У ИСТОЧНИКА ИСЦЛЕНІЙ.
У ИСТОЧНИКА ИСЦЛЕНІЙ.
——
——
——
——
У источника исцелений, Забытый О., Год: 1890
Время на прочтение: 29 минут(ы)
Поселился я съ своею семьей въ благословенной глуши здоровье поправлять. Разсчетъ былъ, повидимому, врный. Облюбованное мною захолустье представляло такія гигіеническія блага, выше которыхъ я не могъ обрсти: чистый воздухъ, близость сосноваго лса и полноводной, ‘свтлоструйной’ рки, окаймленной заливными, благоуханными лугами и т. п. Крпни, цвти и благодушествуй!
Но лишь только усплъ я провести одну ночь на желанномъ новосель, какъ воздйствіе новыхъ условій жизни обнаружилось на моей семь неожиданно непріятными послдствіями. Заболлъ мой восьмилтній ребенокъ. ‘Хорошо, если лихорадка, а что, какъ горячка?’ — говорятъ мн таинственно и тревожно. Частью по вр во всеисцляющее дйствіе деревенской природы, частью по торопливости сборовъ изъ дому, а, главное, по безпечности, мы не захватили съ собою изъ города никакихъ медикаментовъ.
‘Какъ же быть-то? Хоть бы хины гд достать…’ У хозяина квартиры ничего подобнаго не оказалось, но онъ участливо посовтовалъ обратиться къ батюшк: ‘иной разъ у него водится эдакое…’ Немедленно былъ нанесенъ дловой визитъ батюшк. Батюшка, вмсто лкарства, далъ… тоже совтъ — сходить въ Ступино (большое торговое село, версты за три), въ земскую аптеку, я тамъ ‘у фельдшера попользоваться’.
Отправляюсь въ Ступино.
Уединенно отъ другихъ сельскихъ строеній, предъ большою песчаною площадью, стоитъ красивый деревянный домъ съ желзною крышей. Надъ широкимъ и высокимъ крыльцомъ вывска: ‘Земская аптека’. Подхожу къ крыльцу. Меня встрчаетъ высокая старуха, Съ длинною, точно вогнутою физіономіей и съ выраженіемъ досады и подозрительности въ большихъ срыхъ глазахъ.
— Фельдшеръ дома?
— Нту.
— А гд же онъ?
— Гд? Извстно гд — на практик. Фельдшерское дло — дома не усидишь: постоянно треплется, бдный, помочь оказываетъ. А вамъ на что его?
— Я желалъ бы попросить у него лкарства.
Старуха съ минуту помолчала, осматривая меня съ головы ногъ.
— А вы кто будете?
— Я прізжій… издалека.
При этомъ я назвалъ свою временную лтнюю резиденцію. Физіономія старухи нсколько просвтлла.
— Пожалуйте пока въ комнату,— пригласила она,— онъ, можетъ, скоро придетъ.
Я вошелъ въ домъ. Свтло, чисто, уютно. Меня встртила молодая, прилично одтая дама. Мы познакомились. Оказалось, что это жена фельдшера, а старуха — ея свекровь.
— Можетъ быть, вы отпустите мн хины?— обратился я къ ‘фельдшерих’.— Чай, привыкли отвшивать граны-то.
— О, нтъ!— энергично отреклась дама.— Онъ ни подъ какимъ видомъ не позволяетъ безъ себя… Видите, вонъ даже заперто, онъ и ключъ уноситъ съ собою.
Я увидлъ дйствительно запертую большимъ висячимъ замкомъ комнату, въ томъ мст дома, гд, по общепринятому плану, долженъ бы быть кабинетъ.
— Не то что чужимъ глазамъ, онъ и своимъ-то не врить,— возвстила старуха, длая удареніе почти на каждомъ слов.— Сготовитъ больному лкарство-то, подпишетъ его, завернетъ въ бумажку, растолкуетъ, что и какъ, и отдастъ. Только что больной, али тамъ посланный отойдетъ отъ него съ лкарствомъ-то, онъ сейчасъ же его назадъ и вернетъ, либо къ окну подкличетъ, и пойдутъ допросы: ‘Ну-ка, повтори, что я теб сказалъ? по скольку глотать? куда втирать?’ и прочее эдакое. Да лкарство-то раза два опять у него возьметъ, да развернетъ, да прочитаетъ, то ли обозначено, не ошибся ли. Вотъ онъ у меня какой фельдшеръ-то! Весь должно быть, въ отца. Покойникъ мужъ-то у меня ассесоромъ былъ по счетной части служилъ. Бывало, одну и ту же копйку щелкаетъ-щелкаетъ на счетахъ, пока потъ прошибетъ. Такъ вотъ и сынокъ: глазамъ своимъ не вритъ. Ужь и досадно мн на него! Изъ-за чего бьется? Приводилъ этихъ сиволапыхъ, всякую черноту голую, отбою нтъ, а корысти, почитай, никакой. Иной разъ навернется практика почище и съ интересомъ, надо бы ему туда, а тутъ эти лзутъ. Да и хозяйству запущеніе. А ужь у него нтъ того, чтобъ отказать: свое, по дому, дло неотложное, а онъ тамъ цлый часъ твердитъ, чего не пить, да чего не сть. Ну, должность, посмотрю я! А, главное, характеръ скверный.
Я кое-что возразилъ старух въ похвалу ея сына и высказалъ увренность, что такая прекрасная служба его будетъ оцнена и награждена по достоинству.
— Ну, батюшка, не очень-то награждаютъ,— фамильярно проговорила старуха.— Вотъ докторъ-то страсть какъ доволенъ имъ, и три года подрядъ входилъ въ земство съ рекомендаціей насчетъ пятидесяти рублей, а прибавки все нтъ, да нтъ. Ежели бы не перепадало кое-что изъ ‘чистой’ практики, такъ жизнь-то, батюшка, не ахти какъ была бы красна.
Въ комнату вбжалъ краснощекенькій мальчикъ, лтъ десяти’ и что-то пошепталъ дам на ухо.
— А ты къ Сергю Трофимычу, можетъ, онъ тамъ,— проговорила вслухъ ‘фельдшериха’.— Важный, молъ, случай… Ждутъ давно… хорошіе люди,— добавила она, сильно повысивъ и усиливъ голосъ вслдъ убгающему сынку.
Въ комнат было душно, и я выразилъ желаніе дожидаться фельдшера на крыльц.
Выйдя на крыльцо, я увидлъ здсь слдующее зрлище. На полу, возл стны, лежалъ навзничь завернутый въ большой тулупъ ребенокъ лтъ восьми. Личико у ребенка было блдное, носикъ обвострился, глазки полузакрыты, дыханіе тяжелое и прерывистое. Около больнаго сидла на корточкахъ красивая баба лтъ тридцати, съ скорбнымъ выраженіемъ лица, и отмахивала отъ него назойливыхъ мухъ. За крыльцомъ стояла лошадь, запряженная въ большую телгу, въ которой, очевидно, только что привезли больнаго. Едва я усплъ все это разсмотрть, какъ на крыльц появилась мать фельдшера съ двумя табуретками. Поспшно, скороговоркой, предложивъ мн одну изъ нихъ, она быстро плюхнула на другую и возопила:
— Откуда это тебя принесло?
— Изъ Шуршева,— протяжно и плаксиво произнесла баба, медленно подымаясь съ полу.
— Ишь, вдь, откуда притащилась! За восемь верстъ! Нужда-то крайняя…
— Встимо, милая, нужда, а то разв бы я потащилась? Дите ровно варомъ варитъ вотъ ужь который день. Ни синь пороха въ ротъ не берегъ.
— Такъ что же?Ты, вдь, знаешь, что докторъ бываетъ здсь по субботамъ, вотъ въ субботу бы и прізжала. А то непремнно нужно фершала за горло брать. Дешево вамъ фершалъ-то достался…
— А дома онъ, Тихонъ-то Константинычъ?— несмло спроси ла баба.
— Нту его,— оборвала старуха.— Тихонъ Константинычъ тоже человкъ есть, у него тоже нужды бываютъ, не сидть же ему на крыльц, да вашу братію поджидать. Вотъ въ субботу онъ налицо, и съ докторомъ, прізжай и лечись. А то длать-то имъ нечего: въ рабочую пору возятъ фершалу ребятъ показывать.
— Ахъ, касатка моя, знаю я и про субботу, знаю я и про рабочую пору. Стало быть, ужь не сладко пришло, коли въ такую пору пріхала. День ото дня все хуже. А мальчишка одинъ и есть. Жди ея, субботы-то. Притомъ же, Константинычъ, дай Богъ ему здоровья, не хуже всякаго доктора пользуетъ.
Ребенокъ высвободилъ исхудалыя рученки изъ тулупа и что-то невнятно проговорилъ слабымъ, скрипучимъ голосомъ. Мать припала къ сыну и, быстро понявъ его требованіе, ласково, нараспвъ, проговорила: ‘Пи-тюш-ки, я-год-ка? пи-тюш-ки? Сейчасъ, свтикъ, сейчасъ’.
— Родимая, дайте ему чего-нибудь испить,— обратилась она потомъ къ старух.
Старуха молча удалилась, а баба, обращаясь ко мн, сообщила:
— Все вотъ эдакъ-то: пить да пить, пить да пить, а чтобы състь хоть малость — и въ помин нтъ. Господи, помилуй насъ, гршныхъ!… А тутъ еще Константиныча нтъ…
Я съ своей стороны сообщилъ, что тоже нуждаюсь въ Константиныч, что за нимъ уже послано и что онъ долженъ скоро придти.
Старуха вынесла воды въ чайной чашк безъ ручки. Баба съ трудомъ напоила больнаго, возвратила чашку по принадлежности, снова произнесла: ‘Господи, помилуй насъ гршныхъ!’ и перекрестилась. Старуха сунула чашку на полу въ уголокъ и нсколько успокоеннымъ тономъ заговорила:
— Зачмъ такіе страхи на себя напускать? Какъ будто всякая болзнь непремнно ужь въ смерти,— особливо въ вашемъ-то быту? Народъ вы крпкій и всегда умли обходиться безъ фершаловъ и даже безъ всякихъ докторовъ. Такъ бы вотъ и теперь. Ну, какая у него тамъ особенная боззнь? (она кивнула на больнаго мальчика). Ежели лихорадка, такъ она и такъ пройдетъ, коли не вкоренилась, а коли вкоренилась, такъ никакимъ лкарствомъ не изведешь ее, нужно молиться Богу и ждать какого-нибудь другаго средства. Я это вполн на себ испытала. Забыть не могу такого чуда въ своей жизни.
Старуха повернулась на табуретк въ мою сторону, откашлялась и начала:
— Прошу, почтеннйшій, прислушать: это достойно всякаго любопытства. Когда я была ассесоршей и жила съ покойникомъ въ город…
Въ эту минуту на крыльцо взбжалъ запыхавшійся внукъ разскащицы, отправлявшійся разыскивать отца, и сообщилъ бабк, что ‘папы у Сергя Трифоныча нту’.
— Ну, поди къ Стропилову, не тамъ ли онъ, — посовтовала старуха.
Мальчикъ утеръ рукавомъ потъ со лба, покосился на меня и снова устремился на поиски, а старуха, нсколько возвысивъ тонъ, возобновила:
— Да-а… Такъ вотъ, жила я съ покойникомъ въ город. Давно ужь это было. Я еще молодая была. Женщина я была, надо вамъ сказать, здоровая и очень красивая. Только вдругъ сглазили меня какіе-то лихіе люди. Навалилась на меня лихорадка, бьетъ меня недлю, бьетъ другую, бьетъ третью, и никакія средства ее не берутъ. Изнемогла я окончательно, хожу — точно втромъ меня качаетъ. И взмолилась я батюшк святому Сисипію, въ лихорадочныхъ скорбяхъ помощнику. Скоро посл этого случилось со мной вотъ какое происшествіе. Выбрела я за ворота посидть на скамеечк, на солнышк погрться. Вижу, идетъ по улиц сдой, лысый старикъ, въ длинномъ кафтан, а безъ шапки и босой. За плечами сумочка небольшая. Не то странникъ, не то нищій — Богъ его знаетъ. Поровнялся со мной, остановился и говоритъ: ‘Здравствуй, раба Божія!’ — ‘Здравствуй’.— ‘Ты, говоритъ, въ немощахъ’.— ‘Въ немощахъ,— говорю,— но почемъ ты это знаешь?’ — ‘Провижу’,— говоритъ. Тутъ ужь я ему прямо открыла, что совсмъ затрепала меня лихорадка. Онъ посмотрлъ-посмотрлъ на меня, пристально таково, да вдругъ какъ крикнетъ, точно осерчалъ на меня: ‘Давай сюда дв иголки!’ Я такъ испугалась, что сперва не могла слова выговорить, а потомъ собралась съ духомъ и говорю: ‘Зачмъ же это теб, старче?’ А онъ: ‘Если,— говоритъ,— желаешь себ исцленья, то не разговаривай, а длай, что велять. Дв иголки мн — сію минуту!’ Длась нечего, вынесла ему дв иголки. ‘Съ нитками!…’ Вынесла и нитокъ. ‘Вднь въ каждую иголку по нитк!’ Вдла. Онъ взялъ у меня иглы, поставилъ ногу на камень, что лежалъ тутъ же возл скамейки, и командуетъ мн: ‘На колни!’ Я удивилась и уперлась. А онъ: ‘Длать повелнное!’ Что-жь вы думаете? вдь, стала-таки я на колнки-то… А онъ все не унимается: ‘Ближе, ближе!… и смотрть внимательно!’ Я пододвинулась къ самой его ног и жду, что будетъ. ‘Держи концы нитокъ!’ Я взялась за концы. Гляжу, батюшки мои родимые, что же это такое? Старикъ запускаетъ себ об иголки въ ногу, подъ кожу. Я вздрогнула и зажмурилась. Онъ замтилъ это и снова кричитъ: ‘Внимательнй, внимательнй! глаза открыть!’ Проглянула я, а иглы ужь сидятъ въ ног по самка мочки. ‘Ну, теперь,— говоритъ,— тяни за концы нитокъ, пока вытащишь об иглы’.Я попробовала — не могу, да и только: мурашки по тлу пробжали, сердце выскочить хочетъ, руки трясутся. А онъ мн таково торопливо и уже шепотомъ: ‘Смлй, смлй! скорй, скорй! исцленье, исцленье!… Уже близко, близко!’ Да вдругъ опять громко: ‘Разъ!’ Я вскрикнула, отдернула руки и упала навзничь. Онъ поднялъ меня, посадилъ на лавку и ласково-ласково заговорилъ: ‘Ну, раба Божія, теперь поди ложись на постель, отдохни, и будь благонадежна. Иголки же эти береги и всегда носи на груди въ плать, воткнувши ихъ конецъ противъ конца’. Я поблагодарила его, а чувствую, что вся изнемогла, и потъ съ меня ручьями льетъ. ‘Что же теб, ддушка, за труды?’ — спрашиваю.— ‘Посл, посл,— говоритъ.— Вотъ я еще когда-нибудь пройду здсь, узнаю, что ты выздоровла, и получу съ тебя, что слдуетъ. А теперь поди съ Богомъ, успокойся…’ И поплелся дальше. Ни разу не оглянулся даже, какъ ни въ чемъ не бывало. Я посл этого долго и крпко спала. Проходитъ день — лихорадки нтъ, проходитъ другой — тоже, да съ тхъ поръ больше уже и не привязывалась. Поправилась я, окрпла, и страсть захотлось мн опять увидть этого старика. Нсколько дней подрядъ выходила за ворота на лавочку и высматривала, не идетъ ли онъ по нашему переулку. Наконецъ, вижу однажды, что и вправду идетъ. Съ радостью вскочила я съ мста и пёрвая поклонилась ему. ‘Теперь провижу,— говоритъ,— что ты, раба Божія, получила исцленье’.— ‘ Получила,— говорю,— батюшка, получила. Скажи: чмъ тебя отблагодарить за это?’ Онъ надвинулъ брови, впился въ меня глазами и сердито, скороговоркой сказалъ: ‘Давай пятіалтынный’. Я такъ удивилась этой цн, что мн подумалось, не ослышаіась ли я. Но старикъ и вправду не взялъ больше, сколько я ни старалась прибавить ему отъ усердія… А иголки т я и по сію пору ношу. Вотъ он, вотъ…
Старуха расправила сборки и складки платья на груди и наглядно доказала слушателямъ истинность своихъ послднихъ словъ.
Къ крыльцу приближался коренастый, средняго роста мужикъ, плечистый и плотный, съ огромною, не покрытою головой, въ блой холстинной рубах и разутый. Онъ ступалъ какъ-то странно: подогнувъ пальцы правой ноги и скрививъ ступни ея на сторону, онъ длалъ маленькіе шажки, и съ такою неувренностью и осторожностью, какъ будто бы шелъ по только что скошенному лугу.
— Добраго здоровьица-съ!— съ поклономъ проговорилъ онъ звучнымъ, свтлымъ и густымъ басомъ.— Тихонъ Константинычъ у себя-съ?— освдомился онъ у старухи.
— Нтъ, не ‘у себя-съ’,— передразнивая, отвтила ассесорша.— Ужь не лечиться ли, протодьяконъ, пришелъ? Вотъ бы диво-то было. У насъ его протодьякономъ зовутъ,— объяснила она мн,— а на самомъ-то дл онъ Назаръ едотычъ.
— Лечиться, не лечиться, а точно что насчетъ враческой помощи-съ…
— Что такое?
— Да вотъ… Я думаю, изволите видть…
едотычъ, придерживаясь рукой за стнку крыльца, буквально поставилъ на видъ старух свою больную ногу и объяснилъ:
— Защепилъ я ее какъ-то намедни. И все будто какъ слдуетъ: вытащилъ оттуда, что нужно, и сталъ попрежнему ходить-съ. Смотрю, прикинулась болть: нарываетъ и деретъ по-настоящему-съ, ажь во сн чувствительно-съ.
— Ну, какъ теб, старый хрнъ, не стыдно лзть съ этакими пустяками?— обличительно воскликнула старуха, всплеснувъ руками (едотычъ поспшно снялъ больную ногу съ демонстративнаго пункта). Да ты бы печенаго луку приложилъ, либо хлба-то съ солью, вдь, ужь на что лучше? Кто-жь этого не знаетъ? По крайней мр, хоть простою тряпкой бы ее обернулъ,— баринъ ты этакой изнженный! Скажите, пожалуйста, съ защепленною ногой пришелъ! давайте ему фершала съ лкарствами!— волновалась старуха.— Не правду ли я вамъ давеча говорила?— обратилась она ко мн.— Видите, до чего доводитъ потворство?.
едотычъ молча улыбался. Я внимательно всмотрлся въ его фируру, и мн показалось страннымъ, что ассесорша назвала его старымъ хрномъ. Лицо у него было безъ морщинъ, свжее и довольно красивое. На голов густые и пушистые волосы. Они были блые, но не сдые, и походили на волосы такъ называемыхъ ‘блоголовыхъ’ деревенскихъ ребятишекъ. Глаза у него были большіе, голубые и чрезвычайно ясные. Въ нихъ свтилось дтское добродушіе и дтская наивность. При улыбк его обнаруживались сплошные ряды здоровыхъ, широкихъ блыхъ зубовъ.
— Что, братъ, застыдили тебя совсмъ, — обратился я къ едотычу.
— А, что-жь, баринъ, он, вдь, почти правду говорятъ,— отозвался онъ, кивнувъ на старуху.— Разв въ прежнее время пошелъ бы я этакую пустяковую ногу показывать-съ? Зачмъ бы я ее сталъ показывать-съ? да и кому показывать-съ? А теперь вотъ пришелъ-съ. А почему? Потому самому, что есть земскій фершалъ и земская аптека, и все это — рукой подать. Эти доктора и аптеки наши — дло доброе, что и говорить, но только это доброе дло однимъ на настоящую пользу, а другимъ на сущее баловство съ. Вдь, вотъ пришелъ же я съ ногой-съ! Хе-хе-хе…
— Кажется, тебя Господь здоровьемъ не обидлъ, — продолжалъ я.
— Это точно, — согласился едотычъ.— Да и за что бы ему обижать меня? Онъ, Милостивый, вдаетъ, что я завсегда старался по совсти… Врой и правдой служилъ и господамъ, и храму Божьему-съ.
— Какимъ господамъ?
— А какъ же-съ? а князю-то Ширшерину? Я его крпостной былъ. Первымъ вызднымъ кучеромъ у него состоялъ. Въ большой милости у него находился, только не долго: князь этотъ какъ-то тамъ пришелъ въ разстройство, я и остался не при чемъ. А ужь и кучеръ я былъ, смю вамъ доложить! Бывало — эхъ-ну-у! Хе-хе-хе… Не забыть мн, какъ я однажды преосвященнаго владыку на княжескихъ коняхъ въ одинъ часъ въ городъ доставилъ за двадцать пять верстъ. Такъ владыка мн собственноручно три рубля пожаловалъ, да образокъ въ риз, даже изволилъ спросить, какъ меня зовутъ. Да. Хе-хе-хе.
— Ну, тебя не переслушаешь,— сказала старуха и поднялась съ мста.— Ты, тетка, взяла бы еще воды-то, можетъ, еще запроситъ мальчишка-то. А самое лучшее — хала бы домой, ну, чего тутъ?…
— Нтъ, касатка, я обожду, ты ужь не гнвайся, ради Бога. Да и мальчикъ-то, видишь, заснулъ.
Ассесорша направилась въ сни, за нею двинулась и баба съ убогою чашкой. Я ршилъ непремнно дождаться фельдшера, тмъ боле, что лица, съ которыми я въ это время случайно пришелъ въ общеніе, довольно сильно заинтересовали меня. Оставшись вдвоемъ съ едотычемъ, я снова обратился къ нему съ вопросомъ:
— Давно ли это ты преосвященнаго-то возилъ?
— Да какъ вамъ сказать? Вы въ ту пору, должно быть, еще не родились.
Я невольно улыбнулся и недоврчиво покачалъ головой.
— Вамъ сколько будетъ годковъ-то?
— Сорокъ пять.
— Вона! Хе-хе-хе… Такъ и есть. Совсмъ даже не родились.
— Да сколько же теб-то лтъ?
— Мн-то? Вотъ, слава Богу, семь десяточковъ исполнилось. Хе-хе-хе.
Я съ новымъ любопытствомъ и вмст съ нкоторою завистью началъ разсматривать этого несокрушимо-юнаго старца, а онъ въ свою очередь смотрлъ на меня, бодрый, благодушный, наивный сіяющій, и дтская улыбка не сходила съ его устъ.
— Какъ это ты служилъ храму Божьему?— спросилъ я, наконецъ,— церковнымъ старостою, что-ли, былъ?
— Нтъ, не старостой, а на крылости плъ-съ… и теперь пою, по милости Божьей, а также и апостолъ читаю… иной разъ… Изволили вотъ слышать, какъ барыня-то меня назвали? ‘Протодьяконъ’, говоритъ. Это все за мою службу Божію и за голосъ мой. Одобряютъ многіе, даже изъ чужихъ приходовъ.
— Да, у тебя, замтно, голосъ очень хорошій,— польстилъ я едотычу.— Ну-ка, пропой: ‘Господи помилуй’, я послушаю.
Старикъ весь ходенёмъ заходилъ: забылъ про болзнь, заселилъ ногами, тревожно затрясъ понуренною головой, нсколько разъ торопливо шмыгнулъ рукой себ по затылку и подъ носомъ, желаніе отличиться сильно боролось въ немъ съ застнчивостью и смущеніемъ. Наконецъ, онъ выпрямился, кашлянулъ, широко разкрылъ глаза и, вытянувъ губы трубочкой, чудовищнымъ басомъ затянулъ: ‘Го-ос…’, но въ тотъ же моментъ оборвался, конфузно съежился и захихикалъ. Я молча ждалъ, пока онъ снова соберется съ духомъ, но пробное ‘Господи помилуй’ такъ-таки и не стоялось.
— Опять питюшки?— проговорила у меня за спиной баба, опять уже сидвшая возл больнаго съ чашкою въ рукахъ.
Мн стало совстно, что я забылъ о присутствіи несчастнаго ребенка, и я остался доволенъ нежеланіемъ ‘протодьякона’ обнаруживать всю силу своего баса.
Изъ дальнйшей бесды съ едотычемъ я узналъ, что онъ живетъ съ сыномъ, у котораго есть крестьянскій надлъ.
— Что же, вы работаете?— спросилъ я.
— А какъ же-съ? Разв намъ коловерши помогаютъ?
— Какія коловерши?
— Обыкновенно какія. Разв вы не знаете?
— Не знаю. Въ первый разъ слышу.
Старикъ съ улыбкой, но пытливо посмотрлъ на меня: точно ли, дескать, онъ не знаетъ, или только притворяется?
— Не знаю, не знаю,— повторилъ я ршительно.— Пожалуйста, объясни мн, что это за коловерши.
едотычъ началъ свои объясненія пониженнымъ, мягкимъ, но нсколько наставительнымъ тономъ.
— Это, видите ли, сударь мой, такія особенныя твари, въ одну пору видимыя, а въ другую пору совсмъ невидимыя. Кому доводилось видать коловершъ, т разсказываютъ, что эти твари смахиваютъ на кошекъ, только короче ихъ и гораздо толще. И бываютъ он у человка въ услуженіи, носятъ ему все готовое и длаютъ его богатымъ.
— Значитъ, он добрыя и полезныя человку твари?
— Какъ кому-съ… Кого он надляютъ, тому, извстно, польза, а у кого отнимаютъ, тому отъ нихъ плохо.
— Какъ же он все это длаютъ?
— Очень обыкновенно-съ. Заберутся цлымъ стадомъ, примрно, къ богатому мужику въ амбаръ, нахапаютъ тамъ зерна-съ и потащатъ въ закрома своего любимаго хозяина. Набираютъ все это он въ себя-съ и потомъ изо рта выбрасываютъ-съ.
— Фу, гадость какая!— сказалъ я.
— Вы не извольте сомнваться, тутъ гадости никакой не бываетъ,— успокоивалъ едотычъ.— Вдь, коловерши не настоящая живность какая, а одна видимость. Он не пьютъ, не дятъ, а потому самому внутри у нихъ чисто-благородно, ровно бы въ новой посудин какой… Вотъ он этакъ-то поработаютъ ночку-другую, анъ и чувствительно хозяевамъ-то. Но только, сударь вы мой, надо вамъ сказать, что это самое зерно, которое коловерши-то нанашиваютъ, на продажу вывозить неловко.
— Почему?
— Потому, что опытный гдазъ сейчасъ догадается, какъ это зерно досталось.
— Какъ же это узнаютъ?
— А такъ: собственное, честное зерно плашмя лежитъ въ возу, а нахапанное коловершами все торчмя стоитъ. Ну, встимо, ловкіе люди и тутъ исхитряются, смшиваютъ это зерно съ другимъ и… все такое…
— А деньги могутъ он перетаскивать изъ кармана въ карманъ?
— Деньги ни-ни, ни подъ какимъ видомъ.
— Отчего?
— Не дано этого имъ. Боятся. Он, вдь, не ангельскія силы. А на деньгахъ святыня есть.
— Какая?
— А какъ же: на каждой монет орелъ, надъ орломъ корона, а надъ короной крестъ. Такъ вотъ крестъ-то и отгоняетъ ихъ. Разныя послуги по надобностямъ хозяина,— это он легко могутъ. Хозяинъ, примрно, ложится спать и думаетъ, какъ бы ему то и то. сдлать по хозяйству. Утромъ встаетъ, глядь — все это сдлано. Кто сдлалъ? Значитъ, коловерши. Обыкновенно же хозяинъ прямо заказываетъ имъ работу, и он исполняютъ ему все въ точности. Безъ дла быть он никакъ не могутъ, Если хозяинъ не укажетъ имъ работы и сами он не находятъ, что для него сдлать, такъ он ему ночью покою не даютъ. Это нкоторые хозяева сами по секрету разсказывали.
— Въ чемъ же что безпокойство?
— Говорятъ, въ томъ, что хозяинъ чувствуетъ во всемъ тл зудъ необыкновенный, ровно бы кто щекочетъ его во всхъ мстахъ, либо тихонько по всей кож скребетъ. А это, вишь, он къ нему со всхъ сторонъ притрагиваются: ‘Давай работы! давай работы!’… Вотъ этакъ-то-съ.
— У многихъ такія слуги бываютъ?
— Нтъ, не у многихъ, а, можно сказать, у рдкихъ-съ.
— Что же, ихъ какъ-нибудь приманиваютъ къ себ, или он сами избираютъ себ хозяина?
— О, это дло творится въ большой тайн-съ, при смертельномъ конц-съ. Дло, я вамъ скажу, даже очень жуткое-съ. Идетъ оно по передач отъ лтъ древнихъ-съ. Собрался, примрно, какой-нибудь хозяинъ коловершъ умирать. Лежитъ на своемъ послднемъ одр, а вокругъ него родные и знакомые конца ждутъ. Вотъ онъ изъ всхъ ихъ излюбитъ кого-нибудь одного и подзоветъ съ себ, а остальныхъ вонъ вышлетъ. Тогда умирающій говоритъ этому избранному: ‘Подставь пригоршни!’ Тотъ подставляетъ. ‘Держи’,— говоритъ опять умирающій и такъ, для видимости, ровно бы что сыплетъ ему изъ горсти. И въ это время, говорятъ, на обоихъ ихъ нападаетъ страсть какая ужасть!… Такимъ-то вотъ манеромъ и передается власть надъ коловершами отъ одного хозяина къ другому. И длаетъ это умирающій только тогда, когда уже почувствуетъ, что вотъ-вотъ у него душа съ тломъ разстанется. А избранный хранитъ это дло въ тайн, пока самъ не соберется умирать. Ну, извстно, не всякій можетъ удержаться, иной и проболтается.
— Во всякой ли деревн здсь знаютъ о коловершахъ?
— А кто ее вдаетъ? Прежде во всякой знали.
Тутъ въ нашъ разговоръ вмшалась баба, которая сообщила, что она ‘немножко’ слышала о коловершахъ только отъ покойницы свекрови, а больше ни отъ кого и никогда.
— Ну, да теперь что! теперь народъ изврился!— съ важностью произнесъ едотычъ.— Возьмите теперь хоть вдьмъ: гд он? куда подвались? А бывало каждый день то и слышишь: тамъ-то видли вдьму, тамъ-то пробжала, тамъ-то намутила. Ужь диви бы въ Бога стали больше вровать, а то и этого нтъ.
Старикъ простился и заковылялъ отъ крыльца. Пройдя шаговъ тридцать, онъ громогласно возгласилъ: ‘Гос-по-ди по-о-ми-и-луй!’ и тутъ же: ‘хе-хе-хе!’
Я съ невольнымъ вниманіемъ смотрлъ въ ту сторону, куда онъ пошелъ. Вотъ, вижу, поровнялась съ нимъ какай-то подвода. едотычъ остановился и, обратившись ко мн лицомъ, съ энергическимъ жестомъ воскликнулъ:
— Вотъ это, сударь, должно быть ужь настоящіе больные, не намъ чета… Хе-хе-хе…
Черезъ минуту къ нашему крыльцу пододвинулась медленнымъ и разслабленнымъ шагомъ клячонка, запряженная въ рыдванъ и низко опустившая голову. Въ рыдван, близко въ лошади, сидла старуха въ толстомъ зипун и подергивала веревочными возжами. Спиной къ ней сидлъ на зеленомъ сн старикъ, въ теплой шапк и въ почернвшемъ нагольномъ полушубк, сидлъ онъ, свсивъ ноги, обутыя въ валеные сапоги. Когда старуха слзла съ телги, я увидлъ, что и на ней такіе же сапоги. Старички почему-то помнялись ролями, онъ оказался въ активной роли, а она въ пассивной: онъ привязалъ ‘коня’, бросилъ ему сна, а она въ это время стояла, опершись на грядку телги, и только посматривала на него.
‘Кто-жь изъ нихъ болнъ? или оба больны?’ — подумалъ я.
Старички подошли, наконецъ, ко мн и оба низко мн поклонились. Въ это время на крыльц слва появилась ассесорша.
— А-а, гости дорогіе!— иронически воскликнула она, обращаясь къ старикамъ.— Гость на гость — хозяину радость. Полчиться надумали?
— Да, матушка, хоть какое-нибудь облегченье бы получить,— проговорила старуха низкимъ, твердымъ контральто.
— Ослабу бы этакую… поправленіе… хоть мало-мальски,— добавилъ старикъ тонкимъ, пискливымъ голосомъ.
— А разв вы не знаете, что докторъ бываетъ по субботамъ?— строго спросила ассесорша.
— Знать-то знаемъ,— сказала старуха.
— Какъ не знать,— варьировалъ старикъ.
— А коли знали, такъ въ субботу бы и прізжали, потому что настоящее деревенское леченье бываетъ по субботамъ,— внушительно продолжала благородная вдова.— Не русскимъ ли языкомъ я твержу это всмъ то и дло? Ну, далеко ли теперь суббота? Ну, скажите на милость, далеко ли?
— Кто говоритъ, что далеко…
— Извстно, близко.
— Такъ у васъ не хватило терпнья подождать какихъ-нибудь два дня? Лтъ по восьмидесяти прожили — не спшили, къ лкарямъ небось сроду глазъ не называли, вдругъ загорлось: ‘подемъ лечиться въ четвергъ!’ А гд для васъ докторъ, я васъ спрашиваю?
— Да что-жь докторъ?— возразила старуха.— Говорятъ, Константинычъ — все едино…
— Пользуетъ,— докончилъ старикъ.
— А вотъ Константинычъ нашъ теперь въ отлучк, что вы на это скажете?
— Обождемъ…
— Покамстъ…
Ассесорша взглянула за крыльцо и еще съ большимъ волненьемъ продолжала:
— Скажите, пожалуйста: они и лошадь привязали, и сна ей подложили, будто ночевать тутъ поршили!
Старики умолкли.
‘Барыня’ еще нсколько минутъ продолжала обличительную рчь, съ патетическими фигурами восклицанія и обращенія.
Но старики смиренно молчали.
Наконецъ, облегчивъ сердце, ораторша какъ будто почувствовала нкоторое угрызеніе совсти и маленькую жалость къ старикамъ.
— Ужь садитесь, что ли… Грхи съ вами, право,— проговорила она довольно спокойно, и сама сла на табурету.
Старички помстились рядкомъ на второй снизу ступеньк крыльца.
Эта архаическая супружеская чета показалась мн интересною даже по своей наружности, которую я усплъ подробно разсмотрть еще въ то время, когда они стояли передъ крыльцомъ, выслушивая обличительную рчь ассесорши. У старухи — лицо большое, широкое, губы толстыя, нсколько вывороченныя, носъ и подбородокъ точно обрубленные. Кожа на лиц изрзана въ разныхъ направленіяхъ безчисленными мелкими, почернвшими морщинками, казалось, будто тонкая, темная стка плотно пристала къ лицу старухи. Срые, на выкат, глаза смотрли угрюмо и болзненно. Старикъ, прежде всего, обращалъ на себя вниманіе чрезмрно длиною бородой, вовсе не соотвтствующею его маленькому росту и узкому стану. Лицо у него продолговатое, худое, почти безъ морщинъ и блдное. Носъ птичій, заостренный. Глубокіе, темные глаза выражали какъ будто недоумніе. Тонкія, жиденькія и высокія брови часто вздрагивали и будто пытались вспрыгнуть еще выше.
— Съ какими это болзнями вы пріхали?— обратилась ‘барыня’ къ старичкамъ почти уже кротко.
Старички завозились. Каждому изъ нихъ хотлось уссться такъ, чтобы видть лицо ‘барыни’, бесдующей съ ними съ высоты крылечной площадки. Но сколько они ни хитрились принять такое цлесообразное положеніе, это имъ никакъ не удавалось. Замтивъ это, барыня ршилась сама снизойти къ нимъ. Она помстилась подл старичковъ, на второй ступеньк, и повторила свой вопросъ. Первымъ началъ отвчать старикъ.
— Оно и прежде бывало, но только все не такъ, а теперь ужь окончательно. Пристигнетъ такъ, что нельзя вздохнуть, хоть что хочешь длай… и колики не всутерпъ…
— Ты бы свинымъ саломъ растерся, нутренымъ,— сказала барыня.
— Она и то растиралась, да проку-то никакого нтъ.
— Кто ‘она’?
— А вотъ старуха-то моя.
— Да ты про кого говорилъ-то? У кого колики-то?
— Да все у ней же.
— А, вдь, я тебя сцрашивала-то…
— Это еще что-о,— начала старуха,— а вотъ съ ногами-то что длается… Намочить нельзя стало: сейчасъ вспухнуть, зардютъ, и деретъ ихъ — страсть Божья!
— Что же ты съ ними длала? пыталась чмъ-нибудь лечить?
— Онъ ихъ паклей обертывалъ…. кто-то наставилъ его… Только все это ни къ чему вышло…
— Да что это я опять не пойму,— нетерпливо проговорила ‘барыня’,— какіе-то вы оба безтолковые. Вдь, ты о своихъ ногахъ разсказываешь?
— Нть, это вотъ у него, бднаго… А тутъ еще грыжа вражеская…
Старички, оказалось, такъ рдкостно любили другъ друга, что каждый изъ нихъ больше страдалъ отъ болзни другого, чмъ отъ своей собственной. Смшно, но, вмст, и трогательно было слышать такой лепетъ старозавтной самоотверженно любящей четы. У ассесорши какъ разъ отпала охота продолжать бесду съ такими ‘безтолковыми’ людьми, и у насъ на крыльц, несмотря за то, что насъ было не мало, водворилось глубокое молчаніе. Но скоро намъ Богъ послалъ собесдника боле ‘толковаго’.
Передъ нами предсталъ мужчина лтъ сорока, приземистый, короткошейный, съ выразительными, рзкими чертами лица, значительно попорченными ‘жизнью’. Одтъ онъ былъ въ какой-то халатъ, который усплъ настолько отрепаться, что: едва достигалъ до колнъ и окаймлялся внизу безобразными фестонами. На голов у него была обветшалая поповская шляпа, на ногахъ опорки.
— Честь имю кланяться, ваше, благородіе,— обратился онъ ко мн учтиво, и скромно, и сдлалъ рукой якобы подъ козырекъ.
— Привтствую и васъ, мадамъ, — обратился онъ въ ассесорш и тоже сдлалъ подъ козырекъ, но уже другою рукой.
— Здравствуй, здравствуй, рыцарь,— благодушно отозвалась ‘мадамъ’.— Это у насъ рыцарь прозывается… сынъ мой прозвалъ… Ну, что, дитё, какъ твое драгоцнное здоровье?
— Плохо, мадамъ,— отвтилъ рыцарь, уставивъ на собесдницу твердый, сосредоточенный взглядъ.— Что-то всего разломило, должно быть, къ непогод.
— Ха ха-ха!— весело раскатилась ‘мадамъ’.
Даже скорбящая при больномъ ребенк баба улыбнулась.
— Нтъ, серьезно, страшная катастрофа во всемъ организм,— уврялъ рыцарь.
— О, Боже мой, да чего только онъ не знаетъ!— сообщала ассесорша.— Вдь, онъ огонь и воду прошелъ. Разскажи-ка вотъ господину о своихъ приключеніяхъ-то.
— Предоставляю, сударывя, вамъ это удовольствіе,— съ неизмнною вжливостью продолжалъ кавалеръ.— Вамъ не въ первый разъ излагать мое жизнеописаніе. Обыкновенно вы длаете это заочно и тайно, а теперь изъяснитесь при мн лично. Только, пожалуйста, ежели возможно, покороче.
— А ты не задвай,— обидчиво начала ‘мадамъ’.— Причемъ я тутъ? Кто же не знаетъ тебя, яснаго сокола? Разв кому неизвстно, что ты продалъ здсь отцовскій постоялый дворъ и снялъ въ город трактиръ? а?
‘Рыцарь’ молчалъ и изподлобья смотрлъ на ‘мадамъ’.
— Разв неизвстно, какъ ты съ этимъ трактиромъ прогорлъ и поступилъ въ бакалейную въ прикащики? а?— возбужденно тараторила ‘мадамъ’.— А разв я одна знаю, какъ тебя изъ этой бакалейной прогнали за то, что ты дюже вдался въ чтеніе книгъ и принялся сочинять какіе-то даже стихи? а? Я ли выдумала про то, какъ ты потомъ по улицамъ газеты продавалъ и какъ тоже сшибся и на этомъ? а? Ну, а этого кто не знаетъ, какъ ты втерся въ Граблино волостнымъ писаремъ, а черезъ полгода очутился въ Борисовомъ монастыр въ послушникахъ? По-твоему, это все я выдумала?… Эхъ, совсть!
— Ну, вотъ и мерси,— съ прежнимъ спокойствіемъ проговорилъ оборванецъ.— Вотъ вы и описали мою жизнь, и, притомъ, такъ, какъ я этого желалъ: кратко и, вмст съ тмъ, полно и съ чувствомъ.
Ассесорша махнула на него рукой и отвернулась.
— Чмъ же ты теперь занимаешься?— спросилъ я.
‘Рыцарь’ пожевалъ засохшими, треснувшими губами, глубоко вздохнулъ и съ разстановкой произнесъ:
— Претерпваю, милостивый государь, угнетеніе духа и углубляюсь въ размышленіе о жизни вообще…
Эта торжественная фраза сейчасъ же смнилась у него тихою скороговоркой:
— Константинычъ дома, что-ль, а, мадамъ?
— Константинычъ совсмъ не для тебя полагается, — проворчала ‘мадамъ’.
— Какъ не для меня? Почему не для меня? Я смю думать иначе. Во-первыхъ, я паціентъ (онъ произнесъ ‘пацыйентъ’), страждущій недугомъ, какъ я уже имлъ честь вамъ доложить вотъ при свидтеляхъ, а, во-вторыхъ, наконецъ, я могу имть естественную потребность видться съ нимъ, какъ съ порядочнымъ человкомъ… Очень досадно, если его нтъ. Придется ждать, а состояніе ожиданія мн всегда чрезвычайно не нравится.
— Его, батюшка, люди порядочне тебя по цлымъ часамъ дожидаются,— возразила дама,— а ваша-то братія и годъ прождетъ — не бда, а еще лучше было бы, если…
— Если бы вы поменьше разглагольствовали, — подхватилъ ‘рыцарь’ и тотчасъ обратился ко мн:— Вдь, вотъ, милостивйшій, неизвстный мн, государь, здшній фельдшеръ — одинъ изъ благороднйшихъ субъектовъ! Сперва меня крпко уважалъ и долго уважалъ, нердко даже пріятельскую бесду со мной длилъ, но, вслдствіе излишняго краснорчія сей высокопросвщеинйшей и наигуманнйшей дамы, онъ замтно сталъ являть во мн нкоторое охлажденіе. Посл этого очень возможно, что мой разрушающійся организмъ остается безо всякаго исцленія, а многострадальная душа безъ нравственной поддержки. Поживите-ка вотъ этакъ… въ провинціи-то!— (Потомъ снова къ ассесорш).— Moгущественная властительница сего дома и сего учрежденія! Я готовъ не дожидаться здсь вашего драгоцннаго сына и сейчасъ же скроюсь отъ вашихъ гнвныхъ очей, только соблаговолите мн хоть щепоточку соды: тогда у меня хоть немножко уймется мучительная ломота.
— Ишь, вдь, повадился! Ты ужь сколько ея перетаскалъ, соды-то… Она, вдь, не пудами покупается, — энергично возражала ‘барыня’.— Да едва ли ея и осталось сколько-нибудь… Къ тому же, и заперто все. Съ Богомъ, голубчикъ, съ Богомъ! Тебя лечить, такъ всей нашей аптеки не хватитъ. Помнишь, ты сунулся было къ доктору-то? Много онъ теб лкарства-то далъ?
— Истинно золотыя уста!— ехидно произнесъ паціентъ.— Что-жь мн теперь остается? Его нтъ, боль все усиливается…
И онъ мрачно, не возвышая голоса, продекламировалъ:
‘Я умру. На позоръ палачамъ
Беззащитное тло отдамъ.
Равнодушно они (онъ ткнулъ пальцемъ въ ‘мадамъ’),
Для забавы дтей,
Отдирать отъ костей
Будутъ жилы мои’.
При послднихъ словахъ декламаторъ поскребъ себя по животу ногтями. Потомъ, посл нкотораго раздумья, сказалъ:
— Милостивйшій, неизвстный мн, государь, дайте мн какой-нибудь пятачишка.
На этотъ разъ даже скорбящая баба засмялась вслухъ, а ‘дама’ съ паосомъ воскликнула:
— Скажите, пожалуйста, какъ онъ о деньгахъ-то низко понижаетъ! Что значитъ чужія-то… ‘Какой-нибудь пятачишка’… ахъ, пропасть тебя возьми! Да, вдь, ‘пятачишка’-то теб цлый кладъ! Вдь, ты, его сроду не заработаешь! Вдь, ты теперь пятачишка то самъ не стоишь!
— Ви-да-ли мы, брилліантовая, и истинные клады видали и прро-жи-вали,— съ грустью, съ горечью и какъ-то театрально произнесъ проситель.— Вамъ столько не видать и не проживать, матрона высоконравственнйшая и краснорчивйшая… Даже и теперь вотъ скажу,— продолжалъ онъ, держа за краешекъ полученный отъ меня пятакъ, — пятакъ — совсмъ немного… а только лишь… благородно.
Онъ сжалъ подачку въ горсти и молча отвсилъ мн низкій поклонъ.
Облаготворивши на ‘пятачишка’, я, въ силу страннаго психическаго закона, почувствовалъ непреодолимое желаніе преподать ‘облагодтельствованному’ если не строгую мораль, то, по крайней мр, благой, по моему мннію, совтъ. Этотъ совть: я не медленно и высказалъ въ такой форм:
— Вотъ, говорятъ, ты былъ когда-то волостнымъ писаремъ. Отчего бы теб не подыскать и теперь какихъ-нибудь занятій въ этомъ род, хоть бы въ качеств помощника писаря? Былъ бы при хорошемъ дл и ‘пятачишки’-то были бы трудовые и врные…
— Не такія времена, почтеннйшій, — возразилъ эксъ-писарь.— Теперь и настоящіе-то писаря оглядываются во вс стороны, да какъ зайцы трясутся. Вотъ хоть бы нашъ писарь… Бывало, знать никого не хотлъ и какъ сыръ въ масл плавалъ. А таперь, какъ посадили къ намъ земскаго начальника, такъ присмирлъ, что и-и… Авантажъ пропалъ и рессурсы много убавились. Пошла строгость большая, а къ строгости-то мы съ писарями не привыкли. Бда! Вотъ это захожу какъ-то, по старой памяти, къ писарю, а онъ самъ не свой. Почти нельзя служить, говоритъ. Даже, говоритъ, мелочей не… игнорируютъ. Написалъ, говоритъ, я въ одномъ судебномъ приговор: укралъ ‘птуха’, вмсто ‘индюка’, такъ даже и за это, говоритъ, земскій начальникъ обидными словами урезонивалъ. А тутъ еще прошелъ у насъ слухъ, что на писарскія мста будутъ назначать образованныхъ людей съ настоящими правами. Такъ куда ужь тугъ лзть нашему брату, ‘униженному и оскорбленному’ судьбой и обстоятельствами? Видно, мы свое отжили безвозвратно. Пусть теперь потомки дйствуютъ посвоему, по-новому.
— Ха-ха-ха… ‘Потомки’!— передразнила ассесорша.— Гд же это у тебя, умная голова, потомки? Цлый вкъ бобылемъ шатаешься.
Рыцарь презрительно взглянулъ на даму и высокомрнымъ тономъ изрекъ:
— Ежели бы вы, мадамъ, не были столь глубоко погружены въ геніальность и образованность, то вы легко могли бы понять, что я подъ потомками разумю не собственныхъ дтей, а вообще поколнія людскія, которыя…
— Такъ земскій начальникъ у васъ строгій?— перебилъ я, желая остановить вновь возникающую перебранку.
— Пока очень строгій.
— Только для писарей, или и для крестьянъ?
— Для всхъ пропорціонально… Не могу васъ уврить авторитетно, а среди крестьянъ распространяется такая традиція, что онъ даже и въ своемъ кабинет довольно энергиченъ. ‘Звалъ Петруху въ кабинетъ’ — это значитъ имлъ къ нему непосредственное и громкое прикосновеніе… Но многіе довольны: порядку больше стало. Только моя многострадальная личность кое-чего лишилась отъ этихъ порядковъ.
— Чего же она могла лишиться, коли и безъ того ничего не имла?— возразилъ я.
— Я это знаю субъективне васъ,— заявилъ ‘рыцарь’,— и сейчасъ покажу вамъ это пунктуально. Видите ли, волостные сходы у насъ бывали прежде довольно веселые. Нердко совершалось на нихъ міровое угощенье. Бывало, прильнешь къ этому міру и теб выпадетъ утшеніе. Любилъ я посщать эти сходы. Бывало, идешь туда, какъ на праздникъ, почти съ врнымъ разсчетомъ. А теперь шабашъ. На сходъ, какъ на великопостную службу собираются, чуть не натощакъ. А міровое кончилось — въ дом ужь не поднесутъ стороннему лицу: таковъ характеръ у нашихъ мужичковъ. И вся эта реформа произошла отъ земскаго начальника, по случаю оказіи съ сторожами.
— Какая же это оказія и съ какими сторожами?
— Нанималъ сходъ ночного сторожа, село караулить. Нанялъ Захара и спилъ съ него четыре съ полтиной. Захаръ вскор передалъ свою должность другому, Кондрату, съ вычетомъ своихъ пропоенныхъ денегъ. Сходъ и съ Кондрата спилъ столько же, а ночную оффиціальность сдалъ еще новому лицу, Сергю. Кондратъ, въ горькомъ экстаз, къ земскому начальнику. Начальникъ немедленно произвелъ большую процедуру и надлалъ много эффекту. Съ мужиковъ за міровое угощеніе взыскано деньгами, для уплаты потерпвшимъ, а самыя міровыя или сходныя угощенія строжайше воспрещены. Посл этого даже веселые люди головы повсили. Это общее бдствіе обрушилось отчасти и на меня. Мой пріятель, Матвй — кузнецъ, съумлъ найти для себя нкое утшеніе въ этой революціи. ‘Я думалъ, говоритъ, съ насъ по цлковому взыщутъ, анъ только по пятіалтынному, а я выпилъ, говоритъ, по крайней мр, на двугривенный’. И теперь еще все смется. Но, вдь, не всякій можетъ такъ великодушно переносить бдствія… Вы позволите мн употребить вашу лепту для облегченія угнетеннаго духа?
— Это дло твое.
— Я всегда люблю ставить дло на чистоту, чтобы не было недоразумній. Вдь, это какіе-нибудь нищіе лгутъ, что имъ нуженъ только кусокъ хлба… До свиданія… но… врите ли?… мн, вдь, не хочется уходить. Честное слово! Вдь, вотъ что значатъ гуманныя отношенія!
— Знаемъ мы эти твои отношенія-то…— сердито проговорила ‘барыня’.— Поди-ка съ Богомъ. Будетъ.
— Я пойду, но, конечно, не потому, что вы мн это предлагаете,— съ достоинствомъ отозвался ‘рыцарь’.
Онъ сдлалъ мн подъ козырекъ и важно зашагалъ по площади.
Я справился насчетъ времени. Оказалось, что уже около трехъ часовъ я пребываю въ земской аптек. Хотя это время прошло для меня не безплодно, а, все-таки, мн почувствовалось крайне неловко. Дома больной ребенокъ. Ждутъ меня давно съ нетерпніемъ, а я тутъ запропастился, интересуюсь, какъ люди разговоры разговариваютъ. Мн стало совстно передъ своею семьей и досадна на безслдно исчезнувшаго фельдшера.
— Ну, что это за безобразіе!— ворчливо проговорилъ я.— Столько времени прождалъ и, все-таки, приходится возвратиться ни съ чмъ.
— Что-жь длать-то?— отозвалась ассесорша.— Стало быть, задержался гд-нибудь по нужд. Коли ждать не въ охоту, такъ въ другой разъ навдайтесь, либо пришлите кого-нибудь. Что длать-то? Не вы первый, не вы пос… Ай, батюшки, вдь, это Крынкинъ детъ!— вдругъ перебила она самоё себя я побжала въ комнату.
И скорбная баба, и маститые супруги,— вс пришли въ суетливое движеніе, точно готовясь къ встрч чего-то или кого-то необычайнаго. Вотъ къ крыльцу подкатилъ на дрожкахъ какой-то смуглый толстякъ, въ пиджак изъ коломенки и въ триковой фуражк ‘фаэтономъ’. Только что усплъ онъ осадить тучнаго взмыленнаго коня, какъ на крыльцо выскочила фельдшериха съ своею свекровью.— А-а, драгоцннйшій Антипъ Михайлычъ! Вотъ обрадовали! Милости просимъ. Хозяина-то нтъ, такое горе, право… Но онъ сейчасъ… Пожалуйте… Вдь, вотъ паршивый мальчишка… Давно послали за отцомъ, а онъ… Ну, да мы сейчасъ опять… Сдлайте милость, въ комнату, въ комнату… Самоварчикъ… а тмъ временемъ, можетъ быть… Экой негодный мальчишка!…
Вс эти и многія другія фразы произнесены были возбужденными дамами вперебой, торопливо и до пискливости повышеннымъ тономъ.
Антипъ Михайлычъ, не покидая дрожекъ, снялъ фуражку и молча, съ самодоівольною улыбкой выслушивалъ эту болтовню. Сразу было видно, что онъ — человкъ практическій. Не желая терять даромъ даже тхъ минутъ, въ которыя произносилась передъ нимъ дамская рчь, онъ нсколько призанялся своимъ туалетомъ: досталъ изъ кармана платокъ, отеръ потъ съ своего низкаго лба, прочистилъ маленькіе, сренькіе глазки, нсколько разъ провелъ имъ по толстому, круглому носу и смахнулъ пыль съ окладистой, густой бороды.
— Мое почтеніе, мое вамъ почтеніе!— произнесъ онъ, наконецъ, когда дамы нсколько угомонились.— Честь имю кланяться,— добавилъ онъ, кивая въ мою сторону.— Очень жалко, что хозяина не засталъ, и нсколько даже довольно обидно.
— Ужь не гнвайтесь на него, ради Бога!— взмолилась ассесорша,— онъ сію минуту… Благоволите чайку… Ступай, Катя, готовь… Пожалуйте, дорогой.
— Благодарствуемъ. Я, вдь, не только въ гости, сколько собственно по длу. И условіе у насъ такое сдлано… Сперва онъ ко мн ходилъ, а теперь я къ нему буду здить. Тутъ, говоритъ, вс обстоятельства приспособлены. Да и вправду: у меня тамъ людно, мшаютъ, а тутъ самое настоящее уединеніе. Ко мн все нужно таскать издали и наобумъ, что надо, а что, глядишь, и не надо, а тутъ все подъ рукой и въ дло идетъ только то, что нужно. А главное-то мн уединенность эта дорога. Константинычъ говорить: ‘Вамъ нужно, говоритъ, теперь не лкарство, а больше всего искусство’. Вотъ какая теперь у меня болзнь! И, слава Богу, придумано теперь особое искусство, не легкое, съ разными колнами, но такое хорошее, что мн очень понравилось. Константинычъ гд-то ловко его перенялъ. Только вотъ уединенность тутъ окончательно необходима, это какъ-то стснительно. Прізжаю вотъ къ нему, а онъ, какъ нарочно, продалъ, шутъ гороховый!
— Да ужь отыщемъ, отыщемъ его для васъ,— увряла ассесорша, — пожалуйста, не сомнвайтесь. Слзайте-ка, освтите собой комнатки-то наши. Тамъ Катя, небось, ужь приготовила…
— Нтъ, много доволенъ? не обременяйтесь…. Я лучше съзжу пока въ контору, а оттуда опять сюда заверну, можетъ, бглецъ-то къ той пор и отыщется.
Мн очень захотлось выяснить намеки Крынкина на какое-то искусство фельдшера, замняющее собой лкарство, и я ршился какъ-нибудь задержатъ этого новаго паціента.
— Оставайтесь, говорю, давайте вмст ждать. Я вотъ имю терпніе нсколько часовъ сидть здсь въ ожидательномъ положеніи, а вамъ придется потерять, наврное, очень мало времени. Цлитель нашъ, должно быть, ужь скоро явится. Оставайтесь. Побесдуемъ…
Крынкинъ заколебался. Ассесорша еще съ большею настойчивостью стала приставать къ нему съ своими приглашеніями. Какъ бы въ награду мн за мое воздйствіе на Крынкина въ желанномъ ей направленіи, она подарила меня ласковою улыбкой и удостоила предложеніемъ ‘пожаловать вмст для компаніи’. Вопросъ не усплъ еще разршиться, какъ мы увидали посланца, лнивою поступью приближающагося къ крыльцу.
— Скорй, скорй! Чего прохлаждаешься-то?— крикнула на него ‘мадамъ’.
Мальчикъ подошелъ къ дрожкамъ и, держа палецъ во рту, уставился на Антипа Михайлыча.
— Ну, что?— допытывалась бабка.
— Что?— опросилъ въ свою очередь внукъ.
— Скоро онъ придетъ?
— Кто?
— Какъ’кто’? Да отецъ-то твой. Вдь, тебя за отцомъ послали.