Со взломом, Конопницкая Мария, Год: 1898 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 27 минут(ы)

СО ВЗЛОМОМЪ.

Разсказъ Маріи Конопницкой.

Въ тотъ день судебная палата была почти совсмъ пуста. Съ утра моросилъ дождикъ, на улицахъ была грязь непроходимая и всякій благодарилъ судьбу, если только могъ оставаться дома.

Къ тому же, интересъ публики былъ уже нкоторымъ образомъ исчерпанъ недавно законченнымъ дломъ гг. Градевица и Горнштейна. Блествшая остроуміемъ защитительная рчь пріхавшаго издалека адвоката, изслдованія экспертовъ, показанія свидтелей изъ высшихъ сферъ общества, наконецъ, прибытіе красавицы г-жи Луніа, которая, ради подачи показаній, должна была порвать свое лченіе во Франценсбад и блистала на суд своимъ освженнымъ личикомъ съ великолпными золотисто-черными глазами и роскошными новыми туалетами — все это привлекло къ этому длу вниманіе и интересъ пинекой публики, который затмъ сталъ быстро охладвать.

На очереди стояли одни лишь крестьянскія дла, при которыхъ засданія тянутся страшно медленно и на которыхъ не услышишь блестящихъ рчей адвокатовъ, не увидишь представителей высшаго круга.

И господа присяжные, будучи, повидимому, такого же мннія, поздно вставали изъ-за картъ, долго спали, обильно ли. Отъ одного зазжаго дома къ другому то и дло бгали мишурисы, шлепая туфлями по деревяннымъ, высоко приподнятымъ надъ грязными лужами, тротуарамъ, торговля въ магазинахъ винъ, ликеровъ и бакалейныхъ товаровъ шла необыкновенно бойко, зато передъ зданіемъ судебныхъ засданій улица пустла съ каждымъ днемъ.

Бывало, здсь пройти нельзя было отъ тсноты и толкотни, и всякій норовилъ пойти по этой улиц, будто мимоходомъ, постоять, потолковать — нечего этого не было теперь: рдко-рдко кто проходилъ по ней. Даже факторы сюда не заглядывали, а заглянувши случайно, презрительно сплевывали сквозь зубы.

Правда, собирались тутъ еще кучками мужички изъ Волгатичъ, изъ Крынекъ, изъ Загайнаго, изъ Мытрыкъ, Долгушекъ, изъ Корнятъ, да что выжмешь изъ полщука, который въ городъ обыкновенно приходитъ безъ гроша за душой, съ краюхой чернаго хлба за пазухой, съ горсткой толокна въ тряпиц, и этимъ питается онъ дня три и четыре даже? Даже рыжій Юдко не показывался между ними, а это было врнйшимъ признакомъ того, что отъ этихъ пропитанныхъ дегтемъ и пдтомъ тулуповъ не поживишься ничмъ: тонкое чутье Юдки далеко угадывало пустой карманъ.

Но вотъ насталъ день, когда не видать было и этихъ мужичковъ, разошлись они вс, каждый за своей нуждой. Въ суд разбиралось послднее дло, оставленное на самый конецъ, не возбуждавшее ничьего интереса, не привлекавшее ничьего вниманія. Это было какое-то ничтожное длишко о краж сыра и масла.

— Нищенки какіе-то!— говорилъ остроумный панъ еронимъ, раздавая карты въ зазжемъ дом Шіи Фроима.

Никому и дла не было до этихъ ‘нищенокъ’. Только дв бабы, одна въ тулуп и сапогахъ, другая въ платк, поняв и онучахъ, вошли въ ворота суда и исчезли въ нихъ.

Улица совершенно опустла. Только у стны дома, находившагося противъ судебной палаты, стоялъ ‘дидъ’ въ рваномъ тулуп и порыжвшей, нахлобученной на уши, шапк, цвтъ которой мало отличался отъ цвта его колтуноватыхъ волосъ и рыжеватой бороды. Лицо его еще не было совсмъ старо, но сильно обезображено оспой, да и водка оставила на немъ свои слды. У ногъ его, обутыхъ въ лапти, сидла на заднихъ лапкахъ небольшая, бураго цвта собаченка, привязанная за веревочку къ желзной палк, служившей ‘диду’ подпорой.

Напротивъ, въ судебной палат, ярко свтились окна освщенной залы. Туда-то смотрли и ‘дидъ’, и собаченка, но, между тмъ, какъ ‘дидъ’ глядлъ равнодушно и тупо, во взгляд собаченки сказывалось явное безпокойство и нетерпніе.

Между тмъ, по пустой улиц, словно въ открытомъ пол, гудлъ втеръ, задувая желтое пламя фонаря, разввая бороду ‘дида’ и его заплатанный тулупъ, а собачка, вся дрожа отъ рзкаго холода, начинала жалобно и отрывисто завывать, слегка порываясь къ воротамъ суда. Но сильный толчокъ ногою заставлялъ ее сидть на мст, и, поджавъ подъ себя хвостъ, она снова съ величайшей тревогой всматривалась въ окна палаты.

А тамъ, въ большой теплой комнат, привтливо горли по стнамъ яркіе огоньки, освщая позолоту недавно выкрашеннаго потолка, срыя шторы на высокихъ окнахъ были опущены, строгими, безмолвными рядами стояли высокія пустыя скамьи, кончаясь небольшой гфлереей, которая на нкоторомъ возвышеніи поднималась какъ разъ напротивъ стола, за которымъ засдали судьи. На одной изъ этихъ скамей, у самаго входа въ палату что-то чернлось: это былъ служитель, который, видя, что никто не приходитъ, на цыпочкахъ подошелъ къ скамейк, прислъ на ней, предварительно съ достоинствомъ раздвинувъ полы мундира, и, сгорбившись, началъ осторожно понюхивать табакъ.

Полный свтъ спускавшейся съ потолка люстры падалъ на стоявшаго у края стола прокурора. Это былъ мужчина уже не первой молодости, хорошо сложенный, съ неторопливыми движеніями. Голова у него была большая, круглая, вся лысая, лицо мясистое, глаза тусклые, выпуклые, въ золотыхъ очкахъ, свтлые большіе усы, совершенно обросшія волосами щеки и подбородокъ, взглядъ немного грустный. Онъ говорилъ тяжеловато, почти монотонно, но голосъ у него былъ теплый и задушевный. Вообще, во всхъ чертахъ его лица и во всей его фигур сквозило особенное добродушіе, свойственное полнымъ людямъ, которое мало гармонировало съ его ролью публичнаго обвинителя.

Передъ нимъ, въ вид амфитеатра, были расположены скамьи для господъ присяжныхъ, по правую его руку стояли стулья и столики защитниковъ, а по лвую — блестли мундиры предсдателя и его товарищей. Предсдатель сидлъ въ своемъ кресл, опершись на его ручки и слегка склонивъ на грудь голову, налво и направо отъ него сидло еще двое господъ, изъ которыхъ одинъ просматривалъ бумаги, а другой забавлялся, вставляя въ глазъ монокль и тотчасъ же сбрасывая его легкимъ, почти незамтнымъ движеніемъ носа. Не смотря на это, онъ, казалось, внимательно слдилъ за рчью прокурора, придавъ другому, незанятому глазу сосредоточенное и мечтательное выраженіе.

На скамьяхъ присяжныхъ, по обыкновенію, пестрота костюмовъ и разнообразіе званій, возрастовъ и физіономій, но на всхъ лицахъ одно общее выраженіе усталости. Ничего удивительнаго: на послднихъ судебныхъ засданіяхъ это явленіе самое обыкновенное, и нужно чрезвычайно занимательное, капитальное дло, чтобы согнать съ этихъ лицъ выраженіе усталости и вдохнуть въ нихъ оживленіе и интересъ.

Но, видно, сегодня, разбиралось не капитальное дло, чтобы въ этомъ убдиться, достаточно было взглянуть на сидвшаго у бокового столика защитника.

Господинъ сей то и дло звалъ, щурилъ глаза и погружался въ слдующее интересное занятіе: разсматривалъ сперва ногти лвой руки, потомъ ногти правой, затмъ опять лвой, потомъ еще разъ правой и, наконецъ, обихъ сразу.

