Вождь
Вождь
Рассказ Генриха Сенкевича
——————————————————
Вождь, Сенкевич Генрик, Год: 1884
Время на прочтение: 8 минут(ы)
В городе Сайге, расположенном над рекой того же наименования, все жители торопились в цирк. Любопытство обывателей тем более было возбуждено, что в этой местности труппа наездниц и канатных плясунов появилась в первый раз. Город был вновь построенный. Пятнадцать лет тому назад здесь не было ни одного европейского жилья. На том месте, где теперь стоит Сайга, был индейский стан — Хявата, столица Черных Ужей, давших знать себя немецким эмигрантам. Долго европейцы не могли осилить диких. Индейцы защищали свою территорию, признанную за ними правительством Техаса. Но никакие трактаты не могли удержать европейских цивилизаторов. Несомненно, что отнимая у Черных Ужей землю, воду и воздух, они считали себя чуть не благодетелями, за что, в свою очередь, краснокожие не оставались в долгу у европейцев, усердно их скальпируя. Такое положение вещей долго существовать не могло. Белые собрались в одну прекрасную лунную ночь, в числе четырехсот человек и, призвавши в себе на помощь мексиканцев, напали на спящую Хявату. Триумф был полный: Хявата сожжена до основания, а жители ее, без различия пола и возраста, вырезаны. Случайно спасся только, вышедший в это время на охоту, маленький отряд. В стане не уцелел никто. Он был расположен на полуострове, и это послужило причиной гибели всего населения, захваченного врасплох. В скором времени на месте стана диких краснокожих выросла цивилизованная Сайга. Через пять лет в ней насчитывали уже пять тысяч жителей. На шестой год, неподалеку были открыты серебряные рудники, и население города удвоилось. На седьмой год, по закону Линча, повешены были среди городской площади девятнадцать Черных Ужей, пойманных в близлежащем ‘лесу мертвых’. С тех нор уже ничто не мешало промышленному и научному развитию Сайги. В городе издавались три газеты. Железная дорога соединяла его с реками Рио-дель-Норте и св. Антония. Несколько школ и богоугодных заведений, воздвигнутых на той самой площади, где были повешены последние Черные Ужи, украшали город. Каждое воскресение пасторы по церквам читали громкие проповеди о любви к ближним, уважении чужой собственности и других добродетелях цивилизованного общества, какой-то ученый, бывший проездом в Сайге, прочитал даже, при многочисленном стечении публики, целую лекцию по одному из вопросов политической экономии. Более зажиточные обыватели толковали о необходимости открытия в их городе университета, в чем, по их мнению, должно было им помочь и правительство.
Торговля ртутью, апельсинами, ячменем и вином приносила большую прибыль гражданам. Жилось им хорошо и это были люди честные, дородные. Если бы кто в последнее время приехал в Сайгу, тот не узнал бы в богатых, разжиревших купцах тех самых грубых завоевателей, которые пятнадцать лет тому назад разорили Хявату. День проходил у них незаметно, в хлопотах и беготне по лавкам, подвалам, мастерским, конторам, вечера проводились в погребке ‘Под золотым солнцем’. Слушая неторопливые флегматичные возгласы, звон кружек и бутылок, шум и плеск пролитой на пол пивной пены, видя это спокойствие, неторопливость, эти заплывшие жиром лица, рыбьи глаза, — можно было подумать, что находишься в какой либо пивной Берлина или Мюнхена, а не на пепелище Хяваты.
В этот вечер все торопились в цирк, во-первых потому, что, после трудов, развлечение есть вещь не только полезная, но и приятная, а во-вторых потому, что весь город гордился приездом труппы. Известно, что артисты посещают города с разбором, и поэтому прибытие труппы как бы подтверждало величие и силу Сайги. Была, впрочем, и третья, быть может, самая важная из причин всеобщего любопытства. Второй номер программы представления гласил следующее: ‘Прогулку на канате, отстоящем от земли на 15 футов, исполнит известный гимнаст Красный Коршун, вождь Черных Ужей, последний из рода царского и всего племени: 1) Прогулка. 2) Прыжки сайги. 3) Танец и песня смерти’.
Нигде этот вождь не мог произвести такой сенсации среди всего общества, как в Сайге. Директор труппы рассказывал, что пятнадцать лет тому назад, при переезде через пустыню, он нашел умирающего старого индейца с десятилетним мальчиком. Старик умер вскоре, от ран и истощения, сообщив перед смертию директору труппы, что мальчик был сын убитого вождя Черных Ужей и единственный наследник его прав. Труппа не оставила сироту, который со временем стал первым акробатом. Директор труппы, узнав ‘Под золотым солнцем’, что Сайга стоит на развалинах когда-то могущественной Хяваты и что знаменитый канатный плясун будет подвизаться на могилах своих предков, пришел в неописанный восторг, так как теперь он мог уже наверное рассчитывать на должный эффект. Конечно, бюргеры и тучные купцы Сайги поторопились занять места в цирке со всеми чадами и домочадцами, чтобы указать им на последнего из племени, которое они так энергично вырезали пятнадцать лет тому назад: ‘потомок вождя перед вашими глазами, смотрите и поучайтесь!’ Во всем городе повторялось на всякие лады неустанно: ‘Вождь! Вождь’! Дети с раннего утра смотрели сквозь щели досок цирка любопытными и вместе с тем испуганными глазенками, школьники вдруг прониклись воинственным духом и, сами не зная зачем, грозно маршировали по улицам.
Восемь часов вечера. Чудная, звездная ночь. Тихий ветерок несет из-за города благоухание померанцевых рощ, которое в городе смешивается с запахом солода. Весь цирк горит огнями. Громадные смоляные факелы, зажженные у входа, ярко горят и коптят немилосердно. Дуновение ветра разносить по сторонам облака дыма и мириады искр. Ярко-красное пламя фантастически освещает темные контуры цирка. Это — вновь выстроенный, круглый деревянный сарай с остроконечной крышей и флагом, усеянным звездами, на фронтоне. У ворот тьма народу. Толпа любуется невиданным ярким освещением, любуется занавесом, на мотором изображена битва белых с краснокожими, и терпеливо ждет. Но вот занавес открывается совсем, и толпа врывается в здание. Темная движущаяся масса ринулась на свои места и заняла их в одно мгновение. В цирке светло, как при дневном свете, хотя и нет проведенных газовых труб: громадный импровизированный жирандоль, сложенный из пятидесяти нефтяных ламп заливает своим ярким светом всю арену и сидящую вокруг публику. В блеске этом видны откормленные любители пива, молодые женские головки и прелестные детские личики. Разговоры, время от времени, прерываются возгласами: ‘Воды! Пива! ‘ Наконец раздается звонок, выходят шесть рослых конюхов в высоких ботфортах и становятся в два ряда у входа на арену.
Спустя несколько секунд, сквозь эти ряды несется разъяренный конь без узды и седла, а на ней, как облако кисеи, газа и лент, сидит наездница Лина. Начинается гарцевание под аккомпанемент музыки. Лина так хороша, что Матильда, дочь пивовара, обеспокоенная ее красотой, спрашивает шепотом молодого Франца: любит ли он ее еще. Тем временем конь галопирует, тяжело дыша, бичи хлопают, клоуны, вбежавшие за наездницей, кривляются и хлещут друг друга но лицу, наездница летает как молния, неумолкаемое ‘браво’… Великолепное представление!
Но первый номер проходит скоро. Наступает второй. Слово ‘вождь’ слышится со всех сторон. На клоунов никто уже не обращает внимания. Посреди их обезьяньих фигур конюхи устанавливают подмостки в пятнадцать футов вышины и натягивают между ними канат. Музыка переходить от игривой шансонетки к унылой арии командора из ‘Дон-Жуана’. Вдруг целое море бенгальского кровавого огня заливает всю арену. В этом-то блеске и должен появиться страшный ‘вождь’, последний потомок племени Черных Ужей.
Но что это? — выходит не вождь, а директор труппы. Он кланяется публике и говорит: ‘Честь имею покорнейше просить многоуважаемых и благосклонных джентльменов, а также прекрасных и не менее многоуважаемых леди соблюдать возможнейшую тишину: индеец страшно рассержен и более свиреп, нежели обыкновенно’. Слова эти производят сильное впечатление, и, странное, дело, те самые почтенные граждане, которые пятнадцать лет тому назад, не задумываясь, вырезали Хявату, в настоящее время испытывают крайне неприятное ощущение. Несколько минут тому назад, когда Лина гарцевала на арене, они были рады, что сидят так близко, у самого парапета, теперь же посматривают с завистью на зрителей, сидящих на самом верху, и, вопреки физическим законам, находят, что чем ниже и ближе к арене, тем более душно и жарко.
Но неужели этот дикарь еще помнит что либо? Ведь, он с детского возраста воспитывался в труппе акробатов и канатных плясунов, состоящей преимущественно из немцев. Неужели еще не забыл прошлого? По-видимому, это неправдоподобно. Пятнадцать лет жизни в труппе, жизни акробата и канатного плясуна, рукоплескания публики, развращающее влияние окружающей среды не могли же не оставить своих следов. Хявата! Хявата!.. Ведь они, немцы, и думать о ней уже забыли. Прежде всего, всякий должен помнить, что надо есть и пить. А это знает и бюргер, и последний из племени Черных Ужей.
Думы эти были прерваны диким свистом, и на арене появился тревожно ожидаемый ‘вождь’.
Шепот толпы проносится тихою волною: Это он! Это он! — и наступает тишина. Слышно лишь шипение бенгальского огня, беспрерывно зажигаемого. Все взоры обращены на индейца-вождя, выступающего акробатом в цирке да могилах отцов своих. Индеец действительно стоит того, чтобы на него смотрели. Гордая, величественная осанка, длинная мантия из белых горностаев — атрибут вождя — покрывает его мощную фигуру, в настоящую минуту напоминающую не совсем кроткого ягуара. Орлиное лицо его — как бы скованно из меди, глаза, — настоящие индейские, безмятежные, равнодушные, но вместе с тем зловещие глаза, — горят холодным блеском. Он водит ими по сторонам, как-бы высматривая себе жертву. Вождь вооружен с головы до ног, на его голове качаются разноцветные перья, за поясом топор и нож для скальпирования, в руке, вместо натянутого лука, длинный шест, для сохранения равновесия при хождении по канату. Остановившись посреди арены, индеец вскрикивает внезапно диким голосом: ‘Herr Gott! ‘ — Это военный крик Черных Ужей, хорошо памятный вырезавшим Хявату, но, что всего удивительнее, пятнадцать лет тому назад крик этот в устах тысячи воинов не пугал осаждающих, теперь же холодный пот выступил на лицах бывших храбрых завоевателей. В эту минуту директор труппы приблизился к индейцу и успокоил его. Дикий зверь почуял плеть: слова директора не остались без влияния, и вождь через несколько мгновений уже качается на канате.
С нефтяною лампою в руках он подвигается вперед канат сгибается под тяжестью, так что по временам его не видать, и тогда индеец кажется висящим на воздухе. Он идет как бы в гору, подается вперед, пятится, опять идет, сохраняя равновесие. Его протянутые руки, покрытые плащом, имеют вид крыльев гиганта. Колеблется… падает… Нет! Короткое отрывистое с ‘браво’ проносится, как вихрь, и смолкает. Лицо вождя становится все более и более грозным. В его глазах блестит какой-то зловещий огонь. Цирк смущен, но никто не осмеливается прервать мертвой тишины.
А вождь приближается к другому концу каната, и вдруг из его мощной груди вылетают звуки военной песни.
Странно! Индеец поет на немецком языке… Впрочем, это легко понять. Язык Черных Ужей, по всей вероятности, давно забыт. Но на это никто не обратил внимания.. Все заслушались песни, которая с каждым словом делается все могущественнее и грознее. Это—полупение, полувоззвание, унылое, дикое, полное зловещих нот.
Раздаются следующие слова:
‘После больших дождей, каждый год, пятьсот воинов выходило на войну или на охоту.
Возвратившихся после войны украшали скальпы, возвращающиеся с охоты привозили мясо и кожи буйволов, а жены воинов радостно приветствовали их и плясали в честь Великого Духа.
Хявата была счастлива!
Женщины трудились дома, дети вырастали храбрыми воинами и прекрасными девами.
Воины умирали на поле славы и шли на добычу, в сопровождении своих духов, в серебряные горы.
Топоры их не были обагрены кровью невинных женщин и детей, — воины Хяваты были честными людьми.
Хявата была могущественна!
Но пришли бледнолицые из-за далеких морей и бросили огонь в Хявату.
Бледнолицые не победили Черных Ужей в честном бою, но вкрались ночью, как шакалы, и ножи их обагрились кровию спящих невинных дев, женщин, детей.
И вот Хявата более не существует, потому что бледнолицые выстроили на могилах жертв своих каменные палаты.
Истребленное племя и уничтоженная Хявата вопиют о мщении!’
Голос индейца перешел в дикое завывание, качаясь на канате, он казался ангелом мести, носящимся над толпой. Сам директор, по-видимому, был обеспокоен. В цирке настала могильная тишина. Вождь выл далее:
‘Из всего племени остался один ребенок. Это было дитя слабое и болезненное, но оно поклялось Великому Духу, что рано или поздно отомстит жестоко.
Поклялось, что рано или поздно увидит трупы бледнолицых людей, дев, женщин, детей, — увидит огонь, кровь!..’
Последние слова перешли в бешеное рычание.
В цирке пронесся крик ужаса, подобный неожиданным порывам вихря. Тысячи вопросов теснились в голове каждого из зрителей. Что намерен сделать этот бешеный тигр? Какое мщение задумывает он? И что делать? Остаться, или бежать, пока живы? Может быть защищаться? Но чем же?
— Что это такое? Что это такое? — раздались испуганные голоса женщин.
Внезапный нечеловеческий вой вырвался из груди индейца, закачавшись сильнее на канате, он соскочил на деревянные подмостки, поставленные под импровизированным жирандолем и поднял над головою шест.
Ужасная мысль, как молния, пронеслась в умах всех зрителей:
— Разобьет жирандоль и зальет весь цирк потоками нефти!
Раздался крик ужаса… Но что это?
На арене слышатся громкие голоса: ‘Стой! Стой!.. Вождя нет! Соскочил?.. Исчез! Куда же он девался?
Наконец он выходит, — выходит опять ужасный, но измученный, изнемогающий…
В руке у него жестяное блюдо, протягивая его к зрителям, он просит умоляющим голосом:
— Was gefalig fЭr den letzten der Schwarzen Schlange!..
Камень упал с души зрителей.
Так это была лишь искусная игра актера? Выдумка директора?
И доллары посыпались дождем. Немыслимо отказать последнему из племени Черных Ужей в Сайге, на пепелище Хяваты.
Люди не без души!..
После представления индеец пил и, ел в погребке ‘Под золотым солнцем’. Окружающая обстановка, по-видимому, возымела на него влияние.
Со временем он приобрел большую популярность в Сайге, в особенности у женщин… Распространялись даже сплетни…
Источник текста: журнал ‘Дело’, 1884, No 1, стр. 283—290.