Наша лошадь.
Наша лошадь.
Разсказъ.
Маріи Конопницкой.
Маріи Конопницкой.
* * *
Наша лошадь, Конопницкая Мария, Год: 1902
Время на прочтение: 32 минут(ы)
Началось это со старой кровати, на которой мы спали втроемъ. Отецъ въ этотъ день почему-то вернулся съ рки злой и, усвшись на лавк, подперъ голову рукой. Мать два раза спросила его, что съ нимъ, но онъ молчалъ и только на третій вопросъ отвтилъ, что работа по перевозк гравія кончилась и наша лошадь будетъ возить только песокъ. Услышавъ это, Фелька толкнулъ меня въ бокъ, а мать тихо застонала.
Отецъ вечеромъ собирался итти за докторомъ, но почему то не пошелъ. Онъ въ раздумьи ходилъ по комнат, осматривалъ всю нашу обстановку и, наконецъ, остановившись передъ матерью, сказалъ:
— Зачмъ, Анюта, мальчикамъ кровать? Вдь сплю же я на полу, почему бы имъ не спать такъ же?
Мы съ Фелькой переглянулись, въ его срыхъ глазахъ блеснули дв золотыя искры. И въ самомъ дл, зачмъ намъ кровать, приходится только присматривать за Петрусемъ, чтобы онъ не свалился.
— Айда! Похали!— крикнулъ Фелька, и прежде чмъ мать успла отвтить, мы уже стащили съ кровати на полъ снникъ и Фелька началъ кувыркаться на немъ.
Однако, когда мы стащили снникъ съ кровати, оказалось, что въ ней не достаетъ двухъ досокъ и что одинъ бокъ ея совершенно отстаетъ. Увидвъ это, старьевщикъ, котораго отецъ веллъ призвать, не захотлъ даже и разговаривать о кровати. Вынутыя было мдныя деньги онъ положилъ обратно въ мшечекъ, завязалъ его и спряталъ у себя за пазухой. Отецъ уступилъ ему сначала пять, затмъ десять и, наконецъ, пятнадцать копекъ, но торговецъ заупрямился. Только изъ сней онъ опять вернулся и предложилъ на 45 копекъ меньше, чмъ давалъ прежде, если отецъ дастъ ему въ придачу подушку.
Отецъ въ нершительности посмотрлъ на насъ и на мать: старьевщикъ давалъ всего одинъ рубль и 65 копекъ.
— Ну, что же, ребята,— спросилъ, наконецъ, отецъ.— Обойдетесь вы безъ подушки, пока мать хвораетъ?
— Почему бы нтъ?!— взвизгнулъ Фелька сдавленнымъ голосомъ: онъ какъ разъ стоялъ на голов и, не измняя положенія, швырнулъ подушку на середину комнаты. Петрусь подхватилъ ее и бросилъ на Фельку, Фелька на меня, а у меня уже вырвалъ ее старьевщикъ, боясь, что мы разорвемъ ее.
— Только безъ наволочки!— слабымъ голосомъ отозвалась мать.
Мы немедленно выхватили подушку у торговца, державшаго ее уже подъ мышкой, и стащили съ нея наволочку.
Но тутъ оказалось, что подушка въ одномъ углу распорота и что изъ дыры сыпятся перья. Тогда старьевщикъ снова отказался дать рубль шестьдесятъ пять копекъ, а давалъ только рубль сорокъ.
Торговались они съ отцомъ, торговались и, наконецъ, сошлись на двухъ рубляхъ, при чемъ отецъ долженъ былъ дать въ придачу еще наше одяло.
Отецъ взглянулъ на мать. Она была такъ слаба и блдна, что, лежа навзничь, съ глубоко запавшими глазами, казалась мертвою.
— Анюта?… прошепталъ отецъ вопросительно, но она закашлялась и не могла ничего отвтить.
— Намъ не надо одяла!— заговорилъ Фелька.— Приходится только драться изъ-за него каждую ночь, вотъ и Вицекъ то же скажетъ…
— Правда, правда!— подтвердилъ я поспшно.— Каждую ночь приходится драться изъ-за него, потому что оно сползаетъ…
Тмъ временемъ старьевщикъ уже свернулъ одяло и положилъ его подъ мышку. Мы съ торжествомъ выбжали за нимъ во дворъ.
— Знаете что?— крикнулъ Фелька мальчикамъ, игравшимъ тамъ въ бабки.— Старьевщикъ купилъ нашу кровать, одяло и подушку. Теперь мы будемъ спать на снник.
— Нашелъ чмъ хвастать!— возразилъ блдный Юзекъ, жившій у портного въ лвомъ флигел.— Я уже два года сплю у мастера на земл и даже безъ снника.
Это насъ поразило. Такой способъ спать оказывался, повидимому, не нашимъ изобртеніемъ.
Въ этотъ день у насъ былъ докторъ, и я цлыхъ два раза бгалъ въ аптеку, потому что матери опять стало хуже. Вечеромъ мы едва могли дость картофель, такъ намъ хотлось поскоре попасть на снникъ, который мы положили въ углу за печкой. Фелька, тотъ даже съ хлбомъ въ рукахъ сталъ на колни для молитвы и, безпрестанно оглядываясь на снникъ, въ одну минуту пробормоталъ ‘Отче нашъ’ и ‘Богородицу’, такъ что я еще не усплъ начать, а онъ уже билъ себя въ грудь съ такимъ усердіемъ, что эхо гудло по всей комнат, и, снявъ съ себя одну только куртку, легъ возл самой печки. Откровенно говоря, я самъ думалъ лечь возл нея, но мн не хотлось заводить ссору съ Фелькой, поэтому я далъ ему подзатыльника и легъ у стны, а Петруся мы уложили посредин. Сначала мн показалось, что голова моя куда-то падаетъ, потому что я привыкъ къ подушк, но потомъ я подложилъ подъ голову локоть, и это оказалось очень удобнымъ.
— Чмъ же я васъ укрою, ребятишки?— проговорилъ отецъ, глядя, какъ мы жмемся другъ къ другу. Онъ оглянулся по комнат, снялъ съ гвоздя свой синій плащъ и бросилъ его намъ.
Мы отъ удовольствія завизжали и сейчасъ же засунули руки въ рукава. Петрусь только пищалъ, не умя попасть въ нихъ, но мы закрыли его съ головою пелериной плаща, и онъ затихъ. Прежде чмъ лечь, отецъ еще разъ подошелъ къ намъ.
— Ну что же, тепло вамъ, мальцы?— спросилъ онъ.
— Мн тепло,— отвтилъ я изъ-подъ плаща.
— А мн-то какъ тепло, — крикнулъ Фелька, — просто даже жарко.— При этомъ онъ выставилъ наружу свои длинныя худыя ноги, желая показать, какъ мало онъ заботится объ одял.
И въ самомъ дл, отъ печи на насъ шло пріятное тепло, потому что отецъ въ сумерки ходилъ за коксомъ, развелъ огонь и готовилъ для матери чай.
Мы скоро заснули. Но подъ утро сразу стало очень холодно. Я потянулъ плащъ къ себ. Фелька съежился было во сн, но потомъ и онъ сталъ тянуть къ себ плащъ, а такъ какъ я не уступалъ — вдь ему возл печи было тепле, чмъ мн — то онъ самъ старался залзть поближе ко мн.
Придвигаясь, онъ должно быть придавилъ Петруся, потому что тотъ вдругъ запищалъ, а потомъ и совсмъ разревлся.
Мать тихо застонала.
— Филиппъ, Филиппъ!— проговорила она слабымъ голосомъ.— Посмотри-ка, что съ мальчиками. Петрусь отчего то плачетъ..
Но отецъ не просыпался.
— Дти!— отозвалась снова мать.— Почему Петрусь плачетъ?
— Это все Фелька!— отвтилъ я.
— Неправда, мама, это все Вицекъ!— запротестовалъ онъ соннымъ голосомъ.
Мать застонала еще тише и такъ какъ Петрусь не переставалъ плакать, она съ трудомъ поднялась съ постели, взяла его на руки и перенесла къ себ на кровать. Намъ сразу стало просторне: Фелька хватилъ меня кулакомъ въ бокъ, я отвтилъ ему тмъ же и, повернувшись затмъ другъ къ другой спиной, мы отлично проспали до самаго утра.
Спустя два дня снова пришелъ старьевщикъ. Его никто не звалъ, но по его словамъ онъ явился просто такъ, изъ вжливости, справиться о здоровьи матери. Онъ расхаживалъ по комнат и осматривалъ шкафъ и стулья. Однако отецъ былъ сердитъ и не хотлъ разговаривать съ нимъ.
На другой день онъ опять явился. Въ этотъ день намъ дали въ обдъ только картофель съ солью, приправы не было никакой, хлбъ тоже весь вышелъ, и Петрусь пошелъ въ пріютъ безъ завтрака. Отецъ веллъ мн приготовить мшокъ для углей, услышавъ это, Фелька толкнулъ меня въ бокъ: у насъ въ комнат было очень холодно, а вдь это значило, что будетъ тепло, при этой мысли мы разсмялись. Я стоялъ давно уже наготов, но отецъ, повидимому, забылъ объ угляхъ. Сидя на постели матери, онъ задумчиво пощипывалъ усы. Я кашлянулъ разъ, онъ даже не глянулъ въ сторону. Я повторилъ свой пріемъ, и онъ посмотрлъ въ мою сторону, словно не видя меня. А тутъ какъ разъ пришелъ старьевщикъ и сталъ прицниваться къ шкафу.
Переступая съ ноги на ногу, я еще немного обождалъ, но мн было не въ моготу ждать: вода возл колодца замерзла и Фелька уже скользилъ по льду, мн тоже хотлось скоре попасть туда, поэтому я рискнулъ кашлянуть третій разъ. Какъ повернется отецъ, какъ стукнетъ кулакомъ объ столъ! Я въ одно мгновеніе очутился въ сняхъ, чуть было не свалившись на порог. Немного погодя, вышелъ и старьевщикъ и поманилъ пальцемъ еврея съ противоположной стороны улицы. Въ то же время меня позвалъ отецъ, дрожащими руками отсчиталъ восемь копекъ и веллъ бжать за углемъ.
Когда я вернулся, старьевщикъ съ другимъ евреемъ выносили шкафъ. Отецъ загородилъ собою дверь, чтобы впустить поменьше холоду, а мать повернула голову къ стн и тихо плакала.
Удаленіе шкапа изъ угла, гд онъ, насколько мы помнили, стоялъ всегда, открыло намъ новые горизонты. Мы присли среди накопившагося подъ нимъ сора и принялись за раскопки. Фелька нашелъ жестяную пуговицу, которую онъ тотчасъ же пришилъ къ рукаву своей куртки, а я выцарапалъ изъ щели прутикомъ большую заржавленную иглу и божью коровку съ подобранными ножками и сломаннымъ крыломъ. Мы стали дышать на нее, но она оказалась мертвою.
При каждомъ изъ этихъ открытій мы радостно взвизгивали и отецъ никакъ не могъ засадить насъ за кашу, сваренную имъ для насъ къ обду. Наконецъ мы все перетрясли и, убдившись, что въ углу уже нтъ никакихъ сокровищъ, вымели остальной мусоръ въ сни.
Теперь только я замтилъ, что въ томъ мст, гд стоялъ шкафъ, стна была бле, чмъ во всей остальной комнат. Я подлился этимъ открытіемъ съ Фелькой, а такъ какъ и мать тоже съ грустью глядла въ уголъ, гд стоялъ шкафъ, то отецъ всталъ изъ-за стола, отыскалъ въ сундук два гвоздя и, вбивши ихъ въ стну на свтломъ пятн, повсилъ на нихъ праздничное, коричневое платье матери, а также и другое, синее, будничное. Затмъ онъ покрылъ ихъ платкомъ и подсунулъ его съ боковъ. Это выглядло очень хорошо, а Фелька и Петрусь сейчасъ же начали играть въ прятки, пользуясь платьями.
Матери за это время стало хуже. Докторъ веллъ ей сть свжее мясо и хорошій супъ. Хотя она плакала изъ-за этого расхода и насколько могла мшала отцу, все же я около недли ежедневно бгалъ къ мяснику, покупая у него иногда цлыхъ полъ-фунта мяса.
А старьевщикъ уже настолько привыкъ къ намъ, что безъ зова приходилъ каждый день, чтобы хоть въ дверь заглянуть. Даже Гультай, собака сторожа, уже не лаялъ на него. Посл шкапа старьевщикъ купилъ у насъ четыре стула, отдланныхъ подъ орхъ, на которыхъ мы сидли во время обда. При продаж этихъ стульевъ намъ была потха: торговецъ могъ нести самъ только два стула, остальные два мы съ Фелькой несли до Ординацкой улицы.
Держа стулья на головахъ, мы шли по самой средин улицы, а Фелька такъ громко кричалъ: ‘берегись! берегись!’ что даже извозчики останавливались. Старьевщикъ остался очень далеко позади, хотя и бжалъ изо всхъ силъ, выкрикивая, что мы разбойники, бездльники и еще какія-то фантастическія существа. На Ординацкой улиц мы вдругъ начали барабанить по стульямъ. Люди сбгались, думая, что идутъ фокусники. Тутъ еврей, наконецъ, догналъ насъ и, увидвъ сборище, образовавшееся возл насъ, схватился за бороду. Чтобы только избавиться отъ насъ, онъ далъ намъ три гроша, и мы ушли домой.
Это путешествіе намъ страшно понравилось, и мы стали безпрестанно спрашивать, не надо-ли отнести что-нибудь.
Особенно отличался своими выдумками Фелька. Вернувшись изъ пріюта, онъ начиналъ ходить по комнат, заложивъ руки за спину, и какъ оцнщикъ осматривалъ вс углы.
— Отецъ, не продать-ли котелокъ? А то можетъ быть корыто или часы?
— Убирайся ты!— оборвалъ его отецъ, который теперь всегда почти былъ грустный и сердитый.
— Ну, что ты мелешь, Фелька!— проговорила мать своимъ слабымъ голосомъ.— Этакъ ты готовъ, пожалуй, и душу въ тл продашь!
Мы съ Петрусемъ также рзко протестовали.
— Ну вотъ! Продать котелокъ!.. Еще что выдумаешь!.. Въ чемъ же мы будемъ варить кашу или картошку?
— А то часы!..— прибавилъ возмущеннымъ тономъ Петрусь.— Какъ же ты безъ часовъ узнаешь, когда теб захочется сть или спать?..
— Ого!— закричалъ Фелька съ видомъ отчаяннйшаго вольнодумца.— Объ этомъ нечего безпокоиться!.. Самъ ты всегда готовъ сть, что бы часы ни показывали!..
— А ты бгаешь для лавочницы за булками, чтобы получить отъ нея пряникъ.
— Вовсе я не бгаю за булками!— возразилъ покраснвшій Фелька.
— Бгаешь!
— Нтъ, не бгаю!
— Нтъ, бгаешь! Я самъ видлъ, какъ ты лъ пряникъ.
— Я лъ пряникъ!.. Какъ Богъ святъ — не лъ!..
И онъ ударилъ себя въ грудь такъ, что даже эхо отозвалось стономъ.
— Ну, такъ дохни на меня!
Фелька втянулъ воздухъ и дохнулъ такъ усердно, что изо рта у него паръ пошелъ. Испытаніе онъ выдержалъ съ торжествомъ. Употребленіе пряника не было доказано.
Несмотря на неудачу своихъ предложеній, Фелька не терялъ бодрости. Однажды, обходя комнату и разглядывая стны, онъ вдругъ вскрикнулъ:
— А кастрюля то, отецъ! А ступка! А утюгъ!..
Слыша это, мы остолбенли. Кастрюля, ступка и утюгъ были своего рода фамильныя драгоцнности. Они стояли на полк противъ двери и ослпительно сверкали словно золотые. По средин стояла кастрюля. На моей памяти въ ней никогда ничего не варилось. Варить въ ней было бы святотатствомъ. Все-таки мать чистила ее каждую субботу кирпичемъ или золой, такъ она и стояла съ повернутой въ комнату ручкой, благодаря своему блеску бросаясь въ глаза всмъ входившимъ къ намъ. Возл нея съ одной стороны стояла ступка съ пестомъ, а съ другой утюгъ. Ступка была моей ровесницей. Ее купилъ отецъ при моемъ появленіи на свтъ, чтобы сдлать удовольствіе матери и выразить свою радость по поводу рожденія сына. Никого изъ своихъ ровесниковъ не только во двор, но и на всей улиц, я не уважалъ такъ, какъ эту ступку. Мать только разъ въ году, въ великую пятницу, снимала ее съ полки и толкла въ ней корицу къ пасхальному куличу, при этомъ обыкновенно разсказывалась повсть, героями которой были я да ступка. Мы отличались другъ отъ друга только тмъ, что меня аистъ принесъ даромъ, а за ступку надо было заплатить. Неудивительно поэтому, что ея существованіе я считалъ боле важнымъ, чмъ свое собственное, особенно въ виду уваженія, постоянно оказываемаго ей, между тмъ какъ мн и тогда, и впослдствіи не разъ приходилось плохо…
Утюгъ также очень рдко спускался съ высоты полки въ нашу будничную жизнь. Мать гладила имъ только праздничныя рубашки отца, да свои тюлевые чепцы, остальное блье она просто катала. Однажды мать даже поссорилась изъ-за утюга со сторожихой, которая хотла занять его у насъ.
— Сударыня!— сказала ей мать очень серьезнымъ тономъ.— Такія вещи не отдаются въ чужія руки, хотя бы и не на долго… Он стоятъ денегъ… Он покупаются разъ на всю жизнь…
Вс мы помнили, какъ сторожиха посл этихъ словъ хлопнула дверью, какъ она въ сняхъ отводила душу бранью и какъ у матери отъ гнва и возмущенія дрожали руки, когда она немного спустя рзала намъ на завтракъ хлбъ. Съ тхъ поръ утюгъ безмрно повысился въ моемъ мнніи. Я въ душ причислялъ его къ тмъ вещамъ, которыя даются разъ въ жизни, напримръ, крестъ, мропомазанье или синій плащъ, о плащ отецъ говорилъ, что это пріобртеніе на всю жизнь. И вотъ Фелька, о ужасъ! говоритъ объ утюг такъ, будто это тряпка или старый вникъ.
Я посмотрлъ на отца,— я былъ увренъ, что онъ отдеретъ Фельку за уши. Но отецъ опустилъ голову и, глядя въ землю, пощипывалъ свои усы. Хорошо, что мать спала и не слышала Фелькиныхъ словъ.
Въ этотъ день я не ходилъ за мясомъ для матери. Отецъ веллъ только купить на три гроша костей и сварилъ изъ нихъ супъ.
На другой день онъ вернулся домой озябшій и, потирая закостенвшія руки, заговорилъ съ порога.
— Радуйся, Анюта! Висла того и гляди тронется, втеръ уже дуетъ съ запада!..
Но мать взглянувъ на отца, всплеснула руками и даже приподнялась съ постели.
— Филиппъ!— крикнула она,— гд же полушубокъ?..
Теперь только я замтилъ, что отецъ былъ безъ полушубка. Я, однако, не имлъ времени хорошенько разглядть его, потому что онъ схватилъ Петруся и быстро закружился съ нимъ по комнат. Потомъ онъ громко засмялся, поставилъ Петруся и, усвшись на постели матери, засмялся такъ, что слезы потекли у него изъ глазъ по потемнвшему лицу. Онъ быстро вытеръ ихъ рукавомъ стараго пальто:
— Ну что, Анюта? Какъ ты себя чувствуешь?— спросилъ онъ.
Но мать упала на подушки и лежала какъ мертвая.
— Филиппъ!.. проговорила она, наконецъ, съ упрекомъ.— Что же это, ты продалъ полушубокъ?..
— Полушубокъ, — повторилъ отецъ, — что полушубокъ!.. Подумаешь, сокровище какое! Довольно ужъ я носился съ нимъ… Тяжелъ, собака, словно нечистая совсть… Просто легче стало, когда я его снялъ…
Мать тихо застонала, а онъ погладилъ ея волосы и прибавилъ:
— Ну и скрипучее же ты дерево, Анюта, стоитъ ли стонать изъ-за всякаго пустяка!.. Былъ полушубокъ и нтъ его — подумаешь, ужасъ какой! Что же тутъ такого?.. Разв полушубокъ накормитъ меня, разв онъ заплатитъ за квартиру?.. Весна не за горами, рка скоро тронется, а я буду въ полушубк щеголять! Какъ начнется работа, такъ и въ пальто жарко будетъ!..
Въ тотъ день у нея опять былъ докторъ и я снова бгалъ въ аптеку.
— Что то холодно у васъ и сырость слышится,— сказалъ докторъ уходя.— Надо лучше топить!— При этомъ онъ вздрогнулъ, кутаясь въ свою коротенькую шубу. Отецъ слушалъ его съ опущенной головой. Весь день потомъ онъ былъ очень веселъ, но на душ у него должно быть все таки было скверно: какъ только мать отворачивалась отъ него, онъ измнялся въ лиц, опускалъ голову и глаза его становились такими печальными, что казались не срыми, а черными.
Вечеромъ мы купили въ лавочк полпуда угля и такъ растопили печь, что она трещала. Отецъ придвинулъ къ нашему сннику скамейку и услся на ней, мать тоже повернулась къ огню, и мы вс такъ согрлись, что весело было.
Прошли опять недли дв. Заработка у отца было мало, да кром того и дома было много дла. То приходилось стирать блье, то ду варить: правда, варилось не всегда, но все же надо было длать не одно, такъ другое. Отъ насъ мало было пользы, разв послать зачмъ нибудь… Матери тоже не становилось ни хуже, ни лучше, она только страшно похудла и поблднла, ее все чаще и чаще мучилъ тяжелый кашель, особенно на разсвт.
Иногда къ намъ заглядывали сосдки и изумлялись, почему мать такъ похудла.
— Ужъ далъ бы Богъ скоре конецъ либо такъ, либо этакъ,— говорила торговка гвоздями отцу.
— Тьфу!— плюнулъ отецъ.— И охота вамъ слова нехорошія говорить! Что мн, надоло что ли? Разв мы клялись другъ другу въ врности только на хорошіе дни? Разв она потеряла здоровье не со мной и не съ моими дтьми?!..
Этимъ разговоръ и окончился.
А морозъ держался крпко. Хотя втеръ и дулъ съ запада, но въ нашей комнат было такъ холодно, что паръ отъ дыханья былъ виденъ. А по вечерамъ, когда становилось тепле, метель разыгрывалась такъ, что не видно было ни зги. Петрусь даже и въ пріютъ уже не ходилъ. Онъ постоянно сидлъ за печкой или на постели у ногъ матери, онъ у насъ былъ нженка. А мы съ Фелькой играли въ снжки, чтобы согрться.
Однажды печка у насъ не топилась. Отецъ прикрылъ мать старымъ одяломъ, а меня послалъ къ сосдк попросить къ чаю кусочекъ сахару. Но у сосдки его не оказалось. Тогда отецъ открылъ сундукъ, чтобы посмотрть нтъ ли въ немъ хоть маленькаго кусочка сахару, мать кашляла такъ сильно, а отъ чаю ей становилось легче. Увидвъ открытый сундукъ, мы сейчасъ же обступили его, потому что въ немъ хранились вещи, которыя намъ рдко приходилось видть. Тамъ лежали въ одной коробк отцовскія бритвы, въ другой кораллы матери, затмъ черный шерстяной платокъ, который отецъ повязывалъ на шею въ большіе праздники, шубка матери, желтая камчатная скатерть и покрывало для постели изъ зеленаго ситца.
Но на этотъ разъ намъ пришлось разочароваться Сундукъ былъ пустъ. Только въ углу, завернутая въ красный платокъ лежала отцовская гармонія, на которой онъ игралъ еще въ молодости. Отецъ, отыскивая сахаръ, нсколько разъ притронулся къ гармоніи, но не вынималъ ее. Отъ его прикосновенія она тихо зазвучала и смолкла. Но Фелька въ это время усплъ уже сунуть руку въ сундукъ:
— А гармонія то отецъ!— крикнулъ онъ, поднимая красный узелокъ. Нельзя ли гармонію…
— Фелька!— окликнула его съ постели мать.
Отецъ покраснлъ, отнялъ у Фельки платокъ съ гармоніей, положилъ ее въ сундукъ и заперъ его на ключъ.
Въ этотъ день мы очень поздно позавтракали, а обда и вовсе не было: я думалъ, что отецъ пошлетъ меня хоть за хлбомъ, но даже этого я не дождался. Одинъ Петрусь получилъ вчерашнюю горбушку. Намъ было скучно, время почему-то тянулось страшно медленно и мы съ Фелькой пошли въ сни играть въ ‘классы.’
Было уже два, а можетъ быть и три часа дня, когда мать подозвала меня къ постели и проговорила страдальческимъ, прерывающимся голосомъ.
— Пойди-ка, Вицусь, къ прачк на Щегловую улицу, ты знаешь ее?…
— Ну, какъ не знать… Въ третьемъ…
— Да, въ третьемъ этаж,— повторила мать,— она порядочная женщина, быть можетъ она купитъ утюгъ…
— Утюгъ?… проговорилъ я, не вря своимъ ушамъ.
— Пусть только она приходитъ въ сумерки, чтобы сторожиха не видла ее… Ну иди…
Я взялъ уже шапку, когда мать еще разъ окликнула меня.
— Вицусь!
Но когда я вернулся, она только посмотрла не меня и сказала:
— Нтъ, больше ничего не надо… Не надо… или ужъ…
Въ дверяхъ я снова услышалъ, что она зоветъ меня, она приподнялась на постели, ея ввалившіеся глаза были широко открыты.
— И ступку тоже…— прошептала она такъ тихо, что я едва разобралъ ея слова. Я остолбенлъ. Я былъ такъ пораженъ, какъ будто бы меня самого хотли продать.
— Ступку?… переспросилъ я шепотомъ, нагибаясь къ лицу матери.
Она дышала часто и неровно, въ груди у нея слышался рзкій свистъ. Долго она ничего не отвчала и только удерживала меня за руку. Ладонь ея была холодная, влажная. Наконецъ, она съ усиліемъ проговорила:
— И кастрюлю…
— Кастрюлю?…— повторилъ я такъ-же тихо, какъ она.
Она только махнула рукой, голова ея упала на подушку, глаза закрылись. Я вылетлъ изъ комнаты какъ ошпаренный съ шапкой въ рук. Въ сняхъ я встртилъ Фельку.
— Слышь ты,— крикнулъ я ему на ухо — и кастрюля, и ступка, и утюгъ, все, все продается!…
— Вотъ такъ штука!— расхохотался Фелька и подскочилъ отъ удовольствія, ударяя себя ладонями по бедрамъ. Этотъ прыжокъ былъ лучшимъ номеромъ въ его репертуар, и я никогда не могъ достигнуть такой ловкости въ этомъ отношеніи. Фелька прыгалъ съ такою же легкостью, съ какою рыба плаваетъ въ вод.
Мы сейчасъ же помчались на Щегловую вдвоемъ.
Но прачка даже и разговаривать со мною не стала. Она только сказала, что кастрюля ей не нужна, а ступка и утюгъ у нея есть свои. Мы ушли глубоко возмущенные.
— Ну и баба же!…— кричалъ Фелька,— кастрюля ей не нужна! Такая кастрюля, какъ наша, не нужна ей!…
Мать ждала нашего возвращенія съ блестящими глазами. Кагда мы разсказали ей о результатахъ нашего путешествія, она вздохнула съ облегченіемъ.
Подъ вечеръ она, однако, снова подозвала меня и велла сбгать за старьевщикомъ. Мы съ Фелькой помчались за нимъ, радуясь, что дло еще не кончилось. Старьевщикъ пришелъ, осмотрлъ ступку и кастрюлю, осмотрлъ утюгъ и, презрительно поджавъ губы, сказалъ, что вс они годятся разв только на сплавъ. Утюгъ испорченъ, ступка мала, кастрюля тоненькая и съ заплатой… За вс три штуки вмст онъ давалъ рубль и пятьдесятъ копекъ.
Мать приподнялась и сла на постели.
— Что?… рубль пятьдесятъ копекъ!… Да одна ступка стоила 85 копекъ, а утюгъ!… и кастрюля!…
— Ну, на сплавъ… заговорилъ было старьевщикъ. Но мама не дала ему и слова сказать,— дрожащей рукой она указала на дверь.
— Идите!… Уходите!… Чтобы глаза мои васъ не видли… Вы не одинъ на свт!— И она послала меня къ другому старьевщику — ‘Рыжему’, купившему у насъ послдній столъ.
Мы очень любили этого еврея за то, что, покупая столъ, онъ все время острилъ и потомъ за переноску стола въ другую улицу далъ мн и Фельк по орху. Правда, орхъ, доставшійся Фельк, оказался червивымъ, но зато Фелька цлые дни свисталъ въ него, изображая отходящій поздъ.
Мы помчались за Рыжимъ. Онъ стоялъ на углу передъ лавкой и о чемъ то шептался со старьевщикомъ, только что вышедшимъ отъ насъ. На нашъ зовъ онъ, однако, сейчасъ же поправилъ висвшій за спиной мшокъ съ бутылками и пошелъ къ намъ.
Но осмотрвъ ступку, утюгъ и кастрюлю, онъ предложилъ за нихъ только рубль и сорокъ три копйки, при чемъ добавилъ, что ступка не годится даже на сплавъ. Мать дрожала какъ въ лихорадк. Несмотря на свою слабость, она вырвала кастрюлю изъ рукъ Рыжаго и уронила ее на полъ. Кастрюля зазвенла, врне, застонала какъ разбитый колоколъ.
Этотъ стонъ произвелъ на меня удивительное впечатлніе — казалось, будто вс углы нашей комнаты застонали.
Мать закрыла глаза рукою и заплакала.
До вечера у насъ перебывало еще человкъ пять старьевщиковъ, но каждый изъ нихъ давалъ хоть на два три гроша меньше предыдущаго. Они кричали, бранились, вырывали другъ у друга ступку и утюгъ, шумъ у насъ стоялъ невообразимый, духота была ужасная.
Фелька отъ восторга ежеминутно щипалъ меня.
— Вотъ такъ потха!— восклицалъ онъ, задыхаясь отъ сдерживаемаго смха и для облегченія длалъ отчаяннйшіе прыжки.
Наконецъ вс ушли, кастрюля, утюгъ и ступка стояли на лавк возл постели матери. Она смотрла на меня грустнымъ, измученнымъ, почти безсознательнымъ взглядомъ. Но морозъ къ ночи все крпчалъ, Петрусь, извстный нюня, сталъ хныкать, что ему холодно, что ему хочется сть и мать велла ма сбгать къ сторожих, спросить, не купитъ ли она утюга.
Но сторожиха не забыла повидимому отказа матери. Ока встртила насъ надутая какъ индюкъ.
— Ужъ если буду покупать, такъ новый куплю. Очень мн нужно ваше старье!..
Когда я передалъ эти слова матери, она вся вспыхнула.
— Нтъ, такъ нтъ!— крикнула она дрожащимъ отъ гнва голосомъ.— Подумаешь! Старье!.. старье!.. Барыня какая! Занимать такъ утюгъ былъ хорошъ, а купить такъ онъ уже старье! Поди ты неряха!.. вдьма этакая…
Она закашлялась и схватилась за грудь, а пить нечего было, потому что чай давно весь вышелъ.
— Вотъ комедія то!.. шепнулъ Фелька ущипнувъ меня до боли.
— Вицусь!— проговорила мать прерывающимся голосомъ,— сбгай ка къ первому старьевщику, который давалъ полтора рубля. Ты знаешь, онъ черный такой. Пусть придетъ сюда!— И закрывая усталые глаза, она шептала:
— За безцнокъ продамъ, выброшу, а ты неряха, змя подколодная, берегись называть людское добро старой рухлядью, старьемъ!.. Не видать теб его!.. Не попользуешься ты имъ!
Она замолчала совершенно обезсиленная.
Мы побжали за старьевщикомъ и Фелька при этомъ такъ усердствовалъ, что пятками доставалъ спины. Намъ казалось, что старьевщика придется искать Богъ всть гд, а онъ стоялъ почти противъ нашихъ воротъ, заложивъ руки за спину и сплевывая въ сторону, совсмъ какъ будто ждалъ насъ. Когда Фелька подлетлъ къ нему и толкнулъ его въ локоть, онъ потянулъ носомъ и глаза его, прищуренные какъ у кота, блеснули. Онъ послдовалъ за нами быстро, поспшно. Но теперь и онъ то же не хотлъ давать больше чмъ ‘ровно одинъ рубль и 35 копекъ’, это ‘ровно’ онъ произносилъ такимъ тономъ, будто прибавлялъ къ рублю и 35 копйкамъ по крайней мр еще полтинникъ.
Лицо матери опять вспыхнуло.
— Господи!— крикнула она,— разв эти вещи стали хуже? Вдь вы прежде давали за нихъ полтора рубля. Вдь вещи то т же самыя!
— Ну такъ что жъ, что т же самыя?— флегматично проговорилъ старьевщикъ.— Я передумалъ…
— Дайте ужъ полтора рубля, какъ вы сначала давали… Совсть-то не забывайте!
— Ну, совсть у меня есть! Кабы не было ея, такъ я далъ бы вамъ рубль двадцать копекъ, а вотъ теперь я даю ровно рубль и тридцать пять копекъ.
— Накажи васъ Богъ за то, что вы обижаете меня!.. простонала мать.
— Зачмъ накажи?— затараторилъ старьевщикъ.— За что меня наказывать?.. Разв я ваше добро даромъ хочу взять? Разв я даю мякину, что ли? Я деньги готовыя даю.
Онъ выложилъ деньги и, бросивъ кастрюлю, утюгъ и ступку въ грязный мшокъ, ушелъ. А меня мать послала за углемъ и хлбомъ.
Когда отецъ вернулся, въ печк уже горлъ огонь, и мы поочередно пили изъ желзнаго горшечка жидкій чай.
Отецъ остановился на порог, посмотрлъ на насъ, на огонь, потомъ обвелъ глазами комнату, увидвъ пустую полку, онъ опустилъ глаза и на цыпочкахъ подошелъ къ постели матери.
Жилище наше совсмъ опустло.
— Въ лоскъ… говаривалъ Фелька.
Продали старое платье матери, часы, корыто, и когда наконецъ, синій отцовскій плащъ пошелъ той же дорогой, я окончательно утратилъ вру въ т вещи, которыя пріобртаются ‘разъ на всю жизнь’, вру и безъ того поколебленную недавнимъ случаемъ съ утюгомъ.
Теперь мы разгуливали по нашей пустой комнат, какъ по церкви, и Фелька, чтобы вызвать эхо, безпрестанно свисталъ, приложивъ руки ко рту. А докторъ по прежнему приходилъ къ матери, и я по прежнему бгалъ въ аптеку за лекарствами. Желзный горшокъ еще существовалъ, но въ немъ рдко что либо варилось на обдъ.
Однажды отецъ прислъ на землю возл сундука, открылъ его и задумался.
Въ тотъ день была сильная оттепель. Съ крышъ капало, воробьи дрались подъ стрхой и солнце впервые за всю зиму заглянуло въ нашъ подвалъ. Но матери опять стало хуже. Всю ночь ее мучилъ кашель и она безпрестанно просила пить. Лекарства не было. Фелька вытянулся на цыпочкахъ и заглянулъ изъ-за отцовской спины въ сундукъ. Онъ воображалъ увидть Богъ всть что, а въ сундук ничего особеннаго не было. Покачивая головою и покручивая усы, отецъ молча смотрлъ на красный узелокъ, лежавшій на дн сундука. Наконецъ онъ взялъ этотъ узелокъ, вынулъ изъ него гар =монію и, присвъ на постели матери, началъ играть
Мать, слушая его игру, нсколько оживилась и попросила посадить къ ней на кровать Петруся. Мы съ Фелькой тоже придвинулись поближе и слушали.
Сначала отецъ игралъ веселые мотивы и, играя, говорилъ матери:
— Помнишь ты, Анюта, Бляны? Помнишь, какъ мы съ тобою познакомились? Какъ я по дорог наигрывалъ теб это?
— Помню, милый — тихо отвтила мать.
— А это помнишь?… Это было на Троицу, въ Сольц.
— Помню,— прошептала мать.
— Вотъ славно то!— пробормоталъ Фелька, толкая меня въ бокъ.
— Тогда на теб было розовое, клтчатое платье — говорилъ отецъ мягкимъ голосомъ.— А это, Анюта?…
— Этого я не помню…
— Какъ же ты не помнишь этого?… Вдь это было въ Вол, мы ходили туда съ зятемъ.
— Правда, теперь я вспомнила,— проговорила мать.
Отецъ продолжалъ играть. Онъ держалъ гармонію на колняхъ, то растягивая, то сдвигая ее, и быстро перебиралъ по ней пальцами.
Никогда въ жизни я не слышалъ лучшей музыки.
— Анюта!… А это?… Знаешь?…
— Знаю, Филиппъ!— отвтила мать.— Ты игралъ это въ то воскресенье, когда было первое оглашеніе. Мы тогда ходили съ покойницей матерью въ Черняково…
— Возвращались мы уже при лун, — добавилъ отецъ,— мы играли въ тотъ день въ горлки…
— А какъ тогда пахло сиренью… Какъ тогда пли соловьи…
— Какъ ты тогда игралъ, милый… О, какъ ты игралъ!..
Говоря это, мать улыбалась, потомъ она вздохнула и стала засыпать.
Отецъ продолжалъ играть. Сначало весело, живо, что-то въ род плясовой, такъ что ноги сами собою начинали двигаться. Потомъ къ этой веселости стали примшиваться грустныя ноты, мотивъ становился все печальне и печальне, казалось, что гармонія плачетъ. Даже Фелька нсколько разъ вытиралъ слезы кулакомъ. Наконецъ отецъ сразу совсмъ растянулъ гармонію, и она зазвучала такъ же грустно и тоскливо, какъ звучитъ органъ, когда играютъ надъ умершими.
Мать спала. Въ послднее время она очень часто и незамтно засыпала. Просыпалась она посл этого ослабвшей, блдной, съ холоднымъ потомъ на осунувшемся лиц.
Отецъ посидлъ еще немного съ опущенной головой, затмъ всталъ, завернулъ гармонію въ красный платочекъ, положилъ ее подъ мышку и, нахлобучивъ шапку, потихоньку вышелъ.
Когда мы втроемъ улеглись на снник, подъ платкомъ матери, Фелька толкнулъ меня въ бокъ и тихо заговорилъ,
— Вицекъ!
— Ну что?
— Знаешь?… А вдь отецъ то плакалъ, когда игралъ.
— Ну-у?!…
— Ей Богу!— побожился Фелька и ударилъ себя кулакомъ въ грудь.— Не слпой же я, видлъ… Такъ слезы у него и текли по усамъ…
— Да что жъ!— прибавилъ онъ немного погодя — какъ начнетъ человкъ вспоминать одно да другое…
Онъ тяжело вздохнулъ, полежалъ нкоторое время неподвижно, затмъ повернулся къ печк, и я почти тотчасъ же услышалъ его храпніе. Отецъ вернулся домой поздно, но принесъ матери лекарство, затопилъ печку и заварилъ чаю. Я долго не могъ заснуть, въ моихъ ушахъ все звенли то грустные, то веселые напвы. До самаго утра мн снились какія-то странныя вещи. То мн снилось, что въ нашей комнат садъ, а на печи цвтетъ сирень, то казалось, что въ сняхъ поютъ соловьи, что на стн, въ томъ мст, гд прежде висли часы, теперь стоитъ полный серебряный мсяцъ…
Когда я утромъ проснулся, Фелька уже стоялъ на снник и застегивалъ свои штанишки. Изъ подъ открытой, заплатанной рубашки виднлись его худыя ребра, его шея, выглядывавшая изъ подъ воротника, была тонка какъ шея воробья и весь онъ, благодаря своимъ непомрно худымъ ногамъ, казался гораздо большимъ чмъ былъ на самомъ дл.
— Фелька!— воскликнулъ я,— право, ты за этотъ мсяцъ вытянулся какъ палка!
— Дуракъ ты!— разсмялся Фелька.— Я только вытягиваюсь такъ, чтобы животъ былъ поменьше.
При этихъ словахъ онъ вытянулся передо мною какъ струна.
— А что? Ловко?…
— Ты просто похожъ на селедку.
— И отлично!— воскликнулъ Фелька,— значитъ гожусь въ клоуны.— Что же думаешь, плохой заработокъ что ли?— прибавилъ онъ, когда я засмялся. И ударивъ себя по бедрамъ, онъ подскочилъ и перекувырнулся въ воздух.
— А знаешь?— заговорилъ онъ снова,— вдь вытянулся то я такъ изъ за этого карапуза,— при этомъ онъ указалъ головою на Петруся, встававшаго обыкновенно раньше всхъ и отправлявшагося сейчасъ же на поиски, не осталось ли чего-нибудь отъ вчерашняго ужина.
— Когда мы идемъ въ пріютъ,— продолжалъ Фелька, онъ всю дорогу ноетъ, что голоденъ. Каждый день приходится отдавать ему половину моего хлб, чтобы онъ только молчалъ.
— Ну-у?— спросилъ я недоврчиво, чувствуя что я, пожалуй, не былъ бы способенъ на такое геройство.
— Ей Богу!— поклялся Фелька и въ подтвержденіе своихъ словъ стукнулъ себя кулакомъ по исхудалой груди.
Глядя на Петруся, перебгавшаго черезъ комнату со своимъ огромнымъ животомъ, раздутымъ отъ картофеля, на коротенькихъ кривыхъ ножкахъ, мы оба залились бшенымъ, неудержимымъ хохотомъ.
— Чего вы такъ сметесь?— спросила мать своимъ слабымъ голосомъ.
— Мы смемся надъ Петрусемъ… отвтилъ Фелька,— онъ такой толстый…
— Ну какой же онъ толстый, бдняга! Съ чего ему быть толстымъ!— сказала мать.— Петрусь!— прибавилъ она,— подойди же къ мам, сиротинка ты моя!
И она улыбнулась ему, гладя его по голов, въ то время какъ мы съ Фелькой задыхались отъ смха, глядя на Петруся.
Но наше веселье продолжалось недолго.
— Знаешь что, Анюта?— сказалъ въ этотъ день отецъ, присаживаясь на постели матери.— Надо будетъ, пожалуй, разстаться съ нашей лошадью.
— Съ лошадью!..— вскрикнула мать, поднимаясь съ подушки.— Побойся Бога, Филиппъ! Вдь она всхъ насъ кормитъ!…
Отецъ тяжело оперся одною рукою о постель, другою онъ молча разглаживалъ усы.
— Кормитъ… а можетъ быть и не кормитъ!— проговорилъ онъ немного погодя.— Съ драгой {Драга — сито изъ желзной проволоки на длинной ручк, употреблямое при добываніи гравія. Пер.} теперь не чего и ходить на рку, вода бурлитъ страшно, съ ней совершенно невозможно справиться. Добывать гравій нельзя, песку такъ мало, что я и самъ могу отнести его заказчикамъ, а кормить лошадь, все-таки, надо — каждый день приходится покупать счку и хоть горсточку отрубей — овса то и въ желоб никогда не бываетъ, — кром того надо платить за помщеніе, за подстилку, все это дорого.
Мать застонала. Мы же, слушая отца, такъ и обмерли. Петрусь уставился на него широко открытыми глазами, разинувъ ротъ, я совсмъ остолбенлъ. Фелька вернулъ мн способность двигаться отчаянной затрещиной, отъ которой у меня въ глазахъ потемнло.
— Слышишь, Вицекъ?!— закричалъ онъ мн на ухо.
— Не глухой тоже — слышу!— отвтилъ я также на ухо ему. И мы немедленно помчались въ сни: намъ стало такъ грустно, что необходимо было отвести душу, поколотивъ другъ друга.
Лошадь свою мы любили безгранично. Насколько я вообще могу припомнить, отецъ, мать и лошадь всегда были на свт. Фельку лишь впослдствіи принесли аисты, Петрусь появился на свтъ еще позже. А лошадь принадлежала къ разряду тхъ существъ, которыя существуютъ всегда. Почему? Да просто потому что существуютъ. Я даже не могъ себ представить ни ея возникновенія, ни ея конца. Мы и лошадь составляли одно цлое, мы не могли вообразить себ ее отдльно отъ насъ. Это казалось настолько естественнымъ, что я совершенно не понималъ иного порядка вещей. Можно было представить себ отсутствіе каждаго изъ насъ но только не лошади. Вдь она была единственною нашею радостью.
Когда отецъ возвращался съ рки домой, мы уже на полпути встрчали его, чтобы только поскоре увидть лошадь. Каждый тащилъ и, совалъ ей въ губы все что могъ: кусокъ хлба, картофель, найденную во двор лимонную корку…
Лошадь тоже очень любила насъ. Уже издали завидвъ насъ, она ржала, радостно настораживала уши и прибавляла шагу, а когда мы хлопали ее по ше и по бокамъ, она отлично понимала эти ласки и, опустивъ свою большую голову, любовно перебирала губами наши волосы и куртки. Особеннымъ ея любимцемъ былъ Петрусь и она обыкновенно ржала, оглядываясь на отца, требуя, чтобы онъ взялъ его съ собою.
Но главная потха начиналась, когда лошадь уже была выпряжена. Фелька сейчасъ же вскакивалъ на ея костлявую спину, израненую старымъ хомутомъ, лошадь засовывала свою огромную голову въ мшокъ съ плохой счкой, подвязаный къ ея голов, а Фелька опустившись на одно колно или стоя на одной ног, размахивалъ шапкой и кричалъ:
— Вотъ храбрый наздникъ изъ подвала! Смотрите, какой веселый малый! Зовется онъ Феликсъ Мостовякъ, а по прозванію Костякъ! Кто дастъ больше!..
На эти слова: ‘кто дастъ больше’ — мы разражались такимъ адскимъ хохотомъ, что люди выбгали изъ дома.
Посл Фельки на лошадь взбирался Петрусь, мы лишь съ трудомъ подсаживали его — очень ужъ мшалъ его раздутый животъ, и торжественно водили его по двору, при этомъ Фелька снова размахивалъ шапкой и кричалъ:
— А вотъ пріхалъ и Петрусь, извстный всему свту трусъ! Хоть мало у него зубовъ, за то животъ куда здоровъ. Весь онъ заплатами покрытъ, теперь и лошади сидитъ! Кто дастъ больше!..
Я никогда не могъ понять, къ чему онъ тутъ приплеталъ: ‘кто дастъ больше’. Самъ Фелька утверждалъ, что иначе нельзя.
Мы снова хохотали такъ, словно насъ было не трое, а человкъ тридцать.
— Ну, смотрите, люди добрые, — говорила толстая лавочница, стоя въ дверяхъ своей лавки,— что эти ребятишки Мостовяка продлываютъ съ лошадью! Чистыя обезьяны да и только!
И она хваталась за бока, трясясь отъ смху.
— ‘Ой кнутомъ ихъ, кнутомъ!’ — кричала она отцу, или: ‘скажу мам’, или ‘скажу лошади’. Къ этой угроз мы относились далеко не равнодушно. Мы не выносили, когда лошадь такъ грустно смотрла на насъ единственнымъ своимъ здоровымъ глазомъ, между тмъ какъ надъ другимъ, слпымъ и помутившимся, медленно, какъ бы съ упрекомъ, опускалось и поднималось вко съ срыми рсницами…
— Слышь ты, Вицекъ!— говаривалъ Фелька.— Что это такое въ слпомъ глазу у лошади, что такъ сверкаетъ?.. Я лучше хотлъ бы, чтобы отецъ ударилъ меня ремнемъ, чмъ видть ея взглядъ. Ажъ самое нутро поворачивается, когда она такъ смотритъ на меня!..
Мы каждый день чистили лошадь. И никогда эта чистка не обходилась безъ драки изъ-за щетки и скребницы. Сколько мы у нея вырвали шерсти! Какъ мы запутывали ея гриву! А она терпливо переносила все это, зажмуривъ здоровый глазъ, и лишь отъ поры до времени махала своимъ облзлымъ хвостомъ, словно отгоняя мухъ.
Сейчасъ же посл Пасхи мы начинали купать свою лошадь. Бывало, вода еще холодная какъ ледъ, а мы уже засучиваемъ штаны и бжимъ къ рк. Это было настоящее тріумфальное шествіе. Вс уличные ребята хотли бжать съ нами, но мы отгоняли ихъ кнутомъ.
И мы обливали лошадь водою, вытирали ей бока и ноги, насвистывали, стараясь при этомъ подражать отцу. Плохо намъ приходилось, когда лошадь, чтобы освободиться отъ насъ и отъ нашихъ попеченій о ней, заходила подальше въ воду.
— Утонешь! утонешь!— визжалъ Петрусь, синя отъ натуги, присдая на землю и хватаясь обими руками за свой собственный животъ. А мы съ Фелькой лзли въ воду, догоняя лошадь, тащили ее за хвостъ къ берегу и потомъ, измученные, запыхавшіяся, возвращались домой: впереди лошадь, а за нею мы, мокрые, озябшіе, синіе, точно утопленники!
И вотъ эту то нашу любимую лошадь отецъ хотлъ продать?!
По нашимъ понятіямъ это было нчто врод свтопреставленія.
Вотъ почему я, вылетвши въ сни, немедленно далъ Фельк затрещину, онъ мн отвтилъ подзатыльникомъ, я недолго думая ударилъ его въ спину, онъ хватилъ меня кулакомъ въ бокъ, такъ что у меня искры изъ глазъ посыпались. А затмъ мы вцпились другъ другу въ волосы и какъ клубокъ покатились къ порогу. И такъ намъ было грустно, такъ мы съ тоски освирпли, что никто изъ насъ не только не крикнулъ, но даже и не застоналъ.
Посл этой свалки намъ стало легче.
Мы вернулись въ комнату, потому что на двор было нестерпимо холодно, и застали отца, все еще уговаривающаго мать:
— Теперь за нее хоть что-нибудь дадутъ, а когда она похудетъ — я вдь и счки то сталъ меньше давать — тогда много-ли дадутъ за нее? Ну, что же, Анюта? Какъ ты думаешь?
Мать тяжело вздохнула.
— Что мн думать, Филиппъ?.. Думаю я, что Богъ насъ страшно наказалъ моей болзнью, думаю, что я камнемъ повисла на твоей ше и тяну тебя въ омутъ. Думаю я объ этихъ сиротахъ…
Она закрыла лицо руками и громко зарыдала. Отецъ цловалъ ея голову.
— Анюта!.. Голубушка!.. Анюта!..— повторялъ онъ и вдругъ самъ заплакалъ.
— Ну дла!…— пробормоталъ Фелька, стоя позади меня и вытирая слезы кулакомъ.