Это одно уже какъ нельзя лучше характеризовало его роль защитника ex officio. Зашитникъ ex officio обыкновенно возится съ своими ногтями во все продолженіе рчи прокурора, разв отвлечетъ его отъ этого звонъ въ правомъ или лвомъ ух. А то возьметъ лежащую передъ нимъ бумажку и, самъ того не сознавая, начнетъ выводить на ней букву L или букву S съ неимоврной, все увеличивающейся, быстротой, и только когда вся четвертушка будетъ испещрена, онъ пробуждается изъ своего забытья и окидываетъ присутствующихъ слегка удивленнымъ взоромъ.

Время шло. Газовые огоньки издавали однообразный трескъ, со скамьи, гд сидли свидтели, доносилось сильное сопніе, изрдка прерываемое храпомъ, который, впрочемъ, тотчасъ же обрывался.

Зала вся сіяла лучезарнымъ свтомъ и великолпіемъ, все въ ней, казалось, дышало теплотой и лаской. Ярко горли свчи въ блестящихъ подсвчникахъ, освщая покрытый краснымъ сукномъ столъ, сверкали всми цвтами радуги хрустальные письменные приборы, граненые графины и стаканы, блистали богато расшитые, украшенные звздами и лентами, мундиры, лучи люстры обливали свтомъ широкую, неровную лысину прокурора, отражаясь вмст съ тмъ и на серебряномъ крест, стоявшемъ на стол, и даже на блестящемъ штык стоявшаго у дверей солдата.

Но при всемъ томъ обращало на себя вниманіе то странное обстоятельство, что въ зал совсмъ не видать было обвиняемыхъ. Высокія, похожія на закрытыя мста пвчихъ въ церкви, скамьи подсудимыхъ казались совершенно пустыми.

Казалось, все великолпіе, вся роскошь судебной палаты были направлены на какое-то безъимянное, безличное преступленіе, казалось, что эту громадную судебную машину завели и пустили въ ходъ только для пробы, какъ пускаютъ первый поздъ желзной дороги по новой насыпи.

Но это только казалось. Въ пустыхъ, повидимому, скамьяхъ отъ времени до времени слышался легкій шумъ, напоминающій шорохъ мышей, отъ времени до времени доносилось оттуда шлепанье нсколькихъ паръ босыхъ ножекъ. Такъ кролики, забравшись въ ямку подъ поломъ избы, невидимками топчутся по разглаженной глин.

Прокуроръ кончалъ свою рчь.

Это была одна изъ тхъ рчей, вс обороты которыхъ легко предугадать заране. Тема была избитая, гладкая, какъ наилучшій санный путь, слова, разъ пущенныя въ ходъ, свободно лились сами изъ устъ автора.

— Мелкіе проступки,— говорилъ онъ,— одно и то же, что маленькія вточки, которыя употребляются для прививки. Какъ изъ вточекъ выростаютъ деревья, такъ изъ мелкихъ проступковъ рождаются большія преступленія. Что же такое, разберемъ, малое преступленіе и что такое преступленіе большое? Въ основ это — одно и то же посягательство на законъ, то же нарушеніе общественнаго порядка. Если бы правосудіе чаще уничтожало первые зародыши преступленій, зараза порока не распространялась бы на цлыя массы съ такой роковой и неудержимой силой. Преступникъ, наказанный во-время, это — человкъ почти спасенный, но поздно будетъ вырывать его изъ когтей порока, когда онъ ужъ запятналъ себя позоромъ несмытыхъ и неотомщенныхъ преступленій.

Онъ остановился, переводя духъ. Собственно, онъ могъ или этимъ же закончить свою рчь, или продолжать ее: у него былъ свободный выборъ между тмъ и другимъ. Съ минуту казалось, что онъ тутъ кончитъ, быть можетъ, онъ и самъ подумывалъ объ этомъ. Какъ человкъ спокойный, добродушный, онъ не любилъ всхъ этихъ воззваній къ правосудію, которыми какъ бы обязательно заканчивается всякая прокурорская рчь. Сердце у него было мягкое, да и вообще, правду сказать, ему не хотлось въ данномъ случа выступать cum apparato belli, просто даже не стоило рукъ марать. Ну, подумать только: три сыра да кусокъ масла!

‘Боже ты мой! Да вдь нашъ братъ и за завтракомъ, душечка, справился бы съ этимъ!’

Защитникъ, котораго къ концу прокурорской рчи стало охватывать нкоторое безпокойство, кидалъ на него короткіе быстрые взгляды. Очевидно было, что онъ чего-то ждетъ и чего-то боится.

Вдругъ онъ вздрогнулъ и, опустивъ глаза, еще внимательне прежняго сталъ разглядывать свои ногти: взглядъ выпуклыхъ глазъ прокурора упалъ на столъ, гд, въ качеств вещественнаго доказательства, лежала длинная, загнутая съ одного конца, палочка, точь-въ-точь такая, какую употребляютъ садовники для сбрасыванія весной гусеницъ съ грушъ и яблонь.

Въ то же время, защитникъ, разсматривавшій свои ногти, сдлался предметомъ наблюденія для господина предсдателя, скосивъ свои прекрасные продолговатые глаза, устремилъ на него тотъ свой взоръ и долго-долго, съ какимъ-то особеннымъ выраженіемъ, разглядывалъ его.

— Еще слово, господа!— продолжалъ въ эту минуту прокуроръ свою рчь.— Въ данномъ случа является еще одно обстоятельство, немало отягчающее вину подсудимыхъ и тмъ склоняющее судъ къ большей строгости: обстоятельство это — то, что предметы, составляющіе сущность проступка, украдены ими изъ-подъ замка, причемъ самый замокъ оказался поврежденнымъ. Беззаконіе, какое позволили себ въ этомъ случа обвиняемые, такъ ужасно, такъ возмутительно, что этого одного достаточно, чтобы направить противъ нихъ мечъ карающаго правосудія. Передъ вами, господа, неопровержимое доказательство ихъ виновности! Вотъ то орудіе преступленія, которое помогло обвиняемымъ совершить одинъ изъ наиболе смлыхъ проступковъ, какіе предусмотрны закономъ. Обращаюсь къ вамъ, господа присяжные, и надюсь, что вы не задумаетесь выразить свое справедливое негодованіе отъ лица всего общества!

Онъ кончилъ и, словно теперь только самъ услышалъ собственныя слова, удивился и мутнымъ, неувреннымъ взглядомъ окинулъ присутствующихъ.

Что за чертъ! Вдь, кажется, такъ былъ расположенъ къ снисходительности, къ мягкости, а вонъ какъ выпалилъ! Ей-Богу, и не думалъ, и не гадалъ! А смотри-ка, душечка, что вышло! А?.. Вотъ такъ привычка! Вотъ такъ штука! Пугалъ Иванъ волкомъ, пугалъ, анъ глядь, козу и задушилъ! А?..

Онъ тихо разсмялся про себя, махнулъ рукой и тяжеловато опустился въ кресло.

Между ттъ за столомъ и на скамьяхъ поднялось движеніе. Сидвшіе тамъ зашевелились, зашептались, тотъ крякнулъ, другой вытянулъ шею, чтобы взглянуть на злополучную палочку.

Берестяная табакерка заходила между свидтелями. Кто-то чихнулъ, другой пожелалъ ему здоровья шепотомъ, тмъ славнымъ мужицкимъ шопотомъ, который за полъ-версты услышишь, кто-то звнулъ такъ, что челюсти затрещали.

Между тмъ служитель тихохонько подвигался на самый край скамейки и усердно смотрлъ по направленію къ столу, дескать, береженаго и Богъ бережетъ. Однако, никто, славу Богу, не показывался. Лишь за дверьми, изъ холодной пріемной доносилось шлепанье босыхъ ногъ да жалостливое плаксивое сморканье, смшивавшееся со вздохами и шепотомъ. Но это ни мало не безпокоило служителя.

Онъ отлично зналъ, что тамъ одн бабы. Безъ бабъ не обойдется ни одно, хотя бы и самое пустяшное, мужицкое дло. Извстное, вдь, дло, какъ бабы лакомы на всякое гореванье. Иная и медомъ, или даже перцовкой не насладится такъ, какъ причитаньемъ да плачемъ. Начнись только дло въ суд, глядь, ужъ и тянется цлая процессія, ужъ и въ двери суются, ужъ и хнычутъ, дуры. Такъ это имъ и помогло! Какъ разъ!

Тутъ онъ длаетъ гримасу и пренебрежительно усмхается. Ну, сплюнулъ бы, право, такая его разбираетъ досада на этихъ глупыхъ бабъ, только то, что въ такомъ мст нельзя.

Въ эту минуту раздается звонокъ предсдателя: защитникъ начинаетъ говоритъ.

Защитникъ подымается. Сначала онъ не знаетъ, куда двать свои длинныя руки въ короткихъ рукавахъ, наконецъ, кладетъ ихъ на столикъ и поднимаетъ голову. На лиц его на одно мгновеніе выступаетъ легкій румянецъ.

Это — неказистый человкъ, съ сгорбившейся спиной и впалой грудью, лицо у него вялое, безъ всякаго выраженія, высокій лобъ рдющіе волосы, взглядъ потухшій.

Онъ никогда не держитъ прямо свою голову, но постоянно наклоняетъ ее то въ одну, то въ другую сторону, бросая взглядъ снизу въ сторону, какъ это длаетъ коршунъ. Сухія, тонкія губы его постоянно раскрываются въ какую-то особенную улыбку, даже тогда, когда онъ говорить совершенно серьезно, впрочемъ, у него нельзя точно уловить этого момента и то, что онъ говоритъ серьезно, носитъ какой-то оттнокъ грустной ироніи, и въ томъ, что онъ говоритъ съ ироніей, слышится что-то суровое, неумолимое. Вообще, онъ напоминаетъ человка, который любить горько насмхаться надъ самимъ собою.

Неважная была это личность. Кліентовъ у него вовсе не было, а въ канцеляріи его, неизвстно зачмъ, стоялъ пустой столикъ рядомъ съ лишней конторкой, между тмъ какъ онъ ршительно не нуждался въ помощник, да и едва ли примирился бы онъ съ кмъ-нибудь другимъ, какъ съ этимъ пустымъ столикомъ.

Онъ всталъ, откинулъ голову съ лваго плеча на правое, искривилъ губы сперва въ одну сторону, потомъ въ другую, точь-въ-точь, какъ длаетъ сапожникъ, когда вытягиваетъ кожу, затмъ стрльнулъ взглядомъ въ бокъ, прямо въ расшитый обшлагъ мундира прокурора, приводившаго въ порядокъ свои бумаги.

‘Задача, выпавшая мн на долю, почтенные гг. судьи,— началъ онъ съ разстановкой, безцвтнымъ, вялымъ голосомъ,— задача чрезвычайно легкая, я сказалъ бы даже, задача благодарная, если бы не было общепринятой истиной, что вс вообще задачи человческой жизни — дло неблагодарное. Но не въ этомъ дло.

‘Подсудимые обвиняются въ томъ, что украли и съли сыръ и масло. Какъ защитникъ оффиціальный, я понимаю все значеніе этого факта и нисколько не думаю ослаблять вины ввренныхъ мн кліентовъ. Блестящая рчь господина прокурора не допускаетъ никакой альтернативы. Разъ малое преступленіе одно и то же, что преступленіе большое, къ чему же, спрашивается, его уменьшать? Не значило ли бы это то же, что его увеличивать? Посему, я не имю ни малйшаго намренія затвать такую ненадежную игру. Впрочемъ, къ чему все это? Собственно говоря, вся моя защита — дло ненужное, лишнее. Обвиняемые не отрицаютъ своей вины. Да-съ, господа судьи! Они съли три сыра и цлый фунтъ масла. Возможно даже, что и больше, чмъ фунтъ масла, какъ утверждаетъ потерпвшая сторона. Возможно! У этакихъ бездльниковъ обыкновенно аппетитъ бываетъ отличный’.

Онъ смолкъ, откинулъ голову на другое плечо, и взглядъ его упалъ на золотую цпь предсдателя.

‘Я, напримръ, — продолжалъ онъ, — совершенно не употребляю масла: оно возбуждаетъ у меня горечь во рту и жаръ въ нижней его части, какъ и вс другія жирныя вещества.

‘Однако, я вполн склоненъ врить, что такіе здоровые, такіе мужицкіе желудки, которымъ даже можно бы позавидовать, были въ состояніи переварить цлый фунтъ масла или даже немного больше.

‘При всемъ томъ,— прибавилъ онъ, — откидывая голову, словно бильярдный шаръ, на противоположное плечо,— является весьма интересный и достойный разсмотрнія вопросъ: какъ было истреблено сіе масло: съ хлбомъ или безъ хлба? И если съ хлбомъ, то откуда взялся у обвиняемыхъ хлбъ? Въ томъ, что они не достали его въ хат, у матери, можно быть боле чмъ увреннымъ.

‘Скажите, милостивые государи мои, у кого теперь въ хат найдешь хлба? Абсолютно ни у кого! Годъ плохой былъ, жатва обманула ожиданія, рожь не уродилась, картофель погнилъ, овесъ почернлъ, ячмень высохъ на корню, даже лебеда плохая была, горькая и червивая’.

Онъ снова оборвалъ свою рчь сдлалъ такую гримасу, такъ искривилъ свои губы, точно самъ пробовалъ эту лебеду и еще чувствовалъ ея горечь.

‘Въ пустыхъ закромахъ,— продолжалъ онъ черезъ минуту,— мыши устроили свои норы, бабы послднія крохи крупъ повымели изъ клтей, давно неупотребляемыя квашни разсохлись и разсыпались въ клепки. Быть можетъ, васъ удивляетъ, господа, что у меня имются такія подробныя свднія о томъ, что творится въ деревн, въ такое неудачное, неурожайное время? Я самъ — крестьянскій сынъ, милостивые государи мои, мужицкое отродье, если позволите такъ выразиться, и отлично помню, какъ докучаетъ нужда, когда рожь не уродится, да картофель сгніетъ’.

И первый разъ въ продолженіе своей рчи онъ выпрямилъ немного голову и сверху посмотрлъ на слушателей. Казалось, равнодушный взглядъ его загорлся и глаза сверкнули влагой. Но мгновенно онъ принялъ свою обыкновенную позу и, опустивъ глаза, продолжалъ:

‘Во всякомъ случа, для хода дла не можетъ быть безразличнымъ то обстоятельство, что въ такой плохой, неудачный годъ обыкновенно на десять крестьянъ приходится девять голодныхъ. Если я нахожу защиту, которой пользуется кліентъ отъ своего адвоката, пустой и безполезной, то, наоборотъ, величайшее значеніе я придаю всему тому, что само по себ говорить въ защиту дла. Итакъ, если вы, почтенные судьи, признаете справедливымъ мое скромное мнніе, то я предлагаю приступить не медля къ допросу обвиняемыхъ, съ цлью разъясненія этого во всхъ отношеніяхъ интереснаго пункта. Процедура ничего не потеряетъ на такомъ незначительномъ отступленіи отъ правилъ, зато господа присяжные несомннно выиграютъ отъ боле всесторонняго разсмотрнія дла съ той точки зрнія, которую въ предварительномъ слдствіи, къ сожалнію, поторопились обойти’.

Тутъ онъ остановился, прищурилъ глаза и кинулъ быстрый взглядъ въ сторону слдователя, который въ ту же минуту захлебнулся и покраснлъ, словно его схватили за горло.

Этотъ упрекъ адвоката, самъ по себ почти не имвшій никакого отношенія къ защит, да еще грозящій замедленіемъ дла сверхъ предназначеннаго для него времени, не могъ, понятно, никому придтись по вкусу.

Первый заявилъ свое неудовольствіе служитель, пожимая плечами и тихонько подсмиваясь въ свои саперскіе, подстриженные усы, впрочемъ, онъ тотчасъ же успокоился и, погрузивъ свои два пальца въ табакерку, старался ограничить свои движенія какъ можно мене замтными приближеніями табака къ носу. Дйствительно, ему-то что такъ сидть и слушать? Другое дло, если бы онъ стоялъ при дверяхъ: тогда, понятно, онъ присоединился бы къ оппозиціи.

Между тмъ, сидвшіе за столомъ стали пошевеливаться въ своихъ креслахъ съ такимъ видомъ, который не оставлялъ сомннія въ томъ, что предложеніе защитника они не одобряютъ и даже считаютъ его неумстной шуткой.

Что это за новые законы, чтобы обвиняемыхъ, передъ произнесеніемъ послдней рчи, требовать къ разъясненіямъ при разбор дла? Не своеволіе ли это, ни на чемъ не основанное! Или притязаніе на пустой эффектъ? на оригинальность?

И господа присяжные, въ свою очередь, ворочались на своихъ скамьяхъ.

Что же это, чортъ возьми, до какихъ поръ ихъ тутъ думаютъ держать? Пулька не разыграна, въ девять часовъ назначенъ у Фроима ужинъ съ щукой, а тутъ — вотъ теб и разъ! Чортъ побери такое дло, когда ни пость, ни отдохнуть не дадутъ во время!

Одинъ лишь прокуроръ сочувственно смотрлъ на защитника. И онъ, правда, признавалъ несвоевременность этихъ рекриминацій, даже готовъ былъ считать ихъ уклоненіемъ отъ закона, но, съ другой стороны, какая-то тайная симпатія влекла его къ адвокату.

Тотъ налету подхватилъ это выраженіе на лиц прокурора, а такъ какъ предсдатель молчалъ, нервно барабаня по ручк кресла, что можно было себ объяснить и такъ, и иначе, то онъ, слегка наклонившись къ столу и откинувъ голову, какъ мячъ, съ лваго плеча на правое, проговорилъ.

— Я позволяю себ повторить мое предложеніе и усиленно настаивать на немъ. Вы, почтенные гг. судьи, не можете отнестись равнодушно къ тмъ выгодамъ, какія можетъ принести длу выясненіе указаннаго пункта.

‘Не одно и то же — състь сыръ и масло съ хлбомъ или вмсто хлба, я напираю на эту разницу. Это важный, ршающій элементъ въ данномъ случа. Въ виду же того, что ни только что оконченный допросъ свидтелей, ни потерпвшая сторона не дали въ этомъ отношеніи никакихъ указаній, ясно, что за полученіемъ этихъ выясненій слдуетъ обратиться къ самимъ обвиняемымъ. Съ вашего разршенія, господинъ предсдатель…— прибавилъ онъ, слегка поклонившись, и смолкъ въ ожиданіи.

Категорическаго отказа не послдовало, защитникъ повернулся къ рядамъ скамеекъ.

— Ходите, ребята!— кликнулъ онъ на простонародномъ нарчія полщуковъ.

Въ ту же минуту въ скамейкахъ, которыя до сихъ поръ казались пустыми, что-то зашевелилось, зашлепали босыя ноги и изъ глубины понемногу повылзли небольшія срыя фигурки.

— Ближе!— крикнулъ адвокатъ, и глаза его вдругъ разгорлись.

Маленькія срыя фигурки зашевелились, засуетились и шагомъ начали подвигаться къ защитнику.

— Ще ближе!— крикнулъ онъ снова какимъ-то свжимъ, помолодвшимъ голосомъ.— Ще ближе!

Они хорошо были видны теперь: прижались другъ къ дружк я стали въ кучку, словно овечки срыя.

Ихъ было всего пятеро.

Это были маленькіе, худенькіе мальчики, загорвшіе отъ втра я солнца. Старшему изъ нихъ было на видъ лтъ четырнадцать, младшему — лтъ десять или даже еще меньше. Ну, деревенскіе мальчуганы, что пасутъ гусей, телятъ да другой мелкій скотъ, а то и просто изъ хаты. Низко подстриженныя, темнорусыя и черныя гривы закрывали ихъ лбы, щеки у нихъ — смуглыя, слегка впалыя, на лиц — выраженіе испуга и въ то же время любопытства.

Одни изъ нихъ были въ полотняныхъ свиткахъ, другіе въ рваныхъ полушубкахъ, шитыхъ разными нитками, на самомъ младшемъ была надта простая холщевая рубашенка поверхъ такихъ же штанишекъ, завязанныхъ веревочкой на босыхъ ногахъ.

Держа обими руками свои шапченки, они крпко прижимали ихъ къ груди, вытаращивъ глаза, разинувъ рты, вытянувъ тонкія, какъ у воробьевъ, шеи, они, казалось, были совершенно поглощены невиданнымъ дотол зрлищемъ. Одинъ изъ господъ, сидвшихъ за столомъ, обратился было къ нимъ, но они его не поняли. Ихъ разсянные взгляды блуждали по блестящимъ мундирамъ, по золотой рам, висвшаго въ углу, образа, останавливались на звонк, на сверкавшихъ чернильницахъ, на серебряномъ крест, на красномъ сукн стола.

— Ой-ой, сколько тутъ богатства всякаго! Ой-ой, сколько богатства!

Маленькій Хведось даже не былъ вполн увренъ въ томъ, что сидвшіе за столомъ господа были настоящіе, живые люди, и въ недоумніи толкнулъ въ бокъ Бенедыся, указывая головой на прокурора. Но Бенедысь ничего не чувствовалъ, онъ весь былъ поглощенъ созерцаніемъ цпи на груди предсдателя.

— Богъ мій! А какъ свтло-то! Свчи-то какія! Большое богатство! Большущее богатство!

— Кабъ сть дали,— думаетъ разсудительный Лукась, недоврчиво поглядывая исподлобья,— а то стой, да гляди, да дивуйся!

Онъ покачиваетъ головой и задираетъ свою темнорусую гриву кверху, къ горящей надъ нимъ люстр, которая кажется ему больше и гораздо красиве солнца.

Самый старшій изъ мальчиковъ, Устимъ, единственный сынъ вдовы Хвылыны, который вотъ уже годъ, какъ пасетъ дворовыхъ жеребцовъ, соображаетъ, что ужъ коли ихъ впустили въ этакую красоту, такъ это не даромъ. Онъ — мальчикъ умный и смтливый.

— Ого!— думаетъ онъ, и на смугломъ лиц его вдругъ выражается безпокойство. Онъ отлично помнитъ, что былъ зачинщикомъ въ дл истребленія тхъ сыровъ и масла, а это, видно, гладко не пройдетъ. Кутузка — кутузкой, еще бы не такъ страшно, такая же грязь и голодъ, какъ у себя въ хат. Но тутъ, въ этомъ богатств, при такихъ господахъ, ужъ тутъ врно что-то будетъ, ого! Не даромъ, врно, забрали ихъ сюда, ужъ никакъ не иначе, какъ выпороть… Ого!.. И онъ переступаетъ съ ноги на ногу, крпче сжимаетъ свои руки и съеживается. А то ему вдругъ покажется, что ему больно въ нижней части спины, и онъ тревожно озирается назадъ. Однако, ничто не грозить ему съ этой стороны.

За нимъ стоитъ Климъ, маленькій погонщикъ гусей, онъ живетъ въ послдней хат, что у самаго лса. Онъ стоитъ, какъ очарованный. Съ той минуты, какъ его ввели сюда, его глазенки не переставали бгать по потолку, который былъ виденъ съ высокихъ закрытыхъ скамеекъ, теперь разгорвшимся, мечтательнымъ взоромъ онъ оглядываетъ всю залу.

— Кабъ гуси-то видли!.. Мама ты моя, кабъ они видли!..— шепчетъ онъ.— Церковь — не церковь, а словно сонъ какой… Да гд! На самой теплой печк не приснятся этакія дива!.. Въ молитв не придумать… На сурн не съиграть, хоть и на самой длинной!.. Ахъ, мама ты моя! Кабъ гуси-то видли!

Онъ говорилъ ‘мама’ такъ себ, по глупости, по привычк: онъ былъ сиротой, и добрые люди пріютили его у себя изъ жалости да еще ради гусей, которыхъ лисица душила на дорогахъ, и такъ онъ привыкъ уже къ своему маленькому стаду, что считалъ гусей своими ближайшими друзьями, и въ эту минуту жаллъ только о томъ, что гуси его не могли видть этого дива.

Устимъ, между тмъ, насторожилъ уши: ему показалось, что кто-то заговорилъ о хлб. Онъ чувствуетъ какое-то непріятное ощущеніе пустоты въ желудк и сильне затягиваетъ спавшій подъ ребра поясокъ.

— А что?— думаетъ онъ, и страхъ смняется у него надеждой,— а что? Можетъ, дадутъ хлба, да и пустятъ!

Онъ пытливо и подозрительно взглядываетъ на столъ.

— Э… можетъ, и не дадутъ! Хлба-то этого самаго что то не видать! Гд жъ бы ему тутъ быть?

И сомнніе охватываетъ его съ новой силой. Какъ бы то ни было, онъ не чувствуетъ себя здсь въ полной безопасности. Тутъ ужъ никакъ не пособишь! Тутъ ужъ, видно, плохо придется, добромъ не пройдетъ! Онъ медленно оглядывается въ сторону и вдругъ замчаетъ у дверей солдата. Въ то же мгновеніе онъ съ быстротою молніи опускаетъ глаза и начинаетъ сильно моргать длинными, свтлыми рсницами. Быстро подымающіяся и опускающіяся вки его напоминаютъ въ эту минуту тонкія, быстро бьющіяся въ смертельномъ страх, крылышки наполовину обожженной ночной бабочки.

Вдругъ онъ слышитъ, что къ нему обращаются, это тотъ самый господинъ, что сказалъ имъ ‘ходите!’ Онъ отлично понимаетъ его: господинъ этотъ спрашиваетъ его, съли ли они сыръ и масло съ хлбомъ или безъ хлба?

— Съ хлбомъ?..— Мальчикъ поднимаетъ глаза, улыбается, выказывая мелкіе зубы, и качаетъ головой. Вся его прежняя робость прошла, какъ только онъ услышалъ, что съ нимъ заговорили такъ просто, точно въ деревн. Но то, что его спрашиваютъ о хлб, кажется ему просто смшно. Ну, гд жъ бы имъ было хлба взять, когда его не было? На полкахъ бабы хлба не кладутъ. Коли есть хлбъ, такъ он его въ клть прячутъ, аль въ другія какія бабьи мста, а на полкахъ, ну, откуда бы ему тамъ быть?.. Ныньче такъ хлба и вовсе-то не пекутъ, ржи, вишь, въ деревн мало. Кабы только Богъ далъ, чтобы хоть на посвъ хватило…

Такъ думаетъ себ Устамъ, но, понятно, вслухъ этого не высказываетъ. Куда, онъ бы и не посмлъ, да ужъ и стыдно больно. И, думая все это про себя, онъ улыбается и качаетъ отрицательно головой. Защитникъ и не требуетъ. Онъ, видно, отлично знаетъ эту отрицательную улыбку полщука, знаетъ онъ, что тотъ словомъ, пожалуй, и солжетъ порой, но такой улыбкой никогда.

— А давненько-ль ты хлбъ далъ?— спрашиваетъ онъ вдругъ, обращаясь къ мальчику.

Устамъ поднимаетъ голову и начинаетъ припоминать. Худенькій и высокій, съ поднятой головой, онъ кажется еще выше, его вытянутая шея такъ тонка, что такъ, кажется, и перерзалъ бы ее веревочкой, изъ-за растегнутаго ворота рубашки видны глубокія выемки въ ключиц, кожа на подбородк и нижней челюсти сморщилась, какъ у старика. Сначала онъ пробуетъ считать на дни, но ихъ слишкомъ много, не ладится у него, тогда онъ начинаетъ считать на воскресенья, не это опять не клеится. Онъ начинаетъ еще разъ съизнова, вслухъ, и считаетъ по ярмаркамъ. Вотъ такъ, теперь ладно! Теперь онъ знаетъ, когда это было! Теперь онъ помнитъ… Живое дтское воображеніе вызываетъ передъ нимъ всю эту минуту со всми ея подробностями.

— А было это за дв ярманки передъ той, что послдней была, на Пилыпа это было… Мамушка шерсть продала и купля хлба — два каравая, да еще булочку для Софійки сусдской… Отъ хлбушка хорошо таково пахло… Мамка его въ фартух несла, а я тутъ же, при ней, бжалъ… Идемъ мы этакъ шибко, потому сонце ужъ за ‘гвоздокъ’ {Рощица.} заходило… А Тытъ Желизный подъ ‘розсвитней’ {Rozswietnia — вырубленное или незаросшее мсто въ лсу.} пахалъ. Вотъ, идемъ, а мамка и говоритъ: Слава Богу! А Тытъ ей въ отвтъ: во вики виковъ! А что, говоритъ, несешь, Хвылына?А мать: хлба, вотъ, говоритъ, купила. А Тытъ опять: Что жъ это, свадьба, что ль, у тебя, что хлба-то купила? А мамка ему на это: То-то, говоритъ, что свадьба! Колы хлбъ есть, то и свадьба! И разсмялася: ай-да ярманка! ай-да Пылыпокъ! А чому, Тытъ говоритъ, и не пошалыты, колы прыступае! И тутъ покрикивать зачалъ: а ну, малый! а ну, ладный! Потому тамъ у ‘розсвитни’ потайникъ {Камень, глубоко засвшій въ земл.}, а у потайника и на волахъ тяжко. Вонъ въ ту пору я и хлбъ-то лъ!

Мальчикъ разсказываетъ все это медленнымъ, тихимъ, точно усталымъ голосомъ, и самый этотъ голосъ его подтверждаетъ, что ярмарка на Пилыпа давно ужъ была, давно…

Защитникъ ни разу не прервалъ разсказа мальчика. Наклонившись къ нему, онъ смотрлъ на него разгорвшимися глазами, съ поблднвшимъ лицомъ и дрожавшими губами, и, казалось, жадно вслушивался въ лепетъ этого деревенскаго пастушка.

Мальчикъ смолкъ, а онъ все еще прислушивался. Наконецъ, онъ тихо, горько засмялся и повернулся къ судьямъ.

Несмотря на его кажущееся спокойствіе, видно было, что весь онъ горитъ отъ внутренняго волненія. Голова его не производила обыкновенныхъ своихъ движеній, она поднималась все выше и выше, все смлй и смлй, глаза уже не глядли изподлобья, въ сторону, но рзко, словно ножомъ, пронизывали сидвшихъ и метали искры въ узоры мундировъ, перстни и ленты.

Судьи опустили глаза: больно не по вкусу приходилась имъ вся эта сцена. Не нравилось имъ ни это разспрашиваніе мальчика, ни эта кучка оборванцевъ, которыхъ неизвстно зачмъ вызвали сюда съ ихъ мстъ. Все это, думали они, пожалуй, красиво въ роман, въ книжк, но никакъ не въ судебной палат. Не то, чтобъ они были холодные эгоисты, нтъ, нкоторые изъ нихъ даже отворачивались, не будучи въ состояніи смотрть на бдныхъ истощенныхъ мальчугановъ, жалко имъ становилось этихъ несчастныхъ, безпомощныхъ сиротинокъ, но — все хорошо на своемъ мст и въ свое время.

Но боле всхъ былъ изумленъ служитель. Онъ просто не хотлъ врить своимъ собственнымъ глазамъ и въ недоумніи такъ покачивалъ головой, что табакъ съ трудомъ попадалъ ему въ носъ. Съ тхъ поръ, какъ онъ при суд, онъ еще не видывалъ подобной ‘комедіи’. Посмотришь, такъ и театръ тутъ себ скоро устроютъ!

Защитникъ, между тмъ, кончалъ свою рчь.

— Вотъ и все, что относится къ хлбу, т. е., собственно, къ отсутствію хлба,— говорилъ онъ.— Но я принужденъ обратить ваше вниманіе, почтенные судьи, еще на одинъ пунктъ, который опять-таки самъ по себ говоритъ въ защиту дла моихъ кліентовъ. Пунктъ этотъ указанъ мн господиномъ прокуроромъ въ его блестящей рчи, и я позволю себ повторить тутъ подлинныя слова почтеннаго оратора: ‘Вотъ орудіе преступленія!’ — такъ сказалъ онъ, указывая на небольшой предметъ, лежащій въ данную минуту передъ вашимъ лицомъ, почтенные судьи. Нельзя отрицать, что это — одно изъ наиболе мткихъ, остроумныхъ и категорическихъ умозаключеній, которыя когда-либо были произнесены устами достойнаго обвинителя въ семъ прибжищ правосудія и истины. А посему, мн кажется, я не могу сдлать ничего лучшаго и полезнйшаго для дла моихъ кліентовъ, какъ обратить на это ваше милостивое вниманіе и повторить:

— Господа судьи! Вотъ передъ вами орудіе преступленія!

И свободнымъ величественнымъ жестомъ онъ протянулъ руку по направленію къ столу, указывая на палочку.

Присутствующіе какъ-то безпокойно зашевелились, какъ будто эта, сурово протянутая рука коснулась ихъ груди.

А прокуроръ уставился на защитника мутнымъ, неувреннымъ взглядомъ.

— Что же это онъ, душечка? Смется надо мной, что ли? Да ему-то, адвокату, вдь, прокурорскую рчь разбивать слдуетъ! Да, вдь, онъ на то и поставленъ! А онъ-то, посмотри-ка, душечка ты моя, самъ такъ говоритъ, словно бы онъ прокуроромъ былъ!

И онъ неспокойно заворочался въ кресл и чмокнулъ губами.

— Я вижу, вы тронуты, господа судьи,— произнесъ, между тмъ, защитникъ, тряхнувъ головою.— Благоволите, милостивые государи мои, успокоиться!

‘Сіе орудіе преступленія не есть ни топоръ, ни даже ни ножикъ или долото, это — простая… нтъ, я ошибаюсь!.. это закривленная палка! Палка, которой всякій можетъ открыть дверь каждой полсской хаты, вкладывая ее, эту палочку въ отверстіе и поднимая деревянную скобку, которою дверь запирается изнутри. Не угодно ли вамъ знать господа судьи, какая рука, какая сила дйствовала этимъ преступнымъ орудіемъ?

Онъ повернулся, схватилъ Устима за плечо, завернулъ рукава его заплатанной свитки и грубой недобленной рубахи, и, обнаживъ тонкую, какъ втвь, руку мальчика, воскликнулъ громко, нсколько даже громче, чмъ допускало приличіе въ присутствіи такого почтеннаго собранія:

— Вотъ она, эта могучая рука!

Но въ то же мгновеніе онъ быстро повернулся къ мальчику и, указывая на красные пузырьки, покрывавшіе его тонкую руку, сдавленнымъ голосомъ спросилъ:

— Это що?

— Это? Пруссаки скусали!— съ полнйшимъ равнодушіемъ отвтилъ Устамъ.

Въ глазахъ адвоката загорлся мрачный огонекъ, взоръ его впился въ исхудалое личико ребенка, съ глубины души поднялись и заговорили въ немъ полузабытыя, противорчивыя чувства… Черезъ нсколько мгновеній онъ овладлъ собой, едва замтная улыбка промелькнула на его губахъ.

— Простите, почтенные судьи!— произнесъ онъ, повернувшись къ къ столу, равнодушнымъ, но слегка дрожавшимъ голосомъ: — я испугался. Быть можетъ, я кого-нибудь изъ васъ тоже испугалъ? Простите! Мн показалось, что этотъ ребенокъ внесъ намъ сюда какую-нибудь болзнь… заразу… Но нтъ! Тутъ только нужда! Не что иное, милостивые государи мои, какъ нужда, великая, грозная нужда!

Онъ выпустилъ руку мальчика, поклонился и, сдлавъ нсколько неровныхъ, медленныхъ шаговъ къ своему мсту, слъ, мелкія капли пота выступили на его высокомъ, полысвшемъ лбу.

Странное дло! Голова его уже не перекидывалась съ одного плеча на другое, онъ держалъ ее прямо и твердо, широко открытые глаза -его глядли куда-то въ даль, тонкія губы были сжаты и суровы. Ничто не напоминало въ немъ въ эту минуту оффиціальнаго адвоката.

Вдругъ, среди глубокой тишины, водворившейся въ зал, послышался слабый, жалобный пискъ собаки.

Самый младшій изъ мальчиковъ вздрогнулъ, раскрылъ ротъ и поднялъ къ окну свои большіе голубые глаза.

— Козырекъ… Козырекъ это — крикнулъ онъ пронзительнымъ дтскимъ голоскомъ.— Козырекъ завывае…

Онъ сдлалъ-было шагъ впередъ, хотлъ идти… онъ не видлъ и не слышалъ ничего, онъ хотлъ сейчасъ туда, къ Козырьку. ‘Козырекъ завывае!’

Но Бенедысь вмигъ задержалъ его за рукавъ его срой рубашонки. Внимательно наблюдавшій за всмъ, Бенедысь вдругъ замтилъ, что цпь на груди предсдателя зашевелилась, а вслдъ затмъ зашевелился и его гладко выбритый подбородокъ: предсдатель что-то говорилъ. Бенедысь даже очень хорошо разслышалъ, что онъ говорилъ: онъ спрашивалъ фамилію порывавшагося къ Козырьку мальчика.

— Хведось! Хведось Пыптюкъ!— ршительно промолвилъ онъ.

Предсдатель просмотрлъ бумаги.

— Какъ же это Пыптюкъ? Да вдь этой фамиліи нтъ въ протокол!

Сидвшій подл него секретарь, слегка наклонивъ голову, придвинулъ къ себ бумаги, тоже просмотрлъ ихъ и поднялъ брови: ни о какомъ Хведос Пыптюк тамъ не было и рчи. Предсдатель вторично спросилъ мальчика, какъ его зозутъ.

Но мальчикъ даже и не думаетъ, что дло касается его. Все прозрачнй, все серебристй длаются его широко раскрытые глаза: посинвшія губы дрожатъ отъ сдерживаемаго плача. Одна мысль, одно желаніе наполняютъ въ эту минуту это маленькое созданіе: хотлось бы ему пойти туда, на эту темную улицу, откуда доносится жалобный вой собаки, туда, на этотъ воющій втеръ, на рзкій дождь, вотъ такъ прямо, какъ онъ стоитъ, въ своей изношенной срой рубашенк, безъ, застежекъ, съ открытой грудью, ему бы хотлось прижаться къ мокрой шерсти, къ мохнатой голов воющей собаченки.

— Козырекъ это… Козырекъ завывае!..

— Хведось, Хведось Пыптюкъ!— все смлй и смлй толкуетъ, между тмъ судьямъ Бенедысь. Онъ отлично чувствуетъ себя.— И чего это тамъ на деревн болтали: судъ! судъ! Мать плакала, отецъ на прощанье, отъ пущей жалости, влпилъ ему три тумака въ спину, а тутъ, гляди, и ничего страшнаго! Не бьютъ, не ругаютъ, сидятъ себ такъ тихо, красиво. А тамъ о сыр да масл — ни слова, почитай! Вонъ и того не знаютъ, какъ этого дурня Хведося звать.

И онъ засмялся въ руку тмъ тихимъ быстрымъ смшкомъ, какимъ уже съ самаго дтства, умютъ смяться только полщуки.

Если бы волчата въ лсахъ смялись, они бы наврно выглядывали именно такъ, какъ выглядывалъ въ эту минуту Бенедысь.

— Ну, такъ какъ же?.. Ошибка тутъ? А?… спросилъ предсдатель, начиная горячиться.

Секретарь въ отвть только поднялъ брови и развелъ руками.

— А тебя какъ зовутъ?— вдругъ обратился предсдатель къ Бенедыею.

Мальчикъ былъ на седьмомъ неб, глаза его такъ и блестли отъ. радости. Разспросы предсдателя приводили его въ восторгъ. Онъ выдвинулся изъ группы товарищей и смло отвтилъ:.

— Тихобай!

— Бенедиктъ Гуцъ написано въ протокол! Что жъ это ты? А?

Бенедысь сдлалъ еще шагъ впередъ. Онъ нисколько не стснялся передъ всми этими господами, словно это для него были свои люди.

— Несторъ Сирычъ — это батько! Гуцъ, та Сирычъ, та Несторъ! А що Бенедысь, та Тихобай — это я!— растолковалъ онъ и ударилъ себя въ грудь своимъ маленькимъ кулачкомъ.

Чрезвычайно довольный собою, онъ съ гордостью оглянулся вокругъ. Ишь, гд они! Стоятъ тамъ, словно телята въ хлву! А онъ-то, онъ передъ самимъ столомъ, передъ самими господами!

Онъ проглотилъ слюну, выпрямился, опустилъ руки по швамъ, сдвинулъ свои босыя ноги, по примру стоявшаго на порог солдата.

— Такъ какъ же тебя зовутъ?— снова спросилъ предсдатель, пожимая плечами.— Сирычъ, Гуцъ или Тихобай? Такъ и отца твоего звать Тихобай? А?..

Мальчикъ даже покраснлъ отъ радости, что еще не конецъ его торжеству.

Въ зал водворилась тишина. Предсдатель, потерявъ всякую надежду добиться какого-нибудь толку отъ мальчика, раздосадованный услся въ кресло.

Между тмъ, защитникъ, въ продолженіе всей этой сцены, съ нескрываемымъ раздраженіемъ сидлъ за своимъ столикомъ, перекинувъ голову на плечо, онъ оперся локтемъ на колно и дергалъ свою темную, рдкую бородку. Когда предсдатель слъ, онъ медленно поднялся съ своего мста и, не переставая подергивать бородку, скромно опустилъ глаза и произнесъ сухимъ равнодушнымъ голосомъ:

— Не мшаетъ принять къ свднію, почтенные гг. судьи, что народъ въ этой мстности обыкновенно носитъ боле, чмъ одну фамилію.

И, сказавъ это, онъ вдругъ поднялъ голову и, быстро взглянувъ въ лицо ребенку, спросилъ его просто, по мужицки:

— А какъ тебя зовутъ по батьк, э?

Мальчикъ, точно по команд, повернулся къ нему. Яркій румянецъ выступилъ на его личик, что-то близкое, что-то родное почуялъ онъ въ этомъ вопрос.

— Бенедысь Гуцъ!— откликнулся онъ тоненькимъ, но внятнымъ голосомъ.

— А въ ‘канцеляріи’ какъ тебя записали?— продолжалъ спрашивать защитникъ, все съ тмъ же мужицкимъ акцентомъ.

— Бенедысь Сирычъ!— тотчасъ же отвтилъ малышъ.

— Добре!— воскликнулъ защитникъ.— А на деревн какъ тебя дразнятъ?

— Бенедысь Тихобай!— выпалилъ мальчикъ, въ восторг, что его, наконецъ, хорошо поняли.

Предсдатель всталъ, обвелъ глазами присутствующихъ и, посл минутнаго молчанія, приступилъ къ резюмированію дла. Вс взгляды обратились на него.

Это былъ еще молодой, высокій, красивый брюнетъ, туго стянутый мундиръ красиво облегалъ его стройную фигуру, волосы на голов у него было коротко острижены, лобъ высокій и какъ будто покатый съ небольшой горбинкой носъ съ тонкими раздувающимися ноздрями, небольшіе усики, взглядъ быстрый и холодный.

По происхожденію онъ, вроятно, былъ грузиномъ или черкесомъ такъ можно было, по крайней мр, судить по характернымъ чертамъ его лица, красивымъ продолговатымъ глазамъ съ темными, словно загорвшими вками и матово-смуглой кож.

Голосъ у него былъ металлическій и нсколько сухой, но сильный и выразительный, онъ говорилъ не спша и какъ бы сдержанно. Заложивъ одну изъ своихъ длинныхъ худыхъ нервныхъ рукъ за бортъ мундира, онъ длалъ другою легкіе, изящные жесты, придававшіе словамъ его необыкновенную убдительность и силу.

Это былъ одинъ изъ тхъ ораторовъ, которые сразу овладваютъ своими слушателями неотразимой силой логики и безпристрастія.

Сила его рчи съ первыхъ же словъ сказалась на господахъ присяжныхъ Весь ихъ прежній дилеттантизмъ исчезъ куда-то безслдно, вниманіе обострилось, разсянныя мысли сосредоточились, даже панъ еронимъ забылъ о поджидавшихъ его впереди у Фромма щук и вист.

Онъ съумлъ придать своей рчи такую ловкость и стройность, такую строгую систему, что только теперь они почувствовали себя настоящими судьями, твердыми, непоколебимыми жрецами истаго правосудія. Главное то, что самый фактъ, самая суть дла встала передъ ними ясно, прямо, во всей своей нагот, отдленная отъ именъ, лицъ, мстъ и предметовъ.

Исходнымъ пунктомъ, за который крпко держались и ораторъ, и присяжные, явился совершившійся фактъ: кража. Пунктъ этотъ, очищенный отъ всего посторонняго, словно выросъ и образовалъ родъ возвышенія, съ котораго можно было обозрвать все поле ботвы. И ораторъ, какъ искусный стратегъ, развернулъ передъ слушателями вс обстоятельства факта въ вид узкой фронтовой линіи, поражавшей стройностью и силой. Не успли они, однако, еще окинуть ее, какъ слдуетъ, взглядомъ, какъ вдругъ она тутъ же раздлилась на двое, на правое и лвое крыло: за кражу обыкновенную и кражу со взломомъ. И въ то же мгновеніе съ обоихъ фланговъ посыпались частые, ловкіе, мастерскіе удары, въ воздух засверкали мечи, а господа присяжные были ослплены и очарованы.

И вотъ теорія кражи обыкновенной предстала предъ ихъ глазами въ вид стны, а теорія кражи со взломомъ — въ вид грозной, непобдимой арміи. И чмъ дальше лилась рчь предсдателя, тмъ больше и больше, тмъ глубже и глубже становилось разстояніе между этими двумя понятіями. Изъ небольшого углубленія образовался ровъ, изъ рва — непроходимая пропасть.

И господа присяжные сами были глубоко изумлены, какъ это они когда-либо могли смшивать два такихъ различныхъ, такихъ далекихъ одно отъ другого понятія. Но не долго оставилъ ихъ ораторъ и подъ этимъ впечатлніемъ. Онъ снова заговорилъ, сдлалъ легкое, едва замтное движеніе рукой, и въ ту же минуту каждое изъ обоихъ крыльевъ распалось, въ свою очередь, на двое, образуя правильный четыреугольникъ: какъ кража обыкновенная, такъ и кража со взломомъ можетъ быть совершена или въ одиночку, или сообща. Тутъ предсдатель развернулъ передъ очарованными слушателями все свое ослпительное ораторское искусство, разбирая теорію преступныхъ сотрудничествъ, эту одну изъ самыхъ блестящихъ статей уголовнаго закона.

Главная причина того сильнаго вліянія, которое рчь его производила на аудиторію, заключалась въ ея необыкновенной простот, отсутствіи всякой запутанности или двусмысленности. Основныя черты обоихъ видовъ преступленія были ясно и точно обозначены, строго-математически распредлены. Какъ легкая, развваемая втромъ въ разныя стороны, хоругвь, колебалось предположеніе въ сторону преступленія единичнаго лица, между тмъ какъ ршеніе въ пользу престуиленія кооперативнаго, стояло твердо и непоколебимо, какъ побдное знамя. Роковой четыреугольникъ замкнулся на глазахъ присяжныхъ: посреди него зіяла пропасть.

Неизвстно, видли ли ее присяжные, но врно только то, что новая точка зрнія открылась передъ ними, что доля силы и непосредственности самаго оратора передалась и имъ. Вс вншнія чувства ихъ достигли величайшей степени напряженія. Съ неимоврной быстротой слдили они за каждымъ словомъ оратора, ловили каждый звукъ, каждый изгибъ его голоса.

И все это дло представляется имъ теперь совершенно явно. Вещественное доказательство виновности подсудимыхъ — закривленная палочка, дйствительно является теперь въ ихъ глазахъ какъ бы замной ключа, который взламываетъ чужіе замки и открываетъ чужія двери, въ ея шероховатости они усматриваютъ надрзы, которые умышленно были вырзаны затмъ, чтобы врне пробраться къ чужому добру. И когда ораторъ, въ пылу доказательства, сдлалъ легкій жестъ, какъ бы поворачивая этотъ ключъ въ замк, господа присяжные ясно разслышали зловщій лязгъ его и трещаніе поднимавшейся скобки.

Сами обвиняемые являются теперь передъ ними въ совершенно иномъ свт. Это уже не кучка забитыхъ, несчастныхъ ребятишекъ, но цлая воровская шайка, организованная спеціально для преступныхъ цлей, предусмотрнныхъ кодексомъ уголовныхъ законовъ. Это уже не голодные деревенскіе пастухи, пасущіе вмст гусей и телятъ, которыхъ пустота въ желудкахъ и раздражающій запахъ свжаго сыра навели на такой нечестный поступокъ, нтъ, это — опасная для общественнаго спокойствія банда малолтнихъ бродягъ, возможность собираться вмст въ одно и то же время, и въ одномъ и томъ же мст, являлась для нихъ слишкомъ даже удобнымъ средствомъ для того, чтобы подробно обдумать свой преступный планъ.

Все, что было до сихъ поръ сдлано какъ для обвиненія, такъ и для защиты подсудимыхъ, было забыто: превосходная рчь искуснаго оратора поглотила умы слушателей и совершенно изгладила изъ ихъ памяти впечатлніе рчей прокурора и защитника. Не усиливая обвиненія, не разбивая защиты, не затрагивая личностей, предсдатель какъ будто обходилъ самое дло, онъ развивалъ лишь принципы примнимаго въ данномъ случа закона.

Это блестящее ‘rsum’, вращавшееся, къ несчастью, исключительно въ сфер абстракціи, безстрастное, сухое, казалось, было скоре научной диссертаціей, чмъ изложеніемъ разбираемаго дла, а кучка бдныхъ оборванныхъ мальчиковъ играла здсь роль abc или xyz, которые приводятся лишь для рельефности доказательства, но которые сами по себ не имютъ никакого значенія для выводовъ доказываемаго положенія.

Это безстрастіе сообщилось и господамъ присяжнымъ, охраняя ихъ т возможной опасности предаться впечатлніямъ дйствительности. Суровый безплотный духъ закона обдалъ своимъ холоднымъ дыханіемъ всю эту огромную пустую залу.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Въ заключеніе своей рчи, предсдатель нашелъ нужнымъ указать присяжнымъ т параграфы законовъ, подъ которые подводятся различныя категоріи преступленій противъ чужой собственности. Совершилъ ли кражу человкъ взрослый или малолтній, совершилъ ли ее одинъ человкъ или цлая шайка, наконецъ, совершена ли кража обыкновенная или кража со взломомъ — степени наказаній въ каждомъ случа бываютъ неодинаковы. Послдняя, т. е. кража со взломомъ, принадлежитъ къ категоріи тяжелыхъ преступленій и, даже совершенная малолтними, грозитъ заключеніемъ до двухъ лтъ.

Онъ кончилъ. Продолжавшаяся около получаса рчь нисколько не утомила его: онъ былъ такъ же бодръ и такъ же холоденъ, какъ и тогда, когда начиналъ ее. На гладкомъ узкомъ лбу его не появилось ни одной морщинки, золотистые зрачки его прекрасныхъ продолговатыхъ глазъ не загорлись, но и не потемнли. Только движенія его худой, длинной руки сдлались боле рзкими и боле нервными, только голосъ сталъ нсколько боле сухимъ и твердымъ.

Судьи поднялись изъ-за стола и направились въ смежную комнату, для формулированія вопросовъ, которые слдовало поставить присяжнымъ. Торжественно, медленно, чинно шли они одинъ за другимъ, соотвтственно чину и званію.

Защитникъ провожалъ ихъ своей обычной улыбкой, прокуроръ усплъ уловить ее и, добродушно покачавъ головою, пробормоталъ про себя:

— Такъ у него, душечки, таки прокурорская мина? а?..

По удаленіи судей, вс въ зал вздохнули свободне, поднялись, зашевелились, выпрямили согнутыя спины. Тихое перешептываніе поднялось на скамь свидтелей, словно легкій втерокъ, быстро проносящійся по полю, берестяная табакерка снова выглянула изъ кармана чьего-то сюртука. Но старичокъ служитель уже держалъ въ рукахъ свою и, потряхивая головою, поочередно потчивалъ сидвшихъ, присоединяясь отчасти такимъ образомъ къ ихъ компаніи. Табакъ былъ лихой, чортъ знаетъ, чмъ заправленный, и потому они благосклонно отнеслись къ старику и то тотъ, то другой отодвигался, уступая ему мсто.

Защитникъ, повидимому, скучалъ, сидя за своимъ столикомъ, даже, пожалуй, и задремалъ. Но это только казалось служителю, который видлъ, какъ онъ сидлъ недвижимо, опершись на руку головою. Неподвижный взглядъ его впился въ кучку стоявшихъ передъ нимъ дтей, широко раскрытые глаза его казались совершенно прозрачными, столько безнадежной, безпредльной грусти сквозило въ нихъ! Такъ пусты и унылы безбрежные песчаники, на которыхъ ничего не растетъ, ни даже полынь, ни даже царскій скипетръ. Одно лишь солнце, знойное, палящее, ослпительно яркое солнце ходитъ надъ ними и выжигаетъ послднюю долю земной влаги, послднюю долю живительной свжести.

‘Судъ идетъ!’ вдругъ раздалось въ зал.

Защитникъ вздрогнулъ, словно пробудившись отъ сна.

Вс встали.

‘Судъ идетъ… Судъ… Судъ идетъ…’ послышались голоса.

Мальчики вытянулись къ дверямъ и разинули рты.

Въ зал настала какая-то особенная, торжественная тишина. Дотол здсь чувствовался разладъ, сомнніе и непримиримость, дотол здсь было ни то, ни се: въ воздух вяло чмъ-то угрожающимъ, какой-то карающей мстительностью.

Судъ идетъ, съ нимъ идетъ правосудіе, свтъ и умиротвореніе. Преступленіе получитъ достойное наказаніе, справедливость восторжествуетъ.

Въ большой пустой зал уже не ветъ холоднымъ дыханіемъ суроваго закона, она вся залита яркимъ свтомъ торжествующей правды.

— Судъ идетъ!

Судьи поспшно занимаютъ свои мста за столомъ, предсдатель не садится. Въ его красивой рук шелеститъ небольшая четвертушка бумаги, на которой написаны вопросы.

Ихъ всего два. Первый: слдуетъ ли признать кражу, совершенную подсудимыми, при извстныхъ, обременяющихъ вину, обстоятельствахъ, кражей обыкновенной? Второй: слдуетъ ли признать ее кражей со взломомъ?

Громко и отчетливо прозвучали въ большой зал эти простыя, безстрастныя слова.

Защитникъ съеживается, закидываетъ голову назадъ и зажмуриваетъ глаза. Слова эти кажутся ему блескомъ меча, занесеннаго твердой и сильной рукой.

Но въ эту послднюю ршительную минуту правосудіе, держащее этотъ мечъ, оказывается добрымъ и сострадательнымъ. Оно не закрываетъ передъ подсудимыми пути для защиты: оно оставляетъ за ними послднее слово.

Пусть въ ушахъ присяжныхъ, когда имъ придется выбирать между ‘да’ и ‘нтъ’, звучитъ еще этотъ робкій, дрожащій, молящій голосъ! Пусть передъ глазами ихъ еще стоитъ этотъ взглядъ, ищущій въ ихъ груди теплаго человческаго чувства!

Въ виду этого прекраснаго права, предсдатель громко и внятно спросилъ: не желаютъ ли подсудимые сказать еще что-нибудь въ свое оправданіе?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Господа присяжные удалились для совщаній.

Собственно говоря, здсь не о чемъ было и совщаться. Дло было ясно: совершена кража при извстныхъ обстоятельствахъ. Но у нкоторыхъ все-таки возникали сомннія. Убытокъ не великъ, ребята глупые, вдь примнять къ нимъ строгіе параграфы наказаній — то же, что пушкой мухъ убивать. Слыханное ли дло, чтобы похищеніе фунта масла и трехъ сыровъ назвать грабежомъ. Неужели съ этакой палочкой можно взломать что-либо?

Мннія раздлились. Боле пассивные умы еще находились подъ вліяніемъ блестящей абстрактной рчи предсдателя, но боле самостоятельные успли уже стряхнуть съ себя это вліяніе.

Только панъ еронимъ все еще не могъ принять окончательнаго ршенія. Но такъ какъ онъ очень торопился на ужинъ и на вистъ, то вдругъ присоединился къ первой категоріи w составилъ большинство. Чего тамъ еще возиться съ этими нищими!

Вдь очевидно и ясно, какъ Божій день, что разъ двери были заперты, а оказались открытыми, то тутъ былъ взломъ. Опять-таки, если изъ-за отпертыхъ такимъ образомъ дверей были украдены сыры и масло, то это кража со взломомъ. Чего тутъ больше!

Посл такого, столь яснаго и категорическаго умозаключенія, еще одинъ голосъ оторвался отъ меньшинства и перешелъ къ большинству. Это былъ сосдъ и пріятель, а теперь, у Фроима, и партнеръ пана еронима, который счелъ лучшимъ не отставать отъ друга.

Въ зал раздался звонокъ. Присяжные выносили вердиктъ.

На первый вопросъ — большинство голосовъ отвтило ‘нтъ’, на второй — то же большинство отвтило ‘да’.

Преступленіе было признано кражей со взломомъ.

Пер. съ польскаго.

‘Міръ Божій’, No 1, 1898

СО ВЗЛОМОМЪ.

Читайте также: