О. Забытый
О. Забытый
(Григорий Иванович Недетовский)
(Григорий Иванович Недетовский)
Встреча
Встреча
I
I
II
II
III
III
Примечания
‘Встреча‘
Примечания
‘Встреча‘
Встреча, Забытый О., Год: 1875
Время на прочтение: 12 минут(ы)
На 23 августа 186… года в село Рождественское назначен был, по маршруту, приезд местного архиерея.
Еще недели за две до этого события в рождественской причте началось сильное движение. В церкви закипела работа. Священник гусиным крылом смахивал с престола и жертвенника пыль, несколько раз вынимал из ковчега и тщательно пересматривал запасные дары, перекладывал с места на место метрические книги и т. д. Дьякон усердно чистил сосуды, Евангелие и выносил из алтаря лишние вещи. Дьячок и пономарь то терли суконками подсвечники и паникадила, а то, обернувши головы холстиной, мели пол и снимали по стенам паутину, причем засматривали в такие углы, в которые в обыкновенное время им и в голову не приходило заглянуть. Пономарь до того проникся стремлением к чистоте и опрятности, что даже смел сор с ведущих на колокольню лестниц и счистил с колоколов птичий помет. Кроме того, он позаботился заменить полусгнившие веревки у колоколов новыми, потому что, если, дескать, порвутся при владыке, так — беда! Навозившись вдоволь в церкви, клирики не сразу расходились но домам, а все шли прямо на речку и там омывались.
Но вымести, вычистить и привести в порядок церковь для рождественского причта не значило еще вполне приготовиться к приезду владыки.
Нужно было еще получше заняться собой: твердо-натвердо выучить ‘ставленую грамоту’, катехизис и т. п. А тут — рабочая пора, в поле яровое перезрело, и время уже сеять рожь. Нужно было везде поспеть — и рождественский причт поспевал.
Дьякон Лука Иваныч и дьячок Филипп Гаврилыч с крюками на плечах идут в поле и беседуют:
— Тебе, Гаврилыч, хорошо: ты катехизис-то готовил в прошлые петровки, к празднику благо- чинного. Тебе теперь только слегка просмотреть его— и довольно. А вот нас с попом благочинный-то не спрашивает, так и Филарета-то еще с того архиерейского приезда в руки не брал — вот уже третий год.
— Да, слегка, толкуйте! У меня память-то что решето: сейчас выучил, сейчас же все и просыпалось. Да и мудрен же этот Филарет, особливо тексты! Я думаю, и сам владыко-то не все их знает.
— Это, брат, не твое дело. А ты учи да отвечай, коли тебя спрашивают. Ты бы в школе-то получше учился да шел бы в академию, вот и не зубрил бы теперь, а ездил бы по епархии да других спрашивал.
— Ну, да ведь… Вот наш Потапыч — пономарь — учит ‘Начатки’ и то говорит — трудно. Как же мы-то теперь — Филарета? а? да еще в этакую пору?
— Бог поможет как-нибудь. Я вот взял книгу с собой: поношу-поношу да и поучу, ан все дело-то впереди будет.
— Да и я тоже взял: все, думаю, текстик другой подгоню между дел.
Сказано — сделано. Дьякон пройдет рядов пять, положит крюк, подойдет к меже, напьется из кувшина квасу, сядет на разостланной подрясник и — ну зубрить. То же повторяется с буквальною точностию и на соседней полосе Гаврилыча.
— Что, Гаврилыч?— осведомляется отец дьякон у своего сподвижника.— Как у тебя идет?
— Плохо!— отзывается со своей межи Гаврилыч.— Все мучусь над одним текстом… Ничего не поделаешь, хоть брось!
— Ничего, ничего, брат! — ободряет отец дьякон.— Главное — веруй! Что Кирилл-то Иерусалимский говорит? ‘На вере основывается земледелие, ибо кто не верит тому, что соберет произросшие плоды, тот не станет сносить трудов’.
— Да мало ли что! а поди-ка вот тут… Вон и поп в снопах с книгой сидит: видно, тоже лихо пришло. Недаром в эти дни он присмирел-то — словно шелковый стал. Почуял, знать, что и над ним начальство есть. Это ведь не с нами: болван да такой-сякой… Так-то вот, вникни… и узнаешь…
По диагонали дьяконской полосы проходит пошабашивший пономарь.
— Бог помочь!
— Спасибо. Овес кончил?
