H. М. СОКОЛОВСКІЙ
H. М. СОКОЛОВСКІЙ
ОСТРОГЪ И ЖИЗНЬ
ОСТРОГЪ И ЖИЗНЬ
(ИЗЪ ЗАПИСОКЪ СЛДОВАТЕЛЯ)
САНКТПЕТЕРБУРГЪ
ИЗДАНІЕ КНИГОПРОДАВЦА И. Г. ОВСЯННИКОВА
1866.
ЗА ГОРОДСКОЙ ЧЕРТОЙ.
ЗА ГОРОДСКОЙ ЧЕРТОЙ.
За городской чертой, Соколовский Николай Михайлович, Год: 1866
Время на прочтение: 19 минут(ы)
Прямо противъ города, за Волгой, лежатъ дв слободы: Завариха и Прутки. Об он населены мщанами, — впрочемъ мщанами больше по кличк да по статистическимъ свдніямъ, жизнь же этихъ мщанъ чисто крестьянская, ихъ промыселъ — земледліе, немногіе только уходятъ въ городъ на заработки или на Волгу — въ бурлаки. Народъ въ слободахъ сборный, въ мщане приписываются вс: дворовые, кантонисты, выбывшіе изъ обществъ крестьяне и т. д. Страшная бдность, разнородность элементовъ, безалаберность управленія, тянущаго въ городскую сторону, тогда какъ жизнь складывается и сложилась по другому образцу, близость города съ его цивилизаціей — были причинами нердкихъ преступленій между слободскими обитателями.
Верстахъ въ семи отъ Заварихи, всторон отъ дороги, въ колкахъ (мелкій дубнякъ, оршникъ) пріютился пчельникъ Анкудима Косарева. Дло было зимой, на пчельник никто не жилъ, — воры воспользовались этимъ, подломали улья и выкрали медъ. Требовалось произвести слдствіе.
Осмотръ не далъ никакихъ свдній, уясняющихъ фактъ преступленія: по мартовскому рыхлому снгу валялись замерзшія, черныя какъ уголь пчелы, разбитыя воровской рукой колоды, да разобранная землянка.— Отъ пчельника узкой полосой вился самый слдъ, пропадая на прозжей дорог.
При осмотр былъ и Анкудимъ, повалившись на снгъ, онъ плакалъ, какъ малый ребенокъ. Такого безъискуственно-глубокаго отчаянія рдко можно встртить: поднявши съ снгу замерзшихъ пчелъ, онъ положительно обливалъ ихъ слезами, — причиталъ надъ ними, какъ надъ любимыми дтищами.
Въ пчельник заключалась все Анкудимово достояніе, — онъ копилъ его лтъ пятнадцать, не додая куска, не досыпая ночей. Поднимется бывало вьюга такая, что человка въ двухъ шагахъ не видать, въ церкви во вс колокола начнутъ звонить, чтобъ спасти горемыку прохожаго, а Анкудиму не лежится на теплыхъ палатахъ, думается ему, что тати крадутся къ его пчельнику, что расхищаютъ его добро. Высунетъ голову Анкудимъ изъ-подъ тулупа, слушаетъ, какъ ночная мятель полными пригоршнями снгъ въ окно хлещетъ, какъ втеръ въ труб волкомъ-воетъ, — боязно крпко станетъ Анкудиму, а все терпть онъ не можетъ: пойдетъ въ под навсъ, ‘Матрешку’ (такъ звали лошадь Анкудинову) запряжетъ, цпь въ сани положитъ, топоръ возьметъ и детъ на свой пчельникъ… Вьюга лпитъ глаза Анкудиму, подъ дырявымъ тулупомъ да пологомъ спасенья отъ холоду нтъ,— а мужику горя мало, забываетъ онъ даже широкораскинувшуюся степнину, по которой волчища стаями рыщутъ, на которой что ни годъ, по весн, когда снгъ сойдетъ, нсколько труповъ всегда поднимаютъ…
Опасенъ путь, но у Анкудима одна только дума и есть: какъ-бы на пчельникъ поскоре попасть, какъ-бы грабителя подкараулить. Богъ всть какъ, сердце-ли дорогу указывало, Матрешка-ли къ ней привыкла, только Анкудимъ, несмотря на мятелицу, никогда не обманывался: — всегда въ пчельникъ упрется. И чмъ ближе подъзжаетъ Анкудимъ къ сокровищу своему, тмъ все сильне и сильне сердце въ груди его стучало: дышать не можно, выпрыгнуть хочетъ… Тихо отворялъ Анкудимъ ворота пчельника, крпко сжималъ въ рук топоръ и самъ, какъ воръ, крался къ своему добру… И ужъ горе бы было, еслибъ засталъ Анкудимъ о ту пору лихаго человка около добра своего: обагрилась бы кровью человческой, снгомъ покрытая земля, стала бы хлестать ночная вьюга въ чье-нибудь мертвое лицо. Богъ только миловалъ отъ такой бды.
А бда-то за плечами стояла и сердце не чуяло ея. Ночь была свтлая что день, мсяцъ полнымъ снопомъ сыпалъ съ высокаго, звзднаго неба. У Анкудима думы даже не было, чтобъ въ такую ночь расхищали грабители его добро. Крпко заснулъ Анкудимъ.
Заря совсмъ занялась. На двор свтло стало.
— Дядя Анкудимъ! а дядя Анкудимъ! раздалось подъ окномъ…
— Чаво ты?
— Подь-ка сюда, у тя што-то тамъ на пчельник не ладно.
У Анкудима словно что оторвалось отъ сердца, — не помня запрягалъ онъ Матрешку, не помня дохалъ до пчельника, только увидавши разгромъ, какъ снопъ шарахнулся онъ рядомъ съ погибшимъ добромъ…
Завыли Анкудимовы бабы на всю деревню… Мужицкое горе — лютое горе!
Нечаянно налетвшая бда совсмъ прихлопнула Анкудима, всю энергію въ немъ убила, что ни спросишь, — у него все одинъ отвтъ:
— Богу ужъ такъ видно угодно. Разв сотворилъ бы кто такое дло, кабы его попущенья на то не было?
— Да чай ты кого подозрваешь?
— Кого подозрвать? Ты спроси на міру малаго ребенка: обиду видалъ ли кто отъ меня? Наслалъ Господь такого человка, а какъ на него укажешь? Мы слободскіе, каждый почитай день новыхъ людей къ себ принимаемъ, а какіе они такіе люди есть, какіе качества за собой имютъ, — разв знаешь, ништо въ душу къ нимъ влзешь! Укажи-ка на него, — да онъ и хату-то твою послднюю спалитъ. Кого подозрвать? о-о-охъ!…
На Анкудима нечего было надяться, — надо было времени ждать, авось не откроется ли такой фактъ, по которому возможно будетъ добраться до виновныхъ въ мужицкомъ разгром… На зло день выдался базарный, почти вс слобожане въ городъ отправились, стало быть и свдній получить не откуда… На ‘възжей’ только дв бабы, одна изъ нихъ отъ старости еле ноги передвигаетъ, да глуха на оба уха, другая-же далеко не изъ разговорчивыхъ, на палатахъ кто-то храпитъ, да ребятишки въ костяшки играютъ… Скука и злость одолваютъ страшныя: видишь бду, а помочь ей не чмъ… Разъ тридцать къ окну подойдешь, упрямо смотришь въ него: — пейзажъ обыкновенный, общій, три тощія коровенки жвачку жуютъ, да почувствовавъ приближеніе весны, несвойственную ихъ темпераменту живость, вдругъ ни съ того ни съ сего выказываютъ, почернвшія, на бокъ перекачнувшіяся избенки, на которыхъ вмсто крышъ одни остовы остались (урожай значитъ плохъ былъ, запасовъ не достало, солома на кормъ скотин пошла), про нищенское житье своихъ хозяевъ толкуютъ, баба пройдетъ, гурьба ребятишекъ съ дубинками на Волгу въ снжки играть пробжитъ…
Часа четыре прошло въ созерцательной скук, раза два приходилъ Анкудимъ, — поплачется и опять уйдетъ.
На палатахъ сталъ кто-то шевелиться, сначала старческій кашель послышался потомъ спустились ноги и затмъ показался весь человкъ. Это былъ старикъ, до того старый, что желтть сталъ…
Поздоровались.
— Ты съ слдствіемъ что ли пріхалъ?
— Съ слдствіемъ.
— То-то мужики вчерась все болтали, что у Анкудима пчелъ подломали. Стало по этому самому длу и есть!
— По этому самому. Шалить у васъ больно стали, ддъ…
Ддъ молчалъ.
— Говорю: шалятъ у васъ сильно.
— Шалятъ, шалятъ. Такой народъ сталъ взбалмошный, такъ что житья отъ него совсмъ нтъ. Страхъ Господень совсмъ забылъ, — жалости нту въ немъ.
Любимая тема стариковъ — прежнее житье, испробовалъ я ее, — она удалась: ддъ разговорился.
— Лучше въ наше время народъ былъ, ни запоровъ, ни замковъ незнали, подь-де возьми все, никто теб не указъ. Этакихъ дловъ, что нон творятся, слыхомъ не слыхали, — а тожъ баловства не любили: проштрафится кто, судомъ на міру судили… А нон почитай что недля, то порядки новые заводятъ, а какіе это порядки?— Тьфу, дермо, прости меня Господи…
Ддъ отплюнулся и перекрестился…
По словамъ дда новые порядки оказывались дйствительнымъ дерьмомъ (справедливость-же его словъ вполн потомъ подтвердилась). Встарину вся земля, приписанная къ слободамъ (а ея было до десяти тысячъ десятинъ) принадлежала міру: онъ длилъ ее между своими членами за плату самую ничтожную. Всмъ хватало вдоволь, жили богато, подати платили исправно, случаи преступленій были самые рдкіе. Почти полновластный міръ зорко слдилъ за членами, въ его распорядки никто не вмшивался, — жизнь складывалась такъ, какъ ей слдовало складываться: по просту, по крестьянски. Завелись новые порядки: въ дум были назначены торги на всю слобожанскую землю, три богатыхъ капиталиста, стакнувшись съ начальствомъ, захватили ее въ свои руки, и началась обычная исторія: вмсто прежнихъ грошей, пришлось платить по 6 руб. сер. за десятину въ ненасытные карманы жирныхъ монополистовъ, народъ обнищалъ, пошло пьянство, воровство, задавленный канцеляризмомъ, міръ утратилъ силу надъ своими членами, въ арестантскихъ ротахъ и рабочихъ домахъ не хватало мста для несостоятельныхъ плательщиковъ.
Говорилъ ддъ о своихъ лиходяхъ (такъ звалъ онъ купцовъ):
— Да добро-бы шесть только цлковыхъ платить, — да землю-то дали хорошую. А то отвели намъ, что ни на есть самые худые участки, — что ни вали на нихъ навозу, все жорма жрутъ, а толку мало. Да окромя денегъ ты имъ въ зиму-то возовъ пятнадцать корья на домъ свези, дровъ… Вотъ и житье наше вольное, мщанское…
Смеркалось. На дворъ въхали сани, то былъ сынъ дда, возвратившійся съ базара. Неразговорчивая хозяйка стала ужинать собирать: вынула огромный, чорный какъ земля, каравай хлба, принесла въ жбан квасъ (не смотря на полнйшую безцвтность онъ былъ киселъ какъ уксусъ), поставила на столъ чашку щей. Я заглянулъ въ щи: жидель страшная, капуста плавала на простор, — присутствія другихъ веществъ въ чашк не замчалось… Уже потому, что въ дом дда назначена была ‘възжая’, можно было заключить, что онъ считался въ числ наиболе достаточныхъ заварихинскихъ обитателей.
Созерцаемые мною во весь день пейзажи, слышанное отъ дда и виднное за столомъ — все больше и больше выяснили предо мной сладкую слободскую жизнь. Нужда и горе обхватывали ее со всхъ сторонъ, селились въ каждомъ дом, тснили хозяевъ… А тутъ лиха бда — къ нужд да горю можетъ еще кое-что другое немалое присоединиться, — тогда ужъ совсмъ говори: пропалъ человкъ ‘отъ судьбы’ не убережешься…
За ужиномъ между старикомъ и сыномъ зашла рчь о послднихъ базарныхъ событіяхъ. Сынъ новости привезъ…
— Ты подь-ка, какъ нон Андрюшка Жилинъ куражился. Пьяный, распьяный ходитъ, къ рылу всмъ лзитъ: ты, баитъ, уважай меня, я значитъ начальство есть: хочу снесу голову, а хочу, помилую. Ребята бить его собирались, — ужъ оченно озорковатъ сталъ…
— Что такъ?
— Кто ее разберетъ. Деньжищъ отколь-то набралъ. Одно зваетъ, что заполонить всхъ можетъ…
Разсказъ сына о жилин только и ограничился однимъ пьянствомъ и дебоширствомъ, — но у меня почему-то мелькнула въ голов мысль: ‘не его ли дло Анкудимовы пчелы?’ Впрочемъ мысль явилась не безотчетно, — она имла свои основанія (не утверждаю, чтобы особенно твердыя, Жилинъ весьма легко могъ оказаться и совершенно неповиннымъ въ только-что совершившемся преступленіи), заключавшіеся въ образ жизни Жилина.
Жилинъ разъ уже судился по воровству, но судомъ былъ только оставленъ въ подозрніи и водворенъ въ мсто жительства, подъ присмотръ мстной полиціи. Жизнь Жилинъ велъ до крайности подозрительную: ходилъ онъ то въ дырявомъ полушубченк, чуть-ли не въ рубищ, то вдругъ чуйку суконную пріобртетъ, шапку-мурмолку, карманы гостинцами набьетъ, двокъ, солдатокъ начнетъ угощать, а гд на все это денегъ онъ бралъ — никто не зналъ.
На вопросы объ этомъ любопытномъ предмет Жилинъ все больше смхомъ отдлывался:
— На сторон, говоритъ, работами выгодными занимаемся, барки съ краснымъ товаромъ въ Астрахань сплавляемъ. Вашей милости не угодно ли нанять? Цну возьмемъ сходную: харчи, вина въ волю за деньгами не стойте.
А то псню запоетъ въ род того, что:
А мы рыбушку ловили
На сухомъ берегу,
Какъ у дяди у Петра
Мы поймали осетра…
Поди, да и догадывайся, что въ это время онъ держитъ на ум.
Жилинъ былъ изъ кантонистовъ, стало въ самой сути весьма своеобразной школы просвщался. Старуха мать, имвшая келейку въ Заварих, выхлопотала для его пропитанія, но прошедшее убило въ немъ вс данныя, чтобы промышлять пропитаніе честнымъ трудомъ. Новая крестьянская жизнь была не по плечу кантонисту. Жилину надо было родиться слишкомъ богатой натурой, чтобы не окончательно зачумть, чтобы совершенно слиться съ принявшимъ его обществомъ, стать любезнымъ міру человкомъ. Жилинъ не имлъ въ себ такихъ данныхъ, онъ былъ обыкновенный кантонистъ, изъ него не могла выдти ни крпкая, кряжистая крестьянская личность, ни удалый молодецъ большихъ дорогъ, — изъ него вышелъ мелкій воришка.
Разъ впослдствіи Жилинъ рискнулъ на грабежъ, но ограблена была старуха, въ дом кром нея, прислужницы, да мальчика лтъ четырнадцати никого небыло, а грабители ворвались въ числ четырехъ человкъ, — стало быть бояться было нечего, отчаяннаго риска не представлялось. Жилинъ совершилъ это преступленіе неудачно: въ числ другихъ лицъ, крайне подозрительныхъ, показанный мальчику, племяннику старухи (во все время грабежа сохранившему удивительное присутствіе духа) — Жилинъ былъ узнанъ. Вслдъ за этимъ открылись новые доказательства, уличавшіе Жилина въ грабеж, и хотя онъ не сознавался, но доказательства были на столько сильны, что судъ приговорилъ его къ публичному наказанію, въ то время еще существовавшему. Остальные участники въ грабеж оставались неизвстными. Жилинъ, во время слдствія державшій себя очень смло, струсилъ узнавши о приговор. Озлобясь, что присудили его къ наказанію одного, онъ выдалъ и всхъ остальныхъ соучастниковъ, злобно уличалъ ихъ на очныхъ ставкахъ, корилъ ихъ судьбой своей, хотя онъ-же былъ главнымъ зачинщикомъ въ этомъ дл и если могли корить, такъ товарищи его, а не онъ товарищей. Къ этому-же длу онъ притянулъ нсколько совершенно-невинныхъ людей.
Жилинъ былъ мстительно-мелькая натура, дерзкая до времени, трусливая тамъ, гд слдовало показать себя.
Безъ предварительной подготовки — такіе люди какъ Жилинъ всасываются міромъ, лзутъ подъ пьяную руку драться, бываютъ колачиваемы, шумятъ безъ толку на сходкахъ, считаются послдней спицей въ колесниц — и только. Земля придерживаетъ ихъ въ себ, а крестьянство заставляетъ размнятся ихъ неширокіе порывы на обиходную монету, съ которой и проживаютъ они кое-какъ свой вкъ. Съ предварительной подготовкой — такіе люди идутъ шагъ за шагомъ: отъ кутузки до острога, отъ острога до смирительнаго дома, отъ смирительнаго дома до каторги. Съ разу заявить себя они не въ состояніи. Приглядвшись къ такому человку, да узнавши откуда вышелъ онъ, можно почти всегда пророчески сказать, куда дойдетъ. У нихъ на роду написано — Владимірскую дорожку утаптывать.
Мн довольно приходилось наблюдать такія личности. Судьба ихъ самая печальная: на ихъ сторон нтъ даже сочувствія общества, что высказывается часто къ лицамъ совершавшимъ кровавыя дла, тамъ общество невольно покоряется вліянію драматическаго положенія, проявленной силой, размахомъ мести, увлеченьемъ, къ людямъ-же подобнымъ Жилину общество относится гораздо жоще,— оно глухо къ ихъ исторіи.
Жилинъ съ перваго шага сталъ въ непріязненное отношеніе съ принявшимъ его обществомъ. Иначе и быть не могло. Съ одной стороны что представлялось? Прошедшее пріучило его вмсто самостоятельной дятельности къ полной безпечности, вмсто труда онъ пріучился къ воровству, вмсто искренности, честности — къ безсовстной лжи и обману. Въ тяжелой школ изуродовалась и безъ того не глубокая натура Жилина: изъ него вышелъ лгунишка, хвастунъ, дерзкій, трусливый, развратный. Съ другой же стороны — что имлъ Жилинъ въ настоящемъ? Одинъ трудъ, трудъ безъисходный, трудъ въ кровавомъ пот, да кром труда жизнь хуже нищенской, жизнь, въ которой если рдко умираютъ съ голоду, за то почти никогда не надаются до сыта. Понятно, что Жилинъ не могъ трудиться: его руки выработаны были для ружья, а не для сохи, понятно, что онъ не могъ переносить лишенія онъ прожилъ лучшіе годы въ казарм, а не въ курной крестьянской изб.
Изъ дворовыхъ вотъ тоже много такихъ, которыхъ постигаетъ жилинская участь: шансы равные.
Жилинъ съ перваго дня прописки свелъ дружбу съ такими-же теплыми ребятами, каковъ былъ самъ. Вырвавшись на волю, онъ захотлъ свободы. Но чтобы свобода была дйствительной, то есть чтобы необходимыми принадлежностями ея были: кабакъ, двки, трубка, красный платокъ и т. под. (безъ этихъ атрибутовъ свобода для Жилина была немыслима) нужны были деньги, чтобы достать эти деньги, предстояла одна возможность: мелкія и крупныя плутни и воровство. Жилинъ и принялся за это художество съ перваго абцуга, слобода сдлалась первой ареной для его нечистыхъ подвиговъ, принявшій Жилина міръ своими нищенскими крохами расплачивался за чужіе грхи.
Міръ давно видлъ вс качества Жилина и молчалъ. У міра худые люди на счету, только онъ боится выдавать ихъ начальству, потому — лучше терпть ‘баловство’ ребятъ, чмъ накликать на себя большую бду, отъ которой потомъ вкъ не справишься. Міръ такъ разсуждаетъ: начальство что? потаскаетъ, потаскаетъ худаго человка по острогамъ, по кутузкамъ, да потомъ и выпуститъ: ‘не виноватъ-де молъ въ худыхъ качествахъ’. Такъ съ нимъ-же опять жить придется, а ужъ онъ посл того — какой милый человкъ міру? лиходй! злобы въ сердц не всть сколько будетъ, и выместитъ онъ ту злобу пуще прежняго, такого краснаго птуха подпуститъ, что отъ всей деревни одни только трубы останутся, ‘знай-де старики каковъ я есть человкъ!’
По длу Жилина слдовало произвесть повальный обыскъ: о поведеніи спросить. Собрались люди, самые первые въ деревн, крестъ цловали, чтобъ правду всю говорить. Переминался кругъ нсколько минутъ посл крестнаго цлованія.
— Да ништо, человкъ онъ не худой, проговорилъ наконецъ одинъ изъ круга.
— Ничаво, какъ есть человкъ молодой.
— Мать тоже есть у него.
— Ледащая старуха!
— Ономнясь на расшивы ходилъ, бурлачилъ значитъ…
— Псни, пострлъ, поетъ знатно!
— На что другое не бери, а на эвто мастакъ-парень!
— Да не о томъ васъ, старики, спрашиваютъ, не на то вы и крестъ цловали, чтобъ такими словами отдлываться, потому — что изъ нихъ выходитъ? Вы скажите-ка путемъ, какой есть Жилинъ человкъ: худой или добрый? видалъ-ли міръ обиды отъ него, стоитъ міру терпть его у себя?
Міръ опять переминаться сталъ. Прошло чуть-ли не добрыхъ полчаса, сначала въ молчаніи, потомъ въ перешоптывапіи. Слдовало опять повторить вопросъ.
— Коли не видалъ! послышалось въ заднихъ рядахъ.
— Чего?
— Да объ чемъ твоя милость спрашиваетъ.
— Обидъ что ли?
— Знамо обидъ, разв отъ него добрыхъ дловъ кто видалъ.
— Обидчикъ такой, что не приведи Господи.
— Да говорить-то намъ не ладно объ качествахъ его.
— Знамо не ладно, чай у него Бога-то нтъ.
— Коли есть! нтъ.
— Лютой ужь очень.
— Да и роднищи-то у него во сколько!
Снова пошла прежняя исторія: прямо высказаться первому никому не хотлось, и только посл, чуть не часовыхъ, переспросовъ, намековъ на дурные качества, недосказокъ, отдльныхъ фразъ, взаимныхъ понуканій, въ род того:
— Ты что, дядя Архипъ, не баишь? чай онъ теб сусдъ, всякіе дла его т на виду.
— Чай и твое дло не сторона! Не больно за горами живешь!
— Кому изъ васъ, старики, онъ хотлъ голову-то свернуть? По вашинскимь что-ль огородамъ съ мушкатантомъ ходилъ?
— Не теб-ли, Кузьма Микитичь?
— Онъ у него только меренка хотлъ свести: больно, баитъ, по нраву мн пришолся.
Старики наконецъ ршились дать категорическій отвтъ: на то де и крестъ цловали, чтобъ правду открыть, а правда то, что Жилинъ такой озорный человкъ, что отъ него житья никому нтъ, честной работой на свобод никогда не занимается, а все больше съ парнями пьянствуетъ, хозяйства своего въ порядк не содержитъ, обывателямъ только всякія обиды, да притсненія чинитъ, а что коль на него, Жилина, подозрніе падаетъ, что онъ у Анкудима пчельникъ подломалъ, такъ то дло статочное, потому у Анкудима никого лиходевъ на міру нтъ, и мужикъ онъ тихій.
Многіе обвиняютъ міръ въ его нершительныхъ приговорахъ надъ своими членами, но помимо гуманной стороны этой нершительности, посмотрите-ка попристальне на дло, такъ и окажется въ самомъ дл, что каждый міръ отдльно взятый правъ въ своихъ недомолвкахъ, въ своей вол не выдавать головою обидчиковъ, потому — безпомощенъ міръ: какая есть сила у міра? больше подъ начальствомъ живетъ, а начальство не то заботу объ немъ иметъ, не то совсмъ откажется, хоть съ голоду умирай. Мудрено ужъ очень начальство. Его не сообразишь.
Но — къ дйствующему лицу.
Жилину было лтъ двадцать восемь. Изъ себя довольно красивый, только нахальство и трусость въ лиц его замтны были. По бойкимъ манерамъ въ Жилин сейчасъ замчался прежній фрунтовикъ. Одвался Жилинъ для слобожанина хорошо. Срая шапка мелкихъ барашковъ, сапоги съ напускомъ, росписной, красный съ разводами платокъ на ше, синяя чуйка. Кельенка Жилина стояла на юру, на отмашь отъ другихъ, на обрывистомъ берегу Волги, вокругъ нея не было ни кола ни двора, одна клть какая-то.
Изъ собранныхъ мною свдній оказывалось, что Жилина на базар видли съ однимъ сбитенщикомъ что вмст они въ кабакъ ходили, вино тамъ пили, тайныя рчи тамъ вели, псни пли. Такихъ свдній конечно недостаточно, чтобы забравшееся подозрніе особенный всъ получило, потому я и хотлъ сначала безъ всякихъ формальностей, просто поговорить съ Жилинымъ и изъ отвтовъ его убдиться, можно-ли давать особое значеніе подозрнію, или, отказавшись отъ него, приниматься за новыя изысканія.
Жилинъ вошолъ съ острастской, хоть и куражилъ себя, простоты въ немъ не было, той простоты, которая сама за себя говоритъ: ‘не понимаю зачмъ зовутъ меня?’ Изъ безпокойнаго взгляда Жилина видно было, что онъ очень хорошо понимаетъ, зачмъ зовутъ его. Знаетъ кошка чье мясо съла. Разговоръ посл-же первыхъ словъ перешолъ на Анкудимывыхъ пчелъ: самое выдающееся происшествіе на слобод было.
— Что, Жилинъ, неслыхать-ли чего про пчелъ Анкудимовыхъ?
— Чево слышать, в. б-діе, я вдь съ здшними не больно якшаюсь. Мало-ли что калякаютъ, да пустяковъ ихъ всхъ не переслушаешь.
— Ну, на базар чего не слыхать-ли? Вдь вчера базаръ былъ.
— Базаръ-то былъ, да меня на немъ не было. Я вчера день деньской на печи пролежалъ: неможилось что-то больно.
Этотъ отвтъ показался мн очень подозрительнымъ: зачмъ скрывать такой пустой случай, какъ пребываніе на базар?
— Такъ ты не былъ вчера на базар?
Жилинъ сейчасъ-же перемнилъ тонъ: до тхъ поръ мы по дружб разговаривали, для препровожденія времени.
— Да что вы меня, в. б-діе, допрашивать что-ли стали? Такъ я вамъ отвчать не буду.
— Почему же не будешь? Вдь это нельзя.
— А потому что здсь ратмана нтъ. Я мщанинъ, безъ ратмана меня допрашивать не слдуетъ.
— Э-э! подумалъ я. Вотъ оно куда дло-то пошло! Надо замтить, что изъ долгихъ наблюденій я вывелъ такое заключеніе (которое никогда не опровергалось): что когда допрашиваемый ратмана требуетъ, депутатовъ разныхъ, словомъ — начинаетъ искать спасенія въ проволочк времени, въ придирк къ формамъ, то во первыхъ это показываетъ въ немъ бывалаго человка, виды видавшаго, а во вторыхъ дло нечистое. Невинный человкъ, заподозрнный въ преступленіи, держитъ себя просто, опираясь больше на суть дла, а не на формальную сторону его. Даже если онъ и замчаетъ несоблюденіе какихъ либо формальностей его гарантирующихъ, такъ молчитъ больше, потому боится, чтобъ тмъ подозрніе на себя не усилить, ‘вишь-де не надется на правду-то!’
Кстати. Вс эти ратманы, депутаты и другіе непереваренныя издлія нмецкой кухни — на практик выходятъ одной пустой декораціей, чтобъ величія было больше. На самомъ-же дл лицъ прикосновнныхъ къ слдствію эти особы не гарантируютъ ни сколько: недобросовстный слдователь иметъ полную возможность творить пакости преотмнныя и никакіе ратманы и депутаты въ томъ ему помхой не послужатъ. Впрочемъ ратманы, депутаты et caetera и сами больше безмолвствуютъ: книжки во время слдствія читаютъ, природой услаждаются, въ пріятной дремот пребываютъ, а потомъ подписываютъ, что подаютъ имъ: ‘присутствовалъ-молъ такой-то, да ушами хлопалъ’. Кукольная комедія съ канцелярско-дубовыми фразами.
Впрочемъ пришедшій ко мн ратманъ Федоръ Дмитричъ Квасковъ былъ не заурядъ прочимъ, не потому чтобы онъ являлъ изъ себя какую-нибудь гарантію, но просто потому что былъ милымъ человкомъ. Изъ бдняковъ мщанъ, онъ тломъ и душой принадлежалъ къ своему обществу, самъ выносилъ всю его горемычную долю. Въ каждомъ преступленіи Квасковъ, нердко почти инстинктивно, видлъ оправдывающую сторону, въ каждомъ преступленіи человка умлъ разглядть. Прямая, неподатливая натура была, въ глубины метафизики непускавшаяся, но просто видвшая хорошо. Посл каждаго слдствія Федоръ Дмитричъ бывало говорить начнетъ, что вотъ-де какъ жизнь-то худо пошла, если на такія дла человкъ ршается, страха наказанія не убоявшись даже. И какъ онъ про худую жизнь хорошо говорилъ!
До прихода ратмана Жилинъ со мной не заговаривалъ, я съ нимъ тоже. Пришолъ Квасковъ.
— Ну, вотъ и ратманъ.
— Что, Жилинъ, опять съ тобой бесду приводится вести. Э-эхъ, паренекъ! худы ты дла затваешь, до добра они тебя не доведутъ. Хоть-бы мать-то пожаллъ, она ужъ и то у тебя одной ногой въ гроб стоитъ, сказалъ Квасковъ, увидавши Жилина.
— Да вдь что же, Федоръ Дмитричъ, вольно ко мн привязываться. Я знать ничего не знаю, а меня на допросъ ведутъ. Кажнаго человка оклеветать можно, пожалуй скажутъ, что я и церковь ломалъ.
— Невиннаго тебя оклеветать кто захочетъ? Коли не виненъ, такъ и останешься имъ. А только все-жъ я теб скажу: не добро, парень, не добро! человкъ ты молодой, работы разв честной у тебя нтъ? Али по судамъ лучше таскаться? Всплачешься, да поздно будетъ.
Опять начался спросъ.
— Такъ не былъ ты вчера на базар?
— Сказано не былъ.
— Ну, а если тебя тамъ другіе видли?
— Мало ли что вамъ на меня наговорятъ: у меня недруговъ здсь много, каждый норовитъ теб непріятность какую сдлать, потому не ихъ я совсмъ человкъ. Коли-бъ я мужикъ былъ, такъ стояли-бъ они за меня. А то что имъ? Убивство на меня пожалуй нанесутъ, крестъ скажутъ цлуй.
Я уже разъ заявилъ, что русскій человкъ плохо себя вообще держитъ (хотя есть конечно и блестящія исключенія) при допросахъ: снаровки въ немъ нтъ, хитрости мало: заладитъ себ одно, да и валяетъ, не видитъ, что прямо въ яму лзетъ, обойти ее не уметъ, къ обстоятельствамъ поддлаться не можетъ, чтобъ такъ выходило, что и виноватъ, да невиноватъ. Заперся да и баста! Солгать-то онъ солжетъ, только не тонкимъ манеромъ, больше все на широкую ногу. Для него ничего не значатъ противорчащіе, уличающіе его факты, онъ не хочетъ или не уметъ къ нимъ подлаживаться, хоть въ этомъ подлаживаніи заключается все его спасенье (отъ котораго конечно онъ не прочь). Люди только служившіе по писарской части, да въ острогахъ побывавшіе, науку прошедшіе, мастера на отвты: ихъ на треногой кобыл не объдешь, за себя постоятъ.
Жилинъ тоже не имлъ способности подлаживаться, пользоваться въ свою же пользу обстоятельствами его уличающими, онъ дло повелъ на прямикъ, лгалъ безсовстно — и къ явному вреду своему. Скажи онъ просто, что былъ на базар, что видлся съ тмъ-то и тмъ-то, тогда пожалуй закравшееся мимолетное подозрніе могло бы уничтожиться само собой, какъ не имвшее достаточнаго основанія. Жилинъ дйствовалъ иначе и тмъ давалъ поводъ къ усиленію подозрнія.
— А ты знаешь Степана Андреева Дятлова?
Жилина нсколько покоробило, онъ пристально посмотрлъ на меня и потомъ опустилъ глаза. Послдовала пауза.
— Какого Дятлова?
— А что сбитнемъ-то торгуетъ на площади.
Опять молчаніе.
— Пивалъ я у него сбитень. Чай на базаръ тоже ходишь: онъ изъ нашинскихъ. Допрежъ того онъ рыбачествомъ занимался, такъ я въ батракахъ у него жилъ. А впрочемъ какое знакомство? Выпилъ сбитню, отдалъ деньги, да и прочь пошолъ.
— А въ кабак былъ съ нимъ за послднее время?
— Разв мало съ кмъ въ кабак бываешь? Можетъ и съ Дятловымъ бывалъ, а можетъ и не бывалъ. Не припомнишь. Въ кабак кампанство большое: кто поднесетъ теб, тотъ и кумъ значитъ. Намъ вдь въ зачастую тамъ бывать-то.
— На какія же деньги ты часто бываешь тамъ?
— На какія? Заложилъ чуйку — вотъ и пьешь цлую недлю. А то выработаешь. Чай тоже не въ блоручкахъ сидишь, работой занимаешься.
Жилинъ запирался даже въ пустыхъ, повидимому ничего не говорящихъ противъ него обстоятельствахъ, а между тмъ изъ отрывочныхъ фразъ, изъ постановки дла, изъ нкоторыхъ свидтельскихъ показаній все больше и больше уяснялось, что не чистъ онъ по Анкудиновымъ пчеламъ. Надо было только ковать желзо пока горячо. Не давши время дойти извстію о спрос Жилина до сбитенщика, я тотчасъ же отправился къ послднему на квартиру. Дятловъ былъ дома, онъ замтно ороблъ, увидавши меня, жена его поблднла, въ уголъ прижалась, видно было, что духъ захватило у нихъ. Вообще я совтую слдователямъ крпкими нервами запастись: во многихъ драмахъ участникомъ приходится быть, людскія страданія въ очію, какъ они есть на самомъ дл, предъ тобой проходятъ. Часто приходится такіе вздохи, такіе судорожно-подавленные стоны слышать, что кровью сердце обливается, нестерпимо-больно сожмется оно: здсь нагота жизни, не театральные подмостки, съ заране заученными фразами и позами.— Большіе куши на карту ставятся, съ замираніемъ, съ трепетомъ слдятъ за игрой.
— Что, Дятловъ, ты часто видишься съ Жилинымъ? спросилъ я прямо сбитенщика.
Дятловъ сталъ тяжело дышать, — въ горл пересохло. Цлую рчь онъ не могъ говорить, отрывочныя фразы съ трудомъ выходили. А вдь кажется и не мудреный вопросъ былъ заданъ? Да бда была близка.
— Съ Жилинымъ-то? Вижусь… съ недлю назадъ… въ Разува сидли. Онъ такой… пить любитъ. Дловъ у меня нтъ съ нимъ. Вотъ-те Христосъ! Черезъ малыхъ дтей клятву дамъ. Жену спросите… Она у меня тихая… Ее вс знаютъ. Въ барскихъ домахъ жила.
Бдную женщину какъ въ лихорадк трясло, боязливо, прижавшись въ уголъ, она смотрла на меня, и безъ того большіе глаза ея сдлались еще больше, губы посинли. Она переживала тяжелыя минуты. Невзгода за порогъ переступила и прямо въ лицо ей смотрла.
— Я къ теб, Дятловъ, пріхалъ съ обыскомъ. Бери ключи и пойдемъ вмст смотрть твои подвалы: я подозрнье имю, что у тебя краденый медъ скрывается. Идемъ же!
Слова мои какъ громомъ поразили Дятлова, — онъ съ мста не двигался.
— Ваша… свтлость… Ваша милость… у меня нтъ, оклеветали напрасно, и ключей нтъ… затерялъ… Ваша… свтлость… все… ложно на меня…
— Если ложно, такъ и бояться нечего, изъ чистаго грязнымъ не сдлаешь, я же въ отвт буду, что обыскъ длалъ. Пойдемъ же!
— Помилосердуйте, ваше благородіе!
Дятловъ упалъ на колни, онъ былъ блденъ, какъ смерть. Въ ту же минуту раздалось страшное, потрясающее душу рыданіе: у моихъ ногъ на полу билась молодая женщина, колни мои обнимала. Спавшій на полу ребенокъ проснулся, широко открылъ глаза и съ испугомъ глядлъ на небывалую сцену.
Понятые смотрли какъ-то въ сторону, да переминались: неладно имъ было. Наступило нсколько секундъ глубокой тишины, прерываемой только рыданьями молодой женщины.
Жизнь разбивалась.
Въ сара, завернутый въ пологъ, лежалъ Анкудимовъ медъ безобразными массами, чорныя какъ уголья пчелы такъ и остались въ немъ, не на продажу базарную готовилъ мужикъ его, не съ куревомъ и божіимъ именемъ на пророка Илью хозяйскія руки ломали да клали рядомъ душистые соты. Только звздная, морозная ночь видла какъ прахомъ шло крестьянское добро, только ухо воровское чутко прислушивалось, чтобъ не нагрянули люди добрые на ночную потху, чтобъ хозяинъ-непосдъ грозой не налетлъ грудью отстаивать богатство свое…
На Жилина стали напирать со всхъ сторонъ улики. Крпко уличалъ его повинившійся сбитенщикъ, что привезъ онъ къ нему ночью медъ, что сказывалъ тогда ему Жилинъ, что медъ тотъ не добромъ достался ему. Говорилъ сбитенщикъ, что привезъ медъ Жилинъ не одинъ, а съ товарищемъ какимъ-то, неизвстнымъ ему ни по имени, ни по отчеству, что далъ онъ имъ за тотъ медъ ассигнаціями двадцать пять рублей, да два полштофа водки магарычу поставилъ.
Уличала Жилина и жена сбитенщика, что пивши магарычь, говорилъ онъ съ товарищемъ своимъ непристойныя слова, поминая пчельникъ Анкудима, похвалялся недобрымъ дломъ, да впредь грозилъ заполонить не только что всю слободу Завариху, а и городъ самый.
Отвчалъ на улики Жилинъ:
— Пьяны что ли вы, али только безумны, что на меня такую околесицу несете. Ништо погубить хотите? Блены что-ли обълись? Чудные они, я вижу, ваше благородіе, городятъ сами не знаютъ что. Вишь ты человка привелъ я какого-то! Да ты покажь мн его спервоначалу, да тогда и уличай. Я, ваше б-діе, одно скажу, какъ предъ Богомъ, такъ и передъ вами: знать ничего не знаю, и ихъ пустыя слова и слушать совсмъ не хочу: потому имъ надо на кого бду только свою свалить.
Спрашивали Жилина присяжные люди:
— Такъ ты, парень не бывалъ на базар-то? Съ Дятловымъ въ Разува не пилъ?
— Ништо вы пили тамъ? То-то я гляжу на васъ, анъ у васъ и разуму-то совсмъ нтъ, по Разуваямъ весь его разтранжирили.
— Али мы изъ-за тебя душу убить хотимъ? присягу на себя ложно взяли?
— Знамо дло — ложно, коли клевету говорите.
— Да ты вишь сколько насъ здсь, не одинъ человкъ. Вона Парфену-то почитай восьмой десятокъ пошолъ, умирать надоть скоро, не захочетъ на старости лтъ изъ тебя, парень, души ломать.
— А ты думаешь у меня эвдакой-то бороды какъ у Парфена не будетъ? Христопродавничать-то что съ бородой, что безъ бороды — все одно.
— Ты, парень, говори, да не заговаривайся. Шустеръ больно сталъ, то-то за шустрость видно тебя и начальство полюбило, каменны палаты для вашего брата построили.
Чмъ дальше шло слдствіе, тмъ все больше на Жилина уликъ открывалось, да не больно смирялся онъ на эти улики, на одномъ стоялъ, что вс клевету на него несутъ.
Мать Жилина нужно было спросить: правда ли, что онъ дома былъ, когда чуть ли не весь міръ показываетъ, что видлъ его съ Дятловымъ въ кабак пьющимъ. Мать Жилина была старуха лтъ шестидесяти, худая такая, высокая. Все охала она, да на немочь ссылалась, только глаза ея зорко смотрли, изъ подъ опустившагося платка, словно насквозь хотли видть, узнать какая судьба сыну ея грозитъ. Голосъ у ней сначала совсмъ былъ старушечій: дребежащій, разбитый.
— Дома, родимый, былъ. О-о-хъ! никуда-те не выходилъ.
— И на базар въ середу не былъ?
— Намъ отъ коихъ достатковъ по базарамъ-то шляться. Ты чай видлъ хоромы-то наши. Каки намъ базары! Пустое на него городятъ, знамо человкъ онъ у меня молодой, такъ его и забижаютъ.
Священникъ на ту пору случился, онъ сталъ уговаривать старуху, и такъ онъ ее уговаривалъ, что будто по книг вычитывалъ: о старости припомнилъ, что вотъ-де скоро съ земной жизнію разставаться пора, а тамъ діаволъ всякія мученія уготовилъ тому, кто неправду говоритъ, огнь вчный, жупелъ кипящій, клещи раскаленные, о ра тоже толковалъ. Ужь очень хорошо выходило. Старуха пуще прежняго вздыхала, особенно какъ до жупела да до клещей раскаленныхъ дло дошло.
Священникъ кончилъ свои слезопрошибательныя рчи.
— Нту-ти, батюшка, не былъ. Какъ есть не бывалъ, заключила мать Жилина его длинную проповдь.
Очную ставку и ей приходилось давать съ присяжными людьми. Стали ее уличать, что сына оберегаючи, душу свою она на старости лтъ губитъ. Минутъ пять слушала старуха уличенья: все пронзительнй становился взглядъ ея, да губы сжимались.
Странная перемна совершилась въ старух по прошествіи этихъ пяти минутъ: ее узнать было нельзя, точно переродилась она. Старуха выпрямилась, голосъ ея пріобрлъ силу, глаза засверкали. Предо мной стояла мать, у которой кровнаго дтеныша отнимали, и ршилась она не отдавать его за какую ни на есть цну.
— Да что ты все ихъ-то, окаянныхъ, слушаешь? Ништо я крестъ за дтища цловать не буду? Ништо мукъ убоюсь? Пей мою кровь, коли хоть, не замай его, не людодъ онъ какой. Ты меня къ алтарю божьему веди, я и тамъ тожъ за него говорить буду. Да глаза мои пущай лопнутъ, окаянные утробу растерзаютъ, коли солгала что я!
Старуха лгала, но она была мать: передъ этой ложью преклоняются, съ ней никакихъ мукъ не боятся, на смерть идутъ.
Жилинъ избралъ себ благую часть, запираючись во всемъ: къ концу слдствія противу него уликъ и доказательствъ много скопилось, совсмъ запутался человкъ, но долго разбиралъ ихъ судъ и поршилъ: ‘оставить-де въ подозрніи’. Только не долго походилъ Жилинъ на свобод: не жилось кантонисту въ вольномъ міру, — пошолъ скоро по казанской дорожк.
Медъ былъ возвращонъ хозяину, но увидвъ его, по прежнему, какъ ребенокъ, заплакалъ Анкудимъ. Прахомъ пошло его богатство. Заросла густой травой Анкудинова паска, пчелы гудящими роями не вьются надъ ней, неся со всхъ сторонъ душистый медъ, да радуя сердце хозяйское работой своей безустанной. Смели воровскія руки мужицкое добро.