За компанию, Деянов Александр Иванович, Год: 1889 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 32 минут(ы)

ПОВСТИ И РАЗСКАЗЫ ИЗЪ НАРОДНАГО БЫТА.

Дянова.

ИЗДАНІЕ РЕДАКЦІИ ЖУРНАЛА
‘ДОСУГЪ и ДЛО’.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографія товарищества ‘Общественная польза’. Больш. Подъяч., 39.
1889.

ЗА КОМПАНІЮ.

Рдко и прежде видали Терещенку веселымъ, никогда балагуромъ большимъ небылъ, а только теперь словно слъ кто на него — не улыбнется. Въ полкъ, почитай, и не заглядываетъ, разв ужь небходимость какая, да и то придетъ, сопитъ въ усища свои густые — ни здравствуй, ни прощай.

— Григорій Савельичъ, окрикнетъ его вахмистръ Лоншаковъ,— чего, братъ, козлишь-то, какія-такія мухи тебя кусаютъ? Приходи, что-ли, вечеркомъ, гость будешь…

— Спасибо, Михайло Васильичъ, только не до вечеровъ теперича…

— Что-жъ такое приключилось? Да ты постой, куда спшишь? не земля горитъ…

— Ну васъ всхъ-то…

Такъ и уйдетъ, а на что ужь, кажись, съ Лоншаковымъ этимъ самымъ пріятели,— водой не разлить, знай, бывало, другъ къ дружк бгаютъ, то онъ къ Лоншакову, то Лоншаковъ къ нему. Совсмъ, однимъ словомъ, другой человкъ сталъ, а отчего — неизвстно. Какъ ни доискивались, какъ ни допытывались, долго ничего узнать не могли.

— Просто съ жиру усачъ бсится, разсуждали въ полку,— знамо, зарылся… Ему что?— не жисть, а масляница!

И дйствительно, Терещенк жилось такъ, что грхъ было жаловаться. Жилъ онъ при командир перваго эскадрона, ротмистр княз Радищев, заправлялъ всмъ его хозяйствомъ, и большимъ почетомъ и отличіемъ у него пользовался. Лтъ шесть слишкомъ прошло, какъ вахмистръ Терещенко, человкъ совсмъ еще молодой, оставилъ полкъ и къ князю перешелъ, и до сей минуты ни разу не приходилось ему хоть на что-нибудь пожаловаться, — сжились они съ княземъ душа въ душу. И, вдругъ, слэвно лихой человкъ сглазилъ — пошло у нихъ все шиворотъ на выворотъ, и чувствуетъ Терещенко, что скоро житью ихъ счастливому конецъ придетъ. Какъ подумаетъ онъ это, такая его грусть возьметъ, что часами сидитъ, съ мста не сходитъ, былое вспоминаетъ.

Много воды утекло съ того времени, какъ онъ безусымъ еще мальчикомъ попалъ въ N-скій гусарскій полкъ. Безъ роду, безъ племени, Терещенко ничего кром своего полка не зналъ, да и знать не хотлъ. Ни писемъ, ни посылокъ какихъ ни откуда не получалъ и земляковъ-то даже у него не встрчалось какъ-то. Служба ему далась: получилъ унтера, потомъ взводнымъ сдлали, а тамъ, за компанію еще, и въ эскадронные вахмистры попалъ. Видный, ловкій, онъ былъ молодцомъ-гусаромъ и не одна мщаночка заглядывалась на браваго вахмистра. Да что мщаночки — купеческія дочки, и т на окнахъ, бывало, не по одному часу висли, чтобъ поглядть, какъ онъ мило пройдетъ. Только не былъ въ этихъ длахъ Терещенко на гусара похожъ — бабъ терпть не могъ.

— Ну ихъ, сорокъ-вертихвостокъ, къ бсу…

Странный онъ вообще какой-то человкъ былъ, сумрачный молчаливый такой. Придутъ новобранцы, глянутъ на него, такъ дрожь и проберетъ: вотъ, молъ, зврь-то. А зврь этотъ самый добрйшій человкъ былъ, рубаху послднюю отдастъ, бывало, изъ какой хошь бды выручитъ,— собачонки не обидитъ, даромъ что съ виду-то словно онъ тебя ножомъ пырнуть собирается. Ни съ кмъ онъ не ссорился, ни съ кмъ за то и дружбы не водилъ особенной. Такъ, пріятели были разные, только разв это что значитъ — видишь, слава Богу, нтъ — тоже хорошо, встртились, какъ говорится, не кусаются, разошлись не плачутся.

Въ полку время разв видно — то ученье, то за конемъ походилъ, трубку-другую выкурилъ, при оказіи стаканчикъ выпилъ — глядишь, день-то весь и вышелъ. Тамъ смотры подойдутъ, лагери, на зеленые корма уйдешь, хвать — и года нтъ.

Такъ и у Терещенки десять лтъ службы мелькнуло и не видно какъ. Одно только разв, что съ годами все онъ суше да черствй какъ-то становился. Оно и понятно: какъ къ служб ни льни, какъ къ ней ни привязывайся, а все-жъ она всей-то души не возьметъ, много пустаго мста останется, а у него, какъ разъ, ни семьи, ни родныхъ — только въ полкъ человкъ и жилъ.

Въ отставку уйти, службу бросить — этого Терещенк и во сн не снилось, а приснись — такъ отплюнулся-бъ, а все-жъ увидитъ порой, какъ какой-нибудь едоръ Сахаровъ, иль Андрей Кравчукъ домой торопится, ногъ подъ собой съ радости не слышитъ,— не то что зависть, а просто злоба какая-то его разбирать начнетъ: и куда, дескать, дуракъ рвется, худо тутъ, что-ли?..

За годъ этакъ съ небольшимъ до компаніи пріхалъ въ полкъ офицеръ молоденькій, корнетъ князь Радищевъ, Борисъ Николаевичъ. Назначили его въ тотъ эскадронъ, гд Терещенко вахмистромъ былъ. Совсмъ онъ еще и офицеромъ-то не выглядлъ: высокій да тоненькій, личико что у барышни и голосокъ-то дтскій еще — звонкій-презвонкій.

Какъ увидалъ князь въ первый разъ Терещенку, такъ даже руками всплеснулъ.

— Ну, вахмистръ, и усы-же у тебя! Настоящіе гусарскіе, — такъ бы вотъ и отрзалъ, да къ себ приставилъ. Экій счастливецъ! А у меня такъ вотъ…

Потрогалъ онъ себя за губу, а тамъ и пуху-то еще нтъ, сдлалъ лицо такое грустное, да потомъ какъ расхохочется вдругъ. И такой у него смхъ хорошій да сердечный былъ, что и у Терещенки словно кто рукой ротъ раздвинулъ — тоже улыбается.

— А хорошо въ полку офицеры здятъ, а?.. Лошади какія?

— Ничего, ваше сіятельство, лошади добрыя. Вотъ у штабъ-ротмистра Быкова…

— Что у Быкова… Моего коня ты не видлъ?

— Никакъ нтъ, ваше сіятельство, не видалъ.

— Пойдемъ, покажу.

Вышли они на дворъ, веллъ князь коня вывести.

У Терещенки и глаза разбжались. Много въ полку коней хорошихъ было, а только такого ему и встрчать не приходилось, — красавецъ конь. Кожа тонкая, жилку каждую видно, дрожитъ весь, прядаетъ,— огонь огнемъ.

— Хорошъ?

— Да ужь такъ, ваше сіятельство, хорошъ, что и сказать не могу, загляднье…

— Арабъ, чистйшей крови арабъ. Бедуинъ! О-го-го… Красавчикъ ты мой,— кинулся князекъ молоденькій къ коню, гладитъ, къ морд его припадаетъ, того и гляди расшибетъ тотъ его.— Вотъ, вахмистръ, все есть, а усовъ нтъ, и такихъ лихихъ, какъ у тебя и никогда, пожалуй, не будетъ.— смется князь, выходя изъ конюшни.

— Богъ дастъ, и выростутъ не такіе еще, отвчаетъ Терещенко и самъ смется тоже. Не то чтобы такъ смшно ему было, а самый смхъ-то княжескій, улыбка его радостная больно по душ пришлись вахмистру.

— Счастливо оставаться, ваше сіятельство…

Вернулся онъ въ эскадронъ, ходитъ задумавшись, и нтъ-нтъ, да потрогаетъ себя за усъ, потрогаетъ и улыбнется.

А про новаго офицера, какъ и всегда, толки идутъ. Собралась кучка солдатиковъ и разбираютъ его по косточкамъ: сколько вещей съ собой привезъ, да какія, самъ-то денежный, али нтъ. Корчагинъ, ражій курносый дтина, всю подноготную узнать усплъ.

— Изъ себя-то мальченочекъ еще, совсмъ настоящимъ офицеромъ и не выглядитъ…

Услыхалъ Терещенко и Богъ знаетъ какъ взълся, словно его самого обидли.

— Ну ты, курносая пятница, раньше ложки въ щи ползъ!.. Настоящимъ офицеромъ не выглядитъ!.. Я те покажу настоящаго — не проморгаешься до завтрева…

— Да я, Григорій Савельичь….

— Что, Григорій Савельичъ, я, братъ, давно Григорій Савельичъ!.. Ты, милый человкъ, лучше помалкивай, вотъ что, а не то у тебя языкъ-то, вишь, какой — зубомъ не сдержишь, брехать начнетъ…

Тутъ дня черезъ три и ученье подошло, пришлось князю первой вызжать. Терещенко даже диву на себя дался: что за притча такая — заслъ ему князь этотъ молоденькій въ голову, и хоть ты что, все о немъ думается, какъ-то онъ на ученье выдетъ, какъ на кон сидитъ, въ строю держится. Полковой-то командиръ на этотъ счетъ зврь-звремъ, чуть что,— и обржетъ: ‘васъ, дескать, господинъ корнетъ, не въ строй пускать, а на корд гонять слдуетъ!’ А онъ, вишь, какой горяченькій, неравенъ часъ и отвтитъ, человкъ молодой, небывалый, долго-ли до грха… И такъ это Терещенку безпокоитъ, что просто самъ онъ не свой, въ сдло ссть хорошенько не можетъ — неловко, да и только.

Эскадронъ совсмъ ужь готовъ былъ, хоть сейчасъ къ плацу веди, эскадроннаго да господъ офицеровъ ждали. Терещенко, по обычаю, зорко и людей, и коней осматривалъ — неравно что. Показалось ему, что въ задней шеренг третій нумеръ цпку затянулъ,— вглядывается… Вдругъ, слышитъ, шепчетъ кто-то:

— Глядико-съ, новенькій-то.

Позабылъ онъ и про цпку, обернулся и въ конецъ улицы глядитъ, а тамъ изъ-за угла и впрямъ князь на Бедуин показался. И съ коня, и съ сдока хоть сейчасъ картину пиши — другъ друга стоятъ.

Шарикъ, песъ эскадронный, завидлъ лошадь незнакомую, — такъ стрлой и порвался. Окрикнулъ-было Терещенко его, такъ куда — такая ужь подлая собака была, на чужомъ кон лучше не показывайся.

Подлетлъ Шарикъ къ Бедуину и шасть въ ноги,— тотъ такъ и взвился. Ловко Терещенко здилъ, а только отъ такой свчки нежданой и онъ бы, какъ пить дать, рдьку скопалъ, а князь хотьбы что — стремени не выпустилъ.

— Ишь вдь, молоденькій, а здитъ-то какъ знатно, послышалось въ рядахъ.

Терещенко усмхнулся, весь страхъ у него какъ рукой сняло,— этакого не осмютъ, поди-ка.

Во время ученья не разъ онъ на молодаго офицера поглядывалъ, посадкой, да лихостью его любовался. И странное дло, — ну что, кажись, особеннаго, а точно и пыли меньше, и на душ веселй, какъ раздается голосъ его звонкій ‘Второй взводъ…! Полъ-оборота направо, жай… Рысью!..’

Кончилось ученье, подозвалъ полковой командиръ Терещенку и сталъ его о Рулетк спрашивать. Рулетка — англійская кобыла была, купилъ ее генералъ и никому кром Терещенки вызжать не доврялъ. детъ генералъ тихонечко, шагомъ мелкимъ, а онъ съ боку такъ, чуть поотставъ придерживается.

Слышитъ Терещенко, сзади кто-то на крупной рыси идетъ, оглянулся, а это князь на Бедуин, — поровнялся съ генераломъ, подъ козырекъ взялъ.

— А, князь, здравствуйте… Прекрасно вы верхомъ здите молодцомъ!

— Радъ стараться, ваше превосходительство.

— Конь у васъ тоже роскошный… Сильно выдляется — сейчасъ араба видно… Подъздка завели?

— Никакъ нтъ, подъискать еще надо,— хотлось бы хорошаго…

— Вотъ вамъ,— и генералъ на Терещенку показалъ,— золотой человкъ на это дло… Скажите, вмигъ разыщетъ и не ошибетесь… Прошу зазжать — жена вашу матушку еще съ института помнитъ и хочетъ васъ, кажется, въ руки взять,— берегитесь, командирша она у насъ строгая.

Веселый такой на этотъ разъ командиръ былъ, шутитъ, смется, князя такъ разсмшилъ, что тотъ заливается просто. детъ сзади Терещенко, и тоже улыбается, чему и самъ не знаетъ.

Прохали еще немного, генералъ къ себ повернулъ.

— Такъ помните, князь, его попросите — онъ выищетъ… Терещенко, есть лошади подходящія?

— Такъ точно, ваше превосходительство, продаютъ…

— Ну, и отлично.

Остался Терещенко съ вахмистромъ одинъ, сейчасъ же тотъ и о подъздк заговорилъ.

— Такъ что-же, вахмистръ, приведешь коня?

— Приведу, ваше сіятельство… Вотъ завтра воскресенье, утречкомъ и доставлю.

— А хорошъ?

— Конь добрый, молодой, рысь богатая, карьеръ легкій и выздки хорошей…

Князь не вставалъ еще, какъ на другой’день Терещенко и подъздка привелъ. Князю конь понравился, цна была подходящая,— по рукамъ ударили. Сталъ Терещенко деньги считать, видитъ дв красненькія лишку, вынулъ онъ ихъ изъ пачки и князю подаетъ.

— Это что?

— Да лишекъ, ваше сіятельство.

— Никакого тутъ лишку нтъ,— это теб…

— Благодарю покорно, ваше сіятельство, а только увольте.

— Да отчего-жъ ты взять не хочешь? Вдь еслибъ я самъ покупалъ, такъ наврное и хуже и дороже-бъ купилъ… Вотъ я и хочу…

— Никакъ нтъ, ваше сіятельство, какъ вамъ угодно, а только я не возьму.

— Экій чудакъ! покраснлъ князь немножко и не знаетъ, что съ деньгами длать, куда бумажки сунуть.— Странный ты, право… Ну, можетъ, ты водки рюмку выпьешь, а?

— Ежели милость ваша будетъ, такъ за здоровье вашего сіятельства стаканчикъ не откажусь…

— Вотъ и чудесно… Сергй, вынеси вахмистру водки!.. Да нтъ, не надо! Пойдемъ въ комнаты, тамъ и закусишь…

Опять день за днемъ, мсяцъ за мсяцемъ время потянулось. Все пошло по старому, только все больше да больше Терещенко къ молодому князю привязывался. А тутъ, черезъ полгода такъ посл его прізда, случись въ полку оказія, посл которой Терещенко не то что жизнь, а душу бы, кажись, за князя отдалъ.

Эскадроннымъ командиромъ былъ у нихъ въ то время ротмистръ Ивановскій, болзненный и вспыльчивый человкъ. Гоняетъ какъ-то разъ князь въ манеж смну и Терещенко тутъ же былъ. Приходитъ эскадронный, не въ дух, сердитый такой. Глядлъ-глядлъ, да какъ раскричится на одного солдатика — Михальченкой звали — здокъ, правда, не важный онъ былъ.

— Ты, что-жъ это, каналья, на поводу висть вздумалъ? Я тебя научу какъ здить,— дать ему Танцора, живо!..

А подлй этой лошади во всемъ эскадрон не было — хоть не садись, бывало и свтитъ, и козлитъ, и закидывается.

Слъ на нее Михальченко, въ конецъ растерялся, никакъ сладить не можетъ, а тутъ еще ротмистръ кричитъ, бичемъ щелкаетъ Принесли барьеръ, не успли первые два нумера его взять, а Танцоръ и съ ума ужь сошелъ, завертлся, бьетъ и передомъ, и задомъ, на середину манежа вылзъ.

И началъ же онъ тутъ его мутить, да подъ конецъ такого козла далъ, что не то что Михальченк, а и хорошему бы сдоку небо съ овчинку показалось. Михальченки словно и въ сдл не было,— такъ, черезъ голову, что камень брякнулся о-земь, а Танцоръ и подъ себя его сейчасъ подбирать сталъ,— такая ужь у коня подлая манера была.

Вс словно къ земл приросли. Знамо,— конь шалый, смерть врная, мигнуть не успешь — разнесетъ, не перваго смялъ. Вдругъ Терещенку чуть съ ногъ не сшибло — это князь къ коню кинулся. Не успли ахнуть — выхватилъ Михальченку изъ-подъ ногъ, отшвырнулъ, а самъ съ Танцоромъ давай маячиться: тотъ норовитъ ударить, а онъ ухватилъ его за поводья подъ самой мордой, да такъ съ нимъ и вертится.

Тутъ ужь вс опомнились, и Терещенко, и другіе, вмигъ коня убрали, Михальченку подняли.

— Живъ? князь спрашиваетъ.

— Живъ, ваше сіятельство, зашибся только, надо полагать, шибко, а такъ цлъ — ничего не видно…

— Ну, слава Богу, а я ужь думалъ… Терещенко!

Подскочилъ тотъ къ нему и въ глаза смотритъ.

— Помоги-ка мн, братъ, выдти… нога что-то.

Взялъ Терещенко его подъ руку. Шагнулъ князь и за плечо его ухватился.

— Не могу…

Перепугался тотъ на смерть.

— Ваше сіятельство, Христосъ съ вами, да неужли?..

А князь хоть-бы что,— улыбается, блдный только, ни кровинки въ лиц. Обернулся къ ротмистру.

— Вотъ теб и Танцоръ!.. Ротмистръ, у меня нога сломана, распорядитесь…

Два мсяца пролежалъ князь Радищевъ, и все это время Терещенко самъ не свой былъ. Михальченку да ротмистра видть просто не могъ, а про Танцора и говорить нечего.

— Или ты у меня, калчь подлая, сдохнешь, либо шелковая станешь — не будь я Григорій Терещенко.

И впрямь, какъ ужь онъ тамъ его вызжалъ — неизвстно, а только потомъ смирнй Танцора во всемъ полку лошади не было.

Пока князь больной лежалъ, Терещенко у него самый частый гость былъ. Урветъ минуту свободную, и летитъ о здоровь его навдаться. Онъ и Бедуина ему прозжалъ, и новости полковыя сообщалъ, совсмъ однимъ словомъ свой человкъ сталъ. Привыкъ за эти два мсяца и князь къ нему. Какъ придетъ тотъ къ нему, сейчасъ онъ его усадитъ, чаемъ велитъ угостить, про его жизнь начнетъ разспрашивать, или про себя что разскажетъ. И все-то Терещенко изъ этихъ разговоровъ про него узналъ — какъ онъ маленькій росъ, гд учился, проказы да шалости какія съ товарищами выкидывалъ. Только и родныхъ у князя было, что мать одна, да и ту рдко онъ видывалъ: больная была, слабая, все за-границей жила.

Началъ кназь выправляться понемногу, а къ весн и совсмъ на ноги всталъ.

Жизнь въ город была веселая, общество большое, вечера да собранія всякія, товарищи, то кутежка какая, то охота — времени и не видно. Ни отъ какого удовольствія князь не отказывался,— человкъ молодой, съ деньгами, первымъ затйникомъ и воеводой былъ. Только въ мру у него все это выходило, бездлье длу не мшало, гулянка гулянкой, а служба службой. Лучше его во всемъ полку офицера не было. Когда ни легъ, гд ни былъ — на учень всегда во-время, минуты не опоздаетъ. Службу и любилъ, и зналъ ее хорошо.

Для Терещенко всегда бывало, у него ласковое слово найдется, увидитъ — непремнно остановитъ.

— Что, вахмистръ, дла много?

А тотъ ужь знаетъ къ чему рчь идетъ — ухмыляется.

— Да вотъ, ваше сіятельство, въ четвергъ какъ будто послободне будетъ.

— И чудесно!.. На челн, значитъ?

— Я, ваше сіятельство, новый досталъ, у Емельяновыхъ, много лучше прежняго будетъ.

— Надо, братъ, създить, а то, поди, и утки по насъ соскучились.

— Самое время, ваше сіятельство, теперь ея страсть сколько.

Большіе оба охотники были.

Такъ время и шло. Тутъ слухъ о войн пронесся, а тамъ вскор и походъ объявили. Тронулись гусары, князь тогда ужь поручикомъ былъ.

Какъ сегодня все это Терещенко помнитъ, а подикось, сколько времени ушло! Да, много воды утекло, сильно и люди измнились. Вотъ, къ примру, хоть бы князя того же взять — совсмъ вдь мальчикъ былъ, а теперь?— Ротмистръ, эскадрономъ командуетъ, изъ себя богатыремъ сталъ. Старыхъ-то, прежнихъ офицеровъ разъ-два и обчелся, много-ли съ похода вернулось — почитай половины нтъ. Того сабля баши-бузучья уложила, другаго магазинка ухлопала, а вотъ они съ княземъ цлы остались, поцарапать поцарапало, а все живы. А ужь кому-кому, а имъ бы, кажись, слдовало головы не сносить… И намучился-же онъ въ кампанію съ княземъ своимъ одному Богу извстно какъ! Такъ и ждалъ каждую минуту, что отправятъ его нехристи на тотъ свтъ. Горячій, удержу нтъ,— всюду кидается, на все вызывается. Хочу, говоритъ, я Георгія заработать!.. А крестъ получилъ — еще отчаянне сдлался. Теперь, говоритъ, надо доказать, что не даромъ насъ царь отличилъ!.. Тоже вдь и онъ, Терещенко, крестъ-то заслужилъ, въ одномъ дл оба и получили — батарею отстояли. Да, всего бывало!.. А языка-то какъ добывали — чисто Господь вынесъ,— такъ-таки прямо на ихъ таборъ и напоролись… Вотъ тоже съ лядункой тогда. Оборонилъ командиръ лядунку, да и хватился, когда съ того мста за гребень ушли. Подняться-то ежели, такъ видно ее, блеститъ на солнц, а сунься, возьми,— такихъ дыръ надлаютъ…— Эхъ, пропала! командиръ говоритъ.— Ну, зачмъ пропадать, мой-то отвчаетъ,— пусть не хвастаются, что гусары такой сволочи боятся — и тихонечко, словно на прогулк, вышелъ изъ-за гребня и спускаться сталъ… Вотъ трескотня-то поднялась! Подошелъ онъ къ лядунк, поднялъ и назадъ не спша принесъ… Удалецъ, и говорить нечего! И все-то, бывало, ему неймется, кровь ужь, надо быть, такая… За то вдь и по служб-же идетъ: въ его-то года впору разв поручикомъ быть, а онъ, нако-съ, ротмистръ, вся грудь въ орденахъ, эскадрономъ командуетъ… Вернулись это они съ похода — тутъ только князь и узналъ, что матушка у него скончалась, взялъ онъ отпускъ и въ Петербургъ ухалъ. Терещенко думалъ, что съ ума за это время сойдетъ, такъ онъ къ нему привыкъ — все вмст да вмст, а тутъ, изволь-ка… Можетъ, говоритъ, мсяца два-три пробуду, а можетъ и больше, какъ дла. Былъ у Терещенки календарь маленькій, такъ давай онъ въ немъ съ тоски дни зачеркивать,— все будто-бы скорй время идетъ. И эскадронъ, и служба опостылли, просто руки отнимаются — ни къ чему охоты нтъ. Только и было удовольствія, что пойдетъ онъ, бывало, къ князю на квартиру,— у него ключъ-то хранился, и начнетъ осматривать, все-ли цло, да въ порядк-ли.

Прошли недли три такъ съ отъзда князя. Сидлъ онъ у него также вотъ на квартир. Вдругъ, слышитъ — извощикъ подкатилъ, глядитъ — а князь и въ дверь входитъ.

— Не ждалъ, поди?

— Да гд ждать-то, ваше сіятельство, коли и мсяца не прошло… Гостили-то въ Питер что такъ недолго?

Ничего ему князь не отвтилъ, усмхнулся только невесело такъ, слъ и задумался.

— Терещенко, говоритъ,— а вдь у меня всти дурныя…

И разсказалъ онъ ему все, какъ есть. Княгиня-то шибко, видно, жила, тратила не въ мру, а онъ ни во что не касался,— шлютъ ему деньги аккуратно, ну, значитъ, все и въ порядк. Какъ умерла княгиня, все и раскрылось. Денегъ-то почти ничего не осталось, да и имнія въ конецъ разорены и заложены. Князь долго думать не сталъ — продалъ все до кусочка и въ полкъ вернулся.

— И осталось у меня, дружнще, всего на всего сорокъ пять тысячъ…

Зналъ Терещенко, что большія деньги сорокъ пять тысячъ, да еще лучше зналъ, что для князя-то он почти что и ничего. Не такъ человкъ жить привыкъ: на однихъ лошадей, да товарищей по скольку въ годъ тратилъ.

Долго такъ они сидли, и тотъ молчитъ, и этотъ тоже. Наконецъ, Терещенко заговорилъ, да такъ заговорилъ, что князя Богъ знаетъ какъ удивилъ.

— А что, ваше сіятельство, какъ подумать, такъ и оченно я даже довольно въ полку послужилъ…

Князь такъ съ мста и сорвался.

— Да ты съ ума сошелъ! Лучшій вахмистръ въ полку и этакую ерунду говоришь: довольно послужилъ, да что ты инвалидъ, что-ли?

— Никакъ нтъ, а только въ полку я, значитъ, не останусь.

— А куда-жъ ты пойдешь-то? Вдь одинъ, какъ есть одинъ ты на бломъ свт,— ни кола, ни двора, длать-то что станешь?.. Да нтъ, глупости все это! Шутишь ты, что-ли!

— Врно слово говорю, ваше сіятельство.

— Тьфу ты, право!.. Терещенко, да пойми ты, баранья голова, ну зачмъ теб уходить? Эскадронъ, ты знаешь, мн отдаютъ, да я и представить себ не могу, какъ это, вдругъ, безъ тебя… Пойми, привыкъ вдь а къ теб, привязался, мало-ль чего вмст навидались!.. Я… я просто, наконецъ, не могу безъ тебя…

— Да я потому, ваше сіятельство, и ухожу…

— Ты положительно спятилъ! Что такое, почему потому?

— Да потому вотъ, что и вы безъ меня не можете, и я безъ васъ не могу… Вахмистръ вахмистромъ и будь… А какой же я теперь, съ позволенія сказать, вахмистръ буду, коли я каждую минуту за васъ опасаться стану? И васъ-то оберутъ, и васъ-то обманутъ.. Особливо теперь, когда и денегъ-то этихъ самыхъ вонъ какъ убавилось… Нтъ ужь, ваше сіятельство, какъ вамъ, значитъ, угодно будетъ, а только я отъ васъ ни шагу… Ваша-то питерская шушера мало васъ обирала, что-ли? А чтобъ приглядть, прибрать, такъ это не ихъ дло, даромъ что жалованье-то офицерское получали…

Говорилъ-говорилъ Терещенко, да подъ конецъ и заревлъ, что баба. Прослезился и князь.

— Спасибо, братъ, только помни — не столько ты мн слуга будешь, какъ товарищъ и другъ… Длай какъ хочешь…

И началось съ этого дня золотое для Терещенки время. Квартира отличная, изъ запасныхъ повара онъ разыскалъ отличнаго въ собраніе князю здить не надо, все есть дома и на все денегъ хватаетъ.

Князь такъ тотъ долго и понять не могъ.

— Странное дло, въ полгода вышло на домъ столько, сколько порой въ дв недли выходило, а нисколько не хуже прежняго, лучше даже… Терещенко, магъ и волшебникъ ты великій!..

И все это теперь Терещенк припоминается. Дивятся въ полку, что золъ онъ за послднее время сталъ! Будешь золъ, коли, видно, закатились красные денечки. Пять вдь лтъ такъ-то, душа въ душу, чинно да спокойно прожили, и вдругъ, э-эхъ!..

А онъ-то, дурень, думалъ, что и конца такой жизни не будетъ. Встанетъ утромъ раненько, и все-то напередъ знаетъ, гд князю быть сегодня надо, когда удетъ, когда прідетъ. Комнаты какъ убираютъ, посмотритъ, на встовыхъ прикрикнетъ, а тамъ, глядишь, и на столъ накрывать пора… Самую маленькую вещь, и ту хоть въ потьмахъ найдешь — всему свое мсто. Бывало, и удетъ князь, такъ знаешь, что туда вотъ ухалъ, а теперь? Н-да, прахомъ какъ есть прахомъ все пошло, а дальше и того хуже будетъ, дло извстное, толку не жди — баба примшалась…

И мысли одна другой чернй лзли въ голову бднаго Терещенки.

Князь, дйствительно, перемнился. Дома обдать рдко оставался, все по гостямъ, да гостямъ, чего прежде сильно не долюбливалъ. А лто пришло, такъ только мелькомъ и сталъ его Терещенко видть: чуть не каждый день въ Рытвяны здить князь началъ. Рытвяны — подгородное имніе генерала Савицкаго было. Жилъ генералъ широко, гостей всегда домъ полный. Семья у него небольшая была — самъ съ женой, да дочка молоденькая, Вра Михайловна, красавица барышня. Генерала Терещенко не разъ встрчалъ и прежде, а жены да дочки не приходилось, только и слыхалъ, что генералъ да генералъ, а какой — семейный или нтъ — этого не зналъ. Странно ему на первыхъ порахъ было, что какъ ни спроситъ князя, куда хать собирается, или вернулся откуда — все одинъ отвтъ былъ: либо ‘въ Рытвяны’, либо ‘изъ Рытвянъ’.

— Съ чего бы это онъ такъ туда зачастилъ? думалось Терещенк.

А тутъ вскор вахмистръ княжескаго эскадрона Лоншаковъ все ему и доложилъ. Узналъ Терещенко, что у генерала дочка есть, первая въ город невста считается, что къ ней, что мухи къ меду вся молодежь городская льнетъ. Понялъ тутъ Терещенко, зачмъ и его князь въ Рытвяны здитъ.

— И такъ, другъ Григорій Савельичъ, Лоншаковъ ему разсказываетъ,— въ город толкуютъ, что какъ бы здсь, значитъ, и свадьб не случиться, потому промежъ всхъ остальныхъ кавалеровъ, больно ужь и самъ генералъ и барышня, значитъ, князя отличаютъ.

— Отличаютъ! Еще-бъ не отличали! Знамо, губа не дура,— понимаютъ тоже… Господи Ты Боже мой! Жили-жили и нако-ся напасть какая… Что имъ другихъ-то мало, что-ли? Его подавай непремнно, ишь вдь!..

— Да чего ты, Григорій Савельичъ, горячишься-то? Что тутъ дурнаго — человкъ молодой, изъ себя красавецъ писанный, она тоже — и лицомъ кралечка и приданое, толкуютъ, богатющее. Да давай Господи…

— Не каркай, не каркай ты мн, Михайло Васильевичъ, Христомъ Богомъ прошу! Что дурнаго? Да все дурно! Не слдъ нашему брату съ юбкой связываться, все шиворотъ на выворотъ пойдетъ и сгинетъ человкъ ни за грошъ, вотъ что!.. Останется Терещенко одинъ и задумается.

— Плохо, совсмъ плохо дло становится, со дня на день бды жди. Все къ тому идетъ,— ясно, что день божій… Окрутятъ, какъ пить дать, окрутятъ и прощай тогда жизнь ихъ прекрасная, настоящая офицерская… Квартиру заведутъ подлйшую, тряпья этого всякаго, креселъ да стульевъ заведутъ такихъ, что ни ссть, ни лечь, окна да двери позавшаютъ, финтифлюшекъ понаставятъ всякихъ, и везд-то юбки эти поганыя вертться станутъ, чтобъ ихъ!.. Эхъ, ваше сіятельство, надола вамъ, видно, жизнь привольная, захотлось кабалы попробовать,— что-жь, воля ваша, а только Григорій Терещенко не слуга вамъ тогда,— счастливо оставаться… Руки на себя наложу, удавлюсь, а съ бабами въ одной закладк не пойду, ни въ жизнь!.. Разв съ бабой жить возможно?..

Совсмъ разозлится Терещенко, а тутъ еще, какъ нарочно, подъ горячую руку эта дура Петька Чубатый ввалится.

— Григорій Савельичъ, что-жъ огонь-то, гасить, что-ли? Чего задарма палить — знамо не будутъ… Надо такъ полагать, что не иначе, какъ въ Рытвянахъ ихъ сіятельство обдать остались…

— Гаси…

И возьметъ Терещенку такая тоска-досада, что ни на кого не глядлъ-бы кажется…

— Сидитъ, разговоры разговариваетъ, и горюшки ему мало, что дома, нако-ся, до какого часа обдать ждутъ… И вдь не скажетъ! ‘Куда изволите хать, ваше сіятельство, что готовить прикажете?’ ‘Что хочешь…’ И знаетъ, то-есть вотъ какъ знаетъ, каково мн все это, и молчитъ… Молчитъ, потому, чувствуетъ, что не дло затялъ… Эхъ, война бы опять! Какъ рукой-бы, поди, всю дурь-то эту да блажь сняло!..

Но видно, не угодно было Богу услышать молитвы Терещенки — войны не было. Сбиралась-сбиралась надъ его головой туча грозовая, да и грянула.

Врные слухи дошли до Терещенки, не обманывалъ Лоншаковъ стараго пріятеля: князю дйствительно полюбилась Вра Михайловна еще съ зимы. Ради нея онъ и по гостямъ сталъ здить,— не тутъ, такъ въ другомъ мст, а все встртитъ. Прошла зима, началъ онъ въ Рытвяны здить, и хоть никому ничего не объявляли, а только къ этому времени вс городскія сплетницы его не иначе уже, какъ за жениха считали. Посватайся князь, можетъ все это такъ и было-бъ, но только онъ, кажется, скорй готовъ былъ еще пять разъ за лядункой подъ выстрлы идти, чмъ Вр Михайловн предложеніе сдлать. Куда его и вся смлость двалась! Видитъ, что и отецъ и мать его словно сына принимаютъ, да и дочь прізду его всегда рада, а все-жъ напрямикъ объясниться боялся: вдругъ, да откажутъ, тогда что? Начнетъ князь обо всемъ этомъ дома думать, самъ на себя дивится, чего только онъ тянетъ, да мучается, вдь любъ онъ Вр Михайловн, видно-же это… Нтъ, дескать, слдующій разъ непремнно покончу,— пора. А наступитъ этотъ слдующій разъ, прідетъ въ Рытвяны и начнетъ, Богъ всть отчего, опять сомнваться да робть. Такъ время и шло.

Зналъ онъ своего Терещенку какъ пять пальцевъ и давно ужь замчалъ, что тому вся эта исторія ножъ острый.

— Чудакъ, право, думалъ порой князь, поглядывая, какъ ежится и злится Терещенко,— чего онъ такъ изводится? Что, спрашивается, ему женщины сдлали, что онъ ихъ иначе какъ ‘баба’ и назвать не можетъ? Воображаю, что съ нимъ будетъ, когда я ему объявлю, что ршилъ жениться!

Привязался князь къ Терещенк, что къ родному, и не то что не хотлъ, а жаллъ какъ-то правду ему сказать, тамъ, потомъ, попривыкнетъ, тогда и скажу, дескать. Только не совсмъ такъ дло вышло, какъ князь разсчитывалъ, пришлось Терещенк много раньше всю правду узнать.

Года два ужь прошло, какъ у князя ‘Бедуинъ’ его палъ. Сильно тогда и онъ, и Терещенко убивались, и долго потомъ ни на одномъ кон князь остановиться не могъ: и хороши, а все не то… Теперь у князя была лошадь, отъ своего-же товарища-офицера купленная,— въ отставку тотъ уходилъ, такъ и продалъ. Хорошій, породистый конь былъ и, можетъ, о другомъ князь и не думалъ-бы, еслибъ не скачки, что въ сентябр замышлялись.

Много толковъ о нихъ шло, и вс напередъ говорили, что первымъ или ‘Чародй’ улана Жадова придетъ, или ‘Воронъ’ гусара Ширинскаго, а о княз ни слова. И такъ-то ужь, само по себ, это ему обидно было, а ради Вры Михайловны вдвое не возьми онъ приза, ни за что бы, кажется, ему и въ глаза ей не посмотрть.

А она какъ на грхъ спитъ и видитъ эти скачки.

— Князь, у насъ каждый день споры. Я все говорю, что вы непремнно первымъ придете, правда вдь?

— Не знаю, Вра Михайловна.

— Какъ не знаете? Вдь вы же будете скакать?

— Буду…

— Ну, значитъ, и возьмете.

— Отчего-же значитъ? Очень возможно, что и не возьму… Вонъ, говорятъ, Чародй и Воронъ…

— Мало-ли что говорятъ… А я говорю, что возьмете призъ вы, именно вы, и никто больше…

Еще грустнй да боязнй князю отъ этихъ разговоровъ становится: поди, спорь съ ней, доказывай, что у другихъ лошади лучше… Эхъ, вотъ Бедуина-то нтъ,— тотъ бы не выдалъ! Никогда еще князь о богатств своемъ такъ не жаллъ, какъ теперь. Съ деньгами все можно, на край свта бы похалъ, а отыскалъ бы скакуна. Начали ужь князю и такія мысли въ голову приходить: что, дескать, не все-ли равно тремя-четырьмя тысячами у него денегъ больше или меньше будетъ,— отчего бы ему и не купить коня? Положимъ, что посл такой мысли князю немного будто-бы и совстно становилось — собирается человкъ жениться, и вдругъ на прихоть глупую при небольшихъ средствахъ тысячи швыряетъ, словно на женины капиталы разсчитываетъ.

Неизвстно, чмъ бы все это кончилось,— купилъ бы князь коня или на своемъ скакать рискнулъ, на ловкость да умнье надясь,— только ни того, ни другаго длать ему не пришлось: чисто случай счастливый выручилъ.

Во время кампаніи былъ у нихъ въ полку охотникъ одинъ, человкъ года на три князя постарше, богачъ страшнйшій. Очень его вс въ полку любили, но ближе всхъ онъ съ княземъ былъ, потомъ и жили даже вмст. Два раза князю пришлось его отъ врной смерти спасать, разъ такъ и самъ чуть на мст не остался. Владиміръ Васильевичъ Блопольцевъ, такъ звали этого охотника, никогда особымъ здоровьемъ не отличался, а посл войны и совсмъ плохъ сталъ, долго въ тиф прохворалъ, грудь разстроилъ и ухалъ за границу лечиться. Теперь онъ хоть и вернулся, но съ княземъ еще не видался,— на юг жилъ, имнье тамъ у него было. И вотъ, въ то время, когда князя думы о кон мучили, получаетъ онъ отъ него письмо, которое все дло повернуло.

Пишетъ тотъ ему, какъ хочетъ онъ со своимъ другомъ повидаться, да здоровье не позволяетъ, но при первой же возможности непремнно къ нему прідетъ. Затмъ войну вспоминаетъ.

‘Вы тогда такъ много — пишетъ онъ въ конц,— такъ безконечно много для меня сдлали, что долгъ мой предъ вами неоплатенъ.. Изъ моихъ прежнихъ писемъ вы видли и знаете, какъ глубоко и беззавтно я вамъ преданъ, позвольте-же мн надяться, что вы не захотите меня обидть и позволите мн хоть немного порадовать васъ. Я знаю, вы страстный любитель лошадей и хорошій знатокъ ихъ. Я помню вашего Бедуина, помню, какъ тяжела была вамъ его потеря. Мн посчастливилось найти коня — врный, безошибочный снимокъ вашего Бедуина. Онъ уже на дорог къ вамъ, и когда вы получите мое письмо, онъ будетъ всего въ нсколькихъ часахъ отъ васъ. Князь, повторяю еще разъ, не обижайте меня отказомъ и постарайтесь въ новомъ Бедуин найти все то, что потеряли въ старомъ’.

Долго князь надъ этимъ письмомъ сидлъ. Просто не врилось, словно въ сказк — хотлось коня, и конь явился. Отказываться онъ и не думалъ: подарокъ былъ присланъ отъ чистаго сердца, не взять значило кровно обидть Блопольцева — онъ это зналъ.

Блопольцевъ не только коня подарилъ, онъ принялъ вс мры, не остановился ни передъ какими тратами и заботами для того, чтобы лошадь была доставлена самымъ лучшимъ, удачнымъ образомъ. Какъ онъ писалъ, такъ и случилось: утромъ князь письмо получилъ, а посл обда извщеніе пришло, что лошадь прибудетъ на слдующій день утромъ.

Князь проснулся съ разсвтомъ. День былъ праздничный, и хоть Бориса Николаевича и звали съ утра въ Рытвяны, но онъ еще съ вечера написалъ, что никакъ не можетъ пріхать — задержало важное дло. Поглядлъ князь на часы,— совсмъ еще рано, можно бы было часика два-три еще соснуть, только не до сна ему было, такъ бы вотъ, кажется, и похалъ сейчасъ коня встрчать. Одлся князь и ходитъ по комнат. Не хотлось бы ему прислугу будить, да тоска беретъ,— хоть бы чаю напиться. Не усплъ онъ до звонка дотронуться, какъ ужь въ дверяхъ Терещенко съ подносомъ показался — всталъ, значитъ, тоже съ птухами.

— А я, братъ, князь ему говоритъ,— думалъ, что ты еще съ ‘Куцымъ’ возишься…

А это, надо сказать, престранная исторія съ Терещенкой была. ‘Куцымъ’ собаку звали, что лтъ шесть тому назадъ въ полку была и, Богъ знаетъ отчего, но только Терещенко рдкую ночь ее во сн не видалъ, другихъ сновъ у него почти и не бывало. Собака при жизни была смирнйшая, но снилась она ему всегда злющей-презлющей и все укусить норовила. Что Терещенко ни длалъ, какихъ только мръ ни принималъ — ничего не дйствовало: уснетъ, и сейчасъ же Куцый тутъ какъ тутъ.

И сегодня онъ его видалъ, и такъ его Куцый за ногу тяпнулъ, что у Терещенки и сонъ прошелъ.

— Услыхалъ, что не спите, ну и всталъ…

— Да, не спится, братъ, мн сегодня что-то и самъ не знаю… Скоро, впрочемъ, и хать надо.

Поставилъ Терещенко подносъ на столъ, нахмурился, поглядлъ на князя изподлобья и вышелъ.

— Закатится, значитъ… Экъ его — съ ночи ужь собираться сталъ… Дла!.. Ну ты, иродъ! Ишь слюну-то возжей распустилъ… Вставай, что ли!— и онъ жестоко пнулъ ни въ чемъ неповиннаго, сладко храпвшаго Петьку.

Ухалъ князь. Сидитъ Терещенко въ своей комнат у окна, самъ темне тучи. Разлетлся-было къ нему Петька съ разспросами на счетъ обда, да какъ ошпаренный вылетлъ оттуда и долго потомъ съ встовымъ Зайчиковымъ разсуждалъ:

— Ну, ужь и лшій-же, прости Господи! Чортъ-чортомъ, того и гляди кости сломаетъ… И вдь откуда у него слова такія берутся — что по писаному отчитываетъ, и кажинный разъ все новое… Сегодня мн, нако-ся, пулю какую отлилъ: спрашиваю, надо-ль на базаръ идтить, а онъ мн: пойди, говоритъ, къ каптенармусу, морду себ перемни, а то, вишь, у тебя какая сверхсрочная… Тоже, подумаешь, самъ-то херувимъ какой!

— Да съ чего онъ изводится?

— А ты пойди, да и спроси, онъ теб отвтитъ — лбомъ дверь откроешь… Одно слово — атаманъ-разбойникъ…

А самъ ‘атаманъ’ сидлъ въ это время у себя, пригорюнившись, и такъ трубку сосалъ, словно хотлъ ее всю въ ротъ втянуть.

— Терещенко! слышитъ онъ вдругъ голосъ князя, — Терещенко!

Выскочилъ онъ на дворъ, да такъ и замеръ.

Стоитъ князь и въ поводу красавца-коня держитъ. Глянулъ Терещенко на лицо князя радостное, на лошадь, что какъ дв капли воды на Бедуина похожа была, и вспомнился ему тотъ день, когда онъ впервые молоденькаго офицера увидлъ, вспомнилось это Терещенк, и все недовольство его прошло, словно ничего и не было… Засуетился онъ около коня, хвалитъ, разсматриваетъ. Разсказалъ князь, откуда онъ ему достался.

— Думаю, Терещенко, на скачки на немъ идти.

— И доброе дло, ваше сіятельство… Ай-да конекъ!.. Ну, и спасибо же Владиміру Васильевичу — съумлъ-таки найти.

— А какъ ты думаешь, имя ему какое дать?

— Да что, ваше сіятельство, окромя ‘Бедуина’ никакъ не приходится,— и тотъ ‘Бедуинъ’ былъ, и этого также.

Ршили коня Бедуиномъ назвать и съ будущей недли проздки начать. Князь такъ конемъ занялся, что и отъ Рытвянъ отбился,— раза два създилъ на минутку, подлился своей радостью, а остальное время изъ дому ни на шагъ, все около коня съ Терещенкой возился.

Того просто и узнать нельзя было, совсмъ разцвлъ человкъ. Поймалъ разъ Лоншакова, когда тотъ съ рапортомъ приходилъ, отозвалъ его въ сторонку, да и давай надъ нимъ смяться.

— Что, братъ, не выгорло? Что ни говорили — ничего не вышло! Гусаръ, братъ, гусаромъ и останется! Ну, малость позанялся, это врно, а только чтобъ окрутиться — шалишь, братъ, ау! Сами съ усами!.. Такъ-то, другъ ты мой милый, Михайло Васильевичъ, такъ-то!..

А Бедуинъ межъ тмъ дйствительно рдкостнымъ конемъ оказался.

детъ разъ князь на немъ, Терещенко сзади идетъ и ходами его любуется. Остановилъ князь Бедуина, обернулся и спрашиваетъ:

— Терещенко, хорошо ты ‘Чародя’ знаешь?

— Да какъ не знать-то, коли вы скакать собираетесь. Кажинный день, почитай, бгалъ да высматривалъ,— по косточкамъ коня изучилъ.

— Ну, а ‘Ворона?’

— И ‘Ворона’ знаю.

— Хороши?

— Кони чудесные… ‘Чародй’ только много лучше будетъ, особливо ежели версты на три… А все-жъ до ‘Бедуина’ ему далеко — не выдержитъ.

— Значитъ, лихо обойду?

— Да какъ душ угодно будетъ, такъ и обойдете… Потому съ нимъ разв можно? Въ немъ маху-то, что въ вихр степномъ — рванетъ, и поминай какъ звали!…

— А славно, братъ, первымъ придти, а?

— Знамо не дурно…

Князь улыбнулся и всю дорогу, какъ домой хали, все на Терещенку усмхаясь поглядывалъ.

— Вотъ что, какъ домой прідемъ, такъ ты зайди ко мн посл уборки, поговорить надо.

Пріхали, сталъ Терещенко Бедуина водить, а князь къ себ.

— Эге, думается Григорію Савельевичу, дурь-то изъ головы выбросилъ! Знаю я его, то-есть, вотъ какъ! Начнетъ сейчасъ уговаривать — чего, дескать, дуешься, перестань, потому какъ жили, такъ и жить будемъ.

Только плохимъ Терещенко угадчикомъ оказался, совсмъ не такъ разговоръ его съ княземъ кончился. Встртилъ онъ, какъ и всегда, ласково.

— Что, братъ Терещенко, конь-то и въ самомъ дл хорошъ! Не осрамимся, лицомъ въ грязь не ударимъ..

— Да разв мы, ваше сіятельство, когда кого впередъ себя пускали? И прежде этого не было, и теперь не будетъ.

— А не будетъ, и слава Богу!… Прежде что?— Удаль одна, молодость говорила, задоръ ребячій, а теперь не то… Помнишь, Терещепко, какъ мимо Государя-то проходить приходилось — никого какъ есть не замчаешь, только одни его глаза величавые и видишь… Замрешь, сидишь на кон, что бронзовый, а внутри тебя каждая жилка такъ и играетъ… Такъ вотъ и теперь будутъ на меня на скачкахъ т очи смотрть, за которые и души не жалко, жизнь не дорога… Молчи, впередъ знаю, что говорить будешь… Я, братъ, вс твои гримасы за эти два мсяца видлъ и сегодня съ тобой объ этомъ въ первый и послдній разъ говорю… Прожили мы съ тобой безъ малаго десять лтъ, привыкли другъ къ другу и ты для меня, что родной сталъ. Неужели, Терещенко, ради глупаго каприза, ради чортъ знаетъ чего, ты готовъ лзть на стну и разойтись со мной? Подумай и отвчай толкомъ, отвчай такъ, чтобъ разъ навсегда покончить съ этимъ дломъ, — уйдешь ты отъ меня, или нтъ?

— Уйдешь! Знамо дло, не уйду, разв возможно мн уйти!.. Нтъ ужь, ваше сіятельство, какъ вамъ угодно,— губите себя, коли охота такая пришла, а Терещенк одинъ конецъ: былъ при васъ, при васъ и останусь… Э-эхъ!… Терещенко грустно опустилъ голову. Князь разсмялся.

— Да полно теб, чудакъ ты эдакій, словно хоронишь… Смшно, ей-Богу!… Наконецъ, ничего еще неизвстно, можетъ и не все такъ будетъ, какъ разсчитываю…

— Ваше сіятельство, такъ дло-то еще нершенное? Можетъ, и не женитесь? привскочилъ отъ радости Терещенко.

— Да, могу и не жениться, если откажутъ.

У Терещенки всю радость, что втромъ сбросило.

— Нтъ, это ужь что! Это разговоръ одинъ, — откажутъ! Да они, ваше сіятельство, и руками, и ногами, — разв этакое счастье выпадетъ еще когда… Откажутъ! Держи карманъ, теперь васъ у нихъ силой не отдерешь, вотъ что!…

— Твоими бы устами, да медъ пить!.. А ты все-таки не кипятись, погоди, глядя на меня и самъ женишься…

— Да убей меня Богъ!… Чтобы я, Терещенко, вахмистръ и кавалеръ, да къ баб подъ команду пошелъ — ни-въ жисть… У меня и за васъ-то все сердце выболло.

— Глупъ ты, Терещенко, вотъ что… Ну, да Богъ съ тобой, какъ знаешь, а я еще разъ теб повторю, ршилъ я жениться и нечего теб рожи корчить, все равно не поправишь… Слышишь?

— Слышу, ваше сіятельство.

Съ этой минуты Петьк Чубатому просто жизни не стало, подомъ сть началъ его Григорій Савельичъ, и то не такъ, и это не ловко и никуда-то, однимъ словомъ, онъ, Петька, не годенъ — ни Богу свчка, ни чорту кочерга.

— Чего-жъ ты, дрыхало безстыжее, глазами-то хлопаешь, не видишь — вонъ дв пары сапогъ не чищены стоятъ… А рейтузы?

А начнетъ Чубатый чистить, опять бда:

— Чего садишь-то безъ толку, косолапый? Погоди, вотъ приведутъ какъ камердиновъ всякихъ, такъ будешь тогда гнить на конюшн, чучело гороховое!…

— Да чмъ же я, Григорій Савельичъ, чучело-то? Человкъ, кажется, какъ слдуетъ…

Иногда, впрочемъ, Терещенко какъ будто и смилуется надъ Чубатымъ, разговаривать съ нимъ начнетъ, только плохо всегда эти разговоры кончались.

— А ты слыхалъ,— Терещенко спросилъ, — князь-то нашъ женится?

— Слыхать-то, слыхалъ, Григорій Савельичъ, только такъ думаю, что пустяки все это…

— Какіе пустяки! Дло, братъ, ршенное, — не сегодня-завтра объявятъ и начнутся у насъ тогда порядки новые… Бабья этого самого набьется видимо-невидимо, будутъ тутъ шлюндаться…

— А что-жъ, Григорій Савельичъ, это оченно даже прекрасно

— Что прекрасно-то?

— Да, вотъ, дамы-то эти… Очень занятно-съ…

— Ахъ ты поганецъ!… Ишь ты — занятно ему!

Разозлится Терещенко, плюнетъ и такъ отчитаетъ Петьку, что тотъ только глаза таращитъ,— съ чего, дескать?

А время все шло да шло, — недолго ужь и до скачекъ оставалось. Призываетъ разъ князь въ субботу Терещенку и объявляетъ ему, что завтра, въ воскресенье, подутъ они оба въ Рытвяны.

У того и духъ захватило.

— Ваше сіятельство, да меня-то зачмъ? Ну, вы жениться изволите, а я-то, я-то на кой прахъ туда ползу — на смхъ, что-ли?

— Совсмъ не на смхъ, и генералъ, и Вра Михайловна часто меня о теб спрашивали, хотли тебя видть… Ну, я и пообщалъ, что слдующій разъ непремнно съ тобой пріду. Сегодня вотъ и письмо получилъ, о теб въ конц приписка есть, чтобъ не позабылъ… Къ одиннадцати часамъ, чтобъ и ты, и лошади готовы были, слышишь?

Всю субботу проворчалъ Терещенко, однако длать нечего, къ назначенному сроку собрался, венгерку новую одлъ, крестъ и медали навсилъ.

Поглядлъ на него князь и головой покачалъ.

— Этакій молодчинище, и жениться не хочетъ! Просто, братъ, тебя врно испортили, дурнымъ глазомъ сглазили, а?

— Он, ваше сіятельство, кого хошь испортятъ, имъ-что?

День былъ славный, дорога не дальняя и черезъ часъ князь съ Терещенкой ужь по рытвяновскому саду шли. Тутъ ихъ генералъ встртилъ.

— А, князь, здравствуйте!… Какой мы васъ сегодня ботвиньей угостимъ — пальчики оближите… Ба! Да съ вами и герой вашихъ разсказовъ, — молодчина! Здорово, вахмистръ!..

— Здравія желаю, ваше превосходительство.

— Много, много, братъ, я о теб наслышался… Ну, что-жъ, надо его съ Врой познакомить… Да, вотъ она и сама сюда идетъ,.

Поздоровался князь съ Врой Михайловной, а Терещенко уставился въ землю и глядть на генеральскую дочку не хочетъ,— мало, знать, ей того, что князя отняла, хочетъ теперь и его на смхъ поднять… Смлости только не хватаетъ, а то бы сейчасъ на лво-кругомъ и маршъ…

— Вотъ, Врочка, слышитъ онъ голосъ генерала,— князь исполнилъ твое желаніе, знакомься и занимай своего гостя, а мы съ княземъ Борисомъ Николаевичемъ пройдемъ на террасу, мн надо передать ему кой-что.

Остался Терещенко одинъ съ барышней, слышитъ — подходитъ она къ нему.

— Здравствуйте, Григорій Савельичъ.

— Ишь вдь по имени величаетъ. Поднялъ онъ на нее глаза, да такъ и отвести ихъ больше не можетъ. Бленькая, кудри золотистыя, глаза что звздочки — ангелъ небесный, а не барышня. Голосъ ласковый, ласковый, — такъ въ душу и просится.

— Здравствуйте, повторяетъ и ручку ему протягиваетъ.

Не знаетъ Терещенко, что съ нимъ и сдлалось, взялъ ручку крошечную и къ губамъ поднесъ.

— Борисъ Николаевичъ часто мн про васъ разсказывалъ, — хорошій вы и такъ мн хотлось васъ повидать… Вдь я про васъ все знаю — и какъ вы ‘бабъ’ не любите, и какъ вамъ ‘Куцый’ снится, — все… Смется барышня, смотритъ на нее Терещенко и думаетъ:

— Пропало дло, отъ такой не уйдешь, гд!… И вдь вотъ, поди-жъ ты, знаю, что князя она отняла, а нтъ у меня на нее сердца…

Когда генералъ съ княземъ вернулись, то Вра Михайловна и Терещенко совсмъ ужь сдружились и о кампаніи турецкой толковали. Оказалось къ великому изумленію ‘вахмистра и кавалера’, что барышня куда лучше его всю воину знаетъ: когда и гд какой бой былъ, куда та или другая дивизія шла…

Наступила пора и обдать. За господскій столъ Терещенко однако, какъ его ни уговаривали, не слъ.

— Потому не мсто,— знай сверчокъ свой шестокъ. Много вашему превосходительству за ласку благодаренъ, а только увольте.

— Ну, не хочешь съ нами сидть, такъ Богъ съ тобой, а только отъ обда не отказывайся… Груша! крикнула Вра Михайловна.

На террасу вбжала молоденькая горничная.

— Проводи Григорья Савельича къ вамъ и угощай хорошенько… Ты не бойся, что онъ сердито смотритъ, — онъ добрый…

Груша улыбнулась.

— Пожалуйте-съ, черезъ садъ надо…

Идетъ за ней Терещенко, а самого злость такъ и разбираетъ,— больно ужь ему эта Груша не понравилась. Не то чтобъ некрасива была, этого никакъ сказать нельзя, двка кровь съ молокомъ, а только ужь и заноза, надо думать! Ишь хвостомъ-то такъ и вертитъ, такъ и вертитъ, ну, чего, спрашивается? Нахмурился онъ, уткнулся носомъ въ усы свои пушистые и идетъ молча, а та глядитъ на него, да такъ глазами и смется.

Не стерплъ Терещенко.

— Чего лыбишь-то безъ толку?

— Батюшки, сердитый какой! Весело, оттого и смюсь, вотъ и все… Что мн плакать для васъ, что-ли? Вотъ вы такъ, прости Господи, что мышь на крупу надулись, смшно даже!…

Терещенку такъ и передернуло.

— Это я-то мышь? Я — вахмистръ и кавалеръ — мышь? Ахъ ты…

— Да, ну васъ, право! Чего разорались-то? Къ слову вдь сказала, а такъ, само собой, разв вы на мышь похожи? Совсмъ даже напротивъ… Вонъ кучеръ Павелъ какой молодецъ, — вс двушки тутъ съ ума сходятъ, а и онъ противъ васъ куда — никакого и сравненья нтъ… Опять же, что онъ — мужикъ и только, а вы, князь-то вашъ разсказывалъ, заслуженнй другаго офицера будете…

Терещенко смягчился и даже согласился, пока обдъ готовъ будетъ, вокругъ прудовъ съ Грушей обойти.

— Ты, востроносая, тутъ что-же, состоишь при комъ, что-ли?

— А при барышн, съ измальства, — вонъ еще какой попала… Только что это, Григорій Савельичъ, разговоръ у васъ какой странный — востроносая! Съ двицами разв такъ обращаются?…

— А какъ съ тобой обращаться-то?

— Обнаковенно — безъ насмшки… А что, правду-ль князь Борисъ Николаевичъ говорилъ, что вы, Григорій Савельичъ, страхъ какой сердитый, а?

— Да теб-то что, — сердитъ я али нтъ?

— Какъ что? Слава Богу, вмст, кажется, жить-то вдь придется.

— Это какъ такъ вмст?

— Женится князь вашъ на нашей барышн, ну а я при ней останусь, вотъ и встртимся.

— Когда еще женится! Можетъ, и не женится.

— А женится, ей-Богу, женится…

— Затрещала! Да что ты ихъ сватать будешь, что-ли?

— Можетъ и я,— кабы не я-то, такъ вашъ князь никогда бъ нашей барышни и не зналъ,— все я… Говорить не хочу только…

— И не говори! Сдлай Божескую милость, не говори — потому ежели начнешь ты мн всю эту канитель описывать, да узнаю я, какъ это ты князя моего спутывала, такъ, видитъ Богъ, не стерпть мн, то есть такъ мн это… хуже ножа остраго, понимаешь?

Груша даже поотодвинулась отъ него.

— Правду, видно, про злость вашу говорятъ… Не изъ пугливыхъ я, а около васъ, ей-Богу, страшно… И чего вы только сердитесь, понять не могу,— радоваться бы должны, коли князя своего любите, что ему жена такая попадается…

— Радоваться — есть чему! Разв отъ вашего брата прокъ можетъ какой выйти?— Одна напасть да безпокойствоі Юбка, одно слово,— юбкой и останется!

— Ахъ, вы ругатель, ругатель! Ей Богу, барышн все скажу… А она-то васъ расхваливала, да еще говорила…

— Что еще говорила?

— Ничего… Не скажу вотъ, не стоите вы… Напасть одна, скажите пожалуйста! Такъ чего-жъ вы къ намъ липнете-то?

— Кто это липнетъ-то?

— Да вс… Вотъ хоть-бы меня взять.— объявила барышня, что какъ выйдетъ замужъ, такъ и мн приданое дадутъ — три тысячи генералъ пообщалъ… Такъ проходу просто нтъ — женихъ за женихомъ сватаются, такъ лзутъ!

— Дураки, оттого и лзутъ… Мало-ль кто куда лзетъ? Вонъ у меня въ эскадрон гусаръ одинъ былъ, такъ тотъ все давиться хотлъ,— бсъ его знаетъ отчего! Разъ шесть его изъ петли вынимали,— такъ и лзетъ, что твои женихи.

Груша разобидлась.

— Съ вами, Григорій Савельичъ, никакого разговора быть не можетъ… Пойдемте въ людскую, можетъ, и готово…

Вскор посл обда похали верхомъ кататься — князь, Вра Михайловна и Терещенко. Всю дорогу барышня его дивила, никакъ онъ не думалъ, чтобы ‘баба’ могла такъ здить: по лихости гусару впору, а по тонкости да пониманью — хоть сейчасъ въ берейтора.

Какъ ни старался Терещенко дорогой хмуриться, никакъ не могъ: на смерть его барышня разсмшила, когда начала всхъ полковыхъ офицеровъ представлять. И похоже, и смшно выходило.

Вернулись съ катанья, пошли чай пить, а Терещенко на двор остался, трубочку покурить. Услся у заборчика, затягивается, да кой о чемъ раздумываетъ.

— Григорій Савельичъ!

Обернулся — опять Груша.

— Чай пить пойдемте!.. А вдь князь-то сейчасъ на террас у барышни ручку поцловалъ!.. Ей-Богу, сама видла!— говоритъ, а у самой глаза такъ и искрятся.

— Ну, ори шибче, звони языкомъ длиннымъ, егоза! Ну, поцловалъ, такъ поцловалъ, теб-то что, завидно, что-ли?

— Завидно! Кабы завидно было, такъ, слава Богу, протяни только — охотниковъ найдется не мало…

— Фу ты, ну ты! Чиномъ, братъ, не вышла, чтобъ къ ручк-то такой сапожной прикладываться!

— Кому сапожная, а кому и за бархатъ придется, неизвстно еще!— Да что вы, Григорій Савельичъ, слова мн порядкомъ сказать не можете, только лаетесь! Я вдь и подходить къ вамъ не буду — велика охота брань вашу слушать, пусть барышня кого хочетъ посылаетъ!

— И не подходи — не заплачу!

— Ругатель вы, сказала я вамъ, совсмъ и на военнаго кавалера-то не похожи… Хваленый, нечего сказать!…

Поздно ужь вечеромъ выбрались князь съ Терещенкой изъ Рытвянъ и долго хали молча.

— Ну что, какъ теб Вра Михайловна показалась? спрашиваетъ князь,— правда вдь — красавица?

— Что и говорить, второй такой не сыщешь!

— Вотъ какъ! и теб понравилась! Значитъ, слдуетъ жениться, какъ ты думаешь?

— Ничего я, ваше сіятельство, не думаю.. Не мн, а вамъ думать-то слдуетъ…

— А вдь и Груша не дурна, тоже хорошенькая?

— А прахъ съ ней, съ красотой-то ея… Сорванецъ двка…

— Вотъ ты, братъ, такъ сорванецъ, это врно! Два раза она не тебя сегодня жаловаться прибгала, чуть не плачетъ… Ругается говоритъ, Григорій Савельичъ хуже Богъ знаетъ кого!… А жаль!.. Мы, признаться сказать, съ Врой Михайловной думали, что вы другъ другу понравитесь… А что, Терещенко, и въ самомъ дл, если женюсь я на Вр Михайловн, валв-ка, братъ, и ты за мной Груша славная жена будетъ…

— Ваше сіятельство!.. Христомъ Богомъ прошу, не говорите вы мн этого, слышать я не могу… Женитесь сами, коли желанье есть, а Терещенку оставьте!… Да я… ноги моей больше тамъ не будетъ вотъ что!…

— Ну это, братъ, пустяки, — будешь съ Петромъ поочереди здить,— разъ онъ, другой ты. Такъ и знай.

Не мало разъ посл этого пришлось побывать Терещенк въ Рытвянахъ, князь часто опять за это время здить началъ.

Въ конц концовъ Терещенк даже полюбились эти поздки: вс ласковые такіе, домъ чаша полная, принимаютъ словно роднаго, даромъ что они семья генеральская, а онъ вахмистръ отставной. Барышня тоже милая,— если нашелъ на князя такой стихъ, что безпремнно ему жениться надо, такъ ужь само собой лучше всего пусть ее беретъ… И все-бы хорошо, кабы не эта самая Груша! Никакъ онъ съ ней поладить не можетъ, сойдутся и сейчасъ-же собачиться начнутъ. И вдь никогда нтъ въ ней того, чтобъ уступила, значитъ… Бой-двка, за словомъ въ карманъ не лзетъ… Ну, да ничего, останется довольна, послдній-то разъ онъ ее лихо отчиталъ, — заревла небось! Такъ и слдуетъ, не суйся съ глупостями. Пріхалъ онъ, въ разговоры съ ней не пускался, сама начала.

— Ахъ какой, говоритъ, Петръ Степанычъ деликатный!

— Это что-жъ за Петръ Степанычъ?

— Да вашъ-же.

— А, Петька Чубатый!… Еще-бъ не деликатный! Слава Богу, не мало я его въ полку за вихры трепалъ, долженъ выучиться…

— Экій у васъ языкъ-то, Григорій Савельичъ! Лучше бы князь васъ никогда съ собой не возилъ — одни непріятности… То-ли дло Петръ Степанычъ, съ нимъ, по крайности, весело… Намедни на лодк катались, я имъ псни пла, такъ ужь хвалилъ онъ, хвалилъ… Ручку все поцловать проситъ! Я ему и говорю — гд ужь мн ручки протягивать, у меня, говорю, сапожная!— Это отчего-же съ?— спрашиваетъ.— Да вотъ Григорій Савельичъ сказалъ.— Григорій Савельичъ! Да рази онъ что понимаетъ? Они, говоритъ, на этотъ счетъ совсмъ даже безтолковы… Вотъ вамъ и сапожная!..

— Всыпать бы вамъ обоимъ слдовало,— горяченькихъ! Ему — чтобъ не бабился, а теб — чтобъ дураковъ не опутывала!

Не понравилось — заревла.— Я, говоритъ, никого не опутываю, я не какая нибудь! Что мн вашъ Петька,— тьфу, и ничего больше.

Влетло и Чубатому тоже, какъ домой пріхалъ.

— Ты что-жъ это, паршивецъ, ручки цловать сталъ, а?

— А хоть бы и такъ, отчего и не поцловать, коли согласіе есть?

— Ахъ ты, чухна блоглазая! Да я тебя…

— Позвольте-съ, Григорій Савельичъ! Чего собственно вамъ желательно? Ни вы отецъ, ни братъ, ни женихъ…

— Слышь, Петька, заткнись! Отъ души говорю — заткнись! А не то — весь ты тутъ… Сдохнешь…

Чубатый заткнулся и даже глаза зажмурилъ, словно больно ему смотрть было на мохнатый да жилистый кулакъ Терещенки.— Этакимъ молотомъ ахнетъ, и впрямъ сдохнешь…

Наступили и скачки, наконецъ.

Никогда Терещенк этого дня не забыть: такія дла случились, что скажи ему раньше кто — ни за что не поврилъ бы.

Какъ и слдовало ожидать, первымъ Бедуинъ пришелъ. Генералъ и Вра Михайловна поздравили Бориса Николаевича съ побдой и генералъ честное слово съ него взялъ, что черезъ два часа онъ въ Рытвянахъ будетъ.

— Я, говоритъ, на вашемъ Бедуин хорошій кушъ заработалъ, и хочу васъ такимъ обдомъ отпотчивать, что просто языкъ проглотите.

Любилъ генералъ покушать.

Обдъ веселый былъ и Терещенко на радостяхъ выпилъ порядочно. Господа на террас сами по себ, а у прислуги за садикомъ свой пиръ. Груша псни пла и Терещенко не только не выругался, но похвалилъ даже.

— Ничего, визжитъ основательно!..

Стали силу пробовать. Кучеръ такіе фокусы началъ показывать, что охотниковъ съ нимъ тягаться не оказалось.

— А вы что-жъ, Григорій Савельичъ? Груша спрашиваетъ.

— Что я комедьянтъ, что-ли, посередь двора ломаться буду, мундиръ срамить?

— Ну да, боитесь, просто!

— Боюсь! Это я-то боюсь!.. Терещенко поднялся и къ кучеру подошелъ.

— Ну ты, Ерусланъ-богатырь,— проси пардону, кричи аманъ!

— Зачмъ-же-съ? На предки попытаемся… Позвольте — я вотъ такимъ манеромъ васъ возьму, а вы меня такъ, значитъ…

— Бери… Теперь что-жъ? Жать будешь, что-ли?

— Малость пожму…

— Жми… Чего ты сопишь-то? Этимъ, братъ, не возьмешь!… Ну, ну, дйствуй!.. А теперь держись, не охай… Разъ!.. Ау, братъ ухалъ!.. Что ты рожу-то скривилъ, вставай!..

— Ну, Григорій… Сав…вельичъ… охъ! и ручка-же у васъ!..

— Да ужь, братъ, какая есть — мнять для тебя не стану… Ну что егоза, есть мн резонъ кого бояться, а?

— Не знала я, что вы такой!.. Поди сильнй васъ и человка нтъ?

— Сильнй по близости нтъ, а такой одинъ есть.

— Это кто-жт?

— Да князь Борисъ Николаевичъ, — слабй ни въ какомъ раз не будетъ… Однако, надо понавдаться,— можетъ, и хать пора…

Идетъ Терещенко по саду, вдругъ голосъ князя слышитъ:

— Вра, дорогая, ненаглядная моя… Отвтьте, одно только слово, только одно!.. Любите, да?

И слышитъ Терещенко, какъ это ‘да’ сказали, какъ князь барышню поцловалъ, какъ встали они и къ дому пошли.

— Готово! Э-эхъ, — была не была! Не оставлю!— и Терещенко круто повернулъ назадъ.

На террас вскор и смхъ, и слезы, и поцлуи раздались: генералъ съ генеральшей жениха съ невстой благословляли.

Принесли шампанское.

— Терещенко! крикнулъ князь,— Терещенко!

Нтъ Терещенки, да и только.

— Груша! зоветъ Вра Михайловна,— и Груша не откликается…

— Терещенко!.. Груша!..

— Здсь, ваше сіятельство, — откликнулся наконецъ Терещенко изъ сада,— да иди-же ты, егоза, чего упираешься?

— Ругатель вдь вы, замучаете!..

— Такъ не хочешь?

— Григорій Савельичъ, голубчикъ! Будете вы ласковй, али нтъ?

— Терещенко! Груша! окрикнулъ князь съ балксна,— что тамъ у насъ такое?

— Ничего, ваше сіятельство!.. Что прикажете?

На террасу вошелъ Терещенко, а сзади Груша, красная какъ маковъ цвтъ.

— Вотъ, братъ, женюсь! Вра, постарайтесь полюбить моего медвдя, какъ я его люблю!

— Мн не надо стараться: я знаю, что сдлалъ онъ для тебя и давно ужь люблю его и онъ меня… Правда вдь, Григорій Савельичъ?

— Истинная правда, барышня! Честь имю поздравить!— Ура!— и Терещенко высоко поднялъ бокалъ.

— Спасибо, голубчикъ…

— Теперь, ваше сіятельство, и вы меня, значитъ, тоже поздравьте..

— Это какъ?

— Да такъ… Вотъ и невста на лицо,— онъ указалъ на Грушу.

— Терещенко! Вотъ, братъ, удивилъ! Поздравляю, поздравляю! Только, какъ же ты это такъ… а?

— Да такъ, ваше сіятельство, оченно просто. Вмст мы съ вами и съ туркой рубились, дни и ночи скитались,— нигд я отъ васъ ни на шагъ, — все пополамъ… Неужели-жъ тутъ-то, въ этакой оказіи, я васъ да одного оставлю?— Ни въ жисть, куда вы, туда и я,— за компанію, значитъ!

А. Д-овъ.

ПОВСТИ И РАЗСКАЗЫ ИЗЪ НАРОДНАГО БЫТА.

Дянова.

ЗА КОМПАНІЮ.

Читайте также: