ЯМЩИКИ.
ЯМЩИКИ.
В. КРИВИЧЪ.
‘Сынъ Отечества’, No 5, 1852
Ямщики, Кривич Вл., Год: 1852
Время на прочтение: 37 минут(ы)
Вотъ ужъ съ годъ, какъ вс парни засматриваются на Авдю, внучку ямщика Игнатьича, а самъ Игнатьичъ уже семнадцать лтъ любуется и не налюбуется своей красавицей Авдей, онъ не лнился убаюкивать ее, когда она росла въ колыбели, не отговаривался отъ сказокъ, не скупился на пряники, когда она стала бгать и рзвиться по двору вмст съ сосдними ребятишками, не забывалъ ей привозить изъ города то ленточку въ косу, то сережки, то колечко, иногда и на сарафанъ чего-нибудь, чтобъ Авдя не была хуже всхъ въ веселыхъ хороводахъ или на шумныхъ посидлкахъ. ‘Балуетъ свою внучку Игнатьичъ’, говорили сосди, ‘а Игнатьичъ только улыбался, молча поглаживая свою сдую бородушку, ему любо было слышать такія слова, потому-что онъ въ-самомъ-дл любилъ баловать Авдю. Онъ былъ старъ и сдъ, но еще бодръ и силенъ, крпкая сверная природа въ немъ выказывалась вполн, всякій, посмотрвъ на его высокій ростъ, на его дюжее, здоровое сложенье, на величественную старческую осанку, на его какую-то краснорчивую сдину,— всякій скажетъ, что подъ русскими морозами, среди русскихъ снговъ выросъ и окрпъ онъ, они взлеляли его юность, зажгли въ ней огонь жизни, сдлались его необходимою природою, тшили его душу своими блестящими искрами, и теперь даютъ бодрость его старости. Онъ былъ ямщикъ, ямщикъ настоящій — русскій, ямщикъ въ душ, отъ самыхъ своихъ ребяческихъ дней и до сдины. Посмотрите на него, когда онъ присядетъ на край облучка, возьметъ въ лвую руку возжи, выпрямится, примолвитъ: ‘Господи благослови’, и поведетъ кнутомъ по своей лихой тройк, помчится она точно на перегонку съ соколомъ, подъ ладъ звонкаго колокольчика, летитъ мрнымъ летомъ по гладкой дорог, и точно чуетъ, что тшитъ душу своего стараго хозяина. Тутъ-то Игнатьичъ какъ-будто вдохновляется, вы видите, что это не простой извощикъ, который только взялся перевести васъ съ мста на мсто за условную плату, что это не хладнокровный поденщикъ, которому нужна не работа, а копейка: нтъ, вы видите въ немъ страсть, слдите за его размашистыми, невольными жестами, слышите его отрывистые, удалые, даже прибавлю, восторженные крики, и если за тмъ окинете крутомъ взоромъ всю необозримую даль и потомъ задумаетесь, то поймете эту страсть русскаго ямщика. Впрочемъ, здсь вамъ будетъ некогда думать, вы будете только смотрть и чувствовать. Если на душ у васъ весело, то при этомъ быстромъ полет ваше сердце забьется еще веселе, какая-то раздольная радость скажется въ вашей мгновенной улыбк, живе потечетъ кровь въ вашихъ жилахъ, и тутъ-то вы почувствуете въ себ страсть той же удали, чувство того же раздолья и разгула, если же у васъ на сердц затаилась грусть, если за вами лэтитъ неотвязчивая тоска, то въ эти мгновенія она останется далеко за вами, будто не въ силахъ поспть за летучей тройкой, ваши тоскливыя думы разсются въ одну минуту, подобно облакамъ при мгновенномъ порывистомъ втр: вашъ грустный взоръ уже не будетъ томиться этими широкими ровными полями и лугами, которыя стелятся далеко-далеко и наконецъ сливаются съ голубымъ небомъ или съ сренькими облаками, вы только будете наслаждаться быстротой настоящаго. Для разнообразія, изрдка передъ вами мелькнетъ какой-нибудь перелсокъ со своими чахлыми елями и тощими березами, или какая-нибудь деревнюшка, смотрящая на васъ то весело, то сурово, со своими овинами, съ бабами, сидящими у порога, съ крикливыми ребятишками, которые съ любопытствомъ глядятъ вамъ вслдъ, или пожалуй вздумаютъ перегонять васъ. Но кто можетъ перегнать эту удалую тройку, она мчится, летитъ, звенитъ и снова вамъ представляетъ т же необозримыя равнины, ту же безконечную даль. Тогда во всемъ этомъ вы найдете свою прелесть, свое родное, ваше сердце отзовется и на унылый звонъ колокольчика, и на удалые крики ямщика, и на всю широкую раздольную мстность. Вы Русскій, то же самое названіе носитъ и эта природа, и это раздолье, и эта удаль, которая такъ живо выказывается въ ямщицкихъ порывахъ, а родное всегда сказывается родному сердцу. Тогда вы легко себ объясните, отчего такъ выработался типъ русскаго ямщика по всей широкой матушк-Руси, а представителемъ этого типа я, по справедливости, могу считать Игнатьича.
Да, чудно мчаться на русской тройк, съ лихимъ русскимъ ямщикомъ! Сколько тутъ особенныхъ, трепетныхъ ощущеній, которыхъ нельзя сравнить ни съ какими другими, сколько удалой жизни въ этомъ быстромъ полет! Пусть паровозъ летитъ въ десять разъ скорй тройки, но его быстрота никогда не произведетъ въ вашей душ такого дйствія, на немъ все мелькаетъ передъ вами и утомляетъ ваши глаза, мрный порывъ его пара и однообразный стукъ колесъ утомляютъ ваши уши, совсмъ не то лихая тройка!
Игнатьичъ умлъ чувствовать прелесть этой живой быстроты коней, и наслаждаясь самъ, хотлъ наслаждать также своихъ сдоковъ, но бда вамъ, если вы въ первый разъ вздумали оставить городъ, не зная ничего, кром городскихъ экипажей: на тележк Игнатьича восхитительная быстрота вамъ покажется адской пыткой, ваше сердце забьется болзненно, вы готовы ждать, что вотъ черезъ минуту оно или вырвертся вонъ изъ груди, или разорвется на части, вы съ трудомъ будете въ состояніи произнести слова просьбы къ Игнатьичу, чтобы онъ умрилъ быстроту своихъ коней. Онъ тотчасъ васъ послушаетъ, но врно примолвитъ: ‘Ага, знать въ первый разъ детъ баринъ, подожди немного, стерпится слюбится, самъ будетъ давать на водку, чтобъ только однимъ духомъ прокатиться отъ станціи до станціи, тогда любо будетъ, попривыкни только….’ Вы не вдругъ поврите его словамъ, а онъ совершенно правъ. Однимъ движеніемъ руки онъ заставитъ коней бжать легкимъ, спокойнымъ бгомъ: и тогда ладъ звона колокольчика мгновенно измняется, утихаютъ удалые крики ямщика, его черты принимаютъ обыкновенное выраженіе, онъ хладнокровно смотритъ на вс стороны, и потомъ, мало-по-малу задумывается. Если въ эту минуту вы не прервете его думы своими вопросами, то непремнно, черезъ нсколько мгновеній, услышите его заунывную, протяжную псню, тихимъ, складнымъ напвомъ будетъ оглашать она дорогу, не будетъ тшить и ласкать вашего слуха разнообразными переливами, но за то прямо съ первыхъ своихъ звуковъ проникнетъ въ вашу душу, проникнетъ во всю ея глубину, отыщетъ тамъ самыя живыя струны, заколеблетъ ихъ, и зазвучатъ он тмъ же самымъ ладомъ, и заговорятъ сердечнымъ языкомъ, завладютъ всмъ вашимъ слухомъ и отнимутъ у васъ силу всхъ другихъ вншнихъ чувствъ. Долго вы будете внимать этому родному голосу, и во всемъ будете находить съ нимъ гармонію: прислушаетесь къ біенію своего сердца, тамъ слышите отзывъ тхъ же звуковъ, въ понятныхъ, но невыразимыхъ чувствахъ, обратите ваши взоры на ямщика: его черты покажутъ вамъ, что онъ весь углубился въ самаго себя.
Но вотъ вы пріхали на станцію, Игнатьичъ въ минуту забываетъ свою думу, его тотчасъ окружаетъ толпа ребятъ, парней, стариковъ, среди которыхъ онъ себя видитъ какъ будто въ родной семь, со всми онъ балагуритъ, шутитъ, смется, а если есть дло, то и о дл начнетъ судить такъ, что заслушаешься, между-тмъ не забываетъ приласкать и своихъ родныхъ лошадушекъ.
Смотря на Игнатьича, вы убдитесь, что онъ занимается не по нужд, не изъ одной только работы и платы, но по страсти, по любви и сочувствію къ своему ремеслу, и какъ-будто даже по своей природ.
Онъ мн разсказывалъ, что недавно ему вздумалось было бросить возжи, телегу и лошадей, передать ихъ своему четырнадцати-лтнему внуку, а самому успокоить старыя кости въ теплой изб. Но немного времени онъ провелъ въ этомъ поко, ему стало скучно, ничего онъ себ не находилъ по мысли, хоть въ гробъ ложись, такъ жизнь стала нсвесела и лнива.
И вотъ онъ скоро догадался, что это значитъ, запрягъ снова тройку, снова взялъ въ руки кнутъ да возжи, снова опылилъ свой кафтанъ пылью большой дороги, и все какъ рукой сняло, прошла скука, и опять пошла жизнь попрежнему.
Вотъ каковъ былъ Игнатьичъ, не даромъ вс ямщики говорятъ про него, что какъ воропъ жаждетъ крови, такъ Игнатьичъ ждетъ своей череды. Ему знакома вся окрестность, по-крайней-мр, на сто верстъ, а на большой дорог знакомъ каждый камушекъ, каждое деревцо, только стоитъ съ нимъ заговорить, такъ онъ разскажетъ вамъ всю подноготную, за-то ужъ и говорить мастеръ, особенно если дло коснется его прежней удали, его молодости, о, тогда стоитъ его послушать.
Давно уже лишился Игнатьичъ своей жены, о которой всегда вспоминалъ съ грустью и любовью, называя ее своей покойницей, потерялъ и любимаго единственнаго сына, такъ что теперь его семью составляютъ вдова-невстка, внукъ да внучка. Онъ любилъ ихъ всхъ, но во внучк просто души не слышалъ, отъ того ли, что она была первая, которая дала ему право назваться ддушкой, или такъ сама по себ заслуживала его любовь, трудно что-нибудь врное сказать на это, да и самъ Игнатьичъ, кажется, не зналъ бы что отвчать, еслибы вамъ вздумалось спросить его.
Лидя въ-самомъ-дл была прекрасная двушка, и не даромъ на нее засматривались вс парни. Она мало была похожа на тхъ русскихъ двушекъ, которыхъ по большей части представляютъ наши художники въ своихъ картинахъ, въ ея щекахъ не было той полноты, которая васъ заставляетъ назвать двушку откормленною, въ ея румянц не было той густоты и неподвижности, въ улыбк и во всхъ чертахъ той общности и неопредленности, которыя недолго васъ удерживаютъ передъ собою, Лидя, напротивъ, невольно обращаетъ на себя ваши взоры: ея легкій румянецъ безпрестанно игралъ на щекахъ, милая улыбка часто скользила по устамъ, которыя такъ и хочется поцловать, какъ уста прелестнаго ребенка, въ этой улыбк то блестла радость, то крылось любопытство, то таилась стыдливость, наконецъ, глаза…. ихъ ужъ я не знаю какъ описать вамъ — это были чудные голубые глаза, которыхъ быстрый, иногда стыдливый, иногда даже лукавый взоръ врзывался въ вашу память, и въ ней минутой могъ отрывать васъ отъ работы, минутой могъ оживляться передъ вами во сн. Свтлорусые волосы двушки гладко сказались въ густую длинную косу, искусно связанную ленточкой. Въ ея чертахъ вы найдете не безмолвную простоту, по жизнь, какая только можетъ пылать въ груди семнадцати-лтней двушки, воспитанной внушеніями одной природы.
Свободно совершается развитіе двушки въ семь зажиточнаго селянина. Всегда рзва и весела, она безпечно украшается цвтами, украшая ими и своихъ подругъ. Она никогда не слыхала ни о какой наук, но это ей не мшаетъ любить природу, наслаждаться ея прелестями и въ ней искать свои утхи, свои радости, не мшаетъ пламенно и горячо молиться въ простой сельской церкви, внимать одной вр сердца и не знать праздной, безпокойной бездятельности,
Лтомъ весело она проводитъ будни въ пол, то съ граблей, сгребая пахучее сно, тутъ же на немъ и отдыхая, то съ серпомъ, связывая зрлые снопы, весело проводитъ праздники въ томъ же пол, среди игръ и хороводовъ, красуясь въ своемъ двичьемъ убористомъ сарафан, зимой, домашнія простыя работы, посидлки, гаданья занимаютъ двушку. Она развивается и распускается какъ полевой цвтокъ, о которомъ заботится одна природа, оживляя его и солнцемъ и росой и дождемъ, правда, солнце можетъ его сжечь, дождь прибить къ земл, по такой сожженный и прибитый цвтокъ мы можемъ сравнить съ двушкой въ бдной семь. Авдя не была такою, она была любимицей природы, которая щедро ее одарила красотой и прекрасно развила ее на своихъ цвтистыхъ поляхъ, подъ своимъ голубымъ небомъ, отъ того она любила бгать и рзвиться по этимъ роднымъ полямъ, обращать взоры къ этому родному небу, и не умла скучать работой. Нельзя налюбоваться на нее, когда она, поднявъ на плечо коромысло съ ведрами, легко и быстро ступаетъ блыми ногами по извилистой тропинк, ведущей къ рчк, или когда выгоняетъ въ стадо своихъ любимыхъ коровъ, или когда сидитъ передъ домомъ, на скамейк, со своимъ ддушкой, внимательно слушаетъ его разсказы, то невинно улыбается, то задумывается, то съ нетерпливымъ любопытствомъ устремляетъ на него свои живые глаза. Право невольно ею очаровываешься! О ней, какъ слышно, часто говорятъ и окружные помщики, а ихъ воспитанныя дочери ей даже завидуютъ, но еслибы ее нарядить по городскому и ввести въ кругъ этихъ красавицъ, она была бы не на своемъ мст, не въ своей природ, и, можетъ-быть, е,і сельская красота лишилась бы своихъ чаръ, пусть лучше она останется навсегда въ своемъ родномъ красивомъ сарафан — онъ такъ присталъ къ ней.
Авдя съ дтства любила смотрть на ямщицкую удаль, ей весело было встрчать или провожать глазами эти быстрыя тропки, которыя въ минуту пролетали передъ пей, оставляя одинъ столбъ пыли, у ней у самой ёкало сердце при этомъ быстромъ полет, и она умла отличать ловкихъ и проворныхъ ямщиковъ отъ другихъ, вялыхъ и неповоротливыхъ.
Но съ нкотораго времени она стала особенно смотрть на Антона, красиваго парня, который вмст былъ и удалой ямщикъ. Много у него было ровесниковъ, такихъ же двадцатилтнихъ молодцовъ, но ни у кого изъ нихъ такъ не завивались въ колечки русые льняные волосы, никто не умлъ такъ щегольнуть кафтаномъ, или такъ ловко надть на бекрень низенькую шляпу съ пряжкой, за которую всегда былъ воткнутъ свжій полевой цвтокъ, ни у кого такъ ровно и такъ бойко не мчались кони, никто, наконецъ, не могъ такъ бодро сидть на краю телеги, такъ мастерски держать возжи и помахивать кнутомъ, какъ лихой Антонъ, за-то и прозжіе никому не давали столько на чай, сколько счастливому Антону. Онъ жилъ въ семь съ женатымъ братомъ, который былъ худой мужикъ и въ-добавокъ пилъ запоемъ, отъ того не любо было молодцу сидть дома, онъ лучше любилъ проводить время на постояломъ двор, распивать чай съ своими пріятелями, толковать съ ними о красныхъ двушкахъ, о коняхъ, о прозжихъ, о своей удали молодецкой, и весело такъ шли у него дни за днями. Съ нкотораго времени Антонъ сталъ приглашать къ своему чаю Степу, Авдина брата, и заводить съ нимъ пріятельскія отношенія. Степа также здилъ ямщикомъ и былъ бой-мальчишка, онъ любилъ погонять лошадей, покричать на нихъ со взмахами кнута, показать свою удаль, но все это у него еще выходило безъ особеннаго умнья, неровно, неловко: однако старики смотря на него, говорили: ‘весь въ дда будетъ, пострленокъ.’ Онъ уже пересталъ считать себя мальчишкой, а смотрлъ на всхъ ямщиковъ глазами взрослаго, какъ на своихъ сотоварищей,
Антонъ ласкалъ Степу, поилъ чаемъ, длился пряниками, и никогда не упускалъ случая заговорить съ нимъ объ его домашнихъ длахъ, о ддушк, и тутъ же, какъ-будто кстати, спросить и объ Авд. Степа былъ болтливъ и въ такихъ лтахъ, что не могъ ничего подозрвать въ искусныхъ вопросахъ Антона, но другое, боле опытное ухо тотчасъ бы сообщило уму, что Антонъ не даромъ часто спрашиваетъ про Авдю. Еще недавно онъ смотрлъ одними и тми же взорами на всхъ двушекъ, со всми равно балагурилъ, шутилъ, смялся, ни одной изъ нихъ не отдавая преимущества: тогда еще ни одни очи ему не приходили по сердцу. Но съ послдней масляницы его ретивое въ первый разъ стукнуло въ груди совсмъ иначе, какъ стучало прежде, онъ зналъ, какъ оно бьется съ радости, съ печали, со страха, но тутъ оно какъ-будто трепетно пробудилось, какъ-будто въ первый разъ узнало юную жизнь, и стало наввать молодцу совсмъ другія думы. Это случилось очень просто: веселенькій солнечный морозъ сманилъ парней и двушекъ кататься съ горы, кто на Руси не любитъ этой забавы! Гд есть гора, тамъ непремнно въ зимній праздникъ слышны и крики и хохотъ, а безъ горы, равно какъ безъ блиновъ, и масляница не въ масляницу.
Итакъ ямщики и ямщички одной семьей собрались къ гор, молодые катались, старые стояли сложа руки, смотрли на удальцовъ, длали имъ знаки одобренія, а порой и подсмивались, передъ ними, вмсто саней, скользили оледенлыя лыки и рогожи съ веселою молодежью, иногда пролетали большія салазки, скрипли, подшибали другихъ, вертлись, и часто къ общему хохоту останавливались сами на середин раската, двушки, подрумяненныя весельемъ и морозомъ, кричали, визжали и разнообразили общій шумъ и общее веселье. Среди всхъ отличался кудрявый Антонъ, онъ всегда любилъ щегольнуть передъ всми, гд только былъ случаи, такъ и сюда пришелъ не съ рогожей, не съ простыми салазками, а съ красивыми тормазными санями. Ловко онъ скатился разъ, другой, третіи, самодовольно посматривая на об стороны, двушки наперерывъ старались прокатиться на его летучихъ саняхъ, старики приговаривали ‘вишь какой затйникъ’ и громко смялись, когда онъ перегонялъ и подшибалъ непроворныхъ. Игнатьичъ стоялъ тутъ же со своей Авдей, которая каталась немного, потому-что ея братъ былъ въ черед на станціи, а съ другими парнями ей было стыдно. И вотъ, чтобъ потшить свою внучку, старикъ ласково остановилъ Антона:
— Антоша, прокати Авдю разокъ, другой на своихъ самолетахъ: вишь красна двица стоитъ да ждетъ молодца, потшь ее, а я спасибо скажу.
— Изволь, ддушка, отвчалъ Антонъ, охорашиваясь: хоть самаго тебя скачу, если хочешь, полетимъ, что твоя тройка.
— Куда мн старику рваться съ вами соколами! говоритъ Игнатьичъ, и ведетъ Авдю къ ледяной лстниц, усыпанной пескомъ.
До-сихь-поръ Авдя какъ-то мало встрчалась съ Антономъ, который любилъ быть въ бесд со взрослыми двушками, а ее считалъ еще недоросткомъ, потому она смотрла на него стыдливо и не ршалась напрашиваться на его сани, подобно другимъ двушкамъ, которыя были смле и старше ея. Антону тоже какъ-то случилось только теперь пристально посмотрть на Авдю, и встртить стыдливый взоръ юпой красотки, въ этомъ взор было столько дтскаго невиннаго чувства, столько нетерпливаго ожиданія, столько скромной прелести, что удалый молодецъ, самъ не зная почему, немножко смутился, онъ даже не нашелъ ни одного слова — что-нибудь сказать Авд въ знакъ ласки или ободренія. Молча принялъ онъ на свои сани трусливую Авдю, приободрился, видя, что вс рогожи выжидаютъ его и ни одна не отваживается пуститься съ нимъ на перегонку, и за тмъ быстро помчался съ горы, шаркая по льду рукавицами. У Авди задрожало сердце, а милая, легкая улыбка, съ какою она еще на самой вершин посмотрла на своего ддушку, какъ-будто закоченла и не сходила съ ея устъ до-тхъ-поръ, пока не захрустлъ снгъ подъ сталью саней. Вотъ сани остановились, Авдя проворно съ нихъ соскочила, улыбнулась Антону, кивнула головой и хотла бжать къ ддушк, но слова Антона ее удержали.
— Куда же ты, Авдя? спрашивалъ онъ: разв ты не хочешь больше, аль теб не нравится?
— Нтъ, нравится, отвчала двушка: да быть-можетъ, теб хочется кататься съ кмъ-нибудь другимъ!
— Съ кмъ же мн кататься? у меня нтъ сестры, а теб сегодня тоже не съ кмъ, что жъ теб такъ стоять, да смотрть на другихъ: и холодно и завидно! не правда ли?
— Да! я и то соскучилась, никто больше меня не любитъ кататься, а тутъ стой да смотри на чужое веселье!
— Ну вотъ видишь! такъ что жъ теб, бдненькой, скучать, будемъ кататься на моихъ саняхъ, благо ддушка позволяетъ, накатаешься до-сыта.
— Нтъ, я до-сыта никогда не накатаюсь, съ горы кататься веселе, чмъ на ддушкиной тройк, а я весь вкъ бы на ней каталась.
— Ну, такъ и станемъ кататься вмст, на саняхъ не то, что на рогож, летишь, что сердце замираетъ.
— Само-собой, на саняхъ лучше, да еще на такихъ красивыхъ саняхъ, какъ твои.
Сильно польстила самолюбивому сердцу Антона эта Авдина рчь, онъ самодовольно посмотрлъ на сани, оправилъ кафтанъ, подпоясанный цвтнымъ кушакомъ, покривилъ на бекрень маленькую шапку, приосанился, и подходя къ лстниц, закричалъ насмшливымъ голосомъ:
— Эй вы, рогожники, лубошники, салазники, прочь! давайте мсто, дорогу, не то раздавимъ какъ осенній листъ, мы не вамъ чета!
Старики смялись на этотъ возгласъ Антона, парни отвчали ему насмшливыми, шутливыми замчаніями, но вс его пропустили, и потомъ смотрли въ-слдъ за скользкимъ летомъ его саней.
Долго еще катались ямщики съ ямщичками, и наконецъ, разрумяненные морозомъ, оставили гору для новаго наслажденія, которое ожидало ихъ въ простыхъ, незатйливыхъ избахъ: жарко натопленная печь, разливая вокругъ себя пріятную теплоту, въ-самомъ-дл могла доставить истинное наслажденіе посл долгаго пребыванія на мороз.
Антонъ весь вечеръ просидлъ у своей печки, весь вечеръ продумалъ объ Авд, и ни одна дума никогда ему не казалась такъ пріятною, какъ эта, но онъ не спрашивалъ у себя, отъ чего это такъ случилось, не справлялся, къ какому разряду принадлежитъ его чувство, онъ просто думалъ о прекрасной двушк, съ которой много катался и много говорилъ, думалъ потому, что ему нравилась его дума, съ нею онъ и заснулъ, заснулъ сладкимъ молодымъ сномъ, какъ юноша, у котораго первыя грезы любви не отнимаютъ покоя.
На другой день — это быль послдній день масляницы, который у насъ называютъ прощальнымъ-воскресеньемъ — Антону пришла мысль прогуляться подъ-вечерокъ мимо дома Игнатьича, эта мысль нисколько его не удивила, хотя прежде, въ былые дни, ничего подобнаго не приходило ему въ голову. Онъ заботливо принарядился, расчесалъ свои свтлорусые волосы, надлъ на макушку шапку, и пошелъ удалымъ молодцомъ вдоль по снжно-искристой дорог. Всегда были зорки его глаза, а теперь силились сдлаться вдвое зорче, увидавъ издали старика и двушку, сидящихъ у порога крашеной избы, эта изба была жилище Игнатьича, этотъ старикъ былъ самъ Игнатьичъ, а двушка была его внучка. Онъ и она вели тихую бесду, ласково смотря другъ на друга.
— Теб, ддушка, нескучно? заботливо спрашивала Авдя у Игыатьича.
— Вотъ дурочка, что выдумала спрашивать, съ усмшкой отвчалъ Игнатьичъ: да отъ чего намъ можетъ быть скучно: здоровьемъ не обижены, живемъ не хуже другихъ, голодъ не грозитъ, холодъ не знобитъ, остается только благодарить Царя Небеснаго.
— И я все это знаю, да отчего жъ мн иной разъ бываетъ скучно? скучно-грустно, а отъ чего, сама не понимаю.
— Извстно, отъ чего вамъ краснымъ двицамъ бываетъ скучно: увидла какую-нибудь обновку у своей подружки, захотлось и самой такую же — вотъ и скучно стало.
— Совсмъ нтъ, ты даришь мн столько обновокъ, что гршно было бы завидовать другимъ, нтъ, просто такъ бываетъ скучно, какъ вотъ сегодня.
— Врно худо молилась Богу, помолись хорошенько передъ сномъ, такъ и скука пройдетъ.
— Что ты, ддушка! сегодня я молилась какъ и всегда молюсь, и у обдни была, а все скучно.
— Отъ чего жъ теб можетъ быть скучно? знать соскучилась жить съ нами, надоли двиц одни и т же углы.
— Ну, вотъ ты какой, ддушка, право обидно слышать такія рчи, съ кмъ же мн и жить, какъ не съ вами?
— Съ нами-то жить отходитъ время, придетъ другое, выйдешь за мужъ, перейдешь въ другую избу….
— Нтъ, нтъ, я буду всегда съ вами…
— Вс вы говорите такъ до поры до времени, а придетъ по сердцу добрый молодецъ, такъ и готовы дать поклонъ родной изб, и не разбираете, будетъ ли другая лучше.
Авдя слушала Итатьича, а взоръ ея былъ устремленъ на дорогу, по которой бодро шелъ молодой ямщикъ, ея щеки зардлись, и милая улыбка безъ ея вдома заиграла на ея двичьихъ устахъ: ея скука мгновенно отлетла прочь.
Между-тмъ Антонъ поравнялся съ Игнатьичемь, снялъ шапку и поклонился сперва ему, потомъ Авд.
— Здравствуй, Антоша, заговорилъ Игнатьичъ: куда Богъ несетъ?
— Къ старост, проститься, отвчалъ Антонъ: хотя со старостой онъ простился уже часа три назадъ.
— Доброе дло, что православнаго обычая не забываешь, замтилъ Игнатьичъ.
— Прости и ты меня Христа-ради, сказалъ Антонъ, и поклонился въ поясъ Итатьичу, Игнатьичъ отвчалъ ему тмъ же и поцаловался съ нимъ. Потомъ Антонъ поклонился Авд, и она ему поклонилась, но тутъ же бросила на него свой быстрый, плутовской взоръ, который смутилъ собственный его взоръ какъ-будто притупилъ всю его остроту, и смнилъ холодный румянецъ отъ мороза на другой, жаркій, игривый, мгновенно рожденный трепетнымъ біеніемъ сердца.
Съ этого дня вс думы Антона стали оттняться другими легкими оттнками: прежде занималъ его только одинъ разгулъ пылкой юности, стремленія горячей его души, просящей жизни, удовлетворялись удалыми ямщицкими гонками, шумными сходками молодыхъ парней при станціонномъ двор, веселыми играми въ пол, тогда онъ изъ прошедшаго вспоминалъ одни забавные случаи, которые могли возбудить смхъ и веселье въ говорливой бесд, потому-что и въ настоящемъ искалъ только одного веселья, а думая о будущемъ, ничмъ не отличалъ его отъ настоящаго. И теперь онъ не разлюбилъ дышать стремительнымъ воздухомъ въ быстромъ полет своей лихой тройки, не забылъ и пріятельскихъ шутливыхъ бесдъ, не пересталъ тшиться молодецкой удалью, но при всхъ этихъ порывахъ юности, часто блестлъ въ его воображеніи быстрый взоръ Авди, ея милое румяное личико, ея лукавая улыбка. Свтъ сталъ для него еще миле прежняго, жизнь и подъ морозами казалась ему такъ горячею и такъ полною привлекательной таинственности. Случалось ли ему прозжать мимо избы Игнатьича, тогда только нужно было на него смотрть, а это случалось весьма часто: онъ умлъ заставить своихъ пристяжныхъ коней красиво изогнуть шеи, по которымъ разстилались длинныя, лоснящіяся гривы, умлъ ловко править одной рукой всей тройкой, и въ то же время зоркимъ глазомъ смотрть на окна знакомой крашеной избы, рдко тамъ не встрчалъ онъ желанныхъ взоровъ или желанной улыбки, тогда онъ на мигъ приподнималъ съ головы свою ямщичью шапку, и какъ-будто не въ силахъ удержать радостнаго порыва сердца, вскрикивалъ удалымъ крикомъ на коней, и въ минуту исчезалъ въ быстрот ихъ полета. Не одну и не дв версты такъ промчится онъ, слыша все тотъ же трепетъ сердца, наконецъ мало-по-малу онъ сдерживаетъ тройку, начинаетъ задумываться, но задумываться самыми льстивыми и блестящими думами, а потомъ затянетъ какую-нибудь родную псню, въ которой вы услышите и любовь, и ясныя очи, и ретивое.
Такъ прошелъ Великій-постъ, и вотъ настала Святая-недля, она принесла Антону много радости. Двушки, по обыкновенію, стали выходить въ поле — встрчать весну, заводить игры и хороводы, къ которымъ приставали также и парни. Антонъ теперь часто могъ видться съ Авдей, могъ говорить съ ней, слышать ея рчи, смшивать свой смхъ съ ея рзвымъ смхомъ, или просто любоваться ею. У нихъ не было ни страстныхъ взглядовъ, ни страстныхъ объясненій, безъ всего этого они легко поняли, что любятъ другъ друга, любятъ такъ, какъ внушаетъ любовь сама природа, безъ тоски, безъ терзаній, безъ страданья, любятъ нжной, безхитростной любовью, для которой имъ ненужно было пріискивать ни словъ, ни выраженій: простота чувствъ оказывалась въ простот окружающей ихъ природы. И никто посторонній не могъ замтить ихъ взаимнаго чувства, которое, Богъ знаетъ почему, обыкновенно стараются скрывать, какъ въ деревняхъ, такъ и въ городахъ.
Авдина мать была хворая и слабая женщина, и хотя зорко смотрла за своей дочерью, но не могла везд за ней услдить, да и кто бы могъ укараулить сердце двушки, которая имла право праздновать праздники подъ открытымъ небомъ, среди полей и цвтовъ, праздники, установленные, кажется, самой природою. Игнатьичъ твердо былъ увренъ, что онъ воспиталъ свою внучку въ страх Божіемъ, что она никогда не забудетъ его наставленій, заботливо ласкалъ ее, и давая ей свободу веселиться съ другими, самъ проводилъ большую часть дня на станціи. Здсь онъ пилъ чай и водку, забавлялъ всхъ своими разсказами, оцнивалъ удаль ямщиковъ и доброту лошадей, а иногда, для шутки, вступалъ въ игру съ молодыми ямщиками: то-то раздавались тогда смхъ и крики. За-то вс любили Игнатьича, и въ общемъ дл всегда ему отдавали первенство. Вотъ тройка примчала усатаго барина, ему нужно лошадей на двадцать верстъ по проселочной дорог, ямщики съ любопытствомъ окружаютъ его телегу, но только одинъ Игнатьичъ возвышаетъ голосъ и торгуется съ бариномъ, никто лучше его не уметъ уговорить прозжаго дать красную цну. Наконецъ торгъ слаженъ. Игнатьичъ отходитъ въ сторону, окруженный всей толпой ямщиковъ, снимаетъ съ себя шляпу, беретъ ее въ об руки, и поварачивается съ нею во вс стороны, въ это время въ шляпу каждый ямщикъ бросаетъ свой грошъ съ особенной замткой. Прозжій слышитъ нестройные крики, видитъ толкотню ямщиковъ, и ничего не можетъ понять изъ всего этого, то понимаютъ одни ямщики, они умолкаютъ и съ нетерпливымъ любопытствомъ начинаютъ смотрть на шляпу Игнатьича, который трясетъ ее при звон грошей, наконецъ однимъ сильнымъ движеніемъ его рукъ изъ шляпы вылетаетъ грошъ. ‘Чей, чей?’ раздаются голоса ямщиковъ, бросившихся смотрть выпавшій грошъ, рзко отмченный зубомъ. За этими вопросами тотчасъ же послышались другіе возгласы: ‘Антона! Антона!’ Игнатьичъ взялъ грошъ и поднесъ его къ Антону.
— Твой, Антоша?
— Мой! отвчалъ Антонъ.
— Такъ позжай же съ бариномъ, а посл, какъ водится, угостишь насъ чаемъ.
— Ладно, ддушка! замтилъ Антонъ, и весело побжалъ готовить лошадей.
Скоро ухарская тройка помчала барина, который торопилъ Антона и сулилъ ему на водку. Въ это время Авдя возвращалась домой, неся на плеч коромысло съ ведрами воды, она издали узнала, какъ лошадей, такъ и того, кто ими правилъ, и смотрла имъ въ слдъ, пока они не скрылись, поворотивъ на проселочную дорогу. Тогда Авдю стали мучить догадки, куда Антонъ повезъ барина — это было простое двичье любопытство — угадать то, что, повидимому, вовсе не было любопытно. Подходя къ своимъ воротамъ, она встртила Степу, который, рзво прискакивая, бжалъ домой со станціи.
— Далеко ли похалъ этотъ баринъ? спросила она брата, желая на-самомъ-дл, знать по о барин, а объ Антон.
— Въ сельцо за двадцать верстъ, отвчалъ Степа, припрыгивая на одной ног: его досталось везти Антону, счастливецъ такой, что просто завидно….
— А не бось теб хотлось?
— Еще бы нтъ, баринъ съ виду добрый, врно много на чай дастъ.
— Хорошо, какъ угодишь ему, а если нтъ, то и разсердится пожалуй, вотъ теб и чай, а Антонъ, врно, получше тебя угодить съуметъ.
— Отъ чего такъ? съ оскорбленнымъ самолюбіемъ спрашивалъ Степа: вишь расхвасталась Антономъ, а я чмъ его хуже?
— Онъ больше тебя здитъ, больше знаетъ снаровки, да лучше знакомъ и съ дорогами.
— Много ты знаешь, ддушка побольше тебя знаетъ, а и онъ никогда не говоритъ, что я хуже другихъ зжу!
— Ну полно, Степа, не сердись, я такъ, пошутила: вдь Антонъ все-равно долженъ будетъ васъ поить чаемъ!
— Разумется, долженъ!
— Ну, такъ о чемъ же тужить! Разочти, когда онъ воротится, тогда и жди его на станціи!
— Когда онъ воротится? Часа четыре проздитъ! замтилъ Степа и скрылся въ воротахъ своего двора.
— Часа четыре! примолвила за нимъ Авдя, и посмотрла на солнце, которое показывало крестьянскій обденный часъ.
Оставивъ ведра въ сняхъ, Авдя вошла въ избу, вытерла большой дубовый столъ и стала сбирать къ обду.
Скоро воротился и Игнатьичъ, помолился передъ образомъ, слъ за столъ въ переднемъ углу, а за нимъ услась и вся семья.
— Правда, ддушка, Авдя говоритъ, что я хуже Антона правлю тройкой, а? спрашивалъ за обдомъ Степа у своего дда.
— Да, въ лта Антона и ты будешь ямщикъ нехуже его, отвчалъ Игнатьичъ: въ твои лта онъ былъ такой же какъ и ты, Авдя не даромъ дочь и внучка ямщика: уметъ сказать, кто лучше, кто хуже другихъ правитъ. А Антонъ славный парень, и собой удалецъ, и дло свое знаетъ, не ударитъ лицомъ въ грязь, жаль что въ семь-то живетъ негодной, братъ пьяница, братнина жена — вздорная баба, а то хоть кому бы женихъ….
Все это Игнатьичъ говорилъ съ разстановкой, безпрестанно посматривая на Авдю, у которой вспыхивалъ розовый румянецъ.
— Ну, когда зайдетъ слово о женихахъ, замтила мать, то Тимофей будетъ женихъ получше Антона.
— Гд жъ Тимофею тягаться съ Антономъ, отвчалъ на это Игнатьичъ: правда, семья у него добрая и благочестивая, да съ виду-то ему далеко до Антона: и собой-то не такой молодецъ, и проворенъ-то не такъ, а Антономъ я всегда любуюсь…..
— Что ты въ немъ нашелъ передъ всми молодецкаго и проворнаго, говорила мать: по мн такъ Тимофей лучше!
— Ужъ если пошло на оцнку, такъ у Авди спросить, шутя говорилъ Игнатьичъ: кому же и оцнять молодцевъ, какъ не красной двиц, что ты скажешь, Авдя?
— Не знаю! смясь отвчала Авдя.
— Полно, не знаешь, скажи, что Антонъ лучше, докажи, что твой ддъ правь и не ошибается….
— Извстно, Антонъ лучше, заговорилъ Степа: ужъ что ты, ддушка, скажешь, то всегда правда.
— Спасибо теб, внукъ, а вотъ внучка только краснетъ и не хочетъ оправдать дда.
— Полно, батюшко, сказала мать: нашелъ что у двки спрашивать, скажи, кто лучше, а тамъ и Богъ знаетъ что затолкуютъ, ославятъ ни за денежку.
— Здсь нтъ чужихъ людей: я, да ты, да братъ — не кому ославить. Знать Авд ни Антонъ, ни Тимофей не нравятся. Ну, полно стыдиться, дурочка, вдь я такъ пошутилъ….
И за тмъ Игнатьичъ ласково взялъ внучку за подбородокъ, посмотрлъ ей въ глаза и потомъ погладилъ по головк. Онъ велъ рчь не къ тому, чтобы въ чемъ-нибудь обличить Авдю, но потому-что ему въ-самомъ-дл нравился Антонъ, про котораго онъ часто думалъ: ‘хорошая была бы пара съ Авдей’, ему только не нравилась семья, въ которой жилъ Антонъ.
Недологъ сельскій обдъ, но за-то сладкій и пріятный сонъ приноситъ онъ съ собою. Вс легли спать, не ложилась только одна Авдя: она прибрала избу, вымылась, расчесала свои волосы, заплела ихъ въ длинную косу, посмотрла на солнце, потомъ положила въ корзинку свой сарафанъ, который стирала еще поутру, и за тмъ нсколько разъ откашлянулась, съ намреніемъ разбудить мать. Та дйствительно проснулась, поворотилась, и посмотрла на Авдю.
— Пора вставать, мамочка, солнышко давно спускается, вс спятъ, а мн надо идти на рчку.
— Ну ступай! звая проговорила мать и повернулась на другой бокъ.
Авдя взяла на плечо корзинку, вышла въ огородъ, изъ огорода въ поле, и пошла прямо по тропинк къ мельниц. Легко ступала она по измятой трав, изогнувъ свой тонкій станъ и поддерживая одной рукой на плеч корзинку, другою же то отгоняла неотвязныхъ комаровъ, то срывала какой-нибудь красивый цвтокъ, то поправляла на себ русые волосы. Она безпрестанно прислушивалась и къ звону колокольчика, и къ скрипу телеги, обращала во вс стороны живые глаза, а иногда поднимала ихъ къ солнцу.
Мельница стояла на распутіи двухъ дорогъ, которыя тянулись подъ острымъ угломъ узкими срыми полосами на необозримо ровномъ пространств. Мимо нея вилась также узкая рчка и терялась въ своихъ извилинахъ, такъ что глазъ недолго могъ за нею слдить съ одного мста. Здсь-то, на берегу, остановилась Авдя, поставила на землю корзинку, и потомъ въ рчной вод принялась полоскать свой сарафанъ, обращая часто взоры на пыльныя дороги, но тамъ не чернлась ни одна точка, не поднималась ни одна пылинка.
Окончивъ работу и разложивъ на траву цвтной сарафанъ, она сла тутъ же подл, стала срывать травку и цвтки, какіе ей попадались подъ руку, хотя сама, кажется, не примчала своего дйствія, и, можетъ-быть, даже не хотла бы срывать ихъ, но все это длалось какъ-будто само, безъ собственнаго ея вдома. Въ это время она думала о разговор, который завелъ за обдомъ ддушка. ‘Онъ говорилъ объ Антон, думала она: такъ лукаво на меня поглядывалъ, прежде онъ никогда не заводилъ такой рчи, а мн бы, глупенькой, ненужно было краснть, слушать бы просто, какъ я всегда его слушаю, такъ нтъ, покраснла, сама слышала, какъ кровь заиграла на щекахъ, ахъ, зачмъ я покраснла! онъ можетъ Богъ знаетъ что подумать, а во всемъ виноватъ Степа: нужно было спрашивать, лучше ли его правитъ Антонъ, ужъ разумется лучше, кто этого не видитъ. И долго надъ однимъ и тмъ же предметомъ кружилась Авдина дума, подобно голубю, который, кружась надъ зерномъ, кажется, хотлъ бы угадать, западня это или просто зерно, занесенное втромъ, и никакъ не могла понять двушка, что значила ддушкина рчь.
Наконецъ ея дума была прервана голосомъ, который своей неожиданностію заставилъ-было Авдю вздрогнуть, но она тотчасъ же привтливо улыбнулась, узнавъ въ немъ голосъ мельничной сиротки, восьмилтней двушки, которая жила на мельниц.
— Кого ты ждешь, Авдя? спросила двушка, и своимъ нежданнымъ голосомъ, какъ мы сказали, заставила Авдю вздрогнуть.
— Ахъ, это ты, Таня, какъ ты меня испугала! Сколько же у тебя цвтовъ! въ обихъ рукахъ!
— Я хотла ихъ бросить въ тебя, да боялась, что ты разсердишься. Ты кого-нибудь ждешь?
— Нтъ, кого мн ждать! Я полоскала свой сарафанъ, а теперь его сушу. Ты давно въ пол?
— Давно-давно, обгала все поле, набрала вотъ сколько цвтовъ, посмотри какіе хорошенькіе!
— А видла, какой здсь прохалъ баринъ?
— Видла! Его везъ Антонъ, знаешь, вашъ ямщикъ. Я было подбжала къ дорог, баринъ посмотрлъ, на меня, а Антонъ погрозилъ кнутомъ, да еще и закричалъ: ‘вчно подъ лошадей суешься’, а халъ такъ, что посл цлый часъ пыль не улегалась.
— А прозжалъ онъ назадъ?
— Нтъ, еще не прозжалъ.
— Да ты хорошо видла? Можетъ-быть, ты прозвала?
— Нтъ, нтъ, не прозвала, я все была въ пол, такъ ты его ждешь?
— Сказала, что никого не жду, а сушу свой сарафанъ, вотъ сейчасъ и домой пойду, дай мн твои цвты, я теб совью внокъ.
— Ахъ, свей, свей! съ радостью закричала двушка, всыпала вс свои цвты къ Авд въ колни, и сама съ любопытствомъ присла подл нея. Авдя искусными и привычными руками въ минуту свила прелестный внокъ и положила его на косматую, всклоченную голову двушки, которая съ восторгомъ побжала смотрться въ воду, и долго тамъ собой любовалась, не замчая ни грязныхъ пятенъ на своемъ лиц, ни своихъ лохмотьевъ. Въ это время Авдя успла свить другой внокъ, потомъ поспшно вскочила, подбжала къ рчк, на минуту задумалась, и прошептавъ чуть слышно: ‘уплыветъ — счастье, остановится — несчастье’ быстрымъ взмахомъ руки бросила его въ воду. Внокъ палъ ребромъ, погрузился, произвелъ въ вод нсколько круговъ, и посл тихо-тихо поплылъ, послушный прихотливо-вьющимся струямъ. Авдя шла за нимъ, слдя любопытнымъ и вмст боязливымъ взоромъ. Таня молча на нее смотрла и казалось что-то вспоминала или о чемъ-то размышляла, не выпуская изъ виду и плывущаго внка. Вдругъ онъ задлъ за камень и остановился.
— За чмъ же ты остановился? прошептала двушка, и сама остановилась противъ него. Подумавъ нсколько, она окинула кругомъ глазами и поспшно подошла къ шесту, воткнутому въ землю. Выдернувъ его изъ земли, она снова воротилась къ внку, достала его шестомъ, и тотчасъ же снова бросила въ воду. Опять онъ поплылъ, оспариваемый то тою, то другою струей, пока наконецъ одна изъ нихъ не прибила его къ берегу, гд онъ зацпился за колючій чертопологъ И остался неподвиженъ.
Ничего не сказала Авдя, только немножко нахмурилась, отошла въ сторону и снова сла подл своего сарафана.
— Ты гадала, Авдя? съ таинственнымъ видомъ ее спрашивала маленькая Таня, подбжавъ къ ней въ своемъ внк. Но Авдя ничего на это не отвчала любопытной двушк.— И внокъ не уплылъ, продолжала малютка: это жалко — ты такая хорошенькая, добренькая — я думала, что онъ поплыветъ далеко-далеко.
Занятая своимъ внкомъ, Авдя и не примтила, что на дорог уже давно вьется пыльной столпъ, въ которомъ, по мр его приближенія къ мельниц, можно было разсмотрть ямщичью тройку. Въ телег сидлъ молодой ямщикъ и халъ легкой рысью, поравнявшись съ мельницей, онъ своротилъ къ рчк, сдержалъ лошадей, и сойдя съ телеги, сталъ ихъ поить, Въ то же время онъ примтилъ въ нкоторомъ отъ себя разстояніи Авдю, сидящую на травъ вмст съ мельничной сироткой.
— Знать не даромъ надо мной вилась ласточка, когда я выхалъ изъ села! говорилъ онъ, подходя къ Авд.
— Ахъ, Антонъ! весело сказала Авдя, поднявъ свою задумчивую головку: а я и не слыхала, какъ ты пріхалъ!
— А ты меня дожидала, моя красавица?
Закраснлась немного Авдя на этотъ нескромный вопросъ Антона, и никакъ не хотла сознаться, что она его дожидалась.
— Отъ чего я могла тебя дожидать? Я здсь полоскала свой сарафанъ, и только что хотла идти домой….
— Подожди немножко, что теб дома длать! дай мн съ тобой наговориться, я такъ радъ, что могу безъ людей молвить теб два-три слова.
Антонъ слъ противъ Авди, которая такими ясными очами смотрла на него, такой милой и сердечной улыбкой улыбалась ему, что въ эту минуту самый недоврчивый и ревнивый любовникъ уврился бы вполн, что она его любитъ, какъ только можетъ любить двушка, воспитанная внушеніями родной природы. Между-тмъ маленькая Таня, оставивъ Авдю при первомъ приближеніи Антона, удалилась къ вод, и тамъ, не обращая никакого вниманія на бесдующихъ, нашла какое-то свое дло.
— Ахъ какъ здсь хорошо, говорилъ Антонъ, садясь на траву и смотря на Авдю: право, еслибы ты была цвтокъ, и росла на этомъ пол, я бы никогда его не оставилъ.
— Нашла бы туча, пошелъ бы дождь, и ты, врно, безъ оглядки побжалъ бы въ свою избу, шутливо замтила Авдя.
— Нтъ, Авдя: какъ вс наши поселяне молятъ у Бога дождя, чтобъ хорошо росла трава, ставятъ образамъ свчи, и радуются если Богъ услышитъ ихъ молитву, такъ бы и я молился объ этомъ дожд, и все бы думалъ только о теб, такъ бы и я сталъ, радоваться дождю: зналъ бы, что онъ освжитъ мои родимой цвтокъ.
— Ты только такъ говоришь это, отъ того, что знаешь, что я никогда не сдлаюсь цвткомъ, да я и не хочу имъ сдлаться, я люблю цвты, но все же лучше бгать вольно но полю и любоваться ими всми, чмъ рости на одномъ мст, какимъ бы ни было красивымъ цвткомъ, что изъ того, что вс будутъ тобой любоваться, мн всегда бываетъ стыдно, когда на меня вс смотрятъ, а на цвтокъ будутъ смотрть недолго, тотчасъ и сорвутъ. Пусть цвтку завидуетъ тотъ, кого обидлъ рокъ, а намъ что завидовать, чего желать? не правда ли?
Антонъ молча смотрлъ на Авдю, и въ-самомъ-дл чувствовалъ, что ему некому завидовать.
— Знаешь что, Авдя, наконецъ сказалъ онъ посл минутнаго молчанія: я хочу тебя просить у твоего ддушки — послать къ нему посвататься Сидоровну. Онъ согласится? не откажетъ?
Авдя закраснлась отъ этого нежданаго предложенія Антона, и даже смутилась, потупивъ стыдливыя очи, ея сердце сильно забилось: она вспомнила обденный ддушкинъ разговоръ, вспомнила свое недавнее гаданье съ внкомъ, все это родило въ ней какое-то боязливое и предразсудочное чувство, съ которымъ тсно связана жизнь людей, взросшихъ въ пол, подъ таинственнымъ покровомъ загадочной для нихъ природы. И не ршалась Авдя сказать ни ‘да’, ни ‘нтъ’.
— Ты молчишь, продолжалъ Антонъ: точно мои слова тебя испугали…. Авдя!… я теб любъ…. о чемъ же ты задумалась…. или думаешь, что ддушка мн откажетъ?
— Подожди немного, Антонъ, тихимъ и нжнымъ голосомъ говорила Авдя, не поднимая глазъ: подожди, пусть пройдетъ снокосъ, тогда длай, что хочешь, а теперь….
— Что-же теперь? чего ты боишься? Примта есть только на май — мсяцъ, а онъ уже прошелъ.
— Да, но мн предчувствуется что-то недоброе, какъ-будто само сердце говоритъ: подожди немного.
— Перестань, Авдя, говорить это: сердце бьется всегда, когда замышляешь какое-нибудь важное дло, и что можетъ быть съ нами недобраго? Разв ддушка откажетъ, да ддушка, кажись, всегда былъ со мной ласковъ….
— Да, онъ и сегодня за обдомъ хвалилъ тебя, но знаешь что, ты не разсердишься, если я теб скажу….
— Говори…. за что мн сердиться, если во мн есть что худаго отъ меня самаго, такъ я постараюсь поправиться, и полюбиться твоему ддушк.
— Нтъ не то, ему только не нравится твоя семья, говоритъ, что…. это онъ говоритъ, а не я, я не знаю твоей семьи….
— Моя семья!… А что мн моя семья? съ юнымъ пыломъ прервалъ Антонъ Авдю: мои братъ — не отецъ мн, моя невстка — не мать! Разв я не могу ихъ оставить и жить своей избой? разв у меня нтъ тройки, и я не въ силахъ заработать себ хлба? разв это можетъ быть помхой нашему доброму житью-бытью? Нтъ, Авдя, ты не бойся ддушкиной рчи, если и мн ддушка скажетъ въ укоръ о моей семь, то я вотъ что скажу ему: я такой же ямщикъ, ддушка, какъ и ты, если ты себ нажилъ самъ добрую избу и сытный хлбъ, то и я могу ихъ нажить, ты прожилъ свои вкъ въ похвалу отъ людей, и мн не слдъ отставать отъ тебя, а своей Авди не дамъ никому въ обиду, ужъ разв самъ Богъ на насъ пошлетъ несчастіе, а отъ насъ самихъ не придетъ оно. Вотъ что я скажу твоему ддушк!
Внимательно слушала Авдя всю эту рчь, поднявъ на Антона свои прелестные глаза, въ которыхъ таилось много любви и доврчивости. Она видла, что Антонъ ждетъ отъ нея словъ или возраженій, и сама не знала, какъ и что сказать ему, она только, по какому-то безсознательному побужденію, отвела глаза въ другую сторону, и замтила тамъ маленькую Таню, которая, вытащивъ изъ воды зацпившійся у берега внокъ, усердно его отряхала, не обращая вниманія, что брызги летли ей на платье. Этотъ внокъ бросился Авд въ глаза совсмъ не тми милыми цвтами, изъ какихъ его недавно свила ея собственная рука: съ его стебельками и листками какъ будто свился новый, печальный цвтокъ, который смотрлъ уныло на Авдю и говорилъ ей: сюда вплела меня судьба, удержавшая твой внокъ у камня.
— Разв и это не заставитъ твоего ддушку согласиться, снова началъ Антонъ, не дождавшись Лидиной рчи: али онъ еще что-нибудь говорилъ теб?.
— Нтъ, Антонъ, больше онъ ничего не говорилъ мн, да зачмъ намъ такъ спшить? Подожди немного, если ты меня любишь…. я боюсь, что теперь ддушка не согласится, а онъ, если что сказалъ разъ, такъ ужъ потомъ ничмъ его не уговоришь, не перемнитъ слова. Постарайся еще больше ему полюбиться, такъ чтобъ онъ самъ захотлъ быть твоимъ ддушкой….
— Быть-такъ…. отвчалъ Антонъ, ршительно махнувъ рукою: видно судьба съ тобой свела меня сегодня, а я хотлъ завтра же, не спросясь тебя, идти къ свах, да быть такъ…. подожду, какъ ты хочешь, моя красавица….
— Ахъ, Антонъ, посмотри, какая пыль поднялась на дорог, кто-то детъ, не хорошо будетъ, если насъ увидятъ вмст, Богъ знаетъ, что наскажутъ злые языки, поди скорй къ своимъ лошадямъ, а я побгу домой.
Съ этимъ словомъ Авдя вскочила на ноги, собрала свой сарафанъ, который уже усплъ совершенно высохнуть, положила его въ корзину, и съ милой улыбкой, кивнувъ Антону головкой, поспшила по старой тропинк.
— Прощай, Авдя, моя красавица! Сказалъ Антонъ, и побжалъ къ лошадямъ.
Дорогою Авдя вычислила по солнцу, что она долгое время пробыла на рчк, и предчувствуя матерній допросъ, выдумала сказать, что она просидла у своей подруги, Степаниды.
Черезъ нсколько дней, пять или шесть молодыхъ ямщиковъ собрались подъ вечеръ вокругъ трактирнаго стола, и прихлебывая горячій чай изъ блыхъ кружекъ, вели дружелюбную бесду, вс они были парни холостые, удалые, подобно Антону, который былъ тутъ же, и потому много-много чего переговорили и пересмяли, прежде чмъ паръ пересталъ виться клубомъ изъ ихъ кружекъ.
— Сколько гривенниковъ выйдетъ на этотъ проклятый чай, наконецъ сказалъ одинъ изъ нихъ: а что толку, хорошо пока пьешь, а выпилъ — только еще хочется.
— Да, братцы, замтилъ другой: не будь чаю, да водки, много бы у нашего брата скопилось денегъ.
— Эхъ выдумали о чемъ тужить, говорилъ Антонъ: хорошо, такъ пейте — пока прозжіе есть, будутъ и деньги, а прозжіе всегда будутъ, а даютъ они вамъ на чай, ну и пейте чай.
— Толкуй-тутъ, ты, пригожій со своимъ пригожимъ карманомъ, а пропьешь все на чаю, какъ я, такъ не на что и невст будетъ купить подарокъ, какъ. вздумается жениться.
— Неужто ты хочешь жениться, насмшливо замтилъ Тимофей: да какая за тебя, гуляку, пойдетъ!
— Не смйся горохъ, не лучше бобовъ: ты думаешь, что только ты одинъ и женихъ всмъ невстамъ, ожжешься, Тимоша — не хвались, а прежде Богу помолись.
— А Тимоха скоро женится, замтилъ другой ямщикъ: онъ ужъ и то такимъ женихомъ смотритъ на всхъ двушекъ,
— Отъ чего-жъ и не жениться? отвчалъ Тимофей: васъ на свадьбу позову,— попируете!
— На комъ же, Тимоша, ужъ не на Авд ли? Сдается мн, что ты за ней ухаживаешь, да жениховскимъ глазомъ посматриваешь.
— Да, Авдя славная двушка, говорилъ Тимофей: и я не прочь бы за нее посвататься, всмъ взяла, голубушка!
— Что жъ, сватайся, Игнатьичъ отдастъ, посмотри отдастъ, вспомяни мое слово.
— Бабушка-то гадала, да на двое сказала! замтилъ Антонъ, досадуя, что и другой еще иметъ свои виды на Авдю.
— Ого! и Антону стало завидно, и ему хочется быть Авдинымъ женихомъ, онъ ужъ о бабушкиномъ гаданьи заговорилъ, да какъ быть — двоихъ на одной не повнчаютъ, а Авдя не прочь бы за Тимоея, онъ всегда около нея вьется такой лисицей, да и она, кажется, глядитъ на него…. ой-ой-ой….
Весь этотъ разговоръ вс приняли за шутку, только не до шутки было Антону: онъ досадовалъ и на своихъ товарищей, которые вздумали говорить про Авдю, и на себя, что онъ никогда не примчалъ за Тимофеемъ и за тмъ, какъ Авдя съ нимъ обходится. Онъ не зналъ, кому врить, себ ли, Авд ли, словамъ ли, сказаннымъ за минуту, и въ первый разъ самое непріятное чувство шевельнулось въ его сердц, но онъ старался запить чаемъ всю свою досаду, чтобъ ее скрыть отъ посторонняго глаза. Много еще шутокъ и остротъ сыпалось на долю Тимофея, Авди и Антона. Тимофей смялся отъ чистаго сердца, но Антонъ самымъ принужденнымъ смхомъ, безпрестанно повторяя въ ум: пробжалъ заяцъ черезъ мою дорогу.
Ночь досталась Антону чередоваться на станціи — тутъ-то ему было приволье предаться своимъ думамъ. Вс другіе ямщики, завернувшись въ тулупы, преспокойно растянулись, какъ кому пришлось, у самого крыльца станціоннаго дома, и спали, не чувствуя жесткой постели. Не спалось только одному Антону, онъ сидлъ на ступеньк лстницы, и смотрлъ то въ ту, то въ другую сторону, безъ всякаго впрочемъ намренія что-нибудь увидть — ему все было здсь знакомо отъ самого дтства, и глаза переходили съ одного предмета на другой только потому, что въ это время на ихъ долю не доставалось никакого дла: его отняли у нихъ сердечныя думы Антона, который думалъ объ Авд, о Тимофе и о многомъ-многомъ, что все сцплялось одно съ другимъ.
На ту пору не было никого и прозжихъ, хотя ночь какъ-будто нарочно была назначена для путниковъ: и кому жъ, какъ не имъ, было наслаждаться ею. Всякій, кто не оставлялъ своего угла, давно уже спалъ, слдуя обычаю, заведенному искони вка, только одинъ путникъ могъ любоваться этой русской поэтической ночью, когда свтъ мсяца могъ бы показаться экономному, холодному человку напраснымъ свтомъ, потому-что и безъ него ночь позволяла видть вс предметы и даже узнавать знакомыя лица, но для человка, любящаго разнообразныя картины природы, жаждущаго дышать ея таинственнымъ вяніемъ, этотъ мсяцъ, съ своимъ томнымъ блескомъ, былъ бы нелишнимъ надъ обширными зелеными полянами. Дорога блестящей ровной полосой тянулась безконечно-далеко въ об стороны, принимая на себя узорчатую тнь, то отъ мелкаго кустарника, то отъ верстоваго столба, то отъ груды щебня, на поляхъ все серебрилось и ничто не нарушало таинственнаго покоя, какъ-будто все было дивно-очаровано мановеніемъ волшебницы-ночи. И какъ тутъ не наслаждаться путанку, особенно если онъ летитъ на быстрой тройк! Если онъ любитъ мечтать, то что за чудныя мечты полетятъ къ нему, закружатся нцдъ нимъ и раскинутся въ живыя очаровательныя картины! Если онъ меланхоликъ и любитъ тихую, нужную грусть, то здсь, при уныломъ блеск луны, отъ насытитъ душу этой грустью, если онъ мчится отъ измны своей возлюбленной, то здсь подъ свтлымъ покровомъ ночи, при краснорчивомъ безмолвіи природы, проклятіе замретъ на его устахъ, отойдетъ желчь отъ сердца, и онъ найдетъ мирное утшеніе.
И Антонъ чувствовалъ вліяніе этой ночи, сначала его досада превратилась въ тихую грусть, которую онъ вздумалъ выразить протяжнымъ, унылымъ напвомъ русской псни, но она разбудила одного стараго ямщика, спавшаго у крыльца, подъ теплымъ тулупомъ, онъ поднялъ голову, назвалъ Антона полунощникомъ, и сердито заворчалъ на его не своевременное пніе. Антонъ не сказалъ старику ни слова, но замолчалъ, и снова задумался: онъ вспомнилъ о своемъ свиданіи съ Авдей у мельницы, вспомнилъ, сколько любви она ему высказала своими взорами и улыбкой, и за этимъ силился оправдать ее и согнать съ нея ту тнь подозрнія, какую набросила-было недавняя рчь ямщиковъ, Теперь только на Тимофея смотрлъ онъ несовсмъ пріязненно, называя его зайцемъ, который перебгаетъ черезъ его дорогу. Но скоро и Тимофей сталъ оправдываться въ его воображеніи, представляясь ему весельчакомъ, который любилъ пошутить и посмяться.
Такимъ-образомъ, благодаря успокоительной ночи, Антонъ немножко примирился со всми и вскор самъ задремалъ на ступеняхъ лстницы, а во сн, разумется, увидлъ то, о чемъ думалъ на яву.
Черезъ два дня было воскресенье, день, въ который двушки собираются въ поле въ своихъ лучшихъ сарафанахъ, приманиваютъ туда собою молодцевъ и заводятъ игры съ хороводами. Солнце уже пробжало боле половины разстоянія отъ полудня, когда Антонъ, не то веселый, не то скучный, возвращался со своей тройкой на станцію. Подъзжая къ ней онъ увидлъ Таню, которая, запыхавшись, перебгала черезъ дорогу.
— Куда ты, Таня, такъ торопишься? закричалъ ей Антонъ.
—….. Въ поле… на красную горку, тамъ уже давно собрались вс наши, и Авдя тамъ отвчала двушка, и снова побжала, что было силы.
Антонъ пріударилъ лошадей и рысью въхалъ на свой дворъ. Немного нужно было времени, чтобы отпрячь тройку и вознаградить ее за дневной трудъ, недолго было Антону принарядиться попразличному и дойти до красной горки. Здсь старики и молодые стояли, сложивъ руки, и внимательно слдили за разнообразными тлодвиженіями двицы и молодца. Двушка, красивая, статная, съ пышной косой, въ убористомъ сарафан, выступала павой или плыла утицей, то сложивъ у груди свои руки, то легко и красиво изогнувъ станъ, схватывалась за него лвою рукой, и поднявъ правую, кокетливо вертла плечами, нжно улыбалась и поднятой рукой какъ-будто звала молодца, то не отрывала отъ него своихъ глазъ, мило повертывая головкой, то вдругъ, потупивъ стыдливо взоры, какъ будто убгала его. А онъ, этотъ молодецъ, жадно смотрлъ на красавицу, и своими разноообразными простыми движеніями точно хотлъ выразить восторгъ своего сердца: то вертлъ надъ головой шляпу, то, сложивъ руки, выдлывалъ затйливыя на, то, подперевъ руками бока, мгновенно присдалъ и потомъ гоголемъ подступалъ къ красавиц.
Это была русская пляска, а плясали Авдя и Тиможеи, подъ звонъ балалайки. Нкоторые говорятъ, что любовь, творецъ многихъ длъ, изобрла и эту пляску. Въ-самомъ-дл, прослдивъ внимательнымъ окомъ за всми этими движеніями, едвали можно будетъ противоречить такому замчанію. Любовь хитра на выдумки: если она не имла довольно случаевъ выражаться въ словахъ и рчахъ, какъ чувство, запретное въ глазахъ нашихъ предковъ, то вотъ она съумла выразиться въ движеніяхъ, въ пантомим, понятне и краснорчиве всякихъ словъ: она изобрла пляску, которою тшатся молодые и восхищаются старики, вспоминая свою молодость. Это не танецъ, который требуетъ искусства отъ ногъ, часто весьма краснорчивыхъ въ своихъ изящныхъ на, здсь дйствуютъ не столько ноги, сколько глаза, улыбка, милыя движенія головы, плечъ, рукъ и всего стана, видно, что не чувство веселья изобрло эту пляску, въ которой нтъ быстрыхъ, страстныхъ стремленій, порывистыхъ восторговъ, но въ ней отпечатало свой характеръ русское сердце, тихое и нжное въ сладкой любви, тоскливое въ ея страданіяхъ. И вотъ она переходитъ въ народ отъ поколнія къ поколнію, не измняясь въ своей прелестной простот, какъ родная принадлежность влюбленныхъ, какъ утха невлюбленныхъ.
Антонъ издали замтилъ эту пляску, но не спшилъ подойти къ другимъ зрителямъ, которые большимъ кругомъ окружали пляшущихъ, а закусивъ губу, остановился въ нкоторомъ отъ нихъ отдаленіи.
Авдя плясала восхитительно, не имя впрочемъ другаго намренія, какъ отличиться передъ толпой зрителей — честолюбіе, свойственное двушк ея лтъ, какъ на пол, такъ и на паркет. Антонъ и самъ бы восхитился пляской своей Авди, еслибы передъ его глазами не вертлся тутъ же Тимофей. Теперь ему было только досадно, зачмъ Авдя такъ ласково смотритъ на этаго Тимофея, зачмъ такъ мило ему улыбается, стало еще досадне, когда въ конц пляски раздались слова Игнатьича: ‘славно Авдя, славно Тимоша’! Авдя, безпечная Авдя, думала только объ одномъ весельи, и не подозрвала, что на нее сердится одинъ парень за то, что она пляшетъ такъ, какъ на ея мст стала бы плясать и всякая двушка. За недлю назадъ Антонъ не тревожился бы много, съ кмъ и какъ пляшетъ Авдя, тогда бы онъ только на нее смотрлъ, и этимъ бы былъ доволенъ, но теперь его воображеніе, настроенное опасеніями, внушало ему то, чего вовсе и не было. Пляска кончилась, а онъ все еще стоялъ и задумчиво смотрлъ на шумную толпу.
— О чемъ задумался, Антонъ? наконецъ онъ услышалъ знакомый голосъ одного ямщика, который незамтно къ нему подошелъ и слегка ударилъ его по плечу.
— Вспомнилъ, отвчалъ Антонъ, что сегодня на дорог у моего срки распустился черезсдельникъ, я поправилъ, прохалъ верстъ пять, а онъ опять распустился…..
— Вотъ что! замтилъ ямщикъ: да что теб то тужить объ этомъ, вдь ты парень холостой, не женатой, вотъ еслибъ приключилось это мн, женатому, тогда другое дло, тогда бъ было о чемъ задуматься, да закручиниться, значитъ безъ меня жена шалитъ дома, забываетъ заповдь Божію, а теб-то что…..
— А мн-то что! протяжно произнесъ Антонъ: да, твоя правда, мн нечего тужить, да бояться обмана, съ усмшкой прибавилъ онъ, помолчавъ немного.
— Случись съ женатымъ такая притча, замтилъ тотъ же ямщикъ: такъ радъ бы не тужить, а тужится, вотъ женишься, такъ самъ испытаешь.
— Радъ бы не тужить, да тужится, проговорилъ про себя Антонъ, и пріободрившись подошелъ къ Степанид. Степанида была видная и статная двушка, иные считали ее даже лучше Авди, потому-что она была румяне и полне, въ играхъ у нея было боле рзвости, въ рчахъ боле смлости.
— Какъ ты сегодня нарядилась, Степанида, сказалъ ей Антонъ: любо посмотрть что за красавица, просто лучше всхъ.
— Теб хочется, чтобы и я тоже тебя похвалила, со смхомъ отвчала Степанида: похвалила бы, да не за что, вотъ Тимофея такъ стоитъ похвалить, видлъ, какъ онъ плясалъ съ Авдей, даже и теб такъ не проплясать.
— Гд намъ равняться съ Тимофеемъ, вдь Тимофей на все собаку сълъ, и проплясать, и васъ околдовать, красныхъ двушекъ: а мы посмотримъ, посмотримъ, да и видимъ, что грибъ съли.
— Говоришь одно, а думаешь, врно, другое, лукаво замтила Степанида.
— Зачмъ думать другое, говорю что думаю.
— Ну такъ врно теб сегодня заяцъ перебжалъ дорогу, ты совсмъ непохожъ на Антона.
— Нтъ, заяцъ-то пробжалъ не сегодня, а сегодня только черезсдельникъ распустился…
— Поди прочь! не стоитъ слушать твои рчи.
— Какая ты сегодня сердитая, а я назвалъ тебя краше всхъ!
— Что жъ, если ошибся, такъ попроси прощенья!
— Нтъ, не ошибся, а ты дашь отвтъ Богу, что отъ тебя изсохнетъ не одно ретивое.
Долго еще Антонъ любезничалъ со Степанидой, примшивая иногда къ своимъ словамъ досадныя и злыя замчанія. и всегда такъ, чтобъ видла и слышала Авдя. Она въ-самомъ-дл видла и слышала Антона, напрасно ждала, что онъ подойдетъ къ ней, и не зная за собой никакой вины, разсердилась и надула было губки.
— Что-жъ, двушки, начните въ горлки! раздался голосъ одного стараго ямщика, которому отозвались вс двушки и парни общимъ голосомъ согласія. Парни подавали руки двушкамъ и становились пара за парой. Тимофей подошелъ къ Авд, которая смотрла въ ту сторону, гд былъ Антонъ, и дожидала, что онъ подойдетъ къ ней и возметъ ее себ въ пару, но Антонъ подалъ руку Степанид, и нарочно смшилъ ее, смясь и самъ, чтобы показать видъ безпечности. Тогда Авдя пошла съ Тимофеемъ.
Началась игра, въ которой была радость удалымъ и проворнымъ, и бда неповоротливымъ, вс бгали до упаду. Наконецъ послднему досталось горть Антону, который, нарочно такъ приноровилъ: ему нужно было поймать только Авдю, потому онъ позволялъ всмъ первымъ разъединяемымъ парамъ снова соединяться. Но вотъ побжали Авдя и Тимофей: проворный Антонъ далеко загналъ Тимофея, потомъ бросился въ слдъ за Авдей и поймалъ ее на значительномъ разстояніи отъ толпы.
Оба они утомленные взявшись за руки, шли тихо и молча, искоса поглядывая другъ на друга. Наконецъ Авдя прервала молчаніе.
— Ты на меня сердитъ, Антонъ? спросила она.
— За что мн на тебя сердиться, разв за то, что ты хорошо пляшешь?
— Сегодня ты ни разу не подошелъ ко мн, не сказалъ мн ни одного привтливаго слова.
— Что жъ мн было подходить къ теб, когда ты все была съ Тимофеемъ — теб и безъ меня было весело.
— Антонъ, такъ-то ты меня любишь! съ упрекомъ сказала двушка, и посмотрла на Антона такими глазами, въ которыхъ свтились даже слезы, что Антонъ въ мигъ забылъ всю свою досаду и готовъ былъ просить прощенье у обиженной Авди, но въ это время они подходили къ ожидающей ихъ толп, и онъ только усплъ шепнуть своей красавиц:
— Авдя, не ходи больше съ Тимохой!
Авдя съ удивленіемъ на него посмотрла, но встртивъ его ласковый взоръ и привтливую улыбку, успокоилась, и подошла къ Игнатьичу, а Игнатьичъ уже давно смотрлъ на нихъ и думалъ про себя: ‘экая парочка, хоть сей часъ сваху посылай.’
И подождать бы немного Антону, дождался бы онъ свахи и назвался бы Авдинымь женихомъ, такъ нтъ, судьба иначе распорядилась его волюшкой. Дня черезъ два случились имянины Косаго, одного молодаго ямщика, взумалось ему созвать товарищей-пріятелей и сдлать пирушку. Пирушка была веселая: молодцы пили чай и водку, грызли орхи, ли пряники, говорили и болтали, что только душа хотла, что только языкъ могъ выговаривать. Шумно пировали они, и допировали до общаго онменія: кто склонилъ голову на столъ, кто повалился на скамейку, кто прислъ на лолъ, кто, шатаясь, пошелъ домой, однимъ-словомъ вс угомонились, только одному неугомонному Антону вздумалось побродить по полю и освжить себя прогулкой. Шатаясь изъ стороны въ сторону, повся хмльную голову, онъ шелъ, самъ не зная куда.
— Антонъ всегда молодецъ, говорилъ онъ про себя: вс тамъ свалились, какъ соломенки, а я все на ногахъ…. хоть сей-часъ тройкой править….. и управлю какъ добрый ямщикъ… никому не спущу…. и Тимох не спущу…. попадись онъ теперь, я ему покажу, какъ на Авд жениться…. охъ, какъ…. покажу…. ей-Богу покажу…. пусть хоть самъ Игнатьичъ заступится…. не послушаюсь…. забудетъ у меня какъ за Авдей таскаться….. Эхъ Тимоха… Тимоха… ужъ будетъ теб плохо….. Авдя двушка хорошая… что и говорить про это… Пойду къ Игнатьичу… и брошусь ему въ ноги… скажу… Игнатьичъ, будь отецъ родной… отдай мн… свою… Авдю… Жить безъ нея не могу….. что хочешь… не могу… не откажи, не погуби… а то умру… съ тоски. Ты думаешь, что я пьянъ… нтъ, я не пьянъ….. а хоть и пьянъ… это не укоръ для молодца… я не въ кабак напился… свой ямщикъ угостилъ…. на имяпинахъ былъ… хоть и пьянъ, а все про Авдю думаю. Пойду же тсъ Итатыічу… ей Богу пойду….. ужъ състъ у меня грибъ лиходй… Тимоха…
Съ такой ршимостью идти къ Игнатьичу, Антонъ принудилъ свои ноги остановиться, оглядлся кругомъ, и увидлъ, что онъ почти подл Игнатьичева огорода. Потомъ, сдлавъ нсколько шаговъ, онъ услышалъ вблизи себя голосъ:
‘Боже мой, это ты — Антонъ!’
Антонъ поднялъ голову, пристально посмотрлъ и не замедлилъ отозваться подобнымъ же восклицаніемъ:
‘А это ты, Авдя!’
Съ удивленіемъ сложивъ руки, долго смотрла на него отороплая двушка, не понимая на яву или во сн видитъ она такого безобразнаго Антона, въ ея чертахъ выразилось самое непріятное чувство, которое не позволяло ей ни на что ршиться. Еще за минуту она думала объ этомъ человк сердечными думами, вспоминала его послдній ласково-привтный взоръ, которымъ онъ загладилъ передъ нею свое несправедливое подозрніе, прощала ему необдуманный его упрекъ и только внимала нжному лепету своего невиннаго сердца, а оно билось одной пылкой любовью первой юности. И вдругъ эта любовь превратилась въ какой-то ужасъ, если не въ отвращеніе: она могла питаться только прекраснымъ, а передъ ней является безобразіе.
Антонъ не могъ понять по чертамъ Авдипа лица, что въ это время происходило въ сердц бдной двушки, онъ даже вздумалъ къ ней приласкаться, и шатаясь подходилъ все ближе и ближе.
— Авдя…. моя красавица…. говорилъ онъ: я иду къ твоему ддушк…. хочу броситься къ его ногамъ…. а теперь пойдемъ лучше вмст…. бросимся оба…. скажемъ благослови…. насъ…. ддушка…. И съ этимъ словомъ онъ схватилъ-было Авдю за руку.
— Прочь! вскричала Авдя, отдернувъ свою руку: поди прочь, безсовстный.
— Я безсовстный…. я ужъ сталъ безсовст….
— Смотрть на тебя даже страшно!
— Смотрть на меня страшно…. вотъ оно что…. Тимоха-то…. знать на него нестрашно…. ужъ онъ пришелъ по сердцу…. красной двиц…. такъ вотъ зачмъ ты уговаривала…. подождать…. просить тебя у ддушки…. сама ты безсовстная!…
— Антонъ! и теб нестыдно говорить это: посмотри прежде на себя, каковъ ты, я за тебя красню….
— Что я…. ты думаешь…. что я пьянъ… нтъ, я не пьянъ…. пьянъ твой Тимоха.
— Да, ты пьянъ, и дай Богъ, чтобъ ты не забылъ всего, что ты сейчасъ наговорилъ мн, а я теперь не хочу говорить съ тобой ни слова….
Съ этой рчью двушка скрылась въ свой огородъ, и здсь, закрывъ глаза передникомъ, зарыдала потокомъ слезъ, она чувствовала, что ея любовь была оскорблена и унижена, но оскорбляли ее не слова Антона, а его жалкій, отвратительный видъ. Она могла бы ему простить вс неисправедливые упреки, и любить его все тою же любовію, но не могла насильно управлять своимъ сердцемъ, въ которомъ любовь мгновенно превратилась въ чувство отвращенія и негодованія — здсь было тронуто чувство прекраснаго, нжнйшее изъ всхъ чувствъ, развиваемыхъ отъ нашего младенчества природою. Вы въ восторгъ отъ прекрасной музыки, вы очарованы ея дивными звуками, вдругъ до васъ долетаетъ дикое шипніе перервавшейся струны, которая нарушаетъ общую гармонію, и терзаетъ ваше ухо,— куда мгновенно двалось очарованіе, гд тотъ восторгъ?— ихъ уже нтъ, а вы негодуете и не можете забыть этого послдняго звука, Вы восхищаетесь сильными прекрасными стихами, вдругъ между ними попадается только одинъ грубый, жесткій и неврный — это безобразіе стиха уничтожаетъ ваше прекрасное впечатлніе отъ первыхъ сотни стиховъ, и вы только морщитесь, не скрывая своей досады. Что-жъ могло произвести въ сердц двушки добровольное безобразіе того человка, котораго она считала прекраснымъ, и любила всмъ пыломъ нжнаго сердца.! Недолго рыдала Авдя, потому-что подобное негодованіе только на минуту раждаетъ слезы и мгновенно изсушаетъ ихъ: его мсто скоро заступаетъ презрніе а потомъ мрачно-молчаливая холодность.
На другой день Антонъ вспомнилъ свои вчерашніе проказы, и видлъ что дло худо, онъ винилъ себя и въ тоже время думалъ какъ поправиться передъ Авдей, которая, помнилось ему, сильно на него разсердилась. Наконецъ, ему пришло на мысль приласкать мельничную сиротку, подарить ей нсколько грошей, и подучить, чтобъ она подкараулила Авдю и шепнула ей придти къ мельниц. Но его посольство было неуспшно.
— Авдя сегодня такая сердитая, говорила Таня: когда я я ей, сказала что ты веллъ, она нахмурилась….
— Что-жъ она сказала?
— Сказала такъ сердито: пусть больше объ этомъ и не думаетъ, напрасно будетъ и ждать.
— Худо дло! подумалъ Антонъ, и пошелъ на станцію, повся голову. Здсь онъ встртилъ Степу, который кричалъ и боролся съ другими ребятами.
— Степа, пойдемъ чаи пить, шепнулъ ему Антонъ.
— Идемъ, любезный другъ, отъ чаю я никогда не прочь — только наливай, а пить мое дло, болталъ Степа, и вмигъ скрылся въ дверяхъ ямщицкой харчевни, въ-слдъ за Антономъ.
За чаемъ Антонъ началъ разговоръ со Степой о вещахъ обыкновенныхъ, приближаясь постепенно къ тому сердечному вопросу, для котораго собственно и позвалъ на чай Степу.
— Ну что Авдя? наконецъ спросилъ онъ.
— Что Авдя, ничего, что ей длается.
— Здорова?
— Работаетъ какъ и всегда — значитъ здорова.
— Она ничего про меня не говорила?
— А что ей про тебя говорить?
— Вотъ видишь что, Степа: вчера я былъ у Косого на имяпинахъ: онъ меня подпоилъ, а я и поди шататься по полю, да и встрться съ твой сестрой!…
— Ну такъ что-жъ, а ей-то что за дло!
— Все нехорошо, Степа — ты вотъ что сдлай: скажи, что я не самъ по себ напился, что меня напоили на имянинахъ, что это еще не порокъ — выпить лишнюю чарку съ пріятелями — это еще не показываетъ дурнаго и негоднаго человка….
Но и такое объясненіе не помогло Антону. На другой день онъ снова встртился со Степой, который со смхомъ ему замтилъ: ‘Вотъ видишь, я правду сказалъ, что Авд нтъ дла, былъ ли ты пьянъ, нтъ ли’.
— Ты говорилъ съ ней? живо спросилъ Антонъ.
— Да, она сказала: мн-то что за дло, пусть онъ хоть всякій день напивается.
Грустно стало Антону, грустно такъ, что онъ не зналъ куда дться со своею грустью. Онъ злился на себя, досадовалъ на тотъ день, который ввелъ его въ такую нежданную напасть, но уже не могъ воротить своихъ прежнихъ красныхъ дней. Ясными днями летло лто, да не веселило сердце молодцу, у котораго взоръ хуже осеннаго дня сдлался пасмурнымъ. Онъ видлъ, что Авдя убгаетъ его, или, при встрч въ пол, говоритъ съ нимъ сухо и нехотя, никогда не оставаясь наедин, и догадался онъ, что она на него не сердита, а просто его разлюбила. Съ-этихъ-поръ сосди не узнавали Антона: куда двались его прежняя молодецкая удаль, его бравая походка, его соколій взглядъ, гд то прежнее щегольство? шляпа, кафтанъ, кушакъ у него оставались все т же, да уже не такъ сидли на немъ, и волосы показывали, что ихъ больше не холитъ заботливая рука. Ни о чемъ уже не заботился Антонъ, часто забывалъ дло, много гулялъ, чтобы разсять свою грусть-тоску, задумывался и только внушалъ сосдямъ строгія подозрнія. И стали сосди про него поговаривать несовсмъ добрыя рчи, а Игнатьичъ нердко покачивалъ головой, прибавляя свои замчанія: ‘славный былъ парень, Антонъ, да избаловался, а я еще за него прочилъ Авдю, ладно, что не поторопился’. Антонъ не слыхалъ замчаній сосдей, но часто самъ вздыхая, длалъ себ замчанія: ‘охъ, любовь сгубила молодца, тужитъ сердце по двиц, до-сихъ-поръ не можетъ забыть ее. А она живетъ себ весела веселехонька’. Авдя въ-самомъ-дл скоро перестала совсмъ о немъ думать, а стала думать снова объ одномъ весельи, если же иногда и вспоминала о бдномъ парн, то онъ всякій разъ ей представлялся какъ-то, противъ ея воли, въ томъ вид, въ какомъ съ нею встртился у огорода, посл имянинной пирушки, и всякій разъ непріятное чувство смущало ея воображеніе. Впрочемъ, нельзя сказать, чтобы ея любовь не оставила въ ней никакого слда:пть ея прежній рзвый взглядъ обратился въ строгій, иногда задумчивый, который еще боле могъ бы прельстить васъ.
Осенью Игнатьичъ благословилъ Авдю за Тимофея, говоря сосдямъ: ‘суженаго конемъ не объдешь, не за него думалъ, да за него Богъ веллъ.’
А Антонъ остался жить горемыкой: онъ уже невсегда сталъ находить наслажденіе гонять лошадей и тшить прозжихъ, иногда онъ сдерживалъ свою тройку и задумывался или затягивалъ псенку: ‘изсушила молодца’. Вздумается прозжему разговориться съ нимъ, и молодой ямщикъ въ немногихъ словахъ разскажетъ ему свою повсть: ‘пришла по сердцу красна двица, молвитъ онъ: и я полюбился ей, хотлъ ужъ свататься у дда, да нелегкій попуталъ, напился пьянъ — она меня и разлюбила’.