H. М. СОКОЛОВСКІЙ
H. М. СОКОЛОВСКІЙ
ОСТРОГЪ И ЖИЗНЬ
ОСТРОГЪ И ЖИЗНЬ
(ИЗЪ ЗАПИСОКЪ СЛДОВАТЕЛЯ)
САНКТПЕТЕРБУРГЪ
ИЗДАНІЕ КНИГОПРОДАВЦА И. Г. ОВСЯННИКОВА
1866.
ЗАБАВЫ И НАСЛАЖДЕНІЯ.
ЗАБАВЫ И НАСЛАЖДЕНІЯ.
——
Забавы и наслаждения, Соколовский Николай Михайлович, Год: 1866
Время на прочтение: 15 минут(ы)
На самомъ краю города, въ конц базарной площади, стоитъ тяжелое мрачное зданіе, обнесенное высокимъ каменнымъ заборомъ, съ массивными башнями по угламъ: острогъ это. Обходитъ стороной народъ угрюмое зданіе, только въ базарные дни, когда крестьяне прідутъ продавать хлбъ и другіе припасы, видно у воротъ его нсколько тощихъ, мизерныхъ лошаденокъ, да толпится небольшая кучка сермягъ и женскихъ шугаевъ: то братья, жены, сыновья, отцы пріхали повидаться съ своими кровными, что въ невол изнываютъ, сидючи въ каменномъ зданіи.
Порой выйдетъ изъ острожныхъ воротъ русая борода, съ тупымъ отчаяніемъ подойдетъ она къ кучк сермягъ, дожидающихся своей очереди, и начнется между ними невеселый разговоръ..
— Што, Парфенъ, видлъ штоли свово-то?
— Видлъ, православные, видлъ: совсмъ истомился, соколикъ, хлба-пищи не принимаетъ.
— Чаво баить, четвертый годокъ съ Миколы зимняго пошолъ!
— Руки, сказываетъ, на себя наложу, опостыллъ мн свтъ Божій совсмъ.
— Ишь ты! Воли-то, значитъ, лишился!
— Онамнясь парнишку я къ нему привелъ, Максютку его, такъ инда затрясся весь, увидамши его, словно рка, сердечный, залился.
— Родительско сердце!
— Понапрасну загубили парня, что ни на есть былъ у насъ онъ первой человкъ, како поштенье на міру отъ всхъ ему было!
— Да ты бы, дядя Парфенъ, на поруку его взялъ.
— Эхъ ты, паренекъ молодой, голова твоя мудреная! Али онъ теб ближе, што ты эвдакое стараніе объ немъ прикладываешь? На поруку? Ты подь къ намъ на дворъ, да посмотри: што есть? Гуню то — и ту всю содрали.
— Вона, робя, и нашъ Андрюха тожь третій годъ сидитъ. Ршенье, баютъ, скоро выдетъ, знакомый такой человкъ въ суд у насъ есть, зазжалъ нон къ нему: такъ и баитъ, скоро-молъ ршенье, только, баитъ, ихнему набольшему надоть дать.
— Мало они съ васъ брали!
— Ненасытная утробы!
— Провалиться бы имъ!
Калякаетъ такъ промежъ себя кучка сермягъ, не веселъ идетъ у нихъ разговоръ, налетла на голову каждаго изъ нихъ гроза нежданная, негаданная, мало радостей и прежде бывало, а тутъ какъ увели кровнаго на острожную жизнь, какъ растащили нищенское добро по чужимъ рукамъ, такъ хоть съ бла-свта совсмъ бги.
Но сколько ни калякай сермяга у острожныхъ воротъ, не помочь теб горю! Крпки ворота острожные, висятъ на тхъ воротахъ запоры тяжелые, стерегутъ ихъ солдатики съ ружьями…
Разъзжаются сермяги по домамъ на вс на четыре стороны, поклоняется имъ сплая рожь до сырой земли наливнымъ своимъ колосомъ, божья вольная птица летитъ къ нимъ на встрчу, и пуще горе, какъ вспомнитъ сермяга кровнаго своего, что сидитъ теперь въ желзныхъ заклепахъ, щемитъ да сосетъ его сердце. А какъ поможешь горю?
Эхъ! благо, пгашка подъ рукой, на ней вымститъ!
А вонъ и знакомая елка стоитъ, подъ ней жирный цловальникъ въ красной рубах зазываетъ добрымъ словомъ дорогихъ гостей.
— Прру!
Порой выйдетъ изъ угрюмаго зданія молодуха, сядетъ она у воротъ и начнетъ причитать и голосить на всю площадь, словно по покойник. Чего, чего только не приберетъ она въ своемъ причитаніи!
Причитаетъ молодуха:
‘Истомили яснаго соколика, наложили на крпки рученьки цпи тяжелыя: снесли русы кудерушки съ буйной головушки! Осталася я, безталанная, сиротушкой! Закатился божій свтъ изъ моихъ очей. Охъ и нетути отца родимаго у малыихъ дтей. Идетъ, идетъ зима студеная, нарубить дровецъ намъ некому’.