— Кончил.
— А ‘Начатки’ кончил?
— Какое кончил! Ничего в голову не идет, хоть тресни! Только и знаю, что насчет икон… Зато уж так знаю, что хоть сейчас к ответу.
— Ну-ка, прочти.
Пономарь садится на межу и, откашлявшись, начинает: ‘Впрочем, сие правильное и святое икон почтение может быть обращено в порок идолослужения, когда кто к святым иконам все свое почтение привязывает и на их вещество надеется, не вознося ума и сердца к тому, что оные изображают’.
— А где ж у тебя начало-то?
— Я это сейчас только позабыл, а то знал и начало.
— Ну, брат, вижу, что тебе гонка будет,— замечает отец дьякон.
— А кому ж она и не будет в этакое-то время?— возражает пономарь.— Мне-то, кажись, и бояться бы нечего: ведь ниже пономаря не съедешь, а оторопь так и забирает! Поди ты вот…
Наступило наконец грозное 23 августа. С раннего утра клирики села Рождественской) были уже на ногах и в параде. Все они выкупались чуть не до свету, у всех сапоги были вымазаны салом, подрясники понадеты чистенькие, на шее повязаны белые коленкоровые косынки, волосы до глянцевитости намаслены были коровьим маслом. Пономарь ради торжественного случая распустил даже свою косу, дотоле постоянно закрученную в пучок.
В доме дьякона шла репетиция. Пономарь излагая свои ‘Начатки’, а дьячок с отцом дьяконом ‘гоняли’ друг друга по ‘пространному’ катехизису. Вопросы предлагались сгоряча, без всякого внимания к связи речи. Например: ‘Покажите все сие из священного писания?’ Или: ‘Почему оно нужно?’ И вопрошаемый, не мудрствуя лукаво, спешил показать все сие из священного писания или объяснить, почему оно нужно.
Во время репетиции пришел в дом дьякона церковный староста, крестьянин соседней деревни, бойкий и разухабистый.
— Мир честной компании!.. Чего вы тут сидите? Владыко давно уж в церкви!
— Э, ну тебя совсем, Прохорыч, не мешай!
— Что, отцы духовные, попались, верно? Вот он вам, владыка-то, задаст! Особливо ІІотапычу… уж и будет ему на орехи! А ну-ка, скажет, вычитай мне ‘Помилуй мя боже…’.
— Ох ты, храбрец!— отозвался пономарь.— У самого ведь тоже душа в пятки уйдет.
— У меня-то? Небось, брат. Мне что? По науке меня не спросят, а сумма у меня вся на виду: смотри, кто хочешь…
— Как это так?
— Да так. Вот ужо все будете дрожать, а я с владыкой в разговор войду. Моя упокойница матушка для своей памяти отказала сто рублей на решетки в церковь. Как только владыко-то в церковь, я сейчас в ноги: мол, ваше преосвященство! Хочу матушке торжество сделать — вот и все…
— Будет тебе!— ограничил оратора отец дьякон.— Ну-ка, Гаврилыч,— тропарь воскресен, глас пятый?
— ‘Светлую воскресения проповедь…’ — затянул Гаврилыч.
— Попал!— осадил его отец дьякон.— Он тебе задаст светлую проповедь.
— Да! Что я? ‘Собезначальное слово’ надо-то, а я — ‘светлую’! — поправился Гаврилыч.
Между тем староста, ища исхода своему игривому настроению, обратился к семинаристику, безмолвному свидетелю репетиции:
— Петруша! Ты, коли учишься, так учись по-настоящему, чтоб повыше куда забрать, а в причт не ходи: последнее дело… не стоит! Архиереем быть — ну, это так. А то этак-то вот мучиться?.. Тьфу! Мы — мужики, да и то никого не боимся.
Репетиция была прервана приходом сторожа, который возвестил, что батюшка велел всем сей- час — в церковь.
— Ну, братие, приде час!— сказал с глубоким вздохом дьякон и положил ‘Филарета’ на божницу.— Вскую прискорбна еси, душа моя? Уповай на бога!..
— Оказия!— с испугом воскликнул дьячок.— Чем ближе дело подходит к владыке, тем пуще забываешь…
— Эх, кабы он меня об иконах! А то — боже упаси…— в каком-то раздумье пробормотал пономарь.
— Ничего, отцы, не робейте: я подскажу, коли часом у вас чего недохватит!— острил неустрашимый Прохорыч.
— Скаль зубы-то!— мрачно проговорил дьякон и, перекрестившись, двинулся во главе процессии.
Вошедши в церковь, клирики еще раз подвергли все осмотру и приведению в порядок. Порядок в церкви был до такой степени надлежащий, что причту, по-видимому, ничего не оставалось делать по этой части. Тем не менее причт нашел-таки себе дело. Священник протер полой подрясника и без того чистое зеркало в алтаре, потянул ковер от престола к царским дверям, приподнял зачем-то с престола Евангелие и снова положил. Дьякон опрокинул вверх дном серебряный корчик на жертвеннике и снял с оконного переплета иссохший труп мухи. Дьячок ходил возле иконостаса и, водя пальцем но позолоте, удостоверялся, нет ли на ней пыли. Пономарь преусердно сколупывал ногтем воск с крышки октоиха и т. п.
Во все это время староста неподвижно стоял пред картиною, изображающею богача в пламени.
Кончив осмотр, причт сгруппировался на амвоне в кучку.
— Кажется, все как следует,— сказал священник.
— Нам-то кажется так,— заметил дьячок,— а ведь бог его знает: вдруг что-нибудь такое…
И дьячок взглянул вверх, под купол, как бы опасаясь, нет ли там чего подозрительного.
— Не облачиться ли нам теперь?— предложил священник.— Станем в притворе и будем ждать. Владыка подъедет, а мы тут и есть!..
— Чего же ждать?— возрази л дьякон.— Может быть, он еще не скоро. Мы лучше пойдем теперь за церковь да послушаем, где звонят: тогда и видно будет, скоро ли…
Причт вместе со старостой вышел за церковь на гору. С этой горы открывался вид за реку на весьма большое пространство, на котором можно было рассмотреть до восьми церквей. Выстроившись в ряд, рождественцы с напряженным вниманием смотрели вдаль и чутко прислушивались. В селе Прудках, верстах в четырех, раздался звон. Клирики вздрогнули, староста улыбнулся.
— Вон он, вон он где! — каким-то таинственный голосом проговорил дьячок.
Звон затих.
— Теперь, значит, началось там самое…— продолжая дьячок.— Ух, издали страх берет!
Через несколько времени звон раздался снова, и все устремили глаза на пролегающую вдали, за рекой полевую дорогу, рассчитывая увидеть там владыку. Чтоб заслужить себе честь первого вестника, дьячок выступил шагов на десять вперед и зачем-то поднялся даже на цыпочки.
— Видите, видите — едет!— воскликнул он.
— Где?
— Да вон, вон: смотрите правей-то!
— Городи там еще,— строго проговорил свя- щенник,— это всего одна подвода, а если бы он-то ехал, так было бы три: впереди становой, за ним благочинный, а там уж и владыка — в карете.
Минут через десять дьячок снова закричал:
— Так вон же он, теперь уж, ей-богу, он! Три повозки, впереди низенькие, а позади высокая — значит, карета.
— Где? Что ты? — не без смущения спросил священник, увидавший подлинно три повозки, причем позади — высокую. — Отец дьякон! Нам теперь уж не того ли?..
— Да, может, он еще не к нам? — возразил дьякон.
— Нет, но всему, что к нам,— уверял священ- ник.
— Значит, мне сейчас на колокольню?— засуетился пономарь.
— Что вы, что вы! Где это вы видите владыку?— воскликнул наконец староста, доселе пристально смотревший вдаль из-под ладони.— Две повозки впереди — навоз везут, а высокая сзади — везут снопа, сейчас умереть — снопы!
Клирики еще посмотрели вдаль и убедились, что точно — навоз, снопы и ничего больше.
Прошел час, другой, третий, седьмой, восьмой — а владыки все нет. Несколько раз рождественцы отпирали и запирали церковь, несколько раз взлезали на колокольню, несколько раз выходили на гору — а владыки все нет. Стало наконец смеркаться. Голодные и трепетные, клирики, как тени, бродили по горе и все прислушивались. Звон, раздававшийся то в том, то в другом из ближайших сел, наконец совсем затих. Клирики чувствовали крайнюю усталость и дошли до совершенного отупения.
— Легче бы полосы две овса скосить, нежели вот так-то…— упавшим голосом проговорил дьякон.
— Авось, бог даст, теперь скоро,— утешал священник,— того и жди, что вот подкатит.
Пономарь, отступивши несколько в сторону и приложивши палец к носу, шептал про себя: ‘Впрочем, сие правильное и святое икон почтение… икон почтение… почтение…’ Тьфу! Господи, что же это такое? Все равно что не учил!
Затем, подойдя к дьячку и слегка ткнув его пальцем в плечо, вполголоса спрашивал:
— Гаврилыч! Аще случится полиелей…
— Отстань!— сердито перебил его Гаврилыч.— Что теперь за полиелей? Тут живот к си и не подвело, а он — полиелей! Теперь, брат, удобнее молчание. Я уж на отчаянную пошел: что будет — то будет.
К пономарю впопыхах подбегает жена.
— Что тебе?
— Да кобыла пропала… Скотину давно пригнали, а ее до сей поры нет. Искала, искала…
— Провались ты совсем с кобылой! Тут обзор, а она лезет!..
— Какой теперь обзор? Ночь на дворе. Владыка, стало быть, уж завтра…
— Ведь вот черт-баба, толкует свое! Уйди от греха, пока цела!
Пономариха пошла и забормотала:
— Я тебе не пойду теперь искать… Ищи сам, а то хоть и на корове езди — мне все равно…
Хоть бедной пономарихе и досталось, но ее появление на горе послужило чем-то вроде ‘deus et machina’ [‘Бог и машины’ — развязка (лат.)] для затруднительного положения клириков. Ее слова: ‘Владыка, стало быть, уж завтра’— произвели на них* решительное действие.
— Видно, и вправду нам не дождаться ныне владыки,— сказал дьякон.— С какой стати ему ездить по ночам? Пойдемте-ка теперь спать, а завтра, бог даст, встанем пораньше и — прямо в церковь. Завтра, я думаю, он ранехонько припожалует.
Все с минуту помолчали.
— Что же,— решил наконец священник,— домой так домой, не всю же ночь нам торчать здесь!
— А что, если он как жених в полунощи? — возразил с некоторым колебанием пономарь.— Разойдемся, а он тут и есть!..
— Не приедет, это уж верно!— утверждая староста.— Прямое дело — заночевал где-нибудь.
— Э-эх, господи, господи,— размышляя дьячок,— думали нынче отмучиться, ан еще день маячить придется. Страх страхом, а опущение в работе-то какое!
— И не говори! — проговорил староста, махнув рукой.— Я вот за нынешний-то день бог знает чего не взял бы! Теперь у меня на постоялом дворе народу-то страсть. Нужен счет-расчет, а жена ничего не понимает. Вот владыка-то ваш что мне наделал! Вы, батюшка, позвольте мне на ночь домой сходить — посмотреть, что и как, а завтра я чуть свет верхом прискачу.
— Пойди, только смотри у меня…
— Да уж будьте покойны!
Все разошлись. Староста поспешил в свою деревню, пономарь, переодевшись, отправился отыскивать кобылу, дьячок уселся с женой на крыльце перевёсла вертеть, дьякон и священник залегли спать.
Прошло более полчаса с того времени, как наши клирики попрощались друг с другом и со старостой. Вдруг на площади, возле церковных до- мов, послышался топот тяжелых сапог и раздался хриплый, прерывистый крик: ‘Едет! Едет! Едет! Скорей в церковь!..’
— Где?— крикнул с крыльца дьячок и остолбенел с перевёслом в руках.
— Там… Иду, а он… навстречу… Лошадей — страсть!.. Шагом. А я по песку-то… в гору-то… Ох, смерть!..
Этот марафонский вестник был не кто иной, как староста.
Торжественный звон внезапно огласил уснувшее село и окрестности. Поднялось смятение. Бабы и девки, мужики и мальчишки, полураздетые и раздетые, густыми толпами повалили к церкви.
Пономарь, пораженный звоном версты за полторы от села, на лугу, чуть не умер от испуга. Сняв с себя сапоги и подхватив их под мышку, он пустился во все лопатки и в отчаянии причитал: ‘Так и есть — в полунощи! Пропал! Куда уж теперь иконы!.. Пресвятая богородица! Антоний и Феодосий! Детушки мои милые!’
В церкви между тем происходила страшная суматоха. Старосте насилу удалось осветить церковь. Второпях он несколько раз зажигал и несколько раз гасил свечи. Священник и дьякон, толкаясь друг о друга в темном алтаре, ощупью отыскивали свои облачения.
Собравшись кое-как, клирики (за исключением пономаря) выстроились наконец в притворе, откашлянулись и с трепетом ожидали великого момента. Вот послышался возле церкви топот копыт и стук колес… Священник крепко сжал в руке крест, дьякон судорожно замахал кадилом, дьячок поправил себе галстух и поднял глаза к небу. Экипаж остановился, и через минуту но ступеням паперти раздались тяжелые, медленные шаги. Народ расступился, и среди мертвой тишины дрожащие голоса затянули: ‘Достойно есть яко…’
— Стойте, стой!— прервал клириков густой бас полунощного жениха.
И клирики с удивлением увидели перед собой протодьякона.
— Владыка к вам — завтра, а сегодня он ночует у помещика Т.
Народ отхлынул от церкви и загалдел.
Наткнувшись за оградою на пономаря, мужики заговорили: ‘Вернись, Потапыч! Они там обознались: протодьякон с певчими приехал, а они за владыку почли. У страха глаза-то велики…’
— О-ох, господи!— простонал пономарь и в изнеможении прислонился к ограде.
— Что за ‘господи!’. Там вон благочинный весь мокрый прискакал. Услыхамши наш звон-то, он хотел было тоже к владыке подоспеть — кинулся вброд да впотьмах-то чуть было не утонул. Во ведь как!..
Утром следующего дня владыка действительно пожаловал в Рождественское и, пробывши в церкви часа полтора, уехал в другое село.
Скатилось бремя тяжелое, от сердца отлегло, языки развязались, почувствовался простор.
Священник, сидя с женой за чаем, изъяснял:
— Теперь подумаешь: ну чего я боялся? Все сошло по-надлежащему. Первое: из катехизиса попадались места самые хорошие. Второе: ‘ставленую’ прочел твердо и без ошибок. Только одно слово он мне поправил, я прочел: ‘От самого великого архиерея’, а он говорит: ‘От самаго’… Опять же вот это… У вас, говорит, на иконе пророка Ильи кони очень толсты нарисованы. А я взял смелость да и пошутил… Усмехнулся и — ничего… Одно слово, попадья, жди скуфьи — и конец делу! А то — бояться! Смешно даже…
Дьякон позвал к себе дьячка и пономаря с женами — поделиться и вкупе утешиться. На столе красовались самовар, графин водки и т. п.
— Вот и проводили!— возгласил пономарь.— Долго ждали, да скоро расстались: приехал, про- слушал и — марш! А не спросил, как мы тут живем, треплемся, горемычем…
— Вишь ведь чего захотел!— ироническим тоном заметил дьякон.— Напрасно владыка не растрял с тобой почтение: мол, как вы поживаете, Максим Потапыч? Супруга ваша здорова ли? Может быть, тебе хотелось еще, чтобы он с тобой водочки выпил? А? Ха-ха-ха-ха!
Хозяин и гости вслед за тем выпили.
— А ты благодари господа,— продолжал дьякон, утерши губы рукавом,— что обзор-то благополучно сошел.
— Да это уж само собой: великая милость божия! Ведь надо ж было спросить меня об иконах!
Верно, ангел-хранитель шепнул… либо детишки умолили. Только что Гаврилыч кончил ‘ставленую’, он сейчас — ко мне: а как, говорит, нужно думать о почитании икон? Господи, боже мой! Ровно бы я тут сто рублей нашел: всякий страх потерял! Ведь как я выручился на этих иконах-то!
— А как было он ко мне за ‘иже на всякое время-то’ придрался!— возгласил дьячок.— У-у, боже мой! Разве, говорит, многоутробне? Многоблагоутробне! Дурак!— говорит. А потом и ничего — обошелся.
Дьяконица, дьячиха и пономариха, отделившись от мужьев в угол, толковали:
— Мой то-то испугался-то давча — страх! Он и так всегда бледен, а тут еще надел белый стихарь, да струсил-то… ровно бы вот полотно белое стоит! Кабы меня так-то на экзамен: кажись, так бы и обмер!
— Экзамен! Тут только посмотреть да послушать — и то страсть. Я давча какого страху-то набралась! После ‘многолетия’ вошли это они к владыке в алтарь. Думаю: что-то будет? Вдруг слышу, мой затянул: ‘Господи воззвах’… Голос-то у него дрожит, а владыка там что-то таково строго: то-то-то-то-то… Так у меня коленки и подсеклись!
— Это все ничего, слава богу. Мне-то вот горе какое: святительского благословения получить не пришлось. Идет он, батюшка, по церкви да бла- гословляет, идет да благословляет. Взяла я свою Машутку за руку, кое-как протолкнулась к нему сквозь народ и только было хотела… Откуда ни возьмись кузнечиха! Так и сует меня локтями, так, сволочь, и сует! Я, этак, хочу с правой стороны — и она с правой, я с левой — и она с левой. Так до самой паперти и толклись. Благословил он тут кузнечиху — да и в карету. Так я и не сподобилась. Вот ведь горе какое… А все кузнечиха окаянная!
— По-настоящему,— рассуждал между тем дьякон,— староста какое угощение-то теперь дол- жен бы сделать! А он вот домой улизнул. Да еще давча какую штуку отмочил: у вас, говорит, что у баб, только волос долог, а на расправу-то, говорит, вы жидки. Каков? Носится с своими решетками и хвалится, что никого не боится, а кто вчера кутерьму поднял? Он же ведь, животное!
— А как ты, Потаныч, вчера с лугу-то на своих на двоих скакал?— острил заметно подгулявший дьячок.
— Век не забыть!— воскликнул пономарь.— Дух захватило, совсем было карачун задал.
— Дух захватило… Эх ты, слабость!— упрек- нул дьячок.
— Эх ты, крепость!— передразнил пономарь.— Сам мухи не раздавит, а ведь туда же…
— Я-то?— вскричал дьячок.— Да я таких, как ты-то, десяток расшибу!
— Э!
— Вот тебе ‘э’! Хочешь?
Дьячок встал из-за стола и поднял кулак.
— А вот мы сейчас сделаем пробу твоей силе,— вметался дьякон,— коли раздавишь в руках сырое яйцо поперек — значит, силач.
— Да не раздавит, где ж ему!— подзадоривая пономарь.
— Раздавлю!
— Не раздавишь!
— Совсем с курицей раздавлю!— горячился силач.
Принесли сырое яйцо и вручили дьячку. Он выступил на средину комнаты, взял яйцо поперек между ладонями и, стиснув зубы, изо всей мочи сдавил его. Яйцо треснуло, желток потек по поле подрясника, мокрая скорлупа пристала к рукам.
— Что ты, изверг, сделал с подрясником-то? — вскрикнула дьячиха.
— Ничего, ничего,— бормотал дьячок, растопырив руки и посматривая на подрясник.
Вертевшаяся в комнате собачонка подбежала к дьячку, обнюхала его — и ну слизывать желток с подрясника.
— И лизаху… и лизаху его… и лизаху его пси! — едва мог выговорить дьякон, заливаясь со смеху и показывая пальцем на дьячка.
— А посему выпьем вси!— срифмовал пономарь.
Сильные и слабые примирились, и выпивка пошла своим чередом.
Было уже часов десять ночи. Все село спало крепким сном, а в доме дьякона все еще светился огонь, и дьячок все продолжая возглашать: ‘Господину нашему, преосвященнейшему… с богохранимою его паствою мно-о-о-гая ле-е-е-е-ета-а!..’
Впервые: Вестник Европы.— 1875.— No 6.— С. 739—750.
Г. И. Недетовский писал А. Н. Пыпину по поводу этого рассказа: ‘Названия сел и имена действующих лиц <,…>, вымышленные, но в основании рассказа лежат действительные факты, преувеличений — ни капли’.— ИРЛИ, ф. 293, оп. 4, ед. хр. 33. В редакции ‘Вестника Европы’ это произведение вызвало наибольшие цензурные опасения. М. М. Стасюлевич писал автору рассказа 5 октября 1874 г.: ‘…я лучше подожду, когда Вы пришлете мне что-нибудь из обещанного, а ‘Встречу’ я отложу для более благоприятного времени’.— ГАВО, ф. 189, оп. 1, ед. хр. 3, л. 16. Г. И. Недетовский в период публикации рассказа тревожился: ‘…могут ли меня распечь архиереи за ‘Встречу’, если ей удастся пройти?’ — ИРЛИ, ф. 293, оп. 1, ед. хр. 966, л. 14.
Тексты печатаются по изданию: Забытый О. Рассказы. Очерки. Отрывок из повести.— Воронеж: Центрально-Черноземное кн. изд-во, 1982.