Ходитъ!..
(Разсказъ).
Ходитъ!..
(Разсказъ).
I.
——
II.
III.
IV.
Ходит!.., Забытый О., Год: 1895
Время на прочтение: 29 минут(ы)
Вдали отъ всевозможныхъ большихъ путей, въ лсной глуши, ютится село Брусово. Несмотря на обиле лса кругомъ, избы обывателей стоятъ словно на курьихъ ножкахъ и едва дышатъ. Въ иныхъ селахъ обыкновенно церковь скрашиваетъ вс постройки своими размрами, солидностью и красотой, но въ Брусов и церковь высматриваетъ крайне убого и своимъ видомъ можетъ понравиться разв только завзятому археологу.
Народъ здсь бдный и лнивый.
Пословицу — каковъ попъ, таковъ и приходъ — мстное епархальное начальство изстари прилагало къ брусовскому приходу въ обратномъ смысл: каковъ — дескать — приходъ, таковъ долженъ быть тута и попъ. Надъ душами брусовскихъ и немногихъ окрестныхъ обывателей боле полстолтя бдли двое недоучекъ: священникъ отецъ Порфирй (изъ реторики) и дьячокъ Кирилычъ (изъ второго класса духовнаго училища). Оба си мужа, частью по податливости своей мало культивированной природы, частью вслдстве продолжительнаго замкнутаго житья въ захолустьи, до того ассимилировались съ народомъ, что стали, какъ выражался извстный Посошковъ, ‘почти ничмъ отъ мужиковъ не отмнны’. И у клира, и у народа были почти одни и т же вкусы, привычки и… даже воззрня. Впрочемъ, авторитетъ и руководительство массой всегда удерживалъ за собой ‘двучленный клиръ’. Школъ въ собственномъ смысл никогда не было въ Брусов. Но это, однако, не значитъ, что мстное населене было вовсе непричастно ‘наученю книжному’. Кирилычъ, по собственной вол, постоянно обучалъ въ своей изб деревенское отрочество и юношество по программ и премамъ временъ Геннадя новгородскаго,— и обучалъ столь ревностно, что за свои пятидесятилтне труды по педагогической части удостоился благословеня высшаго духовнаго начальства, со внесенемъ этой награды въ формуляръ.
Недавно о. Порфирй отошелъ въ иной мръ, на девяносто первомъ году своего житя. На его мсто назначили ‘образованнаго’ молодяка, о. Никандра. Восьмидесятитрехлтнй Кирилычъ никакъ не могъ поддлаться подъ духъ новаго батюшки, который и разсуждаетъ и поступаетъ совсмъ не такъ, какъ ‘изстари повелось’. Почувствовавъ себя осиротлымъ посл о. Порфиря, Кирилычъ еще тснй примкнулъ ‘къ народушку’ и началъ разыгрывать изъ себя оппозицонную персону по отношеню къ о. Никандру. Духъ его оппозици легко передавался и прихожанамъ, среди которыхъ было немало учениковъ этого авторитетнаго патрарха. Вотъ, въ общемъ, факторы, при взаимодйстви которыхъ слагалась мстная жизнь и исторя.
Въ средин села стоялъ едва-ли не самый жалкй домъ, съ провалившейся соломенной крышей и покосившимися стнами. Офицально это былъ домъ крестьянина Кожухина, но сельчане прозвали его ‘бабьимъ домомъ’. Въ немъ жили: старуха екла, лтъ семидесяти, замужняя дочь ея Арина, баба лтъ сорока пяти, вдовая сноха старухи, Прасковья, и дочка снохи, Настя, лтъ восьми. Старуха обращала на себя всеобщее и недоброе внимане. Послдня десять лтъ она ни съ кмъ изъ чужихъ не разговаривала, даже въ родной семь рдко прерывала свое молчане, и то невнятными короткими фразами. Не жалуясь ни на какую болзнь, она зиму и лто лежала на печи. Въ церкви не была лтъ пятнадцать. Когда ‘духовные’ въ больше праздники приходили къ ней въ домъ съ иконами и служили молебенъ, она во все время молебна рыдала, а когда ее вели прикладываться къ кресту, она сильно упиралась, и лицо ея въ это время выражало страдане и ужасъ. Не малыхъ хлопотъ стоило ея дочери и о. Порфирю добиться того, чтобы она исповдовалась и причастилась, хоть дома, однажды въ годъ.
Что довело ее до такого состояня?
Когда она была лтъ тридцати, мужъ ея, здоровый и красивый, но сильно выпивавшй мужикъ, скоропостижно умеръ ночью на супружескомъ лож. Фактъ этотъ, благодаря старанямъ и предусмотрительности о. Порфиря, не вызвалъ никакого ‘суда и слдствя’. Но на сел кто-то болтнулъ, что ‘екла приспала мужа’. Затмъ одинъ пьяный сосдъ, за что-то обидвшись на нее, долго горланилъ на улиц, что еклуха задушила мужа. Нкоторыя злонравныя и злоязычныя бабы подхватили эти слова,— и пустые намеки скоро получили въ сельскомъ обществ силу достоврнаго свидтельства. екла, и безъ того измученная горемъ, была окончательно поражена такими обидными и страшными толками. Изъ здоровой, веселой бабы она скоро сдлалась худой, сосредоточенной, угрюмой. ‘Общественное мнне’ о екл заразило и о. Порфиря. Встрчая ее гд-нибудь одну, онъ не разъ заводилъ съ ней приблизительно такую рчь:
— Ты вотъ что, екла: ежели у тебя въ самомъ дл на душ этакой грхъ, ты лучше покайся, чмъ погибать въ этакомъ уныни и терзани. Посмотри на себя: вдь ты вся извелась и взоръ твой — нечистый, каинскй взоръ. Я вдь это провижу. Покайся — говорю.
— Ты, батюшка, самъ-то не грши,— возражала екла:— ничуть я тутъ неповинна, а убита я — и больше ничего.
— Докуда-жъ ты будешь убиваться? Положимъ, что горе, но вдь печалью горю не поможешь. Потужила, да и будетъ. Ты баба еще молодая, опять замужъ выйдешь.
— Нтъ, ужъ гд теперь ‘замужъ’?..
— Что же, обтъ дала вдовствовать?.. Загладить хочешь? Совсть, значитъ, нечиста? То-то и дло-то. Говорю: покайся. Ты знаешь, я, по священству, никому не… не долженъ сказывать.
— Да нту же этого во мн, батюшка, ничего этого во мн нту,— увряла екла.
Но батюшка оставался при своемъ подозрни.
Однажды присватался было къ екл женихъ, но ‘добрые’ люди ‘разбили’ его, напугавши, что она и его такъ же ‘приголубитъ’, какъ перваго мужа. И несчастная женщина должна была примириться съ мыслю о своемъ вчномъ вдовств. Горько, больно было ей, но выхода изъ этого положеня не представлялось никакого. ‘Жаловаться? Но какъ жаловаться на ‘мръ’? Кому жаловаться? Кто вникнетъ, коли ужъ батюшка и тотъ на меня?’
А батюшка, какъ ни встртится съ ней, такъ опять за свое:
— Вижу, вижу, екла, что гнететъ тебя грхъ. Очистись. Поспши. Не таись больше и не стыдись: я, да Богъ будемъ знать.
— Сейчасъ умереть, батюшка, я неповинна.
— Ну, смотри, ожесточитъ врагъ сердце твое, и пожелала бы покаяться, да онъ не дастъ. Можетъ, и ожесточилъ уже…
Мало-по-малу дошло до того, что на еклу стали подозрительно смотрть даже и свои родные. екла замчала это и еще боле мучилась. Пока она была еще молода, она старалась ободрять себя, заискивала расположене къ себ другихъ, не отчаявалась очистить свое честное имя отъ страшной клеветы, но когда убдилась, что это не помогаетъ, то почувствовала отчуждене отъ всхъ, замкнулась въ себя и замолкла. А тамъ старость, точно съ какимъ-то злорадствомъ, поспшила обезобразить это красивое тло, въ которомъ безпомощно ныла, страдала уязвленная, отравленная душа. На еклу-старуху стало уже страшно смотрть. Сперва этотъ страхъ испытывали дти, а потомъ — и взрослые. Изрдка она выходила посидть на камн своего крыльца. Сидитъ, бывало, съ раскрытой головой. Сдые коротке волосы всклокочены. Глубоке темные глаза смотрятъ изъ-подъ густыхъ бровей безпокойно, словно отыскиваютъ кого. Лобъ и впалыя щеки изрзаны многочисленными морщинами. Тонкя безжизненныя губы постоянно шевелятся, словно шепчутъ что-то. Дышитъ она въ носъ, съ необыкновеннымъ усилемъ, протяжно и шумно. Если уличнымъ ребятишкамъ приходилось случайно увидть ее близко, то они бросались прочь безъ оглядки, и потомъ, уже вдалек отъ нея, говорили о ней не иначе, какъ только шепотомъ.
— О, чтобъ ее… Энта сидитъ…— говорила обыкновенно баба, завидвъ издали страшную еклу, и возвращалась домой, или направлялась къ своей цли инымъ путемъ.
‘Вдьма’,— пустилъ кто-то изъ сосдей.— ‘И смотритъ идоломъ, и шипитъ, какъ змя подколодная’. И пошла екла въ вдьмахъ! Не замедлили создаться и распространиться разсказы о похожденяхъ старушки въ этой новой, навязанной ей роли.
Дома стали, наконецъ, положительно стсняться ею. Ее побаивались, за нее конфузились предъ ‘обчествомъ’. Зять ея, хозяинъ дома, Кожухинъ, не выдержалъ такого неловкаго положеня, закатился въ Москву и въ течене нсколькихъ лтъ лишь изрдка давалъ о себ знать письмомъ, состоящимъ изъ однихъ поклоновъ, съ приложенемъ какой-нибудь пятшиницы. И домъ сдлался ‘бабьимъ’, какъ потому, что въ немъ жили лица только женскаго пола, такъ и потому, что хозяйство въ немъ шло плохо.
А всему причиной ‘вдьма’,— ршили въ сел.
Но вотъ ‘вдьма’ умираетъ. Напутствовать ее ‘на тотъ свтъ’ пришлось уже не отцу Порфирю, который такъ усердно выпытывалъ у нея несуществующую тайну, а ‘молодику’ о. Никандру, который нашелъ возможнымъ удовольствоваться тмъ, что умирающая открыла ему ‘на духу’ добровольно.
Со смертью этой невинной, никого не трогавшей страдалицы, вс въ Брусов почувствовали себя свободне. Словно село покинулъ страшный непрятель, грозившй его обитателямъ поголовною смертью. Даже дочь еклы, къ собственному удивленю и стыду, почувствовала нкоторую радость, вмсто печали. Во время похоронной процесси она но старинному обычаю завыла было: ‘Родимая ты моя матушка, на кого ты меня поки’… Остановившись на полуслов, она больше уже не продолжала, а изъ сопровождавшей ее толпы послышались громке голоса:
— Туда-же причитаетъ!.. Гд ужъ тамъ?..
— Благодарила-бы Бога, что прибралъ.
— Обими руками-бы крестилась.
— Разв она не понимаетъ? Это она такъ, по человчеству… Тоже, вдь, дочь…
— А я-то какъ-же говорю? Я тоже по человчеству. Держи въ ум: ‘царство, молъ, ей небесное’, а голосомъ выводить… по этакому человку… не полагается… не подходитъ…
О. Никандръ, нсколько разъ хмуро озиравшйся назадъ, наконецъ, воскликнулъ:
— Молчать! Что за невжество? Не время и не мсто галдть. Молиться нужно… Дураки!..
Прошло мсяца два со времени похоронъ еклы. Стоялъ, глухой октябрь. Народъ попрятался въ избы. Случаи общеня между сельчанами стали рже. Массовая болтовня смолкла. О екл перестали вспоминать и упоминать. По просьб Арины, Кирилычъ написалъ ея мужу письмо, въ которомъ сообщалъ, что ‘по матушк справили сорочины честно’ и что ‘теперь все — слава Богу’. По сему — говорилось дале въ письм — любовно умоляю тебя, дрожайшаго супруга моего, покинь ты чужую дальнюю сторону и возвратися въ домъ свой, подъ кровъ родины своей и войди въ союзъ съ нижайшей супругой своей, которая аки горлица ждетъ и желаетъ проводить жите вкуп. А у насъ теперь посл покойницы матушки и въ дом и по селу все — слава Богу. Опять-же и деньжонокъ нужно, хоть малость, а ты ужъ не обезсудь’… Отправила Арина это письмо и размечталась, что вотъ-вотъ возвратится къ ней ея ‘блудный’ мужъ, привезетъ ей обновокъ,— и заживетъ она съ нимъ уже неразлучно ‘въ совт, да въ любви, да въ довольств’.
Но мужъ скоро отвтилъ, что ему возвратиться невозможно, прислалъ ‘три серебра’ и общался еще прибавить къ ‘Оржеству’.
Между тмъ дома у Арины произошло нчто ‘неладное’, и ей стало не до мечтанй.
Было часовъ одиннадцать темной ночи. Прасковья съ своей Настей давно спала на полатяхъ. Подъ ними на широкихъ нарахъ лежала Арина. Съ начала вечера она вздремнула, но потомъ проснулась, и ей не спалось. Въ изб стояла необыкновенная темнота и тишина. Ровное, спокойное дыхане спящихъ слышалось совершенно отчетливо.
— Либо скоро утро, либо нтъ,— подумала Арина и повернулась на другой бокъ, при чемъ подъ ней захрустла крупная, свжая ржаная солома, не успвшая еще утратить своего специфическаго запаха.— Охъ, Господи исусе… Видно, сколько ни думай, все къ тому-же придешь… Такъ, видно, одна и жизнь кончишь на этихъ самыхъ нарахъ… Лшй непутевый!.. ‘Три серебра’… къ Оржеству… либо пришлетъ, либо нтъ. А чего самъ не вертается? Прежде матушка, вишь, мшала, а теперь кто мшаетъ? Должно мамашка какая-нибудь… Пострлъ этакой! грховодникъ!.. О-охъ, спаси и помилуй!.. А, вдь, должно быть, до утра-то еще далеко… Никакого теб птуха, ни свту, и ничего этакого… А на печк все словно матушка лежитъ… не къ ночи будь помянута!.. Видно не скоро отвыкнешь. Грхи!.. Дло темное… Чего только не говорили? Ужъ надъ мертвой и то собирались надругане сдлать. И мн его все грозили: о погоди, она теб покою не даетъ’. Но вотъ и сорокъ дней давно минуло, и все обошлось — слава Богу… Матушка, матушка, взвели на тебя незнамо что… И я туда-же, гршная, окаянная… Врно, дадимъ мы за тебя отвтъ… тяжкй отвтъ. Родителей велно вонъ какъ, а мы вонъ что… О, Господи, что это она у меня на ум, какъ живая?.. Царство теб небесное, мсто упокойное!.. Не буду думать… Вдь, вотъ днемъ отчего-то не бываетъ такъ. Опять! О, Господи…
Арина крпко зажмурилась и накрыла глаза ладонью.
— Стану думать о другомъ… Завтра у насъ не то четвергъ, не то пятница…
На двор, за стной, къ которой примыкало изголовье Арининой постели, вдругъ чего-то всполошились и тревожно захрюкали свиньи. Она обрадовалась этимъ нежданнымъ звукамъ изъ мра живой безопасной дйствительности.
— Ишь, глупыя! чего повскакали? Словно страшный сонъ увидли, ровно-бы человки каке… Изъ пестрой-то къ Оржеству туша знатная выйдетъ… Но, должно быть, придется продать ее раньше. Э-эхъ, Господи милостивый! Стало насъ однимъ человкомъ меньше, а нужды все столько-же, даже больше. Какъ ни изворачивалась, а вдь сколько ушло на похороны да на поминки!.. А что наши нищенскя поминки? Какое отъ нихъ душ спасенье? Моленья за упокойницу всего чуть-чуть, изрдка и изъ пятаго въ десятое. Будь у меня тысячи, я-бы сейчасъ заказала годовую заупокойную службу въ своей церкви и вчный поминъ въ монастыряхъ. Тогда-бы матушк вышло полное прощене и очищене, и мн было-бы успокоене. А теперь она небось… О Господи, опять!.. Какъ это я?.. хоть-бы заснуть поскорй… Завтра какъ-бы хлбы не пришлось ставить, аль еще обойдемся,— шептала она, чтобы только отвлечь мысль отъ навязчиваго образа.
Вдругъ съ лицевой стороны печки послышался шорохъ, потомъ сильное трене и шмыганье чего-то мягкаго обо что-то твердое. Арина встрепенулась, отняла ладонь отъ глазъ и проглянула. Попрежнему было очень темно. Единственное окно въ противоположной стн обозначалось мутно.
— Прасковья!— тихонько позвала Арина.— Кс-кс!.. Наська!.. А — Прасковья!..
Ни Прасковья, ни Наська не отозвались, да не могли отозваться: спали он крпко, а кликали очень слабо.
По тлу Арины пробжала легкая дрожь. Зрне и слухъ ея пришли въ необыкновенное напряжене.
Вотъ она совершенно отчетливо слышитъ перемежающееся торопливое и легкое ступане по полу босыхъ ногъ. На судней лавк, примыкающей къ печк, загремли деревянныя ложки.
‘Брысь!’ нершительно прошипла Арина. Но ложки продолжали гремть, и къ этому звуку прибавилось еще рзкое сопнье.
— Батюшки мои, да вдь это… Такъ и есть! Ея дыханье…— мелькнуло въ голов Арины.
Вотъ таинственное сопящее существо, тихо пошлепывая по полу босыми ногами, промелькнуло въ просвт окна неопредленною блою массою.
‘Въ саван!!’ съ ужасомъ ршила Арина. Она хотла закричать, что есть мочи, чтобъ разбудить спящихъ, но голосъ ея сорвался на первомъ-же звук, словно кто сдавилъ ей горло. Она схватила первую попавшуюся подъ руку одежу и покрылась ею съ головой. Сердце ея крпко стучало, чувствовалось страшное изнеможене и смертельно гнетущее состояне. Чтобы утшить себя и въ то же время заглушить тихе, но страшные звуки, производимые пришельцемъ, она твердила рзкимъ шепотомъ: ‘Боже мой! Боже мой! Ой, Господи-Господи-Господи-Господи! Пресвятая Богородица!.. иже еси на небеси… Охъ, батюшки! Святые мои угоднички! Ой-ой-ой-ой!’ и т. п. Когда ей становилось нечмъ дышать, она на нсколько секундъ осторожно и чуть-чуть открывала голову съ боку, затмъ опять поспшно и плотно укутывалась и продолжала свои причитываня съ различными варацями. Наконецъ, она и шептать уже не могла, усиленно дыша она лишь въ ум повторяла т междометя и молитвенныя слова, которыя досел выговаривала. Долго-ли Арина пролежала въ такомъ положени и состояни, она и сама не знала, но когда, изнемогшая, облитая потомъ и ошалвшая, она совсмъ открыла голову, въ изб было уже свтло, и никого и ничего посторонняго не видлось.
— И какъ вамъ только не стыдно!— упрекала Арина своихъ сожительницъ, когда т встали.— Лежатъ себ, какъ колоды какя, а тутъ хоть издыхай!
— А что такое? Разв съ тобой что случилось?— спросила Прасковья, всматриваясь въ блдную и страдальческую физономю Арины.— Взяла-бы да разбудила, коли что…
— Да, разбудишь васъ, особливо при этакой страсти…
И Арина подробно разсказала про страсть минувшей ночи. Прасковья слушала разсказъ съ возрастающимъ страхомъ и качая головой, все повторяя: ‘о-о! о-о-о!’
— Слава Богу, что я въ это время спала,— сказала Настя,— а то, кажись, сразу-бы обмерла.
— Да… по всему видать, что это она,— съ тяжелымъ раздумьемъ проговорила Прасковья.
— Кто, мамушка, кто?— допытывалась Настя, но отвта не получила.
— Что она-то, это ужъ и говорить нечего. Вдь, я видла-то, словно-бы вотъ тебя сейчасъ вижу,— твердо произнесла Арина.— Не знаю, какъ жива осталась.
— Начала… значитъ, теперь каждую ночь будетъ ходить,— увренно сказала Прасковья.
— Мамушка, да кто это? ну-же скажи: кто?— приставала Настя.
— Э, да бабка твоя!— съ досадой отвтила Прасковья.
— Мертвая-то?
— Ну, да.
— У-у! мамушка, я боюсь…
— Еще что? Ты-то ей нужна дюжо! Он маленькихъ не трогаютъ.
— А какъ-же…
— Э, молчи, ну тебя!. Такъ какъ-же теперь, Арина? Теб нынчеже нужно сходить… Вдь, вотъ попъ-то у насъ какой-то… Сходи ты къ Кирилычу и все разскажи ему по порядку. Онъ человкъ старинный, опытный. Что онъ посовтуетъ, то мы и сдлаемъ, чтобъ ночью мы были ужъ наготов. А другимъ, никому не болтай, и ему вели держать въ тайн.
Когда Арина пришла къ Кирилычу, онъ находился при исполнени учительскихъ обязанностей. Онъ былъ въ блой холстинной рубах, высоко схваченой узкимъ цвтнымъ пояскомъ. Изъ разрза прямого ворота высматривалъ крупный мдный крестъ. Человкъ семь ребятишекъ звонко твердили свои уроки, кто по азбук, кто по часослову. Стоя среди избы, учитель привычнымъ ухомъ быстро схватывалъ ошибки учениковъ въ чтени и немедленно поправлялъ то того, то другого.
— Что скажешь?— обратился старикъ къ Арин, когда та, помолившись на иконы, отвсила ему низкй поклонъ.
— Я къ теб, Кирилычъ.
— Вижу, да зачмъ пришла-то?
— Посовтоваться.
Ребятишки смолкли и съ любопытствомъ уставились на постительницу.
— Чего рты-то поразинули? Знайте свое дло!— строго прокричалъ Кирилычъ.
Мальчишки снова загалдли. Кирилычъ отодвинулся къ окну, за нимъ подвинулась и Арина.
— Ну такъ о чемъ ты хочешь посовтоваться.
— Бда у насъ, большая бда!..— тихо сообщила баба.
— А?— переспросилъ Кирилычъ, наклоняя къ ней ухо.
— Бда, молъ, у насъ большая,— повторила Арина, не усиливая голоса.
— Чего вы такъ разорались? Тише!— обратился Кирилычъ къ ребятамъ. Когда т стихли, онъ опять переспросилъ: — такъ говори-же, безтолковая, въ чемъ дло.
Арина покосилась на ребятъ.
— Мн надо по секрету… Дюжо важное дло.
— Ну, вотъ что, ребята, ступайте домой, все равно до обда недалеко!— объявилъ учитель.
Школа въ минуту опустла.
Кирилычъ услся и усадилъ возл себ Арину.
— Теперь сколько хочешь секретничай, изба совсмъ пустая, мои вс на рчку съ бльемъ ушли,— ободрилъ старикъ, кивнувъ на сосднюю комнатку.
— Что, Кирилычъ… страсти страшущя! Вдь ходитъ… матушка-то!..
— Ну-у?!
— Право слово. Нынче ночью сама уврилась. Тряслась ни жива, ни мертва до бла утра.
Арина разсказала обстоятельства страшнаго дла, съ несознаваемыми прибавками и съ живостью, далеко превосходящею дйствительность наблюденй.
— Гм… Дло для меня немного удивительное,— важно проговорилъ Кирилычъ,
— Ужъ какъ удивительно-то, и говорить нечего, ума рехнешься!— сказала Арина, вновь переживая долю испытаннаго ночью страха.
— Не то, не то… Я вотъ что… Я… Видишь-ли… Вдь душа человческая… она… Когда люди умрутъ, тамъ… Какъ теб объяснить-то? Ты вдь не поймешь…
— Что длать-то… Извстно — мы… Такъ ты ужъ и не хлопочи. Ты вотъ лучше посовтуй, какъ намъ теперича…
— Не спши, егоза, не спши! По твоему коли ты чего не понимаешь, такъ этому и надлежитъ оставаться попрежнему?
— Чего я тамъ думаю? Ничего я не думаю. А посовтовались мы съ Прасковьей…
— Погоди, погоди… А по-моему такъ: ежели ты чего не понимаешь, значитъ, тебя нужно вразумить.
Кирилычъ началъ нюхать табакъ. Арина нетерпливо завозилась на мст.
— Такъ вотъ я и хотлъ тебя вразумить,— продолжалъ Кирилычъ трескучимъ голосомъ, косясь на клентку прищуренными глазами.— А поелику ты не понимаешь, такъ ты должна слушать внимательне. Это я и хотлъ теб сказать, а ты сейчасъ: тра-тата, тра-тата!.. Ээ… Души… Слышишь?
— Слышу.
— Души усопшихъ… умершихъ… Понимаешь?
— Понимаю.
— Эти души… витаютъ… Э-э… находятся близъ земли, близъ своихъ присныхъ… сродниковъ… только шесть недль, до сорочинъ. Разумешь?
— Гм-гм.
— А посл этого душамъ этимъ строго воспрещено… э-э… привитать около земли, и уносятся они туда… и оттуда ужъ ни-ни! Вотъ какъ полагается по Божьему велню. Теперь постигла? А?
— Гм-гм.
— По твоей матери сорочины вонъ еще когда были, а ходить она только теперь начала. Ей-бы раньше подобало… Вотъ это мн удивительно. Видимо, это дло совсмъ не Божье, это врагъ чрезъ нее пакоститъ. Да и до сорочинъ души усопшихъ витаютъ по своимъ домамъ безъ всякой видимости, либо сообщаются съ присными въ сонномъ видни. Вотъ какъ обыкновенно поступаютъ настоящя души. А это что-же такое? Несомннно, она въ союз съ бсомъ является.
Кирилычъ такъ увлекся своими умствованями, что уже пересталъ обращаться къ слушательниц съ проврочными вопросами.
— Значитъ, говорили-то тогда не даромъ. Хоть она теб и мать, а на поврку-то выходитъ — истинная вдьма.
— Охъ, Кирилычъ, не говори ты этакого слова. И безъ того вся душа изныла.
— Не я выдумалъ это слово и не я одинъ говорю его. Кабы по этому слову-то въ свое время сдлали, что нужно, такъ все обошлось-бы какъ слдуетъ. Разумные старики совтовали тогда осиновый колъ вбить, какъ встарину полагалось, и нужно было послушаться. Я тогда сталъ было объ этомъ попу говорить, такъ куда теб! Накинулся — чуть было не сълъ! Вс свои любимыя ругательства выпалилъ: ‘дуракъ, невжа, дикарь’, да и новыхъ прибавилъ. А чья вотъ теперь правда? Кирилычъ не невжа, Кирилычъ не дуракъ, молокососъ ты этакой! Кирилыча-то самъ святйшй правительствующй синодъ усмотрлъ, за тридевять земель разыскалъ и ниспослалъ благословене за пятьдесятъ лтъ. Да! А что я святйшему правительствующему синоду? Родня что-ли? Или у меня рука въ Петербург? Не родня и не рука, а одн заслуги усмотрны — и больше ничего. А тебя, мальчика, либо усмотрятъ, либо нтъ.
Разгорячившйся Кирилычъ вскочилъ съ мста и, заложивъ руки за спину, зашагалъ по изб.
— Встимо, тебя Господь наградитъ, но ты, милый, мн-то что-нибудь скажи, мн-то,— напомнила Арина.
— Всмъ скажу, всмъ, кажется, никому не отказывалъ.
— Такъ ужъ пожалуйста! Затмъ и пришла. Тамъ, вдь, у меня въ страх сидятъ.
Успокоившись, Кирилычъ подслъ къ Арин и наставительнымъ тономъ заговорилъ:
— Если-бы это была настоящая душа, то самое полезное дло было-бы отслужить нанихидку. а то и обденку заупокойную. Но тутъ надо поступать, какъ съ нечистымъ духомъ… да… какъ съ демономъ, или, иначе сказать, съ дьяволомъ. Я забылъ, откуда она показалась-то…
— Отъ печки, стало быть черезъ трубу,
— Гм. Такъ ты вотъ что: прежде чмъ потушить огонь, сдлай углемъ крестъ на загнтк, потомъ подлай таке-жъ кресты надъ дверьми, надъ окнами, надъ постелями, по стнамъ, везд-везд, даже на полу. (Поутру, чтобъ не осквернить это знамене ногами, нужно полъ вытереть). И это средство должно-бы подйствовать Но если, паче чаяня, она все-таки ухитрится какъ-нибудь пробраться въ избу, тогда нужно приняться за молитвы, какъ при изгнани бса.
— Гд-же намъ?.. Какя у насъ молитвы?.. самъ знаешь…
— Тутъ не цлыя молитвы важны, а такъ… подходящя слова, какихъ бсы больше трепещутъ.
— Да вдь мы тоже не знаемъ.
— А вотъ я теб скажу. Слушай.
— Ну?
— Какъ ты замтишь, что она ужъ тутъ, ты сейчасъ: ‘Да воскреснетъ Богъ и расточатся врази его’.
— Это-то я знаю маленько.
— Ну, вотъ!— ободрительно произнесъ Кирилычъ.
— Ежели это надо вслухъ, такъ языкъ не поворотится, я ужъ испытала.
— Можно и не вслухъ, дйстве будетъ то же самое. Ну… потомъ: ‘Избави насъ отъ лукаваго’… ‘Отжени отъ насъ всякаго врага и супостата’… ‘Изыди, душе нмый и глухй!’ ‘Исчезни, яко исчезаетъ дымъ!..’ ‘Иди въ стадо свиное’… ‘Дуни и плюни на него’… Я могу и еще подобрать, но если будешь произносить съ врою, то и этого довольно.
— О, я и этого-то не запомню, спутаюсь.
Кирилычъ проэкзаменовалъ Арину, заставилъ ее вытвердить заклинательныя слова и потомъ прибавилъ:
— Ты не спши выговаривать все сразу… Произнеси частичку и обожди. Не уходитъ, тогда еще подбавишь. Опять не уходитъ — можно сначала повторить. А главное — съ врою!
— Ну, спасибо теб. Дай-то Богъ… Пойти… Охъ, перезабуду я къ ночи-то.
— А ты почаще тверди,— наставлялъ Кирилычъ, провожая Арину въ сни.— Да, вотъ что еще забылъ сказать: зажги лампадку, и противъ лампадки поставь крестъ.
— О, ни за что, ни за что! Я впотьмахъ ее увидала, и то обомлла, а какъ при огн-то она объявится, тогда прямо духъ испустишь. Нтъ, нтъ…
— Ну, какъ знаешь, а я-бы такъ сдлалъ.
— То ты, а то мы — бабы. Ты вотъ приходи-ка къ намъ на ночь… Въ самомъ дл, вотъ-бы хорошо-то! Приходи, голубчикъ, пожалуйста, въ ножки поклонюсь.
— Радъ-бы, да… не выдержу я, засну… Старъ, вдь, я. Днемъ и то едва держусь. Къ заутрен старуха насилу растолкаетъ. Да и неможется крпко. Нтъ, дйствуйте одни, благослови васъ Богъ. А я тутъ дома… про себя буду желать вамъ…
Настала вторая критическая ночь. Предстояло серьезное испытане храбрости и вры обитательницъ кожухинскаго дома — съ одной стороны и мудрости наставленй клироснаго патрарха — съ другой. Покрывши угольными изображенями креста значительную часть поверхности печки, потолка, стнъ и пола, Арина уложила съ собой рядомъ Прасковью и Настю и съ замиранемъ сердца ждала, что будетъ. Вс трое лежали впотьмахъ молча, хотя и не спали. Было не до разговоровъ. По временамъ слышался чей-либо сдержанный вздохъ изъ стсненной груди. Разъ Настя попыталась заговорить шепотомъ:
— Мамушка, а ежели она придетъ, ты тогда что…
— Молчи, глупая!— торопливо прошептала въ отвтъ Прасковья.— Никто не придетъ. Вспомни Богородицу и Ангела-хранителя и спи.
И опять все стихло.
Двочка не выдержала сторожевого бдня до конца и заснула, не дождавшись никакого привидня. Но бабы напряженно бодрствовали и — дождались бсовскихъ козней. Страшныя явленя совершались въ томъ же самомъ порядк, какъ и въ предыдущую ночь. Прежде всего такъ же, какъ и вчера, за ближайшей стной, на двор, всполошились свиньи. ‘Иди въ стадо свиное’ — моментально вспомнила Арина, и ей почему-то жаль стало будущую тушу… Затмъ, точно такъ-же, какъ и вчера, что-то зашуршало, зашмыгало на печк, не то около печки.
— Вотъ она, вотъ она, идетъ!— прошептала Арина, чуть дыша и толкая Прасковью.
Прасковья зажмурилась и заткнула уши. Арина, считая себя хорошо вооруженной для борьбы, приневолила себя не заграждать зрня и слуха отъ воспрятя страшныхъ впечатлнй. А впечатлня эти не заставляли себя долго ждать. Вота послышалось — такъ-же, какъ и вчера — легкое пошлепыванье по полу большихъ ступней, что-то начало погромыхивать на судней лавк, послышалось, сопне, замелькала противъ окна блая масса… Арина дйствовала по всмъ правиламъ многоопытнаго Кирилыча. Съ самаго начала козней она усердно шептала молитвенные отрывки и разныя заклинательныя изреченя. Когда она убдилась, что козни совершаются свободно и непрерывно, какъ будто-бы противъ нихъ и мръ никакихъ не принималось, ею овладло страшное смущене и потомъ отчаяне. Заклинаня ея боле и боле путались и осложнялись Богъ-знаетъ-откуда вычеркнутыми странными сочетанями словъ. ‘Оглашенные изыдите въ тартарары!’ безсознательно произнесла она уже вслухъ и тутъ-же неистово закричала: а-а-а-а-а!! За ней заорала и Прасковья, продолжая лежать съ закрытыми глазами и заткнутыми ушами. Настя встрепенулась отъ сна и, не понимая въ чемъ дло и ни о чемъ не спросивши, вдругъ такъ громко заплакала, будто ее кто больно ударилъ. Когда это оригинальное тро окончилось, въ темной изб уже не замчалось никакихъ признаковъ присутствя сверхъестественнаго существа.
— Слава Богу, въ ныншнюю ночь, должно быть не придетъ,— сказала Арина, крестясь.
Въ противоположность недавнему молчаню, въ изб поднялся оживленный говоръ, и бабы прогалдли до свту.
На слдующй день бабы, уединившись отъ Наськи, устроили новое совщане.
— Ни креста, ни молитва не беретъ,— въ недоумни говорила Арина.— Дв ночи прошли въ мукахъ, а дальше, пожалуй, и не вынесешь. Покуда еще хоть къ намъ не прикасалась, а какъ накинется, что тогда?
— Умереть — одно слово,— отозвалась Прасковья.— Нужно еще что-нибудь удумать.
— Да что-жъ тутъ удумаешь? У меня ужъ умъ за разумъ заходитъ.
— Посовтывалась-бы еще съ кмъ-нибудь.
— Да съ кмъ? Одна огласка выйдетъ, а помочи никакой. А чего стоитъ этакая огласка-то!.. Помнится, Кирилычъ что-то упомянулъ про панихидку… Разв отслужить?
— Ну что-жъ, отслужить, такъ отслужить.
— Значитъ, къ попу нужно…
— И обо всемъ ему объявить?
— Да ужъ… стало быть, объявить. По настоящему, это все дло-то поповское: гд что нечисто — освятить, кому нужна молитва — что-нибудь отслужить по-божественному.
— Такъ-то такъ, да очень я не привыкла разговаривать съ этимъ попомъ. Какой-то онъ… Кто его знаетъ. Разв ты сходишь, переговоришь съ нимъ?
— Ну, вотъ, съ какой стати? Ты ей дочь родная и по дому главная, а я что? Иди-ка, иди со Христомъ. Ты пойдешь къ попу въ домъ, а я прямо на кладбище, тамъ и подожду.
— Ну, ладно. Что длать-то. Господи, помоги!.. А Наську возьмешь съ собой?
— Отчего-жъ? Пусть и она помолится.
— Какъ-бы дорогой кому не проболталась…
— Зачмъ? Я ей строго-на-строго…
— Ну, ну… Охъ, кабы-то Господь!..
Прежде чмъ отправиться къ попу, Арина сочла нужнымъ зайти къ Кирилычу.
— Что, касатикъ, вдь не помогло твое-то… Приходила опять, отбыла свое время и ничуть не испугалась. Иду къ попу. Что будетъ, то будетъ.
— Главная бда въ томъ, что вы — бабы, оттого и не подйствовало. Къ попу-то еще успла-бы, а прежде попробовала-бы еще ночь0другую повторить повелнное… съ врою.
— Нтъ, ужъ будетъ. Станешь повторять, а она… нтъ, мы ужъ поршили, и Прасковья поджидаетъ на могил.
— Ну, такъ ты вотъ что, баба,— сказалъ Кирилычъ, нсколько смущенный:— про меня ты попу не упоминай. Тутъ дло премудрое. Понять — онъ не пойметъ, а нашумть — нашумитъ и обидитъ. А я, глядишь, еще не разъ вамъ пригожусь.
— Да ужъ не сумлвайся. Мы тебя завсегда… Не съ радостью къ попу-то идешь. Податься некуда, а то разв-бы…
— То-то!
И Кирилычъ просялъ.
О. Никандръ, курносый блондинъ, съ густыми курчавыми волосами, въ бломъ лтнемъ подрясник, сидлъ въ своемъ крошечномъ зальц у окна и читалъ какую-то книгу. Возл него сидла кругленькая, полненькая матушка, бдно, но чисто одтая,— и кормила манной кашей своего первенца.
Вошла Арина и, остановившись у порога, принялась молиться на иконы.
— Дмитрй Семенычъ, къ теб,— тихо сказала матушка мужу.
Батюшка, съ заложенной пальцемъ книгою, поднялся съ мста и заглянулъ въ переднюю.
— Иди сюда ближе.
Арина взглянула себ на ноги, осторожно ступила нсколько шаговъ и, остановившись въ дверяхъ зальца, сложила руки для принятя благословеня.
Батюшка благословилъ.
— Что теб?
Арина отдувалась, словно взбжавши на гору, и не могла сразу отвтить. Оправившись, но все-таки запинаясь, она начала:
— Тайна у насъ, батюшка, въ дом… по ночамъ.
— А-а!.. Тайна, да еще по ночамъ… Это что-то страшно,— проговорилъ о. Никандръ пресерьезнымъ тономъ, но глаза его смялись и ноздри вздрагивали.
— Еще какъ страшно-то, батюшка-кормилецъ! Мы съ Прасковьей не чаяли живыми остаться.
— Ай-ай-ай!..— произнесъ батюшка, качая головой.— А можно узнать эту страшную тайну, или нтъ?
— Какъ-же не можно-то? Затмъ пришла.
— Ну, сообщи, сообщи, пожалуйста.
Матушка навострила было уши, чтобы слушать интересный разсказъ, но ребенокъ ея такъ расплакался, что она должна была съ нимъ уйти.
— Ну?— повторилъ батюшка.
— Дай духъ перевести.
— Переведи, переведи.
— Охъ, нелегкое дло этакя рчи вести!.. Ф-фу?… Видишь-ли… Матушка-то моя, что ты намедни похоронилъ-то… екла-то…
— Ну, помню, ну?
— Вдь этаке грхи, Господи! Охъ!..
— Будетъ стонать-то., разсказывай.
— Вдь она… ходитъ!
Арина перекрестилась.
— То-есть какъ ходитъ?
— Какъ слдуетъ… во всей видимости… по ночамъ… по нашей изб.
— Ишь вдь штука какая!… Такъ-таки ходитъ?.. Какъ слдуетъ?.. по изб?.. мертвая?..
— Да вотъ поди-жъ ты… Знать прогнвали мы Господа…
— И ты видла ее?
— Да какъ-же, Господи… Собственными глазами. И не хотлъ-бы видть, да… ничего не подлаешь.
— И руки, и ноги, и голову, и глаза, и носъ, и ротъ — все видла ясно?
— Зачмъ-же ясно? Дло ночное, да и легко-ли присматриваться въ страх? А что это — она, мы сразу почуяли… Эстолько лтъ жили вмст — пора привыкнуть!.. И Прасковья также… сейчасъ-же узнала.
— Какъ-же вы могли узнать, когда не присматривались и ясно не видали?
— Ахъ ты, Господи!.. Ну, какъ это ты, батюшка… Словно я тебя обманываю. Вдь она къ намъ ходитъ-то, а не къ кому-другому. Кому-же лучше знать? А ты ровно-бы не вришь.
— Да пока нечему врить. Ты говоришь о томъ, чего сама не знаешь. Не видала, а разсказываешь…
— Ну, вотъ ты какой, батюшка… Какъ-же еще мн говорить, я ужъ и не знаю.
— Ты мн скажи: по какимъ признакамъ ты ршила…
— Да не я одна, и Прасковья тутъ-же.
— Ну, хорошо, ну — по какимъ признакамъ вы съ Прасковьей ршили, что къ вамъ ходитъ ночью мертвая екла? Ну, говори, ну, ну, объясняй, въ порядк, только покороче,— нетерпливо проговорилъ о. Никандръ.
— Охъ, и вспоминать-то — ножъ острый!.. Примты, батюшка, явныя. Протрется сквозь трубу и — прямо къ судней лавк. По гремитъ-погремитъ тамъ чмъ-то, потомъ по изб пройдетъ, пригнувшись… Босая… Сопитъ, попрежнему обыкновеню своему… Саванъ на ней блется… Потомъ опять къ судней лавк… А она, упокойница, ужъ сколько годовъ ничего не длала по дому. Бывало — царство ей небесное!— слзетъ съ печки босикомъ, пожуетъ чего-нибудь за обдомъ молча и отойдетъ къ судней давк. Снимутъ…
— Ну, ладно. Ну, какъ-же ты…
— Нтъ, ты постой, я вдь не договорила… Я сейчасъ… Снимутъ ей туда все со стола, она и занимается: посуду и ложки перемоетъ, куски — которые покрупнй — отберетъ и сложитъ въ уголокъ, а мелке кусочки и крошки смететъ и броситъ въ лоханку. Любила она это, упокойница, каждый Божй день это длала, а сама, бывало, все молчитъ, и только сопитъ, по обыкновеню своему… Вотъ она теперь за это же дло и принимается… На утро посмотришь — ложки на судней лавк развалены и хлбныя крошки видать на чистомъ мст, на лавк и на полу… Мы прежня ложки-то ужъ сожгли, новыя на мст ихъ положили — и опять вышло то-же!..
— Значитъ, она даже хлбушка покушала? проголодалась, значитъ? иронизировалъ батюшка.
— А Господь ее знаетъ. Коли являлась, какъ живая, такъ могла и это… по живому.
— Могла! То-то и горе-то наше, что у насъ все можетъ быть!— заговорилъ батюшка, перемнивъ спокойный, шуточный тонъ на суровый, обличительный.— Развела, какъ по писанному. Этакое глубочайшее невжество! этакая тупйшая глупость!
— Что-же ты, кормилецъ, бранишься? плаксиво возразила Арина.— Я теб всю истинную правду, какъ передъ Богомъ… Облегченя чаяла отъ тебя, а ты…
— Отъ чего я буду тебя облегчать? отъ чего? Дурачье вы! Сами сочинятъ себ невозможное, нелпйшее горе и лзутъ за ненужнымъ утшенемъ!
О. Никандръ въ волнени прошелся по комнат. Въ зал снова появилась матушка.
— Чего ты расшумлся? Только что убаюкала ребенка…
— Да вотъ… пришла меня уврять, что къ ней по ночамъ мертвая мать ходитъ!— сообщилъ о. Никандръ пониженнымъ, но все еще безпокойнымъ тономъ.
— Чего-же кипятиться-то? Она судитъ по своему, а ты разъясни ей,— сказала матушка.
Арина обрадовалась ея заступничеству.
— Родненькая ты моя, вникни хоть ты. Вдь, дв ночи подрядъ… О сю пору я ужъ сама не своя, что-жь дальше будетъ? Разв долго выдержишь на глазахъ такую страсть? Еще ночь — другая и шабашъ: испустишь духъ и все тутъ! А батюшка думаетъ, что я нарочно.
— Вотъ, поди-ка разъясни ей!.. Ей хоть колъ на голов теши — она все свое! съ досадой проговорилъ о. Никандръ и бросилъ книгу на столъ.— Видла невиднное и слышала неслышанное,— а попъ ей помоги! Благородная мисся! высокое служене!
— Вотъ что значитъ чужое-то горе, Господи! жалобно, нараспвъ произнесла Арина и обими руками стала тереть глаза.
Батюшка подошелъ къ ней и взялъ ее за локоть.
— Дура ты этакая, пойми ты: ничего этого не было и быть не можетъ, никакой мертвецъ къ теб не приходилъ и придти не можетъ. Это теб показалось. Ты наслушалась глупостей отъ такихъ-же глупыхъ, какъ ты, о вдьмахъ, о привидняхъ и т. п., ночью, во время безсонницы, все это ты припомнила, вотъ теб и представилось… Пойми: представилось, показалось только, а на самомъ дл ничего этого не было и быть не могло. Слышишь?
— Я-то слышу, да ты-то… Ну, спроси Прасковью, коли…
О. Никандръ махнулъ рукой, быстро прошелся по комнат и снова подступилъ къ Арин.
— Противъ того, что теб кажется, я ничего не могу сдлать. Это дло доктора… По моему, ты должна плюнуть на вс эти пустые страхи и спать себ спокойно. Но если ты стоишь на своемъ, какую-же я теб еще пользу могу принесть?
— Охъ, Господи… Ты хоть панихидку-то отслужи по ней,— взмолилась Арина.— Прасковья-то ужъ давно на кладбищ ждетъ.
— Да, панихидку? Это что-жъ… Это можно, молиться всегда можно,— сказалъ батюшка, смягчаясь.— Объ этомъ-бы прямо и попросила. А то — наплела всякой ерунды!
— Да я и панихидку-то придумала ради того, чтобы она больше не ходила… Авось, Богъ дастъ, успокоится.
Батюшка улыбнулся и пожалъ плечами.
— Мисся, мисся… высокое служене… воспитане народа…— бормоталъ онъ, пока надвалъ рясу и нахлобучивалъ шапку.
Батюшка, въ полинявшей и потертой епитрахили, совершаетъ у могилы еклы ‘панихидку’, помахивая холоднымъ, слегка гремящимъ кадиломъ. Бабы вздыхаютъ и усердно молятся. Наська крестится, но въ то-же время интересуется тмъ, какъ втеръ играетъ кудрями батюшки и выдуваетъ изъ кадила старый пепелъ. На могильной насыпи, весьма небрежно сдланной и успвшей уже оссть, виднлись небольшя трещинки.
— Вотъ въ эти щелочки-то она, стало быть, и пролзаетъ,— подумала Арина, мелькомъ взглянувши на трещинки, и усилила поклоны.
‘Вчная память, вчная память, вчная память!’ — не проплъ, а продекламировалъ о. Никандръ.
Онъ кончилъ, покадилъ молящимся. Но бабы минуты дв еще продолжали креститься и класть поклоны. Батюшка, отъ нечего длать, присмотрлся къ ихъ физономямъ. На лиц Арины изобразилась глубокая скорбь и вмст — страхъ, обида и досада. Губы ея подергивались, глаза учащенно мигали, но она не заплакала. Батюшка почувствовалъ въ ней жалость.