Все припоминаетъ молодуха, чуть ли не съ любовью припоминаетъ даже, какъ пьяный бивалъ ее ‘другъ сердешный’, а то теперь ‘уму-разуму кто поучитъ?’ Долго и терпливо слушаетъ молодуху солдатъ часовой, знать тоже вспоминаетъ, какъ и надъ нимъ причитаніе шло, когда гнали на службу, какъ и его молодуха осталася сиротинушкой, только сиротинушкой-то теперь утшенной…
Но вдали, на площади показалась знакомая саврасая лошадь: дежурный по карауламъ детъ. Солдатъ молодцовато выпрямился и брякнулъ ружьемъ.
— Пошла! Чего развопилась! Вишь, ихъ высокоблагородіе детъ.
Молодуха продолжаетъ причитать.
— Али хочешь, штобъ въ шею тебя! Сказано пошла!
Угроза подйствовала: молодуха оставила причитанія.
Порой выйдетъ изъ угрюмаго зданія сгорбленная, древняя старушонка и тоже сядетъ на приворотную скамейку и ужь такъ-то плачетъ, что и у другихъ вчуж сердце болитъ за нее.
Толкуетъ около плачущей народъ:
— Вишь какъ убивается, сердешная!
— Горе-то знать не малое!
— Чай по дтищ родимомъ?
— А то, кром матери-то, ништо кто такъ плачетъ? Знамо одно материнское сердце настоящее горе чувствуетъ.
Не слышитъ старуха людской жалости: плачетъ.
— Баушка! ты што больно убиваешься?
— Сыночикъ у меня тамъ, родименькій! сыночикъ!
Да, угрюмо зданіе острожное, печальныя сцены разыгрываются у воротъ его….
— Старшой! раздается внутри угрюмаго зданія.
— Ч-е-т-ы-р-е-х-ъ солдатъ въ к-о-н-в-о-й!
— Кличь арестантовъ-то! Чтобъ скоре поворачивалась. Что ихъ, чертей, дожидаться што ли!
— Куда вести-то?
— Въ палату.
Черезъ нсколько минутъ упалъ тяжелый желзный запоръ, брякнули цпи.
— М-а-р-ш-ъ!
Шесть человкъ арестантовъ показалось изъ воротъ. Первымъ дломъ каждый изъ арестантовъ усиленно лихорадочно потянулъ въ себя воздухъ да выпрямилъ наболвшую грудь.
— Что, встали! Маршъ!
Изъ угрюмаго зданія выходятъ только угрюмыя лица, около него раздаются одни только вздохи, причитанія да бряцаніе цпей.
Но еще угрюме смотритъ угрюмое зданіе ночью, ни одного огонька не свтится въ немъ, только передъ огромнымъ образомъ, что виситъ надъ воротами, тускло теплится въ праздничные дни лампада. Прохожій, пуще чмъ днемъ, старается обойти его.
— С-л-у-ш-а-й! Протяжно звонко раздается въ ночной темнот на одномъ углу угрюмаго зданія.
— С-л-у-ш-а-й! Отвчаютъ на другомъ.
Берегутъ больше глазу угрюмое зданіе: и день и ночь ходятъ около него солдатики съ ружьями, зорко вглядываясь въ ночную темь, чутко прислушиваясь къ каждому шороху….
‘Острожные’ не любятъ сидть въ камерахъ, только проливной дождь или трескучій морозъ можетъ загнать ихъ туда. Причина понятна: тюремный дворъ, хоть и обнесенный высокимъ заборомъ, все же даетъ больше воздуха, свта, больше возможности взглянуть черезъ ршетчатыя ворота на людскую толоку, здсь чувствуешь, что не окончательно еще порвана связь съ живымъ міромъ, замкнутая одиночность не такъ тяжело ложится на душу. Камерная жизнь начинается собственно посл вечерней переклички.
Огромная со сводами комната, до крайности грязная, закоптлая, освщается нсколькими тускло горящими и страшно воняющими ночниками. Копоть, сырость, всевозможные газы сперли воздухъ до невозможности дышать свжему человку, но ‘острожные’ мало того, что дышатъ въ этой атмоефер, они даже ‘забавляются’.
Хотите знать нкоторыя острожныя ‘забавы’.
Нын новичка привели, стало быть, потха будетъ: нчто въ род посвященія въ братство. Иванъ Красновъ, изъ мстныхъ мщанъ, чуть ли не десятый разъ сидящій въ острог, записной конокрадъ и писаный красавецъ, предсдательствуетъ на многочисленомъ митинг. Вновь прибывшему идетъ экзаменъ. Острожныя, дкія остроты сыплются со всхъ сторонъ, простоватый, необглядвшійся новичокъ не знаетъ, какъ и отбояриться отъ прозженной компаніи, глупо-печально посматриваетъ онъ на зелено-грязныя лица, его окружающія, еще боле глупо-печальная улыбка приподнимаетъ углы его рта въ отвтъ на хриплый, натянуто-веселый острожный хохотъ.
Красновъ билль предложилъ:
— Да что съ нимъ, дурнемъ, балясы-то попусту разводить! ‘Баушку’ ему, олуху, покажемъ!
Билль принятъ.
— Баушку! баушку! раздалось со всхъ сторонъ.
При слов ‘баушка’ арестанты, не принадлежащіе къ митингу Краснова, а занимавшіеся своимъ дломъ, подняли головы, только двое, что сидли на нарахъ въ самомъ дальнемъ углу, не слыхали вызова на общую потху,— у нихъ была своя, до крайности интересная работа: тонкой стальной иглой одинъ изъ арестантовъ окончательно отдлывалъ только что отлитой, оловянный четвертакъ, и поднося его къ ночнику, съ наслажденіемъ любовался на мастерскую отчетливость работы, товарищъ же съ лихорадочнымъ блескомъ въ глазахъ слдилъ, притаивъ дыханье, за мастерствомъ работника. Словно свтлякъ какой, блестлъ предъ ночникомъ незаконорожденный четвертакъ, и думалось ‘ученику’ острожному о вольномъ жить, о томъ, какъ хорошо тамъ приложить къ длу острожную науку.
Баушка была вотирована. ‘Каряга’ принялъ новичка въ свои объятія (Каряга всегда употреблялся на подобные случаи, какъ орудіе, какъ ломъ желзный, — онъ во всемъ острог слылъ за представителя чудовищной силищи), и точно клещами сжалъ въ нихъ бдняка.
— Кто подъ низъ?
— Я! Я! раздались голоса желающихъ.
Нсколько арестантовъ, скинувъ съ себя верхнюю одежу, разлеглись рядомъ по полу.
— Валяй, Каряга!
Новичекъ сталъ кричать благимъ матомъ. Веселость арестантовъ увеличилась.
— Огорошь его по вилку-то пустому!
— Заткни ему глотку-то!…
— Нетрожь!
— Ложись, чортовъ сынъ!
Каряга, точно ребенка, поднялъ новичка на воздухъ и потомъ положилъ его на растянувшихся на полу арестантовъ.
— Растянись, анаемское тло!
Нсколько арестантовъ схватили новичка за ноги, человку пошевельнутся нельзя.
— Хлебова! Хлебова!
Егоза подбжалъ къ ушату и захватилъ огромный ковшъ воды.
— Растаращивай прорву!
Каряга стиснулъ своими клещами ротъ новичка и заставилъ его раскрыться во всю ширину.
— Наяривай!
Егоза съ обезьяньими ужимками, съ непечатными словами, съ крупной солью сталъ лить посвящаемому воду.
— Обрекается рабъ Божій, Акимка-Простота, острожному житью!
— Накачивай!
— Пару больше!
— Угощай друга!
Веселье разгорается: первый ковшъ вылитъ, Егоза побжалъ за другимъ.
— Засмаливай!
— Казенна водица, жалть нечего!
— Крпись, шельмецъ!
— Жинку вспоминай!
Еще и еще ковшъ влитъ въ новичка, судорожно начинаетъ онъ вздрагивать и барахтаться, но острожные крпко насли на него: потха не можетъ кончиться скоро.
Егоза и невсть сколько накатилъ въ несчастнаго воды, пытка тогда только поршилась, когда стала предстоять серьезная опасность.
— Шабашъ, братцы!
Водяная потха покончилась, за ней начался второй актъ ‘баушки’.
— Поцлуй бабку въ рыло!…
Но здсь слдуетъ опустить завсу…
Это одна изъ острожныхъ ‘забавъ’.
Другая.
Вчера былъ обыскъ, неудачно запрятанныя карты попались въ руки начальства. Но острожные не унываютъ, они хитры на изобртенья.
На нары усаживается нсколько арестантовъ.
— Пущай фантерію!
— Почемъ конъ?
— Знамо гривна.
— Теб знамо, какъ купцовъ грабимъ.
— А ты, анафема, въ чужи дла не суйся, свои знай. Рыло то сверну.
— Пошли, псы, лаятся!
— Что ихъ аспидовъ слушать. Валяй кругъ Микитка!
Кругъ начертанъ. Каждый изъ арестантовъ запускаетъ руку въ волосы, шаритъ въ рубах и моментально отыскиваетъ необходимаго для игры звря.
Пускаются зври на кругъ и напуствуемые острожной солью, учиняютъ ристалище: Премія за той, кто первая достигнетъ очертанья круга.
Третья забава:
— Робя! плюй на нихъ, давай гвоздиться!
— Али тебя мало намеднись гвоздили!
— Прытокъ онъ парень, да Васька прыть-то сшибетъ.
— Небось, богомолъ, и тебя не поминутъ. По тинеграфу, слышь, для вашей милости и плети новыя изъ Питера прислали.
Билль о ‘гвожденьи’ тоже принятъ. Отыскали огромный гвоздь, навязали на веревку — и что есть силы дуетъ по рукамъ острожная братья другъ друга самодльнымъ кистенемъ. Пурнутъ руки, кровь просачивается, нестерпимая боль вырываетъ у нкоторыхъ невольный крикъ… Но есть и такіе, которые глазомъ не моргнувъ выдерживаютъ пытку: за то имъ и награда, за то и въ выигрыш они нсколько копекъ.
А вотъ забава и ученье: соединеніе пріятнаго съ полезнымъ:
У одного изъ острожныхъ табакерку нашли. Табакерка съ виду не мудрящая: тавлинка изъ бересты, только дно у ней что-то толсто было, вынули дно,— оно оказалось выдолбленнымъ и въ немъ спрятано дв, вырзанныя на старыхъ грошахъ фальшивыя печати: одна Казанской градской думы, другая какого-то сельскаго управленія. Новичекъ, у котораго найдена была табакерка, струсилъ, когда повели его къ допросу, и вмсто: ‘знать ничего не знаю, вдать ничего не вдаю, подкинулъ кто-то изъ злаго умысла’, показалъ, что купилъ онъ т печати за рубль серебромъ у татарина Серафетдина Рамазанова, вора отптаго. Потянули Рамазанова къ слдствію, тотъ, конечно, и руками и ногами.
— Что ты вру даешь ему? Пущай свидтеля ведетъ, улику кажетъ. Онъ злой человкъ, судить его нужно, мы такихъ дловъ знать не знаемъ.
Свидтелей противъ Рамазанова, конечно, нельзя было найти, хотя торгъ между имъ и новичкомъ шолъ въ открытую, при цлой камер, а потому дло для Рамазанова такъ ни чмъ и покончилось, но оно не кончилось для новичка покупателя, проучить его слдовало, чтобъ товарищей впередъ не выдавалъ, да и самъ другорядь безъ толку головой въ петлю не совался.
Зажглись ночники въ арестантскихъ камерахъ и собрался судъ ршать: къ какому наказанію новичка приговорить, чтобъ понятно ему было, что неладно шутить съ острожнымъ товариществомъ.
Посл долгихъ споровъ, судьи положили приговоръ: съ доносителемъ ‘перевозъ’ учинить.
Услыхавъ приговоръ суда, новичокъ поблднлъ отъ страху, мука ему предстояла очень большая, сталъ умолять онъ, чтобъ сжалились надъ нимъ… Но трудно добраться до ‘острожнаго’ сердца, закалилось оно въ житейскихъ непогодахъ, тиранствъ испытало не мало.
— Пошто же ты, Каряжинька, знками-то хлопаешь, али чинъ свой забылъ? Принимай!
Увидавъ, что Каряга приближается, новичокъ обратился въ бгство и залзъ подъ нары. Но это только увеличило общую веселость, совсмъ стала травля: краснаго звря изъ норы нужно добывать. Въ припадк наслажденія, Егоза скакалъ по камер какъ бшеный и заливался истерическимъ хохотомъ.
— У-у! Ату его! Ату его! гуломъ неслось по камер.
— Ну, Каряжинька, двствуй!..
Каряга ползъ за доносителемъ подъ нары, за нимъ послдовало еще человка три здоровенныхъ арестанта. Подъ нарами завязалась ожесточенная борьба, но нельзя же вырваться изъ каряжинскихъ клещей: черезъ полминуты или, минуту доноситель былъ извлеченъ изъ своего убжища и поднятъ на могучія плечи Каряги.
— Становись, ребя, по кавалерски въ дв шеренги, да угощье припасай, чтобъ пріятство милому человку больше выходило! командовалъ Егоза.
Почти вс арестанты, бывшіе въ камер, стали вить изъ чего попало толстые, точно палочье, жгуты, да завязывалъ въ концы ихъ, кто гривны, кто битки, а кто и просто осколки кирпичей.
— Готово, что ли? раздался командирскій голосъ.
— Имются! Въ довольств находится будетъ отвчали импровизированные ликторы.
— Р-а-в-н-я-й-сь! скомандовалъ Егоза.
По команд Егозы вс арестанты выстроились въ дв шеренги, оставивъ между шеренгами проходъ. Каряга съ доносителемъ на плечахъ дожидался на конц шеренги, чтобъ начать торжественное шествіе.
— М-а-р-ш-ъ!
— Тра-та-та! Тра-та-та! Тра-та-та! звонко, отчетливо подражалъ барабанному бою Егоза, и выходило у него ни дать, ни взять точно тотъ барабанный бой, подъ трели котораго вступаютъ ‘на зеленую улицу’.
Надъ доносителемъ началась настоящая экзекуція. Со всего размаху посыпались на него безпощадные удары, Каряга же тихо ровно шолъ по шеренгамъ… Кричать сталъ доносчикъ, но ему сначала ротъ зажали, а потомъ и самъ онъ пересталъ. Острожные не даромъ боятся ‘перевоза’: спина сдлается совсмъ черной, какъ трупъ свалятъ человка на нары, водой откачиваютъ.
Вздумалось разъ острожнымъ ‘перевозъ’ устроить для Чапурина, да неудалось. Попалось Чапурину въ руки полно.
— Незамай, говорятъ: башку съ маклака сшибу.
И сдлался въ эту минуту Чапуринъ такой страшный, загорлись у него глаза такимъ огнемъ, что даже ‘острожные’ струсили: отступились.
Говорилъ мн одинъ изъ ‘острожныхъ’:
— Вдь у насъ потхъ и не всть сколько: — въ карты играемъ, вино пьемъ, ругаемся. Деньга бы въ карманахъ была, а то хоть птичьяго молока достанемъ. И веселье вдругорядь идетъ у насъ знатное! Намеднясь бродягу привели. Прокуратъ! За гривенникъ подрядился цлую ночь собакой лаять. Привязали его мы къ ‘парашк’, начетверенки парень всталъ, да до бла свта по собачью и провылъ. Помощникъ (смотрителя) приходилъ: ‘откуда, спрашиваетъ, собака у васъ взялась’, а мы знай только смемся: какой молъ у насъ собак быть, знать нечистый поселился. Веселье! Брюшки вс надорвали смямшись.
Такъ вотъ какъ-съ, въ острог и веселятся и смются.
Познакомивъ читателя съ образцами острожныхъ забавъ, я долженъ сказать нсколько… словъ и объ острожныхъ наслажденьяхъ. Адъ кромшный, представляемый нашими острогами, высказывается здсь больше чмъ въ чемъ либо другомъ. Острожныя игрища, калченье людей какъ забава, ничто, невиннйшее занятіе въ сравненіи съ страшнымъ развратомъ, притаившимся за острожными стнами.
Существованіе острожнаго разврата — знаютъ, вс приходившіе въ боле или мене близкое отношеніе съ каторжнымъ людомъ, но вс стараются игнорировать его. Т гуманные люди, что видятъ въ разнообразныхъ системахъ заклеповъ, въ чтеніи душеспасительныхъ книгъ и т. под. глубокохватающихъ мрахъ универсальное средство для исправленія человчества, что расточаютъ дешевое краснорчіе въ описаніяхъ пороковъ, свойственныхъ острожникамъ и въ пагубномъ дйствіи этихъ пороковъ на новобранцевъ,— обходятъ вовсе вопросъ объ острожныхъ наслажденьяхъ стыдливость и боязнь замарать свои свжія перчатки удерживаютъ ихъ отъ прикосновенія (неговорю уже объ анализ), къ отвратительной грязи. Но, боже мой, мы хотимъ очистить мстность отъ губительныхъ міазмовъ, мы устраиваемъ вентилизаціи и въ тоже время, мало того что обходимъ самую страшную помойную яму, изъ которой густымъ столбомъ ежеминутно поднимается ядовитый, всеотравляющій смрадъ, изъ-за того, что нечистоты этой кладки слишкомъ отвратительны, слишкомъ мерзки, изъ-за того, что очистка ея потребуетъ огромной и совершенно новой работы, мы еще своимъ молчаніемъ прикрываемъ ее, стараемся уврить себя, что эта яма плодъ нашей фантазіи. Но неужели подбирая соринки, сметать крылошкомъ пыль съ огромаднаго зданья, мы достигнемъ какихъ либо результатовъ, неужели сумма здоровья увеличится?
Не надо быть ни опытнымъ, ни ученымъ физіологомъ, чтобы взглянувши на эти зелено-грязные острожныя лица, на эти преждевременно потусквшіе глаза, на эти рыхлыя, ослабвшія мышцы, чтобы догадаться въ чемъ скрывается одинъ изъ главныхъ источниковъ всего этого, чтобы понять что за болзнь разъдаетъ эти когда-то здоровенные организмы, но чтобы составить себ полное понятіе о видахъ и размр гнуснйшихъ, самыхъ противуестественныхъ порокахъ, господствующихъ въ острогахъ, надо хорошо познакомиться съ ихъ внутреннимъ бытомъ.— Для поддержанія острожнаго разврата горючій матеріалъ всегда находится въ изобиліи, есть вс благопріятныя для него условія. Укажемъ на нкоторыя изъ нихъ.
Длинныя острожныя списки преимущественно пополняются людьми съ горячей кровью, людьми, которыхъ именно жгучая-то страстность натуры увлекаетъ часто къ преступленію, въ сравненіи съ другими темпераментами, флегматики составляютъ меньшую цифру преступниковъ, средній возрастъ, въ которомъ совершается число преступленій, можно считать отъ 20 до 40 лтъ, т. е. время полнйшаго развитія организма, всестороннйшаго проявленія всхъ его отправленій. Дале, въ острогъ попадаютъ люди, всевозможныхъ оттнковъ, всхъ степеней нравственности, начиная отъ совершившихъ преступленій подъ вліяніемъ какой-то странной, таинственной силы и кончая Залскими и Чапуриными, услаждившимися своими кровавыми подвигами, понятно, что въ такомъ разнообразіи не въ рдкость встртить людей, испившихъ въ жизни чашу наслажденій и разврата до дна. Люди эти не признаютъ общихъ нравственныхъ принциповъ, они удовлетворяютъ желаніямъ и потребностямъ по своеобразной, имъ принадлежащей, ими выработанной логик, люди эти безнравственность и развратъ возвели въ догму, предметъ поклоненія и служенія, къ слову правды они отнесутся съ презрніемъ и смхомъ. Стало быть въ примр и учителяхъ, обладающихъ притомъ всми данными, обусловливающими успхъ педагогической дятельности, недостатка въ острогахъ никогда не ощущается и не можетъ ощущаться. Затмъ. Безконечно-тянущіеся, подавляющіе своимъ мертвящимъ однообразіемъ дни и ночи острожныхъ, ихъ, для насъ даже непонятная, мучительная тоска больше всего разнообразится передачей другъ другу сказаній о пройденной жизни, объ утраченной свобод. Въ этихъ сказаніяхъ на первомъ план почти всегда стоятъ сердечныя привязанности, половыя отношенія. Я слыхалъ объ этихъ разсказахъ и знаю какимъ жгучимъ пафосомъ проникнуты нкоторые изъ нихъ, какимъ томительно-страстнымъ увлеченьемъ дышетъ каждое слово разсказа, какія обольстительныя картины изъ своего богатаго воспоминаньями прошлаго рисуютъ другъ передъ другомъ эти надломанные, искалеченные, но все жъ подчасъ могучіе люди, сходившіеся на своемъ вку съ такими же мускулистыми, страстными женщинами. Наконецъ. Ничто не развиваетъ въ человк способности жить въ воображаемой, а не въ дйствительной жизни, какъ лишеніе свободы, печальная обстановка, недостатокъ дятельности, тяжелыя думы заставляютъ человка ежеминутно отрываться отъ безъотрадной дйствительности и уноситься, въ міръ фантастическихъ образовъ, только въ этомъ мір человкъ дышетъ, живетъ, не чувствуетъ на себ давленія острожныхъ стнъ. Это сродство острожныхъ людей къ мечтательной жизни, доходитъ часто до болзненности, до умопомшательства и еще боле, подъ вліяніемъ острожныхъ разсказовъ разжигаетъ и безъ того уже горячую кровь…
Понятно, какъ должна дйствовать на каждаго человка, попавшаго въ острогъ, совокупность всхъ этихъ условій: возрастъ, физіологическія потребности, столкновеніе съ людьми, прожигавшими жизнь до дна, скука, ничмъ не сокращаемое однообразіе и эта возбуждающая, страстная передача взаимныхъ воспоминаній, понятно, какіе мучительно-чарующіе образы должны слетать къ изголовьямъ этихъ искалченныхъ людей, какую безобразно-страстную форму должна принимать ихъ фантазія и, понятно, больше чмъ что нибудь, какой исходъ, при сумм всхъ этихъ условій, находятъ себ страстные порывы этихъ людей, при невозможности удовлетворенія ихъ и при возможности — какимъ грязнымъ цинизмомъ проникнуты они.
Забвенія вопроса объ острожныхъ ‘наслажденьяхъ’ нельзя оправдать ничмъ, даже, вставши на ту точку, что люди, совершившіе тяжкія преступленія, уже не отъ міра сего, отптые, что для нихъ не стоитъ тратить перловъ нашей гуманности. Пусть — такъ. Но за этими отверженными стоятъ другіе, отъ которыхъ жизнь и общество отказались не вполн, которые опять должны принимать въ нихъ дятельное участіе. Они-то, благодаря нашей трусости и стыдливости, за что гибнутъ, зачмъ доходятъ до идіотизма? За что они внесутъ въ жизнь адъ кромшный, пережитый ими въ острог?
А между тмъ при положеніи длъ in statu quo, или при употребленіи пальятивныхъ, замазывающихъ средствъ, можно поручиться, что едва ли не половина попадающихъ въ острогъ поддадутся вліянью окружающей среды, примутъ участіе во всхъ ея прелестяхъ. Если въ борьб, кто чаще всего оказываются устоявшими противу соблазновъ, то это сектанты, фанатизмъ и догма спасаютъ ихъ отъ козней нечистаго…
Преслдовать противуестесгвенные пороки, гнздящіеся въ нашихъ острогахъ мрами взысканій и наказаніями больше чмъ безполезно. Въ острог мры устрашенія не имютъ за собой никакой цнности, если наказанія оказались вполн безъуспшными въ отношеніи школьниковъ, то понятно къ какимъ результатамъ приведутъ они въ отношеніи острожнаго люда: развратъ скроется еще глубже, въ виду преслдованія, противуестественное удовлетвореніе чувственности еще больше будетъ губить организмы.
Мн стоитъ указать на нкоторыя личности (впослдствіи читатель познакомится съ ними короче изъ моихъ разсказовъ), предававшіяся противуестественнымъ порокамъ, чтобы читатель могъ изъ одного только этого перечня понять, какъ мало могутъ имть значенія въ отношенія ихъ преслдованіе и наказаніе и какъ сильно примръ ихъ долженъ дйствовать на другихъ. Такъ къ числу этихъ личностей принадлежали: Чапуринъ, Залскій, Воротиловъ и др. Притомъ же, преслдованіе противуестественныхъ пороковъ, какъ преступленій, безполезно уже потому, что самое открытіе ихъ путемъ оффиціальнымъ положительно невозможно, если изъ десяти преступленій, совершенныхъ въ острог, семь остаются не открытыми, то понятно съ какими непреоборимыми трудностями должно быть соединено преслдованіе и доказательство формальнымъ образомъ уродливыхъ отправленій организма, т. е. преступленій по самому свойству ихъ не обусловливающихся тми данными, которыя при изслдованіи другихъ преступленій, являются руководящими нитями къ уясненію и открытію истины.
Но острожныя наслажденія не исчерпываются видами одного только противуестественнаго разврата. Острожные, подъ вліяніемъ опять таки все тхъ же условій, жадно ловятъ каждаго столкновенія съ женщинами. Случаи эти, конечно, удаются весьма рдко, проходятъ иногда цлые недли, мсяцы прежде чмъ придется обмануть начальническій глазъ. Но острогъ выучиваетъ терпнью. Чтобы отвести въ другую сторону надзоръ и подозрнія, употребляются такія хитрости, на которыя способны одни только острожные, т. е. люди, у которыхъ вс мозговыя способности направлены къ одной цли. Чаще всего мстомъ свиданья острожныхъ служатъ бани, (которыя обыкновенно бываютъ общія, какъ для мужчинъ, такъ и для женщинъ), цлыми партіями, человкъ по десяти, мужчины и женщины сходятся тамъ, — подкупленные арестантскими грошами сторожа игнорируютъ все совершающееся въ баняхъ… Самое пылкое воображеніе едва ли можетъ составить себ полное понятіе о тхъ безобразныхъ сценахъ, что разыгрываются въ баняхъ, дальше этихъ сценъ адъ кромшный идти не можетъ…
Чтобы выяснить себ характеръ острожныхъ наслажденій, логику и взглядъ на нихъ участвующихъ, я имлъ не рдкія бесды съ Щукинскимъ (съ личностью его вы познакомились), какъ съ однимъ изъ самыхъ выдающихся и характерныхъ представителей острожной жизни.
Такъ говорилъ однажды Щукинскій:
— Разстоянье, насъ отдляющее, повидимому не велико, всего нсколько шаговъ, но дло въ томъ, что вы прохлаждаетесь и благодушествуете, а мы сидимъ въ каменномъ мшк, — согласитесь, что это весьма важное обстоятельство, что его слдуетъ всегда принимать въ уваженіе? Благодаря каменному мшку, наша жизнь слагается подъ одними условіями, благодаря свобод, ваша — подъ другими. Вдь было бы странно, еслибы мы, съ своей каторжной мркой подошли къ вамъ и ее стали прилаживать къ вашимъ отношеніямъ, отъ чего же вы то, такъ эгоистично требуете, чтобы вашъ взглядъ подо всми градусами широты и долготы былъ непогршимъ. Бывши въ университет, я изъ всего курса какой-то мудреной науки, вынесъ одну только истину, что на земл нтъ ничего абсолютнаго, что все зависитъ отъ вліянія, подъ которымъ слагается извстное понятіе. Вы согласны, что это дйствительно истина?
— Пожалуй. Что же дальше-то?
— А вотъ что, если это истина, такъ и примняйте ее везд. Нравственная щепетильность, стыдливость тоже понятія не прирожденныя, а условныя. Вамъ при барыняхъ стыдно разстегнуть жилетъ, а вотъ подъ тропиками-то и кавалеры и дамы променады совершаютъ совсмъ въ натур и въ конфузъ отъ того не приходятъ. Отъ чего бы это такъ? Да, полагаю, что раствореніе воздусей мозги нсколько иначе у людей повертываетъ. Между нами, острожными, и вами, людьми свободными, лежитъ такой же океанъ, какъ между тропиками и старымъ свтомъ…— Но позабудьте, что мы росли и слагались съ вами подъ одними, общими условіями и сходство… Сходство, къ бд насъ острожныхъ, между вами и нами одно: вс мы люди, у всхъ у насъ одинаковыя отправленія. Вамъ, упитавшимся до сыта, хорошо толковать, но посидли бы вы на нашемъ мст, такъ запли бы другую псню. Тло и кровь не свой братъ,— ихъ душеспасительными размышленіями не накормишь они требуютъ другой, боле осязательной пищи.
— Да разв это пища? разв дло всегда въ одномъ только стыд? Вы, какъ слушавшій лекціи медицины, знаете очень хорошо сами, къ какимъ страшнымъ послдствіямъ ведетъ неестественное отправленіе органическихъ потребностей.
— Знаю-съ и вотъ что на это скажу: люди съ голоду иногда дятъ всякую падаль, глину, изъ подобныхъ же себ бифштексы приготовляютъ. Въ числ даковъ по всей вроятности бываютъ знающіе, къ какимъ послдствіямъ ведетъ подобнаго рода пища, да дятъ же, да поди какъ дятъ, за ушами только трещитъ. Опять таки вы не мы, мы не вы. Вамъ хорошо громить нашъ грязный цинизмъ, наши противуестественные пороки. Вамъ зачмъ быть грязными? Васъ не жмутъ какъ ужа вилами, вы можете развратничать вдоволь при хорошей обстановк, не боясь помхи, намъ же некогда думать объ обстановк и послдствіяхъ, мы воры, мы каждую минуту должны озираться по сторонамъ, стоять на чеку, иначе быть жестокой встрепк, а она не вкусна и для насъ…
Щукинскій остановился, я не забгалъ впередъ съ вопросами.
— Помню, продолжалъ Щукинскій, назадъ тому съ полгода меня перевели въ ‘пересылочный’. Тамъ, вы знаете, мужчины и женщины въ одномъ зданіи содержатся, тамъ же удавалось мн съ пріятелемъ забираться въ женскія камеры. Разсказать вамъ все что творили мы, тамъ — вы, пожалуй, не поврите… И не забудьте, что въ камер сидло до восемнадцати женщинъ всякаго сорта, отъ ‘публичныхъ’ до самыхъ неприступныхъ раскольницъ. Если бы кто со стороны видлъ, что совершалось въ этой камер, тотъ сразу бы понялъ, на сколько стыдливость составляетъ прирожденное качество женщины, на сколько сильна она оказывается, когда другіе голоса въ трубы начинаютъ трубить. По вашему все это отвратительно, цинично, а по нашему, по острожному, это такъ и слдуетъ. У насъ, значитъ, воздухъ другой, тропики-съ, потому на всякія штукенціи и люты мы очень. Да и то сказать: острогъ то съ прекрасной Елладой сходствіе тоже иметъ? Правда-съ, граціи въ насъ острожныхъ по меньше, — а въ чемъ другомъ, такъ мы и похлеще грековъ будемъ и имъ носъ утремъ, насчетъ фортелей разныхъ, куда имъ передъ нашимъ братомъ острожнымъ… Завели они тамъ разныя елевзинскія таинства, такъ для чего-жъ и намъ отъ нихъ отставать? Мы народъ тоже хитрый.
— Ну, понесъ!… Съ вами объ дл толкуютъ, а вы насчетъ лубковъ, кажется, прозжать желаете…
— Хорошо, оныя отложимъ до другаго раза. Давайте же толковать о дл. Я не знаю, къ какимъ заключеніямъ вы придете касательно пути, выбраннаго мною относительно удовлетворенія моихъ естественныхъ потребностей, но во всякомъ случа не забудьте же принять во вниманіе слдующія обстоятельства: во 1-хъ мн двадцать восемь лтъ, во 2-хъ я не давалъ никакихъ обтовъ, въ 3-хъ пятый годъ сижу въ этомъ мст и въ 4-хъ я острожный. Да-съ, я острожный. Видите ли еще какая разница между вами и нами: у васъ за добродтели медалями награждаютъ, а у насъ взлупкой…
— Но вдь и вашъ же способъ вознагражденія за добродтели тоже, какъ сложившійся подъ извстными условіями, можетъ измниться при измненіи условій, самыя же условія измняются отъ усилій тхъ, кого жизнь, такъ или иначе, втиснула сюда.
— Видите ли что: ваши нервы страдаютъ, когда музыканты фальшивятъ, мы тоже, хоть и не тонкими, а все же нервами одарены. И горе тому музыканту, кто въ нашемъ острожномъ хор въ тактъ не возьметъ! мы его выучимъ или плясать по своей дудк, или…
У Щукинскаго глаза разгорлись…
— Впрочемъ, что же: или?… У кого же изъ насъ острожныхъ придетъ охота о добродтеляхъ проповдывать? Ништо въ качеств миссіонеровъ вы насъ сюда присылаете?