ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
М. Л. МИХАЙЛОВА
СЪ ПОРТРЕТОМЪ, КРИТИКО-БІОГРАФИЧЕСКИМЪ ОЧЕРКОМЪ И БИБЛІОГРАФИЧЕСКИМЪ УКАЗАТЕЛЕМЪ
Подъ редакціей
П. В. БЫКОВА.
МАРЬЯ ИВАНОВНА.— СВЯТКИ.— КОРМИЛИЦА.— ДУНЯША.— ДЕРЕВНЯ И ГОРОДЪ.— НАПРАСЛИНА.
ИЗДАНІЕ Т-ва А. Ф. МАРКСЪ.
С.-Петербургъ.
(Посвящается Людмил Петровн Шелгуновой).
Du bist wie еще Blume,
So hold und schn und rein,
Ich schau’ dich an, und Wehmuth
Schleicht mir in’s Herz hinein.
Heine.
Что это было за лто! Золотые дни, румяныя зори, голубыя ночи…
Какъ въ рай, попалъ я изъ душнаго, сраго отъ пыли, города въ деревеньку Крутой Ручей.
Поля колосились, синими струйками мелькали въ желтомъ разлив ихъ васильки. По лугамъ прошла уже разъ коса, но снова, словно бархатный коверъ, разостлалась по нимъ свжая, зеленая мурава. Лса и рощи прохладно темнли, весело играя, бгала по земл ихъ пестрая, стчатая тнь, безъ умолку шушукали кудрявыя втки, жужжали мухи и неусыпныя пчелы, отъ края до края несся разноголосый птичій гамъ…
Отовсюду — съ полей и луговъ, изъ рощи, съ синяго неба и отъ синей рки — вяло на меня такой животворной свжестью!
Вся школьная премудрость, надъ которой подчасъ такъ упорно трудился я въ город, начала испаряться изъ моей четырнадцатилтней головы подъ лучами горячаго лтняго солнца. Одинъ за другимъ улетучивались плюсы и минусы, квадраты и кубы, супины, герундіи, аористы и прочіе, тому подобные, туманные гости моего мозга.
Кончилось тмъ, что я не сумлъ бы просклонять даже , никакъ не произвелъ бы latum отъ ferre, не доказалъ бы и равенства двухъ прямыхъ угловъ, а извстную Пиагорову задачу принялъ бы, пожалуй, за чертежъ по части портного искусства.
Сюртучокъ въ обтяжку съ франтовскимъ перехватомъ и лакированные сапоги на высокихъ каблукахъ, немалая гордость моя въ город, тснили и жали меня на вол. Я радъ былъ сбросить ихъ и надть просторные башмаки и пеструю рубашку безъ пояса.
Деревенька Крутой Ручей принадлежала дальнему родственнику нашему и старинному другу моего отца, отставному полковнику Безчастнову. Отецъ вздумалъ навстить его, больного, и кстати отдохнуть недли дв-три отъ сидячей городской жизни и взялъ меня съ собой.
Мы не прежде увидли деревню, какъ подъхали почти вплоть. Она была расположена въ полугор. Бричка наша свернула съ дороги, прямо тянувшейся среди полей, на другую, не столь широкую, которая шла влво и, пропадая въ кустахъ, вела внизъ. Лошади тихо и осмотрительно стали спускаться по ея крутымъ, выбитымъ изгибамъ, а деревни все еще не было видно.
Наконецъ кустарникъ зардлъ, скатъ пошелъ по ложе, и показались ровныя полосы овса и ячменя, лежавшія, какъ въ рамахъ, въ густо заросшихъ зеленыхъ межахъ, по пологимъ склонамъ горы, до самыхъ воротъ деревни. Между соломенными кровлями крестьянскихъ избъ краснла высокая остроугольная крыша барскаго дома. Около дома темнлъ садъ, а тамъ шелъ опять легкій склонъ, зеленвшій изумрудной травой. Только вдалек почва начинала опять возвышаться, завершаясь дымной полосой лса. Солнце готово уже было спрятаться за нимъ. Зарумянившіяся облачка медленно таяли въ послднихъ лучахъ, разрываясь на мелкія, блыя, какъ рчная пна, волокна и незамтно исчезая въ горячей синев.
Лошади пошли бойче, вывезши насъ на мене покатую дорогу. Воздухъ чувствительно посвжлъ.
Справа поля сливались съ лсомъ, бросившимъ по всей окраин горы темный рукавъ своей частой опушки, изъ которой мы только-что выбрались.
Когда скрипучія ворота, отворенныя намъ желтоволосымъ босоногимъ мальчишкой, впустили насъ въ кривую улицу — по деревн раздавались однообразные переливы пастушьей дудки и мычанье возвращающагося стада. Мы принуждены были остановиться у настланнаго хворостомъ мостишка надъ сухимъ оврагомъ и подождать, пока пройдутъ, осторожно, шагъ за шагомъ ступая по зыбкой настилк, черныя, красныя и пестрыя коровы подъ предводительствомъ широкорогой буренки съ четырехугольнымъ мднымъ звонкомъ на ше.
Господскій домикъ, маленькій, чистенькій, обшитый тесомъ и недавно выкрашенный, стоялъ весь въ зелени. Со стороны, обращенной къ деревн, къ нему тснились безпорядочными кучами кусты малины, смородины и крыжовника, между ними подымали свои густыя, круглыя вершины яблони, уже усыпанныя желтющими плодами, и темнолистныя вишни, просторно раскинувшія свои длинныя, тонкія втки. Этотъ небольшой садикъ былъ обнесенъ канавкой и живой изгородью цпкаго барбариса. Пятью окнами той стороны, гд было низенькое крылечко для гостей, съ навсомъ на двухъ деревянныхъ столбикахъ, домъ глядлъ на просторную луговину, вдоль и поперекъ которой шло нсколько рдкихъ рядовъ старыхъ березъ съ заросшими промежъ нихъ дорожками, за крайней продольной аллеей, сквозь чуть живую ограду, видне лись высокія гряды съ срой капустой. Почти у самыхъ оконъ росло пять-шесть пышныхъ сиреней.
Дверь крылечка была заперта, и мы должны были обогнуть два угла мимо кой-какихъ хозяйственныхъ строеній и войти въ комнаты террасой, занимавшей почти весь фасадъ дома на западъ.
Отъ расчищенной около террасы площадки зеленые закругленные уступы нисходили къ маленькому пруду, надъ которымъ склонялось нсколько невысокихъ деревьевъ. Дальше — ровная полянка, почти сплошь устланная желтоватыми, широкими листьями мать-и-мачехи, упиралась въ частый кустарникъ, который извивистой чертой, только кой-гд прячась за пригорками, тянулся и вправо и влво и пропадалъ вдали въ наплывавшей съ дальнихъ горъ тни вечера и сизомъ туман, тихо подымавшемся съ опушенной имъ рчки.
Хозяина застали мы въ первой же комнат, въ которую вошли отворенной на террасу дверью со стеклами. Онъ лежалъ на широкомъ диван и не безъ усилія поднялся съ подушки, упираясь на ладони. Я видлъ Безчастнова въ первый разъ. Это былъ человкъ большого роста, очень худой, съ моложавымъ лицомъ, но рдкими и съ просдью русыми волосами. У него были тонкія, правильныя черты: высокій умный лобъ, свтлые выразительные глаза съ тмъ тяжелымъ склономъ верхнихъ вкъ, который называютъ поволокой, пріятнаго разрза губы. Съ перваго же взгляда показался онъ мн кроткимъ, добрымъ человкомъ. Еще больше утвердилъ меня въ этомъ заключеніи голосъ его, въ которомъ была какая-то молодая свжесть, хотя больному было, повидимому, тяжело говорить, и онъ по временамъ слабо кашлялъ въ блый носовой платокъ. Румянецъ, покрывавшій верхнюю часть его щекъ и еще ярче краснвшій, когда онъ подносилъ къ губамъ платокъ, влажность, безпрестанно выступавшая на лбу и особенно на вискахъ, и восковая блдность рукъ слишкомъ ясно говорили, чмъ боленъ Безчастновъ.
Онъ былъ чрезвычайно радъ нашему прізду: съ отцомъ не видался онъ давно. Они дружески обнялись и поцловались нсколько разъ. Меня Безчастновъ поцловалъ въ щеку.
— Какъ теб не грхъ зассть въ деревн и не лчиться?— сказалъ отецъ, садясь на старомодное кресло съ прямой спинкой, у дивана.— Посмотри, на что ты похожъ! Можно ли такъ пренебрегать болзнью?
— Это со мной всего другой день, что я лежу, и то простудился немного,— отвтилъ Безчастновъ тмъ страннымъ, неискреннимъ тономъ, какимъ оправдывается передъ строгимъ учителемъ не знающій урока ученикъ.— Но вообще я здоровъ…
Отецъ мой улыбнулся и покачалъ головой.
— Право, здоровъ… Особенно ныншнее лто принесло мн пользу… Я бодръ и свжъ, какъ давно себя не помню, а что лежу теперь, такъ ршительно самъ виноватъ: нужно было третьяго-дня отправиться ночью бродить по рос провожать сосда… Ноги промочилъ и вообще простудился… Ломота во всемъ тл, и кашлять началъ…
И онъ кашлянулъ въ платокъ.
— А гд твоя Наташа?— спросилъ отецъ.
— Ушла въ лсъ за малиной да за грибами,— отвтилъ Безчастновъ.— У меня и въ саду пропасть нынче малины, да ей въ саду простору мало, въ лсъ все надо… И грибы вонъ тутъ подъ каждой березой — но она здсь собирать не охотница. Скоро придетъ, я думаю.
— Вотъ и для нея пора бы теб въ город поселиться: вдь надо же двочку учить. Что ей? Одиннадцатый годъ, никакъ?
— Какое! Недавно только девять минуло.
— У нея и гувернантки нтъ?
— Нтъ. Кой-чему самъ ее учу, да умнья-то у меня мало. Читаетъ она, впрочемъ, порядочно.
— Я ршительно не понимаю, какъ это такъ закабалить себя здсь, въ глуши, на лто и на зиму. О лт я не говорю, ну, а зима-то? Вдь васъ тутъ, я думаю, чуть не съ головой снгомъ заноситъ. Пять лтъ прожить безвыздно!
— Гд же пять лтъ? Вдь я два года тому назадъ былъ въ Петербург.
— На два дня, и то, какъ нарочно, лтомъ, когда, разумется, здсь несравненно лучше, чмъ тамъ въ пыли и духот. И еще пріхалъ съ врачами посовтоваться, а ни одного и въ глаза не видалъ…
— Что жъ длать? Жаль стало Наташу — и похалъ. Она только и твердила: ‘здсь папа, тюрьма, здсь я дышать не могу’. Смотрть на нее грустно было… Ну, и ухалъ.
— Все-таки, я думаю, усплъ бы съ докторомъ-то повидаться.
— Э! Что тутъ сдлаютъ доктора, когда пять лтъ деревенской жизни, чистый воздухъ и солнце ничего не сдлали!
— А мн кажется, что здшній-то воздухъ едва ли можетъ быть полезенъ теб. Мсто низменное, сырое, не думаю, чтобъ это было хорошо для больной груди.
— Надолъ ты мн своей толковней о моей болзни, право же, ты все преувеличиваешь, разскажи лучше что-нибудь про себя! Да надо бы распорядиться, чтобы намъ чаю подали.
— Сходи-ка, милый другъ,— обратился Безчастновъ ко мн:— скажи! Вотъ сюда, направо.
Во время этого разговора я сидлъ у окна, близъ двери, и осматривалъ комнату, гд мы были, и ту, что виднлась въ дверь. Об он были убраны чрезвычайно просто, почти бдно, старинной, неловкой мебелью, окна безъ занавсокъ, невыштукатуренныя, голыя стны. Надъ диваномъ, на которомъ лежалъ Безчастновъ, вислъ небольшой портретъ очень красивой женщины, въ синемъ плать, съ большимъ блымъ воротникомъ у шеи, съ высоко всчесанными, свтлыми волосами, завязанными широкимъ узломъ на самой маковк. Этотъ портретъ особенно привлекъ мое вниманіе, и я съ большимъ любопытствомъ разсматривалъ его до мельчайшихъ подробностей. Не знаю, каковъ показался бы онъ мн теперь, но тогда находилъ я его образцовымъ произведеніемъ, и такимъ сохранился онъ въ моихъ воспоминаніяхъ. Эту нарисованную женщину помню я, словно встрчалъ и зналъ ее живую. Ея снжной близны лицо, чуть просвчивающее тонкимъ румянцемъ, какъ будто и теперь смотритъ на меня кроткими глазами, съ грустной улыбкой на нжныхъ устахъ. Утрата хозяйки дома замчалась повсюду: и въ саду, гд не расчищались дорожки, гд не пестрло ни одной цвточной клумбы, и въ комнатахъ, гд присутствіе прекрасной женщины чуется на каждомъ предмет, на каждой мелочи, неуловимое, но живое и отрадное, какъ благоуханье цвтка. Даже самый безпорядокъ ветъ какой-то поэзіей, когда на немъ есть хоть одинъ слдъ близости прекрасной женщины. Безпорядокъ ея, это — кусокъ ленты, повисшій на спинк стула, это оставленный на стол, только наполовину обшитый кружевомъ, рукавъ, и около него серебряный наперстокъ и блый клубокъ, это — глиняная кружка съ водой, забытая у только-что политыхъ цвтовъ, это — платокъ, небрежно сброшенный съ горячихъ плечъ. Безпорядокъ мужчины — чернильныя пятна, старыя подтяжки, бритвенница съ засохшимъ мыломъ, нестертая пыль и табачная зола… Такой именно безпорядокъ господствовалъ везд въ комнатахъ, и, казалось, душа усопшей хозяйки дома уныло глядла изъ глазъ ея портрета на померкшія безъ нея стны.
Признаюсь, я чувствовалъ себя какъ-то не на мст, глядя кругомъ и слушая невеселую бесду, и потому очень обрадовался, когда Безчастновъ послалъ меня за чаемъ. Къ тому же мн крпко хотлось пость.
Пройдя комнату направо, гд стояла дтская кроватка съ блымъ пологомъ, я очутился въ двичьей и тутъ лицомъ къ лицу столкнулся съ пожилой женщиной небольшого роста, въ ситцевомъ плать, съ темнымъ бумажнымъ платкомъ на маленькой голов. Она несла прямо навстрчу мн подносъ съ чашками, стаканами, ложками и прочимъ чайнымъ приборомъ.
— Здравствуйте, сударь!— сказала она мн очень привтливо.— Что вамъ угодно?
Я отвтилъ.
— А вотъ несу.
Она накрыла чистой скатертью столъ передъ диваномъ, разставила чашки и принесла самоваръ.
— А Наташи нтъ, Анна?— спросилъ Безчастновъ.
— Не бывала еще, Александръ Иванычъ!— отвтила она.— То-то, поди, малины-то набрала.
Анна разлила чай, и я не безъ ожесточенія напалъ на густыя сливки, на только-что сбитое масло, на сдобный хлбъ.
— Теб, мой другъ, скучно съ нами,— сказалъ мн Александръ Иванычъ, когда мы кончили чай.— Не хочешь ли погулять, посмотрть на наши мста? Жаль вотъ Наташи-то нтъ: ужъ она везд бы тебя выводила.
Я взялъ фуражку и отправился прямо въ садикъ полакомиться малиной. Ягодъ оказалось очень много, и я полъ ихъ вволю.
Изъ сада вышелъ я къ террас и спустился къ пруду. Онъ былъ совсмъ заброшенъ. Маленькій зыбкій плотъ весь позеленлъ отъ плсени, и сквозь щели его проглядывали рогатые отпрыски подводныхъ травъ. Я обогнулъ прудъ по тропинк, которая шла дальше полянкой и исчезала въ кустарник. Она вывела меня сквозь колючую чащу къ крутому берегу узкой рчки. Тутъ, на песк, у самой почти воды, стояла некрашеная скамейка, назначенная, повидимому, для купающихся. Спокойная въ этомъ мст рчка дале громко журчала, набгая на камни у прибережья и въ самой середин ея тока, и окружала ихъ шипучей пной. Оба берега были покрыты кустарникомъ, мстами онъ подступалъ къ самымъ почти волнамъ, мстами удалялся на нсколько шаговъ, давая между собою и рчкою мсто трав, песку или камнямъ.
Я пошелъ внизъ по рк, то перескакивая съ камня на камень, то держась руками за сучья, чтобы не свалиться въ воду, и незамтно забрался далеко. Меня остановили только громкій шумъ рки и близкій лай собакъ, которыхъ я очень боялся. Поспшно пустился я назадъ, и, когда вернулся къ дому, было уже довольно темно. Сквозь стеклянную дверь террасы и два окна по сторонамъ ея виднлся слабый свтъ.
Отецъ мой и Безчастновъ попрежнему разговаривали. На стол передъ ними горла свча.
— Гд побывалъ?— спросилъ меня Александръ Иванычъ.
Я разсказалъ.
— Ба, да ты зашелъ очень далеко. До мельницы будетъ врныхъ четыре версты. Спать еще не хочется?
— Нтъ.
— А моя красавица спитъ ужъ никакъ? Наташа!
Наташа не откликнулась.
Тутъ только замтилъ я на диван, въ ногахъ у Александра Иваныча, розовое холстинковое платье и блокурую, коротко выстриженную, круглую, какъ яблоко, головку двочки.
— Она у меня никогда прямо въ постель не ляжетъ,— замтилъ Александръ Иванычъ:— непремнно усядется около меня и тутъ заснетъ. Полусонную переносимъ ее на кроватку и раздваемъ.— Кликнулъ бы ты Анну, мой другъ!
Анна пришла.
— Ахъ, ты, голубушка моя. Нагулялась!— ласково проговорила она, подымая двочку одной рукою за станъ, а другой подъ затылокъ.— Наташенька! пойдемъ на постельку, душенька!
Наташа безсознательно повиновалась рукамъ няньки. Она открыла-было глаза, но тотчасъ же снова сомкнула ихъ. Лицо ея было покрыто ровнымъ и нжнымъ румянцемъ сна, маленькій ротикъ полуоткрытъ, волосы падали спереди на лобъ почти до самыхъ бровей. Въ полусн обвила она рукой шею Анны, и та повела или, лучше сказать, повлекла ее къ спальн.
Намъ приготовили постели въ комнат рядомъ съ той, гд мы пили чай. Окна были открыты, и въ нихъ вяло запахомъ свжей травы. Я скоро заснулъ подъ близкое журчанье рчки, слышное только посреди ночной тишины, и подъ неумолкаемое трещанье кузнечиковъ.
Проснулся я, съ городской точки зрнія, очень рано, что называется чмъ свтъ, но въ сосдней комнат слышались звонъ чашекъ и разговоръ. Отецъ мой уже всталъ и говорилъ тамъ съ Александромъ Иванычемъ.
Я наскоро одлся и вышелъ къ нимъ.
— Не хочешь ли выкупаться?— спросилъ меня Безчастновъ, сидвшій на этотъ разъ у окна.
— Мн и вчера очень хотлось, какъ гулять пошелъ,— отвтилъ я:— да боялся, не глубоко ли тамъ, гд поставлена скамейка у берега.
— Можешь безопасно итти туда хотя на другую сторону: это — самое мелкое мсто.
— Такъ я отправлюсь.
— Погоди немного! Тамъ теперь Наташа.
Я вышелъ на террасу.
Только-что проснувшееся утро было свжо и ярко, и до сихъ поръ во мн живо отрадное впечатлніе этого утра.
Я и пяти минутъ не смотрлъ на озаренную даль и на извилистую опушку рки, какъ изъ кустовъ вышла Наташа.
Наканун я едва обратилъ на нее вниманіе, теперь можно было залюбоваться ею. Круглое, едва загорлое и румяное, личико двочки дышало свжею жизнью, ясная беззаботность играла въ кроткомъ свт ея синихъ глазъ и на розовыхъ губкахъ, каштановые волосы, нсколько потемнвшіе отъ влажности, лежали мягкой волной на прелестной головк, и свтлое солнце золотило ихъ ласковой улыбкой. На Наташ было коротенькое блое платьице, срзанный воротъ не пряталъ ни гибкой шейки ни полныхъ плечъ. Прямой, стройный станъ ея свободно и красиво гнулся то вправо, то влво, то назадъ, словно прибрежная камышинка, тихо тронутая втромъ. Босыя ножки безъ опасенія, привычно и легко ступали по трав, съ которой солнце не совсмъ еще скрало утреннюю росу.
Такія прелестныя головки, какъ головка этой двочки, разв только снились великимъ художникамъ, когда они думали о тхъ крылатыхъ малюткахъ, что порхаютъ въ сіяющей лазури и посреди серебристо-снжныхъ облачныхъ волнъ вокругъ ихъ Мадоннъ, но еще никакой Рафаэль не смогъ перенести ихъ на полотно. И еще ни одинъ великій поэтъ, никакой еокритъ и Виргилій не сумлъ дать намъ такой чудной идилліи, какая звучитъ въ яркомъ смх прекраснаго ребенка, воспитаннаго на вол, подъ свтлымъ небомъ и теплымъ солнцемъ,— идилліи, какая слышна въ первобытной свжести дтскихъ рчей, видна въ лазурной ясности дтскихъ глазъ. Только черствая, закоснлая во тьм и зл душа можетъ оставаться нечувствительной въ присутствіи подобнаго ребенка, не посвжть, не помолодть, не просвтлть, не сдлаться лучше.
Наташа нимало не смутилась отъ встрчи со мною. На поклонъ мой отвтила она доброй улыбкой и сказала мн, проходя въ комнаты:
— Здравствуй!
Мн трудно теперь разсказать послдовательно мое знакомство и сближеніе съ нею. Да и нужно ли это? Я желалъ бы только хоть въ слабыхъ чертахъ воспроизвести передъ читателемъ этотъ прекрасный образъ, къ которому съ такой любовью обращаются мои воспоминанія. Про Наташу я могу сказать словами Гте, что для меня вспоминать о ней — какъ на мсяцъ смотрть: тишиной и спокойствіемъ ветъ на душу.
Кажется, съ перваго дня мы были такъ же дружны, какъ при разставань, наступившемъ ровно черезъ дв недли. Уже одно обращеніе ко мн Наташи со словомъ ‘ты’ (она всмъ ‘ты’ говорила) должно было положить начало короткости между нами. Къ тому же и у нея и у меня было одно дло: ничего не длать. Какъ же было намъ съ утра и до вечера не бродить вмст по лсу, не карабкаться по горамъ, не бгать по полю? Степенности, которой отличался я въ город, какъ не бывало,— какъ не бывало во мн и претензіи казаться большимъ: я вдругъ сдлался словно ровесникомъ Наташи, хотя былъ старше ея пятью годами.
— Неужто ты всегда въ город живешь?— спрашивала она.
— Да,— отвчалъ я.
— И теб не скучно?
— Нтъ.
— А я бы ни за что не стала тамъ жить: умрешь со скуки.
— Отчего?
— Тамъ нту ни лса ни солнца… Вдь я была въ город — знаю.
У меня вертлось на язык похвалить театръ, но я почему-то не сказалъ Наташ ни слова объ этомъ преимуществ города надъ деревней,— можетъ-быть, меня остановила мысль, что Наташа, не бывавъ никогда въ театр, не пойметъ меня.
— Хочешь,— сказала мн она:— я теб покажу, какъ въ город живутъ?
— Покажи.
— Пойдемъ!
Наташа побжала впередъ, я за нею. Мы выбжали за деревенскія ворота, потомъ повернули съ дороги влво и широкой межой добрались до кустарника въ полугор.
— Да куда же мы?— спрашивалъ я Наташу.
— Погоди, вотъ сейчасъ будутъ ручьи, мы къ нимъ.
Она запыхалась отъ быстраго бга, лицо у нея горло. Вступивъ въ кусты, мы пошли тихо. Да и нельзя было итти скоро: втки почти сплошной плетеницей преграждали дорогу. Наташа, идя впереди, осторожно раздвигала сучья и то и дло оборачивала ко мн румяное личико, говоря:
— Смотри, держи рукой, глаза не выколи.
— Да разв нтъ туда дороги получше?— спросилъ я.
— Есть, да здсь ближе,— отвчала Наташа.
— Мы, пожалуй, не проберемся.
— Ужъ не бойся, пройдемъ,— я всегда здсь хожу.
— Ты себ вс руки исцарапаешь.
— Ничего.
Тутъ, какъ нарочно, сухая и колючая втка вырвалась изъ рукъ Наташи и больно хлестнула ее по голому плечу.
— Что?— сказалъ я.
— Не бда,— отвтила она, опять отводя втку, чтобы ею не оцарапало и меня.
Трава подъ ногами у насъ стала рдть, все чаще и чаще попадались небольшіе камни, стало слышаться журчанье воды.
— Вотъ и конецъ!— крикнула Наташа.
И мы вышли изъ кустовъ.
Совершенно неожиданно очутился я на окраин крутого ската, мстами поросшаго жиденькой травой, мстами покрытаго срыми каменьями. Внизу бойко бжала рчка. Темно-синяя, измнчиво-играющая, какъ объярь, полоса ея вилась далеко. Два широкіе и бурные ручья свергались въ нее съ середины кручи на которой мы стояли. Отъ нихъ, вроятно, получила названіе деревня. Прямо и ровно, не встрчая препятствія, неслись ручьи внизъ, но на сажень отъ рки торчалъ изъ земли огромный камень, и они били въ него съ яростнымъ шумомъ. Въ туман брызгъ и пны оба потока сливались воедино въ выбитой ими въ камн ложбин и вмст сердито падали въ рку, и далеко несла она на трепетной зыби своей клочья снжной пны. По ту сторону виднлись поля и луга. На нашей сторон кусты, какъ будто испугавшись шума воды, разступились немного, но, нсколько дальше, они снова начинали густть, становились выше и соединялись съ темнымъ рослымъ лсомъ.
— Гд же тутъ городъ?— спросилъ я, осматриваясь.
— А вотъ!— сказала Наташа, взбжавъ немного вверхъ.— Иди-ка сюда!
Я поднялся.
По гор тянулась довольно широкая, каменистая, ровная, гладко убитая ложбина, словно остатокъ какой забытой, заброшенной дороги, либо старое русло уклонившагося или изсякшаго источника. Наташа прилегла около, оперлась на ладони подбородкомъ и сказала:
— Вотъ, смотри. Разв это не городъ?
— Гд?
— Ахъ, какой ты слпой! Да ты лягъ, вотъ какъ я.
Расположившись рядомъ съ Наташей, я точно увидлъ самое живое и дятельное движеніе на пыльной земл. Не пересчитать было крупныхъ черныхъ муравьевъ, которые кишли и безъ устали гомозились тутъ.
— Видишь,— говорила Наташа:— у нихъ это большая улица. Вонъ какъ они снуютъ! Вонъ какъ! Эти туда идутъ, а эти — сюда. Совсмъ какъ въ город — каждый по своей сторон. А какую ровную дорогу-то вывели! Тутъ вотъ сучокъ имъ и попался, такъ они его подкопали. Видишь, подъ землю уходятъ? А вонъ и выходъ. И тамъ опять помшало что-то — тоже подъ землей проходъ. Погляди! Точно мостикъ… Ахъ, не трогай! Не трогай!— вскричала Наташа, когда я вздумалъ-было обрушить пальцемъ одинъ изъ этихъ хрупкихъ сводовъ.— Какъ теб не грхъ! Что они теб сдлали? Я не знала, что ты такой злой.
— Я вовсе не злой,— отвтилъ я:— только пошутить хотлъ.
— Теб это шутка, а имъ-то каково? Не трогай, пожалуйста! Душенька, не трогай!
— Не трону, не трону.
— Видишь, какъ они хлопочутъ? Вонъ одинъ соломинку тащитъ, вонъ другой, а эти четверо за какую-то кожурку уцпились — несутъ. Вдь они умницы какіе! Другъ дружк вс помогаютъ. Посмотри! Посмотри! Вонъ одинъ вздумалъ убрать обломокъ вточки съ дороги… врно, съ горы къ нимъ скатилась… Не сладитъ, бдненькій! Видишь, повозился, повозился и побжалъ… Это онъ за другими — сейчасъ ихъ позоветъ себ пособлять. Ты смотри за нимъ! Вонъ одного потрогалъ усиками — тотъ сейчасъ понялъ, за нимъ идетъ, вонъ другого потрогалъ — и этотъ къ нимъ присталъ. Сколько ихъ собралось-то! Теперь совладаютъ… Тащатъ! Тащатъ!
И глаза у Наташи весело заблестли.
— Стащили! Молодцы! Молодцы!— повторяла она, отъ души любуясь ловкостью смышленыхъ наскомыхъ.
Органъ ли разрушительности, рано развившійся у меня, просто ли любознательность подзадаривали меня, но мн страхъ хотлось продавить хоть одинъ изъ муравьиныхъ тоннелей.
— Послушай, Наташа,— сказалъ я: — они тутъ вонъ подъ землей ходятъ, впотьмахъ, а если эту землю снять — вдь имъ лучше будетъ, свтле…
— Ахъ, нтъ! Нтъ!— перебила меня Наташа.— Оставь! Ужъ они, врно, привыкли такъ. У нихъ и безъ того столько хлопотъ! Совсмъ замучатся, бдные!
— Мн хотлось бы посмотрть, какъ они станутъ работать.
— Нтъ. Зачмъ?.. Вотъ, коли хочешь, пугнуть ихъ немножко можно.
— Ну, пугни!
— И то жалко.
— Ничего.
Въ это время движеніе на дорог угомонилось: почти все населеніе муравейника удалилось куда-то,— вроятно, на какое-нибудь общее дло, только три-четыре особенно прилежныхъ труженика плелись съ тяжелыми ношами.
Наташа взяла небольшой камешекъ и загородила имъ дорогу.
— Смотри! Смотри!— говорила она:— какъ удивился этотъ со своей соломинкой! Онъ сейчасъ броситъ ее и пойдетъ разсказать товарищамъ, что бда случилась. Такъ и есть: вилишь, оставилъ соломинку… обнюхиваетъ камень со всхъ сторонъ. Вонъ какъ пустился! И другой тоже. Увидишь, сколько ихъ сейчасъ набжитъ… Вонъ, вонъ! Начали собираться…
Вся дорога, точно, зачернла муравьями.
— Погляди, какъ они заходятъ со всхъ сторонъ,— продолжала толковать Наташа, пристально наблюдая волненіе муравейника.— Кажется, совсмъ спутались, бдняжки, ума не приложатъ. Видятъ, что камня не своротить,— пожалуй, примутся новую дорогу прокладывать… Ну, довольно ихъ помучили!— заключила она, осторожно снимая камень.— Какъ обрадовались-то! Экую бготню подняли!.. А вдь сейчасъ уйдутъ къ прежнему длу… Видишь? видишь?.. Только одни лнтяи остались. Вотъ этотъ, должно-быть, очень любитъ полниться… какъ тихо ползетъ! Да еще остановится и ножками посучитъ… Этакъ вотъ въ город у васъ франты перчатки себ поправляютъ… Неправда ли, похоже у нихъ на городъ?
— Похоже.
Въ это время легкая струйка втра пробжала, поднимая пыль, по муравьиной дорожк.
— Вонъ и пыль у нихъ такая же, какъ въ город. Вдь такая же?
— Да.
Недавно перелистывалъ я греческую антологію, и мн попалось одно изъ прелестнйшихъ древнихъ стихотвореній, приписываемое Платону. Это — семь гекзаметровъ, очаровательная картинка. Поэтъ расказываетъ, какъ въ густой, тнистой рощ видлъ онъ отдыхавшаго Эрота. Подъ снью кудрявыхъ деревьевъ, посреди душистыхъ розовыхъ кустовъ задремалъ прекрасный сынъ Киереи. Онъ нжно улыбался во сн, и желтоватыя пчелки опускались на его сладкія, благоухавшія медомъ, уста.
При чтеніи этого стихотворенія передо мною возникла, какъ живая, одна сцена изъ жизни моей въ Крутомъ Ручь.
Мы и безъ того вставали очень рано, но однажды поднялись чуть не съ зарей, почему именно — теперь не помню. Знаю только, что къ полудню и я и Наташа успли такъ набгаться и устать, что едва передвигали ноги. Посл ранняго деревенскаго обда меня склонилъ сонъ, я улегся гд-то на соф и сладко проспалъ часа два.
