ИВАНОВЪ-РАЗУМНИКЪ.
СОЧИНЕНІЯ
ТОМЪ ПЯТЫЙ
КНВО-ПРОМЕТЕЙ.
Н. Н. МИХАЙЛОВА
1916
Поэзія земледльческаго быта.
Поэзія земледльческаго быта.
(Блинскій о Кольцов).
Поэзия земледельческого быта, Иванов-Разумник Р. В., Год: 1910
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Въ 1835 году вышла изданная Станкевичемъ книжка стихотвореній Кольцова, и Блинскій тотчасъ же написалъ объ этомъ поэт небольшую статью, къ стихотвореніямъ этимъ Блинскій отнесся довольно сдержанно, хотя и нашелъ, что Кольцовъ ‘владетъ талантомъ небольшимъ, но истиннымъ, даромъ творчества не глубокимъ и не сильнымъ, но неподдльнымъ и ненатянутымъ’… Въ 1836 году Кольцовъ впервые пріхалъ въ Москву и познакомился съ Блинскимъ, который оказалъ на него впослдствіи такое громадное вліяніе, расцвтъ своего творчества, относящійся къ 1838—1839 гг., самъ Кольцовъ приписываетъ благотворному вліянію Блинскаго. И Блинскій, ставшій близкимъ другомъ и совтникомъ поэта, видлъ, какъ могуче росъ и развивался талантъ Кольцова, начиная съ 1839 года, Блинскій въ своихъ письмахъ къ Боткину не одинъ разъ вспоминаетъ о Кольцов и, восхищается его растущимъ талантомъ. Въ журнальныхъ своихъ отзывахъ Блинскій также сталъ теперь воздавать должное Кольцову, такъ напримръ, въ своей рецензіи 1840 года на книжку стихотвореній извстнаго въ то время крестьянина Слпушкина, Блинскій посвящаетъ нсколько страницъ восторженному отзыву о поэзіи Кольцова, изумляясь ‘богатырской сил могучаго духа’ этого поэта. Одновременно съ этой рецензіей Блинскій писалъ большую статью о ‘Геро нашего времени’, въ ней онъ опять говоритъ о Кольцов, указывая, что поэтъ этотъ ‘досел непонятъ, не оцненъ’, что ‘только немногіе сознаютъ всю глубину, обширность и богатырскую мощь его таланта’. Такой же отзывъ мы находимъ и въ стать ‘Русская литература въ 1841 году’, тутъ же высказывается и сожалніе о томъ, что до сихъ поръ нтъ собранія избранныхъ стихотвореній Кольцова.
Друзья Кольцова собирались издать его стихотворенія еще въ конц тридцатыхъ годовъ, считая, что брошюрка 1835 года (въ ней было только 18 стихотвореній) является и слишкомъ краткой и устарвшей, такъ какъ лучшія вещи Кольцова были написаны имъ большею частью посл 1836 г. Въ 1840 году Блинскій принялся за редактированіе предполагаемаго сборника стихотвореній Кольцова, въ письм изъ Воронежа отъ 28 апрля 1840 года Кольцовъ писалъ Блинскому, что скоро пошлетъ ему тетрадь своихъ піесъ: ‘какъ вы желаете, напишу вс, худыя и добрыя: он что у меня, что у васъ — все равно… Но только буду васъ просить при сбор книги выбирать вещи одн добрыя… Книга же, думаю, теперь соберется порядочная, листовъ въ пятнадцать печатныхъ’… Однако при жизни Кольцова Блинскому такъ и не удалось осуществить это изданіе, черезъ полтора мсяца посл смерти Кольцова Блинскій писалъ Боткину (9 дек. 1842 г.), что слдуетъ издать сочиненія Кольцова,— ‘но какъ издать, на что издать и проч. и проч.’, средствъ не было, издателя не находилось. И только три года спустя удалось устроить это изданіе, которое взяли на себя Некрасовъ и Прокоповичъ, весною 1846 года вышла редактированная Блинскимъ книга ‘Стихотворенія Кольцова’, размромъ ровно въ пятнадцать листовъ, причемъ однако пять печатныхъ листовъ занимала собою вступительная статья Блинскаго ‘О жизни и сочиненіяхъ Кольцова’. Изданіе это впослдствіи неоднократно повторялось, являясь наиболе полнымъ и лучшимъ собраніемъ стихотвореній Кольцова, въ настоящее время лучшимъ и совершенно полнымъ изданіемъ является Академическое, подъ редакціей А. Лященка (1909 г.). Въ этомъ изданіи читатели найдутъ подробныя библіографическія указанія на не особенно богатую литературу о Кольцов.
Прежде чмъ говорить о взгляд Блинскаго на сущность поэзіи Кольцова, интересно остановиться на текст его статьи, подвергнувшейся въ 1846 году значительнымъ цензурнымъ сокращеніямъ, сокращенія и измненія эти коснулись тхъ мстъ, въ которыхъ Блинскій говорилъ объ отношеніи къ Кольцову его отца и вообще его семьи. Отношеніе. это было возмутительное, какъ объ этомъ впервые разсказалъ Блинскій въ своей стать и что впослдствіи тщетно пытались опровергнуть другіе біографы Кольцова, умирающій поэтъ былъ обузой для семьи, которая старалась ‘изводить’ его чмъ могла. Кольцовъ обо всхъ этихъ преслдованіяхъ съ горечью сообщалъ въ дружескихъ письмахъ къ Блинскому, понятно то негодованіе, съ которымъ Блинскій и его друзья относились къ такимъ извстіямъ. Когда Кольцовъ умеръ, Боткинъ требовалъ отъ Блинскаго, чтобы тотъ въ журнальной стать о Кольцов заклеймилъ поведеніе отца покойнаго поэта, ускорившее, а можетъ быть и вызвавшее самую смерть, Блинскій отвчалъ (9 дек. 1842 г.): ‘объ отц Кольцова — думать нечего: такой случай могъ бы вооружить перо энергическимъ громоноснымъ негодованіемъ гд-нибудь, а не у насъ. Да и чмъ виноватъ этотъ отецъ, что онъ — мужикъ? И что онъ сдлалъ особеннаго? Воля твоя, а я не могу питать враждебности противъ волка, медвдя или бшеной собаки, хотя бы кто изъ нихъ растерзалъ чудо генія или чудо красоты, такъ же, какъ не могу питать враждебности къ паровозу, раздавившему на пути своемъ человка. Поэтому-то Христосъ, видно, и молился за палачей своихъ, говоря: не вдятъ бо, что творятъ. Я не могу молиться ни за волковъ, ни за медвдей, ни за бшеныхъ собакъ, ни за русскихъ купцовъ и мужиковъ, ни за русскихъ судей и квартальныхъ, но и не могу питать къ тому или другому изъ нихъ личной ненависти. И что напишешь объ отц Кольцова, и какъ напишешь? Во-первыхъ, и написать нельзя, во-вторыхъ, и напиши — онъ вдь не прочтетъ, а если и прочтетъ — не пойметъ, а если и пойметъ — не убдится’…
Несмотря на это, Блинскій все же попробовалъ сперва въ краткой некрологической замтк (‘Отеч. Зап.’ 1843 г., т. XXVI), а затмъ и въ большой стать обрисовать положеніе Кольцова въ его семь, но онъ былъ правъ тремя годами ране, заявляя, что объ этомъ ‘нельзя написать’. Цензура вычеркнула изъ его статьи почти все, касающееся этого вопроса, начиная съ эпиграфа, изъ стихотворенія Аполлона Григорьева, о ‘русской семь’. Вычеркнутыя мста впослдствіи были возстановлены по рукописи Блинскаго въ изданіи Солдатенкова, сравнивая эту возстановленную статью съ ея печатнымъ текстомъ 1846 года, можно видть, что было вычеркнуто цензурой, для характеристики отношенія цензуры сороковыхъ годовъ къ Блинскому это представляетъ значительный интересъ. Какъ бы то ни было, но даже связанный цензурою Блинскій далъ яркую біографію Кольцова, оставшуюся донын одною изъ лучшихъ, несмотря на сравнительную устарлость. Появившаяся въ 1878 году обширная біографія Кольцова, написанная М. деПуле, основывалась на боле богатыхъ біографическихъ матеріалахъ, но не иметъ почти никакой литературной цны, являясь въ сущности только озлобленнымъ памфлетомъ противъ Блинскаго.
Біографическій матеріалъ статьи Блинскаго представляетъ изъ себя только введеніе къ опредленію сущности поэтическаго творчества Кольцова. Переходя къ этому опредленію, Блинскій ставитъ свой излюбленный вопросъ о разниц между ‘геніемъ’ и ‘талантомъ’ — вопросъ, который уже былъ поставленъ имъ въ это же самое время въ стать ‘Мысли и замтки о русской литератур’, теперь онъ разрабатываетъ его подробно, говоря о Кольцов {Въ этомъ видны отголоски вліянія Шеллинга и Гегеля. Общеизвстно значеніе ‘генія’ въ эстетической систем Шеллинга, что же касается до Гегеля, то разграниченіе понятій ‘генія’ и ‘таланта’ мы находимъ въ 395 его ‘Энциклопедіи’ (редакціи Баумана).}. Интересно, что въ своей первой статейк о Кольцов (1835 г.) Блинскій стоялъ совершенно на такой же точк зрнія, онъ начиналъ эту статью разграниченіемъ понятій ‘генія’ и ‘таланта’, указывая, что между ними есть постепенная градація, что ‘есть художники, которыхъ вы не ршитесь почтить высокимъ именемъ геніевъ, но которыхъ вы поколеблетесь отнести къ талантамъ’. Въ большой своей стать Блинскій развиваетъ эту мысль, высказанную имъ десятью годами ране, называя такихъ людей, большихъ, чмъ талантъ, но меньшихъ, чмъ геній — геніальными талантами. Но тутъ же необходимо отмтить и разницу между этими двумя, раздленными десятилтіемъ, взглядами Блинскаго: раньше онъ видлъ и ‘геній’ и ‘талантъ’ — въ сфер ‘художественности’, ‘искусства’, теперь онъ склоненъ приписать генію — художественность, а таланту — ‘беллетристику’. Прежде Блинскій видлъ между ‘геніемъ’ и ‘талантомъ’ главнымъ образомъ количественное различіе, теперь онъ видитъ между ними различіе качественное — и въ этомъ лежитъ возможность существованія ‘геніальнаго таланта’, который отъ простого таланта отличается свойствомъ, а отъ генія — объемомъ содержанія. Теперь вопросъ о геніи и талант Блинскій соединяетъ съ вопросомъ о личности, указывая, что геній соединяетъ въ себ высочайшее развитіе личности съ всеобщностью и глубиной своихъ идей и идеаловъ, достояніемъ таланта, напротивъ, является частность и исключительность. ‘Геніальный талантъ’ и здсь оказывается среднимъ между ними, являясь сочетаніемъ глубокой внутренней сущности человка съ ограниченнымъ объемомъ содержанія.
Такимъ ‘геніальнымъ талантомъ’ Блинскій считалъ Кольцова. Это опредленіе вызвало довольно рзкое возраженіе со стороны В. Майкова, замнившаго собою въ 1846 году Блинскаго въ ‘Отеч. Запискахъ’. Въ своей стать о Кольцов (‘Отеч. Зап.’ 1846 г., т. XLIX) Вал. Майковъ полемизируетъ съ Блинскимъ, называя вс эти разграниченія — ‘геній’, ‘талантъ’ и ‘геніальный талантъ’ — чисто словесными и ничего не объясняющими въ поэзіи Кольцова. Критикъ Блинскаго былъ бы правъ, если бы Блинскій счелъ свою задачу выполненной посл такого разграниченія, но дло въ томъ, что для Блинскаго это только первый шагъ къ опредленію сущности таланта Кольцова. Словами ‘геніальный талантъ’ Блинскій сразу ярко освтилъ дв главныя стороны творчества Кольцова: исчерпывающую глубину художественнаго содержанія при сравнительно узкихъ рамкахъ его. Онъ указываетъ, что геній Пушкина былъ всеобъемлющъ, но что даже и Пушкинъ ‘не могъ бы. написать ни одной псни въ род Кольцова, потому что Кольцовъ одинъ и безраздльно владлъ тайною этой псни’, въ этомъ узкомъ мір ‘народной псни’ Кольцовъ достигъ исчерпывающей глубины художественнаго содержанія. Въ чемъ же заключалось это содержаніе?— Тутъ Блинскій подходитъ къ главному вопросу своей статьи и даетъ ршеніе, которое одно только можетъ объяснить намъ значеніе поэзіи Кольцова.
Поэзія Кольцова — поэзія земледльческаго быта: ‘Кольцовъ зналъ и любилъ крестьянскій бытъ такъ, какъ онъ есть на самомъ дл, не украшая и не поэтизируя его. Поэзію этого быта онъ нашелъ въ самомъ этомъ быт’… ‘Нельзя было тсне, слить своей жизни съ жизнію народа, какъ это само собою сдлалось у Кольцова. Его радовала и умиляла рожь, шумящая сплымъ колосомъ, и на чужую ниву смотрлъ онъ съ любовію крестьянина, который смотритъ на свое поле, орошенное его собственнымъ потомъ’… ‘Онъ былъ сыномъ народа въ полномъ значеніи этого слова… Не на словахъ, а на дл сочувствовалъ онъ простому народу въ его горестяхъ, радостяхъ и наслажденіяхъ. Онъ зналъ его бытъ, его нужды, горе и радость, прозу и поэзію его жизни’… Эти слова Блинскаго интересно сопоставить со слдующими безхитростными словами самого Кольцова, въ его письм къ Блинскому отъ 28 сент. 1839 г., гд онъ объясняетъ причину, почему въ этомъ году мало написалъ стихотвореній: ‘трудно отвчать, и отвтъ смшной: не потому, что некогда, что дла мои были дурны, что я былъ все разстроенъ, но вся причина — эта суша, это безвременье нашего края, настоящій и будущій голодъ. Все это какъ-то ужасно имло, ныншнее лто, на меня большое вліяніе — или потому, что мой бытъ и выгоды тсно связаны съ вншнею природою всего народа. Куда ни глянешь — везд унылыя лица, поля, горлыя степи наводятъ на душу уныніе и печаль, и душа не въ состояніи ничего ни мыслить, ни думать. Какая рзкая перемна во всемъ! Напримръ: и теперь поютъ русскія псни т же люди, что пли прежде, т же псни, такъ же поютъ, напвъ одинъ — а какая въ нихъ, не говоря ужъ грусть — он вс грустны,— а какая-то болзнь, слабость, бездушье. А та разгульная энергія, сила, могучесть будто въ нихъ никогда не бывали. Я думаю въ той же душ, на томъ же инструмент, на которомъ народъ выражался широко и сильно, при другихъ обстоятельствахъ можетъ выражаться слабо и бездушно. Особенно въ псн это замтно, въ ней, кром ея собственной души, есть еще душа народа въ его настоящемъ момент жизни’…
Эти слова Кольцова являются лучшимъ подтвержденіемъ приведеннаго выше мннія Блинскаго, только съ этой точки зрнія можно понять ту ‘поэзію крестьянскаго быта’, которую мы находимъ въ произведеніяхъ Кольцова, а также врно оцнить сущность и значеніе этой поэзіи. Съ давнихъ поръ существовала тенденція умалить и принизить значеніе Кольцова въ русской литератур, первая статья подобнаго рода, если не считать журнальныхъ отзывовъ еще при жизни Кольцова и рецензій на книгу 1846 года, явилась впервые въ 1852 году (въ ‘Сын Отечества’) и принадлежала перу В. Стоюнина, подобные же взгляды можно встртить и въ нкоторыхъ статьяхъ 1909 года, появившихся по случаю столтняго юбилея со дня рожденія Кольцова. Вс эти отрицательные выводы о совершенной второстепенности поэзіи Кольцова возможны только въ томъ случа, если упустить изъ вида единственно объясняющій все дло взглядъ Блинскаго, взглядъ который поздне повторили и развили Чернышевскій (въ ‘Очеркахъ гоголевскаго періода’), Добролюбовъ (въ популярной книг о Кольцов) и цлый рядъ другихъ писателей. Изъ этого ряда писателей нельзя не остановиться на одномъ, который ярче другихъ развилъ мысль Блинскаго. Это — Гл. Успенскій, заговорившій о Кольцов въ своихъ изумительныхъ по сил и тонкости очеркахъ ‘Крестьянинъ и крестьянскій трудъ’. ‘Поэзія земледльческаго труда — говоритъ Гл. Успенскій — не пустое слово. Въ русской литератур есть писатель, котораго невозможно иначе назвать, какъ поэтомъ земледльческаго труда исключительно. Это — Кольцовъ’. Мы обратимся къ этому произведенію Гл. Успенскаго, въ которомъ о Кольцов на трехъ страничкахъ сказано больше, чмъ во многихъ большихъ статьяхъ объ этомъ поэт. Эти страницы Гл. Успенскаго являются лучшимъ развитіемъ основной мысли Блинскаго о Кольцов.
‘Никто,— говоритъ Гл. Успенскій,— не исключая и самого Пушкина, не трогалъ такихъ поэтическихъ струнъ народной души, народнаго міросозерцанія, воспитаннаго исключительно въ условіяхъ земледльческаго труда, какъ это мы находимъ у поэта-прасола. Спрашиваемъ, что могло бы вдохновить хотя бы и Пушкина при вид пашущаго пашню мужика, его клячи и сохи? Пушкинъ, какъ человкъ иного круга, могъ бы только скорбть, какъ это и было, объ этомъ труженик, ‘влачащемся по браздамъ’, объ ярм, которое онъ несетъ, и т. д….. А мужикъ, изображаемый Кольцовымъ, хотя и влачится по браздамъ, хоть и босикомъ плетется за клячей, находитъ возможнымъ говорить этой кляч такія рчи:
‘Весело (!) на пашн, я самъ-другъ съ тобою, слуга и хозяинъ. Весело (!) я лажу борону и соху, телгу готовлю, зерна насыпаю. Весело гляжу я на гумно (что-жъ тутъ можетъ быть веселаго для насъ съ вами, читатель?), на скирды, молочу и вю… Ну, тащися, сивка!.. Пашенку мы рано съ сивкою распашемъ, зернышку сготовимъ колыбель святую, его вспоитъ, вскормитъ мать-земля сырая… Выйдетъ въ пол, травка… Ну, тащися, сивка!… Выйдетъ въ пол травка, вырастетъ и колосъ, станетъ спть, рядиться въ золотыя ткани’ и т. д. Сколько тутъ разлито радости, любви, вниманія — и къ чему? Къ гумну, къ колосу, къ трав, къ кляч, съ которою человкъ разговариваетъ, какъ съ понимающимъ существомъ, говоря: ‘мы съ сивкою’, ‘я самъ-другъ съ тобою’ и т. д. Человкъ, такъ своеобразно, полно понимающій, живущій непонятными для меня и васъ, образованный читатель, вещами, пойметъ ли онъ меня, если я къ нему подскочу съ разговорами о выгодности ссудо-сберегательныхъ товариществъ? А косарь того же Кольцова, который, получая на своихъ харчахъ 50 коп. въ сутки, находитъ возможность говорить такія рчи:
‘Ахъ, ты степь моя, степь привольная!.. Въ гости я къ теб не одинъ пришелъ, я пришелъ самъ-другъ съ косой вострою. Мн давно гулять (это за 50-го копеекъ въ сутки!) по трав степной, вдоль и поперекъ, съ ней хотлося. Раззудись плечо, размахнись рука, ты пахни въ лицо втеръ съ полудня, освжи, взволнуй степь просторную, зажужжи коса, засверкай кругомъ. Зашуми трава подкошенная, поклонись цвты головой земл‘, и т. д.
‘Тутъ, что ни слово, то тайна крестьянскаго міросозерцанія: раззудись плечо… засверкай кругомъ… и т. п.— все это прелести ни для кого, кром крестьянина-земледльца, недоступныя. Припомнимъ еще поистин великолпное стихотвореніе того же Кольцова ‘Урожай’, гд и природа, и міросозерцаніе человка, стоящаго съ ней лицомъ къ лицу, до поразительной прелести неразрывно слиты въ одно поэтическое цлое. Чтобы ясне видть достоинства этого стихотворенія, возьмемъ для сравненія извстное стихотвореніе другого русскаго поэта, Лермонтова: ‘Когда волнуется желтющая нива’.
Тутъ Гл. Успенскій переходитъ къ пристрастному, но ядовито-остроумному разбору этого ‘перла лермонтовской поэзіи’. Созерцаніе красотъ природы — иронизируетъ Гл. Успенскій — возбудило въ Лермонтов сильныя душевныя движенія: въ небесахъ онъ увидлъ Бога, сталъ постигать, что такое счастье, и морщины на чел у него разошлись. Какія же красоты природы такъ растрогали поэта? О, конечно: ‘самые лучшіе ея сорта’. Поэтъ ‘обставилъ самыми пріятными растеніями путь, по которому въ душу его шествуетъ Богъ, и размстилъ эти растенія и разные фрукты въ такомъ порядк и вид, чтобы ему не совстно было принять высокопоставленнаго постителя. Взята поэтому ‘желтющая нива’, зрлище очень пріятное для глазъ, затмъ слива, да еще малиновая, да не просто малиновая слива, а слива подъ тнью, да и тнь-то сладостная. Потомъ ландышъ: во-первыхъ, онъ серебристъ, обрызганъ росой, роса взята душистая, особенная, ради экстреннаго случая, кром того, ландышъ этотъ освщенъ на выборъ — и утренней, и вечерней зарей, разноцвтными переливами, помщенъ подъ кустомъ, изъ-подъ котораго уже и киваетъ съ привтливостью. Тутъ, ради экстреннаго случая, перемшаны и климаты, и времена года, и все такъ произвольно выбрано, что невольно рождается сомнніе въ искренности поэта. Что,— думается, вникая въ его произведеніе:— увидлъ бы онъ Бога въ небесахъ и разошлись бы его морщины и т. д., если бы природа предстала предъ нимъ не въ вид какихъ-то отборныхъ фруктовъ, при особомъ освщеніи, а въ боле обыкновенномъ и простомъ вид? Что, если бы вмсто малиновой сливы, душистой розы, серебристаго ландыша, автору предстояло созерцать, напримръ, корявый крыжовникъ, бруснику, ежевику, горьку ягоду калину, рябину и прочую неблагообразную тварь Божію?..’
‘Совсмъ не то въ ‘Урожа‘ Кольцова, — продолжаетъ Гл. Успенскій.— Здсь все просто, обыкновенно, взята одна только нива желтющая, на которой сосредоточены вс заботы земледльца, сосредоточены вс его думы. Авторъ подробно излагаетъ эти ‘три думы’ крестьянскія, связанныя только съ нивой и не разбрасывающіяся по сторонамъ, съ этой же нивой и думами о ней связано совершенно объяснимое вниманіе къ природ, вниманіе пристальное, жадное (какъ туманъ густится въ тучу, туча проливается дождемъ и т. д.), и какъ, наконецъ, глубоко понятны заключительныя слова стихотворенія: ‘и жарка свча поселянина предъ иконою Божьей Матери’. Тутъ нтъ пустого мста, нтъ прорхи въ міросозерцаніи человка, и само міросозерцаніе удивительно своеобразно’ (Гл. Успенскій, ‘Крестьянинъ и крестьянскій трудъ’, гл. III).
Такъ развилъ Гл. Успенскій основныя мысли Блинскаго о поэзіи Кольцова, поэзіи крестьянскаго, поэзіи земледльческаго быта. Блинскій и Гл. Успенскій ярко освтили главную сторону творчества Кольцова, до сихъ поръ сохранившую всю свою цнность и создавшую Кольцову его узкое, но высокое мсто въ исторіи русской литературы. Блинскій кром того останавливается и на извстныхъ ‘Думахъ’ Кольцова, какъ на другой сторон творчества этого поэта, Блинскій не могъ не признать, что эта сторона творчества Кольцова иметъ для русской литературы весьма малое значеніе, будучи очень важной только для характеристики личности самого Кольцова. Начиная съ 1836 года Кольцовъ нахъдился подъ сильнымъ вліяніемъ Блинскаго и его друзей, еще въ 1835 году Кольцовъ написалъ думу ‘Великая тайна’, вроятно подъ вліяніемъ Станкевича и его философіи той эпохи. Съ 1836 года у Кольцова идетъ рядъ ‘думъ’, отражающихъ въ себ шеллингіанскія и гегеліанскія умозрнія Блинскаго и его друзей, объ этомъ вліяніи на Кольцова есть статья В. Ярмерштедта (очень устарвшая съ фактической стороны): ‘Міросозерцаніе кружка Станкевича и поэзія Кольцова’ (‘Вопр. философ. и психологіи’, 1894 г., кн. I). Блинскій старался передать Кольцову основныя положенія философіи Гегеля, Кольцовъ пробовалъ читать философскія книги, но безрезультатно, о чемъ и горевалъ, сообщая Блинскому: ‘субъектъ и объектъ я немножко понимаю, а абсолюта — ни крошечки’ (письмо отъ 28 окт. 1838 г.), въ другомъ письм еще ясне: ‘я понимаю субъектъ и объектъ хорошо, но не понимаю еще, какъ въ философіи, поэзіи, исторіи они соединяются до абсолюта. Не понимаю еще вполн этого безконечнаго игранія жизни, этой великой природы во всхъ ея проявленіяхъ’… (письмо отъ 15 іюня 1838 года). Но то, чего Кольцовъ не понималъ умомъ, онъ хотлъ высказать въ поэтическихъ образахъ въ своихъ ‘думахъ’, темами которыхъ какъ-разъ являются вопросы о великой природ во всхъ ея проявленіяхъ, о безконечномъ играніи жизни… Попытки были мало удачныя, такъ какъ Кольцовъ, подобно Блинскому, былъ типичный реалистъ по своему психологическому типу, онъ это и самъ призналъ (какъ указываетъ Блинскій) въ своемъ стихотвореніи ‘Не время-ль намъ оставить’ (1841 г.). ‘Мистическое направленіе Кольцова, обнаруженное имъ въ думахъ,— говоритъ Блинскій,— не могло бы у него долго продолжиться, еслибъ онъ остался живъ. Этотъ простой, ясный и смлый умъ не могъ бы долго плавать въ туманахъ неопредленныхъ представленій’… Думы Кольцова были именно слишкомъ ‘надуманы’ и, за немногими исключеніями, шли не отъ сердца, не отъ души поэта, значеніе ихъ для характеристики Кольцова велико, но другого значенія он не имютъ.
Но мы уже видли, что вовсе не здсь лежитъ сущность поэзіи Кольцова, ея безотносительное значеніе, сущность эта заключена въ ‘псняхъ’ Кольцова, являющихся единственнымъ въ своемъ род проявленіемъ въ поэтическомъ творчеств эстетической стороны земледльческаго быта. Блинскій ошибался въ частностяхъ своей критики произведеній Кольцова, такъ напримръ, онъ преувеличенно оцнивалъ довольно посредственную ‘Ночь’, почему-то относя ее ‘къ капитальнымъ произведеніямъ русской поэзіи’, напротивъ того, онъ недооцнилъ такія вещи, какъ ‘Псня пахаря’, ‘Крестьянская пирушка’ и т. п., поставивъ ихъ ниже ‘Разсчета съ жизнію’ и другихъ боле слабыхъ стихотвореній Кольцова. Но все это дло субъективной оцнки, всегда очень спорной, что же касается до сущности настоящей статьи Блинскаго, то она до сихъ поръ остается въ полной сил. Блинскій показалъ, что ‘поэзія земледльческаго быта’ есть та сторона поэзіи Кольцова, которая на вчныя времена сохранитъ ему высокое мсто въ исторіи русской литературы.
1910 г.