H. М. СОКОЛОВСКІЙ
H. М. СОКОЛОВСКІЙ
ОСТРОГЪ И ЖИЗНЬ
ОСТРОГЪ И ЖИЗНЬ
(ИЗЪ ЗАПИСОКЪ СЛДОВАТЕЛЯ)
САНКТПЕТЕРБУРГЪ
ИЗДАНІЕ КНИГОПРОДАВЦА И. Г. ОВСЯННИКОВА
1866.
ПОСЛДНЯЯ СТРАНИЦА.
ПОСЛДНЯЯ СТРАНИЦА.
Последняя страница, Соколовский Николай Михайлович, Год: 1866
Время на прочтение: 5 минут(ы)
По длу Прокофьева мн нужно было спросить, въ качеств свидтеля, двушку жившую съ Дарьей и видвшую весь ходъ происшествій. Надежда Чеботова (такъ звали свидтельницу) была зачислена тоже въ число публичныхъ. Я послалъ къ Чеботовой повстку, но мн сказали, что она больна и никакъ не можетъ явиться къ слдствію, я къ ней отправился самъ.
Я много видлъ страшно поражающихъ картинъ бдности, одинокаго, глухого страданія, видлъ, какъ умирали арестанты въ острогахъ, солдаты въ госпиталяхъ, но все это не оставляло по себ такого подавляющаго впечатлнія, какое вынесъ я изъ жилища Чоботовой. Везд смерть встрчали какъ врага, съ нимъ завязывали страшную борьбу, отъ жизни, не смотря на вс ея гадскія шутки, все чего-то ждали, надялись, одна Чоботова все поршила съ жизнью: въ прошедшемъ для нея не существовало другихъ воспоминаній, какъ нищета, да развратъ, развратъ голодный, изъ-закуска черстваго хлба, изъ-за гроша денегъ. Въ настоящемъ… но настоящее Чоботовой вы узнаете изъ разсказа.
На двор мартъ мсяцъ, съ крышъ началась капель, въ воздух пахнуло приближеніемъ весны. Въ одномъ изъ самыхъ глухихъ, отдаленныхъ городскихъ угловъ я нашолъ жилище Чоботовой.
— Здсь, чтоли, жила Дарья Яковлева? спросилъ я какую-то попавшуюся мн старушонку.
— Эта зарзана-то?
— Да.
— А теб на што ее, родимый?
— Мн не ее надобно, а другую, что съ ней проживала, Чоботову.
— Чоботову? Нтъ, такой здсь нтъ.
Въ это время подошла къ намъ еще растрепанная старушонка.
— Федулиха! слышь, какую-то Чоботову спрашиваютъ, у насъ такихъ нетути?
— Чоботову? Да твоей милости не Надьку-ли разноглазу надо?
— Она что ли съ Дарьей жила?
— Она.
— Ну, вотъ къ ней-то меня и ведите.
Черезъ нечистый, навозный дворъ мы подошли къ землянк.
По городамъ небогатые люди, а въ деревняхъ вс — вмсто бань строятъ землянки. Только самый неприхотливый вкусъ, да самый твердый организмъ могутъ выдержать подобную ванну. Я не вдаюсь въ описаніе землянки, потому что, надюсь, что каждый видлъ ихъ. Какъ жилище, по удобствамъ она стоитъ ниже всякой собачей конуры. Когда я вошолъ прямо со двора въ показанную мн землянку я, сначала ничего не могъ разсмотрть. Въ землянк было почти что темно (хоть всего и былъ второй часъ дня): она освщалась какой-то скважиной въ четверти полторы величиной, вмсто стекла, на половину заткнутой тряпкой, дымъ и чадъ, наполнявшіе землянку, ли глаза, на совершенно черныхъ, закоптлыхъ стнахъ каплями собралась сырость.
Прошло нсколько мгновеній: я привыкъ къ темнот и чаду.