Проснувшись, я, можетъ-быть, долго бы еще нжился и вытягивался да, пожалуй, и опять бы заснулъ, если бъ въ сосдней комнат не слышно было стука ложекъ о тарелки. Въ ту счастливую пору вс звуки подобнаго рода производили на меня волшебное дйствіе, и я мигомъ очутился въ гостиной, тутъ, какъ я ожидалъ, стояли на стол большое блюдо съ малиной и дв крынки молока. Анна снимала сливки въ фарфоровую кружку.
— А гд же Наташа?— спросилъ меня Александръ Иванычъ.
— Не знаю,— отвтилъ я.
— Не въ саду ли?
— Въ саду нтъ,— сказала Анна.— Я, какъ малину-то брала, окликала…
— Не спитъ ли гд-нибудь?— замтилъ мой отецъ:— набгалась въ утро-то.
— Ужъ и я это думала,— отвчала Анна: — вс кусты въ саду обошла. Она у насъ вдь все такъ: легла куда-нибудь подъ деревцо, да и спитъ, голубушка! Нтъ ея въ саду-то.
— А вотъ нашъ молодецъ отыщетъ,— сказалъ Александръ Иванычъ.— Ступай-ка, мой другъ, найди ее да зови! Только, смотри, поскоре: а то и малины вамъ не останется — все съдимъ.
Я быстро сбжалъ съ террасы и широкими шагами помчался внизъ: мн почему-то думалось, что я найду Наташу гд-нибудь у рки.
Такъ и случилось.
Въ томъ мст, гд стояла у берега скамейка, нсколько поодаль отъ воды, я увидлъ въ трав знакомое розовое платьице. Наташа очень удобно расположилась тутъ отдохнуть. Она выбрала себ въ изголовье небольшой пригорокъ и въ тни высокой, кустистой травы прилегла затылкомъ на разостланный блый платокъ. Волосы у нея были слегка влажны, видно, она вздумала отдохнуть тотчасъ посл купанья: на песк у рки виднлись еще слды ея маленькихъ ногъ. Лицо двочки было такъ ясно и спокойно, сонъ, повидимому, такой сладкій, что жаль было будить ее. Словно не желая тревожить ея дремоты, чуть слышно журчала болтливая рчка, притаились кустики, на нихъ не шелохнулись ни листокъ, ни тугая почка, ни совсмъ раскрывшійся скромный полевой цвтокъ, кротко сквозилъ изъ частой листвы желтоватый свтъ солнца, онъ игралъ съ тонкимъ переливающимся румянцемъ на щекахъ Наташи и блестлъ въ двухъ росинкахъ пота на лбу. Тнь длинныхъ, острыхъ рсницъ изрдка вздрагивала у нея на щекамъ, полуоткрытыя губки такъ нжно улыбались и такъ вольно дышали, что смотрть было любо. Даже я, несмотря на крайнюю молодость и глупость свою, остановился въ какомъ-то невольномъ благоговніи передъ спящей и, врно, въ мало простоялъ бы, любуясь ею, не ршаясь будить, если бе вдругъ не снялась съ сосдняго цвтка мохнатая пчела и не стала, распвая, кружиться почти надъ самымъ ротикомъ двочки, словно и его принимала за свжій алый цвтокъ. Я быстро кинулся къ Наташ и пустилъ въ пчелу своей фуражкой. Ударъ пришелся ловко: пчела была уже далеко, когда Наташа встрепенулась и открыла глаза. Ее разбудилъ шумъ отъ упавшей возл самой головы ея фуражки, прежде чмъ я взялъ ее за плечо и сказалъ:
— Вставай, Наташа!
— Ахъ, какъ ты испугалъ меня!— проговорила она, поднимая головку, и волосы ея отъ маковки до затылка сверкнули золотомъ на солнц.— Что ты бросилъ?
— Фуражку, а то тебя непремнно ужалила бы пчела. Пойдемъ сть малину.
Наташа встала, подняла платокъ, встряхнула его и надла себ на плечи.
Мы пошли.
— Какъ это ты не боишься спать въ трав?— спросилъ я.
— Да чего жъ бояться?
— А вотъ если бъ не я, укусила бы пчела-то.
— Не укусила бы.
— Анъ, укусила.
— Нтъ. За что ей кусать меня?
— Станетъ она спрашивать!
— Вдь не кусали же он меня до сихъ поръ: я никогда ихъ не бью, никогда не гоняю, не спугиваю съ цвтовъ. Вотъ тебя укусятъ когда-нибудь, наврное укусятъ. Зачмъ ты фуражкой бросилъ? Пожалуй, еще убилъ ее. Убилъ?
— Какъ же! Убьешь ее этакъ! Улетла.
— И славу Богу! И хорошо, что улетла.
— Ну, пчелъ ты не боишься, а вдругъ змя бы приползла.
— Такъ что же?
— Какъ что? Вдь непремнно бы ужалила
— И зм не зачмъ меня жалить. Я спокойно сплю — ты самъ видлъ — и волоскомъ не шевельнусь. Приползла бы, посмотрла на меня и ушла. Вдь зми трусихи ужасныя, сейчасъ и бгутъ. Не надо только шевелиться. Вотъ если пошевельнешься — бда: испугается и куснетъ. Только тутъ у рки и змй нту. Вотъ гд ихъ много — въ Городищ, тамъ ихъ пропасть — оттого что камней много.
— Гд это Городище?
— А вотъ по той сторон рки, въ гору, деревня.
— Далеко?
— Верстъ семь.
— Сходимъ туда!
— Пожалуй.
— Мн хочется змй посмотрть.
— Разв ты не видывалъ?
— Нтъ.
— Ну, пойдемъ!
— Завтра, что ли?
— Зачмъ завтра? Пойдемъ сегодня.
И, полакомясь малиной, мы отправились. Въ самомъ мелкомъ мст рки, гд наложены были поперекъ теченія большіе камни, перебрались мы на ту сторону и полями пошли къ Городищу.
— А тамъ старичокъ есть,— разсказывала дорогой Наташа:— старый такой старичокъ — весь сдой, и волосы и борода совсмъ блые… такъ его зми слушаются.
— Какъ слушаются?
— Да такъ. Онъ ихъ и въ руки беретъ и за пазуху кладетъ.
— Неужто?
— Да, он ему ничего сдлать не смютъ.
— Не жалятъ?
— Не жалятъ.
— Да отчего жъ это?
— Оттого, что его Богъ любитъ. Онъ никогда никого не обидитъ, никакой живой души, зато его Богъ и любитъ. Хочешь, зайдемъ къ нему? Онъ радъ будетъ: любитъ меня.
— Зайдемъ, зайдемъ.
— Только врядъ ли намъ его застать: лтомъ онъ все гд-нибудь въ пол либо по лсу бродитъ. Вотъ про него говорятъ иные: оттого его зми слушаются и не жалятъ, что онъ такое слово знаетъ, волшебное… это неправда… и что этому слову научила его нечистая сила… Неправда, неправда… Онъ такой добрый, смирный, это Богъ его за доброту любитъ.
Разсказъ Наташи возбудилъ во мн сильнйшее желаніе увидать старичка, который представлялся мн какимъ-то геніемъ, воплотившимся въ человческій образъ, или могущественнымъ чародемъ, достойнымъ ‘Тысячи Одной Ночи’.
Къ несчастью, предположеніе Наташи оправдалось: старика не было дома. И посл не удалось мн его видть, потому что мы какъ-то не собрались съ Наташей еще разъ сходитъ въ Городище.
Змй тоже мы не видли. На усянномъ крупными и мелкими камнями лсномъ пожарищ не было ни одной. Солнце низко стояло надъ землей, и лучи его утратили уже дневную знойность.
— Намъ бы пораньше надо прійти,— сказала Наташа: — когда он на солнышк грются на камняхъ, а теперь ужъ поздно — вс въ норки попрятались.
Несмотря на неудачу, мы остались очень довольны нашей прогулкой, но очень утомились.
Наташа, безъ устали лепетавшая во все продолженіе дороги къ Городищу, пріумолкла на возвратномъ пути. Мы шли уже гораздо тише. Солнце совсмъ закатилось, когда мы были у перехода черезъ рку.
— Посидимъ тутъ немного,— сказала Наташа, помщаясь на большомъ камн у берега:— устала я.
Я слъ и сталъ чертить по песку сорванной на дорог вткой. Наташа пристально глядла вдаль.
— О чемъ ты думаешь?— спросилъ я, посмотрвъ на нее
— Ни о чемъ,— отвтила она, не обращая ко мн лица.
Мы опять помолчали.
— Умешь ты загадки загадывать?— спросила, помолчавъ, Наташа.
— Нтъ,— отвтилъ я.
— А отгадывать умешь?
— Можетъ-быть, сумю. Загадай.
— Хорошо. Слушай:
Криво-лукаво
По полю бжало,
Зелено-кудряво
Спрашивало:
‘Криво-лукаво,
Куда ты бжишь?’
— Зелено-кудряво,
Тебя стеречи.
— Что это такое?
Я думалъ-думалъ и кончилъ тмъ, что отвтилъ:
— Не знаю.
— Эхъ, и этого-то не отгадалъ!— сказала Наташа, подымаясь съ камня.— Вонъ это что?
Она показала рукою впередъ, немного вверхъ.
Вдалек надъ лсомъ, все больше и больше кутавшимся во мракъ, бллъ тонкимъ серпомъ молодой мсяцъ.
Мы осторожно перебрались черезъ рку.
Чмъ ближе подходили мы къ дому, тмъ ниже и ниже опускался надъ дубравой ея небесный сторожъ, пока наконецъ совсмъ не спрятался за темными вершинами.
У Наташи была отличная память: сколько знала она разныхъ загадокъ, сказокъ, псенъ!.. Я просто удивлялся огромному запасу ея свдній по этой части. Поврія и преданія, посреди которыхъ она росла, оживляли для нея всю природу особенной, таинственной жизнью, независимо отъ той, которая ясна каждому глазу и внятна каждому уху… Все въ природ говорило съ нею языкомъ, непонятнымъ для человка, воспитаннаго въ городскихъ стнахъ. Каждый звукъ лса, каждый всплескъ рки были ей знакомымъ откликомъ и вщимъ голосомъ.
Помню, какъ разсказывала мн Наташа о русалк, которая живетъ въ самомъ широкомъ, самомъ глубокомъ и притомъ самомъ смирномъ мст сосдней рки, гд берега пологи, и къ самой почти вод нисходятъ зеленые кусты и деревья.
— Какъ народится молодой мсяцъ,— говорила Наташа:— русалка выплываетъ со дна и плещется. Тамъ, на рк, всегдавсегда тихо — ни струйки не шелохнется. А какъ выплываетъ она, вода и заплещетъ, точно вотъ какъ здсь: словно на камень набгаетъ. Бда туда ходить тогда!
— Разв русалка такая страшная?
— Нтъ, она, говорятъ, красавица и молодая… такая блая, какъ пна на рк, или какъ снгъ, а глаза синіе, словно ночью небо, когда мсяца нтъ. Только она вся холодная — какъ мертвецъ холодная, какъ рыба…
