H. М. СОКОЛОВСКІЙ
H. М. СОКОЛОВСКІЙ
ОСТРОГЪ И ЖИЗНЬ
ОСТРОГЪ И ЖИЗНЬ
(ИЗЪ ЗАПИСОКЪ СЛДОВАТЕЛЯ)
САНКТПЕТЕРБУРГЪ
ИЗДАНІЕ КНИГОПРОДАВЦА И. Г. ОВСЯННИКОВА
1866.
СКВЕРНЫЯ МИНУТЫ.
СКВЕРНЫЯ МИНУТЫ.
——
Скверные минуты, Соколовский Николай Михайлович, Год: 1866
Время на прочтение: 16 минут(ы)
Воспоминанія прошлаго для каждаго не легкая работа: у всхъ въ итог не велика сумма радостей, за то всмъ на долю досталось довольно страданій. На ‘скверныя минуты’ жизнь не скупится, всхъ и каждаго одляетъ она ими въ изобиліи, но я полагаю что незавидное преимущество въ этомъ случа должно остаться за слдователемъ. Врядъ ли кто можетъ вызвать изъ своего прошедшаго такую длинную вереницу печальныхъ образовъ, врядъ ли кому чаще приходилось выслушивать исповдь людскихъ страданій, врядъ ли предъ кмъ лилось столько слезъ, кому удавалось переживать столько болзненно-тяжелыхъ впечатлній. По свойству работы, слдователь тотъ же анатомъ, только передъ первымъ живой человкъ, передъ вторымъ — трупъ, отсюда и разница въ выносимыхъ ими впечатлніяхъ: проврка извстнаго явленія послднимъ не исключаетъ полнаго спокойствія, спокойствіе перваго,— для меня, по крайней мр,— не мыслимо. Слова нтъ, привычка дло великое, можно гораздо хладнокровне относиться къ явленіямъ, которыя прошли уже передъ вами нсколько разъ, но я не знаю, что должны быть за чувства, за нервы, которыя окончательно теряютъ способность отражать во-очію разыгрывающіяся драмы, нердко потрясающія, окрашенныя кровавымъ цвтомъ. Помню, я едва могъ выдержать первое ‘вскрытіе’, потомъ мн приходилось присутствовать при томъ же процесс надъ обезображенными, разлагающимися трупами — и ничего, только подергиваетъ нсколько, когда полупьяный фельдшеръ начнетъ пилить черепъ или ломать грудную кость, но опять таки здсь дло идетъ надъ трупомъ, къ нравственной же ломк живаго человка привыкнуть нельзя, а если и можно, такъ подъ однимъ условіемъ утраты своего человческаго чувства. Слдователь не постороннее лицо тому, что передъ нимъ совершается, онъ самъ участникъ драмы. Если васъ увлекаетъ художественная игра актера, если подъ ея впечатлніемъ вы переживаете вс моменты драмы, усвоиваете, какъ свои собственныя, чужія радости и страданія, если вы свое участіе вправ считать законнымъ, то еще законне участіе слдователя въ проходящихъ предъ нимъ явленіяхъ, еще анормальне тутъ его юпитеровское безстрастіе. Предъ вами — театръ, подмостки, мишура, передъ слдователемъ — жизнь, неподдльныя страданія, изуродованный, но не подкрашенный человкъ. Результатъ работы слдователя немногосложенъ. Совершилось преступленіе — ‘выясняй фактъ, открывай истину’, говорятъ слдователю, и вотъ, въ случа успха, является: такой-то отравилъ такого-то, обокралъ такую-то — и затмъ общій финалъ, исходъ всхъ открытій и приговоръ суда: ‘подлежатъ наказанію такому-то’. Но этимъ результатомъ не исчерпывается вся глубина жизненной драмы, по немъ нельзя даже судить о переживаемыхъ слдователемъ впечатлніяхъ. Окончательное открытіе слдователя — только извстная формула, выраженная дубово-канцелярскимъ языкомъ, но за нею скрыта вся жизненная суть, вс т лихорадочно-страстныя проявленія борьбы, свидтелемъ которыхъ бываетъ одинъ только слдователь. Эти послднія не укладываются на бумагу, ихъ не уловишь, какъ не уловишь откуда-то донесшійся звукъ, откуда-то промелькнувшій лучъ…
Три раза мн одинъ и тотъ же воръ попадался: молодой малый, изъ дворовыхъ, по фамиліи Драгуновъ. Попавшись въ первый разъ, Драгуновъ горько плакалъ и все клялся, что впредь онъ лучше руки наложитъ на себя, чмъ на воровство пойдетъ. Драгуновъ не лгалъ, въ его словахъ слишкомъ много слышалось простоты, безъискуственности. Попавшись въ третій разъ, воръ уже не каялся, не плакалъ, а молчалъ угрюмо, да изъ подлобья смотрлъ. Я ему напомнилъ нашу первую встрчу.
— Нешто вамъ приказано врить-то нашему брату? Знамо воръ, былъ воромъ и буду воромъ. Турусы-то на колесахъ мы мастера городить, на это насъ возьми. Побольше слушайте! злобно отвтилъ мн на напоминаніе Драгуновъ.
