Встреча при Луизином утесе, Глейх Ф., Год: 1819 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 30 минут(ы)

Встрча при Луизиномъ утес (*).

Повсть.

(*) Такъ называется одна изъ прекраснйшихъ высотъ въ саду Верлицкомъ, по имени покойной Королевы Прусской.

Отъ Карла Вернера къ Леопольду фонъ Винтеру.

Тифенталь.

Я здсь уже дв недли. Дв недли прошли, другъ мой, а еще ничего не сдлано! На сердц лежитъ у меня такъ много, а я несказалъ еще ни слова! Десять разъ собирался идти къ нему, и непреодолимая сила всегда меня удерживала. Холодный приемъ его не выходитъ изъ моихъ мыслей, безчувственность его ужасаетъ мою душу.

Снова поклявшись по взаимной, священной дружб, разстались мы съ тобою за воротами Вны, можетъ быть въ послдній разъ въ здшней жизни. Ты похалъ на западъ, въ страну милой родины, мн предлежалъ путь на сверъ. Мы прощались взорами и знаками, пока даль несокрыла отъ меня твоей коляски, между тмъ какъ темное предчувствіе увеличивало грусть моего сердца, внутренній голосъ безпрестанно повторялъ мн: ‘И ты дешь въ то мсто, гд спокойно и весело протекли дни твоего дтства, но ты найдешь тамъ другія обстоятельства, другія чувства!’ Такъ и случилось. Я нашелъ матушку, нашелъ сестру свою. Матушка, переживъ втораго мужа, съ которымъ должна была соединиться не по склонности сердца, а въ слдствіе торговаго разсчета, возвратилась въ домъ своего брата и принуждена была снова подвергнуться той же зависимости, которою тяготилась по смерти моего родителя. Дядюшка взялся быть для насъ вторымъ отцемъ, но можемъ ли быть имъ тотъ, кто не иметъ нжныхъ чувствъ родительскихъ! и такъ, любезный другъ, теб не трудно догадаться, весело ли мн или грустно, смотря на печальное лице матушки, видя всегдашнюю холодность ея брата. Часто я самъ себ говаривалъ: все войдетъ иначе, когда только я выросту. Вотъ я выросъ, и, говорю объ одномъ себ, ни отъ кого не завишу, а между тмъ все остается по прежнему! Отъ чегожъ это? Ахъ, Леопольдъ! о себ я не забочусь! Но матушка, но сестра, лишь только начинаю давать отдаленныя намеки о низверженіи тяготящаго насъ ига, устремляютъ на меня своя взоры и, кажется, говорятъ ими: Подумай объ насъ, Карлъ, прежде нежели ршиться! Вотъ, другъ мой, что меня удерживаетъ! Я прикованъ, какъ Прометей къ утесу. Въ утренній голосъ вопіетъ во мн: Освободи себя, ты мущина, а свтъ просторенъ! Но узы притягиваютъ меня сильне, и я чувствую боль нестерпимую.

Мои врной Фридрихъ сказалъ мн, когда хали мы послднюю станцію къ Тифенталю: ‘Дома вамъ будетъ очень весело, я бы хотлъ только, чтобы матушка наша и сестрица были одн, и чтобы господинъ Камерратъ сегодня гостилъ въ Вильденфельс у стараго Барона, только нестаточное дло! сего дня еще понедльникъ!’ Знаешь ли, что въ онъ словахъ простодушнаго слуги заключается описаніе характера моего дяди? Все длается у него по часамъ. Вс уважаютъ его честность, на слова его надйся, какъ на каменную гору: ни противъ кого не хитритъ, никого не обижаетъ, даже помогаетъ инымъ нетолько безъ всякихъ видовъ корысти, но еще не рдко и съ утратою собственныхъ выгодъ: со всмъ тмъ, каждой, какъ я сказалъ, его уважаетъ, но никто неможетъ любить его. Въ точности, въ порядк онъ совершенный педантъ: часто бываетъ онъ жестокъ вразсужденіи другихъ отъ того, что слишкомъ строгъ къ самому себ, будучи нечувствителенъ, вс нжныя движенія сердца называетъ онъ сентиментальными и смшными. Все идетъ у него по росписанію, что въ ето время длалъ онъ за двадцать лтъ прежде, то же самое длаетъ теперь, и будешь длать еще въ продолженіе двадцати лтъ, ежели только проживешь ихъ. Съ той самой поры, какъ оставилъ хлопотливую жизнь и началъ, какъ онъ говоритъ, наслаждаться отдыхомъ, которой въ самомъ дл отнюдь не есть отдыхъ, возъимлъ онъ привычку всякую среду, ровно въ десять часовъ, отправляться въ Вильденфельсъ, къ владльцу помстья, живущему въ двухъ миляхъ отсюда. Ничего въ свт не заставитъ его отмнить сей поздки, и не было еще примра, чтобы онъ часомъ опоздалъ ссть въ коляску. Желаешь знать причину столь правильнаго, непреложнаго путешествія? Никакой другой нтъ, кром что въ каждую среду тамъ съзжаются знакомые сосди толковать о политическихъ происшествіяхъ, Каждой говоритъ свое, вс спорятъ, никто неубждается, и часа въ четыре каждой, съ досадою на упрямыхъ спорщиковъ, отправляется домой, чтобы спустя недлю снова играть ту же шутку.

Такимъ образомъ каждой день, каждой часъ имютъ у насъ непремнное свое предназначеніе, и что бы мы случилось, порядокъ остается всегда одинъ и тотъ-же. Вс домашніе къ нему привыкли, и послдній даже служитель также твердъ въ своей рол, какъ и холодный, непреклонный господинъ его.

Я нарочно старался прихать въ такой часъ, когда можно говорить съ дядюшкой, хотлъ прямо идти къ нему, какъ къ своему благодтелю, благодтелю матушки и сестры моей, хотлъ излить предъ нимъ чувства благодарнаго сердца, пока еще не охладила его несносная принужденность. Сестра выбжала на крыльцо и прижала меня къ трепещущему отъ радости своему сердцу. Потомъ я и она поспшили на встрчу матушк, которая не могла такъ скоро сойти съ лстницы. Какая минута, Леопольдъ! Матушка сказала слова два, неболе, родительское сердце ея желало знать, таковъ ли я возвращаюсь, какимъ разстался съ нею. Другъ любезный! я могъ бы отвчать ей утвердительно, но я не началъ разговора обманомъ, какъ длаютъ многіе другіе при первомъ посл разлуки свиданіи, я за ето обязанъ благодарить тебя, другъ мой, и Емму.

Я тотчасъ спросилъ о дядюшк. Бывшій тутъ старый его камердинеръ отвчалъ съ обыкновенною сухостію: ‘Господинъ Камерратъ изволитъ находиться въ своемъ кабинет, у него теперь управитель.’ Смотритъ на часы и продолжаетъ: ‘Четверть часа уже господинъ Камерратъ разсматриваетъ отчетъ, поданный управителемъ.’ — Вдь сего дня понедльникъ, — примолвила матушка — а ты знаешь, милой Карлъ….— ‘Очень знаю,’ сказалъ я съ досадою: ‘однакожъ, мн кажется, можно бы…’ — Черезъ одну четверть часа — прервалъ камердинеръ, сдлалъ нчто похожее на поклонъ и вышелъ. Нсколько лтъ былъ я въ отсутствіи, я, который заступаю мсто сына у дядюшки, и дядюшка могъ весьма спокойно поврять пустой, еженедльной счетъ, зная что я пріхалъ!

Наконецъ прошла ета несносная четверть часа, которою я обсчитался, ибо я дорогою помнилъ, что около сего времени управитель является съ отчетомъ. Лишь только пробили часы, отворяется дверь — мы были въ комнат матушкиной — и Каммерратъ входитъ. Я встртилъ его, божусь теб Леопольдъ, съ сыновнею горячностію чуть было не упалъ я на грудь его. Дядюшка остановился, онъ держалъ себя прямо и вытянувшись, точно какъ, прежде бывало въ передней Владтельнаго Князя, медленно, осторожно протянулъ ко мн руку и сказалъ: ‘Ты у меня изомнешь брыжи я косынку.’ Подумай, Леопольдъ! ето были первыя слова его при свиданій со мной посл продолжительной разлуки! Не помню, что я отвчалъ ему, за то только, что радостныя мечты мои совсмъ исчезли, и что мы любимъ другъ друга. Онъ пробылъ у насъ недолго, звонъ часоваго колокольчика отозвалъ его къ другому, опредленному въ росписи упражненію, и дядюшка, оставляя насъ съ тою же неизъяснимою холодностію, сказалъ мн: ‘Къ вечеру въ шесть часовъ мы поговоримъ съ тобою о твоемъ путешествіи, ты знаешь, Карлъ, что въ ето время…’ — Знаю! — сказалъ я со вздохомъ, и хотлъ было говорить еще, но суровой взоръ его остановилъ меня. Онъ сказалъ, выходя изъ комнаты: ‘Ты, все еще не покинулъ дурной привычки перебивать чужія рчи, я не люблю етаго, но ввечеру боле.’

Скажи самъ, любезный другъ, могла ли утшить меня такая встрча въ дом почти родительскомъ, посл двухлтняго отсутствія! Чего могъ я надяться отъ человка холоднаго, которой всю жизнь свою расчиталъ по часамъ и минутамъ, и которой посдлъ въ своихъ предразсудкахъ! Я твердо ршился было въ первой же день облегчить свое сердце, открыть ему душу, но языкъ мой одеревянлъ, и Богъ знаетъ, когда, гд и какъ могу съ нимъ изъясниться! Впрочемъ я медлить не въ моей вол, сердце кипитъ во мн отъ нетерпнія.

По законамъ здшняго дома за обдомъ позволяется говорить единственно объ длахъ, касающихся до хозяйства, для всякой же другой надобности предназначено время чая, которой подаютъ ровно въ шесть часовъ по полудни. Желаніе мое было непримтнымъ образомъ нарушать существующій порядокъ, я думалъ, что начавши говорить о сдланныхъ мною наблюденіяхъ по части сельскаго домоводства, могу склонить рчь къ знакомству моему съ Еммою, и такимъ образомъ объявить ршительное свое намреніе. Препятства непобдимыя остановили меня, и я долженъ былъ отложить до вечера. Посл обда, въ дружескомъ, откровенномъ разговор съ сестрою я далъ ей случай угадать состояніе моего сердца. Неопытность и сельская простота не мшаютъ ей быть проницательною, какъ вс двушки, и она совтовала мн лучше подождать нсколько дней со своимъ объясненіемъ, а между тмъ стараться проникнуть мысли дядюшки, ибо, говорила она, легко можетъ статься, что дядюшка вразсужденіи меня сдлалъ уже свои распоряженія. Какъ громомъ поразила меня ея догадка!

Пробило шесть часовъ, и насъ позвали. Дядюшка самъ началъ спрашивать о моемъ путешествіи и моихъ занятіяхъ, я разсказывалъ ему о многомъ, но ни какъ не могъ объявить того, чмъ наполнена душа моя! Лишь только хотлъ я ршиться, каждой разъ представлялись мн или слова сестры моей, или опасеніе дядюшки, чтобы я не измялъ его брыжей, и косынки, изъявленное имъ, когда я готовъ былъ упасть на грудь его.

Отъ того же къ тому же.

Свершилось, любезный мой Леопольдъ! Я говорилъ съ дядюшкой, предчувствіе не обмануло меня, и сестра неошиблась въ своей догадк!

Не предъусматривая ничего добраго и щадя матушку, для которой мое объясненіе могло бы имть слдствія весьма неприятныя, я откладывалъ его отъ одного дня до другаго, и такимъ образомъ прошло дв недли. Вдругъ сестра изумила меня неожиданнымъ извстіемъ, что къ намъ черезъ нсколько дней придутъ званые гости и что къ принятію ихъ длаются великія въ дом приготовленія. Случай вовсе необыкновенный! ибо дядюшка ничего такъ не боится какъ собранія чужихъ людей, которыми естественно долженъ нарушиться порядокъ упражненій, расписанныхъ по минутамъ. Увидишь, прибавила сестра, что ето и до тебя касается: ожидаемъ Вильденфельса съ дочерью.

Слова сестры, прежнія намеки, слышанныя мною отъ матушки, приготовленія въ дом къ принятію гостей и въ томъ числ Вильденфельса съ дочерью возбудили во мн сильное безпокойство, и я твердо ршился, что ни случилось бы исполнять свое намреніе. Лишь только насталъ часъ возможности говорить съ дядюшкой, я пошелъ къ нему въ комнату, и сильно, съ пламеннымъ чувствомъ, но и съ должнымъ къ особ его почтеніемъ открылъ ему тайну моего сердца. Я сказалъ, какъ познакомился съ Еммою, какъ люблю ее, какъ любимъ ею, прибавилъ наконецъ, что любовь, должность, честь и обтъ священный навки привязали меня къ той, которая одна можетъ сдлать меня счастливымъ. Дядюшка слушалъ спокойно, въ продолженіе моей рчи онъ стоялъ неподвиженъ и неизъяснилъ ниже однимъ словомъ ни одобренія, ни неудовольствія. Онъ спросилъ, о комъ я говорю, и какъ прозывается та особа, которой я упоминалъ одно только имя.— Леопольдъ! я искалъ отвта, запинался, и самъ чувствовалъ, что въ ету минуту походилъ на ребенка. ‘Что же ты не отвчаешь мн, Карлъ?’ продолжалъ дядюшка: ‘разв неиметъ она никакого прозванія? Что значитъ твое молчаніе, твое замшательсгиво?’ Тутъ я разсказалъ ему все происшествіе. Онъ слушалъ холодно, и даже съ видомъ насмшливымъ, потомъ сказалъ: ‘Мн давно извстна была твоя мечтательность, но я никакъ не могъ полагать, чтобы ты, забывъ должное къ особ моей почтеніе, вздумалъ важнымъ образомъ разсказывать мн романическія бредни о какой-то двушк, которая неиметъ прозванія, и съ которою повстрчался ты гд-то на дорог! Но я теб ето прощаю, и надюсь, что впредь будешь благоразумне. Чрезъ три дня придетъ сюда другъ мой Вильденфелсъ съ дочерью, ты ее знаешь: вы игрывали въ ребячиств. Я высваталъ ее за тебя, и черезъ три дня будетъ ваше обрученіе. Теперь оставь меня, Карлъ, я занятъ длами.’ Повернулся, и ушелъ въ кабинетъ свой. Представь же себ мое положеніе!

Прошелъ день, уже оканчивался другой. Уже близокъ былъ третій, а я ничего еще ршительнаго не сдлалъ! Не удивляйся, Леопольдъ! Есть минуты, есть обстоятельства, въ которыя самый твердый, ршительный человкъ остается въ недоумніи и теряетъ обыкновенную свою бодрость. Ничто непоколеблетъ меня въ роковую минуту. Ввечеру ужаснаго дня сидлъ я въ своей комнат, и ломалъ голову надъ выборомъ лучшаго изъ множества плановъ, мною придуманныхъ. Вдругъ слышу, остановилась у крыльца коляска, и толстой, громкой голосъ спрашиваетъ о дядюшк, о матушк, объ всхъ насъ порознь за однимъ духомъ, потомъ бранится на вытянутыхъ въ струну деревянныхъ слугъ и проклинаетъ церемоніальные ихъ отвты. Етотъ грубый голосъ показался мн ангельскимъ въ сію минуту. ‘Прихалъ Товія!’ воскликнулъ я, вскочивши съ мста. ‘Братецъ! братецъ!’ сказала сестра, отворивши дверь ко мн и улыбаясь отъ радости: ‘Товія прихалъ!’ и бранится со всми въ дом! Ступай скоре!’ И съ быстротою вихря побжала внизъ по лстниц, я за нею.

Полковникъ все еще сидлъ въ коляск у подъзда, между тмъ какъ два ливрейные тунеядца стояли у дверецъ, ничего недлая, а только посматривая то одинъ на другаго, то на прихавшаго гостя. Я подскочилъ съ радостнымъ привтствіемъ. ‘Чортъ ли въ учтивостяхъ!’ кричалъ Полковникъ: ‘спрячь ихъ въ карманъ, и помоги мн выдти изъ коляски! У васъ, какъ видно, все еще по старому: много словъ, а мало дла, вашъ строгой порядокъ хуже суматохи!’ Тотчасъ помогъ я хромому сойти, и повелъ его по лстниц. ‘Веди въ назначенную мн комнату!’ говорилъ Товія: ‘вдь твоего дядю нескоро увидишь, знаю, онъ теперь сидитъ надъ планомъ объ исправленіи системы государственной, а нужно ли ето кому, Богъ вдаетъ! или веди меня къ себ, Карлъ! слышишь ли? Какова мать твоя, ты, сестра?’ — Слава Богу, слава Богу, господинъ Полковникъ! радуясь вашему посщенію, мы…— ‘Вздоръ, братецъ, вздоръ! Кого я теперь могу радовать? я калека тломъ и душою! Да, Kapлъ! и душою калека!’ Скоро опять дошло бы до брани и до чорта, но матушка встртила насъ, и мой Полковникъ Рейнфельдъ (которой любитъ, чтобы просто называли его Товіею) привтствовалъ ее со всею вжливостію ловкаго кавалера, какъ ты можешь себ представить.

Приздъ его насъ чрезвычайно обрадовалъ, при немъ дядюшка бываетъ доступне и оставляетъ нкоторыя причуды свои и странности. Онъ въ самомъ дл сократилъ время безконечной работы своей надъ системою финансовъ, которая занимаетъ его уже многіе годы, и поспшилъ къ намъ, чтобъ увидться: съ гостемъ, для всхъ насъ любезнымъ. Посл первыхъ привтствій, тотчасъ рчь зашла о томъ, что будетъ происходить у насъ на другой день. Можешь представить себ, какія чувства волновали душу мою въ ето время, Рейнфельдъ замтилъ мое смущеніе. ‘И такъ ты завтра обручаешься, Карлъ?’ сказалъ онъ: ‘ну, поздравляю, поздравляю! Только, братъ, лице у тебя не свадебное, и кажется мн…’ — Племянникъ мой не во всемъ перемнился, — подхватилъ Камерратъ — и за нимъ бываетъ иногда….— Тутъ я почувствовалъ, что настала для меня благоприятная минута, и я не имлъ нужды собираться съ мыслями. ‘Господинъ Полковникъ!’ сказалъ я: ‘хотя дядюшка изволилъ назначить завтрешній день для моего обрученія, но я уже открылъ ему, по какой причин долженъ отказаться отъ предлагаемаго мн счастія, а потому и думаю, что дядюшка сказалъ вамъ объ етомъ не для чего инаго, какъ только, чтобы позабававить васъ приятельскою шуткой.’ Я кончилъ, и мн показалось, будто въ ту же минуту освободился отъ тяжкаго бремени: ни укоризненное молчаніе испугавшейся матери моей, ни гнвный взоръ дядюшки не могли поколебать моей твердости. ‘Что тутъ у васъ длается?’ спросилъ наконецъ Рейфельдъ, и смотрлъ всмъ въ глаза поперемнно, какъ бы желая отгадать загадку, для него вовсе непонятную. Видя, что вс молчатъ, онъ всталъ съ креселъ, подошелъ къ дядюшк, и сказалъ ему важнымъ, значительнымъ тономъ: ‘Мы давнишніе съ тобою друзья, я зналъ тебя прежде, и теперь знаю, не правда ли? Не уже ли же въ ету минуту я въ теб ошибаюсь?’ Потомъ кивнулъ мн: я долженъ былъ подать ему руку и проводить его въ комнату, для него приготовленную, Камерратъ вышелъ въ слдъ за нами, ни сказавъ ни слова ни матушк, ни сестр моей, но мн веллъ объявить, что на другой день по утру намренъ говорить со мною.

Онъ встртилъ меня съ лицемъ холоднымъ по обыкновенію. Признаюсь теб, Леопольдъ, я не ожидалъ такого равнодушія, и ето привело меня въ большое замшательство. Еще когда я шелъ къ нему по лстниц, матушка кликнула меня къ себ, и словами и взорами предувдомила о томъ, чего мн ожидать должно. Ужасное положеніе! Съ одной стороны мать, страдающая душею, умоляющіе взоры ея, съ другой — любовь, вс мои надежды, все счастіе!.. Еще боле изумилъ меня голосъ дядюшки, тихій, спокойный, какъ прежде, и даже показывающій кроткое движеніе сердца. Етаго еще недоставало къ моему мученію! Я ожидалъ укоризнъ, ругательствъ, вмсто того дядюшка никогда еще неговорилъ со мною такъ снисходительно! ‘Вчера ввечеру’ такъ онъ началъ ‘ты сказалъ опять, и сказалъ передъ всми, что нехочешь исполнить моего желанія. Я было думалъ, что любовь твоя ко мн, твоя благодарность помогутъ теб уважить мои планы, но вижу теперь, что пустыя мечты воображенія боле для тебя значатъ нежели, мой совтъ мое желаніе. Такъ и быть! Даю теб еще одинъ годъ сроку, надюсь, что ты поступишь тогда благоразумне для своей собственной пользы, до того времени все останется по старому, между тмъ прошу тебя выкинуть изъ головы своей етотъ вздоръ, о которомъ ты говорилъ мн за нсколько передъ симъ времени.’ Что мн было отвчать ему? И всякой другой сдлалъ бы то же на моемъ мст, неговоря ни слова, я низко поклонился и вышелъ изъ комнаты,

Лишь только возвратился я въ свою комнату, какъ вошелъ Рейнфельдъ. Онъ видлъ состояніе души моей, зналъ причину моего смущенія. Долженъ ли я былъ отъ добраго Товіи скрывать тайну сердца стсненнаго, въ которомъ принялъ онъ благородное участіе? Онъ слушалъ неперерывая, и смотрлъ на меня пристально, его вниманіе удвоилось, когда говорилъ я о знакомств моемъ съ Еммою, когда описывалъ душевную и тлесную красоту ея, иногда призадумывался онъ, клалъ руку на подбородокъ, и длалъ движеніе годовою, какъ будто о чемъ-то догадывается. ‘И ты ничего боле незнаешь объ етой двушк?’ спросилъ Товія, когда я кончилъ’. — Къ несчастію, ничего! — ‘Только одно ея имя?’ — Только! ‘Мудрено же теб будешь найти ее! Ну, ежели…’ — Ахъ! — прервалъ я, ежели найду ее, то никогда уже съ нею не разстанусь!— Онъ прошелъ раза три по комнат, остановился передо мною, положивъ руку свою на плечо мн и сказалъ, ‘Ну, ежели я укажу теб дорогу, по которой отыщешь ты свою любезную?’ — Вы знаете Емму?’ — воскликнулъ я въ восторг: какъ зовутъ ее? гд находится? О Боже! вы знаете? — ‘Кто сказалъ теб ето?’ отвчалъ онъ, улыбаясь: ‘ты недаешь мн кончить.’ — Молчу, говорите! продолжайте! — ‘Слушаешь? ладно! У меня есть приятель, по имени Гольмъ…’ — Я знаю его! — перервалъ я, онъ мн и объ васъ сказывалъ! — ‘Ты знаешь Гольма? Какъ ето случилось? Ты не молвилъ мн объ немъ ниже одного слова!’ Я замолчалъ и закраснлся. Полковникъ подошелъ ко мн близко, посмотрлъ на меня пристально и сказалъ тихимъ голосомъ: ‘Я думаю Карлъ, онъ тебя знаетъ также хорошо, какъ и я.’ — Мы съ нимъ хорошіе приятели.— ‘Разскажи же мн прежде о знакомств съ Гольмомъ, сердечной другъ мой, а потомъ уже и отъ меня кое-что услышишь.’ И я началъ разсказывать. Теб самому, Леопольдъ, не извстны вс подробности такого происшествія, которое оставило по себ глубокіе, неизгладимые слды въ жизни твоего друга. Но теперь поздно, завтра все узнаешь.

(Окончаніе въ слд. книжк.)

——

[Глейх Ф.] Встреча при Луизином утесе: Повесть // Вестн. Европы. — 1819. — Ч.103, N 4. — С.250-267.

Встрча при Луизиномъ утес.

(Продолженіе.)

Отъ Карла Бернера къ Леопольду Фонъ Винтеру.

Вспомни, въ послднее время пребыванія нашего въ Гейдельберг я чаще нежели прежде отлучался изъ города. Ты говаривалъ, что теряю драгоцнное время ученія, много разъ спрашивалъ меня о причинахъ, и немогъ не замтить умышленной моей скрытности. Прости мн, Леопольдъ! Моя довренность къ теб неизмнялась, но я былъ связанъ честнымъ словомъ никому неоткрывалъ моего счастія, ниже врнйшему другу. Посл уже ты узналъ мою тайну, когда печальное сердце имло нужду въ утшеніи.

Однажды похалъ я верхомъ въ Фульбахъ увидть славную ярмарку и шумное празднество народа, удержанный длами, ты не могъ мн сопутствовать. Было еще довольно рано: я вздумалъ на нсколько времени завернуть въ Ербахъ, полюбоваться мстоположеніемъ сего мста, которое достойно особеннаго вниманія и по прелестнымъ своимъ окрестностямъ, и по разнообразію рдкостей и по древнимъ памятникамъ замка. Въ гостинниц городка нашелъ я множество постителей, отправляющихся на ярмарку, ими были наполнены боковыя комнаты и зала. Хозяинъ, по-видимому замтивши, что мн не могъ нравиться веселой шумъ гостей его, сказалъ: ‘Въ верхней комнат отдыхаютъ путешествующіе господа, можетъ статься вамъ будетъ тамъ спокойне, не угодно ли?’ Я пошелъ за нимъ, и увидлъ… ахъ, другъ любезный! въ первый разъ я здсь ее увидлъ?

Въ небольшой красивой комнатк сидли дв дамы и одинъ пожилой мущина. Я было почелъ ихъ за одно семейство — за отца, мать и дочь, но первыя слова начавшагося разговора вывели меня изъ заблужденія. Съ благородною простотою, съ непринужденной вжливостію приняли меня незнакомыя особы, я извинялся не безъ замшательства, но мущина и старшая дама умли завести разговоръ такъ легко и такъ приятно, что спустя четверть часа мн казалось, будто я сто разъ уже бывалъ съ ними вмст, и будто нахожусь въ сообществ такихъ людей, къ которымъ по давней привычк имю довренность. Младшая дама сперва мало участвовала пр разговор, стояла у окна, и по видимому единственно занималась великолпною картиной окрестностей. Они также намрены были осмотрть замокъ Ербахъ съ его достопамятными предметами, и ты легко можешь себ представить, что я ршился идти съ ними.

Дорогою узналъ я въ спутник своемъ, Гольм, весьма приятнаго человка съ рдкимъ умомъ и свдніями, каждая рчь его увеличивала во мн почтеніе къ просвщенному образу его мыслей и характеру, которой отчасу боле открывался предо мною содержаніемъ нашей бесды. Мы говорили объ исторіи отдаленныхъ предковъ нашихъ по весьма натуральному поводу, ибо черезъ нсколько минуть намъ надлежало обозрвать древній замокъ и другія достопамятности вковъ среднихъ.

Въ наше время было много писано и говорено объ етой матери: много сказано истиннаго, прекраснаго, но также много и несправедливаго, излишняго, тмъ приятне слышать основательныя замчанія и сужденія безпристрастнаго человка, неувлекаемаго ложнымъ патріоnизмомъ, не словами, а любовію къ истин доказывающаго честность свою, прямо Германскую — и Гольмъ былъ точно такимъ человкомъ.

Мы прошли многія комнаты замка, съ удовольствіемъ осмотрли разныя древности, были въ рыцарской зал, постили такъ называемую часовню мертвыхъ, и уже находились въ боковомъ придл, гд хранится гробъ Егингарда, славнаго Секретаря и мнимаго зятя Карла Великаго, — гробъ, вмщающій въ себ будто бы кости Егингарда, его любезной Еммы и сестры ея Гизеллы, и принесенный сюда изъ монастыря. Гейлигенштатскаго въ начал прошлаго вка. Здсь младшая дама въ первый разъ приняла ревностное участіе въ нашемъ разговор.

Ты знаешь, Леопольдъ, мое мнніе касательно такихъ преданій, каково на примръ объ Егингард и Емм, знаешь, какъ дорожу исторической критикой. Прекраснйшая поема, сложенная изъ подобныхъ преданій, доставляя мн впрочемъ удовольствіе весьма приятное, никакъ не заставитъ меня забыть о важности Исторіи, которая есть зерцало истины. Прежній разговоръ, бывшій между Гольмомъ и мною, возобновился, и вкъ Карла, называемаго у насъ Великимъ, сдлался главнымъ его предметомъ. Водившій насъ надзиратель привычнымъ голосомъ разсказывая дамамъ, безъ сомннія давно уже извстную имъ, исторію о дочери Карла и о молодомъ Секретар его, онъ обращался иногда ко мн, какъ бы требуя моего подтвержденія. Я не могъ не изъявить своихъ сомнній, подтверждаемыхъ современными хрониками, и въ жару словопренія вроятно сказалъ бы что нибудь неучтивое упрямому надзирателю, еслибъ Емма не приняла, его стороны и не вступилась за соименитую Принцессу и за мсто ея супруга, почти сердитымъ голосомъ, почти съ гнвомъ, оживившимъ кроткое лице ея, защищала она піитическое достоинство прекраснаго преданія отъ историческихъ моихъ сомнній. Можешь себ представить, что я не вдругъ уступилъ побду, и что на пути въ Фульбахъ, куда отправился я вмст съ любезнымъ обществомъ, споръ нашъ продолжался нсколько времени. Такимъ образомъ началось знакомство мое съ Еммою! Началось споромъ, которой отчасу боле сближалъ сердца наши, соединялъ ихъ крпкимъ, неразрывнымъ союзомъ.

Прелестный, незабвенный для меня день проведемъ въ Фульбах! Посл того мы разстались… только на короткое время: часы блаженства, чистйшихъ, райскихъ наслажденій послдовали за первымъ свиданіемъ.

Отъ Гольма получилъ я нкоторое свдніе какъ о немъ самомъ, такъ и объ его спутницахъ. Онъ достаточной человкъ, и живетъ независимо, старшая дама — вдова Шварцбергъ, а Емма дальняя ей родственница. Желалъ бы я знать и боле, но явно спрашивать запрещалъ законъ приличія, не прямыя же съ моей стороны развдыванія казались невразумительными сперва Гольму, потомъ госпож Шварцбергъ: онъ и она нехотли, какъ я замтилъ, угадывать мои вопросы, и обыкновенно старались отклонить ихъ. Такимъ образомъ не удалось мн получить извстія о фамиліи Еммы и о нкоторыхъ обстоятельствахъ ея жизни, ибо и она сама нехотла, а можетъ быть и не могла, ничего мн сказывать.

Подл Швецингена, въ одной изъ окрестныхъ деревенъ, жила моя Емма съ добродтельною Шварцбергъ и старою служанкой. Хижина ихъ была для меня раемъ. Только я и Гольмъ, иногда приходившій изъ Мангейма, посщали сію обитель тишины и уединенія. Не стану описывать теб дней моего счастія: гд любовь непорочная, чистйшая награждаетъ дарами своими взаимныя чувства, тамъ слова недостаточны.

Почти полгода былъ я дйствующимъ лицемъ въ сей прелестной идилліи. Не проходило недли безъ того, чтобы я не постилъ моей Еммы, не было дня, не было минуты, въ которую образъ ея оставлялъ бы мою душу. Вдругъ замчаю нкоторую перемну! Легкокрылая веселость, казалось мн, хотла слетть со смющихся ланитъ ея, и ясныя очи омрачались тнью печали. Нужно ли упоминать теб, другъ мой, что я въ то же время желалъ узнать о причин столь ужасной для меня перемны: тмъ боле мучительной, что и сама госпожа Шварцбергъ казалась уже мн не тою. Прежде обыкновенію встрчали меня съ веселымъ, откровеннымъ дружелюбіемъ, теперь въ ласковомъ прием ихъ видна была прежняя любовь, но ихъ взоры, ихъ слова показывали какую-то скрытность, которая возбуждала во мн мрачныя предчувствія. Путникъ, возвратившійся позднею осенью въ страну, которую посщалъ весною, находитъ т же храмы и долины, т же поля и деревья, но гд плняющая пестрота цвтовъ благовонныхъ, нжная зелень, оживляющее вяніе зефира?

Долго думалъ я, соображалъ, выводилъ заключенія, и ни однимъ не былъ доволенъ. Пытался развдать у Еммы, у ея покровительницы, тщетно! Одна или молчала, или называла мои вопросы мечтами воображенія, другая каждой разъ умышленно уклонялась отъ матеріи, лишь только догадывалась, куда склоняю рчь мою. Гольмъ не такъ часто уже являлся въ нашемъ обществ, я замтилъ: но разв ето могло быть причиною перемны? При первомъ же свиданіи я со всею осторожностію далъ ему разумть о моемъ замчаніи, но Гольмъ объявилъ мн весьма спокойно, что нкоторыя, до него собственно касающіяся дла, иногда удерживаютъ его доле обыкновеннаго.

Въ одно прекрасное утро пріхалъ я къ обиталищу моей любезной, моего счастія, похалъ съ душею исполненной сладостныхъ мечтаній. Давно знакомыя окрестности казались мн новою, прекрасною картиной: дорогой все восхищало меня — и прохлада утра, и веселые холмы, и сверкающіе струи потока. Еще въ дали я видлъ мысленно Емму, идущую ко мн на встрчу, — видлъ нжную улыбку первой любви на устахъ ея, видлъ и исчезалъ въ восторгахъ,

Быстрой конь мой остановился у дверей домика, и я очутился въ существенномъ мір. Никого не вижу! стучу: не отпираютъ! Еще стучу: нтъ никакого отвта! Кровь начала застывать въ моихъ жилахъ. Въ сію минуту проходящій крестьянинъ изъ деревни говоритъ мн: ‘Вы недостучитесь, жильцы третьяго дня ухали.’ — Ухали? повторялъ я: невозможное дло! — ‘Еще третьяго дня, спросите у Пастора, коли мн не врите.’ Я пошелъ, едва передвигая ноги. Почтенный священникъ, съ которымъ я прежде уже познакомился, вышелъ ко мн за двери. Онъ видлъ меня, въ окно, и могъ догадаться, о моемъ состояніи. ‘Я имю письмо къ вамъ!’ сказалъ онъ, положивъ руку на плечо мн и желая меня успокоить. Съ нетерпніемъ и боязнію сорвалъ я печать. Ето была записка отъ Еммы. ‘Насъ разлучаютъ, Карлъ, и можетъ быть навки! Не предавайся печали!’ Я не могъ читать дале: глаза мои помутились, я оперся объ стну. Пасторъ ввелъ меня въ комнату.— Ободритесь! — сказалъ онъ: за чмъ отчаеваться! — Вмсто всякаго отвта, я качалъ головою въ знакъ отрицанія, и продолжалъ: ‘Мой любезный Карлъ! не изнемогай, будь твердымъ! Что бы ни случилось, я твоя, твоя, хотя бы мы уже боле неувидлись въ здшнемъ свт! Не освдомляйся ни обо мн, ни о благодтельной моей приятельниц, ниже объ Гольм, и если иы гд нибудь съ нимъ встртишься, то не объявляй ему горестной тайны нашей: ето не сдлало бы тебя счастливымъ, а меня нескромность твоя можетъ сдлать еще боле нещастною.’

Не буду описывать теб мукъ моихъ. Ввечеру съ растерзаннымъ сердцемъ возвращался я по той же дорог, по которой халъ утромъ исполненный надежды и сладостныхъ мечтаній! Ты старался утшить меня въ горести, нжная дружба твоя изливала цлебный бальзамъ на язвы бднаго сердца. Не освдомляйся ни обо мн, ни о благодтельной моей приятельниц, ниже объ Гольм — сіи ужасныя слова безпрестанно гремли въ ушахъ моихъ, когда я выходилъ изъ безчувственности, и они же, утешивъ меня, снова ввергали въ безчувствіе.

Наконецъ собрался я съ силами и похалъ въ Мангеймъ. Я питалъ себя тайною, отрадною надеждой получить письмо отъ моей Еммы — тщетно! И Гольма не нашелъ я въ Мангейм! Нашелъ по крайней мр слабое утшеніе въ прежнемъ жилищ Еммы, куда на обратномъ пути я захалъ. Несчастному, погибающему въ волнахъ, и легкая доска общаетъ спасеніе, и она питаетъ въ немъ сладкую надежду!

Скрывшіяся дамы оставили у Пастора нкоторые пожитки свои впредь до извщенія. Онъ въ самомъ дл получилъ письмо, впрочемъ безъ означенія мста и времени, написанное рукою Еммы: отъ имени госпожи Шварцбергъ просила она вещи поберечь еще нсколько времени, пока рано или поздно не будетъ прислано окончательнаго объ нихъ распоряженія. Сто разъ перечитивалъ я драгоцнную бумагу, сто разъ лобызалъ, прижималъ къ сердцу слова, начертанныя любезною рукою, не смотря на горестное чувства мое при мысли, что обо мн ниже одного слова не было упомянуто! ‘Она забыла тебя!’ шепталъ мн злой демонъ: ‘Нтъ, незабыла!’ вопіялъ утшительный голосъ сердца: ‘незабыла! и никогда не забудетъ!’ и надежда одержала верхъ надъ мучительнымъ сомнніемъ. Пожитки велитъ беречь, слдственно он хотятъ возвратиться, слдственно возвратятся скоро или не скоро, по крайней мр дадутъ о себ извстіе! Обо мн прилично ли было упоминать въ письм къ постороннему человку! Такъ я утшалъ себя, такъ успокоивалъ бдную мою душу.

Печальная зима прошла въ прилив и отлив внутреннихъ движеній: то мучительное отчаяніе растравляло свжія раны сердца, то неизъяснимое чувство общало скорую, внезапную счастливую перемну. Часто здилъ я въ деревню, навщалъ Пастора, въ надежд что нибудь свдать — ахъ, все тщетно! Между тмъ надлежало разстаться съ Гейдельбергомъ. Дядюшка желалъ, чтобы я отправился путешествовать для дальнйшаго себя образованія. Прежде путешествіе было любимою моей мечтою, теперь… Но надлежало исполнять его волю!

Чего не сдлало время, то произвела перемна мста: не могъ я забыть образъ Еммы, непереставалъ почитать ея необходимымъ условіемъ для счастія моей жизни, но движенія сердца нсколько утихли и мрачные взоры мои прояснялись, я снова нашелъ себя въ Вн… Ахъ! счастливъ, стократъ счастливъ тотъ, въ комъ холодное сердце согрвается рукою нжнаго друга!

Вотъ, Леопольдъ, что разсказалъ я Рейнфельду по его желанію, старикъ слушалъ меня съ великимъ вниманіемъ, и при всей живости своей ни однажды непрервалъ моего повствованія. Кончивши, я просилъ исполнить данное мн общаніе. ‘Карлъ!’ сказалъ онъ: ‘отсрочь мн до завтра, или можетъ быть до посл-завтра.’ Я изумился, а онъ прибавилъ: ‘пpoшy же тебя потерпть ето время! Ты узнаешь все… но теперь… теперь я не могу!’ и вышелъ въ другую комнату, говоря что-то самъ съ собою — такова привычка сего чуднаго старика, когда бываетъ онъ сильно растроганъ.

Я ничего не умлъ объяснить себ, скрпилъ сердце и ушелъ въ свою комнату, чтобы описать теб мою исторію.

(Окончаніе въ слд. книжк.)

——

[Глейх Ф.] Встреча при Луизином утесе: (Продолжение) // Вестн. Европы. — 1819. — Ч.104, N 5. — С.3-15.

Встрча при Луизиномъ утес.

(Окончaнiе.)

Отъ Гольма къ Полковнику Рейнфельду.

Ты упрекаешь меня, что я несовстно поступалъ съ тобою, что многое скрывалъ отъ тебя, моего добраго Товіи! Но скажи намъ, къ чему послужило бы, еслибъ сталъ я тшиль сердце твое сладкими, но пустыми надеждами! Разв недовольно, что я и себя нердко забавляю одною лишь мечтою, обманываю себя увренностію въ скоромъ достиженіи къ цли, которая, какъ видно, съ каждымъ днемъ отъ насъ удаляется? О, врь мн, другъ Товія! неизвстность судьбы твоей мучительно тяготитъ и мою душу, не безъ намренія шатаясь по блому свту, никогда неперестаю думать о средствахъ поднять завсу при вечер твоей жизни.

Я познакомился съ Вернеромъ, гд, и какъ — онъ самъ объявилъ теб. Но могъ ли я знать, что етотъ молодой человкъ, котораго я душевно полюбилъ, нечужой и воему сердцу? Видались мы съ нимъ рдко, почти еще рже получалъ я твои коротенькія письма: откуда же мн было узнать, къ кому ты столько привязанъ? Еще пишешь ты о женщин и двушк. А что пользы, еслибъ я тебя извстилъ объ нихъ? Я думалъ о твоей дочери, освдомлялся прилжно, всячески развдывалъ, и со всмъ тмъ молчалъ, молчалъ сперва, потому что нехотлъ возбудить въ теб пустой надежды, а посл, потому что знакомки мои были не то, чего искалъ я. Теперь, по участію въ судьб юнаго приятеля нашего, требуеть ты, чтобъ я сообщилъ теб подробное объ нихъ свдніе, охотно повинуюсь.

Выхавши въ послдній разъ изъ Швейцаріи — гд я искалъ твоей дочери, и гд, самъ незнаю почему, надялся найти ее — халъ я въ дилижанс черезъ Ельзасъ, общую нашу отчизну, халъ одинъ почти до самаго Стразбурга, Ты знаешь, что въ путешествіи терпть я не могу одиночества, равно какъ и сообщества молчаливыхъ Британцевъ. Вотъ я и ршился было продолжать путь пшкомъ, по старой своей привычк, остановишься, гд угодно, поговоришь, съ кмъ захочешь. Вдругъ нахожу въ гостинниц двухъ женщинъ, прихавшихъ также изъ Швейцаріи, хотя другою дорогой, узнаю, что он отправляются въ ту же, куда и я, сторону, и предлагаю себя въ сопутники. Не нужно теб сказывать, что, встрчаясь съ женщинами извстнаго возраста, обыкновенно стараюсь я объ нихъ развдать, въ надежд когда нибудь найти то, чего мы оба такъ прилжно ищемъ. Изъ Стразбурга я похалъ въ Мангеймъ вмст съ ними.

Счастіе благоприятствовало моему плану: я приобрлъ довренность обихъ спутницъ, и вотъ что успелъ узнать во время нашего путешествія. Младшая изъ нихъ по имени Емма, — представъ себ мое любопытсгиво, когда я въ первой разъ услышалъ, что такъ зовутъ ее — прекраснйшая двица, съ такою наружностью, съ такими качествами ума и сердца, что еслибъ только былъ я моложе тридцатью годами, то приятель Вернеръ нашелъ бы во мн злйшаго соперника, она дочь одного Швейцарскаго офицера, убитаго на войн во время бурь революціи, будучи вдовъ, онъ вврилъ сироту попеченіямъ родной сестры своей госпожи Шварцбергъ, также вдовы, притомъ бездтной, которая и взяла безпомощную на свои руки.

Ето слышалъ я отъ нихъ самихъ. Свободно и чистосердечно разсказывали он о прежнихъ своихъ приключеніяхъ, которыхъ по видимому не выдавали за важныя — вотъ что запрещало мн сомнваться въ справедливости ихъ показанія. Не съ такою довренностію и не вдругъ объявили он о цли своего путешествія, уже по призд въ Мангеймъ, когда я имлъ многія случаи показать имъ опытъ дружескаго участія, он дозволили мн узнать о своемъ намреніи, но и тутъ старшая была ко мн гораздо откровенне своей спутницы.

Городъ и окрестности мн очень знакомы. Какъ я располагался провести въ немъ нсколько времени и замтилъ въ спутницахъ моихъ такое же намреніе, то и не излишнимъ счелъ познакомить ихъ съ нкоторыми домами, извстными мн по честности ихъ и гостепріимству. Нсколько мсяцовъ проведено приятнымъ образомъ. Я былъ ежедневнымъ собесдникомъ госпожи Шварцбергъ и Еммы, былъ помощникомъ ихъ, и такъ сказать покровителемъ. Скоро узналъ я, что приятельницы мой, впрочемъ не бдныя, имли причину вести жизнь боле расчетливую, и когда старшая однажды въ дружескомъ разговор призналась, что желала бы доле остановиться въ прелестной нашей отчизн, но что въ Мангейм жить слишкомъ дорого: я предложилъ ей избрать по близости уединенное сельское жилище. Мое предложеніе обими принято было весьма охотно, и мн оставалось только произвести его въ дйство. Скоро удалось мн найти приличный домикъ въ одной деревн близь Швецингена, на прекраснйшемъ мст, куда и переселились об мои прнятельницы.

Вернеръ познакомился съ ними. Мн и въ голову неприходило препятствовать раждающейся между двумя любезными существами взаимной склонности… тмъ боле что сама госпожа Шварцбергъ, сія вторая мать Еммы, по видимому, невраждебнымъ окомъ взирала на связь сердецъ ихъ. Я же въ молодомъ Вернер нашелъ такого человка, какихъ въ наше время встрчаешь немного между людьми его возраста, нашелъ въ немъ человка, у котораго голова и сердце были на своемъ мст, и въ которомъ неиспорченный вкусъ ручался за чистоту его жизни.

Конечно и мн, немене какъ Вернеру, показалось приятнымъ лтнее время, проведенное въ етой деревн. Почти въ каждую недлю приходили туда я изъ Мангейма, онъ изъ Гейдельберга, и признаюсь теб, любезной другъ мой, что сіи часы причисляю къ лучшимъ въ цлой моей жизни.

Теб извстно всегдашнее мое одиночество, ты знаешь, какъ много бродилъ я одинъ со странническимъ посохомъ, какъ часто изъявлялъ нетерпливое желаніе успокоться въ ндр счастія, въ кругу добраго семейства, знаешь и то, какъ чудесная судьба жизни моей всегда отказывала мн въ семъ непреодолимымъ, пламенномъ желаніи… Но за чмъ касаться струны, которой звуки болзненно отзываются въ моемъ сердц! Довольно, если скажу, что съ печальнымъ удивленіемъ услышалъ я отъ самой госпожи Шварцбергъ о ея намреніи удалиться изъ етаго мста. ‘Братъ покойнаго моего мужа’ говорила она, когда я спросилъ о причин столь нечаяннаго предприятія ‘человкъ своенравный и страннаго характера, отъ насъ етаго требуетъ. Емма и я, не имя никакой помощи въ мір, живемъ его благодяніями. Безъ него об мы сдлались бы жертвами, бдности, сдлались бы игрою случайностей. Теперь зоветъ онъ къ себ меня и Емму, единственную его наслдницу. Я не могу не исполнить его желанія.’ — А Емма? — сказалъ я: чему подвергнетъ ее ета разлука? — ‘У нее сердце крпкое и доброе,’ отвчала моя приятельница: ‘она знаетъ свою должность, и постарается исполнитъ ее, хотя бы даже….’ Она остановилась, и я видлъ, съ какимъ усиліемъ хотла тяжкой вздохъ удержать въ стсненной груди своей. — Хотя бы даже — повторилъ я: ради Бога продолжайте! хотя бы даже…— ‘Хотя бы даже надлежало ей пожертвовать сладчайшимъ, главнйшимъ желаніемъ.’ — Разв етаго вы опасаетесь? спросилъ я. ‘Не только опасаюсь, но даже почти уврена, что она должна будетъ принести сію жертву.’ Я прошелъ нсколько разъ по комнат, подумалъ, потомъ опять обратился къ госпож Шварцбергъ: — А Вернеръ? не уже ли вы объ немъ до сихъ поръ не вспомнили? — Помолчавши нсколько, она тихо, какъ бы про себя, сказала: ‘Вернеръ мущина, а мущинамъ извстны средства себя утшить.’ Я никакъ нечаялъ услышать отъ нее такого отвта, началъ догадываться, что она невсегда искренне вразсужденіи меня поступала, и въ немногихъ словахъ далъ ей замтить мои мысли.— Какъ бы то ни было — говорилъ я дале: никакого права неимю проникать ваши тайны, которыя вы не безъ основательныхъ причинъ отъ меня скрываете, но ежели, сударыня, одна только воля своенравнаго родственника должна разрушитъ навки счастіе Еммы и друга нашего Вернера, то прошу васъ незабыть, что я имю всю возможность удалить сію причину, и — — ‘Бога ради, перестаньте!’ прервала госпожа Шварцбергъ: ‘есть печальные случаи въ жизни, когда никакъ не можемъ за благородную довренность достойныхъ людей воздавать такою же довренностію!’ Она хотла было говорить боле, но въ сію минуту вошла Емма, и госпожа Шварцбергъ умоляющимъ взглядомъ дала мн знать, чтобы я непродолжалъ разговора. Я ршился идти въ садъ и тамъ предаться своимъ мыслямъ, выходя изъ комнаты, увидлъ я въ зеркал приятельницъ моихъ въ объятіяхъ другъ друга, я угадалъ, что об он искали утшенія, въ которомъ имли нужду въ сію минyту.

Ввечеру при прощаньи госпожа Шварцбергъ снова просила меня избгать упомянутаго выше разговора въ присутствій Еммы, которой и безъ того уже предстоитъ борьба ужасная. Причина священная: во время немногихъ посщеній моихъ я воздерживался даже отъ самыхъ отдаленнйшихъ напоминаній. Но съ госпожею Шварцбергъ былъ я откровенне, даже нсколько, разъ предлагалъ ей дружеское посредство. Со всею осторожностію предлагалъ ей мою помощь, и видлъ каждой разъ, что она все отклоняла, и что имла непреложную ршимость покориться вод судьбины, то же самое предприняла и Емма: въ етомъ ручались ея безмолвное спокойствіе, тихое, но и мужественное терпніе внутреннея горести. Мн должно было оставить свое намреніе, уважая причины милыхъ моихъ приятельницъ, я старался только по возможности смягчать жестокость предстоящаго испытанія, и направлялъ мысли Еммы на отрадные виды въ будущемъ времени.

Между тмъ къ душевному прискорбію долженъ я былъ на нсколько недль отлучиться изъ Мангейма. Предвидя, что возвратившись не найду уже ихъ въ семъ мст, я простился съ обими, хотя госпожа Шварцбергъ, а особливо Емма, какъ можно было замтить, полагали, что еще ихъ застану.

По непредвидннымъ обстоятельствамъ отсутствіе мое продлилось нсколько мсяцовъ. Возвратившись въ Мангеймъ, нашелъ я письмо отъ госпожи Шварцбергъ, которая, въ немногихъ словахъ извщая о своемъ отъзд, просила о продолженій моей дружбы. Было нсколько строкъ и отъ Еммы, она изъявляла трогательное желаніе, чтобъ я утшалъ Карла.

Вотъ все! Мое ожиданіе, мои развдыванія были тщетны. И Вернера уже я невидалъ боле, посл узналъ, что онъ ухалъ изъ Гейдельберга. Такимъ образомъ скрылись отъ меня люди, принадлежавшіе къ сей епох моей жизни, уже новыя приключенія удаляли ихъ даже и отъ моихъ мыслей, какъ вдругъ слдующій поводъ, а потомъ письмо твое возобновили ихъ въ моей памяти.

‘Зналиль вы сестру Князя Зоммерфельда?’ недавно спросилъ меня одинъ знакомецъ, когда я былъ въ увеселительномъ дом, принадлежавшемъ етой фамиліи.— Нтъ, отвчалъ я: но къ чему вопросъ? — ‘Къ тому, что не только она была любезнйшая изъ особъ своего пола, но что достойно примчанія плачевною своей судьбою.’ Я сталъ разспрашивать дале, и услышалъ слдующее, можешь себ представить, съ какимъ изумленіемъ.

‘Амалія, Дочь Графа Кленау, имла братомъ своимъ человка самаго высокомрнаго, тщеславнаго, единственно мечтавшаго о почестяхъ и величіи. Оба они, рано осиротвши, воспитывались подъ надзоромъ тетки, преданной тмъ же предразсудкамъ. Никто не любилъ гордаго, напыщеннаго знатностью брата, благорожденнаго, но неблагороднаго душею, которой качества нимало не соотвтствовали честолюбивымъ его видамъ. Напротивъ того сестра была точное подобіе невиннаго существа временъ пастушескихъ, золотаго вка. Въ простой сельской хижин была бы она гораздо счастливе, нежели въ роскошномъ, великолпномъ замк. Братъ и сестра не одинаково думали, различно поступали, и Амалія, какъ легко догадаться можешь, была лице страждущее.

‘Братъ, достигши совершеннолтія, немедленно приступилъ къ исполненію перваго и главнаго своего желанія, во что бы то ни стало: онъ усплъ къ древнему Графскому имени прибавишь купленный за деньги Княжескій титулъ, между тмъ какъ добрая, чувствительная Амалія, изнемогая подъ бременемъ гордыни его, душею стремилась къ тихимъ, невиннымъ радостямъ уединенія и простоты сельской, съ нкотораго времени оба они жили при ….скомъ Двор, и братъ почиталъ себя чрезвычайно счастливымъ, что озаряемый немногими доходящими до него лучами отъ престола, могъ ярче блистать своею знатностію и богатствомъ.

‘Мудрый и прозорливый Государь скоро увидлъ всю незначительнасть, всю ничтожность того человка, котораго по разнымъ побужденіямъ возвелъ было на видную степень, и неудовольствіе Владтеля нескрылось отъ Зоммерфельда, хотя изъ всхъ придворныхъ онъ послдній его замтилъ. Напротивъ того Амаліа всхъ плняла качествами ума и сердца.

‘Почти въ ето время прибылъ въ столицу одинъ чужестранный посланникъ. Въ свит его находился молодой человкъ привлекательной наружности и души прекрасной. Я ничего не могъ узнать ни объ имени его, ни о происхожденіи. Приятель, разсказавшіи мн всю эту исторію, по видимому, съ намреніемъ утаилъ отъ меня то и другое, впрочемъ, быть можетъ, я ошибаюсь. Какъ бы то ни было, Албертъ (назовемъ такъ молодаго человка) по мсту своему и другимъ отношеніямъ скоро получилъ доступъ во вс общества, въ которыхъ блистала Амалія,

‘Существа, одно для другаго судьбою предназначенныя, скоро спознаются, и никакая власть разлучить уже ихъ невозможеть. То же случилось съ Амаліей и Албертомъ. Въ очаровательныя минуты первой любви счастливцы невспомнили, какая пропасть раздляетъ ихъ желанія. Философъ равнодушно смотритъ на неравенство происхожденія, гражданинъ иметъ свои, часто справедливыя, причины разсуждать другимъ образомъ. Но какое любящее сердце внимаетъ голосу разума? Кто любитъ, тотъ живетъ совсмъ въ другомъ мір — не въ томъ, гд производится купля и продажа, для сердца пылающаго любовію приличія здшняго свта невразумительны, и правила жизни для него то же, что слова безъ значенія.

‘Сокроемся! сказалъ пламенный Албертъ своей любезной: тамъ, далеко за морями есть земля свободная, гостепріимная, зовущая насъ въ обитель счастія. Сокроемся, возлюбленная, пока еще жестокіе люди насъ неразлучили! — И два счастливые года прожили они на берегу Америки, но только два года: тамъ разстались они навки!

‘Одна дочь была залогомъ любви ихъ, похищенная у родителей не смертію, не людьми, она рано осиротла, и врная служительница, или лучше сказать подруга Амаліи, сдлалась второю матерью невинной малютки.— Объ Алберт съ тхъ поръ ничего неслышно, несчастная супруга его долго, долго страдала въ горести безутшной, пока непредсталъ передъ нею утшитель всхъ несчастныхъ въ здшнемъ мір, Ангелъ смерти, смежившій отягченныя вжды злополучной Амаліи.’

Вотъ теб, другъ, короткая исторія одной жертвы братниной гордыни. Но въ сей повсти моего знакомца всего боле то меня поразило, что въ Амаліиной дочери находилъ я Емму, а въ ея спутниц подругу и повренную несчастной матери, особливо же судя по отвтамъ на подробнйшіе вопросы мои разскащика, которому, какъ видно, вся ета исторія должна быть хорошо извстна, хотя онъ и старался наблюдать нкоторую скромность.

Нтъ нужды сказывать, что я и безъ твоихъ напоминаній все вниманіе мое направляю на то, чтобъ отыскать слды скрывшихся приятельницъ, и ты столько знаешь меня, что невижу надобности уврять въ готовности моей не пощадить никакихъ трудовъ и усилій, лишь бы только объяснилось все, что остается еще для насъ темнымъ. Первое за симъ письмо ежели не принесетъ теб и юному другу нашему совершеннаго открытія тайны, по крайней мр, надюсь, доставитъ вамъ отрадныя всти. А до того времени будъ здоровъ.

Отъ Карла Вернера къ Леопольду Фонъ Винтеру.

Тифенталъ.

Какъ чудесно переплетены приключенія въ жизни, какъ чудесно развязываются узлы, которые казались вамъ неразршимыми вовки. Читай и удивляйся.

Мое послднее письмо окончилось извщеніемъ тебя о томъ, что именно разсказывалъ я Рейнфельду касательно знакомства съ Еммою и разлуки съ нею. Продолжаю повствованіе. Спустя два дня посл моего разговора, я слегка напомнилъ Полковнику о данномъ общаніи, съ важностію, даже съ печальнымъ видомъ и съ необыкновеннымъ движеніемъ сердца отвчалъ онъ, положивъ руку на грудь свою: ‘Дай же ты мн получишь письмо отъ Гольма, прежде нельзя, никакъ нельзя!’

Теб должно быть понятно, съ какимъ нетерпніемъ дожидался я сихъ непостижимыхъ для меня извстій. Наконецъ, спустя нсколько недль, привозять письма. При мн подали ихъ Рейнфельду, при мн онъ ихъ распечаталъ. Я видлъ, какъ быстро взорами пробгалъ онъ бумагу, какъ черты лица его измнялись, какъ силы его слабли. Письма выпали изъ рукъ Полковника, и я долженъ былъ поддержалль его. ‘Неоставляй меня, Карлъ!’ сказалъ онъ, когда я хотлъ было позвать служителя: ‘не оставляй меня, теперь, въ сію минуту, нуженъ мн другъ, а не слуга. Прочти, Карлъ, я не все понялъ.’

Я поднялъ бумагу и сталъ читать письма, съ которыхъ прилагаю для тебя списки {Предыдущее письмо отъ Гольма къ Рейнфельду.}, при каждой строк, при каждомъ слов сердце мое билось сильне, а Полковникъ, держа мою руку въ своей, жалъ ее отчасу крпче.

Когда прочиталъ я слова: ‘Зналиль вы сестиру Князя Зоммерфельда’ и проч. {См. тамъ же.}. Полковникъ мои вскочилъ съ мста. ‘Что ето?’ воскликнулъ онъ, устремивъ на меня почти дикіе взоры, потомъ скоро успокоился, сказалъ тихо, ‘ее звали Амаліей! зналъ ли я ее?’ и прибавилъ: ‘читай, любезный Карлъ! сдлай милость, читай!’

Я читалъ, смотря то на бумагу, то на лице Рейнфельда, и внутренняя борьба ого нкоторымъ образомъ объясняла мн приключенія его молодости. Кончивъ письмo, а и онъ молчали минуты дв, и терялисъ въ размышленіяхъ. Полковникъ первой началъ говорить. Онъ всталъ, притянулъ меня къ себ близко, положилъ об руки на плеча мн, и сказалъ тихимъ, прерывающимся голосомъ: ‘Ты прочиталъ мою исторію!’ Я уже и прежде догадывался, но слова его столько меня изумили, что мн казалась мысль ета совершенно для меня новою.

Вотъ теб въ короткихъ словахъ приключенія Рейнфельда, начавшіяся съ тхъ поръ, какъ за дальнимъ Океаномъ утратилъ онъ счастіе своей жизни. Въ отчаяніи непремнно разстался бы онъ съ ненавистымъ міромъ, еслибъ неудерживалъ его на земл обтъ, данный незабвенной Амаліи въ священную минуту ея кончины. Избгая лютой скорби, онъ долженъ былъ броситься въ свтъ, отъ котораго прежде отказался. Надлежало познакомиться со смертію, съ ея ужасами, и Рейнфельдъ удобно могъ найти къ тому средства. Корабли Coединенныхъ Областей плавали тогда до всмъ морямъ, флагъ ихъ разввался во всхъ странахъ земнаго шара- Рейнфельдъ вступилъ въ морскую службу, и нашелъ въ ней свою стихію, соотвтствующую бурнымъ волненіямъ сердца: мсяцы, даже годы могъ быть между небомъ и водою, находиться во всхъ климатахъ, недотрогиваясь до земли вроломной, поглотившей единственное его счастіе. Когда бури свирпствовали на поверхноcти моря, когда ярыя волны грозно ударяли по слабой преград, отдлявшей его отъ глубины бездонной: въ т минуты грудь его нсколько облегчалась при утшительной мысли: о воможности скоро прекратиться всмъ бдствіямъ. Но смерть невнимала усерднымъ мольбамъ его, я отягченный жизнію долженъ былъ носить свое бремя. Наконецъ протекли многіе годы, язва сердца исцлилась, но остался признакъ, которой не можетъ изгладиться въ здшнемъ свт.

Израненный на сраженіяхъ Рейнфельдъ не могъ служишь боле, возвратился въ свое отечество, и жилъ въ уединеніи, питаясь единственнымъ желаніемъ хотя однажды аще прижать Емму къ родительскому своему сердцу. До сихъ поръ неимлъ онъ сего счастія. Опасеніе подвергнуть память Амаліи новымъ ругательствамъ бездушнаго ея брата заставило его скрывать прежнія приключенія даже отъ самыхъ врныхъ друзей своихъ, по сей же причин и о дочери освдомлялся! онъ непрямо отъ себя, но чрезъ посредство другихъ людей. Послднія извстія отъ Гольма озарили новымъ лучемъ душу несчастнаго родителя. Но читай дале.

Камерратъ, мой дядюшка, однажды уже принявши намреніе соединить меня съдочерью своего сосда, и почитая единственными къ тому средствами время и убжденну совершенно^: перемнилъ свои поступки со мною: такимъ добрымъ, нжнымъ, снисходительнымъ и никогда еще его невидывалъ… Матушка чрезвычайно обрадовалась этому, но изъ словъ сестры заключаю, что проницательная двушка сія умла отгадать причину такой, по видимому, благоприятной перемны.

Если въ моей Емм найдете вы дочь свою?…. однажды спросилъ я Рейнфельда. ‘Въ такомъ случа ты будешь моимъ сыномъ,’ прервалъ онъ ‘и я никогда неразлучуся съ вами.’ Полковникъ и я незамедлили написать къ Гольму, ожидали отвтовъ его съ крайнимъ нетерпніемъ, со страхомъ и надеждою. Черезъ дв недли получена коротенькая записка слдующаго содержанія:

‘Въ 16 й день Іюня буду я въ Берлин. Надюсь тамъ увидть тебя и Карла Вернера. Гольмъ.’

Полковникъ въ тужъ минуту сообщило мн ето приглашеніе. Однажды вс мы сидли на свжемъ воздух, подъ зеленымъ сводомъ сплетшихся втвей: Рейнфельдъ, Камерратъ, матушка, сестра и я. Шестьнадцатое Іюня уже недалеко было. ‘Вдь никто еще незнаетъ, что я скоро отправлюсь въ Берлинъ!’ сказалъ полковникъ: ‘Ты подешь со мною, Карлъ?’ — Въ Берлинъ? спросилъ дядюшка: что теб тамъ длать? — ‘Хочу еще однажды взглянутъ! на то мсто,’ отвчалъ старикъ, на силу удерживая внутреннее движеніе сердца, гд въ младенчеств и юношескомъ возраст такъ часто бывалъ я счастливъ!’ — я самъ уже очень давно непосщалъ Берлина, сказалъ Камерратъ, и прибавилъ, обратившись къ матушк: а ты? Помнится, ты никогда еще невидывала тамошняго мстоположенія?— Матушка. Неудалось ни однажды. Сестра. И мн также, а я давно уже очень желала. Камерратъ. И ты хочешь? (Онъ прошелъ нсколько разъ вдоль галлереи.) Слушай, Рейнфельдъ! и мн пришла охота… ‘хать съ нами?’ сказалъ Полковникъ съ нкоторою досадою: ‘Пожалуй позжай! только напередъ теб сказываю: прошу не мучить меня своими церемоніями, своею точностію, своимъ назначеніемъ длъ по часамъ и минутамъ, не то я поду по другой дорог.‘

Противъ ожиданія нашего дядюшка, ни мало не сердясь, шуткою отклонилъ укоризну Полковника. Уже въ самой день отъзда объяснилась для насъ мудреная загадка, отъ чего дядюшка поступилъ съ такою умренностію, почему одобрилъ планъ путешествія и даже самъ захотлъ, въ немъ участвоватъ — подвигъ безпримрный! ибо время, употребленное на путешествіе только для одного удовольствія, почитаетъ онъ совершенно потеряннымъ. Вотъ въ чемъ дло. Камерратъ объявилъ намъ, что сосдъ и другъ его Вильденфельсъ дорогою съ семействомъ своимъ присоединится къ нашему обществу. Весьма неприятно для меня было это извстіе, со всмъ тмъ я не могъ не улыбнуться при мысли, что дядюшка почитаетъ случай сей весьма благоприятнымъ для своихъ видовъ. Короткое обхожденіе въ дорог, думалъ онъ, произведетъ то, въ чемъ не успли ни его приказанія, ни убжденія матушки.

Не стану занимать тебя подробностями сего, нсколько дней продолжавшагося путешествія. Вс мы сдлались, такъ сказать, другими людьми. Дядюшка мой былъ олицетворенное дружелюбіе: ниже признаковъ этой церемоніальности, тхъ причудъ, которыми онъ мучалъ всхъ приближенныхъ! Кроткая, добрая, привыкшая къ страданіямъ матушка моя, здсь, по видимому, ожила снова. Рейнфельдъ и я были въ странномъ положеніи неизвстности: Гольмъ назначилъ намъ только мсто свиданія, и ничего боле, со всмъ тмъ немногія слова его возбудили въ насъ какое-то темное ожиданіе нечаянности. О другихъ спутникахъ неупоминаю.

День былъ ясный, восхитительный, когда вошли мы въ прелестный садъ, съ искусствомъ знатока украшенный достойно чтимымъ его Владтелемъ, и вс вмст и раздлясь на партіи, ходили мы по аллеямъ, уже осмотрли большую половину сада, Рейнфельдъ и я тщетно озирались на вс стороны, тщетно спрашивали въ гостинниц о Гольм. Случилось, что я, разсматривая одно прекрасное мсто, нсколько отсталъ отъ своего товарища, шелъ одинъ медленно, отягченный мыслями, и очутился у подошвы утеса, названнаго по имени благородной, прекрасной Луизы, Королевы Прусской. Уже хотлъ было я взбираться на утесъ, какъ вдругъ, взглянувши вверхъ, увидлъ дв женскія фигуры. Леопольдъ! я неврилъ глазамъ своимъ. Одна изъ нихъ была Емма! я узналъ ее! Невольно простираю къ ней руки, и вопль вырывается изъ стсненной груди моей.

Она услышала мой голосъ, взглянула на меня, спустя четверть минуты, уже я видлъ ее на послднихъ ступеняхъ! еще мгновеніе, и Емма была уже въ моихъ объятіяхъ! Я не зналъ, гд я, что я! Обремененный избыткомъ чувства, склонился къ стопамъ ея. Въ сію минуту послышались голоса: являются дядюшка и Рейнфельдъ! Представь себ ету единственную сцену! изумленный Камерратъ сверкающими отъ гнва глазами смотритъ то на меня, то на робкую, стыдящуюся Емму. Рейнфельдъ хочетъ подступить ближе, и въ замшательств не можетъ управлять костылемъ своимъ. ‘Ето Емма!’ воскликнулъ я, не находя словъ для выраженія душевнаго чувства.— Емма! Емма Нордтонъ! громко произнесъ Полковникъ. ‘Ето мое подлинное имя!’ отвчала Емма: ‘такъ нкогда назывался мой родителъ.’ Я долженъ былъ подскочить къ восхищенному старику и подать помощь. ‘Дитя мое! моя дочь, моя Емма!’ другихъ словъ не могъ онъ говорить отъ радости. Ето она! произнесъ вблизи голосъ, и мы увидли передъ собой Гольма и госпожу Шварцбергъ.— Ето она! повторилъ Гольмъ: пусть скажетъ теб моя приятельница! — и Емма бросилась въ объятія своего родителя. Для изображенія такихъ сценъ нтъ словъ ни на какомъ язык человческомъ.

Прочіе спутники наши подходили къ намъ одинъ за другимъ, привлекаемые шумомъ разговора. Не спрашивай меня, Леопольдъ, что длали здсь, что говорили, я занять былъ только одною мыслію и однимъ чувствомъ. Когда Рейнфельдъ подвелъ дочь свою къ твоему другу, соединилъ руки обихъ, между тмъ какъ матушка молила Небеса о благословеніи дтей своихъ, дядюшка, подобно всмъ растроганный, подошелъ къ намъ и съ дружелюбною улыбкой изъявилъ согласіе на бракъ племянника своего съ дочерью добраго приятеля. Вс были довольны, даже Вильденфедьсъ и его семейство, видя счастіе столъ многихъ людей, по доброт своего сердца, нежалли о неудач такого плана, которой выдуманъ былъ моимъ дядюшкой, и на которой согласились было они единственно по его прозьб.

Два дня провели мы въ Берлин. и его окрестностяхъ, потомъ возвратились всмъ обществомъ сюда, гд счастливный другъ твой съ нетерпніемъ ожидаетъ дня, въ которой соединиться съ Еммою навки. Гордый, бездушный братъ Амаліи, по приказанію котораго моя Емма, съ покровительницей своею должна была, удалиться изъ страны, гд я познакомился съ ними, уже несуществуетъ боле. Емма носитъ теперь подлинное имя своего родителя, а не то, которымъ назвался въ Америк, чтобы тмъ лучше, какъ онъ тщетно надялся, укрыть свое счастіе отъ поисковъ вражескихъ.

——

[Глейх Ф.] Встреча при Луизином утесе: С нем.: (Окончание) // Вестн. Европы. — 1819. — Ч. 104, Nо 6. — С. 81-104.

Читайте также: