ИВАНОВЪ-РАЗУМНИКЪ.
СОЧИНЕНІЯ
ТОМЪ ПЯТЫЙ
КНВО-ПРОМЕТЕЙ.
Н. Н. МИХАЙЛОВА
1916
Война со славянофилами.
Война со славянофилами.
1.
II.
III.
Война со славянофилами, Иванов-Разумник Р. В., Год: 1910
Время на прочтение: 24 минут(ы)
Война Блинскаго со славянофилами началась въ 1842 г. статейкой ‘Педантъ’, эта небольшая статейка требуетъ въ виду своей важности обширнаго разъясненія: съ нея ведетъ начало война Блинскаго съ ‘москвитянами’, за которыми вскор установится названіе ‘славянофиловъ’, въ частности, съ нея начинается жестокая война Блинскаго съ ‘Москвитяниномъ’, органомъ формирующагося славянофильства.
Въ конц своего обзора литературы за 1840 годъ Блинскій писалъ: ‘въ Москв издается съ ныншняго года новый журналъ ‘Москвитянинъ’. Главный редакторъ его — г. Погодинъ, главный сотрудникъ — г. Шевыревъ. Не бёремся пророчить о судьб новаго изданія, но смло можемъ поручиться, что оно есть предпріятіе честное, добросовстное, благонамренное, чисто литературное и нисколько не меркантильное, что у него будетъ своя мысль, свое мнніе, съ которыми можно будетъ соглашаться и не соглашаться, но которыхъ нельзя будетъ не уважать, противъ которыхъ можно будетъ спорить, но нельзя будетъ браниться’… Блинскій не предвидлъ, что черезъ нсколько мсяцевъ ‘Москвитянинъ’ подыметъ жестокую ‘брань’ и въ прямомъ и въ переносномъ смысл, и что самъ онъ, Блинскій, первый сдлается предметомъ этой брани… Полемизируя съ ‘Отеч. Записками’ по поводу одной рецензіи, Шевыревъ напалъ прямо на ‘безыменнаго критика’ — Блинскаго. Въ номер шестомъ ‘Москвитянина’ за 1841 годъ Шевыревъ скрывшись за подписью NN, яростно напалъ на безыменнаго ‘Журнальнаго борзописца’, имя въ виду Блинскаго, Шевыревъ негодовалъ, ‘что какой-нибудь журнальный писака, навесел отъ нмецкой эстетики, которой самъ за незнаніемъ нмецкаго языка не читалъ, а о которой слышалъ, и то въ искаженномъ вид, изъ третьихъ устъ, — что такой непризванный судья, развалившись отчаянно въ креслахъ критика и размахавшись борзымъ перомъ своимъ, всенародно осмливается… праздновать шабашъ поэзіи и нравственности’… Возмущенный Блинскій немедленно отвтилъ на эту несдержанную выходку рзкой отповдью (‘Отеч. Записки’, 1841 г., No 7), что не помшало ему полгода спустя, въ обзор русской литературы за 1841 годъ, безпристрастно указать, что въ ‘Москвитянин’ этого года ‘было нсколько превосходныхъ оригинальныхъ статей въ стихахъ и въ проз’. но какъ-разъ одновременно съ этимъ, въ январской книг ‘Москвитянина’ за 1842 годъ, появилась рзкая статья Шевырева ‘Взглядъ на современное направленіе русской литературы’, въ которой характеризовалась ‘черная сторона’ этой современной литературы. Самыми черными красками былъ разрисованъ, разумется, Блинскій, подъ названіемъ ‘рыцаря безъ имени’, прикрывающаго свое невжество ‘цльной, изъ одного куска литой броней наглости’, ‘безыменнаго рыцаря, въ маск и забрал, съ мднымъ лбомъ и размашистою рукою’… Намекая на статью ‘Русская литература въ 1840 году’ и на выраженное въ ней Блинскимъ сознаніе собственнаго значенія въ литератур, Шевыревъ восклицаетъ: ‘бойкій рыцарь въ порыв заносчивости дошелъ до того, что однажды уничтожилъ всю русскую литературу и публику, за исключеніемъ двухъ или трехъ именъ и своего журнала, съ котораго онъ полагаетъ настоящее несомннное ея начало’… Дале, называя Блинскаго ‘литературнымъ бобылемъ’, ‘наемнымъ перомъ’ и ‘послднимъ внукомъ литератора-промышленника’ (намекъ на Полевого, съ которымъ пятнадцатью годами ране Шевыревъ велъ такую же ожесточенную войну), Шевыревъ презрительно замчаетъ, что уваженіе и похвала этого ‘безыменнаго рыцаря’ настолько же оскорбительны, какъ и его неуваженіе къ авторитетамъ (очевидно, Шевыревъ иметъ въ виду похвалы Блинскаго Гоголю, особенно въ статьяхъ о ‘Гор отъ ума’ и ‘Русской литератур въ 1840 году’). Наконецъ, Шевыревъ рзко нападаетъ на Блинскаго,— этого ‘безыменнаго рыцаря’, на щит котораго кривыми буквами написано слово: ‘убжденіе’ — за непостоянство его убжденій: ‘если бы это убжденіе было постоянно и врно —…еще можно было бы его уважать. А когда видишь, что оно такъ часто мняется и падаетъ иногда на предметы, совершенно того недостойные, что рыцарь сегодня скажетъ одно, а завтра другое, и вс противорчія прикрываетъ однимъ и тмъ же щитомъ своимъ, то подъ конецъ еще боле отвращаешься отъ такой маски’… Въ такомъ же тон продолжалось и дальше это нападеніе, далеко не безопасное, по тогдашнимъ временамъ, для Блинскаго.
Блинскій съ конца декабря 1841 года по середину января 1842 года гостилъ въ Москв у Боткина, когда появилась январская книга ‘Москвитянина’ съ этой статьей Шевырева. ‘Идея Педанта мгновенно блеснула у меня въ голов еще въ Москв, въ дом М. С. Щепкина, когда Кетчеръ прочелъ тамъ вслухъ статью Шевырки,— писалъ Блинскій Боткину 14 марта 1842 г.:— еще не зная, какъ и что отвчу я,— я, по впечатлнію, произведенному на меня доносомъ Шевырки, тотчасъ же понялъ, что напишу что-то хорошее’… Такъ появился ‘Педантъ’, гд въ лиц ‘Ліодора Ипполитовича Картофелина’, мы имемъ портретъ Шевырева во всю его величину. Изъ всхъ злобныхъ выходокъ Шевырева только одна — о ‘перемнчивости’ убжденій Блинскаго — имла въ то время хоть нкоторое вншнее основаніе (ибо у всхъ были еще въ памяти его столь различныя статьи — 1839—1840 и 1841 годовъ), Блинскій же, наоборотъ, далъ великолпный и живой портретъ Шевырева, не только съ темными, но и съ его свтлыми сторонами. Онъ указываетъ на безкорыстность, честность и доврчивость Шевырева, которыми такъ безцеремонно пользовался издатель ‘Москвитянина’ Погодинъ, выведенный въ этой стать подъ именемъ ‘литературнаго циника’, ‘ловкаго промышленника’, ‘хитраго антрепренера’, Блинскій признаетъ и несомннную ученость и эрудицію Шевырева, но тмъ безпощадне вскрываетъ онъ все ‘педантство’ этой учености, отсутствіе художественнаго и критическаго чувства, полное непониманіе литературныхъ явленій современности. Какъ профессоръ древней русской письменности, Шевыревъ былъ на своемъ мст, но на свою бду онъ хотлъ быть еще и критикомъ, хотлъ судить и безапелляціонно оцнивать явленія современной литературы. Здсь онъ, оцнивъ до нкоторой степени Гоголя, высказалъ самыя невроятныя сужденія о Пушкин, о Лермонтов, о Блинскомъ… Достаточно прочесть статью Блинскаго ‘О критик и литературныхъ мнніяхъ Московскаго Наблюдателя’, чтобы имть полное понятіе о Шевырев, въ ‘Педант’ Блинскій только свелъ въ одинъ яркій фокусъ вс характерныя черты этого ‘педанта’. Ударъ былъ тяжелый и попалъ прямо въ цль.
‘Спасибо теб за всти объ эффект Педанта, — писалъ Блинскій Боткину (31-го марта 1842 г.):— отъ нихъ мн нкоторое время стало жить легче. Чувствую теперь вполн и живо, что я рожденъ для печатныхъ битвъ, и что мое призваніе, жизнь, счастіе, воздухъ, пища — полемика’… И пять лтъ спустя, вспоминая въ письм къ Боткину (отъ 26 февр. 1847 г.). »Педант’, Блинскій говорилъ: ‘я не юмористъ, не острякъ, иронія и юморъ — не мои оружія. Если мн удалось въ жизнь мою написать статей пятокъ, въ которыхъ иронія играетъ видную роль и съ большимъ или меньшимъ умніемъ выдержана — это произошло совсмъ не отъ спокойствія, а отъ крайней степени бшенства, породившаго своею сосредоточенностію другую крайность — спокойствіе. Когда я писалъ ‘типъ’ на Шевырева…— я былъ не красенъ, а блденъ, и у меня сохло во рту, отъ чего на губахъ и не было пны… Я принужденъ дйствовать вн моей натуры, моего характера. Природа осудила меня лаять собакою и выть шакаломъ, а обстоятельства велятъ мн мурлыкать кошкою, вертть хвостомъ по-лисьи’… Дйствительно, Блинскій былъ прирожденнымъ полемистомъ, и такимъ онъ обрисовался, несмотря на цензурныя ‘обстоятельства’, съ самаго начала своей критической дороги, его удары всегда были мтки и тяжелы, ‘сосредоточенное спокойствіе’ его ироніи — безпощадно. Недаромъ Панаевъ сообщаетъ въ своихъ воспоминаніяхъ, что когда Блинскій перехалъ въ 1839 г. въ Петербургъ и сталъ ближайшимъ сотрудникомъ ‘Отеч. Записокъ’, то этотъ его пріздъ ‘надлалъ большого шуму’ въ петербургскихъ литературныхъ кружкахъ, въ которыхъ Блинскаго ‘ненавидли и въ то же время страшно боялись’ (‘Воспоминанія о Блинскомъ’). Тамъ же Панаевъ описываетъ происшедшую въ это же время встрчу свою и Блинскаго на Невскомъ съ Булгаринымъ: ‘извините, почтеннйшій (сказалъ Булгаринъ, остановивъ Панаева), извините… Скажите, пожалуйста, кто это съ вами идетъ?— Блинскій.— А! а!… Такъ это бульдогъ-то, котораго выписали изъ Москвы, чтобы травить насъ?’ ‘Я передалъ эти слова Блинскому,— продолжаетъ Панаевъ:— это очень забавляло его, и онъ потомъ часто повторялъ, что Булгаринъ называетъ его бульдогомъ’… Объ этомъ разсказываетъ и самъ Блинскій (въ письм къ Боткину отъ 22 ноября 1839 г.), этимъ объясняется и псевдонимъ, которымъ подписанъ ‘Педантъ’. И когда Боткинъ не сумлъ разгадать псевдонима, то Блинскій шутливо писалъ ему (14 марта 1842 г.): ‘съ чего ты взялъ смшивать мизерную особу И. П. Клюшникова съ благородною особою Петра Бульдогова? И какъ ты въ величавомъ образ сего часто упоминаемаго Петра Бульдогова могъ не узнать друга твоего, Виссаріона Блинскаго, всегда съ пною у рта и поднятымъ вверхъ кулакомъ — для выраженія сильныхъ ощущеній, волнующихъ сего достойнаго человка?’
‘Педантъ’ былъ оглушительнымъ отвтомъ на злобныя инсинуаціи Шевырева, и если Боткинъ не сразу узналъ въ Бульдогов Блинскаго, то Шевыревъ ‘по когтямъ узналъ въ минуту’, съ кмъ иметъ дло, онъ заперся дома и съ недлю не показывался въ обществ. Въ кругу ‘москвитянъ’ статья эта вызвала взрывъ негодованія, ярко изображенный въ письм Боткина къ Краевскому (отъ 14 марта 1842 г., см. Пыпинъ, ‘Блинскій’, стр. 396), ‘Боже мой, — писалъ Боткинъ,— какъ ‘москвитяне’ поносятъ… Виссаріона, и чмъ ни называютъ его!!!…’ Такимъ образомъ ‘Педантъ’ былъ послдней причиной окончательнаго разрыва между ‘москвитянами’, т.-е. славянофилами, и западниками. Къ Погодину и Шевыреву примкнули Аксаковы, Киревскіе, Хомяковъ и скоро были объединены названіемъ ‘славянофиловъ’, уже гораздо поздне увидли необходимость различать — и впервые это отмтилъ Чернышевскій — прогрессивное во многомъ славянофильство отъ реакціоннаго погодинскошевыревскаго націонализма, но въ эпоху Блинскаго они были неразличимы и неразлучимы. А между тмъ именно эти послднія черты были особенно ненавистны Блинскому, именно съ ними онъ началъ прежде всего борьбу. Когда Шевыревъ въ своей первой стать ‘Взглядъ русскаго на современное образованіе Европы’ (‘Москвитянинъ’, 1841 г., No і) торжественно провозгласилъ какъ-бы отъ имени ‘москвитянъ’, заране опошляя этимъ позднйшія глубокія мысли Герцена, — когда Шевыревъ провозгласилъ, что Западъ сгнилъ, что Европа — разлагающійся трупъ или, въ лучшемъ случа — ‘человкъ, носящій въ себ злой, заразительный недугъ, окруженный атмосферою опаснаго дыханія’,— когда Шевыревъ провозгласилъ все это, а нкоторые публицисты подхватили эту благодарную тему, то Блинскій, въ отмченной выше замтк середины 1841 года (‘Отеч. Записки’, No 7) далъ рзкую отповдь этой гипертрофіи націонализма. ‘Какъ можно писать и печатать подобныя вещи въ 1841-мъ году отъ P. X.?— восклицалъ съ негодованіемъ Блинскій.— Европа, изволите видть, окружена атмосферою опаснаго дыханія, полна скрытаго яда, она будущій трупъ, которымъ уже и пахнетъ…?!! Помилуйте! Да вдь это хула на науку, на искусство, на все живое, человческое, на самый прогрессъ человчества!..’
Такъ началась борьба западничества со славянофильствомъ, и вотъ почему маленькая статья Блинскаго ‘Педантъ’ иметъ такое большое значеніе въ исторіи русской мысли. Полгода спустя Блинскій вынужденъ былъ выступить противъ своего былого близкаго друга — К. Аксакова, одного изъ главныхъ представителей ‘москвитянъ’, и чмъ дальше, тмъ больше разгорался этотъ бой, эта борьба двухъ системъ міровоззрній. Мы знаемъ, что не въ однихъ политическихъ и соціальныхъ разногласіяхъ лежали причины борьбы и распаденія русской интеллигенціи на дв враждебныя группы, причины лежали глубже — въ реалистическомъ міропониманіи западниковъ и мистическомъ міровосчувствованіи представителей славянофильства.
Особо обостренныя формы борьба западниковъ и славянофиловъ приняла въ послдніе три-четыре года жизни Блинскаго. Годовой обзоръ литературы за 1844 годъ Блинскій посвятилъ разбору поэзіи Хомякова и Языкова, и статья эта была новымъ ударомъ по славянофильству, и ударомъ, повидимому, сильнымъ и мткимъ. Когда Герценъ сообщилъ Блинскому изъ Москвы, что статья эта якобы не произвела на славянофиловъ впечатлнія и что они будто бы ‘гордятся’ ею, то Блинскій въ письм отъ 26 января 1845 г. отвчалъ-на это Герцену: ‘вздоръ! Если ты этому повришь, значитъ ты плохо знаешь сердце человческое и совсмъ не знаешь сердца литературнаго… Штуки, судырь ты мой, изъ которыхъ я вижу ясно, что ударъ былъ страшенъ. Теперь я этихъ каналій не оставлю въ поко’… Да и самъ Герценъ скоро увидлъ, какъ глубоко были задты славянофилы этой статьей, по крайней мр мсяцемъ поздне онъ отмтилъ въ своемъ ‘Дневник’ (отъ 14 февр. 1845 г.): ‘славянофилы жестоко освирпли, Отечести. Записки имъ пришлись солоны’… Разумется, онъ имлъ въ виду при этомъ именно статью Блинскаго.
Но Блинскій писалъ свое обозрніе русской литературы за 1844 годъ еще не зная о появленіи въ Москв, ‘доносительныхъ’ стихотвореній Языкова, направленныхъ противъ западниковъ — Блинскаго, Грановскаго, Герцена, Чаадаева (котораго тогда считали тоже ‘западникомъ’). Стихотворенія эти были сплошнымъ доносительнымъ воплемъ къ николаевскимъ жандармамъ о пресченіи западническаго зла, такъ напримръ, обращаясь къ Чаадаеву, поэтъ восклицалъ: ‘ты все свое презрлъ и выдалъ — и ты еще не сокрушенъ!.. Ты цлъ еще!’ Въ злобномъ посланіи ко всмъ западникамъ вообще (‘Къ не нашимъ’) Языковъ называлъ ихъ ‘опрометчивымъ оплотомъ ученья богомерзкой школы’, говорилъ объ ихъ ‘предательскихъ мнніяхъ и святотатственныхъ снахъ’ и выражалъ надежду, что раньше или позже ‘умолкнетъ ваша злость пустая, замретъ проклятый вашъ языкъ!’ Наконецъ въ посланіи къ Шевыреву Языковъ уже прямо мтилъ въ Блинскаго, который былъ главнымъ ‘врагомъ’ Шевырева:
Твои враги…— они чужбин
Отцами проданы съ пеленъ:
Русь не угодна ихъ гордын,
Имъ чуждъ и дикъ родной законъ,
Родной языкъ имъ непонятенъ,
Имъ безотвтна и смшна
Своя земля, ихъ умъ развратенъ
И совсть ихъ прокажена.
Не всми славянофилами эти стихотворенія были встрчены такъ же восторженно, какъ напримръ Гоголемъ, но зато вс западники отнеслись съ одинаковымъ омерзніемъ къ этимъ злобнымъ выходкамъ. Разрывъ между славянофилами и западниками принялъ рзкія формы: дло чуть не дошло до дуэли между Грановскимъ и Киревскимъ, Герценъ и К. Аксаковъ прекратили личное знакомство. Въ ‘Отеч. Запискахъ’ Герценъ немедленно отозвался на стихи Языкова слдующей замткой въ одной изъ своихъ статей: ‘Кажется, успокоившаяся отъ суетъ муза г. Языкова ршительно посвящаетъ нкогда забубенное перо свое поэзіи исправительной и обличительной. Это истинная цль искусства: пора поэзіи сдлаться трибуналомъ de la posie correctionnelle. Мы имли случай читать еще поэтическія произведенія того же исправительнаго направленія, ждемъ ихъ въ печати, это громъ и молнія, озлобленный поэтъ не остается въ абстракціяхъ: онъ указуетъ негодующимъ перстомъ лица — при полномъ изданіи можно приложить адресы!…’ Блинскій не отозвался печатно на такія произведенія доносительной поэзіи, какъ-разъ въ это время онъ, еще ничего не зная объ этихъ стихотвореніяхъ Языкова, писалъ свое обозрніе литературы за 1844 годъ, гд нанесъ не одинъ ударъ именно Языкову. Получивъ эти стихи Языкова, Блинскій писалъ Герцену (26 янв. 1845 г.): ‘Москва сдлала, наконецъ, ршительное пронунціаменто’… И затмъ, говоря о томъ удар, который онъ нанесъ славянофиламъ этой своей статьей о русской литератур въ 1844 году, Блинскій прибавилъ: ‘теперь я этихъ каналій не оставлю въ поко’… Блинскій ждалъ только случая, только повода, чтобы обрушиться на славянофиловъ всею силою своего безпощаднаго полемическаго таланта. Случай тотчасъ же представился: въ самомъ начал 1845 года вышло произведеніе гр. Соллогуба — ‘Тарантасъ’.
Графъ В. Соллогубъ, теперь совершенно забытый беллетристъ, въ сороковыхъ годахъ былъ одной изъ первыхъ литературныхъ знаменитостей, самъ Блинскій ставилъ его очень высоко, считая его первымъ посл Гоголя писателемъ въ современной ему русской литератур. Правда, не прошло и года посл появленія столь расхваленнаго Блинскимъ ‘Тарантаса’, какъ Блинскій, въ своемъ. обозрніи русской литературы за 1845 годъ, съ оговорками расхваливъ гр. Соллогуба, назвалъ ‘посл Гоголя до сихъ поръ ршительно первымъ талантомъ въ русской литератур’ — В. И. Даля (Луганскаго), такого же второстепеннаго писателя, какъ и гр. Соллогубъ. Мало того, расхваливъ въ этомъ своемъ обозрніи ‘Тарантасъ’, какъ ‘прекрасное литературное произведеніе’, Блинскій тутъ же оговорился знаменательной фразой: ‘мы понимаемъ ‘Тарантасъ’ какъ сатиру (на славянофиловъ — И.-Р.) и будемъ его понимать такъ до тхъ поръ, пока онъ не изгладится изъ литературныхъ воспоминаній публики’ (курсивъ мой). Уже отсюда видно, какъ въ сущности врно оцнивалъ Блинскій ничтожное значеніе ‘Тарантаса’ для русской литературы, произведеніе это было для Блинскаго только поводомъ нанести тяжелый полемическій ударъ ненавистному славянофильству.
Итакъ, въ этомъ произведеніи гр. Соллогуба Блинскій якобы хотлъ видть сатиру на славянофильство, въ то время какъ другіе видли въ ‘Тарантас’ (по словамъ самого Блинскаго), ‘искреннее profession de foi такъ называемаго славянофильства’. Кто былъ правъ? Во всякомъ случа не Блинскій, хотя и ‘другіе’ были одинаково неправы: они были неправы потому, что въ сословной нетерпимости и аристократическихъ тенденціяхъ гр. Соллогуба не было ничего славянофильскаго — и это блестяще показалъ годомъ поздне Ю. Самаринъ въ своей стать о ‘Тарантас’ въ славянофильскомъ ‘Московскомъ Сборник’ (1846 г.), Блинскій же — если онъ дйствительно видлъ въ ‘Тарантас’ сатиру — былъ неправъ потому, что отъ сатиры на славянофильство гр. Соллогубъ былъ еще въ тысячу разъ дальше, чмъ отъ искренняго исповданія славянофильской вры: десятью годами поздне это неоспоримо доказалъ Добролюбовъ въ своей стать о собраніи сочиненій гр. Соллогуба. Добролюбовъ совершенно врно замчаетъ, что въ геро ‘Тарантаса’, Иван Васильевич, гр. Соллогубъ хотлъ только подчеркнуть ‘противорчіе словъ съ поступками’, но вовсе не думалъ ‘смяться надъ убжденіями своего героя’. Такъ что когда Блинскій издвается надъ различными мнніями Ивана Васильевича или старается видть тонкую иронію въ словахъ гр. Соллогуба, то и въ томъ и въ другомъ случа онъ только иронизируетъ надъ самимъ гр. Соллогубомъ, вопросъ лишь въ томъ — намренна ли вжливая иронія Блинскаго? т.-е. иными словами: неужели онъ bona fide считалъ ‘Тарантасъ’ сатирой на славянофильство?
Для насъ отвтъ очевиденъ: Блинскій прекрасно видлъ ‘аристократическія замашки’ гр. Соллогуба (это доказываетъ письмо Блинскаго къ Герцёну отъ 4 іюля 1846 г.), видлъ его симпатіи къ своему герою, Ивану Васильевичу, Блинскій не могъ не видть этого, потому что и въ стать своей слишкомъ часто подчеркиваетъ онъ ‘странныя’ мысли гр. Соллогуба. Нсколько примровъ: гр. Соллогубъ восхищается ддами и праддами своего поколнія за то, что они ‘крпко хранили… по какому-то странному внушенію любовь ко всмъ нашимъ отечественнымъ постановленіямъ’, хотя они — удивляется гр. Соллогубъ — ‘были точно люди не28o
грамотные’… Блинскій въ отвтъ на это замчаетъ: ‘мы не можемъ прійти въ себя отъ удивленія, не понимая, чему же тутъ авторъ удивляется’, вдь предки наши именно потому и хранили любовь къ ‘отечественнымъ постановленіямъ’, что были не грамотны… Другой примръ: гр. Соллогубъ замчаетъ отъ своего лица, что ‘любовь мужика къ барину есть любовь врожденная и почти неизъяснимая’, что крестьяне, на колняхъ встрчающіе съ хлбомсолью своего помщика, ‘тихо и трогательно’ выражаютъ этимъ свой восторгъ и свою преданность, а Блинскій иронически поддакиваетъ автору: ‘объ этомъ предмет мы опять думаемъ точно такъ же, какъ самъ авторъ’ — и тутъ же съ невиннымъ видомъ приводитъ два стиха изъ басни Крылова (‘Рыбьи пляски’), въ которой идетъ рчь о рыбкахъ, поджаривавшихся лисою и бившихся на сковородк:
‘Да отчего же,— левъ спросилъ,— скажи ты мн
Хвостами такъ он и головами машутъ?’ —
О, мудрый левъ!— лиса отвтствуетъ:— он
На радости, тебя увидя, пляшутъ…
И такъ дале: цлыми страницами продолжается иронія Блинскаго якобы надъ героями ‘Тарантаса’, а въ сущности надъ самимъ гр. Соллогубомъ, когда тотъ занимается проповдью не столько славянофильскихъ, сколько просто помщичьихъ принциповъ и идеаловъ, когда же самъ гр. Соллогубъ иронизируетъ надъ своими героями, то Блинскій присоединяется къ нему и подчеркиваетъ отрицательное отношеніе автора къ героямъ его произведенія, т.-е. подчеркиваетъ ‘сатирическую’ струю въ ‘Тарантас’. Такимъ образомъ иногда иронія автора и иронія критика сливаются’ иногда иронія критика сталкивается съ паосомъ автора, Блинскій хотлъ сдлать видъ, что и паосъ этотъ онъ принимаетъ за иронію… Это до извстной степени ему и удалось. Такой пріемъ позволилъ ему не разбивать ударовъ своей статьи на два фронта — противъ славянофиловъ съ одной стороны, противъ автора ‘Тарантаса’ съ другой, сдлавъ себ изъ гр. Соллогуба какъ бы временнаго союзника, Блинскій съ тмъ большей силой обрушилъ вс удары на голову славянофильства. Ему не удалось однако скрыть иронію своего отношенія къ гр. Соллогубу, вотъ что самъ онъ говоритъ полгода спустя въ обзор литературы за 1845 годъ: ‘статья наша (о ‘Тарантас’) была понята двояко: одни приняли ее за восторженную и неумренную похвалу, другіе — за что-то въ род памфлета’… Правы были, несомннно, эти ‘другіе’: статья о ‘Тарантас’ дйствительно была дкимъ памфлетомъ, такимъ же памфлетомъ, какъ и знаменитый ‘Педантъ’, — но не столько на гр. Соллогуба, сколько на совсмъ другое лицо…
Высказанное здсь мнніе о смысл статьи Блинскаго подтверждается, кром указанныхъ выше данныхъ, мнніемъ Чернышевскаго въ его ‘Очеркахъ гоголевскаго періода’, ‘Современникъ’, 1856 г., No и (въ полномъ собр. сочин. т. II, стр. 242 — 245). Еще важне слдующій разсказъ Панаева, который позволю себ привести почти цликомъ: ‘Блинскій обдалъ у меня дня черезъ два посл напечатанія его критической статьи (о ‘Тарантас’ — И.-Р.)… Критика Блинскаго была написана необыкновенно тонко и ловко, и тмъ сильне чувствовалась ея ядовитость… Въ начал обда вдругъ раздался рзкій звонокъ и вслдъ затмъ громкій голосъ ‘дома?’ — самого автора произведенія (гр. Соллогуба). Блинскій измнился въ лиц и приподнялся на стул: ‘я уйду’, — прошепталъ онъ. Жена моя уговорила его однако остаться. Авторъ вошелъ, переваливаясь и волоча ноги.— ‘Здравствуйте-съ’, — сказалъ онъ, протянувъ руку моей жен, потомъ мн и кивнувъ головою Блинскому, который отвчалъ ему на это также легкимъ кивкомъ, закусивъ нижнюю губу, что выражало у него всегда неудовольствіе.— ‘Я не мшаю вамъ,— продолжалъ небрежно авторъ:— дайте мн послдній номеръ Отеч. Записокъ. Тамъ, говорятъ, меня ужасно отдлали. Мн хочется пробжать эту статью’… Ему подали Отеч. Записки и онъ пошелъ въ другую комнату. Когда мы окончили обдъ, авторъ вдругъ прямо подошелъ къ Блинскому.— ‘Что это вы надавали мн оплеухъ?’ — спросилъ онъ, полу-улыбаясь. Блинскій поблднлъ.— ‘Если вы называете это оплеухами,— отвчалъ онъ смло и глядя ему прямо въ глаза,— то должны по крайней мр сознаться, что для этого я надлна руку бархатную перчатку»`…(‘Современникъ’,186ог., т. LXXIX, стр. 363—364). Этотъ разсказъ окончательно ршаетъ вопросъ: Блинскій вовсе не видлъ въ ‘Тарантас’ сатиры, хотя и утверждалъ это иронически въ своихъ статьяхъ, самъ гр. Соллогубъ сразу понялъ, что статья Блинскаго — пощечина ему. Но эту пощечину Блинскій смягчилъ ‘бархатной перчаткой’, не гр. Соллогубу, а славянофиламъ (и именно одному изъ нихъ) эта статья Блинскаго была рзкимъ ударомъ безъ всякой перчатки.
‘Я не юмористъ, не острякъ,— писалъ Блинскій, какъ мы видли, нсколько поздне (26 февр. 1847 г.) Боткину,— иронія и юморъ — не мои оружія. Если мн удалось въ жизнь мою написать статей пятокъ, въ которыхъ иронія играетъ видную роль и съ большимъ или меньшимъ умньемъ выдержана,— это произошло совсмъ не отъ спокойствія, а отъ крайней степени бшенства, породившаго своею сосредоточенностію другую крайность — спокойствіе. Когда я писалъ типъ на Шевырева и статью о ‘Тарантас’, я былъ не красенъ, а блденъ, и у меня сохло во. рту, отъ чего на губахъ и не было пны’… Статья о ‘Тарантас’ была въ сущности такимъ же памфлетомъ, какъ и’Педантъ’, она была рзкимъ отвтомъ Блинскаго на то московское ‘пронунціаменто’, о которомъ мы говорили выше. ‘Педантъ’ былъ направленъ противъ Шевырева, статья о ‘Тарантас’ противъ одного изъ главныхъ вождей славянофильства, противъ Ивана Васильевича Киревскаго.
Главный герой ‘Тарантаса’ носитъ имя Ивана Васильевича. Воспользовавшись этимъ, Блинскій могъ свободно обойти вс цензурные рифы и безпрепятственно дать характеристику Киревскаго, якобы говоря только о геро ‘Тарантаса’, чтобы сдлать это однако для всхъ яснымъ, Блинскій обратился къ помощи курсива. Вся статья пестритъ курсивомъ: такъ, всюду подчеркнуто имя Ивана Васильевича (а заодно ужъ и его спутника), это упорное подчеркиваніе несомннно должно было обратить вниманіе читателей и навести ихъ мысль на дйствительнаго Ивана Васильевича, стоявшаго во глав славянофильства — на Киревскаго. Что Блинскій мтилъ именно въ Ивана Васильевича Киревскаго — въ этомъ не можетъ быть сомннія, но не мене несомннно и то, что Блинскій въ то же время расширялъ личность Киревскаго до предловъ типа: онъ хотлъ одновременно и отождествить ‘Ивана Васильевича’ съ Киревскимъ и вообще дать характеристику такихъ Ивановъ Васильевичей. ‘Многимъ покажется страннымъ,— говоритъ Блинскій,— что мы такъ вооружились противъ лица, существующаго въ книг, а не въ дйствительности. Въ томъ-то и дло, что Ивановъ Васильевичей слишкомъ много въ дйствительности’… И въ заключительныхъ строкахъ статьи Блинскій восклицаетъ: ‘прощайте же, Иванъ Васильевичъ! Спасибо вамъ: вы заняли насъ, вы и посердили и позабавили насъ на свой счетъ. Прощайте, смшной и жалкій донъКихотъ! Вчное спасибо вамъ за то, что вы сказали всему свту, какъ зовутся по имени и по отчеству люди извстнаго разряда: ихъ зовутъ Иванами Васильевичами’… Но изъ всхъ этихъ Ивановъ Васильевичей Блинскій направляетъ свои удары преимущественно на одного — Ивана Васильевича Киревскаго. Въ самомъ конц статьи Блинскій говоритъ о ‘Тарантас’, что въ немъ ‘славянофилы въ лиц Ивана Васильевича получили страшный ударъ… Какъ! эти люди… но оставимъ людей и поговоримъ объ одномъ человк — объ Иван Васильевич‘… И онъ обрушивается съ рзкой филиппикой на этого ‘одного человка’, доводя до абсурда его славянофильскіе взгляды и характеризуя его, какъ ‘жалкаго и смшного героя, маленькаго донъ-Кихота въ миньятюр и въ каррикатур’. Когда Писаревъ въ 1862 году написалъ статью объ И. Киревскомъ и озаглавилъ ее ‘Русскій донъ-Кихотъ’, то въ этомъ заглавіи онъ только повторилъ слова Блинскаго о Киревскомъ.
Не буду больше останавливаться на доказательствахъ того, что Блинскій, говоря объ ‘Иван Васильевич’, имлъ въ виду Киревскаго: это слишкомъ бросается въ глаза при чтеніи самой статьи. Гораздо интересне вопросъ — насколько врно охарактеризовалъ Блинскій вообще славянофильство въ этомъ своемъ ‘памфлет’? Въ этомъ послднемъ слов заключается и ршеніе вопроса: памфлетъ не претендуетъ на спокойную, объективную характеристику, его цль не въ этомъ. Блинскій писалъ свою статью въ ‘крайней степени бшенства’, его цль была — высмять славянофильство, а не строго и холодно оцнить его. Этой своей цли онъ безусловно достигъ: вся статья пронизана такой безпощадной и выдержанной ироніей, какую не часто можно встртить въ статьяхъ Блинскаго, жестоко досталось гр. Соллогубу, но еще хуже пришлось Киревскому, какъ представителю славянофильства. Мы остановимся теперь на внутреннихъ причинахъ той ожесточенной вражды западничества и славянофильства, однимъ изъ проявленій которой была и эта статья Блинскаго о ‘Тарантас’.
Внутреннія причины этой вражды Блинскій попытался вскрыть въ своей стать ‘Русская литература въ 1845 году’, основнымъ мотивомъ этой статьи попрежнему является борьба съ ‘славянофильствомъ’, или, говоря боле опредленно, съ романтизмомъ славянофильства. Вопросъ этотъ, дйствительно, заслуживалъ того, чтобы остановиться на немъ подробне.
Мы знаемъ, какъ самъ Блинскій сталъ относиться къ былому ‘романтизму’ тридцатыхъ годовъ посл своего душевнаго перелома 1839—1841 г., посл своего разочарованія въ ‘кружковщин’, въ ‘прекраснодушіи’ и во всяческомъ ‘романтизм’. Теперь Блинскій сталъ апологетомъ ‘дйствительности’ въ смысл реализма, а по’дъ ‘романтизмомъ’ и ‘романтическимъ’ сталъ понимать все ‘не-дйствительное’, мечтательное, сентиментальное, фантастическое — и вс эти глубоко несимпатичныя ему свойства и качества приписалъ славянофильству: въ этомъ заключается смыслъ рзкаго выступленія Блинскаго противъ романтизма въ начал статьи 1846 года. Высмявъ ‘романтизмъ’ двадцатыхъ-тридцатыхъ годовъ, Блинскій видитъ въ славянофилахъ наслдниковъ этого романтизма: ‘романтики жизни — говоритъ Блинскій —…не перевелись и теперь…. (они), прикинувшись учеными, облекли старыя претензіи въ новыя фразы’… Или еще опредленне: ‘во что бы ни нарядился романтикъ, онъ все остается романтикомъ. Не понимая этого, романтики обими руками начали хвататься за маски и костюмы… Нкоторые, говорятъ, не шутя надли на себя терликъ, охабень и шапку-мурмолку, боле благоразумные довольствуются только тмъ, что ходятъ дома въ татарской ермолк, татарскомъ халат и желтыхъ сафьянныхъ сапожкахъ — все же историческій костюмъ! Назвались они партіями и думаютъ, что длать значитъ — разсуждать на пріятельскихъ вечерахъ о томъ, что только они — удивительные люди, и что кто думаетъ не по ихъ, тотъ бродитъ во тьм’… Во всемъ этомъ Блинскій видитъ стремленіе идти мимо жизни, стремленіе вложить жизнь въ искусственныя и надуманныя рамки, противорчащія живой ‘дйствительности’, а все идущее противъ дйствительности — романтизмъ, съ которымъ надо неустанно бороться.
Какъ бы ни относиться ко всмъ этимъ построеніямъ критической мысли Блинскаго, но во всякомъ случа необходимо указать на то обстоятельство, что хотя Блинскій во многомъ ошибался, считая все славянофильство въ его цломъ далекимъ отъ жизни, искусственнымъ, надуманнымъ (наоборотъ — славянофильство впервые посл декабристовъ подошло къ самой соціальной дйствительности — хотя бы въ вопрос объ общин), однако онъ былъ глубоко правъ — глубже, чмъ самъ онъ думалъ,— считая характернымъ признакомъ славянофильства романтизмъ. При этомъ, конечно, романтизмъ надо понимать не въ смысл ‘мечтательности’ или ‘фантастичности’, а гораздо глубже — именно такъ, какъ опредлилъ его самъ же Блинскій еще въ 1843 году, во второй изъ своимъ пушкинскихъ статей, Блинскій опредлилъ тамъ романтизмъ какъ міровоззрніе мистицизма, какъ внутренній міръ души человка. Въ этомъ дйствительно заключалась внутренняя сущность славянофильства и внутренняя причина глубокаго расхожденія славянофиловъ и западниковъ. Мы уже имли случай указать, что причины распаденія русской интеллигенціи на эти дв враждебныя группы лежали глубже соціальныхъ націоналистическихъ и политическихъ разногласій, он лежали въ реалистическомъ міропониманіи западниковъ и въ мистическомъ (романтическомъ) міровосчувствованіи славянофиловъ. Такимъ образомъ сущность взгляда Блинскаго на ‘романтизмъ’ славянофильства глубоко врна, несмотря на многія его полемическія преувеличенія и ошибки.
‘Москвитяне’-славянофилы не одинъ разъ отвчали на статьи противъ нихъ ‘неистоваго Виссаріона’, но эти отвты были мало серьезны — въ род доносительной поэзіи Языкова или бранчивой критики Шевырева. Только въ середин 1847 года появилась первая серьезная статья противъ западниковъ и Блинскаго, потребовавшая отъ Блинскаго столь же серьезнаго и основательнаго отвта.
Вернувшись въ Петербургъ (24 сентября 1847 г.) изъ своей заграничной поздки, Блинскій ознакомился съ вышедшей къ тому времени книжкой ‘Москвитянина’, въ которой была между прочимъ напечатана статья — ‘О мнніяхъ Современника, историческихъ и литературныхъ’. Авторомъ этой статьи былъ Ю. Самаринъ, скрывшійся за подписью ‘М… 3… К…’, въ стать своей онъ умно и корректно указалъ на нкоторые дйствительные и мнимые промахи и самопротиворчія ‘Современника’ — новаго журнала Блинскаго и его друзей,— на слишкомъ упрощенное трактованіе славянофильства Блинскимъ и его идейными друзьями. Кое-что въ этихъ указаніяхъ заслуживало вниманія, кое-что было совершенно несправедливо, какъ мы это увидимъ ниже, но во всякомъ случа это была серьезная статья, заслуживавшая серьезнаго отвта. Такимъ отвтомъ и явился со стороны Блинскаго ‘Отвтъ Москвитянину’.
Однако Блинскій не могъ и не хотлъ выдержать свою статью въ холодномъ ‘академическомъ’ стил, онъ былъ раздраженъ статьей Самарина и намренно отвчалъ ему въ полемическомъ тон, сильно обезцвченномъ однако цензурою. И дйствительно, Блинскій имлъ основаніе считать себя задтымъ статьей Самарина: не говоря уже о томъ, что въ стать этой дана вообще несправедливо пристрастная отрицательная характеристика Блинскаго, еще боле могло быть непріятнымъ Блинскому отношеніе Самарина къ его стать ‘Взглядъ на русскую литературу въ 1846 году’. Въ этой первой стать ‘Современника’ Блинскій разорвалъ съ традиціями ‘Отеч. Записокъ’ и, сохранивъ до извстной степени свою прежнюю позицію по отношенію къ славянофиламъ, совершенно измнилъ тонъ полемики съ ними, онъ призналъ славянофильство замчательнымъ фактомъ русской жизни, съ которымъ надо считаться и мимо котораго во всякомъ случа нельзя пройти съ пренебреженіемъ. Это мнніе славянофилы вообще и Самаринъ въ частности сочли полной сдачей Блинскаго на капитуляцію и, не принявъ протянутой руки, продолжали свои нападенія. ‘Какъ люди, не привыкшіе къ благосклоннымъ о себ отзывамъ со стороны не принадлежащихъ къ нимъ литературныхъ партій,— отмчаетъ Блинскій въ своей стать,— они до того обрадовались отзыву г. Блинскаго, что начали смотрть на всхъ своихъ противниковъ, какъ на разбитое въ прахъ войско, а на себя, какъ на великихъ побдителей. Вотъ что называется — не давши сраженія, торжествовать побду!’ Вроятно по этой причин Блинскій вернулся въ настоящей стать къ прежнему своему полемическому тону. Была и еще одна причина — чисто вншняя: Блинскій вернулся изъ своей заграничной поздки попрежнему измученный смертельной болзнью, нервный, раздражительный, немедленно на его голову свалилась куча непріятностей — московскіе. друзья его, Боткинъ, Кавелинъ и др., поддерживали Краевскаго, ‘Современникъ’ давалъ дефицитъ и т. п. И Блинскій поневол слишкомъ раздраженно отнесся къ стать Самарина. ‘Самаринъ — писалъ Блинскій 20 ноября 1847 г. Анненкову — тиснулъ въ Москвитянин статью, весьма пошлую и подлую, о Современник, мн надо было отвтить ему. Взялся-было за работу, не могу: лихорадочный жаръ, изнеможеніе…’ Только черезъ нсколько дней Блинскій нсколько оправился, ‘принялся за работу и въ шесть дней намахалъ три съ половиною листа’… Онъ не старался щадить Самарина и впослдствіи даже упрекалъ Кавелина (въ свою очередь отвчавшаго Самарину) за слишкомъ мягкій тонъ отвта: ‘катать ихъ (славянофиловъ), мерзавцевъ!.. И Богъ вамъ судья, что отпустили живымъ одного изъ нихъ, имя его подъ пятою своею!’ (письмо къ Кавелину отъ 7 дек. 1847 г.). Замтимъ здсь, что отвтъ самого Блинскаго Самарину произвелъ большое впечатлніе, былъ признанъ очень удачнымъ, тотъ же Кавелинъ написалъ Блинскому восторженное письмо по поводу его ‘Отвта Москвитянину’ (см. письмо Блинскаго къ Кавелину отъ 22 ноября 1847 года).
Въ настоящее время такое мнніе можетъ быть принято только съ оговорками. Конечно, нечего и говорить, что собственно полемическая сторона статьи Блинскаго могла быть только блестящей: мы уже не разъ видли, съ какой силой проявлялся этотъ талантъ Блинскаго, какіе тяжелые удары умлъ онъ наносить. Такъ и теперь, въ своемъ отвт Самарину Блинскій нанесъ противнику не одинъ тяжелый ударъ. ‘Баричъ, который изучалъ народъ черезъ своего камердинера и который между служебными и свтскими обязанностями изъ году въ годъ высиживаетъ по статейк, имя вдоволь времени показаться въ ней умнымъ, ученымъ и, пожалуй, талантливымъ’: въ этой ядовитой характеристик кое-что бьетъ прямо въ цль. Но, разумется, не только этой полемической стороной сильна и цнна статья Блинскаго, въ ней мы находимъ рядъ интересныхъ и важныхъ экскурсовъ въ область вопросовъ объ искусств, о ‘натуральной школ’, о Гогол и т. п. Все это такъ, однако, что касается самаго главнаго пункта статьи, возраженія на славянофильскія положенія, то тутъ Блинскій во многихъ случаяхъ слишкомъ поверхностно понялъ славянофильство и смшалъ его съ явленіями, не имющими со славянофильствомъ почти ничего общаго.
Въ этомъ не было вины Блинскаго. Только впослдствіи, когда и славянофильство и западничество стали уже пройденнымъ этапомъ русской мысли, возможно было отграничить славянофильство отъ совершенно чуждыхъ ему наслоеній. Надо помнить, что Блинскій считалъ типичными славянофилами (и имлъ основаніе на это) такихъ людей, какъ Погодинъ и Шевыревъ, только впослдствіи стало ясно, что консервативный націонализмъ ‘Москвитянина’ иметъ Мало общаго съ подлиннымъ ‘славянофильствомъ’ Хомякова, Киревскаго, Аксакова. Сами славянофилы не всегда умли. проводить границы между собою и консервативно-націоналистическими теченіями, и хотя Хомяковъ въ частныхъ разговорахъ отзывался о Погодин — ‘не нашъ’, однако органомъ славянофильства, даже въ глазахъ Хомякова и его друзей, продолжалъ оставаться ‘Москвитянинъ’, попытка чисто ‘славянофильскаго’ изданія, ‘Московскаго Сборника’, потерпла неудачу въ эпоху цензурнаго террора 1848 — 1855 гг. Блинскій подъ ‘славянофильствомъ’ имлъ основаніе понимать и подлинное славянофильство и присосавшійся къ нему консервативный націонализмъ, мало того, Блинскій, какъ человкъ ‘экстремы’, шелъ дальше въ этомъ направленіи: онъ приписалъ къ славянофильству и откровенно-реакціонный ‘Маякъ’. ‘Маякъ былъ самымъ крайнимъ и самымъ послдовательнымъ органомъ славянофильства’,— говоритъ Блинскій въ своей стать, въ эту добросовстную ошибку онъ впалъ именно потому, что преувеличилъ консервативные элементы славянофильства и въ то же время недооцнилъ его демократичности, не обратилъ достаточнаго вниманія на внутреннюю сущность славянофильства.
Было время, когда Блинскій мене всего могъ назваться демократомъ, теперь, наоборотъ, онъ возмущается тмъ, что славянофилы ‘объявляютъ въ пользу своего литературнаго прихода монополію на симпатію къ простому народу. Откуда взялись у этихъ господъ притязанія на исключительное обладаніе всми этими добродтелями? Гд, когда, какими книгами, сочиненіями, статьями доказали они, что они больше другихъ знаютъ и любятъ русскій народъ?’ Въ ‘народности’ славянофильства Блинскій видитъ теперь простое повтореніе положеній французскаго соціализма. Въ письм къ Кавелину отъ 22 ноября 1847 г. Блинскій между прочимъ говоритъ: ‘вамъ, милый мой юноша, понравилось то, что Самаринъ говоритъ о народ. Перечтите-ка да переведите эти фразы на простыя понятія, такъ и увидите, что это цликомъ взятыя у французскихъ соціалистовъ и плохо понятыя понятія о народ, абстрактно примненныя къ нашему народу. Если-бъ объ этомъ можно было писать, не рискуя впасть въ тонъ доноса, я бы потшился надъ нимъ за эту страницу’… Надо вспомнить, какъ относился въ 1847 году Блинскій къ французскимъ соціалистамъ, этимъ ‘соціальнымъ и добродтельнымъ осламъ’, чтобы понять все презрніе, вложенное въ эту фразу. Характерно между прочимъ, что Блинскій одновременно указывалъ на родство славянофиловъ и съ реакціоннымъ ‘Маякомъ’ и съ утопическимъ соціализмомъ: очевидно, по его мннію, одно другого стоило… Это даетъ лишній штрихъ къ той потер Блинскимъ ‘вры въ соціализмъ’, о которой у насъ еще будетъ рчь въ слдующей стать. Конечно, въ такомъ отношеніи къ славянофильству Блинскій былъ вполн неправъ: вовсе не конкретныя понятія французскихъ соціалистовъ абстрактно примняли славянофилы къ русскому народу, а какъ-разъ наоборотъ — абстрактныя построенія утопическаго соціализма были конкретно примнены ими къ вопросу о русской общин. Тутъ врно было только одно: что славянофилы многое взяли и переработали изъ западно-европейской мысли, что ‘они высосали эти понятія (о народ) изъ соціалистовъ и въ статьяхъ своихъ цитируютъ Жоржа Занда и Луи Блана’,— какъ писалъ Блинскій Анненкову 15 февр. 1848 г. Но именно потому понятія и мннія эти были непріемлемы для Блинскаго, особенно посл его потери ‘вры въ соціализмъ’, Блинскій теперь, отказавшись отъ ‘абстрактныхъ построеній’, весь былъ поглощенъ вопросами реальной политики — главнымъ образомъ объ освобожденіи крестьянъ. Поэтому его одинаково отталкивали об стороны, которыя онъ находилъ въ славянофильств — и патріархальная и соціалистическая, об эти стороны онъ преувеличивалъ, а потому и былъ лишенъ возможности заглянуть въ славянофильство такъ глубоко, какъ десятью годами поздне это сдлалъ Герценъ.
Все это, однако, частные вопросы славянофильства, въ пониманіи которыхъ Блинскій могъ во многомъ ошибаться, гораздо интересне узнать, видлъ ли Блинскій, въ чемъ заключена внутренняя сущность славянофильства. Несомннно видлъ, но эта первооснова славянофильства показалась ему до того чуждой, имъ уже отброшенной и не стоющей опроверженія, что онъ только мимоходомъ и презрительно говорилъ о ней въ своихъ статьяхъ. Эта внутренняя сущность славянофильства — то, что можно назвать мистическимъ воспріятіемъ міра, ‘романтическимъ міропониманіемъ’, реализмъ западниковъ и ‘романтизмъ’ славянофиловъ — это были два полюса, между которыми не могло быть примиренія, это два противоположныхъ психологическихъ типа міропознанія, которые навсегда останутся враждебными другъ другу. Блинскій, какъ мы знаемъ, прекрасно видлъ эту внутреннюю сущность славянофильства: и въ этой своей стать и въ предъидущихъ онъ не одинъ разъ ставитъ на видъ славянофильскія ‘мистическія предчувствія’, ‘мистическія фразы’, ‘мистическое воззрніе’, ‘мистическую теорію’, но при этомъ самъ Блинскій былъ до того глубокимъ реалистомъ по натур, что ему и въ голову не могло прійти отнестись серьезно къ этимъ хотя бы чуждымъ и враждебнымъ воззрніямъ. Мистицизмъ былъ для него только пережиткомъ дтства и юношества, Блинскій и, не предполагалъ, что реализмъ и романтизмъ, раціонализмъ и мистицизмъ — два равноправныхъ психологическихъ типа міропониманія. Мы не удивимся этому, если вспомнимъ, что для многихъ и до сихъ поръ истина эта является совершенно недоступной. Блинскій, повторяю, былъ глубокій реалистъ по своему психологическому типу, недаромъ онъ любилъ примнять къ себ слова: ‘я весь земной!’ Въ интуитивное познаваніе онъ не врилъ, ‘въ небесахъ’ ему было ‘и пусто и холодно’… ‘То ли дло земля!— восклицаетъ Блинскій: — на ней намъ и свтло и тепло, на ней все наше, все близко и понятно намъ, на ней наша жизнь и наша поэзія’… Прекрасно видя сущность мистическаго міропониманія, Блинскій относился къ нему съ явно подчеркнутымъ презрніемъ, въ этомъ случа онъ и славянофилы говорили на различныхъ языкахъ.
И однако друзья Блинскаго ‘обвиняли’ его, посл появленія этой его статьи, въ славянофильств — въ чемъ и были отчасти правы, самъ Блинскій признавалъ это: ‘вы обвиняете меня въ славянофильств, это не совсмъ неосновательно’ — писалъ Блинскій Кавелину въ письм отъ 22 ноября 1847 года. Въ стать ‘Взглядъ на русскую литературу года’ Блинскій обрушился на ‘гуманическихъ космополитовъ’ и въ этомъ отношеніи приблизился къ славянофильству, и именно въ вопрос о народности и національности Блинскій былъ гораздо ближе къ славянофиламъ, чмъ къ ‘гуманическимъ космополитамъ’, хотя желалъ отграничиться и отъ тхъ и отъ другихъ. ‘Терпть не могу я,— говоритъ Блинскій въ томъ же письм къ Кавелину,— восторженныхъ патріотовъ, вызжающихъ вчно на междометіяхъ или на квасу да на каш, ожесточенные скептики для меня въ тысячу разъ лучше, ибо ненависть иногда бываетъ только особенною формой любви, но, признаюсь, жалки и непріятны мн спокойные скептики, абстрактные человки, безпачпортные бродяги въ человчеств’… Эти гуманическіе космополиты не видятъ, что каждый народъ иметъ свою ‘основную субстанціальную стихію’, что ‘вс народы потому только и образуютъ своею жизнію одинъ общій аккордъ всемірно-исторической жизни человчества, что каждый изъ нихъ представляетъ собою особенный звукъ въ этомъ аккорд’. Такъ говорилъ Блинскій еще въ 1844 году, эту же типично шеллингіанскую мысль высказывалъ Блинскій и десятью годами ране, въ ‘Литературныхъ Мечтаніяхъ’. Теперь, въ самомъ конц своей литературной дятельности, Блинскій, давно уже отказавшійся и отъ шеллингіанства и отъ гегеліанства, снова возвращается къ этой мысли въ своихъ статьяхъ въ ‘Современник’. И это сближаетъ его со славянофильствомъ: воюя съ кваснымъ патріотизмомъ, Блинскій далекъ отъ ненавистнаго ему космополитизма и отъ высокомрнаго презрнія къ русскому народу, Блинскій вритъ, что у народа этого есть своя ‘основная субстанціальная стихія’, что въ общую всемірноисторическую гармонію народъ русскій внесетъ собою свою особую ноту. И вотъ что интересно: эту дорогую для него вру — быть можетъ, замнившую теперь потерянную ‘вру въ соціализмъ’ — Блинскій не хотлъ высказывать полностью въ своихъ статьяхъ, онъ зналъ, какъ легко могутъ опошлить эту вру разные восторженные патріоты, вызжающіе на квасу да на каш… Вотъ почему только въ письмахъ Блинскаго двухъ послднихъ лтъ его жизни мы найдемъ эту вру, ярко и съ убжденіемъ выраженную, письма эти — особенно къ Боткину отъ 8 марта 1847 г. и къ Кавелину отъ 22 ноября 1847 г.— прямое дополненіе ‘Отвта Москвитянину’. ‘Я,— пишетъ Блинскій въ первомъ изъ этихъ писемъ, — я натура русская. Не хочу быть даже французомъ, хотя эту націю люблю и уважаю больше другихъ. Русская личность пока — эмбріонъ, но сколько широты и силы въ натур этого эмбріона, какъ душна и страшна ей всякая ограниченность и узкость!… Не думай, чтобъ я въ этомъ вопрос былъ энтузіастомъ. Нтъ, я дошелъ до его ршенія (для себя) тяжкимъ путемъ сомннія и отрицанія. Не думай, чтобы я со всми объ этомъ говорилъ такъ: нтъ, въ глазахъ нашихъ квасныхъ патріотовъ, славяноп….., витязей прошедшаго и обожателей настоящаго, я всегда останусь тмъ, чмъ они до сихъ поръ считали меня’…
Но тутъ же надо указать, что и въ этой точк кажущагося соприкосновенія со славянофилами Блинскій по существу стоялъ на совершенно иной почв, совсмъ на другое возлагалъ свои надежды: это достаточно ясно видно и изъ приведенныхъ выше словъ. Славянофилы врили въ ‘субстанціальную стихію’ народной жизни, Блинскій все возлагалъ на личность. ‘Вы пустили въ ходъ идею развитія личнаго начала, какъ содержаніе исторіи русскаго народа’,— писалъ Блинскій Кавелину въ указанномъ выше письм, говоря о знаменитой стать Кавелина ‘Взглядъ на юридическій бытъ древней Россіи’, со всми положеніями этой столь враждебно принятой славянофилами статьи Блинскій былъ всецло согласенъ. Нсколькими мсяцами поздне Блинскій еще рзче отнесся къ славянофильскому взгляду на народъ. Въ своемъ предсмертномъ письм къ Анненкову (отъ 15 февр. 1848 г.) Блинскій между прочимъ говоритъ: ‘наши славянофилы сильно помогли мн сбросить съ себя мистическое врованіе въ народъ. Гд и когда народъ освободилъ себя? Всегда и все длалось черезъ личности… Странный я человкъ! Когда въ мою голову забьется какая-нибудь мистическая нелпость, здравомыслящимъ людямъ рдко удается выколотить ее изъ меня доказательствами: для этого мн непремнно нужно сойтись съ мистиками, піэтистами и фантазерами, помшанными на той же мысли,— тутъ я и назадъ’… И какъ бы подчеркивая свою діаметральную противоположность со славянофилами, Блинскій высказываетъ мысль, что ‘для Россіи теперь нуженъ новый Петръ Великій’… Замтимъ кстати, что въ этомъ пункт Блинскій всегда рзко расходился со славянофилами. Не говоря уже о восхваленіи Петра въ письм Блинскаго къ Д. Иванову (отъ 7 августа 1837 г.), достаточно указать на нсколько страницъ изъ статьи 1842 года о ‘Рчи’ Никитенко и на цлый рядъ восторженныхъ мстъ изъ статей слдующихъ годовъ. И теперь, въ письм къ Кавелину Блинскій восклицаетъ: ‘для меня Петръ — моя философія, моя религія, мое откровеніе во всемъ, что касается Россіи’… Если вспомнить, что въ это самое время К. Аксаковъ написалъ свое сердитое обращеніе ‘Петру’ (1845 г.), то уже одно это можетъ обрисовать всю глубину пропасти между Блинскимъ и славянофилами.
Итакъ, и въ частныхъ вопросахъ и въ общемъ воззрній Блинскій рзко расходился со славянофильствомъ, если онъ кое въ чемъ подходилъ ближе къ славянофиламъ, чмъ къ неумреннымъ западникамъ, ‘гуманическимъ космополитамъ’, то сближеніе это было очень условнымъ. Блинскій любилъ русскій народъ, врилъ въ его силы и въ его грядущую свободу — вотъ въ сущности то крайне неопредленное общее, на чемъ могли сойтись и славянофилы и Блинскій, на этомъ свободно могли сойтись ршительно вс, кром горсти ‘спокойныхъ скептиковъ’, ‘гуманическихъ космополитовъ’. Но даже и здсь Блинскій разошелся со славянофилами, чмъ дальше, тмъ больше возлагая свои надежды не на народъ, а на личность, ибо съ потерей былой ‘вры въ соціализмъ’ Блинскій вновь вернулся къ вопросу о личности, приведенныя выше выдержки изъ его писемъ лишній разъ подтверждаютъ это. И въ этомъ былъ опять-таки пунктъ расхожденія Блинскаго со славянофильствомъ.
Много врнаго въ отвт Блинскаго ‘Москвитянину’ и славянофиламъ,— но есть и ошибки, отмченныя выше: нельзя было, напримръ, отождествлять славянофильство съ консервативнымъ націонализмомъ ‘Москвитянина’ или съ патріархальной реакціонностью ‘Маяка’. Впрочемъ эта ошибка была въ то же время исторически почти-что неизбжна, какъ мы это уже замтили выше, гораздо важне была другая ошибка Блинскаго — его презрніе къ основной духовной сущности славянофильства, но мы знаемъ, что и эта ошибка была психологически неизбжна для Блинскаго, глубокаго и послдовательнаго реалиста. Вотъ почему въ эту его статью должны быть внесены и историческія и психологическія поправки, но и безъ нихъ статья эта остается крайне важной для характеристики того, какъ вожди западничества понимали славянофильство.
Но и обратно: изъ этой же статьи можно убдиться, насколько лучшіе изъ славянофиловъ плохо понимали западничество, Блинскій приводилъ не одинъ примръ этого въ своей стать. Выясняется также, какъ мало знали они Блинскаго, какъ ошибочно смотрли на главнаго изъ своихъ противниковъ, достаточно прочесть хотя бы то, что пишетъ о Блинскомъ такой добросовстный противникъ, какимъ былъ Самаринъ. ‘Блинскій почти никогда не является самимъ собою и рдко пишетъ по свободному внушенію… Съ тхъ поръ, какъ онъ явился на поприщ критики, онъ былъ всегда подъ вліяніемъ чужой мысли. Несчастная воспріимчивость, способность понимать легко и поверхностно, отрекаться скоро и ршительно отъ вчерашняго образа мыслей’…— и т. п., и т. п.: вотъ характеристика Блинскаго Самаринымъ, она поистин можетъ считаться классической въ смысл полной противоположности съ дйствительностью. Мы знаемъ, какъ глубоко самостоятеленъ былъ всегда Блинскій, какъ строго критически относился онъ всегда къ ‘чужой мысли’, какъ всегда и всюду былъ онъ самимъ собою, съ какой болью и трудомъ порывалъ онъ со ‘вчерашнимъ образомъ мыслей’, поэтому вся характеристика Самарина становится только забавной, какъ попадающая, что называется, пальцемъ въ небо. Но Блинскаго она своей несправедливостью задла за живое, и онъ далъ на нее великолпный отвтъ, какъ бы подводя имъ итоги всей своей литературной дятельности.
1910 г.