— О-о-хъ! раздалось въ одномъ углу. Я обернулся въ тотъ уголъ, откуда послышался стонъ. На лавк была навалена куча отвратительно грязныхъ лохмотьевъ, подъ ними что-то шевелилось.
— Кто тутъ? спросилъ меня слабый, грудной голосъ.
— Мн нужно Надежду Чоботову, это ты, чтоли?
— Я, что вамъ угодно?
Изъ подъ кучи лохмотьевъ, состоявшихъ, какъ потомъ я разсмотрлъ, изъ теплой юбки и изъ клочьевъ изорваннаго салопа, показалась сначала женская голова, а потомъ и туловище. На двушк была рубашка какого-то сраго отъ грязи цвта.
Надежд Чоботовой было не больше двадцати трехъ, четырехъ лтъ: какъ видно когда-то она была очень недурна собой, худоба ея лица была поразительна, болзненный, порой вспыхивавшій румянецъ еще боле усиливалъ впечатлніе, оставленное молодымъ, изнеможжоннымъ лицомъ умирающей. Удушливый кашель прерывалъ почти каждое слово Надежды, на полу около нея замтны были кровавыя пятна. Я засталъ едва ли не послднія минуты борьбы между жизнью и смертью.
Я слъ на полу около Надежды, въ неплотно притворяющуюся дверь, выходившую прямо на дворъ, несло холодомъ. Я хотлъ прихлопнуть дверь.
— Оставьте, вдь она все такъ. Видите какой холодъ здсь. На двор тепле. Весна вдь скоро, а у меня зубъ на зубъ не попадетъ, закоченла вся. О-о-хъ!
Двушка закашлялась.
— Что съ тобой, Надежда?
— Чахотка.
Ровнымъ спокойнымъ голосомъ прошептала Надежда свой смертный приговоръ, но въ этомъ наружномъ спокойствіи сказалась вся страшная драма, ею пережитая. Страдалица смотрла прямо въ глаза смерти, она ждала ее съ спокойствіемъ безнадежнаго отчаянія, съ спокойствіемъ до конца разбитой жизни. Ни проклятія, ни мольбы не слышалось въ приговор. Надежд было все равно: ей нечего и неоткуда было ждать, некому и не-за-что было отвчать.
Я началъ было успокоивать Надежду, говорить, что болзнь ея не такъ серьозна. Надежда меня слушала спокойно, ровно, какъ слушаетъ человкъ противорчія въ дл, имъ окончательно и навсегда поршенномъ.
— Нтъ, ужь я знаю, что чахотка, мн лекарь намеднясь сказалъ, какъ ходила я къ нему… я скоро умру — Полно, Надежда, зачмъ же умирать?
— А жить-то зачмъ?
Я ненашолся что отвтить Надежд.
— Жить-то зачмъ мн? продолжала Надежда.— Вы думаете, что ваша жизнь, то и наша. Побыли бы вы на нашемъ мст.
— Я знаю, что тяжело.
— Ужъ такъ тяжело, что и сказать вамъ не умю, жалть нечего, одинъ конецъ, покрайности знаешь, что покойно лежать будешь. Никто обижать тебя не будетъ. Всякій наровитъ теперь насмхаться надъ тобой. Вдругорядъ съ голоду мрешь, — пляши, говорятъ, псни пой. А какъ не послушаешся? Одно слово гуляща… Ну…
Надежда не договорила своей мысли, ее сталъ душить кашель.
— Гулящая! Словно сердца нтъ у гулящей. Словно не живой человкъ гулящая, ломоть отрзанный. Кабы знали, да вдали они, какъ сердце у гулящей. Нешто ей самой нравится эта жизнь? нестыдно въ глаза людямъ смотрть? Что пьемъ то мы. Да не пить-то какъ, — хоть на минуточку горе свое забудешь, сраму не помнишь. Вдь пальцемъ на тебя вс указываютъ. Смяться, да безчинствовать вс умютъ,— а нту, чтобы пожалть. Вдь вотъ собака другая лучше, чмъ я, издыхаетъ.
— Неужели ты одна лжишь здсь, никто не присмотритъ за тобой?
— А неужто кому дло есть. Извстно гулящая.
— Кто же теб сть носитъ?
— сть то? Да Федулиха, коль вспомнитъ. Ругается все: ‘скороль издохнешь, говоритъ, въ убытки только вводишь.’ Хоть бы смерть-то скоре пришла.
Въ это время въ закоптлое, разбитое окно пробрался солнечный лучъ и упалъ на блдное, изнеможонное лицо умирающей, на грязныя лохмотья, прикрывавшія ея тло. Зле насмшки надъ человкомъ, какъ этотъ лучъ, говорившій о жизни, напоминавшій радость, судьба не могла придумать. Она была такъ же безучастна къ Надежд, какъ т люди, что заставляли ее голодную пть и плясать въ своихъ пьяныхъ оргіяхъ, что съ ругательствомъ бросали ей умирающей кусокъ черстваго хлба.
— Вотъ днемъ все какъ-то легче, слышишь, что люди ходятъ, а ужъ ночью очень тяжело. Вдь одна все лежу, и сна-то нтъ, кашель замучилъ. И воды-то некому подать, намеднись вотъ тутъ поставила кувшинъ, — замерзла.
— Ты хоть бы въ больницу шла: тамъ по-крайней-мр людей видишь, все легче! тамъ и тепло есть.
— Да вдь тамъ деньги спрашиваютъ съ нашего брата. Да вотъ Софья недавно лежала въ больниц, такъ жаловалась, все говоритъ ужъ такъ тамъ нехорошо, почитай сть не даютъ.
Я самъ знаю очень хорошо положеніе нашихъ больницъ, но проведя паралель между ними и землянкой Надежды, я нашолъ, что больница все же иметъ преимущество, а потому сталъ уговаривать Надежду перейти въ больницу, принимая на себя хлопоты помстить ее тамъ даромъ.
— Нту, не пойду, недолго осталось… Вдь вонъ барбоска здохнулъ же недавно на двор, а мн кто не веллъ. Не велика барыня.
— Есть, что-ли, у тебя кто родные?
— Были, и отецъ былъ и мать была, теперь не знаю. Чай и теперь живы, знать-то меня не хотятъ. Да мн все одно, недолго…
Надежда опять закашлялась.
— И тамъ жизнь некрасива была. Рада вырваться была, да не на радость вырвалась.
Отецъ Надежды Чоботовой былъ незначительный чиновникъ, хорошенькая дочка его привлекла вниманіе одного узднаго франта, тотъ соблазнилъ ее, жилъ съ ней года два, потомъ бросилъ, отъ него Надя перешла къ другому, и идя обычнымъ путемъ, дошла до страшнаго конца.
— Не насмшничайте надъ нами, — и безъ того намъ тошнехонько, и безъ того смерти ждешь. Вдь не больно старуха я, мн двадцать третій годъ пошолъ, а я словно вкъ цлый изжила, глазынки бы мои на свтъ божій не смотрли, опостыллъ онъ мн. О-о-хъ какъ тошнехонько мн!
Больная стала метаться, глухой кашель все сильне и сильне сталъ душить ее, глаза Надежды налились кровью.
— О-о-хъ, смерть моя пришла, стонала Надя.
Я только могъ черезъ недлю опять навстить Надю. Таже Федулиха встртила меня.
— Что Надя? спросилъ я Федулиху.
— Кончалась-та, родимый.
— Какъ кончалась?
— Вчера еще, вечеромъ. Такъ-таки и померла. Горемычная ея головушка.
Не слушая Федулихи, я бросился въ землянку Нади. Въ томъ же углу, подъ тми же грязными отрепьями лежала покойница, и такъ же какъ и прежде лучъ солнца, прокравшись въ разбитое окно, освщалъ ея блдное лицо. Никто не видалъ, какъ умерла Надя. Безъ зрителей, безъ слезъ, безъ участія, прикрытая лохмотьями, покончила свой съ жизнью расчетъ ‘гулящая’ страдалица.