‘Яктонъ’.
‘Яктонъ’.
M. Конопницкой.
Переводъ съ польскаго Н. Татарова.
‘Русское Богатство’, No 6, 1902
Яктон, Конопницкая Мария, Год: 1902
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Онъ не всегда такъ назывался. И большіе, и малые жители мстечка помнятъ, что раньше его звали Лейба Рабиновичъ. Однако, своей прежней фамиліи онъ не носилъ съ такою гордостью, какъ теперь носитъ свое прозвище.
Легче-ли сталъ ящикъ со стекломъ, который онъ по цлымъ днямъ носитъ на своей согбенной спин? или прибавилось у него силъ? Неизвстно, но онъ какъ-то выпрямился, какъ будто выросъ, халатъ подпоясалъ туже, даже шапку сдвигалъ больше назадъ, открывая узкій, высокій лобъ и тонкіе, черные, кое-гд серебрившіеся уже волосы. Даже его высокіе сапоги изъ-подъ затыканнаго за поясъ халата выглядятъ какъ будто иначе. Въ мстечк иногда бываетъ такая грязь, что оборони Богъ, а Лейба, аккуратный, чистый, какъ будто и не касался ея, ходитъ себ, выбирая сухіе камешки, Прямо всмъ на удивленіе.
Раньше, его темная, рдкая, остроконечная борода только въ шабашъ поднималась такъ высоко и вздрагивала, какъ будто отъ словъ, произносимыхъ тихимъ шопотомъ, только въ шабашъ его прищуренные, желтоватые глаза куда-то далеко упорно смотрли впередъ… Теперь онъ каждый день бываетъ такой, каждый день онъ такъ ходитъ по мстечку, какъ будто на душ у него вчный праздникъ, хотя хлбъ ему достается очень тяжело, да и тотъ бываетъ со всячиной, черный и горькій.
Иногда онъ сгорбится, опуститъ бороду и глазами уставится въ грязную улицу,— но лишь только откуда-нибудь изъ-за угла или изъ темной сни какой-нибудь подростокъ крикнетъ ему: ‘Яктонъ’!— Лейба тотчасъ выпрямляется подъ тяжестью своего ящика, лицо обливается какъ будто свтомъ, а взглядъ его зажмуренныхъ желтоватыхъ глазъ устремляется куда-то далеко, надъ крышами домовъ, надъ крышей синагоги, и еще выше… А между тмъ, его прозвище совсмъ не лестное. Всякій знаетъ, что ‘Яктонъ’ — значитъ просто шутъ. Врне, придурковатый какой-то илидаже совсмъ сумасшедшій. Нердко случается и такъ, что вслдъ за такимъ словцомъ летитъ за Лейбой горсть песку, грязи или острый камень и попадаетъ въ него. Вся ‘Хевра-Кедиша’, которая обмываетъ и хоронитъ покойниковъ, плюетъ на него,— не говоря уже о членахъ кагала. А у него только вздрагиваетъ остроконечная борода, только по лицу промелькнутъ будто искры, и онъ идетъ дальше, постукивая своей суковатой палкой, какъ будто не къ нему это относится. Говорятъ, что онъ самъ раньше принадлежалъ къ ‘Хевр-Кедиш’ и хоронилъ покойниковъ. Но его исключило изъ своей среды это общество. То же самое сдлала и ‘Хеврашомри-шабашъ’, которая высылаетъ въ пятницы вечеромъ своихъ встниковъ, чтобы они стучали въ двери и напоминали, что пора зажигать шабатовый свтъ, и ‘Хевра-талмудъ-тора’, которая посылаетъ бдныхъ дтей въ хедеръ {Еврейская талмудическая школа. Прим. перев.}, и ‘Хевра-нертуметъ’, которая днемъ и ночью поддерживаетъ огонь въ ламп въ синагог.
И все это сдлалъ Фроимъ Портеръ своею глупой смертью. Глупой и совсмъ безбожной, даже достойной проклятія.
Фроимъ Портеръ давно жилъ въ мстечк, занимался портняжествомъ и заработанные гроши отдавалъ на сохраненіе Шлейфману. Сначала этихъ денегъ было нсколько пятиалтынныхъ, потомъ нсколько десятковъ пятиалтынныхъ, наконецъ, посл цлыхъ годовъ нищеты и работы, тысяча и нсколько сотенъ. Шлейфманъ пускалъ въ оборотъ эти деньги, скупалъ и продавалъ скотъ, здилъ по большимъ ярмаркамъ, пользовался довріемъ въ мстечк.
Фроимъ Портеръ былъ вдовецъ, также давно умерли его дти, сыновья и дочери. Онъ былъ одинъ и сиротливость свою тшилъ этими заработанными грошами, точно дтьми и внуками. Даже больше того, потому что въ своей жизни онъ бывалъ свидтелемъ, какъ дти и внуки растутъ затмъ, чтобы бросить родителей и ддовъ и жить для себя, а эти кровные гроши онъ копилъ за тмъ, чтобы со временемъ обратиться къ нимъ, усладить ими свою жизнь и имть опору въ старости.
У Фроима была сестра Хая, выданная замужъ за талмудиста. Мужъ ея по цлымъ днямъ сидлъ, качаясь, за книгами, совсмъ не заботясь о томъ, откуда берется хлбъ для него, для дтей и для жены. А дтей была куча, и количество ихъ все увеличивалось.
Но обо всемъ этомъ заботилась Хая. Объ этомъ знали ея распухшія, израненныя ноги, ея дрожащія и изможденныя руки, ея горящіе жадностью И бгающіе, какъ ласточки, глаза, горло, охрипшее отъ постояннаго галднія, лобъ, не высыхавшій отъ пота, мысль, не отдыхавшая отъ своихъ заботъ ни днемъ, ни ночью.
Обо всемъ этомъ заботилась Хая,— типъ еврейки изъ маленькаго мстечка, еще молодой, но уже увядшей, живущей только грошемъ, способной, питаясь холоднымъ картофелемъ съ лукомъ или бубликомъ, жить, работать, рожать дтей, бгать за заработкомъ въ окрестныя деревни, хотя бы въ полночь, кормить одной селедкой и фунтомъ хлба всю семью цлый день, и еще кормить грудного ребенка своею высохшею грудью.
Несмотря на вс эти усилія, съ горемъ просыпалась Хая и съ горемъ ложилась спать, тутъ была хроническая нищета, возраставшая каждый мсяцъ перваго числа, когда нужно было платить два рубля за жалкое помщеніе.
Эти два рубля были трагическимъ моментомъ въ жизни Хаи.
Наканун этого дня она бгала растерянная, почти обезумвшая, ошибаясь въ счет яицъ, которыя цлую недлю добирала по деревнямъ, голодная, томимая жаждой, едва одтая, надляя толчками старшихъ дтей, забывая дать грудь грудному ребенку и супъ изъ хлба мужу-талмудисту. Ни одна лягавая собака не чуетъ такъ звря и не выслживаетъ его такъ, какъ она весь день разнюхивала копйку и гналась за ней…
Отъ отчаянія, съ которымъ она почти силой вырывала за заставой изъ бабьихъ котомокъ то пару яицъ, то кружокъ творогу, то кусокъ масла, чтобы перепродать ихъ въ мстечк, она переходила къ просьбамъ, мольбамъ, трогательному плачу. Если мужикъ отталкивалъ ее отъ воза, она возвращалась къ нему десять, двадцать разъ, карабкалась на возъ, забираясь на него сзади, цплялась за лошадей. Бывало, мужикъ сорветъ у нея чепецъ съ головы, дастъ тумака въ спину, порветъ на ней кофту, а она, какъ вцпится своими изсохшими пальцами въ возъ, такъ и бжитъ вслдъ за прибавившей шагу лошадью, торгуясь и причитая, пока не захватитъ у нея дыханіе и не появится на губахъ пна.
Такъ она бжитъ за возомъ черезъ шлагбаумъ, черезъ мостъ, мимо почты, мимо аптеки, до самаго базара, отталкивая другихъ евреекъ, ссорясь съ ними, льстя ругающему ее мужику, поводя вокругъ безпокойными, налитыми кровью глазами.
Сколько ударовъ кулакомъ падало на ея спину, сколько разъ ударялась она о пожарные насосы, сколько синяковъ выносила она изъ. такой кампаніи,— этого она никогда не считала. Если только удавалось ей заработать хоть пятакъ, она возвращалась домой, торжествующая и радостная посл всхъ истязаній, и начинала считать собранныя за весь мсяцъ такимъ образомъ мдныя деньги. Но никогда еще не могла она насчитать больше рубля. За другимъ рублемъ она ходила къ брату. Она становилась у порога его жилища, покорная, молчаливая, не длая ни шага внутр комнаты, съ меньшимъ ребенкомъ у высохшей груди, и братъ уже безъ разговоровъ зналъ, что значитъ ея приходъ.
Сидя за работой, онъ поднималъ свою рыжую, тяжелую голову, смотрлъ стекляными, выпуклыми глазами на сестру, снималъ съ пальца блестящій стальной наперстокъ и, доставъ грязный мшочекъ, который носилъ на груди, подъ стеганнымъ кафтаномъ, вынималъ изъ него рубль и давалъ сестр. Рубль былъ всегда бумажный и всегда единственный въ мшк. Жадные, бгающіе глаза Хаи никогда ничего не могли высмотрть, кром этого рубля. Все это происходило въ полномъ молчаніи.
Хая брала рубль, цловала засаленный рукавъ братнинаго кафтана и тихо всхлипывала. Фроимъ не мшалъ ея слезамъ и благодарностямъ, но мшочекъ пряталъ какъ можно скоре подъ кафтанъ, застегивался на вс пуговицы, бралъ наперстокъ, и Хая исчезала въ темныхъ, низкихъ сняхъ, со слезами и вздохами.
Такъ продолжалось не одинъ и не два года, пока въ одинъ прекрасный день Фроимъ, ничего не говоря по обыкновенію, съ двухъ словъ купилъ участокъ земли у бочара Колкевича и, подобравши полы халата, отправился въ Трояновскій лсъ осматривать балки и доски. Онъ осмотрлъ, прицнился, далъ въ задатокъ деньги, какія оказались при немъ, и, условившись по дорог относительно привоза камня для фундамента, вернулся къ вечеру домой. Въ тотъ же вечеръ въ город говорили, что Фроимъ Портеръ строитъ домъ.
И въ самомъ дл началась постройка.
Выпололи высокую, недоденную козами Колкевича сорную траву, площадь измрили веревкой, воткнули четыре колышка по угламъ и принялись копать ровъ подъ фундаментъ. Изъ Троянова, между тмъ, мужики возили камень, плотникъ ходилъ по площади, съ трубкой въ зубахъ, присматривалъ, намчалъ привезенныя балки мломъ, а наемный батракъ, весело посвистывая, мшалъ въ ям дымящуюся известь. Прохожіе останавливались въ переулк посмотрть на ‘фабрику’. Одни качали головой, другіе желали счастья, дти окружали землекоповъ,— словомъ, какъ обыкновенно, когда что-нибудь строится на земл.
Въ первый же день, даже въ первый же часъ, какъ начала работать эта ‘фабрика’, прибжала на площадку Хая, запыхавшаяся, измученная, оставивъ лавочку на рукахъ своей старшей дочки. Прибжала, окинула взглядомъ все его царство и даже руками всплеснула отъ удивленія. Но къ брату не пошла… Только перваго числа она, покорная и молчаливая, вошла въ комнатку портного и, по обыкновенію, стала у порога.
И Фроимъ, какъ обыкновенно, досталъ мшочекъ и далъ сестр бумажный рубль. Но когда она хотла поцловать его въ локоть, онъ взялъ ее за руку, молча проводилъ черезъ улицу, молча обвелъ вокругъ половины площади постройки и, остановившись, сказалъ:
— Послушай, Хая. Мы дти однихъ родителей, и больше насъ нтъ. Мн Богъ далъ заработокъ, но не далъ дтей, а теб Богъ далъ дтей и не далъ заработка. Это нехорошо…
Онъ замолчалъ и поморщился, какъ будто выражая судьб строгое порицаніе.
Хая всхлипывала потихоньку.
— Ш…ш…ша…— остановилъ ее Фроимъ.— Ты не должна теперь плакать, а должна слушать меня.
Хая тотчасъ вытерла рукавомъ глаза, и сердце ея задрожало.
— Это нехорошо,— продолжалъ Фроимъ, морща свой высокій лобъ.— Твои дти голодны, твой мужъ голоденъ и ты голодна.
Хая жалобно заплакала. Она въ самомъ дл всегда голодала, она не помнитъ даже, была ли когда-нибудь сыта…
— Ш… Ш…— снова серьезно успокаивалъ ее Фроимъ.— Теб ненужно теперь плакать, теб нужно теперь меня слушать! Твои дти оборваны, твой мужъ оборванъ и ты сама оборвана.
Хая громко заревла. Охъ, охъ! какъ давно не было уже цлыхъ башмаковъ на ея бдныхъ, распухшихъ отъ утомленія ногахъ… Какъ давно у Абрамки не было на плечахъ рубахи, Гудесъ всю прошлую зиму мерзла безъ кофты…
— Ш… ш… ша!..— третій разъ зашиплъ Фроимъ.— У твоихъ дтей нтъ собственной хаты, и у твоего мужа нтъ своей хаты, и у тебя нтъ ея.
Хая сильно зарыдала, сжимая въ рук рублевую бумажку, краснорчивйшее доказательство истины словъ брата.
— Ш… ш… ш!..— успокоивалъ ее Фроимъ протяжнымъ шипніемъ, и когда она замолчала, продолжалъ:
— Ты видла, что я проводилъ тебя кругомъ половины площадки и половины фундамента, отъ тхъ двухъ колышковъ до этихъ двухъ колышковъ. Та половина дома, которая станетъ на этой половин фундамента и половин площади, будетъ твоимъ домамъ и домомъ твоихъ дтей. Я такъ хочу!..
Онъ поднялъ большую, рыжую голову и слегка надулъ губы и щеки.
Хая упала на землю, почти потерявъ сознаніе, цлуя ноги и колни брата. Слезы градомъ текли изъ ея глазъ по высохшему, потемнвшему лицу, стонъ и смхъ вырывался изъ ея груди, истощенныя руки конвульсивно сжимали повисшаго у пустой груди ребенка. Она была близка къ безумію. Ея домъ! Ея домъ! собственный домъ, и мужа ея, и дтей…
Она вскочила и, какъ сумасшедшая, побжала въ свое жилище, не замчая никого по дорог.
Ея домъ! Ея домъ! Ея собственный, собственный домъ!
Фроимъ, пыхтя, ходилъ по мсту постройки до поздняго вечера.
Съ тхъ поръ ‘фабрика’ дйствовала вдвое скоре. Рыжій портной то и дло бросалъ работу и, серьезный и молчаливый, шелъ къ площадк, останавливался тамъ, поглаживалъ бороду и смотрлъ на свой домъ, выроставшій смолистымъ, желтымъ, деревяннымъ остовомъ на фундамент. Изъ ремесленника онъ превращался здсь въ обывателя города.
Но когда у вернувшагося со степными волами Шлейфмана онъ потребовалъ свои заработанные гроши, тотъ торжественно, въ присутствіи раввина, заявилъ, что никакихъ денегъ отъ него на сохраненіе не бралъ, а торговлю велъ на свои собственныя деньги.
Въ ту же ночь разлетлась по городу всть: рыжій портной повсился въ своихъ новыхъ владніяхъ, на трояновской балк, которую только что подняли.
Было свтлое, тихое, прозрачное утро. Тонкій, блый серпъ луны потухалъ высоко на неб, растаивая въ сіяніи дня и солнца. Надъ домами трепыхались голуби, отъ ближайшихъ луговъ доносился запахъ свжести и снокосовъ.
Лейба Рабиновичъ возвращался съ молитвы домой. Погребальный саванъ вислъ у него на плечахъ, въ рук онъ несъ Тору въ бархатномъ мшк Онъ шелъ и продолжалъ еще молиться. Его тонкія губы шевелились отъ нервнаго шопота, переходившаго отъ времени до времени какъ бы въ пчелиное жужжаніе, которымъ онъ прославлялъ Бога. Вдругъ онъ остановился. Съ базара доносился крикъ и небывалое галдніе. Какъ пламя подъ вліяніемъ втра то вспыхиваетъ, то почти потухаетъ, такъ этотъ крикъ то возрасталъ, то падалъ, подъ дуновеніемъ невидимой бури.
Лейба еще стоялъ и слушалъ, какъ вдругъ со свистомъ вбжалъ въ улицу одинъ подростокъ, потомъ другой, потомъ сразу нсколько и, наконецъ, въ тихую до сихъ поръ улицу ворвалась цлая толпа обезумвшихъ евреевъ, съ крикомъ, свистомъ, воемъ, съ выраженіемъ ненависти въ воспаленныхъ глазахъ, съ пной на губахъ, съ грязью и камнями въ рукахъ.
По середин носилокъ лежалъ обнаженный трупъ Фроима Портера. Видъ у висльника былъ ужасный. Его тяжелая, рыжая голова отскакивала съ глухимъ стукомъ отъ сбитыхъ наскоро жердей, его широкія, не распрямившіяся отъ смертельной судороги колни торчали высоко, на посинвшемъ лиц и въ широко раскрытыхъ, выкатившихся глазахъ отражалось отчаяніе и смертельный ужасъ. Это лицо, какъ и все тло самоубійцы, было закидано грязью, оплевано, избито камнями, представляло отвратительное зрлище.
Въ первое мгновеніе Лейба Рабиновичъ отступилъ передъ нимъ. Но вдругъ опомнился, растолкалъ толпу, сорвалъ съ плеча погребальный саванъ, набросилъ его на оскорбленный трупъ и, придавивъ мшкомъ съ Торою, положилъ на него руку.
Пронзительный, страшный крикъ пронесся въ толп. Посл этого крика наступило мгновеніе тишины, какъ бы безпредльнаго изумленія. Среди этой тишины слышалось тревожное чириканье перепуганныхъ и спрятавшихся подъ крышами воробьевъ.
Тогда-то въ первый разъ кто-то крикнулъ это позорное слово: ‘Яктонъ’!
— Яктонъ!— взвизгнула за нимъ вся толпа, и тысячи грудей поднялись противъ защитника несчастнаго трупа. Было мгновеніе, когда казалось, что эта толпа растерзаетъ его. Кто-то сорвалъ у него шапку съ головы, кто-то другой сбросилъ ермолку, рвали на немъ одежду и стянули халатъ. Брань, визгъ, проклятія,— все это обратилось противъ него. Ближе стоявшіе плевали ему въ лицо, толкали, а т, кто стоялъ далеко, бросали въ него грязью. Подростки свистли въ пальцы и кричали: Яктонъ! Яктонъ!
Лейба Рабиновичъ не отступилъ ни на шагъ. Прямой, высокій, худой, онъ шелъ большими шагами рядомъ съ носилками, въ одной шапк, изъ-подъ которой свшивались спереди и сзади шнурки, обнаженную голову поднялъ высоко, одну руку, обернутую молитвеннымъ ремешкомъ, прижималъ къ груди, другою придерживалъ на самоубійц бархатный мшокъ съ Торой. Эта святыня охраняла несчастный трупъ отъ оскорбленій.
Такъ дошли за предлы ‘киркута’ (кладбища), гд Фроима Портера закопали въ ям, среди проклятій и брани толпы. Лейба взялъ изъ рукъ носильщиковъ свой саванъ и Тору и вернулся въ городъ. Толпа тотчасъ раздлилась. Одни остались за киркутомъ, бросая на могилу самоубійцы сухой хворостъ и камни, другіе съ визгомъ и свистомъ, бжали за Лейбой и кричали: Яктонъ! Яктонъ!
Это прозвище приростало къ нему, какъ новая кожа къ зминому тлу.
Среди гама Лейба Рабиновичъ шелъ смлымъ, увреннымъ шагомъ, держа подъ мышкой свернутый погребальный саванъ и Тору,— высокій и прямой, какъ будто за этотъ часъ поруганія сталъ выше цлой головой.
Только высохшій потъ приклеилъ къ вискамъ его черные, рдкіе волосы, только блдное лицо его казалось еще блдне, да золотистые, зажмуренные глаза смотрли куда-то далеко, далеко.