Мн слдовало сдлать обыскъ у Драгунова, я объявилъ ему объ этомъ.
— Такъ что мн. Пойдемте, палаты мои увидите.
На самомъ дн глубокаго оврага, раздляющаго городъ на дв части, лпилось нсколько низенькихъ, на бокъ покачнувшихся мазанокъ. Грязныя, закоптлыя, съ тряпицами вмсто оконъ, съ стропилами вмсто крышъ, мазанки безъ дальнйшихъ коментарій, сами за себя говорили, что за счастливое житье пребываетъ внутри ихъ. Въ одной изъ этихъ ‘палатъ’ жилъ Драгуновъ.
Драгуновъ вышелъ отъ меня бойко, но, по мр приближенія къ мазанкамъ, я сталъ замчать въ немъ странную перемну: онъ оглядывался безпокойно назадъ, замедлялъ шаги, мнялся въ лиц, дышалъ какъ-то трудне. Видно, что каждый шагъ впередъ стоилъ ему усилій надъ собой. Мы спустились въ оврагъ, до ‘палатъ’ осталось всего саженей сто.
— Не можется мн что-то, ваше б-діе, одни съ обыскомъ идите, — я съ понятымъ здсь подожду. Не бойтесь: не убгу.
Драгуновъ былъ блденъ, какъ полотно. Я послалъ принести воды.— Давши оправиться Драгунову, я объявилъ ему, что одинъ въ его квартиру не пойду, что онъ непремнно самъ долженъ быть при обыск, чтобы видть законность его.
Мы сдлали еще нсколько шаговъ между мазанками, до жилья Драгунова оставалось всего сажень пять. На двор былъ славный, осенній день, въ разрженно-холодномъ воздух стояла ничмъ не возмутимая тишина. Вдругъ въ этой тишин раздался долгій, болзненный стонъ. Затрясся весь Драгуновъ, услыхавъ его, и ни съ мста.
— Воля ваша: на куски меня ржьте, а не пойду я къ ней. Умирать мн легче.
Стонъ снова повторился, только еще болзненне.
— Охъ! Родитъ знать! стономъ же отвчалъ Драгуновъ на стонъ, несшійся изъ мазанки и шарахнулся на земь: — бейте меня, а не пойду, не пойду я туда, повторялъ Драгуновъ съ тмъ отчаяніемъ, которому и выраженья не подберешь.
Понятно, на сколько эта сцена удивила всхъ насъ. Оставивъ Драгунова съ понятыми въ овраг, я пошелъ къ мазанк, тихо отворилъ дверь и остановился на порог: подобной безпомощной нищеты и при подобной обстановк я еще не видывалъ. Картина была такого рода: на земляномъ полу мазанки, на грязной рогож, съ чурбаномъ вмсто изголовья, лежала молодая женщина, мучимая послдними потугами, около нея ползалъ годовой ребенокъ нагишомъ, двое другихъ ребятишекъ, прикрытыхъ отвратительно грязными рубищами, прижавшись въ самый уголъ, выглядывали изъ-за корыта, прислоненнаго къ стн, какими-то испуганными волченками на страдающую мать… Больше въ мазанк ничего и никого не было, только совершенно черныя отъ копоти стны полумракъ да подвальная сырость дополняли общее впечатлніе картины… Это была семья Драгунова въ полномъ ея состав.
Я понялъ, почему Драгуновъ шарахнулся на земь и не хотлъ взойти въ свою ‘палату’.
Исторія Драгунова недолга, происхожденіемъ онъ изъ дворовыхъ и состоялъ при псарн, когда ему минуло двадцать лтъ, его женили на дворовой же двушк, а въ то время, когда родился третій ребенокъ, его отпустили на волю: свободенъ, значитъ. Но непривтливо встртила Драгунова съ семьей — свобода: сть надо же было что нибудь. Сначала Драгуновъ пытался найти работу у окружныхъ помщиковъ, но т и съ своими-то не знали, куда дваться. Должно было искать новыхъ мстъ. Собралъ Драгуновъ нищенскій скарбъ свой и потянулся съ беременной женой да съ тройкой ребятишекъ, малъ мала меньше, въ нашъ городъ. Но и здсь горькая доля ждала бдняка. Драгуновъ въ наймы себя предлагаетъ, а его спрашиваютъ:
— Ты женатъ?
— Женатъ.
— Дти есть?
— Есть — трое.
— Проваливай дальше, такихъ намъ не надо.
— Съ женой врозь буду жить.
— Одно все: на сторону станешь часто смотрть, въ свой домъ хозяйское добро тащить.
Каждый вопросъ отодвигалъ отъ Драгунова возможность честнаго труда, устами нанимателей судьба произносила приговоръ надъ нимъ и надъ его семьей. Въ перспектив уже виднлась широкая дорога…
Пытался Драгуновъ заняться работой поденной, но какая въ нашей глуши поденная работа? Здоровенный мужикъ, что цлую жизнь девяти-пудовые кули на своихъ широкихъ плечахъ таскаетъ, и тотъ копекъ тридцать въ день заработаетъ, да за день работы дня три даромъ проходитъ, а о псар отставномъ и говорить нечего: не на то съ малолтства онъ готовился, другимъ художествамъ въ застольныхъ да въ отъзжихъ поляхъ его обучали…
Совсмъ туго стало Драгунову, съ его немалою семьей: наги и босы вс стали, съ голоду приходилось умирать.
Однажды стоялъ Драгуновъ на мосту (гд поденьщики у насъ собираются) цлый день, но ни одна душа даже не явилась съ предложеніемъ найма. Дома у Драгунова въ это время ни заложить, ни продать уже нечего было, въ карман гроша мднаго не имлось. Чмъ накормить жену больную, дтей малыхъ?… Подавленный думами невеселыми, да горемъ неисходнымъ, побрелъ съ моста Драгуновъ, и на этотъ разъ попалъ уже не домой, а въ сибирку: въ первый встртившійся на дорог подъздъ завернулъ и своровалъ пальто.
Воспользоваться краденымъ Драгунову не удалось: устигли.
Но условія жизни не измнялись, семья голодала по прежнему, а потому, какъ и слдовало ожидать, за первымъ воровствомъ послдовало другое, а за нимъ и третье. Въ послдній разъ Драгуновъ забрался, уже ночью, въ окно и подломалъ письменный столъ, стало быть преступленіе его сопровождалось ‘увеличивающими вину обстоятельствами’, но за то въ это время Драгуновъ ждалъ съ часу на часъ четвераго ребенка.
Это исторія одного ‘преступника’, вора. Сознаюсь, она неполна: я представилъ только голый остовъ ея, вншнюю сторону, стало быть недостаетъ главнаго: психической борьбы, выдержанной воромъ, прежде чмъ пустился онъ впервые ‘на рискованное дло’, мученій голода, имъ испытанныхъ, и пытки имъ выдержанной при взгляд на семью, прежде чмъ этотъ воръ всадилъ впервые коловоротъ въ чужое добро. Но недостающее предоставляю дополнить читателямъ.
О производств обыска въ ‘палат’ Драгунова не могло быть и рчи: и безъ того на долю молодой женщины пришлось слишкомъ много страданія, новымъ пріемомъ его можно было совсмъ убить ее.
Драгуновъ не вошелъ въ свое жилище.
Во всю обратную дорогу Драгуновъ молчалъ и все смотрлъ въ землю. По прежнему онъ былъ блденъ, какъ полотно.
Мы возвратились.
— Видли, что ли? сказалъ мн задыхаясь, стиснувъ зубы, Драгуновъ.— Ну такъ вотъ что: на цпь меня сажайте, не то, говорю я вамъ, хуже будетъ! Зврь я сталъ, руками своими передушу ихъ всхъ. Нечего имъ маяться!
Въ эту минуту Драгуновъ говорилъ правду: его рука недрогнула бы, совершая дтоубійство.
Это одинъ изъ эпизодовъ ‘слдственной’ дятельности. Скажите, можно ли относиться къ нимъ хладнокровно, можно ли ближайшимъ свидтелямъ ихъ, почти участникамъ, не переживать очень много и очень тяжелыхъ впечатлній? Безстрастіе достоинство ли тутъ? Скажутъ: передъ слдователемъ преступникъ, чего же тутъ особенно волноваться? Въ видахъ гарантіи общественнаго спокойствія — худая трава изъ поля вонъ. Но въ томъ-то и бда, что гораздо легче написать слово ‘преступникъ’, чмъ добросовстно произнести приговоръ надъ человкомъ, въ томъ то и бда, что отъ худыхъ смянъ, да отъ худой почвы могла только и вырости, что одна худая трава, въ томъ то и бда, что прилагать къ худой трав законъ возмездія за то что она нестала къ обоюдному желанью хорошей, больше странно, чмъ тянуть къ отвту человка, ни разу небравшаго въ руки музыкальнаго инструмента, за то, что онъ не можетъ усладить васъ симфоніей Моцарта, Много разъ приходилось мн стоять лицомъ къ лицу ‘съ преступниками’ но если бы вы спросили меня: ‘а много ли изъ нихъ было дйствительно преступниковъ?’ тогда, вмсто отвта, я заставилъ бы васъ самихъ выслушать ихъ мрачную исповдь, заставилъ бы анализировать каждый отдльный фактъ ее, проврить его стоимость въ связи со всми условіями, при которыхъ онъ слагался и потомъ посмотрлъ бы, чтобы вы сказали сами, посмотрлъ бы, — поднялась ли бы рука и у васъ, чтобы бросить камень въ изуродованное преступленіемъ лицо злодя…
Правда зло, во всемъ его ужасающемъ безобразіи совершено, его совершитель стоитъ передъ вами, въ виду дымящейся крови, пролитыхъ слезъ, въ виду неумолимой жестокости, не внявшій ни стнамъ, ни мольбамъ, въ виду попранныхъ самыхъ святыхъ правъ личности, ваша рука судорожно сжимаетъ камень и готова бросить его, но въ моментъ вашего движенія, въ лиц того же зла, того же преступника, встаютъ предъ вами ‘проклятые вопросы’ и говорятъ: разршай сначала насъ.
Кто виноватъ? навязчиво вертится въ вашей голов, и безконечный лабиринтъ открывается передъ вами, войдя въ который, вы чувствуете себя подавленнымъ, ошеломленнымъ: здсь и общество, съ его неумлой постановкой и разршеніемъ самыхъ кровныхъ, самыхъ насущныхъ вопросовъ, и личность съ физіологическими, присущими ей данными, и какой-то странный, ничмъ неотразимый фатумъ,— все перемшалось и перепуталось, все какъ будто сговорилось, чтобъ довести жизнь до проявленія себя протестомъ…
Но не успвши дать ‘прямаго отвта’ — на безконечную нить вопросовъ, вытекающихъ изъ ‘кто виноватъ’ — вамъ уже приходится приниматься за разршеніе другихъ не мене ‘проклятыхъ’, не мене мучительныхъ положеній: если зародышъ совершившагося зла таился въ физіологическихъ данныхъ присущихъ человку, если онъ развивался вслдствіе условій, видоизмненіе которыхъ находилось вн воли отдльной личности, если окончательное совершеніе его обязано сцпленію тхъ роковыхъ обстоятельствъ, предвидть и удалить которыя не представлялось возможности, то — кто же долженъ отвчать?…
Въ этихъ вопросахъ заключается вся суть, въ нихъ и источникъ переживаемыхъ вами тяжелыхъ впечатлній, обойти ихъ вы не можете, они мучительно стучатся къ вамъ, ржутъ глаза, не даютъ покоя, въ болзненныхъ протестаціяхъ, въ потрясающихъ душу преступленіяхъ, въ подавленныхъ и давящихъ, вамъ везд слышатся эти вопросы и требуютъ ‘прямаго отвта’. Хитрить съ ними, отдлываться полунамеками, полуотвтами нельзя: угрюмо стоящая жертва ихъ неразршенности безмолвно упрекнетъ васъ же самихъ въ недобросовстности…
А что на нихъ полнаго-то отвтите вы, ‘безпристрастный открыватель истины?’ Отречься отъ нихъ вовсе, молча проводить ‘идею права и справедливости?’ Да разв это возможно? Разв вы не чувствуете, что между ‘проклятыми’ вопросами, тмъ, кто задаетъ вамъ ихъ, тмъ, на чью голову обрушились они и вами проходитъ живая связь, разорвать которую вн вашихъ силъ? разв вы не сознаете общность атмосферы, какъ пораждающей эти вопросы, такъ и той, которой вы дышете?…
Да, быть лицомъ къ лицу съ ‘преступникомъ’ не легко: цлая жизнь проходитъ передъ вами, и вы видите, какъ она безжалостно мнетъ человка, какъ она хлещетъ прямо въ лицо ему своими ударами, какъ она гонитъ его изо дня въ день, ни разу не давая вздохнуть свободно, какъ потомъ, натшившись вдосталь надъ человкомъ, бросаетъ его со всего размаху на людское позорище: казните, дескать, его, преступникъ онъ, не заурядь съ прочими осмлился идти…
А тугъ еще стонъ раздастся…
И относись посл того хладнокровно…
До изданія послдняго наказа судебнымъ слдователямъ, подсудимыхъ подвергали заключенію въ тюремномъ замк безъ соблюденія формальностей, современное же законодательство, желая гарантировать личность подсудимаго, постановило, на случай лишенія свободы, рядъ извстнаго рода формальностей, приведеніе въ исполненіе которыхъ лежитъ на обязанности слдователя. Процедура-то эта и составляетъ въ жизни слдователя рядъ тхъ минутъ, которыя по преимуществу можно назвать скверными. Прежде, то есть до отправленія преступника въ острогъ, слдователь былъ, пожалуй, открыватель истины, теперь же онъ становится исполнителемъ, ему первому приходится нанести ударъ.
Надо вамъ замтить, что по существу совершеннаго преступленія длится и рядъ мръ, предупреждающихъ возможность уклониться преступнику отъ, слдствія и суда, мры эти: отдача на поруки, подъ домашній арестъ, подъ надзоръ полиціи и, наконецъ, заключеніе въ тюремный замокъ. Послднему подвергаются люди, совершившіе боле или мене тяжкія преступленія, какъ напр. влекущія за собой ссылку въ каторжную работу. Процессъ отправленія въ тюремный замокъ происходитъ такимъ образомъ: совершено преступленіе, при производств слдствія открывается цлый рядъ доказательствъ или уликъ, подтверждающихъ справедливость подозрнія, — тогда слдователь, зная, что преступленіе должно повлечь за собой боле или мене тяжелое наказаніе (каторжную работу, ссылку въ Сибирь на поселеніе), долженъ, на основаніи извстныхъ статей закона, составить постановленіе объ отправленіи подсудимаго въ тюремный замокъ, въ постановленіи прописываются вс улики и доказательства, изъ которыхъ, какъ изъ логическаго построенія, вытекаетъ финалъ: заключеніе подсудимаго. Это постановленіе прочитывается вслухъ слдователемъ подсудимому, который и росписывается внизу постановленія: ‘такой-то слушалъ о томъ-то’. Если подсудимый не грамотный, то при чтеніи и рукоприкладств должны находиться два свидтеля.
По прочтеніи постановленія подсудимый лишается свободы, его тотчасъ отправляютъ въ тюремный замокъ.
Кажется, что же во всей этой процедур такого, что бы тяжело ложилось на васъ? А подите, приведите ее въ исполненіе, такъ и узнаете, что въ ней тяжелаго.
Оно дйствительно, какъ со стороны посмотришь, да еще задашься разными высшими принципами, въ род fiat justifia, pereat mundus, такъ и ничего: постановленіе составлено вполн добросовстно, вс улики собраны, вы (въ смысл юридическаго лица) не отвчаете ни передъ самимъ собою, ни передъ закономъ,— но отчего вамъ такъ трудно произнести роковыя слова: ‘а потому мною заключено: отправить тебя, мщанина такого-то, въ тюремный замокъ’? Отчего вы чувствуете какую-то тяжесть на сердц? Отчего вамъ какъ будто неловко взглянуть въ глаза преступнику, въ его помертвлое лицо? Отчего, нанося ударъ, дрожитъ ваша рука? Отчего въ голов вашей, при всей видимости, явственности факта, встаютъ неотвязчивые вопросы и шепчетъ вамъ кто-то, что вы въ этотъ моментъ самопроизвольно распоряжаетесь судьбой человка, его высшимъ счастіемъ — свободой…
Фактъ! Фактъ! Да мало ли какіе есть факты! Вы сгруппировали ихъ такъ, какъ вамъ угодно, вы поставили ихъ такъ, какъ вамъ заблагоразсудилось, да потомъ и основываете на нихъ ваше обвиненіе, а освтите-ка ихъ внутреннимъ, ихъ собственнымъ свтомъ, который вы подчасъ и уловить-то не въ состояніи, такъ то ли тогда выйдетъ?
Или этого не нужно? Такъ честно ли это?
Я сказалъ, что актъ слдователя о заключеніи подсудимаго въ тюремный замокъ долженъ быть подписанъ самимъ подсудимымъ, въ случа его грамотности. Извстно, что нашъ народъ вообще не охотникъ ни до какихъ рукоприкладствъ: ‘гд рука, тамъ и голова’. Крестьяне соглашались на уставныя грамоты, но не шли ихъ подписывать. Слишкомъ много злоупотребляли рукоприкладствомъ, отъ того и такія послдствія. У меня разъ было слдствіе: полицейскій чиновникъ, подъ предлогомъ какихъ-то распоряженій и объясненій, отобралъ подписки у шести человкъ, бывшихъ прежде должностными лицами въ дум, а подписки-то оказались довольно важными, относящимися до времени ихъ служенія, такъ что изъ-за нихъ они попались подъ судъ и только по истеченіи многихъ лтъ освободились изъ подъ него. Повторяю: нашъ народъ не охотникъ вообще до рукоприкладствъ, но нигд эта боязнь и неохота не проявляется такъ сильно, какъ при акт о лишеніи свободы. Почти каждый подписывающійся увренъ, что своей подписью онъ изъявляетъ согласіе на мру, противъ него предпринимаемую, на себя же накладываетъ руки, для него ‘слушалъ’ длается синонимомъ ‘согласенъ’, исключаетъ возможность протестаціи и обжалованія. Требуется много усилій, чтобы убдить въ противномъ. Но и тутъ другая бда.
Мщанина одного слдовало отправить въ острогъ, человкъ онъ былъ грамотный, стало, должно было ему зарукоприкладствовать протоколъ. Чтеніе постановленія онъ повидимому выдержалъ хладнокровно, по крайней мр, мн такъ казалось, на рукоприкладство онъ сначала не шелъ, но когда я объяснилъ ему, что упорствомъ онъ, не длая себ положительно никакой пользы, накликаетъ новую бду: сопротивленіе и упорство при слдствіи — то и на рукоприкладство онъ согласился.
Я подалъ составленное и уже прочитанное постановленіе. Обвиненный взялъ перо, хотлъ подписать, но увы! рука вышла изъ повиновенія, она дрожала такъ, что не могла написать ни одного слова. Обвиненный сдлалъ надъ собой усиліе — т же послдствія, наконецъ перо выпало у него изъ рукъ.
— Не могу, ваше благородіе, что угодно длайте. Я посмотрлъ на него: точно писать онъ не могъ. Вообще, чтеніе протокола о лишеніи свободы производитъ на подсудимаго страшное впечатлніе. Сила впечатлнія зависитъ главнымъ образомъ отъ того, что протоколомъ разбивается надежда выгородить себя отъ взводимаго обвиненія, до той поры, обвиненный, какъ бы ни были велики доказательства противъ него, все еще врилъ, что ихъ недостаточно, онъ надялся, что придетъ время, когда скажутъ ему, что онъ ‘свободенъ отъ слдствія и суда’, но теперь между его прошедшимъ и будущимъ встаютъ острожныя двери и за ними перспективой — широкая Владимірская дорога, сибирь-сторона и житье каторжное… Конечно, актъ слдователя не есть приговоръ суда, онъ можетъ быть измненъ и даже совсмъ уничтоженъ не только судомъ, но и самимъ слдователемъ (когда вновь открывшіяся доказательства парализируютъ силу предъидущихъ), но такія утшенія врядъ ли приходятъ въ голову подсудимому во время чтенія протокола. Впослдствіи, обвиненный привыкнетъ къ своему заключенію, онъ станетъ изыскивать средства, какъ бы избавиться отъ него, но это только впослдствіи, а не въ моментъ нанесенія удара: тутъ уже не до разсужденій…
Я былъ слдователемъ въ мстности, гд серьезныя слдствія не въ рдкость, стало быть, мн приходилось не разъ брать на себя обязанность заключать обвиненныхъ въ тюремный замокъ. Еслибъ вы видли лица подсудимыхъ, вовремя чтенія постановленія, такъ и вы бы согласились со мной, что я не преувеличиваю, разсказывая о тяжести переносимаго въ эти минуты впечатлнія, и что минуты эти дйствительно ‘скверныя минуты’. Люди заносчивые, смлые до дерзости, бывшіе во всевозможныхъ передрягахъ и положеніяхъ, разомъ утрачивали всю свою заносчивость, закаленность. Когда читаешь протоколъ, такъ видишь, что человкъ сначала не хочетъ врить слышанному, старается не проронить ни одного слова, на лету ихъ хватаетъ, когда же печальная дйствительность все уясняется и уясняется передъ нимъ, когда въ перспектив нельзя уже обмануться, тогда онъ зеленетъ весь, губы дрожать начинаютъ и все лицо выражаетъ такую безпомощность, такое глубокое страданіе, что… что я желаю вамъ какъ можно меньше видть на своемъ вку такихъ физіономій.
Помню: кладовую подломали и похитили изъ нея вещей на довольно большую сумму. Главный похититель открылся: это былъ Семенъ Ддко, уроженецъ западныхъ губерній. Ддку уже было лтъ подъ сорокъ, исходилъ онъ чуть ли не всю Россію, во все время слдствія держалъ себя дерзко, но противъ него открывались все новыя улики, и въ конц концовъ онъ долженъ былъ сознаться въ преступленіи. Ддко подлежалъ заключенію въ тюремный замокъ, ему стали читать постановленіе. Каждое мое слово приходилось Ддку, какъ ударъ ножемъ, онъ тяжело дышалъ и становился все блдне. Я кончилъ чтеніе, Ддко стоялъ нсколько секундъ, какъ бы не понимая, что съ нимъ длается: окаменлъ человкъ. Но дйствительность выяснилась, Ддко схватилъ себя за голову, припалъ къ косяку, и, съ глухимъ рыданіемъ изъ груди его вырвались слова:
‘Анна моя, Анна! что съ тобой-то будетъ!’
Впослдствіи я узналъ смыслъ восклицанія Ддка: у него дочка была, двочка лтъ четырнадцати, красавица-ребенокъ, ее Ддко любилъ до безумія, и этотъ воръ былъ отецъ страстный, нжный, всю свою способность любви сосредоточившій на дтищ.
Чувашенинъ одинъ попался: съ воровской клячей поймали, ускакать не усплъ. Чувашенинъ и безъ того былъ изъ придавленныхъ, такъ голь перекатная, нужда заплатанная. Воровать онъ сталъ изъ бдности больше: земля плохая, песокъ одинъ, падежи, поборы всякіе,— ну и свихнулся мужикъ. Кафтанишка на Чувашенин былъ рваный, лапти чуть ли не цлый годъ носились, солома изъ разныхъ мстъ пучками выглядывала, борода всклокоченная, взглядъ пугливый,— жалость брала смотрть на него. Слдствіе окончательно прихлопнуло Чувашенина.
Чувашенинъ подлежалъ заключенію въ тюремномъ замк, я составилъ постановленіе и прочиталъ его, Чувашенинъ выслушалъ и упалъ на колни.
— Бачка! Жалй человкъ!
Только и сказалъ Чувашенинъ, но за то какъ сказалъ! Сердце кровью облилось, глядя на него.
Бродягу привели, парня лтъ двадцати шести, съ красивымъ лицомъ. Во время слдствія онъ все куражилъ себя (это обыкновенная манера бродягъ): хотлось показать, что ему все ни почемъ, изрдка только по лицу его какая-то тнь пробгала. Слдствія надъ бродягами кончаются скоро: ‘зовутъ меня Иваномъ, ни отца, ни матери не помню, деревни гд родился, тоже, живу гд день, гд ночь, а гд и цлый годъ, добрые люди напоятъ-накормятъ, а какъ ихъ звать, не знаю’, и т. д. въ томъ же любопытномъ род. Бродяга каждый увренъ, что рано или поздно его изловятъ, что не миновать ему острога, а подите-ка, инда помучнлъ Иванъ не помнящій родства, губы почернли, какъ услыхалъ, что его въ тюремный замокъ отправляютъ. Правда, не упалъ ‘непомнящій родства’ на колни, но не меньше страданія высказалось и въ его короткомъ восклицаніи:
— Эхъ, Ванька, доля твоя горькая!
Впрочемъ, какъ и везд, бываютъ и здсь исключенія, принадлежатъ же исключенія людямъ бывалымъ, съ острогомъ знакомымъ. ‘Страшенъ громъ, да милостивъ Богъ’, думаетъ бывалый — и ничего: изъ воды-то не впервой сухимъ выходить. Такихъ тоже приводилось мн видть. Прочиталъ я одному изъ бывалыхъ свое постановленіе: не мигнувъ глазомъ, онъ выслушалъ его.
— Это тоись значитъ: на казенну фатеру отправляйся, на харчи даровые?
— На казенную.
— Можно. Житьишко и тамъ нашему брату важнецъ бываетъ, валандайся въ кампанств! Стосковались чай голубчики обо мн.
Еще смется бывалый человкъ. Но такіе въ рдкость.
Женщинъ тоже приводилось мн лишать свободы. Сцены, разыгрывавшіяся въ этомъ случа, были еще тяжеле. Мужчина крпче, выносливе, онъ одаренъ большею способностью взглянуть хладнокровне на дйствительность, какова бы ни была она. Мужчина больше толкается въ жизни, ему приходится знакомиться съ ней во всхъ ее проявленіяхъ, въ борьб онъ пріученъ надяться на себя, — а потому не такъ мучительно испытываетъ на себ чувство одиночной безпомощности. Женщина вся заразъ поддается вліянію минуты, дальше этой минуты для нея ничего не существуетъ.
Большинство женщинъ, надъ которыми я производилъ слдствіе, были изъ ‘гулящихъ’. Сталкивался также съ дтоубійцами и другими преступницами.
Однажды меня разбудили часовъ въ пять утра: человкъ какой-то требовалъ немедленнаго свиданія. Я вышелъ къ нему: судя по костюму и фигур, это былъ купецъ или прикащикъ, лтъ двадцати трехъ. Пришедшій смотрлъ совсмъ помшаннымъ и трясся какъ въ лихорадк, увидавъ меня, онъ повалился въ ноги.
— Батюшка, помогите! Раззорили совсмъ… пьянъ былъ… убьетъ меня тятинька-съ… дв тысячи… людодъ они у насъ… Лизка вынула… несвязно бормоталъ пришедшій.
Изъ послднихъ фразъ можно было только догадаться, въ чемъ дло, но трудно составить о немъ полное понятіе. Давъ пришедшему время успокоиться по возможности, я его разспросилъ обстоятельне. Случай въ городахъ весьма обыкновенный: пришедшій былъ купеческій сынъ ‘изъ верховыхъ’, Крыловъ по фамиліи, приплылъ въ нашъ городъ съ хлбомъ. Запродавъ товаръ и получивъ дв тысячи рублей серебромъ, Крыловъ отправился съ пріятелями сначала въ трактиръ ‘магарычи выпить’, а оттуда, урзавши достаточнымъ манеромъ, въ одинъ изъ ‘веселыхъ пріютовъ’. Большая часть ночи прошла, конечно, въ пьянств. Проснувшись въ пріют на другой день рано утромъ, Крыловъ первымъ дломъ, хватился за карманъ, но увы! въ немъ не было бумажника съ двумя тысячами рублей серебромъ. Почти въ безпамятств Крыловъ выпрыгнулъ въ окно и бросился ко мн. У Крылова удержалось одно только воспоминаніе изъ прошедшей жизни: около него одна изъ ‘гулящихъ’ во весь вечеръ ластилась — Лизавета, и ее онъ заподозрвалъ въ краж.
Успхъ открытія въ подобнаго рода преступленіяхъ зависитъ отъ скорости, потому что самое преступленіе (въ большинств случаевъ) совершается подъ пьяную руку, безъ предзаданной цли схоронить получше концы. Стоитъ стонъ надъ ‘пріютомъ’, псни горланятъ, идетъ гульба, плясъ крпко, на весел на кругахъ ходятъ развеселыя двицы, сколько силъ у кого хватаетъ, безобразничаютъ надъ ними ‘гости’, замтитъ ‘барышня’, что карманъ у ‘гостя’ оттопырился что-то больно, не долго думая запуститъ туда руку, заполучитъ добычу, сунетъ ее куда нибудь въ снгъ, въ перину, да и опять пошла писать… Если вамъ удалось захватить дло по горячимъ слдамъ, тогда успхъ несомнненъ, въ противномъ же случа (когда угаръ у похитившей пройдетъ и краденное успетъ перепрятаться) открытіе становится до крайности трудно: похитившая, быть можетъ, и сознается, или будетъ уличена подругами, особенно, если вы съумете воспользоваться враждой, всегда царствующей между ними, но объ деньгахъ пишите пропало.
Выслушавъ Крылова, я послалъ за понятыми, отправился въ ‘пріютъ’ и оцпилъ его. Было часовъ шесть утра, жизнь ‘гулящихъ’, стало быть, въ полной крас предстала предо мной, послдствій вчерашней оргіи не успли еще убрать: на стол и на полу валялись бутылки, полштофы, рюмки, огрызки колбасы, огурцовъ, хлба, окурки папиросъ, лужа разлитаго вина и какой-то мерзости стояла посреди комнаты, чахоточная, густо насурмленная молодая женщина, съ огромнымъ синякомъ подъ глазомъ, въ изодранномъ клочьями плать, и съ цвтами на растрепанной голов, спала въ углу дивана, въ переднемъ углу, раскинувшись во всю комнату, храплъ вчерашній гость, не успвшій добраться до постели. Атмосфера хуже острожной, хуже больничной, однимъ только ‘пріютамъ’ свойственная…
Мой приходъ разбудилъ ‘гулящихъ’, но не произвелъ между ними особаго впечатлнія: слдователь не рдкое явленіе въ ‘пріютахъ’. Съ разбито-сиплымъ смхомъ, съ ужимками и кривляньями встртили насъ заспанныя, растерзанныя ‘двицы’. Дневной свтъ, хлынувшій въ растворенные ставни, безжалостно разоблачалъ глубоко проведенныя морщины на изнеможенныхъ, нагло-забитыхъ молодыхъ лицахъ, полосами удержавшаяся на нихъ вчерашняя татуировка, сквозь которую у иныхъ ярко сквозила страшная худоба и ранняя смерть, довершала полноту общаго впечатленія.
— Банжуръ-съ, вашеска свтлость! съ вывертомъ встрчала меня одна изъ ‘двицъ’.
— Каманъ ву порте-ву? не отставая отъ первой, вывертывала другая.
— Манька-сука! вставай! гость пріхалъ, кавалеръ распрекрасный! ломалась третья, будя спящую на диван…
— В-о-д-к-и! съ просонья отвчала та.
Одной только изъ нихъ не было въ сбор и именно Лизаветы: она еще не проснулась, а съ ея комнаты я и долженъ былъ начать, и началъ обыскъ… Сидя на скамейк, не совсмъ еще проспавшавшаяся, Лизавета тупо смотрла на всю процедуру обыска: она еще понять не могла хорошенько, что это у ней длается, и зачмъ нашло столько народу.
— Дайте паперосочку мн, обращалась она ко всмъ…
Осмотрвъ все имущество, принадлежащее Лизавет: сундукъ, постель, подушки, и не найдя въ нихъ ничего, я сталъ ощупывать отставшія отъ сырыхъ стнъ, клочьями висвшіе обои… У самаго плинтуса мн попалось подъ руку что-то мягкое: это былъ бумажникъ Крылова.
На два аршина припрыгнулъ отъ радости теперь обезумвшій Крыловъ.
— Тятинька-съ не узнаетъ! взвизгнулъ онъ первымъ словомъ и бросился обнимать перваго попавшагося ему понятаго.
На лиц Лизаветы выступили красныя пятна: совсмъ припомнила она вчерашнюю ночь и поняла, что дло плохо. Не выдержавъ, она сказала цинически грязное ругательство.
Съ тмъ же сиплымъ смхомъ и кривляньями провожали насъ изъ дому, напутствуя уводимую отъ нихъ подругу разными пожеланіями…
Лизавета была первая женщина, которую мн пришлось лишить свободы. Зная ея жизнь, зная, какъ весела она для самихъ же ‘птахъ-вольныхъ’, зная, что между фальшивой, насурмленной вншностью и внутреннимъ адомъ этой жизни и острогомъ, не большая разница, я полагалъ, что буду избавленъ на этотъ разъ отъ тяжелой сцены… Но я жестоко ошибся. Молча выслушала ‘гулящая’ мое постановленіе, словно чмъ подкошенная, опустилась она на колни, схватила меня за ноги и замерла: я хотлъ поднять ее, но она была въ глубокомъ обморок… Проводя подобную жизнь, Лизавета все-таки была существо нсколько окрпнувшее, она знаетъ острожное общество, скоро сживется, попривыкнетъ къ нему, но вдь другія не поставлены въ такое ‘счастливое’ положеніе, для нихъ переходъ рзче, ощутительне, а потому можете представить, что съ ними-то бываетъ въ минуту разставанья съ жизнью, съ свободой…
Жена разъ мужу своему, тирану, яду подсыпала, браги хмльной поднесла. Тише, безмолвне этой женщины я рдко встрчалъ, только долгимъ, нестерпимымъ тиранствомъ, безправіемъ, да безсудностью могли вызвать ее на отчаянною попытку какой бы то ни было исходъ найти. Я старался исподволь подготовить ‘отравительницу’ къ ожидающей ее участи, но моя подготовка въ прокъ не пошла: выслушавъ протоколъ, она такъ пронзительно-истерически зарыдала, что даже дневальный солдатъ Зубенко,— и тотъ не выдержалъ.
— Сгубили бабу, спроситъ за нее Богъ… проворчалъ онъ, утирая кулакомъ противъ воли катившуюся слезу.
Да, минуты лишенія свободы человка ‘скверныя минуты’. Утшенье ‘законностью’ не всегда и не всмъ помогаетъ. Не всякая юридическая правда — человческая правда. Мы видимъ только фактъ, выходящій изъ уровня обыденной жизни (чаще только по вншней условленной форм, а не по внутреннему содержанію), называемъ его преступленіемъ и казнимъ совершителя его, — стало быть мы только требуемъ и наказуемъ: требуемъ неисполненія преступнаго, наказуемъ за исполненіе, а чмъ уравновшиваются эти требованія и наказанія?