ИВАНОВЪ-РАЗУМНИКЪ.
СОЧИНЕНІЯ
ТОМЪ ПЯТЫЙ
КНВО-ПРОМЕТЕЙ.
Н. Н. МИХАЙЛОВА
1916
Блинскій и Бакунинъ въ 1840 году.
Блинскій и Бакунинъ въ 1840 году.
Белинский и Бакунин в 1840 году, Иванов-Разумник Р. В., Год: 1911
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Письма Блинскаго къ Михаилу Бакунину — почти единственный матеріалъ для возсозданія развитія міровоззрнія Блинскаго съ 1836 по 1839 годъ. Конецъ фихтіанства, начало гегеліанства, осужденіе былого ‘идеальнаго прекраснодушія’ и преклоненіе передъ ‘великой дйствительностью’,— вотъ о чемъ по существу идетъ въ этихъ письмахъ рчь, переплетаясь съ ‘личной исторіей’ Блинскаго (влюбленнаго тогда въ А. А. Бакунину, сестру ‘Мишеля’ Бакунина), съ цлымъ рядомъ семейныхъ и личныхъ длъ. Въ этихъ письмахъ есть детали, совершенно невозможныя для печати, есть интимныя подробности громаднаго значенія для историка и психолога, но опубликованіе которыхъ не всегда возможно въ настоящее время. Переписка эта оборвалась посл громаднаго письма Блинскаго къ Бакунину отъ 12-го октября 1838 года. Бакунинъ сталъ презирать Блинскаго какъ ‘пошляка’, ‘добраго малаго’, примирившагося съ ‘пошлой дйствительностью’, Блинскій сталъ ненавидть Бакунина какъ ходульнаго героя, зараженнаго ‘рефлексіей’. Оба они были неправы въ своемъ отношеніи другъ къ другу, но во всякомъ случа фактъ тотъ, что дружба ихъ оборвалась къ 1839 году. Вскор Бакунинъ ухалъ на время въ Петербургъ, въ конц 1839 года туда перехалъ и Блинскій. Они встртились ненадолго въ Петербург, посл чего Бакунинъ, къ началу 1840 года, возвратился въ Москву, откуда написалъ Блинскому письмо. Блинскій отвтилъ, возобновилась переписка, оборвавшаяся, впрочемъ, посл двухъ-трехъ писемъ: лтомъ того же 1840 года Бакунинъ снова пріхалъ въ Петербургъ, откуда отправился за границу, въ Берлинъ.
Прежде чмъ обратиться къ этимъ письмамъ, приведу нсколько касающихся Бакунина отрывковъ изъ писемъ той же эпохи Блинскаго къ Боткину. Первыя встрчи Блинскаго съ Бакунинымъ въ Петербург осенью 1839 года были боле дружелюбны, чмъ оба они могли ожидать посл ‘окончательной’, казалось бы, ссоры предыдущаго года. ‘Я думалъ увидться съ Мишелемъ (Бакунинымъ) какъ съ хорошимъ знакомымъ, но разстался съ нимъ какъ съ другомъ и братомъ души, моей,— писалъ Блинскій Василію Боткину 22 ноября 1839 года изъ Петербурга: — это, Василій, человкъ въ полномъ значеніи этого слова. Въ немъ сущность свята, но процессы ея развитія и опредленій дики и нелпы, но за это винить его по крайней мр не мн…’ Нсколькими страницами ниже въ этомъ же письм Блинскій снова говоритъ о Бакунин: ‘Возвращаюсь къ Мишелю… Это — человкъ насквозь теплый, въ высшей степени задушевный, любящій, готовый принять въ другомъ все участіе, какого только можно желать. А что онъ уметъ любить глубоко и горячо, этому лучшее доказательство — я: кто больше меня ругалъ и оскорблялъ его, къ кому больше меня бывалъ онъ несправедливе,— и что же? Гд бы онъ ни явился, съ кмъ бы ни познакомился, тамъ и тотъ уже знаетъ Блинскаго… Погладь его по курчавой головк,— право, онъ очень неглупъ, какъ я начинаю увряться. А сколько глубины, сколько инстинкта истины, какое сильное движеніе духа въ этомъ шут!.. Да, я вновь познакомился съ Мишелемъ и отъ души, какъ друга и брата, обнимаю его на новую жизнь и новыя отношенія’…
Но эти ‘новыя отношенія’ съ Бакунинымъ у Блинскаго не завязались. 14 ноября 1839 года Бакунинъ ухалъ изъ Петербурга въ Москву и сразу сталъ тамъ во враждебныя отношенія къ Боткину, всячески препятствуя ‘счастливой развязк’ чувства Боткина къ его сестр, А. А. Бакуниной. Блинскаго это возмутило, къ тому же онъ всегда находилъ, что М. Бакунинъ вредно вліяетъ на своихъ сестеръ, длая ихъ ‘рефлектирующими существами’. Мало-по-малу онъ сталъ снова все враждебне и враждебне относиться къ Бакунину, любить наполовину, съ оговорками, Блинскій не умлъ, всякое чувство онъ переживалъ до дна, до конца. ‘Моя страстная, дикая натура, — писалъ онъ Боткину, — не уметъ иначе любить. И потому съ моею любовью такъ близко граничитъ и моя ненависть. Скажу теб прямо, коротко и ясно: я ненавижу Мишеля,— не для него и за него, а за нихъ (за сестеръ Бакунина, — И.-Р.), за его къ нимъ отношенія, за искаженіе ихъ божественныхъ натуръ… Чувствую, что не встрчалъ еще натуры боле враждебной моей’… Въ послдующихъ письмахъ Блинскаго къ Боткину (отъ 19 марта, 16 мая 1840 года и др.) мы найдемъ и неизмримо боле рзкіе выпады противъ Бакунина. Дружба ихъ снова оборвалась и, повидимому, окончательно.
Какъ-разъ въ это время возрастающей враждебности къ Бакунину Блинскій получилъ отъ него два письма (въ конц февраля 1840 года). Письма эти,— какъ и вообще большая часть писемъ къ Блинскому,— не сохранились, зато сохранились отвтныя письма Блинскаго. Одно изъ этихъ писемъ сохранилось полностью, другое извстно намъ только въ недатированномъ отрывк (быть можетъ, оно найдется полностью въ Прямухинскомъ архив Бакуниныхъ). Отрывокъ этотъ, хотя и безъ даты, несомннно, относится къ началу марта 1840 года, такъ какъ въ немъ идетъ рчь о стать Бакунина въ ‘Отечественныхъ Запискахъ’, въ том девятомъ: ‘Твоя статья уже напечатана, — пишетъ между прочимъ Блинскій:— она привела Краевскаго въ восторгъ своей ясностью, послдовательностью и простотою, особенно его восхищаетъ твоя катка эмпиризму Изъ статьи твоей вышло 1 1/2 листа съ небольшимъ’… Все это съ несомннностью указываетъ на статью М. Бакунина ‘О философіи’ (‘Отеч. Зап.’, 1840 г., т. IX, отд. II, стр. 55—78, цензурное разршеніе отъ 14 марта 1840 г.). Итакъ, отрывокъ письма Блинскаго безъ даты относится къ марту 1840 года, Блинскій отвчаетъ на письмо Бакунина,— и насъ не удивятъ начальныя строки отвта, если мы вспомнимъ приведенные выше отзывы о Бакунин въ письмахъ того же времени Блинскаго къ Боткину. Вотъ эти начальныя строки:
‘Любезный Мишель, видъ твоего письма произвелъ во мн такое впечатлніе, какъ будто бы у меня по тлу поползли мокрицы, долго я боролся между долгомъ прочесть его и желаніемъ разорвать, не прочтя. Мысль о полемик, о прекраснодушныхъ и москводушныхъ продлкахъ, за которыя мало драть за уши и пороть розгами, — эта мысль была для меня кисле уксусу, вонюче… (забылъ по-латыни) чортова г….. горше и отвратительне самой гнусной микстуры’… Но это были напрасныя опасенія: письмо Бакунина даже порадовало Блинскаго, оно было простое, дружеское. Однако за немного дней до этого своего письма къ Блинскому въ Петербургъ, Бакунинъ написалъ другое, съ цлымъ рядомъ упрековъ по адресу Блинскаго за его восхваленіе ‘дйствительности’, за его пренебреженіе къ ‘идеальности’, за примиреніе съ ‘толпой’,— простыми, ‘нормальными’, здоровыми ‘добрыми малыми’… Какъ ни хотлось Блинскому избжать ‘прекраснодушной полемики’, но онъ не выдержалъ и отвтилъ Бакунину обширнымъ и интереснйшимъ письмомъ (отъ 26 февраля 1840 года). Письмо это слишкомъ велико, чтобы привести его здсь цликомъ, приведу его только въ обширныхъ извлеченіяхъ, съ необходимыми комментаріями.
Блинскій начинаетъ свой отвтъ сухой характеристикой ‘резонерскаго’ письма Бакунина, которое,— пишетъ онъ,— ‘усилило во мн мою ненависть къ знанію, какъ сушильн жизни’. Блинскій ненавидитъ знаніе сухое, книжное, мертвое, отвлеченное отъ всхъ проявленій жизни, въ этомъ смысл ‘наука не для меня, я — дилетантъ!’ — восклицаетъ онъ. Но именно такой ненавистный ему раціонализмъ, такую ‘рефлектированность’ видитъ онъ въ Бакунин, во всей его сущности, видитъ — и ненавидитъ. ‘Я уважаю тебя… но я не люблю тебя, ибо мн ненавистенъ образъ твоихъ мыслей и еще ненавистне ихъ осуществленіе’,— подчеркиваетъ Блинскій и переходитъ къ тмъ обвиненіямъ, какія выставилъ противъ него Бакунинъ.
Первое и главное обвиненіе — пресловутое примиреніе Блинскаго съ ‘дйствительностью’. Бакунинъ писалъ, повидимому, Блинскому (это выясняется изъ переписки Блинскаго съ Боткинымъ), что даже весьма юный въ то время братъ М. Бакунина, Павелъ, иронизируетъ надъ статьями Блинскаго и надъ той ‘дйствительностью’, которую принялъ Блинскій. Блинскій отвчаетъ: ‘Съ чего ты взялъ, что моя дйствительность — пошлая, повседневная, грязная и до того несчастная, что надъ нею даже мальчишки подсмиваются? Правда, моя дйствительность — не твоя, но изъ этого еще не слдуетъ, чтобъ она была такая, какой ты ее описываешь. Раны моего сердца, истекающаго живой, горячей кровью, свидтельствуютъ, что ты лжесвидтельствуешь на ближняго. Ты хоть бы спросилъ у Боткина: онъ сказалъ бы теб, до какой степени я примирился съ повседневной дйствительностью’… Да, — продолжаетъ Блинскій, — пошлой, ходульной ‘идеальности’ я всегда предпочту ‘самую ограниченную дйствительность и полезность въ обществ’… И въ вид примра Блинскій беретъ свое отношеніе къ Чацкому, тмъ боле, что статья его о ‘Гор отъ ума’ (напечатанная въ январской книжк ‘Отечественныхъ Записокъ’ того же 1840 года) привела Бакунина въ негодованіе. Извстно, что годомъ поздне самъ Блинскій съ возмущеніемъ вспоминалъ свои былыя выходки противъ ‘Горе отъ ума’ вообще и Чацкаго въ частности, но теперь, въ начал 1840 года, Блинскій былъ въ этомъ отношеніи непримиримъ и неумолимъ. ‘Чацкіе,— восклицаетъ онъ, — всегда будутъ смшны для меня, и я буду длать ихъ смшными для многихъ, не заботясь, что мой пріятель приметъ эти нападки за личность и оскорбится ими {Этотъ ясный намекъ приводитъ къ факту, очень интересному для историковъ литературы: Блинскій въ своей стать о ‘Гор отъ ума’ говоря о Чацкомъ, мтилъ въ Бакунина. Это становится почти несомнннымъ посл изученія писемъ Блинскаго 1839—1840 гг. къ Бакунину и Боткину: въ нихъ о Бакунин говорится то самое, что въ указанной выше стать — о Чацкомъ.}. Что такое Чацкій? Человкъ, который мечтаетъ о высшей любви, а любитъ б…ь, который всхъ ругаетъ за бездйствіе, а самъ ничего не длаетъ, который сердится на дйствительность, которая въ его глазахъ скверна тмъ, что русскіе XIX вка бреютъ бороды и ходятъ во фракахъ, что они не подражаютъ китайцамъ въ незнаніи иноземцевъ, который говоритъ о прекрасномъ и высокомъ со скотами и пр., и пр. Какъ же на такихъ шутовъ не нападать? Они — первые враги всякой разумности, всякой истины. Но скоты всегда останутся для меня скотами, и у меня съ ними никогда ничего общаго не будетъ’…
И Блинскій энергично отмежевывается отъ ‘скотовъ’, тмъ боле, что и Бакунинъ, и Боткинъ приписали ему такое ‘примиреніе со скотами’ на основаніи нсколькихъ строкъ изъ одного его письма къ Боткину. Вотъ эти горькія строки: ‘Полнота, полнота! Чудное, великое слово! Блаженство — не въ абсолют, а въ полнот, какъ отсутствіи рефлексіи при живомъ ощущеніи въ себ того участка абсолютной жизни, какой данъ тому или другому человку. Что моя абсолютность: я отдалъ бы ее, еще съ придачей послдняго сюртука, за полноту, съ какой иной офицеръ спшитъ на балъ, гд много барышень и скачетъ штандартъ… Скучно, другъ Тряпичкинъ — ей-Богу, хоть бы умереть’… Этихъ горькихъ словъ Блинскаго Бакунинъ совершенно не понялъ, истолковавъ ихъ въ томъ смысл, что Блинскій ‘завидуетъ скотамъ’. Блинскій рзко возражаетъ (продолжаю письмо къ Бакунину отъ 26 февраля 1840 года): ‘Скоты всегда останутся для меня скотами, и у меня съ ними никогда ничего общаго не будетъ… Вы оба, ты и Боткинъ, не поняли моей зависти къ скотамъ: я завидую не офицеру, который идетъ на балъ къ барышнямъ, но офицеру, который безъ рефлексіи, въ полнот глупой натуры своей, спшитъ на балъ, гд проведетъ время въ самозабвеніи, — и я завидую, почему у меня нтъ способности не на балъ хать, а хоть стихотвореніе Пушкина прочесть безъ рефлексіи, съ самозабвеніемъ. Ты говоришь мн, что я ищу въ оргіяхъ выхода. Тутъ дв неправды: въ оргіяхъ я ищу не выхода, а минутнаго самозабвенія, ищу отршенія не отъ страданія, а отъ отчаянія, отъ сухой, мертвящей апатіи. Потомъ, я не способенъ возвыситься даже до оргіи,— судьба и въ этомъ отказала мн’…
Дале Блинскій отъ защиты переходитъ къ нападенію и обрушивается на Бакунина за его ‘ходульность’, ‘рефлектированность’, презрніе ко всему ‘дйствительному’, онъ противопоставляетъ М. Бакунину его младшаго брата Николая, въ то время юнаго офицера, съ которымъ Блинскій познакомился въ Петербург. Во всхъ своихъ письмахъ этого времени Блинскій восторженно отзывался о Никола Бакунин, какъ о непосредственной душ, ‘юной, свжей, простой, нормальной и могучей натур’. И въ настоящемъ письм къ М. Бакунину Блинскій выдвигаетъ противъ своего ‘философскаго друга’ вмсто аргументовъ фигуру его брата, Н. Бакунина. Попутно Блинскій разсказываетъ, какъ онъ читалъ съ Н. Бакунинымъ Пушкина, это мсто въ высшей степени интересно для пониманія воззрнія на Пушкина Блинскаго.
‘Ему (Николаю Бакунину),— разсказываетъ Блинскій,— понравился парадоксъ Боткина, будто бы недостатокъ образованія и рефлексіи, сохранивъ полноту и природную цломудренность генія Пушкина, сжалъ его міросозерцаніе и лишилъ обилія нравственныхъ идей. Я ему сказалъ, что это, дескать, вздоръ и чепуха. Міросозерцаніе Пушкина трепещетъ въ каждомъ стих, въ каждомъ стих слышно рыданіе мірового страданія, а обиліе нравственныхъ идей у него безконечно, да не всякому все это дается и трудно открывается, потому что въ міръ пушкинской поэзіи нельзя входить съ готовыми идейками, какъ въ міръ рефлектированной поэзіи, и что когда Боткинъ будетъ поздорове духомъ, то увидитъ это самъ. Не только Шиллеръ, — самъ Гете доступне и толп, и абстрактнымъ головамъ, которыя всегда найдутъ въ нихъ много доступнаго себ, но Пушкинъ доступенъ только глубокому чувству конкретной дйствительности. И потому петербургскіе чиновники и офицеры еще понимаютъ, почему Шиллеръ и Гете велики, но Шекспира называютъ великимъ только изъ приличія, боясь прослыть невждами, а въ Пушкин ровно ничего великаго не видятъ. Для меня въ этомъ факт — глубокая мысль. Чтобы мою проповдь сдлать дйствительной, я схватилъ ‘Онгина’ и прочелъ дуэль Ленскаго, начало 7-й и конецъ 8-й главы. Никогда я такъ не читалъ: меня постило откровеніе, и слезы почти мшали мн читать. Слушатель понималъ чтеца, и оба они понимали Пушкина. Я обратилъ его вниманіе на эту безконечную грусть, какъ основной элементъ поэзіи Пушкина, на этотъ гармоническій вопль мірового страданія, поднятаго на себя русскимъ Атлантомъ, потомъ я обратилъ его вниманіе на эти переливы и быстрые переходы ощущеній, на эти безпрестанные и торжественные выходы изъ грусти въ широкіе разметы души могучей, здоровой и нормальной, а отъ нихъ снова переходы въ неумолкающее гармоническое рыданіе мірового страданія’… Это было написано три четверти вка тому назадъ, но много ли и теперь можно прибавить изъ всей громадной литературы о Пушкин къ этимъ удивительнымъ по мткости и по сил чувства словамъ Блинскаго?
Итакъ, Блинскій приводитъ Пушкина какъ высшій образецъ божественной гармоніи, соразмрности и въ этомъ смысл — ‘нормальности’, затмъ онъ снова возвращается къ Николаю Бакунину, побивая его ‘нормальностью’ взвинченность и ходульность М. Бакунина и даже самого себя. ‘Чмъ больше узнаю я его,— говоритъ Блинскій о Никола Бакунин, — тмъ боле люблю и тмъ боле убждаюсь, что ты порешь дикій и безсмысленный вздоръ, говоря, что простота, нормальность и полнота натуры свойственны только скотамъ и пошлякамъ. Не худо бы и намъ съ тобой, Мишель, походить на этихъ скотовъ и пошляковъ: право, мы были бы лучше. Меня, Мишель, не умаслишь похвалами моей глубокой субстанціи и прочихъ вздоровъ, меня не увришь, что я страдаю оттого, что теперь все человчество страдаетъ: что общаго между мной и человчествомъ? Я не сынъ вка, а сукинъ сынъ. Я понимаю страданія какого-нибудь Страуса, котораго всякое мгновеніе было жизнью въ общемъ (не въ абстрактномъ и мертвомъ, а въ конкретномъ) и было жизнью дятельной, это — человкъ великій, геніальный: моей ли рож тянуться до него?— высоко, не достанешь. Я страдаю отъ гнуснаго воспитанія, оттого что резонерствовалъ въ то время, когда только чувствуютъ, былъ безбожникомъ и кощуномъ, не бывши еще религіознымъ, толковалъ о любви, когда еще у меня и….. .. ….., сочинялъ, не умя писать по линейкамъ, мечталъ и фантазировалъ, когда другіе учили вокабулы, не былъ пріученъ къ труду какъ къ святой объективной обязанности, къ порядку какъ единственному условію не безплоднаго труда, а сдлавшись самъ себ господинъ, не пріучалъ себя ни къ тому, ни къ другому, не развилъ въ себ элемента воли. Ко всему этому присоединилась несправедливость судьбы, глубоко оскорбившая во мн самыя священныя права индивидуальнаго человка’…
Этими строками заканчивается все наиболе существенное изъ письма Блинскаго къ М. Бакунину отъ 26-го февраля 1840 года. Посл этого переписка двухъ былыхъ друзей снова оборвалась: они все дальше и дальше отходили другъ отъ друга. Тутъ вмшалась въ дло личная исторія,— любовь Боткина къ Александр Бакуниной и отрицательное отношеніе М. Бакунина къ Боткину. Блинскій всецло сталъ на сторону послдняго, въ своихъ письмахъ къ Боткину отъ 14-го и 19-го марта, хб-го апрля, іб-го мая 1840 г. и др., Блинскій обрушиваетъ громы и молніи на голову ‘Мишеля’, называетъ его ‘гнуснымъ, подлымъ эгоистомъ, фразеромъ, дьяволомъ въ философскихъ перьяхъ’ и т. п. Но въ этихъ же письмахъ — характерно!— мы находимъ и восторженный отзывъ Блинскаго о стать Бакунина, указанной выше. Никакія личныя отношенія не могли помшать Блинскому воздать должное и друзьямъ, и врагамъ своимъ.
Лтомъ 1840 года Бакунинъ пріхалъ въ Петербургъ съ цлью хать затмъ въ Берлинъ. Онъ зашелъ къ Блинскому, и тутъ, на квартир Блинскаго, произошла тяжелая сцена столкновенія Бакунина съ Катковымъ, Блинскій очень подробно описываетъ ее въ письм къ Боткину отъ 12-го — 16-го августа 1840 года. Вскор между Блинскимъ и Бакунинымъ произошло объясненіе, не примирившее ихъ, къ осени 1840 года Бакунинъ ухалъ за границу, враждебно разставшись съ Блинскимъ.
Эта враждебность со стороны Блинскаго продолжалась еще года два — три. Къ концу 1842 года до Блинскаго ‘дошли хорошіе слухи о Мишел’, — что онъ разошелся съ елейнымъ Вердеромъ (учителемъ Станкевича, правымъ гегеліанцемъ), что онъ принадлежитъ ‘къ лвой сторон гегеліанизма съ Руге’ (издателемъ революціоннаго ‘Jahrbcher’а’), что въ журнал этомъ имъ помщена статья, подписанная Jules Elisard. Блинскій написалъ М. Бакунину письмо, получилъ отвтъ, переписка возобновилась, къ сожалнію, письма эти не дошли до насъ, повидимому, не сохранились. Блинскій созналъ несправедливость своей былой враждебности къ своему старому другу. ‘Мишель во многомъ виноватъ и гршенъ, но въ немъ есть нчто, что перевшиваетъ вс его недостатки: это — вчно движущееся начало, лежащее въ глубин его духа’, — писалъ Блинскій Николаю Бакунину 7-го ноября 1842 года. Тремя недлями поздне Блинскій писалъ ему же (28-го ноября 1842 года): ‘Мишель одержалъ надо мной побду, которой можетъ порадоваться… Я нисколько не раскаиваюсь и не жалю о моихъ размолвкахъ съ Мишелемъ,— все это было необходимо и быть иначе не могло. Гадки и пошлы ссоры личныя, но борьба за ‘понятія’ — дло святое, и горе тому, кто не боролся!’…
Старымъ друзьямъ суждено было встртиться еще разъ въ Париж, лтомъ 1847 года. Снова между ними возникли споры, снова возникла ‘борьба за понятія’, мы не будемъ здсь касаться этой борьбы. Во всякомъ случа оба они воздавали другъ другу должное. Прошло двадцать лтъ, и въ письм 23-го ноября 1869 года къ Огареву Бакунинъ сказалъ о своемъ быломъ друг крылатое слово, восхищаясь ‘нашимъ русскимъ Дидеротомъ, нашимъ неумытнымъ реалистомъ по темпераменту и по натур, Виссаріономъ Блинскимъ!’
1911 г.