ было воскресенье. Онъ осмотрлъ блестящіе шелковые шнурки и одинъ моментъ колебался, не вернуться-ли ему обратно, не изъ-за бархатнаго костюма, нтъ, а только дли того, чтобы не огорчить матери.
‘А, быть можетъ, я все-таки пройду невредимымъ’,— утшалъ онъ себя и побжалъ дальше.
Почва колебалась подъ его ногами и при каждомъ шаг раздавался плещущій звукъ, напоминающій моментъ, когда вытягиваютъ поршень изъ маслобойки.
Затмъ онъ подошелъ къ черной стоячей вод, у краевъ которой цвли бловолосые анемоны и на которой плавали блестящіе зеленоватые кружки ржавчины.
Онъ осторожно обошелъ воду и чуть не провалился въ болото, но, въ конц концовъ, опятъ вышелъ на сухое мсто. Сапоги были въ невозможномъ вид, но, быть можетъ, можно было тайно вымыть ихъ у насоса.
Павелъ пошелъ дальше. Желаніе свистать прошло у него окончательно, и, чмъ больше выдлялся среди зелени ‘блый домъ’, тмъ тяжеле становилось у него на душ. Ужъ онъ могъ различить нчто врод вала, окружавшаго деревья, и въ одномъ изъ просвтовъ въ листв онъ увидлъ длинное низкое отроеніе, котораго онъ издали никогда не замчалъ, позади еще одно, а въ большомъ черномъ пространств высокое пламя, которое колебалось во вс стороны. Это была, вроятно, кузница, но почему-же въ ней работали въ воскресенье?
Необъяснимая потребность поплакать охватила Павла, и, пока онъ наугадъ бжалъ дальше, слезы хлынули у него изъ глазъ.
Вдругъ онъ увидлъ предъ собой широкую канаву, до краевъ наполненную водой. Онъ зналъ, что ему не перепрыгнуть черезъ нее, но упрямство заставило его ршиться на прыжокъ, въ слдующее мгновеніе густая, грязная вода обхватила его всего.
Промокшій до костей, со слоемъ тины и порослей на одежд онъ выбрался на сухое мсто.
Павлуша попробовалъ высушитъ платье, слъ на траву и сталъ смотрть на ‘блый домъ’. Онъ совсмъ потерялъ мужество, и, когда ему стало уже очень холодно, онъ тихо и печально пошелъ домой.

IV

Наступившее лто принесло дому Мейгеферовъ заботу, горе и нужду. Прежній владлецъ пожелалъ выкупа своей закладной и не было никакой надежды, чтобы кто-нибудь одолжилъ необходимую сумму.
Самъ Мейгеферъ каждую недлю, три или четыре раза, здилъ въ городъ и позднимъ вечеромъ, пьяный, возвращался домой. Иногда онъ оставался тамъ ночевать.
Въ эти ночи Елизавета сидла, выпрямившись, на своей постели и пристально смотрла въ темноту.
Часто Павелъ просыпался, слыша ея тихій плачъ. И онъ лежалъ нкоторое время притаившись, какъ мышь, не желая показать, что онъ не спитъ, но, въ конц концовъ, онъ и самъ начиналъ плакать. Тогда мать затихала, а если онъ не переставалъ плакать, она вставала, цловала его, гладила но щекамъ или говорила:
— Иди ко мн, мой мальчикъ!
Павлуша быстро вскакивалъ, пробирался въ постель матери и, обнявъ ее за шею, снова засыпалъ.
Отецъ часто колотилъ его. Онъ рдко зналъ, за что, но мирился съ побоями, какъ съ чмъ-то неизбжнымъ.
Однажды Павелъ услышалъ, какъ отецъ бранилъ мать.
— Не реви, плакса!— говорилъ онъ,— ты точно создана для того, чтобы увеличивать мое несчастье.
— Но, Максъ,— тихо отвчала мать,— неужели ты хочешь запретитъ своимъ близкимъ длить съ тобой твое горе? Разв мы не должны еще больше стоять другъ за друга, когда намъ плохо живется?
Тогда отецъ смягчился, назвалъ ее своей врной женой и сталъ осыпать самоію себя рзкими, бранными словами.
Елизавета пыталась успокоить его, молила его имть довріе къ ней и бытъ смлымъ.
— Да, бытъ смлымъ, смлымъ быть!— кричалъ онъ, вновь впадая въ гнвъ,— вамъ, бабамъ, хорошо разсуждать! Вы сидите дома и покорно подставляете передникъ, чтобы вамъ на колни упало счастье или несчастье — какъ милое небо что присудитъ. Мы-же, мужчины, должны прямо вступать во враждебную намъ жизнь, должны бороться, стремиться впередъ и со всякимъ сбродомъ вступать въ сношенія. Подите отъ меня съ вашими совтами! Быть смлымъ, да, да, смлымъ быть!
Затмъ онъ шумно вышелъ изъ комнаты и веллъ заложитъ экипажъ, чтобъ отправиться въ свое обычное путешествіе.
Когда онъ вернулся и проспалъ свой хмель, онъ сказалъ:
— Теперь и послдняя надежда потеряна. Проклятый жидъ, который хотлъ дать мн деньги за двадцать пятъ процентовъ, объявилъ, что онъ больше не желаетъ имть со мной никакого дла. Ну, пустъ… Плевать мн на него… А къ Михайлову дню мы можемъ отправиться съ сумой, такъ какъ на этотъ разъ у насъ не остается даже столько, сколько грязи подъ ногтями. Но одно я знаю наврное — этотъ послдній ударъ я уже не вынесу!… Честный человкъ долженъ отвчать за себя, и если вы однажды, въ одно прекрасное утро, увидите меня качающимся на стропилахъ, не удивляйтесь…
Мать испустила отчаянный крикъ и обвила руками его шею.
— Ну, ну,— успокаивалъ онъ ее,— я не хотлъ пугать тебя! Вы, женщины,— ужъ слишкомъ чувствительныя существа… Одно пустое слово, и вы падаете въ обморокъ.
Мать робко отошла отъ него, но, когда онъ вышелъ изъ дома, она сла у окна и, полная страха, смотрла ему вслдъ, точно онъ ужъ теперь долженъ былъ сдлать что-нибудь надъ собой.
Отъ времени до времени она вздрагивала всмъ тломъ, какъ-будто ей было очень холодно…
На слдующую ночь Павелъ, проснувшись, замтилъ, какъ мать встала съ постели, накинула на себя нижнюю юбку и подошла къ окну, изъ котораго можно было видть ‘блый домъ’. Былъ яркій лунный свтъ — быть можетъ, она, дйствительно, смотрла туда. Два часа сидла она неподвижно и івсіе смотрла.
Павелъ не двигался, но, когда мать, съ началомъ разсвта, отошла отъ окна и подошла къ кроватямъ своихъ дтей, онъ закрылъ глаза, притворяясь спящимъ. Сначала она поцловала сестеръ, которыя, обнявшись, спали другъ возл друга, затмъ подошла къ Павлуш, и, когда она наклонилась надъ нимъ, онъ слышалъ, какъ она прошептала:
— Боже, пошли мн силы! Я должна это сдлать!
Тогда онъ понялъ, что приготовляется что-то необыкновенное.
Когда Павелъ на слдующій день вернулся домой изъ школы, онъ увидлъ мать въ шляп и накидк, въ воскресномъ одяніи, сидвшею въ бесдк. Ея щеки были еще блдне, чмъ обыкновенно, руки, лежавшія на колняхъ, дрожали.
Она, казалось, ждала Павлушу, такъ какъ, увидя его, облегченно вздохнула.
— Ты собираешься идти, мама?— удивленно спросилъ Павлуша.
— Да, мой мальчикъ…— ея голосъ дрогнулъ…— не въ село… Наднь свой праздничный костюмъ! бархатная куртка испорчена, но изъ срой я вывела вс пятна, она вполн годится… И сапоги надо почиститъ… Но живй!
— Куда-же мы пойдемъ, мама?
Она обняла его и тихо сказала:
— Въ ‘блый домъ’…
Павелъ почувствовалъ, какъ сильный трепетъ охватилъ все его существо, радость, переполнившая его сердце, почти душила его, онъ вскочилъ на колни матери и сталъ бурно цловать ее.
— Но ты никому не долженъ объ этомъ говорить,— шепнула мать,— никому! Понимаешь ты?
Павлуша серьезно кивнулъ головой. Вдь, онъ были уменъ, какъ взрослый. Онъ понялъ, на что мать намекала.
— А теперь переодвайся… живо!— произнесла мать.
Павелъ опрометью бросился по лстниц въ уборную — и вдругъ — на какой ступени это было, онъ впослдствіи никогда не могъ вспомнитъ — пронзительный, рзкій звукъ вылетлъ изъ его рта. Не было больше никакого сомннія — онъ умлъ свистать. Павелъ повторилъ опытъ во второй, въ третій разъ — выходило отлично.
Когда Павелъ въ полномъ парад вернулся къ матери, онъ радостно закричалъ ей навстрчу: ‘Мама, я умю свистать’,— и удивился, что она такъ равнодушно отнеслась къ его искусству именно сегодня. Она только привела немного въ порядокъ его воротникъ и сказала при этомъ:
— Счастливыя вы, дти!
Затмъ она взяла Павлушу за руку, и странствіе началось.

* * *

Когда они достигли темнаго хвойнаго лса, въ которомъ жили волки и лшіе, Павелъ только что справился съ мотивомъ ‘Птичка прилетла’, а когда они снова вышли въ вольное поле, онъ былъ убжденъ, что исполненіе гимна не оставляло желать ничего лучшаго.
Мать смотрла на него съ печальной улыбкой. При каждомъ рзкомъ звук она слегка вздрагивала, но ничего не говорила.
‘Блый домъ’ былъ теперь совсмъ близко отъ нихъ.
Павелъ не думалъ уже больше о своемъ новомъ искусств. Онъ былъ весь поглощенъ зрлищемъ.
Сначала появилась высокая красная кирпичная стна съ воротами, на столбахъ которыхъ виднлись дв каменныя шишки, затмъ большой поросшій травой дворъ, уставленный экипажами и ограниченный громаднымъ четыреугольникомъ изъ хозяйственныхъ построекъ. Посреди двора находилось нчто врод пруда, который былъ окруженъ низкой дерновой изгородью и въ которомъ плавала стая крякавшихъ утокъ.
— А гд-же ‘блый домъ’, мама?— спросилъ Павелъ, которому все это совсмъ не нравилось.
— За садомъ,— отвтила мать.
Ея голосъ принялъ какой-то странный, хриплый оттнокъ, а рука такъ крпко сжала руку Павла, что тотъ чуть не вскрикнулъ.
Они обогнули уголъ садоваго забора, и глазамъ Павла представился простой двухъэтажный домъ, густо обсаженный липовыми деревьями и имвшій мало чего, или даже скорй совсмъ не имвшій ничего замчательнаго. И совсмъ не такимъ блымъ онъ былъ, какимъ казался издали.
— Это — ‘блый домъ’?— спросилъ Павелъ, вполн разочарованный.
— Да!— отвтила мать.
— А гд-же стеклянные шары и солнечные часы?— спросилъ онъ.
Онъ чуть не плакалъ. Онъ представлялъ себ все въ тысячу разъ прекраснй. Если-бы его обманули еще и насчетъ стеклянныхъ шаровъ и солнечныхъ часовъ, это уже не удивило-бы его.
Въ это мгновеніе два совершенно черныхъ ньюфаундленда съ глухимъ лаемъ бросились на нихъ. Павелъ спрятался за юбку матери и сталъ кричать.
— ‘Каро’, ‘Неро’!— раздался тоненькій дтскій голосокъ изъ-за входной двери, и оба непріятеля съ радостнымъ визгомъ умчались по направленію зова.
Маленькая двочка, еще меньше Павла, въ платьиц съ розовыми цвточками, опоясанная шотландскимъ кушакомъ, появилась на площадк предъ домомъ. У нея были длинные золотистые локоны, подобранные со лба полукруглой гребенкой, и тонкій узкій носикъ, который она держала немного вверхъ.
— Вы желаете видть маму?— спросила двочка нжнымъ, мягкимъ голосомъ и улыбнулась.
— Тебя зовутъ Елизаветой, дитя мое?— отвтила мать вопросомъ.
— Да, меня зовутъ Елизаветой.
Мать сдлала движеніе, точно хотла обнятъ этого чужого ребенка, но овладла собой и сказала:
— Проводи насъ къ твоей мам!
— Мама въ саду, она теперь пьетъ кофе,— сказала двочка серьезно,— только я провожу васъ съ другого хода, такъ какъ если мы откроемъ дверь съ солнечной стороны, то въ комнаты влетитъ множество мухъ.
Мать улыбнулась. Павелъ удивился, что ему никогда дома не приходило въ голову такое соображеніе.
‘Она гораздо умне меня’,— подумалъ онъ.
Они вошли въ садъ. Онъ былъ несравненно красиве и больше ихъ сада въ Мусюайнен, но солнечныхъ часовъ не видно было нигд. Павелъ имлъ о нихъ неопредленное представленіе, они рисовались ему въ вид большой золотой башни, на которой сверкающій солнечный кругъ составлялъ циферблатъ.
— Гд-же солнечные часы, мама?— спросилъ онъ.
— Я теб ихъ покажу потомъ,— быстро сказала маленькая двочка.
Изъ бесдки вышла высокая, стройная дама съ блднымъ, болзненнымъ лицомъ, на которомъ свтилась невыразимо кроткая улыбка.
Мать вскрикнула и съ громкимъ плачемъ бросилась къ ней на грудъ.
— Слава Богу, что я, наконецъ, вижу васъ у себя!— и сказала чужая дама и поцловала мать въ лобъ и въ щеки.
— Поврьте мн, теперь все будетъ хорошо. Вы будете говоритъ мн, что васъ печалитъ, и у меня, я надюсь, всегда найдется для васъ дружескій совтъ.
Мать вытерла глаза и улыбнулась.
— О, эти слезы только отъ радости,— сказала она,— я чувствую уже себя такъ свободно, такъ легко въ вашей близости! Я такъ тосковала отъ разлуки съ вами.
— И вы такъ-таки не могли придти?
Мать грустно покачала головой.
— Бдная вы!— сказала хозяйка, и об женщины долгимъ взоромъ посмотрли другъ другу въ глаза.
— А это, бытъ можетъ,— мой крестникъ?— воскликнула хозяйка, указывая на Павла, державшагося за платье матери, и сосавшаго свой палецъ.
— Вынь палецъ изо рта!— сказала мать, а прекрасная привтливая женщина посадила его на колни и дала ему чайную ложку меда на закуску.
Затмъ она стала разспрашивать его о сестрахъ-близнецахъ, о школ и о различныхъ обыденныхъ вещахъ, на что отвчать было вовсе не трудно, и онъ, въ конц-концовъ, сталъ чувствовать себя очень хорошо.
— А что-же ты умешь длать, маленькій мужчина?— спросила она въ заключеніе.
— Я умю свистать,— гордо отвтилъ Павлуша.
Ласковая дама громко засмялась и сказала:
— Въ такомъ случа, покажи намъ свое искусство!
Павлуша вытянулъ губы и попробовалъ засвистать, но ничего не вышло. Онъ снова позабылъ.
Тогда он вс засмялись — ласковая женщина, маленькая двочка и даже мать,— а у него отъ стыда показались на глазахъ слезы. Онъ сталъ биться руками и ногами, такъ что хозяйка должна была спустить его съ колнъ, а мать строго сказала:
— Ты дурно ведешь себя, Павелъ!
Онъ пошелъ за бесдку и плакалъ, пока маленькая двочка не подошла къ нему и не сказала:
— Ахъ, перестань-же, ты не долженъ плакать! Богъ не любитъ непослушныхъ дтей.
Павлуш стало снова стыдно, и онъ насухо руками вытеръ себ глаза.
— А теперь я покажу теб солнечные часы,— продолжала двочка.
— Ахъ, да, и стеклянные шары,— сказалъ онъ.
— Они вс давно уже разбиты,— отвтила двочка: — въ одинъ еще прошлой весной я нечаянно попала камнемъ, а другой втромъ во время бури сбросило на землю.
И она показала ему мста, гд находились оба шара.
— А вотъ и солнечные часы,— продолжала она.
— Гд?— спросилъ Павелъ, удивленно оглядываясь.
Они стояли предъ срымъ, невзрачнымъ столбомъ, на которомъ было прикрплено нчто врод деревянной доски. Двочка засмялась и объявила, что это именно и есть солнечные часы.
— Ахъ, полно!— съ досадой возразилъ Павлуша,— ты просто дурачишь меня.
— Зачмъ мн дурачить тебя?— спросила она,— ты мн не сдлалъ ничего дурного.
И она еще разъ стала уврять его, что это — именно солнечные часы, а не что-либо другое. Она указала ему на стрлку — жалкій, заржавленный кусокъ жести, выступавшій изъ середины круглой доски и бросавшій свою тнь какъ разъ на число шесть, изображенное вмст съ другими числами на циферблат.
Солнечные часы въ саду ‘благо дома’ были первымъ серьезнымъ разочарованіемъ въ жизни Павла.
Когда онъ со своимъ новымъ другомъ вернулся къ бесдк, онъ нашелъ тамъ еще большого широкоплечаго господина съ двумя густыми бакенбардами. Онъ былъ въ сро-зеленой охотничьей куртк, а его глаза, казалось, метали искры.
— Кто это?— со страхомъ спросилъ Павелъ, прячась за своего друга.
Двочка засмялась и сказала:
— Это — мой папа, теб нечего его бояться.
И она съ радостнымъ крикомъ прыгнула большому господину на колни.
Тогда Павелъ подумалъ, что онъ никогда не посмлъ-бы прыгнутъ на колни къ своему пап, и заключилъ изъ этого, что не вс отцы походятъ другъ на друга.
А человкъ въ охотничьей куртк ласкалъ своего ребенка, цловалъ его въ об щеки и позволилъ ему похать верхомъ на своихъ колняхъ.
— Посмотри, у Лизы новый товарищъ для игръ,— сказала чужая ласковая дама и показала на Павла, который изъ-за листвы боязливо смотрлъ въ бесдку.
— Бги скорй сюда, мальчуганъ!— радостно воскликнулъ отецъ Лизы и щелкнулъ пальцами.
— Иди, здсь есть еще мсто для тебя,— закричала двочка, а когда Павелъ, съ вопрошающимъ взглядомъ, боязливо прокрался ближе къ матери, чужой господинъ схватилъ его и посадилъ къ себ на другое колно.
Тогда качалась бшеная скачка.
У Павлуши пропалъ весь страхъ, а когда на столъ подали свже-испеченные блинчики, онъ смло принялся за ихъ истребленіе.
Мать гладила его по головк и совтовала не портить себ желудка. Она говорила очень тихо и безпрестанно смотрла предъ собой внизъ на землю. Затмъ дтямъ разршили пойти въ кусты крыжовника собирать ягоды.
— Тебя въ самомъ дл зовутъ Лизой?— спросилъ Павлуша свою пріятельницу, а когда та подтвердила это, онъ выразилъ свое удивленіе, что ее зовутъ такъ-же, какъ и его мать.
— Зачмъ-же она тебя не поцловала?— спросилъ онъ.
— Я не знаю,— печально сказала Лиза,— можетъ быть, она меня не любитъ.
Но что у матери не хватало мужества это сдлать, никому изъ двухъ не пришло въ голову.

* * *

Становилось уже темно, когда дтей позвали обратно.
— Мы должны идти домой,— сказала мать.
Павлуша огорчился, такъ какъ теперь только ему здсь начинало нравиться.
Мать поправила ему воротникъ и сказала:
— Теперь поцлуй руку и поблагодари!
Мальчикъ исполнилъ приказаніе, ласковая женщина поцловала его въ лобъ, а господинъ въ охотничьей куртк приподнялъ его на воздухъ такъ высоко, что ему казалось, точно онъ могъ летать.
Тогда мать взяла Лизу на руки, поцловала ее нсколько разъ въ губы и въ щеки и сказала:
— Пусть небо когда-нибудь вознаградитъ тебя, дитя мое, за то, что твои родители сдлали твоей крестной матери!
Казалось, большая тяжесть свалилась съ ея души, она дышала свободне и ея глаза блестли.
Лиза и ея родители проводили обоихъ до воротъ. Когда мать еще разъ простилась съ ними и при этомъ стала бормотать всевозможныя благопожеланія, призывая на всхъ небесное благословеніе, самъ Дугласъ, смясь, прервалъ ее и сказалъ, что вся эта исторія не заслуживаетъ ни разговоровъ, ни благодарности.
А ласковая женщина сердечно поцловала мать и очень просила придти еще, или, по крайней мр, прислать дтей.
Мать печально улыбнулась и промолчала.
Двочк позволено было проводить ихъ еще немного, затмъ она распрощалась, сдлавъ книксенъ.
Павлу стало грустно, онъ чувствовалъ, что ему надо еще что-то сказать Лиз, онъ побжалъ за ней, а когда догналъ, шепнулъ на ухо:
— А я все-таки умю свистать.

* * *

Когда мать и сынъ ступили въ лсъ, наступила ночь, ихъ окружала полнйшая тьма, но Павлуша нисколько не боялся. Если-бы теперь волкъ появился на ихъ пути, онъ проучилъ-бы его.
Мать не говорила ни слова, рука, державшая его руку, горла, а изъ груди вырывалось громкое, какъ вздохъ, дыханіе.
А когда они оба вышли на равнину, луна, блдная и полная, выступила на горизонт. Голубоватый туманъ разстилался надъ далью. Тимьянъ и можжевельникъ благоухали. Здсь и тамъ чирикали птички.
Мать присла у края канавы и стала смотрть на свое печальное жилище, стоившее ей столькихъ заботъ.
Мрачно выступали въ ночномъ воздух очертанія строеній. Изъ кухни одиноко свтился огонекъ.
Вдругъ мать простерла руки впередъ и воскликнула, какъ-бы взывая къ тихой равнин:
— Ахъ, я счастлива!
Павелъ испуганно прижался къ ней, такъ какъ никогда еще онъ не слыхалъ отъ нея подобнаго восклицанія.
Онъ такъ привыкъ видть мать въ гор и въ слезахъ, что это радостное настроеніе показалось ему страннымъ.
И при этомъ онъ подумалъ:
‘Что скажетъ отецъ, когда онъ узнаетъ, гд мы были? Не будетъ-ли онъ бранитъ маму и сердиться ни нее боле, чмъ всегда?’
Глухое чувство негодованія овладло мальчикомъ, онъ стиснулъ свой зубы, затмъ желая утшить мать, сталъ гладить и цловать ея руки и шепталъ ей:
— Онъ не посметъ обидть тебя.
— Кто?— спросила мать, вздрогнувъ.
— Отецъ!— тихо и нершительно сказалъ Павлуша.
Она глубоко вздохнула, но ничего не возразила, и печально и молча пошли они дале.
Срая женщина перебжала черезъ дорогу матери и испортила ей минуту радости, единственную, которую судьба дарила еще Елизавет.
На слдующій день произошла бурная сцена между Елизаветой и ея супругомъ. Онъ бранилъ ее за то, что она забыла честь и долгъ, что своимъ попрошайничествомъ она присоединила еще и позоръ къ ихъ бдности.
Но деньги онъ взялъ.

V

Годы проходили.
Павелъ сталъ тихимъ, скромнымъ мальчикомъ съ застнчивымъ взглядомъ и неловкими манерами.
Обыкновенно онъ былъ предоставленъ самому себ, а когда смотрлъ за сестрами-близнецами, то могъ сидть часами, вырзая что-нибудь изъ дерева и не произнося ни одного звука. Это былъ характеръ, обращающій вниманіе на мелочи, точный до педантизма, необщительный и сосредоточенный въ себ.
Онъ не сходился ни съ однимъ изъ своихъ сверстниковъ, даже въ школ. Это происходило не отъ того, чтобы онъ избгалъ ихъ, напротивъ, онъ охотно помогалъ имъ и многіе изъ нихъ списывали у него утромъ предъ молитвой задачу или сочиненіе, но у нихъ не было общихъ интересовъ, а потому онъ не могъ съ ними подружиться.
Колотили Павла изрядно. Въ особенности отличались братья Эрдманны, два бойкихъ мальчика съ дерзкими глазами, которыхъ любили и боялись, какъ самыхъ сильныхъ и смлыхъ. Отъ нихъ ему доставалось очень часто. Они были неистощимы въ изобртеніи проказъ, которыя отравляли жизнь Павлу. Они забрасывали его тетради на печку, набивали ранецъ пескомъ, втыкали въ его фуражку палку въ вид мачты и спускали ее по рк.
Обыкновенно Павелъ терпливо сносилъ эти обиды, только разъ или два имъ овладвала слпая ярость. Тогда онъ, какъ бшеный, кусалъ и царапалъ всхъ кругомъ, такъ что даже самые сильные изъ его товарищей спшили убраться по-добру, по-здорову. Въ первый разъ одинъ изъ мальчиковъ назвалъ его отца ‘пьяницей’, а въ другой разъ его хотли запереть вмст съ одной маленькой двочкой въ темномъ коровник.
Потомъ Павлу становилось стыдно и онъ самъ шелъ проситъ прощенія, тогда его подымали на смхъ и онъ снова терялъ уваженіе, только что пріобртенное.
Ученіе давалось ему съ большимъ трудомъ. Съ урокомъ, на который его товарищи не употребляли и пятнадцати минутъ, онъ возился часъ и два. Зато его письмо было какъ-то выгравировано, а въ задачахъ никогда не бывало ошибокъ.
При этомъ Павелъ всегда считалъ свою работу не достаточно хорошо исполненной, и очень часто мать заставала его ночью, когда онъ потихоньку вставалъ, потому что боялся, что не довольно хорошо помнитъ заученный наизусть урокъ.
О томъ, чтобы онъ поступилъ въ высшую школу, подобно братьямъ, нечего было и думать. Нкоторое время мать леляла мечту, чтобы Павелъ послдовалъ примру старшихъ, когда т сдадутъ свои выпускные экзамены, такъ какъ ея материнскому сердцу было больно, что онъ будетъ отставать отъ другихъ, но подъ конецъ она покорилась этому.
Да такъ было и лучше. Павелъ самъ никогда не ждалъ другого. Онъ всегда считалъ себя, по сравненію съ братьями, существомъ низшимъ и давно отказался отъ мысли когда-нибудь съ ними сравняться. Когда они прізжали на каникулы въ бархатныхъ шапкахъ на волнистыхъ волосахъ и съ пестрыми лентами черезъ плечо (они принадлежали къ запрещенному школьному союзу), то Павелъ смотрлъ на нихъ, какъ на существа изъ высшихъ сферъ. Онъ жадно прислушивался, когда они разговаривали между собой о Саллюстіи, Цицерон и драмахъ Эсхила, а они охотно говорили объ этомъ, чтобы поважничать предъ братомъ. Предметомъ его величайшаго восхищенія была толстая книга, на обложк которой стояло ‘Таблицы логарифмовъ’ и въ которой отъ первой страницы до послдней не было ничего, кром цифръ, длинныхъ, тсныхъ рядовъ цифръ, при взгляд на которыя у Павла начинала кружиться голова.
‘Какимъ ученымъ долженъ быть тотъ, у кого все это въ голов!’ — говорилъ онъ себ, поглаживая переплетъ книги, такъ какъ онъ воображалъ, что вс эти цифры нужно выучить наизусть.
Братья были необыкновенно ласковы и снисходительны къ нему. Когда у нихъ являлись какія-нибудь желанія, когда имъ хотлось имть верховую лошадь или стаканъ особенно крпкаго грога, они всегда доврчиво обращались къ Павлу и онъ былъ очень польщенъ, что могъ оказать имъ помощь.
Вдь, въ хозяйств онъ зналъ такъ хорошо, какъ-будто самъ былъ хозяиномъ дома, вокругъ этого хозяйства вращались вс его стремленія и страхи.
Что заставило Павла такъ рано созрть? Можетъ быть, то была безпомощность одинокой матери, которая рано посвятила его во вс свои горести? Можетъ бытъ, присущая ему мечтательность и стремленіе заглядывать въ будущее?
Очень часто, когда онъ сидлъ задумавшись, опираясь локтями на столъ — у него были манеры взрослаго человка,— мать проводила по его лбу и щекамъ своей жесткой, рабочей рукой и говорила:
— Сдлай веселое лицо, мой мальчикъ, будь доволенъ, что у тебя еще нтъ заботъ!
О, у него ихъ было довольно! Заботы сроднились съ нимъ, какъ его плотъ и кровъ! Найдется-ли завтра курица, которая сегодня пропала, поможетъ-ли буланому мазъ отъ шпата {Лошадиная болзнь.}, которую отецъ вчера привезъ изъ города? Достаточно-ли высохло сно, когда его переворачивали? Какъ скворцы воспитаютъ птенцовъ и какъ-бы къ нимъ не забралась кошка?
Обо всемъ этомъ ему надо было подумать. Забота была въ его натур, только о себ онъ никогда не заботился.
Чмъ старше и умне становился Павелъ, тмъ ясне онъ видлъ, какъ запустилъ хозяйство его отецъ, а потому изъ его груди часто вырывался вздохъ: ‘Хотъ-бы мн быть большимъ!’ Страхъ предъ вспышками отцовскаго гнва не позволялъ ему громко высказывать свои мысли, когда онъ осмливался говорить о нихъ матери, она боязливо оглядывалась кругомъ и удрученно восклицала:
— Молчи!
Однако, отецъ прекрасно видлъ, куда были направлены мысли сына. Онъ далъ ему прозвище ‘горшкогляда’ и дразнилъ его всякій разъ, какъ только Павелъ попадался ему на глаза. Само собой разумется, что это было въ хорошія минуты, въ злыя онъ колотилъ его аршиномъ, кнутомъ, ремнемъ, всмъ, что попадало подъ руку. Но больше всего Павелъ боялся его руки, которая была больне всхъ палокъ на свт. У отца была особенная манера давать пощечины, онъ ударялъ по лицу, повернувъ руку ладонью вверхъ, такъ что ногти и суставы оставляли, кровоподтеки на щекахъ. Свои пощечины онъ называлъ ‘утшительницами щекъ’, и когда онъ намревался отколотить Павла, то говорилъ ему самымъ ласковымъ тономъ:
— Поди сюда, сынъ мой, я тебя утшу!
Получивъ положенное число пощечинъ, мальчикъ, дрожа отъ стыда и боли, бжалъ въ поле. Чтобы сдержать слезы, онъ строилъ различныя гримасы, барабанилъ кулаками и что-нибудь насвистывалъ.
Свистомъ Павелъ выражалъ всю свою тоску, свои дтскія грезы, а также гнвъ и негодованіе. Ощущенія, для которыхъ его малоподвижный характеръ не находилъ выраженія, для которыхъ у него нехватало словъ и даже мыслей, смло и неудержимо выливались у него въ одиночеств въ этомъ свист. Его робкая, приниженная душа находила себ тутъ просторъ. Онъ исполнялъ цлыя симфоніи, причемъ начиналъ ихъ обыкновенно громко и рзко, затмъ он становились все нжне и постепенно совсмъ замирали, заглушенныя тоской и отчаяніемъ.
Никто не подозрвалъ, какому искусству научился Павлуша въ одиночеств и какое утшеніе и сколько высокихъ минутъ оно ему доставляло, даже мать ничего не знала. Съ тхъ поръ, какъ въ одинъ зимній вечеръ она залилась слезами, когда онъ, не замтивъ ея, тихонько насвистывалъ про себя, мальчикъ никогда не свистлъ, если она была поблизости. Онъ думалъ, что ей это непріятно, онъ и не подозрвалъ, какая сила скрывалась у него въ этихъ звукахъ.
Всякій разъ, какъ Павлуша смотрлъ въ сторону ‘благо дома’, онъ испытывалъ гордость, что научился-тіаки свистть и, когда ему особенно удавалась какая-нибудь мелодія, онъ думалъ:
‘Кто знаетъ, можетъ бытъ, вы и не стали-бы надо мной смяться, если-бы услышали это!’
Но никогда онъ не встрчалъ никого изъ обитателей ‘благо дома’.

VI

Съ нкотораго времени господинъ Мейгеферъ носился съ великими планами. Онъ открылъ, что торфяное болото, широкимъ кольцомъ охватывавшее надворныя строенія, можетъ давать врный доходъ. Уже два или три раза, когда ему приходилось очень плохо, онъ прибгалъ къ торфу, какъ къ единственному выходу изъ нужды, и отправлялъ по пяти одноконныхъ возовъ въ городъ, но длалъ это тайкомъ, совсмъ тайкомъ, такъ какъ былъ слишкомъ гордъ и не хотлъ, чтобы его считали ‘самымъ простымъ крестьяниномъ, добытчикомъ торфа’. Его люди выручали всякій разъ отъ двадцати до двадцати пяти марокъ и говорили, что такимъ образомъ можно заработать еще гораздо больше, такъ какъ твердый черный торфъ былъ на рынк очень желаннымъ предметомъ.
Однако, Мейгефера нельзя было заставитъ извлечь такимъ образомъ пользу изъ этого болота.
— Я никогда не занимался мелочами,— говорилъ онъ,— я предпочитаю потерпть неудачу въ крупномъ, чмъ нажиться въ мелочахъ,— и при этомъ онъ ударялъ себя въ грудъ, какъ герой.
Однако, болото не давало ему покоя.
Это было въ сентябр, посл исключительно обильной жатвы, когда Лейба Леви, милый другъ всхъ задолжавшихъ помщиковъ, появлялся два-три раза въ недлю въ усадьб и о чемъ-то много толковалъ съ хозяиномъ. Елизавета дрожала отъ страха всякій разъ, какъ еврей въ своемъ грязномъ кафтан появлялся у воротъ, она садилась къ окну и съ напряженнымъ вниманіемъ слдила за каждымъ движеніемъ совщавшихся. Когда она видла, что ея мужъ принимаетъ задумчивый видъ, у нея по спин пробгалъ морозъ, и только тогда, когда онъ снова начиналъ улыбаться, она ршалась облегченно вздохнутъ.
Она не ждала ничего хорошаго, но не смла спросить своего супруга, какія дла у него были съ этимъ головорзомъ.
Но вскор Елизавет все стало ясно. Однажды посл полудня Павелъ замтилъ, что по дорог изъ города ковыляетъ что-то странное, издали похожее на громадное черное корыто для стирки на колесахъ. На немъ виднлось что-то врод трубки, которая кивала вправо и влво, какъ вжливо раскланивающійся господинъ, въ то время какъ колеса тряслись по неровной дорог.
Павелъ посмотрлъ съ минуту на это чудо, затмъ побжалъ къ матери и поспшно потащилъ ее за юбку къ двери.
Она приложила руку къ глазамъ и стала вглядываться въ дорогу.
— Это — локомобиль,— сказала она.
Павелъ, однако, и посл этихъ словъ зналъ столько-же, сколько и раньше.
— Что это такое ‘локомобиль’?— спросилъ онъ.
— Это — паровая машина, которую употребляютъ богатые помщики для того, чтобы приводить въ движеніе молотилки, а также ею можно боронить и пахать, потому что у этой штуки больше силы, чмъ у десяти лошадей.
— А зачмъ-же ее тогда тащатъ лошади?— спросилъ Павелъ.
— Потому, что она сама никуда не можетъ двинуться,— былъ отвтъ.
Этого мальчикъ не понялъ.
‘Во всякомъ случа,— думалъ онъ,— это должно быть большое счастье владть такой штукой съ иностраннымъ названіемъ, и если мы когда-нибудь разбогатемъ’…
Въ эту минуту отецъ въ большомъ волненіи выскочилъ изъ дома. На одной ног у него была туфля, другая была въ сапог, а галстухъ съхалъ на спину.
— дутъ, дутъ!— воскликнулъ онъ, хлопая въ ладоши, а затмъ, обхвативъ жену, сталъ кружиться съ нею посредин дороги.
Она посмотрла на него большими испуганными глазами и какъ-бы желая сказать: ‘Какую новую глупость ты надлалъ?’ Однако, онъ ея не выпускалъ, и только тогда, когда изъ сада выскочили двочки-близнецы въ розовыхъ ситцевыхъ платьицахъ и съ темными тоненькими косичками отецъ принялся за нихъ, схватилъ ихъ на руки, посадилъ на плечи, сталъ танцевать съ ними и хотлъ переброситъ ихъ черезъ канаву, такъ что мать могла остановить его бшеныя выходки только усиленными мольбами.
— Эй, вы, дрянцо!— закричалъ онъ,— радуйтесь и пляшите! Теперь нужд пришелъ конецъ, будущую весну мы будемъ мритъ деньги мшками.
Мать искоса посмотрла на него, но ничего не сказала.
Чудовище подходило все ближе и ближе.
Павелъ стоялъ неподвижно, погруженный въ созерцаніе. Затмъ онъ взглянулъ на мать, у которой было очень озабоченное и грустное лицо, и имъ овладлъ какой-то неопредленный страхъ, какъ-будто въ дом поселялся чортъ. Но онъ вспомнилъ, что исполнялось его желаніе, и ршилъ доврчиво встртить чернаго гостя.
Между тмъ, прибжали изъ конюшни и кухни работники и служанки. Все населеніе усадьбы выстроилось вдоль забора и смотрло на приближавшееся чудо.
— Но скажи, что ты будешь съ этимъ длать?— спросила, наконецъ, Елизавета своего супруга.
Тотъ смрилъ ее снисходительнымъ взглядомъ, затмъ отрывисто засмялся и воскликнулъ:
— Кататься!
Елизавета не стала спрашивать дальше.
Обратившись къ стоящему работнику, ея мужъ сталъ объяснятъ ему свои планы: онъ начнетъ теперь добывать торфъ въ большихъ размрахъ, рзательная и прессовальная машина тоже въ пути, и завтра съ утра начнется работа. Затмъ онъ поручилъ работнику сходитъ въ деревню и подрядить нужное число рабочихъ.
— Десять человкъ будетъ достаточно для начала, но я надюсь, что скоро понадобятся двадцать и тридцать человкъ,— закончилъ онъ.
Елизавета молчаливо покачала головой и пошла въ домъ какъ разъ въ тотъ моментъ, когда локомобиль подъхалъ къ воротамъ.
Павелъ не могъ досыта наглядться и налюбоваться на него. Ему казалось, что за желтыми винтами и клапанами машины скрытъ цлый таинственный міръ. Топка съ колосниками и зольникомъ внизу казалась ему входомъ въ ту ‘пещь огненную’, гд три отрока когда-то пли свои псалмы, а труба, гордо возвышавшаяся со своимъ внцомъ изъ сажи и жерломъ, которое, казалось, спускалось въ черную бездну…
Павелъ не обращалъ никакого вниманія на маленькій плетеный шарабанчикъ, который катилъ вслдъ за чудовищемъ и въ которомъ сидлъ Лейба Леви со своей рыжеватой всклоченной бородкой и веселыми, подмигивающими глазами, онъ не замчалъ криковъ извозчиковъ и ликованья маленькихъ сестеръ, которыя, какъ бшеныя, скакали вокругъ колесъ. Мальчикъ окаменлъ отъ изумленія, не соображая ничего, что вокругъ него совершается.
Когда онъ, немного погодя, вошелъ въ комнату, то увидлъ, что мать сидитъ, прижавшись въ уголъ дивана, и плачетъ.
Онъ обвилъ ея шею руками, но она мягко отстранила его и сказала:
— Поди посмотри, чтобы сестренки не попали подъ колеса.
— Но почему ты плачешь, мама?
— Увидишь, мой мальчикъ,— сказала она, гладя его волосы,— тутъ замшанъ Лейба Леви, вотъ увидишь!
Павлуша подосадовалъ на мать, зачмъ ей сидть въ углу и плакатъ, когда вс радуются? Однако, его радость также пропала и, когда онъ увидлъ Лейбу Леви, расхаживающаго по двору въ своемъ черномъ долгополомъ кафтан, ему ужасно захотлось натравить на еврея ‘Каро’, чтобы тотъ покусалъ ему икры.
Двочки были вн себя отъ радости, он схватили веревку и стали носиться по всему саду. Одна изъ нихъ изображала локомобиль, а другая лошадь, однако, обимъ хотлось бытъ локомобилемъ, такъ какъ тогда можно было надть отцовскую черную шляпу — вмсто трубы.
Предъ тмъ, какъ ложиться спать, он придумали имя новому чудовищу.
Он утверждали, что оно очень похоже на толстую служанку съ длинной шеей, которая недавно была отпущена за совою неопрятность, и прозвали чудовище, въ честь ея, ‘Черной Зузой’.
Это имя навсегда осталось за локомобилемъ въ дом Мейгефера.

* * *

На другое утро шумъ и гамъ начались снова. Десять человкъ вновь нанятыхъ работниковъ стояли на двор, не зная, что длать. Мейгеферъ хотлъ, чтобы затопили машину, но Лейба Леви, который переночевалъ въ сара, чтобы утромъ быть подъ рукой, заявилъ, что хочетъ раньше получить за нее плату, какъ сказано въ контракт, такъ какъ хлбъ долженъ быть къ полудню уже доставленъ въ городъ.
— Какой хлбъ?— опросила мать, блдня.
Да, теперь ужъ нельзя было это отрицать. Мейгеферъ отдалъ еврею всю жатву, весь вымолоченный и невымолоченный хлбъ за эту старую, негодную паровую машину
Лейба Леви торжественно ухалъ съ туго набитыми мшками, и это былъ только задатокъ, къ Рождеству онъ долженъ былъ пріхать за остальнымъ.
Былъ моментъ, когда даже легкомысленный Мейгеферъ упалъ духомъ въ то время, какъ высоко нагруженные возы скрылись за лсомъ, но тотчасъ-же онъ вызывающе заложилъ руки въ карманы и приказалъ немедленно приготовитъ машину.
Вмст съ чудовищемъ на двор появился человкъ въ синей блуз и съ багровымъ носомъ, который назвалъ себя ‘кочегаромъ’, онъ отличался тмъ, что цлый день лъ лукъ и говорилъ, что это очень полезно для желудка.
Этотъ человкъ воображалъ себя героемъ дня. Онъ стоялъ возл машины, разставивъ ноги, называлъ ее своимъ дтищемъ и гладилъ грязной рукой ея желзныя стнки. Это звучало такъ, какъ-будто терли одну терку о другую, Каждому, кто приходилъ, онъ объяснялъ внутреннее устройство ‘лукманбиля’, какъ онъ называлъ свое дтище, употребляя при этомъ множество иностранныхъ словъ. Его надо было все время угощать водкой, такъ какъ иначе онъ принимался ругаться. Когда-же этотъ ‘кочегаръ’ получалъ требуемую имъ водку, то начиналъ уврятъ всхъ, что онъ скоре позволитъ отрзать себ руки и ноги, чмъ разстанется со своей питомицей, такъ какъ онъ полюбилъ ее, какъ свою плоть и кровь, и считаетъ ее въ тысячу разъ лучше всхъ людей на свт.
Мейгеферъ съ гордостью ходилъ вокругъ него, такъ какъ и эта жемчужина была теперь его собственностью, и все время заявлялъ:
— Вотъ что значитъ настоящая врность!
Однако, когда дло дошло до топки машины, этой ‘врнаго’ человка нигд нельзя было сыскать. Наконецъ его нашли спящимъ на сновал. Когда его разбудили, те онъ назвалъ подобное обращеніе униженіемъ человческаге достоинства и его лишь съ большимъ трудомъ заставили выйти изъ своего угла.
Топка машины являлась новымъ праздникомъ.
Павелъ стоялъ предъ печью и не спускалъ мечтательнаго взора съ ея раскаленнаго, зіяющаго жерла, которое, казалось, хотло поглотитъ все живущее. Ему вспомнился древній языческій богъ Молохъ, о которомъ онъ зналъ изъ священной исторіи, и ему каждую минуту казалось, что протянутся дв раскаленныя огненно-красныя руки.
Потомъ въ ндрахъ чудовища послышалось таинственное пніе, то глухое, какъ шумъ отдаленнаго лса, то высокое и тонкое, какъ тихіе ангельскіе голоса. Въ клапанахъ начало шипть, струи пара стали подыматься вверхъ, желзная лопата зазвенла и новая куча угля съ шумомъ упала въ огонъ.
Кругомъ стоялъ такой гулъ, что нельзя было разобрать собственное слово. Кочегаръ съ краснымъ носомъ держалъ себя королемъ, попивалъ изъ узкогорлой бутылки и отъ времени до времени возился съ клапанами, издавая громкіе повелительные возгласы, какъ какой-нибудь укротителъ зврей.
И вотъ большое колесо начало вертться — зурръ-зурръ-зурръ… все скоре и скоре. Отъ одного взгляда на него начинала кружиться голова. Вдругъ раздался трескъ… звонъ… пыхтніе… Большое колесо остановилось… и навсегда!
Вначал кочегаръ напустилъ на себя важности и заявилъ, что черезъ полчаса вся бда будетъ исправлена, однако, когда посл двухдневной работы Мейгеферъ заставилъ его, наконецъ, кончить починку, онъ сталъ дерзкимъ и объявилъ, что этотъ старый хламъ вовсе нечего чинить, такъ какъ онъ годится только для того, чтобы продать его старьевщику въ ломъ.
На замчаніе о томъ, что эта машина — его дтище, кочегаръ воскликнулъ:
— ‘Мое дтище’! Спасибо за такое дтище! Я еще слишкомъ хорошъ, чтобы няньчиться съ такой гадостью!
Потомъ оказалось слдующее.
Лейба Леви три дня тому назадъ разыскалъ его въ какой-то трущоб и спросилъ, не хочетъ-ли онъ пожить три дня, какъ Самъ Господь Богъ, такъ какъ дольше эта шутка не продлится, только съ этимъ условіемъ онъ и пошелъ съ евреемъ, такъ какъ оставаться дольше недли и одномъ мст противорчитъ его убжденіямъ.
Посл этого кочегара согнали со двора.
На другой день Мейгеферъ веллъ привести изъ деревіни слесаря, чтобы онъ осмотрлъ машину. Этотъ провозился съ ней еще нсколько дней, лъ и пилъ за троихъ и, наконецъ, заявилъ, что если локомобиль не пойдетъ теперь, то это значитъ, что тутъ замшался самъ чортъ. Снова затопили печь, но ‘Черную Зузу’ нельзя было больше воскреситъ къ жизни.
Когда около Рождества Лейба Леви появился на двор чтобы забрать остатокъ хлба, Мейгеферъ отколотилъ еврея его-же кнутомъ. Тотъ поднялъ крикъ и поспшилъ убраться. Однако, вскор посл того появился разсыльный изъ суда съ большимъ пакетомъ, запечатаннымъ красной печатью.
Мейгеферъ ругался и пилъ больше, чмъ когда-либо, и въ конц концовъ, былъ присужденъ къ уплат всей суммы да еще штрафа за оскорбленіе и только съ величайшимъ трудомъ избжалъ тюремнаго заключенія.
Съ этого дня онъ не захотлъ больше и смотрть на ‘Черную Зузу’. Ее поставили въ самый дальній сарай, она простояла въ этомъ уединенномъ убжищ много лтъ, и ни одинъ человческій глазъ не видлъ ея.
Только Павелъ отъ времени до времени потихоньку бралъ ключъ сарая и прокрадывался къ черному чудовищу, которое становилось ему все миле и миле и казалось нмымъ непонятымъ другомъ. Онъ дотрагивался до винтовъ и клапановъ, лазалъ вверхъ по труб, садился верхомъ на котелъ или вшался на большое колесо и старался привести его въ движеніе силой своихъ рукъ. Однако, колесо, неподвижное, какъ мертвое тло, двигалось только, пока его толкали, и затмъ снова останавливалось.
Тогда Павелъ, наработавшись до устали, складывалъ руки и, печально глядя на мертвое колесо, бормоталъ:
— Кто-то тебя снова оживитъ?

VII

Когда Павлу исполнилось четырнадцать лтъ, отецъ ршилъ послать его къ пастору для приготовленія къ конфирмаціи {Конфирмаціей у католиковъ называется таинство миропомазанія, совершаемое не при крещеніи, а въ юношескіе годы. У протестантовъ конфирмація состоитъ изъ испов&#1123,данія вры конфирмуемымъ, нравоучительной рчи къ нему пастора и молитвы о немъ, прочитываемой пасторомъ, посл чего слдуетъ причащеніе.}.
— Въ школ онъ ничему путному не научится,— говорилъ отецъ,— и это только пустая трата времени и денегъ. Пускай поскорй конфирмуется, чтобы потомъ быть полезнымъ въ хозяйств, изъ него все равно не выйдетъ ничего, кром простого крестьянина.
Павелъ былъ этимъ очень доволенъ, такъ какъ ему давно хотлось взять на себя часть заботъ, лежавшихъ тяжкимъ бременемъ на матери. Онъ мечталъ сдлаться какъ-бы управляющимъ, который во всякое время можетъ замнитъ отсутствующаго хозяина и показать работникамъ хорошій примръ. Онъ ожидалъ, что съ началомъ его дятельности наступитъ новое, благословенное время, и когда онъ ночью лежалъ въ постели, то ему снились волнующіяся нивы и новые, громадные амбары. Въ немъ все больше крпло ршеніе употребить вс свои силы на то, чтобы возстановитъ запущенное имніе, чтобы его братья могли потомъ сказать о немъ:
— И онъ тоже былъ на что-нибудь годенъ, хоть и не могъ послдовать за нами на нашемъ блестящемъ поприщ.
Да, братья, какъ они выросли въ это время и какими важными стали! Одинъ былъ на филологическомъ факультет, а другой поступилъ ученикомъ въ одну извстную банкирскую контору. Несмотря на помощь доброй тетки, имъ нужны были деньги, много денегъ, гораздо больше, чмъ могъ имъ посылать отецъ.
И для нихъ Павелъ видлъ начало новой беззаботной жизни въ своемъ вступленіи въ хозяйство. Вс лишнія деньги будутъ посылаться имъ, а онъ, о, онъ ужъ будетъ беречь деньги и заботиться о томъ, чтобы братья безъ нужды и стсненія могли идти дальше къ своимъ возвышеннымъ цлямъ.
Съ такими благочестивыми мыслями Павелъ отправился на первый урокъ Закона Божьяго.
Было прекрасное весеннее солнечное утро въ начал апрля. Молодая трава на лугу сіяла зеленымъ свтомъ, можжевельникъ и верескъ пускали мелкіе молодые побги, а на лсной опушк цвли анемоны и ранункулы.
Надъ полемъ навстрчу Павлу дулъ теплый втерокъ, ему хотлось кричать отъ радости и его сердце было переполнено восторгомъ.
— Наврно, случится что-нибудь печальное,— сказалъ онъ себ, потому что, по его убжденію, такимъ счастливымъ, какимъ онъ былъ въ это утро, нельзя себя чувствовать на земл.
Предъ садомъ пастора стоялъ цлый рядъ различныхъ экипажей, изъ которыхъ Павлу были знакомы лишь немногіе. Среди нихъ виднлись также богатыя кареты. Кучера въ своихъ блестящихъ ливреяхъ, гордо улыбаясь, сидли на козлахъ и бросали презрительные взгляды по сторонамъ.
Въ саду собралась большая толпа дтей — мальчики отдльно отъ двочекъ. Среди мальчиковъ были также т два брата, отъ которыхъ Павлу такъ доставалось прежде и которые уже годъ какъ перестали посщать школу. Они очень привтливо подошли къ нему, но въ то время, какъ одинъ протягивалъ еміу руку, другой подставилъ ему сзади ножку.
Нкоторыя изъ двочекъ гуляли подъ руку по аллеямъ сада, другія обнялись за талію и хихикали между собой. Большинство изъ нихъ было незнакомо Павлу, нкоторыя казались особенно важными, на нихъ были красивые срые ватерпруфы и шляпы съ перьями. Имъ, должно быть, принадлежали коляски, стоявшія у воротъ.
Онъ посмотрлъ на свою курточку, чтобы убдиться, что ему нечего стыдиться. Она была изъ тонкаго чернаго сукна и сшита изъ стараго фрака, принадлежавшаго брату-студенту, и казалась совсмъ новой, только швы ея немного блестли. Но все-таки ему нечего было совститься.
Зазвучалъ колоколъ, призывавшій готовившихся къ конфирмаціи въ церковь.
Когда Павла окуталъ торжественный полумракъ храма, онъ почувствовалъ себя свободнымъ и благочестивымъ. Онъ больше не думалъ о своей куртк, фигуры окружавшихъ его мальчиковъ расплылись и какъ-бы превратились въ тни.
По об стороны алтаря были поставлены скамейки, направо должны были ссть мальчики, а налво — двочки.
Павла оттснили въ задній рядъ, гд сидли самые маленькіе и бдные. Онъ слъ между двумя босоногими деревенскими мальчиками, одтыми въ грубыя дырявыя куртки. Черезъ плечи сидвшихъ впереди онъ видлъ, какъ разсаживались двочки, богатыя впередъ, а бдно одтыя сзади.
Онъ подумалъ о томъ, будетъ-ли на неб соблюдаться такая-же очередь, и ему пришли на умъ слова: ‘унижающій себя возвысится’.
Вошелъ пасторъ.
Это былъ пріятный человкъ съ двойнымъ подбородкомъ и блокурыми бакенбардами. Его верхняя губа такъ и блестла отъ постояннаго бритья. Онъ былъ не въ ряс, а въ обыкновенномъ черномъ сюртук, но имлъ очень торжественный и почтенный видъ.
Сначала онъ сказалъ длинную проповдь на текстъ: ‘Не возбраняйте дтямъ приходитъ ко Мн’ и прибавилъ къ этому наставленіе, что нужно смотрть на наступающій годъ, какъ на священное время, не танцовать, не возиться, такъ какъ это не соотвтствуетъ достоинству подготовляющагося къ конфирмаціи.
‘Я никогда не танцовалъ и не возился,’ — подумалъ Павелъ и преисполнился на минуту гордостью своего благочестиваго поведенія.— Но все-таки жалко,— прибавилъ онъ потомъ.
Затмъ пасторъ сталъ восхвалять высшую христіанскую добродтель — смиреніе. Никто изъ дтей не долженъ былъ считать себя выше другого потому, что его родители богаче или знатне родителей товарища или подруги, такъ какъ предъ престоломъ Всевышняго вс равны.
‘Ага! Вотъ вамъ!’ — подумалъ Павелъ и съ любовію схватилъ за руку своего сосда.
Тотъ подумалъ, что Павелъ хочетъ его ущипнуть, и сказалъ,
— Ай, не надо!
Тутъ пасторъ вынулъ изъ кармана листъ бумаги и сказалъ:
— Теперь я прочту вамъ, въ какомъ порядк вы впредь будете сидть.
‘Зачмъ-же этотъ порядокъ, если предъ престоломъ Всевышняго вс равны?’ — подумалъ Павелъ.
Пасторъ продолжалъ,
— Сначала идутъ двочки, а потомъ мальчики,— и началъ читать.
Первое-же имя поразило Павла, такъ какъ оно было ‘Елизавета Дугласъ’. Онъ увидлъ, какъ поднялась и пошла на первое мсто высокая блдная двочка, съ просто зачесанными блокурыми волосами и набожнымъ лицомъ.
‘Такъ вотъ ты какая!— подумалъ Павелъ,— мы будемъ вмст конфирмоваться — сердце у него забилось отъ радости и страха, такъ какъ онъ боялся, что покажется Лиз слишкомъ ничтожнымъ.— Но, можетъ быть, она меня совсмъ не помнитъ больше?’ — думалъ онъ дальше.
Онъ наблюдалъ за тмъ, какъ двочка, опустивъ глаза, сла на свое мсто и привтливо улыбнулась.
‘Нтъ, она не гордая!’ — сказалъ про себя Павелъ, но для большей увренности еще разъ осмотрлъ свою куртку.
Затмъ стали вызывать мальчиковъ.
Прежде всхъ шли братья Эрдманны, которые ужъ и безъ того разслись на первыхъ мстахъ, затмъ Павелъ услышалъ свое собственное имя.
Въ этотъ моментъ Елизавета Дугласъ сдлала тоже, что и онъ предъ этимъ. Она быстро подняла голову и стала всматриваться въ ряды мальчиковъ.
Когда Павелъ слъ на свое мсто, то также сталъ смотрть въ землю, такъ какъ хотлъ подражать ей въ смиреніи, но когда онъ снова поднялъ глаза, то увидлъ, что ея взглядъ съ любопытствомъ устремленъ на него. Онъ покраснлъ и сталъ снимать какую-то пушинку съ рукава своей куртки.
Затмъ начался урокъ. Пасторъ объяснялъ изреченія Священнаго Писанія и спрашивалъ псалмы.
Первой отвчала Елизавета, она немного подняла голову и спокойно, безъ смущенія отвтила свой текстъ.
— Чортъ возьми, смлая двченка!— пробормоталъ младшій Эрдманнъ, сидвшій налво отъ Павла.
Павелъ почувствовалъ, что имъ внезапно овладлъ гнвъ, онъ готовъ былъ отколотить своего сосда среди церкви.
‘Если онъ еще разъ скажетъ ‘двченка’, то я его отдую!’ — торжественно общалъ онъ себ.
Но младшій Эрдманнъ не думалъ больше о Елизавет и занимался тмъ, что кололъ булавкою икры своихъ товарищей.
Когда урокъ кончился, двочки первыя вышли попарно изъ церкви, и только тогда, когда он были уже на двор, за ними могли послдовать мальчики.
На площадк Павлуша встртилъ Елизавету, которая шла къ своему экипажу. Оба искоса посмотрли другъ на друга и разошлись.
Около ея экипажа стояла пожилая дама съ сдыми локонами, съ персидской шалью на плечахъ, эта дама, вроятно, ждала Елизавету въ дом пастора. Она поцловала ее въ лобъ и об сли въ экипажъ, который былъ самымъ красивымъ изъ всхъ, у кучера была черная мховая шапка съ красной кисточкой, а воротникъ и обшлага были обшиты блестящимъ галуномъ.
Какъ разъ въ тотъ моментъ, когда экипажъ тронулся, на Павла напали братья Эрдманны и немного поколотили его.
— Стыдитесь, двое на одного!— сказалъ онъ.
Тогда они его отпустили.
Павелъ довольный пошелъ домой.
Полуденное солнце сіяло надъ широкимъ полемъ, а въ туманной дали предъ нимъ халъ экипажъ, который становился все меньше и меньше и превратился, наконецъ, въ черную точку, которая исчезла за сосновымъ лсомъ.
Когда Павелъ вернулся домой, мать поцловала его въ об щеки и спросила:
— Ну, какъ?
— Ничего,— отвтилъ онъ,— и знаешь, мама, Лиза изъ ‘благо дома’ тоже была тамъ.
Тогда мать вся покраснла отъ радости и стала спрашивать, какъ выглядитъ двочка, похорошла-ли и о чемъ она съ нимъ говорила.
— Ни о чемъ,— со стыдомъ отвтилъ Павелъ и, когда мать въ отвтъ на это изумленно взглянула на него, онъ горячо добавилъ: — знаешь, она совсмъ не гордая…
Въ слдующій понедльникъ, когда онъ вошелъ въ церковь, то Лиза уже сидла на своемъ мст. Она держала на колняхъ раскрытую библію и учила заданные тексты.
Въ церкви было еще не много дтей и, когда Павелъ слъ на свое мсто, двочка сдлала движеніе, какъ-бы желая встать и подойти къ нему, но затмъ опять сла и принялась снова учиться.
Мать предъ уходомъ велла Павлу прямо заговорить съ Лизой. Она поручила ему передать много поклоновъ ея матери и узнать, какъ она сама поживаетъ. Во время пути онъ приготовилъ длинную рчь, только никакъ не могъ ршить, какъ обратиться къ Лиз — на ‘ты’ или на ‘вы’. ‘Ты’ было-бы проще, мать, какъ казалось, считала это само собой разумющимся, но ‘вы’ было вжливе и звучало, какъ у взрослыхъ.
Онъ также взялъ свою библію и оба, опираясь локтями въ колни, стали учиться наперегонку.
Павлу это не принесло большой пользы, и, когда потомъ во время урока пасторъ обратился къ нему съ вопросомъ, онъ ничего больше не помнилъ.
Произошло неловкое молчаніе, мальчики Эрдманны злорадно улыбались, а Павлуша, весь красный отъ стыда, долженъ былъ снова ссть на свое мсто. Онъ не смлъ больше поднять глаза вверхъ и, когда при выход изъ церкви онъ увидлъ Лизу, которая какъ-бы чего-то ждала, онъ опустилъ глаза и хотлъ поскоре проскользнуть мимо нея. Однако, она сдлала шагъ впередъ и заговорила съ нимъ:
— Моя мама поручила мн спросить, какъ поживаетъ твоя мать?
Онъ отвтилъ, что хорошо.
— Она еще просила очень ей кланяться,— продолжала Лиза.
— Моя мать тоже просила очень кланяться твоей матери,— отвтилъ онъ, вертя въ рукахъ библію и молитвенникъ,— и я тоже долженъ спросить, какъ она поживаетъ.
— Мама просила сказать,— продолжала Лиза такъ, какъ-будто отвчала выученный урокъ,— что она часто хвораетъ и ей много приходится сидть въ комнатахъ, но теперь, весной, ей лучше, а еще мама сказала, не хочешь-ли ты дозжать въ нашемъ экипаж до твоего дома, она велла мн это теб предложитъ.
— Смотри-ка, какъ Мейгеферъ любезничаетъ!— воскликнулъ старшій Эрдманнъ, спрятавшійся за дверь церкви, чтобы щекотать своихъ товарищей черезъ щелку тростинкой.
Лиза и Павелъ изумленно посмотрли другъ на друга, потому что не поняли смысла его словъ, но такъ какъ они оба почувствовали, что тутъ кроется что-то нехорошее, то покраснли и разстались.
Павелъ посмотрлъ, какъ она садилась въ экипажъ и ухала. Этотъ разъ пожилая дама не ожидала ея, какъ онъ слышалъ, это была ея гувернантка. Да, Лиза была такъ богата, что у нея была даже гувернантка!
‘А Эрдманна я отколочу!’ — закончилъ Павелъ свои размышленія.

* * *

Недли проходили, но Павелъ больше не разговаривалъ съ Лизой. Когда онъ входилъ въ церковь, она обыкновенно уже сидла на своемъ мст и привтливо кивала ему головой, и это было все.
Но вотъ въ одинъ понедльникъ оказалось, что экипажъ не ждалъ ея. Павелъ это замтилъ тотчасъ, какъ только пришелъ на площадку предъ церковью, и облегченно вздохнулъ, такъ какъ важный кучеръ въ мховой шапк, которой тотъ не снималъ даже лтомъ, дйствовалъ на него удручающимъ образомъ. Ему стоило вспомнить о кучер, когда онъ сидлъ противъ Лизы, и тотчасъ-же ему начинало казаться, что она — существо изъ другого міра.
Сегодня онъ отважился прямо ей поклониться и ему показалось, что Лиза отвтила на его поклонъ привтливе, чмъ обыкновенно.
Когда урокъ кончился, она сама подошла къ нему и сказала:
— Я должна сегодня идти домой пшкомъ, такъ какъ вс наши лошади въ пол, мама сказала, что ты могъ-бы пойти со мной, вдь, намъ по дорог.
Павелъ почувствовалъ себя совсмъ счастливымъ, но не посмлъ идти рядомъ съ ней, пока они шли по деревн. Отъ времени до времени онъ боязливо оглядывался кругомъ, не поджидаютъ-ли его гд-нибудь Эрдманны со своими насмшками.
Но, когда они дошли до поля, какъ-то само собой оказалось, что оіни пошли рядомъ.
Стояло солнечное іюньское утро. Блый песокъ дорожекъ блестлъ на солнц, кругомъ цвли золотисто-желтые лютики и ‘слезы Богородицы’ разввались отъ дуновенія теплаго втерка… Изъ деревни доносился звонъ колокола… кругомъ въ пол не было видно ни души, какъ-будто все вымерло.
У Лизы была на голов широкая соломенная шляпа для защиты отъ солнечныхъ лучей. Теперь двочка ее сняла и раскачивала, держа за резинку.
— Теб будетъ жарко,— сказалъ Павелъ, но она немного посмялась надъ нимъ, и онъ также сорвалъ свою фуражку съ головы и подбросилъ ее высоко въ воздухъ.
— Да ты совсмъ веселый малый!— сказала она, сочувственно кивая головой.
Павлуша покачалъ головой и его лобъ опятъ покрылся морщинами, которыя его всегда старили.
— Ахъ, нтъ,— отвтилъ онъ,— я не веселый.
— Почему-же нтъ?— спросила она.
— Потому что мн приходится обо многомъ думать,— возразилъ онъ,— и когда я захочу бытъ веселымъ, то мн всегда что-нибудь помшаетъ.
— О чемъ-же ты все думаешь?— спросила она.
Онъ подумалъ немного, но ему ничего не пришло въ голову.
— Ахъ, все о пустякахъ, умныхъ мыслей у меня никогда не бываетъ!— воскликнулъ онъ.
Тутъ онъ разсказалъ ей о братьяхъ, о толстыхъ книгахъ, которыя вс заполнены цифрами (названіе ихъ онъ забылъ) и которыя они уже знали наизусть, когда имъ было столько-же лтъ, сколько ему теперь.
— Отчего-же ты не учишься, если это теб нравится?— спросила Лиза.
— Мн это совсмъ не нравится, у меня такая глупая голова.
— Но что-нибудь ты тоже знаешь?— продолжала она спрашивать.
— Ничего не умю,— печально отвтилъ Павелъ,— отецъ говоритъ, что я очень глупъ.
— Ну, ты на это не смотри,— утшала она,— моя гувернантка, мадемуазель Ратмайеръ, тоже всегда находитъ во мн разные недостатки, но я… гм… я…— она замолчала, сорвала стебель щавеля и начала его жевать.
— У твоего отца все такіе-же блестящіе глаза?— спросилъ онъ.
Лиза кивнула головой и ея лицо просвтлло.
— Ты, наврно, очень любишь своего отца?
Двочка съ изумленіемъ посмотрла на Павла, какъ-бы не понимая это вопроса, а потомъ отвтила:
— О, да, очень люблю.
— И онъ тебя тоже?
— Ну да!
Павелъ тоже сорвалъ себ стебель щавеля и тяжело вздохнулъ.
— О чемъ ты вздыхаешь?— спросила она.
— Мн случайно пришла въ голову одна мысль,— отвтилъ онъ и потомъ смясь спросилъ, беретъ-ли ее еще отецъ и, а колни, какъ тогда, когда онъ былъ въ ‘бломъ дом’.
Лиза тоже засмялась и отвтила, что она уже большая и что онъ не долженъ задавать такіе глупые вопросы, но потомъ оказалось, что она и теперь иногда сидитъ на колняхъ у отца.
— Конечно, только не верхомъ,— добавила она, смясь.
— Да, это былъ хорошій день,— сказалъ Павелъ,— а я сидлъ у него на другомъ колн. Какіе мы, должно бытъ, были маленькіе тогда!
— А глупые-то какіе, Боже упаси!— возразила она,— вспомнить только, какъ ты хотлъ засвистть и не могъ.
— Ты это помнишь?— спросилъ онъ, и его глаза засверкали отъ сознанія своего теперешняго искусства.
— Конечно,— сказала она,— а уходя, ты еще разъ вернулся и помнишь?..
Онъ прекрасно помнилъ.
— Теперь ты, вроятно, умешь свистть,— засмялась Лиза,— въ наши годы это — ужъ не подвигъ, даже я умю!— и она пресмшно сложила губы.
Павлу было больно, что она такъ презрительно говоритъ о его искусств, и онъ подумалъ, не бросить-ли ему отнын совсмъ это занятіе.
— Отчего ты такой молчаливый?— спросила она,— ты тоже усталъ?
— Нтъ, а ты?
Да, путешествіе пшкомъ, по песку въ жару ее утомило.
— Такъ зайди къ намъ и отдохни,— воскликнулъ Павелъ, и при мысли, какъ обрадуется мать, увидвъ Лизу, глаза его засверкали.
Но она поблагодарила, а затмъ сказала:
— Мама говорила, что твой отецъ нехорошо отзывается о насъ, а потому и вы не ходите къ намъ въ Елененталь. Твой отецъ, можетъ бытъ, выгонитъ меня вонъ.
Павлуша весь вспыхнулъ и воскликнулъ:
— Ну, этого онъ не сдлалъ-бы!…
Лиза бросила взглядъ на ихъ усадьбу, до которой не было и трехсотъ шаговъ отъ дорога. Красный заборъ блестлъ при свт солнца и даже срые развалившіеся сараи смотрли привтливе обыкновеннаго.
— У васъ очень хорошо,— сказала ока, приложивъ лвую руку въ вид зонтика къ глазамъ.
— О, да,— возразилъ онъ, причемъ его сердце преисполнилось гордостью,— на воротахъ одного сарая приколочена сова… Но у насъ будетъ еще гораздо, гораздо лучше,— черезъ мгновеніе прибавилъ онъ серьезно,— вотъ когда я возьму дло въ свои руки.
И онъ сталъ излагать ей свои планы на будущее.
Лиза внимательно слушала его, но, когда онъ окончилъ, она снова повторила:
— Я устала, мн надо отдохнуть.
И она сдлала движеніе, чтобы ссть на край канавы.
— Нтъ, не тутъ на солнцепек,— сказалъ онъ,— пойдемъ и отыщемъ какой-нибудь кустъ можжевельника.
Она протянула ему руку, и онъ потащилъ ее по полю, усянному кротовыми кучками, подобно волнующемуся озеру. У опушки лса на этомъ пол росли отдльные можжевеловые кусты, возвышавшіеся на гладкой равнин, какъ толпа черныхъ гномовъ.
Лиза опустилась на землю подъ первымъ изъ этихъ кустовъ, такъ что вся ея нжная, стройная фигурка была окутана его тнью.
— Тутъ еще осталось мсто для твоей головы,— сказала она, указывая на кротовую кучку, находившуюся въ тни куста.
Павелъ растянулся на трав, положивъ голову на кротовую кучку и покрывъ себ лобъ краемъ платья Лизы.
Она устало откинулась въ чащу куста, желая найти опору въ его втвяхъ.
— Иглы совсмъ не колются,— сказала она,— он къ намъ благоволятъ и, я думаю, мы могли-бы попасть во дворецъ Спящей царевны.
— Ты, но не я,— возразилъ онъ, подымая на нее глаза,— меня колетъ всякая колючка, я — не сказочный принцъ и даже не бдный Иванушка-дурачокъ.
— Все это еще придетъ,— утшала она,— у тебя не должно быть такихъ печальныхъ мыслей.
Павелъ хотлъ что-то возразить, но не находилъ подходящихъ словъ. Онъ сталъ задумчиво смотрть вверхъ и въ это время въ голубомъ неб пролетла ласточка. Онъ невольно свистнулъ, какъ-бы желая ее приманить, но птица не возвращалась и онъ свистнулъ во второй и въ третій разъ.
Лиза засмялась, но мальчикъ продолжалъ свистть, самъ не зная какъ и не думая о томъ зачмъ. Но, когда звуки одинъ за другимъ слетали съ его губъ, ему казалось, что онъ внезапно сдлался очень краснорчивымъ и что онъ такимъ способомъ можетъ высказать все, что накопилось у него на сердц и что онъ никогда не ршилюя-бы выразить словами… Тутъ выливалось все, что его печалило и тяготило.
Павлуша закрылъ глаза и прислушивался къ тому, что говорили за него звуки. Ему казалось, что Самъ Господъ Богъ говорилъ вмсто него и высказываетъ все то, что его касалось, что ему самому еще не было вполн ясно.
Когда онъ открылъ глаза, то не могъ сообразить, сколько времени онъ такъ лежалъ и свистлъ, но увидлъ, что Лиза плачетъ.
— О чемъ ты плачешь?— спросилъ онъ.
Она ничего не отвтила, вытерла глаза платкомъ и поднялась съ мста.
Нкоторое время они шли молча. Когда они подошли къ густому и темному лсу, Лиза остановилась и спросила:
— Кто тебя этому выучилъ?
— Никто,— сказалъ онъ,— это пришло такъ само собой.
— Ты умешь играть на флейт?— продолжала она.
Нтъ, онъ не умлъ и даже никогда не слыхалъ, какъ играютъ, онъ зналъ только, что это было любимымъ занятіемъ ‘стараго Фрица’ {‘Старый Фрица’ — прозвище, данное Фридриху II Великому, королю прусскому (1740—1786 гг.) любившими его подданными. Это былъ одинъ изъ самыхъ видныхъ дятелей въ исторіи XVIII вка, прославившійся, какъ государь и писатель, какъ полководецъ и дипломатъ. Пруссія обязана ему своимъ возвышеніемъ на степень великой державы. Въ международной политик своего времени она играла первенствующую роль. Съ его времени Гогенцоллерны, какъ царствующая въ Пруссіи династія, являются представителями національныхъ стремленій нмецкаго народа.}.
— Ты долженъ этому научиться!— воскликнула Лиза.
Онъ отвтилъ, что это, вроятно, слишкомъ трудно для него,
— Теб надо все-таки попробовать,— сказала она,— ты долженъ сдлаться артистомъ, великимъ артистомъ.
Павелъ испугался ея словъ и не смлъ даже развить ея мысль.
Дойдя до противоположной стороны лса, они разстались. Лиза пошла дальше по направленію къ ‘блому дому’, а онъ повернулъ назадъ.
Когда онъ снова увидлъ можжевельникъ, подъ которымъ они сидли, ему показалось, что все это было сонъ, и это впечатлніе у него осталось навсегда.
Два-три дня прошло, прежде чмъ Павелъ ршился разсказать матери свое приключеніе, но потомъ не могъ больше выдержатъ и все ей разсказалъ.
Мать долго на него смотрла и потомъ вышла, но съ тхъ поръ она постоянно потихоньку прислушивалась, стараясь уловить хоть одинъ звукъ его свиста.

* * *

Дти много разъ возвращались вмст домой, но такой часъ, какъ они провели подъ можжевеловымъ кустомъ, имъ никогда больше не пришлось пережить.
Когда они проходили мимо него, то смотрли другъ на друга и улыбались, но никто изъ нихъ не ршался предложить еще разъ посидть подъ нимъ.
Разговоръ объ игр на флейт также больше не возобновлялся между ними, хотя Павелъ очень часто думалъ объ этомъ. Игра на флейт представлялась ему чмъ-то неслыханнымъ, небеснымъ, подобнымъ той наук, которая изучала таблицу логарифмовъ. О, если-бы онъ былъ такимъ-же умнымъ и способнымъ, какъ его братья! но онъ — не боле, какъ глупый, неразвитой мальчикъ, который долженъ былъ радоваться, когда ему позволяли заботиться о другихъ!
Очень часто Павелъ спрашивалъ себя, на что можетъ быть похожъ звукъ флейты и какъ выглядятъ т, которые умютъ на ней играть. Онъ былъ очень высокаго мннія о нихъ и воображалъ, что въ ихъ голов должны быть такія-же возвышенныя и святыя мысли, какія бывали у него, когда онъ углублялся въ свой свистъ.
Но насталъ день, когда ему пришлось лицомъ къ лицу увидть человка, играющаго на флейт.
Это было въ темный, ненастный ноябрьскій день. Уже начинало темнть, когда Павелъ вышелъ изъ школы и медленно шелъ по деревенской улиц, возвращаясь домой. Тутъ изъ кабачка, гд собирались сосдніе рабочіе, до ушей Павла донеслись какіе-то странные звуки, какихъ онъ никогда не слышалъ, но тотчасъ-же догадался, что это играютъ на флейт. Прислушиваясь, онъ остановился у дверей кабачка, его сердце громко билось и онъ весь дрожалъ. Звуки напоминали его свистъ, но были гораздо полне и мягче.
‘Такъ, вроятно, играютъ ангелы предъ Божьимъ престоломъ’,— подумалъ онъ.
Одно только было непонятно Павлуш, какимъ образомъ эта флейта, которая звучитъ такъ жалобно и печально, могла попасть въ такое скверное мсто, какъ кабакъ. Крики, вопли и звонъ стакановъ, которые раздавались оттуда, причиняли болъ его душ и имъ овладлъ внезапный гнвъ, если-бы онъ былъ большимъ и сильнымъ, онъ ворвался-бы туда и выбросилъ-бы на улицу всхъ шумящихъ и пьющихъ, чтобы они не оскверняли этихъ священныхъ звуковъ.
Въ эту минуту дверь кабака отворилась, пьяный рабочій прошелъ шатаясь мимо Павла, изъ отворенной двери на него пахнуло какимъ-то сквернымъ чадомъ… Шумъ становился все громче… Звуки флейты едва могли его заглушить.
Тутъ юноша собрался съ духомъ и, прежде чмъ дверь затворилась, проскользнулъ въ узкую ея щель въ корчму и всталъ за пустой бочкой отъ водки. Никто не обратилъ на него вниманія.
Въ первую минуту Павелъ ничего не могъ различитъ… Смрадъ и шумъ совсмъ ошеломили его, а звуки флейты сдлались рзкими и фальшивыми, такъ что причиняли боль его ушамъ.
Среди кричащихъ и шумящихъ людей сидлъ на опрокинутой бочк оборванный человкъ съ прыщавымъ лицомъ и жирными черными волосами, видъ котораго заставилъ Павла содрогнуться отъ ужаса… Онъ-то и игралъ на флейт.
Юноша смотрлъ на него, какъ-бы окаменвъ отъ ужаса. Ему казалось, что обвалилось небо и настало свтопреставленіе.
И вотъ музыкантъ отложилъ флейту, прокричалъ сиплымъ, глухимъ голосомъ нсколько ругательствъ, съ жадностью выпилъ водку, поднесенную ему окружающими, и, ударяя въ тактъ ногами, сталъ играть какую-то уличную псню, которую слушатели встртили дикимъ ревомъ.
Тутъ Павелъ выскочилъ изъ корчмы и побжалъ, побжалъ, не чувствуя подъ собою ногъ, какъ-бы боясь опомниться.
Когда онъ очутился въ пол, гд бушевала буря и на краю котораго блестла желтая полоса вечерней зари, онъ остановился, закрылъ лицо руками и горько заплакалъ.

* * *

Въ слдующую затмъ зиму Павелъ совершенно пересталъ свистать, а игра на флейт ему совсмъ опротивла. Какъ только онъ начиналъ думать о ней, предъ нимъ сейчасъ-же вставалъ образъ того несчастнаго, который осквернилъ его стремленія.
Лизы онъ съ этихъ поръ больше не видлъ. Съ наступленіемъ холоднаго времени года занятія Закономъ Божьимъ были перенесены изъ церкви въ домъ священника, но такъ какъ онъ не могъ вмстить въ себ всхъ готовящихся къ конфирмаціи, то мальчики и двочки занимались отдльно. Иногда Павелъ видлъ экипажъ Лизы, прозжавшій мимо него, но она сама была такъ закутана въ мха и платки, что нельзя было разобрать ея лицо. Онъ даже не зналъ, видитъ-ли она его.
Въ то-же время у него было много непріятностей съ Эрдманнами, которые умли его ужасно мучитъ. Предо ними онъ былъ совершенно беззащитнымъ, они были вдвое сильне, чмъ онъ, и всегда нападали на него оба сразу, одинъ его держалъ, а другой въ это время колотилъ. Нельзя сказать, чтобы эти два мальчика были настолько злыми, такъ какъ по отношенію къ другимъ они умли быть благосклонными и великодушными, но тихій, замкнутый характеръ Павла былъ имъ ненавистенъ до глубины души Они называли его ‘мямлей’ и ‘ханжей’ и, поколотивъ, обыкновенно говорили:
— Ну, теперь пойди и пожалуйся на насъ, это очень къ теб пойдетъ!
Гнвъ Павла противъ обидчиковъ возрасталъ все больше и больше. Очень часто онъ упрекалъ себя въ томъ, что у него нтъ ни чести, ни мужества, и винилъ себя за низкій и рабскій характеръ.
Однажды, бгая взадъ и впередъ по покрытому снгомъ двору, онъ такъ сердито себя настроилъ, что ршить во что-бы то ни стало отмстить злымъ братьямъ. Онъ побжалъ въ конюшню, гд стоялъ точильный камень, растопилъ замерзшую въ колод воду и наточилъ свой карманный ножъ такъ, что онъ прорзалъ полоску тончайшей бумаги. Но, когда въ слдующій понедльникъ его снова избили, у него не хватило духа вытащитъ ножъ изъ кармана и-ему снова пришлось упрекать себя въ трусости, Онъ отложилъ месть до слдующаго раза, но дло на томъ и кончилось. Отъ отца Павлуш также приходилось много терпть. Тотъ опять носился съ великими планами, а когда это случалось, онъ чувствовалъ себя очень важнымъ и особенно плохо относился къ Павлу, котораго презиралъ за его мелочность.
— Отчего это на этого мальчишку не перешла ни одна искра моего генія?— говорилъ онъ,— какого хорошаго помощника я могъ-бы сдлать себ изъ него! Но онъ слишкомъ глупъ и изъ него ни крестомъ, ни пестомъ ничего не сдлаешь!
Мейгеферъ намревался теперь основать акціонерную компанію для разработки своего болота, привлечь въ нее крупныхъ капиталистовъ и самому сдлаться ея директоромъ съ нсколькими тысячами содержанія. Два или три раза въ недлю онъ здилъ въ городъ и нердко не возвращался оттуда даже на другой день.
— Дло плохо подвигается,— говорилъ онъ, проспавшись посл похмелья,— но я ужъ заставлю этихъ толстосумовъ въ немъ участвовать. Дугласъ, этотъ гордецъ, долженъ поплатиться! Если-бы я только зналъ, какъ его подцпить. Моя нога никогда больше не будетъ въ Еленентал, ужъ изъ-за того, что я не хочу видть, какъ его запустилъ этотъ негодяй, а въ город я никакъ не могу его поймать! Если онъ не запишется на изрядное количество акцій, такъ пусть убирается къ чорту!
Его жена съ грустью выслушивала все это, не говоря ни слова, а Павелъ бралъ потихоньку съ полки ключъ отъ сарая, чтобы подлиться своими мечтами съ ‘Черной Зузой’, онъ врилъ, что ихъ спасенье совершится черезъ нее.

* * *

Посл Пасхи уроки Закона Божьяго были снова перенесены въ церковь. Мальчики и двочки снова, посл полугодовой разлуки, очутились вмст.
Лиза очень измнилась въ теченіе зимы и имла теперь видъ почти взрослой барышни. Она носила полудлинное платье и завивала волосы на лбу.
Павелъ поклонился ей очень неловко, ему казалось, что онъ теперь совсмъ не подходитъ къ ніей,— но она встала со своего мста, сдлала нсколько шаговъ ему навстрчу и на глазахъ у всхъ дружески пожала ему руку.
Во время слдующаго урока мальчики стали передавать другъ другу листокъ, который возбуждалъ всеобщую веселость. На немъ съ различными завитушками были написаны слдующія слова:

‘Павелъ Мейгефери
и
Елизавета Дугласи
помолвлены’.

Почеркъ былъ младшаго Эрдманна.
Рука Павла стала нащупывать въ карман ножъ. Съ минуту ему казалось, что онъ способенъ заколоть своего сосда тутъ-же, среди церкви, онъ выхватилъ у него листокъ изъ рукъ и разорвалъ на клочки.
Лиза удивленно взглянула на него, а пасторъ призвалъ къ порядку.
Тогда Павелъ испугался своей смлости. Эрдманны, вроятно, поняли, что на этотъ счетъ съ нимъ шутить нельзя, и не пробовали больше дразнить его Елизаветой…

* * *

Конфирмація была въ послднее воскресенье предъ Троицей. Павелъ не могъ заснуть всю ночь, онъ тихо всталъ до восхода солнца, надлъ новый черный суконный костюмъ, который ему подарила къ этому торжественному дню добрая тетушка, и обошелъ спящій дворъ и росистыя поля до самаго болота, которое въ своемъ цвточномъ убор имло совсмъ праздничный видъ. При вид восходящаго солнца Павелъ сложилъ руки и произнесъ горячую молитву.
Съ этого дня онъ ршилъ начатъ новую, лучшую жизнь, простить вс обиды, полюбитъ своихъ враговъ, какъ повеллъ Іисусъ Христосъ… Тутъ ему вспомнился ножъ, который онъ когда-то наточилъ для братьевъ Эрдманновъ, Павелъ выхватилъ его изъ кармана и бросилъ въ самую средину болота, гд онъ съ громкимъ бульканьемъ исчезъ въ вод. Изъ глазъ Павла полились горячія слезы. Онъ казался себ гадкимъ, низкимъ и совсмъ недостойнымъ предстать предъ Божественнымъ алтаремъ…
Онъ едва ршился вернуться домой и только тогда, когда сестры въ своихъ новенькихъ кисейныхъ платьицахъ радостно бросились къ нему, ему стало легче и свободне на сердц. Онъ обнялъ своихъ сестеръ и поклялся себ всегда бытъ имъ врнымъ другомъ.
Тогда пришла мать, одтая въ выцвтшее шелковое платье, она поцловала его въ лобъ и щеки и долго держала его лицо въ своихъ рукахъ, причемъ пристально смотрла ему въ глаза. Она хотла что-то сказать, но могла только проговоритъ:
— Мой мальчикъ, мой милый мальчикъ!
Даже отецъ былъ сегодня въ хорошемъ настроеніи. Онъ взялъ Павла за руки и произнесъ длинную рчь о томъ, что онъ долженъ научиться обращать свои взоры на великое въ человческой жизни, чтобы подражать ему, отцу, котораго, правда, все время преслдуютъ несчастья и разоряетъ людская злоба, но который никогда не падалъ духомъ и непрестанно стремился вверхъ, къ звздамъ, даже изъ той злополучной дыры, куда его загналъ злой рокъ. И онъ нахмурилъ брови и ерошилъ рукой свои волосы, въ чемъ выражалъ возвышенность и величіе своего духа.
Павелъ поцловалъ ему об руки и общалъ исполнить все.
Въ восемь часовъ онъ увидлъ на прозжей дорог, проходившей черезъ поле, коляску, серебряныя украшенія которой блестли при свт утреннихъ лучей солнца.
Онъ долго смотрлъ вслдъ экипажу. Все ему казалось сномъ… Онъ чувствовалъ себя такъ безконечно хорошо, что чуть не задыхался отъ счастья.
— Чмъ я заслужилъ это?— спросилъ онъ самъ себя и сталъ раздумывать, какое будетъ первое горе, которое пресчетъ его блаженство.
Когда сестры объявшій ему, что экипажъ готовъ, Павелъ почувствовалъ себя печальнымъ и угнетеннымъ.
Въ саду пастора, гд цвли жасминъ и сирень, а на трав переливались солнечные лучи, стояли дв отдльныя группы людей — черная и блая, первая состояла изъ мальчиковъ, вторая изъ двочекъ.
Лиза въ своемъ блоснжномъ кисейномъ платьиц, съ кружевнымъ шарфикомъ на груди, казалась блой и благоухающей, какъ цвтокъ терновника.
Ея щеки были очень блдны, она все время держала глаза опущенными и играла то молитвенникомъ, то вткой сирени, которые были у нея въ рукахъ.
Павелъ долго смотрлъ на нее, но она его не видла. Вроятно, она не хотла смущать свое благочестивое настроеніе никакими мірскими мыслями.
Потомъ пришелъ пасторъ, колокола зазвонили, органъ загудлъ и шествіе медленно двинулось, направляясь парами къ алтарю.
Павелъ шелъ за братьями Эрдманнами, которые въ своихъ длинныхъ черныхъ суконныхъ сюртукахъ имли очень серьезный и почтенный видъ. Вдругъ сознаніе своей вины съ новой силой овладло Павломъ. Онъ немного наклонился впередъ, осторожно толкнулъ ихъ и прошепталъ, съ влажными отъ слезъ глазами:
— Простите меня, я сдлалъ вамъ много зла!
Они подтолкнули другъ друга локтемъ въ бокъ и плутовато улыбнулись. Одинъ изъ нихъ наполовину обернулся къ нему и со страдальческимъ лицомъ, преисполненнымъ сознанія непризнанной и угнетенной невинности, прошепталъ:
— Мы прощаемъ тебя, сынъ нашъ!
Павелъ отлично чувствовалъ, что они потшаются надъ нимъ, но его сердце было настолько преисполнено любви и благочестія, что никакая насмшка не могла на него подйствовать.
Группы дтей размстились по обимъ сторонамъ алтаря.
Павелъ окинулъ робкимъ взглядомъ церковь, которая была биткомъ набита народомъ, но не могъ никого узнать.
Шла проповдь. Павелъ призакрылъ глаза, направилъ свой взоръ въ землю. Все казалось ему сномъ.
Нсколько времени спустя, онъ почувствовалъ, что его колни покоятся на мягкой подушк, а рука пастора лежитъ на его голов… Что тотъ ему говорилъ, онъ не слышалъ. Онъ увидлъ, что Лиза тихо плачетъ, закрывшись платкомъ, и подумалъ:
‘Плачь, плачь, скоро опятъ засмешься!’
А затмъ онъ задалъ себ вопросъ: почему вс люди такъ много смются, когда въ общемъ на земл такъ мало смшного?
Органъ заигралъ ‘Хвалите Господа’, хоръ подхватилъ слова, глаза Павла поднялись вверхъ къ солнцу, лучи котораго, проходя черезъ расписныя стекла церковнаго окна, преломлялись и отливали всми цвтами радуги.
Любуясь игрой красокъ, юноша вдругъ испуганно вздрогнулъ. По ту сторону креста, внчавшаго алтарь, стояла необыкновенно высокая мрачная фигура женщины, одтая во все срое, и смотрла прямо на него большими впавшими глазами. Это была кающаяся Магдалина.
Павелъ почувствовалъ, какъ холодъ пронизалъ его.
— Забота!— прошепталъ онъ и покорно опустилъ голову, какъ-бы готовясь принятъ отъ нея вс удары, которые она готовила ему въ жизни.
Когда онъ снова поднялъ глаза, солнце сіяло еще сильне, чмъ раньше.
Блестящее красное и изумрудно-зеленое пламя сверкало вокругъ головы срой женщины, какъ-бы окружая ее ореоломъ.
Но среди этого великолпія красокъ она оставалась печальной и пристально смотрла на него своими большими впавшими глазами.
Раздался шумный заключительный аккордъ органа. Прихожане весело задвигались, толпа дтей поспшила въ объятія родныхъ, и взглядъ Павла встртился съ мокрыми отъ слезъ глазами Лизы, дружески привтствовавшими его.

VIII

Павелъ началъ заниматься хозяйствомъ. Онъ добросовстно исполнялъ клятву, которую далъ себ въ день причастія. Онъ работалъ, какъ самый усердный рабочій, и когда мать просила его поберечь себя, онъ цловалъ ея руки и говорилъ:
— Ты, вдь, знаешь, что намъ нужно многое поправить.
По вечерамъ, когда рабочіе отправлялись на покой, а сестры-близнецы засыпали, мать и сынъ сидли цлыми часами вдвоемъ, составляя планы и считая. Когда они приходили къ какому-нибудь ршенію и лучъ надежды улыбался имъ, они часто вдругъ вздрагивали и съ глубокимъ вздохомъ опускали головы, но никто изъ нихъ не говорилъ о томъ, что удручаетъ его сердце.
Къ этому времени Елизавета начала сильно старть. Длинныя узкія морщины потянулись вдоль ея щекъ, подбородокъ выдвинулся сильно впередъ и волосы заблестли серебряными нитями. Только по темнымъ, глубокимъ печальнымъ глазамъ можно было судитъ о томъ, какъ она была красива когда-то.
— Видишь, я ужъ стала совсмъ старухой,— сказала она разъ сыну, расчесывая предъ зеркаломъ волосы,— а счастье до сихъ поръ не приходитъ.
— Будь покойна, мама, для чего-же я здсь!— отвтилъ онъ, хотя въ душ у него вовсе не было такихъ радужныхъ надеждъ.
Она печально улыбнулась, погладила его любъ и щеки и замтила:
— У тебя такой видъ, точно ты поймалъ счастье за крылья… Впрочемъ, я не должна жаловаться,— прибавила она,— что-бы я длала, если-бы не имла тебя?
Но такіе моменты проявленія любви выпадали не часто. Иногда проходили цлые мсяцы и мать съ сыномъ не обмнивались ни однимъ выраженіемъ нжности,— такъ сильно были удручены ихъ сердца.
Сестры-близнецы росли круглощекими! сорванцами, для которыхъ не существовало ни слишкомъ высокихъ деревьевъ, ни слишкомъ глубокихъ рвовъ.
Темные вьющіеся волосы тысячью непокорныхъ завитковъ обрамляли ихъ лица и изъ-подъ нихъ смотрли шаловливые глаза, блиставшіе одновременно отвагой и пугливостью, точно солнечные лучи, заблудившіеся ночью въ лсной чащ.
Ихъ смхъ раздавался съ утра до поздней ночи по уединенному дому, и тмъ замтне была его удручающая тишина, когда двочки были въ школ или бгали гд-нибудь далеко отъ дома.
Для сестеръ-близнецовъ все было безразлично. Была ли въ дом буря, или сіяла въ немъ радость, ихъ головы были полны шалостями, а когда бснованіе отца длалось слишкомъ сильнымъ, такъ что он находили нужнымъ спрятаться для безопасности за печь, он вознаграждали себя тмъ, что щипали другъ друга за ноги.
Павла он любили безгранично, что не мшало имъ таскать лучшіе куски съ его тарелки, блую бумагу изъ его портфеля, блестящія пуговицы съ его костюма, он были вороваты, точно сороки, и не стсняясь объявляли все своей собственностью.
Павелъ очень безпокоился за нихъ, такъ какъ боялся, что съ годами он еще боле одичаютъ, ввиду того, что мать уставала все больше, длаясь все апатичне, предоставляя воспитаніе двочекъ на волю судьбы. Но его педагогическіе опыты были неудачны и безрезультатны. Однажды во время самаго строжайшаго выговора одна изъ сестеръ внезапно вскочила къ нему на колни, схватила его за носъ и крикнула другой сестр:
— Смотри, у него растутъ усы!
Тогда и другая послдовала примру сестры и об наперерывъ старались ихъ вырвать.
Когда Павелъ серьезно разсердился, он начали бодать его головами и заявили:
— Фу, какой! Мы не хотимъ больше съ тобой разговаривать.

* * *

Павелъ не видлъ Лизы со дня своего причастія, а съ того времени прошелъ уже цлый годъ.
Онъ слышалъ, что ее отвезли въ городъ, чтобы дать ей ‘свтскую выправку’.
Это выраженіе пронзило, точно кинжаломъ, сердце Павла, онъ едва-ли зналъ его значеніе, но почувствовалъ, что Лиза отходитъ отъ него все дальше и дальше.
Въ одинъ изъ дней предъ Пасхой Павлу пришлось работать на куск пашни, лежавшей на границ съ другимъ имніемъ, на опушк лса.
Онъ самъ сялъ, а рабочій съ двумя лошадьми бороновалъ за нимъ слдомъ. На плеч у него была большая блая простыня, съ которой онъ сыпалъ смена, съ тихимъ удовольствіемъ смотря, какъ зерна падали на землю, подобно золотому водопаду.
Вдругъ ему показалось, что между темными стволами деревьевъ, въ лсу, онъ видитъ что-то свтлое, качающееся въ воздух, подобно колыбели. Но у него не было времени разсмотрть это явленіе получше, такъ какъ сяніе — работа, требующая особаго вниманія.
Наступило время перерыва для завтрака. Работникъ услся на мшк съ зерномъ, а самъ Павелъ пошелъ въ лсъ искать тни.
Онъ бросилъ бглый взглядъ на качающуюся колыбель и подумалъ:
‘Это, должно бытъ,— гамакъ!’
Кто лежалъ въ гамак, для него было безразлично.
Вдругъ онъ услышалъ, какъ кто-то звалъ его:
— Павелъ, Павелъ!
Голосъ звучалъ ласково и доврчиво, былъ ясный, мягкій, хорошо ему знакомый.
Юноша испуганно оглянулся.
— Павелъ, иди-же сюда!— позвалъ его этотъ голосъ еще разъ.
Его бросило въ жаръ и холодъ, такъ какъ онъ узналъ теперь, кому принадлежалъ этотъ голосъ. Онъ бросимъ сконфуженный взглядъ на свое рабочее платье и хотлъ развязать узелъ покрывавшей его простыни, но узелъ оказался сзади, такъ что Павелъ никакъ не могъ его достать.
— Оставайся такъ, какъ ты есть,— снова раздался голосъ, и теперь онъ увидлъ въ гамак верхнюю часть тла кричавшей, которая приподнялась на своемъ лож, между тмъ какъ книга въ красномъ переплет съ золотымъ обрзомъ выскользнула изъ ея рукъ и упала на землю.
Медленно приближался Павелъ, стараясь незамтно вытеретъ мхомъ сапоги, къ которымъ прилипъ сырой черноземъ.
Кричавшая особа замтила также въ послднюю минуту, что ея ноги въ блыхъ чулкахъ высунулись изъ-подъ юбки. Она хотла торопливо накрыть ихъ платкомъ, который лежалъ на ея плечахъ, но ей никакъ не удавалось вытащить его изъ-подъ руки. Тогда она ничего другого не могла придумать, чтобы пособитъ своему горю, какъ подобрать подъ себя ноги, насколько это было возможно, такъ что стала похожа на насдку, а гамакъ сильно закачался изъ стороны въ сторону.
Можетъ быть, у нея было сначала намреніе импонировать Павлу своей увренностью, какъ признакомъ недавно выученныхъ свтскихъ пріемовъ, но случай сдлалъ то, что теперь она была не мене красна и такъ-же смущенно смотрла на него, какъ и онъ на нее.
Юноша, въ свою очередь, не замтилъ ея замшательства, онъ видлъ лишь одно, что предъ нимъ была Лиза.
Въ теченіе цлой минуты они оба молчали.
— Здравствуй,— сказала, наконецъ, Лиза съ тихимъ смхомъ и протянула Павлу правую руку, замтивъ, что преимущества самообладанія на ея сторон.
Юноша улыбаясь молчалъ.
— Помоги мн немного вытащить платокъ,— сказала она.
Онъ исполнилъ приказаніе.
— Такъ, теперь повернись спиной.
Онъ и на это былъ согласенъ.
— Ну, вотъ теперь хорошо!
Лиза снова улеглась, быстро прикрыла ноги платкомъ и шаловливо смотрла на Павла сквозь петли гамака.
— Это, дйствительно,— радость быть снова съ тобой,— сказала она,— ты лучше всхъ. А ты тоже скучалъ по мн?
— Нтъ,— отвтилъ онъ со свойственной ему правдивостью.
— Ну, убирайся!— обиженно сказала она и хотла повернуться къ нему спиной, но гамакъ такъ сильно закачался, что она не исполнила своего намренія и расхохоталась.
Павелъ въ душ удивлялся, что она такъ весела. Кром своихъ сестеръ-близнецовъ, онъ никого не видлъ, ктобы такъ смялся, но, вдь, то были дти!
Этотъ смхъ утвердилъ его въ томъ, что онъ инстинктивно чувствовалъ — насколько онъ въ это время сталъ старше, чмъ Лиза.
— Теб все это время жилось хорошо?— спросилъ Павелъ.
— Да, слава Богу!— отвтила она,— вотъ только мама прихварываетъ немного.
Тнь пробжала по ея лицу, но въ слдующее мгновеніе она исчезла и Лиза продолжала свою болтовню:
— Я была въ город… Ахъ, если-бы ты зналъ, что я тамъ продлывала. Это я должна теб при случа разсказать. Я брала уроки танцевъ. Поклонники у меня были — этому ужъ ты можешь повритъ! Подъ моими окнами прогуливались, мн анонимно посылались букеты цвтовъ и стихотворенія — собственныя стихотворенія. Среди поклонниковъ былъ студентъ въ сюртук съ блыми шнурками и въ зелено-бло-красной шапк — тотъ зналъ это дло! Чего-чего только онъ не умлъ наговоритъ! Вслдъ затмъ онъ обручился съ Бетти Ширмахеръ — моей подругой, конечно, тайно, кром меня, объ этомъ никто не знаетъ.
Павелъ облегченно вздохнулъ, такъ какъ отъ слова ‘студентъ’ у него начала кружиться голова.
— А ты не разсердилась?— опросилъ онъ.
— За что?
— За то, что онъ измнилъ теб!
— Нтъ, мы стоимъ выше этого!— возразила она, пожимая плечами,— ты знаешь, они вс — зеленые юнцы въ сравненіи съ тобой!
Его обуялъ ужасъ при мысли, что студента можно было назвать зеленымъ юнцомъ и еще сравнивать съ нимъ.
— Мой братъ — не зеленый юнецъ!— замтилъ онъ.
— Я не знаю твоего брата!— съ философскимъ спокойствіемъ заявила Лиза,— можетъ быть, онъ и не такой!… Да, я стала гораздо, гораздо старше,— продолжала она.— Я брала уроки литературы, и тутъ я узнала много хорошаго.
Мучительная зависть проснулась въ Павл.
Въ это время двушка сказала:
— Подыми-ка мою книгу!
Онъ поднялъ.
— Ты это знаешь?— спросила Лиза.
Онъ прочелъ на красной крышк оттиснутыя золотомъ слова ‘Книга псенъ, Гейне’ и печально и отрицательно покачалъ головой.
— Ахъ, тогда ты ничего не знаешь! Что только тутъ написано! Я должна дать теб эту книгу. Читая ее, можно кое-чему научиться. И когда въ нее вчитаешься, то большей частью хочется плакатъ.
— Разв она такая печальная?— спросилъ юноша и посмотрлъ на красную крышку съ грустнымъ любопытствомъ.
— Да, очень печальная, такъ прекрасна и такъ печальна, какъ… какъ… Въ ней только о любви идетъ рчь, больше ни о чемъ, и все-таки чувствуешь, какъ тебя охватываетъ тоска, какъ хотлось-бы полетть въ ту страну, гд цвтетъ лотосъ и гд…— она остановилась, звонко засмялась и проговорила: — ахъ, это слишкомъ глупо, не правда-ли?
— Что?
— То, что я болтаю.
— Нтъ, я хотлъ-бы всю свою жизнь слушать тебя.
— Да, ты этого хотлъ-бы? Мн такъ хорошо здсь. Я чувствую себя въ полной безопасности, когда ты со мной.
Она поднялась въ стк и сдлала движеніе, какъ-будто хотла положить голову на его плечо.
Особенное чувство давно неиспытаннаго счастья и покоя охватило Павла.
— Зачмъ ты смотришь въ сторону?— спросила она.
— Я не смотрю въ сторону.
— Нтъ, смотришь! Ты долженъ смотрть только на меня, это доставляетъ мн удовольствіе. У тебя честные, преданные глаза… Ахъ, теперь я знаю, съ чмъ можно сравнитъ эти стихи!
— Ну, съ чмъ?
— Съ твоимъ насвистываніемъ. Оно такъ… такъ… ну, да ты знаешь, какъ!… Ты и теперь насвистываешь что-нибудь?
— Рдко.
— И на флейт ты тоже, врно, не учился играть?
— Нтъ!
— Какъ жаль! Если ты меня любишь, то будешь учиться. Я въ слдующій разъ подарю теб хорошую флейту.
— Мн нечмъ будетъ отдарить тебя!
— Какъ нечмъ? Ты подаришь мн т псни, которыя будешь играть… А когда у тебя очень затоскуетъ сердце… тогда почитай только эту книгу… въ ней все есть.
Павелъ осмотрлъ книгу и подумалъ:
‘Что это за рдкостная книга!’
— Ну, теперь разскажи мн о себ!— сказала Лиза.— Что ты длаешь? Чмъ занимаешься? Какъ поживаетъ твоя милая мама?
Павелъ съ благодарностью взглянулъ на нее. Онъ чувствовалъ, что сегодня онъ могъ-бы говорить обо всемъ, что было у него на душ, но вдругъ вспомнилъ, что время перерыва давно окончилось, что работникъ съ дошадьми ждалъ его. Онъ долженъ былъ окончить работу до обда, такъ какъ посл обда телги съ торфомъ, который онъ тайно нарзалъ, нужно было отправитъ въ городъ.
— Мн нужно работать!— пробормоталъ онъ.
— Ахъ, какъ жаль! А когда ты окончишь ее?
— Къ полудню.
— Такъ долго я не могу ждать, мама будетъ безпокоиться. Но въ одинъ изъ ближайшихъ дней приди снова сюда посмотрть, можетъ бытъ, ты опять меня встртишь. Теперь я еще часокъ полежу здсь и полюбуюсь тобой. Такъ красиво выходитъ, когда ты то подымаешь, то опускаешь свой блоснжный платокъ и зерна сверкаютъ вокругъ тебя.
Павелъ молча подалъ ей руку и ушелъ.
— Книгу я оставлю здсь!— крикнула она ему вслдъ,— возьми ее, когда будешь свободенъ.
Работникъ хитро улыбнулся, увидвъ возвращающагося Павла, а Павелъ еле осмливался поднятъ на него: глаза.
Каждый разъ, когда ему, работая, приходилось проходить мимо того мста, гд въ лсу лежала Лиза, она наполовину приподнималась и махала ему носовымъ платкомъ.
Около двнадцати часовъ она свернула гамакъ, подошла къ опушк лса и послала ему своей худенькой рукой прощальный привтъ.
Павелъ въ знакъ признателъноости снялъ шапку, а работникъ посвистывая смотрлъ въ сторону, какъ-бы ничего не замчая.

* * *

Во время обда въ тотъ день мать не спускала глазъ со своего сына, а, когда они остались одни, она подошла къ нему и, взявъ обими руками его голову, спросила:
— Что съ тобой случилось, мой мальчикъ?
— Почему ты это спрашиваешь?— смущенно спросилъ онъ.
— Твои глаза такъ предательски блестятъ.
Онъ громко засмялся и убжалъ.
За ужиномъ, когда мать продолжала смотрть на него вопросительно и печально, ему стало больно, что онъ не выказалъ ей доврія, онъ пошелъ за ней и признался ей въ томъ, что съ нимъ случилось.
Точно солнечный лучъ освтилъ ея печальное лицо, и, когда юноша, съ пылающими отъ застнчивости щеками, вышелъ отъ нея, она провожала его влажнымъ взглядомъ и сложила руки, точно собираясь молиться.
Павелъ сидлъ до полуночи въ своей комнат, подперевъ голову руками. Таинственная книга лежала на его колняхъ, но онъ не могъ ее читать, такъ какъ отецъ запретилъ ему жечь по вечерамъ свчи. Онъ долженъ былъ ждать до воскресенья.
Онъ думалъ о томъ, какъ Лиза измнилась. Если-бы только она не такъ часто смялась!
Ея веселый нравъ отчуждалъ его. Та полная радостная жизнь, которой она жила, отдаляла ее далеко-далеко отъ него, она была въ томъ дальнемъ краю, гд суждено жить счастливымъ. И хотя по ласк и доброт она была все той-же, все-таки она не могла не презирать его, почти мужика, къ тому-же глупаго, неловкаго и скучнаго.
Въ голов Павла поднимались противорчивыя мысли, смсь счастья, стыда и укоровъ, которые онъ длалъ самъ себ, находя, что могъ-бы быть въ своемъ обращеніи гораздо боле достойнымъ и приличнымъ. Ко всему этому присоединялась еще какая-то загадочная тревога, почти душившая его, это напрасное исканіе въ своей душ того, кого-бы она могла найти достойнымъ себя.
На слдующее утро онъ увидлъ со двора, гд укрплялъ заборъ, что-то блое на опушк лса, качавшееся со стороны въ стороны. Онъ стиснулъ зубы отъ боли и злобы, но у него нехватило духа бросить работу.
Еще въ теченіе двухъ дней онъ видлъ это разввающееся блое пятно, а затмъ оно исчезло.
Въ воскресенье утромъ онъ досталъ книгу стихотвореній изъ своего сундука и пошелъ съ ней въ лсъ, къ обду онъ вернулся, а вечеромъ его нашли сестры-близнецы, которыя бгали и ловили другъ друга въ лсу. Павелъ лежалъ и насвистывалъ подъ кустами можжевельника, а слезы текли по его лицу.
Онъ переводилъ ‘Книгу псней’ на свой языкъ.
Вскор посл этого юноша услышалъ, что врачи посылаютъ госпожу Дугласъ на продолжительное время на югъ, куда вмст съ ней детъ и Лиза.
‘Это очень хорошо!— подумалъ Павелъ,— тогда она не будетъ такъ много занимать мои мысли’.
Долго онъ не могъ ршитъ, долженъ-ли онъ отослать взятую книгу, или нтъ. Онъ охотно оставилъ-бы ее у себя, но совсть этого не допускала. Онъ ждалъ удобнаго случая, до тхъ поръ, пока не узналъ, что Лиза ухала. Тогда онъ успокоился.

IX

Прошло пятъ лтъ, полныхъ заботы и труда. Жизнь Павла была далеко не сладка. Онъ работалъ съ самаго ранняго утра до ночи, его прилежная рука хваталась за всякое дло, и все, за что онъ брался, преуспвало. Но онъ почти не замчалъ этого, такъ какъ ежеминутно его мысли были поглощены заботой о будущемъ.
Его лобъ все время прорзывала та-же морщина, глаза были все такъ-же задумчивы и мечтательны, онъ такъ-же былъ углубленъ въ себя, часто проходили дни, въ которые онъ ни за работой, ни за столомъ не произносилъ ни одного слова.
Онъ пришелъ къ заключенію, что его работа въ сущности безполезна. На благодарность отца онъ не расчитывалъ и привыкъ обходиться безъ нея, но къ чему ему было трудно привыкнуть — это хладнокровно относиться къ тому, что, когда отецъ находится въ извстномъ настроеніи, онъ былъ въ состояніи уничтожить въ одинъ часъ то, что создавалось Павломъ въ теченіе цлыхъ недль труда.
Когда отецъ возвращался изъ своихъ путешествій, онъ не разъ въ присутствіи работниковъ называлъ Павла пшкой и дурачкомъ, горько жаловался на то, что обязанности,— что это за обязанности, никто не зналъ,— что обязанности заставляютъ его, узжая далеко, бросать хозяйство въ неспособныя руки.
Павелъ въ такихъ случаяхъ молчалъ, такъ какъ въ его сердце глубоко запала заповдь ‘чти отца и мать’, которую онъ нсколько видоизмнилъ на ‘чти волю отца и матери’, но его глаза мрачно и испытующе скользили по лицамъ работниковъ. Если Павелъ видлъ, что кто-нибудь смялся или втихомолку злорадствовалъ, подталкивая локтемъ своего сосда, онъ на другое-же утро расчитывалъ его.
Среди рабочихъ былъ одинъ, который почти все время работалъ у нихъ. Онъ былъ по происхожденію литовцемъ и носилъ имя Михаила Раудзуса. Раудзусъ жилъ въ равнин недалеко отъ Елененталя въ жалкой землянк, обложенной со всхъ сторонъ торфомъ, чтобы втеръ не снесъ ея. У него была плохая жена, сидвшая уже два раза въ тюрьм и заставлявшая дтей нищенствовать.
Раудзусъ былъ молчаливымъ, угрюмымъ парнемъ, образцово исполняющимъ свою работу, безъ всякихъ выраженій неудовольствія онъ уходилъ, когда въ немъ больше не нуждались, и по первому требованію во-время являлся на мсто для новой работы.
Вначал Павелъ не переносилъ Раудзуса, такъ какъ его молчаливость, угрюмый видъ производили на него тяжелое впечатлніе, но разъ ему внезапно пришла мысль, что онъ самъ, по своему характеру, очень походитъ на Раудзуса, и съ тхъ поръ онъ полюбилъ послдняго.
Со стороны отца тоже чувствовалось извстное почтеніе къ этому работнику, по крайней мр, въ то время какъ онъ билъ другихъ рабочихъ, будучи въ нетрезвомъ вид, онъ никогда не трогалъ Раудзуса. Казалось, что взглядъ этого человка изъ-подъ нахмуренныхъ бровей имлъ способность обуздывать отца.
Раудзусъ былъ врнйшимъ помощникомъ Павла. Ему послдній могъ даже доврить продажу хлба на рынк, онъ постоянно умлъ сбытъ его за самую высокую цну.
Въ ихъ тихомъ дом въ эти пять лтъ медленно и незамтно свершились большія перемны. Все боле и боле терялись слды бывшей нищеты, все рже и рже чувствовалась нужда за ихъ столомъ.
Въ саду появились нарядныя куртины цвтовъ, длинными рядами тянулись стручья бобовъ и кусты спаржи, старый изломанный дощатый заборъ замнился новымъ.
Скотъ ежегодно увеличивался, а дв или три дорогія коровы давали возможность отправлять ежедневно въ городъ большое количество молока, которое доставляло порядочный доходъ.
Если, несмотря на все это, въ дом не могло быть и рчи о полномъ довольств, то виною всего являлся всецло отецъ, который большую частъ доходовъ терялъ въ разныхъ спекуляціяхъ или пропивалъ.
Павелъ употреблялъ вс усилія, чтобы тайкомъ отъ него откладывать, по крайней мр, для сестеръ по нсколько талеровъ въ мсяцъ.
Братьямъ также нужно было теперь больше денегъ, чмъ раньше. Максъ сдалъ государственный экзаменъ и на годъ остался для практики въ гимназіи, но жалованья не получалъ. Готфридъ, конторщикъ, каждый годъ въ теченіе нсколькихъ мсяцевъ бывалъ безъ мста. Оба въ письмахъ просили денегъ. Эти просьбы писались на вс лады. То получалось важное требованіе: ‘ссуди мн немедленно тридцать талеровъ’, то слдовала раздирающая сердце мольба: ‘если ты не хочешь, чтобы я погибъ, имй состраданіе и пр.’. Павелъ провелъ не одну безсонную ночь, думая о томъ, какъ помочь братьямъ, и нердко посылалъ имъ деньги, лишая самого себя чего-нибудь необходимаго.
Однажды Готфридъ написалъ, что онъ совершенно обносился и ему нуженъ лтній костюмъ. Павелъ собирался какъ разъ въ это время сдлать себ праздничное платье, такъ какъ его старое было ему ужъ не впору. Со вздохомъ вложилъ онъ въ конвертъ отложенныя для этого деньги и послалъ брату. Въ письм онъ упомянулъ, что и его костюмъ находится въ такомъ-же жалкомъ состояніи. Братъ оказался великодушнымъ. Черезъ дв недли Павелъ получилъ отъ него посылку и отвтъ.
‘Посылаю теб при этомъ,— писалъ братъ,— свое старое платье. При твоей непритязательности и образ жизни, ты можетъ еще отлично его носить’.
Будущность сестеръ-близнецовъ была, благодаря Павлу, въ гораздо боле блестящемъ положеніи, чмъ этого можно было-бы ожидать въ семь съ такими стсненными обстоятельствами. Онъ позаботился также о томъ, чтобы сестры его посщали частную школу, которую устроила жена священника — бывшая гувернантка — для дочерей богатыхъ землевладльцевъ округа.
Павлу не такъ трудно было вносить деньги за право ученія, съ тетрадями и книгами тоже можно было справиться, но, что ему было очень тяжело исполнять, это покупать своимъ сестрамъ соотвтствующіе туалеты. Его гордость не допускала, чтобы сестры были одты хуже своихъ товарокъ, чтобы т смотрли на нихъ почти, какъ на нищихъ. Онъ на себ слишкомъ хорошо испытывалъ то чувство, когда на человка смотрятъ сверху внизъ, и не желалъ подвергать ему сестеръ.
Въ матери Павелъ не могъ найти поддержку даже въ этихъ чисто женскихъ заботахъ. Она была до того запугана постоянной бранью мужа, что не ршалась брать на свою отвтственность покупку кусочка ленты.
— Что ты, сынъ мой, сдлаешь, то и будетъ хорошо,— говорила она.
И Павелъ отправлялся въ городъ, гд его обманывали лавочники и портнихи.
Сестры-близнецы росли беззаботными и своевольными, не подозрвая, какая драма разыгрывалась возл нихъ.
Въ десять лтъ он дрались съ деревенскими мальчишками, въ двнадцать — принимали отъ нихъ въ подарокъ букеты фіалокъ. Он считались самыми красивыми двушками всей округи, на большомъ пространств. Павелъ это зналъ прекрасно и не мало этимъ гордился, но онъ не зналъ, что его сестры назначаютъ свиданія за оградой сада и что половина ихъ сверстниковъ могла похвалиться, что цловала ихъ прелестныя красныя уста.

X

Это было въ іюн мсяц въ солнечный воскресный день.
Изъ лса тихо доносились звуки духовыхъ инструментовъ. Странствующую музыкальную капеллу наняли дать въ лсу концертъ. Со всхъ сторонъ съхались деревенскіе жители, даже дворяне-землевладльцы не постснялись принять участіе въ этомъ праздник, не часто повторяющемся въ тихой лсистой мстности.
Съ обда потянулись ряды повозокъ мимо дома Мейгефера, и старикъ Мейгеферъ, не любившій сидть дома, когда гд-нибудь что-либо устраивалось, вдругъ ощутилъ приливъ доброты. Позвавъ жену и дочерей, онъ приказалъ имъ одться поскоре, такъ какъ онъ готовъ былъ принести себя въ жертву и повезти ихъ на концертъ.
Сестры-близнецы, давно ужъ смотрвшія въ окно блестящими, жадными глазами, выразили шумную радость, Елизавета тихо имъ улыбнулась и обернулась къ Павлу, который, сидя въ углу, спокойно срзалъ сучья у цвтка съ такимъ видомъ, точно все происходящее его не касалось.
— Разв ты съ нами не подешь?— спросила она.
— Павелъ можетъ править!— небрежно замтилъ Мейгеферъ.
Павелъ поблагодарилъ и сказалъ, что у него платье слишкомъ плохо, затмъ ему нужно было присмотрть за поденщиками, которые съ заходомъ солнца должны были вернуться домой. Завтра долженъ былъ начаться снокосъ.
Сестры посмотрли на него, стали шептаться и захихикали.
Когда Павелъ подошелъ къ двери, он повисли на немъ и Катя защебетала:
— А мы что-то знаемъ!
— Ну, что-же вы знаете?
— Что-то хорошее!— таинственно сказала Грэта.
— Что-же, наконецъ?
— Лиза Дугласъ вернулась!
И, звонко разсмявшись, он убжали.
Павелъ прежде всего сильно разсердился, что он осмливаются насмхаться надъ нимъ, затмъ вздохнулъ, улыбнулся и удивился, что у него вдругъ сильно-сильно забилось сердце.
Черезъ полчаса вс ухали.
— Приходи и ты сейчасъ-же вслдъ за нами!— крикнула ему изъ экипажа мать.
А Катя приподнялась и сказала ему на ухо:
— Я думаю, что и она тамъ будетъ.
Теперь Павелъ стоялъ одинъ среди опустлаго двора.
Двушки-работницы ушли на лугъ доить коровъ. Вокругъ него не было ни одной живой души. Утки, сидя въ своей луж, спрятали подъ крылья головы, цпная собака полусонно ловила мухъ.
Павелъ услся на заборъ и смотрлъ въ лсъ, на опушк котораго то здсь, то тамъ мелькали свтлыя платья, и вдругъ что-то сверкало, точно молнія,— это солнечные лучи отражались въ блестящихъ частяхъ ожидавшихъ экипажей.
Наступилъ вечеръ, Павелъ все еще не ршилъ, долженъ-ли онъ пойти къ своимъ.
Тысячи причинъ, требовавшихъ, чтобы онъ сидлъ дома, приходили ему въ голову, но, когда для него стало совершенно яснымъ, что онъ никуда не долженъ уходить изъ дома, онъ досталъ свое праздничное платье и отправился на концертъ.
Начало темнть, когда Павелъ вышелъ въ душистую степь. Его сердце сжалось отъ какого-то тайнаго безпокойства. Онъ не ршался добиваться до сути этого безпокойства, но когда онъ проходилъ мимо можжевеловаго куста, подъ которымъ насвистывалъ тогда Лиз свою самую лучшую пснь, то сильная боль, точно отъ удара кинжала, пронизала его грудь.
Онъ остановился и сталъ раздумывать, не вернуться-ли ему обратно.
‘Мой сюртукъ слишкомъ плохъ,— подумалъ онъ,— въ немъ нельзя показаться въ приличномъ обществ’.
Онъ снялъ его и началъ осматривать со всхъ сторонъ. Швы спины обозначались въ вид срыхъ полосъ, локти блестли, а по краямъ отворотовъ образовалась даже маленькая бахромка.
‘При всемъ желаніи онъ не можетъ сойти!’ — ршилъ Павелъ и, присвъ подъ можжевеловымъ кустомъ, началъ мечтать о томъ, какой нарядный видъ у него будетъ, когда онъ, наконецъ, сошьетъ себ новый сюртукъ.
‘Но это будетъ еще не такъ скоро,— думалъ онъ,— сначала нужно, чтобы Максъ и Готфридъ прочно сидли на своихъ мстахъ, затмъ Кат и Грэт необходимо сдлать бальныя платья, которыя он такъ желаютъ имть, затмъ нужно наново обить кресло матери’…
Чмъ больше онъ думалъ, тмъ большее количество вещей приходило ему на память, которыя имли преимущество предъ его сюртукомъ.
Затмъ онъ снова видлъ себя въ новомъ съ иголочки черномъ костюм, въ лаковыхъ сапогахъ, въ модномъ галстух на ше, съ гордо поднятой головой, со снисходительной манерой знатнаго господина входящимъ въ бальный залъ, а Лиза, переполненная къ нему уваженіемъ, встрчала его улыбкой.
Вдругъ онъ прервалъ свои мечтанія.
— Я сталъ настоящимъ дуракомъ,— выругалъ онъ себя,— къ чему мн лаковые сапоги и модныхъ цвтовъ галстухи? Возьму и пойду въ своемъ старомъ сюртук въ лсъ… Притомъ ужъ почти темно!— осторожно прибавилъ онъ.
Сильне зазвучали трубы. Веселье и смхъ достигли до его ушей черезъ сосновыя втви.
Круглая поляна въ лсу была приспособлена для празднества. Посредин возвышался помостъ для музыкантовъ, направо отъ нихъ была лавочка деревенскаго торговца, продававшаго квасъ и сладкіе пирожки, съ лвой стороны огородили мсто для танцевъ, для входа туда требовалась отдльная плата, въ количеств десяти пфенниговъ, о чемъ гласила надпись на большой блой доск.
Позади стояли полукругомъ скамьи и столы, за которыми ужинали семьи, захватившія съ собой холодныя закуски, а между ними слонялась веселая, смющаяся, звающая толпа, жаждущая любовныхъ приключеній или драки.
Концертъ уже окончился и начались танцы. По гладко утоптанному мху, сталкиваясь и спотыкаясь, вертлись пары танцующихъ. Свтъ погасающаго вечера падалъ на поляну, въ то время какъ окружающій ее лсъ погружался уже во мракъ. Въ лсу пріютились рабочіе и работницы изъ близлежащихъ деревень, даже кучера оставили свои экипажи, такъ какъ было свыше ихъ силъ наблюдать лишь издали за ухаживаніями молодыхъ людей. Каждый кустъ въ лсу казался живымъ, а изъ ндръ ночи тихо лился влюбленный шопотъ.
Крадучись, точно преступникъ, ходилъ Павелъ вокругъ поляны. Ему вообще была свойственна боязнь чужихъ людей, но никогда его сердце такъ пугливо не сжималось, какъ въ это мгновеніе.
‘Здсь-ли Лиза?’ — все время мелькало въ его ум.
Во всемъ этомъ шум не видно было слда обитателей ‘благо дома’, но и его семья, казалось, исчезла безслдно. Павлу разъ почудился воркующій смхъ сестеръ, но оейчасъ-же этотъ звукъ затихъ.
Два раза онъ уже обошелъ вокругъ поляны и вдругъ — сердце у него остановилось отъ страха и счастья — онъ увидлъ совсмъ близко отъ себя отца и мать, сидвшихъ въ дружеской бесд за однимъ столомъ съ семьей Дугласъ.
Отецъ положилъ руки на столъ и что-то съ жаромъ разсказывалъ господину Дугласу, совершенію красный отъ старанія убдитъ его въ чемъ-то. Широкоплечій старикъ съ сдой бородой молча слушалъ его, изрдка кивая головой и улыбаясь про себя. Худощавое, болзненное существо, со впалыми глазами и синяками вокругъ нихъ, устало прислонившее голову къ стволу дерева и охватившее блыми худыми пальцами руку матери — была крестная мать Павла. Она постоянно казалась ему встницей съ того свта. Возл нея… возл нея сидла дама въ сромъ плать безъ всякихъ украшеній, съ гладко зачесанными свтлыми волосами…
‘Лиза, Лиза!’ — радостно затрепетало внутри Павла и вдругъ между нимъ и ею опустилась какая-то завса, точно облако, заморозившее ею душу и затемнившее его глаза влажнымъ покровомъ.
Напротивъ Лизы сидлъ господинъ со смлыми свтлыми усиками и еще боле смлыми голубыми глазами, который дружески къ ней наклонялся, причемъ по ея кроткому лицу скользила улыбка.
‘Она за него выйдетъ замужъ!’ — подумалъ Павелъ съ увренностью, которая была сильне, чмъ ревнивая подозрительность.
Съ ясновидніемъ влюбленнаго онъ сейчасъ-же угадалъ, что эти дв натуры должны искать другъ друга, какъ дополняющія одна другую.
А, можетъ быть, можетъ бытъ, они уже нашли другъ друга въ то время, какъ онъ самъ предавался ни къ чему не ведущимъ мечтамъ!
Какъ прикованный, стоялъ юноша и смотрлъ на того человка, который ясно ему показалъ, что именно потерялъ онъ, потерялъ, конечно, никогда не обладая этимъ утраченнымъ.
Такимъ, точь-въ-точь такимъ, Павелъ представлялъ себ идеалъ мужчины. Отважный, энергичный, побдоносный — такимъ и онъ хотлъ сдлаться, совершенно такимъ, какъ этотъ чужой молодой человкъ, который съ легкомысленной улыбкой наклонялся къ Лиз. На немъ тоже были лаковые сапоги и моднаго цвта бантъ, а костюмъ былъ сшитъ изъ тончайшей черной блестящей матеріи.
Больше часа стоялъ Павелъ на одномъ мст, не смя съ него двинуться, пожирая глазами Лизу и ея визави.
Наступила ночь, но Павелъ ея почти не замтилъ.
Вспыхнулъ рядъ лампочекъ, неувренно бросавшихъ полусвтъ на пеструю толпу людей.
‘Какъ хорошо я спрятался!’ — думалъ Павелъ и радовался той темнот, въ которую забрался.
Онъ не обратилъ вниманія на то, что къ нему подошли два человка и начали что-то длать на земл вблизи отъ него. Вдругъ въ трехъ шагахъ отъ Павла вспыхнуло пламя бенгальскаго огня, которое освтило все вокругъ ослпительнымъ свтомъ.
Павелъ хотлъ какъ можно скоре спрятаться въ тнь дерева, но было уже слишкомъ поздно.
— Это не Павелъ-ли стоитъ тамъ?— воскликнула мать.
— Гд?— спросила Лиза, оглядываясь съ любопытствомъ.
— Мальчикъ, что ты шатаешься тамъ въ темнот?— крикнулъ отецъ.
Волей-неволей пришлось Павлу подойти.
Вспыхнувъ отъ стыда, съ шапкой въ рук, стоялъ онъ предъ Лизой, которая, подперевъ голову руками, улыбаясь смотрла на него.
— Да, онъ всегда такой, ужасно любитъ скрываться!— говорилъ отецъ, ударяя его по плечу рукой.
Молодой человкъ, сидвшій противъ Лизы, поправилъ себ волосы на лбу и полудобродушно, полуиронически усмхнулся.
Старикъ Дугласъ всталъ, подошелъ къ Павлу и взялъ его на об руки.
— Подымите выше голову, мой молодой другъ, грудью впередъ!— раздался его могучій голосъ,— у васъ нтъ никакихъ основаній опускать глаза, у васъ меньше, чмъ у кого-бы то ни было на свт. Кто въ двадцать лтъ несетъ на себ такую тяжесть, какую несете вы, тотъ — настоящій молодецъ и не долженъ прятаться. Я не хочу васъ сдлать тщеславнымъ, но скажите мн, кто можетъ съ вами сравниться. Разв ты, Левъ?— обратился онъ къ фатоватому молодому человку.
— Меня надо брать такимъ, каковъ я есмь, дядя!— отвтилъ тотъ съ веселымъ смхомъ.
— Если-бы тебя можно было на что-нибудь взятъ, бездльникъ!— замтилъ Дугласъ и затмъ прибавилъ:— это — мой племянникъ Левъ Геллеръ… шелопай послдняго изданія.
— Дядя! теб достанется!
— Молчи ты, непутевый!
— Дядя, двадцать стакановъ! кто первый будетъ лежать подъ столомъ…
— Это онъ называетъ почтеніемъ.
— Дядя, ты отвиливаешь.
— Молчи, посмотри на этого молодого хозяина. Двадцать лтъ — и все хозяйство у него идетъ, какъ по струнк.
— Однако, господинъ Дугласъ, я, вдь, еще тоже существую!— воскликнулъ Мейгеферъ съ нсколько вытянутымъ лицомъ.
— Я не думалъ обидть васъ,— возразилъ Дугласъ,— но у васъ такъ много дла съ вашимъ акціонернымъ обществомъ, что вы, конечно, не можете заниматься такими мелочами.
Польщенный Мейгеферъ поклонился, а Павлу стало за него стыдно, такъ какъ онъ хорошо понялъ иронію этихъ словъ.
Госпожа Дугласъ улыбаясь поманила Павла къ себ. Она взяла его руку и погладила ее.
— Вы выросли и стали красивымъ,— сказала она своимъ слабымъ дружелюбнымъ голосомъ,— у васъ появились прекрасные усы…
— Говорите-же ему ‘ты’,— воскликнула мать, которая казалась сегодня веселе, чмъ всегда.— Павелъ, попроси свою крестную…
— Да, я прошу васъ объ этомъ!— пробормоталъ Павелъ, снова красня.
— Благослови тебя Богъ, сынъ мой,— сказала госпожа Дугласъ,— ты достоинъ этого.
И она опятъ прислонилась головой къ стволу дерева.
Павелъ стоялъ возл скамьи и не зналъ, что ему длать. Съ тхъ поръ, какъ онъ былъ взрослымъ, ему въ первый разъ пришлось быть въ чужомъ обществ.
Его взглядъ упалъ на Лизу, которая, подперевъ голову рукой, смотрла на него.
— А со мной ты, кажется, совсмъ не хочешь поздороваться?— спросила она съ легкимъ лукавствомъ.
Это дружеское ‘ты’ придало Павлу храбрости. Онъ протянулъ ей руку и спросилъ, какъ ей жилось все это долгое время.
Мрачная тнь пробжала по лицу Лизы.
— Не хорошо,— отвтила она тихо,— но объ этомъ посл, когда мы будемъ одни.
Она подвинулась немного и сказала:
— Садись!
Когда Павелъ садился рядомъ съ ней, его локоть коснулся ея затылка. Его тло пронизала такая дрожь, какой онъ еще никогда въ своей жизни не испытывалъ.
Левъ Геллеръ протянулъ ему черезъ столъ руку и смясь сказалъ:
— Будемте пріятелями, примрный мальчикъ!
— Я, къ сожалнію, не стою, чтобы меня ставили въ примръ,— наивно возразилъ Павелъ.
— Дай вамъ Богъ счастья за то, я тоже не изъ примрныхъ. Ничто не можетъ быть противне примрныхъ мальчиковъ.
— Зачмъ-же вы меня такъ назвали?
Левъ смущенно взглянулъ на него.
— Ахъ, вы это приняли, кажется, серьезно?— сказалъ онъ.
— Простите меня, я такъ мало привыкъ къ шуткамъ,— замтилъ Павелъ и краска стыда залила его лицо.
Повернувшись затмъ къ Лиз, онъ увидлъ, что она смотрла на него какимъ-то особеннымъ глубокимъ, серьезнымъ взглядомъ.
Горячее чувство счастья наполнило его душу. Онъ узналъ, что есть здсь кто-то, кто не считаетъ его ни глупымъ, ни смшнымъ, кто понимаетъ его характеръ и т условія, которыя его создали такимъ.
Въ то время, какъ молодые люди молчали, Мейгеферъ на другомъ конц стола продолжалъ развивать предъ Дугласомъ планъ своего акціонернаго общества:
— Если вы имете ко мн довріе, нтъ, даже и этого не нужно, если вы не хотите легкомысленно упустить свое счастье, хотлъ я сказать, а счастье свое упускать не слдуетъ, если у васъ есть чуточка предпріимчивости… о, тогда!… Вы знаете, можно заработать сотни тысячъ, болота неистощимы. Зачмъ вы хотите обогатитъ другихъ вмсто себя? Впередъ изъ мрака къ свту!— вотъ мой девизъ. Я могу умереть, но бороться буду до послдняго вздоха. Здсь рчь идетъ не о моемъ личномъ интерес, по-моему, это дло касается всего человчества. Здсь затронутъ вопросъ о насажденіи культуры во всей пустынной мстности. Нужно во всю округу влить новую жизнь! Нищета этого раіона замнится общимъ благосостояніемъ. Можно такимъ образомъ стать благодтелемъ человчества.
Въ такомъ хвастливомъ тон онъ продолжалъ свою рчь.
Затмъ онъ вдругъ повернулся совсмъ близко къ Дугласу, точно хотлъ приставить дуло пистолета къ его груди, и вскрикнулъ:
— Итакъ, вы принимаете участіе?
Дугласъ поймалъ взглядъ своей жены, которая просительно смотрла на него, украдкой показывая на Елизавету, тогда старикъ полувесело, полусердясь отвтилъ:
— Пожалуй!
Павелъ снова сконфузился, такъ какъ видлъ по лицу Дугласа, что онъ ради шутки ршился выброситъ нсколько сотъ талеровъ. Павелъ самъ прекрасно сознавалъ, что ни одинъ разумный человкъ не могъ придавать серьезное значеніе планамъ его отца.
— Ты не видлъ нашихъ двочекъ?— спросила мать, которая чувствовала себя, повидимому, не мене смущенной, чмъ Павелъ.
— Нтъ, я ихъ нигд не видлъ!— отвтилъ онъ.
— Такъ пойди посмотри, гд он. Он пошли танцевать. Скажи имъ, чтобы он не слишкомъ много кружились, а не то он могутъ простудиться.
Павелъ поднялся.
— Я пойду съ тобой!— сказала Лиза.
— А мн можно пойти, кузиночка?— спросилъ кузенъ Левъ.
— Оставайся здсь!— быстро отвтила двушка, на что молодой человкъ замтилъ, что долженъ будетъ умереть съ тоски.
— Веселый малый!— сказалъ Павелъ, пробираясь съ ней сквозь толпу.
— Да, но и только!— возразила она.
— Любишь ты его?
— Конечно, очень.
‘Она выйдетъ за него!’ — подумалъ Павелъ.
Вокругъ кричала и шумла толпа. Лиза взяла подъ руку Павла и прислонила голову къ его плечу.
Снова охватилъ его радостный трепетъ, который онъ не могъ себ объяснить.
— Вотъ такъ, теперь я въ безопасности!— прошептала она.— Пойдемъ посл въ лсъ, Павелъ, мн нужно такъ много теб сказать — тамъ насъ никто не побезпокоитъ.
Когда она произнесла эти слова, онъ испугался, что не суметъ сдержать свою радость.
Они дошли до мста танцевъ. Трубы тромко звучали, а танцоры вертлись въ кругу.
— Давай, потанцуемъ?— спросила она, улыбаясь.
— Я не умю!— отвтилъ онъ.
— Это ничего,— сказала она,— для такого рода удовольствій существуетъ Левъ.
Павлу вспомнились его мечты подъ можжевеловымъ кустомъ.
‘Все вышло такъ, какъ я рисовалъ себ!’ — подумалъ онъ.
— У меня еще твоя книга, Лиза,— сказалъ онъ потомъ.
— Я знаю, я знаю,— отвтила она, съ улыбкой глядя на него.
— Прости, что…
— Ахъ, какой ты мелочный педантъ!— шутя замтила она.— Левъ растаскалъ всю мою библіотеку и теперь требуетъ, чтобы я ее заполнила, такъ какъ ему нечего читать.
‘Опять везд этотъ Левъ!’
— Много хорошаго ты прочелъ въ этой книг?— спросила Лиза.
— Одно время я зналъ ее всю наизусть.
— А теперь?
— Теперь? Боже мой, теперь у меня столько повседневныхъ думъ, что все вышло изъ головы!
— Изъ моей тоже, Павелъ. Это значитъ, что мы такъ много испытали въ своей жизни, что поэзія отъ насъ улетла.
— Ты тоже?
Она вздохнула.
— Бдная мама!— проговорила она.
— А что такое случилось?
— Видишь, въ теченіе пяти лтъ я была лишь сестрой милосердія и пришлось пережить много тяжелыхъ часовъ! Когда горитъ ночникъ и глаза болятъ отъ безсонныхъ ночей, а на двор стонетъ втеръ и рветъ ставни, приходитъ много мыслей въ голову по поводу жизни и смерти, любви и разлуки. Однимъ словомъ, въ голов составляется собственная книга псенъ и не хочется читать чужую!… Но уйдемъ отъ этого шума — я хотла-бы тебя о многомъ спросить, а сдсь не слышно и своихъ словъ.
— Сейчасъ,— отвтилъ онъ,— я только сперва хочу..
Его глаза скользили по танцовальной площадк. Вдругъ онъ услышалъ позади себя смхъ и мужской голосъ:
— Посмотри туда на этихъ двухъ маленькихъ канашекъ!
Павелъ невольно обернулся и замтилъ двухъ братьевъ Эрдманнъ, которыхъ не видлъ въ теченіе нсколькихъ лтъ. Они въ это время успли окончить земледльческое училище и разыгрывали изъ себя важныхъ господъ.
— Давай-ка пошалимъ съ ними!— сказалъ другой.
Затмъ, смясь, они вступили въ кругъ танцующихъ.
Вслдъ за этимъ Павелъ увидлъ своихъ сестеръ. Темные локоны безпорядочно падали на ихъ лица, ихъ щеки горли, глаза блистали влюбленно и дико.
— Какой у нихъ счастливый видъ! прелестныя созданья!— сказала Лиза.
Павелъ сдлалъ имъ маленькій выговоръ, но он едвали обратили на него вниманіе, такъ какъ съ воркующимъ смхомъ смотрли на что-то черезъ его плечо. Когда Павелъ обернулся, то увидалъ двухъ братьевъ Эрдманновъ, которые, спрятавшись на помост за музыкантовъ, длали двушкамъ какіе-то таинственные знаки.
Въ это время сестры-близнецы убжали, а вслдъ за ними исчезли и Эрдманны.
— Уйдемъ отсюда!— сказала Лиза.
Павелъ согласился, но стоялъ, какъ прикованный.
— Что съ тобой?— спросила она.
Онъ провелъ рукой по лбу, у него не выходили изъ головы обидныя слова, которыя онъ только что услышалъ. Его сестры еще молоды — неопытны, своенравны, никто за ними не смотритъ, что если он себ что-нибудь позволятъ, если он… Холодная дрожь потрясла его тло. А онъ, клявшійся бытъ имъ врнымъ стражемъ, онъ радуется здсь, онъ…
— Пойдемъ въ лсъ,— сказала еще разъ Лиза.
— Я не могу!— вырвалось у него.
Лиза взглянула на него съ удивленіемъ.
— Я долженъ къ сестрамъ, никого возл нихъ нтъ, не сердись…
— Отведи меня обратно къ столу,— попросила она.
Онъ повиновался. Оба не говорили ни слова.
Черезъ пять минутъ Павелъ настигъ сестеръ, которыя подъ руку съ братьями Эрдманнами собирались скрыться въ лсъ.
— Куда?— спросилъ Павелъ, остановившись между ними.
Он опустили глаза, и Катя пробормотала:
— Мы хотли погулять немножко.
Братья Эрдманны приняли тонъ честныхъ, прямодушныхъ людей, они сердечно пожали ему руки и выразили, между прочимъ, желаніе возобновить съ нимъ дружбу, связывавшую ихъ въ дтств.
Но за его спиной они грозили ему кулакомъ.
— Вы пойдете теперь къ мам,— сказалъ Павелъ сестрамъ.
Когда он стали выражать неудовольствіе, онъ схватилъ ихъ за руки и увелъ.
Столъ наполовину опустлъ. Семья Дугласовъ ухала съ праздника.
Тогда Павелъ пошелъ въ лсъ и сталъ думать о всемъ томъ, что-бы онъ могъ сказать Лиз. Но этому не суждено было сбыться — каждый разъ что-нибудь становилось между ними.

XI

Была ночь на Ивановъ день. Черемуха благоухала.
Серебристымъ покровомъ разстилалось лунное сіяніе надъ землей.
Въ сел было большое торжество. Горли смоляныя бочки, а на лугу танцовіали слуги и служанки.
Далеко кругомъ виднлись огни, а въ тишин ночного воздуха меланхолично раздавались раздирающіе звуки самодльной скрипки.
Павелъ стоялъ у садовой ограды и глядлъ въ даль. Слуги отправились на ночныя игрища у костровъ, а сестеръ также еще не было дома. Он получили разршеніе пойти къ своей подруг Ядвиг, дочери пастора, разсудительной, тихой двушк, общество которой братъ считалъ для нихъ полезнымъ.
Павелъ хотлъ дождаться, пока вс не вернутся. Лунный свтъ заставилъ его выйти на равнину, лежавшую предъ его глазами въ своемъ полуночномъ молчаніи. Только изрдка въ кустахъ вереска слышалось чириканье непробудившейся славки, гвоздика склонила свою красноватую головку, а лучинникъ такъ горлъ, точно хотлъ превзойти въ своемъ сіяніи луну.
Медленными мелкими шагами Павелъ двигался впередъ, порой натыкаясь на кротовыя норы или зацпляя за спускавшіяся надъ нимъ втви. Свтящимися искорками сверкала на его пути роса. Такъ дошелъ онъ до мста, заросшаго кустами можжевельника и казавшагося теперь еще боле таинственнымъ, чмъ всегда.
Подобно черной стн, высился предъ нимъ лсъ, окутанный луннымъ сіяніемъ, точно только что выпавшимъ снгомъ. Павелъ нашелъ то мсто, гд много лтъ тому назадъ былъ прикрпленъ гамакъ. Въ таинственномъ полумрак свтъ пробивался сквозь почернвшую листву.
Павла влекло все дальше и дальше.
Точно дворецъ изъ сверкающаго мрамора выступилъ предъ его глазами ‘блый домъ’ со своей вышкой и фронтонами. Глубокое молчаніе царило надъ усадьбой, только изрдка слышался собачій лай и тотчасъ умолкалъ.
Павелъ стоялъ предъ ршетчатыми воротами, самъ не зная, какъ онъ сюда попалъ. Онъ взялся обими руками за столбики ршетки и заглянулъ во внутрь.
Погруженный въ лунный свтъ, ясно выступалъ предъ нимъ весь большой дворъ. Черными контурами выдлились хозяйственные экипажи, стоявшіе въ рядъ предъ конюшнями, около садовой ршетки тихо пробиралась блая кошка. Все остальное казалось погруженнымъ въ глубокій сонъ.
Молодой человкъ пошелъ вдоль забора. Въ куч золы за кузницей лежало нсколько тлющихъ угольковъ, подобно двумъ горящимъ глазамъ, они сверкали изъ темноты.
Вотъ и садъ. Высокія липы склонили надъ Павломъ свои втви, и одурманивающее благоуханіе золотого дождя и раннихъ розъ неслось къ нему черезъ ршетку. Сквозь листву, какъ серебристыя ленты, блестли усыпанныя пескомъ дорожки, и солнечные часы — мечта его дтства — мрачно выступали за ними.
‘Блый домъ’ становился все ближе и ближе. Теперь Павелъ могъ почти заглянуть въ окна. И здсь все, казалось, спало.
Ему приходилось иногда читать въ нкоторыхъ книгахъ и даже въ ‘Сборник псенъ’, что въ лунныя ночи влюбленные имютъ обыкновеніе пть серенады подъ аккомпаниментъ гитары или мандолины у оконъ дамы своего сердца. Такъ было въ прекрасныя времена рыцарства, а въ Испаніи и Италіи этотъ обычай существуетъ и теперь. При этой мысли Павелъ сталъ рисовать себ, что-бы изъ этого вышло, если-бы онъ, простакъ, подобно странствующему рыцарю, сталъ здсь звучать на струнахъ и пть при этомъ странныя любовныя псни.
Онъ громко разсмялся при этомъ представленіи, а потомъ ему пришло въ голову, что онъ, вдь, всегда носитъ при себ свой музыкальный инструментъ. Онъ слъ на край канавы, прислонился спиной къ одному изъ столбовъ забора и началъ свистать — сначала робко и тихо, затмъ все смле и громче и, какъ это случалось съ нимъ всегда, когда онъ отдавалъ себя во власть своимъ впечатлніямъ, онъ, въ конц концовъ, забылъ все окружающее.
Какъ изъ глубокаго сна, пробудился онъ, когда по ту сторону забора раздались шорохъ и трескъ втвей. Испуганный Павелъ быстро обернулся.
Тамъ стояла Лиза въ бломъ ночномъ одяніи, въ наскоро наброшенномъ на плечи дождевомъ плат.
Въ первый моментъ Павлу казалось, что онъ долженъ бжать, но вс члены его тла были точно парализованы,
— Лиза, что ты тутъ длаешь?— пробормоталъ онъ
— Нтъ, что ты тутъ длаешь?— смясь отвтила она ему вопросомъ.
— Я? Мн хотлось посвистать немного.
— И для этого ты пришелъ сюда?
— Почему-же мн было не придти?
— Ты правъ… Я теб этого не запрещаю.
Она прижала лобъ къ ршетк и смотрла на него.
Оба молчали.
— Разв ты не можешь подойти ближе?— спросила она, очевидно, не отдавая себ отчета въ своемъ вопрос
— Перелзть черезъ заборъ?— совершенно невинно спросилъ онъ.
Она разсмялась.
— Нтъ,— сказала она, качая головой,— насъ могутъ увидть изъ окна, и это будетъ нехорошо. Но поговорить съ тобой я все-таки должна. Подожди, я выйду къ теб и провожу тебя немного.
Она отодвинула въ сторону расшатанный столбика ршетки и выпрыгнула на свободу, затмъ протянула Павлу руку и сказала:
— Ты хорошо сдлалъ, что пришелъ, мн часто хотлось поговоритъ съ тобой, но въ ту минуту ты никогда не былъ со мной.
И она глубоко вздохнула, словно переживала воспоминаніе о тяжелыхъ часахъ.
Павелъ дрожалъ всмъ тломъ. Видъ этой юной женской фигуры, стоявшей предъ нимъ въ ночномъ одяніи во всей своей простот и невинности, почти захватывалъ его дыханіе, въ вискахъ стучало, взоры скользили по земл.
— Почему ты не скажешь мн ничего?— спросила Лиза.
Блуждающая улыбка озарила его лицо.
— Не сердись на меня,— вымолвилъ онъ съ трудомъ.
— Зачмъ мн сердиться на тебя?— спросила она,— я рада, что вижу тебя, наконецъ, безъ постороннихъ. Но какъ все это удивительно, совсмъ, какъ въ сказк! Я стою у окна и смотрю на луну. Мама только что заснула, а я думаю, ужъ не ршиться-ли и мн лечь въ постель. А въ голов такъ непокойно и лобъ горитъ — такъ тревожно что-то на душ. Вдругъ я слышу, въ саду кто-то свиститъ, такъ красиво, такъ звучно, какъ я слышала только однажды въ моей жизни, и это было уже давно. ‘Это — не кто иной, какъ Павелъ’,— говорю я себ, и, чмъ дольше я слушаю, тмъ боле я убждаюсь въ томъ. ‘Но какъ онъ сюда попалъ?’ — спрашиваю я себя, а такъ какъ я во чтобы то ни стало хочу узнать истину, я беру свой плащъ и прокрадываюсь внизъ. И вотъ я здсь. А теперь пойдемъ, мы пройдемся къ лсу, тамъ насъ никто не увидитъ.
Двушка взяла руку Павла.
Молча они пошли по освщеннымъ луной лугамъ.
И вдругъ молодая двушка закрыла лицо обими руками и горько заплакала.
— Лиза, что съ тобой?— воскликнулъ испуганный Павелъ.
Она пошатнулась, ея нжное тло затрепетало въ беззвучномъ рыданіи.
— Лиза, не могу-ли я помочь теб?— молилъ онъ.
Она порывисто покачала головой.
— Оставь,— съ трудомъ произнесла она,— сейчасъ все пройдетъ.
Она попробовала идти дальше, но силы измнили ей. Съ жалобнымъ стономъ опустилась она на краю канавы въ сырую траву.
Павелъ стоялъ надъ ней и смотрлъ на нее.
‘Датъ выплакаться’ — вотъ правило, которое онъ испыталъ много разъ въ жизни.
Вся его робость прошла. Здсь требовалось утшать, а въ этомъ онъ былъ большой мастеръ.
Когда Лиза немного успокоилась, онъ слъ возл нея и тихо сказалъ:
— Лиза, разскажи мн все, что гнететъ тебя.
— О, да, я разскажу теб все!— воскликнула она.— Я ждала этого цлыхъ три года. Все это время я носила свое горе съ собой, я почти задыхаюсь подъ этой тяжестью, и я не нашла ни одной христіанской души, которой я могла-бы довриться. Тамъ, въ Италіи, на чудномъ Капри, гд все смется и радуется, тамъ часто, среди ночи, я прокрадывалась къ морю и громко кричала отъ муки, а на завтра приходила снова и смялась, даже больше, чмъ другіе, такъ какъ мама… о, мама, мама!— воскликнула она съ громкимъ рыданіемъ.
— Успокойся, вдь, теперь я около тебя, а мн ты можешь все сказать,— шепталъ ей Павелъ.
— Да, ты около меня, въ теб я имю друга,— произнесла она и склонила голову къ нему на плечо.— Видишь-ли, я знала это уже давно, но что-же изъ этого? Ты, вдъ, былъ далеко, и сколько разъ я готова была написать теб… Но я боялась, что ты сталъ мн чужимъ и дурно отнесешься къ моему письму… А съ тхъ поръ, какъ мы вернулись, у меня только одна мысль въ голов: ‘Ему ты должна довриться, онъ — единственный, который знаетъ, что такое горе, онъ пойметъ тебя!’
— Скажи-же мн, въ чемъ дло?— просилъ Павелъ.
— Она должна умереть!— громко вскрикнула Лиза.
— Твоя мать?
— Да.
— Кто теб это сказалъ?
— Профессоръ въ Вн, который изслдовалъ маму. Ей онъ сдлалъ радостное лицо и сказалъ: ‘Если вы будете беречься, то можете прожить до ста лтъ’. Во посл этого онъ послалъ за мной и спросилъ меня: ‘Естьли въ васъ достаточно силы, милая барышня, чтобъ выслушать отъ меня правду?’ — ‘О, да, говорите, прошу васу объ этомъ’,— отвтила я. ‘Вамъ я долженъ сказать истину,— сказалъ онъ,— такъ какъ вы здсь — единственный человкъ, ухаживающій за ней’. А затмъ онъ сообщилъ мн, что смерти мамы можно ждать каждый день. На случай-же, если она останется жива, онъ далъ мн списокъ указаній, которыя она должна была соблюдать насчетъ ды, питья, климата, настроенія духа и еще много чего… Видишь, съ этого дня я дрожу за нее съ утра до вечера, забочусь о ней, ухаживаю за ней и не имю ни минуты покоя. Иногда случается, что я говорю себ: ‘Ты молода и хочешь жить’. Тогда я пробую радоваться и нтъ, но звукъ застреваетъ у меня въ горл, и я снова съеживаюсь. Конечно, матери я должна показывать веселое лицо и отцу тоже…
— А зачмъ-же ты не призналась ему во всемъ?— перебилъ ее Павелъ.
— Неужели еще отравитъ и его жизнь?— возразила двушка.— Нтъ, лучше мн одной переноситъ все, чмъ заставлять страдать и его, и ее. У него веселый характеръ, и онъ любитъ маму всей душой. Временами онъ бываетъ рзокъ и вспыльчивъ, но мам онъ никогда не сказалъ ни одного неласковаго слова. Пусть онъ надется, пока это дли него возможно, я-же ничего ему не скажу.
Она склонила голову на руки и стала смотрть впередъ.
Павлу вспомнилась сказка его матери.
— Забота, Забота!— бормоталъ онъ про себя.
— Что ты шепчешь?— спросила она и посмотрла на него большими, какъ-бы объ утшеніи молящими, глазами.
— Нтъ, ничего,— возразилъ онъ съ печальной улыбкой,— мн хотлось-бы бытъ въ состояніи помочь теб.
— Ахъ, никто этого не можетъ!
— И все-таки я попытаюсь,— сказалъ онъ.— Теб недоставало только человка, съ которымъ ты могла-бы говорить откровенно. Твое положеніе совсмъ не такъ скверно, какъ ты думаешь. Правда, Забота оснила и тебя.
— Что это значитъ?— спросила она.
Тогда Павелъ разсказалъ ей начало сказки о срой женщин, насколько онъ сохранилъ ее въ своей памяти.
— А какъ-же избавиться отъ посщенія Заботы?— спросила Лиза, когда онъ кончилъ.
— Я не знаю,— возразилъ онъ,— мать никогда не хотла разсказать мн конецъ этой сказки. Я не думаю, чтобы существовало средство избавиться отъ Заботы. Такіе люди, какъ мы, должны добровольно отказаться отъ счастья, такъ какъ, если оно даже близко отъ нихъ, они не видятъ его, всегда что-нибудь печальное становится между. Единственное, что имъ дано, это — стеречь счастье другихъ и заботиться о томъ, чтобъ тмъ жилось какъ можно лучше.
— Но я также желала-бы имть хоть маленькую долю своего счастья,— сказала Лиза, доврчиво подымая на него глаза.
— Я хотлъ-бы быть такимъ счастливымъ, какъ ты,— возразилъ онъ.
— Если-бы только я могла избавиться отъ этого постояннаго страха!— жаловалась она.
— Страхъ… съ нимъ ты должна заключить союзъ. Страхъ я чувствовалъ всю мою жизнь, и, если я не зналъ причины, я спшилъ найти основаніе для него. И совсмъ недурно живется съ нимъ. Если-бъ у людей не было страха, они не знали-бы, для чего живутъ. Но подумай только, какъ ты можешь быть довольна! Ты видишь вокругъ себя радостныя лица, мать чувствуетъ себя счастливой, несмотря на свои страданія,— вдъ, чувствуетъ, не правда-ли?
— Да, слава Богу,— сказала Лиза,— она совершенно не подозрваетъ, какъ плохо ея здоровье.
— Вотъ видишь-ли! И отецъ также мало подозрваетъ объ этомъ, никакая забота не гнететъ ихъ, они любятъ другъ друга и любятъ также тебя, ни одного злого слова не произносится среди васъ. А когда твоей матери придется закрыть глаза, она, быть можетъ, сдлаетъ это съ улыбкой, такъ какъ скажетъ себ: ‘вдь, я всегда была очень счастлива’. Скажи, возможно-ли требовать большаго?
— Но она не должна умереть!— воскликнула молодая двушка.
— Почему нтъ?— спросилъ Павелъ,— разв смерть такъ страшна?
— Для нея — нтъ, но для меня.
— О другомъ въ этомъ случа нельзя думать,— возразилъ онъ, плотно сжимая губы,— надо обдумать, какъ самому съ собой справиться. Смерть только тому страшна, кто всю свою жизнь надялся на счастье и не могъ его достигнуть. Онъ долженъ испытывать ощущенія человка, вставшаго голоднымъ отъ роскошно уставленнаго стола, и отъ этого чувства я желалъ-бы избавить каждаго, кого люблю. Вотъ видишь-ли, у меня тоже есть мать. Она тоже хотла быть счастливой и, быть можетъ, сильно этого желаетъ и теперь еще. Я одинъ сумлъ-бы снять съ ея плечъ заботу, но я не въ состояніи сдлать это. Какъ ты думаешь, каково мн это сознаніе? Я вижу, какъ она старетъ среди горя и нужды… Я могу сосчитать морщины на ея лбу и щекахъ… Ея ротъ проваливается и подбородокъ вытягивается… Уже давно она не произноситъ ни одного громкаго слова, она становится покойне изо дня въ день… И такъ-же тихо она въ одинъ изъ этихъ дней умретъ… А я буду стоятъ возл нея и долженъ буду сказать себ: ‘Ты въ этомъ виноватъ, ты не могъ доставить ей ни одного счастливаго дня!’
— Бдняга ты!— прошептала Лиза,— не могу-ли я чмъ-нибудь помочь теб?
— Никто не можетъ помочь мн, пока отецъ…
Павелъ остановился, испуганный теченіемъ собственныхъ мыслей.
Оба замолчали.
Долго сидли они неподвижно, озабоченно склонивъ на руки свои двадцатилтнія головы. А нжный втерокъ съ равнины шаловливо заигрывалъ съ ихъ волосами, посеребренными луннымъ свтомъ.
Вдругъ надъ ними пронеслась туча.
Оба вздрогнули. Имъ казалось, точно та печальная фея, которую они звали Заботой, распростерла надъ ними свое мрачное крыло.
— Я пойду домой,— сказала Лиза, вставая.
— Иди съ Богомъ!— торжественно отвтилъ онъ.
Она взяла его об руки.
— Благодарю тебя,— тихо произнесла она,— ты очень, очень ободрилъ меня.
— А если я теб снова буду нуженъ…
— Тогда я приду къ теб свистать,— смясь отвтила она.
Затмъ они разстались.
Какъ во сн, шелъ Павелъ черезъ темный лсъ. Сосны тихо шелестли… на сромъ мху играли лунные лучи.
‘А все-таки странно,— думалъ онъ,— что она именно мн разсказала о своемъ гор!’
И онъ заключилъ изъ этого, что онъ былъ самый счастливый изъ всхъ.
— Или самый несчастный,— задумчиво добавилъ Павелъ.
Затмъ онъ загадочно разсмялся и подбросилъ фуражку въ воздухъ.
Когда онъ вышелъ на свтлую равнину, онъ замтилъ, какъ дв тни прошмыгнули предъ нимъ и исчезли въ туманной дали.
Вслдъ за этимъ онъ услышалъ позади себя какой-то трескъ въ кустахъ можжевельника.
Онъ быстро обернулся и увидлъ вторую пару тней, быстро скрывшуюся за кустомъ.
— Вся равнина кажется сегодня живой,— пробормоталъ онъ и, смясь, добавилъ: — понятно, вдь, это — ночь на Ивановъ день!
Вскор посл него, съ растрепанными волосами и разгоряченными лицами, пришли домой сестры. Он объявили, что пасторъ до самой полуночи гадалъ имъ въ карты что въ скоромъ времени он выйдутъ замужъ.
Съ хихиканьемъ он быстро пробжали въ свои спальню.

XII

Старикъ Мейгеферъ плавалъ въ блаженств. Согласіе богатаго Дугласа принять участіе въ его предпріятіи вдругъ подняло его шансы на головокружительную высоту. Уши, которыя до сихъ поръ отказывались внимать ему вдругъ жадно стали прислушиваться къ его объясненіями, а въ гостиницахъ, гд еще недавно его принимали съ полунасмшливой, полуснисходительной улыбкой, теперь еи стали считать великимъ человкомъ.
— Половину своего состоянія Дугласъ хочетъ вложить въ это дло,— разсказывалъ Мейгеферъ,— мы уже вступили въ переговоры съ Борзигомъ въ Берлин, онъ долженъ поставитъ намъ необходимыя машины. Изъ Ольденбурга мы выписали техника-управляющаго и ежедневно къ намъ поступаютъ запросы, по какой цн мы согласны продать милльонъ торфяныхъ брикетовъ.
Слдствіемъ этихъ рчей было то, что Мейгефера стали торопитъ съ выпускомъ акцій. И, когда его окружали и просили оставить на имя того или другого извстное количество этихъ акцій, онъ высокомрно хвастался и говорилъ, что эти бумаги, по всей вроятности, останутся въ надежныхъ рукахъ.
Дома онъ занимался составленіемъ эмблемы новой фирмы для отпечатанія ея на конвертахъ, а въ его карманахъ звенли деньги, данныя ему взаймы.
Уже четыре недли прошло съ той Ивановой ночи. Изъ Елененталя были присланы два пригласительныхъ билета — одинъ на имя Мейгефера младшаго, другой на имя барышень.
‘На пикникъ,’ — какъ стояло въ приглашеніи.
— Ага, уже заискиваютъ въ насъ!— воскликнулъ старикъ,— крысы чуютъ сало.
Павелъ взялъ пригласительную карточку съ почеркомъ Лизы и отправился за стогъ сна, гд онъ, въ одиночеств, по крайней мр, около часа изучалъ вс буквы. Затмъ онъ поднялся на свою вышку и всталъ предъ зеркаломъ.
Онъ нашелъ, что его борода подросла, только на щекахъ еще оставались незаросшія мста.
— Современемъ она вся подрастетъ,— сказалъ онъ себ въ порыв тщеславія.
Но, когда онъ увидлъ свое улыбающееся лицо, онъ былъ пораженъ тми глубокими, печальными складками, которыя спускались у него отъ глазъ, мимо носа и къ угламъ рта.
— Морщины длаютъ человка интереснымъ,— утшалъ онъ себя.
Съ этого часа Павелъ исключительно былъ занятъ мыслью, какую роль онъ долженъ былъ играть на празднеств.
Онъ изучалъ предъ зеркаломъ изящный и правильный поклонъ, ежедневно осматривалъ свое воскресное платье и пытался скрыть изношенность своего сюртука усиленной его чисткой съ помощью щетки, смоченной черной краской.
Приглашеніе совершило цлый переворотъ въ его внутреннемъ мір. Оно было для него привтомъ изъ обтованной земли веселья, которую онъ, подобно Моисею, видлъ еще только издалека. А, вдь, ему было только двадцать лтъ!
День празднества наступилъ.
Сестры надли свои блыя платья и прикололи темныя розы въ волосы. Он вертлись предъ зеркаломъ и спрашивали другъ друга: ‘Хороша-ли я?’ И, несмотря на то, что он отвчали утвердительно, он едва-ли подозрвали, какъ он были прекрасны. Мать сидла въ углу, любовалась ими и улыбалась.
Павелъ, растерянный, бгалъ взадъ и впередъ, внутренне недоумвая, какъ такое радостное событіе могло внушать такой страхъ. Въ послднія минуты онъ старался придумать различныя прекрасныя рчи, которыя онъ намревался произнести на празднеств: о благ человчества, о культур торфа и о книг стихотвореній Гейне. Пусть люди видятъ, что онъ уметъ вести любезные разговоры съ дамами.
Открытый экипажъ, остатокъ прошлаго великолпія, отвезъ Павла и его сестеръ на празднество. Вернуться они хотли пшкомъ…
При възд во дворъ ‘благо дома’ Павелъ черезъ ршетку сада замтилъ мелькающія въ кустахъ свтлыя цвтныя платья и услышалъ смхъ веселыхъ двичьихъ голосовъ. Его непріятное настроеніе отъ этого значительно возрасло.
На веранд ихъ встртилъ съ радостнымъ смхомъ самъ Дугласъ. Онъ ущипнулъ сестеръ за щеки, хлопнулъ Павла по плечу и сказалъ:
— Ну, юный рыцарь, сегодня мы должны заслужить себ шпоры!
Павелъ вертлъ фуражку въ рукахъ и вдругъ какъ-то глупо разсмялся, на что самъ на себя разсердился.
— Теперь пойдемъ къ дамамъ!— воскликнулъ Дугласъ и взялъ сестеръ подъ руки, а Павелъ поплелся за ними.
Смхъ двицъ раздавался все ближе и ближе, къ нему примшивались также веселые мужскіе голоса.
Павлу стало казаться, точно его сейчасъ должны обезглавить. А затмъ предъ его глазами появился туманъ — онъ неясно видлъ большое количество постороннихъ лицъ, смотрвшихъ на него изъ-за облаковъ. Ему пришла на мысль рчь о культур торфа, но въ этотъ моментъ она, очевидно, не могла пригодиться.
Тогда онъ увидлъ выплывающее изъ тумана лицо Лизы. На ней была приколота брошка съ синими драгоцнными камнями, и она привтливо улыбалась ему. Исключая улыбку, Лиза никогда еще не казалась ему такой чуждой, какъ въ этотъ моментъ.
— Мейгеферъ, мой товарищъ дтства,— представила она его и, взявъ за руку, стала подводить ко всмъ гостямъ.
Павелъ кланялся на вс стороны и не могъ избавиться отъ неопредленнаго чувства, что онъ былъ смшонъ.
— Э, да это — также и мой образцовый мальчикъ!— воскликнулъ веселый голосъ двоюроднаго брата Лизы, и вс дамы захихикали.
Затмъ Павла попросили ссть и предложили ему чашку кофе.
— Мама немножко прилегла,— шепнула ему Лиза,— ей нехорошо сегодня.
— Да?— произнесъ онъ и безсмысленно разсмялся.
Кузенъ Левъ собралъ вокругъ себя кружокъ молодыхъ двицъ и разсказывалъ имъ исторію про одного молодого ученаго. Этотъ послдній такъ любилъ сладкое, что при взгляд на мшокъ съ конфектами, которыя онъ не смлъ взять, онъ самъ превратился въ сахарную голову. Вс покатывались со смха.
‘О, если-бъ и я могъ разсказывать подобныя исторіи!’ — подумалъ Павелъ, а такъ какъ онъ ничего не могъ придумать лучшаго, то онъ сталъ сть сладкій пирогъ, одинъ кусокъ за другимъ.
Его сестры тотчасъ-же были окружены нсколькими молодыми людьми. Улыбаясь, он смло смотрли имъ въ глаза и самые бойкіе отвты такъ и сыпались изъ ихъ устъ.
Сестры вдругъ стали казаться Павлу существами изъ высшаго міра.
— Теперь, mesdames, мы будемъ играть въ очень интересную игру,— сказалъ кузенъ Левъ, складывая ногу на ногу и небрежно откидываясь на спинку стула.— Игра называется ‘Получать корзины’. Дамы и кавалеры идутъ гулять отдльно. Кавалеръ спрашиваетъ у встрчающейся ему дамы: ‘Est-ce que vous m’aimez {Любите-ли вы меня?}?’ Если дача отвчаетъ: ‘Je vous adore {Я васъ обожаю.}’ — она становится его женой, если-же она не желаетъ кавалера, то молча протягиваетъ ему корзину. Кто получитъ большее количество корзинъ, тому надваютъ на голову колпакъ, и онъ долженъ носить его весь вечеръ.
Барышни нашли игру очень веселой и вс встали, чтобъ тотчасъ-же начать ее.
Всталъ также и Павелъ, хотя онъ охотне всего остался-бы сидть въ своемъ темномъ углу.
‘Что могутъ означать эти иностранныя слова?’ — спрашивалъ онъ себя, онъ охотно спросилъ-бы объ этомъ у одного изъ присутствующихъ гостей, но стыдился выказать свое невжество и такимъ образомъ сконфузить своихъ сестеръ.
Лиза встала съ мста и ушла съ другими двушками, ей-бы онъ ршился довриться.
Павелъ печально послдовалъ за всми, но, когда онъ увидлъ первую даму, идущую ему навстрчу, его охватилъ такой страхъ, что онъ быстро сошелъ съ дорожки и спрятался въ самой густой зелени.
Здсь былъ немного дикій уголокъ, какъ въ глубокомъ лсу. Крапива и папоротникъ вытягивали вверхъ свои стройные стебли, а некрасивыя волчьи ягоды и широколиственный лапушникъ, сплетаясь вмст, казалось, оспаривали другъ у друга первенство.
Въ этой густой листв Павелъ опустился на землю, положилъ локти на колни и задумался.
Такъ вотъ что люди называютъ веселиться! Хорошо, что онъ увидлъ это! Но нравиться это ему не могло. Дома было, во всякомъ случа, уютне, а къ тому-же неизвстно, окончили-ли вовремя полольщицы свою работу?.. не сложили-ли торфъ въ кучи еще слишкомъ сырымъ?.. Дома было такъ много дла, а онъ, Павелъ, бродилъ здсь и принималъ участіе въ глупйшихъ играхъ, какъ дуракъ… Если-бы только не Лиза… Но, впрочемъ, что ему было до нея?… Какъ она улыбалась ему, такъ она улыбалась и всякому другому, улыбалась даже и тогда, когда кузенъ Левъ выкидывалъ свои штуки… Какъ смло онъ продлывалъ все это, какъ онъ всмъ имъ льстилъ! О, міръ скверенъ и неискрененъ, а вмст съ нимъ таковы и вс, и вс!..
Павелъ услышалъ, что его зовутъ съ дорожекъ, но онъ еще тсне прижался къ своему углу. Здсь, по крайней мр, онъ былъ защищенъ отъ злыхъ насмшекъ.
Удушливая жара стояла въ воздух, полусонные жужжащіе шмели ползали по земл, небо, казалось, сулило грозу.
‘Мн ршительно все равно,— думалъ Павелъ,— мн нечего терять, а озимая рожь снята и убрана.’
Въ воздух наступила тишина, только издали слышался звонъ блюдечекъ и чайныхъ ложекъ и время отъ времени къ нему примшивался заглушенный смхъ.
Павелъ задержалъ дыханіе. Чмъ дольше онъ оставался въ своемъ таинственномъ убжищ, тмъ непріятне длалось у него на душ, въ конц концовъ, онъ сталъ представлять себя школьникомъ, спрятавшимся, въ виду наказанія, отъ своего учителя.
Запахъ разросшихся растеній длался боле рзкимъ и непріятнымъ, сильно пахнущее испареніе сырой земли неслось къ Павлу, его глаза застилалъ какой-то неопредленный туманъ.
Сине-стальныя тучи плыли по небу, вдали начиналъ гремть громъ.
‘И это называется весельемъ!’ — думалъ Павелъ.
Въ втвяхъ зашумлъ втеръ. Крупныя капли дождя тяжело падали на листья. Тогда Павелъ боязливо, какъ преступникъ, вышелъ изъ своей засады.
Радостный смхъ встртилъ его у веранды.
— Достопочтенные господа,— кричалъ Левъ, весь разжавшись на стул,— этотъ образцовый юноша, по имени Павелъ Мейгеферъ, самымъ непростительнымъ образомъ уклонился отъ суда всего общества. Такъ какъ онъ своимъ проницательнымъ чутьемъ предугадалъ, что большая часть корзинъ очутится на его недостойной голов, такъ какъ онъ въ своей въ высшей степени возмутительной трусости…
— Я не знаю, зачмъ вы выставляете меня такимъ сквернымъ?— сказалъ огорченный Павелъ, не понявшій шутки.
Новый неудержимый смхъ былъ ему отвтомъ.
А кузенъ Левъ, между тмъ, продолжалъ:
— Я предлагаю, въ наказаніе за его преступленіе, присудить ему колпакъ и съ этой цлью учредить судилище.
— Не трудитесь, я возьму колпакъ и безъ суда,— раздраженно отвтилъ Павелъ.
Теперь ему достаточно было открыть ротъ, чтобъ вызвать новый взрывъ общей веселости.
Его торжественно короновали ночнымъ колпакомъ.
‘Я долженъ бытъ очень смшенъ,— думалъ онъ,— такъ какъ вс покатываются со смха.’
Только сестры не смялись. Ярко-красныя отъ обиды, он опустили глаза, а Лиза смущенно смотрла на своего друга, точно желала просить у него прощенія.

* * *

Вскор затмъ разразилась непогода. Свтлыя группы пустились бжать къ дому, молодыя двушки раскраснлись, большинство боялось грозы, и одна барышня упала даже въ обморокъ.
Кузенъ Левъ предложилъ составить кругъ, и каждый долженъ былъ разсказать какую-нибудь интересную исторію, тотъ, кому ничего не приходило въ голову, уплачивалъ фантъ.
Вс согласились съ удовольствіемъ. Жребій ршалъ очередь, и одинъ изъ молодыхъ людей началъ игру, разсказавъ очень веселую студенческую исторію, которую, по ею словамъ, онъ самъ пережилъ. Затмъ очередь дошла до нкоторыхъ молодыхъ двушекъ, но он предпочли отдать фанты. Наконецъ, жребій выпалъ Павлу.
Молодые люди насмшливо откашлялись, а двушки стали толкать другъ друга локтями и пересмиваться.
Тогда Павла охватила злоба, онъ сморщилъ лобъ и началъ наудачу:
— Жилъ однажды на свт человкъ, который былъ до того смшонъ, что достаточно было взглянуть на него, и уже хотлось вдоволь посмяться. Онъ-же самъ не зналъ, отчего это происходило, такъ какъ онъ въ своей жизни никогда еще не смялся…
Сдлалось совсмъ тихо вокругъ. Смхъ застылъ на лицахъ, и одинъ за другимъ вс опустили свои взоры.
— Дальше!— воскликнула Лиза, слегка кивнувъ Павлу.
А тому стало стыдно, что онъ ршился раскрыть свой внутренній міръ предъ этими чужими людьми.
— Я дальше не знаю,— сказалъ онъ и всталъ.
На этотъ разъ никто не смялся, и на одно мгновеніе воцарилось неловкое молчаніе, затмъ двушка, которой поручено было собирать фанты, подошла къ нему и, мило присвъ, сказала:
— Въ такомъ случа вы должны датъ фантъ.
— Охотно,— возразилъ Павелъ и снялъ часы съ цпочки.
— Пренепріятный человкъ!— услышалъ онъ слова одного изъ молодыхъ людей, обратившагося къ своему сосду.
Тутъ очередь дошла до Льва, онъ выступилъ съ очень веселымъ анекдотомъ, но оживленіе, повидимому, покинуло общество.
Глухо билъ дождь въ оконныя стекла, черныя тни тучъ наполняли комнату… Казалось, точно срая женщина скользнула сквозь воздухъ и коснулась своимъ мрачнымъ крыломъ этихъ юныхъ, смющихся лицъ, казавшихся теперь серьезными и постарвшими…
Только когда Лиза открыла рояль и заиграла веселый танецъ, исчезнувшая было радость снова пробудилась.
Павелъ стоялъ въ углу и смотрлъ на танцующихъ. Его совершенно оставили въ поко, только изрдка онъ ловилъ на себ чей-нибудь непріязненный взглядъ.
Его сестры носились по танцевальному залу, ихъ волосы разввались, а въ глазахъ разгорался страстный огонекъ.
‘Пусть он носятся,— думалъ Павелъ,— он достаточно скоро вернутся къ несчастью!’
А что для нихъ не существовало несчастья, это ему не приходило въ голову.
Когда Лиза осталась свободной, она подошла къ нему и сказала:
— Ты, кажется, очень скучаешь?
— Нтъ, почему-же?— отвтилъ онъ,— для меня все это ново.
— Будь веселй,— просила она,— вдь, мы живемъ только одинъ разъ.
Въ эту минуту Левъ стремительно бросился къ ней, схватилъ за талію и помчался съ ней по залу.
‘Она все-таки для меня чужая!’ — подумалъ Павелъ.
Когда двушка снова очутилась возл него, она шепнула ему:
— Пойди въ сосднюю комнату, я хочу теб кое-что сказать.
‘Что она можетъ мн сказать?’ — подумалъ Павелъ, но исполнилъ ея просьбу.
Полуспрятанный за драпировкой, онъ ждалъ, но Лиза не приходила. Съ минуты на минуту возрастала горечь въ душ Павла. Ему вспомнились его прекрасныя рчи насчетъ культуры торфа и стихотвореній Гейне, и онъ язвительно пожалъ плечами, удивляясь собственной глупости. Ему казалось, что въ теченіе этихъ часовъ онъ сдлался старше на нсколько лтъ.
И затмъ вдругъ у него возникли вопросы въ голов:
‘Что ты ищешь здсь? Какое теб дло до этихъ радостныхъ людей, которые смются и стараются понравиться другъ другу, и безсмысленно живутъ изо дня въ день? Глупымъ, несчастнымъ человкомъ ты былъ, когда думалъ, что и ты имешь право быть веселымъ! И ты могъ-бы сдлаться такимъ-же, какъ они!’
Полъ горлъ подъ ногами Павла. Ему казалось, что онъ погршитъ противъ себя, если еще хоть одну минуту останется на этомъ мст.
Онъ пробрался въ переднюю.
— Скажите моимъ сестрамъ,— попросилъ онъ служанку, бывшую тамъ,— что я пошелъ домой, чтобъ распорядиться насчетъ экипажа для нихъ.
Онъ облегченно вздохнулъ, когда входная дверь закрылась за нимъ.
Гроза утихла, съ неба падали послднія капли дождя, съ равнины дулъ свжій втеръ, а на краю горизонта, гд только что угасли лучи вечерняго заката, изъ-за яркокрасныхъ облаковъ выступалъ просвтъ посл пронесшейся бури.
Словно зврь, чующій за собой погоню, бжалъ Павелъ по размытой дождемъ дорог къ лсу, и только послдній успокоилъ и укрылъ его среди своего безмятежнаго шелеста. Сырой мохъ благоухалъ, а съ сосновыхъ иглъ падали на землю свтящіяся капельки.
Когда Павелъ ступилъ въ равнину и предъ его взорами обрисовались мрачные контуры родного дома, онъ простеръ впередъ руки и, какъ-бы взывая къ бушующему втру, воскликнулъ:
— Здсь мое мсто, ему я принадлежу, и жалкимъ человкомъ я буду, если я еще разъ стану искать радости среди чужихъ. На этомъ мст клянусь отказаться отъ всякаго тщеславія, отъ всхъ безумныхъ стремленій. Теперь я знаю, кто я, и то, что ко мн не подходитъ, не должно существовать для меня.
Такъ простился Павелъ со своей молодостью, съ мечтами своей юности.

XIII

Когда на слдующее утро Павелъ проснулся, онъ увидлъ мать, сидвшую у его постели.
— Ты уже встала?— спросилъ онъ удивленный.
— Я не могла спать,— сказала она своимъ тихимъ голосомъ, постоянно звучавшимъ такъ, точно она просила прощенія за то, что говорила.
— Почему?— спросилъ Павелъ.
Мать не отвчала, но гладила его по волосамъ и печально улыбалась ему. Тогда онъ понялъ, что сестры разболтали ей все и что обида за него не давала ей заснутъ.
— Было совсмъ не такъ скверно, мама,— сказалъ онъ, утшая ее,— они немного позабавились на мой счетъ, больше ничего.
— И Лиза тоже?— спросила мать съ большими, испуганными глазами.
— Нтъ, она нтъ,— возразилъ Павелъ,— но…— онъ замолчалъ и повернулся къ стн.
— Но?— спросила мать.
— Я не знаю,— отвтилъ онъ,— но во всемъ этомъ есть ‘но’.
— Ты, быть можетъ, несправедливъ къ ней,— сказала мать,— посмотри, вотъ что она прислала теб съ нашими двочками.
Она вынула изъ кармана продолговатый предметъ, заботливо обернутый въ шелковистую бумагу. Это была флейта, выточенная изъ чернаго дерева, въ блестящей серебряной оправ.
Павелъ покраснлъ отъ смущенія и радости, но послдняя быстро исчезла. Онъ нкоторое время смотрлъ на инструментъ и тихо сказалъ:
— На что мн эта флейта?
— Ты научишься играть на ней,— возразила мать съ нкоторымъ приливомъ гордости.
— Слишкомъ поздно,— отвтилъ онъ, печально покачавъ головой,— у меня теперь другое впереди.
У него было ощущеніе, точно его заставили снова извлечь изъ могилы что-то давно погребенное.
Когда отецъ встртился съ Павломъ за кофе у стола онъ сказалъ:
— Ну, ты, кажется, вчера уже осрамился?
Павелъ незамтно усмхнулся про себя, а отецъ пробормоталъ что-то о недостатк чувства собственнаго достоинства.
У сестеръ были большіе мечтательные глаза, и, когда он смотрли другъ на друга, по ихъ лицамъ разливалось блаженное выраженіе. Он, по крайней мр, были счастливы.

* * *

Недли проходили. Жатва въ цлости была сложена въ амбары, благодаря неусыпнымъ заботамъ Павла. Это былъ благословенный годъ, какихъ ужъ давно не могли запомнить.
Но отецъ уже расчитывалъ, какъ ему наилучшимъ способомъ употребить этотъ доходъ на свои торфяныя спекуляціи.
Онъ попрежнему продолжалъ хвастаться все въ томъ-же род, и, чмъ меньше Дугласъ давалъ о себ знать, тмъ боле онъ разсказывалъ въ трактирахъ объ успх его участія въ дл.
Но такъ какъ Мейгеферъ уже вступилъ на путъ надувательства, то неизбжно долженъ былъ прикрывать одну ложь другой. Будь Дугласъ еще нершительнй, все-таки такое безцеремонное обращеніе съ его именемъ должно было, въ конц концовъ, вывести его изъ терпнія.
Это было однажды утромъ, въ послднихъ числахъ августа.
Павелъ, работавшій во двор съ Михаиломъ Раудзусомъ, увидлъ высокую фигуру сосда, шедшаго прямо черезъ поле по направленію къ ихъ дому.
Павелъ испугался, это не могло предвщать ничего хорошаго.
Дугласъ дружески протянулъ ему руку, но изъ-подъ его густыхъ срыхъ бровей сверкали зловщія искры.
— Дома отецъ?— спросилъ онъ, и его голосъ прозвучалъ раздраженно и гнвно.
— Онъ въ комнатахъ,— смущенно отвтилъ Павелъ,— если позволите, я проведу васъ къ нему.
Увидвъ нежданнаго гостя, Мейгеферъ въ нкоторомъ смущеніи вскочилъ со своего стула, но тотчасъ-же овладлъ собой и въ обычномъ беззастнчивомъ тон обратился къ Дугласу:
— Вотъ и прекрасно, что вы пришли! мн необходимо переговоритъ съ вами.
— И мн съ вами также,— отвтилъ Дугласъ, становясь предъ нимъ во весь ростъ своей массивной фигуры.— На какомъ основаніи, милый другъ, вы злоупотребляете моимъ именемъ?
— Я? Вашимъ именемъ?.. Но позвольте… Павелъ, выйди!
— Пусть онъ останется здсь,— произнесъ Дугласъ и повернулся къ Павлу.
— Онъ сейчасъ-же долженъ выйти, милостивый государь,— закричалъ старикъ,— надюсь, я — еще господинъ въ своемъ дом, милостивый государь!
Павелъ вышелъ изъ комнаты.
Въ темной передней онъ наткнулся на мать, которая, сложивъ руки, неподвижнымъ взоромъ смотрла на дверь. При вид сына она разрыдалась и бросилась къ нему.
— Онъ еще отниметъ у насъ нашего единственнаго друга на всемъ свт,— рыдала она.
Затмъ она упала на руки Павла, судорожно вздрагивая каждый разъ, когда спорящіе голоса мужчинъ громче доносились до ея слуха.
— Пойдемъ отсюда, мама, — молилъ Павелъ,— это слишкомъ волнуетъ тебя, а помочь мы все равно не можемъ ничмъ.
Обезсиленная, она безъ сопротивленія дала увести себя въ спальню.
— Дай мн немного уксуса!— попросила она,— иначе я свалюсь.
Павелъ исполнилъ ея просьбу и, пока натиралъ ей виски, старался говорить громче, чтобъ заглушить крики мужскихъ голосовъ.
Вдругъ послышалось хлопаніе дверей… Одно мгновеніе все было тихо… зловще тихо… Затмъ раздалось звяканіе цпи, и до нихъ донесся хриплый отъ ярости крикъ отца:
— ‘Султанъ’, возьми!
— Боже! онъ травитъ на Дугласа собаку,— закричалъ Павелъ и стремительно кинулся на дворъ.
Тамъ онъ увидлъ, какъ ‘Султанъ’, громадный злой песъ, вцпился Дугласу въ затылокъ, а отецъ бжалъ сзади и размахивалъ высоко поднятымъ вверхъ арапникомъ.
Михаилъ Раудзусъ положилъ руки въ карманы и спокойно смотрлъ на эту сцену.
— Отецъ, что ты длаешь?— закричалъ Павелъ, выхватывая арапникъ изъ его руки.
Онъ хотлъ броситься на собаку, но, прежде чмъ онъ усплъ добжать до борющейся группы, животное, удушенное сильной рукой великана, лежало на земл, вытянувъ вс четыре лапы.
У Дугласа текла кровь по рукамъ и по спин. Его гнвъ, казалось, прошелъ окончательно. Онъ стоялъ на мст, обтиралъ платкомъ текущую кровь и сказалъ съ добродушною улыбкой:
— Бдное животное должно было-бы подумать объ этомъ!
— Вы ранены, господинъ Дугласъ?— воскликнулъ Павелъ.
— Этотъ песъ принялъ мой затылокъ за окорокъ телятины,— сказалъ тотъ.— Пройдемтесь со мной немного и помогите мн отмыть кровь.
— Простите ему! — умолялъ Павелъ,— онъ не зналъ, что длалъ.
— Иди домой, болванъ!— послышался со двора голосъ отца,— ужъ не желаешь-ли ты быть заодно съ этимъ вроломнымъ субъектомъ?
Сосдъ сжалъ кулаки, но сдержалъ себя и съ принужденной улыбкой произнесъ:
— Вернитесь, сынъ долженъ оставаться съ отцомъ.
— Но я, вдь, не длаю ничего дурного…— пробормоталъ Павелъ.
— Мазурикъ, негодяй!— доносилось издали.
— Вернитесь,— сказалъ Дугласъ со стиснутыми зубами,— успокойте его… не то съ нимъ сдлается ударъ.
Затмъ, чтобъ не слышать ругани, онъ сталъ насвистывать маршъ и широкими шагами поспшно удалился.
На двор старикъ бушевалъ, какъ безумный, онъ бросалъ камни, размахивалъ въ воздух дышломъ отъ экипажа и давалъ толчки ногами то вправо, то влво.
Когда онъ встртилъ Павла, онъ хотлъ схватить его за горло, но въ это мгновеніе съ пронзительнымъ крикомъ выбжала изъ дверей мать и бросилась между ними. Она обхватила Павла обими руками, хотла даже что-то сказать, но страхъ предъ мужемъ парализовалъ ея языкъ. Она могла только смотрть на него.
— Бабье отродье!— воскликнулъ Мейгеферъ, презрительно пожавъ плечами, и отвернулся, но такъ какъ онъ долженъ былъ на комъ-нибудь сорвать свой гнвъ, онъ подбжалъ къ Михаилу Раудзусу, спокойно принявшемуся въ это время за работу, и закричалъ на послдняго: — собака, чего ты глазешь, разиня ротъ?
— Я работаю, господинъ,— возразилъ тотъ и бросилъ на хозяина непріязненный взглядъ изъ-подъ черныхъ бровей.
— Что мн стоитъ, собака, измолоть тебя въ порошокъ,— кричалъ старикъ, подставляя Раудзусу подъ носъ кулаки.
Работникъ съежился, но въ это мгновеніе об руки хозяина ударили его по лицу. Раудзусъ пошатнулся, съ его мрачнаго лица исчезла послдняя капля крови, и, не издавъ ни одного звука, онъ схватилъ топоръ.
Но въ эту минуту Павелъ, слдившій съ возрастающимъ страхомъ за этой сценой, подбжалъ къ работники сзади, выхватилъ у него изъ рукъ оружіе и быстро бросилъ его въ колодезь.
Отецъ снова попытался напасть на работника, но Павелъ, принявъ быстрое ршеніе, схватилъ его поперекъ тла, и, хотя старикъ отбивался руками и ногами, сынъ собравъ вс силы, снесъ его въ комнаты и заперъ за нимъ двери на ключъ.
— Что ты сдлалъ съ отцомъ?— со стономъ воскликнула мать, съ ужасомъ взиравшая на это насиліе.
Чтобы сынъ могъ когда-нибудь вступитъ въ схватку съ отцомъ, было для нея совершенно непонятнымъ. Ея со страхомъ смотрла на Павла и жалобно повторяла:
— Что ты сдлалъ съ отцомъ?
Павелъ наклонился къ ней, поцловалъ ея руки сказалъ:
— Успокойся, мама, я долженъ былъ спасти ему жизнь.
— А теперь ты заперъ его на ключъ? Павелъ, Павелъ!
— Пока Михаилъ не уйдетъ, отецъ не долженъ выходить,— отвтилъ онъ.— Не отпирай ему двери, не то случится несчастье.
Затмъ онъ вышелъ на дворъ.
Работникъ стоялъ, прислонясь къ двери конюшни, и, жуя свою черную бороду, угрюмо слдилъ за Павломъ.
— Раудзусъ!— позвалъ тотъ его.
Работникъ приблизился, на его лбу выступили синія, налитыя кровью жилы. Онъ не смлъ взглянуть на молодого человка.
— Твой дополнительный заработокъ состоитъ изъ пяти марокъ и сорока пфенниговъ. Вотъ получи! Черезъ пять минутъ тебя больше не должно быть во двор!
Работникъ бросилъ на Павла непріязненный, мрачный взглядъ, и тому стало страшно при мысли, что этотъ человкъ такъ долго оставался въ дом и никто не остерегался его. Онъ пристально смотрлъ работнику въ глаза, боясь, что тотъ каждую секунду бросится на него.
Но Раудзусъ молча повернулся, пошелъ въ конюшню, гд связалъ свой узелокъ, и черезъ дв минуты уже выходилъ изъ воротъ. Во все время ужасной сцены онъ не произнесъ ни звука.
‘Прекрасно, теперь къ отцу!’ — сказалъ себ Павелъ, твердо ршившійся спокойне вынести и брань, и побои.
Онъ открылъ дверь и ждалъ, что отецъ кинется на него.
Но тотъ сидлъ въ углу дивана, весь съежившись, и неподвижно смотрлъ внизъ. Онъ даже не шелохнулся, когда Павелъ подошелъ къ нему и робкимъ, просительнымъ тономъ сказалъ ему:
— Я сдлалъ это противъ своего желанія, отецъ, но такъ надо было…
Старикъ только угрюмо посмотрлъ на него сбоку и съ горечью произнесъ:
— Ты, вдь, можешь длать, что хочешь… я — старый человкъ, а ты сильне меня…
И онъ снова весь ушелъ въ себя.
Съ этого дня Павелъ сдлался хозяиномъ въ дом.

XIV

Прошло три недли съ тхъ поръ, Павелъ работалъ, словно онъ былъ на барщин. Кром того, его охватило какое-то странное безпокойство. Когда онъ на минуту разршалъ себ отдыхъ, онъ не могъ оставаться дома. Ему казалось, точно стны должны рушиться на него. Тогда онъ бродилъ по равнин, по лсу или кружилъ около Елененталя. Что ему тамъ надо было, онъ самъ себ въ этомъ не сознавался.
‘Если я встрчу Лизу, я думаю, я отъ стыда провалюсь въ землю,’ — говорилъ онъ себ, но, тмъ не мене, высматривалъ ее всюду и дрожалъ отъ страха и радости, когда видлъ вдали приближающуюся женскую фигуру.
Даже и ночнымъ отдыхомъ сталъ онъ пренебрегать. Какъ только въ дом засыпали, онъ украдкой выходилъ изъ воротъ и возвращался часто только раннимъ утромъ, чтобъ съ пустой головой и разбитымъ тломъ приняться за работу.
— Я хочу длать такъ, какъ лучше, лучше,— часто бормоталъ онъ про себя и, когда онъ снималъ хлбъ въ пол, онъ въ тактъ къ звуку, издаваемому косой, повторялъ себ: — лучше, лучше!..
Только вопросъ ‘какъ?’ казался ему совершенно не яснымъ, онъ даже не зналъ, не пострадалъ-ли Дугласъ отъ укуса собаки,
Однажды, когда Павелъ въ сумеркахъ бродилъ по ту сторону лса, онъ увидлъ Михаила Раудзуса, идущаго изъ Елененталя. Онъ несъ на плеч лопату, на которой вислъ узелокъ. Павелъ пристально посмотрлъ на него боясь нападенія, но работникъ угрюмо поглядлъ на него сбоку и на большое разстояніе обошелъ его кругомъ.
‘Этотъ парень иметъ такой видъ, точно замышляетъ что-то недоброе,’ — подумалъ Павелъ, проводивъ его глазами.
По разсказамъ одного поденщика, Дугласъ взялъ прогнаннаго въ услуженіе, а когда старикъ Мейгеферъ узналъ объ этомъ, онъ расхохотался и сказалъ:
— Это похоже на этого пролазу Дугласа! по всей вроятности, онъ собирается выкинуть противъ меня какую-нибудь гадость!
Старикъ былъ твердо убжденъ, что Дугласъ передалъ дло прокурору, онъ даже находилъ извстное наслажденіе въ мысли быть осужденнымъ — ‘несправедливо’, разумется, а такъ какъ вызовъ въ судъ изо дня на день заставлялъ себя ждать, онъ язвительно замчалъ:
— Этотъ милостивый государь стоитъ за отсрочки для осужденныхъ къ повшанію.
Но Дугласъ, казалось, совершенно забылъ о нанесенномъ ему оскорбленіи, даже не поступало и требованіе о возвращеніи одолженнаго имъ капитала.

* * *

Душа Павла была полна благодарности, и, чмъ мене у него было возможности открыто высказать ее, тмъ боле мучилъ его стыдъ, тмъ тревожне становилось состояніе его духа.
И вотъ однажды ночью онъ снова стоялъ предъ садовымъ заборомъ въ Еленентал.
Ранній осенній туманъ разстилался надъ землей, увядающая трава слегка колебалась. ‘Блый домъ’ исчезъ въ ночной тьм, только изъ одного окна свтился печальный темно-красный огонекъ.
‘Это — комната, въ которой Лиза сидитъ около больной матери’,— подумалъ Павелъ.
А такъ какъ у него не было другого средства вызвать ее, онъ началъ свистать.
Два, три раза онъ останавливался, чтобъ прислушаться. Никто не являлся, и въ его душ началъ расти страхъ.
Павелъ сталъ ощупью искать расшатанный столбикъ ршетки, который Лиза тогда показала ему, и, найдя его, проникъ въ садъ. Сучья зацпляли за его платье, какъ въ дикой мстности, онъ долженъ былъ ползти по земл, отыскивая дорожку. Наконецъ, онъ выбрался на свободное мсто. Свтлый песокъ распространялъ неопредленный, слабый свтъ, ярче свтила лампочка изъ комнаты больной.
Павелъ слъ на скамейку и сталъ смотрть туда. Ему казалось, что за занавской двигалась чья-то тнь.
Вдругъ разомъ вокругъ него сдлалось свтлй… Розовые кусты выступили изъ тьмы… Песокъ засверкалъ и вышка дома, рисовавшаяся еще недавно въ темныхъ контурахъ, освтилась темно-краснымъ свтомъ, точно на нее упали лучи утренней зари.
Удивленный Павелъ оглянулся… и кровь застыла у него въ жилахъ.
Высоко къ ночному небу подымалось кровавое зарево пожара, черныя тучи освтились огненными краями, блесоватое пламя колебалось между ними, и въ высоту летли огненные лучи, точно въ неб стояло сверное сіяніе.
‘Родной домъ горитъ!’
Голова Павла тяжело упала на спинку скамейки, но черезъ мгновеніе онъ быстро вскочилъ, его колни тряслись, кровь стучала въ виски.
‘Бги, спасай, что возможно спасти!’ — кричалъ въ немъ внутренній голосъ.
И, какъ безумный, онъ пустился бжать черезъ кусты, перелзъ заборъ и спрыгнулъ по ту сторону его, въ канаву.
Какъ восходящее солнце, горящія постройки далеко вокругъ освтили равнину, поля ясно обрисовывались, а черный лсъ былъ погруженъ въ красноватое зарево.
Домъ былъ еще цлъ, его стны сверкали, какъ мраморъ, окна блестли, какъ карбункулъ {Карбункулъ — драгоцнный камень, представляющій собою одну изъ породъ минерала граната (въ продаж можно встртить пода названіемъ альмандина), обладаетъ различными оттнками краснаго цвта, прозраченъ.}, а на двор было свтло, какъ днемъ. То горлъ амбаръ, амбаръ, туго набитый до самой крыши зерномъ. Работа Павла, его счастье, его надежды,— все это гибло въ дыму и пламени.
Онъ снова пустился бжать еще стремительне черезъ равнину.
Когда Павелъ пробгалъ черезъ лсъ, ему показалось, что мимо него промелькнула тнь, быстро опустившаяся на землю при его появленіи. Онъ почти не обратилъ на это вниманія.
‘Бги, спаси, что можно спасти!’ — кричалъ ему внутренній голосъ.
Со двора навстрчу Павлу неслись смятенные крики. Слуги дико носились взадъ и впередъ, служанки ломали руки, сестры бгали вокругъ и звали его.
Село только что проснулось… Дорога наполнилась народомъ, притащили ведра и плохую пожарную трубу.
— Гд мой отецъ?— крикнулъ Павелъ слугамъ.
— Сейчасъ его внесутъ въ домъ… онъ сломалъ себ ногу,— отвчали ему.
Несчастье за несчастьемъ!
— Оставьте амбаръ горть,— крикнулъ онъ другимъ, которые, окончательно потерявъ голову, лили въ огонь воду изъ нсколькихъ маленькихъ ведеръ.— Спасайте скотъ, смотрите, чтобъ онъ не кинулся въ огонь!
Три-четыре человка поспшили къ конюшнямъ.
— Остальные къ дому! Ничего не выноситъ!— снова крикнулъ Павелъ.— Ничего не выносить изъ комнатъ!— повторилъ онъ, выхватывая вещи изъ рукъ нсколькихъ постороннихъ лицъ, которыя выносили ихъ изъ дома.
— Но мы хотимъ спасать!— возразили т.
— Спасайте домъ!
Павелъ пустился вверхъ по лстниц. Пробгая мимо комнатъ, онъ замтилъ мать, безмолвно и съ сухими глазами сидвшую возл отца, который лежалъ на диван и стоналъ.
Черезъ слуховое окно Павелъ прыгнулъ на крышу и крикнулъ:
— Рукавъ сюда!
Съ помощью вилы ему подали металлическій брандсбой.
Съ шипніемъ скользнула водяная струя по раскаленнымъ кирпичамъ.
Павелъ помстился верхомъ на гребн крыши, его платье сдлалось совсмъ горячимъ, въ волосы попадали тлющія зерна, перелетавшія сюда изъ амбара, на лиц и на рукахъ показались маленькія раны отъ ожога. Онъ, казалось, не испытывалъ никакихъ физическихъ страданій, но онъ видлъ и слышалъ все, что происходило вокругъ. Его умъ работалъ съ необыкновенной напряженностью.
Онъ видлъ искры, огненнымъ столбомъ поднимавшіяся къ небу и спускавшіяся на землю роскошной дугой, видлъ, какъ выгоняли коровъ и лошадей на лугъ, гд они за изгородью были въ безопасности, видлъ, какъ собака, почти спаленная жаромъ, выла и рвалась съ цпи.
— Отцпите собаку!— крикнулъ онъ внизъ.
Онъ видлъ, какъ маленькіе миловидные огоньки съ синеватымъ оттнкомъ отдлились отъ чердака амбара и перебросились къ сараю.
— Сарай горитъ,— крикнулъ онъ внизъ.— Спасайте, что тамъ есть!
Нсколько человкъ кинулись тащить оттуда экипажи.
А этимъ временемъ водяная струя съ жужжаніемъ и шипніемъ поливала крышу, пробираясь подъ дранку и кирпичи. Маленькія бленькія облачка подымались предъ Павломъ и исчезали, чтобъ показаться въ другомъ мст,
Вдругъ онъ вспомнилъ о ‘Черной Зуз’, стоявшей спрятанной въ самомъ заднемъ углу сарая, среди прочаго стараго хлама. Его кольнуло въ сердце. Неужели и ей погибнуть, ей, на которую онъ возлагалъ такія надежды?
— Спасайте локомобиль!— крикнулъ онъ внизъ.
Но никто не понялъ его.
Желаніе спасти ‘Черную Зузу’ такъ всецло охватило Павла, что ему одно мгновеніе казалось, что онъ долженъ для этого пожертвовать домомъ.
— Смните меня!— крикнулъ онъ внизъ толп людей, стоявшихъ большею частью безъ дла и звавшихъ по сторонамъ.
Коренастый каменщикъ изъ села ползъ на крышу, отстранилъ стропила и проложилъ себ дорогу на самый гребень. Павелъ передалъ ему рукавъ и спустился внизъ, внутренніе удивляясь, что онъ не сломалъ себ ни ноги, ни руки.
Затмъ онъ проникъ въ сарай, изъ котораго навстрчу ему шелъ уже удушливый дымъ.
— Кто со мной?— крикнулъ онъ.
Вызвались два поденщика изъ села.
— Впередъ!
Они бросились во внутрь… въ огонь и въ дымъ.
— Вотъ дышло… берите… живй вонъ!
Съ шумомъ и трескомъ выкатился локомобиль на дворъ. Вслдъ за нимъ и за его спасителями рухнула крыша сарая.

* * *

Разсвтало. Синеватый свтъ сумерекъ сливался съ дымомъ, исходившимъ изъ груды сгорвшихъ строеній, изъ которой то тутъ, то здсь появлялся слабый огонь, сейчасъ-же устало исчезавшій. Толпа разбжалась. Непріятная тишина царила во двор, только съ мста пожарища слышались трескъ и шипніе, точно огненные языки предъ тмъ, чтобъ окончательно потухнутъ, вели между собой тихую бесду.
‘Ну,— сказалъ себ Павелъ,— теперь все сдлано’.
Домъ и конюшни со всми животными были спасены. Амбаръ и сарай представляли собою кучу пепла.
‘Теперь мы точно такъ-же бдны, какъ двадцать лтъ тому назадъ,— размышлялъ Павелъ, поглаживая свои раны,— а если-бы я не бродилъ по окрестностямъ, бытъ можетъ, ничего не произошло-бы’.
Когда Павелъ вошелъ въ сни, онъ увидлъ мать, со сложенными руками забившуюся въ уголъ. По ея щекамъ текли потоки слезъ, а глаза смотрли въ пустое пространство, точно она все еще видла предъ собой огненные языки.
— Мама!— испуганно вскрикнулъ Павелъ, такъ какъ боялся, что она недалеко отъ помшательства.
Она кивнула нсколько разъ головой и сказала:
— Да, да, все такъ складывается!…
— Вскор все опять пойдетъ хорошо, мама!— воскликнулъ онъ.
Мать посмотрла на него и засмялась. Павлу сдлалось больно отъ этого смха.
— Отецъ только что выгналъ меня изъ дома,— сказала она,— умоляю тебя, хоть ты-то не гони меня!
— Мама, ради Бога, не говори такъ!
— Видишь-ли, Павлуша, я совсмъ въ этомъ не виновата,— сказала она и посмотрла на него съ умоляющимъ выраженіемъ въ лиц,— я никогда не хожу со свчкой въ амбаръ.
— Но кто-же это сказалъ?
— Отецъ говоритъ, что я виновата во воемъ, что я должна убираться къ чорту… Но не трогай его, Павелъ,— просила она со страхомъ, видя, какъ сынъ возмутился,— не хватай его, какъ тогда, у него такія страшныя боли.,
— Докторъ прідетъ черезъ часъ, я уже послалъ за нимъ.
— Пойди къ отцу, Павлуша, и утшь его… Я пошла-бы сама, но меня онъ выгналъ изъ дома,— и, снова съежившись, мать пробормотала про себя: — онъ выгналъ меня изъ дома, выгналъ меня…

XV

Несказанныя бдствія обрушились на домъ Мейгеферовъ. Въ комнат лежалъ отецъ на своемъ одр болзни и стоналъ, и бранился, и проклиналъ день своего рожденія, Въ минуты нжности онъ схватывалъ руку жены, со слезами просилъ у нея прощенія въ томъ, что соединилъ ея судьбу со своей погибшей жизнью, и общалъ ей въ будущемъ сдлать ее богатой и счастливой… богатой — прежде всего.
Но все это было слишкомъ поздно. Его нжныя слова не производили впечатлнія на Елизавету, ея измученное страхомъ сердце слышало уже гнвныя, бранныя рчи, которыя всегда слдовали за этими изліяніями. Съ поблекшими щеками и потухшими глазами она тихонько бродила, вдвойн достойная сожалнія въ своемъ молчаніи, такъ какъ никто никогда не слыхалъ отъ нея ни звука жалобы.
Но къ ней никто не имлъ состраданія, даже Богъ и вчная судьба. День ото дня она боле уставала, на ея блдномъ съ синими жилками лбу, казалось, уже горла печать смерти, и счастье, котораго она ждала всю жизнь, было теперь дальше, чмъ когда-либо.
Единственный, кто-бы могъ помочь ей, былъ Павелъ, но и онъ прокрадывался около нея, какъ преступникъ, онъ едва смлъ при утреннемъ привтствіи подать ей руку и, когда она смотрла на него, онъ опускалъ глаза. Еслибы она была мене подавлена и убита горемъ, она должна была-бы изъ его страннаго поведенія вывести какое-нибудь заключеніе, но единственное, что она могла понять въ своемъ жалкомъ положеніи, было то, что сынъ боле не утшалъ ея.
Однажды, въ сумерки, когда Павелъ, по обыкновенію, во время отдыха, бродилъ около мста пожарища, она пошла за нимъ, сла возл него на разрушенный фундаментъ и пробовала заговорить съ нимъ, но онъ уклонился отъ этого, какъ всегда.
— Павелъ, не будь такимъ жестокимъ со мной!— стала просить мать, и ея глаза наполнились слезами.
— Вдь, я не длаю теб никакого зла, мама,— сказалъ онъ и стиснулъ зубы.
— Павелъ, ты что-то имешь противъ меня!
— Нтъ, мама!
— Неужели ты думаешь, что я — виновница пожара?
Тогда Павелъ громко вскрикнулъ, обнялъ ея колни и заплакалъ, какъ ребенокъ, но, когда мать захотла погладитъ его волосы — единственная ласка, которая допускалась между ними, онъ вскочилъ, оттолкнулъ ее и воскликнулъ:
— Не прикасайся ко мн, мама, я этого не стою!
Затмъ онъ отвернулся отъ нея и направился къ равнин.
Съ того момента, когда Павелъ проснулся въ первый разъ посл пожара, имъ овладла одна мысль, которая не давала ему больше покоя, мысль, что онъ, онъ одинъ виновенъ во всемъ.
‘Если-бъ я не рыскалъ по окрестностямъ,— говорилъ онъ себ,— а сторожилъ-бы домъ, исполняя свою обязанность, то несчастье никогда не случилось-бы!’
Все его душевное настроеніе казалось ему теперь преступленіемъ, которое онъ совершилъ противъ родного дома. Какъ Іисусъ въ Гесиманскомъ саду, Павелъ боролася со своимъ сердцемъ, стараясь найти въ немъ примиреніе и прощеніе. Но страхъ нигд не давалъ ему покоя. Постоянно пламя стояло у него въ глазахъ. И, когда онъ вечеромъ ложился въ постель и, подавленный, пристально смотрлъ въ темноту, ему казалось, что изо всхъ щелей и нему тянулись огненные языки, что вмсто тней ночи его обволакиваютъ черныя тучи густого дыма.
О виновник пожара Павелъ еще вовсе не думалъ и заботы, снова легшія на него всею тяжестью, были такъ велики, что онъ не могъ найти времени для чувства мести. Въ дом нуждались въ самомъ необходимомъ, едва хватало денегъ на аптеку. Павелъ соображалъ и расчитывалъ и днемъ, и ночью. Онъ изощрялся въ способахъ, что оба добыть необходимое количество наличныхъ денегъ.
Между прочимъ, Павелъ написалъ своимъ братьямъ, прося ихъ, не могутъ-ли они, благодаря своему вліянію, достать ему у кого-нибудь за умренные проценты нсколько сотъ талеровъ. Они прислали въ отвтъ глубокопечальное письмо, въ которомъ говорилось, что они сами такъ обременены долгами, что имъ немыслимо еще расчитывать на какой-либо кредитъ. Готфридъ, учитель, незадолго до этого обручился съ состоятельной молодой двицей. Павелъ былъ убжденъ, что брату нетрудно будетъ уговорить семейство невсты дать ему взаймы небольшую сумму. Но братъ настаивалъ на томъ, что этой просьбой онъ могъ повредить себ въ своемъ положеніи. ‘Мн надо было остерегаться,— писалъ онъ,— компрометтировіать себя въ глазахъ своего будущаго тестя, раскрывая ему раньше времени настоящее положеніе нашихъ семейныхъ длъ’. Счастье еще, что весь урожай рапса {Видоизмненіе брюквы, лишенной корневого мясистаго вздутія, цнится, главнымъ образомъ, масло изъ него, находящее большое употребленіе въ техник.} былъ уже проданъ и сданъ и что картофель большею частью еще находился въ земл. Такимъ образомъ, можно еще было добыть кое-какія деньги, которыя вс пошли на самые необходимые расходы. Можно-ли было думать при такихъ условіяхъ о постройк новаго амбара?
Среди печальныхъ грудъ обуглившихся балокъ и разрушенныхъ стнъ возвышалась со своимъ закоптлымъ тломъ и длинной шеей ‘Черная Зуза’, единственная вещь, кром нсколькихъ хозяйственныхъ упряжекъ, спасенная во время пожара.
Сестры, которыя въ это печальное время потеряли значительную долю своей веселости и только въ таинственныхъ уголкахъ развлекались и хихикали, ходили вокругъ локомобиля съ нкоторымъ страхомъ. Когда-же отецъ, въ первый разъ вставшій съ постели, увидлъ въ окно черное чудовище, онъ всплеснулъ руками и воскликнулъ:
— Зачмъ не дали сгорть этой дряни?
Павлу-же ‘Черная Зуза’ сдлалась еще дороже.
‘Теперь пришло время, и ты снова оживешь’,— говорилъ онъ, трогая колесо и заглядывая во внутрь котла.
По вечерамъ онъ сталъ вырзывать изъ липоваго дерева маленькія модели и однажды написалъ Готфриду:
‘Пришли мн изъ вашей школьной библіотеки нсколько книгъ по вопросу объ устройств паровыхъ машинъ. Мн кажется, что нашему дому это могло-бы принести большую пользу’.
Готфридъ заставилъ себя тщетно просить. Во-первыхъ, это противорчило его принципамъ — брать изъ библіотеки книги, которыхъ онъ самъ лично не употреблялъ, во-вторыхъ, эти книги не принесли-бы ему, Павлу, никакой пользы, такъ какъ онъ теоретически незнакомъ съ физикой.
Тогда Павелъ обратился къ Максу. Тотъ съ первой почтой прислалъ ему пакетъ въ десять фунтовъ съ совершенно новыми книгами, при которыхъ былъ приложенъ счетъ на пятьдесятъ марокъ. Павелъ ршилъ книги оставитъ, а пятьдесятъ марокъ скопить понемногу.
‘Для ‘Черной Зузы’ ничего не дорого!’ — думалъ онъ.

* * *

Но вскор у него явилась новая причина для тревоги.
Однажды утромъ на дворъ въхалъ экипажъ, въ которомъ вмст съ жандармомъ сидли два незнакомыхъ господина. Одинъ изъ нихъ, видный мужчина лтъ сорока, съ золотымъ пенснэ на носу, представился, какъ судебный слдователь.
Павелъ испугался, такъ какъ чувствовалъ, что ему было кое-что скрывать.
Судебный слдователь прежде всего осмотрлъ мсто пожарища, снялъ рисунокъ съ фундамента и спросилъ, гд находились ворота и окна. Затмъ онъ веллъ созвать всхъ слугъ, которыхъ подвергъ самому тщательному допросу относительно того, что они длали за день и до самаго момента начала пожара.
Павелъ, блдный и дрожащій, стоялъ около, а когда слдователь отпустилъ слугъ и обратился къ нему, Павлу казалось, что наступило свтопреставленіе.
— Были-ли вы въ амбар въ день пожара?— спросилъ слдователь.
— Да.
— Курите вы?
— Нтъ.
— Вспомните, не приходилось-ли вамъ, при какихъ-бы то ни было обстоятельствахъ, имть въ то время дло съ огнемъ, со спичками или другими подобными предметами?
— О, нтъ, я слишкомъ остороженъ для этого!— воскликнулъ Павелъ.
— Когда вы были въ послдній разъ въ амбар?
— Въ восемь часовъ вечера.
— Что вы тамъ длали?
— Я длалъ мой ежедневный вечерній обходъ до того, какъ я закрываю ворота.
— Вы сами закрываете ворота?
— Да, всегда.
— Замтили-ли вы что-нибудь въ означенный вечеръ?
— Нтъ!
— Не видли-ли вы кого-нибудь бродящимъ въ окрестностяхъ?
Какъ молніей, озарило Павла. Въ этотъ моментъ только вспомнилъ онъ о тни, которая въ начал пожара выплыла предъ нимъ въ лсу. Но, вдь, это не было въ ближайшей окрестности дома! И, глубоко вздохнувъ, онъ отвтилъ:
— Нтъ!
‘Теперь все кончено!— думалъ онъ,— слдующій вопросъ уже выведетъ на свтъ мое ночное странствованіе, откроетъ тайну, которую я такъ долго скрывалъ въ самой глубин своей души’.
Но нтъ. Судебный слдователь внезапно прервалъ свой допросъ и сказалъ посл маленькой паузы:
— Недавно у васъ былъ въ услуженіи работникъ по имени Раудзусъ?
— Да,— отвтилъ Павелъ и посмотрлъ на слдователя удивленными глазами.
Такъ вотъ на кого падало подозрніе! на Михаила Раудзуса!
— Почему вы отказали ему отъ мста?
Павелъ послдовательно разсказалъ о томъ ужасномъ происшествіи, но при этомъ старался, чтобы предыдущая сцена съ Дугласомъ оставалась какъ можно боле въ тни. И только, когда онъ устранилъ эту первую опасность, онъ успокоился.
Протоколистъ усердно записывалъ показанія, а судебный слдователь поднялъ брови кверху съ такимъ видомъ, точно для него теперь все было ясно. Выслушавъ Павла до конца, онъ сдлалъ знакъ жандарму, тотъ молча повернулся и направился по дорог къ Елененталю.
— Теперь пойдемте къ вашему отцу,— сказалъ слдователь,— въ состояніи-ли онъ выдержать допросъ?
— Позвольте мн справиться,— отвтилъ Павелъ и пошелъ въ комнату больного.
Онъ нашелъ отца въ сидячемъ положеніи на постели. Старикъ весь выпрямился. Его глаза сверкали, а на лиц лежалъ отпечатокъ тщательно скрываемой ярости.
— Пусть они войдутъ!— закричалъ онъ навстрчу Павлу,— все это — сущая ерунда, вдь, до истины они не посмютъ добраться, но пусть они войдутъ…
И онъ также разсказалъ судебному слдователю о сцен спора, но то, о чемъ Павелъ стыдливо умолчалъ — о ссор съ Дугласомъ и о натравливаніи собаки,— онъ изложилъ съ хвастливой словоохотливостью.
Слдователь глубокомысленно почесалъ себ голову, а его письмоводитель сталъ усердно записывать.
Когда Мейгеферъ дошелъ до того момента, когда ему приходилось описывать вмшательство своего сына, онъ вдругъ замолчалъ. Въ его взор, направленномъ на Павла, блеснулъ лучъ, въ которомъ мимолетно загорлся и потухъ огонекъ упорства и злобы.
— Что-же дальше?— спросилъ слдователь.
— Я — старый человкъ,— пробормоталъ сквозь зубы Мейгеферъ,— не заставляйте меня сознаваться въ своемъ собственномъ позор!
Слдователь удовлетворился этимъ отвтомъ. Но, когда онъ сталъ разспрашивать старика, не являлось-ли у него еще ране подозрніе на Михаила Раудзуса, тотъ таинственно разсмялся про себя и пробормоталъ:
— Орудіемъ, несчастнымъ орудіемъ онъ могъ послужить, конечно, но…— онъ остановился.
— Но?
— Жалъ, господинъ слдователь, что правосудіе носитъ повязку на глазахъ,— отвтилъ Мейгеферъ съ язвительной усмшкой,— я, со своей стороны, сказалъ все.
Слдователь и письмоводитель переглянулись и покачали головами, затмъ допросъ былъ оконченъ.
— Будетъ-ли задержанъ Михаилъ Раудзусъ?— спросилъ Павелъ у узжавшаго слдователя.
— Я надюсь, что онъ уже арестованъ,— былъ отвтъ.— Въ трактир, въ пьяномъ вид, онъ сдлалъ уже нсколько подозрительныхъ разоблаченій, то, что мы узнали отъ васъ, уже боле чмъ достаточно, чтобы начать противъ него слдствіе. Конечно, на многое еще надо пролить свтъ…
Съ этими словами они ухали.
Долго смотрлъ Павелъ вслдъ экипажу.
Послднія слова слдователя снова пробудили въ немъ страхъ.

* * *

Пока протекали недли, и слдствіе велось въ законномъ порядк, Павелъ сидлъ дома въ страх и тревог, точно ршеніе суда должно было погубить его, его одного.
Павелъ съ матерью и сестрами получилъ повстки съ приглашеніемъ явиться въ судъ присяжныхъ. Только отцу разршалось быть приведеннымъ къ присяг и допрошеннымъ въ послдній разъ у себя на дому. Но онъ объявилъ, что предпочитаетъ умереть въ зал суда, чмъ сидть дома въ то время, какъ истребитель его достоянія будетъ выпущенъ на свободу. Кого онъ подразумвалъ въ своихъ рчахъ, онъ не договаривалъ, но что это былъ не подозрваемый работникъ, было для всхъ ясно.
Наступилъ день разбора дла. Павелъ сработалъ отцу кресло-носилки. Въ немъ Мейгефера вынесли и подняли на самодльный экипажъ, въ которомъ старика осторожно уложили на постланную солому.
Этотъ экипажъ былъ весьма печальнымъ механизмомъ для передвиженья, и ему суждено было доставитъ семейство Мейгеферъ въ городъ, такъ какъ лучшіе экипажи, вс безъ исключенія, сгорли. Ршетку Павелъ веллъ снять, а вмсто нея укрпилъ деревянный ящикъ, сверхъ соломенныхъ пучковъ, служившихъ сидньемъ, онъ постлалъ потертыя и выцвтшія старыя лошадиныя попоны. Среди этого убожества на дн ящика лежалъ старикъ, испуская стоны и проклятія, надъ нимъ, на возвышеніи, помщалась его жена, блдная, жалкая, опечаленная, какъ-будто она олицетворяла собой генія упадка, затмъ вчно цвтущая юность, преуспвающая даже и въ самой жалкой обстановк, радостно свтилась изъ двухъ паръ лукавыхъ глазъ, а впереди, какъ возничій этой печальной повозки, сидлъ Павелъ и озабоченно смотрлъ предъ собой, пристыженный тмъ, что при первомъ вызд своихъ на такое далекое разстояніе онъ не могъ предоставить имъ боле роскошный экипажъ.
На блдно-желтой равнин покоились усталые лучи ноябрьскаго солнца, безпорядочно торчали пучки вереска среди желтыхъ тощихъ травъ, кое-гд блестли ложбины, наполненныя дождевой водой, а на кривыхъ откосахъ дороги висли, какъ мертвыя лтнія птицы, разрозненные поблекшіе листочки.
— Помнишь-ли ты еще, какъ двадцать одинъ годъ тому назадъ мы хали по этой самой дорог?— сказала Елизавета своему мужу и бросила взглядъ на Павла, котораго она тогда держала у груди.
Мейгеферъ что-то проворчалъ про себя, такъ какъ онъ не любилъ воспоминаній, такихъ воспоминаній. А Елизавета сложила руки и задумалась, ея думы, наврное, не были печальными, такъ какъ она при этомъ улыбалась,
Чмъ ближе экипажъ подъзжалъ къ мсту назначенія, тмъ тяжеле длалось на душ у Павла. Онъ безпокойно двигался на своемъ сидньи и дрожь охватывала все его тло. Съ ужасающей ясностью представлялась ему страшная ночь пожара и, среди испытываемой имъ боязни стоятъ предъ чужими людьми и говорить, его переполняло чувство счастья, при мысли о томъ, какъ онъ въ дыму и пламени стоялъ высоко на покатой крыш, повелвая и распоряжаясь, какъ единственный человкъ, которому вс повиновались, единственный, который среди всеобщей суматохи не потерялъ способности соображать положеніе.
‘Быть можетъ, я могъ-бы постоять за себя, если-бы представился случай’,— говорилъ онъ себ въ утшеніе.
Но эта мысль заставила его еще больше углубиться въ созерцаніе своего печальнаго, угнетеннаго, безсильнаго и безцвтнаго существованія.
‘Никогда ничего не перемнится, можетъ быть только хуже изъ года въ годъ’,— сказалъ онъ.
И въ это время онъ услышалъ позади себя вздохъ матери, и тогда все, что онъ только что думалъ, стало ему казаться постыднымъ, безсердечнымъ себялюбіемъ,
— Все это меня не касается,— пробормоталъ онъ.
Повозка въхала въ городскія ворота.
Предъ краснымъ зданіемъ суда, съ высокими каменными лстницами и сводчатыми окнами, экипажъ остановился. Немного дальше стояла знакомая коляска, а у кучера на шляп была еще та самая кисточка, которая однажды произвела такое сильное впечатлніе на Павла, когда онъ еще приготовлялся къ конфирмаціи.
Когда отца высадили изъ повозки, онъ также обратилъ вниманіе на коляску.
— Каналья уже тоже здсь,— воскликнулъ онъ,— посмотрю, въ состояніи-ли онъ будетъ вынести мой взглядъ!
Затмъ Павелъ, съ помощью служителя въ суд, внесъ отца по лстниц въ комнату свидтелей. Мать и сестры слдовали за ними, а любопытные остановились и смотрли на эту печальную процессію.
Комната для свидтелей была полна людей, большею частью служащихъ въ Еленентал. Въ углу стояла кучка нищихъ, въ центр — женщина съ распухшимъ лицомъ, съ повязаннымъ вокругъ тла краснымъ пестрымъ платкомъ, въ которомъ спалъ грудной ребенокъ. За складки ея платья держалась нсколько оборванныхъ дтей, чесавшихъ себ головы и исподтишка толкавшихъ другъ друга. Это было семейство подсудимаго, которое должно было свидтельствовать, что отецъ въ эту ночь былъ дома.
Мейгеферъ выпрямлялся, вытягивался въ своемъ кресл и бросалъ вокругъ себя испытующіе взгляды. Сегодня онъ казался себ еще боле, чмъ когда-либо, великимъ человкомъ, героемъ и мученикомъ въ то-же время.
Дверь отворилась, и на порог появился Дугласъ съ Лизой.
Мейгеферъ бросилъ въ его сторону ядовитый взоръ и сталъ язвительно посмиваться. Дугласъ не обратилъ на него вниманія и слъ въ противоположный уголъ, помстивъ рядомъ Лизу. Она казалась блдной, разстроенной, держала себя какъ-то робко, боязливо, что могло происходить отъ чуждой ей, непріятной обстановки.
Она съ легкой улыбкой кивнула въ сторону матери и сестеръ Павла, а на самого его посмотрла глубокимъ взглядомъ, точно хотла спросить его о чемъ-то.
Онъ опустилъ свой взоръ, такъ какъ не могъ вынести этотъ взглядъ.
Maть сдлала движеніе, желая подойти къ Лиз, но Мейгеферъ схватилъ ее за платье и сказалъ громче, чмъ это надо было:
— Не смй!
Павелъ словно онмлъ. Его колни тряслись, голову давила какая-то тупая боль, отнимавшая у него способность мыслить.
‘Ты навлечешь на нее срамъ!’ — твердилъ онъ себ, самъ не отдавая себ отчета въ своихъ словахъ.
А тамъ, въ зал суда, между тмъ, начался допросъ свидтелей. Вызывали одного за другимъ.
Сначала, поочереди, были вызваны поденщики, затмъ хозяинъ трактира, въ которомъ Михаилъ Раудзусь длалъ свои разоблаченія, затмъ нищее семейство изъ угла. Комната начала пустть.
Въ это время было произнесено имя Дугласа. Онъ прошепталъ на-ухо своей дочери нсколько словъ, которыя должны были относиться къ Мейгеферамъ, а затмъ большими шагами вышелъ изъ комнаты.
Со сложенными на колняхъ руками Лиза сидла теперь одиноко у стны. Густая краска возбужденія горла на ея щекахъ, придавая ей миловидный и смущенный видъ, а ея простая, искренняя душа отражалась въ каждой черт. ея лица.
Мать Павла не спускала съ нея глазъ, время отъ времени она смотрла также на сына и улыбалась при этомъ, точно во сн.
Черезъ четверть часа была вызвана Лиза. Она еще разъ бросила дружескій взглядъ въ сторону Елизаветы и исчезла за дверью. Ея допросъ продолжался недолго.
— Господинъ Мейгеферъ старшій!— выкрикнулъ служитель и поспшилъ, чтобъ помочь Павлу нести кресло.
Старикъ приподнялся и надулъ щеки, затмъ снова опустился съ легкимъ вздохомъ, внутренне ликуя отъ возможности играть такую эффектную роль.
Обширный залъ суда расплылся предъ глазами Павла въ красноватый туманъ, неясно видлъ онъ густую массу лицъ, внимательно смотрвшихъ на него или на отца, затмъ онъ снова долженъ былъ удалиться въ другую комнату.
Сестры, до этой минуты съ любопытствомъ смотрвшія вокругъ себя, начали бояться. Чтобъ заглушить страхъ, он начали сть привезенные съ собой буттерброды. Павелъ старался поддержать ихъ мужество, но отказался отъ колбасы, которую он великодушно предлагали ему. Мать помстилась въ уголъ, слегка дрожала и время отъ времени думала про себя,
‘Чего они отъ меня хотятъ?’
— Господинъ Мейгеферъ младшій,— раздалось у двери.
Въ слдующій моментъ Павелъ стоялъ въ высокомъ, переполненномъ людьми зал, предъ поставленнымъ на возвышеніи столомъ, за которымъ сидло нсколько человкъ со строгими, серьезными лицами, только одинъ, сидвшій немного подальше, все посмивался. Это былъ прокуроръ, котораго вс боялись. На правой сторон зала, тоже на возвышенныхъ мстахъ, помщались кучка достойныхъ гражданъ, они имли очень скучающій видъ и старались развлекать себя перочинными ножами, бумажными обрзками и т. д. То были присяжные. Налво, на огороженной скамейк, сидлъ подсудимый. Онъ перемигивался съ сидвшими въ мстахъ для публики и имлъ такое выраженіе лица, точно дло шло о комъ угодно, только не о немъ. Такимъ веселымъ Павелъ еще никогда не видлъ мрачнаго работника.
— Васъ зовутъ Павломъ Мейгеферъ, вы родились тогда-то, вроисповданія лютеранскаго я т. д.,— спрашивалъ средній изъ судей, человкъ съ гладко остриженной головой и тонкимъ носомъ, причемъ онъ вычитывалъ числа изъ большой тетради.
Онъ творилъ все это въ добродушно-бормочащемъ тон, но вдругъ его голосъ сдлался рзкимъ, острымъ, какъ ножъ, и глаза стали метать искры по направленію Павла:
— Приступая къ вашему допросу, господинъ Мейгеферъ младшій, я долженъ обратить ваше вниманіе на то, что ваши показанія должны быть подкрплены присягой.
Павелъ пришелъ въ ужасъ. Слово ‘присяга’, какъ ножомъ, кольнуло его въ сердце. Ему казалось, что онъ долженъ упасть и скрытъ свое лицо отъ жадныхъ глазъ, смотрвшихъ на него. Затмъ онъ почувствовалъ постепенно происшедшую въ немъ замчательную перемну. Любопытствующіе глаза исчезли, залъ потонулъ въ туман и, чмъ дальше отчетливый, рзкій голосъ судьи обращался къ нему, чмъ настойчиве Павелъ грозилъ себ небесными я земными карами, тмъ ясне представлялось ему, что онъ одинъ съ этимъ человкомъ во всемъ обширномъ зал, и вс его помыслы клонились къ тому, чтобъ въ его отвтахъ не упоминалось имени Лизы.
‘Теперь наступило время… теперь покажи себя мужчиной’,— говорилъ въ немъ внутренній голосъ.
Чувство, охватившее Павла, напоминало то, которое онъ испыталъ тогда, когда сидлъ тамъ, на крыш своего горящаго дома. Его умъ получилъ необыкновенную остроту, и тупая боль, давившая голову, спала съ него, точно сняли цпи, опутывавшія его. Павелъ въ спокойныхъ, ясныхъ выраженіяхъ изложилъ то, что зналъ о подсудимомъ, и обрисовалъ его внутренне родственнымъ съ собой.
При этихъ словахъ свидтели по залу пронесся шопотъ, присяжные бросили заниматься бумажными обрзками и два или три перочинныхъ ножа съ шумомъ закрылись.
— Что произошло, когда господинъ Дугласъ вступилъ въ споръ съ вашимъ отцомъ?— спросилъ предсдатель суда.
— Это я не могу сказать,— отвтилъ онъ твердымъ волосомъ.
— Почему?
— Мн пришлось-бы дурно говорить о моемъ отц.
— Что вы подразумваете подъ словомъ ‘дурно’?— опросилъ предсдатель.— Не хотите-ли вы этимъ сказать, что вы боитесь подвергнутъ вашего отца преслдованію за наказуемое закономъ дяніе?
— Да,— тихо произнесъ Павелъ.
Снова по залу пронесся шопотъ, а за своей спиной онъ услышалъ злобный голосъ отца:. ‘Ахъ, пособникъ!’ Но Павелъ не смутился этимъ.
— Законъ разршаетъ вамъ въ подобномъ случа отказаться отъ дачи показаній,— продолжалъ предсдатель.— Но какъ произошло нападеніе вашего отца на Михаила Раудзуса?
Павелъ плавно разсказалъ о происшествіи, но только, когда онъ долженъ былъ признаться, какъ онъ внесъ отца въ домъ, его голосъ дрогнулъ я онъ обернулся, точно хотлъ проситъ у того прощенія.
Старикъ сжалъ кулаки и стиснулъ зубы. Онъ былъ принужденъ переживать, какъ его собственный сынъ срывалъ съ его головы внецъ героя.
— А посл того, какъ вы отказали работнику, видли вы его или слышали что-нибудь о немъ?— спросилъ предсдатель.
— Нтъ…
— Когда вы проснулись въ ночь пожара, что вы увидли прежде всего?— продолжалъ предсдатель допросъ.
Наступило долгое молчаніе. Павелъ схватился обими руками за лобъ и, пошатываясь, отступилъ на два шага.
Ропотъ сочувствія и состраданія пробжалъ по залу. Вс были уврены, что воспоминаніе объ ужасномъ момент подйствовало на него такимъ потрясающимъ образомъ.
Однако, молчаніе Павла продолжалось.
— Отвчайте-же,— произнесъ предсдатель.
— Я… спалъ… нтъ…— пролепеталъ Павелъ.
— Вы, значитъ, еще бодрствовали?… Вы были въ вашей спальн, когда замтили первые признаки пожара?
— Нтъ…
— Гд вы были?
Опять наступила длинная пауза. Можно было-бы слышатъ паденіе листка на землю,— такъ тихо было въ зал.
— Вы не были у себя, въ дом вашихъ родителей?— снова спросилъ предсдатель.
— Нтъ…
— Гд-же вы были въ такомъ случа?
— Въ… саду… въ… Еленентал.
Поднялся глухой шумъ, превратившійся въ общее смятеніе, когда старый Дугласъ, вскочившій со своего мста, угрожающимъ голосомъ закричалъ на весь залъ:
— Что вамъ тамъ нужно было?
Старикъ Мейгеферъ испустилъ проклятіе, Лиза поблднла и тяжело склонила голову на спинку скамейки.
Предсдатель суда схватился за звонокъ.
— Я призываю свидтеля къ порядку,— сказалъ онъ,— я самъ предложу вопросы. При вторичномъ вмшательств я обвиню васъ удалиться изъ зала суда. Итакъ, господинъ Мейгеферъ младшій, что вы длали въ саду Елененталя?
Въ это время въ заднихъ рядахъ снова поднялся шумъ, а среди свидтелей образовалась группа около Лизы.
— Что тамъ случилось?— спросилъ предсдатель.
Прокуроръ, отъ зоркаго глаза котораго не ускользала ни одна пылинка во всемъ зал, нагнулся къ нему и шепнулъ съ многозначительной усмшкой:
— Свидтельница упала въ обморокъ.
Тогда улыбнулся также и предсдатель, а за нимъ и весь составъ суда.
Лиза, поддерживаемая отцомъ, вышла изъ зала…
Тутъ поднялся со своего мста сидвшій предъ подсудимымъ человкъ небольшого роста, съ тонко очерченнымъ лицомъ, ране все время игравшій оо связкой ключей, и сказалъ:
— Я прошу господина предсдатели сдлать перерывъ засданія на пять минутъ, такъ какъ присутствіе прикосновенной къ длу свидтельницы очень важно.
Павелъ бросилъ въ сторону этого человка робкій взглядъ, но засданіе было прервано.
Пятъ минутъ показались вчностью. Павелъ ршился приссть на скамью для свидтелей. Отецъ гнвными глазами недружелюбно посмотрлъ на него, но не выразилъ ни малйшаго желанія заговорить съ нимъ.
Лиза, блдная, какъ смерть, была снова введена въ залъ, а Павелъ вновь предсталъ предъ судьями.
— Напоминаю вамъ еще разъ,— началъ предсдатель,— что даже во всхъ подробностяхъ вы должны придерживаться только одной истины, такъ какъ вы знаете, что каждое слово вашихъ показаній подкрпляется вашей присягой.
— Я знаю это,— сказалъ Павелъ.
— Тмъ не мене,— продолжалъ предсдатель,— вы, какъ вамъ извстно, имете право уклониться отъ отвта, если предполагаете или боитесь, что ваше показаніе можетъ повлечь за собой кару для васъ или близкихъ вамъ лицъ. Желаете-ли вы, какъ и раньше, воспользоваться этимъ правомъ?
— Нтъ…
Павелъ произнесъ это слово твердымъ, яснымъ голосомъ. У него явилось убжденіе, что честь Лизы безнадежно пострадаетъ, если онъ и теперь еще будетъ молчатъ.
‘А если твоя присяга окажется клятвопреступленіемъ?’ — кричалъ ему голосъ его совсти, но было уже слишкомъ поздно.
— Итакъ, зачмъ вы были въ саду?— спросилъ предсдатель.
— Я хотлъ исправить то зло, которое было причинено въ нашемъ дом господину Дугласу.
По залу пронесся шопотъ разочарованія и недоврія.
— И съ этой цлью вы бродили по чужому саду?
— У меня была потребность найти кого-нибудь, предъ кмъ я могъ-бы извиниться.
— И для этого вы выбрали ночное время?
— Я не могъ заснуть.,
— И ваше безпокойное состояніе влекло васъ туда?
— Да!
— Нашли вы кого-нибудь въ саду?
— Нтъ…
— Были-ли вы когда-нибудь раньше въ этомъ мст въ тотъ-же часъ?
Наступила длинная пауза, а затмъ раздалось вторичное ‘нтъ’, произнесенное на этотъ разъ тихо, съ колебаніемъ, словно вырванное въ борьб съ совстью…
Возбужденное настроеніе присутствующихъ начало спадать, предсдатель сталъ перелистывать дло, а Лиза пристально смотрла на Павла своими большими потускнвшими глазами.
— Гд вы находились въ то время, когда вы замтили пожаръ?— снова спросилъ Павла предсдатель.
— Почти въ двадцати шагахъ отъ дома въ Еленентал.
— Что вы сдлали прежде всего?
— Я былъ очень испуганъ и тотчасъ-же побжалъ домой.
— Какимъ путемъ вы выбрались изъ сада?
— Я перелзъ черезъ заборъ.
— Значитъ, вы не открывали калитки, ведущей изъ сада во дворъ?
— Нтъ!
— И не проходили около дома?
— Нтъ!
Снова нкоторое волненіе овладло слушателями. Маленькій человкъ со связкой ключей поднялся и сказалъ:
— Я прошу господина предсдателя допроситъ еще разъ госпожу Дугласъ по поводу того, что она слышала въ эту ночь.
— Госпожа Дугласъ, пожалуйте сюда!— сказалъ предсдатель.
Съ долгимъ взглядомъ, обращеннымъ на Павла, Лиза выступила впередъ. Рядомъ, другъ возл друга, стояли они въ обширномъ, переполненномъ людьми зал, словно были близки одинъ другому.
— Въ какомъ направленіи раздавались шаги, которые вы слышали, когда пожаръ разбудилъ васъ?— спросилъ предсдатель Лизу.
— По направленію двора,— отвтила она тихо, едва слышно.
— И вы ясно слышали, какъ щелкнула садовая калитка?
— Да!
— Обдумайте хорошо, не могли-ли вы ошибиться?
— Я не ошиблась,— отвтила она тихо, но твердо.
— Благодарю васъ. Вы можете ссть.
Неровными шагами Лиза отправилась обратно на свое мсто. Съ того многозначительнаго ‘нтъ’ Павла ея взоръ былъ какъ-бы прикованъ къ молодому человку. Она, казалось, забыла обо всемъ остальномъ.
— Когда вы перелзли черезъ заборъ, по какой дорог направились вы къ дому?— продолжалъ предсдатель свой вопросъ, обращаясь къ Павлу,
— Черезъ равнину.
— Велъ-ли вашъ путь мимо лса?
— Нтъ, я пробгалъ мимо него на разстояніи двухсотъ-трехсотъ шаговъ.
— Встртили-ли вы кого-нибудь на своемъ пути?
— Я видлъ тнь, которая двигалась по направленію къ лсу и при моемъ приближенія быстро исчезла.
Долго сдерживаемое возбужденіе пронеслось по залу, подсудимый поблднлъ и его глаза приняли неподвижное, испуганное выраженіе. Прокуроръ внимательно слдилъ за нимъ.
Предсдатель сдлалъ еще нсколько второстепенныхъ вопросовъ, и Павлу было разршено ссть.
Были вызваны мать и сестры, но то, что он могли сказать, не имло значенія. Сестры съ любопытствомъ, почти вызывающе оглядывались вокругъ. Мать заплакала, когда ей пришлось говорить о минут пробужденія.
Павелъ чувствовалъ себя счастливымъ и гордымъ при мысли, что Лиза не была выдана имъ. Онъ съ улыбкой смотрлъ внизъ предъ собой и радовался своему мужеству. Но, когда вс свидтели были вызваны для принесенія присяги и онъ долженъ былъ поднять руку, ему стало казаться, что его давитъ пудовая тяжесть, точно тихій, печальный голосъ шепчетъ ему на ухо:
‘Не присягай!’
Но… онъ присягнулъ.
Когда онъ слъ на мсто, голосъ снова сказалъ ему: ‘Ты совершилъ клятвопреступленіе!’
Безсознательно Павелъ поднялъ голову. Ему показалось, что мимо него скользнула срая тнь и легкимъ дуновеніемъ коснулась его лба.
Онъ упрямо сдвинулъ брови и подумалъ:
‘Что-же, если я даже ложно присягнулъ, ея это не касается!’
На одно мгновеніе эта мысль наполнила душу Павла безумной радостью, но въ слдующую-же минуту она тупой тяжестью легла ему на грудь, сдавила ему горло, связала ему руки и ноги и у него явилось ощущеніе, точно онъ лишился способности двигаться.
Павелъ слушалъ однообразный голосъ ораторовъ, произносившихъ свои рчи, но не обращалъ на нихъ вниманія. Только одинъ разъ онъ встрепенулся, когда защитникъ, указывая на него своей связкой ключей, воскликнулъ на весь залъ:
— А тотъ свидтель, господа присяжные, прогуливающійся ночной порой весьма таинственнымъ образомъ по чужимъ садамъ и пріискивающій искусственные мотивы для оправданія своего ночного романическаго похожденія, можете-ли вы ему врить, когда онъ утверждаетъ, что видлъ внезапно всплывшую и исчезнувшую тнь?… тнь, которая, выражаясь снисходительно, могла зародиться только въ его разгоряченномъ мозгу? Чего онъ искалъ въ саду, господа присяжные? Я предоставляю разршеніе этого вопроса вашей проницательности а вашему жизненному опыту. Что-же касается свидтеля, то это — его дло примиритъ присягу съ его совстью.
Павелъ чувствовалъ себя окончательно уничтоженнымъ.
Присяжные произнесли свое ‘виновенъ’. Михаилъ Раудзусъ былъ приговоренъ къ пяти годамъ заключенія въ исправительномъ дом.
Въ тотъ-же самый моментъ, когда предсдатель прочелъ приговоръ суда, въ зал раздался язвительный хохотъ. Онъ исходилъ изъ устъ Мейгефера. Старикъ приподнялся въ своемъ креол и протягивалъ въ сторону Дугласа свои искривленныя руки, словно хотлъ схватитъ того за горло.
Когда его выносили, онъ кричалъ Дугласу вслдъ:
— Маленькихъ поджигателей вшаютъ, а большихъ оставляютъ на свобод!
Зловще прозвучалъ по большимъ коридорамъ хохотъ безсильнаго старика.

XVI

Зима наступила и прошла… Равнина была занесена снгомъ и снова зазеленла… Ранункулы подняли свои золотистыя головки… Можжевельникъ пустилъ свои нжные ростки, а съ голубого неба неслось щебетаніе жаворонковъ.
Только въ мрачномъ домик въ равнин не хотла появляться весна. Правда, Павлу удалось добыть смена для посва и на мст развалинъ уже возвышалась новая деревянная постройка, но надежда на лучшія времена все не появлялась. Тупо и безрадостно исполнялъ молодой человкъ свои обязанности, но все глубже и глубже длались морщины на его лбу. Боле чмъ когда-либо онъ ушелъ въ самого себя, а воспоминаніе о данной имъ ложной присяг тяжелымъ гнетомъ лежало у него на душ.
Прошли мсяцы, прежде чмъ Павлу стало ясно, что его печаль — не что иное, какъ праздная фантазія, возникшая въ его тревожномъ педантическомъ мозгу. Онъ подробно перебиралъ вопросы, предложенные ему тогда предсдателемъ, и ршилъ, что иначе онъ не могъ-бы отвтить. Въ сущности, онъ, дйствительно, въ первый разъ проникъ въ густой садъ. Что произошло однажды въ чудную лунную ночь по ту сторону забора, вовсе не касалось судей.
‘Нтъ, я — не клятвопреступникъ,’ — говорилъ себ Павелъ,— я — только трусъ, пшка, со страхомъ отступающій даже предъ тнью дянія. Не долженъ-ли я былъ съ радостью и гордостью дать ложную клятву ради Лизы? Тогда я былъ-бы чмъ-нибудь, тогда я имлъ-бы за собой кое-какія дла, теперь-же я тупо и трусливо прозябаю, какъ батракъ и большіе ничего.’
И въ мозгу этого ‘образцоваго мальчика’ возникало жгучее желаніе быть великимъ преступникомъ, только въ силу жажды проявить себя въ чемъ-нибудь. Время, которое онъ провелъ на крыш горящаго дома и предъ судейскимъ столомъ, представлялось ему сущностью земного удовлетворенія, и, чмъ больше онъ работалъ и хозяйничалъ, тмъ бездятельне и безполезне казался самъ себ.
Отецъ все еще былъ прикованъ къ своему креслу, которое онъ, по всей вроятности, ужъ никогда не былъ въ состояніи покинутъ, такъ какъ сломанная нога дурно сросталась. Хмурый и праздный, сидлъ онъ въ своемъ углу, тупо перелистывая старый календарь, и бранилъ каждаго, который приходилъ съ нимъ въ соприкосновеніе. Только Павлу онъ выказывалъ, какъ-бы противъ воли, извстное уваженіе, онъ ворчалъ про себя, когда видлъ сына, но не ршался открыто выступать противъ него.
А мать…
Немного боле усталой казалась она, немного боле тихой, чмъ прежде, кром этого, въ ней наблюдалось мало перемны. Но обладающій боле чуткимъ ухомъ могъ уловить въ воздух какой-то шелестъ, точно летая взадъ и впередъ надъ домомъ коршунъ, вісе боле и боле суживая круги, чтобъ въ одинъ злополучный день спуститься на свою добычу.
Она сама, конечно, слышала этотъ шелестъ и знала также, что онъ обозначаетъ, но она молчала, какъ молчала всю свою жизнь.
А счастье все еще не приходило…
Въ начал апрля она слегла. ‘Всеобщая слабость’ — такъ опредлилъ ея болзнь врачъ и посовтовалъ ей хать брать ванны изъ желзистой воды. Она улыбнулась и попросила его никому ничего не говорить о желзистыхъ ваннахъ, такъ какъ она знала, что Павелъ измучитъ себя работой, чтобъ сдлать для нея возможнымъ леченіе, теченіе, которое, по ея твердому убжденію, не привело-бы ни къ чему.
Она знала, чего ей недостаетъ: солнечнаго свта.
Слишкомъ густъ былъ мрачный покровъ, распростертый надъ ней Заботой, чтобъ хоть одинъ лучъ могъ проникнуть въ ея душу.
На сестрахъ-близнецахъ лежала теперь забота о домашнемъ хозяйств. И надо сказать, он бойко справлялись съ работой — въ этомъ долженъ былъ признаться и самъ Павелъ. Когда он что-нибудь разбивали, он смялись, а когда он должны были отказаться отъ прогулки он плакали, но слезы быстро переходили въ смхъ, а столъ никогда такъ скоро не накрывался, молочная посуда никогда не сверкала такой близной, какъ теперь, при ихъ работ.
Мать все это видла изъ своего окна и говорила:
— Хорошо, что я покидаю землю. Я уже ни къ чему не была боле годна на этомъ свт.
Къ Пасх у нея пропалъ сонъ и появилась лихорадка.
— Ахъ, какъ дорогъ хининъ!— вздыхалъ Павелъ, когда слуга халъ верхомъ въ аптеку, и, какъ-бы ища помощи, онъ смотрлъ на ‘Черную Зузу’, но она не трогалась съ мста, а, между тмъ, часто пріостанавливались полевыя работы, чтобы нарзкой торфа добыть нсколько грошей на хозяйство.
Мать стала бояться оставаться ночью одна и настойчиво просила, чтобъ кто-нибудь сидлъ возл нея. Но сестры, до устали наработавшіяся въ теченіе всего дня, засыпали около больной и часто даже падали поперекъ постели, такъ что старой, слабой женщин приходилось еще выноситъ на себ тяжесть ихъ юныхъ, цвтущихъ тлъ.
Павелъ отправлялъ сестеръ спать, а самъ принималъ на себя обязанность дежурить около больной.
— Иди спать, сынъ мой,— говорила мать,— ты изъ насъ всхъ боле всего нуждаешься въ отдых.
Но онъ оставался.
И въ майскія ночи, когда на двор, въ саду начинали цвсти деревья, кусты и травы и запахъ сирени врывался черезъ щели, они сидли вдвоемъ по цлымъ часамъ, взявшись за руки, и смотрли другъ на друга, точно Богъ знаетъ что хотли сообщить одинъ другому. Такъ было всегда между матерью и сыномъ. Полнота ихъ любви стремилась вылиться въ словахъ, но Забота похитила у нихъ даръ рчи.
Поутру, когда солнце показывалось на горизонт, Павелъ освжалъ голову ледяной водой и отправлялся на работу.
Его присутствіе такъ успокоительно дйствовало на мать, что она иногда засыпала. Тогда онъ на цыпочкахъ пробирался въ свою комнату и приносилъ оттуда книги по физик, гд непонятно и по ученому было описано устройство паровыхъ машинъ. Его голова, утомленная отъ сиднія по ночамъ и непривыкшая къ умственному труду, только съ большимъ усиліемъ схватывала значеніе темныхъ словъ. Но у него было время, и онъ неустанно продолжалъ свою работу, отъ страницы до страницы, какъ земледлецъ, пашущій на каменистой почв.
Когда мать открывала глаза, она спрашивала:
— До какого мста ты дошелъ, сынъ мой?
— Я учусь длать золото.
— Мой бдный мальчикъ!— возражала она и гладила его по рук.
Однажды ночью, сейчасъ-же посл праздника Пасхи, она снова никакъ не могла уснуть.
— Прочти мн что-нибудь изъ ученыхъ книгъ!— сказала она,— он такъ забавно скучны. Бытъ можетъ, у меня сами собой закроются глаза.
Павелъ исполнилъ ея просьбу, но по прошествіи часа замтилъ, что она смотрла на него большими, блестящими отъ лихорадки, глазами и, казалось, была дальше отъ сна, чмъ когда-либо.
— И изъ этого ты хочешь длать золото?— спросила она.
— Ты увидишь,— сказалъ онъ по обыкновенію.
Но на этотъ разъ она не удовольствовалась его отвтомъ.
— Лучше скажи мн это, мой мальчикъ,— просила она,— скажи мн это сейчасъ… Кто знаетъ, что можетъ случиться?… Я хотла-бы, по крайней мр, имть хотъ маленькое утшеніе, прежде чмъ я засну навки.
— Мама!— воскликнулъ онъ, испуганный.
— Успокойся, мой мальчикъ,— сказала она,— это ничего. Но разскажи мн, разскажи!
Она молила съ возрастающей боязнью, точно въ слдующую минуту могло быть уже поздно.
Съ прерывающимся дыханіемъ, въ сбивчивыхъ выраженіяхъ Павелъ разсказалъ о своихъ мечтахъ, о томъ, какъ онъ хотлъ пробудить къ жизни ‘Черную Зузу’, чтобъ можно было проникнутъ въ болото до самыхъ тайныхъ его глубинъ. Но во время своей рчи онъ былъ охваченъ такимъ страхомъ, что, рыдая, бросился на колни предъ постелью и спряталъ лицо на груди матери.
Она заставила его встать и сказала:
— Это нехорошо съ моей стороны, что я такъ напугала тебя. Съ Божьей помощью все еще можетъ измниться къ лучшему. Твои слова доставили мн большую радость. Я знаю, что если ты берешься за какое-нибудь дло, оно не вывалится у тебя изъ рукъ. Я желала-бы только дожить до того.
Такимъ образомъ тихо и незамтно, она снова вдохнула въ Павла мужество, такъ какъ ей самой не на что уже было надяться.
Въ другую ночь, когда Павелъ, усталый, заснулъ въ кресл, она позвала его по имени.
— Что теб, мама?— спросилъ онъ, вскочивъ.
— Ничего,— сказала она.— Прости меня, я должна была-бы дать теб покой. Но, кто знаетъ, долго-ли намъ еще придется говоритъ другъ съ другомъ? Мн хотлось-бы не терять времени.
На этотъ разъ онъ былъ слишкомъ объятъ сномъ, чтобъ понятъ смыслъ ея словъ. Онъ слъ ближе къ ней и взялъ ея руку, но его вки тотчасъ-же опустились. Мать думала, что онъ не спитъ, и начала говоритъ:
— Я была когда-то очень веселымъ, юнымъ существомъ, такимъ-же, какъ твои сестры… Мое сердце готово было выпрыгнутъ отъ великой радости, а глаза всегда смотрли въ даль, точно оттуда должно было появиться нчто необычайно-прекрасное — какой-нибудь принцъ, или что-нибудь въ этомъ род. Одинъ разъ я даже принялась любитъ — той, другой любовью, великой, небесной, которая приходитъ къ человку, какъ его судьба. Но онъ отвергъ меня. Онъ былъ строенъ, блокуръ и имлъ бородавку на подбородк. Бородавку мн всегда хотлось поцловать, но мн это такъ и не удалось… Онъ замтилъ мою любовь и однажды, когда былъ въ особенно хорошемъ настроеніи, обнялъ меня, сталъ ласкать, а затмъ снова отпустилъ… Я же сіяла и радовалась, что онъ все-таки хотъ разъ держалъ меня въ своихъ объятіяхъ.
Мать остановилась. Ея глаза свтились, щеки покрылъ розоватый, почти двическій румянецъ. Она чудеснымъ образомъ помолодла. Тогда она замтила, что Павелъ уснулъ, и печально замолкла.
Когда Павелъ проснулся, онъ сказалъ:
— Мн казалось, мама, что ты мн что-то разсказываешь.
— Ты это, конечно, видлъ во сн,— сказала мать и улыбнулась, но ея мысли, между тмъ, шли все дальше и дальше, черезъ всю ея жизнь, и изо всхъ уголковъ вытаскивали т крохи радости, которыя изрдка туда проскальзывали.
— Въ сущности, я не знаю,— говорила она,— почему всю свою жизнь я была такой печальной. Когда я думаю о прошломъ, я вижу, что большого несчастья со мной все-таки не случалось. Конечно, невесело было, когда мы были принуждены покинуть Елененталъ, а когда я увидла комнату въ ярко-красномъ свт во время пожара, страхъ пронизалъ меня всю до самаго мозга костей. Но въ общемъ мн все-таки хорошо жилось. Васъ, дтей, я всхъ вырастила, и ни одного изъ васъ смерть не отняла у меня, сть и пить намъ всегда было на что. Правда, отецъ иногда ворчалъ, но въ супружеств иначе не бываетъ, ты самъ это когда-нибудь испытаешь… Вы, дти, всегда меня любили. Изъ васъ, мальчиковъ, вышли дльные люди, а двочки сдлаются дльными женщинами, если Богъ захочетъ и ты не оставишь ихъ безъ надзора. Чего-же мн еще желать?
И такъ терзала себя эта бдная, обреченная мученіями на смерть женщина, допытываясь, что именно обрекло ее на смерть. Забота медленно освобождала ея голову отъ своего покрова, открывая лицо дуновенію смерти.
И въ одинъ изъ вечеровъ она умерла… Глаза закрылись… она сама не знала какъ…
Докторъ, котораго опять вызвали, сталъ говорить объ истощеніи силъ, объ анеміи, только чуткіе сердцемъ говорятъ въ подобныхъ случаяхъ:
— Она умерла, надломленная горемъ.
Съ горькимъ плачемъ опустились сестры на колни предъ постелью матери. Отецъ, внесенный въ комнату въ своемъ кресл, громко рыдалъ и хотлъ силой вернуть покойную къ жизни.
Павелъ стоялъ у изголовья кровати.
‘Я все-же былъ правъ,— думалъ онъ, кусая себ губы,— она умерла прежде, чмъ появилось счастье. Голодной встала она изъ-за стола на жизненномъ пиру, совсмъ, какъ я говорилъ,’
Онъ удивился, что, несмотря на ожиданіе, онъ не испытывалъ большого горя. Только безпорядочныя мысли о всевозможныхъ пустякахъ, метавшіяся въ его голов, какъ летучія мыши въ сумеркахъ, указывали ему на настроеніе его духа.
Пробила полночь, и отецъ сказалъ:
— Теперь пойдемъ отдохнуть, дти… Кто можетъ уснуть, пусть спитъ… Намъ предстоятъ тяжелые дни.
Онъ обнялъ сестеръ, потрясъ руку Павла и веллъ снести себя въ свою комнату.
‘Какъ добръ сегодня отецъ!— подумалъ Павелъ,— когда она была жива, онъ никогда не былъ такимъ!’
Сестры съ рыданіемъ обхватили шею Павла и требовали, чтобы онъ не оставлялъ ихъ. Он сильно боялись.
Павелъ, утшая, уговаривалъ ихъ, проводилъ ихъ въ спальню и общалъ черезъ часъ придти навститъ.
Когда-же въ назначенное время, со свчей въ рук, Павелъ тихонько подошелъ къ ихъ постели, онъ нашелъ ихъ крпко спящими. Он тсно прижались другъ къ другу, а на красныхъ щекахъ еще виднлись слезы.
Затмъ Павелъ направился къ двери отцовской комнаты, чтобы прислушаться, но, такъ какъ и здсь онъ не уловилъ никакого звука, онъ тихонько, на цыпочкахъ, пробрался въ помщеніе, гд лежала покойница. Онъ хотлъ въ послдній разъ просидть около нея ночь.
Сестры, отправляясь спать, покрыли голову почившей блымъ платкомъ. Павелъ отбросилъ его, сложилъ руки и сталъ смотрть, какъ колеблющіеся лучи свчи играли на восковыхъ чертахъ лица матери. Она мало измнилась, только синія жилки на вискахъ выступали рзче и вки бросали боле темныя тни на исхудалыя щеки.
Павелъ зажегъ ночничекъ, горвшій по ночамъ во время болзни матери у постели, слъ въ кресло, въ которомъ онъ постоянно сидлъ, и готовился мысленно произнести молитву за усопшую.
Но вдругъ онъ вспомнилъ, что забылъ послать за столяромъ, который долженъ былъ во-время снятъ мрку. Гробъ будетъ гладкій изъ сосноваго дерева, выкрашенный въ черную краску, а кругомъ гирлянда изъ втвей вереска, такъ какъ покойная больше всхъ другихъ любила это скромное, нжное растеніе.
‘Сколько будетъ стоить гробъ?’ — продолжалъ Павелъ свои думы, и вдругъ страхъ проникъ до глубины его души: у него не было достаточно денегъ, чтобы похоронить покойницу.
Онъ началъ считать и расчитывать, но не могъ придти ни къ какому заключенію.
‘Въ первый разъ приходится тратитъ лично на нее,’ — тихо сказалъ онъ про себя и подумалъ о выцвтшемъ плать, которое мать долго-долго носила изъ года въ годъ.
Онъ подсчиталъ, сколько онъ спшно могъ собрать наличныхъ денегъ, но сумма была мала и не могла покрыть расходы, необходимые для погребенія. Даже т три воза торфа, которые онъ могъ завтра и послзавтра отправитъ въ городъ, мало облегчали дла.
Тогда онъ взялъ листокъ бумаги и сталъ считать расходы:
Гробъ — 15 талеровъ.
Мсто на кладбищ — 10 талеровъ.
Причетнику — 5 талеровъ.
Одежда покойниц — 5 талеровъ.
Затмъ поминальное угощеніе, которое отецъ, по всей вроятности, захочетъ устроить возможно роскошне.
10 бутылокъ портвейна — 10 талеровъ.
Ящикъ сигаръ — 2 талера.
Четверть бочки пива — 2 талера.
Провизія для сладкаго пирога… Мука, конечно, была въ дом, но сахаръ, изюмъ, миндаль, розовая вода и т. д.— все это надо было купитъ. Сколько придется истратитъ?
Павелъ началъ считать, но у него ничего не выходило.
‘Мама, наврное, знаетъ,’ — подумалъ онъ и хотлъ обратиться къ ней за совтомъ.
Тутъ онъ увидлъ, что она мертва.
Онъ сильно испугался. Только теперь, когда его фантазія снова представила ее живой, онъ понялъ, что она была для него потеряна навсегда. Онъ хотлъ громко вскрикнутъ отъ боли, но сдержалъ себя, такъ какъ долженъ былъ продолжатъ считать.
— Прости мн, мама!— сказалъ онъ, правой рукой гладя ея холодныя щеки,— я не могу предаться скорби о теб, я долженъ прежде похоронить тебя.

* * *

Три дня спустя должно было состояться погребеніе. Какъ Павелъ предугадалъ, отецъ ршилъ устроитъ торжественныя похороны. Всмъ своимъ друзьямъ въ город онъ разослалъ приглашенія на прекрасной, глянцевитой бумаг съ широкимъ траурнымъ кантомъ. Свое горе онъ изобразилъ въ прекрасныхъ, избранныхъ выраженіяхъ и нигд не позабылъ украсить свою подпись широкими росчерками.
Вечеромъ наканун погребенія, когда тло было только что убрано, пріхали оба брата. Они уже много лтъ не были въ родительскомъ дом, и Павелъ почти не узналъ ихъ.
Готфридъ, учитель гимназіи, почтенный господинъ со строгимъ выраженіемъ лица и съ наростающимъ брюшкомъ, велъ подъ руку молодую, одтую въ трауръ, даму — свою невсту. Она удивленными взорами окидывала низкія, убогія комнаты и старалась придать своему лицу привтливое и сочувствующее выраженіе, такъ какъ ея положеніе требовало и того, и другого…
Максъ, купецъ, слдовалъ за ними. Онъ имлъ видъ немного легкомысленный, его непокорные усы тщетно принуждали себя войти въ печальное настроеніе сына, только что потерявшаго свою мать, а его трауръ обнаруживался боле въ скук, чмъ въ страданіи.
Оба брата торжественно обняли отца, а невста Готфрида наклонилась надъ нимъ, поцловала ему сначала руку, а затмъ лобъ. Потомъ они поздоровались съ сестрами, которыя въ своихъ траурныхъ платьяхъ казались еще свже и миловидне, чмъ всегда. Павла, стоявшаго въ дверяхъ и смущенно вертвшаго свою фуражку, они сначала не замтили.
Наконецъ, Готфридъ спросилъ:
— Гд-же нашъ братъ?
Тогда Павелъ робко подошелъ къ нимъ и протянулъ руку.
Три пары глазъ испытующе уставились на нето.
‘Какъ-бы мн уйти отсюда?’ — подумалъ Павелъ и, какъ только это стало возможнымъ, онъ отправился по дламъ въ конюшню.
Готфридъ послдовалъ за нимъ. Когда Павелъ увидлъ его, онъ испугался, такъ какъ не зналъ даже, о чемъ говорить съ такимъ знатнымъ господиномъ.
— Милый братъ,— сказалъ тотъ,— у меня есть къ теб просьба. Не можешь-ли ты предоставить моей невст боле уютное помщеніе? Ей немного тсно въ комнат двочекъ.
— Я уступлю ей свою комнату,— сказалъ Павелъ.
— Я былъ-бы теб очень благодаренъ, если-бъ ты это сдлалъ,— сказалъ Готфридъ, а затмъ предложилъ ему еще нсколько вопросовъ насчетъ болзни матери, насчетъ скота и насчетъ долговъ, тяготвшихъ надъ землей.
— Бдные!— сказалъ онъ,— вамъ пришлось пережить много непріятностей. Но постарался-ли ты облегчить, насколько возможно, послднія минуты нашей покойной матери?
Павелъ сталъ уврять, что сдлалъ все, что было въ его силахъ.
— Это радуетъ меня,— возразилъ братъ строгимъ тономъ,— на тебя пала-бы тяжелая отвтственность, еслибы ты не исполнилъ своего долга. А теперь пойдемъ, соберемся вс около тла просвтленной, пусть она видитъ съ неба насъ всхъ вмст.
Онъ предложилъ Павлу руку и повлекъ его въ комнату, въ которой мирно, между свчами и цвтами, покоилась мать и гд собрались уже вс остальные.
Павелъ, смущенный, остался стоятъ въ дверяхъ.
Онъ дорого-бы далъ, чтобъ остаться на минуту одному съ покойной, но такъ какъ это было невозможно, онъ тихо вышелъ и сталъ смотрть со двора черезъ окно, у котораго стояли чужіе зваки изъ села, точно онъ принадлежалъ къ ихъ компаніи…
Черезъ нкоторое время къ нему подошелъ Максъ и дружески отвелъ его въ сторону.
— У меня просьба къ теб, милый мой,— сказалъ онъ.— Горло мое совсмъ пересохло отъ дорожной пыли и плача. Не можешь-ли ты датъ мн глотокъ пива?
Павелъ отвтилъ, что тутъ два полныхъ боченка, но что они припасены на завтра дли похоронной трапезы.
— Ты дай мн все-же отвертку,— возразилъ Максъ.— Я это дло разумю. Пиво въ боченк будетъ завтра такъ-же свжо, какъ сегодня.
Лишь только Павелъ исполнилъ его просьбу, Максъ повернулся спиною къ нему и ушелъ.
Въ одиннадцать часовъ свчи у гроба были погашены и вс разошлись на покой. Для Павла не оставалось свободной постели и онъ взобрался на сновалъ, гд и просидлъ въ грустномъ раздумь всю ночь.

* * *

Въ десять часовъ утра прибыли первые позжане и именно такіе, которые вовсе не давали знать, что будутъ и которыхъ даже не ожидали. При вид ихъ первою мыслью Павла было: ‘хватитъ-ли у меня на всхъ ды и питья?’ И, чмъ боле людей назжало, чмъ боле протягивалось къ нему рукъ въ черныхъ перчаткахъ этихъ совершенно незнакомыхъ ему гостей, тмъ сильне росла его тревога и громче звучало у него въ ушахъ: ‘никакъ не хватитъ!’
Для отца наступилъ снова день величія: онъ сидлъ въ своемъ переносномъ кресл, какъ на трон, съ обоими старшими сыновьями по бокамъ, какъ съ вассалами, и предоставлялъ всмъ умиляться его горестью.
При появленіи каждаго новаго гостя онъ пожималъ ему руку обими своими руками, какъ-будто ему самому приходилось выражать соболзнованіе, грустно поникалъ головою я произносилъ прерывающимся отъ горя голосомъ отрывистыя фразы врод:
— Да, ея нтъ боле!.. Тамъ она!.. Для сердечныхъ ранъ не существуетъ бальзама!.. Да вознаградитъ ее небо за то, что не успла доставить ей земля!
И между этими изреченіями онъ покрикивалъ на Павла:
— Сынокъ, что-же ты не позаботишься о вин?.. Сынокъ, господину Вегману надо сигару!.. Сынокъ, старайся-же угоститъ всхъ!
Павелъ метался отъ одного къ другому, какъ лакей, съ безпокойствомъ считалъ бутылки, число которыхъ быстро сокращалось, и завидовалъ сестрамъ, которыя сидли въ своихъ красивыхъ траурныхъ платьяхъ отдльно въ уголк, гд могли наплакаться вволю, между тмъ какъ чужая имъ особа, невстка, старалась ихъ утшатъ. Самъ Павелъ при своихъ расчетахъ не подумалъ о траур для семьи и хорошо было еще, что купецъ отпустилъ все, что было нужно для этого, въ долгъ, иначе сестрамъ нельзя было-бы и показаться.
Самъ онъ въ своемъ поношенномъ сромъ костюм не походилъ на участника траура, и большинство гостей, не знавшихъ его лично, проходили спокойно мимо него. Онъ обращалъ на себя ихъ вниманіе лишь тогда, когда потчевалъ ихъ виномъ или сигарами.
На двор собралось много постороннихъ женщинъ, любившихъ покойную за ея мирное, достойное обращеніе. Отъ зоркаго взгляда отца не ускользнуло это собраніе и онъ крикнулъ:
— Павелъ, сынокъ мой, ступай и пригласи этихъ женщинъ въ домъ траура!
Павелъ исполнилъ приказаніе, но колеблясь, такъ какъ не зналъ, въ какой форм выразитъ приглашеніе. Выступивъ на порогъ, онъ увидлъ прежде всхъ Лизу, которая, въ простомъ траурномъ плать, стояла среди деревенскихъ женщинъ, держа въ рукахъ внокъ изъ блыхъ розъ. При взгляд на Павла ея глаза наполнились слезами.
Въ первую минуту ему захотлось броситься къ ней и выплакать свое горе на ея груди, но тутъ стояли посторонніе и смотрли на него. Онъ неловко поклонился и проговорилъ:
— Мой отецъ приглашаетъ всхъ, кто пожелаетъ взглянутъ на покойницу…
Женщины медленно двинулись въ домъ. Лиза еще колебалась.
— Ты не войдешь?— спросилъ онъ.
— Бдный мой, дорогой Павелъ!— воскликнула она.
Онъ закрылъ глаза и, шатаясь, отступилъ на два шага, но скоро оправился и проговорилъ:
— Войди, взгляни на нее, она тебя всегда любила…
— Павелъ, сынокъ, гд-же ты?— раздался изъ дома новый окрикъ отца.
— Павелъ,— произнесла двушка, задыхаясь отъ лившихся слезъ,— ты долженъ не падать духомъ… есть и другіе, любящіе тебя.
— О, да, я знаю,— отвтилъ онъ,— но иди-же, я долженъ угощать тамъ виномъ.
Она глубоко вздохнула, робко пошла за нимъ и вмшалась тамъ въ толпу чужихъ женщинъ.
— Павелъ, подойди!— подозвалъ его отецъ, мнившій себя въ этотъ день въ своемъ прежнемъ величіи.— Что это?— шепнулъ онъ на-ухо сыну, когда тотъ нагнулся къ нему,— я слышу, что вино уже все… Ты хочешь насъ осрамитъ?
— Кажется, есть еще дв бутылки,— отвтилъ Павелъ.
— Смотри, чтобы ихъ достало до прихода пастора. Но этимъ женщинамъ надо все-же поднести… Слышишь?
‘О, поскоре-бы пришелъ пасторъ!’ — думалъ Павелъ, наливая рюмки лишь до половины.
Наконецъ, явился и пасторъ. Вс двинулись за нимъ въ ту комнату, въ которой лежала покойная. Все помщеніе было залито солнечнымъ свтомъ и преломляющіеся лучи, пробиваясь сквозь склонявшуюся липовую листву, играли на мраморно-бломъ лиц усопшей.
Павелъ помогъ перенести отца въ его кресл къ изголовью гроба, а самъ удалился въ уголокъ, за толпу, надясь хотя немного отдохнуть здсь посл своей неустанной бготни.
Но ему не дали опомниться.
— Гд-же младшій сынъ?— спросилъ пасторъ, хотвшій собратъ вокругъ себя всю семью.
— Павелъ, дитя мое, гд-же ты?— крикнулъ отецъ.
Молодой человкъ долженъ былъ выйти и занятъ свое мсто возл отца, стоя за гробомъ. По рядамъ присутствовавшихъ пронесся шопотъ. Нкоторые изъ нихъ значительно переглянулись, какъ-бы желая сказать:
‘Такъ это — тоже сынъ? Въ такомъ случа мы поступили неладно.’
Пасторъ, обративъ вниманіе на игру солнечныхъ лучей, избралъ ихъ темою для своей рчи: ‘Какъ ни ярко и весело свтитъ наше земное солнце, но это ничто, это — мракъ, по сравненію съ сіяніемъ небеснымъ’. Затмъ онъ воздалъ хвалу покойниц, превознося и тхъ, которыхъ она покинула, въ особенности врнаго супруга и двухъ старшихъ сыновей, служащихъ гордою опорою дома. И Павлу достались тоже крохи похвалы, какъ рабу, котораго хозяинъ нашелъ врнымъ стражемъ своего добра до смерти.
Жаль было, что тотъ даже не слышалъ этой медоточивой рчи! Онъ стоялъ, смотря впередъ совершенно безсознательно. Его взглядъ остановился на шелковомъ бант, украшавшемъ чепецъ покойницы и слегка колыхавшемся при движеніи воздуха, которое вызывалъ пасторъ, размахивая руками. Бантъ походилъ на благо мотылька, который перебираетъ крылышками, готовясь вспорхнутъ.
Пропли хоралъ и приготовились закрытъ гробъ. Въ эту минуту въ заднихъ рядахъ присутствующихъ раздался душераздирающій вопль:
— Мама!.. Мама!..
Вс обернулись назадъ въ испуг и изумленіи. Это кричала Лиза Дугласъ. Она лежала теперь безъ чувствъ на рукахъ своей сосдки.
Павелъ понялъ ее. Она представила себ ту минуту, въ которую накроютъ черною крышкой лицо и ея матери, и онъ поклялся себ, что она найдетъ въ немъ тогда опору и утшеніе. Его отецъ тоже встрепенулся и на его лиц ясно выразился вопросъ: ‘И та тоже здсь?’
Лизу унесли въ сосднюю комнату и дв женщины остались при ней до приведенія ея въ чувство. Гробъ подняли и онъ заколыхался, потомъ его спокойно установили на дрогахъ.
Павелъ взялся за шапку. Готфридъ протиснулся къ нему и сунулъ ему что-то черное, мягкое въ руку.
— Повяжи себ, по крайней мр, этотъ крепъ на руку,— шепнулъ онъ.
— Зачмъ?
— Затмъ, чтобы не подумали, что ты не хочешь носить трауръ.
Павелъ испугался такого предположенія и исполнилъ, что требовалось. Ему было досадно на то, что братъ могъ его пристыдить, и лишь гораздо поздне понялъ онъ, кто изъ ихъ двухъ носилъ боле глубокій трауръ.
Кладбище стояло одиноко среди поля. Его можно было узнать издали по тремъ возвышавшимся на немъ соснамъ. По краю окружавшей его насыпи тянулась колючая изгородь.
Туда и направилось печальное шествіе. Сыновья шли тотчасъ за гробомъ, отецъ съ дочерьми-близнецами слдовалъ издали на телжк.
Павелъ двигался съ поникшею головою, думая о песк, по которому ступалъ, о вин, о Лиз, объ отцовскомъ кресл, о внк, который сползъ съ гроба и повисъ позади. Надо будетъ посмотрть, чтобы онъ не свалился тоже въ могилу…
При самомъ погребеніи онъ не чувствовалъ ничего, кром какого-то сильнаго жженія въ вискахъ, и, пока пасторъ произносилъ напутствіе, ему пришло въ голову, что онъ могъ-бы отлично потчевать гостей пивомъ вмсто вина. Въ то-же время ему надо было присматривать за сестрами, которыя въ своемъ гор переходили вс границы и хотли спрыгнуть вслдъ за грабомъ, онъ взялъ ихъ въ свои объятія, расцловалъ и уговорилъ ихъ склонить свои головки на его плечи. Он послушались, закрыли глаза и скоро стали спокойно дышатъ, какъ во сн.
При первомъ паденіи комьевъ земли на гробъ Павелъ ощутилъ ужасное чувство въ голов: ему чудилось, что тамъ катаются кегельные шары, а когда надъ могилой возвысился голый земляной холмъ, онъ подумалъ:
‘Завтра-же надо обложить этотъ холмъ зеленымъ дерномъ…’
Толпа стала расходиться, отца отнесли снова къ его телжк, три его сына пошли домой пшкомъ. Максъ и Готфридъ говорили тихимъ голосомъ, благоговйно приводя свои раннія воспоминанія о покойниц, Павелъ молчалъ, думая:
‘Благодарю Бога за то, что мн удалось похоронить ее тутъ.’
Его мозгъ все еще былъ занятъ суетливою хлопотливостью, все еще не усваивалъ, не хотлъ усвоить свершившееся… Но стоило Павлу войти на родной дворъ, увидть его крытыя дранкой конюшни и вс слды пожара, придававшіе ему срый и унылый колоритъ, и въ его ум съ быстротою молніи промелькнуло жгучее сознаніе:
‘Матери уже нтъ!’
Онъ повернулся, взмахнулъ руками и упалъ на землю, какъ пораженный громомъ…

XVII

Лто прошло, осень со своимъ туманнымъ облаченіемъ подкралась къ равнин. Красные солнечные лучи вяло тянулись вдоль лсной опушки и полевыя астры склоняли свои пурпурныя головки. Въ это время изъ усадьбы, ставшей еще молчаливе прежняго, стали доноситься странные звуки. Походили они и на удары молота, и на колокольный звонъ, разносясь по полямъ въ строгомъ ритм, то рзче, то глуше, но всегда съ мелодическимъ гуломъ, замиравшимъ въ воздух.
Деревенскіе жители прислушивались къ этому съ изумленіемъ, толпясь на улиц. Одинъ спрашивалъ:
— Что это творится тамъ, у Мейгефера?
Другой отвчалъ:
— Похоже на то, что онъ кузницу себ выстроилъ.
— Все равно, счастья себ не выкуетъ,— замчалъ третій, и они расходились со смхомъ.
Отецъ, сердитый, сидя и позвывая въ своемъ углу, какъ обыкновенно, взволновался, заслышавъ первый звукъ и позвалъ къ себ дочерей, требуя объяснитъ ему то, что происходило. Но и он знали только, что рано утромъ прибылъ мастеръ изъ города съ досками, молотами и разными инструментами. Павелъ долго толковалъ съ нимъ, разсматривая какіе-то планы и чертежи. Он побжали посмотрть, что-же тамъ длается, и увидали…
За сараемъ стояла ‘Черная Зуза’, окруженная деревяннымъ помостомъ, точно дама въ кринолин, и по этой пристройк лазалъ Павелъ съ рабочимъ, постукивая, поглядывая и подстругивая щели.
Сестры съ удивленіемъ смотрли на все это, догадываясь, что тутъ подготовляется что-то большое, но он не сочли нужнымъ докладывать объ этомъ отцу. Он вспомнили, что имъ слдовало еще послать поскоре и втайн служанку на почту съ двумя письмецами, которыя он написали.
Между тмъ, Павелъ стоялъ на окруженной досками ‘Черной Зуз’, прислонясь къ стройной труб, и съ страстнымъ ожиданіемъ смотрлъ на торфяное болото, какъ Колумбъ, жаждущій открытъ новый свтъ.
Первый приступъ къ смлому пути былъ сдланъ. Въ длинныя безсонныя ночи, провидимыя имъ посл смерти матери, когда горе терзало его душу своими желзными когтями, онъ старался заглушать его, углубясь въ свои книги. Какъ кротъ, прорывалъ онъ себ дорогу черезъ темныя для него теоріи, и, когда голова у него кружилась, тло нмло отъ умственнаго переутомленія, онъ говорилъ себ:
‘Ея послдняя надежда не должна рушиться…’
И его члены оживлялись, мозгъ озарялся блескомъ новой энергіи, и изъ хаоса загадочныхъ предположеній выработался гармоническій планъ, въ которомъ каждый рычагъ уподобился мускулу, каждая труба — жил въ человческомъ тл, оживленномъ волею Вчнаго Творца.
Недли и мсяцы протекли въ этой работ. Вс помыслы Павла были такъ поглощены жаждою знанія и стремленіемъ создать, что все, занимавшее его до тхъ поръ, отошло отъ него вдаль, исчезая какъ призракъ. Образъ матери сталъ смягчаться, смотря на него умиротворенно, какъ-бы съ улыбкою. Жатва собиралась въ житницахъ, точно вносимая невидимыми духами, и когда, наконецъ, въ овинъ сбросили послдній снопъ овса, Павелъ ударилъ себя по лбу, какъ очнувшійся отъ сна, и сказалъ:
— А мн чудится, что я лишь вчера еще только увидалъ первый колосъ!
Но, чмъ боле расширялись и созрвали его познанія, тмъ сильне боялся онъ за успхъ. Когда онъ пригласилъ къ себ мастера, сердце билось у него, какъ у студента предъ экзаменомъ. Онъ скрывалъ свои дйствія, какъ проступокъ, страшась быть осмяннымъ, и его намренія обнаружилъ лишь первый ударъ молоітка.
Прізжій мастеръ долженъ былъ обдать за господскимъ столомъ, но отецъ ясно выразилъ ему свое неудовольствіе, не привтствуя его и ворча что-то про дураковъ и лизоблюдовъ. Однако, это было оставлено безъ вниманія и работа продолжалась.
По указаніямъ Павла машина была разобрана и изслдована въ своихъ мельчайшихъ частяхъ. Т погршности, которыя были-бы сразу усмотрны заправскимъ техникомъ, были найдены этими двумя людьми лишь посл труднаго и тщательнаго осмотра и взаимнаго выясненія, Часто возникали тутъ, по цлымъ часамъ, горячіе споры точно въ совщательныхъ собраніяхъ. Мастеръ спросилъ однажды:
— Зачмъ, чортъ возьми, не послали вы этой штуки въ какую-нибудь спеціальную мастерскую для осмотра?
Павелъ испугался. Конечно, это была мысль! Она показалась теперь ему совершенно новой, хотя приходила ему въ голову не одинъ разъ, но онъ отгонялъ ее, какъ слишкомъ смлую и смшную… главное-же, боясь, что ему пришлютъ ‘Черную Зузу’ обратно, какъ невозможную уже къ поправк.
Когда стемнло и мастеръ зашабашилъ вмст со слугами, Павелъ пробылъ еще съ часокъ на постройк, безъ цли и надобности, единственно потому, что не могъ ршиться оставитъ ‘Черную Зузу’. Онъ охотно простоялъ-бы у нея до утра, какъ ночной сторожъ, и взявъ съ собою только пару книгъ или чертежей,— точно такъ-же безъ цли, потому что было слишкомъ темно для занятій. Ему просто хотлось имть все тутъ съ собой. И все это длалось тайкомъ, потому что изъ всхъ считавшихъ Павла совершеннымъ глупцомъ, самымъ убжденнымъ въ этомъ былъ онъ самъ.

* * *

Однажды вечеромъ, когда Павелъ искалъ въ темнот книгу, которую хотлъ взять съ собой, ему попалось въ руку, въ самой глубин ящика, что-то длинное, круглое завернутое въ шелковую бумагу.
Онъ почувствовалъ въ темнот, что краснетъ. Это была флейта Лизы! Было-ли возможно, что онъ такъ рдко вспоминалъ о ней и о той, которая ее подарила! Мрачное горе заслонило предъ нимъ свтлый образъ двушки, виднной имъ въ послдній разъ въ самые скорбные для него дни.
Въ первую минуту Павелъ не могъ даже возстановитъ въ своей памяти ея черты и лишь мало-по-малу выяснился ему снова ея обликъ. Онъ взялъ съ собой, вмсто книги, эту флейту, потихоньку вышелъ и услся на паровомъ котл. Перебирая пальцами клапаны, онъ поднесъ инструментъ къ своимъ губамъ, но не посмлъ издать ни одного звука, не желая нарушать чей-либо сонъ.
‘Было-бы пріятно наигрывать хорошенькія мелодіи и въ то-же время мечтать о Лиз,— думалъ онъ.— Я выразилъ-бы музыкой свои чувства и зналъ-бы, что существую въ мір сколько-нибудь и для самого себя!.. Но для самого-ли себя?— продолжалъ онъ, тронувъ одинъ валъ.— Подобно тому, какъ этотъ валъ вертится и вертится, не зная зачмъ, и самъ по себ представляетъ лишь мертвый кусокъ желза, такъ и я долженъ вращаться, не спрашивая, зачмъ?.. На свт живутъ люди, которые имютъ право жить для себя и устраивать свтъ по-своему, но они не таковы, какъ я, они прекрасны, горды и смлы, и ихъ всегда озаряетъ солнце. Они могутъ дозволятъ себ счастье имть сердце и дйствовать согласно его внушеніямъ. Но я… о, Боже мой!..’
Онъ умолкъ и сталъ уныло смотрть на флейту, клапаны которой смутно мерцали въ полумрак.
‘Будь я однимъ изъ такихъ людей,— продолжалъ онъ мечтать посл нкотораго перерыва,— я сталъ-бы знаменитымъ артистомъ, потому что — я чувствую это — во мн роятся мелодіи, которыхъ не создавалъ еще никто… Я могъ-бы жениться на Лиз… и отецъ сталъ-бы богатъ… и мать была-бы счастлива… Но теперь матери уже нтъ… отецъ — жалкій калка… Лиза выйдетъ за другого… а я гляжу на флейту и не смю извлекать звуки изъ нея!’
Онъ громко разсмялся, потомъ бросился впередъ къ труб, погладилъ ее и проговорилъ:
— Но эту флейточку я научу играть… и на-диво!
Сидя тутъ, Павелъ заслышалъ какой-то шопотъ и хихиканье въ саду. Онъ сталъ прислушиваться внимательне: сомннія не было, тамъ сидла любовная парочка… можетъ бытъ, и не одна даже, потому что слышалось цлое щебетанье, точно въ воробьиной ста.
‘Двы зазываютъ сюда своихъ любезныхъ,— ршилъ онъ.— Надо разогнать ихъ.’
Онъ взялъ бичъ, висвшій на гвозд у конюшни, тихонько перелзъ черезъ задній заборъ сада, чтобы отрзать путъ чужакамъ, но вдругъ остановился, какъ вкопанный, потому что узналъ голоса своихъ сестеръ. Бичъ задрожалъ у него въ рукахъ, онъ прислонился къ дереву и сталъ слушать.
— Ну, что? онъ оставляетъ васъ теперь въ поко?— спросилъ шопотомъ мужской голосъ.
— Ему теперь не до насъ, онъ такъ занятъ своею машиной,— отвчала двушка, въ которой Павелъ узналъ Грету.— Избавилъ насъ отъ своихъ кислыхъ проповдей…
— Да вы ихъ, кажется, въ особенное вниманіе и не принимали…
Грета захихикала, говоря:
— Какъ онъ ни величается, а все-же глупъ. А о любви онъ и понятія не иметъ. Съ тхъ поръ, какъ я себя помню, онъ все вертится около Лизы Дугласъ, а повришь-ли, до сихъ поръ не сметъ и взглянуть на нее хорошенько! Та, конечно, позадумается прельститься такой тряпкой… у нея есть кузенъ Лео… тотъ совсмъ иного склада.
Сердце замерло у Павла, но онъ продолжалъ слушать.
— Я вообще не понимаю, почему вы ему угождаете,— сказалъ тотъ-же мужчина.— Мы его всегда колотили, потомъ отпускали и въ благодарность за это онъ у насъ-же прощенья просилъ. Такому трусишк надо просто давать трепку.
— Подожди, подстрекатель!— сказалъ про себя Павелъ, знавшій теперь, что предъ нимъ Эрдманнъ.
Но Грета живо возразила:
— Перестань! Этого онъ отъ насъ не заслуживаетъ. Онъ такъ любитъ насъ, что намъ, собственно, надо стыдиться того, что мы его обманываемъ. Онъ во всемъ намъ угождаетъ и я готова поклясться, что если онъ все такъ грустенъ, то это изъ любви къ намъ. И мы должны потшить его хотя выслушиваніемъ его нравоученій… особенно если мы ихъ и въ грошъ не ставимъ.
‘Хорошо, что я узналъ это!’ — сказалъ себ Павелъ, приближаясь полукругомъ къ древесной бесдк, въ которой сидла другая пара.
Тамъ было тише, только повременамъ звучалъ поцлуй или тихій смхъ. Но вотъ раздался голосъ Кати:
— А зачмъ ты такъ долго плясалъ съ Матильдою въ прошлое воскресенье?
— Это — п_о_д_л_а_я к_л_е_в_е_т_а!— возразилъ другой Эрдманнъ.— Что за поганая рожа насплетничала теб на меня?
— Мн передала это пасторова Гедвига.
— Это мн въ отплату… Она просто завидуетъ теб, вотъ и вся исторія. Если-бы ты видла, какъ она поглядывала на меня въ прошлое воскресенье… Я боялся, что у меня волосы загорятся.
— Ахъ, она, лицемрка!
— Ну, не огорчайся! Вс вы лицемрите!.. Но, птичка моя, свтикъ мой, шалунья… прилягъ ко мн на грудь… я тебя побаюкаю…
— Вотъ такъ… хорошо?
— Нтъ, ты давишь мн на часовую цпочку… Теперь ладно. Спой мн что-нибудь.
— Про что-же спть?
— Про любовь, разумется.
— А ты заслужи ее прежде… волокита!
Наступила небольшая пауза, а потомъ Катя запла:
‘Громко щелкалъ на рябин соловей…
Въ половин третьяго то было ноги…
Вдругъ за окнами свтелочки моей,
Мн мелькнуло что-то прямо въ очи…
Я бгу взглянуть, случилося что тамъ —
Въ половин третьяго то было ночи —
Вижу, лсенка прислонена къ стнамъ,
А на ней… Забилось сердце, что есть мочи.’
— Пой дальше!
— Ахъ, нтъ! Тамъ уже слишкомъ неприлично…
— Зачмъ-же ты и начала тогда?
Двушка только захихикала, но промолчала.
— Ну, пропой что-нибудь другое!
— А ты поцлуй меня, прежде чмъ запою!
Наступила какая-то борьба, затмъ опятъ мужской возгласъ:
— Что-же это? Сперва хочешь, а потомъ не хочешь. Ахъ, ты, кошечка!.. Гд ты?
— Я здсь!
— Ну, не цпляйся такъ… Да что ты это? Царапаться?..
— Если ты влюбишься въ другую, я глаза теб выцарапаю.
— Еще что?
— А еще то, что я лягу подъ кустомъ терновника и заморю себя голодомъ. А ты долженъ будешь придти на мои похороны. Чудесно будетъ! Но послушай стишокъ:
‘Если хочешь ты знать, какъ люблю я тебя,
То спроси у пвца. Онъ въ пустын,
Одинокій заснулъ и любовь, погубя,
Съ нимъ въ могил живетъ и понын.
Спитъ несчастный пвецъ,
Спятъ и сердце, и кровь,
Но въ душ у него дышитъ страстью любовь.
Въ часъ полночный къ нему поспши!
Онъ теб пропоетъ про страданья души,
Про любовь пропоетъ, вдь, уметъ онъ пть,
Поцлуи дарить — его дло…
— Не правда-ли, хорошенькіе стихи?
— Очень хорошенькіе! Откуда ты взяла ихъ, кошечка?
— Они попались мн въ одной нотной тетради, которая принадлежала еще матери. Мн думается, что она сама ихъ сочинила.
Павелъ слушалъ весь этотъ разговоръ въ какомъ-то мучительномъ оцпенніи, но при имени матери его охватило бшенство и онъ щелкнулъ бичомъ надъ головами влюбленныхъ такъ, что вялые листья бесдки осыпали ихъ.
Вс поднялись съ мстъ съ громкимъ крикомъ. Узнавъ Павла, Эрдманны хотли убжать, но двушки уцпились за нихъ, ища защиты отъ родного брата.
— Сюда!— крикнулъ онъ имъ.
Тогда он отошли отъ своихъ любовниковъ и прижались одна къ другой. Мужчины хотли уйти, но Павелъ закричалъ и имъ:
— Ни съ мста!
— Что теб отъ насъ нужно?— спросилъ старшій братъ, успвъ вернутъ себ обычную наглость.
— Вы должны дать мн отвтъ!
— Такъ ты знаешь, гд насъ найти!— сказалъ младшій, дергая своего брата за рукавъ, чтобы уйти.
Но Павелъ схватилъ его за грудь, крикнулъ:
— За мною, въ домъ!
— Ну, нтъ!— возразилъ Ульрихъ.
— Да чего ты хочешь отъ насъ?— проговорилъ Фрицъ, побаивавшійся желзныхъ тисковъ, въ которыхъ держалъ его Павелъ.— Мы любимъ твоихъ сестеръ, а до тебя намъ и дла нтъ вовсе.
— А если вы ихъ любите, то разв вы не знаете, гд дверь, въ которую можно войти, чтобы за нихъ посвататься? Нтъ, разбойники — вы, вотъ что!
Ульриху удалось освободитъ брата изъ рукъ Павла во время этой рчи и, прежде чмъ тотъ усплъ опомниться, оба они пустились опрометью бжать, перескочили черезъ заборъ и исчезли въ темнот.
Павелъ обратился къ сестрамъ, прижавшимся къ стволу дерева.
— Идите!— сказалъ онъ имъ, указывая на домъ. Он повиновались, рыдая.— Сюда!— сказалъ онъ имъ,— отворяя дверь гостиной, когда он хотли проскользнуть въ свою комнату.
Он вошли и забились въ уголокъ, не зная, какое наложитъ онъ на нихъ наказаніе.
Онъ зажегъ свчу, взялъ фамильный альбомъ и вынулъ изъ него одну карточку.
— А теперь пойдемте въ вашу комнату,— сказалъ онъ.
Раскаявшимися овечками послдовали сестры за нимъ.
— Это кто?— строго спросилъ Павелъ, показывая имъ карточку — старый портретъ матери, снятый еще въ ея молодости и почти выцвтшій отъ времени.
Но он узнали ее тотчасъ, упали на колни предъ постелью и спрятали лицо въ подушки, жалобно заливаясь слезами.
И он признались Павлу во всемъ. Дло было хуже, чмъ онъ могъ ожидать…
— Слава Богу, что ты умерла, мама!— произнесъ онъ, складывая руки.
Сестры зарыдали еще громче, подползли къ нему на колняхъ и хотли цловать ему руки, но онъ погладилъ ихъ по голов. Сильна была его любовь къ нимъ!
— Дти, дти!— прошепталъ онъ, безпомощно опускаясь на стулъ.
— Ругай насъ, Павелъ, мы заслужили это!— сказала Катя сквозь слезы.
— Прибей! Прибей!— повторяла Грета.
Павелъ теръ себ лобъ. Все это казалось ему еще зловщимъ сномъ.
— Какъ могло случиться?— шепталъ онъ.— Худо наблюдалъ я за вами?
— Они говорили… они общаютъ на насъ жениться,— съ трудомъ промолвила Катя.
— Лишь только… лишь только пройдетъ траурный годъ, они сыграютъ и свадьбу,— добавила Грета.
— Такъ оно и будетъ!— сказалъ Павелъ, самъ стараясь себя утшить.— Но не стойте предо мною на колняхъ, склоняйтесь предъ Богомъ, это вамъ нужно… Карточка будетъ съ этихъ поръ стоять на вашемъ ночномъ столик. Достанетъ-ли у васъ духа идти при ней путемъ стыда? Ну, покойной ночи!
Онъ ушелъ на свой чердачекъ, а наутро позвалъ къ себ мастера для расчета. Честный работникъ посмотрлъ на него съ испугомъ, говоря:
— Но, господинъ Мейгеферъ, теперь, когда все налажено такъ отлично?..
— Да, все налажено отлично,— повторилъ Павелъ въ раздумь.— Мастеръ правъ… Но этотъ позоръ… Вотъ что,— продолжалъ онъ,— случилось кое-что, отбившее у меня на время охоту работать… Но потомъ я приглашу васъ опятъ.
Отецъ жаловался на ночное безпокойство.
— Что это былъ за шумъ у тебя въ саду?— спрашивалъ онъ.— Я различилъ твой голосъ.
— Забрались воришки за яблоками,— отвтилъ онъ.
У сестеръ были заплаканные глаза и он не смли стоять не потупясь.
‘Такими бываютъ лишь виноватые,’ — подумалъ Павелъ, давая себ слово наблюдать за ними, какъ тюремный смотритель. Но, когда он, при первомъ его окрик на нихъ, взглянули на него полными раскаянія глазами, онъ обнялъ ихъ и сказалъ:
— Ну, успокойтесь, дточки, все пойдетъ по-хорошему.

* * *

Павелъ былъ увренъ, что Эрдманны придутъ свататься на другой-же день. ‘Совсть ихъ пригонитъ,’ — думалъ онъ и былъ такъ убжденъ въ этомъ, что даже заставилъ своего отца пріодться, говоря, что ждетъ однихъ важныхъ гостей.
Старикъ повиновался ворча, вдвойн недовольный, узнавъ о томъ, что большая работа была затяна понапрасну.
Но Эрдманны не явились.
‘Придутъ завтра,— думалъ Павелъ, ложась спать.— Сегодня у нихъ, врно, духа не хватило.’
Но они не показались и на другой день, и такъ прошла цлая недля. Павелъ все поджидалъ ихъ, выбгалъ каждыя десять минутъ къ воротамъ и смотрлъ на равнину, такъ что батраки начинали уже и посмиваться.
‘Какъ досадно, что я такъ неопытенъ въ любовныхъ длахъ!— говорилъ себ Павелъ.— Вотъ и не знаю, какъ мн слдуетъ тутъ поступать.’
Онъ испытывалъ тягостную тоску и не находилъ себ сна, ворочаясь на своей постели.
‘Надо мн облегчить имъ дло,’ — сказалъ онъ себ однажды поутру, веллъ заложить соломенный шарабанъ, который недавно купилъ на аукціон, и похалъ въ Лоткеймъ, помстье Эрдманновъ, хозяйничавшихъ въ немъ посл смерти своихъ родителей.
Сердце сжималось у него отъ стыда и скорби при мысли о томъ, что онъ является какимъ-то просителемъ къ тмъ, которые причинили уже столько зла въ его жизни. Онъ едва не повернулъ отъ възда назадъ, но натянулъ вожжи еще сильне, прошептавъ:
— Теб это не годится.
Прохавъ поросшій травою дворъ, мстами покрытый колючимъ кустарникомъ я занятый обширными, но очень обветшалыми уже хозяйственными постройками, Павелъ остановился у жилого дома, на ставняхъ котораго были нарисованы черные и блые круги, изъ чего можно было заключить, что эти доски служили когда-то мишенями.
‘Нтъ особой чести ввести сюда своихъ сестеръ, но требовать большой чести он теперь и не могутъ,’ — подумалъ Павелъ, привязывая самъ лошадь къ периламъ лстницы, потому что ни души не было видно, и только изъ отдаленнаго овина раздавался равномрный стукъ цповъ.
Въ ту минуту, когда Павелъ ступилъ на порогъ дома, ему какъ-бы послышался тихій говоръ, за которымъ послдовалъ звукъ отворившейся и опятъ затворившейся задней двери. Потомъ все снова стихло.
Онъ вошелъ въ гостиную, на стол виднлись еще остатки завтрака, въ воздух пахло недавно курившимися сигарами. Павелъ постоялъ нсколько минутъ въ ожиданіи, потомъ дверь сосдней комнаты отворилась и изъ нея показалась старая, костлявая фигура, которая проговорила со смущенной улыбкой, не дожидаясь вопроса:
— А господъ дома нтъ. Съ утра еще ухали и вернутся не скоро.
— Ничего, я подожду.
Старуха принялась доказывать, что ждать безполезно, они никогда не назначаютъ времени своего возвращенія, порою и не ночуютъ дома.
Среди ея болтовни на двор послышался звукъ какъ-бы узжавшаго экипажа. Павелъ вскочилъ въ испуг, думая, что его лошадь сорвалась съ привязи и убжала, но она стояла на томъ-же мст. Онъ заподозрлъ тогда весь обманъ, которому не хотлъ еще врить съ минуту тому назадъ.
Старая ключница не смла прямо его прогнать, и онъ, все еще надясь, просидлъ тутъ до вечера, безъ ды и питья, пока, наконецъ, когда уже смерклось, ршился отправиться домой.
На слдующее утро онъ снова похалъ… и снова напрасно. На третій день онъ нашелъ ворота запертыми накрпко. На засов вислъ совершенно новый замокъ, купленный, повидимому, нарочно для него. Не было сомннія въ томъ, что братья его избгали.
‘Имъ стыдно показаться мн на глаза,— думалъ Павелъ.— Я имъ напишу.’
Но, взявъ въ руки перо, чтобы написать ласковое, примирительное письмо, онъ почувствовалъ такое отвращеніе къ своему лишенному достоинства поведенію, что ударилъ кулакомъ по столу и зашагалъ со стономъ по комнат.
— Надо мн собраться съ силами сначала,— сказалъ онъ себ и тихо прошелъ въ комнату сестеръ.
Он сидли у окна, блдныя, и смотрли въ даль. Потомъ одна изъ нихъ положила головку на плечо другой и уныло проговорила:
— Не придутъ они боле!
— Боятся его,— со вздохомъ отвтила ей сестра,
‘Да,— подумалъ Павелъ, съ трудомъ переводя духъ и незамтно возвращаясь къ себ,— я зналъ, что это мн поможетъ…’
Онъ взялъ новый листъ и написалъ хорошее письмо, въ которомъ ясно выражалъ, что не сердится боле на Эрдманновъ и проститъ имъ все, если они возстановятъ поруганную честь его сестеръ.
‘Они явятся завтра-же,’ — думалъ онъ, опуская со вздохомъ облегченія свое письмо въ почтовый ящикъ.
Остатокъ дня онъ провелъ одиноко блуждая по полю, потому что ему было совстно смотрть въ глаза людямъ.
Но Эрдманны не показались и на другой день.

* * *

Былъ рождественскій сочельникъ. Смеркалось. Равнина лежала подъ густымъ снжнымъ покровомъ, а съ сраго неба все падали еще новые хлопья снга. Павелъ увидалъ, что сестры, закутавшись въ плащи и шапки, хотли тайкомъ уйти изъ дома черезъ заднюю дверь. Онъ бросился за ними и спросилъ:
— Куда вы?
Он заплакали и Катя проговорила:
— Прошу тебя, прошу, не спрашивай!..
Но онъ въ ужас схватилъ ихъ за руки и сказалъ:
— Я пойду за вами, если вы не признаетесь.
Тогда Грета, рыдая, прошептала:
— Мы идемъ на могилу матери.
Павлу было тяжело при мысли, что он, недостойныя, постятъ священное мсто, но онъ не высказалъ своего чувства и только ласково возразилъ:
— Нтъ, милыя, я не позволю вамъ идти туда, это васъ слишкомъ разстроитъ. Притомъ и снгъ такъ глубокъ, да и скоро стемнетъ.
— Но кому-нибудь надо-же тамъ побывать,— сказала Катя, продолжая плакать.— Вдь, сегодня сочельникъ!
— Ты права, сестра,— отвтилъ Павелъ,— и я пойду, а вы останьтесь при отц, зажгите ему пару свчекъ. Я вернусь, принеся вамъ, дастъ Богъ, утшеніе.
Он послушались и вернулись къ себ. Павелъ-же одлся потепле и вышелъ, говоря:
— Заприте ворота сегодня…
Ему казалось почему-то, что онъ вернется поздно.
Безмолвно разстилалась предъ нимъ поблвшая равнина. Увядшіе цвты тонули въ снгу, и тамъ, гд расли кусты можжевельника, высились теперь снговые холмики. Даже стволы ихъ были одты снгомъ съ надвтренной стороны.
Павелъ пробирался съ трудомъ, ноги уходили у него по щиколодку въ снгъ. Въ воздух одиноко пролетали вороны, тяжело борясь съ метелью.
Не было видно ни дороги, ни слда. Три сосны, высившіяся вдалек, какъ привиднія, служили Павлу единственными указателями пути. Золотистая полоса, блиставшая повременамъ на краю горизонта, погасла совсмъ, мракъ усилился, и когда Павелъ дошелъ до кладбищенской насыпи, поднявшейся предъ нимъ фантастичной стною, стало уже совершенно темно, однако, свжевыпавшій снгъ распространялъ какой-то отсвтъ, благодаря которому Павелъ надялся легко найти могилу матери.
Но всхода не было видно: все такъ занесло снгомъ, что Павелъ былъ вынужденъ искать его ощупью вдоль изгороди, пока, наконецъ, его руки, исцарапанныя колючими втками, не ушли въ пустое пространство среди снга. Здсь, значитъ, былъ входъ.
При вид однообразнаго снжнаго покрова, разстилавшагося по могиламъ, Павла охватилъ страхъ. Онъ боялся не отыскать того мста, гд лежала его мать. Креста надъ ея могилою онъ еще не поставилъ по неимнію денегъ на это и теперь, боясъ не найти ея, онъ мучился, какъ-будто теряя и послднее, что было у него на свт.
Онъ дрожащими руками сталъ разрывать снгъ, переходя отъ одного холмика къ другому, руководясь въ полутьм то выдававшимся крестомъ, то знакомымъ деревцомъ, и узнавая поименно почти всхъ, кто здсь лежалъ.
Наконецъ, въ его руку попалось что-то стеклянное… несомннно, обломокъ банки, той, въ которой Грета принесла ранней осенью сюда астры. Да, это была банка… въ ней торчали еще кое-какіе замерзшіе стебельки… Вотъ и внокъ, принесенный тогда-же на могилу самимъ Павломъ и ставшій теперь окаменлымъ отъ мороза.
Павелъ опустился на колни предъ снговымъ сугробомъ, скрывавшимъ то, что было ему дороже всего на свт, и приникъ пылающимъ лицомъ къ мягкому покрову могилы.
— Я виноватъ во всемъ, мать моя!— проговорилъ онъ.— Я не досмотрлъ, я допустилъ ихъ до этого. Не осуждай ихъ, он не вдали, что творили!.. Но научи меня, какъ мн поступить? Скажи мн изъ гроба одно слово… Я молю тебя, укажи мн путъ!
Ему показалось вдругъ, что онъ самъ недостоинъ стоять здсь, какъ виновный въ позор, постигшемъ его сестеръ. Онъ укорялъ себя въ эгоизм, безхарактерности и трусости, не позволявшей ему принять крайнія мры.
— Нтъ, я сдлаю это, мать моя, сдлаю въ эту-же ночь!— воскликнулъ онъ возбужденно.— Я пожертвую послднимъ остаткомъ гордости для спасенія сестеръ!
Онъ произнесъ эту клятву, воздвъ руки къ небу, и бросился бжать въ поле.
Посл трехъ часовъ утомительной ходьбы по снжной равнин, онъ добрался до Лоткейма. Ворота усадьбы были на запор, но Павелъ пролзъ въ подворотню… какъ это длаютъ собаки.
Окна хозяйскаго дома были ярко освщены, но видть что-нибудь черезъ нихъ было нельзя, потому что шторы были опущены. Слышались только короткій смхъ и отрывистое пніе.
Дверь была не заперта и Павелъ вошелъ въ сни, но пріостановился здсь на минуту, чтобы унять свое сердцебіеніе. Потомъ онъ постучалъ. Голосъ Ульриха отвтилъ:
— Войдите!
Братья Эрдманны лежали на диван такъ, что ноги одного приходились тамъ, гд была голова другого. Оба они представляли собой картину полнйшаго душевнаго спокойствія и отсутствія какихъ-либо угрызеній совсти. У каждаго въ рукахъ было по стакану грога и на стол предъ ними дымилась пуншевая чаша.
Появленіе Павла такъ поразило ихъ, что они забыли даже встать. Они лежали, какъ окаменелые, и смотрли на него, выпучивъ глаза.
Ульрихъ опомнился первый и поднялся, между тмъ какъ Фрицъ уронилъ стаканъ на полъ и сталъ особенно старательно подбирать его черепки.
— Вы догадываетесь, безъ всякаго сомннія, зачмъ я здсь,— произнесъ Павелъ медленно подходя къ нимъ, весь занесенный снгомъ.
— Никакъ не догадываемся,— отвтилъ Ульрихъ, поднимаясь.
— Не можемъ догадаться,— подтвердилъ Фрицъ, благоразумно прячась за спину брата.
— Вы получили-же мое письмо?— спросилъ Павелъ.
— Не знаемъ никакого письма!— возразилъ Ульрихъ, дерзко смотря ему въ глаза.
— Можетъ быть, оно затерялось на почт,— поспшилъ прибавить Фрицъ.
— Припомните: я писалъ шестнадцатаго ноября,— продолжалъ Павелъ.
Они отвтили, что смутно припоминаютъ.
— Да, дйствительно, было принесено какое-то письмо… Но мы ничего изъ него не поняли и бросили его въ огонь,— сказалъ Ульрихъ.
— Полноте увертываться,— возразилъ Павелъ.— Вы отлично понимаете, что отъ васъ требуется.
Они пожали плечами и посмотрли другъ на друга, какъ-будто слушая рчь на незнакомомъ имъ язык.
— Я явился не для разыгрыванія комедій,— сказалъ Павелъ.— Вы лишили чести моихъ сестеръ и должны ее имъ возвратить.
Ульрихъ почесалъ себ въ голов и отвтилъ:
— Любезный Мейгеферъ, это — непріятная исторія… и поршить ее такъ, сразмаха, никакъ нельзя… Садись и распей съ нами стаканчикъ пунша… мы такъ скоре столкуемся.
— Да, скоре и дружески,— прибавилъ Фрицъ, принося еще два стакана.
— Благодарю васъ, мн пить не хочется,— сказалъ Павелъ, смутно сознавая, что братья вышучиваютъ его, какъ длывали это всегда и прежде, и вс его члены какъ-то стыли, точно въ желзныхъ оковахъ, при мысли о томъ, до чего онъ теперь здсь безпомощенъ и вялъ.
— Ну, если ты такъ относишься къ намъ, то мы и разговаривать съ тобою не станемъ,— произнесъ Ульрихъ, какъ-бы обиженный.— Мн нтъ охоты портить себ сочельникъ твоею бесдой…
— И давать пуншу простыть изъ-за тебя,— добавилъ Фрицъ.
Павелъ смотрлъ съ недоумніемъ то на того, то на другого. Какъ-же это могло быть, что они, знавшіе за собою тяжкую вину, держали себя предъ нимъ такъ гордо и независимо, а онъ, совершенно правый, дрожалъ и смущался, точно преступникъ?… Въ то-же время какой-то смятенный внутренній голосъ шепталъ ему:
‘А если ты воротишься безъ доброй всти?.. Не раздражай ихъ!.. помни о томъ, что ты общалъ матери!.. Ты долженъ забывать о себ.’
— Что-же, выпьешь съ нами или нтъ?— сердито крикнулъ Ульрихъ.
Павлу снова послышалось: ‘Ты долженъ забывать о себ!’ Онъ склонилъ голову и хрипло проговорилъ:
— Давайте… прошу васъ.
Братья переглянулись съ усмшкою, Фрицъ поднялъ стаканъ и произнесъ:
— За твое здоровье!
— За здоровье!— пробормоталъ Павелъ, съ отвращеніемъ проглатывая горячій напитокъ, но сидя теперь, какъ добрый товарищъ, за однимъ столомъ съ тми, къ которымъ долженъ былъ явиться, какъ врагъ.
— Такъ вотъ, любезный Мейгеферъ, покончимъ дло,— снова началъ Ульрихъ.— Что случилось, то случилось, и того не перемнишь. Я не стану разбирать, мы-ли боле гонялись за твоими сестрами, или он за нами… во всякомъ случа, он столько-же виноваты, какъ и мы! Любимъ мы ихъ всмъ сердцемъ. Он — самыя милыя двушки во всей округ и потерять ихъ намъ будетъ истинно больно, но… ты не можешь-же требовать, чтобы мы женились на нихъ.
Павелъ бросилъ на него робкій взглядъ и проговорилъ вполголоса:
— Но это самое меньшее, что…
Онъ не могъ вымолвитъ боле, кровь какъ-бы застыла у него въ жилахъ.
— Не становись смшнымъ,— замтилъ Фрицъ, а Ульрихъ продолжалъ:
— Видишь-ли, мы охотно исполнили-бы твое желаніе, мы очень цнимъ ихъ, несмотря на то, что он очень позволяли себ… Но говори прямо: что дашь ты за ними?
— У меня нтъ ничего…— прошепталъ Павелъ.
— Вотъ видишь-ли!— замтилъ Фрицъ.
— А намъ нужны деньги… и порядочная сумма…— сказалъ Ульрихъ.— Я — старшій, и если я возьму на себя весь участокъ, то долженъ буду выплатить Фрицу, сколько ему потребуется, чтобы обзавестись хозяйствомъ отдльно.
— Я… я… буду работать,— отвтилъ Павелъ, смиренно візглянувъ на обоихъ братьевъ.
— Да ты уже десять лтъ работаешь, а что у тебя есть?— возразили они.
— Пожаръ много повредилъ,— проговорилъ Павелъ, какъ-будто извиняясь въ постигшемъ его несчасть.
— А на слдующій годъ можетъ случиться что-нибудь другое. Какъ хочешь, другъ любезный, на это намъ полагаться нельзя.
‘Неужели я долженъ буду вернуться домой, не принеся никакого утшенія сестрамъ?’
Эта мысль сильне и сильне терзала душу Павла. Онъ не вытерплъ и воскликнулъ:
— Боже мой, разсудите-же вы… Что могу я сдлать, кром того, что работать?… А работать я буду, какъ волъ… День и ночь буду… буду голодать и копить… и все, что достану, все вамъ отдамъ… Слушайте… у меня впереди большая надежда… Локомобиль будетъ скоро вполн готовъ, а торфяное болото общаетъ большую прибыль… Вы подумайте только: пятнадцать футовъ глубины… можете сами смритъ… Возъ торфа стоитъ десять марокъ, и приданое, которое вы получите, будетъ выдаваться вамъ по частямъ, такимъ образомъ, ежегодно чистыми деньгами…
Онъ широко открытыми глазами смотрлъ прямо въ лицо Эрдманновъ, въ полной увренности, что теперьто они и скажутъ: ‘по рукамъ!’ Но они молчали. Павелъ обтеръ холодный потъ, выступившій у него на лбу, и безнадежно произнесъ:
— Что-же еще?… Да, пожалуй, я пожертвую большимъ… Я уговорю отца перевести имніе на мое имя, а самъ перепишу его вамъ, тикъ что, когда отецъ… скончается, одинъ изъ васъ станетъ тамъ владльцемъ, а я… я уйду, не взявъ съ собой ни соломинки… Довольно вамъ этого?
Но они молчали.
Ему показалось тогда, что все то, во что онъ вровалъ, рушится, что почва ускользаетъ изъ-подъ его ногъ и самъ онъ выброшенъ въ какое-то пустое пространство, Онъ сжалъ руки… зубы у него стучали и онъ смотрлъ на молодыхъ людей, какъ-бы теряя сознаніе.
— Возможно-ли?…— заговорилъ онъ снова.— Вы не хотите и этого?… Неужели нтъ?… вы не понимаете вовсе, что вы обязаны, вы должны загладить свой грхъ?… Неужели ваше чувство чести не говоритъ вамъ, что вы не имете права безчестить другихъ? Неужели совсть у васъ непробудно спитъ?
— Замолчи!— проговорилъ Ульрихъ, у котораго морозъ пробжалъ по кож.
— Нтъ, я не замолчу… я не могу такъ вернуться домой… не могу!… Или вы не представляете себ всего ужаса того, что вы сдлали, того горя, которое живетъ теперь въ моемъ дом? Если-бы вы подозрвали это, вы не могли-бы бытъ такъ жестоки… Слушайте, Ульрихъ и Фрицъ, мы знаемъ другъ друга давно, мы сидли вмст на школьной скамь, вмст удостоились приступить къ алтарю… Вы относились ко мн всегда дурно, я много вытерплъ отъ васъ, но я забуду все это, если вы поступите теперь хорошо. Вы легкомысленны, но не злы… Вы не можете бытъ такими… У васъ была добрая мать, и я помню, какъ она присутствовала съ моей матерью при нашей конфирмаціи, и об он плакали вмст… Теперь представьте себ, что у васъ сестры… вы плохо смотрли за ними… вамъ стыдно пойти, посл этого, даже на могилу матери… и вы знаете, что соблазнитель, это — я!… Что-же сдлали-бы вы?
— Мы убили-бы тебя,— произнесъ Ульрихъ, взглянувъ на него съ презрніемъ.
Павелъ пронзительно вскрикнулъ, только теперь понявъ вполн, до чего онъ попралъ свое достоинство, унизилъ свою честь и гордость, влачилъ ихъ въ грязи… Со сжатыми кулаками бросился онъ на Ульриха, но тотъ загородилъ себя столомъ, а Фрицъ побжалъ звать людей.
Павелъ, шатаясь, вышелъ изъ дома.
Ворота были заперты попрежнему. Онъ не посмлъ вернуться, чтобы потребовать ихъ отворитъ, и выползъ изъ подворотни… какъ собака… какъ собака!…

XVIII

— Нашъ молодой хозяинъ погуливаетъ,— говорили между собою батраки, воруя одинъ куль зерна за другимъ, благодаря тому, что надлежащаго надзора за ними уже не было.
Павелъ посщалъ теперь ршительно вс увеселенія и танцовальныя вечеринки въ окрестности. Но каждый, при взгляд на его сумрачное лицо, думалъ: ‘Зачмъ этотъ тутъ?’ И многіе обходили его сторонкою, потому что отъ него падала какая-то тнь на общее веселье.
Но у Павла была своя цль. Онъ зналъ, что Эрдманны не пропускаютъ ни одного собранія, и надялся встртить ихъ когда-нибудь, темной ночью, на пустынной равнин. И эта встрча должна была быть для нихъ роковою.
Черезъ два дня посл своей неудачной попытки въ Лоткейм онъ създилъ въ городъ, купилъ себ тамъ шестизарядный револьверъ и сталъ подстерегать своихъ враговъ въ кустахъ у дорогъ, которыя вели къ ихъ усадьб.
Но они, видимо, были насторож сначала и сидли все дома.
‘Что-же, я подожду’,— ршилъ Павелъ.
Но ему было все тяжеле смотрть на сестеръ, черты которыхъ такъ напоминали ему недавно исчезнувшій блдный ликъ его матери.
Въ послдній день масленицы мстные фермеры затяли большой балъ въ зал городского собранія.
‘Такъ ужъ они не уйдутъ отъ меня’,— подумалъ Павелъ, узнавъ, что оба брата Эрдманны избраны въ члены-распорядители.
При наступленіи сумерекъ онъ веллъ запречь сани и выхалъ по направленію къ городу, захвативъ свой револьверъ.
Въхавъ въ Елененталъ, Павелъ увидалъ двое саней, нагруженныхъ сосновыми втвями.
‘Готовятся къ празднеству,— подумалъ онъ съ дкой усмшкою,— но мн нечего завидовать другимъ: у меня будетъ свой праздникъ!’
Прибывъ въ городъ въ шесть часовъ онъ купилъ себ входной билетъ на балъ, но просидлъ до девяти въ небольшомъ трактирчик, забившись въ уголъ и погрузись въ мрачную думу.
Войдя въ собраніе, гд уже сновала шумная, веселая толпа, Павелъ спрятался за колонну, какъ-бы боясь, что каждый прочтетъ у него на лбу его замыселъ.
И вдругъ онъ почувствовалъ какъ-бы ударъ ножомъ въ сердце. Онъ увидлъ Ульриха и Фрица. Они стояли среди толпы, такіе гордые, величавые, съ шелковыми перевязями на рук, букетиками ландышей въ петлиц, и съ побдоносной улыбкой поглядывали на двушекъ въ блыхъ платьяхъ, сидвшихъ рядомъ вдоль стны.
‘Вотъ теперь они въ моихъ рукахъ!’ — думалъ Павелъ, чувствуя, что для него нтъ уже шага назадъ.
Онъ спрятался въ отдаленный уголокъ, изъ котораго могъ тайно не упускать изъ вида своихъ враговъ. Блескъ люстръ рзалъ ему глаза, но онъ не замчалъ его, не слышалъ грома музыки, весь поглощенный одною только яростной мыслью.
Сзади него разговаривали два какихъ-то человка.
— Ты пойдешь завтра на похороны?
— Непремнно. Будетъ торжественно.
— Долго она хворала?
— О, очень долго. Нашъ старый докторъ давно уже отъ нея отказался. здила она со своей дочерью на югъ… это ее немного возстановило, но все не впрокъ.
Павелъ прислушался. Ему пришли на память возы съ сосновыми втками.
Одинъ изъ разговаривавшихъ продолжалъ:
— Скажи… дочь на возраст… что она, еще не просватана?
— Она всмъ отказываетъ… одни говорятъ потому, что она не хотла бросить больную мать, другіе — что она влюблена въ своего кузена Лео… Ты его знаешь?
— Какъ-же… Извстный втрогонъ! На прошлой недл проигралъ восемьсотъ марокъ, а самъ по-уши въ долгу у ростовщиковъ да еще содержитъ одну красотку. Но онъ — молодецъ, это нечего сказать, всегда суметъ обойти хотъ кого и выудить золотую рыбку…
Оба засмялись и пошли дале.
Павелъ понялъ, о комъ они говорили. Такъ она сомкнула глаза, блдная, ласковая женщина, которая оберегала домъ, какъ добрый ангелъ-хранитель. Теперь, когда ея не стало, путъ былъ открытъ для преступленія и гибели!…
А Лиза? Какъ она страшилась этой ужасной минуты и какъ онъ, Павелъ, клялся ей не оставить ея при такомъ гор! И вмсто того, онъ подстерегалъ теперь кого-то, какъ дикій зврь, онъ, единственный, которому вврилась ея чистая душа…
Павелъ содрогнулся, но тотчасъ-же подумалъ:
‘Какое мн дло? У нея найдутся утшители… Хотя-бы этотъ ‘молодецъ’ Левъ… Тотъ суметъ обойти хотъ кого… какъ т говорили’.
Онъ злобно разсмялся и вышелъ изъ собранія на снжный просторъ.
Господствовавшая здсь тишина заставила его мало-по-малу успокоиться, и когда онъ прохалъ мимо ‘благо дома’, то горько заплакалъ и звукъ бубенчиковъ сталъ казаться ему похороннымъ звономъ всего, что было хорошаго…
На поворот къ Лоткейму Павелъ остановился, привязалъ лошадь въ кусты и снялъ со сбруи звонки, для того чтобы они не выдали преждевременно его присутствія, а дотомъ вынулъ револьверъ… Шесть зарядовъ… по два на каждаго.
Было очень холодно, ноги Павла стыли и онъ слъ подъ полость, чтобы отогрться. Тутъ было хорошо, но имъ стала овладвать усталость, и его такъ сильно клонило ко сну, что онъ испугался и поднялся.
‘Что-же это?— думалось ему.— Я точно не собираюсь убивать. Я долженъ былъ-бы чувствовать себя совершенно иначе’.
— Нтъ!— крикнулъ онъ громко,— я ршился и сдлаю это, клянусь теб, мать моя!
И, какъ-бы въ подтвержденіе клятвы, онъ выстрлилъ въ воздухъ. Эхо гулко повторило звукъ, и испуганныя вороны шарахнулись, каркая, изъ своихъ гнздъ.
По мр того какъ текло время, возрасталъ страхъ Павла, страхъ не предъ самымъ кровавымъ дломъ, а предъ тмъ, что его рука дрогнетъ, пожалуй, въ ршительную минуту и онъ окажется, дйствительно, ‘трусомъ’, какимъ его всегда называли.
Было уже около четырехъ часовъ утра, когда вдали зазвякали бубенчики. Звукъ становился все громче и громче и скоро изъ-за кустовъ показались сани. Въ нихъ сидли двое закутанныхъ въ шубы… Это были они… Но какъ медленно тянулось время! Лошадь ступала шагъ за шагомъ, вожжи повисли на оглобляхъ… Оба брата спали… Сонъ предавалъ ихъ беззащитными въ руки Павла… Онъ быстро кинулся впередъ, схватилъ лошадь подъ уздцы и распустилъ гужи. Сани остановились, но Ульрихъ и Фрицъ продолжали спать.
Павелъ смотрлъ на нихъ.
‘Что-же теперь?— думалъ онъ, сжимая револьверъ въ дрожавшей рук.— Не могу-же я застрлить спящихъ!… И пьяны они, должно быть, иначе проснулись-бы… Отпустить ихъ разв?… Отложить до другого раза?…— Но онъ вспомнилъ, что поклялся матери убить ихъ.— г- Трусъ я, вотъ и все!— сказалъ онъ себ.— Никогда не хватитъ у меня духа прикончитъ ихъ… Не гожусь я даже и въ убійцы!… Да и слдуетъ-ли мн ихъ убивать? Что будетъ потомъ? Или я самъ застрлюсь и покину отца и сестеръ среди бдствія, или, оставаясь въ живыхъ, заявлю завтра-же о своемъ преступленіи властямъ, и наши домашнія бдствія тоже только усилятся… Безуміе это во всякомъ случа!… Однако-же, я обязанъ это сдлать’…
Онъ вдругъ обратилъ вниманіе на грудь Ульриха, на которой, изъ-подъ распахнувшейся шубы, виднлась масса блестящихъ орденовъ, раздаваемыхъ дамами кавалерамъ во время котильона.
— Они такъ охотно берутъ себ украшенія отъ другихъ, когда сестры мои плачутъ отъ позора!— произнесъ Павелъ.— Надо положить конецъ всему этому… Но я всеже сначала переговорю съ ними.
Онъ потрясъ Ульриха за плечо такъ, что тотъ проснулся. Увидвъ предъ собою темную фигуру Павла, онъ вскрикнулъ въ испуг, заставивъ этимъ проснуться и брата. Они жалобно протянули руки впередъ, стараясь отклонить угрожавшій имъ револьверъ.
— Чего ты хочешь отъ насъ?— сказалъ Ульрихъ.
— Пощади!— произнесъ Фрицъ.— Сжалься!
Они сложили руки и были готовы упасть предъ нимъ на колни, имъ мшала только выйти изъ саней мховая полость.
Павелъ смотрлъ на нихъ съ изумленіемъ. Онъ такъ привыкъ видть ихъ заносчивыми и готовыми къ борьб, что они казались ему теперь какими-то новыми людьми. И ему пришло вдругъ на мысль:
‘Если-бы я еще мальчикомъ поступалъ такъ, какъ сегодня, то я избавилъ-бы отъ многихъ униженій себя… а еще боле своихъ сестеръ!’
А Ульрихъ и Фрицъ кричали, между тмъ, жалобно, стараясь обнять его колни:
— Сжалься!… Пощади насъ!
— Вы знаете, чего я отъ васъ хочу,— возразилъ онъ, переставъ колебаться и чувствуя теперь одну твердую ршимость достигнуть своей цли.— Вы должны дать мн слово и сдержать его. Я желалъ-бы, чтобы вы нашли въ себ смлость обороняться противъ меня, и мы поршили-бы дло съ боя… Но, можетъ быть, оно и лучше, если выходить иначе… Повторяйте за мною то, что я буду говоритъ: ‘Клянемся Богомъ и памятью нашей матери, что мы исполнимъ, не позже какъ черезъ три дня, общаніе, данное твоимъ сестрамъ’…
Трепеща и заикаясь повторяли Эрдманны все, слово за словомъ.
— А я,— произнесъ Павелъ,— клянусь со своей стороны, тоже именемъ Божіимъ и памятью своей матери, что я убью васъ, если вы нарушите клятву. Теперь можете хать!… Сидите!… Я подтяну гужи у вашей лошади.
Они повиновались и потомъ тронулись въ путь, только вжливо сказавъ ему:
— Доброй ночи!
— Странно!— проговорилъ Павелъ, слдя взглядомъ за удалявшимися санями,— если стараешься повернуть все добромъ на правый путь, тебя обзываютъ трусомъ и обращаются съ тобой, какъ съ собакой, если-же ты поступаешь, какъ собака, не разбирая, справедливъ ты или нтъ, то говорятъ, что ты мужественъ, и все теб удается, и ты — герой. Такъ идутъ на свт дла!
Ему стало противно на всхъ и на самого себя, какъ на покрывшаго себя грязью, которой ничмъ не отмоешь,

* * *

На слдующее утро Павелъ стоялъ за воротами и смотрлъ на Елененталь, изъ котораго медленно тянулась похоронная процессія, заворачивая къ кладбищу.
‘Хорошо, если-бы эту покойницу положили подъ тремя соснами, рядомъ съ той,— думалъ онъ.— Добрая сосдка была-бы у моей матери… И тогда я могъ-бы встрчаться тамъ съ Лизой!— пришло ему внезапно на мысль.— Я пришелъ-бы посидть у могилы своей матери, а она у своей… Нтъ!— опомнился онъ.— Пустъ будетъ лучше иначе. Какъ достало-бы у меня духа смотрть ей снова въ глаза… у меня, устраивающаго ночныя засады для того, чтобы доставить мужей моимъ провинившимся сестрамъ?’
Къ нему прибжали вдругъ, запыхавшись, Грета и Катя.
— Что съ вами?— спросилъ онъ.
— Они тамъ!— проговорили он и начали рыдать.
— Что-же, и хорошо,— сказалъ онъ, цлуя ихъ.— Гд они?
— У отца… говорятъ съ нимъ.
— Это прекрасно… Идите къ себ, милыя, а я тотчасъ приду… Не дешево досталось!— прошепталъ онъ, глядя вслдъ двушкамъ и проходя въ сарай, въ которомъ стояла ‘Черная Зуза’.— Пора теб оживиться,— оказалъ онъ, потрепавъ локомобиль по чернымъ бокамъ.— Намъ надо лихо работать, теб и мн, чтобы добыть на приданое невстамъ!
Войдя въ домъ, онъ услышалъ громкіе возгласы отца и сталъ прислушиваться.
— Да, господа! Дубиной былъ, дубиной и остался! Что я задумаю широко, то онъ исполнитъ самымъ мелочнымъ образомъ. Вотъ и это дло съ машиной… возится съ нею, какъ съ простой дудкой! А хозяйство падаетъ, между тмъ. Что толковать, господа! Я — калка, бдный, безпомощный калка, но, будь у меня еще власть въ рукахъ, я выбилъ-бы изъ земли тысячи, не хуже иного Вандербильда, жизнь котораго описана такъ занимательно въ ныншнемъ календар.
— Да разв вы не можете управлять всмъ и съ вашего кресла?— спросилъ Ульрихъ.
— О, господа, взгляните на мои слезы! Ихъ вызываетъ безсердечнйшій, неблагодарнйшій сынъ! Вотъ тутъ-же, въ календар, описывается подвигъ сына, вырывающаго у разбойника воду, чтобы утолить жажду своихъ родителей, изнемогающихъ среди пустыни… Длаетъ онъ это съ опасностью для своей собственной жизни… А я… я едва могу выпросить глоточекъ тминной или инбирной настойки, которыя такъ люблю…
— Мы привеземъ вамъ этого,— сказалъ Фрицъ.
— О, зачмъ не даровалъ мн Господь такихъ двухъ сыновей, какъ вы!… Вдь, и кухня для меня заперта. Не знаю, какъ я не умеръ еще съ голода… Да вы сами знаете его съ дтства… Каковъ характеръ!
— Да, онъ былъ всегда порядочнымъ буяномъ,— сказалъ Ульрихъ.
— И любилъ расправляться хлыстомъ или пистолетомъ… особенно изъ-за угла,— добавилъ Фрицъ.
— Особенно изъ-за угла… Ха, ха, ха! это врно!… Онъ таковъ. Но къ добру это не поведетъ… Поздоровй я только, и я дамъ себя знать… отплачу за все и всмъ, кому слдуетъ… Прежде всего негодяю, поджигателю, которому я обязанъ всмъ моимъ несчастьемъ, а затмъ и сынку, такъ притсняющему родителя. Я лишу его наслдства, прогоню со двора. Не правъ-ли я буду, господа?
— Совершенно правы,— подтвердили братья.
— Съ добрымъ утромъ,— сказалъ Павелъ, входя.
Собесдники вздрогнули. Старикъ съежился въ своемъ кресл, какъ собака, ожидающая побоевъ, братья въ смущеніи протянули Павлу руки и смиренно попросили забытъ все прошлое.
— Отчего нтъ?— отвтилъ онъ, пересиливая свое чувство.— Вы знаете теперь прямую дорогу.
Когда молодые люди изложили свое сватовство, въ старик еще сильне проснулось желаніе повластвовать и онъ проговорилъ какимъ-то неестественнымъ голосомъ, подобавшимъ, по его мннію, торжественной минут:
— Ваше предложеніе длаетъ мн величайшую честь, безъ сомннія, но я не могу отвтитъ вамъ тотчасъ согласіемъ. Мн требуется, прежде всего, увренность въ томъ, что будущность моихъ дочерей, которыя своею красотой, любезностью и безупречнйшей добродтелью достойны самыхъ блестящихъ партій, будетъ вполн обезпечена. Я воспиталъ ихъ такъ тщательно, такъ охранялъ своею любовью, что мое родительское сердце не можетъ не безпокоиться объ ихъ дальнйшей участи…
Онъ разглагольствовалъ еще дале на эту тему, пока Павелъ не сказалъ спокойно:
— Будетъ уже, отецъ, дло, вдь, слажено…
Старикъ замолчалъ, но чрезвычайно довольный тмъ, что имлъ случай произнести такую блестящую рчь.
Посл обда Павелъ зашелъ къ сестрамъ и сказалъ:
— Дточки, прочтите ‘Отче нашъ’. Сегодня схоронили госпожу Дугласъ… Поняли вы меня?— спросилъ онъ, видя, что он только смотрятъ на него большими радостными глазами и на ихъ губахъ играетъ мечтательная улыбка.— Поняли?— повторилъ онъ.
— Да,— отвтили он тихо, встрепенувшись и въ испуг прижимаясь другъ къ другу.
Павелъ оставилъ ихъ въ упоеніи ихъ счастьемъ и думалъ, выйдя на снжный просторъ:
‘Отчего это вс какъ-будто боятся меня и не понимаютъ моего образа мыслей?’
Въ тотъ-же день онъ написалъ мастеру, призывая его снова на работу.

* * *

На той-же недл наступила оттепель, дло могло начаться и въ начал марта ‘Черная Зуза’ стояла уже блестящая и отполированная во всей своей красот. Оставалось испробовать котелъ, для чего были уже припасены уголь и дрова.
Былъ назначенъ день и Павелъ съ нетерпніемъ ждалъ разсвта. Ему казалось, что съ полуночи и до утра тянется цлая вчность. Пробили часы… только часъ!… Онъ не выдержалъ боле, зажегъ фонарь и вышелъ.
Холодный втеръ пронизывалъ насквозь его одежду, колючая изморозь била ему въ лицо, а ‘Черная Зуза’ мрачно выглядывала изъ сарая, какъ-будто сердясь на то, что нарушаютъ ея ночной покой. Фонарь тускло освщалъ пространство, и тни, отбрасываемыя машиной при этомъ слабомъ свт, фантастично прыгали по стнамъ.
‘Не разбудить-ли мастера?— думалъ Павелъ.— Нтъ, пусть онъ спитъ. Я хочу испытать наедин первую радость или первое горе’.
Онъ сталъ растапливать печь. Съ грохотомъ падали уголья въ черную пасть… Затеплился синій огонекъ… онъ разгорался ярче и ярче, и скоро блестящее пламя озарило сарай.
Павелъ сидлъ на кучк угля и съ замираніемъ сердца смотрлъ на раскалявшуюся дверцу топки. Прижимая руку къ груди, онъ почувствовалъ подъ нею какой-то предметъ… Это была флейта Лизы.
Онъ поднесъ ее къ своимъ губамъ, думая: ‘Научусь-ли я и этому искусству?’ — но звукъ, изданный инструментомъ, вышелъ глухой, непріятный… Сыграть мелодію было немыслимо.
— Нтъ,— сказалъ себ Павелъ,— изъ моего ученія ничего не выйдетъ. Во всемъ, что я длаю для себя, мн нтъ удачи. Таковъ уже законъ моей жизни. Я долженъ сять для другихъ, если хочу собрать жатву.
Но, несмотря на эти мысли, онъ снова сталъ прикладывать флейту къ губамъ, мечтая:
‘Хорошо-бы мн стать великимъ артистомъ, какъ предсказывала мн то Лиза, вмсто того, чтобы быть кочегаромъ у машины’.
Его снова охватило возбужденіе.
‘Оживетъ-ли она, эта машина? Пойдетъ-ли она въ ходъ’.
Флейта издала новый, жалобный звукъ…
О, это пронизывало и кости, и мозгъ…
‘Любовь и музыку я долженъ предоставить другимъ’…— подумалъ Павелъ.
Въ эту минуту внутри ‘Черной Зузы’ заплъ тотъ таинственный голосъ, который столько лтъ сохранялся у Павла въ памяти. Казалось, что это поютъ ‘Вщія сестры’ подъ ясенемъ.
— Вотъ это — чудные звуки!— воскликнулъ Павелъ, бросая прочь флейту и подсыпая цлыми лопатами еще угля въ печь. ‘Черная Зуза’ пла все громче.— Вотъ музыка!— восклицалъ Павелъ въ восторг.— Вотъ какіе мы музыканты, Зуза!
Сарай наполнялся густымъ дымомъ, изъ одного клапана съ рзкимъ свистомъ вырвался клубъ благо пара, стрлка на манометр подвигалась дале и дале…
Самая пора!
Павелъ дрожащими руками нажалъ рычагъ, сдлалъ оборотъ… и колеса завертлись.
— Побда!… Зуза живетъ… Живетъ!
Пусть слышатъ вс!… Пусть проснутся!… Не страшно теперь нарушить ихъ покой!
Павелъ повернулъ рукоять у парового клапана, и среди ночной тишины раздался оглушительный свистъ, какъ-бы возгласъ: ‘я живу, живу!’
Павелъ сложилъ руки и прошепталъ:
— Ты должна была-бы дожить до этого, мать моя!
Но, проговоривъ это, онъ какъ-то почувствовалъ, что и это все напрасно: точно холодная рука смерти коснулась его и кто-то крикнулъ ему въ ухо:
‘Ты умрешь… умрешь, не поживъ!’
— Мн еще много дла,— сказалъ онъ въ отвтъ на это.— Надо упрочить счастье сестеръ. Если он останутся бдными, съ ними будутъ худо обращаться. Я добьюсь того, что поставлю нашъ домъ на славу… а тамъ, приходи, и смерть!
Между тмъ, вс въ дом встали и толпились съ заспанными лицами у входа въ сарай, изъ котораго валилъ густой дымъ. Грета и Катя стояли тутъ-же, прижавшись другъ къ другу, какъ дв блдныя розы на одномъ стебельк.
— Ваша будущность устраивается здсь, бдняжки!— проговорилъ Павелъ, ласково кивая имъ.
Потомъ, оставивъ мастера у машины, онъ пошелъ къ отцу, тотъ, лежа въ постели, встртилъ его сердитымъ взглядомъ.
— Отецъ,— сказалъ Павелъ скромно, хотя сердце у него было преисполнено гордости,— локомобиль можетъ дйствовать. Лишь только грунтъ оттаетъ, можно приступитъ и къ работамъ на болот.
— Оставь ты меня въ поко!— проворчалъ старикъ и отвернулся къ стн.

* * *

Когда на слдующее утро локомобиль стали вывозить изъ сарая, раздался какой-то странный трескъ.
— Что-нибудь попало подъ колесо,— сказалъ мастеръ.
Павелъ нагнулся, чтобы посмотрть. Предъ нимъ лежала раздавленная флейта Лизы. Онъ усмхнулся съ горечью, какъ-бы желая сказать:
‘Ну, я пожертвовалъ и послднимъ, что имлъ. Довольна ты теперь, Забота?’
Съ этого дня ему стало казаться, что порвана послдняя связь между нимъ и Лизой. Онъ потерялъ ее, какъ потерялъ свои мечты, свои надежды, свое достоинство, свою личность…
‘Черная Зуза’ торжественно выхала на болотную площадь.

XIX

Годы шли. Давно уже сестры жили счастливыми хозяйками, приданое было выплачено и зятья начинали уже призанимать иногда у Павла.
Крайне безмолвно было сначала на усадьб Мейгеферовъ. Старикъ похаживалъ теперь съ костылемъ по двору, но онъ слишкомъ уже излнился для того, чтобы стараться захватить снова власть. Павелъ угождалъ ему тмъ, что заказывалъ для него его любимыя кушанья, отмривалъ ему уже не такъ скупо его порціи тминной и имбирной настойки и дарилъ ему къ Рождеству каждый годъ по новому календарю. Старику и было-бы довольно всего этого, потому что, собственно, онъ ничего боле и не желалъ, но, по мр того, какъ онъ поправлялся физически, онъ становился все неуживчиве. У него явилось неотвязное убжденіе въ томъ, что сынъ прижимаетъ его съ цлью присвоить себ славу великихъ замысловъ, созданныхъ собственно имъ, его отцомъ, и, чмъ доходне становилось болото, тмъ ожесточенне высчитывалъ старикъ т милльоны, которые могло-бы принести ему его акціонерное общество.
Но, помимо этого, въ его душ назрвалъ планъ мести Дугласу, хранимый имъ въ глубочайшей тайн. Онъ не открывалъ его даже своимъ зятьямъ, хотя вообще любилъ изливать предъ ними вс свои мысли.
Однако, Ульрихъ сказалъ Павлу:
— Берегись, старикъ затваетъ что-то противъ Дугласа.
— Что-же онъ могъ-бы придумать?— отвтилъ тотъ съ видимымъ равнодушіемъ, хотя самъ начиналъ питать смутныя подозрнія на этотъ счетъ.
Тускло и однообразно протекали дни для Павла. Вс его заботы сосредоточивались теперь на хозяйств и деньгахъ, не принося ему при этомъ ни малйшаго удовлетворенія. У него не было теперь никого, чье счастье онъ могъ-бы поставить своей цлью, и онъ работалъ, не зная зачмъ?… Точно лошадь, которая тащитъ плугъ, не вдая, что произойдетъ изъ ея усилій. Онъ и не заглядывалъ къ себ въ душу по цлымъ мсяцамъ, оставивъ и свою привычку насвистывать, изъ боязни вызывать мучительныя воспоминанія, а если и думалъ невольно о временахъ, въ которыя онъ могъ облекать свои мечты въ звуки, то представлялъ себ т дни лишь въ вид потеряннаго рая,
Иногда, при сравненіи цли всхъ своихъ работъ и заботъ съ тмъ, чмъ онъ пожертвовалъ ради этого, Павлу становилось очень горько. Онъ чувствовалъ, что лишился чего-то великаго, богатаго, полнаго блаженства, хотя и не могъ пріискать ему надлежащее наименованіе,
Онъ избавлялся отъ такихъ гнетущихъ мыслей только усиленною работой.
Усадьба, между тмъ, процвтала изъ года въ годъ. Долгъ Дугласа былъ выплаченъ, поля давали обильную жатву, на лугахъ пасся породистый скотъ. Прежнія обветшалыя постройки — самый домъ, хлвы, конюшни и амбары — были замнены новыми. Пока кипла работа, Павелъ жилъ во временномъ барак, а старикъ Мейгеферъ согласился перехать къ одному изъ своихъ зятьевъ.
— Я и не вернусь,— сказалъ онъ на прощанье.— Довольно наглядлся я на твои дурачества…
Это не помшало ему явиться обратно той-же осенью, браня обоихъ Эрдманновъ, которые, конечно, потачки ему не давали.
Къ весн все было готово и прозжіе могли любоваться на красивыя деревянныя зданія съ красными черепичными крышами, виднвшимися издалека. А на болот работала ‘Черная Зуза’, взрывая мягкую землю, которую подхватывала прессовальная машина, молча и послдовательно исполнявшая, какъ доброе домашнее животное, свою обязанность. Ряды торфяныхъ кирпичей тянулись подъ навсомъ, и скоро эти кирпичи, крпкіе и тяжелые, съ большимъ содержаніемъ угля, вытснили на рынк вс другіе, прославясь до самаго Кенигсберга.
Самъ Павелъ пріобрлъ репутацію прекраснаго хозяина и многіе лучшіе помщики относились къ нему, какъ къ равному. Но и это мало радовало его. Онъ даже какъ-то тяготился самыми искренними изъявленіями дружественнаго расположенія.
‘Отчего не обращались они такъ со мной, когда я наиболе въ томъ нуждался?— говорилъ онъ себ.— Мн былъ-бы такъ дорогъ тогда всякій совтъ, всякое ласковое слово! А теперь я мертвъ, какъ засохшее деревцо… Теперь все уже поздно!’

* * *

Но какъ-будто само небо хотло вознаградить его за вс труды и жертвы. На седьмомъ году посл смерти его матери урожай хлбовъ и травъ достигъ у него громадныхъ размровъ, солнце и дожди чередовались такъ обиліно и такъ своевременно, что вс даже дивились и думала испытывая какое-то жуткое чувство:
‘Къ добру-ли уже это?’
Самъ Павелъ, привыкшій къ ожиданію неудачи, говорилъ себ:
‘Наврное, побьетъ все градомъ или случится что нибудь другое’…
Но, нтъ! Не произошло ничего, и житницы были переполнены.
Но и это не принесло Павлу удовольствія. Онъ ходилъ по своему двору, угрюмый и мрачный, похожій боле на человка, запутавшагося въ долгахъ, нежели на счастливаго хозяина.
Въ это время онъ увидлъ въ газет объявленіе о помолвк Лизы Дугласъ съ Львомъ Геллеромъ. Но онъ не испыталъ даже особой сердечной боли, а только промовилъ съ печальной усмшкой:
— Я такъ и думалъ.
Ему вспомнилась при этомъ записка, которую передавалъ однажды въ церкви изъ рукъ въ руки Фрицъ Эрдманнъ, желая его позлить. Въ ней стояло его имя, вмсто принадлежащаго Льву Геллеру. Все различіе было только въ этомъ, но различіе существенное.
Павелъ не видалъ Лизы уже нсколько лтъ. Участки ихъ были смежные, но ни одной встрчи не случилось ‘Блый домъ’ свтился черезъ равнину, какъ и въ то время, когда Павелъ еще ребенкомъ стремился туда, но магическій ореолъ, окружавшій его тогда, какъ и черезъ пятнадцать лтъ поздне, теперь исчезъ, погашенный туманомъ повседневности.
‘Пошли ей Богъ счастья!’ — подумалъ Павелъ, считая это желаніе врнымъ утшеніемъ и себ.
Въ слдующее воскресенье въ церкви было молебствіе по случаю окончанія жатвы. Павелъ сидлъ въ своемъ уголк, слушалъ звуки органа и молитвенную рчь пастора, возсылавшаго Господу хвалу и благодарность за Его милости. Солнечные лучи сверкали сквозь цвтныя стекла, совершенно какъ въ день конфирмаціи Лизы и Павла,— но такою-же мрачною и печальною стояла предъ нимъ срая женщина въ своемъ одяніи пепельнаго цвта и смотрла на него обоими большими, впалыми глазами…
‘Т я праздную сегодня жатвенный день… жатвенный день моей юности,— думалъ Павелъ.— Но не очень-то весело это празднованіе!’
Служба кончалась. Органъ побднымъ аккордомъ проводилъ радостно настроенныхъ прихожанъ, которые столпились на площадк, осненной ясеневыми деревьями, и пожимали руки другъ другу, произнося взаимно добрыя пожеланія.
Сходя съ лстницы, Павелъ увидлъ Лизу подъ руку съ ея женихомъ. Она какъ-будто постарла, была блдна, казалась полубольной. Встртивъ взглядъ Павла, она пошднла еще немного боле. Онъ вздрогнулъ, но не отвелъ глазъ отъ ея лица и снялъ шапку… Потомъ, на этомъ самомъ мст, на которомъ пятнадцать лтъ тому наіадъ они впервые обмнялись словами, они разошлись молча и какъ совершенно чужіе…

XX

— Чмъ это занимается тамъ отецъ?— сказала Катя Эрдманнъ своей сестр, подъзжая вмст съ нею къ родной усадьб, которую имъ хотлось навстить, пользуясь при этомъ случа и возможностью излить предъ братомъ все накопившееся въ ихъ сердцахъ.
Старикъ стоялъ въ углу за овиномъ и рылся въ сложенныхъ тутъ скирдахъ соломы. Заслышавъ стукъ подъзжавшаго экипажа, онъ съ испугомъ обернулся и сталъ потирать себ руки, какъ человкъ, старающійся не выдать своего смущенія.
Сестры взглянули другъ на дружку и Грета сказала:
— Надо сообщитъ это Павлу.
Об он очень измнились, эти рзвушки, измнились какъ по наружности, такъ и внутренне! Ихъ непокорныя кудри были теперь гладко зачесаны за уши, а блестящіе глазки подернулись усталымъ налетомъ, какъ-будто ознакомясь съ тайнымъ плачемъ въ тиши каморки… У Кати было уже трое задорныхъ мальчугановъ, Грета, видимо, ожидала къ своимъ тремъ еще кого-нибудь четвертаго, а извстно, что частое материнство рзко измняетъ всякую женщину.
Павла не было дома, онъ по обыкновенію былъ занятъ на болот, и старикъ подошелъ къ дочерямъ, говоря съ усмшкою:
— А что? Я хотя и съ костылемъ, а хожу не хуже молодого!… Недавно я прогулялся до самаго Елененталя!
Сестры посмотрли на него почти съ испугомъ. Онъ не бывалъ тамъ посл своего вызда оттуда.
— Какъ-же тебя тамъ приняли?— спросила Грета,
— Приняли?.. Ахъ, вы думаете, врно, что я былъ тамъ съ визитомъ по сосдству?… Не угадали!… Я пойду скоре къ дворовой собак въ гости, чмъ туда!
— Такъ зачмъ-же надо было теб идти?
— А я заглянулъ въ ворота, посмотрлъ на часы и назадъ. Сколько времени, думаете вы, требуется мн чтобы дойти туда? Не можете угадать?… Полтора часа. Конечно, если несешь что-нибудь, то выйдетъ и два.
— И ты ходилъ только для того, чтобы это вычислить?…
— Только для этого, милыя, только для этого,— проговорилъ старикъ, зловще сверкнувъ глазами.
Потомъ, когда сли пить кофе на веранд, онъ сталъ бранить Павла и своихъ зятьевъ, но длалъ это какъ-бы только по привычк, мысли-же его были, очевидно, заняты чмъ-то другимъ.
— Войдемъ лучше въ домъ,— сказала Катя,— здсь такъ дуетъ.
— Ночью будетъ буря,— замтила Грета, вставая, и об он вздрогнули вдругъ, потому что старикъ разсмялся такъ, что имъ стало жутко.
— Что-же, если и буря?— сказалъ онъ, немного смутясь.— Это — не бда… Разв у васъ, въ супружеств никогда бурь не случается?
Катя лукаво усмхнулась почти попрежнему, но, Греты губки опустились, какъ-будто она собиралась заплакать, однако, об он совершенно развеселились, когда пришелъ Павелъ, совсмъ почернлый отъ торфяной пыли. Он принялись его обнимать и тормошить.
— Полноте, дурочки, вы перепачкаетесь!— кричалъ онъ, вырываясь отъ нихъ, чтобы пойти умыться и переодться.
— Странно,— сказала Грета,— стоитъ только на него взглянуть, чтобы забыть всю печаль.
— Да,— отвтила Катя,— но самъ-то онъ сегодня еще грустне обыкновеннаго.
— Развеселись, Павелъ!— стали говоритъ ему он об, когда онъ воротился.— Для насъ такой праздникъ, когда мы здсь! Будь-же порадостне и ты!
— Разв вы забыли, какой день сегодня?— спросилъ онъ, гладя имъ волосы.
Он испугались, думая о годовщин смерти матери. Но, нтъ: то приходилось подъ Ивановъ день.
— Сегодня, восемь лтъ тому назадъ, загорлся нашъ овинъ!— сказалъ Павелъ и вс притихли.
Только старикъ усмхнулся украдкой.

* * *

Стемнло: лишь на равнин алла еще полоса, подобная отдаленному зареву, а за окнами завывалъ втеръ.
Въ комнату вошла ключница, болтливая старуха всегда съ готовымъ запасомъ новостей.
— Что скажете, Янкусъ? Что новенькаго?— крикнула ей Катя, обрадовавшись возможности отклонить разговоръ отъ тягостнаго воспоминанія.
— О, сударынька, разв вы ничего не знаете?— воскликнула старуха.— Церковъ-то какъ разукрашаютъ! Внки вьютъ, надъ алтаремъ гирлянду изъ розъ протянули… по сторонамъ олеандровыя деревца…
— Это съ чего-же?
— Свадьба завтра! Лиза Дугласъ замужъ идетъ!
Сестры со страхомъ взглянули на Павла. Онъ сидлъ, крутя между пальцами хлбную корочку, и какъ-будто совершенно безучастно слушалъ разговоръ. Грета и Катя переглянулись и об, какъ сговорившись, схватили брата за руки.
— Вы разорвете меня, дтки!— сказалъ онъ со слабой усмшкою.
— Такъ тамъ сегодня двичникъ справляютъ?— спросилъ старикъ съ внезапнымъ оживленіемъ.
— Вроятно, вроятно!— отвтила ключница.— Туда и ребятишки побжали со старыми горшками и всмъ, чмъ можно шумть.
— Какъ нельзя кстати!— сказалъ старикъ, потирая руки.
— Почему кстати?— спросилъ Павелъ.
— Ну, такъ… то самое число, когда сгорлъ нашъ овинъ… Скажи-ка, Павелъ, ты не спалъ тогда… Который былъ часъ, когда ты замтилъ огонь?
— Около часа.
— Ты долженъ это знать. Зачмъ ты очутился въ Еленентал, мн непонятно и до сихъ поръ, но это все равно… лишь-бы мн знать, въ которомъ часу… Теперь я знаю наврное…
— Это очень важно?— замтила Катя съ улыбкою.
— Даже очень!— заносчиво произнесъ старикъ.— Увидишь это, дочка, увидишь!
Сестры собрались домой. Грета хотла сообщить Павлу, что отецъ копошился зачмъ-то тайкомъ за сараемъ, но старикъ, ставъ подозрительнымъ, все мшалъ ей поговорить съ братомъ наедин, и молодыя женщины ухали, не успвъ высказать то, что хотли.
Павелъ, при своемъ обычномъ вечернемъ обход, зашелъ въ кухню и засталъ тамъ отца, выпрашивавшаго у ключницы какой-то горшокъ.
— Зачмъ это вамъ?— говорила она.
— Я хочу тоже пойти пошумть съ ребятишками!— отвчалъ онъ.— Можетъ быть, мн отпустятъ за это кусочекъ свадебнаго пирога!
Старуха стала хохотать до упада, а Мейгеферъ, схвативъ горшокъ, заковылялъ въ свою спальню и заперся въ ней на ключъ.
Вс улеглись въ дом, только Павелъ бродилъ еще по двору.
‘Она внчается завтра,— размышлялъ онъ,— и, будь я добрый христіанинъ, я долженъ былъ-бы прочитать молитву за ея счастье… Но какъ все измнилось! Мн кажется, что я ее очень любилъ когда-то, боле, чмъ самъ сознавалъ… Отчего-же мы стали такими чуждыми другъ другу теперь?’
Буря все усиливалась.
‘Бда, если въ такую погоду случится пожаръ,— думалъ Павелъ и при этомъ вспомнилъ о необходимости поторопить агента со страховкой новыхъ зданій въ усадьб.
— Чего не случится иной разъ за ночь! Завтра-же напишу, а теперь пора спать,’ — ршилъ онъ.
Пройдя въ свою спальню, которую онъ устроилъ рядомъ съ комнатою отца, на случай если-бы старику понадобилось что-нибудь ночью, онъ легъ, не зажигая свчи, потому что луна ярко свтила въ окно.
‘Въ ту ночь подъ Ивановъ день была такая-же буря’,— думалъ Павелъ, глядя на фантастическія тни, пробгавшія но стнамъ отъ деревьевъ, гнувшихся во вс стороны подъ напорами вихря, и ему вспомнилось вдругъ, до чего выдавался своею близною пеньюаръ Лизы подъ ея темнымъ плащемъ.
‘Это была самая лучшая ночь въ моей жизни’,— думалъ онъ, натягивая себ на голову одяло, чтобы скоре заснуть.
Но ему послышался шорохъ въ спальн отца. Старикъ, очевидно, всталъ и шелъ къ двери. Скоро раздалось и постукиваніе его костыля въ сняхъ.
Павелъ не удивился: онъ зналъ привычку отца прохаживаться иногда по двору среди ночи.
Онъ задремалъ, но разныя страшныя грезы мшали ему уснуть вполн и онъ снова открылъ глаза.
‘Странно!— подумалъ онъ.— Мн кажется, что отецъ не вернулся. Неужели я забылся такъ, что не слышалъ?… Который часъ теперь?’
Луна свтила такъ ярко, что Павелъ могъ разсмотрть циферблатъ на своихъ карманныхъ часахъ.
‘Безъ восьми минутъ часъ!… А онъ ушелъ въ одиннадцать!’
Въ эту минуту, подъ новымъ порывомъ втра, хлопнула внизу домовая дверь и съ такой силой, что весь домъ затрясся.
‘Что это можетъ значить? Неужели отецъ еще не воротился?’
Павелъ одлся наполовину и бросился въ испуг въ комнату старика. Постель была нетронута, въ углу валялись туфли, въ которыхъ старикъ ходилъ обыкновенно цлый день, но исчезли сапоги, не употреблявшіеся имъ уже давнымъ-давно…
Павелъ выбжалъ на дворъ, какъ былъ, босой и безъ шапки… Никого не было видно… Въ саду тоже никого, всюду пусто и безмолвно, только втеръ гудитъ и воетъ между деревьями… Что-же это? Гд отецъ?… И калитка въ поле отворена настежь!
Дворовая собака стала ласкаться къ Павлу. Онъ отвязалъ ее, говоря:
— Ищи хозяина, ‘Туркъ’! Ищи!
‘Туркъ’ сталъ обнюхивать землю и побжалъ къ овину, именно къ той сторон его, у которой были свалены кучи соломы. Она отливала желтымъ блескомъ на бломъ фон стны. Здсь было свтло, какъ днемъ, но ничего не виднлось, только въ одномъ мст солома была какъ-бы помята.
Но какъ очутилась здсь стоймя лстница, которая два часа тому назадъ лежала прислоненная къ забору? И что это еще? Кто отворилъ дверцу на крыш, которую Павелъ заперъ самъ изнутри, прежде чмъ снопы заполнили верхъ?
Внизу, у лстницы, земля казалась влажною и отъ нея подымался запахъ керосина… Павелъ поднялъ дрожащими руками нсколько разсыпанныхъ здсь соломинокъ… Да, он были мокры и запахъ отъ нихъ сообщился его пальцамъ.
У него подкосились ноги. Онъ съ трудомъ поднялся по лстниц, все крича собак:
— Ищи хозяина, ‘Туркъ’, ищи!
‘Туркъ’ весело взвизгивалъ, бгая кругомъ, пока, наконецъ, не остановился, видимо, напавъ на слдъ, и потомъ бросился къ калитк… Теперь было ясно, что отворилъ ее не кто иной, какъ отецъ… Но куда-же онъ пошелъ?
— Ищи хозяина, ‘Туркъ’! Ищи!— снова крикнулъ Павелъ.
Собака отрывисто тявкнула и побжала по дорог къ Елененталю.
‘Что это могло значить?…— сталъ думать Павелъ.— Зачмъ отцу было идти туда?… Онъ какъ-то толковалъ на-дняхъ, что уже ходилъ въ ту сторону на пробу…. На пробу… И какъ странно, какъ непріятно усмхался онъ при этомъ!… Да и сегодня что значило его замчаніе о томъ, что двичникъ кстати?… Неужели?’
Машинально водя рукой по солом, Павелъ ощупалъ какую-то жестянку, ту самую, которую онъ налилъ свжимъ керосиномъ наканун и по чьему настоянію?…
— Отецъ, отецъ! Ради Самого Бога, зачмъ ты пошелъ въ Елененталь?— воскликнулъ Павелъ.— Жестянка опорожнена почти до половины и тутъ-же валяются коробки со спичками!…
Теперь объяснялось все поведеніе старика: его дикія рчи, его смхъ и угрозы… Онъ хотлъ сжечь ту усадьбу! Но было возможно еще его опередить… Онъ тихо тащится на своемъ костыл… На лошади какъ не догнать…
Павелъ быстро спустился съ лстницы и бросился къ конюшн, во вдругъ остановился…
‘Зачмъ допытывался такъ отецъ о точномъ времени, въ которое тогда… Неужели онъ ршилъ совершить свое мщеніе въ ту самую минуту?… О, Боже мой, тогда все погибло! Теперь часъ, какъ было тогда! Я самъ обозначилъ ему это время! Не горитъ-ли уже тамъ? Нтъ, это только лунные лучи отражаются въ окнахъ ‘благо дома’… О, Господи, есть-ли такая молитва, такое заклинаніе, которыя могутъ остановить преступную руку?… Лиза, проснись!… Иначе запылаетъ твой домъ, какъ пылалъ тогда нашъ, когда я восемь лтъ тому назадъ видлъ пламя изъ Елененталя, у котораго блуждалъ… О, Господи, пусть отнимется лучше рука у отца, прежде чмъ онъ совершитъ адское дло! Или пусть упадетъ молнія на нашъ собственный домъ и пламя этого пожара заставитъ отца воротиться!… Да, это — единственное средство остановить его… Здсь долженъ вспыхнуть пожаръ! Это — одно спасеніе!’
Павелъ схватилъ жестянку и взмахнулъ ею надъ снопами соломы, потомъ чиркнулъ спичкою…
Черезъ минуту все кругомъ пылало и самъ онъ, вмст съ лстницею лежалъ на земл, сжимая въ рукахъ горящій снопъ соломы… Опомнясь, онъ поднялся и сталъ будить спавшихъ.
— Горимъ!… Горимъ!…— раздавался его крикъ.
Въ хлвахъ, въ которыхъ спали рабочіе, поднялась суматоха. Крыши на постройкахъ уже занялись. Черепицы лопаются и падаютъ на землю… Изъ всхъ дверей выбгаютъ перепуганные люди.
Павелъ вздохнулъ съ облегченіемъ, какъ посл выполненной дневной работы, и прошелъ въ садъ, не столкнувшись ни съ кмъ.
— Довольно я работалъ, сегодня я могу отдохнуть,— шепталъ онъ, запирая за собою дверцу и повторяя: — отдохнуть… отдохнуть…
Садъ былъ ярко освщенъ пламенемъ и луннымъ свтомъ. Павелъ отыскалъ себ самый глухой уголокъ, защищенный густыми деревьями, легъ на дерновую скамью и закрылъ себ лицо руками, желая не видть и не слышать ничего…
Но скоро какое-то глухое ощущеніе любопытства заставило его снова взглянутъ и онъ увидлъ предъ собою зарево, нависшее надъ домомъ, какъ балдахинъ.
Онъ понялъ, что все кончено, и сложилъ рулей, какъ на молитву.
— Мать моя… мать!— воскликнулъ онъ, простирая руки къ небу со слезами на глазахъ.
И онъ почувствовалъ вдругъ какое-то полное облегченіе. У него стало какъ-то свободно на душ, та смутная тяжесть, которая давила ему голову вс эти года, исчезла и онъ потеръ себ плечи и руки, какъ-бы освобождаясь отъ цпей.
— Да,— сказалъ онъ,— у меня нтъ теперь ничего, мн не ю чемъ заботиться, я свободенъ, какъ птица въ воздух!
Онъ ударилъ себя кулаками по лбу, сталъ смяться и плакать, точно получилъ съ неба неожиданный даръ…
— Мать! Мать!— восклицалъ онъ,— теперь я знаю, чмъ кончается твоя сказка!! Я освободился… освободился!
Въ эту минуту раздался жалобный ревъ скота. Павелъ опомнился.
— Нтъ, бдныя животныя не должны погибнутъ ради меня!— крикнулъ онъ, поднимаясь.— Лучше мн самому…
Онъ бросился къ заднему крыльцу дома, изъ котораго работники и служанки выносили разную мебель, плача и суетясь.
— Посмотрите-ка на хозяина!— стали они говорить, показывая другъ другу на босыя ноги Павла, забывшаго ихъ обуть при поискахъ отца.
— Оставьте вещи!— закричалъ онъ.— Спасайте скотъ!
На земл валялся ломъ. Павелъ схватилъ его и выбилъ въ хлвахъ двери, выходившія въ поле. Черезъ дворъ уже не было прохода: онъ былъ весь въ огн.
Какъ во сн, видитъ Павелъ толпы людей, сбгающихся черезъ поля и садъ. Деревенская пожарная труба мчится съ грохотомъ… по дорог изъ Елененталя спшатъ люди… Самъ Павелъ бросается нсколько разъ въ загорвшіеся хлва и конюшни… рабочіе слдуютъ за нимъ… Наконецъ, теряя силы отъ боли, онъ падаетъ замертво среди пылающихъ развалинъ. Раздирающій душу женскій крикъ заставляетъ его снова открыть глаза и ему чудится, что надъ нимъ, въ какомъ-то туман, склоняется лицо Лизы… Потомъ все заволакивается опять для него черной завсою.

XXI

На разсвт по дорог въ Елененталь уныло двигались дв ршетчатыя телги, на одной изъ нихъ было навалено то, что, удалось спасти отъ пожара, на другой, на соломенной подстилк, закутанный одялами, лежалъ весь обгорлый, безъ сознанія, самъ владлецъ сгорвшей усадьбы. Блдная, дрожавшая женщина, заботливо охранявшая его, была подруга его дтскихъ лтъ.
— Мы отвеземъ его къ сестрамъ,— сказалъ ей Дугласъ, но Лиза положила руки на обгорвшіе лохмотья одежды на груди Павла, какъ-будто принимая его навки въ свою собственность, и отвтила:
— Нтъ, отецъ, возьмемъ его къ себ!
— Но твои свадьба, дитя мое… гости…
— Что мн теперь за свадьба!— возразила она, не обращая вниманія на смущеніе жениха.
На слдовавшей за ними телг находились старый комодъ, ящики съ бльемъ и книгами, кое-какая посуда, молочный кувшинъ… и длинная трубка старика Мейгефера.
Но гд-же былъ онъ самъ? Единственный человкъ, который могъ-бы дать свднія о немъ, лежалъ тутъ въ безпамятств, можетъ быть, уже въ агоніи…
Усплъ-ли старикъ спастись?… Или погибъ въ огн? Его комната оказалась пустою. Онъ исчезъ безъ слда.
— Я не жду ничего добраго,— сказалъ старый Дугласъ.— Онъ всегда казался мн полупомшаннымъ, и если мы отыщемъ его кости среди развалинъ, то будетъ ясно, что онъ самъ поджегъ овинъ, а потомъ бросился въ огонь.
Но когда они стали подъзжать къ своей усадьб, то услышали близъ одного изъ сараевъ жалобный собачій вой и увидли чужую собаку, которая стояла, положивъ переднія лапы на какую-то темную массу, и какъ-будто теребила что-то похожее на одежду.
Дугласъ бросился къ тому мсту и увидлъ трупъ того, котораго искали. Черты его лица были искажены и руки полуподняты, какъ-будто онъ окаменлъ внезапно. Возл него лежалъ разбитый горшокъ и въ вылившемся изъ него керосин плавала коробка со спичками.
Сдой великанъ сложилъ руки и прошепталъ молитву. Онъ вернулся къ дочери, дрожа всмъ тломъ и со слезами на глазахъ.
— Лиза, сказалъ онъ,— взгляни туда, тамъ лежитъ трупъ стараго Мейгефера. Онъ хотлъ поджечь нашу усадьбу и Богъ его покаралъ.
— Богъ не поджигаетъ овиновъ!— проговорила Лиза, устремивъ взглядъ на сгорвшую усадьбу, надъ которой поднимался синсватый дымокъ среди сумрачнаго разсвта.
— Разв не Божій Промыселъ спасъ насъ отъ гибели?
— Если кто спасъ насъ, такъ вотъ кто!— отвтила Лиза, указывая на Павла.
— Какъ?… Ты думаешь, что онъ пожертвовалъ своимъ добромъ… что онъ поджегъ, лишь для того, чтобы…
— Спроси его!— беззвучно проговорила двушка и зарыдала, прижимая руки къ груди.
— Дай Богъ, чтобы онъ былъ въ состояніи отвтить когда-нибудь!— прошепталъ Дугласъ.
По его приказанію, слуги внесли трупъ старика въ домъ. Онъ послалъ и за врачомъ, ршаясь хать самъ къ Эрдманнъ, чтобы сообщить дочерямъ печальную всть.
Собравшіеся гости стояли у веранды, разукрашенной цвтами, и бросились навстрчу подъзжавшимъ повозкамъ.
— Лиза, на что ты похожа!… Лиза, побереги себя!— принялись кричать тетки, стараясь ее увести.
— Оставьте меня!— произнесла она, съ ужасомъ отстраняясь отъ нихъ.
Женихъ, на долю котораго выпала жалкая роль въ эту ночь, сталъ напрасно ее убждать отойти отъ безпомощно лежавшаго страдальца. Лиза смрила его взглядомъ съ головы до ногъ, какъ-будто видя его въ первый разъ, и онъ, точно почувствовавъ свое полное ничтожество, удалился въ смущеніи.
Тетки обратились тогда къ Дугласу, который расхаживалъ молча, въ ожиданіи экипажа. Его могучая грудь тяжело колыхалась, сдыя пушистыя брови сжимались, глаза сверкали… Какая-то буря бушевала въ его душ.
— Пожалй дочь!— кричали ему женщины.— Заставь ее успокоиться… она похожа на готовую помшаться…
— Неужели она угадала?— бормоталъ онъ, поглощенный своими мыслями.— Неужели онъ не задумался пожертвовать всмъ своимъ имуществомъ? Отстаньте отъ меня!— крикнулъ онъ окружавшимъ его женщинамъ.
— Но ты пойми!— продолжали он.— Въ полдень прибудетъ пасторъ… На что она похожа?…
— Ея дло!… Она знаетъ, что требуется!— отвчалъ Дугласъ, отгоняя женщинъ.
Люди вынули, между тмъ, Павла изъ повозки и внесли его въ домъ, одновременно съ трупомъ его отца. Тихо взвизгивая, поплелся за ними и ‘Туркъ’.
Лиза велла положить Павла въ свою спальню, заперла дверь и сла возл него. Тетки тщетно умоляли впустить ихъ. Прибывшій въ одиннадцать часовъ врачъ объявилъ, что останется при больномъ до утра. Это былъ старый другъ дома, думавшій пріхать на свадьбу и готовый поэтому провести и безъ того здсь нсколько дней. Онъ объявилъ только, что вызоветъ телеграммой сидлку.
— Не могу-ли я ее замнить?— спросила Лиза.
— Если вы въ силахъ…— съ изумленіемъ отвтилъ онъ.
— О, да!— сказала она съ загадочною улыбкой.
Тетки стали вновь стучаться къ ней.
— Помилуй, малютка!— кричали он сквозь дверь,— теб надо одться, хать въ магистратъ. Пасторъ уже здсь!
— Пусть удетъ,— отвчала она.
— На что вы ршаетесь, дитя мое? — проговорилъ старикъ-врачъ, пристально смотря ей въ глаза.
Вмсто отвта, Лиза упала на колни предъ постелью Павла, схватила его повисшую руку и со слезами поднесла ее къ своимъ губамъ и глазамъ.
— Это — ваша твердая воля?— спросилъ старикъ.
Она утвердительно кивнула головой.
— А если онъ умретъ?— проговорилъ врачъ.
— Не умретъ, не долженъ умереть!— возразила двушка.
Старикъ печально усмхнулся.
— Хорошо,— сказалъ онъ,— оставайтесь при немъ нкоторое время одн и только перемняйте компрессы черезъ каждыя дв минуты. Я отдохну немного тмъ временемъ.
Слышно было, какъ на двор разъзжаются экипажи. Черезъ часъ докторъ вошелъ опять взглянутъ на больного.
— Скоро удутъ и вс,— сказалъ онъ.— Праздникъ отложенъ.
— Только отложенъ?— со страхомъ спросила Лиза.
Старикъ взглянулъ на нее и покачалъ головою. Человческое сердце задавало ему каждый день новыя загадки.

* * *

Протекли недли между жизнью и смертью для Павла. Его положеніе усложнилось нервной горячкою и казалось нкоторое время совершенно безнадежнымъ. Лиза почти не отходила отъ его постели, забывая о пищ и сн, вся поглощенная одною заботою о любимомъ человк. Отецъ не препятствовалъ ей.
‘Пусть выходитъ она его для того, чтобы онъ высказалъ мн всю истину!’ — думалъ онъ.
Веселый Левъ, понявъ, наконецъ, что его роль слишкомъ незавидна, выпросилъ у дяди уплату всхъ своихъ долговъ и счелъ за лучшее вовсе покинуть Елененталь.
Трупъ стараго Мейгефера былъ увезенъ его дочерями на другой-же день посл пожара. Загадочная смерть старика возбудила не мало толковъ, столичныя газеты посвятили ей цлыя статьи, благодаря чему онъ добился посл своей кончины той извстности, за которой тщетно гонялся при жизни. Судебныя власти поджидали, между тмъ, выздоровленія Павла.

XXII

Защитникъ окончилъ свою рчь. Среди многочисленной публики, тсно толпившейся на хорахъ судебнаго зала, пронесся шопотъ. Если обвиняемый не испортитъ опятъ необдуманнымъ заявленіемъ блестящей аргументаціи адвоката, то будетъ оправданъ наврное! Никто и не слушалъ возраженія прокурора. Вс взоры были обращены на блднаго, скромно одтаго молодого человка, сидвшаго на той самой скамь для подсудимыхъ, на которой восемь лтъ тому назадъ сидлъ преступный батракъ.
Предсдатель спросилъ, не можетъ-ли подсудимый сказать еще что-нибудь въ подтвержденіе своей невинности.
— Тише… тише…— пронеслось шопотомъ по залу.
Павелъ всталъ и проговорилъ, сначала чуть слышно, а потомъ все громче и увренне:
— Я отъ всего сердца жалю о напрасномъ стараніи господина защитника облить меня. Я вовсе не такъ неповиненъ, какъ онъ говоритъ обо мн.
Судьи переглянулись. Это что такое?… Онъ самъ желаетъ свидтельствовать противъ себя!
— Онъ говоритъ, что я какъ-бы обезумлъ отъ страха и дйствовалъ подъ вліяніемъ аффекта, который обратилъ меня въ невмняемаго… Но это не такъ.
— Да, онъ губитъ себя!— шептали въ публик.
— Я въ теченіе всей своей жизни велъ робкое, приниженное существованіе и думалъ, что не смю смотрть въ глаза другимъ людямъ, хотя мн нечего было скрывать.! Но если я и теперь поступлю, какъ трусъ, то я буду еще боле смущаться предъ всми и уже съ большимъ основаніемъ. Господинъ адвокатъ обрисовалъ и всю мою прежнюю жизнь, какъ образецъ добродтели… Это — неврно… Мн недоставало достоинства и самосознанія. Я прощалъ себ слишкомъ многое по отношенію къ другимъ людямъ и къ себ самому… И это мучило меня постоянно, хотя я и не могъ никогда ясно разобраться въ этомъ чувств… На мн лежало слишкомъ много для того, чтобы я могъ свободно вздохнуть, какъ то подобаетъ человку, не желающему отупть и заглохнуть. Теперь это дло освободило меня и даровало мн то, чего мн недоставало такъ долго… Оно осчастливило меня. И я буду такъ неблагодаренъ, что отрекусъ отъ него? Нтъ, я этого не хочу… Меня могутъ заточить, на сколько времени угодно, я перетерплю этотъ срокъ и потомъ начну жить по новому… И я повторяю: я сжегъ свое имущество вполн сознательно, я никогда не владлъ такъ собою, какъ въ ту минуту, когда обливалъ керосиномъ солому, и если-бы я очутился въ томъ-же положеніи, то сдлалъ-бы это опять. И почему я не имлъ-бы права на это?… Вдъ, все тамъ было собрано моимъ собственнымъ долголтнимъ трудомъ и я могъ располагать этимъ добромъ по своему усмотрнію. Судъ — другого мннія насчетъ этого, и я перенесу спокойно его приговоръ. Но кто, собственно, потерплъ отъ моего дянія, кром меня? Мои сестры получили отъ меня, что слдовало, а мой отецъ…— голосъ Павла дрогнулъ при этихъ словахъ,— мой отецъ… разв ему было-бы не лучше дожить свой старый вкъ у которой-нибудь изъ своихъ дочерей, нежели пойти туда, куда меня теперь сошлютъ?
Судьба ршила иначе. Его сразилъ ударъ и мои братья говорятъ, что я — его убійца. Но они не имютъ права произноситъ здсь сужденія. Они не знали ни меня, ни отца. Они заботились всю свою жизнь лишь о себ, оставляя на мн все попеченіе о нашихъ родителяхъ, сестрахъ, о всемъ дом и хозяйств. Они обращались ко мн лишь съ какимъ-нибудь требованіемъ. Они отрекаются теперь отъ меня… но они не могутъ стать для меня боле чужими, чмъ были всегда.
Мои сестры,— продолжалъ онъ боле мягко, обращаясь къ скамь свидтелей, на которой, плача и закрывая лицо, сидли Грета и Катя,— мои сестры тоже не хотятъ знать меня, но я прощаю имъ охотно: он — женщины, созданія боле нжныя, и у нихъ мужья, которымъ весьма естественно негодовать на меня за мое чудовищное дло. Вс отшатнулись отъ меня… Нтъ, не вс…— проговорилъ онъ со свтлою улыбкою,— но это не относится сюда. Одно только хочу я еще прибавитъ, хотя-бы за это меня и приравняли къ убійцамъ: я не жалю о томъ, что мое дло было причиной смерти отца. Я лучше доказалъ ему мою любовь, чмъ если-бы я оставилъ его въ живыхъ. Онъ былъ старъ и слабъ, и его ожидали лишь стыдъ и позоръ. Онъ велъ спокойную жизнь, а тутъ пришлось-бы ему опуститься въ такую грязь… Все произошло къ лучшему… смерть поразила его, какъ молнія, настигающая человка среди его счастья. Таково мое убжденіе, я въ мир съ моею совстью и не обязанъ отдавать отчетъ никому, кром Бога и себя самого. Выносите теперь свой приговоръ!
— Браво!— произнесъ громовой голосъ среди публики.
Принадлежалъ онъ Дугласу.
Высокій, мощный, какъ гуннъ, выпрямился старикъ при своемъ возглас, сверкая глазами изъ-подъ нависшихъ бровей.
Предсдатель призвалъ его къ порядку, онъ опустился на свое мсто, но съ заносчивымъ видомъ и сказалъ своему сосду:
— Такимъ можно гордиться, не правда-ли?

XXIII

Спустя два года, въ одно свтлое іюньское утро растворились покрытыя красной краской ворота тюремной ограды и изъ нихъ радостно вышелъ узникъ, щурясь на солнце, какъ-будто съ цлью пріучитъ себя опять къ его блеску. Онъ помахивалъ небольшимъ сверткомъ, который несъ, и поглядывалъ направо и налво, какъ-бы не зная, куда направиться, но съ видомъ человка, которому, собственно, все равно, если онъ и заблудится.
Повернувъ за уголъ, онъ увидлъ карету, очевидно, знакомую ему, потому что онъ остановился, какъ-бы недоумвая, какъ бытъ. Онъ обратился къ кучеру, высокомрно возсдавшему на козлахъ въ своей мховой шапк съ кисточками.
— Кто-нибудь тутъ изъ Елененталя?— спросилъ онъ у кучера.
— Да, самъ хозяинъ съ дочкой. Они пріхали за господиномъ Мейгеферомъ.
— А, да онъ уже здсь!— раздался съ ближней лстницы.— Лиза, смотри, онъ уже здсь!
Павелъ бросился вверхъ по ступенькамъ и обнялся съ Дугласомъ, въ ту-же минуту отворилась тяжелая боковая дверь и изъ нея показалась стройная женщина въ черномъ.
Она прислонилась къ стн и ждала съ томной улыбкой, чтобы отецъ освободилъ Павла изъ своихъ объятій.
— Лиза, вотъ теб онъ!— радостно и громко крикнулъ старикъ.
Они стояли теперь рука объ руку, глядя другъ на друга, потомъ она склонилась ему головой на грудъ, прошептавъ:
— Благодареніе Богу! Я снова съ тобой.
— А для того, чтобы вамъ было привольне бесдовать вдвоемъ, дти,— сказалъ старикъ,— позжайте домой одни, а я разопью здсь бутылочку краснаго за здравіе моего преемника. Съ этого дня я на покой, чему очень радъ.
— Господинъ Дугласъ!— въ испуг воскликнулъ Павелъ.
— Зовутъ меня: отецъ! Понимаешь? Къ вечеру пришлите за мной. Ты теперь — хозяинъ. А пока прощайте, дти!
Старикъ спустился съ лстницы, а они похали молча черезъ цвтущую равнину. Предъ ихъ глазами пестрли роскошнымъ ковромъ полевыя гвоздики, колокольчики, лютики, серебристыя ивы тихо шуршали втвями надъ бороздами, обрамлявшими поля. Знойный воздухъ дрожалъ и его поминутно разскали желтыя бабочки.
Павелъ сидлъ, углубись въ уголъ кареты, и смотрлъ полузакрытыми глазами на разстилавшуюся предъ нимъ чудную картину.
— Счастливъ ты?— спросила Лиза, наклоняясь къ нему.
— Не знаю,— отвтилъ онъ.— Въ сердц у меня какъ-то тсно.
Она усмхнулась, понимая его.
— Смотри, наше гнздо!— сказала она, указывая ему на ‘блый домъ’, показавшійся вдали.
Павелъ только пожалъ ей руку, не имя силъ говоритъ.
На лсной опушк карета остановилась. Они вышли и отправились дале пшкомъ.
Тутъ только Павелъ замтилъ у нея подъ мышкой какой-то блый свертокъ.
— Что это?— спросилъ онъ.
— Узнаешь потомъ,— отвтила она, смясь.
— Сюрпризъ?
— Памятка!
Когда они вошли въ лсъ, Павелъ между красноватыми стволами сосенъ замтилъ что-то черное, увшанное внками.
— Что это еще?— спросилъ онъ.
— Ты не узнаешь боле своей пріятельницы?— сказала Лиза.— А она хотла первая привтствовать тебя!
— ‘Черная Зуза’!— воскликнулъ Павелъ, бросаясь къ локомобилю.
— Возьми и меня!— кричала ему Лиза, смясь и запыхавшись.— Ты забываешь, что у насъ теперь все вдвоемъ.
Онъ взялъ ее подъ руку и они подошли вмст къ машин.
— Врное животное!— проговорилъ Павелъ, гладя локомобиль по заржаввшему котлу, и когда пошелъ дале, то все оглядывался на него, какъ-бы съ трудомъ ра, ст авансъ съ нимъ.
— Я хорошо смотрю за ней,— сказала Лиза.— Она стоитъ всегда у меня подъ окномъ. Мы купили ее вмст со всмъ твоимъ отцовскимъ наслдіемъ для того, чтобы она у тебя не пропала.
Когда они повернули на другой край лсной опушки, Павелъ указалъ ей на дв сосны, стоявшія немного поодаль отъ дороги, и сказалъ:
— Я нашелъ тебя здсь, когда былъ занятъ посвомъ, а ты лежала въ гамак.
— Да,— замтила Лиза,— и здсь я въ первый разъ поняла, что мн не разстаться съ тобою.
— Вотъ и можжевеловый кустъ, гд мы…— началъ онъ и вдругъ громко вскрикнулъ, простирая предъ собой руки.
— Что съ тобой?— спросила она въ испуг, видя, что Павелъ смертельно поблднлъ и губы у него дрожатъ.
— Нтъ ея!…— прошепталъ онъ.
— Кого нтъ?
— Ея… моей… усадьбы…
Тамъ, гд нкогда высились постройки, принадлежавшія Мейгеферамъ, было гладкое мсто и лишь нсколько деревьевъ простирали къ небу свои полузасохшія втви.
— Не печалься!— сказала Лиза.— Отецъ не хотлъ строить тамъ ничего, ожидая, какъ ты ршишь.
— Пойдемъ туда,— попросилъ онъ ее.
— Нтъ, нтъ,— возразила она,— только не сегодня. Мы сходимъ въ другой разъ, когда ты не будешь такъ взволнованъ.
— Но гд-же я буду ночевать?
— Въ той самой комнат, въ которой ты родился. Я приготовила ее для тебя, поставивъ тамъ мебель, принадлежавшую твоей матери. Можешь-ли ты еще говорить, что у тебя нтъ родного крова?
Павелъ съ благодарностью пожалъ ей руку, а она продолжала:
— Пойдемъ лучше туда, къ можжевеловому кусту. Прилягъ головой на кротовый холмикъ и насвистывай, какъ тогда… Помнишь? Сколько лтъ тому назадъ было это?
— Семнадцать!
— Боже мой, столько лтъ уже люблю я тебя и успла сдлаться старой двой!… А ждала я тебя изъ года въ годъ… Ты-же даже не хотлъ замчать это. Я все думала: придетъ-же онъ, наконецъ… но ты все не шелъ. Я упала духомъ и сказала себ: ‘нельзя же теб навязываться ему… онъ, какъ видно, и не думаетъ о теб… Надо опомниться и положить конецъ всему этому’… И я согласилась стать женой Льва, который уже десять лтъ ухаживалъ за мною. Онъ часто смшилъ меня и я думала, что онъ будетъ хорошимъ… Но довольно объ этомъ,— прервала она себя, вздрогнувъ.— Ложись и насвистывай!
Повелъ потрясъ головою и указалъ на три сосны, виднвшіяся вдалек.
— Пойдемъ туда!— оказалъ онъ.— Я не успокоюсь, пока не побываю тамъ.
— Ты правъ,— отвтила она и они пошли рука объ руку черезъ цвтущую равнину, надъ которою, лниво жужжа, косились рои дикихъ пчелъ.
Когда они вошли на кладбище, до нихъ донеслись изъ ‘благо дома’ звуки полуденнаго колокола. Рзко отчеканилъ онъ свои двнадцать ударовъ, легкій отзвукъ ихъ пронесся дрожью въ воздух, и потомъ наступила опять тишина, нарушаемая лишь легкимъ жужжаніемъ наскомыхъ.
Могила матери Павла густо поросла плющемъ и дикими миртами, а въ головахъ ея высилась стройная ‘царская свча’ со своею короною изъ пышныхъ золотистыхъ цвтовъ. Среди листьевъ копошились красные муравьи, а маленькая ящерица быстро юркнула въ глубь зелени.
Молодые люди долго стояли молча, не ршаясь нарушить тишину священнаго мста.
— Гд похоронили отца?— спросилъ, наконецъ, Павелъ.
— Твои сестры увезли его въ Лоткеймъ,— отвтила Лиза.
— Такъ и лучше,— сказалъ онъ.— Мать была всегда одинока при жизни, пустъ будетъ она одна и въ могил. Но завтра мы създимъ и къ нему.
— Навстишь ты сестеръ?
Павелъ печально потрясъ своей головой и оба они снова умолкли.
Онъ закрылъ лицо руками и заплакалъ.
— Не плачь!— сказала она.— Теперь у каждаго изъ васъ свой кровъ.
Говоря это, она развязала бывшій у нея свертокъ и вынула изъ него старую тетрадь съ надорваннымъ переплетомъ и пожелтвшими страницами.
— Это твоя мама посылаетъ теб со своимъ привтомъ!— сказала она.
— Откуда у тебя это?— спросилъ онъ съ испугомъ, узнавъ почеркъ матери.
— Нашлось въ старомъ комод, спасенномъ во время пожара. Повидимому, тетрадь такъ и лежала тамъ со времени смерти твоей матери, завалясь между ящикомъ и задней доскою.
Они сли рядомъ на могилу и стали разбирать тетрадь.
Павелъ вдругъ вспомнилъ, что Катя упоминала о какомъ-то сборник псенъ въ ту ночь, когда онъ засталъ ее въ саду съ ея возлюбленнымъ. Но онъ никогда не разспрашивалъ ея посл объ этомъ, стыдясь напомнить чмъ-нибудь о той позорной минут.
Тутъ были разныя стихотворенія, нкоторыя написанныя гладко, другія съ помарками и поправками, какъ-будто писавшая возобновляла ихъ въ своей памяти или слагала ихъ сама. Павелъ нашелъ и ту псенку о пвц, которую напвала Катя въ ту ночь. Потомъ шла трогательная колыбельная псенка, а за нею другая о двушк, которая жаждала любви, нашла ее въ объятіяхъ красавца-рыцаря, но онъ бросилъ ее и она осталась одна съ плодомъ этой любви. Тогда она обратила всю свою страсть на ребенка, но именно ради ея убила его и вошла спокойно, въ подвнечномъ наряд, на эшафотъ, говоря, что ея сердце все требуетъ любви, но найдетъ она ее лишь у Бога!
Павелъ подумалъ о сестрахъ и ему показалось, что мать все предвидла и заране все простила…
А дале было написано крупнымъ почеркомъ:

‘СКАЗКА О ЗАБОТ’

‘Жила-была мать, которой Господъ даровалъ сынка, но она была такъ бдна и одинока, что ей некого было пригласитъ быть его воспріемницей. Она сокрушалась и говорила:
‘— Гд найти мн куму?
‘Но вотъ однажды въ сумерки къ ней зашла женщина.
‘Она была въ сромъ плать и съ срымъ платкомъ на голов.
‘— Я согласна быть у тебя кумой,— сказала она,— и буду заботиться о томъ, чтобы твой сынъ сталъ хорошимъ человкомъ и не далъ теб умереть съ голода. Но ты должна подарить мн зато его душу.
‘Мать задрожала и спросила:
‘— Кто-же ты?
‘— Я — Забота,— отвтила срая женщина.
‘Мать заплакала, но она такъ терпла отъ голода, что ршилась подарить ей душу сына, и женщина стала его воспріемницей.
‘Мальчикъ подросъ и работалъ усердно, чтобы добывать хлбъ. Но, не имя души, онъ не испытывалъ никакой радости, не чувствовалъ своей юности и часто смотрлъ съ упрекомъ на мать, какъ-бы спрашивая ее:
‘— Гд-же душа-то моя?’
‘Ей стало грустно и она пошла искать ему душу. Она спросила у звздъ небесныхъ:
‘— Не подарите-ли вы ему души?’
Он отвчали:
— ‘Онъ слишкомъ низко отъ насъ’.
Она спросила у цвтовъ на лугу, они сказали:
— ‘Онъ слишкомъ некрасивъ’.
Спросила у птицъ, он говорятъ:
— ‘Онъ слишкомъ печаленъ’.
Спросила она высокія деревья, они отвчали:
— ‘Онъ слишкомъ смиренъ’.
Спросила она у мудрыхъ змй, он сказали:
— ‘Онъ слишкомъ глупъ’.
‘Она пошла назадъ съ плачемъ и встртила въ лсу молодую прекрасную принцессу съ ея придворною свитой.
‘Увидя плачущую мать, принцесса сошла съ коня и повела ее съ собою во дворецъ, весь разукрашенный золотомъ и драгоцнными каменьями.
‘— О чемъ плачешь ты?— спросила она, и мать разсказала ей о своемъ гор: не можетъ она найти души сыну, а безъ этого нтъ у него ни радости, ни юности!
‘Тогда принцесса сказала:
‘— Не могу я видть ничьи слезы!… Знаешь что, я подарю ему свою душу
‘Мать упала предъ ней на колни, цлуя ея руки. И принцесса сказала:
‘— Нельзя-же это сдлать такъ просто. Онъ долженъ меня попроситъ о томъ.
‘Мать пошла съ нею къ сыну, но Забота накрыла ему голову своимъ срымъ покрываломъ, такъ что онъ какъ бы ослпъ и не могъ видть принцессу. Мать сказала ей:
‘— Дорогая Забота, отпусти ты его!
‘Но та разсмялась… А кто слышалъ этотъ смхъ, тотъ начиналъ плакатъ.
‘И Забота сказала:
‘— Онъ долженъ освободиться самъ!
‘— Но какъ-же сдлать это?— спросила мать.
‘— Пусть пожертвуетъ мн всмъ тмъ, что ему дорого,— отвчала Забота.
‘Это сокрушило мать такъ, что она слегла и умерла. А принцесса ждетъ все еще своего жениха’…

* * *

— Мать моя! Мать!— воскликнулъ Павелъ, припадая къ могил.
— Полно,— сказала Лиза, сдерживая слезы и кладя руку на его плечо.— Пусть твоя мать спитъ спокойно въ земл, а насъ съ тобою не тронетъ боле твоя злая Забота.

Конецъ

Зудерман Герман
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Наулака, Киплинг Джозеф Редьярд, Год: 1892
  2. Таинственный остров, Верн Жюль, Год: 1875
  3. С брачной постели на эшафот. Часть первая, Беблих Герман, Год: 1875
  4. Огнем и мечом, Сенкевич Генрик, Год: 1884
  5. Меткая Пуля, Эмар Гюстав, Год: 1861
  6. По прихоти короля, Ренье Анри Де, Год: 1926
  7. Картины Миссисипи, Герштеккер Фридрих, Год: 1848
  8. Ирландия сорок лет назад, Кэри Анни, Год: 1890
Электронная библиотека