Мачеха-природа, Кривич Вл., Год: 1850 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 44 минут(ы)

МАЧИХА-ПРИРОДА.

— Такъ вотъ въ чемъ моя просьба, дорогая моя Анна Ивановна, говорилъ старичокъ во фрак, Василій Лукичъ своей гость, пожилой женщин въ чепчик: моя Настенька оставляетъ пансіонъ, она уже кончила свое ученье, да и пора, не вкъ же ей учиться — это мимоходомъ, а дло въ томъ, что за ней некому будетъ присмотрть, матери у ней нтъ, я всегда занятъ, а она двушка молодая, неопытная, оставаясь одна, соскучится, да, пожалуй, и грхъ какой можетъ смутить душу, чего Боже избавь, сами знаете, мало ли что можетъ случиться. Такъ вотъ я прибгаю къ вамъ, добрая моя Анна Ивановна, переселитесь къ намъ, замните моей Наст мсто матери, будьте ея наставницей, руководительницей, и вы сдлаете два добра — и ей, и мн старику, а вамъ будетъ жить покойно, безъ заботъ, безъ хлопотъ, вы, какъ родственница, скоре всхъ можете помочь мн въ этихъ затруднительныхъ обстоятельствахъ. Такъ согласны вы, Анна Ивановна?

Анна Ивановна подумала-подумала, да и согласилась.

— Вы несказанно меня обрадовали, Анна Ивановна, заговорилъ точно-обрадованный Василій Лукичъ: теперь я буду спокоенъ насчетъ своей дочери, о дальнйшемъ ея счастіи ужь Богъ позаботится, а вы Анна Ивановна…. ужъ я увренъ въ вашемъ добромъ материнскомъ сердц: точно самъ ангелъ внушилъ мн мысль пригласить васъ.

— Благодарю васъ за честь, Василій Лукичъ, говорила растроганная Анна Ивановна, ужъ будьте уврены, мы поладимъ съ вашей Настенькой. Скажу откровенно, вы рдкостный отецъ, Василій Лукичъ, немного такихъ найдется здсь въ Петербург….

Затмъ Анна Ивановна начала перебирать всхъ отцовъ, какихъ она знаетъ, а она знала ихъ весьма много, перебрала, какъ говорятъ, по ниточк, и во всякомъ нашла какой-нибудь порокъ. Василій Лукичъ внимательно слушалъ, самодовольно улыбался и видимо былъ доволенъ умнымъ разговоромъ своей собесдницы.

Онъ былъ давно уже вдовецъ, занимался службой, жилъ по своимъ доходамъ ни бдно, ни богато, по-крайней-мр, спокойно, безъ сожалнія смотрлъ на прошедшее, безъ желчной ироніи на настоящее, съ улыбкой на будущее. Его главное занятіе въ свободное время было составленіе различныхъ предположеній и проектовъ, но не потому, что онъ не былъ доволенъ настоящимъ порядкомъ, который его окружалъ, нтъ, это была только его страсть, его игрушка, такъ-какъ у всякаго человка есть своя особенная страсть. Съ такими проектами онъ провелъ незамтно много лтъ своей жизни. Сидитъ, бывало, одинокій въ своемъ кабинет: вдругъ неожиданно у него родится въ голов новая мысль, схватится онъ за нее всми своими силами, думаетъ, обдумываетъ, и результатъ его думъ выразится въ какомъ-нибудь новомъ проект, испишетъ Василій Лукичъ много листовъ бумаги, нсколько разъ переправитъ, перечеркнетъ, испестритъ самыми мелкими буквами вс блыя мста между крупными строчками, такъ-что наконецъ и самъ едва разбираетъ, потомъ снова перепишетъ и снова переправитъ, перечеркнетъ, и опять перепишетъ. Затмъ отложитъ его къ другимъ уже давно готовымъ проектамъ. Придетъ ли къ Василью Лукичу сослуживецъ, пріятель или просто знакомый, и Василій Лукичъ снова берется за свой проектъ, читаетъ его передъ своимъ собесдникомъ, безпрестанно требуетъ маленькаго вниманія, а потомъ и собственнаго мннія слушателя, потомъ при первомъ замчаніи Василій Лукичъ начинаетъ спорить, доказывать, отстаивать свои мннія, пока совершенно не убдитъ неврующаго. Иногда, если замчаніе дльное и неопровержимое, хозяинъ охотно съ нимъ согласится, и затмъ слдующіе дни занимается исправленіемъ своего проекта, снова перечеркиваетъ и переписываетъ. Уже цлая кипа накопилась такихъ проектовъ, только еще ни одного изъ лихъ Василій Лукичъ не ршился вынести изъ своего кабинета, онъ какъ-будто боялся съ ними разстаться, какъ со своими возлюбленными дтьми, и всегда говорилъ: ‘пусть лежатъ до случая’. Такъ онъ проводилъ свое время. У него была только одна дочь. Ее, посл смерти своей жены, онъ отдалъ въ пансіонъ, гд уже о ней и заботились, а ему между прочимъ оставалась важная забота — вносить ежегодно извстную сумму денегъ за воспитаніе своей Насти. Деньги онъ вносилъ исправно, исправно и воспитывали двушку, такъ-что покой Василья Лукича оставался ненарушимъ.

Но вотъ протекло слишкомъ семь лтъ, и покой Василья Лукича нсколько смутился. Настя оставляла свою пансіонскую жизнь и переселялась къ отцу. Какъ быть Василью Лукичу: онъ не ршался предоставить ее, неопытную, самой-себ, не умлъ и самъ распорядиться такъ, чтобъ Наст не было скучно, думалъ-думалъ, и наконецъ ршился обратиться къ своей дальней родственниц, Анн Ивановн.

Анна Ивановна давно уже лишилась мужа, и безъ всякихъ доходовъ умла жить одними знакомствами: тамъ пообдаетъ, тутъ напьется чаю, въ третьемъ мст ночуетъ, и вс ей были рады, затмъ, что у ней постоянно были огромные запасы новостей, и городскихъ, и семейныхъ. Здсь разскажетъ то, услышитъ другое, тамъ опишетъ и то, и другое, да еще подслушаетъ третье, передастъ поклоны отъ знакомыхъ, возвститъ, кто здоровъ, кто боленъ, и всхъ уметъ Анна Ивановна занять, какъ нельзя лучше. Ей давали многія порученія по дламъ хозяйственнымъ, семейнымъ, и она умла всякому угодить и всякому услужить, а себ снискать похвалы. При такомъ искусств жить знакомство Анны Ивановны годъ-отъ-году увеличивалось, и молва объ ея неподражаемыхъ качествахъ безпрестанно возрастала. Вотъ къ этой-то женщин обратился Василій Лукичъ, и вврялъ ей свою дочь. Читатель знаетъ, что Анна Ивановна изъявила согласіе: лучше имть свой врный уголъ, чмъ ходить изъ дома въ домъ. Черезъ нсколько дней посл описаннаго нами разговора, Анна Ивановна переселилась въ квартиру Василья Лукича, и приняла на свои руки все хозяйство, тутъ же и Настя сдлалась постоянной обитательницей.

Какъ, читатель, описать вамъ эту двушку? Можетъ-быть, вы надетесь увидть очаровательную красавицу, которая васъ прельститъ съ перваго взгляда, или своею красотою возбудитъ въ васъ сочувствіе. Нтъ, въ такомъ-случа вы ошибетесь: природа не дала Наст своего прекраснаго дара. Настя была дурна, какъ вы можете себ-вообразить, хотя отнюдь не безобразна. Трудно описать красоту, а еще трудне представить свойство ей противоположное. И красавица, и некрасавица могутъ имть одинакіе глаза и одинакій цвтъ волосъ, одинъ и тотъ же на щекахъ румянецъ, одинъ и тотъ же станъ, а какъ вы выразите то яркое различіе, которое видитъ глазъ вашъ. Мы можемъ передъ вами представить урода, безобразное лицо, а Настя была ни то, ни другое, она была просто дурна и дурна.

Пока она слыла ребенкомъ, она не замчала своего недостатка, да врядъ ли его замчалъ и посторонній глазъ, на нее смотрли, какъ и на другихъ дтей, она была одта ничмъ нехуже другихъ, такъ же лепетала, играла, была весела, и никто изъ дтей, ея подругъ, не находилъ чмъ передъ нею тщеславиться. Но должна была настать и та пора, когда первое еще неясное сознаніе о важности двичьей красоты начинаетъ проникать въ сердце двушки, когда она начинаетъ чаще смотрться въ зеркало, и не для того, что ей нужно, а такъ, безъ всякой цли, или лучше сказать, съ одной цлью — посмотрться, пора, когда сердце начинаетъ биться уже не тми дтскими затями, какъ прежде. И такая пора настала для Насти. Много было красивыхъ двушекъ среди ея подругъ, и ни одной ея дурне. И теперь была она одта нехуже другихъ, и теперь была весела, какъ и другія, но она уже успла замтить, что посторонній взоръ останавливался боле на другихъ, чмъ на ней, что какъ-то другимъ, а не ей отдавалъ предпочтеніе. Какая была причина, вполн еще не сознавала Настя, она мелькомъ видла только самое дйствіе, и легкая грусть начинала закрадываться въ ея душу. Но это впечатлніе было еще мимолетное, оно скоро изглаживалось въ пансіонской бесд молодыхъ подругъ, а изъ нихъ еще ни одна не осмливалась явно выказать свое преимущество передъ Настей, у каждой было сознаніе еще слабое, боязливое. Настя слыла между ними двушкой умной и разсудительной, пользовалась общей любовью, училась прекрасно, за что безпрестанныя похвалы на нее сыпались въ стнахъ пансіона. Итакъ, повидимому, она имла даже преимущество передъ другими, но это преимущество только пансіонское, оно недолго будетъ льстить двушк. Наука развивала Настю, ея прекрасное, чувствительное сердце, ея добрую душу, Настя умла сочувствовать всему прекрасному, умла выразить свое участіе къ бд ближняго, еще ни одно ядовитое вянье дйствительной жизни не коснулось ея души, и весело и прекрасно бывало ей среди своихъ юныхъ подругъ, вс он составляли одну дружную веселую семью, гд каждая передавала другимъ свои первыя юныя впечатлнія.

Гакъ проходило время, и вотъ Наст насталъ семнадцатый годъ. Какъ прекрасно развились многія изъ подругъ, ея сверстницъ, он были только-что распустившіяся роскошныя розы, которыхъ еще не тронулъ ни холодъ, ни втеръ, не примялъ дождь ихъ нжныхъ лепестковъ, не коснулась пчела своимъ жаломъ, а Настя казалась среди нихъ бднымъ полевымъ цвткомъ, который не привлекаетъ ни чьего взора, никто не остановится надъ нимъ полюбоваться, только одно солнце равно лелетъ и розу, и бдный полевой цвтокъ, одна роса одинако живитъ ихъ, но цвтку довольно, а двушк мало этой растительной жизни, ея душа, ея сердце будутъ требовать еще другой жизни, и счастье, если найдутъ ее, если сама природа, сама жизнь противъ нихъ не возстанутъ.

Въ это время Настя ясне стала сознавать, чмъ ее обдлила природа, но она еще не знала свта, не знала его требованій, ея невинная душа еще не смущалась этой обидой природы, чужды были ей и досада, и ропотъ.

Но вотъ она оставила пансіонъ, неопытная, незнакомая съ жизнью, она льстилась только первою наградою, которою ее почтили за ученье, и многія красавицы, ея подруги, повидимому, ей завидовали, конечно невинной завистью, он хотли быть на ея мст, но он тоже не знали жизни.

Настя возвратилась подъ отцовскій кровъ съ теплой врой въ прелесть жизни, съ живой надеждой на блескъ счастья, съ прекрасной любовью къ природ. Василій Лукичъ съ веселой улыбкой встртилъ дочь, сдлалъ ей нсколько подарковъ, Анна Ивановна тоже выказала Наст и любовь и участіе, старалась ее занимать своими безпрестанными разсказами, такъ-что Настя прескоро полюбила эту добрую женщину.

На окошкахъ Настиной комнаты красовались цвты, Настя съ любовью ухаживала за ними, поливала ихъ, расправляла листики, любовалась ими. Надъ окошкомъ въ клтк распвала канарейка, и къ ней часто наивно обращалась добрая двушка, говорила ей льстивыя слова, весело улыбалась ей, и съ такой улыбкой внимала ея нжному пнью.

Въ небольшой библіотек Василья Лукича Настя нашла нсколько старинныхъ романовъ мадамъ Жанлисъ. Василій Лукичъ позволилъ своей дочери читать романы, потому-что считалъ ей уже семнадцать лтъ, и вотъ Настя съ жаромъ принялась за новый, мало знакомый ей источникъ наслажденіи. Она читала и увлекалась героями и героинями рыцарскихъ временъ, часто невольная слеза блестла на ея рсниц, когда мадамъ Жанлисъ описывала трогательныя сцены, часто трепетало ея сердце отъ нетерпливаго ожиданья, чмъ окончится то или другое критическое положеніе героини, и невольный вздохъ вырывался изъ Настиной груди, когда съ плачевной развязкой оканчивалась книга. Такія впечатлнія долго не оставляли взволнованную двушку.

Ихъ часто смняли юныя мечты и грезы, уносили ее куда-то въ заоблачный міръ, откуда показывали ей всю роскошь природы, всю прелесть жизни, и потомъ легко и осторожно снова спускали на землю. Такимъ-образомъ Настя оставалась пока довольною и мечтательнымъ, и дйствительнымъ: она еще не знала, что мечты только манятъ къ сладкой жизни и никогда не даютъ ея. Часто Настя садилась за фортепіано, разыгрывала польки, вальсы, легкія фантазіи, эта музыка мило льстила ея слуху нжнымъ сочетаньемъ своихъ звуковъ, убаюкивала ея душу сладкимъ покоемъ, такъ, какъ мать убаюкиваетъ псней свое дитя въ колыбели, и какъ иначе могла дйствовать такая музыка? Настя еще не знала тхъ взрывовъ души, тхъ порывистыхъ ея стремленій, которыя находятъ что-то родственное въ музык Бетховена или Моцарта. Нжныя сердечныя волненія отъ первыхъ двическихъ впечатлній, легкое, неясное стремленіе души скоре сочетались со сладкими звуками музыки Россини, и они-то иногда вылетали изъ-подъ ея пальцевъ.

Анна Ивановна была очень рада такимъ занятіямъ своей Настеньки, они освобождали ее отъ лишнихъ хлопотъ и заботъ, какія, она воображала, бываютъ съ безпокойной молодой двушкой. Анна Ивановна занималась хозяйствомъ, шила, вязала чулки, ходила въ гости, она еще не хотла забыть ни одного изъ своихъ знакомыхъ, но вечеромъ всегда возвращалась домой и приносила Наст множество новостей. Настя слушала разсказы своей собесдницы, заочно познакомившись со всми знакомыми Анны Ивановны, такъ были живы ея разсказы и описанія. Внимательная двушка помнила даже вс имена, знала вс семейныя подробности знакомыхъ Анны Ивановны, отъ души смялась многимъ разсказаннымъ ей комическимъ сценамъ, отъ души жалла другихъ, подпавшихъ какой-нибудь бд, и все ей было извстно, какъ извстно самой Анн Ивановн. Впрочемъ Анна Ивановна разсказывала все не потому, что у нея вывдывали, просили ее, и она, по своей доброт, не могла отказать просьбамъ, не потому, что она желала зла другимъ, разсказывая ихъ семейныя тайны, нтъ, ея разсказы совершались какъ-будто безъ ея вдома, такъ, по одной привычк говорить все, что она видла и слышала, и зато она никогда не умолкала. Она умла угождать во всхъ мелочахъ и отцу, и дочери, отца называла: мой добрый, мой несравненный Василій Лукичъ, дочь звала своей умницей, своей красавицей, хотя Настя и не обращала особеннаго вниманія на эти эпитеты.

Василій Лукичъ жилъ почти попрежнему: днемъ занимался служебными длами, вечеромъ жилъ въ своемъ кабинет. Только разв за обдомъ, да иногда за чаемъ, встрчался онъ съ дочерью и съ Анной Ивановной, по и здсь послдняя исключительно занимала его своими разсказами, Наст удавалось сказать только нсколько словъ. Василій Лукичъ обыкновенно ее спрашивалъ, здорова ли она, весела ли, и довольствовался положительными отвтами. Онъ задалъ себ общій вопросъ, какъ врне устроить счастье бдной двушки, имя въ виду, что онъ не можетъ дать придапаго собственной дочери. Привыкшій къ составленію проектовъ, онъ хотлъ и эту тему развить на бумаг, въ форм проекта. Долго не зналъ Василій Лукичъ, какъ приступиться къ ней, долго думалъ, долго ломалъ голову, и вотъ наконецъ въ одну счастливую минуту у него родилась первая мысль: природа никогда не мшаетъ счастію и благополучію человка, съ разстановкой думалъ онъ, значитъ, остается самъ человкъ, а съ человкомъ, кажется, можно поладить. Эта новорожденная мысль чрезвычайно понравилась Василью Лукичу, ее онъ часто повторялъ съ разстановкой, какъ нравоученье, и въ семейной бесд съ Анной Ивановной, и со своей дочерью, и въ бесд пріятельской, среди различныхъ толковъ и предположеній, и никто не противорчилъ Василью Лукичу. Эту же мысль онъ положилъ въ основаніе своей теоріи.

‘Остается одинъ человкъ, продолжалъ онъ думать: какъ же поладить съ нимъ, съ этимъ человкомъ, чтобъ и онъ не мшалъ счастію своего собрата? Напримръ, въ-отношеніи супружества, положимъ, мужчина можетъ влюбиться въ бдную двушку, и на ней жениться, не требуя придапаго, и супруги могутъ жить счастливо. А если двушка дурна, и никто въ нее не влюбится? Богатой можетъ помочь приданое, а бдной?…’

На этомъ вопрос Василій Лукичъ останавливался, и не могъ придумать, какъ на него отвчать. Онъ видимо противорчилъ своему основанію, но оно такъ его обольстило и ослпило, что онъ не замчалъ противорчія. Онъ видлъ, что этотъ проектъ потрудне всхъ прежнихъ, и всякій разъ прекращалъ думы до другой благопріятной минуты.

II.

Настя невсегда проводила время у себя дома. Она часто бывала и гостила у своей подруги, Наденьки Левиной, съ которой еще въ пансіон была связана самой тсной дружбой. Случай или судьба, какъ хотите, будто нарочно сдружила ихъ во вредъ бдной Наст: Наденька была красавица. Въ былые годы ее называли капризнымъ, своенравнымъ, непослушнымъ ребенкомъ, а теперь и эти качества нравились всякому въ семнадцатилтней Наденьк. Впрочемъ она и теперь была почти ребенокъ, но ребенокъ милый, очаровательный, здсь ея красота уже въ другомъ свт представляла ея ребячества. Рзва, доврчива, болтлива, она рзко отличалась отъ своей скромной, разсудительной подруги, Настеньки. У нея часто собирались молодыя пріятельницы, и здсь разсказы, смхъ, шутки занимали милую бесду. Всмъ было весело, вс разставались, довольныя собой и другими.

Наденькина мать, какъ говорится, не слышала души въ своей дочери, леляла ее, баловала, исполняла вс ея малйшія прихоти, и радовалась радостью своей Наденьки. Наденькинъ братъ, молодой мужчина, также любилъ сестру, и чаще исполнялъ ея просьбы, чмъ отказывалъ. Beсело и привольно было жить Наденьк въ такой семь. Мать и братъ, по ея просьб, часто составляли вечеринки, гд, разумется, первую роль играли танцы: не было недостатка ни въ двицахъ, ни въ мужчинахъ. Но здсь-то, въ этомъ маленькомъ свт, Настя впервые ясно увидла то невыгодное положеніе, въ какое поставила ее сама природа. Начнутъ танцовать, ее ангажируютъ посл всхъ, только тогда, когда недостанетъ другой пары, она танцуетъ, но и въ самыхъ легкихъ танцовальныхъ разговорахъ съ ней нтъ той живости и внимательности со стороны кавалера, а не то замчаетъ она въ другихъ парахъ: тамъ веселость, непринужденность, тамъ видно сочувствіе, а здсь, какъ будто обязанность. Начнутъ ли другія игры — и здсь то же самое: ей предпочитаютъ всхъ другихъ. Чмъ же она виновата? она дурна, а другія милы и прекрасны! Кому дло, что она разсудительне другихъ, что ея душа такъ дее невинна и прекрасна, какъ и у прочихъ, а можетъ-быть, и еще прекраснй, еще добре? Можно ль кого винить, что его прельщаетъ красота? Никого и не винила Настя, а только какая-то непонятная грусть овладвала ею.

Случалось ли вамъ, читатель, предполагать на завтра прогулку съ вашимъ семействомъ или съ пріятелями, или съ тми, кто близокъ вашему сердцу? Если да, то вспомните, какъ вы заране загадывали веселье, которое васъ ожидаетъ, какъ вы разсчитывали насладиться природою, милою бесдою вашего общества, вы только и мечтали что объ этой прогулк, которая вамъ общала много наслажденій, ничто не смущало вашей мечты, она леляла и убаюкивала васъ. И вотъ вы сладко засыпали, съ нетерпніемъ дожидаясь завтра, быть-можетъ, блестящій сонъ приснился вамъ, и онъ льстилъ вашему ожиданію, набрасывалъ передъ вами роскошныя картины, представлялъ вамъ много-много чудеснаго и прекраснаго, и наконецъ, утомленный, оставлялъ васъ. Вы просыпались, подходили къ окну, невольно устремляли глаза къ небу, и тамъ вдали замчали сренькую тучку, она быстрымъ клубомъ поднималась на горизонтъ, и вотъ вашъ взоръ будто смутился, по немъ пробжала тнь какого-то недовольства. Вы грустно отходите отъ окна, потомъ черезъ нсколько минутъ снова къ нему возвращаетесь, но вашъ глазъ недоволенъ еще боле, вы уже нахмурились: тамъ, за первой тучкой, поднимаются другія еще больше, еще сре. Вотъ ужъ и солнечный лучъ сталъ за нихъ прятаться, вотъ и по всему небу заблуждали он — блыя, срыя, чорныя. Грустно и печально вы смотрите кругомъ, смутилось ваше ожиданье, вчера, кажется, вы все передумали, все вамъ льстило, но вы забыли подумать о погод, она-то теперь напомнила о себ: чмъ врне ожиданье, тмъ досадне противорчіе. Чуть выглянетъ солнышко между двухъ облаковъ, чуть его лучъ пробжитъ по крышамъ домовъ, по мостовой, и взоръ вашъ проясняется, чуть выкажется клочокъ голубаго неба, и вы привтне смотрите на все, веселая, но еще боязливая улыбка скользитъ по вашимъ устамъ, еще надежда не оставляетъ васъ. Но вдругъ опять скрылось солнце, и вы опять смотрите тоскливо: нтъ ни дождя, ни грозы, еще Богъ знаетъ, будутъ ли они, а вамъ и грустно, и непріятно, и досадно, вы какъ-будто сердитесь, а на кого, вы и сами не знаете: смшно сердиться на природу. Таковъ былъ вамъ привтъ ожидаемаго утра. Такой же привтъ свта былъ и нашей Наст. Точно такимъ же взоромъ начинала и она смотрть на него, точно такимъ же волненіемъ начинало волноваться ея сердце: на ея небосклонъ уже налетали тучки одна за другою.

Наденька, всегда милая, всегда веселая, не замчала этого свтскаго невниманья къ своей подруг. Она любила Настю, знала ее, какъ себя, по ей никогда не приходила мысль посмотрть на нее внимательнымъ окомъ — удостовриться, хороша она или нтъ. Она едва ли искала красоты и въ самой-себ, и безъ того все ей было привтно, что-жъ подобнаго она могла искать въ другихъ. Но она никогда не забывала своей подруги. Окруженная толпой молодыхъ людей, она часто держала подъ руку Настю, и здсь, разумется, никто не осмливался высказать своего нерасположенія къ некрасивой двушк: льстивыя слова, сыпавшіяся на Наденьку, должны были доставаться и на долю Насти. Начнется ли какой-нибудь веселый свтскій спорь съ Наденькой, она всегда призывала на помощь свою подругу, и та, разумется, брала Наденькину сторону, кто же и здсь осмливался отказаться отъ спора: одни и т же комплименты относились и къ Наденьк, и къ Наст. Настя тогда видла солнечный лучъ, проглянувшій между двухъ облаковъ, но она еще не замчала, что она, подобно ночной странниц, лун, заимствуетъ свой блдный блескъ отъ другаго яркаго свтила, а не сама его иметъ въ своей природ: скрывалась Наденька, и пропадалъ весь этотъ бдный блескъ, и ужъ не то вниманіе видла Настя. Она еще не могла вполн опредлить своего положенія въ этой свтской групп, и вотъ то веселымъ, то задумчивымъ взоромъ чернли ея глаза, да никто не замчалъ и этого.

Чмъ чаще случались подобные вечера, тмъ ясне видла бдная двушка общее къ себ равнодушіе, и уже понимала его причину. Только одинъ Наденькинъ братъ (мы будемъ звать его Александромъ) занимался съ нею, какъ и со всми другими, а иногда даже и боле. Не то, чтобъ онъ не замчалъ въ ней того, что замтили другіе, нтъ, онъ зналъ, что она нехороша собой, но смотрлъ на нее какъ на искреннюю пріятельницу своей сестры, считалъ ее двушкой весьма неглупой, притомъ уже давно былъ съ нею знакомъ, слдственно, зналъ ее лучше другихъ, любилъ съ ней бесдовать, какъ со всякой молодой двушкой, по разбирая въ ней ни красоты, ни безобразія. Онъ былъ молодой, веселый мужчина, боле сангвиническаго темперамента, любилъ пошутить, посмяться, любилъ иногда и дльную бесду, и съ такими намреніями онъ обращался и къ Наст, и къ Наденьк, и ко всмъ молодымъ двицамъ. Онъ ужъ привыкъ видть Настю такъ, какъ она есть, и потому не думалъ ее сравнивать ни съ кмъ другимъ, ни въ ея пользу, ни во вредъ. Конечно, всякая другая двица, прекрасная собою, приняла бы вс разговоры Александра за самые обыкновенные разговоры, какіе боле или мене слышала отъ всхъ молодыхъ людей, да нельзя иначе было и принять ихъ, но не такъ подйствовали они на Настю.

Еще никто изъ мужчинъ не выражалъ ей такого привта, какъ Александръ, никто ей не выказывалъ такого участія, по-крайней-мр, на ея взглядъ, никто наконецъ чаще не обращался къ ней, немудрено, если сердце двушки шепнуло себ льстивое слово въ пользу Александра. Сначала она на него смотрла просто, какъ на Наденькина брата, затмъ его имя какъ-то чаще стало ей приходить на память, его образъ сталъ чаще и чаще рисоваться въ ея воображеніи, его слова стали ей безпрестанно припоминаться, и вотъ чувство, еще незнакомое ей, безъ собственнаго ея вдома закралось въ ея душу. Ея мечты получили уже опредленный характеръ, въ нихъ главнымъ предметомъ былъ Александръ, ея думы стремились къ нему же, за нимъ слдили ея глаза, и ужъ ни чьимъ постороннимъ вниманіемъ она не льстилась, ни чьего другаго разговора не хотла слушать, что ей было то чуждое вниманіе, что ей былъ тотъ разговоръ безъ сочувствія! Она любила, но еще сама боялась въ томъ сознаться, любила нжно, но не силилась разъяснить своей любви разсудкомъ, не смла даже выказать ее ни взоромъ, ни улыбкой, ни словомъ: какая-то мысль смущала ее. Бдная двушка! ты съ первымъ нжнымъ лепетомъ сердца уже боялась, что не отвтятъ на твое прекрасное чувство, можетъ-быть, его унизятъ, посмются надъ нимъ, тревожную мысль теб внушало зеркало, внушали часто и взоры другихъ. Бдна была твоя любовь, она льстилась самой неясной надеждой, она искала вниманія и участія въ самыхъ обыкновенныхъ свтскихъ словахъ, которыя черезъ минуту изъ тхъ же самыхъ устъ говорятся и другой, и третьей двушк, но и та надежда, и т слова срывали съ твоихъ устъ отрадную улыбку, и они часто тебя услаждали!

Но нельзя сказать, чтобъ и Александръ постоянно занимался бдной Настей, случалось, что и онъ забывалъ ее, занятый другими бесдами и разговорами. Настя замчала это, и тоскливыя думы, одна за другою, мгновенно къ ней налетали: сомннье и неизвстность начинали тревожить ее, а тяжелы они сердцу, когда колеблется и робкая надежда, готовая померкнуть подобно падучей звзд. Наденька не разъ замчала грустную задумчивость своей подруги, съ участіемъ спрашивала ее, довольна ли, здорова ли она, и всякій разъ получала какой-то неудовлетворительный отвтъ.

Настина любовь жила и росла подобно сирот-ребенку въ чуждомъ семейств. На это дитя смотрятъ хладнокровно, когда оно въ глазахъ, забываютъ его, когда оно за глазами, суровымъ взглядомъ поражаютъ его, когда ребенокъ вздумаетъ проявить малйшее чувство своего дтскаго сердца. Онъ чаще одинокій, всегда робко смотритъ вокругъ-себя и какъ-будто боится напомнить о своемъ существованіи, а еслибъ какъ-нибудь нечаянно и пришлось ему выразить это бдное бытіе свое, то какъ отвтятъ на это выраженіе? Это загнанное дитя, скажетъ посторонній человкъ, но чуждое семейство никогда не произнесетъ этого слова, оно будетъ только хвалиться своимъ благодяніемъ. Быть-можетъ, такимъ взоромъ чуждаго семейства посмотрятъ и на Настину любовь, если она выкажется какимъ-нибудь случаемъ! Но иногда, въ сострадательный часъ, посмотрятъ и привтно на загнаннаго ребенка, и даже приласкаютъ его. Какой радостью загорятся тогда его робкіе глазенки, онъ забываетъ все прежнее нерасположеніе, но еще не знаетъ, что длать, какъ отвчать на эту нежданную ласку:ъ, то вдругъ сладкая улыбка промелькнетъ по его губамъ, то опять исчезнетъ, то снова покажется. Прошла эта рдкая минута, ребенокъ остался одинъ, улыбка уже не сходитъ съ его губъ, онъ будто ужъ не слышитъ голоса прежней робости, такъ мила и отрадна была ему эта ласка. Но вотъ прошло нсколько времени, и вдругъ видитъ бдный ребенокъ: ласкавшій взоръ смотритъ на него уже сурово, ласкавшая рука уже грозитъ ему. Онъ видитъ это и въ то же время еще ясно помнитъ ту привтную ласку, и не знаетъ, за что принять и то, и другое: самъ-не-свой бдный ребенокъ, присмиретъ, задумается, но безсиленъ онъ обдумать свое положеніе.

Такова же была любовь бдной Насти, любовь робкая, боязливая.

Многія изъ ея молодыхъ подругъ тоже начинали имть свои сердечныя тайны, но он не боялись поврять ихъ въ своемъ тсномъ кругу: он были въ себ уврены и не видли ни одной тучки на своемъ горизонт, ихъ мечты были живы, роскошны, очаровательны. У нихъ не было ясной, опредленной надежды въ будущемъ, но было довольство, и безпечность въ настоящемъ, а для молодой жизни, кажется, довольно и этого. Имъ все улыбается, все лелетъ ихъ душу, никакая досадная мысль не смутитъ ихъ покоя, сама природа такъ добра, такъ щедра къ нимъ. Въ этомъ тсномъ кругу даже и Наденька не боялась проговориться о какомъ-то брюнет, только одна Настя скрывала свою тайну, драгоцнна была ей эта тайна, и она ни за что на свт не обнаружила бъ ее ни словомъ, ни взоромъ, ни даже жестомъ. Вс на нее смотрли, какъ на двушку некрасивую, дурную, она понимала это и не старалась скрывать отъ себя. Какъ же она откроетъ свою тайну? сколько насмшливыхъ взоровъ скажутъ ей, ‘какого жъ сочувствія можешь ожидать ты? посмотрись прежде въ зеркало’! Да, быть-можетъ, многія скажутъ это, какъ-будто он не знаютъ, что природа, не давъ ей ни малйшей красоты, дала такое же сердце, какъ и всмъ имъ, прекрасное сердце, а оно такимъ же біеньемъ проситъ жизни, такъ же хочетъ насладиться ею.

Настя любила скрытной любовью, но еще вполн не знала, могутъ ли отвчать ей сочувствіемъ. Она увлеклась тмъ вниманіемъ, какое часто оказывалъ ей Александръ, и какого она не видала отъ другихъ молодыхъ людей. Что жъ значитъ оно, это вниманіе? Читатель знаетъ его значеніе, а Настино сердце стремилось иначе разгадать его, оно начинало льстить бдной двушк, и она увлекалась такой лестью. Съ другой стороны Александръ еще ни однимъ словомъ не выразилъ передъ нею сердечнаго чувства, ни однимъ намекомъ не польстилъ ей, онъ такъ же обращался и къ другимъ двицамъ, съ такой же улыбкой и съ ними велъ бесду. При такомъ сравненіи, Настина надежда ослабвала, и одна тоска да грусть ей оставались на долю. Вотъ до такого развитія, до такого сознанія наконецъ дошла Настина любовь. Но вдругъ одинъ вечеръ польстилъ ей. Что жъ было тамъ замчательнаго? спроситъ читатель. Одинъ самый обыкновенный танцовальный разговоръ, который показался Наст совсмъ необыкновеннымъ.

— Знаете, говорилъ ей Александръ: въ эту минуту я весьма жалю, что я — не художникъ.

— Значитъ, у васъ на примт есть какая-нибудь картина? спрашивала Настя.

— Да, моя картина вамъ представила бы васъ и вашихъ подругъ, которыхъ вы видите, прекрасный былъ бы цвтникъ, не правда ли?

— Въ такомъ-случа и мои подруги должны жалть, что вы не художникъ.

— А вы?

— Я….

Тутъ Настя быстрымъ взоромъ посмотрла на Александра, и встртила его вопрошающую улыбку.

— Я не знаю, какое мсто заняла бы я въ вашемъ цвтник, осмлилась она сказать съ поддльнымъ хладнокровіемъ: можетъ-быть, мсто травы.

— Вотъ ужъ вы сейчасъ и унижать себя. Не придумаю теперь названія ни одного цвтка, но будьте уврены, что въ моемъ цвтник были бъ самыя пышныя названія.

Александръ сказалъ это такъ, изъ приличія, изъ свтской лести, а въ-самомъ-дл подумалъ: и трава не лишняя для красоты букета.

— Кто знаетъ, съ улыбкой замтила Настя: кто поручится за ваши слова? Будьте вы въ-самомъ-дл художникъ, и можетъ-быть, мы увидли бъ себя представленными только въ карикатур.

— Вотъ ужъ вы готовы и на подозрнія, а я считалъ васъ добрйшею душою, впрочемъ и подозрнія часто раждаются отъ доброты души, значитъ, мн не въ чемъ разочароваться, остается только васъ просить разувриться въ вашемъ подозрніи.

Настя пріятно улыбнулась, и такъ, что всякій влюбленоый понялъ бы эту улыбку, но Александръ имъ не былъ, онъ не угадалъ, что она выражала и вру, и довренность, и какую-то блеснувшую надежду посл долгихъ часовъ разувренія и неизвстности: улыбка можетъ выразить всю душу, кром словъ, человку дано много средствъ выражать себя, выражать втайн, скрытно, часто невольно, не поражая уха ни малйшимъ звукомъ.

— А я думаю, художники пресчастливые люди, продолжалъ Александръ: какъ, должно-быть, пріятно рисовать, напримръ, вотъ такую ручку (тутъ онъ показалъ взоромъ на Настину руку), какъ мило надъ нею задуматься очертить пальчики, ноготки, все это иметъ свою прелесть, не правда ли? Пожалйте и вы, что я не художникъ, а я право отъ сердца вздыхаю.

И для подтвержденія своихъ словъ, Александръ дйствительно вздохнулъ, какъ о чемъ-нибудь важномъ.

— Вы, кажется, не шутя жалете, со смхомъ замтила Настя: вотъ странное желанье!

— Кажется, очень обыкновенное! Разв человкъ не желаетъ почти на каждомъ шагу быть не тмъ, чмъ онъ въ-самомъ-дл? Быть музыкантомъ, художникомъ, поэтомъ, ужъ это самое обыкновенное желанье. Скажите, разв вамъ не случалось желать чего-нибудь даже постранне?…

Вся вздрогнула Настя при этомъ мгновенномъ вопрос, она бросила на Александра живой, проницательно-испытующій взоръ, какъ-будто хотла угадать вс его мысли: она, точно, часто желала одного, быть не тмъ, чмъ она есть, но это желаніе было тайное, завтное, которое родилось боязливо тамъ, въ глубин души, даже боялось воплотиться въ какую-нибудь фразу, а оставалось чмъ-то такимъ, что трудно выразить матеріальными средствами. Это желаніе не было мгновеннымъ, нетерпливымъ желаньемъ кокетливой двушки — прикрасить себя, нтъ, оно было робкое и вмст грустное, которое впослдствіи могло превратиться въ озлобленный вопль противъ несправедливой природы. И вотъ теперь какъ-будто о немъ объ этомъ темномъ желаніи, напоминаютъ Наст, и впервые даютъ ей самое ясное, самое опредленное о немъ сознаніе. Мгновенно совершилось такое дйствіе, мгновененъ былъ огненный взоръ двушки, его замтилъ и Александръ, только не настоящей причин приписалъ его: онъ думалъ, что въ собственномъ его вопрос заключается какая-нибудь нескромность, и тотчасъ же поспшилъ прибавить нсколько словъ:

— Да, разв вы никогда не желали быть, напримръ, обитательницей луны, или, пожалуй, невидимкой?

Настя засмялась, этотъ смхъ былъ переходомъ отъ мгновеннаго безпокойства къ обыкновенному состоянію, онъ былъ какъ-будто выраженіемъ радости и веселья, что не угадана тайна.

— Какой вопросъ! замтила Настя: неужели въ-самомъ-дл вамъ приходятъ въ голову подобныя желанія?

— Отчего жъ нтъ! Я часто желаю быть невидимкой.

— Вотъ еще странное желаніе! Любопытно знать, что стали бъ вы длать, еслибъ оно исполнилось?

— Напримръ, подкараулилъ бы, когда вы замечтаетесь или задумаетесь, взялъ бы васъ за руку, и сталъ бы вальсировать съ вами.

Много подобнаго еще говорилъ Александръ, его разговоръ былъ самый обыкновенный, танцовальный, но онъ имлъ свое особенное дйствіе на Настю, ей нравились эти льстивыя слова, которыя безпрестанно относились къ ней, чего она не слыхала прежде, ея сердце шептало ей множество догадокъ, которыя тоже льстили обольщенной двушк. Она уже забыла, что она нехороша, что она дурна, она только силилась найти въ словахъ Александра одно сочувствіе, и, кажется, находила его. Теперь она какъ-то иначе смотрла и на себя, и на все, что ее окружало: какая-то горделивость выказалась въ ея взорахъ, теперь она могла поставить себя наравн со всми красавицами, затмъ, что любовь и счастье сравниваютъ всхъ, любовь и счастье улыбнулись и ей. Она не думала, что она обманывается, нтъ, такая мысль только прежде ее смущала, а теперь совсмъ другое: ей нужно было врить хоть какой-нибудь врой, надяться хоть какой-нибудь надеждой, безъ чего и любовь не любовь, и вотъ пылкое воображеніе, воспользовавшись мимолетными льстивыми словами, создало ей твердую вру и блестящую надежду.

Въ-заключеніе Александръ проситъ Настю сыграть что-нибудь на фортепіано. Настя не отговаривается, да и къ-чему было отговариваться, она хоть звукамъ ввритъ свою радость: молчать о радости трудне, чмъ о гор. Настя играла лучше многихъ своихъ подругъ, и потому не боялась порицанія. но какъ ее слушали? Она видла, какъ многіе изъ мужчинъ подходили къ ней, взглядывали на нее и незамтно удалялись: значитъ, одна красота играющей могла ихъ привлечь къ музык. Только одинъ Александръ слушалъ внимательно, слдилъ за Настиными пальчиками, иногда взглядывалъ и на нее, отрадно было Наст замчать все это, хотя Александръ и не думалъ, что можно вывести какое-нибудь слдствіе изъ его машинальныхъ движеній. Онъ только отъ души благодарилъ Настю, когда она кончила свою игру, что, конечно, онъ долженъ былъ сдлать и передъ всякой двицей, которая играла по его просьб. Но все это увлекало Настю. Какая-то отрада вяла на ея невинное сердце, точно свтлая мечта веселья невидимкой носилась надъ ней и бросала на нее прекрасные цвты нги и любви, мечта, которая прежде была ей невдома, но теперь будто побдила сомннія и неизвстность, и позволила бдной двушк ощущать себя: такъ отрадно и прекрасно было Наст. Вотъ уже пролетлъ и вечеръ, для однихъ онъ былъ самымъ обыкновеннымъ вечеромъ, канулъ въ вчность, и ничмъ не отмтился въ ихъ памяти, для другихъ онъ былъ просто милымъ веселымъ вечеромъ, только для Насти онъ былъ чуднымъ, незабвеннымъ, первымъ, который заставилъ ея сердце биться тайной доврчивой любовью, безъ прежняго сомннья, безъ грусти, безъ боязни, онъ былъ достойною отмткой времени въ памяти бднаго сердца. Но такія отмтки время рдко-рдко оставляетъ намъ, и часто только для того, чтобы подл этой нжной черты черкнуть другую, рзкую, кровавую, которая долго дымится кровью, и потомъ никогда не изглаживается, и остается, какъ сабельный ударъ на груди храбраго воина. Такими отмтками, непохожими другъ на-друга, какъ непохожа ночь на день, время ставитъ себ памятники въ памяти людей, это чудные іероглифы, если бъ они были доступны каждому человческому взору, то по нимъ можно было бъ прочесть всю жизнь человка: вотъ одна черта — она памятникъ мгновеннаго счастья, нги, любви, земнаго блаженства, а вотъ тотчасъ подл нея другая — это памятникъ бды, досады, отчаянія, каждая изъ нихъ иметъ свой смыслъ, соедините ихъ вмст, и он выразятъ новое, выразятъ голосъ самаго времени: ‘я лживо, обманчиво, лицемрно, не врьте мн’. Вотъ такъ летитъ время, летитъ, оставляя въ сердцахъ однихъ забвенье, въ сердцахъ другихъ разнообразныя черты своего рзца, и можетъ-быть, ни одна минута, ни одинъ мигъ не канутъ въ вчность безъ того, чтобъ не оставить по себ памятника въ тысяч сердцахъ.

Сколькихъ оградныхъ, сладкихъ минутъ лишился бы бдный смертный, еслибъ не было этихъ обольстительныхъ обмановъ сердца. Посмотрите, какъ мило мечтаетъ эта двушка, обманутая собственнымъ своимъ чувствомъ. Вотъ она раскинулась въ своей горячей постели, ея закрытые глаза видятъ много-много блестящихъ картинъ, смняемыхъ въ воображеніи одна другою. Рзвая Наденька уже давно замолкла, въ спальн уже не слышно ни ея милаго голоса, ни ея веселаго смха, она только высказала Наст т легкія ощущенія, которыя въ ней возбудилъ пролетвшій вечеръ, сдлала намекъ на какого-то брюнета, сдлала нсколько шутливыхъ замчаній о томъ или другомъ лиц въ толп гостей, затмъ нсколько разъ огласила комнату звонкимъ смхомъ, и съ улыбкой мгновенно заснула для сладкихъ видній.

Еще въ первый разъ съ какимъ-то особеннымъ біеніемъ сердца слушала Настя эти доврчивыя слова своей подруги, ей самой хотлось отплатить тмъ же, хотлось высказать свое сердце, и врно бы она его высказала, если бы Александръ не былъ Наденькинъ братъ, теперь же она колебалась и затаила свою тайну въ одномъ своемъ сердц и была довольна, что отъ нея не требовали доврчивости.

Таинственность ночи настроила пылкое воображеніе двушки къ ея сердечному предмету. Настя вспоминала вс мимолетныя льстивыя слова Александра: онъ хотлъ ей дать названіе одного изъ пышныхъ цвтковъ, желалъ бы срисовать ея ручку, хотлъ быть невидимкой, чтобъ видть ее, когда она одна, чтобъ развеселить ее, когда она задумчива, онъ такъ внимательно слушалъ ея игру, и много-много чего приходило Наст на умъ. На этомъ-то основаніи воображеніе бдной двушки создало непоколебимую увренность, которою воспалялись и умъ, и сердце. Теперь, кажется, никто въ мір не могъ бы разуврить ее, одно говорила бъ она на вс слова разувренья: ‘нтъ, онъ любитъ меня такъ же, какъ и я его, въ его словахъ было его сердце’. Прочитанные романы еще больше пособляли ея восторженнымъ мечтамъ, и какъ-то смшивались съ ними, что уже трудно объяснить словами. Она уже забыла, что она дурна, эта мысль ее больше не смущала, она мечтала, какъ первая счастливая красавица въ мір. Она не подумала, что до такой восторженности могли довести льстивыя мимолетныя слова только двушку, которая никогда не слыхала привта своей красот, затмъ, что у нея нтъ красоты, красавица приняла бы ихъ за простую себ даль, а она доврчиво взяла за слова любви. Да какъ она могла подумать это, когда воображеніе создавало совсмъ другія картины? Не она виновата, зачмъ природа дала ей такое же сердце и такое же воображеніе, какъ и любимымъ прекраснымъ дтямъ своимъ?

Вотъ и сладкій сонъ смнилъ сладкія мечты Насти, и роскошное сновиднье не замедлило рисоваться передъ нею. Судя по нему, счастіе предвщается спящей двушк. Какое же счастіе принесетъ ей слдующій день? Утро она встртила во сн, а полдень, сидя у окна въ томъ самомъ зал, гд вчера впервые такъ весело танцовала. Теперь она просто сидла, дожидаясь Наденьку, и разумется, мечты и легкія льстивыя думы не замедлили завладть одинокой влюбленной двушкой. Она не замтила, много ли времени прошло въ ея мечтаньи, и долго была одна, несмущаемая ни однимъ звукомъ.

— Держу пари, вдругъ раздался подл нея голосъ: врное пари, что ваши думы самыя ясныя, ясне солнечнаго дня, что ни одна тучка не мелькаетъ на горизонт вашего воображенія…..

Настя подняла глаза, но еще прежде она угадала, чей былъ этотъ голосъ, передъ нею стоялъ Александръ, и улыбался, видя ея маленькое смущенье.

Она тоже улыбнулась.

— Какъ вы самоувренны, наконецъ сказала она: для всякаго пари нужно имть ясныя доказательства.

— У меня есть и доказательство.

— Какое?

— Улыбка, которая не сходила съ вашего лица во все время, какъ я слдилъ за вами, вы меня не видли, а я не былъ невидимкой. Еслибъ я засталъ въ такихъ думахъ Наденьку, я бы прямо ей сказалъ, что она влюблена, про васъ же могу только подумать это…. Двицы, кажется, ненавидятъ вс подобныя слова, не правда ли?

Легкая краска заиграла на Настиныхъ щекахъ, ея тайна угадана, и она не знала, что отвчать на слова истины.

— Ваша правда, наконецъ сказала она: двицы всегда ненавидятъ несправедливыя подозрнія!

— Зачмъ же несправедливыя, я вижу, вы тоже будто смущены моими словами, и можетъ-быть, безъ всякой причины. Я никакъ не понимаю, отчего свтъ всегда смотритъ на любовь съ иронической улыбкой, какъ на что-то недостойное, фиглярное…. вотъ откуда раждается и застнчивость, и боязнь, и все чего бъ не должно, быть при слов любовь.

Настя стала думать, что Александръ ее выпытываетъ, на самомъ же дл Александръ говорилъ только для того, чтобъ не молчать, притомъ же ему еще нравилось это легкое двичье смущеніе, и онъ хотлъ продолжить его.

— Что касается до меня, продолжалъ онъ: я бы никогда и ни передъ кмъ не скрывался, еслибъ былъ влюбленъ, всмъ бы откровенно говорилъ правду, точно-такъ, какъ теперь говорю другую правду, что я невлюбленъ и ршительно не хочу влюбиться….

Мгновенный, нежданный раскатъ грома не такъ бы поразилъ Настю, какъ эти мимолетныя слова, которыя, вылетая изъ устъ Александра, повидимому, не имли никакой цли, не иметъ цли и молнія, разская небо, а между-тмъ, ея электричество находить притяженіе въ другихъ предметахъ и поражаетъ ихъ. Такъ мгновенно было поражено и Настино сердце, оно будто оцпенло, не успвъ передать уму своего горя, и вотъ въ голов не родилось еще ни одной опредленной мысли, которою бы можно бъ было выразить это горе. Такое быстрое оцпенніе не измнило даже ни одной черты въ лиц бдной двушки, въ другое время не достало бы всхъ ея силъ, чтобы сохранить подобное спокойствіе: тяжело была подавлена душа, заныло сердце, и ничто еще не выказалось постороннему взору.

Въ это время вошла Наденька.

— Я увренъ, что вы съ Наденькой не будете такъ откровенны, продолжалъ Александръ: признайся, Наденька, ты ни за что не скажешь, что ты влюблена, если влюблена въ-самомъ-дл.

— Какія ты говоришь глупости, Александръ, замтила Наденька, нахмуривъ немножко брови.

— Ха, ха, ха…. я и ждалъ такого отвта. Въ чемъ же тутъ глупости?

— Поди, поди, со своими непрошенными разговорами, будь увренъ, если и влюблены, такъ не въ тебя, такого гадкаго.

— А въ-самомъ-дл, если и вздумаете влюбиться, такъ ужъ сдлайте одолженіе не въ меня! со смхомъ замтилъ Александръ, и оставилъ двухъ молодыхъ подругъ.

Въ это время тяжелыя мысли одна за другой стали налетать къ Наст, прошло прежнее оцпенніе сердца, и горе стало приходить въ ясное сознаніе ума. Слова ‘я невлюбленъ и ршительно не хочу влюбиться’ рзко звучали въ ушахъ двушки, и раждали какія-то безсвязныя, досадныя думы, кровь волновалась горячй и горячй, приливала къ сердцу, приступала къ лицу, и стала обнаруживать въ Наст болзненное состояніе. Это была болзнь сердца, болзнь души, но ее на болзнь тла своротила Настя. Она не могла вести хладнокровной бесды, не могла отвчать ни на какіе вопросы, ей нужно было уединеніе, нужно было выразить въ ясныхъ словахъ все, что мгновенно почувствовало ея сердце, и она сказала, что у нея болитъ голова, что ее мучитъ боль, простилась съ Наденькой, и черезъ полчаса была уже дома. Анна Ивановна встртила ее со своими безчисленными разсказами и столь же безчисленными вопросами, но на этотъ разъ и отъ нея отговорилась Настя мнимой головной болью. Вотъ теперь она одинокая въ своей комнат. Бдная двушка, она не знала, какъ сообразить въ своей голов эти ‘вчера’ и ‘сегодня’, которыя такъ рзко противорчили одно другому, вчера ей было такъ весело, онъ, повидимому, такъ льстилъ ея сердцу, надежда и увренность возрасли въ ея воображеніи до какой-то громадности, а сегодня уже все другое: она узнаетъ, что онъ не любитъ никого, не хочетъ даже, чтобъ и она его любила, и вотъ нтъ веселья, нтъ надежды, все поглощено нсколькими словами, какъ бурной морской волною.

Какъ же сообразить все это неопытной слабой двушк? Опять въ ней вспыхнула прежняя затаенная мысль: она не хороша, она дурна, кто жъ можетъ любить ее! Не могла больше таить Настя всей горечи, скопившейся въ ея подавленномъ сердц, слезы брызнули изъ ея глазъ, и она горько-горько плакала. ‘Чмъ же я виновата, несчастная, думала она: виновата ли я, что природа меня обидла передъ другими! Зачмъ мн было вмст съ другими такъ льститься этимъ свтомъ, когда я еще не знала его? Пусть бы не было того веселаго ‘вчера’, мн легче было бъ это ‘сегодня’…. Кого жъ мн винить? неужели его? нтъ, я должна его благодарить, онъ никогда мн не показывалъ той невнимательности, какъ другіе, никогда не напоминалъ мн, что немилостлива была ко мн природа, ахъ, лучше бъ онъ подражалъ другимъ, мн легче было бъ совсмъ не имть надежды, чмъ получить и потомъ потерять ее.

И закрывала Настя руками свое разгорвшееся лицо, и еще горче плакала, и не знала, на какомъ утшеніи остановить свою тоскливую мысль. Природа смялась надъ ней, играла ея бднымъ сердцемъ, и никакого утшенія не представляла ей, да его и не ждала отъ нея обиженная двушка, она въ себ-самой силилась найти это утшеніе.

Ей часто приходило на умъ вчерашнее счастіе, такъ быстро передъ ней мелькнувшее, та увренность, т мечты, и она на мигъ забывала свое горе, затмъ обращалась и къ нему, взвшивала каждое слово Александра, сравнивала вчера и сегодня, и наконецъ выпытала себ отъ ума маленькую надежду, а съ ней и маленькое утшеніе, ‘Быть-можетъ, онъ, шутя, сегодня говорилъ это, думала она, а я приняла за правду’. Благодтельный умъ всегда намъ пошлетъ льстивое словцо, чтобъ утшить насъ, и мы всегда рады такому подарку, какъ зимнему солнышку, выглянувшему изъ-за снжныхъ тучъ. Такъ и Настя ухватилась за свою бдную мысль и не оставляла ее, но она не могла выгнать грусти изъ своей груди, и такъ проходилъ часъ за часомъ, и потомъ день за днемъ. Анна Ивановна замтила маленькую перемну въ своей Настеньк, врила ей, что она несовсмъ здорова, предлагала ей разныя домашнія лекарства, силилась ее развлечь своими разсказами, что, впрочемъ, разсянію и неохотно слушала Настя. Тоскливой двушк теперь самой хотлось себя высказать другому сердцу, но она не ршалась довриться Анн Ивановн, только нжная, любящая мать могла бы снискать доврчивость своей бдной дочери, могла бы понять ее, и на своей груди утишить ея горе, а Анна Ивановна ни въ какомъ случа не могла замнить ей мать. Правда, она была охотница до чужихъ тайнъ и новостей, но не умла скрывать ихъ, не умла отвчать слезой на слезу, словомъ отрады и утшенія на слова грусти и печали, она не могла быть для Насти ни матерью, ни подругой, ни искренней собесдницей, а была просто заботливая хозяйка, которая употребляетъ вс средства, чтобы угодить своей постоялиц, и не нарушить ея покоя. Тмъ больше Настя не могла и не смла искать облегченія въ откровенной бесд со своимъ отцомъ. Василій Лукичъ, какъ извстію читателю, заботился о своей дочери и любилъ ее, но и любилъ, и заботился посвоему. Онъ былъ ршительнаго и твердаго характера, и никогда не оставлялъ своей мысли, преслдуя ее до возможной крайности. Онъ не переставалъ думать, какъ устроить счастіе своей дочери, но при всемъ томъ еще весьма недалеко ушелъ отъ первоначальной своей мысли, и не могъ развить своей темы, какъ бывало развивалъ темы прежнихъ проектовъ.

‘Эхъ, Василій Лукичъ, часто иронически думалъ онъ: видно устроить счастіе двушки потрудне чего-нибудь другаго. Что нужды, если природа не мшаетъ ни чьему счастію, такъ какъ же быть съ людьми-то? Поверни ка своимъ умомъ-разумомъ, разрши-ка задачу! И радъ бы разршить, да не разршается, или прежде былъ моложе, такъ лучше думалось, или въ-самомъ-дл предметъ такой щекотливый,— только просто въ тупикъ становлюсь. А дло-то теб такъ близко, вдь оно касается твоей дочери….’ И затмъ Василій Лукичъ снова принимался думать, и снова ничего не выходило изъ его головы.

Разъ онъ увидлъ, какъ Настя подавала нсколько серебряныхъ монетъ дурно одтой женщин, которая разжалобила ее до слезъ разсказомъ о своей нищет. Настя уже понимала что-такое горе, и рада была помочь всякому.

Василій Лукичъ думалъ про-себя: предобрая двушка, моя Настенька, право, отрадно смотрть на такую доброту, вотъ истинная красота, это красота души, она никогда не превратится въ морщины, ненужно ни румянъ, ни блилъ, чтобъ ее подкрашивать, а то что наружность,— мишурный блескъ, красота да не та, можетъ и закоптть, и подмокнуть, и попортиться, какъ какая-нибудь матерія. Пусть женихъ смотритъ не на лицо, а на душу двушки, и всякій бракъ былъ бы счастливъ, и моя Настенька заняла бы не послднее мсто въ кругу такихъ красавицъ. Такой выборъ былъ бы прямо-человческій, достойный нашей разумной природы, а выбирать по одной наружности — Богъ знаетъ что — прихоть не прихоть, мода не мода, только, право, не длаетъ большой чести человку….

За этимъ еще и еще набрасывалъ Василій Лукичъ мысль на мысль съ разными варіяціями, но одного и того же характера, вс он раждались во-первыхъ, изъ глубокаго сознанія Василья Лукича, что его собственная дочь не можетъ никого прельстить своей наружностью, во-вторыхъ, изъ личнаго его стремленія чмъ-нибудь поправить это горе.

Все это какъ-будто насильно вытягивало изъ головы Василья Лукича его безконечныя сужденія, и заставляло его умъ признавать ихъ за непреложныя истины. На самомъ же дл Василій Лукичъ какъ-будто и сознавалъ, только не умомъ, а инстинктомъ, что его мысли не сыны, а пасынки его разума, въ отдаленьи же, въ перспектив передъ нимъ блестли другія буквы, подобно лун изъ-за густаго тумана, изъ буквъ тхъ складывались слова, изъ словъ другія мысли.

Только эти мысли мелькали передъ Васильемъ Лукичомъ, какъ тусклый огонекъ изъ-за лса, и онъ старался на нихъ смотрть съ улыбкой опытнаго мужа на вздорныя бредни молодежи, считалъ ихъ задними мыслями, тогда-какъ задними-то были не он, а т, которыя онъ выпытывалъ отъ своего ума въ пользу своей Настеньки.

III.

Пошла уже другая недля, какъ Настя жила исключительно въ своей комнат, ея сердечная тоска начинала засыпать, уступая мсто какому-то боязливому покою, ея тяжелыя думы начинали переходить въ отдаленное эхо, умолкало и оно, только грустная задумчивость не оставляла Настю, но и ее старалась она скрывать отъ посторонняго взора Она снова могла приняться за чтеніе, иногда садилась за фортепіано, и кажется, хотла усыпить свои думы безпрестанной дятельностью, хотла ни о чемъ не думать, ничего не вспоминать, ничего не предвидть, а такъ, жить одной неизвстностью. Ея душа была точно усыплена, только какимъ-то болзненнымъ ненатуральнымъ сномъ, она не могла выразить свое живое бытіе ни одной ясной, опредленной мыслью, ея мысли были безсвязныя, отрывочныя: такъ отрывочно шепчутся передъ постелью отчаянно-больнаго, боясь нарушить его покой, такъ вс способности ея души какъ-будто замолкали, боясь нарушить покой ея больнаго сердца.

У Наденьки былъ еще вечеръ. Настя отъ него отказалась, и нельзя сказать, что отказалась хладнокровно: какое-то чувство туда еще влекло ее, но она пересилила себя и осталась дома. Наденька не забыла своей подруги, на слдующій день она была Настиной гостьей.

— Я пришла къ теб, какъ къ больной, говорила она: что другое могло удержать тебя!

— Да, у меня голова болла, говорила Настя въ самомъ-дл какимъ-то болзненнымъ голосомъ, который легко заставлялъ врить: она болитъ и сегодня, прибавила она.

— Ахъ ты моя бдная! ты такъ похудла, я такъ и думала, что ты больна. Я воображаю, какъ было теб досадно, я бы, кажется, ни зачто не утерпла, будь хоть тридцать головныхъ болзней вдругъ, осталась бы поневол, еслибы заболла нога, и нельзя было бы танцовать, зато проплакала бы цлый вечеръ. Ты не повришь, моя душа, какъ было вчера весело. Я оглядываюсь, чтобъ удостовриться одн ли мы, чтобы сказать теб, что я влюблена такъ, какъ ты и не воображаешь. Онъ такъ много говорилъ со мной, безпрестанно намекалъ, что я очаровала его, что онъ не знаетъ, считать ли себя счастливымъ или несчастнымъ, ужъ почти признался, что влюбленъ въ меня. Ахъ какъ я жалла, что тебя тутъ не было. Влюбись моя душа, влюбись, пожалуйста, ты увидишь, какъ это мило.

Настя молчаливо слушала этотъ разсказъ своей подруги, и только улыбнулась при послднемъ Наденькиномъ предложеніи, но улыбнулась какъ-то горьКо-горько, мгновенна была эта улыбка, да оставила посл себя долгій слдъ грусти. Наденькины слова возбудили въ Настиномъ сердц всю прежнюю горечь, которая въ немъ не заснула, а только спала притворнымъ сномъ.

— Что ты такая печальная, продолжала Наденька: ты улыбнулась такъ, какъ я совсмъ не ожидала, какъ-будто ты меня жалешь. Еслибъ я тебя не знала, я бы право подумала, что любовь теб знакоме, чмъ мн, что ты сама страдаешь отъ несчастной любви такъ, какъ это описываютъ въ романахъ.

— Какой вздоръ! поспшно замтила Настя, забывъ скрывать свою досаду: какія глупыя мысли теб приходятъ въ голову.

— Ха, ха, ха, что жъ ты сердишься, разв я сказала, что я точно думаю? я сказала, что я могла бы подумать. А теперь мн кажется, что я въ-самомъ-дл не обманулась, по-крайней-мр, у тебя есть что-то на душ, и ты отъ меня скрываешь!

— Какъ вы умете догадываться, уже ироническимъ голосомъ отвчала Настя: только жаль, что ваши догадки такъ же врны, какъ я похожа на васъ.

— Отчего жъ ты вся такъ вспыхнула: я право не знаю что думать, будь я на твоемъ мст, я и не подумала бы привязываться къ такимъ словамъ!

Взволнованная Наденькиными словами, сказанными безъ всякаго намренія, Настя хотла прикрыть свое смущеніе, и не знала какъ и чмъ: иронія и слова досады невольно срывались съ ея устъ, но они не прикрыли смущенія, что думала сдлать Настя, а только возбудили удивленіе и догадки со стороны Наденьки. Настя ни зачто въ свт не хотла себя обнаружить, и не зная какъ скрыться, не шутя было разсердилась на свою подругу. Такая размолвка, можетъ-быть, первая во все время ихъ дружбы, была недолго. Черезъ минуту возстановленъ миръ, и все было забыто.

— Ахъ, я и забыла теб сказать самое важное, снова залепетала Наденька. Душенька, ради Бога, приди ко мн, какъ только будетъ теб полегче, даже, если можешь, завтра. Вообрази себ, Александръ вдругъ вздумалъ уврять, что мы съ тобой разсорились, и нето что смхомъ, нтъ, всмъ говорилъ серьёзно. Я разумется, надъ нимъ смялась, увряла, что онъ ошибается, что ссориться — никогда не приходило намъ и въ голову, онъ не хочетъ и слушать, и даже вздумалъ мн выговаривать, зачмъ я ссорюсь со своими подругами, что это нехорошо, и много чего наговорилъ, какъ-будто я въ самомъ-дл была виновата. Мн ужасно хочется ему доказать, что онъ претъ, а это можешь сдлать ты, только приди и все будетъ доказано….

Съ особеннымъ вниманіемъ слушала Настя эти слова. Александръ замтилъ ея отсутствіе! думалъ о ней, выговаривалъ Наденьк! это что нибудь да значитъ, не даромъ же онъ будетъ такъ заботиться о бдной Наст! Вотъ какія мысли проскользнули въ голов влюбленной двушки, и ея прежняя маленькая надежда мгновенію повыросла, какъ выростаетъ дитя посл болзни. Настя хотла сохранить свое хладнокровіе, да что сохранять чего уже нтъ, оно само-собой, не спрашиваясь ни у кого, превратилось въ отраженіе нетерпливаго любопытства, удовольствія, радости и всего отраднаго, что насъ удаляетъ отъ чахотки. Еслибы тысяча разъ повторены были т же самыя слова, и тысяча разъ съ любопытствомъ и съ удовольствіемъ ихъ слушала бъ Настя: такимъ сладкимъ дыханьемъ они вяли на ея сердце.

— Такъ онъ уврялъ, что мы съ тобой разсорились? спрашивала она, какъ-будто ей былъ не совсмъ понятенъ понятный разсказъ Наденькинъ.

— Да, да, что мы съ тобой разсорились, не могу понять, откуда онъ это взялъ!

— И выговаривалъ теб?

— Да, и выговаривалъ, точь-въ-точь, какъ, бывало, наша мадамъ, когда не знаешь урока.

Затмъ Настя предлагала одинъ вопросъ за другимъ, и все только для того, чтобы слышать повтореніе одного и того же разсказа, со всми подробностями, какія могла припомнить Наденька. Долго еще бесдовали об пріятельницы, наконецъ он разстались, Настя дала слово, что завтра придетъ къ Наденьк. Съ какимъ живымъ нетерпніемъ билось теперь Настино сердце, кажется, оно готово было выпрыгнутъ отъ радости, посл долгой грусти. Едва ли подумала Настя ссть за фортепіано, едва ли раждался у нея въ мысляхъ вопросъ, какую бы сыграть піесу, нтъ, она сама не знала, какъ то сдлалось, только тотчасъ посл Наденькина ухода она ужъ сидла за фортепіано, и какіе-то рзвые звуки вылетали изъ-подъ ея быстрыхъ пальцевъ, въ тхъ звукахъ слышалось радостное волненіе сердца, въ ихъ мгновенныхъ переливахъ отражались и нетерпніе, и ожиданіе, и все что нжно-нжно волнуетъ молодую кровь. Эту піесу играла Настя и прежде, она была заученая, старая, но какимъ-образомъ вдругъ зазвучала она безъ всякаго сознанія со стороны восторженной двушки — это могло объяснить только сердце, оно, а не умъ, вызвало ее.

Теперь Настя съ удовольствіемъ вступила въ бесду съ Анной Ивановной, она не хотла искать уединенія, да и къчему было искать его, когда легко на сердц, намъ кажется необходимо всякое людское болтанье, уединеніе нужно для грусти, а радость любитъ людей, которымъ она прощаетъ вс ихъ глупости и сплетни.

— Вотъ что значитъ повидаться съ подругой, говорила Анна Ивановна: какъ-разъ повеселла, моя красавица, какъ-будто всю болзнь рукой сняло, видно теб чаще нужно видться съ пріятельницами, не привыкла жить въ уединеніи, моя голубушка. А то совсмъ, было, сдлалась философкой, точь-въ-точь, какъ Марья Андревна….

— Да, здорова ли ваша Марья Андреевна?

— Здорова, что ей длается, она тоже недавно о теб спрашивала, какъ поживаетъ говоритъ, ваша Настасья Васильевна!

— Да разв она меня знаетъ?

— Какъ же не знать, знаетъ, какъ и ты ее!

— Я знаю только по вашимъ разсказамъ!

— Ну что тутъ толковать, знаетъ, да и все. А я, кажется, іеб еще не говорила: Матрена Семеновна разсорилась со своимъ благоврнымъ супругомъ….

— Съ Сидоромъ Карпычемъ?

— Какъ ты исправно знаешь, моя голубка, всхъ моихъ знакомыхъ, то-то умница, памятливая какая, а вотъ Степанъ Петровичъ, да еще другая, Арина Савишпа, дивятся на людей, какъ люди могутъ все помнить, а они, голубчики мои, себя-то едва помнятъ….

И понеслась, и понеслась изъ устъ Анны Ивановны безконечная всякая всячина то о томъ, то о другомъ, то о третьемъ: точно изъ Ноева ковчега выходили зври одинъ за другимъ. Боже мой! сколько было тутъ именъ, сколько названій, описаній, какое глубокое знаніе чужой жизни и чужихъ длъ! Какъ краснорчива была въ это время Анна Ивановна, сколько ироніи, сколько юмора блестло въ ея сплетняхъ! да, на эти дла Анна Ивановна была великая женщина.

Пресыщенная такими разсказами, Настя отправилась на сонъ-грядущій. Уже не со вчерашними старыми тоскливыми думами ложилась она, нтъ, теперь другія мысли ее занимали, она силилась себя уврить, что ее любятъ, что надъ ней шутили, когда говорили, что никого нелюбятъ, и пр., и пр. Вс эти думы, разумется, отрадно отзывались въ сердц. Настя не привыкла смотрть на дйствительность обыкновеннымъ окомъ, она брала ее только за матеріалъ для своей фантазіи, возводила ее до громадности, такъ-что дйствительность длалась восторженной мечтательностью, грезой, и ничмъ больше. Такъ и теперь, изъ простаго Наденькипа разсказа, она создала себ и надежду, и увренность, создавала какое-то воздушное громадное зданіе, любовалась имъ, и не доставало только — чтобъ войти въ него.

На другой день Настя спшила исполнить общаніе, которое она дала Наденьк. Вотъ въ какомъ занятіи она застала свою подругу: передъ столомъ сидла пожилая женщина, и заботливо раскладывала карты, Наденька сидла подл нея, и съ любопытнымъ вниманіемъ слушала изрченія этой сивиллы, улыбка то-и-дло что скользила по розовымъ устамъ милой двушки, пылкій румянецъ не сходилъ съ ея щекъ: видно было, что-то близкое сердцу говорилось ей.— Ахъ Настинька! вскрикнула Наденька, увидя входящую подругу: какъ кстати ты пришла, а мы гадаемъ, не хочешь ли и ты? Дарья Алексевна не откажетъ, не правда ли?

— Извольте, барышня, загадаю и угадаю!… отвчала сивилла.

— Что это значитъ? въ полголоса и съ удивленіемъ спрашивала Настя у своей подруги.

— Ничего не значитъ, со смхомъ отвчала Наденька: загадай только, согласись, и больше ничего.

— Какой вздоръ, можно ли заниматься такими глупостями, замтила Настя.

Наденька отвела Настю въ сторону, и шопотомъ стала говорить ей.

— Ни вздоръ и ни глупости, ты сама увидишь. Эту женщину привела моя Маша, горничная, хотя я ее и не просила, она Машина знакомая, вообрази, какъ она уметъ гадать: сказала мн все, какъ точно сама была во мн, сказала, что я люблю, что онъ молодъ, красивъ и тоже о мн думаетъ, и вдь это все правда. Что ты скажешь? Сказала, что мн должно ожидать добрыхъ встей, ужъ я не знаю какихъ, и наконецъ сказала, что все кончится благополучно. Загадай и ты, моя милая, ты увидишь, что я не вру.

— Какія пустяки! какъ можно врить всякимъ глупостямъ! отвчала Настя.

— Ну пусть это глупости, пусть нельзя врить, только согласись, это будетъ одна шутка.

Настя качала головой въ знакъ отрицанія, и не соглашалась.

Наденька не отставала, настаивала, и Настя поневол подошла къ столу.

— Погадайте, Дарья Алексевна, и моей подруг, вы много насъ обяжете! возразила Наденька съ увренностью, что все сказанное Дарьей Алексевной — сущая правда.

Сивилла проницательнымъ глазомъ посмотрла на Настю, такъ-что боязливая двушка потупила свои взоры, въ которыхъ еще не скрылась прежняя боязнь и нершительность.

За тмъ прорицательница нашихъ временъ медленно и важно стала тасовать карты, и своимъ невнятнымъ шопотомъ приготовляла присутствующихъ къ какой-то таинственности. Скоро карта за картой стали вылетать изъ колоды и ложиться рядами. Задумывалась надъ ними сивилла, произносила: гм…. да…. и другія отрывистыя слова, считала карты сверху и снизу до девяти и до тринадцати, и опять задумывалась, и опять т же слова вылетали изъ ея прорицательныхъ устъ. Потомъ она собрала вс карты по особому правилу, разложила ихъ на другой манеръ, и тутъ-то начались ея словесныя кудеспичества.

— Барышня думаетъ о какомъ-то бубновомъ корол, говорила она, лукаво посматривая на Настю: у нея сердце бьется несовсмъ спокойно, бубновый король ему не даетъ покоя, да и самъ-то онъ тоже что-то задумывается о бубновой дам, т. е. о барышн, между-ними вертится какое-то маленькое препятствіе, и оно, кажется, должно принести огорченіе моей барышн, да это ничего, ни одно дло, не совершается безъ огорченія, оно пройдетъ, а вотъ видите, за нимъ тотчасъ слдуетъ и благополучіе, если карты не лгутъ, и я не лгу, а кажется такъ должно быть….

Какъ въ самомъ — дл неровно билось Настино сердце, когда влюбленная двушка слушала эти слова гадальщицы, не зная, что она ихъ повторяетъ почти каждой любопытной молодой двушк, съ разными видоизмненіями. Настя всегда готова была сказать, что она не вритъ всмъ этимъ гаданьямъ, но въ эту минуту мгновенно родилась въ ней какая-то боязливая вра, оттого ли, что хитрая женщина умла дать своему длу что-то въ род таинственности, а сердцу двушки все легко врится, тамъ можно возбудить вру даже и въ то, во что нельзя врить: или, быть-можетъ слова гадательницы звучно рифмовались съ другими таинственными словами, въ которыя облекались думы и чувства Пасти, только она слушала внимательно и съ трепетомъ сердца, какъ дитя свою няню, когда та ему разсказываетъ волшебную сказку и заставляетъ ей врить. Наденька съ любопытной улыбкой смотрла то на свою подругу, то на предсказательницу, а эта послдняя съ торжествомъ смшала вс карты въ колоду, потомъ выкинула изъ нея наудачу нсколько картъ, и ими подтвердила окончательно свои прежнія слова:

— Вотъ видите, говорила она: бубновый король такъ и вертится на вашей дорог, что будетъ, то будетъ, а больше я помогу ничего сказать вамъ….

Смшаны карты, ушла и гадальщица, остались только ея слова въ памяти обихъ двушекъ. Любо было Наст ихъ слушать, они подтверждали ея надежду, ея думы, и сомнніе, кажется, навсегда съ нею простилось.

Наденька тоже хотла врить словамъ своей Дарьи Алексевны, затмъ, что и ей они льстили, и вотъ теперь со всей своей неотступностью приступила она къ Наст.

— Видишь ты какая, Настенька, съ упрекомъ говорила она: я и прежде догадывалась, что ты отъ меня скрываешься. Помнишь, какъ ты разсердилась на мой намекъ? что ты теперь скажешь?

— Я такъ и знала, что это будетъ, съ притворнымъ хладнокровіемъ отвчала Настя: вотъ отъ чего я и не соглашалась на ваше гаданье: я знала, что ты всему повришь, и потомъ не дашь мн покоя.

— Что ты ни говори, а я теб не врю, ршительно возразила Наденька: теперь я вижу, какъ ты меня любишь, нестыдно ли скрывать сердце отъ своей подруги, какъ-будто бы я зла хотла теб, или завидовала, съ-этихъ-поръ и ты ничего отъ меня не услышишь, и я также буду подражать теб…. Скажи, душенька…. признайся, вдь ты влюблена, ты только не хочешь сказать….

— Да, да, я люблю, люблю такъ, какъ ты не можешь понять, наконецъ произнесла Настя, но въ силахъ доле скрываться, вызываемая къ признанью усильными просьбами своей подруги. Въ другое время она ужаснулась бьютъ этихъ невольныхъ словъ, которыя мгновеннымъ взрывомъ вырвались изъ ея груди, обнаруживая тайну, но теперь чего ей было ужасаться? Не говоритъ ли ей все, что счастье должно ей улыбнуться милой улыбкой, не видитъ ли она, какъ отрада любви, подобно какой-нибудь Ундин, манитъ се граціознымъ мановеньемъ? Какъ же можно молчать, когда сердце такъ и просится высказать свою радость? Какъ радуется дитя новой игрушк, которую ему долго не давали, такъ обрадовалась и Наденька быстрому признанію своей подруги, и она имла не одну причину — радоваться. Ей хотлось, чтобы гаданья ея сивиллы были справедливы, и вотъ Настино признанье подтверждаетъ ихъ, она рада, что оправдалась и ея догадка, а кому нелюбо сознаніе своей проницательности, кром-того она была влюблена сама, и ей хотлось, чтобъ и ея подруга ни въ чемъ отъ нея не отставала. Эта мгновенная радость помшала Наденьк замтить тотъ пылъ души, съ какимъ были произнесены слова признанія, помшала сдлать и ревнивый вопросъ: ‘отчего жъ она не можетъ понять, какъ любитъ Настя’, что, конечно, въ другое время Наденька не оставила бы безъ всякаго вниманія.

Теперь она съ милой улыбкой припоминала Наст вс слова гадальщицы, что едвали не лучше ея помнила сама Настя, затмъ доказывала ихъ справедливость, говорила о своихъ догадкахъ, грозила Наст своимъ маленькимъ пальчикомъ, шутливо упрекая се въ скрытности, и посл всего этого уже вздумала было возобновить свое любопытство дальнйшими необходимыми вопросами.

— Кто же онъ? былъ первый вопросъ, который уже елеталъ съ ея розовыхъ губокъ, но вдругъ въ сосдней комнат раздался голосъ ея брата, и въ ея голов вмигъ исчезли вс вопросы до другаго времени, а на мсто нихъ прилетла новая мысль: ей нужно было опровергнуть лживыя слова брата, доказать, что ссора между ней и Настей — его выдумка, и вотъ нетерпливая двушка рзво побжала къ нему навстрчу.

— Не пришелъ ли ты снова уврять, что мы въ ссор съ Настенькой, съ насмшливой улыбкой говорила она, когда Александръ вошелъ къ нимъ въ комнату: хорошо, говори, мы будемъ слушать, а если не повримъ, такъ побожись. Вотъ здсь налицо и Настенька, спроси ее, какъ мы ссорились, она теб скажетъ….

— Разуврьтесь, пожалуйста, въ свою очередь возразила Настя: откуда вы взяли, что мы ссорились?

— Ха, ха, ха, вотъ въ чемъ дло, со смхомъ отвчалъ Александръ: а я думалъ, Богъ знаетъ, что такое, едва-едва вспомнилъ, я просто хотлъ пошутить надъ Наденькой, а она, кажется, передала вамъ это дло въ самомъ серьозномъ вид, тогда я уврялъ ее, что вы съ ней въ ссор, а теперь буду уврять ее и васъ, что я шутилъ и смялся, смялся и шутилъ, посмйтесь и вы надъ ней, что она не уметъ понять шутки.

И Александръ точно сталъ шутить и смяться надъ своей сестрою.

— У тебя вчно преглупыя шутки, съ маленькой досадой замтила Наденька, ея самолюбіе было немножко оскорблено, и она готова была надуть губки и разсердиться. Несовсмъ было пріятно слышать и Наст, что все это была просто одна шутка и больше ничего, ей хотлось бы найти тутъ что-нибудь другое, хотлось видть оправданными свою надежду, свои думы и мечты, а между-тмъ это не больше какъ шутка, простая шутка, о, какъ рзко она прошла черезъ слухъ обманутой двушки, какимъ несноснымъ звукомъ разстроенной струны нервы передали ее уму и сердцу! Александръ пошутилъ, посмялся, и вроятно, въ припадк излишняго веселья сдлалъ преотвратительную гримасу за Настиной спиной, и какъ-будто силился выразить копію съ лица некрасивой двушки, затмъ онъ мгновенно оставилъ комнату. Наденька это видла и нахмурилась за такую насмшку надъ подругой, а Настя…. она то же видла, она стояла недалеко отъ зеркала, и тамъ-то передъ нею мелькнула насмшливая гримаса, глаза рады были бы принять ее за пустой призракъ, да не могли, она мелькнула такъ ясно, такъ осязательно, такъ больно отозвалась въ сердц, какъ-будто и его кто-нибудь скорчилъ въ такую жъ безобразную фигуру. О, какъ было обижено чувство бдной двушки, какимъ негодованіемъ заволновалась ея кровь! Легче было бъ ей услышать вс слова обиды, откровенныя слова, что она дурна, вдь и сама ея природа ихъ часто шепчетъ ей, легче было бъ слышать самую злую насмшку, но сказанную прямо ей въ лицо, чмъ видть эту гадкую насильную уродливость, выраженную украдкой, а не одну ль и ту же мысль высказывала и она! Настя уже привыкла сосредоточивать въ себ свое горе, и теперь какъ ни тяжело оно ее поразило, но она хотла скрыть его въ глубин своей души, тамъ, въ ней, оно должно было жить и горть, горть и жить. Лицо обиженной двушки пылало, но оно пылало и передъ этимъ, когда Настя повряла Наденьк свое сердце, одна и та же краска выражала этотъ пылъ, да не одинъ и тотъ же огонь раждалъ его, и какъ различно было пламя тхъ огней: одно пылало и нжило сладкой нгой, пылало и другое, только уже жгло мучительной болью, другимъ біеньемъ билось и сердце, а чей легкій посторонній взоръ могъ бы замтить эту перемну. Не замтила ее и Наденька, она только видла, какъ Настя приложила руку къ своей голов, затмъ услышала, какъ стала она жаловаться на головную боль и сбираться домой. Наденька ее не унимала, она сама была въ смущеньи: она была неуврена, скрылась ли, нтъ ли отъ Настиныхъ глазъ глупая шутка ея брата, и сама-не-своя простилась она съ Настей.

IV.

Вотъ уже нсколько дней страдала бдная Настя, она не могла скрыть своего страданія, не могла и открыть его, ссылалась на болзнь и отказывалась отъ всякаго лекарства, она знала, что не помогутъ т лекарства, которыя ей пропишутъ люди. Никто не понималъ, что болзнь ея — болзнь отчаянной души, которую излечитъ разв только одно время, да и то какъ излечитъ! быть-можетъ, медленнымъ ядомъ, который уничтожаетъ боль одного члена, но постепенно обрываетъ одну за другой вс нити жизни: легче ли страдальцу, когда онъ вылечится отъ боли глазъ потерей своего зрнія. Уже не прежняя тоска, не прежняя грусть наполняли Настино сердце, нтъ, теперь досада, гнвъ, отчаянье пламенили кровь несчастной двушки. Пусть красавица найдетъ несчастіе въ своей любви, пусть даже встртитъ насмшку, она будетъ негодовать, досадовать, проклинать, но только одного человка, того, который оскорбилъ ея чувство, можетъ-быть, она будетъ искать мщенія, или будетъ просто презирать его самымъ суровымъ презрніемъ, и въ этомъ станетъ искать своего утшенія, но она всегда останется въ мир со своей природой, всегда можетъ на нее разсчитывать, и ждать минуты, когда она улыбкой счастія улыбнется ей. Нетаково было страданье Насти, совсмъ петакъ смотрла она и на себя и на того, кто безжалостно оскорбилъ ее. Сначала она точно не находила словъ, чтобы выразить всю гнусность поступка этого человка, не находила выраженій, чтобы воплотить въ нихъ все свое негодованіе, но потомъ она стала забывать свою личную обиду, стала смотрть на ту уродливую гримасу некакъ на насмшку, а какъ на выраженіе ея собственнаго безобразія, и вотъ ея врагомъ предстала ея собственная природа, гд жъ тутъ искать утшенія? могла ль она выманить отъ ума хоть что-нибудь похожее на утшеніе!

Вотъ на какую точку поставила ее мечтательность, и уже не могли здсь имть мсто ни меланхолическая грусть, ни тоскливыя жалобы. Часто схватывалась Настя за свою воспаленную голову, и долго-долго недвижно сидла такъ, и тогда только одно страшное отчаянье яркимъ блескомъ блестло въ глазахъ ея: точно вс жизненныя силы жалкой двушки обратились въ одно это отчаянье, и только имъ поддерживали ея страшное бытіе, точно весь ея животворный духъ былъ все то же отчаянье, не будь его, и остался бы одинъ безжизненный трупъ, ужъ нечему было бъ оживлять его. Иногда на нее находилъ какой-то припадокъ насмшливости и вмст негодованія на природу, тогда она какъ-будто придумывала, какъ-будто силой вытаскивала отъ своего ума вс выраженія, которыя могли удовлетворить ироническому стремленью ея души.

‘Такъ вотъ кого называютъ нжной матерью, думала она: хороша нжная мать! для меня она своенравная…. злая…. безчеловчная мачиха!… ядовитая змя!… я назову ее’доброй матерью, если добрая мать можетъ быть отъявленнымъ врагомъ невинной дочери!… По за что жъ я буду проклинать ее…. нтъ, я должна благодарить эту заботливую мать…. она дала мн умъ, который можетъ понимать вещи, дала мн сердце, которое можетъ любить, да, любить горячо, пламенно, какъ только въ состояніи любить человческое сердце! И для чего жъ она мн дала все это? Лучше бъ ты подарила меня отвратительной уродливостью, родила бы хромой, косой, горбатой, тогда я отъ первыхъ своихъ дней привыкла бы видть, съ какимъ отвращеньемъ смотрятъ на меня, какимъ любопытнымъ взоромъ водятъ по мн отъ головы до ногъ, еще съ младенчества привыкла бъ я къ той тягостной улыбк состраданья, и не искала бы ничего другаго, я не льстила бы себя счастіемъ, и не вдалась бы въ обманъ. Лучше бы ты сдлала меня звремъ, дала бы мн пасть медвдицы, и мн легче бы было видть, какъ люди со страхомъ стали бъ отъ меня, бгать чтобы не испытать остроты моихъ зубовъ.

Много еще какихъ-то насильственныхъ словъ вырывалось изъ ума Насти, въ нихъ было все: и скорбь, и упреки и досада, и насмшливость. Затмъ бдная двушка впадала въ безсиліе, томилась въ немъ, тосковала, маялась дотхъ-поръ, пока не вспыхивала въ сердц новая искра раздраженія, и вновь возбуждала вс ея силы.

Иногда несчастная, пылая чмъ-нибудь облегчить свои страданія, бросалась къ фортепіано, и подл нихъ въ звукахъ искала созвучія со своимъ сердцемъ, теперь она стала понимать многія музыкальныя піесы, которыхъ прежде не могла понять, а разыгрывала только по чужимъ похваламъ, въ нихъ теперь она нашла отголосокъ собственной своей души, и за-то въ какіе страдальческіе вопли обращались вс звуки, которые вылетали изъ-подъ ея пальцевъ — это былъ вопль глубоко, страстно скорбящей души, голосъ отчаянія, котораго не въ силахъ выразить человческій голосъ въ своихъ обыкновенныхъ изгибахъ слова, да и къ-чему слово тамъ, гд оно ничтожно, безсильно, грубо. Самъ Василій Лукичъ часто заслушивался Настю, сидя одинокій въ своемъ кабинет, онъ бывалъ растроганъ, взволнованъ тми звуками, и посл долго-долго задумчиво ходилъ по комнат, иногда покачивалъ головой, говоря про-себя: ‘что это вздумалось ей играть все какія страшныя піесы’…. и больше ничего не прибавлялъ онъ, а только не на мст было его сердце. Но еслибъ въ ту минуту могъ подслушать Настю образованный знатокъ музыки, онъ врно сказалъ бы, что она — артистка въ душ, артистка по рожденью, по призванью, артистка по вдохновенію, она же была только страдалица, выражающая собственныя свои страданія, а если артистка, то только на одну ту минуту. И не одинъ любитель музыки могъ бы восхититься ею, если можно вмст и восхищаться, и страдать, вступая въ область искусства, пусть бы увидлъ ее художникъ, онъ не прошелъ бы мимо, онъ употребилъ бы вс свои силы, чтобы схватить и запомнить вс ея малйшія черты, весь колоритъ ея выраженія, одушевленнаго отчаяніемъ души бдной двушки, въ ней онъ нашелъ бы образецъ для художнической кисти. Въ эту же минуту Настя могла быть даже геніяльной актрисой, но только для одной роли, для той, которая разыгрывалась въ ея душ, для роли безнадежности и надеждъ неисполнительныхъ.

Наденька навстила Настю, и увы…. въ ней она уже не нашла своей прежней Насти, своей прежней подруги. Она увидла исхудалую, блдную двушку, во всхъ ея словахъ слышала какую-то раздражительность, и не могла понять Насти.

Она ей напомнила объ ея признаніи, хотла ея откровенности, и точно нашла въ ней полную откровенность. Настя уже не краснла, не думала скрываться, теперь ей было все-равно: она не любила никого и ненавидла только свою природу.

— Я буду откровенна, говорила она: я любила твоего брата, любила…. Богъ только знаетъ, какъ я его любила…. и вотъ отчего я скрывалась отъ тебя, не будь онъ твой братъ, я и не подумала бы скрываться. Но теперь нтъ нужды таить свое сердце. Онъ мн показалъ, какъ я для него ничтожна, какъ безобразна, онъ указалъ мн на меня самое своимъ насмшливымъ кривляньемъ. Теперь ты знаешь все, и я не знаю, что говорить теб….

Наденька была поражена этой рчью, она еще не понимала страданья любви, но въ Наст могла понять все ея страданье, теперь ей объяснилось многое-многое, что прежде было такъ загадочно, она негодовала на своего брата, но хотла бъ и устранить его отъ всякаго обвиненія. Не знала она что и какъ отвчать Наст.

— Перестань, Настенька, наконецъ возразила она: забудь, разлюби его, такого гадкаго, онъ не стоитъ, чтобъ его любили, посмотри, какъ ты похудла….

И больше ничего не могла придумать Наденька.

Скоро Василіи Лукичъ помшалъ ихъ томной бесд.

— Вы все хорошете, говорилъ онъ Наденьк: право дивишься, откуда у васъ съ каждымъ разомъ прибываетъ столько красоты, хоть бы вы удлили частичку моей Наст, она передъ вами слишкомъ бдна, вы ее уничтожаете, право негодится такъ поступать съ подругой….

Наденька съ улыбкой слушала шутливыя слова Василья Лукича, и затмъ въ первый разъ посмотрла на Настю критическимъ окомъ, посмотрла только для того, чтобы поврить сказанныя слова, ея взглядъ далъ ей отчетъ не въ пользу Насти. Еще въ первый разъ она замтила, какъ дурна ея подруга, и вотъ ея любопытный, критическій взоръ мгновенно превратился во взоръ сожалнія, жалко ей стало бдную Настю, и еще понятне стали ея слова и страданія. Настя замтила этотъ взоръ, и не такъ поняла его: ей ненавистно было всякое сожалніе, всякое въ ней участіе.

Об подруги въ первый разъ разстались холодно.

Такъ въ бесдахъ томила Настя себя и другихъ, все ей чудилось намекомъ на ея жалкую природу, все казалось обидой, и все ее раздражало. А тутъ еще Анна Ивановна подвертывалась со своими затями. Въ былые дни Настя внимала хладнокровно обыкновенному своему эпитету ‘красавица’, которымъ изъ любви величала ее Анна Ивановна, а теперь это слово всякій разъ непріятно поражало бдную двушку, оно казалось ей насмшкой, жестокой насмшкой, и она сердилась, къ величайшему недоумнію Анны Ивановны. Анна Ивановна уже догадывалась въ чемъ дло, она видла, что Настя не возьметъ ничмъ, ни красотой, ои приданымъ, но какъ опытная женщина не хотла навести Настю на эту мысль, по своему крайнему разумнію, она считала, что каждая двушка только и думаетъ о томъ, какъ-бы скорй выдти замужъ, и потъ этой-то мыслью вздумала она льстить своей Настиньк. Она часто ей намекала на жениховъ, часто раскидывала карты, и по нимъ читала ей свои выдумки, которыя, по ея мннію, могли пріятно пощекотить Настенькино сердце, то намекнетъ на какого-то добраго молодца, который будто-бы по ней крушится, то скажетъ ‘смотри пожалуйста, вдь сватьбу предвщаетъ эта карта’, то вдругъ смшаетъ вс карты, проговоря скороговоркой: ‘ну, Настенька, поздравляю: и богатство, и счастіе, и исполненіе желанія, все тутъ и разсматривать нечего’.

А Настя и эти слова принимала за насмшку: ея постоянное раздраженіе родило въ ней постоянную злобу, которая исковеркала ея прежнее доброе сердце, и Богъ знаетъ, куда повела ее.

А Василій Лукичъ все еще разсчитывалъ на прекрасное сердце дочери, онъ еще не оставлялъ своихъ думъ, потому-что не скоро разставался съ тмъ, что разъ запало въ его голову. Онъ думалъ, что сердце не можетъ измниться подобно наружной красот, а Настино сердце онъ представлялъ роскошнымъ неувядаемымъ цвткомъ, ему не пришло на умъ, что нтъ въ природ неувядаемыхъ цвтовъ, какъ ни роскошенъ будь цвтокъ, по его непремнно скоситъ суровая осень, и хорошо, если онъ уцлетъ до осени, часто преждевременно буря обрываетъ его листы, дождь прибиваетъ къ земл, солнце сожигаетъ до самаго корня, и ничего ужъ не останется длать осени, она сама не узнаетъ этого изуродованнаго цвтка, который создала весна пышнымъ и прекраснымъ. Такъ же измняла буря души и Настино сердце, какъ легкіе листки отъ него отрывала она вс прекрасныя чувства и уносила Богъ вдаетъ куда, это была палящая буря, которая превращала все въ одинъ чорный уголь. А Василій Лукичъ не зналъ ничего этого, и врно не поврилъ бы, еслибъ кто-нибудь и намекнулъ ему. Уже девятнадцать лтъ онъ считалъ своей дочери, призналъ, что время летитъ безъ оглядки, и вотъ теперь-то, посл многихъ теоретическихъ соображеніи, онъ вздумалъ попробовать дйствовать практически. Онъ сталъ знакомиться съ молодыми людьми, приглашалъ ихъ къ себ, знакомилъ съ дочерью, но дло какъ-то не клеилось. Настя была неразговорчива, а главное, была дурна больше, чмъ когда-нибудь. Новый знакомецъ Василья Лукича посл двухъ или трехъ визитовъ забывалъ и отца и дочь.

Не совсмъ пріятно это было Василью Лукичу, а Наст было все-равно, она не понимала плановъ своего отца, да не хотла и понимать ихъ, ей были чужды вс отцовскія думы, ей были несносны и люди, и природа. Кажется, ей назначено было продолжать существованіе только для того, чтобъ ожесточалось сердце. Забыла она и свои цвты, и канарейку, и все, что прежде ее занимало. На что жъ осталось ей обратить свои чувства и думы? Отецъ не умлъ ей выказывать своей любви, хотя и любилъ ее, не умлъ нжной лаской ее приблизить къ себ, не умлъ привлечь ея довренности. Еслибы у ней была нжная, любящая старушка мать, которая бъ умла соединить свое сердце съ сердцемъ дочери, еслибы у ней былъ маленькій братъ или сестра, она, врно, обратила бы къ нимъ все свое сердце, окружила бъ ихъ всми своими заботами, и въ нихъ нашла бы новый міръ, забыла бы жестокую обиду природы, и можетъ-быть, сохранила бы свое прекрасное сердце. А теперь она была одинокая. Она воображала, что всмъ людямъ улыбалось счастіе, и какъ мило, обольстительно улыбалось! правда, улыбалось оно и ей, только совсмъ другой улыбкой, такъ, какъ издали улыбается хитрый обманщикъ своей обманутой жертв, какъ улыбается своенравный ребенокъ, когда дразнитъ своего сверстника рдкой вещицей, и не даетъ ему.

Настя такъ проводила время. Сердце ея оставалось отравлейнымъ, оно спозналось съ завистью, со злобой, и чаще всего билось только ими. Хладнокровно она вступала и въ міръ Анны Ивановны, полюбила ея толки и пересуды, и сама уже стала подражать ей. Анн Ивановн это нравилось, она видла, что Настя тсне стала соединяться съ нею, и зато ей прощала и раздражительность, и своенравіе, что было не въ характер Анны Ивановны

Настя слышала, что Наденька вышла замужъ за своего брюнета, но она давно съ нею перестала видться, и даже не была у нея на сватьб.

Скоро она услышала и о другой сватьб — сватьб Александра, и какой жалкой улыбкой отозвалась на этотъ слухъ! Съ нимъ ей припомнилось все прежнее, она вспомнила т первые дни, когда вышла изъ пансіона, взглянула и на свое настоящее, и снова ей стало тяжело, по прошедшаго не воротить, а измнить настоящее не доставало въ ней благоразумія.

Съ мрачной задумчивостью провела она весь вечеръ въ своей комнат, и на другой день та же мрачность блестла у нея въ глазахъ. Отрывистымъ ‘да’ или ‘нтъ’ она отвчала на вопросы Анны Ивановны, и смутно водила взорами, какъ-будто искала имъ цль и не находила ее.

Такъ прошелъ и еще день, наконецъ какія-то безсвязныя рчи начинала говорить она, шептала про-себя слова, которыя трудно было разслышать. Анна Ивановна ничего не понимала, со страхомъ смотрла на Настю и уже не осмливалась ее разспрашивать, она только съ нетерпніемъ ждала Василья Лукича. Пришелъ и Василій Лукичъ.

— Что это сдлалось съ нашей Настенькой, говорила ему испуганная Анна Ивановна: глаза такіе нехорошіе, говоритъ, Богъ знаетъ, что, точно какъ помшанная….

Василій Лукичъ осторожно вошелъ въ Настину комнату, и встртилъ блуждающіе взоры своей дочери.

— Вы пришли за мной, заговорила Настя: готово все? гд же онъ, мой женихъ, вдь сегодня наша сватьба, такъ скорй наряжаться, чтобъ я не такъ дурной показалась ему, О нтъ, вдь я красавица, кто сметъ сказать, что я дурная! Скорй же украшайте меня, убирайте мн голову….

И затмъ помшанная двушка распустила свою длинную косу, и сла передъ зеркаломъ.

Василій Лукичъ въ недоумніи покачалъ головой, и похалъ за докторомъ. Ничего не сдлалъ и докторъ, онъ только объявилъ Настю помшанной, и едва ли излечимой.

Скоро вс знакомые Анны Ивановны узнали о Настиной судьб, и въ свою очередь стали о ней пересказывать своимъ знакомымъ, а эти своимъ, и разошлась всть, что какая-то дурная двушка вообразила себя красавицей, да на томъ и помшалась, другіе же говорили, что она сошла съ ума отъ чрезмрнаго желанія скоре выдти замужъ.

ВЛ. КРИВИЧЪ.

‘Сынъ Отечества’, No 6, 1852

МАЧИХА-ПРИРОДА.

Читайте также: