РЫЖАКЪ
РЫЖАКЪ
Разсказъ Матильды Серао.
Разсказъ Матильды Серао.
Переводъ съ итальянскаго Л. Б. Хавкиной.
I.
II.
III.
——
Рыжак, Серао Матильда, Год: 1899
Время на прочтение: 28 минут(ы)
Въ знойные послобденные часы окрестности Неаполя погружены были въ глубокій сонъ. На большой дорог, которая вела отъ города къ сосднимъ приморскимъ деревушкамъ, не видно было ни души. На гладкой, неподвижной поверхности моря не показывалась ни одна лодка. На пристани словно все вымерло. Въ купальняхъ, на берегу, двери стояли настежь: очевидно, и тамъ никого не было. Нигд не раздавалось ни звука, ни псни.
Но вотъ жара стала спадать. Нарядныя дти съ гувернантками и прислугами побжали по деревяннымъ мосткамъ къ купальняхъ. Вскор оттуда послышался веселый смхъ и плескъ воды.
На дорог стали показываться крестьянскія телги, которыя утромъ отвезли въ городъ картофель, помидоры и разную зелень, а теперь порожнякомъ возвращались назадъ. Извозчики стали вызжать на пристань. Промчалась коляска, въ которой сидло веселое общество: это прізжіе иностранцы осматривали окрестности Неаполя. Кучеръ давалъ имъ объясненія. Поравнявшись съ пристанью, онъ указалъ рукой на островъ, который виднется невдалек и называется Низида.
— ‘Ахъ, какая прелесть!’ восклицали прізжіе, глядя на тонувшій въ зелени островъ.
Кучеръ какъ-то странно пожалъ плечами и повезъ ихъ дальше.
Въ домахъ просыпались и открывали окна. То тутъ, то тамъ кто-нибудь выходилъ на балконъ.
Въ гостинниц на берегу началось движеніе: лакеи раздвигали и накрывали столы, ожидая постителей. Въ море выхали лодки, и рыбаки, весело распвая, закидывали сти. По дорог прошли дв прачки, возвращавшіяся изъ Неаполя съ большими корзинами блья на головахъ. Потомъ раздался мрный лошадиный топотъ, и на пыльной улиц показался крытый черный фургонъ. Мрачный видъ его внушалъ любопытство и какой-то невольный страхъ. Черный фургонъ прохалъ мимо домовъ, мимо гостинницы, мимо купаленъ и остановился на пристани. Единственная его дверца сзади открылась. Оттуда вышелъ одинъ жандармъ, потомъ другой. Они терпливо ожидали на пристани, поглядывая время отъ времени на островъ Низида. Одинъ изъ нихъ пригнулся къ открытой дверц фургона, разговаривая съ кмъ-то внутри. Переговоры длились дв-три минуты. Затмъ изъ фургона вышелъ третій жандармъ, а за нимъ, не становясь на подножку, соскочилъ молодой человкъ, котораго жандармы окружили вплотную.
Это былъ рослый, сильный, немного сутуловатый юноша. Безбородое лицо его, чуть-чуть покрытое веснушками, отличалось необыкновенной близной, свойственной рыжимъ людямъ, большіе голубые глаза смотрли кротко, какъ у ребенка. Одежда его была изношена и истрепана. Изъ-подъ засаленной шапки торчали рыжіе, непокорные вихры. Руки его были закованы. Вс люди, видвшіе его пріздъ — и мужчины, и женщины, и старики, и дти — не сводили глазъ съ этой цпи, только онъ одинъ не глядлъ на свои руки и не пытался поднять ихъ. Посл душной и тсной тюрьмы онъ съ наслажденіемъ вдыхалъ свжій морской воздухъ. Если бы не цпь, окружающіе, вроятно, не обратили бы на него вниманія. Они могли бы подумать, что онъ такой-же свободный и довольный человкъ, какъ вс, что онъ пріхалъ сюда вмст съ жандармами по какому нибудь тюремному длу, что онъ — чиновникъ или свидтель, или выпущенный на свободу узникъ, или родственникъ одного изъ арестантовъ. Онъ былъ молодъ и силенъ, держался скромно, чинно… Но никто не могъ заблуждаться на его счетъ: цпь показывала, что онъ дурной, преступный человкъ, осужденный людскимъ правосудіемъ, осужденный закономъ. Эта цпь наввала холодъ и ужасъ на всхъ присутствующихъ. Дти, плескавшіяся у берега, замолкли, рыбаки перестали распвать свои звонкія псни, молодежь, весело болтавшая на одномъ изъ балконовъ, остановилась на полуслов, даже извозчики прекратили свою перебранку.
Въ мор виднлся весь, тонувшій въ зелени, островъ Низида, куда ссылаютъ преступниковъ. Отъ его берега отдлилась лодка съ двумя гребцами, безшумно направляясь къ пристани. Она причалила. Въ нее сли сначала два жандарма, затмъ арестантъ и посл всхъ третій жандармъ. Какъ только лодка отплыла, черный фургонъ ухалъ обратно въ городъ. Лодка плыла медленно, словно везла страшно тяжелый грузъ, гребцы мрно налегали на весла. Жандармы не сводили глазъ съ арестанта, какъ бы опасаясь, чтобы онъ не бросился въ воду. Но онъ и не помышлялъ о побг. Онъ съ видимымъ удовольствіемъ оглядывался кругомъ и радовался поздк, вольному воздуху, легкому покачиванію лодки. Ни арестантъ, ни жандармы, ни тюремные лодочники не нарушали молчанія, а съ другихъ лодокъ, хавшихъ по морю, раздавались веселые, звучные голоса женщинъ, дтей, рыбаковъ.
Лодка подъхала къ острову, гребцы привязали ее къ столбу. Конвой вышелъ оттуда въ прежнемъ порядк, окружая арестанта.
— Подожди немного, — сказалъ жандармскій офицеръ лодочнику.
— Слушаю-съ,— отвтилъ тотъ.
Они стали подниматься по крутому обрыву. Наверхъ вела дорога, обсаженная тнистыми деревьями. Птички передъ заходомъ солнца перепархивали съ втки на втку и громко чирикали. Внизу на пристани уже смерклось, но наверху еще было свтло. Арестантъ поднялъ голову, прислушиваясь и присматриваясь къ окружающей природ. Дорога была длинная и утомительная, но онъ шелъ легко и бодро, какъ будто она вела въ какой-то прекрасный сказочный замокъ. Мстами между деревьями и кустами шиповника что-то блестло, но арестантъ ничего не замчалъ. Просидвъ долгое время въ стнахъ тюрьмы, какъ зврь въ клтк, онъ всецло наслаждался теперь этой длинной прогулкой. Онъ шелъ, не обращая вниманія на конвой. Но вотъ за деревьями раздался шорохъ, который не укрылся отъ его чуткаго слуха. Онъ вздрогнулъ и поблднлъ, догадавшись, что тамъ стоитъ часовой и въ зелени сверкаетъ штыкъ его ружья. Арестантъ понурилъ голову, какъ бы испытывая большое разочарованіе. Быть можетъ, несмотря на цпь, несмотря на конвой, при вид этой чудной мстности онъ на мгновеніе, на одно лишь мгновеніе, забылся и считалъ себя свободнымъ…
Тмъ временемъ они дошли до высокой каменной ограды съ чугунными воротами, которыя сторожилъ часовой. Офицеръ показалъ пропускъ. Часовой сдлалъ на караулъ и отперъ вс замки и засовы. Ворота со скрипомъ отворились и тяжело захлопнулись за арестантомъ и конвойными. Они очутились на небольшой площади, застроенной одноэтажными домиками. Офицеръ направился къ единственному двухъэтажному зданію, гд помщалась канцелярія. Въ главной комнат стояли два большихъ стола, диванъ и пара стульевъ, въ углу висла икона, а на стн портреты короля и королевы. Худой и блдный, лысый писарь что-то записывалъ въ большую книгу.
— Здсь директоръ?— спросилъ жандармскій офицеръ.
— Сейчасъ придетъ, — отвтилъ писарь, не отрываясь отъ работы и не удостаивая арестанта даже взглядомъ.
Вошелъ директоръ, человкъ лтъ сорока, полный, высокій, съ добрымъ, но серьезнымъ лицомъ. Жандармы отдали ему честь. Онъ отвтилъ, окинулъ арестанта бглымъ взоромъ и слъ за второй столъ. Офицеръ передалъ ему бумагу.
— Какъ васъ зовутъ?— для проврки спросилъ директоръ арестанта.
— Рокко Трастте,— тихо отвтилъ тотъ.
— А по прозвищу?
— Рыжакъ.
— Откуда родомъ?
— Изъ Неаполя.
— Сколько вамъ лтъ?
— Двадцать шесть.
— Отцеубійца, — добавилъ директоръ про себя, съ нкоторымъ содроганіемъ.
Трастте молча ждалъ, не предложатъ ли ему еще вопросовъ. Тмъ временемъ писарь заносилъ новаго каторжника въ книгу.
— Пожизненный?— равнодушно спросилъ онъ директора.
— Да,— коротко сказалъ тотъ.
— No 417, красная шапка,— отмтилъ писарь на своемъ лист.
Директоръ позвонилъ въ колокольчикъ. Вошелъ человкъ въ сромъ костюм и черной шапк.
— Въ одвальню, — распорядился директоръ, отдавая ему листъ и указывая на арестанта.
Рокко Трастте ушелъ съ тюремщикомъ, жандармы же остались въ канцеляріи. Тюремщикъ, а за нимъ арестантъ нсколько разъ поворачивали направо и налво и проходили мимо какихъ-то построекъ съ желзными ршетками на окнахъ. Наконецъ они вошли въ большой сарай, въ глубин котораго жарко топилась печь и два кузнеца били молотами по наковальн. Рокко Трастте въ минуту былъ одтъ. Его нарядили въ толстую полотнянную рубашку, шаровары, жилетъ, куртку кирпичнаго цвта и ярко-красную шапку. На всхъ этихъ вещахъ клеймо — 417. Во время одванія съ него сняли ручные кандалы и бросили ихъ куда-то въ уголъ. Но не мало времени потребовалось на то, чтобы заковать его въ ножные кандалы, которые полагаются каторжникамъ. Сидя на полу, оба кузнеца возились надъ ними.
— Не жметъ?— спросилъ одинъ изъ нихъ арестанта.
— Нтъ, не жметъ, — сказалъ онъ, чувствуя нестерпимую тяжесть.
Цпь при кандалахъ была аршина въ два длиною.
— Разв меня скуютъ съ другимъ?— спросилъ арестантъ, стараясь сохранить равнодушный видъ.
— Нтъ, — отвтилъ тюремщикъ.— Ты можешь привсить цпь къ поясу.
Дйствительно, на пояс шароваръ оказался крючекъ. Однако, и прившенная такимъ образомъ цпь давала себя чувствовать, а желзные обручи, обхватывавшіе ноги, нестерпимо рзали.
Каторжники, къ которымъ присоединился Рокко Трастте, встртили его съ явнымъ недоброжелательствомъ, косясь на него и не отвчая на вопросы, которые онъ имъ задавалъ. Арестанты недолюбливаютъ новичковъ и сторонятся отъ нихъ, пока не познакомятся поближе.
Трастте пошелъ со всми въ тюремную церковь. Тутъ каторжники поснимали свои зеленыя или красныя шапки съ нашитыми на нихъ блыми номерами, номеръ, это единственное имя каторжника. Но, не смотря на святыню мста, тюремщики не спускали глазъ съ арестантовъ, опасаясь какой-нибудь неожиданной выходки. Въ полумрак церкви слышался громкій шопотъ молящихся и звонъ цпей.
Посл вечерни вся толпа отправилась ужинать въ большую трапезную. Каторжники накинулись на свой печеный картофель, какъ зври. Трастте въ первыя минуты радовался, что его увезли изъ душной тюрьмы, но кандалы причиняли ему невыносимыя страданія, и онъ сталъ думать только о томъ, какъ бы отъ нихъ избавиться. Въ его голов гвоздемъ засла мысль — бжать, ухитриться какъ-нибудь ночью выбраться, броситься въ море и спастись вплавь. Ему казалось, что стража не сильна на остров Низидо. Крутизны берега онъ съ перваго раза не замтилъ, и мысль о побг представлялась ему вполн осуществимой. Посл ужина арестанты гуляли на большомъ двор и Трастте, углубленный въ мечты о свобод, самъ того не замчая, метался, какъ зврь въ клтк, и волочилъ за собою цпь.
Прозвонили. Каторжники группами отправились по своимъ казармамъ. Трастте получилъ койку съ матрацомъ и двумя толстыми простынями въ огромной казарм, гд настежь было отворено широкое окно: иначе можно было бы задохнуться отъ жары и духоты. Въ окно виднлось звздное небо и отливающее свтомъ море. По второму звонку былъ потушенъ огонь. Трастте съ своей койки видлъ кусокъ неба и море. При малйшемъ движеніи каторжниковъ, звенли ихъ неразлучные спутники — кандалы, и этотъ звукъ подстрекалъ воображеніе новаго арестанта. Онъ думалъ, что нтъ ничего легче, какъ бжать изъ окна…
Внезапно издали послышался протяжный окликъ:
— Слуша-а-ай!
Черезъ минуту, поближе, другой голосъ отчетливо произнесъ:
— Слуша-а-ай!
Еще ближе третій звучный голосъ крикнулъ:
— Слуша-а-ай!
Совсмъ близко раздалось:
— Слуша-а-ай!
Наконецъ, возгласъ послышался подъ самымъ окномъ той камеры, гд спалъ Трастте, потомъ голоса стали слабть, удаляться: перекличка обходила весь островъ. И снова въ круговую пошелъ отвтъ:
— Слуша-ю-ю-ю!
Все опять смолкло. Трастте, засыпая, пытался воскресить мечту о побг. Но не прошло и четверти часа, какъ снова первый голосъ началъ издали:
— Слуша-а-ай!
Перекличка обошла весь островъ, а за нею отчетливый звонкій отвтъ:
— Слуша-ю-ю-ю!
И такъ повторялось каждые четверть часа! Каторжники при звук этихъ голосовъ метались во сн на своихъ жесткихъ койкахъ. А голоса часовыхъ какъ будто говорили: ‘мы бодрствуемъ, мы здсь, на страж, и не допустимъ никакого побга. Мы бодрствуемъ и напоминаемъ объ этомъ!’ Трастте не могъ спать: онъ дрожалъ отъ безсильной ярости. Никогда, никогда не удастся ему бжать! И въ тишин ночной, подъ перекличку часовыхъ, закоснлый отцеубійца горько зарыдалъ.
Лежа на диван, посл обда, директоръ читалъ газету. Онъ внимательно просматривалъ ее отъ доски до доски, какъ вс люди, живущіе въ глуши и интересующіеся тмъ, что длается на бломъ свт. До своего назначенія на островъ Низида онъ служилъ въ арміи, участвовалъ во многихъ сраженіяхъ и дошелъ до капитанскаго чина.
Вычитавъ что-нибудь интересное, онъ сообщалъ объ этомъ жен. Она прилежно шила дтскую рубашечку, поглядывая время отъ времени на своего сынка, который сидлъ на ковр у ея ногъ и вырзывать картинки. Это былъ блдный трехлтній мальчикъ съ шелковистыми темными волосами и кроткимъ, задумчивымъ личикомъ. Онъ могъ по цлымъ часамъ возиться съ картинками, вырзывалъ онъ аккуратно, умло обращался съ ножницами и никогда не кололъ пальчиковъ.
— Миша!— позвалъ его отецъ.
— Что папочка?— отвтилъ мальчикъ.
— Что ты вырзываешь?
— Солдатиковъ.
Мальчикъ всталъ, подошелъ къ отцу и положилъ головку къ нему на колни, какъ будто усталъ или хотлъ спать.
— Онъ нездоровъ?— обратился отецъ къ матери.
— Нтъ, здоровъ, — быстро отвтила она.
— Ты бы повела его гулять,— посовтовалъ онъ.— Почему малютка не гуляетъ каждый день? Поправилъ Дженнаро Мишину колясочку?
— Да,— тихо отвтила она.
— А принесъ онъ полку для книгъ, которую я заказалъ?
— Да, принесъ.
— Отчего же я ея не вижу?
— Мы съ Марьей не могли поднять ее, чтобы повсить. Силы-то у насъ не больно много, — прибавила она съ улыбкой.
— А вы распорядились бы, чтобы Дженнаро самъ ее повсилъ.
Жена пристально посмотрла на него, краска залила ея лицо. Онъ все еще не понималъ, въ чемъ дло.
— Мы сами попробуемъ повсить, — сконфуженно пробормотала молодая женщина.
— Зачмъ теб утомляться?— ласково сказалъ мужъ, — пошли сегодня же за Дженнаро. Пусть онъ прибьетъ полку вотъ здсь, на этой стнк.
— Нтъ, нтъ!— поспшно отозвалась она,— лучше я сама!
Онъ взглянулъ на нее и, наконецъ, догадался. На его добромъ лиц отразилась грусть.
— Теб непріятно, чтобы каторжникъ входилъ въ домъ?— спросилъ онъ.
Она съ мольбой взглянула на него, словно извиняясь за свое непреодолимое отвращеніе къ каторжникамъ.
— Ты не жалешь ихъ, — сказалъ онъ.
— Правда, твоя, — отвчала она, опустивъ голову.
— Они, вдь, тоже люди и христіане.
— Зато воры и убійцы!
— Все-таки люди и христіане,— твердо произнесъ онъ.
Она замолчала, и только по быстрымъ движеніямъ ея иголки видно было, какъ она волновалась.
— Ты тоже не любишь каторжниковъ?— спросилъ отецъ, гладя сына по головк. Мальчикъ посмотрлъ ему въ глаза, не понимая вопроса.
— Каторжники — бдняжки, — вполголоса сказалъ отецъ.
— Бдняжки,— повторилъ ребенокъ.
Отецъ сложилъ газету, досталъ щетку и смахнулъ пыль съ сюртука. Пора было опять идти въ канцелярію. Онъ поцловалъ жену и ребенка.
— Покатай меня, мамочка,— попросилъ ребенокъ.
— Хорошо!— отвтила она.
Столяры и кузнецы-каторжники смастерили для Миши колясочку, гд желза было больше, чмъ дерева. Она была тяжела, постоянно портилась и при малйшемъ движеніи скрипла, какъ кандалы каторжниковъ. Но Миш она доставляла величайшее удовольствіе. Онъ не могъ долго ходить и любилъ, чтобы его возили. Мать быстро уставала, но ребенокъ не понималъ этого и настойчиво просилъ:
— Катай, мама, катай меня!
Мать велла снести съ лстницы тяжелую дтскую коляску, посадила туда Мишу, обложила его подушками, покрыла ножки одяломъ и сказала провожавшей ихъ Марь:
— Смотри,— тутъ прійдетъ Дженнаро вшать полку.
Марья про себя улыбнулась: она знала тревогу своей барыни. Сама она была женою каторжника-убійцы и повсюду слдовала за мужемъ. Весь заработокъ и половину своего обда она тайкомъ отдавала мужу. Онъ ежедневно являлся подъ окно кухни и, получивъ приготовленную для него корзинку, уходилъ въ сторону пость.
— Куда повезти тебя?— спросила мать Мишу.
— Туда, туда!— отвтилъ ребенокъ, указывая ручкой въ пространство.
Поселеніе на остров Низида походило на маленькій городокъ. Улицы были широкія и немощенныя, одноэтажные домики служащихъ были обсажены акаціями и напоминали маленькія уютныя дачки. Только главный корпусъ, гд находились казармы, трапезная, мастерскія, карцеры и больница, выдлялся среди остальныхъ построекъ. На поворотахъ улицъ между домами и деревьями виднлось залитое солнцемъ море. Ребенокъ, растянувшись въ колясочк, смялся и приговаривалъ: ‘туда, туда’.
Мать медленно катила коляску, чувствуя страшный приливъ слабости. Навстрчу имъ попадались жены служащихъ, солдаты, каторжники. Она безсознательно отвчала на ихъ поклоны, а малютка всмъ улыбался. Внезапно она поблднла и почувствовала себя такъ дурно, что должна была приссть на ближайшую скамью. Миша не понималъ, отчего у мамы лицо такое блдное и глаза полузакрыты, и только робко просилъ: ‘катай, мамочка, катай!’
— Дозвольте мн покатать!— несмло сказалъ мужской голосъ.
Откуда взялся этотъ каторжникъ съ блымъ лицомъ и кроткими голубыми глазами? Что ему нужно было? Она испуганно смотрла на него, какъ на привидніе.
— Малюкъ тяжелый,— смиренно прошепталъ каторжникъ,— а коляска и того тяжеле. Дозвольте мн покатать!
Она поняла и, стиснувъ зубы, отвтила:
— Нтъ!
Онъ посмотрлъ на нее, помолчалъ и опять смиренно, но настойчиво продолжалъ:
— Не по васъ эта работа, барыня. Дозвольте мн покатать малюка.
— Нтъ!— еще разъ сказала она, выходя изъ себя.
— Простите меня за смлость. Я безъ устали могу возить малюка. Не извольте безпокоиться,— прибавилъ онъ съ волненіемъ въ голос.
— Я и не безпокоюсь, — сухо отвтила она, вставая,— но я не хочу, чтобы вы возили малюка.
Она ршительнымъ движеніемъ опять покатила колясочку. Ее возмущало, какъ это каторжникъ осмлился предложить ей свои услуги. Они выхали на открытую поляну, гд паслись лошади.
— Мама,— задумчиво произнесъ мальчикъ.
— Что, милый?
— Почему ты прогнала этого каторжника?
— Такъ,— отвтила мать.
— А теперь, видишь, ты устала! Помоги мн сойти, я пойду ножками.
— Ничего, дружокъ, сиди, я отдохну посл.
— Мама, а знаешь, тотъ каторжникъ повезъ бы меня далеко, далеко.
— Да, да.
— Онъ — бдняжка!— добавилъ ребенокъ.
— Кто теб это сказалъ?
— Папа!— заявилъ онъ.
Мать не возражала.
Они выбрались на лужайку, усянную цвтами. Она отдлялась заборомъ отъ другого смежнаго поля. Мать остановилась и въ изнеможеніи присла на траву. Ребенокъ, серьезный и задумчивый не по лтамъ, любовался цвтами, травою и моремъ.
— Какъ хорошо пахнутъ цвты,— сказала мать.
Въ пол, гд они находились, было много цвтовъ, но ей казалось, что по ту сторону забора ихъ должно быть еще больше. Она предполагала, что тамъ какой-нибудь заброшенный садъ. Движимая любопытствомъ, она поднялась со своего мста, и глазамъ ея открылось печальное зрлище.
Это было большое, запущенное поле, обнесенное каменной оградой, которая мстами развалилась и превратилась въ груды кирпича, поросшія бурьяномъ. Поверхность поля была неровная и то возвышалась, то углублялась, какъ морскія волны въ бурю. Между густой травой пестрлъ макъ и шиповникъ. Воздухъ пропитанъ былъ ароматомъ цвтовъ и полыни. Молодая женщина смотрла съ удивленіемъ и не могла понять. что это за странное волнистое поле. Прищуриваясь и пристально всматриваясь, она различила, наконецъ, въ нсколькихъ мстахъ маленькіе деревянные кресты, окрашенные когда-то въ черный цвтъ, но полинявшіе отъ времени и непогоды. На одномъ крест прибита была пожелтвшая, грязная дощечка, на которой написаны были дв буквы и цифра: людское правосудіе еще при жизни опредлило покойнику эту цифру вмсто его имени. Кресты казались разставленными не въ надлежащихъ мстахъ, случайно, какъ будто по капризу втра и недосмотру людей. Быть можетъ, крестъ когда-нибудь обвалился, а его потомъ подобрали и воткнули совсмъ не тамъ, гд погребено было тло. Молодая женщина продолжала присматриваться, словно ее притягивала какая-то невдомая сила. И вотъ, тамъ и сямъ, среди травы она различала блющія человческія кости. Покойниковъ хоронили въ наскоро сколоченныхъ гробахъ, недостаточно глубоко, плохо засыпали землею. Дождь размывалъ могилы, и кости выползали на поверхность земли. Здсь на кладбищ не было сторожа, и некому было зарыть эти печальные останки. Казалось, что кости каторжниковъ и посл смерти не находятъ себ покоя и ищутъ освобожденія. Никто не присматривалъ за могилами, никто не приходилъ молиться за упокой преступныхъ душъ. Молодая женщина смотрла широко раскрытыми отъ ужаса глазами. Она вдругъ живо представила себ, какъ она, ея мужъ и ребенокъ будутъ похоронены на этомъ ужасномъ кладбищ, отъ котораго, какъ будто, отвернулись, не только люди, но и самъ Богъ. Непонятная слабость охватила ее, и она безъ чувствъ упала на траву.
Очнувшись, она увидла, что Миша попрежнему сидитъ въ колясочк и улыбается рослому, рыжему каторжнику, который лежитъ на земл и обмахиваетъ его большой вткой. Ребенку это нравится, онъ зажмуривается и смется. Раза два, оглядываясь на мать, онъ говоритъ: ‘тише, мама спитъ’.
И каторжникъ старается не шуршать вткой. Въ трав, между цвтами, валяется его красная шапка съ No 417, которая издали кажется огромной величины махровымъ макомъ.
Молодая мать чувствуетъ сильную слабость. Опершись на локоть, смотритъ она на сына и на каторжника. Онъ въ смущеніи вскакиваетъ и теребитъ пальцами втку, которой обмахивалъ мальчика. Она постепенно припоминаетъ ужасы, которые ей довелось видть, и невольно морозъ пробгаетъ у нея по кож.
— Пойдемъ,— говоритъ она, вставая.
Привтливымъ движеніемъ она указываетъ каторжнику на колясочку. Онъ поспшно. надваетъ свою шапку и весело принимается везти ребенка. Она идетъ сзади, пошатываясь отъ слабости. Въ душ ея совершилась побда.
На островъ Низида пріхалъ для ревизіи тюремный инспекторъ. Однажды, посл обда, онъ, въ сопровожденіи директора, обходилъ поселеніе, вникая во вс подробности и интересуясь всми мелочами.
— Въ общемъ, вы, кажется, довольны своимъ положеніемъ?— спросилъ инспекторъ.
— Не могу пожаловаться. Никакая работа не въ тягость, если она по душ.
— Но ваша супруга, кажется, не такъ легко мирится со здшнею жизнью?
— Да,— отвтилъ директоръ взволнованнымъ голосомъ.— Она слабаго здоровья и очень впечатлительна. Вначал обстановка ее сильно удручала. Теперь она, бдняжка, примирилась, но все еще груститъ.
— Вамъ слдовало бы послать ее въ Неаполь,— замтилъ инспекторъ.
— Этого мн не позволяютъ средства,— сказалъ капитанъ.
Тмъ временемъ они дошли до площади, гд каторжники строили новый домъ. Одни изъ нихъ носили кирпичи, другіе известь, третьи карабкались по лсамъ.
— Что они охотно работаютъ?— спросилъ инспекторъ.
— Не вс. Есть человкъ пятьдесятъ строптивыхъ, съ которыми трудно ладить.
— А вы пробовали принудительныя мры?
— Пробовалъ, да толку выходило мало.
— Отчего же?
— Эти люди привыкли къ бродяжничеству и всю свою жизнь занимались только воровствомъ да грабежомъ. Работа кажется имъ невыносимой. Да вотъ, напримръ, одинъ изъ такихъ.
Обращаясь къ каторжнику, который, сидя на камн, уплеталъ ломоть хлба, директоръ окликнулъ его разъ и другой:
— Калама!
Тотъ не обернулся. Тогда директоръ позвалъ:
— Безстрашный!
Каторжникъ всталъ. Это былъ маленькій, толстый человкъ съ непомрно короткими ногами. Онъ не снялъ шапки и продолжалъ сть, нисколько не смущаясь присутствіемъ начальства.
— Какъ васъ зовутъ?— строго спросилъ инспекторъ.
— Безстрашный,— хриплымъ голосомъ отвтилъ каторжникъ.
— А ваше настоящее имя?
— То не считается, — съ презрніемъ замтилъ онъ.
— Отчего вы не работаете?
— Безстрашный въ жизни еще не работалъ!
— Но, вдь, законъ присудилъ васъ къ работамъ!
— Законъ загналъ меня сюда, и я поневол торчу здсь, да ношу кандалы. Но работать… н-нтъ.
— Для васъ самихъ лучше было бы работать,— замтилъ инспекторъ.
— Какое тамъ лучше? Все равно долженъ отбыть свои двадцать лтъ. Да еще отбуду-ли…— загадочно промолвилъ онъ.
— Какъ такъ?
— Да все можетъ случиться. Можно умереть, можно убжать…
— Отсюда не убгаютъ,— довольно мягко, но ршительно — сказалъ директоръ.
— Умираютъ или убгаютъ,— торжественно заявилъ каторжникъ.
— Да, строптивый, строптивый, — сказалъ капитанъ,— у меня такихъ наберется съ полсотни.
— А они никогда не бунтовались?
— Каждый изъ нихъ хотлъ бы первенствовать среди товарищей, а это мшаетъ имъ притти къ соглашенію. Но разъ они все таки взбунтовались.
— Что же, легко удалось подавить волненіе?
— Не особенно.
— А вы лично объяснялись съ бунтовщиками?— спросилъ инспекторъ.
— Да, — просто отвтилъ капитанъ,— я поговорилъ съ ними и выслушалъ ихъ претензіи. Они хотли, чтобы имъ разршили видться съ семьями разъ въ мсяцъ, а не разъ въ два мсяца, какъ было заведено. Я нашелъ это желаніе справедливымъ и удовлетворилъ его.
— И отлично сдлали, — замтилъ инспекторъ.— А часто родственники навщаютъ ихъ?
— Иныхъ навщаютъ часто, но это исключительные случаи. Есть каторжники изъ отдаленныхъ мстностей, къ тмъ никто не прізжаетъ, есть такіе, которые совершили преступленіе въ собственной семь и, разумется, родня отъ нихъ отвернулась. Вотъ, напримръ, Рокко Трастта — отцеубійца: это молодой, смирный каторжникъ, онъ постоянно пишетъ своей матери и умоляетъ, чтобы она пріхала. Его письма проходятъ черезъ мои руки и, увряю васъ, что они душу надрываютъ.
— А мать прізжала?
— Нтъ, не только не прізжала, но даже не отвчала ни разу на письма.
— Это вполн естественно,— сказалъ инспекторъ.
— Кто знаетъ, — задумчиво произнесъ капитанъ.— Материнская любовь способна на всякія жертвы и на великое прощеніе. Одно время я самъ полагалъ, что мать прідетъ, а сынъ и до сихъ поръ не теряетъ надежды. Онъ думаетъ, что его письма пропадаютъ, или что у матери работы много, или что денегъ нтъ на поздку, или что она со дня на день прідетъ.
— И онъ все это повряетъ вамъ?
— Нтъ не мн, а моему ребенку, — улыбаясь отвтилъ капитанъ.
— Какъ ребенку?
— Онъ постоянно няньчится съ нимъ и стережетъ его, какъ врная собака.
— И вы это допускаете?
— Допускаю. Я нахожу, что всегда лучше относиться къ нимъ, какъ къ людямъ. Кто изъ нихъ обидитъ невиннаго младенца? А для ребенка это тоже хорошо: онъ пріучается быть человкомъ.
— Странные у васъ взгляды,— съ недоврчивой усмшкой сказалъ инспекторъ.
Они дошли до двери большого корпуса, которая вела въ тюремную больницу. Поднимаясь по лстниц, они встртили нсколькихъ каторжниковъ со стаканами и тарелками въ рукахъ.
— Я приставилъ ихъ въ услуженіе при больниц,— сказалъ директоръ.— Постоянное присутствіе тюремщиковъ раздражаетъ даже самыхъ спокойныхъ, и больныхъ я отъ этого избавляю.
— Вроятно, у васъ часто бываютъ притворные больные?
— Разумется, но такой обманъ всегда легко обнаружить.
Больница каторжниковъ помщалась въ одной большой комнат съ четырьмя окнами, выходившими на море. Стны ея были оштукатурены. Кровати были лучше, чмъ у здоровыхъ: вмсто полосатыхъ, синихъ съ блымъ, матрацовъ здсь находились мягкіе тюфяки, и простыни были тоньше. Восемь или девять каторжниковъ молча лежали на своихъ койкахъ. Одинъ изъ нихъ, блдный, истощенный, съ лихорадочными впалыми глазами обратился къ директору:
— Ваше благородіе, отчего мн не даютъ говядины? Я такъ давно уже не лъ говядины!
— Дадутъ, если докторъ позволитъ.
— Еще прикажите, ваше благородіе, помстить меня лицомъ къ окну, чтобы я могъ видть море. А то я лежу спиною къ окну и мн такъ тяжело, такъ тяжело!
Онъ продолжалъ жаловаться плаксивымъ голосомъ, вздыхая, охая и въ перемежку съ разговорами читая молитвы. Другіе больные молча и съ неудовольствіемъ смотрли на него.
— И курить мн нечего, съ горя хоть закурилъ-бы трубочку, — продолжалъ хныкать каторжникъ.
— У тебя табаку нтъ?— спросилъ капитанъ, съ величайшимъ терпніемъ выслушивавшій его жалобы.
— А откуда мн его взять? Кто мн его дастъ?! Будь жива моя бдняжка жена, она прислала бы мн что нибудь…
— Когда теб станетъ лучше и ты не будешь жаловаться съ утра до ночи, я куплю теб табаку.
— А разв мн не на что жаловаться, ваше благородіе?— продолжалъ каторжникъ.— Грхъ сказать, много довольны вашею добротою, да что за жизнь то наша каторжная! Чего стоятъ одни кандалы, которыхъ нельзя снять, даже когда Господь покараетъ тебя и нашлетъ на тебя болзнь. О, хоть бы явился ангелъ небесный и снялъ эти кандалы!
При этихъ словахъ вс больные глубоко вздохнули: каждый изъ нихъ чувствовалъ на тл холодное прикосновеніе желза.
— Это очень назойливый человкъ,— сказалъ капитанъ, выходя вмст съ инспекторомъ.— но онъ постоянно болетъ, и я длаю ему нкоторыя поблажки.
На обратномъ пути инспекторъ замтилъ: *
— Какая масса оконъ на море! И ка-‘ жется, что такъ легко вырваться съ острова Низида. Какъ это каторжники не думаютъ о побг?
— О побг думаютъ вс: и смирные, и прилежные, и равнодушные, и разсянные, и лицемрные. Имъ кажется, что они на свобод, потому что я позволяю имъ ходить и гулять по острову. Вы можете всегда увидть какого нибудь арестанта, который по цлымъ часамъ не сводитъ глазъ съ моря. Я съ увренностью могу сказать, что онъ въ это время мысленно вычисляетъ высоту прыжка, глубину моря и разстояніе до ближайшихъ острововъ.
— Однако, и охраняется островъ какъ будто не такъ строго.
— Это только кажется. Вотъ пожалуйте за мною,— улыбаясь отвтилъ директоръ.
Пройдя дв улицы, они вышли на берегъ. Крутизна и высота его вызывали головокруженіе, море внизу казалось пропастью.
— Такъ везд кругомъ, — пояснилъ капитанъ.— Черезъ каждые сто шаговъ разставлены часовые. Ночью число часовыхъ еще увеличивается. Каждые четверть часа происходитъ перекличка. Побгъ кажется арестантамъ дломъ легкимъ, пока они не дойдутъ до обрыва, откуда нужно броситься въ море. Этотъ прыжокъ ихъ останавливаетъ.
— Однако, были попытки бгства?
— Какъ же, разъ десять. Большая часть бглецовъ была поймана часовыми на берегу. Только четверо бросились внизъ,— изъ нихъ трое расшиблись на смерть, а одинъ скрылся.
— И его не поймали?
— Нтъ, это былъ рыбакъ изъ Неаполя, а вс они прекрасные пловцы и водолазы. Они съ дтства научаются такъ плавать и нырять, что достаютъ со дна морского оброненную монетку. Вроятно, бглецъ доплылъ до какого-нибудь встрчнаго торговаго корабля, который забралъ его и увезъ за-границу.
— А примръ трехъ погибшихъ, вроятно, послужилъ урокомъ для другихъ каторжниковъ?
— Мы нашли изуродованные трупы на прибрежныхъ камняхъ. Ихъ перенесли наверхъ, видъ ихъ произвелъ страшное впечатлніе. Вс каторжники думаютъ о побг, главнымъ образомъ, потому, что боятся умереть здсь. Надо еще сказать, что наше кладбище возбуждаетъ ужасъ. Несмотря на вс усилія, я не нашелъ ни одного каторжника, ни одного солдата, который взялся бы стеречь это кладбище. Ограда обвалилась, но ни одинъ каменотесъ-каторжникъ не захотлъ поправлять ее. Я ихъ наказывалъ, но ничего не помогло. Въ доклад по начальству я просилъ о разршеніи нанять какого-нибудь платнаго сторожа. До сихъ поръ еще отвта на мою бумагу не было. Смю уврить ваше превосходительство, что одинъ видъ этого кладбища вселяетъ мысль о побг. Льщу себя надеждой, что вы не откажете содйствовать, чтобы мое ходатайство было уважено.
— Посмотримъ, посмотримъ,— уклончиво отвтилъ инспекторъ.
Маленькій, худенькій Миша иногда чувствовалъ большую слабость и не хотлъ ни гулять, ни играть, ни кататься въ колясочк. Онъ по цлымъ часамъ лежалъ на балкон, гд въ горшкахъ стояли цвтущія растенія, и смотрлъ на море. Время отъ времени онъ перелистывалъ прозрачной ручкой книгу съ картинками.
Мать съ грустью и безпокойствомъ смотрла на него. Ребенокъ никогда не плакалъ и не капризничалъ. На вопросъ, не болитъ-ли у него что-нибудь, онъ отвчалъ отрицательно. Но мать не успокаивалась, при вид блднаго, молчаливаго мальчика, сердце ея обливалось кровью, и она не переставая думала: ‘всему виною эта каторга!’
Въ угоду мужу, она допускала, чтобы Рыжакъ каталъ колясочку и игралъ съ мальчикомъ на балкон. Ребенку это, очевидно, доставляло удовольствіе. Каторжникъ держался скромно, смиренно, прижималъ цпь къ ног, чтобы она не звенла, и, какъ тнь, ходилъ за ребенкомъ. Каждый день онъ являлся къ дому директора, но не входилъ, не стучался въ дверь, а ожидалъ, чтобы о немъ вспомнили и позвали. Иногда являлась прислуга и звала его въ комнаты, если же никто не показывался, то онъ битый часъ простаивалъ неподвижно, какъ статуя. Случалось и такъ, что барыня, увидвъ его съ балкона и преодолвая свое отвращеніе къ каторжникамъ, говорила: ‘войдите’! Ее трогалъ умоляющій взглядъ этого сильнаго юноши, который безмолвно, какъ милости, просилъ позволенія побыть съ ея ребенкомъ. Услышавъ ея зовъ, каторжникъ краснлъ отъ радости, быстро и безшумно поднимался наверхъ и съ опущеннымъ взоромъ, снявъ шапку, проходилъ мимо нея.
Онъ возился съ ребенкомъ и подбрасывалъ его на воздухъ, а малютка смялся. Они проводили вмст цлые часы. Каторжникъ сидлъ на полу и велъ съ Мишей безконечные разговоры.
— Кто теб сдлалъ это платье?— спрашивалъ иногда ребенокъ.
— Казна
— И шапку тоже казна?
— Тоже казна.
Однажды ребенокъ освдомился:
— Что ты сегодня лъ?
— Вареный горохъ, барчукъ.
— А на жаркое?
— Тоже — вареный горохъ.
— А на сладкое?
— Вареный горохъ,— съ улыбкой отвтилъ каторжникъ.
Оба расхохотались. Потомъ ребенокъ задумчиво сказалъ:
— А я сегодня лъ макароны.
— На здоровье, барчукъ!
— Ты врно тоже любишь макароны? Въ другой разъ я самъ съмъ меньше и теб оставлю.
— Не надо, барчукъ,— сказалъ растроганный каторжникъ.
— А я хочу, чтобы и ты лъ,— волновался мальчикъ.
— Хорошо, барчукъ, только не извольте гнваться, — поспшно заявилъ Рыжакъ.
Мальчикъ перелистывалъ свою книгу съ картинками.
— Прочти, что тутъ написано,— обратился онъ къ каторжнику.— Ты неграмотный? Ахъ! какой же ты глупый!
— Если бы я былъ грамотный, то не попалъ бы сюда,— съ грустью, посл нкотораго молчанія, произнесъ Рыжакъ.
— Ты здсь потому, что ты — злодй,— отвчалъ ребенокъ.