Война амазонок, Бланкэ Альбер, Год: 1866 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 350 минут(ы)

Альбер Бланкэ

Война амазонок

Часть первая. Рыночный король

Глава 1. Разбойники ‘Красной Розы’

Семь человек со злодейскими лицами, в изорванной одежде, все вооруженные большими и крепкими шпагами, бившими их по пяткам, шли по Сент-Антуанской улице.

Четверо несли женщину с кляпом во рту и так завернутую в плащ, что она казалась трупом. Двое шли в десяти шагах впереди, а седьмой на таком же расстоянии позади, у всех троих были в руках обнаженные шпаги.

Те, что шли впереди, скоро остановились перед знаменитой в то время гостиницей, украшенной вывеской ‘Красная Роза’, которую, впрочем, темная ночь не позволяла различить.

Когда человек, шедший последним, догнал их, он постучался в дверь, и та вскоре отворилась.

В главной зале нижнего жилья не было никого, кроме трактирщика, который поспешил к пришедшим.

— Мосье Ле Мофф! — сказал он, отступая при виде человека, бывшего, видимо, начальником этой шайки.

— Да, это я, — отвечал тот тихим голосом, — помолчи, болтун!

— Что это такое, Боже мой? — продолжал трактирщик, смотря на ношу, которую несли другие.

— Веди нас в твою лучшую комнату. Нимало не медля. Ну, скорее, скорее…

Трактирщик, без сомнения, знал, с кем имел дело, потому что поспешил зажечь свечу и пошел впереди таинственных посетителей. Он поднялся на лестницу, светя им, и привел их в обширную комнату первого этажа.

Человек, которого трактирщик назвал Ле Моффом, приказал своим людям положить на кровать укутанную женщину, которая, впрочем, нисколько не вертелась в их руках, и когда это было исполнено, когда Ле Мофф отослал своих людей и остался один с трактирщиком, он расправил многочисленные складки плаща и освободил пленницу от кляпа.

Это была молодая девушка, и трактирщик, который не мог удержаться от любопытства и направил свет свечи на ее лицо, мог удостовериться, что она была чудной красоты. Гневный взгляд Ле Моффа напомнил ему его обязанность, и он поспешил зажечь две восковые свечи — уже вполовину сгоревшие, воткнутые в подсвечник, стоявший на столе.

— Сойдем вниз, — сказал Ле Мофф.

Трактирщик пошел за ним без всяких рассуждений. И без удивления увидел, как тот старательно запер дверь комнаты двумя оборотами ключа.

— Птичка не улетит, — сказал Ле Мофф с одною из тех злых улыбок, что предшествуют дурному поступку.

— Остерегайтесь, мосье Ле Мофф, вы можете навлечь большую неприятность на мою бедную гостиницу!

— Каждый раз, как я приводил к тебе клиента, тебе платили хорошо, не так ли?

— Это правда, особенно когда дело шло о герцоге де Бар.

— Ну, на этот раз ты получишь еще больше.

— Черт побери!

— Ты боишься чего-нибудь?

— Если я правильно угадываю, что вы готовите, то думаю, что за это может заплатить только герцог Бар.

— Ты не ошибаешься, приятель, и теперь дело идет о герцоге… что не мешает герцогу де-Бару быть одною из колонн твоего уважаемого дома, не забывай этого.

— Ах! Если бы он не принадлежал к придворной партии.

— Что же?

— Я не боялся и не совестился бы.

— Но сегодня речь идет не о нем.

— Герцог Бар в партии Мазарини, и вы рискуете, что вас будет осаждать в моем доме партия принцев или парламента, и мои бедные стены, моя хорошая мебель, мои тарелки, мои блюда, мои вина поплатятся за это.

— Ты будешь щедро вознагражден, обещаю тебе это.

— Увы! Любезный мосье Ле Мофф, я не могу полагаться на ваше слово, хотя верю вашей чести.

— Что ты хочешь сказать?

— Что я не принадлежу ни к партии Фронды, ни к партии принцев и что моя холодность, благоприятная моим интересам теперь, впоследствии, может быть, будет считаться неловкостью.

— Ты рассуждаешь довольно хорошо, друг: то, что неловкость в тебе, человеке оседлом в Париже, то ловкость в Ле Моффе, который предоставил тебе свободу расставлять свою палатку во всех лагерях, смотря по обстоятельствам.

— Все обойдется, я надеюсь.

Они воротились в общую залу, и трактирщик очень удивился, что число товарищей его клиента более чем удвоилось в их отсутствие.

Двадцать человек, вооруженных с ног до головы и в такой же беспорядочной одежде, как и первые, заняли места около столов. Служанка подавала им вина, они без церемонии разбудили ее, а эта красивая толстая девушка не заставила себя просить.

Ле Мофф был человек лет тридцати пяти, высокий ростом и суровый лицом, один из тех сынов Бретани, которые удивляют свет зрелищем своих подвигов или которые, сбившись с прямого пути, ужасают свет шумом своих злодеяний. Теперь Ле Мофф был на жалованье тех, кто желал его нанять — на день, на час, на удар. Он влачил за своей длинной рапирой свору бандитов, не знавших ни веры, ни закона, тем более страшных, что в эпоху смут и беспорядков полиция была ничтожна.

Когда Ле Мофф появился в зале, как бы по волшебству воцарилось молчание.

— О! — сказал Ле Мофф, нахмурив брови, — о капитане говорили дурно.

Никто не ответил, но головы наклонились к столам, и несколько стаканов было опорожнено для вида.

— Скажите, что у вас на сердце? — продолжал Ле Мофф. — Не стесняйтесь, вы знаете, что я добрый малый.

— Мы хотим вступить в службу к кому-нибудь, — сказал один, приподнимая голову.

— Нам надоело шататься там и сям, не знать никогда, куда мы идем.

— Да, — продолжали все хором, — вот чего мы хотим.

— Скоты, — возразил Ле Мофф, пожимая плечами, — неужели вы не поняли, что есть хорошего в нашей жизни? Быть себе господином — разве это не самое лучшее положение?

— Конечно, — отвечал другой, — но есть минуты трудные.

— Право, вы не заслуживаете, чтобы я вами интересовался. Вот сто пистолей, которые я должен сегодня разделить между вами, завтра вы получите вдвое, послезавтра втрое больше.

— А! — сказали разбойники, вытаращив глаза с любопытством и жадностью.

— Поймите раз и навсегда, что во всякой междоусобной войне есть люди, которые приобретают, и люди, которые теряют. В тот день, когда мир будет подписан между партиями, мы уйдем в тень, правосудие и полиция примутся за свое дело, и все кончится для нас. Пока будут беспорядки, мы будем приобретать. Одни граждане за принца, другие за двор, мы между ними, они режутся, а мы ловим рыбу в мутной воде. Вы никогда не догадаетесь, что принесла мне битва при Шарантоне, где были убиты Танкред де Роган, де Шатильон и столько других вельмож: мои люди грабили их кошельки и ценные вещи, а я оставался в Париже. В день Шарантонской битвы весь Париж ушел на сражение, а мы — пятнадцать человек — ограбили более пятнадцати домов, там драгоценности и дублоны лежали в изобилии, а защитниками имели только женщин и детей.

— Это хорошо, я согласен, — сказал один из разбойников, — но это бывает не каждый день, шарантонскому делу минуло уже два года.

— У меня есть план, говорю вам, чтобы подобное дело повторялось десять раз в день, если я захочу.

— Твой план, Ле Мофф, твой план? — закричали все разбойники в один голос.

— Я скажу его только тем, кто будет мой и телом и душой, без ограничения, без низости.

Никто не успел сказать и слова в ответ, потому что раздался звон разбиваемых стекол, смешанный со звуком голосов на улице. Ле Мофф бросился в ту сторону с ужасными ругательствами, он смутно понимал, что было причиной этого шума.

Молодой человек на тощей лошади ехал по Сент-Антуанской улице — как будто ехал наудачу, как будто первый раз попал в большой город. Когда его лошадь поравнялась с гостиницей ‘Красная Роза’, одно из узких окон первого этажа отворилось, и из него высунулась белая женская рука.

— Милостивый государь, — сказал голос за стеклом, — кто бы вы ни были, помогите мне.

Молодой человек поднял голову к окну и остановил свою лошадь.

— Милостивая государыня, — отвечал он, — разве вас удерживают насильно в этом доме?

— Да, поспешите помочь мне, или я погибну.

— Я очень буду рад, но каким образом? Вас стерегут, я вижу их в зале и в таком большом количестве, что один человек, будь он Ахиллес или Ролан, не может с ними сладить.

— Увы!

— Но вы можете выпрыгнуть в окно, вы упадете ко мне на руки, и, так же справедливо, как меня зовут Гонтран Жан д’Эр, я провожу вас, куда вы захотите.

— Меня заперли, и даже окно заперли замком.

— Разбейте стекло стулом, поленом, что попадется под руку.

Дама не отвечала, но через минуту стекла в окне разлетелись вдребезги. Молодой человек, увидев успех и рассудив, что минуты драгоценны, подъехал к дому и протянул руки к окну, из которого уже выпрыгивала женщина, просившая его помощи. Но он не успел привести в исполнение свой великодушный поступок, в темноте, в двух шагах от него, раздался свист, и сильная рука, схватив его лошадь за узду, отбросила ее на середину дороги. Незнакомец, схватившийся за шпагу, немедленно был окружен толпой грозных и страшных людей. Он узнал больше с неудовольствием, чем со страхом, что он окружен теми негодяями, которых видел пьянствующими в нижней зале гостиницы. Отступать, вероятно, было не в его характере, он заставил свою лошадь стать на дыбы, чтобы избавиться от самых дерзких.

— Вы освободите эту даму! — сказал он громким и повелительным голосом.

Никто не отвечал. Несмотря на темноту, он снова увидал себя окруженным шайкой и почти тотчас почувствовал, что лошадь падает под ним. Верно, несчастному животному проткнули бока шпагой. Всадник упал, но с ловкостью опытного воина тотчас же очутился со шпагою в руке — один против всех этих ожесточенных людей, составив себе укрепление из тела своей лошади.

— Убейте его! Никакой пощады! — приказал один голос.

— Меня непросто убить, подлые негодяи! — воскликнул незнакомец, нанося уколы направо и налево.

Однако борьба не могла быть продолжительной, и мужественный защитник незнакомки был бы неминуемо убит, если бы в темноте не раздался новый свист, на этот раз тихий и сдержанный. Однако его услыхали все, и поле битвы немедленно опустело. Но молодой человек не освободился от нападающих, самые решительные бросились на него, окружили и, в отмщение за то, что двоих своих оставили на мостовой, проткнутых сильной шпагой, увлекли его к гостинице, дверь которой захлопнулась с шумом.

— Это патруль, — сказал Ле Мофф. — Если он войдет сюда, чтобы не было крови!

Наклонившись к полу, он потянул большое кольцо, открылась опускная дверь на черную и крутую лестницу.

— Ну! — скомандовал он.

Должно быть, разбойники привыкли к этому или умели понимать своего начальника с полуслова: пленник, который при свете ламп оказался молодым красивым мужчиной, был брошен в эту яму с такою жестокостью, что покатился в бездну с криком отчаяния. Дверь опустилась тяжело над отверстием, на дверь поставили стол, за него сели человек десять, так чтобы скрыть все следы этого действа. Впрочем, несчастный молодой человек уже не кричал.

Прошло несколько минут, три удара послышались в дверь гостиницы. Хозяин, нисколько не колеблясь, пошел отворить. В полусвете, производимом на улице отблесками луны, появилась человеческая фигура на лошади. Трактирщик взял лошадь за узду, и фигура спрыгнула на землю с беспримерной легкостью.

Человек, костюм которого не позволяла рассмотреть темнота, вошел в залу твердыми и смелыми шагами. Все переглянулись с удивлением: особа, вошедшая таким образом в это странное общество, была… женщина в длинной амазонке и с маской на лице.

— Мэтр Ле Мофф, — обратилась она к атаману разбойников, — я должна поговорить с вами. Проводите меня в комнату, где мы будем одни.

Атаман схватил одну из ламп и пошел вперед, но в ту минуту, как он отворял дверь другой комнаты, он обернулся к двум людям, спускавшимся с массивной лестницы, которая вела на верхний этаж.

— Ну, что?

— Она не шевельнется, — отвечал один из этих людей со злой улыбкой.

— Теперь, сударыня, я к вашим услугам, — сказал Ле Мофф незнакомке.

Глава 2. Семейство Мансо

Жак Мансо был синдиком, старшиной рыночных носильщиков. Высокий и сильный, как Геркулес, с громким голосом, с широкой и тяжелой рукою, с румяным лицом, со всеми признаками необыкновенно доброй натуры. Жена его держала овощную, фруктовую и зеленную лавку на рынке Невинных. Это была женщина среднего роста, с живым лицом, с проницательными глазами, с проворными ногами и руками, с громким и резким голосом. Она была также очень добра, но ее вспыльчивый характер заставлял мужа бояться ее, этот добрейший и сговорчивый человек в величии своей силы противопоставлял ее брани и гневу только кроткую и сострадательную улыбку.

От этого честного брака среди домашних бурь родились две дочери. Маргарита унаследовала живость матери, умеренную спокойным доброжелательством отца, она была одним из тех совершенных созданий, которые составляют радость и славу семьи. Она была хороша, даже очень хороша и славилась своей миловидностью на рынке, куда иногда приходила с матерью.

Мария, вторая дочь, была двухлетним ребенком, любимицей всего рынка. Все торговки, когда мать или сестра приводили ее в ряды, осыпали девочку ласками.

Мансо жили в доме, имевшем на улицу одно окно. Высокая крыша этого дома поднималась над улицей Потри, недалеко от рынка Невинных. В зале нижнего жилья семья завтракала, обедала, тут же производились работы, которыми распоряжалась Маргарита. Через эту залу надо было непременно проходить, чтобы переносить каждый вечер на небольшой дворик остатки товаров, которые нельзя было оставлять на ночь на рынке.

В тот день, против обыкновения, с тех пор, как королева-мать и кардинал Мазарини отдалили от себя сердца народа и буржуазии, не били в барабаны на парижских улицах. После ареста принца Кондэ и изгнания герцогини де Лонгвилль мир между различными партиями, который так долго готовили к подписанию, обещал наконец сменить уличные волнения. Все интересовались друг у друга новостями.

Освобождены ли принцы? Восторжествует ли парламент? Окончательно ли отослан Мазарини, а принцы освобождены? Герцогиня Лонгвилль, Бофор, Д’Эльбеф и другие будут ли иметь власть? Это был всеобщий вопрос, с тех давних пор, как началась междоусобная война. С этим вопросом парижане просыпались каждое утро.

Госпожа Мансо воротилась с рынка, ее муж принес на спине в гигантской корзине много провизии, которую надо было убрать. Стало уже так темно, что Маргарита вынуждена была зажечь лампу. Госпожа Мансо казалась не в духе. Старшина, освободившись от своей ноши, нежно поцеловал Маргариту, потом опять взял корзину своими сильными руками, перенес ее на двор и повесил на толстый крюк, нарочно устроенный для этого.

— Я не продала и на шесть ливров сегодня, — сказала мать, садясь и складывая руки на колени, — а у меня на целый пистоль зелени, которая завтра не годится даже свиньям.

— Ба! — сказал гигант, пожимая плечами.

— Этому все причиной Мазарини.

— Он или другие.

— Он! Он один! — сказала госпожа Мансо, и глаза ее вдруг засверкали.

— Мама, — осмелилась сказать Маргарита кротким голосом, — сегодня на улице говорили…

— Что говорили? — спросила госпожа Мансо, которая, терзая мужа, всегда смягчалась к дочери.

— Что скорее принцы — причина наших неприятностей и что лучше бы их оставить в тюрьме.

— Клевета! — сказала госпожа Мансо, вставая с негодованием и подходя к мужу, сжав кулаки. — Это такие люди, как ты, мосье Мансо, повторяют эту ложь. Если бы вы не были такими трусами, мы скоро прогнали бы метлами этого итальянца на его родину.

— Милая моя… — попытался умиротворить ее синдик.

— Молчи, ты говоришь только глупости.

— Мама, — сказала Маргарита.

— Ну! Что еще?

— Уверяю вас, что Жолье, угловой лавочник, имеющий голос в ратуше, переменил мнение насчет кардинала.

— Это флюгер. А я слышала однажды, как твой Жолье предлагал прицепить его к своей вывеске.

— Он говорит, что это великий министр, и мой кузен Ренэ считает так же, — прибавила Маргарита.

— Ренэ дурак.

— Где он сегодня? — с участием спросил Жак.

— Папа, ты же знаешь, что коадъютор расположен к нему. Он прислал за ним.

— Возможно ли? Такой человек? — сказала госпожа Мансо. — Надеюсь, что Ренэ воротился, вылечившись от своего восторга к Мазарини.

— Он говорит, что коадъютор, хотя и ненавидит кардинала, имеет о нем такое же мнение.

— Ну! Да, это хитрец! Но также и плут, обманывающий всех. Он обманет принцев и весь парламент, если мы допустим это. К счастью, рынки не дремлют.

Носильщик пожал плечами.

— Да, рынки и Бофор также. И я надеюсь, что ты пойдешь вместе с нами.

— Надо будет.

— Право, Мансо, я удивляюсь тебе, будто ты ничего не чувствуешь! Разве не ты ударом плеча опрокинул карету, которая везла Брусселя в Бастилию?

— Ну да.

— С того дня Мазарини и Комминг стали твоими врагами: стало быть, ты фрондер.

— А! — отвечал синдик, показав ряд зубов, белых и крепких, способных раскусить кремень.

— Только осмелься утверждать противное.

— Я ничего не буду утверждать.

— Послушать тебя, так подумаешь, что ты за Мазарини, как Маргарита, которая…

— Мама, вы знаете, что я ни за кого, разве только за то, чтобы все было спокойно, чтобы ваши дела шли хорошо и чтобы вы не портили себе кровь, горячась за людей, которые насмехаются над вами за глаза.

— Никогда этому не поверю!

— Вспомните, что вам сказала герцогиня де Лонгвилль в тот день, когда я ходила поздравлять ее с именинами вместе с вами.

— Твоя прелестная и добрая крестная мать! Вот женщина, которой следовало бы быть королевой Франции и Навары!

— Она вам сказала, я помню, как будто это было вчера: ‘Моя добрая Мансо, делу, которому я служу, нужны все, но так как во всяком деле нужны жертвы, я была бы в отчаянии, если бы вы оказались в числе жертв. Оставайтесь спокойно дома, когда бьет барабан. Подумайте, что у вас есть честный муж и дочь, которые нежно любят вас и которых ничто не утешит в вашей потере’.

При этих словах, сказанных простым и нежно-убедительным голосом, носильщик поднес к глазам руку, а госпожа Мансо вынуждена была вынуть носовой платок, чтобы отереть крупные слезы, вдруг омочившие ее лицо. Маргарита подошла к матери и нежно поцеловала ее. Вдруг какая-то женщина быстро вошла с улицы, заперла за собой дверь, бросилась к лампе и задула ее.

— Кто тут? — повелительно спросила госпожа Мансо, между тем как ее муж вставал, грозно подняв кулаки.

— Это ты, Ренэ? — спросила Маргарита, не разглядевшая женского платья вошедшей.

— Кто там? — в свою очередь, спросил хозяин грозным голосом.

— Это я, не бойтесь ничего, друзья мои.

— Кто вы?

— Герцогиня Лонгвилль.

— А! — воскликнули сразу три голоса с величайшим удивлением и участием.

— Мансо, посмотрите, не гонятся ли за мной, но будьте осторожны.

Жак отворил дверь, между тем как три женщины прошли во двор. Скрестив руки и глядя на проходящих, Жак спокойно прислонился к столбу. К лавке подошел человек и, не останавливаясь, быстро заглянул в открытую дверь.

— Разве у нас сегодня не зажигают огня?! — вскричал Мансо, возвращаясь в комнату.

Взяв кремень и огниво, он начал высекать огонь, нарочно бросая тысячу искр, и ему показалось, что тот же самый человек опять появился против двери, остановился на секунду и продолжил свой путь.

Мансо зажег лампу, спокойно сошел с двух ступеней, защищавших порог его дома от парижской грязи, и приставил ставень к стеклянной двери, что он делал каждый вечер, потом закрыл ставнями оба окна. Он не смел пойти к женщинам, но дочь позвала его. Жак поднялся на верхний этаж и очутился в темноте. Три женщины разговаривали у кроватки маленькой Марии.

— Любезный Мансо, вам надо проводить меня в отель Ван-дом, — сказала герцогиня.

— Хоть на край света.

— Не скрою от вас, что на меня могут напасть.

— У меня есть палка и довольно крепкие кулаки, — просто отвечал носильщик.

— Напасть на вас! Вас все так любят! — удивилась госпожа Мансо.

— Любезные друзья, Мазарини, изгнавший меня, был бы очень рад держать меня в тюрьме, как он когда-то держал там Бофора и как держит моих братьев, но сегодня вечером я, напротив, должна бояться моей партии.

— О, Боже!

— Вот печальные последствия междоусобной войны. Но я не хочу обвинять никого. Сегодня мне нужно видеть де Бофора, а завтра, я надеюсь, мне нечего будет опасаться.

— Герцог Бофор не способен на плохое! — вскричала госпожа Мансо.

— Он! О, конечно, я в этом уверена, — произнесла герцогиня Лонгвилль с легким вздохом.

— Такой достойный принц!

— К несчастью, есть одна дама… — сказал кроткий и в то же время твердый голос Маргариты.

— Пойдемте! — с живостью предложила герцогиня, которая, вероятно, не хотела продолжать разговор об этом щекотливом предмете.

— Хотите послушаться моего совета? — спросил носильщик.

— Очень он нужен! — колко возразила его жена, не имевшая большого доверия к идеям супруга.

— Напротив, друг мой, говорите, — любезно сказала герцогиня.

— Я знаю Париж, и, вероятно, улицы наполнены миллионами шпионов.

— Да, я узнала одного негодяя, прогнанного из моего дома, куда он успел забраться как лакей.

— Почему бы вам не надеть платье вашей крестницы?

— Герцогиня не унизится, — с негодованием заметила госпожа Мансо.

— Напротив, прекрасная мысль, друзья мои! — с живостью воскликнула герцогиня Лонгвилль. — Поскорее, милая Маргарита, поспешим.

Через десять минут герцогиня Лонгвилль, сестра принцев Кондэ и Конти, одна из знатнейших дам Франции, положила свою прелестную руку на сильную руку простолюдина и совершенно спокойно пошла по улицам Парижа, на которых тогда господствовало большое смятение.

— Да защитит ее Господь! — сказала Маргарита, запирая дверь.

— Мансо первый силач на рынке, достанется тем, кто нападет на нее.

— Она идет видеться с Бофором. Чего она от него хочет?… Должно быть, он очень ей нужен, если она осмелилась на такой поступок: ведь он ее любил!

— Сплетни!

— Куплеты, сочиненные на непостоянство Бофора, когда он предпочел ей мадам Монбазон, известны, мама.

— Бофор может любить кого хочет, и самый красивый мужчина в Париже может любить мадам Монбазон, первую красавицу при дворе.

— От которого и она также изгнана, — сказала Маргарита со вздохом удовольствия.

— Это правда. О! Этот Мазарини! Если бы могли его изжарить! Преследовать таких знатных людей! Особенно герцога Бофора! Держать его в тюрьме три года! Ах! Маргарита, как жаль, что ты неблагородная! Ты могла бы выйти за него.

— О! Мама, кажется, герцог Бофор совсем не думает о женитьбе.

— Молчи, злая! Если он внук короля Генриха с левой руки, это не причина, чтобы клеветали на него, это самый добродетельный принц!

Маргарита закашлялась со значительным видом и засмеялась, но мать не любила насмешек на этот счет. Она хотела рассердиться, но в этот момент в дверь сильно постучались.

— Это не может быть Ренэ, — сказала госпожа Мансо.

— Кто там? — спросила испуганная Маргарита.

— Отворите, отворите! — испуганно произнес взволнованный голос.

— О, Боже мой! Ренэ! Что с ним? — закричала Маргарита со слезами на глазах.

Госпожа Мансо знала Париж, и, хотя она не была робкой, однако сочла благоразумнее сначала спуститься на первый этаж и посмотреть в окно.

— Отвори! Отвори! — закричала она, поспешно спускаясь с лестницы. — Ах! Негодяи! Негодяи!

Маргарита быстро открыла дверь и с испугом отступила. Вошел крестьянин, поддерживая Мансо, у которого лицо было окровавлено и который, казалось, был готов испустить последний дух.

— Папа! — воскликнула молодая девушка, помогая крестьянину довести отца до стула.

— Я ничего не вижу, — сказал он слабым голосом.

— Это вы, деверь! — воскликнула госпожа Мансо, входя в комнату.

— Я привел к вам Жака в прекрасном состоянии.

— Что же такое случилось? — вскричала торговка, суетясь около мужа, между тем как дочь перевязывала широкую рану, которая была у него на лбу.

— Надо доктора, — сказал крестьянин.

— Бегу! — поспешно согласилась госпожа Мансо, выбегая из дома.

— А она?… — с тревогой спросила Маргарита.

— Исчезла… похищена!

— О, Боже!

— Я пришел из Гонесса, — сказал крестьянин, — и хотел идти сюда, как вдруг услышал на улице шум, я узнал голос Мансо. Он упал от удара шпаги в голову. Разумеется, я и не подумал защищать эту госпожу.

— Томас, ты меня обесславил! — вздохнул носильщик.

— Это была герцогиня Лонгвилль, — прибавила Маргарита.

— Фрондерка! Тем хуже для нее! Я держу сторону короля и кардинала!

— Тише, дядюшка, если мама вас услышит!..

— Человек, командовавший убийцами… — сказал Мансо.

— Ну?…

— Я его знаю, это…

Мансо не мог сказать больше ни слова, истощенный от потерянной крови, он лишился чувств. Госпожа Мансо воротилась и ввела за руку герцогиню Лонгвилль.

— Герцогиня спасена! — вскричала Маргарита.

— Шш…

Торговка обернулась и пропустила доктора, которому указала на мужа.

Пока доктор занимался носильщиком, герцогиня увела молодую девушку на двор.

— Маргарита, — сказала она, — ты моя крестница, и я тебя люблю, надо оказать мне важную услугу. Эта попытка к похищению… Я смогла спастись лишь благодаря темноте, но попытка, наверно, возобновится. Предполагая, что я не застану герцога Бофора, я приготовила письмо. Ты должна отнести это письмо к нему.

— Я к вашим услугам, приказывайте, — произнесла Маргарита с готовностью.

— Возьми! — сказала знатная дама, подавая Маргарите записку.

— Он получит письмо, клянусь вам.

— Но если увидят, как ты выйдешь отсюда? Этот квартал должен быть окружен.

— Я знаю проход почти напротив нашего дома.

— Берегись, дитя, а если у тебя отнимут это письмо…

— Не отнимут, клянусь вам.

— Ступай скорее.

Герцогиня проводила Маргариту до двери. Госпожа Мансо так была занята своим мужем, который все не возвращался к жизни, что не заметила ухода дочери.

— Ах! Если мазаринцы убили его, пусть они дрожат! — сказала она со свирепой энергией.

Герцогиня была права: квартал действительно окружили, и Маргарита не сделала по улице и тридцати шагов, как была остановлена и похищена, как перышко, шайкой разбойников. Это Маргариту Мансо люди Ле Моффа заперли в гостинице ‘Красная Роза’. Но капитан воображал, что он захватил герцогиню Лонгвилль.

Глава 3. Внук короля-волокиты

В ту эпоху королева ездила в рестораны. В конце Кур, модного места прогулки на юго-западном краю Тюильрийского сада находилось заведение знаменитого, модного ресторана Ренара. Имевший вид на Сену прекрасный сад с итальянскими террасами, с многочисленными беседками, с таинственными рощицами, давал густую тень любовным свиданиям и сумасбродным гульбищам.

В тот день, возвращаясь с прогулки, королева остановилась у Ренара, и, так как погода была прохладной, она приказала подать горячее питье. Вместе с ней были мадемуазель Монпансье, мадам Сенси, мадам Готфор, мадам Фьеск и мадам Фронтенак. Несколько дворян поспешили приветствовать королеву, между ними находились герцоги Кандаль, Бар и маркиз Жарзэ.

Анне Австрийской было около сорока шести лет. Это была уже не та молодая, слабая, беззаботная королева, которая составляла заговоры с герцогиней де-Шеврез и с мадам де-Шале против страшного кардинала де-Ришелье. Она еще обладала удивительной красотой, но лета и набожность совершенно изменили направление ее мыслей. Ее доверие, если не сказать — вся ее нежность, отданная Мазарини, заставили ее действовать сообразно желаниям обожаемого министра.

В эту пору борьба носила другой характер. Именем короля, следуя советам Мазарини, Анна Австрийская сражалась со своим народом. Хотя ее поддерживал величайший политик того времени, королева тревожилась. И в тревоге, вместо того чтобы следовать умеренным советам любимца-дипломата, она, все еще находясь во власти вдохновения, вызванного когда-то пылкой герцогиней де-Шеврез, захотела круто повернуть дела.

Но теперь герцогиня Шеврез, которую лета не сделали ни набожной, ни жеманной, была против нее, или правильнее сказать, против ее министра.

Королева, когда вошла к Ренару, находилась в тревожном расположении духа и была очень рада удержать возле себя де Бара и Жарзэ.

— Господа, — сказала она, — не правда ли, стыдно видеть подобные вещи?

— Какие?

— Сейчас буржуазия и народ, стоявшие вдоль дороги, холодными и любопытными глазами смотрели, как проезжал их король. Между тем как через минуту, когда проезжал Бофор, раздались крики радости и любви.

— Ваше величество, герцог Бофор рыночный король, — с презрительным видом произнес герцог Бар.

— Де Бофор забывает, что мы закрыли глаза на его побег и что в Бастилии готова для него комната.

— Я капитан телохранителей, — продолжал маркиз Жарзэ, — и, если ваше величество мне прикажете, герцог Бофор сегодня же будет опять в своей тюрьме.

— Нет, — с живостью сказала королева, — я не хочу возмутить против себя весь этот народ, и надеюсь, что герцог скоро совершит какое-нибудь сумасбродство, которое погубит его в глазах его партии.

— Ваше величество, — возразил герцог Бар, — три года, проведенные в тюрьме, сделали из сумасброда мудреца.

— Что за идея!

— Я знаю людей, герцог Бофор внешне выказывает прежнее сумасбродство, но бывают минуты, когда его прекрасная голова склоняется на грудь, глаза покрываются туманом, и он впадает в мрачные размышления.

— Герцог, возможно, прав, — согласилась Анна Австрийская. — Герцог Бофор — внук Генриха IV, который всегда выпутывался из ловких козней королевы Катерины.

— Угодно вашему величеству, чтобы я освободил вас от этого дерзкого рыночного короля? — предложил Жарзэ.

— Каким образом?

— Обыкновенным проступком, который всегда может предоставить случай. Ссору затеять легко, и хотя Бофор внук короля, он довольно храбр и не откажется скрестить шпагу с простым дворянином.

— Нет, нет, не делайте этого, Жарзэ! — воскликнула королева, сердце которой забилось.

— Мосье Жарзэ, — сказала мадемуазель Монпансье, — герцог Бофор, хотя и враг кардинала Мазарини, слуга королевы, он не может забыть милостей, которыми ее величество одаривала его.

— Это правда, — согласилась Анна, несколько покраснев, — он прежде был самым преданным из моих слуг.

— И теперь, — продолжала принцесса, — я уверена, он не изменил своих чувств.

— Однако он идет против моего министра, следовательно, и против меня.

— Ваше величество, — продолжал герцог Бар, Бофор имеет очень сильную поддержку среди черни. Чернь чтит память короля Генриха, а память прелестной Габриэли окружена романтической легендой. Кто знает, чем это может кончиться? Французы легкомысленны и легко поддаются энтузиазму, наступит момент, когда они, пожалуй, и не обратят внимание на незаконное происхождение этого человека.

— Что вы хотите сказать? Он на французском троне!

— Он или Кондэ. Все, что происходит, ведет к этому. Разве коадъютор не мечтает о тиаре?

— Мы все это приведем в порядок, господа.

— Если бы ваше величество прислушались к тому, что я говорил сейчас, — возразил Жарзэ.

— Что такое?

— Если вашему величеству угодно присутствовать при любопытном зрелище, выйдите на террасу, которая возвышается над садом. Скоро настанет час, когда Бофор и его друзья прогуливаются в Тюильри. Герцог Бар и еще несколько дворян, которые, я знаю, находятся здесь, мы не пустим их на дорогу.

— Я вам это запрещаю, Жарзэ! — сказала королева слабым голосом, но улыбаясь.

— Ваше величество мне запрещаете?

— Да.

— Обнажать шпагу в Тюильри, так как это королевский сад? Но, смею надеяться, вы мне не запрещаете показать рыночному королю, что его ложное звание неприятно его повелителям.

— И этого я не хочу.

— Берегитесь, если кардинал будет упорно держаться кротких мер, король скоро будет вынужден бежать из своей столицы, как это уже было.

— Вы думаете?

— Коадъютор волнуется больше прежнего, аббаты вчера и сегодня проповедовали против Мазарини, все это не предвещает ничего хорошего.

Королева обернулась к мадемуазель Монпансье.

— Вы слышите, опять ваш отец принялся за свое, он заодно с этими людьми.

— Ваше величество, отец мой предан вам, он вам клялся.

— Принц Гастон приучил нас к своим клятвам после гибельной истории с Шале.

— Ваше величество… — сказала принцесса, сильно покраснев.

— Ваше величество, — вмешался Жарзэ, сжалившись над положением мадемуазель Монпансье, — я придумал план.

— Какой?

— Приучить парижский народ к имени Мазарини, которое внушает ему такое сильное отвращение.

— Сейчас я слышала крики: ‘Долой Мазарини!’ — нахмурила брови королева.

— А я, — сказал де Бар, — решился освободить вас от Бофора. Если Жарзэ не успеет, я берусь за это.

Жарзэ и де Бар, низко поклонившись королеве, ушли. Через несколько минут они вошли в Тюильри в сопровождении герцогов Кандаля и Монморанси, сына казненного Бутвилля, Ногарэ, Валетта, Ланикана, Ревиньи и других.

В ту минуту, как они выходили из сада Ренара, мадемуазель Монпансье немного отстала от королевы, которая направилась к террасе с намерением присутствовать при сцене, обещанной Жарзэ. Принцесса сделала знак графине де-Фронтенак, одной из ее статс-дам, и та поспешно подошла, угадав бурные мысли, волновавшие душу ее повелительницы.

— Ради Бога, графиня, велите сию минуту предупредить герцога о том, что затеяно.

— Я сама побегу, ваше высочество.

— Это еще лучше. Ступайте скорее.

Любопытствуя посмотреть на происходящее, мадемуазель Монпансье подошла к королеве, желая в глубине сердца неудачи Бару, которого она терпеть не могла, и желая счастья Бофору, к которому, по-видимому, не питала ни малейшей ненависти.

Франсуа Вандом, герцог де Бофор, был сыном Сезара Вандома, родившегося от Генриха IV и Габриэли д’Эстрэ. Теперь это был тридцатидвухлетний мужчина, красивый и белокурый, как Аполлон, храбрый выше всяких похвал, всегда готовый на отважные поступки. Вокруг него сгруппировались все недовольные — и прежде и после его побега из Бастилии. Они помнили слова королевы, провозгласившей его, когда он ей был нужен, самым честным человеком во Франции.

Как сказал маркиз Жарзэ, герцог Бофор имел привычку гулять каждый день в главной аллее сада Тюильри. Пока Жарзэ составлял против него заговор с Баром и с королевой, Бофор вошел в сад, сопровождаемый, по обыкновению, дворянами и вельможами, которые почитали за честь сопутствовать этому популярному и очаровательному принцу. Париж с удовольствием находил в нем блестящие качества и милые недостатки короля-волокиты.

Фамильярно опираясь на руку герцога Бриссака и беседуя с ним, Бофор не успел сделать и трех шагов по аллее, как графиня Фронтенак, которая шла к нему в сопровождении пажа мадемуазель Монпансье, сделала вид, будто выходит из глубокой задумчивости и только что приметила его. Она посторонилась с дороги, чтобы пропустить принца, но тот, оставив Бриссака, поспешно пошел ей навстречу, сняв шляпу. Графиня Фронтенак протянула ему свою руку, и он, поклонившись, поднес ее к своим губам.

— Как, графиня, вы уже уходите из сада? — спросил Бофор, идя с нею по главной аллее.

— Да, монсеньор, я оставила королеву и мадемуазель Монпансье у Ренара и вдруг вспомнила, что сегодня постный день и что я обещала моему духовнику строгое воздержание.

— Ах, Боже мой! Какие же грешки совершили вы, графиня, если на вас наложено такое покаяние?

— Если я вам скажу, вы мне не поверите.

— Клянусь честью дворянина, мне было бы очень любопытно это узнать.

— Мой духовник упрекал меня в самых сильных выражениях, что я интересуюсь участью одного фрондера, и угрожал за это вечной погибелью моей души.

— Скажите, пожалуйста. Вам надо переменить духовника.

— Я серьезно думала об этом, когда ваше высочество встретили меня, и, так как случай прислал мне такого хорошего советника, мне ничего более не остается, как посоветоваться с ним.

— Графиня, выберите коадъютора.

— У него больше кающихся, чем минут в сутках.

— Это клевета.

— Да, да, защищая его, вы говорите о себе.

— Разве у меня есть кающиеся?

— Клиентки, если вы хотите!

— Вы хорошо знаете, милая графиня, что у меня только одна клиентка.

— Кто же это?

— Надо ли называть ее?

— Может быть, я? О, какое сумасбродство! Какой вы ветреник!

— Вот что значит искренность! Нам не верят, потому что все мужчины имеют репутацию непостоянных.

— А герцогиня Лонгвилль? А герцогиня Монбазон? А герцогиня Шеврез? А мадам Фьеск? А…

— Ради Бога, графиня…

— А Жантон, Марго, Като, Луизон, Марион, Жарникотон?…

— Пощадите меня!

— Двор и город, переулки и рынки, монсеньор. Признайтесь, что я была бы в обществе слишком многочисленном, чтобы надеяться отнять у вас час… в неделю.

— Вы восхитительны, но…

— Я не говорю об одной даме…

— Какой даме?

— Эту вы угадываете.

— Нет, клянусь душой.

— Я не скажу вам ее имя, но я отведу вас туда, куда она посоветовала мне вас отвести.

— Куда это?

— К коадъютору, чтобы по вашему ходатайству он выбрал мне духовника.

— Графиня, вы смеетесь?

— Нет, клянусь вам, — отвечала графиня с величайшей серьезностью.

— Ну! Пойдемте к коадъютору.

— Сюда, герцог, вот в эту калитку.

— Хорошо, мы уйдем отсюда, милая графиня, но позвольте мне прежде дойти до конца аллеи, я вижу там некоторых господ, которым мне не хотелось бы уступать дорогу.

— Э! Монсеньор, мне кажется, эти люди слишком веселы.

— Это правда.

— Они расположены затеять ссору со всеми, и я была бы в отчаянии…

— Не советую никому затевать ссору со мной, графиня. Этим господам менее, чем кому бы то ни было, — если не ошибаюсь, в первом ряду маркиз Жарзэ и герцог Бар.

— Именно так.

Графиня видела, что не осталось никакой возможности не допустить принца, храброго и смелого, следовать по начертанному им пути. Обе группы, шедшие навстречу друг другу, находились уже шагах в тридцати одна от другой, когда у калитки сада, выходившей на реку, возник большой шум.

— Это что? — спросил Бофор, остановившись и указывая на берег кончиком своей трости.

— Это добрые люди, произносящие ваше имя, монсеньор.

— Да, я слышу.

— Часовой не пускает их в сад.

— Надо узнать, чего они хотят, я пошлю кого-нибудь туда.

Герцог обернулся к окружавшим его дворянам, но крики усилились и вынудили его самого поспешно направиться к калитке.

— О, Боже! — вскричала графиня Фронтенак, последовавшая за ним, — я примечаю в толпе окровавленного человека.

Герцог, подойдя к калитке, сделал знак солдату, который пропустил толпу. Толпа состояла из людей разного звания, в ней больше всего было рыночных носильщиков, а также множество торговок — с растрепанными волосами, с пеной у рта от гневных выкриков.

— Герцог Бофор! Герцог Бофор! Мщение! Мщение!.. — кричали женщины, между тем как мужчины только испускали глухие восклицания, хотя и сдержанные, но похожие на отдаленный рык льва.

— Что такое? — спросил герцог, подходя с той благородной осанкой, и с той совершенно особенной грацией, которые так легко покоряли сердца черни.

Круг раздвинулся перед ним, и он очутился около Жака Мансо, которого, с окровавленной повязкой на лбу, поддерживал какой-то молодой человек.

— Монсеньор, — сказал молодой человек, — я племянник Жака Мансо, который захотел сам обратиться к вам за правосудием.

— Говори, друг мой, — обратился герцог к носильщику.

— Монсеньор, вы всегда поддерживали слабых против сильных, и я пришел просить вас приказать возвратить мне мою дочь.

— Твою дочь?

— Да, мою старшую дочь, похищенную, вероятно, каким-нибудь старым… Она исчезла, мать разыскивает ее по всему Парижу, кричит ее имя на всех улицах, надеясь таким образом найти убежище убийц.

— Но как же это случилось?

— Монсеньор, — ответил молодой человек, — ради Бога, не оставляйте нас! Я люблю Маргариту всей душой, она моя невеста, если она не будет мне возвращена, я наделаю много бед.

— Она будет возвращена тебе, друг мой, клянусь тебе, клянусь вам всем. Но для того, чтобы выполнить обещание, надо прежде всего узнать виновника этого гнусного поступка.

— Монсеньор, я осведомлялся, — отвечал Ренэ, — и узнал, что в этом деле замешан один из ваших людей.

— Один из моих людей?

— Ле Мофф, — сказал Жак, — я узнал его среди тех, которые так отделали меня, а мой племянник Ренэ уверился в этом, расспросив одного из разбойников, которыми тот командует.

— Мофф не мой, — отвечал герцог, — это негодяй, нанимаемый кем угодно, пока не попал на виселицу.

— Человек мне признался, что Ле Мофф служит вам уже три дня.

— Неправда, человек солгал.

— Герцог, мы не сомневаемся в вашем слове, вы довольно известны парижанам, но теперь мы лишены вашей помощи и надежды на мщение.

— Монсеньор, — сказал носильщик, — я прошу вашего правосудия не за тот удар шпаги, который я получил. Слава Богу, у меня голова крепкая, я выздоровею, но моя дочь…

— Твою дочь я хочу тебе возвратить, но для этого мне нужен Мофф, я сумею заставить его признаться, где он ее спрятал. Если будет нужно, я отдам его в Шатле.

— Где он может быть? — спрашивали друг друга присутствующие.

— Он основал свою главную квартиру в ‘Красной Розе’, — сказал кто-то в толпе.

— Он исчез оттуда с нынешнего утра, — возразил Ренэ.

— Двадцать пистолей тому, кто приведет его ко мне, — сказал герцог.

— Деньги выиграны, монсеньор! — раздался громкий голос позади всех.

Толпа тотчас расступилась, и глазам всех предстал разбойничий атаман. Он стоял, спокойно прислонившись к дереву, скрестив руки, дерзко надвинув набекрень шляпу и держа шпагу между ног.

— Вот Ле Мофф! — сказали все не без страха.

Мансо, подняв голову, подошел к тому месту, откуда раздался голос, так знакомый ему. Но Ренэ опередил его и собирался броситься на атамана разбойников, которого по справедливости считал виновником своих несчастий.

— Позвольте! — сказал Ле Мофф, протягивая руку вперед, — я только герцогу Бофору дам отчет в своем поведении.

На эти слова толпа ответила ропотом, и, может быть, популярность Бофора пострадала бы от намека разбойника, если бы любовь, внушаемая им народу, не была так глубока.

— Подойди и говори громко, — приказал принц, делая знак своей тростью, — я не имею секретов от этих добрых людей. Если им интересно узнать, что ты сделал с молодой девушкой, ты должен говорить при них.

— Э! Монсеньор, очень мне нужна девчонка такого рода.

— Негодяй! — закричал Ренэ, угрожая Ле Моффу.

— Зачем же ты ее похитил?

— Можно ошибиться.

— А! — сказал принц, смутно угадав, в чем дело.

— Возвращайтесь домой, господа Мансо, дядя и племянник, вы найдете там мадемуазель Маргариту здоровой и невредимой.

— Ты говоришь правду? — вскричал носильщик.

— Я сам отвел ее туда десять минут назад.

— Если ты это сделал, я прощаю твои прежние злодеяния и возвращаю тебе мое уважение.

— Ступай! — произнес разбойник с беззаботным видом, показывая, как мало он дорожил мнением этого честного простого человека.

— Друзья мои, — сказал герцог, — вы видите, виновный берется загладить свою вину, будем надеяться, что все забыто.

— Да здравствует герцог Бофор! — закричала толпа, и часть ее пошла за обоими Мансо, а остальные остались любоваться герцогом, который продолжал свой прерванный разговор с графиней Фронтенак.

— Маркиз Жарзэ прошел! — проговорил герцог, смеясь. — Он скажет, что я отступил перед ним.

Он хотел продолжать прерванную прогулку, но подошел Ле Мофф.

— Извините, монсеньор, — смело сказал он, сняв шляпу, перья которой коснулись земли.

— Ты хочешь сказать мне еще что-нибудь?

— Да, монсеньор.

— Ну, говори.

— Я могу говорить только вашему высочеству.

— Я уже тебе объяснил, что не люблю этого. Может быть, мне понадобятся когда-нибудь твои услуги, но знай, что ты служишь не мне.

— Монсеньор, вы мне оказали бы большую честь, я охотнее служил бы вашему высочеству, чем любому из всех придворных вельмож.

— Я не отплачу тебе таким же комплиментом.

— Но вы удостоите меня выслушать?

— Говори же, если ты настаиваешь.

Герцог подошел к разбойнику, держа свою трость так, чтобы сохранять почтительное расстояние.

— Монсеньор, я пришел за тем, что вам известно.

— Что?

— Вы приказали передать мне, чтобы я пришел сегодня в Тюильри просить у вас остальную сумму.

— Какую сумму?

— Вам это известно.

— Перестань говорить загадками, негодяй, или я тебя прогоню. Объяснись яснее, я тебя не понимаю.

— Вчера ко мне пришел один человек и велел мне похитить… кого — вам известно. Он дал мне двести пистолей и обещал еще двести потом.

— Ты бредишь! Я велел тебе похитить дочь этого простого человека?

— Я сделал это от вашего имени.

— Негодяй, ты сделался сообщником в недостойном поступке.

— Которым пользуетесь вы, ваше высочество, — сказал разбойник с недоброй улыбкой.

— Которым пользуюсь я? Говори, я приказываю тебе. Объясни эту мрачную тайну, она начинает меня пугать.

— Вчера после того, как я принес известную особу в ‘Красную Розу’, я выставил в окне условленный сигнал, а через час вы вошли в гостиницу в маске…

— Ты лжешь…

— Я видел сам.

— Презренный самозванец, давший тебе подобное поручение, воспользовался моим именем, чтобы совершить гнусный поступок.

И герцог, бросившись на Ле Моффа, схватил его за горло и позвал на помощь. Вельможи, стоявшие шагах в десяти, подбежали помочь герцогу, но разбойник успел вырваться из рук Бофора и, бросившись назад, обнажил шпагу и встал в оборонительное положение за толстым деревом.

— Сдайся, тебе не будет сделано никакого вреда, — предложил Бофор.

— Благодарю, монсеньор, но что-то я не доверяю словам принца.

Все бросились со шпагами в руках на негодяя, но он пустился бежать и скоро очутился на краю довольно широкого рва, за которым возвышалась небольшая стена, служившая оградой саду. Вельможи настигали уже Ле Моффа, тот сделал усилие и перепрыгнул через ров. Не дожидаясь, когда вельможи последуют его примеру, он начал перелезать через стену с ловкостью кошки или вора. Напрасно герцог бросил в него камень, Ле Мофф с громким хохотом спрыгнул по другую сторону стены.

— Я найду тебя, негодяй! — прокричал Бофор.

— И в тот же день, монсеньор, — рассмеялся разбойник за стеной, — вы мне заплатите двести пистолей.

— Что такое, принц? Что все это значит? — спрашивали вельможи.

— Господа, этот человек был орудием гнусного заговора, и я с ним разделаюсь, клянусь вам… Но кто заговорщик?… Заговорщик кто?… О, я должен это узнать, от этого зависит моя честь.

— Ваша честь, герцог? — удивились присутствующие.

— Надеюсь это выяснить. Но как? Как? Все следы ускользают от меня.

— Расскажите.

— Нет, оставьте меня, прошу вас. Я хочу разгадать тайну и найти начало этой темной проделки. Мне нужны все шпионы, которыми располагает коадъютор. Я узнаю все.

Герцог, едва поклонившись своим друзьям и графине Фронтенак, которая безмолвствовала от удивления и испуга, поспешно направился к той калитке, в которую ушли Мансо и чернь.

Когда герцог дошел до калитки, перед ним вдруг появилась закутанная в плащ женщина и, протянув руку, с торжественным видом преградила ему путь.

— Герцог де Бофор, — заговорила она, — можете вы мне сказать, где вы были в эту ночь?

Бофор с любопытством смотрел на незнакомку. Но не смог разглядеть ее лицо, только несколько светло-русых локонов выбивались из капюшона, покрывавшего ее голову.

— Милостивая государыня, — медленно произнес он, — такой вопрос…

— Я задаю его честному человеку, которого прошу мне ответить.

— Я не могу.

— О! Я знаю, что вы славитесь рыцарской любезностью и не хотите компрометировать некую особу, но мне известно, в чем вас обвиняют.

— Гнусная клевета!

— Итак, вы отпираетесь от того, что провели ночь в гостинице ‘Красная Роза’?

— Всеми моими силами и всей моей честью.

— Хорошо. Вы не получали записки?

— Нет. Если она была от вас, я об этом сожалею.

— К счастью, она непонятна другим, — задумчиво произнесла дама и хотела уйти.

— Но теперь позвольте мне вас спросить… — сказал Бофор, удерживая ее движением руки. — К чему эти вопросы?

— Я объясню вам, когда вы найдете человека, который осмелился воспользоваться вашим именем, чтобы совершить это гнусное злодеяние.

— Когда я вас увижу?

— Вы узнаете это после.

— Я уверен, что знаком с вами.

— Может быть, — отвечала дама с едва сдерживаемым вздохом.

— Но… — начал герцог и хотел взять ее за руку.

— Не следуйте за мною, прошу вас, я обращаюсь к вашей чести.

Незнакомка бросила сквозь маску взгляд, который ошеломил герцога, и быстро пошла к набережной, где села в поспешно отплывшую лодку.

Бофор не стал преследовать ее и погрузился в глубокие размышления.

— Светло-русый локон! Только женщина, которую я любил, и та, которую люблю теперь, имеют такие волосы, где золото и солнце сливаются в таких восхитительных оттенках… Которая из них?

Он вдруг вздрогнул, внезапная краска покрыла его лицо.

— О! Эти бедные Мансо, надо их утешить, помочь им. Рынки провозгласили меня своим королем, я прежде всего обязан позаботиться о моем народе.

Один, без своей обычной свиты, он направился к набережной.

Глава 4. Королевство герцога Бофора

В те времена парижские рынки были далеко не тем великолепным монументом, который ныне составляет предмет зависти целой Европы — это было просто ограниченное пространство между улицами Сен-Дени, Прачечной и Железного ряда.

Со всех сторон фонтан Невинных окружали скромные лавчонки, товары на лотках и столах были большей частью под огромными зонтиками, защищавшими их от бурь и непогоды.

Место госпожи Мансо находилось на северной стороне от улицы Сен-Дени и почти посредине Железной улицы. Верная своим привычкам и покупателям, госпожа Мансо явилась на свое место рано на заре. Но беспокойство терзало ее душу, у нее не было сил вести торговлю, и вскоре она пошла по улицам, призывая громкими криками Маргариту, бросая на каждый дом взгляд разъяренной волчицы. Ярость и скорбь волновали ее сердце. Мало-помалу толпа женщин собралась вокруг нее.

Однако Мофф не солгал.

Едва возвратилась она домой, полоумная от печали и усталости, как вдруг кто-то бросился ей на шею.

То была Маргарита.

— Матушка, это я! — радостно закричала она.

Мать крепко прижала ее к своей груди. Долго стояли они, обнявшись и вдруг обе оглянулись.

Глазами Маргарита искала людей, которые привели ее домой, и от которых она вырвалась, увидев мать, но они оба исчезли.

— Мы уже знаем, кто тебя похитил, — сказала мать, угадывая ее мысли.

— Знаете? — удивилась Маргарита, с испугом глядя на мать.

— Да, сейчас узнали. Твой отец тоже искал тебя, забыв о своей ране.

— Батюшка ранен?… Правда, а я было забыла.

— Отец, опираясь на Ренэ, тоже звал тебя громким голосом, тогда ему закричали со всех сторон: ‘Маргариту похитил герцог Бофор’.

— Герцог! Полноте, матушка, не верьте этому.

— Я и не верю, однако это имя повторяли все, и твой отец отправился к герцогу.

— О, Боже! Мне надо… — закричала Маргарита, вырываясь из рук матери.

— Что тебе надо?

— Нет, это не он! Нет, нет… я уверена, не он, однако… тоже белокурые волосы… Ах! Если это так… Какой позор!

— Маргарита, что с тобой?

— Боже мой… у меня темно в глазах… Какие слова… Мне дурно, матушка, я умираю.

Бедная девушка упала без чувств, и если бы мать не поддержала ее, она разбила бы себе голову.

С помощью соседок, безмолвных и испуганных зрительниц этой сцены, госпожа Мансо перенесла дочь в комнату.

С самого утра малютка Мария была заперта одна в доме. Увидев мать, она бросилась к ней навстречу с улыбкой на лице и с глазами, полными слез: бедняжка не понимала, зачем ее оставили одну.

Но она перестала улыбаться, когда увидела без чувств сестру, которую положили на постель.

— Что с нашей Маргаритой? — спросила она.

— Ничего, — ответила мать, отстраняя ее.

— Не хотите ли, матушка Мансо, чтобы я увела с собой Марию на рынок? — спросила одна из соседок.

— Нет! — воскликнула бедная мать, с жаром прижимая к груди свою малютку, — как бы и ее не украли!

— Какие глупости!

— Вчера еще радость царствовала в нашем доме, а теперь!

— Чего же горевать? Дочь ваша вам возвращена.

— Возвращена! — повторила госпожа Мансо, бросая мрачный взгляд на Маргариту.

Неподвижно лежала Маргарита, не отвечая на вопросы, не пошевельнувшись от спрыскивания холодной водой.

— У нее лихорадка! — сказала соседка.

— Надо сбегать за доктором Робером, — заметила другая, — он пустит ей кровь.

— Нет, — возразила госпожа Мансо, — напротив нас живет господин Мондор, сходите за ним.

— За этим шарлатаном?

— Это настоящий ученый доктор, — настаивала госпожа Мансо, суетясь около дочери.

— Но он теперь у Нового моста продает свои лекаретва.

— Правда? Так сходите за господином Робером.

Одна из женщин поспешно вышла, но почти в ту же минуту вернулась, ведя за руку толстого старика с большим веселым лицом, которому тот старался придать выражение суровости и величия.

— Вот и господин Мондор, я захватила его у порога его дома, — сказала соседка, сторонясь, чтобы уступить дорогу лекарю.

Толстяк подошел к больной и с важностью какой-нибудь знаменитости медицинского факультета взял ее за руку, чтобы пощупать пульс.

— Тут нет никакой опасности, просто обморок от сильного волнения.

— Но она умирает, — сказала госпожа Мансо.

— Говорю вам, нет никакой опасности. Если Богу будет угодно, бедная малютка завтра же пойдет с вами на рынок, и я буду любоваться ею с моих подмостков.

— Если Богу будет угодно!

— Я сказал ‘если Богу будет угодно’ потому, что теперь по милости злодея Табарена я изгнан с Нового моста.

— Ради самого Бога, господин Мондор, обратите внимание на мою бедную дочь.

Доктор, призванный вернуться к делу, поставил свой ящичек, открыл его с таинственным видом и, вынув пузырек, дал понюхать Маргарите.

Она тотчас пришла в себя и протянула обе руки к матери, которая бросилась к ней, рыдая и проклиная виновников похищения.

— Тише, милая матушка, — сказала Маргарита, — помолчим, пока придет батюшка: о таких делах должны рассуждать мужчины.

— У твоего отца нет другой воли, кроме моей, а я непременно требую мщения!

— Но госпожа де…

Маргарита вдруг остановилась, увидев вокруг себя много посторонних. Желая отвести от себя общее любопытство, указала матери на толстого Мондора, неподвижно стоявшего у постели и, казалось, предававшегося самым глубоким и мрачным соображениям.

— Сколько я должна вам заплатить, господин Мондор?

— Ах, любезнейшая госпожа Мансо, если бы этот мошенник Табарен не изменил мне так коварно, я считал бы за счастье быть вам полезным, но теперь у меня впереди только нищета, по такому случаю осмелюсь у вас попросить один ливр.

Торговка пошарила в своих громадных карманах и достала оттуда маленькую серебряную монету, которую бедняк принял с благодарностью. Предписав некоторые легкие домашние средства, он вежливо раскланялся с кумушками и вышел с величественным видом.

Мало-помалу разошлись все соседки, и через час Маргарита была на ногах.

— Матушка, пойдем сейчас же на рынок.

— Как это можно! Ты больна, Маргарита!

— Молва об этом приключении распространилась повсюду и могла дать повод к разным сплетням, а как меня увидят, то прикусят языки.

— А какое нам дело до них? Тебя похитили вместо госпожи Лонгвилль, и я очень рада за нашу добрую герцогиню.

— Ах! Матушка, разве вы не знаете?…

— Что такое?

— Ничего, — отвечала Маргарита, спохватившись, — успела ли герцогиня уйти безопасно?

— Ее проводили, как только рассвело, твой дядя Тома и Ренэ. Твой кузен вернулся сообщить мне, что она в безопасности, а дядя ушел в Гонесс.

— Бедный Ренэ! — вздохнула Маргарита, но тотчас же, прогоняя печальные мысли, взяла мать за руку и сказала: — Идем же, матушка, на рынок.

— Опять.

— Это необходимо.

Маргарита произнесла эти слова с такой твердостью, что мать, непреклонная и властолюбивая, беспрекословно покорилась дочери.

Госпожа Мансо пошла наверх, где послышался голос маленькой дочери, и вскоре вернулась, держа ее за руку. Маргарита подхватила малютку и с восторгом расцеловала. Затем они вышли втроем и, заперев за собой двери, попросили соседей сказать синдику, что ушли на рынок.

— Так это бездельники метили повыше, когда похищали тебя? — спросила госпожа Мансо, увидев, что от ходьбы на открытом воздухе на щеках дочери опять заиграл румянец.

— Не знаю, но верно то, что они действовали по злому умыслу, потому что злодейски поступили с молодым человеком, который пытался защитить меня.

— Однако они не убили этого великодушного человека?

— Кажется, ему не легче от того, что его не убили: когда я выходила из гостиницы, мне сказали, что какая-то дама с Сент-Антуанской улицы, бывшая, вероятно, свидетельницей его благородного поступка, приказала перенести его к ней в дом.

— Уж не жена ли это советника, госпожа Мартино?

— Именно так.

— Ну, конечно, она большая охотница до красивых молодцов и ловких воинов, — заметила торговка, улыбаясь.

Страшная суматоха царила на площади, когда госпожа Мансо с детьми показалась там. Везде видны были грозные, взбешенные лица торговок, и в каждой отдельной кучке непременно было несколько мужчин, явно старавшихся подзадорить женщин.

— Ну, я так и думала, — сказала Маргарита.

Она подошла к толпе и тотчас услышала, что причиной всех толков и угроз было ее похищение, об этом происшествии толковали вкривь и вкось. Маргарита хотела было объяснить им, в чем дело, но, к несчастью, она попала в толпу, где никто ее не знал. Малютка Мария, которую она держала на руках, расплакалась, когда все эти грозные лица обратились к ним.

В это время подошла матушка Мансо. Как особа, известная всему рыночному свету, она заставила в ту же минуту всех замолчать и слушать себя.

— Это дочь моя, — сказала она. — Смотрите на нее. Она возвращена мне, и если она хочет говорить с вами, так вы ее должны выслушать.

— Ах! Эта Мансо хочет говорить в защиту своего любезного герцога Бофора! — произнес с коварным умыслом человек, руководивший раздражением толпы.

— А отчего бы и нет? — спросила госпожа Мансо, подбоченясь. — Уж, конечно, такой мошенник, как ты, не помешает мне. В чем ты можешь упрекнуть нашего славного принца?

— Ни в чем, — отвечал он, увидев, что все головы повернулись с благосклонностью к госпоже Мансо.

— Значит, ты или злодей, или неблагодарный.

— Да я знаю его! — подхватила тетушка Фортюнэ, старшина над селедочными торговками. — Ведь это Гондрен, бывший лакей госпожи Мартино, которого выгнали из ее дома за воровство.

— Это ложь! — закричал тот с досадой.

— Э! Да разве ты принят в число рыночных носильщиков, что нарядился в их мундир? — спросила госпожа Мансо.

— Принят, — отвечал он нахально.

— А с каких это пор?

— Вот уже два дня.

— Ну, приятель, ты не знаешь первой буквы из твоей азбуки. Иначе ты знал бы, что я хозяйка носильщиков, что мой собственный муж их старшина и что вот уже неделю Мансо не принимал ни одного нового носильщика.

— Он забыл упомянуть обо мне.

— Да это шпион Мазарини! — закричала Фортюнэ.

— Шпион! — пронеслось между торговками со взрывом внезапной ярости.

— Вон отсюда, мошенник, мы не знаем тебя! Отправляйся в другую сторону разливать яд твоей лжи и клеветы.

— Вот уж правда, — воскликнула старая селедочница, — прошло добрых четверть часа, как он не перестает чернить герцога Бофора.

— Не следовало этого допускать, тетушка Фортюнэ.

— Да здравствует герцог де Бофор! — закричала старуха. — Милостивый и благородный вельможа не потерпит ничего такого, что не было бы хорошо и честно!

— Да здравствует герцог де Бофор! — вторили хором кумушки, толкая со всех сторон незнакомца. С великим трудом ему удалось высвободиться из их рук и угрем проскользнуть в толпе.

Не успели затихнуть эти крики, как новое волнение охватило противоположную сторону площади. Там торжественно приветствовали Бофора.

Мансо вскарабкалась на скамью и увидела причину суматохи — прибытие герцога Бофора на рыночную площадь. Мансо поспешила объявить об этом всем окружающим.

— Он! — произнесла Маргарита, бросившись внутрь лавки. Она притаилась в уголке с сестрой на руках.

Все женщины побежали к фонтану Невинных. Принц взошел на первую его ступеньку, чтобы отвечать на пламенные приветствия толпы.

— Друзья мои, — сказал принц, возвышая голос, — не хотите ли меня послушать? Мне надо с вами переговорить.

— Да, да, говорите! — отвечали все единодушно и восторженно.

— Дети мои, — продолжал герцог громким и мужественным голосом, так что поневоле заставлял себя слушать. — Сегодня распространяли обо мне гнусную клевету. Я знаю, откуда идут эти слухи: мои враги выдумали их с умыслом отнять у меня ваши честные и верные сердца.

— Без огня дыма не бывает, — произнес голос в толпе.

Все глаза обратились в сторону, откуда послышался голос. Госпожа Мансо, стоявшая в первых рядах, тотчас узнала Гон-дрена, ложного носильщика, только что прогнанного с площади.

Гондрен тоже узнал ее, и намеревался было опять ускользнуть, но Мансо проворно кинулась в его сторону и при общих рукоплесканиях поймала его за фалды.

— Ваше высочество, — сказала она, — вот один из ваших врагов: он-то знает, почему наговаривает на вас.

Гондрен попробовал опять вывернуться, но его держали очень крепко. На нем была одежда рыночных носильщиков, но его руки, хотя и не очень белые и нежные, но все же не имели огрубелого вида рук тех людей, чье платье он надел.

Медленно подошел к нему Бофор и внимательно рассмотрел его.

— Какое зло я тебе сделал? — спросил принц кротко.

— Никакого, — свирепо отвечал тот.

— Так зачем же ты клевещешь на меня?

— Да что я, пришел на исповедь, что ли? — снахальничал человек, когда увидел кроткое и благосклонное выражение лица принца.

— Нет, ты не на исповедь пришел, но так как ты не намерен отрекаться от злодейств, то получишь казнь от моей руки.

При этих словах герцог отдал свою трость ближайшей женщине, сам же, засучив кружевные нарукавники, высунул кулаки.

— Выпустите-ка его, матушка, — продолжал он, обращаясь к Мансо. — Я хочу разрешить наш вопрос на деле. Ну-ка, негодяй, защищайся, и мы посмотрим, так ли силен твой кулак, как язык.

Хотя открылась рука нежная и вполне аристократическая, однако белые кулаки оказались так простонародно мускулисты, что отбивали всякую охоту испытать их на себе.

— Я не дерусь с принцами, — пытался отговориться Гондрен, пятясь назад.

— Врешь, трус! Не уважение, а страх тебя удерживает. Ступай вон, негодяй, ступай вон!

— И чтобы твоей ноги не было на рынке, — подхватила госпожа Мансо, подтолкнув его с такой силой, что он наверное полетел бы наземь, если бы стена людей не удержала его.

— Погодите минуту! — закричала Фортюнэ, схватив Гон-дрена. — Мы не хотим иметь шпионов среди нас. Смотрите, вон наш Мансо идет.

Действительно, вдали показался синдик, сопровождаемый толпой, которая вместе с ним возвращалась от Тюильри.

— Да здравствует герцог Бофор! — закричал синдик с сияющим лицом.

— Эй, Мансо! — позвала Фортюнэ.

— Что надо?

— А тут этот молодец нарядился в платье носильщика и говорит, что вот уже два дня, как его приняли в число носильщиков. Правда ли это, товарищ?

— Чисто соврал, — сказал синдик, спокойно глядя на Гондрена, — я никогда не видел его.

— Это Гондрен, бывший лакей госпожи Мартино, — закричала Фортюнэ, — ведь я говорила вам, что это шпион Мазарини.

— Шпион! — пронеслось по толпе.

— Смерть шпиону! — заревела толпа.

И прежде чем Бофор успел возразить, Гондрена подняли, как перышко, и отнесли на тот край площади, где стояла виселица. На этот час ‘Парижский господин’ — палач отсутствовал. Но удальцы достали длинную и крепкую веревку и надели ее на шею негодяя. Тот был бледен, как будто страшная смерть уже схватила его в свои объятия.

— Ваше высочество! — закричал он, насколько хватило сил. — Помилуйте!

Не напрасно произнесен был предсмертный призыв, герцог Бофор, оттесненный толпой, расталкивал ее направо и налево, расчищая себе дорогу к осужденному.

— Помилосердствуйте! Ваше высочество! — истошно вопил Гондрен.

Герцог Бофор ухватил за ногу человека, карабкавшегося на виселицу с намерением прицепить веревку, и стянул его вниз при громком хохоте толпы. Ей по вкусу пришлось это зрелище.

— Нет ему помилования! — заревели окружающие Гондрена.

Но герцог, не обращая внимания на эти крики, подошел к Гондрену и спокойно снял петлю с его шеи.

— Зачем? Ведь это шпион! — зароптала толпа.

— Друг ли я вам всем? — воскликнул герцог энергично.

— Да, да, — кричали женщины.

— Ваш ли я король? Рыночный ли я король? — еще раз прокричал Бофор что было сил.

— Да, да! Да здравствует Бофор! — заревели тысячи голосов со всех концов рынка.

— Так слушайте же: как король я имею право миловать и дарую жизнь этому человеку.

— Справедливо, — признала госпожа Мансо, — его светлость имеет полное право.

— Точно, что имеет право, — подтвердила Фортюнэ, держа за руку Гондрена.

— Так пустите же его, тетушка, — сказал Бофор, осторожно отстраняя руку старой селедочницы.

— Ах! Ваше высочество, вы когда-нибудь пожалеете о том, что помиловали его, — возразила она. — Такие канальи не помнят даже добра, которое им делают.

— Тем хуже для него, — заметил герцог, улыбаясь.

По знаку Бофора толпа расступилась и дала свободный проход Гондрену. Едва держась на ногах, бледный как мертвец, Гондрен поторопился скрыться из виду.

Глухой ропот сопровождал его бегство: на всех лицах видно было глубокое разочарование.

Герцог оправил кружевные нарукавники и, взяв свою трость из рук торговки, вежливо поблагодарил ее, потом взошел на ступеньку у ворот позорного столба и начал приветствовать народ при громких восторженных криках — красноречивое доказательство любви его добровольных подданных.

— Друзья мои, — сказал он. — Я должен открыть виновников распространения этой гнусной клеветы, посредством которой хотят ввести вас в заблуждение и очернить меня. Я должен доискаться до источника зла и полагаюсь на вас, как и вы всегда можете положиться на меня.

Маленькая речь имела самый поразительный эффект. Окружавшие герцога снова принялись приветствовать его, крича во всю глотку. В этом восторженном реве было столько грозного, что по телу Мазарини пробежала бы дрожь, если бы он это услышал.

— Да здравствует герцог!

— Да здравствует наш король!

— Да здравствует наш настоящий король! — закричали несколько человек подозрительной наружности.

Бофор сошел со ступеньки. Проходя сквозь толпу, жал руки направо и налево, на требования некоторых торговок с самым любезным видом подставлял щеки для поцелуев. С такой свитой прошел он всю площадь. Толпа решила сопровождать своего любимца до Вандомского дворца, наполнив парижские улицы криками любви и радости.

При виде единодушной овации, предметом которой был герцог Бофор, два человека испытали сильные, но различные чувства: один — ревность, другой — зависть.

Ревновал Ренэ, племянник Мансо. Следуя за синдиком, он тоже прошел на средину рынка и увидел, что Маргарита притаилась в темном углу лавки.

— Маргарита, — сурово произнес он, входя в лавку. — Зачем ты здесь, когда все там?

— Я боялась за Марию… там могли задавить ее.

— Ты плакала? Почему ты краснеешь?

— Я? Совсем нет, ты ошибаешься, друг.

— У тебя и теперь глаза мокрые от слез… Маргарита, тебе стыдно, что ты здесь!

— Стыдно? — воскликнула Маргарита, взглянув на него со страхом. — Ах, Ренэ, ты пугаешь меня!

— Пугаю! Я только люблю тебя!

— Ах! Ты перестанешь любить меня теперь.

— Несчастная! — воскликнул Ренэ, закрывая лицо обеими руками.

Вдруг девочка заплакала. Когда Ренэ взглянул на нее, она указала ему на сестру, лежавшую без чувств.

В это время раздавались радостные крики толпы, провожавшей своего короля.

Глухое восклицание ярости вырвалось из груди Ренэ, грозно поднялся его кулак в ту сторону, откуда неслись крики.

— Герцог Бофор! — воскликнул он, — во всей этой толпе, может быть, я один ненавижу тебя!

Другой человек, чувствовавший зависть, стоял, притаившись, в углублении дома. Он совершенно закрыл лицо полями шляпы и складками широкого плаща.

Это был коадъютор.

— Мое похищение произвело эффект, — пробормотал он. — Но что было бы, если бы девушку не вернули?

Он пошел через узкий проход между рядами задних лавок и остановился у жалкой лавчонки около самого выхода. В этой трущобе копошилось четверо детей, на скамье сидела старуха, окруженная собаками и кошками, тут же стоял человек в черной одежде, которого на первый взгляд можно было принять за церковного служителя.

— Вот, монсеньор, теперь вы видели собственными глазами? — спросил он, выходя из-под навеса и следуя за коадъютором по улице Ферронри.

— Решительно вы правы, любезнейший де Мизри. Герцог Бофор стал очень популярен или даже, может быть, чересчур искренно любим народом. Теперь я понимаю, почему Мазарини не на шутку тревожится. До сих пор он считал его моей креатурой, я и сам убаюкивал себя такой же мечтой. Но сцена, зрителем которой я был, заставляет меня переменить мнение.

— И тем более, что ни де Бар, ни кардинал даже не подозревают истины…

— Что мы хлопочем об их делах и в то же время себя не забываем? В этом будьте уж благонадежны… Но час, проведенный мной на рыночной площади, дал мне мысль употребить против Бофора такую же военную хитрость.

— Клевету?

— Тише! Разве можно вслух произносить такие слова?

— А у меня есть в руках преискусный человек, который давно уже работает в толпе.

— И как вы его называете?

— Гондрен.

— В таком случае, выберите другого, этот провалился на рынке. Он сам расскажет вам подробности своих злоключений. Нам нужен настоящий бунт на рынке, вследствие которого непременно должен быть повешен кто-нибудь.

— Немудреная вещь! Господин Мазарини приготовит на днях маленький указ о новом налоге.

— Мне хотелось бы чего-нибудь получше. Вы со своими людьми должны составить план бунта, а мои люди приведут его в исполнение.

— Вам стоит только приказать.

— У меня есть время подумать. Приходите завтра в Нотр-Дам и будьте в такой же одежде. Я открою вам тогда мои намерения.

Собеседники расстались на углу улицы Сент-Онорэ. Коадъютор выбирал самые темные и узкие переулки, чтобы незаметно проскользнуть в свой дворец.

‘Да, — думал он, входя по потайной лестнице в свою часовню. — Мне нужен настоящий бунт, чтобы погубить окончательно Бофора. Этот картонный паяц беспокоит меня. Пора выбросить его за окно. Если не подставить ему ножку, так рынок, чего доброго, провозгласит этого площадного короля королем Франции’.

Коадъютор отворил дверь в свою часовню, которая поражала странностью убранства: обои, мебель, все украшения представляли сложные привычки хозяина. Священные изображения затмевались блеском и смелостью языческих картин и украшений.

— Да, — продолжал Гонди, любуясь собой в венецианском зеркале, — пора расчистить место. Посмотрим, чем лучше: кинжалом, ядом, грубой силой или красноречием?… Удар языком или удар мечом?… Никогда не должно поражать людей их собственным оружием. Мазарини надо уничтожить шпагой, Бофора — языком. Шпага пронзает, язык раздирает.

Глава 5. Опасно подсматривать за женщиной

Возвратимся, читатель, в гостиницу ‘Красная Роза’, где мы оставили жертву, похищенную Ле Моффом.

Дама-инкогнито предложила капитану удостовериться, действительно ли никто не мог их подслушать.

— Бастильские камеры не так глухи, как этот кабинет, — отвечал Ле Мофф. — Его стены трех футов толщины. Заперев двери, тут можно без всякой опасности зарезать кого угодно: как тут ни кричи, никто не услышит.

Не без некоторого ужаса женщина взглянула на дверь, но бандит, по-видимому, не замечал ее движения и спокойно дал ей осмотреть толстую дубовую дверь, тщательно обитую.

— Хозяин каждой гостиницы имеет в запасе подобную комнату, — продолжал он. — Никто не может знать, что может случиться.

— Хорошо, — сказала она тихим голосом. — Прежде всего, вот вам доказательство того, что я не желаю заставлять вас даром терять драгоценные минуты.

— О! Милостивейшая государыня, — возразил капитан, взвешивая на руке тяжесть поданного кошелька, — когда говорят со мной так красноречиво, тогда я не торгуюсь за свои минуты.

— Это безделица, со временем вы получите лучшую награду. Но скажите, мне показалось, что вы сейчас были заняты какою-то дамой.

— Мы похитили ее. Только не для себя.

— И вы ее знаете?

— Как же не знать.

— Вы следили за ней со времени ее выезда из Манта?

— О! Разумеется. Но вы, кажется, знаете об этом деле столько же, сколько и я?

— Довольно, я не о ней пришла говорить с вами.

— Тем лучше, потому что в этом деле я нем как рыба, предупреждаю вас.

— Вы выдержали сильную борьбу. Я остановила лошадь на углу улицы и с любопытством следила за нею.

— Поистине, бывают же люди с таким поврежденным мозгом, — отвечал Ле Мофф, пожимая плечами. — Можно ли поверить, что нашелся такой молодец, который вздумал один вступить в открытый бой с моим отрядом.

— Да, он храбро сражался. Один ли он был?

— Один.

— Что вы с ним сделали? Надеюсь, вы не убили его?

— Гм! Кажется, он не заслужил лучшего. Думаю, что он теперь умирает в подвале.

— Надо посмотреть, так ли это, и оказать ему помощь, если еще не поздно, люди такого характера не из дюжинных.

— Я уже подумывал о том, и если, как мне кажется, это молодой петух, вырвавшийся из родного птичника, чтобы искать счастья в Париже, то можно ему предложить занятие. Мы не злопамятны: сегодня подеремся, завтра разопьем по-дружески чарку — и как ни в чем не бывало.

— Выслушайте же меня: вы храбры, капитан, я знаю это, вы преисполнены отваги и мужества и гораздо выше того положения, которое добровольно избрали.

— В этом случае я никак не могу пенять на себя. Клянусь вам, я делал все, что возможно честному человеку, чтобы завоевать себе приличное место в свете.

— Даже очень высокое, — подсказала дама, улыбаясь.

— Если на то ваша воля, — отвечал бандит, делая гримасу и поправляя латы на шее.

— Следовательно, вы можете взять на себя поручение, исполнение которого доставляет человеку все, что он хочет.

— Позвольте остановить вас на этом слове, чтобы пояснить вам, что мною обладает честолюбие, не знающее меры.

— Вы дворянин?

— Сын бретонского рыбака, двенадцати лет поступил юнгой на корабль, два раза совершил кругосветное плавание. Теперь я военный и деловой человек. С сознанием своего достоинства я бросился в мир приключений. Мы воюем, и наша война не осложняется тем, какое оружие попадается в руки, только бы стереть с лица земли предрассудки дворянства и привилегий.

— Что вы хотите этим сказать? — спросила дама высокомерно.

— А то, что междоусобная война всегда кончается разрушением чего-нибудь и что при подобных столкновениях должности, деньги и почести достаются не тому, кто их домогается, а тому, кто умеет их взять силою.

Незнакомка не могла удержать гневного движения, она прикусила губу, Ле Мофф подметил молнии, сверкавшие в ее глазах, прикрытых маской.

— А это заставляет вывести заключение, — продолжал он, — что не надо быть дворянином для того, чтобы достичь своей цели.

— Может быть, вы правы, — отвечала дама, справившись со своими чувствами. — И в самом деле, пора привыкнуть к тому, что люди высшего достоинства пользуются выгодами от происшествий, приготовленных их трудами, и от подвигов, совершенных их руками.

— Вы совершенно понимаете меня, милостивая государыня.

— Хорошо. В таком случае вы без всякого колебания возьмете на себя важное поручение. На этот раз дело не в том, чтобы похитить какую-нибудь красотку для удовлетворения каприза знатного развратника, и не в том, чтобы выломить шкатулку у банкира или выбить дверь у врагов Мазарини или принцев, нет! Теперь дело идет о подвиге, который должен изменить вид всего государства и удивить целый мир.

— О! Как вы подстрекаете мое мужество и любопытство.

— Нетрудное дело, очень нетрудное для такого решительного и отважного удальца, каким считается знаменитый корсар, о котором мне так много говорили.

— Однако… — заметил Ле Мофф.

— Договаривайте же.

— Право, духу не хватает.

— Говорите все как есть: ваши слова мне больше нравятся, чем молчание ваше.

— В партии короля и принцев тоже нет недостатка в решительных и отважных удальцах, в офицерах, алчущих повышения, в авантюристах, ожидающих случая отличиться.

— Ну так что же?

— Так почему же — простите мне этот вопрос — почему же вам не обратиться прежде к этим преданным людям?

— Почему? Во-первых, потому что бывший корсар Ле Мофф доказал уже свою храбрость на деле, во-вторых, потому что такое дело не может быть выполнено одним человеком, как бы он ни был храбр, требует непременно помощников, а известно, что у Ле Моффа всегда бывает под рукою человек тридцать храбрецов, готовых на все и неспособных к измене.

— Вот это правда, — сказал бандит с некоторою гордостью.

— Так вы согласны?

— Сначала надо узнать, какие условия?

— Сто тысяч ливров.

— Ух! Игра стоит свеч, и мои товарищи будут довольны… Но… мне-то что же?

— Вам?

— Я не скрыл от вас, что питаю честолюбие.

— Вам — еще сто тысяч ливров.

— А еще что?

— Как еще? — спросила незнакомка с удивлением.

— Сто тысяч ливров — недурная пожива, но это только деньги, а вам известно, что мне стоит только захотеть, и шкатулка любого банкира будет взломана и я смогу набить карманы чужими деньгами.

— Так чего же вы хотите?

— Я хочу… пока я удовольствуюсь полком и титулом барона.

— Вы очень многого требуете.

— Объяснимся. Если не ошибаюсь, вы от меня требуете такое, что разом уничтожило бы все выгоды, даваемые мне междоусобной войной, которую ведут герцогиня Лонгвилль, коадъютор, парламент с королевой, принцами, а более всего с кардиналом. Известно, война — мой хлеб. Следовательно, мне необходимо приличное вознаграждение.

— Вывод очень логичен, — с улыбкой прошептала незнакомка. — Я вижу, что мы можем договориться.

— Вы очаровательны, — сказал бандит.

— Не забывайтесь! — произнесла она с гордостью.

— Я ваш душой и телом.

— Согласна.

— Но что же я должен делать теперь?

— Знаете ли вы гостиницы ‘Ангела’ и ‘Дикаря’ в Сен-Жерменском предместье?

— На Драконской улице, одна почти напротив другой?

— Так. Послезавтра надо поместить пятнадцать избранных человек в одной и столько же в другой гостинице.

— Понятно.

— Вы же должны, переодевшись нищим и на костылях, стоять у ближайшего столба… только…

— Только я постараюсь сунуть добрую шпагу в ближайшую кучу навоза?

— Именно так. Я вижу, что вы знакомы с искусными засадами. Итак, условились?

— Условились.

— В таком случае откройте кошелек, который я вам передала, рассчитывая на ваше согласие.

— Все золото! — воскликнул Ле Мофф со сверкающими глазами.

— Десять тысяч ливров, это только задаток. Достаточно для вас, полагаю?

— Даже для того, чтобы следовать за вами в ад, если надо, и чтобы слепо исполнять все ваши желания.

— Хорошо. Теперь я надеюсь, что вы согласитесь показать мне даму, которая у вас там находится?

— Вы желаете?

— Я желаю ее видеть.

— Только видеть и более ничего?

— Видеть и поговорить с нею.

— Согласен, но с условием.

— Что такое?

— Что она ни за какие блага не вырвется из моих рук… Так! Мне хорошо известны дамские прихоти: сначала они обращаются в огонь и пламя. Страсть — не хочу знать какая — ослепляет их, потом вдруг все проходит, буря утихла, и тут начинается нежное страдание. А там, как ни вознаграждайте друга Ле Моффа, — его репутация навсегда потеряна в глазах клиентов, удостаивающих его своею доверенностью.

— Какой же ты опытный мошенник, приятель Ле Мофф! Тебя ожидают успехи — это я предсказываю тебе.

— Итак, позвольте проводить вас, — сказал атаман, наполняясь гордостью: подобные похвалы казались ему необыкновенно лестны.

Со многими предосторожностями он вывел замаскированную даму из кабинета, дверь которого была устроена на особенных пружинах. Затем он повел ее по массивной лестнице, извивавшейся вдоль стены до самой двери первого этажа.

— Отворите, — сказала она.

— Сначала посмотрите. В делах, по-моему, прежде всего аккуратность. Если бы я имел честь знать вас, то просто сказал бы вам: там ваша соперница. Но согласитесь, можно и ошибиться.

При этих словах он отодвинул потаенное окошечко, сделанное в двери.

Перед глазами незнакомки явилась привязанная к креслу женщина с кляпом во рту. Испуганными, полупомешанными глазами она смотрела на открывшееся окошечко, стараясь понять, какие новые враги покажутся в комнате.

Но дама в ту же минуту сама затворила форточку и в большом волнении спустилась с лестницы, скрывая в темноте бурные чувства, тревожившие ее душу.

Не поморщившись, она пересекла залу, где потешались кто как умел товарищи Ле Моффа. Когда же он отворил ей дверь на улицу, она высокомерно и смело прошла мимо него — прямо к лошади, которая в нетерпении била копытом и почти перегрызла уздечку, привязывавшую ее к коновязи.

Ле Мофф скрестил руки с такой ловкостью, которая сделала бы честь самому изящному придворному. Незнакомка уверенно поставила ногу на его руки и быстро вскочила на лошадь.

Но атаман держал узду в руках.

— Ну, чего еще хотите? — спросила она.

— Еще одно слово, очень важное, по-моему, хотя это для меня все равно.

— Что за слово?

— На кого должен я сделать нападение на улице Дракона?

— Вы узнаете, когда надо будет действовать.

Он выпустил узду, поняв, что тут ничего не выяснить. На этот раз незнакомка сама приостановилась.

— Послушайте, господин Ле Мофф, я уверена, что вам очень хочется знать, с кем вы имеете дело, но вы слишком искусны для того, чтобы прибегнуть к насилию. Итак, вы намереваетесь подсматривать за мной, чтобы выведать, кто я?

— Клянусь…

— Не лгите. Но слушайте же: я вам запрещаю — понимаете ли? Я запрещаю вам следовать за мной или подсылать кого-нибудь другого шпионить за мной.

— Никто не будет за вами следовать, — отвечал бандит с низким поклоном.

— Ступайте в гостиницу и заприте за собою дверь.

Ле Мофф повиновался. Амазонка ударила хлыстом лошадь и помчалась во весь опор.

Не сделала она и тридцати шагов, как встретила человека, тоже верхом, который проехал мимо.

— При мерцании звезд она, казалось, узнала его, ясно рассмотрев белокурые волосы, висевшие из-под шляпы и обрамлявшие черную маску на лице.

— Это он! — сказала она с яростным волнением. В голове мелькнула мысль последовать за всадником, но после недолгого размышления она удержалась.

‘Впрочем, какое мне дело!’ — подумала она. И с этими мыслями направилась в самый центр Парижа. Путь ее лежал в квартал городской Думы по темным безлюдным улицам, безмолвие которых нарушалось только топотом копыт ее лошади.

Однако, приближаясь к площади, она невольно оглянулась, как бы под влиянием внезапной мысли, и показалось ей, что какая-то тень с чрезвычайными предосторожностями скользит вдоль улицы.

‘Этот негодяй следует за мной!’ — подумала она.

Она пустила лошадь крупным галопом, чтобы топот по мостовой раздавался громче. Выезжая с площади на узкую улицу Мутона, она вдруг обернулась и увидела, что всадник, преследовавший ее, соскочил с лошади и прямо бросился за ней, вероятно боясь потерять ее в лабиринте узких переулков.

Таинственная дама была искусной наездницей, ни на минуту не останавливая свою лошадь, она спрыгнула на землю и, ударив хлыстом по разгоряченному крупу, заставила лошадь продолжать бег.

Исполнив это непростое упражнение вольтижирования, она затаилась у стены углового дома и стала ждать.

Прошло несколько минут. Преследовавший ее человек скоро поравнялся с ней, скользя вдоль стены в том направлении, откуда слышался лошадиный топот. Вдруг незнакомка появилась перед ним, загородив ему дорогу.

— Куда идешь? — спросила она смело.

Человек не ответил, но попятился назад, ошеломленный неожиданностью.

— Ле Мофф, ты изменник! — сказала она тихо, но с жестоким выражением.

Ноги его как будто приросли к земле — нежная, ослепительной белизны рука блеснула при лунном свете, направляясь к его груди. С ужасом увидел он в прекрасной руке пистолет. Он хотел отскочить, обнажить шпагу, но не успел пошевелиться.

Выстрел нарушил ночное безмолвие — тяжелое тело упало на землю. Таинственная дама свистнула, лошадь вернулась к ней. Быстро вскочив на нее, амазонка понеслась по темным улицам, не обращая внимания на окна, отворявшиеся в домах на звук пистолетного выстрела.

Глава 6. Дружеский совет

Совсем смеркалось, когда Бофор прибыл в дом архиепископа. Не поднимаясь по лестнице, он подозвал одного из слуг коадъютора.

— Не знаешь ли ты, во дворце герцогиня Монбазон?

— Она здесь, ваша светлость, — отвечал слуга.

‘Непременно у нее ключ от этой тайны’, — думал Бофор, шагая по лестнице.

В ожидании ужина в зале образовалось несколько обособленных групп. Роскошное гостеприимство хозяина всегда собирало за его вечерним столом множество друзей и знакомых.

Бофор не колебался, прямо подошел к самой блистательной группе, оживленной присутствием прекрасной герцогини Монбазон.

Неудовлетворенная судом королевы в ссоре с герцогиней Лонгвилль, герцогиня де-Монбазон возненавидела королеву и пристала к рядам Фронды, зная, что в междоусобной войне есть место для всякого честолюбия, для любой мести. По этому случаю ей не мешало знание того, что госпожа де Лонгвилль есть душа и руководящая мысль этой партии.

Герцогиня де-Шеврез, хотя и старше ее летами, была дочерью ее мужа. Редкая красота, необычайная, восхитительная внешность госпожи Монбазон вызывала восторг и удивление мужчин, поклонников женских прелестей. Высокий рост, роскошные формы, черная копна волос, от природы несколько вьющихся — все придавало ей величавое очарование сановных венецианок или римских красавиц, для которых любовь и наслаждение были единственной целью жизни.

Надо сказать правду, что она не славилась простотой своих обычаев и чистотой нрава, но не мужчинам же упрекать за слабости эту дивную красавицу.

Для Бофора не было тайной, что он произвел сильное впечатление на сердце герцогини Монбазон и что ее бешеному характеру не сродни было выносить оскорбительное соперничество. Вот почему он надеялся через нее доискаться истины.

— А! Вот и сам герцог Бофор! — сказала герцогиня, увидев его. — Наверное, он откроет нам тайну этого дела.

— Какого дела?

— Как взрыв пороха разнеслась по всему Парижу эта молва, любезный герцог, другого разговора нет.

— Как же это я ничего о том не знаю?

— Всегда так бывает, что последним узнает тот, кто в деле был первым.

— Ага! Так это обо мне идет молва? — спросил Бофор смеясь.

— И молва самая жалкая.

— В самом деле?

— И если я беру смелость рассказать вам о ней, так это потому, что я не верю ни единому слову этой клеветы. Так хорошо я вас знаю!

— О! Каким талантом вы обладаете, чтобы возбуждать мое любопытство.

— Итак, если мне суждено передать вам эту весть, знайте же, что маркиз де Жарзэ уверяет, будто заставил сегодня отступить перед собой одного из храбрейших вельмож королевства.

— Он солгал! — воскликнул герцог.

— Я так и знала, — подхватила герцогиня с видимой радостью.

— И вот вам клятва: завтра же он перестанет хвастаться.

— Как! Неужели ваше высочество согласитесь драться с простым дворянином?

— А я сегодня чуть-чуть не подрался с каким-то носильщиком на рынке.

— Вы, герцог? — воскликнула герцогиня Монбазон, и ее нежные ноздри раздувались от восторга при виде мужественной отваги, звучавшей в каждом слове принца.

— Да, клянусь честью! Какой-то негодяй, шпион, нарядившись в платье рыночного носильщика, оскорбил меня. Вы понимаете, что рыночный король не мог отступить от угроз какого-нибудь шалопая. Я передал мою шляпу и трость на хранение окружающим торговкам, засучил кружевные манжеты и выставил кулаки вперед, как английский боксер.

— Браво, герцог! — пронеслось между придворными, слушавшими его рассказ.

— Негодяй струсил и бежал. Что касается Жарзэ, я не стану боксировать с ним, просто запрещу произносить выдуманную им ложь.

— Очень хорошо! — пронеслось между присутствующими. — Этого достаточно, и Жарзэ должен будет присмиреть.

— Однако, — заметил герцог Бриссак, — коадъютор сейчас рассказывал о новой выходке этого нахального маркиза.

— Это правда, — сказала герцогиня, — именно госпожа Фронтенак умоляла коадъютора не говорить вам о том.

— Так ли это?

— Госпожа Фронтенак, кажется, очень боится за вас.

— А вот посмотрим, — возразил Бофор, — я всегда люблю действовать начистоту и как можно скорее.

С этими словами герцог подал руку герцогине Монбазон, и оба отправились в гостиную, где председательствовал Гонди.

— Герцогиня, — сказал Бофор, замедляя шаг, — у вас своя полиция, вам известно почти все, что делается в Париже.

— Почти все — это чересчур много.

— Гостиница ‘Красная Роза’ тоже находится в вашем реестре?

— Что это за гостиница?

— В ней находится главная квартира порядочного негодяя, Ле Моффа.

— Я знаю его. Вчера меня уверяли, что он убит. Но, вероятно, у него всегда есть под рукой верный человек, готовый умереть за него, — отвечала герцогиня со спокойной беззаботностью.

— Вижу, что вы хорошо знаете ‘Красную Розу’.

— Мне даже вспоминается, где она находится: на улице Сент-Антуанской, кажется?

— Точно так. И вот меня уверяли, герцогиня, что туда была приведена женщина…

— Из ревности! Да, герцог, из жесточайшей ревности, я должна в том признаться, — сказала герцогиня Монбазон, останавливаясь и смотря прямо ему в глаза. — Да, я была там прошлую ночь.

— Вы?

— Так вы этого не знали?

— Не имел никакого понятия.

— Так о ком же вы спрашиваете?

— Там была другая женщина…

— Делать нечего, я сделаю вам еще признание. Так как вы сами затеяли этот разговор, я выскажу вам все, что у меня есть на сердце.

— Говорите, герцогиня. Чем больше я думаю об этой интриге, тем меньше ее понимаю.

— Я люблю вас, герцог, — сказала она, и глаза ее загорелись страстью. — Я люблю вас такой пламенной любовью, такой страстью, которая составляет всю жизнь женщины. Вы это знаете и имели много доказательств тому. Но я ревнива, ревнива до бешенства! Вдруг узнаю я вчера, что женщина, которую я и без того ненавижу по разным причинам, и, главное — вы любили ее, и хотя она отвечала вам холодностью, но это все равно — узнаю, что эта женщина будет похищена по вашему приказанию и укрыта в гостинице.

— Никогда! Подобное насилие не в моих привычках и не в моем характере.

Герцогиня заглянула ему в глаза.

— И притом же, — продолжал он, — ни одна женщина на свете не заслуживает подобного обращения. Я ничего не хочу через насилие.

— Ни одна женщина?

— Ни одна.

— Ни даже…

— Заканчивайте, герцогиня.

— Полноте, вы вполне понимаете.

— Клянусь, нет…

— Послушайте, герцог, я убеждена, что не вы были в этой гостинице вчерашнюю ночь.

— Следовательно, кто-нибудь приходил туда под моим именем, как меня уверяли?

— Кажется.

— Горе ему!

— Выслушайте же: я виделась с Ле Моффом, самым хитрым плутом, какого только мне случалось знать, и дала ему важное поручение, которое вы одобрите, когда я открою вам его цель. Вам, как и всем моим друзьям, когда наступит нужная минута. По окончании делового разговора я велела этому человеку проводить меня к той женщине, которая похищена по вашему приказанию.

— Так вы знаете, стало быть, кто она?

— Да, бедная девушка из простолюдинок.

— Так это правда! — воскликнул Бофор с отчаянием.

— Не тревожьтесь, за чернь нечего бояться, их честь дорога только в глазах им подобных.

— Вы ошибаетесь, герцогиня, добродетель имеет право на уважение во всяком сословии, где бы она ни встретилась. Если та, о которой идет речь, получила малейшее оскорбление, то я принимаю его лично на себя и так отомщу, что в другой раз не придет охота подражать таким делам.

— Тише! Тише! Как вы разгорячились! А я надеялась… но через форточку, сделанную в двери той комнаты, где была заключена похищенная женщина, я узнала, что это не та соперница, которая страшит меня, и я ушла успокоенная.

Бофор вздрогнул, когда герцогиня заговорила о сопернице, и захотелось ему узнать что-нибудь побольше.

— Герцогиня, — сказал он ласкающим голосом.

— Что прикажете, ваше высочество?

— Неужели вы можете подозревать меня? Как допускать такие мысли обо мне?… Ведь это ужасно!

— Вот как!

— И что бы вы сделали, если бы гнусному злодею удалось совершить это преступление и захватить ту особу… которую вы оскорбляете своими подозрениями?

— Я убила бы ее.

— Убить! Разве это можно?… убить вашею рукою.

— В случае надобности Ле Мофф удивительно изобретателен.

— Но жертва нашла бы защитников.

— И нашла на этот раз в первом прохожем, которого успела кликнуть из окна, только Ле Мофф скоро образумил его.

— Кровь была пролита?…

— Кажется, мне так послышалось, — сказала герцогиня равнодушно. — Речь шла о молокососе, которому судьба дала больше храбрости, чем счастья. Они порядком оттузили его.

— Ах! Я вижу бездну под моими ногами! Ясно — не простой случай руководил этим делом. Тут замешано злоумышленное желание погубить меня в мнении народа, как уже погубили при дворе.

— Это может быть.

— Уж не Жарзэ ли опять?

— Маркиз Жарзэ честнейший человек, он может поссориться с вами, может похвастаться, будто заставил вас отступить перед ним, но это совсем не то, чтобы под вашим именем совершать…

— Непременно надо проникнуть в эту адскую тайну… Может быть, я достигну этого с помощью коадъютора, у которого полиция действует в другом роде.

— Ступайте к нему, принц, только без меня. Здесь ожидают герцогиню Лонгвилль, а я, как вам известно, желаю по возможности избегать встреч с этой красавицей.

— Вы покидаете нас?

— Сегодня же, в полночь, я буду счастлива, если услышу от вас самих, что вы точно не замешаны в истории похищения этой госпожи.

— Но скажите же, что это за госпожа?

— Ступайте, ступайте к коадъютору, он, может быть, и скажет вам.

— Герцогиня, вы знаете, кто нанес удар?

— Ну так что же из этого? Я знаю.

— Произнесите это проклятое имя.

— Герцог, если б дело шло о простом человеке, я не колеблясь произнесла бы его имя, но это такая важная особа, что я совсем не желаю сделать вас ее врагом.

— Имя! Ради самого неба назовите мне эту особу!

— Это такой человек, которого вы бесполезно будете вызывать на дуэль. В ответ он прикажет зарезать вас.

— Неужели вы думаете устрашить меня?

— Разумеется, нет, но вы забываете, что я люблю вас.

— Герцогиня, — настаивал Бофор с возрастающею энергией, — мне надо знать имя этого человека.

— До свидания, герцог, — сказала она, высвобождая свою руку из его руки. — Если вам непременно хочется узнать это имя и если коадъютор — он тоже любит вас, потому что нуждается в вас — откажется назвать вам этого человека, то обратитесь к герцогине Лонгвилль.

— К герцогине?…

— И не забудьте, что я вас жду в полночь.

Герцогиня Монбазон наградила его самой очаровательной улыбкой, и Бофор простился с ней, поцеловав ее руку с видом нежнейшей страсти, хотя далеко не разделял ее.

‘На этот раз, — думал он, глядя вслед прекрасной и величественной герцогине, которую приветствовали со всех сторон самые знатные и красивые юноши, — кажется, кинжалом хотят действовать против меня — беда грозит, надо остерегаться!’

Глава 7. Начало справок

Герцог Бофор довольно узнал относительно истории в ‘Красной Розе’ и не считал нужным говорить о том с коадъютором.

Гонди, по обыкновению, приветливо встретил Бофора, которого описывает в своих ‘Записках’ каким-то картонным паяцем, плясавшим под его дудку, когда только ему было угодно дергать пружину.

Коадъютор, некогда простой аббат Поль Гонди, был известен открытой борьбой с кардиналом Ришелье, дело он вел так ловко, что не сложил тогда же своей головы. Благодаря этому случаю он вообразил, что обладает силой, чтобы победить Мазарини.

Но его удальство, отвага, его рассчитанная смелость были лишены последовательности, непоколебимой настойчивости, посредством которых министр Анны Австрийской в конце концов всегда обуздывал всех своих противников.

Со времени знаменитого дня Баррикад, героем которого был Гонди, он, конечно, не канул в неизвестность, однако много потерял в своем значении. Он поддерживал сношения со столичными приходскими священниками, через которых сохранял влияние на народ и власть над двадцатью или тридцатью тысячами удальцов, готовых под звон его золота вылезти из своих трущоб.

Известно, что ночью на 6 января 1649 года королева бежала в Сен-Жермен, увезя с собой и маленького короля. Двор последовал за ними, и оттуда хитрый кардинал надеялся восторжествовать над парламентом.

Молва об этом еще до рассвета разлилась по всему Парижу. Ярость и ужас достигли крайних размеров. В то время хлеб привозили каждое утро из Гонесса, и вдруг стало известно, будто принц Кондэ высказал мнение, что надо приостановить доставку хлеба в Париж.

Коадъютор решился воспользоваться народным волнением. Не покоряясь просьбам королевы присоединиться ко двору в Сен-Жермене и не тревожась мыслью, что окажется виновным в неповиновении ее величеству, он огласил свое намерение уехать из Парижа.

Тактика его удалась как нельзя лучше: едва его карета выехала из архиерейского дома, как лошади были мигом выпряжены, и уличные торговки вынудили его пересесть из кареты в наскоро сделанные носилки, которые они сами потащили с громкими криками:

— Да здравствует коадъютор! Он наш родной отец! Мы не выпустим его из Парижа!

Раз утвердив свою власть законным порядком, Гонди думал, что нет ни партий, ни принцев, ни королей, которые не считали бы за счастье вести с ним переговоры, как равные с равным.

Конечно, впереди него стоял герцог Бофор, которого двор в насмешку прозвал Рыночным королем, но не коадъютор ли, по существу, царствовал в Париже?

Он хвастался, что может вертеть герцогом Бофором как и когда ему угодно, послать его туда, где надо будет воспламенить поохладевший восторг, или подучить его сделать какую-нибудь нелепость, предоставляя себе случай исправить ее блестящим образом.

Герцог Бофор и видел и угадывал это, но у него тоже был свой план.

Гонди вертел и советником Брусселем, когда имел надобность приводить в волнение парламент. Это тот самый Бруссель, который был арестован в начале Фронды, что послужило коадъютору поводом к первому разрыву с двором.

Проповеди, куплеты, милостыни, пасквили в стихах и прозе — все способы были употреблены этим неутомимым честолюбцем, чтобы только сохранить в руках своих власть, которой он умел пользоваться и употреблять во зло. Но он совершил непростительную ошибку, заставив произнести приговор Мазарини и указав в нем причины изгнания. Эти причины так же относились к нему, как и к министру Анны Австрийской.

В продолжение трех месяцев он держал в руках пружины, приводившие в действие всю эту кукольную комедию, все двигались по его воле: принцы, вельможи, граждане, народ и бродяги. Но после этого он имел неблагоразумие призвать на помощь испанцев, впустить в королевство этих самых беспощадных врагов Франции и короля со времен Карла V.

Но если парижане, в сущности, любят возмущения и суматоху, то еще скорее это надоедает им и утомляет их. Немного прошло времени, а предводители партий должны были понять по общему ропоту, разорению купцов и нищете ремесленников, что дело плохо, и потому не замедлили объявить, что готовы приступить к примирению.

Мазарини, искусный дипломат, представил все так, что первый шаг к примирению делает королева.

По заключении мира коадъютор сумел так ловко вывернуться, что вышло, как будто он приготовил возвращение короля, и народ не замедлил присоединить к восклицаниям: ‘Да здравствует король!’ и другое приветствие: ‘Да здравствует коадъютор!’ Торговля приняла обычный оборот, и печеный хлеб из Гонесса неукоснительно доставлялся в столицу.

Когда принцы были арестованы и заключены в Бастилию, когда друзья коадъютора получили всевозможные награды и должности, Гонди дал понять, что он один забыт. Ему полагались: во-первых, красная шапка, во-вторых, портфель министра. Но не таков был кардинал Мазарини, чтобы допустить свое смещение.

Опять война — теперь война за министерский портфель.

Вот на чем остановились события, когда начался наш рассказ.

Из всего этого видно, что коадъютор вполне принадлежал к школе Ле Моффа, и, чтобы добыть звание министра и шапку кардинала, он готов был поживиться и с наших и с ваших, следовательно, был для всех самым опасным человеком.

Бофор разгадал его и потому приближался к нему не иначе как с предосторожностями, которые требуются при встрече с хищным зверем или ядовитой змеей, но внешне выказывал ему свое самое простодушное доверие.

У Бофора тоже хватало двуличности, но в груди его билось сердце не себялюбца и не честолюбца.

— Любезный Гонди, — сказал Бофор после обычных приветствий, — вам известно час за часом все, что происходит в вашей епархии.

— И во Франции, — добавил коадъютор, самодовольно поглаживая подбородок.

— Не можете ли вы мне сказать…

— …Какой наглец осмелился в прошлую ночь прикинуться герцогом Бофором, надев великолепный белокурый парик?

— Так это правда? Неужели до этого уже дошло?

— Ваше высочество, дерзость очевидна, и исполнитель такого подвига думал, по всей вероятности, что большой беды не будет, если прибавить еще один грешок на душу удальца, который так справедливо гордится своим происхождением от короля-волокиты.

— Гонди, — сказал герцог, вспыхнув, — вы употребляете во зло право, которое вам дает наша дружба.

— Нет, и в доказательство тому вы не узнаете имени этого наглеца.

— Так, значит, правда, что вы не хотите подвергать опасности мою шкуру, когда дело идет о моей чести.

— Глупости, любезный герцог, глупости! Предоставьте черному народу драть себе глотку. Истинно говорю, на это не стоит обращать внимания. Народом надо пользоваться для своих выгод, но никак не должно признавать его себе подобным.

— Позвольте, — сказал Бофор возмущенно, — в народе есть люди, достойные уважения, и я готов всюду и всегда воздавать им должное почтение.

— Ух! Какие громкие слова! — воскликнул Гонди, пожимая плечами. — Я вам пророчу, что придет время, когда вы откажетесь от них.

— Не верьте этому.

— Я знаю людей.

— В таком случае вы не знаете меня, любезнейший Гонди, — возразил Бофор суровым тоном, на что коадъютор не обратил никакого внимания.

— Вас? Наизусть знаю.

Точно бичом прямо в лицо ударили эти слова Бофора и дали другой поворот его мыслям. Он вдруг принял обычный беспечный вид.

— Так вы не назовете по имени моего Созия?

— Нет, зато я вам скажу что-то очень важное для вашей чести.

— Что такое?

— Но только с условием.

— Что за условие?

— Вы вручите мне вашу шпагу и позволите мне хранить ее до завтрашнего утра.

— Гонди, опять каприз. Вы сами были некогда воином и хорошо знаете, что мы, военные, неохотно расстаемся с этими игрушками.

— Именно. Ну, что же, отдадите ли вы мне шпагу?

С этими словами коадъютор ловко вытащил у него шпагу. Герцог Бофор следил за этим действием с доверчивой улыбкой и с внутренней озабоченностью.

— Ну, Гонди, теперь вы будете говорить? Надеюсь, вы разольете свет посреди мрака, окружающего меня.

— Я буду говорить о герцогине Лонгвилль.

— Вот что!

— Вижу, что вы уже насторожились. Послушайте меня, вы не станете поджидать ее сегодня вечером, ведь если двор узнает, что госпожа, изгнанная им в Нормандию, прибудет сюда, то наверное мой дом будет окружен стражей. Вы обнажите шпагу или вооружите друзей, чтобы защитить ее.

— А вам надо, чтобы завтра я произвел маленький бунт на рыночной площади — так, что ли? Говорите разом.

— Именно. Но мне надо еще поговорить с вами о маркизе де Жарзэ.

— Какое мне дело до него?

— В эту минуту он со своими друзьями находится у Ренара, где под звуки скрипок они торжествуют победу, которую будто бы сегодня одержали над вами.

— Это они так истолковывают причину, заставившую меня пойти к честным людям, звавшим на помощь?

— Неприятное дело, герцог, но юность хвастлива. Это герцог де Бар устроил этакое празднество.

— Ага! Так у них и скрипки есть? — спросил Бофор, скрежеща зубами.

— Говорят.

— Так и мы потанцуем.

— Что это вы затеваете?

— Наказать наглость и казнить преступление.

— Преступление?

— Да, у меня есть предчувствие, что из круга де Жарзэ вылетели стрелы, поразившие мою честь.

— Жарзэ не способен.

— Он? Пожалуй, что и так, но герцог де Бар?

— Точно так же на это не способен. Де Бар — ханжа, без существенных страстей. Но если вы не на шутку хотите отправиться к Ренару, то помните одно, герцог, что у меня ваша шпага, что вы должны туда явиться как принц крови, и что ваша жизнь дорога для дела, которое вы так великодушно взялись защищать: дело общественного блага… Впрочем, всего лучше будет, если вы отправитесь в свой дворец.

— Этого не будет, пока я не встречусь лицом к лицу с этими господами.

Коадъютор очень слабо сдерживал горячность молодого принца. Распрощавшись с ним, герцог прошел по всем залам, к нему присоединились маршал Мотт, госпожа Витри, Рэ, Фонтрайль, Брилье, л’Аржантьер, Лио и другие из его друзей или офицеров его дома. Всего человек пятнадцать вельмож, так что свита, сопровождавшая его вместе с его слугами, состояла из пятидесяти человек.

Погода стояла отличная, все эти вельможи были в самом лучшем расположении духа и отправились пешком к Тюильрийскому саду, болтая о войне и о любви, рассказывая самые модные скандалы, в которых главную роль играли придворные красавицы, хотя королева в это время предалась набожности, думая подать всем пример нравственности. Они прошли через мост и уже приблизились к улице Бурдоннэ, как вдруг Бофор остановился, внимательно осмотрелся и повернул на улицу Бурдоннэ.

— А что, герцог, — спросил маршал ла-Мотт, — ведь мы идем в Тюильрийский сад.

— В таком случае его высочество ошибается дорогой, — заметили другие.

— Меня-то никак уже нельзя упрекнуть в незнании Парижа, и я могу поклясться, господа, что не ошибаюсь.

— Так мы не в Тюильри идем.

— Нам надо прежде зайти на улицу Потри.

— Что это за улица Потри? Разве там могут люди жить?

— Там, господа, живет семейство честных людей, которых я хочу навестить прежде, чем наступит ночь, — сказал Бофор.

Блистательное общество не замедлило вступить на улицу Потри, и герцог, сказав несколько слов своим друзьям и свите, подошел один к дому Мансо и постучал.

Торговка отворила дверь и тотчас узнала прекрасного принца, лицо которого внезапно осветилось лучом лампы, выходившим из двери. Хотя, по всей вероятности, герцог был виновником несчастий, поразивших ее семейство, однако добрая женщина не смогла удержаться от радостного приветствия.

— Герцог Бофор! — воскликнула она и бросилась за свечой.

Герцог вошел в комнату, просто выкрашенную белой краской, но все в ней дышало чистотой и довольством, которые составляют украшение скромного и честного хозяйства. Он сделал несколько шагов, осматриваясь по сторонам, как бы отыскивая кого-нибудь, и вдруг остановился перед торговкой, лицо которой сделалось сурово, потому что она не знала, как истолковать такое неожиданное посещение.

— Где ваши дети? Где муж ваш? — спросил герцог своим звучным, мелодическим голосом, который так много способствовал его успеху на рынках.

— Там, ваше высочество, — отвечала госпожа Мансо, указывая на следующую комнату.

— Проводите меня к ним, я хочу их видеть.

И не давая ей времени пойти вперед, он сам двинулся в указанную сторону и отворил дверь.

Печальное зрелище представилось ему: Маргарита лежала на постели, около нее стояли отец, с повязкой на голове, и ее двоюродный брат Ренэ, которого все называли женихом прекрасной дочери синдика. Оба со слезами на глазах смотрели на девушку, ожидая, когда та придет в себя от продолжительного обморока.

— О, Боже! — воскликнул Бофор, увидев бледную и неподвижную больную.

— Герцог Бофор! — сказал Ренэ, содрогнувшись и сжимая кулаки.

У Мансо вырвался из груди болезненный стон, когда он повернул голову.

— Я уже дал честное слово вашему отцу, — сказал Бофор, обращаясь к Ренэ, — вы были тому свидетелем.

— Увы! Это правда! — отвечал он, зарыдав.

Казалось, приход принца магнетически подействовал на организм молодой девушки. Маргарита открыла глаза и, узнав его, вдруг ощутила силу жить и двигаться. Она приподнялась на постели и посмотрела на герцога с выражением любопытства и ненависти.

— Дитя мое, — сказал Бофор, — я питаю искреннее уважение к вам и предлагаю вам всякого рода удовлетворение, какое вы можете желать, за оскорбление, нанесенное вам от моего имени.

— Одежда… перо, перевязь ленты, волосы… о волосы!., точно такие же! — говорила Маргарита печальным, раздирающим душу голосом.

— Дитя мое, клянусь вам…

— Но голос не тот, — сказала она, опустив голову на подушку.

— Друзья мои, — сказал герцог, обращаясь к свидетелям этой печальной сцены, — я пришел к вам затем, чтобы получить от этой бедной девушки сведения, необходимые для меня, чтобы преследовать виновников, которым я должен отомстить за себя и за вас… Прошу вас, оставьте меня одного с ней на одну минуту. Я надеюсь успокоить ее и привести в полное сознание.

— Да, да, — сказала Маргарита, опять приподнимаясь, — оставьте меня наедине с герцогом, он один может вывести нас из этой страшной неизвестности.

Все повиновались и вышли в первую комнату, оставив наедине тех, кого, по общему мнению, называли преступником и жертвою.

С глубокой и сознательной настойчивостью Маргарита смотрела на герцога Бофора, который сел около ее постели. Потом робко протянула она свою руку и знаками попросила его руку. С простодушием и искренностью герцог протянул ей руку, которая так часто пожимала грубые ладони честных рабочих на парижских рынках.

— Ваше высочество, — сказала Маргарита, — именем неба, именем нашего Спасителя, именем всего, что дорого вам в мире, поклянитесь мне, что вы не тот… не тот, который…

Ее голос прерывался от волнения и слез.

— Зачем этот вопрос? — сказал Бофор, не отнимая руки и с тревожным любопытством рассматривая девушку.

— Я вам это скажу, когда вы, держа руку на моей руке, произнесете клятву.

— Как вас зовут, дитя мое?

— Как? Вы даже не знаете моего имени? — спросила Маргарита с удивлением, к которому примешивалось чувство горечи.

— Я знаю вашего отца, честнейшего человека на рынках, знаю вашу мать, но вас, дитя мое, я в первый раз в жизни вижу.

— Поклянитесь! — воскликнула она с усилием, как бы сомневаясь в истинности его слов.

— Клянусь.

— Хорошо! — сказала она. Опустив голову на подушки и закрыв лицо обеими руками, Маргарита залилась слезами.

— Теперь, дитя мое, доверяете ли вы мне?

— Да. Я хотела, чтобы вы поклялись, потому только, что я уверена, если бы ваша совесть запрещала вам поклясться и вы требовали бы моего молчания, то я молчала бы.

— Ничего не понимаю.

— Не вы, герцог, навлекли на бедную девушку позор и презрение, но, как говорит мой отец, это сделали ваши враги, чтобы уронить вас в глазах народа. Если бы не так, я сумела бы пожертвовать собой и подобно вам могла бы сказать: это гнусная клевета.

— Но зачем же?

— Не расспрашивайте меня. Отныне в общественном мнении я несчастная погибшая девушка, отныне ни один честный человек не захочет дать мне свое имя, на что я имела прежде полное право, вот и все… Оставьте меня, уходите, живите в свете, гордитесь собой, гордитесь взятой на себя обязанностью, своим призванием, которое я поняла, и думайте иногда, что там, в толпе народа, есть душа, которая сочувствует вашим успехам, следует за вами, видит, куда вы идете, и рукоплещет вашему торжеству.

— Так ты разгадала меня, дитя? — воскликнул Бофор и протянул ей руку.

— Да.

— Но каким образом истина могла проникнуть в твою душу?

— Однажды вы ехали через рыночную площадь. Вы были верхом, окруженный блистательной свитой, вы были прекрасны, как король. Мать моя всегда толкует о вас с восторгом, а тут она точно с ума сошла от радости, так же как и все окружающие. Вдруг она сказала мне, указывая на вас: ‘Смотри-ка, Маргарита, вот какого мужа я желала бы для тебя’.

Бофор улыбнулся.

— Бедная моя матушка! Она такая восторженная и в то время считала, что мой кузен Ренэ недостоин быть мужем ее дочери.

— Вы прекрасны, вы необыкновенная красавица, — сказал Бофор, рассматривая ее.

— А теперь, — продолжила она, выслушав его, — теперь Ренэ презирает меня.

— Нет, я этому не верю и не хочу верить. Увидев меня, он не мог сдержать своего гнева, и я угадал, что он вас любит.

— Любит он меня или нет, какое мне до этого дело! — воскликнула Маргарита в каком-то исступлении.

Но тотчас же успокоившись, она прикрыла руки и грудь одеялом, незаметно соскользнувшим с нее.

— Я забыла! — сказала она вдруг.

— Что такое?

— Когда меня схватили эти злодеи, в это время я несла к вам записку герцогини Лонгвилль.

— Записку!

— Этой записки я не нахожу у себя, вероятно, она попала в руки того злодея!..

— Вот это, может быть, разъяснит тайну. Знаете ли вы, что было в записке?

— Нет.

— Я сам это узнаю. Не расскажете ли вы мне, что там происходило?

— Меня отнесли в гостиницу ‘Красная Роза’. Была минута, я надеялась, что меня избавит всадник, который дрался как лев, защищая меня, когда я позвала его на помощь.

— Мне говорили. Я похлопочу о нем.

— Его зовут Жан д’Эр.

— Он из Лотарингии — отыскать несложно. Потом?

— Я оставалась одна, привязанная к креслу. Слабый свет освещал комнату. Вдруг вошел человек. Он был одет точно как вы, волосы у него такие же белокурые и в локонах, как и ваши. Таких я никогда не видела и потому подумала, что…

— Но вы могли видеть его лицо?

— Он не дал мне времени рассмотреть его, вошел, закрывшись плащом, и погасил свечи.

— Злодей!

— Не могу описать, какое чувство негодования, стыда, ярости я испытывала. Я плакала, умоляла, кричала — ничто не смогло вызвать жалость этого злодея! В это время развязался платок, привязывавший меня к креслу, и я стала защищаться. Я била его по лицу — когда рассвело, я увидела кровь на своих ногтях. Только тогда я вспомнила, что вцепилась в его шею ногтями.

Маргарита с трудом приподнялась, из последнего чувства сомнения взглянула на шею Бофора, но его шея была бела и чиста, как у лучшей античной статуи, и не имела ни малейшего признака вчерашней борьбы.

— Я отомщу за вас, — пообещал герцог, вставая.

— Да, отомстите за меня и главное — простите меня.

— Простить вас? Но за что же?

— За то, что я осмелилась…

— Вы ангел Божий, и я буду любить вас, как родную сестру.

— О! Благодарю!

— Ну, а теперь не скажете ли вы мне ваше имя?

— Маргарита, — отвечала она слабым голосом и не спуская с него глаз.

— Прощайте, Маргарита или, вернее, до свидания, Маргарита. Я еще приду к вам, — сказал он своим звучным и мягким голосом.

Герцог вышел, из другой комнаты послал ей еще привет рукой.

Когда он удалился, Маргарита вздохнула свободнее, но вдруг всем телом задрожала: из-за полога над ее кроватью вышел человек, и его бледное лицо, сжатые зубы, мрачная решимость, сверкавшая в его глазах, перепугали до смерти молодую девушку.

— Ренэ! — воскликнула она.

— Да, Ренэ… Ренэ все слышал, — сказал он глухо.

— Ах! — воскликнула она, закрыв лицо руками.

— Этот человек чудовище лжи и коварства! У него есть тайна — я открою ее, и тогда горе ему, горе!

— Ренэ! Ты ошибаешься!

— Нет, справедлив он или нет, все равно — мне нужна кровь его, вся кровь его!

— О Боже! Ты пугаешь меня! Ты ненавидишь герцога?

— Да, ненавижу! Во мне есть силы и решимость, чтобы погубить его!

— Но за что же, Боже мой?

— За что?… — сказал Ренэ со злобным смехом. — И ты спрашиваешь за что?… За то, Маргарита, что ты любишь его…

Глава 8. Коготки Маргариты

У Ренара собралось веселое и блистательное общество. Тут же находились и вельможи, отправившиеся от коадъютора в Тюильрийский сад, к ним и другие присоединились, так что общество было многочисленное.

Хозяин модного ресторана предоставил знатному обществу лучшую залу, дверь которой была отворена в другую комнату, где находились музыканты, они настраивали уже свои инструменты, готовясь усладить праздник своими гармоническими аккордами.

В середине комнаты стоял великолепно убранный стол с изысканными яствами, самыми дорогими винами, все это освещалось множеством люстр и канделябров.

— Господа! — воскликнул де Жарзэ. — Вы удостоили чести избрать меня президентом настоящего собрания. По этому случаю требую вашего внимания.

— Ого! Будет речь?

— Предложение.

— Маркиз, — возразил герцог Кандаль, — ты прибегаешь к формам господ фрондеров из парламента, а это уже угроза нашему терпению.

— Говорят же тебе, это не речь, а простое предложение.

— Любезный Жарзэ, — вмешался герцог де Бар, — вы человек, известный ханжеством и вместе удальством, следовательно, все, что вы предложите, будет принято.

— Поостерегитесь, господа, именно по случаю моего удальства, быть может, некоторые из вас попятятся назад.

— Говори же, маркиз, говори! — закричала молодежь хором.

— Собираясь сюда, мы думали только о том, как отпраздновать бегство Бофора, и поэтому забыли придать нашему празднику необходимую прелесть. В такой поздний час ни одна придворная дама не решится прокрасться к Ренару, хотя он самый скромный и благоразумный хозяин во всем королевстве. Но так как музыканты у нас есть, то можно заодно пригласить милых созданий Турнельского квартала.

— Жарзэ, умоляю, откажись от таких намерений, — сказал де Бар.

— Почему бы это?

— Королева…

— Бросьте читать мораль, герцог — кому не известны ваши повадки? Вот что рассказывают о вас: втихомолку, где-нибудь из-за угла вы не прочь сделать то, что вслух осуждаете.

— Как, я? Но мои принципы, мое поведение, мое благоговение к моей государыне…

Единодушный хохот прервал слова, произнесенные по всем правилам закоренелого лицемерия…

— В таком случае, — сказал Кандаль, — если Жарзэ, царь празднества, облеченный властью, не прикажет Ренару пригласить этих дам, то мы вынуждены будем заниматься политикой.

— Этак, пожалуй, со скуки умрешь.

— Господа, — возразил Кандаль, — политика, как мы ее понимаем, мы, которые от жизни берем только то, что есть в ней прекрасное и забавное — такая политика, на мой взгляд, весьма увеселительна.

— Слушайте, герцог затянул свою любимую песню: все для дам и через дам.

— Это только благовоспитанное волокитство, и я охотно приму в нем участие, — возразил де Бар. — Но так мы дойдем только до того, что нас надуют… Поверьте мне, кардинал Мазарини, которому я сочувствую, не ошибается, направляя все свои силы против коадъютора, потому что именно он опаснейший враг двора. Жаль, однако, что Мазарини серьезно не думает о Бофоре. Коадъютор хочет быть только первым министром, он мало-помалу выдаст всех своих союзников. Бофор посолиднее в своих основаниях, он создан быть любимцем народа. Толпа обожает его, и Бог знает куда стремится его честолюбие.

— У него и честолюбия-то нет.

— Он так хорош, так храбр, так изящно вежлив, так любит говорить речи и чтобы ему аплодировали… Ах! Любезный де Бар, не испортите пружины прекрасного паяца, которым вертит де Рец.

— Я знаю людей, — настаивал де Бар.

— Нет, герцог, вы не знаете людей, потому что восстаете против приглашения милых созданий. Только отдавая должную честь прелестным дамам, можно достичь верного познания людей, и в особенности политиков.

— Господа! — воскликнул Кандаль, выходивший на минуту из залы, — я приказал Ренару пригласить к нам пятнадцать самых хорошеньких парижских грешниц.

— Виват Кандаль! — закричала молодежь.

— Чего же лучше!

— И долой политику! Она сокращает жизнь, предоставим ее бородачам и старухам.

— Будем врагами фрондеров, будем убивать их, как только попадутся они нам под шпагу. Но не станем разбирать ни причин, ни поводов междоусобицы — да здравствует веселье!

— Господа! — воскликнул Маникан, придвинув к себе блюдо, — рекомендую вам соус под этой златовидной птичкой. Это новое изобретение, честь которого принадлежит Ренару. Вчера мне говорил об этом Мазарини, знаток в таких делах.

— Посмотрим, что за соус под златовидной птичкой! — отвечали все в один голос.

— За здоровье королевы! — сказал Кандаль, поднимая бокал.

— За здоровье кардинала! — подхватил Жарзэ.

Все с увлечением отвечали на эти тосты, вполне выражавшие убеждения присутствующих.

— Да наливайте же полнее, олухи! — закричал де Бар, обращаясь к слугам.

Бокалы не были еще опорожнены, как с испуганным лицом вошел Ренар. Он не осмеливался объявить причину своего вторжения в неприкосновенное убежище сановных гостей.

— Что случилось? — спросил Жарзэ.

— Господа…

— Да говорите же скорее!

— Сиятельные господа, пришел…

Он не успел кончить, — сам Бофор вошел в залу.

Герцог сделал три шага и вместо привета поднес руку к шляпе. Сопровождавшие его вельможи остановились у порога. Он был бледен и спокоен, но по лицу было видно, какая буря бушевала в душе внука Генриха Четвертого.

Герцоги Кандаль и Бар встали, чтобы отвечать на поклон принца, остальные оставались на местах.

Свита Бофора разошлась по зале и окружила стол. Гости переглядывались с некоторым беспокойством, боясь, не попали ли они в западню.

Бофор сделал еще несколько шагов.

— Господа, — сказал он звучным голосом, — вы очень громко провозглашаете свои тосты! Предупреждаю, я буду ужинать в соседней комнате.

— В таком случае мы произнесем последний тост и попросим ваше высочество отвечать нам, после чего мы замолчим.

— Вы пили за здоровье Мазарини. Я слышал это, за чье здоровье теперь вы хотите пить?

— Все за то же, за здоровье кардинала! — воскликнуло несколько голосов.

— Господа, как вижу, у вас и музыканты есть.

— Точно так, ваше высочество.

— Тем лучше, потому что я хочу заставить вас потанцевать.

С этими словами Бофор протянул руку к столу и дернул скатерть с такой силой, что все, что было на столе, полетело со страшным грохотом. В первую минуту гости думали только о том, как бы предохранить себя от брызг соусов и разных кушаний, пролившихся на них, потом все вскочили в бешенстве.

— За шпаги! — закричали все разом.

Но вельможи, сопровождавшие Бофора, встали по углам, где сложены были шпаги, и, казалось, решили не допускать до них, так что оскорбленным оставалось только проклинать невозможность мщения.

Однако герцогу Кандалю удалось добраться до своего пажа и взять у него шпагу. С оружием в руках он бросился в середину свалки.

— Принц! — закричал он. — Обнажите вашу шпагу! Я требую от вас удовлетворения!

— Герцог Кандаль, — возразил Бофор с достоинством, — не от вас, а от маркиза де Жарзэ я требую удовлетворения. Где он?

— Здесь, ваше высочество! — воскликнул маркиз, удерживаемый со всех сторон друзьями: те видели, что он и Кандаль горячились больше всех.

— Мне до этого дела нет, — закричал Кандаль. — Я считаю, что вы меня оскорбили, и хочу, — слышите ли! — хочу, чтобы вы дали мне удовлетворение!

— Любезный кузен, я не стану с вами драться.

— Кузен? Да, мы с вами родня: я тоже потомок Генриха Четвертого, и вы не имеете права отказаться от дуэли со мною.

— Повторяю вам, герцог, что я требую объяснения от маркиза де Жарзэ — он осмелился сказать, что я бежал от него. Вы сами видите, я пришел сюда без шпаги и намереваюсь выбросить его в окно.

При этих словах произошла схватка между молодыми вельможами, боролись руками, потому что все были без оружия. Бесстрастно стоял Бофор среди этой суматохи и громко вызывал маркиза Жарзэ.

Но Жарзэ не показывался. С первой минуты друзья его поняли, как было бы безрассудно и опасно вступать ему в бой с королевским внуком, и насильно увели его из залы.

Вслед за тем все приверженцы Мазарини вышли из залы и, собравшись в саду ресторана, держали совет, не следует ли вернуться и переколотить всех этих дерзких фрондеров.

Герцог де Бар никак не мог успокоить общее волнение и потому решил уже бежать за отрядом королевской стражи, как вдруг появился герцог Бофор. Один с величавым достоинством спускался он с крыльца, ведущего из залы в сад. Увидев его, все с громкими криками и обнаженными шпагами бросились к крыльцу.

— Господа, — сказал принц, — так как маркиз де Жарзэ исчез, а я, собственно говоря, имел дело до него, а не до вас, то вы позволите мне спокойно продолжать мой путь.

— Нет! Нет! Мы будем драться!

— Господа, предупреждаю вас, что все мои друзья вышли из ворот, а я один между вами.

— Однако нельзя же это так оставить! — воскликнул Кандаль.

— Напротив, этим и должно кончиться. Я пришел сюда не затем только, чтобы требовать объяснения по поводу пустых слов. Минуту назад я доказал вам, что не страх заставил меня вернуться в Тюильри.

— Вы ничего не доказали, так как отказались обнажить шпагу.

— Но вы видите, герцог Кандаль, что я принес с собою не шпагу.

И с этими словами Бофор с самой естественной грациозностью показал ему легкую трость, которую держал в руках.

— Еще этого недоставало! — воскликнули мазаринисты вне себя от ярости и негодования.

— Хотят с нами обращаться как с лакеями! — сказал де Бар спокойно.

Его слова произвели действие, но одним движением руки Бофор погасил волнение.

— Господа, между вами есть человек, который ведет себя как лакей, пока я не узнаю имя этого человека, я отказываюсь обнажить свою шпагу.

— Объяснитесь, принц, — закричал Кандаль, будучи не в силах сдерживать свое бешенство.

— Сейчас, герцог. И если вы хотите, то я с вас начну расследование, предпринятое мной и которое — слышите ли, господа! — я буду продолжать до самой смерти.

Бофор произнес эти слова с такою энергией, что они произвели на всех впечатление. Кандаль последовал за ним в залу гостиницы.

Войдя в ярко освещенную залу, оба герцога встали в проеме окна, тоже ярко освещенного канделябрами.

— Я к вашим услугам, что угодно вашей светлости?

— Кузен, — сказал в ответ Бофор вполголоса, — дело идет о моей чести, а так как вы человек честный, то я знаю, вы не колеблясь исполните то, о чем я вас попрошу.

— Говорите, принц.

— Вы принадлежите к числу людей, которые привыкли и которым привыкли смотреть прямо в глаза. Не вас я подозреваю в вероломстве, жертвой которого я стал. Но ваше присутствие в обществе людей, не имеющих права на мое уважение, представило мне несчастье и вас оскорбить.

— Тщетно я стараюсь понять ваши слова.

— И не поймете. Но посмотрим.

С этими словами Бофор взял за руку Кандаля и повернул его к окну.

— Смотрите туда, Кандаль. Туда, вдаль. Скажите мне, видите ли вы одинокий огонек?

— Вижу.

— Смотрите лучше. Если он исчезнет прежде, чем вы сосчитаете до двенадцати, скажите мне о том.

Пока Кандаль серьезно занимался заданным делом, по виду пустячным, но по тому тревожному времени, может быть, и очень важным, Бофор, оставаясь позади него, с жадностью впился глазами в часть шеи, открывавшейся из-под длинных локонов его кузена.

Герцог выискивал на его шее следы ногтей.

— Ничего нет! — воскликнул он.

— Нет, ваше высочество, — даже не пошевелившись, подтвердил Кандаль.

— Это не вы.

— Позвольте сказать, что это очень заинтересовало меня.

— Нет, это не вы, повторяю вам, и я был бы очень удивлен, если бы это было иначе.

— За это доброе слово позвольте мне заплатить тем же.

— Говорите, — сказал Бофор, озабоченно бросая гневные взоры на вельмож, не спускавших глаз с этой сцены: видевшие только пантомиму, они не понимали ее значения.

— Огонь, за которым я наблюдал, освещает, если не ошибаюсь, кабинет коадъютора. Там бодрствует двуличный человек, роковым образом действующий на всякое предприятие. Остерегайтесь его, принц, он обманывает вас.

— Гонди?…

— Да, Гонди обманывает вас.

— А зачем ему обманывать меня? — спросил Бофор с привычной ему беззаботностью.

— Не знаю, он ненавидит всех принцев, ненавидит герцогиню Лонгвилль. Ни королева, ни сам Мазарини не могут вполне разгадать его умыслов.

— А вы, кузен, разгадали их?

— Нет, но я не верю ему.

— Вы благородный человек, и я желал бы всегда иметь дело с такими людьми, как вы.

— Когда наступит мир, я буду считать за счастье быть в числе преданных вам слуг.

— Но мир наступил.

— Когда принцы в тюрьме? Это только перемирие.

Кандаль с достоинством откланялся и удалился к своим товарищам, которые в это время перешептывались, не зная, что и думать.

— Герцог де Бар, не угодно ли вам подойти ко мне? — спросил Бофор.

— Да что ж это такое, ваше высочество? Общая исповедь, что ли? — спросил де Бар, заливаясь притворно-добродушным смехом.

— Я не шучу, герцог, и если бы вы знали, о чем идет речь, вы сами помогли бы мне открыть истину.

— Ваше высочество, вы пользуетесь доверием у герцога Кандаля, но меня уж увольте: я не намерен лезть головой в волчью пасть.

— Это что значит! — закричал Бофор.

— А то, что я пойду, но с условием.

— Что за условие?

— Трое из этих господ должны сопровождать меня и быть свидетелями нашего разговора.

— Я совсем не против этого, — сказал Бофор после некоторого размышления.

Осторожный герцог де Бар вошел в залу, его сопровождали Кандаль, Маникан и Бутвиль.

Подозрительность закадычного друга Мазарини внушила и Бофору некоторую осторожность, он отошел от окна и встал под люстрою.

Вельможные господа холодно поклонились и встали перед принцем, держа шляпы в руках. При первом взгляде на де Бара Бофор заметил капли пота, выступившие на его лбу.

— Вам жарко, герцог, — сказал Бофор, подходя к нему с улыбкой.

— Жарко, ваше высочество.

— Вероятно, оттого, что вас беспокоит толстый шарф, которым вы закутали себе шею, — продолжал Бофор, наклоняясь к нему и пристально присматриваясь.

— Нимало.

— А я бьюсь об заклад, что шарф вас беспокоит.

— Уверяю вас, что нет.

— Снимите его, — сказал Бофор резко и сильно дернул за шарф.

Ни жив ни мертв повернулся де Бар к своим друзьям, но Бофор, потеряв всякое терпение, сдернул с него шарф и увидел на его шее глубокие царапины.

— Так это вы! — закричал он с бешенством. — Иначе и не могло быть.

Ошеломленный, испуганный де Бар почти упал на руки Кандаля. Бофор сделал шаг назад и поднял трость.

— Подлец! — закричал он. — Это ты посягнул на чужую честь!

— Герцог! — воскликнули вельможи.

— Уведите его, господа, или я не отвечаю за себя!

— Но что ж это значит? — спросил де Бар, задыхаясь.

— А то, что вы, под моим именем, совершили бесчестный поступок вчерашней ночью.

— Я!

— На вашей шее и теперь видны следы, так защищалась ваша жертва. Вы не осмелитесь опровергать это.

— Ложь! Я не понимаю, что вы хотите сказать.

— Ты будешь драться со мною, презренный! Я знаю, что ты низкий трус и не решишься на честный поединок, потому я вынуждаю тебя. Вот тебе!

Бофор опять поднял трость и ударил де Бара по спине.

Как дикий зверь взревел де Бар при новом оскорблении, но вместо того, чтобы обнажить шпагу, как сделали это его спутники, он повернулся к ним спиной и проворно покинул комнату.

Дойдя до двери, он на минуту повернулся лицом к врагу и, погрозив ему кулаком, вскричал:

— Берегись!

Он исчез, скрежеща зубами. Никто не попытался его удержать.

— Господа, — сказал Бофор, успокаиваясь, — вы считаете себя оскорбленными, видя оскорбление, нанесенное мной этому подлецу, — успокойтесь, я представлю трех вельмож, достойных помериться с вами. Прощайте, до завтра!

Глава 9. Тайная любовь

‘Рукой этого подлеца нанесутся удары кинжалом, предсказанные герцогиней!’ — размышлял Бофор, покидая гостиницу Ренара.

Между тем он был один, без шпаги и даже не подумал, что в эту минуту подкупленные убийцы могли поджидать его за углом, а многочисленные воры и мошенники парижских улиц могли соблазниться богатством его костюма.

Он вышел на набережную Сены и долго шагал вдоль сада Тюильри.

Дойдя до высоких зданий, воздвигнутых Катериной Медичи, Бофор очутился у так называемого озера, где находился не только плот, на котором день и ночь переправлялись лошади, пешеходы и экипажи, но были причалены лодки.

Он кликнул кого-нибудь из перевозчиков. В ту же минуту поднялся человек, дремавший на дне лодки, где постелью служили ему разные лохмотья.

Перевозчик взял весло и подогнал свою лодку к большому камню, где стоял Бофор.

— К Нельской башне, — приказал герцог.

Лодочник искусно работал веслами и вскоре высадил его на указанное место.

Следуя по берегу реки, под тенью древней башни, Бофор вскоре дошел до небольшой хижины, прилепившейся к Неверскому замку. Дверь отворилась, когда он три раза постучал.

— Угодно переменить одежду? — спросила старуха, державшая в руках лампу.

— Хорошо, — отвечал он.

Старуха поставила лампу на стол и вышла. Оставшись один в бедно убранной комнате, Бофор подошел к большому сундуку, стоявшему в углу, поднял крышку и достал оттуда широкий черный плащ, поношенную шляпу, длинную и тяжелую шпагу и, через несколько минут переодевшись, вышел из хижины — в другую дверь.

Старуха провела его через сад Неверского замка и отворила калитку, выходившую в глухой переулок, примыкавший к улице Дофина.

Тут герцог уже один стал пробираться по лабиринту улиц и переулков и вскоре вышел на улицу Вожирар, которая с полуденной стороны почти во всю длину была огорожена стеной.

Недалеко от улицы Феру Бофор остановился у калитки, сделанной в стене, и, вынув ключ из кармана, тихо открыл замок. Он вступил в огромный сад со столетними деревьями. Но не пошел по аллеям, а стал пробираться в чаще, осторожно раздвигая ветви и тихо ступая по траве. Потом он остановился и минут пять прислушивался и озирался по всем сторонам, боясь, не увидит ли его кто-нибудь. Наконец он приблизился к флигелю большого здания.

В нижнем этаже отворилось окно, Бофор подошел к нему.

Из темной комнаты высунулась маленькая рука. Бофор поцеловал руку и, опершись на карниз, влез в окно.

— Вы уверены, что никто вас не видел? — спросила дрожащим голосом женщина у окна.

— Уверен.

— Вам известно, при первом подозрении мы никогда уже не увидимся.

— Я пришел один, без свиты, переодетый. Клянусь тебе, Луиза, никто не может проникнуть в тайну нашего блаженства.

— Благодарю за уважение к этой тайне.

— Дайте же мне сказать вам, как я вас люблю, — сказал Бофор, становясь на колени и взяв руку дамы, — дайте мне найти счастье и успокоение в отрадной мысли, что в уголке этого бурного, ненавистного Парижа, переполненного интригами и враждебным честолюбием, существует женщина, сердце которой целиком принадлежит мне, вознаграждая меня бесценными радостями за тяжелые минуты, которые я провожу вдали от нее, поглощаемый убийственными замыслами или безумными выходками.

— Слушайте, друг мой: и я вас также люблю, и я тоже счастлива, что нахожу в вас любовь, которая наполняет сердце. Когда вы стоите предо мной на коленях, держите мою руку в своей руке, я забываю тяжелые почести, преследующие меня, лживость которых так мне видна. А между тем, герцог, сказать ли? Бывают минуты, когда я не могу удержаться от ревности.

— От ревности! Вы?

— Да, ревность страшно мучает меня. Разве я не вижу — и слишком часто — как вы, в глазах целого двора, рассыпаетесь в любезностях перед самыми красивыми кокетками?

— Но какое вам до этого дело, если я вас люблю, если вы верите моей любви?

— Особенно мучит меня герцогиня Монбазон! И не стыдно ли этой женщине выставлять напоказ свою страсть к вам? Как вы ни клянитесь и ни разуверяйте меня, а я мучаюсь.

— Луиза, выслушайте же меня…

— Погодите. На днях вы поцеловали ее руку и при этом долго-долго прижимали к своим губам. Для меня эта минута показалась веком, мне показалось, что вы забыли весь мир и в этом поцелуе вкушали все радости, все блаженство любви.

— Не говорите этого, кумир моей жизни! Вы хорошо знаете, что только вы можете вселять в меня такое чувство упоения! Луиза, дайте мне руку и…

Она гневно оттолкнула его, тяжелые вздохи вырывались из ее груди.

— Ну, а если вы любите ее! — возразила она, — если для меня вы расточаете ложь и обман, если вы к этой женщине питаете истинную любовь?

— Как это можно, Луиза? Ты знаешь, что это только маска.

— Маска? Увы!

— Ведь ты же сама приказала мне так действовать! Не ты ли мне говорила, что я должен выказывать притворную страсть к другой, чтобы скрыть истинную любовь к тебе и таким образом оградить тебя от злобы и коварства людей?

— Правда, правда! Я с ума схожу!.. О! Мой возлюбленный Франсоа!

Бофор покрывал поцелуями руку, которую она уже не отнимала, другою же рукой она гладила с упоением белокурые волосы принца.

— Ах! — сказала она, — он мой, он принадлежит мне, этот герцог, этот принц, внук величайшего короля в мире, самый благородный, самый храбрый и лучший, прекраснейший человек из смертных.

— О! Моя Луиза!..

Бофор поднял голову, и губы их встретились, но Луиза тихо оттолкнула его и, казалось, припоминала что-то важное.

— Милый принц, сегодня я дрожала за вас. Как я боялась! Я знаю, сколько у вас завистников, я знаю, что некоторые царедворцы поклялись погубить вас из зависти к вашим успехам.

— Я не боюсь их, моя дорогая, и даже, признаюсь вам, рассчитываю на вас, чтобы сделать некоторых из них моими друзьями. В особенности один из них непременно будет другом моим, если только вы захотите.

— Кто это?

— Маркиз де Жарзэ.

— Да, я и сама так думаю, но герцог де Бар! Вот кого я больше всех боюсь!

— И вы правы, потому что это низкий и мстительный человек, но я сумею держать его в руках.

— Умоляю вас, Бофор, будьте осторожнее.

— Вы дрожите, Луиза?

— Мне страшно.

— Вы, такая твердая и мужественная, вы, которую я видал спокойной и мужественною посреди грозных опасностей, вы боитесь одного человека.

— Я презираю преграды, когда несусь на бешеном коне в лесах и над пропастями. Но совсем иное дело тревожиться, опасаться за жизнь того, кого любишь.

— Ах, Луиза, зачем вы так говорите?

— Потому что я люблю вас, потому что ставлю ваше сердце рядом с моим.

— Вы отнимаете у меня силы и мужество.

— Я! Я отнимаю у вас силы?

— Да, ваш голос, ваше сердце и вся сила души должны быть нераздельны со мной, для того, чтобы укреплять меня на моем тернистом пути.

— Но отчего бы не позволить совершаться событиям, как судьбе угодно? Кардинал будет изгнан, Гонди будет первым министром, а вы — генерал-адмиралом.

— Ах! Луиза, я стремлюсь к высшей цели, и только вами и для вас мои мечты возвышаются, мое честолюбие не знает пределов.

— Не знает пределов? Неужели вы не довольствуетесь быть любимым, обожаемым?

— Послушайте, Луиза, если б я одиноко совершал свой путь, приготовленный мне судьбой и случайным рождением, то я удовлетворился бы своим жребием, увеличивая собою ряды беспечных и легкомысленных царедворцев, но любовь к вам внушила мне честолюбие, которое напугало бы меня самого, если б душа моя не была преисполнена вами.

— О! Говорите, любимый принц, говорите! И меня иногда терзают такие же мечты!

Бофор задумался. Казалось, тревожные мысли волновали его душу: он чувствовал, что молчание невозможно, а слова как-то не сходили с языка.

— Разве вы не верите мне? — спросила женщина с упреком и любовью.

— Ах! Луиза, Луиза, если бы вы знали, сколько я выстрадал! Выслушайте.

Глава 10. Сети

При этих словах Бофора на лице женщины отразилось нежное сочувствие.

— Как! И вы страдаете? Вы, мой любимый Франсоа? — спросила она, с нежностью взяв его за обе руки.

— Не стану вам говорить о моем заключении — о трех годах, проведенных в Бастилии. Это не беда, даже напротив: эти три года были самыми полезными в моей жизни, они открыли мне глаза, дали направление моим мыслям, научили меня отлично составлять таинственные заговоры.

— Вы составляете заговоры? — спросила женщина, рассмеявшись и как бы не веря словам, опровергаемым наружным легкомыслием Бофора.

— Не смеяться вам следует, Луиза, а скорее испугаться: в моих заговорах один заговорщик, один поверенный, один исполнитель, который доведет все до цели.

— А что это за человек, позвольте узнать.

— Я.

— Ах! Франсоа, по тому только, как вы произнесли это слово, видно уже, что в ваших жилах течет королевская кровь. Сколько красоты и торжественности в вашей наружности, когда вы произнесли это слово!

— Луиза! Это вы дали жизнь моим стремлениям, это вы указали мне цель!

— Милый мой!

— Луиза, я сказал себе, что вы должны быть первою, что ни одна женщина в мире не должна идти впереди вас, что вы должны предписывать законы целому народу.

— А вы об этом мечтали?

— Не мечтал, а хочу этого!

— О! Небо! — воскликнула она, вскакивая с места.

— Что с вами? — спросил Бофор и, схватив ее за руку, почувствовал, как она дрожит.

— Кто-то идет сюда.

— Я не слышу, — сказал принц, взглянув по направлению к смежным комнатам.

— Не там, а в саду.

Она оттолкнула герцога и сама бросилась к окну.

— Ах! Идут! — сказала она и с этими словами бросилась за дверь, увлекая за собой и Бофора.

Послышались шаги двух человек, которые, разговаривая, подходили к окну.

— Тише! — сказала Луиза, отталкивая принца, который, не обращая внимания на грозящую опасность, обрадовался случаю покрывать поцелуями шею и плечи своей красавицы.

Гуляющие остановились под окном, и один из них, привстав на цыпочки, заглянул в окно, стараясь разглядеть, что там.

— И кто это оставил окно отворенным? — сказал он с досадой.

Они прошли мимо, женщина вышла из-за двери и бросилась к окну.

— Это мой отец! — воскликнула она со страхом.

— С кем это он гуляет? — спросил Бофор, выглядывая в окно.

— Не знаю, но судя по походке и росту… мне кажется, я его узнаю.

— Это коадъютор, — сказал Бофор.

— Это правда. Зачем бы он явился? — спросила она задумчиво.

— Два часа назад я оставил его в замке. Неужели он подозревает?… Не может быть.

— Надо нам расстаться, друг мой.

— Расстаться? Так скоро, Луиза?

— Непременно надо. Это необыкновенный случай, что мой отец прогуливается в саду так поздно, да и еще в обществе коадъютора. Хоть они и должны думать, что я сплю, однако очень может случиться, что они потребуют моего присутствия. Уходите же, но осторожнее, чтоб никто не видал вас.

Герцог высунулся из окна, присматриваясь, куда направились гуляющие, и увидел, что они повернули за угол. Заботясь о доброй славе любимой женщины, он предпочел поспешно убраться, не подвергая ее опасности.

Крепко прижав к груди Луизу, он тотчас же выпрыгнул из окна с замечательною ловкостью, которая так свойственна влюбленным и — ворам. Когда он стоял уже под окном, Луиза еще раз протянула из окна руку, которую он страстно прижал к своим губам.

— Луиза, — сказал он тихо и с глубоким выражением страсти, — Луиза, сохраните ко мне любовь, и я положу мир к ногам вашим.

— Иди, Франсоа, иди: я люблю тебя, — сказала она взволнованно.

Бофор бросил на нее последний выразительный взгляд любви и устремился в самую чащу, где он притаился, прислушиваясь к шагам гуляющих. Когда уверился, что опасность миновала, он пробрался по знакомой дороге к калитке.

Но в ту минуту, когда он выходил на открытое место, где его можно было увидеть издалека, он вдруг услышал шаги гуляющих. Бофор, спрятавшись между густыми лавровыми деревьями, оставался неподвижен.

Гуляющие не замедлили подойти к тому же месту. Бофор напрягал слух, чтобы хоть что-нибудь поймать из их разговора, но именно в эту минуту они проходили молча. Однако, пройдя несколько шагов, коадъютор сказал:

— Умри кардинал, все было бы спасено.

— Я думаю, напротив, все бы погибло, потому что тогда королева попадет в руки принца Кондэ.

— Или принца… — возразил коадъютор с живостью.

— Невозможно! — резко прервал его собеседник.

Бофор не мог дальше слушать и на цыпочках пробежал через аллею, и вскоре был у калитки, которую отворил и вышел на улицу Вожирар.

Зорко осмотрел он все пространство, чтобы убедиться, не следует ли кто за ним. Тишина и безмолвие царили вокруг, Бофор поспешил уйти, уверенный в своей безопасности.

Он ошибался: два человека вдруг вышли из темного углубления и на некотором расстоянии следили за ним.

— Завтра утром я хочу знать, кто это. Следуй за ним, — сказал один из них другому.

Тот бросился было вслед за Бофором, но тотчас же вернулся на зов пославшего его.

— Если это он, — кажется, я узнал его — так ты знаешь…

— Что такое?

— Не зови помощников, дело тебе давно известное: нож в шею, Сена близко — тридцать тысяч ливров твои.

Посланный скоро скрылся вслед за Бофором в темных улицах, ведущих к реке. Читатель, вероятно, догадался, что это был Ле Мофф. Он тихо свистнул, когда увидел, что Бофор поворачивает на улицу. На его свист выскочило человек двенадцать, они точно из-под земли выросли, были вооружены с ног до головы.

— В погоню! И живее! — скомандовал Ле Мофф и тут же бросился со своей шайкой вперед.

Услышав шум, Бофор оглянулся, никак не подозревая, что такая толпа гонится за ним. Было слишком поздно защищаться, когда он увидел вокруг себя двенадцать грозных шпаг.

Однако ему удалось вытащить из-под широкого плаща свою шпагу, и он как лев бросился на ближайших врагов. В ту же минуту завязался жестокий бой. Бофор, одним взглядом сосчитав число своих врагов, берег силы и рассчитывал каждый удар своей шпаги.

— Сдавайтесь! — закричал ему один голос. — Мы сильнее вас.

— Мошенник! Так ты меня не знаешь, если предлагаешь, сдаться.

— Советую вам опустить шпагу, от этого вам хуже не будет, — продолжал Ле Мофф, отступивший от герцога на несколько шагов.

— Ты воришка чужих кошельков, а я хотя и не скуп, однако не люблю покоряться приказаниям таких людей.

Бофор так удачно работал шпагой, направо и налево, что двое из нападавших упали, произнося проклятия от боли и злобы.

— Мне не надо чужих кошельков, мне жизнь ваша нужна, — возражал Ле Мофф, все держась вдалеке.

— Вот как! Ну, бери ее, если можешь.

— Так поймите же, что я без зазрения совести оставлю ваш труп на улице.

— Тебя подкупили убить меня, проклятый! — сказал Бофор, мужественно работая шпагой.

— Точно так, ваше высочество.

— Ага! Так ты меня знаешь?

— Вполне, и вот доказательство, — сказал бандит, отступив еще на три шага, как будто хотел сбросить свой плащ.

В ту же минуту герцог упал на землю. Как бешеный бился он и рвался на свободу. Но напрасны его усилия: Ле Мофф набросил на него огромную рыболовную сеть, и принц выбивался из сил, чтобы выбраться оттуда. Он ругался, проклинал, а Ле Мофф только крепче опутывал его вероломной сетью, так что скоро герцог не мог и пошевелиться.

По приказанию атамана разбойники, оставшиеся целыми от страшных ударов шпаги принца, подхватили связанную добычу и понесли.

Вскоре они вышли на набережную, по свежему влажному воздуху принц узнал о новой грозившей ему опасности.

— Не хотите ли вы бросить меня в Сену, разбойники? — закричал он, никак не смиряясь со своей участью.

Ответа не было. Вскоре принц был уложен на дно лодки, во избежание всякой попытки к освобождению связан веревками. Затем Ле Мофф посадил одного у руля, другим приказал взяться за весла, сам же, выйдя на берег, сказал:

— Плывите куда знаете. Я вернусь в гостиницу ‘Дикарь’. При малейшем приключении немедленно бегите сообщить мне.

Ле Мофф скрылся в темных улицах на левом берегу.

Лодка медленно продвигалась против течения, так что прошло не менее часа, пока они очутились у моста Мари.

Со всеми знаками почтительности герцог был вынут из лодки. Носильщики несли его совершенно спокойно, добрые парижане находились под таким гнетом страха, что ни прохожие, ни патруль не осмеливались изъявить любопытство, что это за ноша, которую так таинственно несут.

Бофор знал бесполезность криков, притом ему стало интересно, что выйдет из такого дерзкого похищения. Сквозь сети он мог рассмотреть, что его внесли в Сент-Антуанский квартал, прямо по дороге в Бастилию.

‘Кардинал не желает, чтоб от меня оставались следы, — думал он, — и труп мой должен неведомо как исчезнуть’.

Глава 11. Ключ Кира Великого

Герцог де Бар увидел лошадь у ворот Ренара и, не справляясь, кому она принадлежит, грубо оттолкнув стоявшего пажа, проворно вскочил в седло, что ясно свидетельствовало о его наездническом искусстве и о мучительном страхе, терзавшем его грудь. Быстро мчался он по полям и вскоре очутился у заставы Сент-Онорэ.

По возвращении в Париж он прямо бросился в Клэвский замок, где в это время жил Мазарини.

Пользовавшийся полным доверием кардинала де Бар немедленно был допущен к нему в спальную.

— Монсеньор, — сказал он с почтительным поклоном, — я принес вам очевидное доказательство происков герцога Бофора.

— Да ведь я их знаю, — сказал Мазарини с обычной ему сладкой кротостью.

— Точно так, монсеньор, вам известно, что герцог Бофор ухаживает за своими площадными друзьями, что он принадлежит к числу приверженцев коадъютора и, несмотря ни на что, остается любовником герцогини Монбазон. Но вы не изволите знать, что он находится в сношениях с принцами, заключенными в Гавре.

— Ошибаетесь, герцог, я и это знаю.

— В таком случае, монсеньор, я ничего нового не могу вам доложить и мне остается только пожалеть, что я отнял у вас несколько минут отдыха, столь необходимого при ваших утомительных трудах.

— Герцог, отчего вы так бледны?

— Монсеньор, завтрашняя хроника объяснит вам причины.

— Держу пари, что Бофор имеет причастность к этой бледности, — прибавил кардинал с насмешливым выражением.

— Может быть. Впрочем, может ли что скрыться от вас, монсеньор!

— Правда, это трудновато, герцог. Но если мне неизвестно пока, что происходило у Ренара, по крайней мере я знаю, зачем туда отправлялся Бофор.

Герцог еще пуще побледнел.

— Одного не понимаю, — продолжал сладенький кардинал, — что может быть общего с выходками маркиза де Жарзэ, который принадлежит к числу ваших друзей, с оскорблением, которое нанес вам герцог Бофор?

— Монсеньор, мой долг отомстить за оскорбление, и завтра же я потребую удовлетворения от этого дерзкого.

— Так спокойной ночи, герцог!

— Монсеньор, вы решительно не желаете знать, что против вас затевает ваш самый жестокий враг?

— Бофор не самый жестокий враг мне, он просто горячая голова, алчущая нетрудной славы, находящая наслаждение в шуме и блеске, словом, молодой человек, которому надо нагуляться вдоволь и перебеситься. Он не страшен мне.

— Монсеньор, вы совсем не знаете этого человека. Я вижу это, и доказательство…

— Где оно?

— В моих руках, — отвечал де Бар, подавая бумагу министру, который взял ее медленно и осторожно.

— Что это такое?

— Письмо к нему от герцогини Лонгвилль, которое я имел счастье раздобыть.

— Ага! — сказал Мазарини, нахмурившись, — вот мой самый жестокий враг. Уверены ли вы, что это от нее?

— Совершенно.

— Однако это не ее почерк.

— Все равно, монсеньор: на письме печать и таинственные знаки, которые должны предупредить герцога, откуда это письмо.

— Может быть, вы и правы.

Трусливый кардинал развернул письмо и прочел следующее:

‘Шаг Аретофила. Тибарра в Артаксат. Сезострис в Аракс. Сто человек и Интоферн в Тибарру’.

— Ничего не понимаю, — сказал Мазарини спокойно, бросая на своего фаворита самый проницательный взгляд.

— Вы изволили забыть остроумный ключ, который очень распространен в публике и посредством которого все действующие лица Кира Великого прозрачны.

— Верен ли этот ключ?

— Мадемуазель де Скюдери почти созналась в том формально.

— Каким же способом разъяснить эти слова?

— Самым простым. Позвольте мне, — сказал де Бар и, взяв письмо из рук кардинала, поднес к свечке: — Тибарра это Кондэ…

— Я полагал, что Кондэ — Артамен или Кир Великий.

— Точно так, монсеньор, только это было бы слишком ясно. Тибарра — это значит сражение на Линце, а Кондэ одержал победу при Линце, победитель при Тибарре. Понятно, что под именем Тибарры скрывается сам Кондэ.

— Пожалуй, что и так. Дальше.

— Тибарра в Артаксат, то есть Кондэ возвращается в Париж, а это будет с помощью Интаферна, который, предводительствуя сотнею людей, освободит его из заключения.

— Аракс значит Сена, — подсказал Мазарини.

— Точно так, и туда бросят Сезостриса.

— Вот как! — сказал Мазарини, улыбаясь. — А кто бы это был Сезострисом?

— Вы, монсеньор.

— Вы так думаете, герцог?

— Это так верно, как и то, что Интаферн — Бофор.

— Но тут еще есть: ‘Шаг Аретофила’?

— Вот этого и я не мог понять, хоть целый день просидел с моим оруженосцем Мизри, который очень искусен в подобных загадках и сочиняет прехорошенькие стихи в честь госпожи де Скюдери. Но тут ясно, что герцогиня де Лонгвилль опять желает вас убить и тело ваше бросить в Сену. Это и освобождение ее брата Кондэ она поручает сделать Бофору.

— Хорошо, герцог, я подумаю, — сказал Мазарини.

— Если вам угодно…

— Нет, герцог, я все понял. Оставьте мне эту записку, я подумаю. Ну, а что касается вас…

— Что такое, монсеньор?

— Эту записку вы нашли при самых неблагоприятных обстоятельствах, а так как черный народ может затеять не на шутку бунт, как это было сделано за одного из ваших людей, так я бы посоветовал вам исчезнуть на несколько дней.

— Как исчезнуть?

— А зачем было вести атаки на мятежных простолюдинов, когда есть столько знатных дам, которые совсем не бунтовщицы? Ведь так повиснут на моей шее все рынки, а признаться, я их очень побаиваюсь.

— Прикажите арестовать короля рынков.

— Это будет еще хуже.

— А если я вам принесу его голову?

— Голову Бофора?

— Точно так, монсеньор.

— Трудное дело, герцог.

— Оно гораздо легче многих других.

— Если бы вам удалось это дело…

— Тогда что же, монсеньор?

— Так как у нас мир, я обязан буду выдать вас парламенту и отправить на эшафот.

— Вы шутите, монсеньор? — спросил герцог, вздрогнув.

— Что не помешает мне, однако, сознавать, что вы оказали мне самую важную услугу. Впрочем, вы знаете, герцог, что я не охотник до крайних мер: противно моей натуре проливать кровь. Притом же вы очень хорошо знаете и то, что не Бофора я страшусь, но принца Кондэ, герцогиню де Лонгвилль и коадъютора.

— Один в тюрьме, другая в изгнании, третий доведен до полного бессилия в своем дворце.

— Кондэ гораздо могущественнее в стенах крепости, нежели здесь. Герцогиня де Лонгвилль очень часто бывает в Париже, это вы лучше знаете, чем кто-либо другой.

— Как, монсеньор, вы верите этим сплетням…

— Я знаю, что происходило у Ренара, любезный герцог, и убежден, что вы виновник этого происшествия. Другое дело, если бы вы имели успех.

— Признайтесь, однако, монсеньор, что все было очень ловко устроено, и по одному вашему слову…

— Как по ‘моему слову’? Я не понимаю вас, герцог, — сказал кардинал сурово.

— Однажды в присутствии королевы вы произнесли такие слова: ‘Герцогиня де Лонгвилль — ангел, которому следовало бы подрезать крылышки’.

— Ну так что же?

— Герцогиня де Лонгвилль до настоящего дня выдержала много бурь, не потеряв ни одного перышка из своих крыльев: она не поддалась Бофору, который ее любил, она не поддается в настоящее время Ларошфуко, который ее любит… Мне пришло в голову, что я один, который ее не люблю, восторжествую над этой дерзкою добродетелью.

— И потерпели полное поражение.

— Партии только отложены, на время, монсеньор.

— Партия ваша потеряна, потому что и вы ее любите. Поверьте, я тоже немножко понимаю людей. К тому же, если вы будете призывать на помощь себе гайдуков ‘Красной Розы’, эта победа не наложит никакого пятна на белое платье герцогини. Жертва насилия становится мученицею, и больше ничего — вся вина падает на мучителя.

— Я все-таки возьму свое, монсеньор. Клянусь вам, что на этот раз общественное мнение будет за меня. Высокомерная герцогиня, которой хочется во что бы то ни стало быть первой женщиной в королевстве, будет доведена до такого унижения, что сама убежит в монастырь скрыть свой позор.

— Ступайте вон, герцог, вы самый ужасный злодей, какого мне в жизни случалось встречать, — сказал кардинал, заливаясь простодушным смехом, каким иногда умел смеяться.

— Не забудьте же, монсеньор, что мой род тоже королевского происхождения и что вы мне обещали одну из первых должностей принца Кондэ.

— Ступайте, — сказал кардинал, — и помните, что я даю вам полномочия бороться с врагами его величества, нашего короля. Работайте быстрее и лучше, а я уж не прозеваю, вы не знаете этих людей так хорошо, как я.

С этими словами, произнесенными шутливо, но выдававшими душевную тревогу, министр отпустил своего фаворита и, когда тот уже уходил, опять дружески крикнул ему:

— Кстати, герцог, если вы верите моим словам, то не доверяйте никому.

— Как это?

— Да так, никому. Держитесь твердо моих слов.

Де Бар вышел в раздумье.

— Да, — прошептал Мазарини, оставшись один, — лучшего средства нет, как заставить их перерезать горло друг другу.

Герцог сел на лошадь и поехал в свой замок на улице Сен-Тома-де-Лувр. У ворот выскочил прямо к нему какой-то человек в плаще.

— Ах! Это вы, Мизри, — сказал герцог, узнавая своего оруженосца по походке, — ну что?

— Победа, герцог!

Де Бар вздрогнул и остановился, не смея расспрашивать далее.

— Ле Мофф имел успех.

— Тише… что вы говорите, друг мой?

— Ле Мофф…

— Не произносите этого имени, вот уже два дня, как оно производит на меня роковое действие. Я думаю, что этот мерзавец мне изменяет.

— Я и сам так думаю, ваша светлость.

— Надо за ним присматривать. Что вы сделали с того времени, как оставили меня у Ренара?

— Притаившись в темном углу, я ждал, пока выйдет герцог Бофор. Он направился к Неверскому замку. Так как вчера я не мог видеть, как он оттуда вышел, то я тотчас побежал на другую сторону, где небольшая калитка, оттуда я намеревался наблюдать за ним. Предчувствие не обмануло меня. Скоро он появился переодетый и с длинной шпагой на боку. Невозможно было узнать его… я следовал за ним до неизвестной мне улицы в окрестностях замка Кондэ.

— Как неизвестной?

— По той причине, что ночь была темна.

— Мизри, — сказал герцог как бы в глубоком раздумье, — сегодня утром вы уходили из моего дома, переодевшись в придворную ливрею. Час спустя после этого вас видели в костюме клерка или аббата…

— Точно так, ваша светлость, — отвечал оруженосец, бледность которого была незаметна в темноте.

— Что это значит?

— Это значит, что я работаю на пользу вашу и кардинала.

— Хорошо, я хочу вам верить, продолжайте! Вы сказали, что Бофор направлялся к замку Кондэ.

— Он отворил калитку в какой-то сад. Завтра я доложу вашей светлости, что это за дом, потому что на калитке я сделал знак, по которому днем узнаю ее.

— И прекрасно, а потом что?

— Что он делал в этом саду, я не знаю, но когда он вышел оттуда, я приказал следить за ним Ле Моффу, которого случайно встретил на улице Дракона.

— И… этот человек… умер?

— Почти, по крайней мере, Гондрен сказал мне, что тому человеку не легче от того, что он еще не умер.

— Где он?

— В гостинице ‘Красная Роза’.

— Скорее проводите меня туда, Мизри… от моей руки получит он последний удар, — сказал герцог, и в глазах его сверкнула молния ненависти.

Глава 12. Амазонка Сент-Антуанского предместья

Посмотрим теперь, что делается с защитником Маргариты у гостиницы ‘Красная Роза’. Мужественное нападение на шайку Ле Моффа имело свидетельницей не только герцогиню Монбазон, но и другую даму, которая при стуке оружия отворила окно и с восхищением смотрела на удивительные подвиги неизвестного господина.

Дама эта была жена парламентского советника Мартино, горячего приверженца президента Брусселя и, следовательно, самого непримиримого врага кардинала.

Большой и прекрасный дом советника находился на углу улиц Персэ и Сент-Антуана, неподалеку от гостиницы ‘Красная Роза’. Все бедные того околотка хорошо были знакомы с этим домом, потому что здесь раздавалась щедрая милостыня, в том же доме часто сверкали огни блистательных балов.

Прекрасная и грациозная госпожа Мартино достигла того счастливого возраста, когда женщина является в полном блеске красоты и опытности. А характер у нее был решительный и отважный, как почти у всех дам той беспокойной эпохи. Как все, она имела привычку каждый день кататься верхом по окрестностям. Ей дали прозвище амазонки Сент-Антуанского предместья. Несмотря на прохладную ночь, она оставалась на своем балконе, чтобы видеть, что делается с молодым и отважным рыцарем, наружность которого нельзя было рассмотреть при лунном свете.

Она видела, как некая дама в сопровождении Ле Моффа вошла в гостиницу, как потом она вышла и как вслед за тем вся шайка оставила ‘Красную Розу’.

Когда начало рассветать, госпожа Мартино преспокойно легла в постель и позвонила. На ее зов пришла горничная, которой она приказала посторожить на балконе и потом рассказать обо всем, что будет делаться в гостинице. После трех часового сна прекрасная советница проснулась и весело стала одеваться, получив от горничной уверение, что во все это время в гостинице не видно было признаков жизни и ворота были на запоре. Тогда она пошла прямо к гостинице в сопровождении двух лакеев.

Приказав своим людям оставаться на улице, она сильно постучала у ворот.

Прибежал хозяин, по наружности его видно было, что он всю ночь не ложился спать. Он тотчас узнал в ранней посетительнице свою блистательную соседку.

— Хозяин, — сказала она, — я видела все, что происходило у вас нынешней ночью. На дворянина — а он дворянин, судя по тому, как он действовал шпагой — напали люди подозрительной наружности. Он внезапно исчез. Что с ним сделалось? Не знаете ли вы об этом? Куда он девался?

— Он находится у меня в комнате и приходит в себя от ушибов и ран.

— И прекрасно, а я боялась, чтобы он не умер.

— Нет, он, должно быть, живуч, как кошка, потому что у всякого другого обыкновенного человека непременно вышибло бы дух от одного падения в подвал, куда его спустили без всякой осторожности.

— Хозяин, ваши слова возбуждают во мне сильное участие к этому молодому человеку. Проводите меня к нему.

Хозяин почтительно поклонился и повел любопытную красавицу по лестнице на самый верхний этаж дома.

— Зачем вы его поместили так высоко? — спросила она.

— Да у него в кармане не было и трех ливров, а лошадь его, отдыхающая у меня в конюшне, не стоит и двадцати экю, — сказал хозяин в замешательстве.

— Вы нехорошо поступили. О дворянах, особенно в настоящее время, нельзя судить по их карману, а надо смотреть на их наружность. Сейчас же пришлите ко мне этого молодого человека: мои люди помогут вам перенести его. И чтобы через четверть часа это было сделано.

— Но, милостивая государыня…

— Я вам приказываю.

— Но другая дама тоже…

— Договаривайте скорее!

— Другая дама тоже приказала мне как можно лучше ухаживать за ним, и я боюсь…

— Другая дама? А как ее зовут?

— Не знаю, — отвечал хозяин.

— Дала ли она вам задаток?

— Нет, но она обещала.

— Она обещала, а я плачу. Вот вам, — сказала она, — бросая ему туго набитый кошелек.

— Слушаю, — сказал он с низким поклоном, мигом побежденный таким неодолимым доказательством, — слушаю и повинуюсь.

— И сделайте это так скоро, как я вам сказала, через четверть часа.

Госпожа Мартино воротилась домой и с радостно-торжественным видом бросилась на шею мужу, который имел привычку рано вставать и давно уже сидел за работой.

— Арман, вот тебе добрая новость, мне пришла в голову славная идея.

— Что это за идея, милая моя? — спросил Мартино с озабоченным видом: он всегда побаивался вдохновения своей жены.

— Я приютила у себя жертву народной войны и врага Мазарини. Слуги кардинала изранили молодого человека, самого неустрашимого воина в мире.

— Душа моя, все вы с ума сходите от этих неустрашимых воинов, я ничего не предвижу доброго от воинственной отвага женщин. Одному Богу известно, сколько мне стоило труда удерживать вас дома во время этих междоусобных смут. А теперь вы сыграли плохую шутку, выражая во всеуслышание свои убеждения.

— Ах вы осторожный человек, ничего вы не понимаете в политике, любезный мой супруг!

— Я осторожен и благоразумен. Мы находимся теперь в мире с двором, зачем же будить кота, когда он спит?

— У нас разве мир? Это только перемирие, того и ждите, что все пойдет по-прежнему. Слушайте мое предсказание: плохо будет всем нам, если принцы не будут освобождены из заключения.

— Опять! Держу пари, что ты виделась с герцогиней Лонгвилль!

— Признаюсь, вчера это было, только прошу вас, сохраните эту тайну.

— О! Вы знаете, я нем, когда этого требует моя жена.

— Хорошо, но если вы хотите, милый Арман, то можете много помочь успеху дела принцев.

— Как это?

— Я вам вверю государственную тайну, а вы дайте мне клятву не изменить мне.

Советник посадил жену к себе на колени и поцеловал ее в шею.

— Клянусь делать все, что хочет прелестное создание, которое я люблю больше всего на свете.

— Вот и прекрасно. Ах, как вы милы! Следовательно, вы позволите мне ехать вместе с герцогиней в Гавр.

— В Гавр? В уме ли ты, Генриетта! Подумай, могу ли я расстаться с тобой на такое долгое время?

— Три дня езды туда, три дня оттуда — долго ли это?

— И, вероятно, верхом, моя прекрасная амазонка?

— Разумеется, как же иначе?

— А позвольте у вас спросить, зачем вам понадобилось ехать в Гавр?

— Ну уж это вы после узнаете, по моем возвращении оттуда.

— Так это у тебя называется доверять мне государственную тайну?

— Ах! Какой ты любопытный муж! Тебе все хочется знать. Так и быть, знай же — мы поедем с герцогиней навестить принцев.

— Разве можно навещать принцев, когда они сидят в заключении? Впрочем, они ведут очень спокойную и приятную жизнь, — продолжал он, улыбаясь. — И как это может сделать герцогиня Лонгвилль, которую по справедливым подозрениям кардинал изгнал из Парижа.

— Она теперь находится в Париже, я виделась с ней.

— Ах, Генриетта, дитя милое, поберегись! Будь осторожна хоть для меня! Ты слишком смела, и тебе нравится выказывать свою отвагу. Это непременно завлечет нас в какую-нибудь западню, расставленную Мазарини.

— Какая тут осторожность? Можно подумать, что ты просто трусишь.

— За тебя. Так ты приютила этого неустрашимого воина для того, чтобы посетить принцев?

— Может быть. Когда он выздоровеет, его помощь нам будет очень полезна.

— Две сумасбродные женщины и один сорванец — разве это может напугать кардинала. Отправляйся, мой голубчик, в Гавр. Я даю тебе позволение!

Госпожа Мартино вырвалась из рук мужа и побежала в комнату, куда принесли неизвестного защитника Маргариты.

— Куда это я попал? — спросил он у лакеев.

Генриетта поспешно встала между двумя половинками полога.

Словно ослепленный неожиданным блеском, молодой человек закрыл глаза, потом опять открыл их и с восторгом посмотрел на очаровательное видение.

— Ах! Как вы прекрасны, — произнес он наконец.

— Тише! Лежите спокойно и не мешайте мне вылечить вас, — сказала она, махнув рукой слугам, чтобы уходили из комнаты.

— Это вы были у окна и звали меня на помощь?

— Нет, не я, но я была свидетельницей, как мастерски вы владеете своей шпагой, что и дало мне самое лучшее понятие о вас.

— Как вы добры! — сказал молодой человек, приподнимаясь и сложив руки в упоении.

— Лежите спокойно, говорят вам! Вы ранены!

— Я? И совсем почти ничего. Правда, на груди у меня есть несколько неглубоких царапин, но что ж за беда? Что тут нет никакой опасности, доказывает мое ровное и глубокое дыхание. Правда, у меня сильные ушибы головы, но я сознаю, что рассудок мой невредим. Если вы позволите, то я охотно встану и буду крепко держаться на ногах — ручаюсь вам за это.

— О! Да вы, видно, из железа сотворены?

— Совершенно так. По милости Божьей, я наслаждаюсь самым лучшим здоровьем в мире. Сколько раз в жизни я получал удары и раны, и все нипочем. Я закалился в боях и бурях военной службы.

— Вы были на военной службе?

— Был.

— А еще так молоды!

— Я был офицером в армии герцога Карла Лотарингского и оставил его только для того, чтобы побыть с любимой матерью в нашем старинном замке. Две недели тому назад скончалась моя мать — благородная, святая женщина! Я приехал в Париж, чтобы развеять печаль и поискать счастья. Надоела мне служба у герцога Лотарингского, он скорее похож на атамана шайки разбойников, чем на полководца славной армии. Впрочем, мы расстались с ним в самых лучших отношениях.

— И вы правы. Как я рада, что вы дворянин!

— Имя мое Гонтран Жан д’Эр, из Лотарингии. Я — кавалер, без копейки дохода, и готов в случае надобности подставить лоб под всякие пули, чтобы услужить вам, если только угодно будет принять мои услуги.

— Прекрасно. Дайте же мне обещание хорошенько выспаться и делать все, что вам прикажет мой доктор, а я скоро доставлю вам счастливый случай, которого вы желаете.

— Вы при дворе?

— Нет, но у меня там есть друзья, которые помогут вам.

— Я намеревался по прибытии в Париж явиться к принцессе Монпансье. У меня и письмо есть к его высочеству герцогу Орлеанскому.

— Принцесса Монпансье — друг королевы, а вы не достигнете блистательного положения, находясь в партии придворных.

— Вы внушаете мне безграничную веру в себя. Я счастлив мыслью, что вы принимаете во мне участие, и пойду, куда вы поведете меня. Доставьте мне случай отличиться, и я слепо буду повиноваться предписаниям вашего доктора.

— Очень хорошо, кавалер Жан д’Эр. Поэтому сейчас же усните и ждите, — сказала она со своей очаровательной улыбкой, окончательно вскружившей голову молодому храбрецу.

Дела шли как нельзя лучше, ведь всем распоряжалась госпожа Мартино. Молодой человек с помощью искусного доктора очень скоро совсем оправился и стал по-прежнему здоров и силен.

Советница провела большую часть дня у постели больного, развлекая его, со свойственным ей даром, приятнейшими разговорами, познакомила с мужем, строгим членом парламента и, по ее выражению, самым несносным и скучным человеком, хотя и молодым. Еще не кончился день, а Гонтран влюбился до безумия в прекрасную Генриетту.

На другой день, после ночи, проведенной на балу — кому не известно, что в Париже всегда танцуют, даже в роковые дни народных смут — госпожу Мартино разбудила горничная: какая-то торговка настоятельно требовала свидания с ней.

Госпожа Мартино, всегда готовая к неожиданностям, приказала тотчас впустить торговку. Но едва та вошла, как советница вскрикнула от удивления, она узнала герцогиню Лонгвилль.

— Как вы прелестны в этом костюме! — воскликнула она.

— Что же сказать о вас в этой ночной небрежной одежде? — отвечала герцогиня, обнимая Генриетту, действительно очаровательную в постели. — Важное дело привело меня к вам, все погибло!

— Как?

— Бофор не возвращался в свой замок прошлой ночью.

Советница улыбнулась.

— О! Не обвиняйте его! На этот раз не легкомыслие виной! — сказала герцогиня со вздохом. — И я не знаю, что и предполагать.

— Не-уже-ли!

— Может быть, он в Бастилии, если еще не убит, — продолжала она, побледнев.

— Убит! Но кто же осмелится?

— Он обещал быть у коадъютора сегодня в восемь часов утра. Теперь десять, а его нет. Сам коадъютор в сильной тревоге.

— Но разве отсутствие герцога Бофора мешает нам действовать?

— Без него трудно.

— Конечно, это руководящий меч и у него много друзей, но за недостатком ‘сотни воинов Интаферна’ у меня будет сотня под командой Жана д’Эра.

— Что это за человек ваш Жан д’Эр?

— Молодой воин, подающий блестящие надежды. Я вам представлю его.

— Друг мой, без Бофора дело принцев пропало.

— Так считает ваш коадъютор, а я утверждаю противное. Если за герцога Бофора рынки, то за меня предместья. Вот так-то!

— Вы очаровательны, Генриетта! Мои братья получат освобождение от женщины, и эта женщина — вы! — сказала герцогиня, еще раз целуя ее.

Вдруг как полоумный влетел в спальню жены советник Мартино.

— Мы погибли! — закричал он.

— Арман! — сказала Генриетта, указывая почтительно на герцогиню.

— Ах! Герцогиня! Вы причина нашего несчастья! — невольно вырвалось у смущенного советника.

— Что такое случилось?

— Дом окружен стражей, нас приказано арестовать.

Генриетта не потеряла присутствия духа, поспешно вскочив с постели, толкнула герцогиню в щель между кроватью и стеной, потом накинула на себя утреннее платье и вышла к двери.

Перед ней не замедлил предстать начальник полицейской стражи. С подозрением осматривая спальню, он сказал:

— По повелению его величества я должен арестовать и отвести в Бастилию вас и всех находящихся в доме, кроме советника Мартино.

Глава 13. Связанные руки

Мы оставили Бофора в руках шайки Ле Моффа, хотя он сам считал, что находится в Бастилии.

Герцог Бофор знал Мазарини наизусть, но все еще не был вполне уверен в своих догадках.

‘Если он прибег к помощи убийц, значит, он совсем изменился. Такие трусливые люди, как Мазарини, если раз вступят на дорогу жестокостей и решатся проливать кровь, то действительно становятся страшными злодеями’.

Бофор был брошен в обширный подвал со сводами, сети сняли с него, но руки оставались связанными. Подвал был устлан каменьями, в одном углу образовалась лужа воды, пробивавшейся из болотистой почвы.

Не таков был Бофор, чтобы впадать в уныние или терять драгоценное время на бесполезный ропот. Как только он понял, что похитители оставили его и взошли по лестнице наверх, он решил осмотреть свое новое пристанище.

‘Неужели я попал в Бастилию?’ — задавал себе вопрос герцог, прислушиваясь, не донесутся ли до него какие звуки.

Сильно беспокоили его веревки, связывавшие ему руки. Но как избавиться от них? Да и хоть бы руки были развязаны, разве легче будет? Нет никакой возможности вскарабкаться по гладкой стене до верхнего окна и сломать две железные перекладины, защищавшие окно.

Было поздно, его одолевал сон. Бофор растянулся на полу, как простой солдат, привыкший ко всяким лишениям.

‘Утро вечера мудренее’, — подумал он и закрыл глаза.

Он имел намерение вздремнуть час-другой. Но гораздо позже его разбудил стук отворявшейся двери. Глаза его, свыкшись с темнотой, ясно различили человека в маске, который спускался по лестнице, оставив свой фонарь на верхней ступеньке.

‘Ага! — подумал Бофор, быстро оценивая все обстоятельства. — Если это кардинал посадил меня сюда, то эта маска — его посредник. Чего они хотят от меня?…’

Он привстал и, прислонившись к стене, ждал, что скажет ему таинственный посетитель.

Незнакомец, приблизившись к пленнику, вдруг быстро вернулся на лестницу, взял фонарь и, снова спускаясь, направил фонарь так, что весь свет падал на лицо Бофора.

— Да, это действительно его высочество, — сказал он, как бы рассеивая свое сомнение.

— Не сомневайтесь, это я, Бофор. Что угодно, я к вашим услугам? — произнес герцог.

Незнакомец тщательно осмотрел веревки, связывавшие руки Бофора на локтях и у кисти. Уверившись, что пленник не имеет никакой возможности бежать, он пошел назад к лестнице.

Бофор, все время смотревший на него с беспечной улыбкой, сказал:

— Но как же это вы уходите, не поговорив со мной?

— Нам с вами не о чем говорить.

— Вам, может быть, и не о чем, но мне — совсем иное дело. Прежде всего мне надо задать вам вопрос.

— Спрашивайте, — сказал незнакомец, ставя ногу на лестницу.

— Вы инкогнито, я не имею чести вас знать, но тот, кто посадил меня сюда, вероятно, хочет задать мне вопросы, иначе не оставили бы меня со связанными руками. Много лет я провел в Бастилии и знаю по опыту, что там не поступают таким образом с узниками моего звания.

— Это меня не касается.

— В таком случае, если вы не сторож при мне, то заклинаю вас, помогите мне освободиться, вам будет хорошая награда.

— Увидим.

— Как увидим? Разве это от вас зависит?

— Может быть.

— В таком случае вы очень дурно поступаете, откладывая переговоры со мной. Говорят: не надо откладывать на потом то, что можно сделать сейчас. Послушайте, любезный друг, я в вашей власти, руки у меня крепко связаны, следовательно, дело ваше или того, кто вас посылает, продиктовать мне условия.

Минуту незнакомец стоял неподвижно на лестнице, очевидно, раздумывал, потом, поставив фонарь на ступеньку, быстро подошел к узнику.

Бофор, пользуясь темнотой, встал на ноги и держался наготове, когда незнакомец приблизился к нему. Герцог славился необыкновенной силой, ловкостью и искусством во всех гимнастических упражнениях, потому-то поймавшие его крепко связали ему руки. Но не позаботились о его ногах.

Улучив удобную минуту, герцог бросился к незнакомцу и так ударил его ногой в грудь, что тот рухнул на пол.

Умер он или нет, Бофору было все равно. Он проворно взошел на лестницу и, приложив ухо к двери, находившейся наверху, прислушался. Издалека до него доносились песни и хохот.

Дверь снаружи запиралась только на задвижку, которую отодвинул лежавший незнакомец, большой же ключ оставался в замке.

Бофор проворно спустился вниз и подошел к таинственному посетителю, лежавшему без памяти. Став перед ним на колени, он толчком плеча заставил его повернуться на бок и тем высвободить шпагу. Зубами герцог не без труда вытащил шпагу из ножен, зажал ее острием вверх между коленями и принялся пилить веревку, связывавшую руки.

К великой радости, успех превзошел ожидание. Освободившись от веревки, Бофор принес фонарь и снял маску с посетителя. Лицо оказалось совершенно незнакомым ему.

На минуту Бофор задумался, продолжая прислушиваться к внешним звукам, потом, охваченный внезапным вдохновением, вооружился шпагой незнакомца, надел на себя его маску и, отважно взойдя по лестнице, отворил дверь и тщательно запер ее за собой.

Он очутился в довольно большом погребе, где расставлены были бочки и бутылки в симметричном порядке, из чего Бофор вывел справедливое заключение, что он не в Бастилии.

Такое убеждение дало ему надежду выбраться из когтей хищников. Пройдя еще два подобных погреба, точно так же и тем же уставленных, он увидел другую лестницу, наверху слышались громкие голоса. Не трудно было понять, где собрались люди, дерзнувшие посягать на его особу. Судя по шуму и голосам, их было много.

Когда герцог наклонился, чтобы поставить фонарь на ступеньку, какой-то белый предмет привлек его внимание. Это было письмо. Бофор поднял его. Печать с лотарингским гербом была нетронута, надпись гласила следующее:

‘Его высочеству герцогу Орлеанскому’.

Сознавая, как драгоценна каждая минута, герцог счел, однако, что время не будет потеряно, если употребить его на прочтение письма, найденного в неприятельском доме и адресованного герцогу Орлеанскому, в честности или, по крайней мере, в искренности которого он имел все причины сомневаться. Тем более что письмо было от герцога Карла Лотарингского, у которого десять тысяч солдат, всегда готовых к услугам и нашим и вашим — кто больше даст денег.

Герцог Бофор сломал печать без укоров совести и прочел следующее:

‘Ваше высочество и любезный брат.

Рекомендую вам подателя этой записки. Он служил под моим начальством и очень храбрый дворянин.

Карл’.

Раздосадованный ничтожностью записки, Бофор сунул ее в карман и стал думать только о своем спасении.

Застегнув покрепче плащ, который, по счастью, у него не отобрали, тщательно обернув одним концом плаща левую руку, что служило бы вместо щита, он обнажил шпагу и подошел к двери.

Но прежде чем отворить дверь, герцог счел благоразумным послушать.

Незнакомый голос грозно ворчал:

— Вам было приказано убить его!

— А я ни от кого не принимаю приказаний, — возражал другой, — меня призывают, я выслушиваю предложения и потом принимаю их или отказываюсь от них, как мне угодно.

— Пожалуй, и так. Но говорите правду, обещали вы убить его или нет?

— Обещал, что же такого?

— Следовательно, вы нечестный человек.

— Гондрен, не повторяй в другой раз этого слова.

— Ты не испугаешь меня, язычник. Хоть убей меня на месте, а все же не докажешь, что честно исполнил взятую на себя обязанность, ты одним разом обесчестил себя.

— Правда, — сказал другой глухим голосом.

— Ты поклялся, что убьешь, и не убил, значит, ты вероломный изменник или трус. Выбирай, что больше подходит.

— Гондрен, — заревел другой, с бешенством ударяя кулаком по столу, так что стаканы полетели на пол и вдребезги разбились.

— Полно, приятель, не сердись. Ты человек известный и много раз доказал свою храбрость и честность на деле.

— Этого нельзя сказать о тебе, проклятый! Ты никогда не осмелился взглянуть людям прямо в глаза, вся твоя жизнь коварство и измена.

— Я играю и торгую языком точно так же, как ты мечом. У всякого свой вкус, свои обычаи и фантазии. Уж как бы ты ни хлопотал, а дипломатом тебе не быть, мой бедный Ле Мофф: сила и насилие — вот твое призвание.

Бандит не удостоил ответом такое обвинение.

— И вот тебе доказательство, — продолжал Гондрен, — тебе было заплачено за то, чтобы ты похитил герцогиню Лонгвилль, за которой я следил с самого Манта, а ты вместо нее подхватил какую-то смазливую простолюдинку.

Ле Мофф расхохотался. В величайшем удивлении и ужасе Бофор понял страшную тайну, неожиданно раскрывшуюся перед ним.

— Тебе весело? — продолжал Гондрен.

— Как видишь.

— Но кого же ты заключил в подвал?

— Как кого? Разумеется, короля рынков!

— Наш Тимотэ пошел удостовериться, точно ли это он. Надеюсь, все будет в порядке.

— Так можно?

— Что такое?

— Как что? Я сам исполню обязанность, которую ты взял на себя и не исполнил.

— Это дело не твоего призвания, господин Гондрен, — возразил Ле Мофф с презрением, — это мое дело. Мне стоит махнуть рукой, и он мертв.

— Ну-ка, махни!

— Тебе хочется, а?

— Кто заплатил тебе за это деньги, тот и требует.

— Пускай будет по-твоему. Я сам пойду и выполню обещанное.

— Нет, нет! Я не верю тебе.

— Гондрен! Будь осторожнее, а то быть беде! Это я тебе говорю, — сказал Ле Мофф глухим голосом, похожим на рев дикого зверя.

— И я держу пари, что твои друзья разделяют мое мнение. Вон они молчат, а молчание знак согласия. По этой причине я делаю предложение.

— Посмотрим, что за предложение, — сказал атаман насмешливо.

— А вот что. Кто намерен иметь долю из трех тысяч обещанных пистолей, те должны по жребию вынуть три имени. Трое выбранных спустятся в подвал и справятся с дичью.

— Трус! Бездельник! Я не нуждаюсь ни в чьей помощи и привык сам исполнять свое ремесло. Но мне надоело слушать брюзжание такого мошенника, как ты, и потому — эй, приятели, ступайте двое со шпагой или кинжалом в подвал!

— Тимотэ что-то замешкался там! — заметил чей-то робкий голос.

— Что же? Убил его герцог, что ли?

— Он так крепко связан по рукам, что и думать нельзя о том.

— А между тем, — заговорил Ле Мофф в раздумье, — ведь это плохой расчет — сбыть с рук герцога, в народной войне одной партией меньше, следовательно, для нашего ремесла одним средством к жизни меньше.

— Вот выдумал причину!

— Ну, марш вперед!

Бофор рассудил, что пора действовать. Ощупав дверь, он убедился, что в замке ключ повернут один раз, и потому уперся плечом в дверь, гнилое дерево уступило сильному напору и вылетело. Перед изумленной шайкой явился неизвестный в маске, с обнаженной шпагой в руке, с грозной решимостью никого не щадить.

Глава 14. Война, война и война

Бофор не подумал о своих длинных светло-русых локонах: маска была в ту же минуту разгадана.

— Герцог Бофор! — закричал Гондрен, бледнея от страха. — Так он жив!

— Измена! — заревел Ле Мофф и обнажил шпагу.

Пятнадцать клинков мигом окружили герцога. Но принц, тотчас узнавший атамана и не имевший желания в другой раз попасться ему в сеть, сделал на него такой неожиданный выпад, что Ле Мофф вынужден был закричать своим людям, чтобы они остановились.

В самом деле бой был опасен. Бофор занял место в углу, как в крепости, ему легко было отражать удары. Он в совершенстве владел шпагой, обладал ловкостью и силой вольтижера, и Ле Мофф, опытный в этом деле, скоро почувствовал, какая опасность грозит его жизни.

— Если я вас держал в заключении, значит, я не хотел вас убивать, — сказал он.

— Так что же ты хотел со мной сделать, бездельник?

— Взять выкуп, и больше ничего.

— Так мы сойдемся в цене, — сказал Бофор.

— Этого не будет! — закричал Гондрен. — Меткий выстрел из пистолета, и делу конец!

— Не надо шума, — заметил Ле Мофф, не переставая защищаться от ударов, ловко наносимых его противником.

— Да что же это такое? Неужели вы все не совладаете с этим проклятым принцем? — закричал Гондрен, подстрекая других разбойников, смотревших на поединок.

— Отступите, капитан, — сказал один из них Ле Моффу, — мы все разом ударим на него.

Ле Мофф последовал совету, и три человека бросились, чтобы заменить его и разом кончить дело.

— Какой позор! Десять против одного! — раздался мужественный голос у дверей.

Люди, не занятые дракой, оглянулись и, подстрекаемые Гондреном, бросились на незваного гостя. Этот помощник, небом посланный, был не кто иной, как Жан д’Эр.

— Дружище, принц! — крикнул он, нанося яростные удары направо и налево.

Окруженные угрюмыми, свирепыми разбойниками, Бофор и Жан д’Эр казались величавыми львами. Обе группы сражающихся представляли дивное зрелище. Хозяин, взобравшись на высокую скамью, приходил в восторг от неожиданной картины, но вдруг его восторги сменились ужасом.

Жан д’Эр, сразу уложив одного из разбойников, принялся кричать и звать на помощь во всю глотку, так что немудрено было его услышать на другом конце Сент-Антуанской улицы.

Гондрен отказался от пистолетных выстрелов, схватив со стола кувшин с вином, пустил его в голову Жана д’Эра. Тот ловко увернулся и стал еще яростнее наносить удары и еще сильнее кричать во всю глотку.

Гондрен бросился было к двери, чтобы запереть ее: ему послышался шум с улицы. Но в эту самую минуту от сильного толчка дверь распахнулась, и в залу ворвались три человека, вооруженные крепкими дубинами. Они молодецки владели этим первобытным оружием, то были носильщики с рынка. Рука, наносившая самые беспощадные удары, принадлежала нашему старому знакомому Мансо.

Позади них появилась женщина с пистолетами в каждой руке. То была госпожа Мартино.

Жестокий бой завязался между врагами. Хозяин спрятался под стол, боясь, как бы щепки в него не полетели. Ярость разбойников усилилась с появлением новых врагов и при виде своих товарищей, сокрушенных ударами тяжеловесных дубинок.

Ле Мофф, хоть и взял с госпожи Мартино добрый задаток, однако, думая о женщинах как о существах слабых, не брал ее в расчет в бою, а она, пользуясь свободой движения, прицелилась в толпу разбойников и выстрелила. В ту же минуту шпаги опустились.

Носильщики, Жан д’Эр и госпожа Мартино бросились сквозь толпу врагов к герцогу Бофору. Тот, побледнев, прислонился к стене, холодный пот выступил у него на лбу.

Но это произошло от утомления и чрезвычайных усилий защищаться против многих. Увидев около себя мужественных помощников, герцог скоро собрался с силами и громко скомандовал:

— Друзья! Ударим на врага!

Жан д’Эр и носильщики повиновались и устремились на разбойников, которые бросились врассыпную. Не бежал один человек — это был Ле Мофф. Он сел на скамью и, сложив руки, спокойно смотрел на происходящее.

— Ну, а ты чего ждешь, разбойник? Чего не бежишь? — спросил у него Бофор.

— Не бегу оттого, что хочу сказать вашему высочеству, что я в жизни не встречал такого храбреца, как вы, и что с этого часа Ле Мофф принадлежит вам душой и телом.

Бофор повернулся к своим защитникам, его удивленный взор вопрошал: ‘Что вы думаете об этом?’

— Ваше высочество, — сказала госпожа Мартино, — надо послушать этого человека. Я понимаю причину, которая заставляет его так действовать. После того, чему мы были свидетелями, я и сама точно то же сказала бы вам, если бы давно не доказывала своей преданности на деле.

Генриетта Мартино была таким созданием, что ее совет воспринимался ее друзьями как приказание.

— Хорошо, Ле Мофф, — сказал принц, — завтра приходи ко мне во дворец, мне давно недоставало такого человека, как ты.

— Готов к услугам вашего высочества, — сказал Ле Мофф и, низко поклонившись, направился было к двери.

— Не уходите, Ле Мофф, в вас есть еще необходимость, — сказала госпожа Мартино.

— Надолго?

— На полчаса, не более.

— Располагайте мной.

— Герцог, само провидение привело нас сюда, но если вам будет угодно, то мы не остановимся на дороге и опять пойдем к цели. Вы должны понять, если сердце вас не обманет, что ваша победоносная шпага не лишней будет в новом деле.

— Вы — очаровательная амазонка, и я никогда не забуду выстрел, который вы так неустрашимо направили в моих врагов.

— Прежде всего, Жан д’Эр, ступайте в погреб за письмом, которое вы там обронили.

— Не ходите так далеко, — сказал Бофор, с улыбкой подавая письмо молодому воину, — вот ваша потеря. Я хотел было устроить вам сюрприз и сам переговорить о вас с его высочеством, потому что мне известно ваше благородное поведение в отношении молодой девушки, которую вы так храбро защищали, не зная ее.

— Принц, — сказал Жан д’Эр, — я могу поступить на службу к герцогу Орлеанскому не иначе, как с условием оставаться вашим слугой.

— Это можно согласовать: герцог Орлеанский удостаивает меня своей дружбой и вместе со мной разделяет ненависть к Мазарини.

— Вот в чем дело, — прервала говоривших госпожа Мартино, — в эту минуту мой дом окружен отрядом стражи, они надеются голодом выжить оттуда известную особу. Меня и Жана д’Эра сегодня утром отправили в Шатле, но вскоре, по просьбе моего мужа, выпустили с условием, что мы оставим Париж. Мы повиновались, но с наступлением ночи возвратились через заставу Сент-Онорэ. Захватив с собой по дороге Мансо с его друзьями, поспешили сюда, чтобы набрать храбрых и отважных помощников, в которых в гостинице ‘Красная Роза’ недостатка не бывает.

— Вы хотите вести осаду своего дома, чтобы выжить оттуда стражу?

— Именно. Я не рассчитывала, что господин Ле Мофф согласится помочь мне, но он один для нас важнее, чем несколько человек из его разбежавшейся дружины.

— Сударыня, — сказал Ле Мофф почтительно, — я всегда бываю на той стороне, где дела обрабатываются храбро. У меня душа болит, когда я вижу, как храбрые люди напрасно режут друг друга. Многочисленна ли стража у вашего дома?

— Двенадцать человек.

— Разумеется, резня будет, крови много будет пролито.

— Признаюсь, мне жизнь дорога, да и вашей жизнью шутить не надо, потому позвольте мне созвать людей.

— Зовите, — сказал Бофор беззаботно.

— Погодите, пока мы выйдем отсюда, — сказала госпожа Мартино, — герцог Бофор не должен быть замешан в скандале. Это дело не стоит такой дорогой цены.

— Напротив, отколотить стражу или патруль Мазарини — это самая приятная для меня вещь. Это часто случается, когда мы кутим у Ренара.

Госпожа Мартино незаметно пожала плечами, Бофор улыбнулся, угадав ее мысль.

— Идите вперед, — сказал он, — я в таком неавантажном костюме, что не смею предложить вам руки.

Госпожа Мартино ушла, опираясь на руку Жана д’Эра. Бофор увидел под столом неподвижно лежащего человека. Он толкнул его ногой, а тот в ответ застонал самым жалобным образом. Герцог подумал, что это, вероятно, одна из жертв битвы, и пошел к двери, где ждал его Ле Мофф.

— Ваше высочество, — сказал он вполголоса, — все они считают вас ветреником и легкомысленным повесой, гоняющимся за мишурной славой, но я понял вас.

Герцог зорко посмотрел прямо ему в глаза, потом улыбнулся и, положив руку на его плечо, сказал:

— До завтра, в моем дворце.

Они вышли на улицу, еще минута — и раздался свист. Все люди, разбежавшиеся из гостиницы, точно выскочили из-под земли и столпились вокруг Ле Моффа. В надлежащем порядке он повел их к дому Мартино.

Но герцог Бофор и Ле Мофф имели неосторожность при выходе из гостиницы не оглянуться назад. Иначе они увидели бы, как вслед за ними выскочил человек и опрометью побежал по улице и вскоре скрылся. Они узнали бы в нем Гондрена.

Ле Мофф расположил своих людей около дома на углу улицы так, чтобы никто из полицейской стражи не мог побежать за подкреплением. Госпожа Мартино постучала у своих ворот, привратник тотчас отворил. Полицейский, надзиравший за привратником, тоже выскочил посмотреть и, увидев, какое множество людей сопровождает советницу, хотел запереть ворота. Но Ле Мофф, не теряя времени, схватил его за шиворот, притиснул к стене и приставил шпагу к горлу.

— Только пикни, так жив не будешь! — сказал он голосом, который не допускал возражений.

— Огня! — закричала госпожа Мартино, войдя в кухню в нижнем этаже, где увидела при тусклой лампе свою кухарку, дремавшую на стуле с чулком в руках.

Узнав голос своей госпожи, кухарка вскочила и бросилась зажигать свечу в большом медном подсвечнике. Госпожа Мартино успела схватить другой подсвечник и тоже зажгла свечу. Обе вышли в сени в то время, когда советник, тоже вооруженный двойным подсвечником, вышел осведомиться о причине шума.

Впереди и позади себя советник увидел полицейских, которые, поняв, в чем дело, обнажили шпаги, другие же успели выхватить ружья.

— Не стреляйте! — закричал Ле Мофф. — Мы не хотим драться с вами, но требуем, чтобы вы скорее убирались вон.

— Мы здесь по королевскому повелению, — отвечал начальник, — нам приказано охранять этот дом, и мы не двинемся с места.

— А это мы увидим! — возразил Ле Мофф, вонзив шпагу в горло полицейского, который со стоном упал.

— Пали! — скомандовал офицер.

Но никто не успел выстрелить: по энергичной команде Ле Моффа его люди бросились на стражу с быстротою молнии.

— Бей их! — крикнул Бофор, который не мог удержаться, чтобы не иметь своей доли в драке, он работал направо и налево. Генриетта, Мартино и кухарка, стоя наверху лестницы, освещали эту резню.

— Ах! Как хорошо! — воскликнула Генриетта восторженно.

Битва не могла быть продолжительной: стража состояла не из храбрейших воинов да и немногочисленна была. Она исполняла свой долг, и только. Но редко случается, чтобы долг соразмерялся с личной безопасностью, словом, когда пять или шесть стражей легли на месте, остальные в знак покорности опустили оружие.

— Ступайте все туда! — сказал Ле Мофф, знакомый со всеми входами и выходами, он не пренебрегал предосторожностями, требуемыми благоразумием и чувством собственной безопасности.

По знаку начальника бандиты втолкнули в обширную кухню всех стражей — раненых, избитых, ошеломленных — и заставили их держаться тихо под страхом грозных шпаг и пистолетов.

Начальник стражи лежал во дворе, раненный в ногу.

— Я протестую, — говорил он, — и пока я жив, до последнего дыхания буду протестовать…

— Довольно, — сказал ему Бофор, — ты храбрец, и я засвидетельствую, перед кем следует твой подвиг, только помолчи!

— Ваше высочество, я узнаю вас по голосу и угадываю ваше намерение.

— Он узнал вас, — сказал Ле Мофф с выразительным движением, — его молчание теперь необходимо.

— Довольно пролито крови, — сказал Бофор, — я хочу сохранить жизнь этому человеку, ведь он до последней минуты честно исполнял свой долг.

— Ваше высочество, — продолжал начальник стражи, — я прислан сюда, чтобы арестовать герцогиню Лонгвилль, видели, как она входила в этот дом. Умоляю вас, не выпускайте ее отсюда.

Общий смех покрыл простодушное требование полицейского офицера. Генриетта Мартино взяла под руку Бофора и повела его к себе наверх, не обращая внимания на своего мужа, который глубоко вздыхал, считая себя уже осужденным за бунт и заключенным в Бастилию на всю жизнь.

Госпожа Мартино привела герцога в свою спальню. Подойдя к кровати, нажала пружину в колонне, поддерживавшей тяжелый балдахин, — тотчас отворилась маленькая дверь в проходе между кроватью и стеной.

— Пожалуйте, герцогиня, — сказала она, — опасности нет.

Герцогиня де Лонгвилль весело вышла из своего убежища, нежно обняла советницу и подала руку Бофору, который запечатлел на ней почтительнейший поцелуй.

— Так из-за меня сожгли немного пороху? — спросила она весело.

— Надо же было вырвать вас из когтей кардинала и отправить в назначенное место, — отвечала госпожа Мартино. — Но прежде я хочу успокоить моего бедного мужа. Для вас не тайна, что я нежно люблю его, правда, он самый боязливый советник в мире, зато в нем много человеческого достоинства.

С этими словами прелестная женщина выбежала из спальни.

— Герцог, так вы на нынешний вечер наш? Можем ли мы положиться на вашу шпагу и помощь?

— Что бы вы ни приказали, герцогиня, я на все готов. Какая опасность может устрашить меня, когда мне подают пример такие прекрасные амазонки, как вы и госпожа Мартино?

Минуту они стояли молча и недоверчиво смотрели друг на друга. Герцогиня заговорила первая, опять протянула ему руку, но вдруг она залилась слезами и в глубокой печали упала в кресло.

— Что с вами, герцогиня? — спросил Бофор с самым искренним участием.

— Ах! Как вы должны презирать меня…

— Что это вы говорите?

— Простите меня, герцог, я самая жалкая женщина на свете! Вчера, когда я говорила с вами у Тюильри…

— Так это были вы?

— Сама не знаю, какой инстинкт ревности увлекал меня. Я находилась в доме честного Мансо в то время, когда была похищена молодая девушка. Позже я узнала, что вас обвиняют… Но я уверяла себя — нет, Бофор, которого я знала, не способен на такую низость!.. Мне все еще дорога ваша слава, а между тем как давно я не имею на это никакого права.

— Милая Анна, вы лучшая, благороднейшая женщина, и, конечно, я не могу требовать от вас отчета, в каком состоянии находится сердце, на которое вы позволили мне некогда надеяться. Тот, кого вы теперь любите…

— Ах! Герцог, пощадите меня!

— Нет, герцогиня, нет, я должен объясниться с вами. Тут дело идет о моей чести: уважение и любовь, которые я до конца жизни буду к вам питать, внушают мне эту обязанность. Ларошфуко недостоин вас.

— Что вы сказали?

— Это не донос, не слово, вырвавшееся в минуту досады, герцог вам верен, но ум его не принадлежит к числу тех, которые выбирают прямой путь. Он из рода политических мучителей, которые по примеру Мазарини и Гонди любовь делают орудием своего честолюбия. Он толкнул вас на этот опасный путь, для которого вы не созданы, сколько бы самоотвержения и преданности вы ни доказывали вашему знаменитому брату. Видите ли, я разгадал его, он надеется через вас достигнуть власти.

— Что вы говорите?

— Да, великодушнейшая из женщин! Ослепленная страстью к человеку, самому остроумному во всей Франции, вы не видите, что он играет в партии принцев ту же роль, какую занимает кардинал у королевы, а Гонди у народа. Ему только бы успеть, а что ему до того, что вы будете разбиты, опозорены, осмеяны даже вашими приверженцами, которые теперь окружают вас почетом и благоговением.

— Герцог! Герцог! Это важное обвинение, и тем ужаснее оно, что…

— Доканчивайте.

— Что и я, может быть, одна я поняла вас.

— Меня?

— Да. Как и он, вы честолюбец, и вы скрываете вашу цель, чтобы обманывать и сбивать с пути.

— Положим, герцогиня, но позвольте, минуту. Если бы я был тем, как вы говорите, неужели стал бы я выказывать притворную невозможную любовь перед благороднейшей женщиной, которая готова с радостью ввериться мне? Нет, никогда. Я обратился бы к женщинам, предающимся минутной прихоти и готовым без зазрения совести всем жертвовать для своего честолюбия.

— А госпожа де Монбазон?…

— Она женщина без души и без убеждений, поглощенная бездной страстей. Вы сами никогда не верили, чтобы было что-нибудь искреннее в связи, составленной по случаю и обстоятельствам.

— Она хвастается тем, что отняла вас у меня! Признаюсь, это, может быть, самое жестокое оскорбление для меня.

— Успокойтесь, если мое сердце не может принадлежать вам, то оно предастся только той женщине, которая на вас будет похожа… Если только такое сходство возможно в этом мире.

— Герцог, — начала она и медлила в нерешительности.

— Что вы хотите спросить?

— Вы никого не любите? — спросила она с искренностью, требовавшей и ответа искреннего.

— Никого, — отвечал Бофор резко.

— Клянитесь честью дворянина!

— Никого, говорю вам.

— Отчего вы не хотите поклясться?

— Если бы я действительно был, как вы говорите, глубоким политиком, работающим для тайной цели, честолюбцем, мечтающим о перевороте в государстве, тогда мне не стоило бы никакого труда произносить перед вами всякого рода клятвы.

— Так вы любите кого-нибудь?

— Когда-нибудь я вам это скажу, — произнес Бофор странным голосом, так что герцогиня была поражена удивлением.

Вошла госпожа Мартино.

— Лошади готовы, — сказала она, — едем ли в Гавр?

— Как! — сказал Бофор, — так вы для этого дела требовали моей помощи?

— Ни для чего другого, — отвечала герцогиня, направляясь к двери.

— Так вы отправляетесь освобождать ваших братьев, принцев Кондэ и Конти?

— Именно так.

— Но с ними… Разве вы забыли? С ними находится ваш муж, герцог Лонгвилль.

— Ну так что же?

— Но герцог де Лонгвилль муж ревнивый, подозревающий и неумолимый, он запрет вас в своем замке и не допустит до вас живой души!

— И все-таки освободим их, а там увидим, что будет. Герцог де Лонгвилль немножко смахивает на господина Мартино, а моя милая Генриетта научила меня, как надо обуздывать мужей и заставлять их повиноваться.

— О! Герцогиня, я совсем другое дело! Я питаю к мужу любовь, самую… — Генриетта не смела закончить и покраснела.

Герцогиня обняла ее и поцеловала в лоб с видом королевы и ангела с обрезанными крыльями, словом, с тем видом, с которым она покоряла сердца.

Все вышли во двор, где ожидали их верхом Жан д’Эр, Ле Мофф и десять его воинов в полном вооружении — как будто они собрались на войну. Дамы надели маски и сели на лошадей, но когда привратник отворил ворота, с улицы вбежал человек.

— Капитан, — сказал он, обращаясь к Ле Моффу.

— Что случилось? — спросил тот, выезжая из ворот.

Вместо ответа посыльный указал ему на таинственную амазонку, стоявшую посреди улицы.

— Господин Ле Мофф, — сказала она звучным голосом, — вы забываете свои условия.

— Никак нет, сударыня, — отвечал тот нахально.

— Вы мне нужны на этот вечер.

— А вон там поставлены люди, чтобы предупредить меня вовремя.

— Эти люди, вероятно, плохо исполняют свою обязанность, мне пришлось предупредить их.

— Так сегодня вечером?

— Да, непременно сегодня вечером.

— В таком случае вы позволите мне представить вам новобранцев, которые, наверно, с радостью примут участие в ваших делах.

Женщина в маске подъехала к воротам и зорко взглянула на кавалькаду, освещенную факелами.

— Я знаю госпожу Мартино, — сказала она, — на ее мужество можно положиться. А герцог Бофор давно уже принадлежит к нашим.

— Куда же вы нас поведете, прекрасная дама? — спросил герцог, подъезжая к ней.

— Мое предприятие очень важное, и я не хотела бы…

— Сударыня, — вмешался Ле Мофф, — все может уладиться. Мы с вами отправимся на улицу Дракона, а потом вы поедете с нами по нашему делу, и будет у нас разом два успеха.

— А куда вы потом поедете?

— Служить королю против кардинала, — сказала герцогиня Лонгвилль, изменив свой голос.

— Хорошо. Если герцог Бофор с вами, то и я из ваших.

Дама в маске с любопытством рассматривала герцогиню Лонгвилль, потом выехала вперед, подав знак герцогу Бофору ехать рядом с нею. Небольшой отряд выехал рысью на набережную. Ле Мофф был впереди отряда.

Бофор без труда узнал в замаскированной женщине герцогиню де Монбазон и, наклонившись к ней, осыпал ее любезностями, на что она отвечала холодно и с досадой, часто оборачиваясь к ехавшим позади амазонкам, из которых одна сильно возбуждала ее любопытство.

— Признайтесь же, — сказал ей Бофор, — вы сердитесь на меня за то, что я не пришел на условленное свидание.

— Мне сказали, что вы исчезли, никто не знал, куда вы девались. Коадъютор, которому вы, кажется, необходимы каждую минуту, распустил слух, что вас убили, но я вижу, что все это неправда, а вы просто скрывались с прелестным обществом в таком доме, где я никак не ожидала вас видеть.

— Герцогиня, вы все думаете, что у меня в голове только ветер ходит. Вижу, что вы не можете взглянуть на меня серьезно.

— Вы знаете, что я люблю и ревную вас.

— Боже мой! — вдруг воскликнул Бофор, как бы озаренный внезапной мыслью.

— Что с вами? — спросила она с живостью.

— Ничего.

Герцог молча ехал, а в голове у него созревала догадка, что, когда по приказанию злодея де Бара совершалось похищение Маргариты, то он надеялся видеть в ней не дочь синдика, а герцогиню Лонгвилль.

Давно уже де Бар был страстно влюблен в герцогиню Лонгвилль и задумал ее погибель. При этой мысли Бофор радовался, что удалит ее из Парижа — передаст на руки мужа, который защитит ее от преследований кардинальского фаворита.

‘Надо зорко смотреть’, — думал он.

Он опять подъехал к герцогине Монбазон и разговаривал с нею. Они проехали Новый мост и без препятствий выехали на улицу Дофина, у перекрестка Бюси герцогиня Монбазон осадила лошадь и подозвала Ле Моффа.

— Ступайте, — сказала она, — разместите своих людей. Мы здесь подождем.

Ле Мофф соскочил с лошади, которую поручил одному из своих людей, и скрылся в темноте смежной улицы, примыкавшей к левому берегу.

Госпожа де Монбазон повернулась к Бофору.

— Итак, вы почти властелин Парижа, — сказала она, — а когда этот человек вернется, вы будете властелином королевы и короля.

— Что вы хотите этим сказать?

— Мазарини поедет по улице Дракона, а Ле Мофф со своими людьми так оцепят эту улицу, что кардиналу не выбраться оттуда — разве он колдун, чтобы что-то помогло ему…

— Вы говорите, что Мазарини поедет по улице Дракона?

— Что тут вас удивляет? Разве он не великий дипломат? Не он ли хвастается, что умеет покупать все совести? Три дня тому назад он требовал свидания с герцогом Орлеанским.

— Свидание в Люксембурге?

— Да.

— Разве не мог он видеться с принцем в Лувре или в Пале-Рояле?… — сказал Бофор задумчиво.

— Вы догадываетесь, Бофор, что без особо важных причин он не поехал бы к герцогу Орлеанскому? Он повел переговоры о решительном и открытом соглашении с его высочеством, рассчитывая при его содействии разом покончить с Фрондой.

— Вы верите этому, герцогиня?

— Да, разумеется, верю, и у него самые тяжеловесные аргументы, самые ослепительные обещания, чтобы помрачить зрение принца: во-первых, интересы Франции — это само собой разумеется, во-вторых, женитьба короля на…

— На ком? — прервал Бофор.

— На принцессе де Монпансье.

Бофор вздрогнул, сердце у него так больно сжалось, что он судорожно дернул за узду, лошадь взвилась на дыбы, как бы почуя опасность. Герцог, искусный всадник, скоро успокоил ее и опять подъехал к герцогине, которая в темноте не могла прочитать на лице Бофора душевного волнения.

— Итак, — сказал он тихо, — если я не ошибаюсь, Ле Мофф должен убить кардинала?

— Вы это сказали, а не я, — отвечала она холодно.

— Вот что желал бы я видеть своими глазами! — воскликнул он.

— В добрый час! Я опять узнаю вас, герцог!

Но он не отвечал и, пришпорив лошадь, поскакал в темную улицу, где исчез Ле Мофф.

Въезжая в улицу Дракона, он заметил по дороге продолговатые темные тени, притаившиеся у стен домов, тени эти, вероятно, ждали только сигнала, чтобы вскочить и действовать. Но в этих тенях он не мог различить Ле Моффа и потому остановился перед гостиницей ‘Дикарь’, из полуотворенной двери которой выбивался слабый свет.

‘Оттуда я все увижу’, — подумал он.

Сняв маску и привязав лошадь к кольцу, вбитому в стену, Бофор толкнул дверь и вошел в общую залу.

Лампа горела на столе, у стола дремал хозяин, но он вскочил на свои длинные ноги, как только Бофор стукнул дверью.

— Герцог Бофор! — воскликнул он, отвешивая низкие поклоны.

— Молчи и укажи мне окно, откуда можно видеть все, что делается на улице.

Не прошло и десяти минут, как в конце улицы раздался стук колес экипажа, окруженного всадниками с факелами в руках.

‘Это он! Это Мазарини!’ — подумал Бофор, узнавший ливрею на слугах.

Карета проехала половину улицы, в это время раздался выстрел, и кучер со страшными криками упал с козел. Со всех сторон выскочили люди свирепой наружности, вооруженные шпагами, пистолетами и мушкетами. Одни бросились к лошадям, другие налетели на всадников, сбросили их на землю, погасили факелы, третьи с обнаженными шпагами устремились к дверцам кареты.

Бофор увидел, как из кареты сверкнули другие шпаги, удары нападающих отражались с отменным мужеством.

Бандиты сначала молчали, как бы повинуясь отданному приказанию, но потом почувствовали необходимость поддерживать свой азарт криками: ‘Долой Мазарини! Бей его! Смерть ему!’

При свете уцелевшего факела зоркий глаз Бофора различил внутри кареты вместе с кардиналом еще двух особ, которых никак не ожидал здесь видеть: то были герцог Орлеанский и дочь его.

— Луиза! Моя милая Луиза! — воскликнул Бофор в ужасе.

Глава 15. Честолюбие принцессы

С обеих сторон дрались холодным оружием.

— Пали! — закричал Ле Мофф.

Мрак осветился двумя ружейными выстрелами. Разбойники, увидев, с кем имеют дело, стали направлять удары в надлежащую сторону.

Но удары не попадали в цель, чья-то необыкновенно могучая шпага сверху козел отражала все удары, в то же время чей-то повелительный голос, заглушая шум схватки, звал людей из гостиницы ‘Дикарь’, двери которой оставались полуотворены.

— Эй! Люди, несите огня! Говорят вам, посветите, — кричал он.

Но в гостинице все были глухи, никто не подавал и признака жизни, даже лампа, горевшая в общей зале, вдруг погасла.

— Убирайтесь вон, проклятые мошенники, или никто из вас живым не выйдет из этой трущобы!

— Стреляйте! — сказал другой голос как будто с правой стороны. — Не уступайте им!

— Клянусь Вакхом! Я уже убил одного бездельника! — отвечал знакомый голос кардинала.

— Тут принц королевской крови! — сказал другой голос, как бы угрожая.

— Смерть кардиналу! — заревела толпа нападающих.

Во мраке слышались стук и удары шпагами, только изредка раздавался ружейный выстрел, озаряя картину битвы.

— Ударь по лошадям, кучер! — послышался из кареты голос принцессы.

Как только отдано было это приказание, человек, отражавший удары с козел, вскочил на одну из лошадей и напал на разбойников, державших лошадей, одного приколол, другому нанес жестокий удар по рукам. Высвободив, таким образом, лошадей, ударил их и, что было сил, помчался по улице.

Крики раненых и упавших, по ногам которых проехали колеса, раздались во мраке. Карета мчалась с быстротой молнии, увлекаемая лошадьми, которые точно обезумели от боли — новый кучер беспощадно оделял их ударами своей шпаги.

Напрасно вслед экипажу летели пистолетные и ружейные пули — карета благополучно выбралась из улицы Дракона. Кучер остановил лошадей только на берегу Сены.

— Ну что же ты остановился, кучер? Езжай дальше! — закричали голоса из кареты.

Кучер молча слезал с лошади.

— Господин Жан д’Эр, — сказал он, обращаясь к всаднику, все время сопровождавшему карету, — не угодно ли вам будет взять на себя труд довезти кардинала в Лувр?

Молодой всадник был не кто иной, как лотарингский кавалер. Поспешно соскочив с лошади, он занял место неизвестного кучера, который, сказав ему несколько слов на ухо, скрылся в темных улицах.

В эту минуту ветер разогнал облака, скрывавшие луну, и можно было видеть человека, бежавшего к Новому мосту.

— Кто это, не знаете ли вы? — спросил кардинал у Жана д’Эра, который, привязав лошадь к экипажу, взобрался на козлы.

— Не знаю, монсеньор, — отвечал тот, повернувшись к кардиналу.

— А я так знаю, — послышался звучный и музыкальный голос герцогини Монпансье.

— Кто же это?

— Герцог Бофор.

— Не может быть! — воскликнул кардинал, который в минуты сильного волнения не мог преодолеть своего итальянского выговора. — Не может быть! Герцог последний человек, на которого я мог бы рассчитывать при подобных обстоятельствах.

— Благодарю за него, монсеньор, — не удержался заметить Жан д’Эр.

— По этим неотразимым ударам я узнала его и держу пари, что это был мой кузен! — подтверждала герцогиня Монпансье.

— Кстати, — сказал Гастон, обращаясь к молодому кучеру, — кто вы такой? Молчаливый и таинственный кучер назвал вас именем не совсем незнакомым мне.

— Имя лотарингское, ваше высочество. Случайно мы проезжали по улице с тем человеком и имели счастье оказать вам маленькую услугу.

— Так это вас одного мы обязаны благодарить за спасение?

— Виноват, ваше высочество, но это не так. У меня в кармане рекомендательное письмо от герцога Карла к вам, по этой причине я считаю себя вашим слугою и, следовательно, защищая вас, исполнял только свою обязанность.

— Если бы не вы, так я был бы убит! — воскликнул Мазарини. — Сомнения никакого нет, они до меня добирались. Его высочество герцог Орлеанский так любим в Париже, что и думать нельзя, чтобы это ночное нападение было сделано на него.

— Монсеньор, — возразила принцесса, — если бы мы с отцом не находились в карете, то сомневаюсь, что было бы достаточно рук наших двух защитников, чтобы рассеять толпу бродяг.

— Но мне кажется, что и я не худо действовал шпагою, которую всегда держу в карете про всякий случай.

— Итак, — опять обратился принц к кучеру, — вы отказываетесь назвать по имени вашего храброго товарища?

— Он запретил мне это, ваше высочество.

— Отлично, молодой человек, — сказал Мазарини, — его высочество принимает вас к себе на службу. Что касается меня, так если завтра утром вам угодно будет напомнить мне ваше имя, я постараюсь доказать вам мою благодарность.

— А до тех пор, — сказал Гастон, — так как слуги монсеньора трусы и все разбежались, не будете ли вы любезны довести до конца вашу услугу?

— Ваше высочество, с радостью готов вам повиноваться, но я совсем не знаю Парижа, не знаю, в какую сторону править.

В это время послышался конский топот по направлению к улице Дофина.

— Езжайте к Новому мосту, потом поверните налево, — сказал кардинал торопливо.

Гонтран-Жан д’Эр не заставил себя просить, подозревая в спешащих всадниках если не шайку Ле Моффа, то, по крайней мере, тех особ, с которыми выехал из дома Мартино. Он ударил по лошадям и помчался во весь опор по дороге в Лувр.

Через полчаса Мазарини, Гастон и принцесса были допущены к королеве.

Анна Австрийская сидела в больших креслах у своей постели, две женщины убирали на ночь ее прекрасные белокурые волосы, красоту которых пощадило время.

— Ах! Это вы, моя милая племянница, — сказала она, обращаясь с самой очаровательной улыбкой к принцессе. Мазарини вел ее под руку и, казалось, не замечал Гастона, который шел позади дочери.

— Принцесса не хотела ехать, — заметил Мазарини, смеясь, — я насилу уговорил ее.

— Это понятно, час такой поздний, да и на улицах не совсем безопасно.

— Небезопасно. Ах! Ваше величество, кому вы это говорите? Нам, которые только что избавились от смертельной опасности.

— О, Боже! Что это значит? — воскликнула королева.

— Целая шайка разбойников… Я доложу вашему величеству все подробности, когда отданы будут приказания, чтобы найти шайку, ее предводителей или заговорщиков.

— Возможно ли? В самом Париже засада злоумышленников!

— Действительно так, и нам с его высочеством пришлось порядком поработать шпагами, но мы после потолкуем об этом случайном обстоятельстве. Теперь же приступим к известному делу.

— Подойдите ко мне, Луиза, — сказала королева, протягивая к ней руку.

Принцесса подошла и почтительно поцеловала протянутую руку. Анна Австрийская обняла ее и поцеловала в лоб, но губы ее были холодны и сухи.

Принцесса хорошо знала королеву, удивление отразилось на ее лице.

— Вы дуетесь на меня, душенька, тогда как мне следовало бы на вас досадовать.

— Ваше величество, я никогда не дуюсь, это не в моем характере.

— А если так, зачем же вы ни вчера, ни сегодня не являлись ко мне? Вы знаете, как я люблю видеть вас при себе, а между тем, если бы кардинал не поспешил сам за вами, я лишена была бы удовольствия вас видеть.

— Ваше величество, отец мой собирался ехать со мной в Орлеан.

— В Орлеан? Какое у вас есть дело в Орлеане, любезный братец? — спросила королева, быстро обращаясь к Гастону.

— Ваше величество, — возразил герцог, раскрасневшись, — некоторые дела, не терпящие отлагательства…

— Ваше высочество как наместник короля не имеете права оставлять Париж, то есть особу короля. Что должно быть вам известно.

— Именно потому я и рассчитывал на самое короткое отсутствие.

— На короткое отсутствие? Так это вы потому-то и отправили сегодня половину дома и значительное число экипажей? Впрочем, я не хочу отыскивать причины этой ребяческой досады, всему причиной одна Луиза. Прошу вас, садитесь рядом со мной и выслушайте, что мы вам имеем сказать.

— Ваше величество, — возразил Мазарини, — я уже имел честь сказать его высочеству об известном предмете. Его высочество согласен перед вами подтвердить главные условия этого семейного договора.

— Луиза, — сказала королева, ясно выказывая преимущество дочери перед отцом, — Луиза, надо нанести решительный удар всем беспорядкам, и, если вы хотите содействовать мне, вас ожидает верный успех.

— Ваше величество, у меня нет другой воли, кроме воли его высочества, моего уважаемого отца, а так как он самый верноподданный и приверженный вам слуга, то все, что вами решено, заранее им принято. Не так ли, ваше высочество?

При этом прямом обращении Гастон кивнул головой, хотя, видимо, ему было неловко.

— Ваше высочество, — подхватил Мазарини, — вчера вечером вас посетил господин де Гонди, после этого посещения, вероятно, вы остались убеждены, что коадъютор далек от чистосердечия.

— Вот это совершенно верно, — отвечал Гастон с привычной ему беззаботностью, — Гонди ненавидит принцев, заключенных в Гавре, что не помешало ему советовать мне, чтобы я требовал их освобождения.

— А через это он хотел увлечь вас до нехорошей крайности! Так как освобождение принцев невозможно, то поссорить вас с королевой. У вас не оставалось бы другого выбора, как только броситься в его объятия.

— Я разгадал его, — сказал Гастон, — и Луиза была согласна с моим мнением, когда я ей передал разговор наш с коадъютором.

— Ах, милая моя, неужели вы занимаетесь этими делами? Неужели вам доставляет удовольствие мчаться в вихре политических волнений? Берегитесь, тут можно и голову потерять! Признаюсь вам, мне было бы прискорбно видеть вас увлеченной примером таких дам, как Шеврез, Лонгвилль, Монбазон, и других полоумных ветрениц.

— Ваше величество, — отвечала принцесса, — смею уверить вас, что я не нахожу никакого удовольствия в политике, но мой возлюбленный отец часто удостаивает меня чести знать мое мнение о разных делах, а так как в этих случаях я советуюсь только с сердцем и справедливостью, то и выходит, что мои мнения сообразны со здравым смыслом. Если вашему величеству угодно мне позволить…

— Говорите, говорите, любезная племянница.

— С вашего позволения, — продолжала принцесса, выказывая робкое смирение, противоречившее энергичным словам, — я осмелилась бы вам заметить, что потеря драгоценного времени в мелочных и неблагоразумных ссорах нарушает достоинство короны и посягает на честь короля. Два дня тому назад, в Тюильри, маркиз де Жарзэ оскорбил человека, который, во всяком случае, принц королевской крови, оскорбил в присутствии вашего величества без всякого препятствия с вашей стороны.

— О, моя красавица, так вот причина вашей досады?

— Нет, ваше величество, я не смею досадовать на вас. Но маркиз де Жарзэ благородный, храбрый вельможа, великое было бы несчастье, если он и подобные ему люди будут подвергать свою жизнь опасности в таких безрассудных выходках.

— Вы не правы, племянница, совершенно не правы, смотря с такой точки зрения на порядок вещей. Впрочем, я понимаю ваше сочувствие и желание отдавать каждому должное, удивляюсь только тому, что вы желаете видеть в герцоге Бофоре принца королевской крови.

— Он мне кузен, ваше величество.

— Правда, но только косвенным образом, этикет…

— Ах, ваше величество, какое мне дело до этикета, — сказала принцесса, — кончится тем, что я совершенно разойдусь с ним, если его правила клонятся к тому, чтобы разрушать родственные связи.

— Дитя мое, это благородное чувство, но в подобных случаях должны главенствовать государственные интересы. Не будем настаивать на этом предмете и оставим разговор, неприятный для вас.

— Для меня? — воскликнула принцесса, нежно целуя королеве руку. — Вашему величеству известна глубина моей привязанности к вам.

— Да, я это знаю, но нынешним вечером я хочу, как вы видите, вести с вами переговоры, как равная с равной.

— Пойдем на условия, — вмешался Мазарини, переглянувшись с Гастоном, который приятно улыбнулся при виде удивления, выразившегося на лице его дочери.

— Говорите же, моя красотка, говорите, чего вы желаете? — сказала королева.

— Чего я желаю?

— Ну да.

— Я не понимаю, о чем угодно слышать вашему величеству.

— Вот видите ли… Господин де Гонди желает кардинальскую шапку, господин Бофор желает быть преемником своего отца в звании генерал-адмирала. Его высочество ваш отец получит… вы сами поймете, что он пожелает, ну, а вы?

— А я, ваше величество, ничего не желаю.

— Ничего?

— Совершенно ничего.

— Вот это удивительно!

— Ваше величество, я дочь первого принца крови французского дома, что может быть еще выше, к чему могло бы стремиться мое честолюбие? Следовательно, я не могу видеть, чего могла бы я добиваться.

— Ну, так и есть! — воскликнула Анна Австрийская, нахмурив брови и устремив на племянницу гневный взор, — я была в том уверена.

— В чем, ваше величество?

— Любезный брат, — обратилась королева к Гастону, — когда умерла ваша первая жена, я обещала быть матерью вашей дочери Луизы и взять на себя все полномочия, которые родство и королевский сан мне уже вручили. Вы подтвердили своим согласием мое намерение и несколько раз говорили, что судьба вашей дочери в моих руках, что мне одной принадлежит право выдать ее замуж.

— Меня выдать! — воскликнула принцесса, побледнев от сильного волнения.

— Без всякого сомнения.

— Но я не имею никакого желания выходить замуж, — сказала молодая девушка, вставая с места.

— Дочь моя… — сказал Гастон, взяв ее за руку и заставляя опять сесть.

— Батюшка, так вы за этим заставили меня приехать сюда? Так для этого вы вели беспрестанные переговоры с кардиналом и с Гонди?

— А хоть бы и так?

— Почему же вы мне не сказали этого прежде?

— Та-та-та! — воскликнул Мазарини, всплеснув руками, — что за очаровательное дитя! Кажется, она задумала не выходить замуж, кажется, она питает отвращение к замужеству. Так дело решенное, наперекор ей не должно идти.

— Но это неестественно! — воскликнула королева, бросив на принцессу подозрительный взгляд.

— Как неестественно, государыня? — возразил Мазарини. — А помните ли вы, как сами приняли ту особу, которая первой заговорила о вашем бракосочетании с покойным королем.

— Это совсем иное дело, — возразила Анна Австрийская, — тогда речь шла о том…

— О том, чтобы сделаться французской королевой, тогда как для герцогини Монпансье речь идет…

— Луиза, — сказала королева, взяв ее за руку и повелительно глядя на нее, — посмотрите на меня и отвечайте прямо и откровенно, как вы привыкли это делать. Отчего вы не хотите выходить замуж?

— Оттого что… не хочу.

— Разве вы достигли того возраста, когда можно иметь другую волю, кроме воли вашего отца?

— Ваше величество, не сказали ли вы мне сейчас, что хотите вести со мной переговоры как равная с равной! Каковы бы ни были мои причины, каково бы ни было мое отвращение, я не хочу выходить замуж, вот и все тут!

— Она влюблена в кого-то! — воскликнула Анна Австрийская.

Не меняя выражения лица, принцесса глядела на королеву.

— Отвечайте же мне, отвечайте, — настаивала королева запальчиво.

— Ваше величество, я не желаю выходить замуж по уже известной вам причине.

— Говорите прямо, любезная племянница, не напускайте на себя этот величественный тон, которым вы хотите сбить меня с толку.

— Я говорю прямо и чистосердечно. Поверьте мне, всемилостивейшая государыня и любезнейшая тетушка, если я вам противоречу, то это только потому, что совесть моя того требует.

— Словом, вы не хотите выходить замуж?

— Нет.

— По крайней мере, не хотите ли узнать, какого мужа вам предлагают?

— Не желаю, если это не тот, кого я сама намерена выбрать.

— Так вы сознаетесь, что влюблены в кого-то?

— Ваше величество, — возразила принцесса с необычайной кротостью, — не с нынешнего дня вам известны мои желания по этому предмету. Полтора года тому назад вы уже знали, за кого я хотела выйти замуж. Мои чувства не переменились.

— Но ведь это безумие!

— Вот видите, ваше высочество, я вас предупреждал, — сказал кардинал, — и вы напрасно ручались за покорность вашей дочери.

— Признаюсь, я неосторожно обещал предоставить ей полную свободу в выборе мужа.

— Но к чему вы это придумали, любезная племянница, — опять заговорила королева, — зачем вы выбираете мужа, который так стар, что может быть вашим дедом?

— А за другого я не пойду.

— Ну что это за прихоть!

— Напротив, — возразил Мазарини, — я очень хорошо понимаю желание ее высочества и нахожу, что, в сущности, ее честолюбие очень благоразумно.

— Господин кардинал! — воскликнула укоризненно королева.

— Ваше величество, — сказал министр с уклончивостью, которая всегда ему так много помогала, — я нахожу, что насилие над наклонностями принцессы не приведет к добру. Поскольку ей угодно быть женой императора — ведь речь, кажется, идет об императоре?…

Луиза грациозно кивнула своей прекрасной белокурой головкой.

— Да?… Так мы и постараемся сделать ее императрицей Германии.

— Но это сумасшествие! — воскликнула Анна Австрийская. — Иначе нельзя объяснить это упорное желание стать женой самого старшего государя в Европе. По его летам от него нельзя ждать ни счастья, ни радостей! Все это — недостойная комедия, за которой она хочет скрыть любовь к другому.

Луиза бросила на королеву злобный взгляд, подобный острому кинжалу. Этот взгляд королева не заметила и вполне понял хитрый министр. Принцесса встала и с глубочайшей почтительностью склонилась перед своей государыней в ожидании приказания удалиться.

— Поистине, любезный брат, я вам удивляюсь, — воскликнула королева, — она дочь ваша, а вы терпите все ее безрассудные выходки!

Принцесса покраснела и еще ниже наклонила голову.

— Уходите, сударыня, уходите вон! Избавьте меня от вашего присутствия и ждите дальнейших приказаний в ближайшей зале.

Произнеся эти жесткие слова, королева встала и в сильном волнении вышла в другую комнату.

Герцогиня Монпансье вышла и в зале увидела лотарингского кавалера, который по ее совету был принят на службу Гастоном с приказанием всюду сопровождать принцессу.

— Господин Жан д’Эр, — сказала она, поспешно подходя к нему, — вы недавно поступили на службу к моему отцу, но если я не ошибаюсь в людях, то мне можно при надобности положиться на вас.

— Приказывайте. Я молод, хочу пробить себе дорогу, и не достиг еще возраста, когда умеют быть изменниками.

— Вы должны сейчас же оставить дворец и отыскать герцога Бофора, где бы он ни был.

— Будет исполнено.

— Хорошо, тогда вы ему скажете: ‘Во что бы то ни стало — слышите? — во что бы то ни стало надо освободить принцев из заключения!’

— Это сделано.

— Как сделано?

— В настоящую минуту герцог Бофор едет в Гавр, предводительствуя отряд храбрейших удальцов. Когда мы недавно расстались с ним, он поспешил присоединиться к своим.

— Так это он защищал нас и провез до Нового моста?

— Полагаю.

Принцесса немного подумала, потом, подавая руку молодому человеку, сказала:

— Господин Жан д’Эр, постарайтесь следовать за герцогом всюду, где он будет, не оставляйте его одного ни на минуту. Если он будет драться, поддерживайте его своей шпагой, а если смерть ему будет угрожать…

— Так я подставлю грудь за него, уж это я вам обещаю.

— О, какое у вас благородное сердце!

Принцесса подала ему обе руки. Гонтран поцеловал их с пламенным самоотвержением, овладевшим его душой под влиянием доверия, которым его удостоила прекрасная принцесса. Он ушел. Принцесса повернулась и в испуге остановилась как статуя. Перед нею поднялась портьера, не замеченная ею в углу комнаты, и появился человек, низко раскланивающийся.

— Герцог де Бар! — воскликнула она, едва переводя дыхание.

— Ваше высочество, — сказал герцог, подходя к ней по всем правилам этикета и говоря так тихо, что звуки его голоса едва долетали до ее слуха, — если вы этого желаете, то я нем и, главное, совершенно глух.

— Если что-нибудь докажет мне, что вы что-нибудь слыхали, то считайте себя мертвецом, — сказала она высокомерно, и в глазах ее мелькнули грозные молнии.

В эту минуту Гастон вышел от королевы и, взяв дочь под руку, молча повел ее из дворца.

Когда они, сидя в карете вдвоем, ехали по дороге в Люксембург, герцог Орлеанский произнес сквозь зубы:

— Какая же вы дура, дочь моя!

— Королева нанесла мне жестокое оскорбление.

— Но вы не догадываетесь даже, какого мужа она хотела вам предложить!

— Предложить и дать — это большая разница.

— Кардинал понял наконец, что все его бросили, он боится, чтобы его не убили, он в ужасе, что принцы будут освобождены. Этот страх заставил его кинуться в наши объятия. А теперь по вашей милости он попадет, без всякого сомнения, в руки коадъютора.

— Но чего же он хочет?

— Он хотел сделать вас королевой Франции.

— Как, я была бы женой короля Людовика Четырнадцатого?

— Время еще не ушло.

— Но вы дали слово герцогине де Лонгвилль помочь ей освободить принцев.

— Ах, Боже мой, что же тут мудреного? Прежде сделайтесь королевой, а потом сколько хотите освобождайте принцев из тюрьмы.

— Но разве это значит — поступать честно, батюшка?

— Ах, Луиза, Луиза, королева отгадала, ты влюблена в кого-то.

— Ошибаетесь, — с горячностью отвечала принцесса, отодвигаясь в глубину кареты.

Через час горничные помогли ей раздеться, и она легла в постель.

От невыносимой бессонницы глаза ее не смыкались целую ночь. Одна мысль, ужасная, ослепительная, возбуждая, неотступно преследовала ее.

— Я могла бы стать королевой! — твердила она себе в эту долгую бессонную ночь.

Глава 16. Перемена в положении

Удивлением и гневом преисполнилась королева от упорства, выказанного принцессой. Кардинал решил вырвать зло с корнем, он видел повсеместную ненависть к себе и грозную опасность лишиться не только власти, но и жизни. По его совету королева призвала на помощь свою старинную приятельницу, герцогиню Шеврез, которая тайно была впущена в ее спальную. Долго продолжались их совещания.

На другой день герцогиня приехала к коадъютору со своей дочерью Шарлоттой, очаровательной девой-гренадером, прелести которой покорили даже довольно закаленное сердце честолюбивого коадъютора.

— Какой счастливый случай доставляет мне удовольствие видеть вас? — воскликнул Гонди, принимая их в своей часовне.

— Я приехала к вам по делам, — сказала герцогиня, — потому что нельзя терять времени.

— Ах, герцогиня, времена очень изменились, и обещания не были сдержаны даже на первых порах.

— Значит, вы все еще желаете получить кардинальскую шапку?

— Принцы де Кондэ, де Конти и принцесса де Лонгвилль противились этому. Потом они были арестованы, заключены в Гавр, где оплакивают свою неволю в узах…

— Заключение, сопровождающееся всем великолепием их дворцов, как в Париже! Это значит, что они не очень достойны жалости.

— Я их не жалею, но обещания не сдержаны — и опять все за то же, двор с некоторого времени делает только глупости. Кардинала Мазарини чуть было не зарезали нынешней ночью.

— А герцога Бофора прошлой ночью. Мне это уже известно.

— И по этой причине вас подсылают ко мне. Ну, говорите прямо.

— Неужели же, монсеньор, вы не на шутку чувствуете теперь такое глубокое презрение к кардинальской шапочке?

— Нельзя сказать, но есть важные препятствия тому, чтобы эта шапочка досталась мне.

— Что за препятствия? — спросила герцогиня.

— А те, что принцы де Кондэ, де Конти и де Лонгвилль поклялись, что восстанут всеми силами даже против намека предложить мне ее когда-нибудь.

— Но они в заключении?

— Ну, так что же?

— А то, что вы не должны больше чувствовать отвращение к возможности примириться с…

— С кем бы это? — спросил Гонди, улыбаясь.

В эту минуту девица де Шеврез уронила платок, и коадъютор, как следовало вежливому кавалеру, поспешил поднять его. Подавая платок девице, прославившейся тем, что тронула его сердце, он почувствовал легкое пожатие руки — как бы в знак предупреждения. Хорошо, что он сумел понять и правильно растолковать простое движение — по близорукости он не заметил таинственных знаков, которые ему делала прекрасная Шарлотта при первом вступлении в его комнату.

— Ну, с кем же иначе? Разумеется, с кардиналом Мазарини, — закончила герцогиня Шеврез.

— Герцогиня, — отвечал коадъютор, — очень вероятно, что шапочка будет вознаграждением за это прекрасное примирение. Но согласитесь, хотя я очень спокойно живу в стенах этого замка, кто знает, нет ли в них какой-нибудь слабой стены, куда приложилось теперь чуткое ухо с намерением доложить принцу Кондэ, что предводители Фронды выказывают пренебрежение к милостям двора лишь потому, что в действительности они для них недосягаемы.

— Полноте. Как можно думать, что принцы под замком могущественны, как на свободе.

— Я хорошо знаю свое время, свой двор, парижан и…

— Монсеньор, мне удивительно, что вы сомневаетесь в искренности моих слов, — сказала герцогиня, посмотрев на дочь.

— Знаю и понимаю, что не могли направить ко мне посланниц, более заслуживающих мое доверие, — отвечал Гонди, почтительно целуя руку герцогини. Потом он поцеловал руку ее дочери, задержав в своей руке.

— Следовательно?…

— Ах, герцогиня, спасение государств всегда зависело от ничтожных причин! Маленькие причины производят великие дела. Елена погубила Трою.

— Что вы этим хотите сказать?

— Verba volant! — сказал он на латыни. — Думаю, вы плохо понимаете язык Виргилия, я переведу это восклицание, но прошу вас обратить внимание на то, что я всегда с благоговением выполнял приказания ее величества, особенно когда эти приказания, хотя бы как самые простые желания, были выражены на бумаге.

— Так вам надо слово, написанное рукой королевы?

— Именно так, и вместе с ним ваше ручательство.

— Скептик! Вот вам, — воскликнула Шарлотта, вынимая записку, спрятанную под лифом.

— Злое дитя! Вам хотелось, чтобы я попросил вас, — сказал Гонди.

— Надо же было принять меры предосторожности.

— А вы хотите, чтобы я не убежал из ваших рук?

— Что делать? В Париже скучно без двора. Я была бы в отчаянии, если бы король удалился в Сен-Жермен.

Коадъютор прочел следующие строчки, написанные грубым почерком и очаровательной рукой, не имевшей себе подобной во всей Европе.

‘Я не могу поверить, несмотря на прошлое и настоящее, что монсеньор коадъютор не принадлежит к числу моих друзей. Прошу его предоставить мне случай увидеться с ним так, чтобы никто этого не знал, кроме госпожи де Шеврез. Ручательством за его безопасность будет это имя:

АННА’.

— Ну что вы на это скажете? — спросили обе женщины, обратив на него умоляющие взгляды.

Гонди хотел было отвечать, но, желая заплатить доверием за доверие, написал следующее:

‘В жизни моей не было минуты, в которую я не принадлежал бы вашему величеству. Для меня слишком много счастья в возможности умереть за вас, чтобы думать о своей безопасности. Куда вы повелите мне явиться, туда и явлюсь.

ГОНДИ’.

В эту минуту коадъютор переходил Рубикон и совершил это со всеми подобающими правилами честности: он вложил в конверт записку королевы со своей. Не любовь ли внушала ему мысль, что искренность есть самая выгодная дипломатия?

Что бы там ни было, но в тот же вечер он получил записку от герцогини Шеврез:

‘В полночь, в монастыре Сент-Онорэ’.

Коадъютор надел на себя черный костюм, надвинул на глаза шляпу с широкими полями и прямо из своей часовни спустился по витой лестнице во двор. Ночь была темная, никто в доме не обратил внимания на выход коадъютора, притом же всем были известны его таинственные привычки.

Он поспешно вышел на улицу Сен-Тома, где в те времена возвышался замок Шеврез, а от него шагов через сто стоял монастырь Сент-Онорэ. Это место мало посещалось пешеходами и пользовалось недоброю славою в народе. Но Гонди всю свою жизнь хвастался своей храбростью и отвагой, его трудно было напугать. Прошло не более пяти минут, и показалась тихая тень, как кошка пробиравшаяся к нему.

— Монсеньор, не угодно ли вам следовать за мной?

Коадъютор не сомневался в успехе свидания, узнав в этой тени Габери, пажа королевы. Не для шуток решаются призывать к себе такого важного сановника, такого могущественного бунтовщика, каким он считал себя.

Они прошли в Пале-Рояль через двор, наполненный огромными резервуарами, откуда проводилась вода для фонтанов в саду. Потом отворилась дверь, которая привела их по лестнице прямо в часовню.

Королева сидела в больших креслах, усеянных лилиями. Коадъютор при первом взгляде заметил два стула, указывающие места для людей, которые примут участие в совещании. Но королева была одна, она любезно предложила ему садиться.

— Господин коадъютор, — сказала она самым очаровательным голосом, — ваше согласие прийти ко мне доказывает вашу преданность королю и государству. Не сомневаюсь, что вы из первых присоединитесь к моим усилиям, чтобы потушить смуты, волнующие Париж.

— Я готов к услугам вашего величества и обещаю вам содействие моих друзей.

— Они многочисленны и очень отважны, я знаю это. Прошу вас поверить, что я не останусь неблагодарною.

‘Высокомерная испанка, видно, очень нуждается во мне’, — подумал Гонди, показывая всем видом бескорыстие и смирение.

— Мои друзья разделяют мой образ мыслей и сочтут за счастье пролить свою кровь для общего умиротворения, — сказал он.

— Притом же это умиротворение очень удобно в отсутствие принцев.

— Конечно, теперь меньше людей, которых надо удовлетворить. За исключением герцога Орлеанского…

— Не говорите о нем, вам известно лучше, чем кому-нибудь, что его высочество верноподданнейший слуга своего короля.

Гонди хотел что-то сказать, но дверь отворилась и вошел Мазарини.

— А, наконец вот и господин коадъютор! Как я рад, что опять вижу вас! Сколько на свете есть людей, которые из себя выходят, чтобы нас разлучить.

— Вашему высокопреосвященству известно, что я употреблял все усилия, чтобы не отставать от вас.

— Как хорошо сказано! — воскликнул Мазарини в поддельном восторге от этих слов. — Не позволите ли мне, ваше величество, нарушить уважение к вам?

— Каким это образом? — спросила Анна Австрийская, улыбаясь.

— Позвольте мне в вашем присутствии обнять человека, к которому я питаю столько же уважения, сколько и любви.

— Вы осыпаете меня своими милостями, — сказал смущенный коадъютор.

Кардинал бросился на него и прижал к своей груди с такой силой, что не будь тут крепкого стула, коадъютор упал бы.

— Господин коадъютор, — воскликнул Мазарини, — государыня знает мою мысль и лично подтвердит, что я жалею только об одном — зачем не от меня зависит сейчас же надеть на вас мою красную шапочку.

— Монсеньор, в настоящую минуту есть другая вещь, которая для меня гораздо важнее кардинальского достоинства, гораздо приятнее и полезнее красной шапочки.

— Что же это такое?

— Вы присоединили меня к вашей партии, господин кардинал, и, следовательно, подвергаете меня ненависти принца Кондэ, который, по освобождении из тюрьмы, придет в бешенство и будет только хлопотать о том, как бы погубить меня, покончить со мной.

— Он не будет освобожден, — произнесла королева резким тоном, свойственным женщинам, когда воля их непреклонна.

— Кто знает? — сказал Мазарини, пожимая плечами. — Царственное милосердие так велико!

— Чего желаете вы, монсеньор? — спросила королева.

— Признаюсь вам, государыня, если вы дадите высокое положение одному из моих друзей, то это предохранит меня от мести принцев.

— А этот друг, конечно, герцог Бофор, — заметил Мазарини.

— Действительно так.

— Вы желаете, чтобы он получил после смерти своего отца звание начальника морских сил Франции? Он будет генерал-адмиралом, я вам это обещаю от имени короля, — сказал кардинал.

— А вы получите кардинальскую тиару, — добавила королева.

— Теперь мы рассмотрим ваш план примирения.

Коадъютор предвидел этот вопрос и, вынув из кармана четырехугольную бумагу, разложил ее на столе перед королевой, это был план Парижа. По крайней мере, полчаса прошло за рассматриванием улиц и площадей столицы, отмечались места, наиболее угрожавшие правительству, назначалось, где расставить караулы, а где для предотвращения мятежа собрать войско.

Коадъютор предвидел необходимость отразить удар при распространении известия, что он перешел на сторону двора. Если он сам умел в случае надобности возмутить Париж, то небезызвестно ему было, что господа члены парламента тоже не упустят случая покричать: ‘Караул! Измена!’ — и возмутить чернь против перебежчика.

На том и окончилось свидание. Мазарини еще раз обнял своего врага.

Гонди удалился, кланяясь с таким смирением, какое только осталось у него в запасе от захватившей его радости и торжества.

Когда он ушел, Мазарини подождал несколько мгновений, потом повернулся к королеве и сказал, указывая на дверь:

— Он лжет!

— Что вы хотите этим сказать?

— Объясню это вашему величеству позже, а теперь прощайте.

— Что вы будете делать?

— Буду работать, чтобы укрепить корону, которую этот проклятый поклялся разрушить в свою пользу.

— Но послушайте, кардинал…

— Прошу простить меня, время не терпит.

Анна Австрийская не стала задерживать своего министра, которому верила полностью.

Коадъютор, откланявшись королеве, вышел из Пале-Рояля так же таинственно, как и вошел. Кому удалось бы видеть его в этой прогулке, тот удивился бы, с какой быстротой и ловкостью он шел по этим улицам, наполненным зловонным запахом болот. Он не шел, а точно летел на крыльях надежд — кто головой досягает лучезарных небес, тот, конечно, не обращает внимания на то, что ноги его касаются грязи. Он остановился около человека, стоявшего у входа на Новый мост.

— Завтра в полдень мне нужен бунт на рынке, — сказал Гонди отрывисто.

— Тут трудного ничего нет, — был ответ.

— Чтобы один крик господствовал: ‘Долой Мазарини!’ Это должно быть убедительно настолько, чтобы завтра же вечером кардинал убрался из Парижа.

— Но он убрался, монсеньор.

— Что это значит, Мизри?

— Вы ушли в одну дверь, а кардинал в другую.

— Кто вам сказал?

— Человек, который шел скорее вас. Он по моему приказанию день и ночь караулит его.

— Куда он уехал?

— Он сел в почтовый экипаж и помчался во весь опор. Коадъютор, не обращая внимания на своего таинственного поверенного, в раздумье пошел по направлению к набережной Люнет.

‘Он притворился, будто покинул Париж, — думал коадъютор. — Но это для того, чтобы внушить мне полное доверие, а, в сущности, он уехал не дальше Рюэля’.

Он остановился, Мизри подошел к нему.

— Все так, — сказал он поверенному, — бунт не помешает завтра, только надо его произвести четырьмя часами раньше и распространить до стен Пале-Рояля.

Глава 17. Дорожные впечатления

Увидев неудачу предприятия на улице Дракона, госпожа Монбазон скрылась. Бофор же скоро присоединился к небольшому отряду под предводительством госпожи де Лонгвилль и Мартино. Они благополучно выехали из Парижа: у герцога были друзья в народном карауле, стоявшем ночью у заставы.

Дорога в Гавр была короче, если ехать на Сен-Дени и Понтоаз в Руан, а не на Сен-Жермен и Мант, по этой дороге можно было избежать Рюэля, где стоял сильный гарнизон, преданный кардиналу.

Небольшой отряд проехал уже Сен-Дени, когда вдруг погнался за ним десяток всадников. Бофор остался в арьергарде, расставив в порядке своих воинов, амазонок поместил в центре.

Всадники подъехали, и их предводитель направился прямо к Бофору.

— Ваше высочество, это я, Ле Мофф, — сказал он самоуверенно.

— А! Так это ты? Очень рад: я не надеялся уже встретиться с тобою.

— Я сказал, что теперь принадлежу вам, понятно, что я поспешил присоединиться к вашему отряду.

— Вперед! Не будем терять времени.

Они поехали мелкой рысью и на рассвете прибыли в Маньи.

Обе амазонки были неустрашимы и с удивительным терпением переносили утомительную дорогу. Бофор поручил арьергард Ле Моффу, сам же все время занимал своих дам со всем пылом своего веселого характера. Вопросы о планах герцогини де Лонгвилль он откладывал на ближайший час.

В Понтоазе отряд остановился на отдых, оседланные лошади стояли во дворе гостиницы ‘Дофин’, вдруг Ле Мофф, размещавший внизу надежный караул, вбежал в залу, где находились дамы и принц.

— Показалась карета, и, кажется, из Парижа. С какими-то важными людьми, потому что лошади скачут во весь опор.

— Кто бы это мог ехать? — спросил Бофор.

— Уж не д’Аркур ли, которого вызвали в Париж три дня тому назад? Не посылают ли его назад с приказанием препятствовать нашему путешествию?

— В таком случае, герцогиня, надо объезжать Руан.

— Напротив, нам необходимо заехать в Руан: там целый полк содержится на счет герцога Лонгвилля, бывшего губернатора провинции, полковник обещал мне свою помощь, если мы пойдем на Гавр.

— Герцогиня, вы рассчитываете на целый полк и ни слова мне?

— Как, герцог, вы намеревались взять крепость, где заключены принцы? С помощью сопровождающей нас горстки людей.

— Герцогиня, под вашим предводительством я готов был даже на невозможное.

— Это очень мило с вашей стороны, но в настоящую минуту надо позаботиться о карете, показавшейся на дороге.

В эту минуту вошел подчиненный Ле Моффа.

— Капитан, — сказал он, — впереди кареты ехал курьер. По прибытии в Понтоаз он постучал у дверей первого дома и, переговорив с хозяином, повернул назад.

— Это подозрительно, — сказал Ле Мофф.

— По всему видно, что за нами шпионят, — заметила госпожа Лонгвилль.

— Герцогиня, — сказал Ле Мофф, — мне известно, что за вами следили от самого Манта и несколько дней кряду, мудрено ли, что надзор не прекращается: господин Мазарини чутко высматривает нужные следы.

— Поспешим, — сказала госпожа Мартино, — мы напрасно теряем время.

— Едем, — подтвердила герцогиня.

— А мое мнение, — предложил Бофор, — надо переменить направление и ехать в Руан через Мант. Тут должна быть проселочная дорога, которая приведет нас в Мелан, а оттуда в Мант. Притом всадники могут проехать там, где карета не проедет.

— А ваше какое мнение? — спросила госпожа Мартино у Ле Моффа, подметив его улыбку.

— Я поспешу за каретой и упрячу подальше того, кто бы там ни сидел.

— Вы предлагаете разбой на большой дороге, а это не в моем вкусе, — сказал Бофор.

— Я сам это знаю. Вы изволили убить трех моих лучших людей на улице Дракона — обстоятельства бывают разные…

— Согласна, а вы, герцогиня, что скажете? — спросила госпожа Мартино.

— Конечно, это не повредит, — отвечала она, — но с одним условием: не делать никакого зла путешественнику, который, может быть, едет по своим делам.

— Но если это, — сказал Бофор, задумавшись, — если это…

— Заканчивайте же, герцог.

— Если это кардинал?

— Что за мысль! Мазарини со своими ревматизмами отправится в такую пору? Не может быть! Да и что он будет делать в Руане?

— А если это кардинал, — заметил Ле Мофф, — так я опять примусь за свое дело, которое не удалось на улице Дракона.

— Запрещаю, — строго произнес Бофор.

— Во всяком случае, отправляйтесь туда, — подхватила герцогиня. — Мы сами решим участь путешественника. Мы проедем проселками, а вы присоединитесь к нам в Руане.

— Хорошо, — сказал Бофор, — но выслушайте и меня, Ле Мофф. Я не хочу, чтобы была пролита кровь.

— Едем же, — настаивала герцогиня.

Через несколько минут отъезд был решен. Дамы с Бофором и своей свитой доверились конюху гостиницы, бравшемуся проводить их в Мелан по прекрасной проселочной дороге. Ле Мофф с пятью надежными людьми отправился назад в деревню, поджидать карету с путешественниками.

Оставив разбойников за привычным делом, мы последуем за кавалькадой, которая, свернув влево от Понтоаза, выехала на очаровательную тропинку плодоносного края, напоминавшего Нормандию.

Они выехали на опушку леса, который надо было проехать, затем преодолеть вброд ручей, и тогда путь сокращался на два часа.

Нельзя было медлить, тем более что ночь была темная, пошел дождь, который постоянен весной.

Они без особенных затруднений ехали по лесу под сенью высоких деревьев. Хотя Бофор выражал беспокойство за своих дам, обе уверяли, что путешествие не затрудняет их.

Но дождь усиливался, тьма сгущалась, лесу не было конца, хотя, по уверениям проводника, его было на один час езды. Он клялся, что не сбился в дороге, но деревья сменялись деревьями, кустарники шли за кустарниками, приходилось то спускаться в овраги, то подниматься по крутоярам. У Бофора лопнуло терпенье.

— Негодяй! Ты нарочно заблудился? — закричал он.

— Нет, сударь, вот и доказательство — конец лесу.

— Ну, слава Богу! — вздохнули все.

Действительно, они выехали на опушку леса, но тут у проводника вырвалось понятное для всех восклицание изумления и досады:

— Это Понтоаз.

Бофор повернул лошадь прямо на проводника, который тоже был верхом, однако не думал бежать.

— А что, мошенник, этот переезд сокращает дорогу на два часа?

— Точно так, сударь.

— А разве не могли мы доехать до Сены после часовой езды.

— Точно так, через полтора часа езды. Затем мы переедем Гардон вброд.

— Если через час мы не будем на берегах Сены, то я голову тебе размозжу.

Кавалькада опять поскакала во весь опор. На этот раз, возможно, от страха, память не изменяла конюху и до назначенного срока они не только выехали из леса, но и увидели ручей.

А между тем дождь все усиливался, вода прибыла, и дамы, преодолевая брод, промокли до костей, они дрожали как в лихорадке.

— Нет сил продолжать дорогу, — сказала герцогиня.

— И у меня тоже, — отвечала госпожа Мартино, — как я ни храбрюсь, а должна сознаться в своей слабости.

— Ах! Какие мы несчастные женщины!

— Даже стыдно в глаза смотреть.

До Бофора донеслись эти слова, и стало ясно, как настрадались его спутницы. А так как, в сущности, он сделался рыцарем из-за них, а не из-за принцев, предчувствуя, что освобождение последних наделает ему много хлопот, он пришпорил лошадь и подъехал к проводнику, державшемуся на десять шагов впереди.

— Какая самая близкая деревня? — спросил он.

— Эвекмон, — отвечал проводник, — за милю до Мелана.

— Скоро ли мы туда попадем?

— Через полчаса.

В эту минуту герцог увидел за деревьями, окаймлявшими дорогу, яркие огоньки, которые, казалось, мелькали по черным стенам замка наверху горы.

— Э! Да это никак замок! — спросил Бофор.

— Точно так.

— Кому он принадлежит?

— Маркизу де Жарзэ, — отвечал проводник.

‘Ярому мазаринисту и моему личному врагу, — подумал Бофор, — но не беда! Он теперь в Париже и нам не откажут в гостеприимстве на эту ночь’.

— Веди нас в замок! — приказал он проводнику.

Госпожа Мартино с восторгом приняла это предложение, но герцогиня, сознавая важность своего предприятия, не хотела терять драгоценное время. Однако она вынуждена была уступить, потому что сама изнемогала от усталости.

Небольшой отряд поднялся на холм, впереди ехали слуги. На дороге оставили караул, чтобы предупредить Ле Моффа, где они отдыхают, если он выедет на эту же дорогу.

Ворота в замке поспешно отворились перед ними, и управитель с тремя лакеями принял их с особенными знаками почтительности, рассыпаясь в извинениях, что не может оказать лучший прием, достойный таких важных особ. Не может же потому, что утром отряд драгун из партии принца Кондэ забрал всю провизию, бывшую в замке.

— Тут нет беды, — сказал Бофор, — нам только бы переночевать, завтра на рассвете мы опять пустимся в путь.

Замок Эвекмон был со всех сторон окружен цветущими садами, столетними деревьями, что при лунном свете придавало ему волшебный вид. Но высокие стены, редко пробитые окна напоминали, что это сказочное жилище было прежде всего мрачным сооружением, которое феодальное право воздвигло над долинами и селами, чтобы феодал действовал здесь по своему произволу.

Тут был и подъемный мост с заржавевшими цепями, по-видимому, не употреблявшийся, все внутреннее устройство замка вселяло невольный ужас.

Длинные, мрачные комнаты с черными панелями были покрыты обоями с изображениями людей, мебель везде старинная, огромных размеров, и, если случайно попадался образчик новейшего искусства, это возбуждало удивление и радость, как будто нашелся старый друг.

Замок оказался необитаемым.

— Однако, когда мы были внизу, я видел здесь огни, — удивился Бофор.

— Люди устраняли все беспорядки, которые наделали драгуны: работы хватило на целый день, — объяснил управитель.

— Так у тебя найдутся комнаты для этих дам?

— Конечно, к вашим услугам.

— Мы поместимся в одной комнате, — сказала герцогиня.

— Этого никак нельзя сделать, — возразил управитель, — ноу нас есть две комнаты, смежные одна с другой. Если прикажете, я провожу вас.

— Хорошо, — сказала герцогиня, не желая показать, что боится, тем более что для страха не было никакой причины.

В эту минуту в саду раздался заунывный крик филина. Крики продолжались довольно долго, как будто зловещая птица летала вокруг замка.

Через несколько минут герцогиня разместилась в огромной готической комнате, в углу которой стояла высокая кровать с колоннами. Женщина не скрывала радости, что из этой обширной комнаты есть дверь в комнату, отведенную для госпожи Мартино.

В камине трещал и вспыхивал яркий огонь, разливая вокруг отрадную теплоту. Но обе приятельницы не переставали дрожать от холода, так что нельзя было и думать о постели, прежде чем высохнет промокшая насквозь их одежда. Они внимательно осматривали комнату, светлейшая изгнанница невольно подозревала, что ее везде преследуют и посылают за ней шпионов. Кроме того, она опасалась любопытных и нескромных ушей.

Они поднимали тяжелые занавеси, не обращая внимания на облака пыли, стучали по стенам, желая убедиться, нет ли там потаенных ходов. Заглядывали под кровать, пугавшую их своими большими размерами, отворяли двери огромного шкафа, наполненного бельем.

Совершенно успокоенные насчет своей безопасности, они принялись за туалет. Прежде всего вынули из шкафа по простыне и развесили их на спинках кресел перед огнем: затем они стали раздеваться.

Можно себе представить, какая была прелестная картина, когда обе красавицы, прислуживая друг другу, доверяли таинственному пространству громадной комнаты сокровище и совершенство форм. Они хохотали друг над другом, когда при малейшем звуке вздрагивали и прижимались друг к другу.

Наконец они сняли с себя все и, закутавшись в нагретые простыни, сели у камина, прежде развесив перед огнем одежды, от которых шел пар, можно было надеяться, что все скоро высохнет.

— Я лягу совсем одетая, — сказала герцогиня.

— Ну, как это можно: не бодрствует ли Бофор над нами?

— Что за благородный человек! — заключила герцогиня, вздыхая.

— Обожаемый и любимый всеми, — подсказала Генриетта, лукаво посмеиваясь.

— Да, я питаю к нему глубочайшее уважение.

— Уважение? Но этого слишком мало для такого красавца и героя.

— Генриетта, что это вы выдумали! — сказала герцогиня строго, прижав руки к груди, на которой волновалась белая простыня.

— Если бы он увидел вас, такую прелестную, ослепительную красоту, то его любовь непременно воскресла бы, и растаяла бы ваша ледяная холодность, не выдержав его пламенного чувства.

— Замолчите, Генриетта, вы с ума сошли! Бофор влюбился в другую так скоро, что я не успела раскаяться, — сказала герцогиня с глубоким вздохом и неподвижным взором, устремленным на раскаленные уголья.

— Ну, вот еще! Вы воображаете, что Монбазон…

— Генриетта, не произносите при мне этого имени!

— Герцог не может любить ее — это невозможно! Если б вы были немного снисходительнее к нему…

— Ах! Перестаньте… слишком поздно! — воскликнула Лонгвилль, закрывая лицо руками, — да, слишком поздно!

Генриетта замолчала и с состраданием смотрела на эту знатную особу, жизнь которой была переполнена испытаниями и бурями.

— Пора спать! — вдруг сказала герцогиня, взяв за руку прелестную мещанку.

Они отправились в комнату госпожи Мартино и также занялись тщательным осмотром ее. Затем провели еще полчаса за одеванием высохшего уже платья и решились, наконец, лечь в постели.

Генриетта помогла герцогине взобраться на громадную кровать, поцеловалась с нею, уполномоченная на то свободой общей судьбы.

— Этот замок принадлежит маркизу де Жарзэ, открытому приверженцу Мазарини, но не беда! Я буду спать здесь в большей безопасности, чем в доме иных фрондеров, — сказала Генриетта.

— Оно и справедливо — Жарзэ благороднейший человек, и я уверена, если бы он увидел меня в своем доме, то не только не выдал бы, но и защищал бы против целого полка.

— Однако у него есть пребольшой недостаток — сам он честнейший человек, а считается лучшим другом герцога де Бара, этого лицемера, вашего смертельного врага.

— Де Бар не враг мой, потому что любит меня.

— Если б он любил вас искренно, так не вздумал бы поступать с вами так, как это он хотел в гостинице ‘Красная Роза’.

— Он знает, что других средств у него нет, потому что я ненавижу его.

Произнося эти слова, герцогиня держала за руку свою приятельницу, и обе вздрогнули при нечаянном треске полена в камине.

— А мы с вами порядочные трусихи, — заметила герцогиня, смеясь.

— Этот замок похож на жилище Синей Бороды. Я уверена, что тут множество засад, опускных дверей, капканов и всяких других орудий жестокости, которыми наши предки так любили окружать себя.

— Перестаньте, перестаньте, а то я глаз не сомкну всю ночь. Ступайте спать.

— Теперь около четырех часов утра — нам недолго придется спать.

Госпожа Мартино, простившись с прекрасной герцогиней, ушла в свою комнату и оставила дверь отворенной. Издали они еще немного поговорили, лежа на высоких кроватях, похожих на катафалки.

Безмолвие воцарилось всюду, герцогиня задремала. Вдруг она с испугом проснулась: ей послышался какой-то шорох неподалеку от постели.

Герцогиня всматривалась во все стороны при тусклом свете догоравших углей в камине. Ничего не видать.

— Это вы, Генриетта? — спросила она, насторожившись.

Генриетта спала и не отвечала. Прошло еще несколько минут, и шорох повторился.

Герцогиня раздвинула полог, скрывавший дверь в комнату ее подруги, и задрожала: дверь была заперта.

— Генриетта! Генриетта! — закричала она вне себя от ужаса и, спустив одну ногу с кровати, ухватилась обеими руками за полог.

Ее голос, душимый страхом, исчезал в пространстве. Она соскользнула с кровати, захватив кинжал, который перед сном засунула под подушку, и встала неподвижно.

На этот раз она ясно расслышала, что кто-то ходил по комнате. Сделав шаг вперед, она увидела посредине комнаты темную тень.

Напрасно она хотела кричать и звать на помощь: от страха и ужаса у нее в горле пересохло, язык прилип к гортани и не мог пошевелиться.

Медленно подходил к ней грозный призрак.

Глава 18. Народная ярость

Большая толпа стояла перед балаганом знаменитого Мондора у Нового моста.

Предчувствия шарлатана не обманули его: Табарен в свою очередь состарился и окончательно расстался с товарищем своей судьбы, передав свое место новому фигляру. Тот, следуя принятому обычаю, присоединил к своему имени имя своего предшественника и выдавал себя за его племянника, воспользовавшегося по праву наследством.

Во Франции всякая новость пользуется успехом, пусть и самым непродолжительным: шутки и забавные выходки господина Тиртена привлекли толпу.

На всех площадях только и речи было, что об остроумии и веселости Табаренова преемника. На другой день после отъезда герцогини де Лонгвилль в Гавр госпожа Мансо просила Маргариту сводить малютку Марию к Новому мосту. Маргарита оправлялась после испытанных ужасов, ее добрая мать не любила печальных лиц и желала доставить развлечение дочери.

Маргарита послушалась совета матери, хотя не в ее характере было искать спасение от мыслей, запавших в душу, в мишурных выходках шутов.

— Ступайте-ка, деточки, — сказал отец Мансо, — там новый паяц. Мондор чудеса о нем рассказывал сегодня утром. Это, пожалуй, опять вызовет на сцену старика Табарена: ведь эти люди сильно завидуют успехам товарищей.

— Пуще всего береги крошку. В толпу не заходите.

— Смотри, Маргарита, запомни хорошенько песенку насчет Мазарини.

— Может быть, я там встречу Ренэ.

— Правда, его что-то не видать сегодня, а он такой славный малый.

— Видно, отправился к отцу в Гонесс.

— Прощай, папа! — сказала малютка Мария, протягивая руки к старшине носильщиков.

— Прощай, сокровище мое, — сказал отец и, наклонившись к ней, крепко расцеловал ее.

— Пора идти, — сказала госпожа Мансо, — тетка Фортюнэ станет ворчать, а я просила ее присмотреть за моей лавкой.

— Но как неприятно, — сказал Мансо, — что Гонди приказал мне собрать всех носильщиков к полудню. Что-нибудь готовится против кардинала. От этого, видно, и герцогиня не захотела, чтобы я оставался на эту ночь при ней. Не люблю я смут: какой это вред для торговли!

— А если это так, не лучше ли будет Маргарите с малюткой остаться дома?

— Ну, вот еще! От Нового моста до рынка недалеко, Маргарита всегда успеет вернуться, чуть каша заварится.

Родители ушли. Маргарита, приодевшись, пошла с сестрой на Новый мост.

Миловидность и веселость малютки-сестры, ее простодушные расспросы и восторги при виде разнообразных увеселений Парижа произвели благодатное влияние на Маргариту, и, когда они дошли до балагана Мондора, Маргарита без отвращения вмешалась в толпу.

В это время Гондрен, следивший за ними с улицы Потри, проскользнул под навес, служивший кулисами в театре Табарена, и отвел в сторону помощника Мондора, смышленого шарлатана, который только на подмостках умел выставляться смешным и дуралеем.

— Слушай, — сказал ему Гондрен, — ты знаешь, кто я? Известно тебе, что по одному моему слову тебя сошлют на вечную каторгу на галеры? Ты должен сослужить мне хорошую службу.

— Что прикажете, господин Гондрен? — спросил фигляр, сознававший свое нравственное увечье.

— У тебя вчера был большой успех, потому что осмелился оскорблять кардинала Мазарини в публичном месте и во время мира. Слушай же хорошенько, господин Тиртен, теперь ты должен делать совсем противное.

— В таком случае чернь накинет мне петлю на шею.

— Не бойся: вчера мои друзья тебя поддерживали, сегодня те же друзья выручат тебя. Делай только, как я тебе прикажу.

— Но как же быть?…

— Жить или не жить — понимаешь ли? — вот в чем вопрос. Господин Гонди позволил тебе оставаться в Париже, но он покинет тебя, если ты перестанешь слушаться.

— А все же и вы должны выслушать меня, господин Гондрен.

— Посмотрим, говори короче.

— Вчера я имел успех, и Мондор так был доволен мною, что обещал половину сбора, если успех не покинет меня на этой неделе.

— Ну, так что же?

— А то, что я пропал, если я сделаюсь мазаринистом. Прощай успех, прощай и мои денежки!

— Уж это твое дело.

— Но как же мне быть?…

— У меня одно слово — подумай и выбирай.

Гондрен проворно ускользнул, несчастный паяц напрасно старался удержать его — он уже исчез в толпе. Бедному паяцу предстоял безвыходный выбор: или возбудить против себя народную ярость, или подвергнуться еще страшнейшей ярости коадъютора. Обескураженный, в отчаянии он упал на барабан, который приготовлялся надеть на себя, и, схватившись за голову обеими руками, задавал себе вопросы, как бы все это уладить — с одной стороны, удовлетворить Гондрена и Гонди, с другой — не раздражать почтеннейшую публику?

Вдруг он почувствовал, что кто-то прикоснулся к его плечу. Он оглянулся и увидел молодого человека, который смотрел на него сурово и повелительно.

— Я понимаю, приятель, как затруднительно твое положение, — сказал неожиданный посетитель, в котором мы узнаем Ренэ Мансо.

— Вы слышали! — воскликнул Тиртен в ужасе, предполагая в нем нового врага и обличителя его бывших шалостей.

— Все слышал, но успокойся, я не принадлежу к числу тех, которые употребляют во зло несчастные обстоятельства добрых людей. Я стоял за холстом, чтобы поближе любоваться проделками Мондора, и нечаянно подслушал предложение, какое тебе было сделано.

— Ну, государь мой, что скрывать-то, по чистой совести говорю: я и не знаю, что мне делать! — сказал паяц.

— А вот что, хочешь я за тебя выйду?

— Как это?

— Надень на меня свой парик, платье, подрумянь и подбели так, чтобы добрые люди меня не узнали, и я за тебя разыграю роль, которую навязал тебе Гондрен.

— И вы это точно сделаете?

— Ведь я сам предлагаю это.

— А как же Мондор?

— Ему-то что?

— Он не знает вас и откажет.

— Только наряди меня, а я уж улажу дело. Как Мондор станет вызывать тебя, я выскочу и так удивлю его, что ему некогда будет отказывать.

Избавиться от страшной ответственности — это было на руку Тиртену. Не теряя минуты, он принялся за туалет неожиданного двойника, и через несколько минут Ренэ нельзя было узнать, мало того, он стал совсем похож на своего предшественника.

— Погодите-ка, чтобы не вышло беды, — вдруг сказал Тиртен.

— Что с тобой?

— Государь мой, вид-то у вас такой плутовской, ну, как у вас злой умысел отобрать у меня теплое местечко, мне нос приклеить?

— Ну что же, сам пой, если не боишься, что за песню против фрондеров чернь заставит тебя поплясать на виселице.

— Как же мне не бояться-то? Сам посуди.

— А я мазаринист по убеждению и рад хоть раз в жизни душу отвести, публично насмеявшись над бунтовщиками.

— Так и в добрый час! — подтвердил паяц, продолжая наряжать Ренэ.

Едва успел он кончить, как раздались оглушительные крики.

— Табарен! Табарен! — заорала толпа, не привыкшая еще к имени Тиртена.

— Тебя зовут, ступай же, товарищ! — сказал паяц.

Ренэ одним прыжком вскочил на лестницу, как бомба вылетел на подмостки и, ошеломленный, очутился перед тысячами глаз. Публика встретила вчерашнего любимца оглушительными рукоплесканиями.

— Что это значит? — воскликнул Мондор, не узнав помощника, и бросил от удивления свои пузырьки. — Что я вижу? Тиртена у меня подменили!

Ренэ, сделавшись предметом веселого внимания публики, как вкопанный стоял на подмостках.

Старик Мондор подошел к нему нос к носу и стал рассматривать его с таким комическим, но натуральным любопытством, что народ заливался громким смехом, воображая, что вся эта сцена заранее подготовлена.

— Тиртен, бедный мой друг и сотрудник, какие злые духи изменили тебя до такой крайности? Ты ли это?

— Это я, хозяин, — отвечал тот жалобно.

— Странная вещь! Непонятная вещь! Клянусь честью хирурга. Как же это? Давеча утром я оставил у себя этого человека с носом вроде трубы, как и подобает быть служителю такого хозяина, как моя особа, а теперь явился он передо мной с носом длинным-предлинным — чуть не с аршин!

— Хозяин, а хозяин, — заговорил под влиянием необыкновенного положения Ренэ настоящим паяцем, — как же не вытянуться моему носу? Сам суди, ведь я истый парижанин, а у какого парижанина не надорвется нос, когда он видит, как все дела у нас идут шиворот-навыворот? Поневоле нос тебе наклеят!

— Это что значит? Ах ты плутишка, интриган! Не вздумал ли и ты сунуться носом в таинственные нити политики?

— Ну как же не попытаться, хозяин, хоть раз-то в жизни? Если сам пороху не выдумаешь, так у других научишься. Вот и я волей-неволей подслушал славные куплетики насчет господ Гонди и Бофора — объедение, да и только.

— Насчет отца народа и короля рынков! — воскликнул Мондор, с почтительною поспешностью снимая шляпу.

— Да здравствует наш Гонди! — заорал в толпе какой-то бешеный фрондер.

— Пошли Господь много лет здравствовать герцогу Бофору! — подхватил другой, махая шляпой.

— Что за хвалебные восторги! — воскликнул Ренэ с горькой усмешкой.

— Песню! Песню! — закричали в передних рядах.

— Не жеманься, дружочек, спой свою песенку, — сказал Мондор в ожидании блистательного успеха.

В эту минуту Ренэ встретился глазами с Маргаритой, и это возвратило ему смелость. Он схватил пародийную скрипку — дощечку, на которой натянута одна струна, и, взмахнув толстым смычком, ударил по струне. По всему пространству пронесся глухой сиплый звук, похожий на вызов.

Звучным, приятным голосом он затянул куплет, который в скором времени обошел весь Париж.

Гонди, ты, который называешься нашим отцом, Гонди, ты, который зришь наши беды, Слезы парижанина осуши! Гонди, ты, который называешься нашим отцом, У нас и голод, и война, И крайняя нищета, Тогда как ты спишь на цветах. Гонди, ты, который называешься нашим отцом! Если тебе шапку дадут, От нас ты будешь чересчур высоко.

— Браво! Браво! — крикнули мазаринисты, прибывшие на площадь.

— Это гнусно! Безбожно! — заревела толпа. — Тиртен поплатится!.. Его двор подкупил!.. Мазарини денег ему дал!.. Долой его! Выбросьте вон!.. Какое нахальство… Да здравствует Гонди! Долой Мазарини!

— Слышишь, что ты наделал? — бормотал раздосадованный Мондор.

— Правда, правда, господа публика! Гонди великий человек, и я прошу прощения за то, что повторил эту скверную песенку.

— Давно бы так!..

— С ващего позволения я намерен угостить вас другой песней, в честь господина Бофора.

— Браво! Какая славная мысль!

— Смотри же, друг Тиртен, не осрамись, — увещевал его Мондор.

Ренэ извлек из своего инструмента такой визгливый звук, что вся площадь разом затихла. На мотив, известный всем уличным мальчишкам, Ренэ громко затянул песенку:

Господин Бофор добрый малый,

Он любит нежное мясцо!

— Браво! — восклицала толпа, пуще всех — женщины. Ренэ опять встретился глазами с Маргаритой, которая остолбенела, узнав в паяце своего кузена, и продолжал:

Он вкрадывается как вор

В спокойные семейства!

— Долой Тиртена! — закричал кто-то.

— Нет, пускай продолжает, — заорали другие.

Господин Бофор добрый малый,

И вот потому мы его обожаем!

— Да, да, мы обожаем его! — пробившись в первые ряды, пронзительно кричали женщины с бойкими манерами.

Господин Бофор желает драться

И с третьим, и с четвертым,

Потому что, благодаря случайности,

В нем есть немного крови

Генриха Четвертого.

— И точно, есть она, и самая лучшая! — кричал восторженный человек.

— Тише! Пускай он докончит.

Господин Бофор хочет сражаться

И направляет свое знамя

Против монмартрских мельниц!

Но он всегда опаздывает.

— Клевета! Гнусная ложь! — ревела не на шутку разъяренная толпа.

Несмотря на сопротивление одних, другие бросились на подмостки: все, что попадало под руку, летело в несчастного Мондора, который не знал, куда ему спрятаться. Напрасно он силился убедить публику, что он тут ни при чем, и знать не знает этого паяца.

Как только разразилась буря, Ренэ со всех ног бросился с лестницы долой и чуть не столкнулся с Тиртеном.

— Караул! С моим париком удирает! — закричал Тиртен и, проворно стащив парик с головы Ренэ, надел на себя.

— Это шпион кардинала! — кричали в толпе.

— Смерть шпиону! — повторяла толпа, всегда соглашаясь даже с самым нелепым обвинением.

Но на этот раз вся наружность говорила не в пользу Ренэ, из желания ли мести или по убеждению он поставил себя в опасное положение.

Тиртен хотел доказать почтеннейшей публике, что не от него спета клевета на народных кумиров, схватив Ренэ за руку, он тащил его на подмостки, чтобы выдать народной ярости.

Но молодой силач дал ему сильного пинка и скрылся из глаз разъяренных зрителей.

Мигом балаган был полон, Мондор сбит с ног. Произошла страшная свалка, и балаган бедного врачевателя был разнесен в куски. Все его отчаянные мольбы и слезные уговоры были напрасны.

Появление Ренэ на подмостках балагана задержало Маргариту в толпе, бедняжка понимала, какой опасности подвергался ее кузен. Сначала она стояла в последних рядах, но народ прибывал, скоро ее затянуло в середину толпы, а когда началось смятение, она вместе с маленькой Марией совсем потерялась.

Человеческие волны все уносили в своем течении. Маргарита вдруг почувствовала, что кто-то с силой вырвал у нее из руки ладошку Марии.

Напрасно она пыталась своими пронзительными криками удержать напор толпы: она не смогла ни вырваться оттуда, ни увидеть, куда девалась ее сестра. Может быть, она упала и ее затоптали?

— Мария! — кричала она что было силы. — Мария, где ты?

Несмотря на физическую боль — ее давили и душили все эти разъяренные груди, несмотря на нравственное страдание — что она скажет своим родителям и каково будет их отчаяние? — Маргарита энергично сопротивлялась общему течению.

— Мария, Мария! — истошно звала она с отчаянием.

Никто не отвечал на ее призывы, только ревела буря разъяренного народа.

В этой страшной свалке Маргарита забыла про Ренэ, она упорно искала свою сестру. Когда толпа, двинувшись в другую сторону, выпустила ее из железных тисков, она, как безумная, понеслась к Новому мосту, с ужасом приглядываясь к каждой куче обломков.

— Вы ищете вашего ребенка? — спросил Гондрен, не выпускавший из виду Маргариту во все время суматохи.

— Мою сестру. Где моя Мария? Не видали ли вы ее?

Вы ищете девочку в красной юбочке и в черной бархатной шапочке?

— Да. Где вы ее видели?

— Я сейчас видел, как эта девочка громко плакала, а какой-то высокий мужчина силой уводил ее.

— Силой? Что вы говорите? — спросила Маргарита, и глаза ее загорелись диким огнем.

— Уверяю вас, он насильно увел ее. Она не хотела идти за ним, так он подхватил ее на руки и уехал с ней в карете.

— В карете? И ее похитили! Ее украли! Ах! Боже мой!.. Но вы ошибаетесь! Это не она: ее задушили, затоптали в толпе.

— Уверяю вас, что ее увезли.

— В какую сторону поехала карета?

— Вон туда, — отвечал Гондрен, указывая на левый берег Сены.

— На улицу Дофина?

— Да.

— О! Я вырву ее из их рук! — закричала Маргарита, бросившись в сторону реки.

Гондрен со смехом смотрел ей вслед и сам отправился в ту же сторону.

Глава 19. Зеленая комната

Ле Мофф не думал ждать прибытия кареты, в сопровождении своих верных товарищей сам отправился навстречу. Остановившись, он ясно услышал звуки движения экипажа и поспешил расставить людей на дороге.

Но не успел он закончить свои распоряжения, как услышал топот позади себя. Он оглянулся, произнося проклятия: курьер, ехавший впереди кареты, издалека приметил засаду и благополучно объехал приготовленное препятствие.

Такое обстоятельство внушило Ле Моффу желание не терять времени — как коршун налетел он на карету.

— Не убивайте меня, я сдаюсь! — послышался голос из экипажа.

Такая убедительная просьба мигом возвратила веселость Ле Моффу. Он подозвал одного из своих подчиненных, тот вытащил из-под плаща потайной фонарь и направил его свет на лицо сидевшего в карете.

— Герцог де Бар! — воскликнул Ле Мофф.

— Что ж это, приятель, — сказал герцог, тоже узнавший атамана, — ты никак сделался нынче разбойником на большой дороге?

— Точно так, ваша светлость, к вашим услугам.

— Как это — к моим услугам?

— Очень понятно: не могу же я допустить худое обращение с моим клиентом?

— Хорошо бы это было, нечего сказать!

— Однако я вынужден задать несколько вопросов вашей светлости.

— Говори, что такое?

— Вы не одни были в карете?

— Правда.

— А что сделалось с вашим спутником?

— Он вернулся в Париж.

— Верхом?

— Разумеется.

— На лошади вашего курьера?

— Именно так.

— Так зачем же, ваша светлость, всадник вернулся на дорогу в Понтоаз, а не в Париж?

— Чудак ты какой, что делаешь такие вопросы, а я слишком милостив, что отвечаю тебе.

— Герцог, ваш курьер свернул в сторону и ускользнул от меня, теперь он распустит молву, что вы задержаны.

— А какая тут беда?

— Та, что я вынужден буду сыграть плохую шутку с вашей светлостью.

— Какое значение имеют эти грозные слова?

— Очень простое: я задержу вас в Понтоазе до нового приказания.

— Ну это еще не беда.

— Вам все равно, герцог?

— Совершенно.

— Но за каким же делом вы ехали в Понтоаз или около?

— Опять принялся за глупые расспросы!

— Еще бы! Вспомните, герцог, за мной право сильного. Тут нечего торговаться — следует только повиноваться.

— Слушай же мой ответ: я ехал на несколько дней в соседний замок, для того, чтобы отдохнуть от трудов.

— А этот замок вам принадлежит, герцог?

— Моему другу.

— И вы говорите, что он находится неподалеку от Понтоаза?

— В Эвекмоне.

— Ну, вот и прекрасно! Я провожу туда вашу светлость. Мне решительно все равно, где вы пробудете это время, только бы никуда отсюда не удалялись.

— Ле Мофф, ты восхитительный бандит, и я даю тебе слово всегда обращаться к тебе с делами.

— Итак, в дорогу, герцог!

Ле Мофф приказал кучеру ехать шагом и, если можно, ехать в Эвекмон, не заезжая в Понтоаз.

И вышло, что сам Ле Мофф проводил герцога де Бара в замок маркиза де Жарзэ немного позже того, как туда же приехали амазонки и герцог Бофор.

Управитель появился у ворот с факелом в руках и тотчас же узнал друга своего господина. С почтительным поклоном, потирая руки от удовольствия, он сказал, не обращая внимания на Ле Моффа:

— Ваша светлость, сама дичь вам в руки дается.

— Что такое? — спросил герцог, бросая беспокойный взгляд на Ле Моффа.

Управитель понял и заговорил тихо:

— Герцогиня Лонгвилль, господин Бофор со свитой человек в пятнадцать прибыли в замок и попросили ночлег.

Де Бар, ошеломленный этим известием, с ужасом посмотрел на Ле Моффа, который в это время тоже тихо разговаривал со своими спутниками. Оправившись от испуга, герцог спросил вслух:

— Есть ли огонь в зеленой комнате?

— Нет, ваша светлость, но сейчас прикажу развести.

— Это было бы не худо, — заметил Ле Мофф.

— Ну скорее веди нас, я совсем замерз.

Слуга пошел вперед, за ним шли герцог де Бар и Ле Мофф, их привели в зеленую комнату в нижнем этаже. Зеленою она называлась потому, что обои в ней были зеленые. Вскоре запылал яркий огонь в огромном камине, под колпаком которого могли поместиться человек десять.

Герцог де Бар дрожал как в лихорадке, но Ле Мофф приписывал это холодной ночи и, ничего не подозревая, внимательно осмотрел комнату.

— Итак, приятель, ты намерен не выпускать меня из виду? — сказал герцог, садясь у камина и приглашая Ле Моффа занять место рядом.

— Точно так, ваша светлость, до завтрашнего утра.

— А что же завтра утром?

— Я сделаю вам низкий поклон и отправлюсь…

— Куда же?

— Разумеется, опять в Париж.

— Признаюсь, я совсем не намерен ни сопротивляться тебе, тем более что за тобой право сильного, ни противиться твоим планам. Делай, как знаешь.

— Вы очень милостивы, герцог.

— И в доказательство — ты будешь ужинать со мной.

— Ах! Ваша светлость, слишком много чести!

— А пока потрудись подложить немного щепок. Вон из той кучи, что лежит в углу, а то толстые поленья плохо разгораются, видно, дрова сырые.

Герцог указал на кучу щепок, которые лежали в углу.

Ле Мофф, будучи того же мнения относительно камина, встал, подошел к куче и набрал охапку щепок. Но когда он приподнялся и направился к камину, от удивления и бешенства у него вдруг опустились руки, и щепки с шумом упали на пол посредине комнаты.

Де Бар исчез! Ле Мофф бросился к камину и без труда различил в углублении у самого камина дверь, через которую убежал его пленник. Все силы употреблял Ле Мофф, чтобы привести в действие пружину, посредством которой отворялась секретная дверь, он и ногой стучал, и плечом толкал — все было напрасно.

Железная дверь не уступала его усилиям.

— А его курьер успел уже убежать! — воскликнул он. — Теперь меня поймали!.. Но этот верховой точно ли был слуга?… О! Друг Ле Мофф, как же ты поглупел!

Глава 20. Преисподняя тюрьмы

Ле Мофф совсем не имел желания ждать, когда герцогу де Бару вздумается употребить таинственные средства защиты против него. Он думал только о том, как бы скорее отыскать своих товарищей и бежать из этого проклятого замка. Выйдя из зеленой комнаты, он поторопился собрать своих людей, гревшихся в кухне.

— В дорогу, марш! — приказал он и, присоединяя к слову дело, бросился во двор, где стояли их лошади: никто, видимо, не собирался препятствовать их отъезду.

Когда все уже садились на лошадей, раздался оглушительный стук у ворот замка, что заставило полураздетого управителя опять выбежать навстречу с фонарем в руках.

— Да что это за проклятая ночь, — бормотал он сквозь зубы. — Ни на минуту не дадут заснуть.

По знаку Ле Моффа двое людей схватили управителя, который при этом задрожал как лист.

— Держите его крепче, — сказал Ле Мофф, — я сам пойду отворять, это будет понадежнее.

Он прошел под глубокими и темными сводами, в конце которых находились ворота. Со времени разрушения подъемного моста в дни войн при Генрихе Четвертом эти ворота всегда тщательно запирались.

— Кто тут? — спросил Ле Мофф.

— Дворянин умоляет оказать ему гостеприимство.

Ле Мофф встал на колени и, заглянув снизу из подворотни, увидел четыре лошадиные ноги.

‘Один всадник, отворить можно’, — подумал Ле Мофф.

По его приказанию привели управителя, который принялся усердно отодвигать засовы, поднимать перекладины и отпирать замок.

Всадник въехал под своды, Ле Мофф повернул свет фонаря на лицо его и воскликнул:

— Это вы, господин Жан д’Эр!

Лотарингец узнал его и хотел что-то сказать, но предводитель приложил палец к губам и взял лошадь за узду, пока всадник слезал.

— Смотрите же не выпускайте его, — сказал Ле Мофф своим людям, указывая на управителя. Отводя Жана д’Эра в сторону, спросил: — Какая злая судьба привела вас в этот замок?

— Почему же злая судьба?

— Да мы попали в самое гнездо мазаринистов.

— А мне что за нужда до этого, если герцог Бофор тоже здесь.

— Как здесь? — воскликнул от неожиданности ошеломленный Ле Мофф.

— Еду я из Парижа отыскивать герцога Бофора. По дороге только и делал, что расспрашивал о нем. На мое счастье, нашелся человек, который провел меня до замка, где находятся путешественники, за которыми я гоняюсь. Вот дело в чем.

— Объяснимся лучше — вы точно уверены, что герцог Бофор здесь?

— Разумеется, здесь, да еще с госпожами де Лонгвилль и Мартино, точно в том же порядке, как они выехали с Сент-Антуанской улицы.

— Герцог Бофор здесь? Ну, теперь я не удивляюсь, отчего герцог де Бар так перепугался!

Через несколько минут управитель провел их в комнату, где Бофор спал самым крепким сном.

— Ваше высочество, если бы вам было известно, кто с вами находится под одной кровлей, так вы загородили бы свои двери, — сказал Ле Мофф, разбудив герцога.

— Что это значит?

Атаман рассказал о своей встрече с каретой и об исчезновении герцога де Бара.

— Хорошо, теперь я предупрежден, — сказал Бофор. — Остается положить шпагу под бок и спокойной ночи!

— Как угодно вашему высочеству. Спите спокойно, но я не буду спать и лягу у вашей двери, — сказал Ле Мофф.

— Что это, приятель, ты никак не на шутку заразился самоотверженностью ради меня? — спросил герцог.

— Ваше высочество, вы приказали мне явиться к вам во дворец, вероятно, вы имели надобность передать мне что-нибудь. Не отдадите ли мне приказание здесь?

— Охотно сказал бы и здесь, но у стен с потайными дверями должны быть и потайные уши. Подождем немного.

Ле Мофф удалился, герцог подал руку Жану д’Эру, тоже прощаясь с ним, но Жан д’Эр дал знать глазами, что желает остаться.

— Говорите тише: я догадываюсь, от кого вы, — сказал герцог, притягивая его к себе.

— Ваше высочество, я получил приказание не оставлять вас и драться за вас.

— Как, вам известна моя тайна?

— Я поклялся умереть за вас!

Герцог крепко пожал руку Гонтран-Жану д’Эру и сказал:

— Друг, отныне ты мне брат по оружию на жизнь и на смерть. Тебя именно недоставало моему сердцу, ты такой человек, которого я всегда жаждал. Ступай спать, брат, потому что завтра мы попытаемся совершить безумное дело, где и головы можем сложить.

— Вы считаете дело безумным и отправляетесь туда?

— Молчи! — сказал герцог с таким выражением в глазах, которое поразило молодого кавалера.

Молча пожали они друг другу руки, и Жан д’Эр вышел.

По приказанию Ле Моффа слуга проводил Гонтрана в комнату во втором этаже. Ле Мофф считал, что имеет право распоряжаться в замке, в котором находится герцог Бофор. Отпустив управителя спать, он поместил в его комнате двух вооруженных разбойников, сам же лег у дверей Бофора, отложив до завтра поиски де Бара — хотя бы пришлось ему для этого разрушить замок.

Гонтран-Жан д’Эр, не раздеваясь, тоже бросился на постель. Он тоже не предвидел ничего доброго из пребывания в замке де Бара, репутация которого распространилась даже в Лотарингии.

Молодость крепко спит, продолжительное путешествие верхом и во весь опор тоже располагает человека к крепкому сну, так что не прошло и двух минут, как Жан д’Эр спал как убитый. Вдруг странное ощущение разбудило его: ему показалось, что кто-то громко кричит ему в самое ухо.

Он насторожился — глубокое молчание царило вокруг. Решив, что это был сон, он опять опустил голову на подушку, но в ту же минуту крик повторился. На этот раз он не ошибался: кто-то кричал и звал на помощь.

Крики выходили, как ему казалось, из-под пола, и кричала женщина.

Пылкое и великодушное сердце недолго думает. Гонтран не сомневался, что помощь его будет полезна. Вскочив с постели и схватив шпагу, он бросился к двери. Но напрасны были его усилия отворить дверь — она была заперта на замок.

‘Засада! Что бы это значило?’ — подумал он.

Он догадывался, что особа, которой грозит опасность, находится этажом ниже. Гонтран открыл окно и, выглянув оттуда, увидел небольшой балкон как раз под окном, на расстоянии десяти шагов. Ему показалось, что не составит большого труда спуститься на балкон.

Без малейшего колебания он вылез из окна и, ухватившись за подоконник, повис в воздухе, затем, соразмерив свой прыжок, упал прямо на балкон. В одну минуту он выбил окно и влез в него, но вместо комнаты, в которой рассчитывал найти женщину, звавшую на помощь, очутился в длинном коридоре, в конце которого было высокое окно, освещенное луной.

Множество дверей выходило с обеих сторон в этот коридор. Он отворил первую, попавшую ему под руку. В комнате было совершенно темно, но он руководствовался тем же голосом, который не кричал в эту минуту, а с выражением ужаса произносил какие-то слова. Голос шел от противоположной стены комнаты. Жан д’Эр быстро подошел в уверенности, что натолкнется на дверь. Но напрасно водил он рукой по обоям: не было ни малейшей трещины, ни выпуклости, которые обличали бы наличие двери.

Вдруг рука его наткнулась на что-то металлическое. Он подумал, что это какая-нибудь пружина, потому что она двигалась под его рукой.

‘А! Это, вероятно, пружина, посредством которой отворяется и запирается секретная дверь!’ — подумал Гонтран и потянул ее к себе что было сил.

Пол под его ногами стал опускаться, и, прежде чем он успел ухватиться за дверь, невидимая сила сбросила его в воздушное пространство. Напрасно старался он ухватиться за каменные простенки, вдоль которых скользил с невероятной быстротой, — не было ни выпуклости, ни перекладины, за которые можно было бы уцепиться.

В этой мучительной борьбе ему показалось, прошло десять веков. В изнеможении от бессильных стараний и отчаяния глаза его закрылись, чтобы не видеть ужасного конца, он впал в беспамятство.

Довольно долгое время несчастный юноша лежал неподвижно. Когда же опомнился, увидел, что лежит в зловонной луже, будто на дне колодца, где, показалось ему, копошились живые существа.

Он пощупал себе голову и плечо, где испытывал невыносимую боль. Тут он мог убедиться, что болотистая мягкая лужа спасла его при падении, только головой он ударился о камень. Не было смысла оставаться в этом положении, он принялся кричать и звать на помощь. Сначала голос звучал слабо, но мало-помалу он становился сильнее. Когда же постигло его страшное убеждение, что никто ему не ответит, он стал сотрясать своими криками подземные своды.

— А все же мне не суждено умереть в этой вонючей яме! — повторял он с мрачным отчаянием.

Он приподнялся и встал на ноги, яма была довольно глубока. Тщетно старался он проникнуть своими зоркими глазами сквозь окружавшую его темноту — неумолимая ночь не пропускала ни малейшего проблеска света. Он стал водить руками по мокрым стенам, преодолевая отвращение, которое внушали ему разные невидимые, но осязаемые гады, и подвергаясь опасности попасть в другую, еще более глубокую, яму: повсюду только камень — неумолимый, холодный камень.

Но вот на уровне воды в стене оказалась впадина, на край которой он мог встать ногами. Опять, ощупывая стенки, он дошел до выдававшегося места, откуда вытекал ручеек, наполнявший водой подземелье.

‘Вероятно, — подумал он, — эта закраина есть начало или конец прохода, примыкающего к отверстию, откуда выход из подземелья’.

Обеими руками вцепился он в край камня и, помогая себе коленями, вытягиваясь на кончиках пальцев, принимавших силу стальной пружины под влиянием ужаса, он вылез на углубление, которое считал спасительным для себя.

И он не ошибся: именно тут оказался узкий водопровод в два фута высоты. С ощущением радости Гонтран сел отдохнуть и собраться с силами. Но голова у него кружилась и от ран, еще свежих после битвы в гостинице ‘Красная Роза’, и от недавних ушибов при падении в подземное болото. В глазах у него темнело, рассудок, казалось, покидал его.

Эта слабость нагнала на него такой страх, что он пополз на четвереньках по узкому водопроводу не хуже окружающих его гадов. Проползши не менее трехсот футов, он натолкнулся на железную решетку, а оттуда ни взад, ни вперед. Место за решеткой густо поросло терновником и другими дикими растениями, которые точно ширмами загородили слабый свет, пробивавшийся с воли.

С лихорадочным напряжением Гонтран просунул руки сквозь решетку и вырывал траву. О ужас! Как много времени прошло с тех пор, как он упал в эту могилу: он увидел животворящее светило на половине его лучезарного пути.

‘Что теперь сталось с той несчастной, которая звала меня на помощь? Она погибла!’ — думал он и в отчаянии сотрясал железную решетку.

Глава 21. Закваска для брожения

Безжалостная толпа, сокрушая театр Мондора, забыла часы беспечного веселья, некогда доставляемого ей Табареном, но вдруг пронесся слух, что коадъютор находится в гостях у аббата в приходе Святых Невинных.

Какой прекрасный случай показать ему свою восторженную приверженность и подтвердить негодование против бесстыдных куплетов, пропетых приверженцами Мазарини! После этого не худо будет махнуть в Вандомский отель и прокричать приветы герцогу Бофору.

Но пуще всего хотелось отыскать гнусного певца, чтоб положить труп очистительной жертвы к ногам народных кумиров. Потеряв всякую надежду отыскать жертву, все бросились в квартал рынков, чтоб увеличить свои силы ревностными помощниками.

Ренэ, сбросив с себя все признаки паяца, прежде всех добежал до фонтана и увидел неподалеку толпу носильщиков, при этом тотчас же заметил и матушку Мансо, с беспокойством глядевшую в ту сторону, откуда слышались крики.

Ему тотчас же пришло в голову, что Маргарита с Марией тоже была в толпе, и, угадывая, что должна была чувствовать мать все еще любимой им женщины, он бросился назад к Новому мосту. Ренэ добежал туда почти в то время, как Маргарита исчезла на улице Дофина.

— Одна! — воскликнул он. — Где же малютка?

Не чувствуя ног под собой, он помчался вслед за ней и, не встречая никаких препятствий, вскоре нагнал ее.

— Мою сестру украли! Беги, скажи матушке, что я вернусь только с Марией! — закричала она, высвобождаясь из его рук.

Он не смог удержать ее: с такою силой она оттолкнула его и понеслась в лабиринте переулков.

Через полчаса госпожа Мансо услыхала страшную весть и бросилась прямо на мужа, который в это время, предводительствуя носильщиками, подходил к церкви, увлекаемый толпами народа, бежавшего с Нового моста.

— Жак! Жак! — кричала она с такой силой, что вся толпа остановилась.

— Что случилось? — спросил Мансо, предчувствуя несчастье.

— Господи! — кричала она вне себя, отирая рукой пот, катившийся по лицу. — Господи! Как это у людей духу достает! Прежде Маргариту, а теперь Марию!

— Марию! — закричал Мансо. — Говори скорее, что такое?

— И нашу Марию украли!

Неподвижно стоял синдик, как пораженный громом, а жена перед ним повторяла все одно и то же.

— Мою крошку! — воскликнул он, приходя в себя и стараясь опереться на руки окружающих, потому что чувствовал, как ноги под ним подкашиваются.

— Это все делается по злому умыслу наших врагов, — кричала госпожа Мансо. — Мазарини знает, как мы любим нашего герцога Бофора и господина коадъютора, вот и наносит нам удар за ударом, пуще, чем кому другому.

— Так, так, это сущая правда, — вторили тут же толкавшиеся женщины.

— Но я хочу, я требую, чтобы мне возвратили мое дитя! — кричала она. — Мансо! Слышишь ли? Требую. Бежим скорее! Ренэ проводит нас!

Но синдик носильщиков не отвечал и, как ошеломленный, озирался по сторонам. Казалось, рассудок и жизнь готовы его покинуть.

— Жак! Что с тобою! — закричала жена.

— Мое дитя! Моя крошка! Пропала? Ее украли! Украли! Караул! Караул! — кричал он, не трогаясь с места.

— Слушай, Жак, клянусь тебе, я не останусь спокойной, пока не отыщу ее. Ангелочек мой! Крошечка моя! Но где же Маргарита?

— Она побежала искать Марию, — сказал Ренэ.

— Где Маргарита? — спросил Мансо с помешательством. — Ага! Маргарита! Я знаю, где она…

— Говори же, где она? — спросила жена, не обращая внимания на страшный вид и бессвязные слова своего мужа.

— Она в помойной яме с другими несчастными девушками нашего доброго города Парижа.

— Он с ума сошел! — сказал кто-то в толпе.

— С ума сошел! Мой муж с ума сошел! — воскликнула Мансо, сверкающими глазами глядя на толпу, на лицах людей она видела подтверждение своей страшной мысли.

— Можно догадаться по его виду, что он помешался.

— Правда, правда! Вот как: муж с ума сошел, обе дочери пропали. Один Бог знает, где они… Господи! Господи! Этого горя слишком много для бедной женщины! Господи, умилосердись! Господи!

Она упала к ногам мужа, которого в это время товарищи посадили на ступеньку фонтана. Синдик с тупой улыбкой смотрел на жену.

В церкви Невинных отворились двери, и оттуда вышел человек в фиолетовой одежде прелата. Со спокойной улыбкой он остановился и поднял руку, чтобы благословить народ.

— Монсеньор коадъютор! — пронесся по толпе ропот с выражением сочувствия, которое Гонди умел возбуждать в народе при своем появлении.

Глубокое молчание воцарилось на площади: народ увидел, что их любимый коадъютор хочет говорить.

— Я услышал скорбную душу, призывающую пресвятое имя Господа! — сказал коадъютор, водя глазами по всей толпе с торжественным величием. В душе он был счастлив, что в эту минуту под ногами его гранитный пьедестал, способствовавший ему при его маленьком росте.

— А вот здесь бедная Мансо, у нее дочь пропала, а муж помешался, — сказала жалобным голосом сострадательная женщина и указала на печальную группу.

— Еще жертва несчастного времени! — произнес Гонди с соболезнованием. — Еще жертва! Но, возлюбленные дети священного стада, врученного моему попечительству, прижмите от меня надежду, что скоро наступит и для вас благоденствие!

Все с любопытством столпились перед крыльцом церкви. Слова мира с радостью принимаются и теми, кто наиболее жаждет войны.

— Ваши справедливые жалобы скоро будут услышаны, дети доброго города, на который устремлены глаза целого мира! Августейшая королева-правительница, мать нашего короля, мудрости и благочестию которой мы обязаны за столь прекрасные надежды, решилась положить конец вашим бедствиям и уступить наконец, моим сердечным молениям.

— Слушайте! Слушайте! — раздавалось со всех сторон.

— Ее величеству угодно даровать вам то, чего вы желаете, и господа члены парламента имеют дозволение представить свои предложения на ее всемилостивое благоусмотрение.

— Так долой Мазарини! Не надо его!

— Особы, которые заслужили народное нерасположение, будут в изгнании, истинные же друзья народа, ремесленники, торговцы, всегда жертвовавшие личными выгодами для пользы общественной, будут иметь наконец, свободный доступ к престолу, и советам их будут внимать.

— А правосудие будет ли у нас? — спросила Мансо, вдруг очутившаяся перед коадъютором.

— Для всех и каждого, всегда и повсюду! — отвечал коадъютор.

— Не изгнания мне надо, я этим не удовольствуюсь! — закричала она со свирепой энергией, окидывая сверкающими взорами толпу. — Мне нужна казнь злодеев и изменников. Смерть Мазарини!

— Довольно, дочь моя! — произнес Гонди с кротким упреком: казалось, его священный слух был возмущен жестокими словами.

— Довольно мы страдали под гнетом этого проклятого итальянца! Сам ад изрыгнул его из своей бездны для нашего несчастья! Я уверена, что это он сам или его люди украли у меня детей! Да, я давно уже стала замечать, что вокруг нас похаживают подозрительные люди, я опять видела Гондрена, который служит какой-то твари из мазариновских: все зло оттуда! Смерть тому, кто посылает бедствия на нашу голову! Так ли, эй вы, народ?

— Так, так! — единодушно кричали женщины, окружавшие ее.

— Так пойдем же за ним в его дворец!

— Остановитесь, дети мои! — провозгласил Гонди.

— Нет! Нет! — закричала разъяренная мать, — давно уже его укрывают от нашего гнева: нам надо его красную одежду поволочить по грязи, нам надо тело его изорвать в куски! Смерть ему! Смерть!

— Смерть! Смерть ему! — повторяла толпа, наэлектризованная потрясающими звуками и выразительными движениями львицы, у которой жестокий охотник отнял детей.

— Остановитесь! — закричал Гонди, в его голосе зазвучало столько могущественной энергии, что он восторжествовал над общим решением, принятым под влиянием торговки Мансо.

Все глаза снова обратились к нему.

— Кардинал Мазарини выехал из Парижа.

— О горе! — заревела толпа в отчаянии от неудовлетворенной мести.

— От имени короля кардинал был изгнан королевой-правительницей.

— Да здравствует король! — вырвалось у тех, кто был ближе и мог все слышать.

— Монсеньор, — послышалось в толпе, — мы вас хотим кардиналом и первым министром на место Мазарини.

— Я слуга его величества нашего короля и буду ждать его повелений, — сказал коадъютор скромно.

— Мазарини убежал, так вы и берите министерство! — закричала женщина в толпе. — Посмотрим, кто еще осмелится оспаривать у вас это право!

— Вы наш отец, вы только сумеете управиться с Францией.

— Дети мои, я сказал уже вам, что я слуга ее величества и должен только выполнять приказания королевы.

— Идем, идем к королеве и будем ее просить, чтобы она сделала первым министром нашего монсеньора.

— Непременно! Так и следует! — восклицала толпа с единодушным, восторженным увлечением, ясно обличавшим искусство руководителей возмущения.

— Нет, дети мои, лучше пойдем воздать ей нашу признательность за то, что она вняла голосу своего народа.

Ренэ, скрывшийся при начале этой сцены, вдруг прибежал и, расталкивая толпу, закричал:

— Вас обманывают!

При звуках знакомого голоса очнулась бедная Мансо.

— Говори же скорее, Мазарини еще в Париже? — спросила она, не скрывая своих кровожадных намерений.

— Нет, но король с королевой тоже покинули столицу!

— Они бежали!

— Этого не может быть! — воскликнул коадъютор, побледнев.

— Это уже совершилось, — подтвердил Ренэ.

— Но я поставил караульных около дворца и сам удостоверился…

— Я только что от ворот конференции, — возразил Ренэ. — Добежал сюда за четверть часа, а дорогой встретил карету короля в сопровождении телохранителей королевы.

— Они едут в Сен-Жермен!

— Нет, они свернули направо, в Сен-Дени.

— В Сен-Дени! — воскликнул прелат. — Туда собраны войска под командой Тюренна, который вчера ожидал только сигнала, чтобы вступить в Париж.

— С Мазарини во главе! Вот побоище будет! — сказала Мансо.

— Они заморят нас голодом! — подхватили носильщики.

— Это измена, гнусная измена в ту минуту, когда монсеньор проповедовал о мире!

На площади началась страшная суматоха, раздались такие оглушительные крики, что если бы королева могла их слышать из Сен-Дени, она ужаснулась бы. В бесчисленных криках, раздававшихся со всех сторон, господствовало одно слово, грозное, страшное слово: мщение!

— В Сен-Дени! — кричала Мансо, потрясая большим ножом, который она подхватила с прилавка мясника. — Ко мне, товарищи! Кто любит меня — за мной!

— В Сен-Дени! — повторяли тысячи голосов.

— Королева покинула свой народ — война! — провозглашала торговка, вне себя от жажды мести, охватившей ее душу и придавшей ее лицу геройское выражение, которое воспламеняет толпы, неодолимой силой увлекает к восстанию и мятежу.

Коадъютор опять взошел на верхние ступеньки и созерцал с мрачною радостью произведенное им зрелище.

‘Дело идет на лад!’ — думал он, прижимая руку к честолюбивому сердцу, которое, казалось, хотело выскочить.

— Но кто же нас поведет? Нам надо предводителя! — закричали носильщики, увлекаемые матушкой Мансо, которую за болезнью синдика они, видимо, признавали своей старшиной.

— Герцог Бофор! — вот кто должен быть нашим предводителем! Не он ли внук нашего любезного короля Генриха? — распоряжалась матушка Мансо.

— Где он? Бежим за ним.

Толпа, бросившаяся на улицу Сен-Дени, вдруг остановилась и повернула на улицу Сент-Онорэ, внезапно в этой суматохе возвысился один голос:

— Вот наш предводитель! — закричал кто-то, покрывая оглушительный рев толпы.

Все глаза устремились на другой край площади, там открылось величественное и вместе с тем прекрасное зрелище.

Небольшой отряд амазонок выезжал на площадь, за ними следовало множество вельмож и слуг. Одна из амазонок, очаровательная блондинка, выехала вперед, на ней была одежда небесно-голубого цвета с белым шарфом вместо кушака, на голове пуховая шляпа, осеняемая голубыми и красными перьями. Словом, костюм этот был не без значения, потому что в нем соединялись цвета короля, Парижа и Орлеанского дома.

Прелестная амазонка была герцогиня Монпансье, внучка Генриха Четвертого.

— Да здравствует принцесса! — восклицали рыночные торговки. Дочь Гастона была для них олицетворением ненависти к Мазарини. Толпа угадывала это инстинктом, потому что принцесса никогда не выказывала публично своих чувств. Все припоминали, что Гастон Орлеанский, начиная от Шале и эшафотов, воздвигаемых Ришелье, был закоренелым врагом кардинала, первого министра, и что дочь пошла в отца.

— Да здравствует принцесса! — ревела толпа.

— Провались она совсем! — пробормотал коадъютор, уходя в церковь. — Нужно же ей было торопиться!

Луиза Орлеанская посылала улыбки и поклоны на все стороны и самоуверенно направляла свою лошадь в самую толпу. Но временами легкое облако тревоги пробегало в ее голубых и ясных глазах, казалось, упоительное торжество омрачалось ее мыслями:

‘Где ты? Где ты, мой возлюбленный Франсоа? — думала она. — Достанет ли у слабой женщины мужества занять твое место?’

Глава 22. Потайная дверь

Мы знаем, что герцогиня Лонгвилль, услышав шаги в своей комнате, соскользнула с высокой постели, не забыв вооружиться кинжалом.

Она спустилась с левой стороны, противоположной той, откуда слышались шаги дерзкого нарушителя ее покоя. Неслышно, но быстро она обошла кровать и, приблизившись к камину, в котором тускло догорали дрова, проворно подбросила кучу щепок.

Неизвестный последовал за ней. Мгновенно вспыхнувшее пламя озарило прямо перед ним амазонку, стоявшую в грозном величии. В ту же минуту осветилось и лицо ночного посетителя.

— Герцог де Бар! — воскликнула герцогиня де Лонгвилль придушенным от страха голосом, не сомневаясь в его злом умысле.

— Да, герцогиня, это я, — сказал он, отступая с выражением глубокой почтительности. — Это я осмелился явиться…

— Признаюсь, надо иметь много — более чем дерзость, — чтобы прокрасться ночью…

— Обвиняйте одно чувство — страстную любовь…

— Ужели это — любовь?

— Самая глубокая, самая страстная… И доказательством тому служит то, что до настоящей минуты эта тайна никогда не была высказана словами, только глаза мои невольно выражали ее.

— Человек, искренно любящий, не прибегает к подобным средствам.

— Сознаюсь, герцогиня, я был как безумный. Не более четверти часа, как я узнал, что вы здесь, в этом замке, что вы занимаете известную мне комнату. Безумная мысль промелькнула у меня в голове: я заставлю ее выслушать меня и узнать, какая мучительная страсть бушует в душе моей, страсть к совершеннейшей красоте…

— Дворянин, достойный этого звания, идет прямо и открыто к своей цели, не прибегая к потайным дверям.

— Совершенно справедливо, но повторяю вам, я ослеплен страстью, которая увлекает меня неотразимой силой.

— Довольно! Довольно!

— Герцогиня, выслушайте меня! Если б вы знали…

— Я слишком много слушала! Прошу вас, уйдите!

— Герцогиня! — воскликнул де Бар, сильно побледнев.

— Что же вы стоите? Разве вы не поняли меня?

— Нет, понял, но уйти не могу. Я преодолел так много преград, что не могу остановиться на этом. Вы должны выслушать меня, должны и…

— Господин де Бар, приказываю вам выйти вон отсюда! — сказала герцогиня с таким величием во всей осанке, что всякий честный человек должен был преклониться перед нею и оставить ее в покое. Но де Бар, не обращая ни на что внимания, с угрюмой решимостью подступал к ней.

— Помогите! — закричала герцогиня, бросаясь к двери, выходившей в комнату Генриетты Мартино.

Де Бар опередил ее и, загородив ей дорогу, протянул к ней руки.

Герцогиня де Лонгвилль стала отступать и прислонилась к колонне высокой кровати.

— Помогите! — кричала она, возвышая голос.

Де Бар захохотал, адски звучал его хохот в ночном мраке.

— Послушайте, — сказала герцогиня, — вы затеваете бесчестное дело, я клянусь вам, что оно не останется без мести.

— Что мне за дело до того? Я сказал вам, что страстно люблю вас, что мне жизнь без вас? Притом же я вас знаю, Анна, вы так милостивы, сердце ваше преисполнено милосердия и сострадания: пожалейте же несчастливца, который виноват только в том, что слишком пламенно любит вас!

— Лицемер и трус! Я это давно знаю.

— Герцогиня! — воскликнул он, скрежеща зубами.

— Господин де Бар, повторяю вам, вон отсюда!

— Этого не будет, — сказал он, подвигаясь к ней.

— Но разве вы не видите, что у меня кинжал в руках? Если вы осмелитесь подойти, я буду беспощадна!

— Кинжал в руке женщины то же, что пчелиное жало! — возразил де Бар, откинув голову назад и презрительно тряхнув ею.

— Помогите! Помогите! — закричала герцогиня что было силы.

Де Бар, не обращая внимания на ее бессильные крики, приближался к ней. Вдруг послышался металлический звук, как будто от ключа, повернутого в большом замке в другом конце комнаты.

— О! Несчастье! — воскликнул де Бар, бросаясь в ту сторону.

Герцогиня ожила надеждой: в стене хоть и не видно было дверей, но она подозревала, что там находится скрытое отверстие, через которое вошел гнусный де Бар.

Никакое отверстие не открывалось, стена была неподвижна, и разом прекратился стук.

За короткой тишиной последовал пронзительный крик.

— Что это значит? — спросила герцогиня в ужасе.

— Ничего, — отвечал де Бар, спокойно возвращаясь к ней.

— Какое-то великодушное сердце спешило мне на помощь, а ваш лакей убил его!

— О! Герцогиня, за кого вы принимаете меня? Я не из тех людей, за которыми следуют наемные убийцы. Но думаю, что сегодня особенный благоприятный случай покровительствует мне.

— Что вы хотите этим сказать?

— А то, что позади этой стены есть кольцо, будучи повернуто известным образом, оно открывает отверстие, сквозь которое можно войти в эту комнату. Таким способом я и вошел. Но если какой-нибудь сумасброд, не зная секрета, крепко потянет к себе эту пружину, то под ногами его опустится пол, и его навеки поглотит бездна.

— О, ужас! — воскликнула герцогиня. Бросившись к стене, она силилась оторвать крепкие панели, прикрывавшие тайный вход.

— Герцогиня, подъемы в замке маркиза де Жарзэ очень крепки.

— Но ведь это ужасно: человек убит за меня! Кто это? О, Боже мой! Я со страхом отвергаю эту мысль!

— Герцог Бофор был вашим провожатым?

— Боже мой! Не говорите этого! Неужели он?…

— Поостерегитесь, герцогиня, а то я подумаю, что скандальная хроника справедлива и что вы любите этого храброго принца.

— А если бы и так, какое вам дело?

— Это подтвердило бы только мою мысль, что я не должен приходить в отчаяние от вашего пренебрежения, если в вашем сердце достаточно места и для Ларошфуко и для Бофора, так будет и для меня.

— Какое бесстыдство! Вы — подлый человек, я презираю и ненавижу вас.

— Ха-ха-ха! — заливался смехом де Бар.

— Да, вы — подлец! Вон отсюда! Отворите дверь!

— Уж этого-то не будет.

— Помогите! Помогите!

— Я здесь! — послышался голос госпожи Мартино за дверью.

— Милая Генриетта! — воскликнула герцогиня и хотела броситься к двери.

Но де Бар крепко схватил ее за руку, герцогиня вырывалась из его рук, в этой борьбе острый кинжал проколол руку дерзкого. Он задрожал и в страхе упал на колени.

— Ах! — воскликнул он в смертельной тоске, — вы ранили меня!

При этой мысли сострадательное сердце герцогини смягчилось, и она остановилась перед своим врагом, не думая уже бежать за помощью к госпоже Мартино.

— Герцогиня, — говорил он, — не погубите меня! Сжальтесь.

— Вы, в самом деле, ранены?

— Да, — отвечал он слабеющим голосом. Побледнев, как мертвец, смотрел на тонкую струю крови, которая потекла по рукаву и окрасила его пальцы.

— Ах! Герцог, какой же вы дворянин? Вы просто трус, и я напрасно звала на помощь: с таким малодушным я и сама сладила бы.

— Да, браните, унижайте меня, я все заслужил: ненависть, гнев, презрение, но сжальтесь, не погубите меня!

— Я не желаю губить вас, а только прошу убираться вон.

— Дайте слово, что вы ничего никому не скажете?

— С условием, что вы сейчас же уберетесь вон, — сказала герцогиня, довольная, что так счастливо отделалась.

— Сию минуту.

Она указала ему на дверь, и де Бар, с трудом поднявшись на ноги, шатаясь, удалился. Еще несколько секунд — и он скрылся.

Герцогиня поспешно отодвинула задвижку, которой де Бар запер дверь к госпоже Мартино, и бросилась в ее объятия.

— Ах, как я перепугалась! — воскликнула она.

— Что случилось?

— Я видела сон… Какой страшный сон! Мне казалось… милая Генриетта, поспешим туда… Я хочу удостовериться…

— В чем же?

— Что герцог Бофор жив и невредим.

— Что за идея!

— Ах! Если бы вы знали, какой крик я слышала.

— В самом деле? Так ваше беспокойство имеет основание?

— Пойдемте же скорее.

Обе женщины пустились бежать по обширным коридорам и стучать во все двери, попадавшиеся им на глаза. Начинало светать, и они могли осматривать бесчисленное множество комнат, наконец их поиски были остановлены преградой, состоявшей из двух длинных ног человека, лежавшего поперек коридора, тогда как его голова упиралась в дверь.

— Вот тут, должно быть, — сказала госпожа Мартино, узнавая Ле Моффа. Своей маленькой ножкой она толкнула огромные сапоги бандита.

— Как! Вы уже встали? — сказал Ле Мофф, он мигом очнулся от сна, как это бывает с людьми деятельного характера.

— Тут ли герцог? — спросила герцогиня Лонгвилль.

— Если он не улетел в окно или в трубу, то я ручаюсь за его присутствие, — сказал атаман.

— Так пойдите же разбудите герцога, скажите, что мы готовы ехать.

Ле Мофф вошел в комнату и стал будить Бофора, который лег спать со всеми удобствами, желая выспаться хорошенько и не имея причин для страха, какие имели его дамы.

— Кто там? — спросил он спросонок.

— Я, Ле Мофф, ваше высочество.

— Что тебе надо, приятель?

— Герцогиня встала и только вас ожидает, чтобы ехать.

— Как! Уж и встала! А мне было так хорошо! — сказал Бофор, потягиваясь на постели. — Какая, право, жестокость со стороны этих дам — отрывать меня от такого сладкого сна!

— Ваше высочество! — возразил Ле Мофф в смущении от того, что не узнавал храбреца Бофора в изнеженном ленивце, потягивавшемся на мягких подушках. — Я исполнил только приказание, но если вам угодно спать, то я уйду.

Бандит тихо выходил из комнаты, увидев, что принц опять закрыл глаза.

— Ле Мофф! — вдруг закричал Бофор.

— Что прикажете?

— Куда ты идешь?

— Ухожу, чтобы не мешать вам спать.

— Пришли кого-нибудь убрать мне голову: не могу же я пуститься в путь таким растрепанным!

— Хорошо, пришлю, — сказал Ле Мофф, уходя совсем ошеломленный и задаваясь вопросом, неужели этот проклятый замок имеет свойство до такой степени изменять людей.

Храбрый атаман помнил только героя в гостинице ‘Красная Роза’ и человека, так глубоко заглянувшего ему в глаза. Но совсем забыл всем известного Бофора: легкомысленного повесу, беспечного принца, сумасбродного заговорщика, одним словом, блистательного паяца, повинующегося коадъютору.

Когда Ле Мофф доложил герцогине о безуспешности данного ему поручения, она улыбнулась:

‘Как я была несерьезна, предполагая его способным на… Нет, честолюбцы не спят так крепко’, — подумала она.

— Теперь вы успокоились, герцогиня? — спросила госпожа Мартино.

— О! Боже! Я совсем забыла. Хорошо, что вы напомнили… Ле Мофф, не слыхали ли вы чего-нибудь?

— Что такое?

— В этом замке ночью случилось несчастье.

— Это не удивляет меня, потому что вместе со мной вступил сюда подозрительный человек… Когда бы только он попался мне в руки.

— Вы говорите о герцоге де Баре?

— Точно так. Вот когда герцог Бофор кончит свой туалет, так я попрошу у него позволение сжечь этот замок, чтобы выжить из тайных трущоб этого проклятого де Бара.

— Вероятно, он угадал, или шпионы ему донесли, причину нашей прогулки, вот он и пустился в путь, чтобы помешать нам.

— Очень может быть. Но так как мы уезжаем, то надо разбудить господина Жана д’Эра.

— Моего любезного рыцаря? — воскликнула Генриетта. — Разве он здесь?

Ле Мофф отправился в ту комнату, где спал молодой человек, и стал звать его по имени. Никто не отвечал. Тогда он подошел к постели — на постели никого не было. Не давая себе труда поискать в комнате, где лежали еще шляпа и плащ Гонтрана, Ле Мофф поспешил сказать дамам о его исчезновении.

Немедленно призван был управитель, а тот созвал всех служителей. Нашелся один, который утверждал, что молодой господин уехал ночью, никому не сказав куда.

Тут вошел герцог Бофор, по данному им сигналу все сели на коней.

Ле Мофф отдал приказание своим людям тщательно зарядить ружья, а сам со вниманием осмотрел пистолеты, висевшие в чехлах на седле принца, позаботился он и о пистолетах обеих амазонок, вспоминая, как хорошо госпожа Мартино управлялась с этим оружием.

— Неужели, любезный друг, вы полагаете, что по дороге в Руан может случиться нападение на нас? — спросил Бофор.

— Ничего нельзя сказать о том, что будет, а если раз сделал глупость, так надо уже держать ухо востро и, если можно, поправить сделанное, — отвечал Ле Мофф.

— Глупость? Какую глупость?

— Настоящую: курьер, которого я упустил, лежит у меня на сердце.

— Ну вот еще! Но где же Жан д’Эр? — спросил принц, когда все готовились выезжать.

— Говорят, он уехал еще до рассвета, — сказал Ле Мофф.

— Уехал! — воскликнул принц, нахмурившись, но тотчас же улыбнулся и весело обратился к герцогине Лонгвилль, которая с трудом приводила в повиновение своего ретивого коня.

— Герцогиня, — сказал он, указывая на слуг, вставших у крыльца, чтобы проводить знатных гостей, — когда вы меня завербовали в вашу команду, я был в самом жалком, если вы помните, положении, из этого выходит, что мне нечем вознаградить добрых людей за гостеприимство, которое они оказали нам вместо своего господина.

— Это уже сделано, герцог, — отвечала госпожа Мартино.

— Итак, едем в далекий путь, едем осаждать монмартрские мельницы, как говорится в славной песенке, сложенной про меня.

‘Нет! Нет! — подумала герцогиня, смотря на принца с презрением, — не такому прелестному принцу тягаться за французскую корону с моим знаменитым братом’.

В эту минуту, въезжая под своды ворот, она оглянулась и увидела в окне сверкающие глаза де Бара. Она узнала его. Он немедленно скрылся.

Весь отряд выехал из замка, и великолепная картина раскрылась перед глазами. Возвышенность, на которой находился замок, тянулась, по крайней мере, на десять миль, дорога извивалась по самой вершине.

Ле Мофф мало увлекался красотами природы, и потому он занял место в арьергарде, как и вчера. На косогоре он остановился у чащи кустарников, совершенно закрытой от замка: тут он заметил довольно глубокую пещеру, где без труда мог скрыться человек. Приказав спрятаться там одному из своих людей, он взял его лошадь с собою.

— Ведь ты хорошо знаешь герцога де Бара? Когда он покажется здесь, что очень вероятно, так спусти курок, да хорошенько, не промахнись… Понимаешь?

Разбойник только кивнул головой, и Ле Мофф присоединился к своему отряду.

А в это время герцог де Бар смотрел из окна на кавалькаду и злобно радовался.

— Ступайте, ступайте, воробушки, вооруженные шпагами и мушкетами! — бормотал он. — Скоро, скоро вы узнаете на себе, что все вы пустая дрянь и что он, человек с тихим голосом и в красной одежде — один и всегда будет над всеми властелином.

Глава 23. Твердость герцога Орлеанского

Надо объяснить сцену, происходившую на рыночной площади, окончившуюся появлением принцессы Монпансье с эскадроном прелестных амазонок.

Мазарини уехал в Рюэль, как справедливо сказал коадъютор. Но он пробыл там столько времени, сколько требовалось для отдания приказаний тайным агентам, которые действовали только при важных случаях. Кончив все распоряжения, кардинал вернулся в Париж. На другой день королева послала за ним с таким настойчивым приказанием, что он едва успел одеться.

— Понимаете ли вы это? — воскликнула Анна Австрийская, как только показался кардинал. — Герцог Орлеанский отказывается явиться на свидание, которое я по вашему совету назначила ему.

— Он отказывается! Это не по своей воле он делает, это коадъютор подносит нам новое блюдо, им приготовленное.

— Он отвечал де Бриенну, моему посланному, что не может явиться ко мне, прежде чем принцы будут освобождены и вы удалены.

— Уж и до этого дошло! — сказал Мазарини, опустив голову.

— Они теряют всякое благоразумие и обнажают пружины всех своих действий.

— Но какой же был ответ вашего величества?

— Бриенн отправился с новым поручением, он должен сказать Гастону, что никто не желает так сильно освобождения принцев, как я, но что они пока не внушают мне доверия, достаточного для общественной безопасности. Что же касается кардинала Мазарини, я намерена иметь его моим первым министром и руководствоваться его советами до тех пор, пока считаю это полезным для короля.

— Хорошо, очень хорошо! — сказал Мазарини, удивляясь такой твердости. — Однако, может быть, вы ошибаетесь и вашей твердостью нанесете ущерб вашим интересам?

— Вот вы всегда таковы, любезный кардинал. По-вашему, надо терпеть, выжидать более удобного времени, а мое мнение — разом покончить с этими людьми, пока еще можем с ними сладить. Поздно будет, как наводнение разольется.

— Я получил известие, что на рынках народ уже закопошился.

— Вот видите, права ли я?

— Открытое противодействие герцога Орлеанскою разрушает все мои планы и намерения! Коадъютору непременно хочется вырвать у нас шапку! Вчера он догадался, что мы только убаюкиваем его надеждами!

В эту минуту поспешно вошел капитан дежурных телохранителей.

— Что случилось? — строго спросила королева, не любившая, чтобы ее тревожили нечаянностями.

— Его высочество герцог Орлеанский подъехал ко дворцу.

— Мы принимаем его, — сказала королева, отпуская капитана.

— И главное, ваше величество, позвольте мне говорить с ним, — сказал Мазарини, понимая, что теперь поздно уклоняться от свидания.

— Напротив, кардинал, напротив, не говорите! По крайней мере, ничего не говорите в вашем обыкновенном духе. Хоть раз в жизни проявите на словах твердость и даже жестокость! Я видела, бывало, Ришелье умел его пригнуть так, что его от земли почти не было видно.

— Эх! Ваше величество, ведь этому минуло двадцать пять лет, и тогда у принца были советниками мелкие умы каких-нибудь Орнано, Шалэ, Пюи-Лоренса, Сан-Марса и tutti quanti. Теперь же за его спиной стоит заговорщик, какого земля когда-либо производила со времен Катилины и Брута, он играет совестью и волей герцога Орлеанского, как будто тот картонный плясун.

— Помните, кардинал, что вы мне часто говорили и чего я не могу забыть как королева и мать короля. Помните, что принцы Орлеанский и Кондэ мечтают завладеть французскою короной, а я поклялась лучше погибнуть под развалинами трона, чем уступить.

— Они мечтают, то есть у них глаза закрыты, а я не сплю и вижу далеко, это вам хорошо известно.

— Говорите с высокомерным достоинством, слышите ли? Я этого хочу! — сказала королева с повелительным движением, от которого министр побледнел.

— Я этого хочу, Джули, — повторила она тихо. Но в этих звуках, вероятно, была целая гамма таинственных угроз, потому что Мазарини гордо поднял голову и ждал королевского наместника, который, быть может, в первый раз в жизни дерзнул идти на врагов, глядя им прямо в глаза.

Вошел Гастон Орлеанский. Он был бледен, губы его дрожали, холодное достоинство проявлялось в его осанке — он хотел разом показать волю и мужество.

Кардинал, раскланявшись с королевой, поспешил по своему обыкновению приветствовать принца, принц, едва удостаивая его взором, хотел было открыть рот, чтобы заговорить с королевой, но кардинал не допустил этого.

— Что я слышал из уст ее величества? — воскликнул он с обычным радушием. — Вашему высочеству угодно выказать свое противодействие истинным пользам короля? Вы выразили непременное желание освободить принцев, и немедленно, хотя вашему высочеству хорошо известно, что они только увеличат общественные беспорядки? Это невозможно, потому что несвоевременно.

— Что это значит?

— То, что принцы будут освобождены, но не в настоящее время. Для довершения беспорядков недостает еще, чтоб они присоединились к герцогу Бофору, коадъютору и парламенту.

— А хоть бы и так, — сказал Гастон, нахмурясь.

— Но, ваше высочество, это значило бы усиливать общественное бедствие. Герцог Бофор разыгрывает роль Кромвеля в Лондоне, господин Гонди роль генерала Ферфакса, а парламент, внушающий вам такое доверие, идет по стопам верхней палаты.

— Очень хорошо, монсеньор, — сказал принц с усилием, — прошу вас не продолжать этот разговор, потому что это значит оскорблять меня лично. Вам известно, что господа Гонди и Бофор мои друзья, что парламент есть собрание лучших и достойнейших людей, нарушение их прав — преступление, равняющееся оскорблению его величества.

— Оскорбление его величества! — воскликнул Мазарини.

— Да, потому что принцы, герцог Бофор, коадъютор и парламент, самая твердая опора короля, можно подумать, что вы поклялись разрушить ее в самом основании.

— Ваше величество, вы изволите слышать? — сказал кардинал.

— Всемилостивейшая государыня и сестрица! — продолжал принц, обращаясь к королеве кротким и почтительным голосом, — я представлял уже вам, на каких условиях могу отныне содействовать умиротворению государства: кардинал Мазарини должен оставить Францию.

— Любезный братец, вы, кажется, не на шутку предписываете мне условия! — отвечала гордая испанка со всем высокомерием, свойственным ее характеру и роду.

— Точно так, ваше величество, иначе и быть не может если вам не угодно видеть, что через два дня Париж будет предан огню и мечу и вся Франция окажется в руках чужестранцев.

— Но отвечайте же, господин кардинал, — сказала королева, раскрасневшись от гнева, — отвечайте на эти дерзкие слова, оскорбляющие ваше достоинство и мое также, потому что я удостаиваю вас полным доверием.

— Ваше величество, я вижу, что его высочество находится под влиянием злобных подозрений моих врагов, ослепляющих его. Надо подождать, пока время докажет мою верность и честность. Я немедленно уеду, потому что, по словам его высочества, это общее желание. Но и вдали, как и вблизи, я ваш верный слуга, прошу вас не забывать этого.

— В добрый час, — отвечал Гастон, — с этой минуты я считаю вас посторонним человеком, вы можете идти куда угодно.

— Но я королева-правительница, одна я имею право…

— Ваше величество, — возразил принц спокойно, — я вызывал маршала Вилльроа и сказал ему, что он будет отвечать мне за безопасность короля, что он всюду и каждую минуту должен охранять его жизнь. Кроме того, маршал получил приказание повиноваться только королевскому наместнику.

— Вы забываете, однако, что я королева-правительница, я имею право арестовать вас и отправить прямо отсюда в Бастилию.

— Я ничего не забываю, ваше величество. Должен вас предупредить, что городская стража, патруль и караулы получили приказание держать наготове оружие для службы королю и повиноваться только приказаниям, подписанным именем Гастона Орлеанского.

Принц почтительно поклонился королеве и удалился величественно, даже не удостоив взглядом кардинала. Когда дверь затворилась за ним, королева закрыла лицо руками, и Мазарини увидал, как крупные слезы пробивались сквозь пальцы, белые, как слоновая кость. Быстрым и тихим шагом, напоминающим кошку, он приблизился к ней.

— Вы оплакиваете власть? — спросил он.

— Я плачу потому, что здесь оскорблена моя гордость как женщины и королевы! Я плачу потому, что вы гораздо более оскорбили меня, чем глупое хвастовство и нахальство герцога Орлеанского.

— Вспомните, ваше величество, что я говорил вчера вам: пока я здесь, пока я жив, вы не должны ни в чем отчаиваться, что ни Гастон, ни Кондэ, никто в мире не будет царствовать во Франции, кроме короля Людовика Четырнадцатого.

— Ваша самоуверенность мало успокаивает меня сегодня.

— Я знаю людей, в тот день, когда вы вручили мне власть, я дал себе слово играть ими, как марионетками, до самой их смерти. Я твердо иду своей дорогой, и плохо для вас, что глаза ваши не в силах за мной следовать.

— Монсеньор!..

— Имеете ли вы еще столько доверия ко мне, чтоб подписать ваше имя внизу этой бумаги, — сказал Мазарини, поспешно подавая ей перо и чистый лист бумаги.

— Бланк?

— Да, я не имею времени заполнять его. Гроза приближается, и я не хочу принести себя в жертву без всякой пользы для вас.

Королева посмотрела прямо ему в глаза, скорее по привычке, чем по желанию, уступила неопределенным надеждам и поставила свою подпись на бумаге, которую ей подложил разжалованный министр.

— Кстати, — сказал Мазарини в раздумье, — не мешает пометить бумагу вчерашним числом, недурно будет, если вы сами напишете это вашей рукой.

Анна Австрийская повиновалась, в ее глазах выразилось живейшее любопытство, но кардинал любил всегда устраивать сюрпризы и, как бы, не замечая желания королевы, продолжал:

— Если б герцог Орлеанский дрожал, говоря с вами, то я еще мог бы опасаться, потому что это значило бы, что его подстрекают советники, но он приказывает и говорит: я хочу! Следовательно, нам нечего тревожиться, он у меня в руках. Они сами, как говорят, боятся уличных бунтов. Это правда. Если я останусь в Париже, возмущения хватит на три дня, но я сейчас уеду, и мой отъезд будет сигналом к народной ярости. Вы увидите, что, уезжая, я оставлю за собой более чем возмущение — я оставлю народную войну.

Глава 24. Не всегда порок торжествует

Два дня прошло со времени падения Гонтран-Жана д’Эра в бездну подземной тюрьмы. Бледный, истомленный, голодный, несчастный юноша влачил жизнь в этой зловонной яме, откуда, как из адских бездн, изгнана была надежда.

Напрасно он наполнял своими криками длинную, узкую, зловонную трубу, где мог только ползать на четвереньках, напрасно протягивал он руки сквозь железную решетку, испуская пронзительные вопли. Его голос, заглушаемый каменной горой над ним, и глубиной и крутизной рвов, куда проникал лишь слабый свет, не возбуждал человеческого отклика.

У Гонтрана в этом бедственном положении была шпага на боку и два пистолета на перевязи: много раз он уже задавал себе вопрос: не лучше ли будет самому прекратить свое мучение и покориться смерти? Но мысль, что его тело достанется на снедь отвратительным гадам, жителям подземной тюрьмы, и христианская забота о душе своей удерживали его руку.

Иногда луч надежды мелькал в его душе: он вспоминал свое первое падение в подвал ‘Красной Розы’, когда он сам и другие свидетели считали его мертвым.

Часто он ползал от устья подземного прохода опять к колодцу и старался привыкнуть к мраку — нет ли на стенах какого-нибудь тайного средства к освобождению? Но эта надежда тотчас же разрушалась при мысли о том, что для несчастных, осужденных на такую смерть, не для чего было оставлять средства к спасению.

Вдруг он догадался, каким образом доставить себе возможность видеть в этом мраке. Он подполз к наклонной окраине колодца и, подняв вверх один из заряженных пистолетов, выстрелил. Пуля пошла в сторону и где-то засела. Он выстрелил другой раз — и не напрасно. Не обмануло его хорошее знание лотарингских замков, воздвигнутых феодальными властелинами: он понял, что в трех или четырех футах над его головой находится узкая дверь в стене.

Из этого отверстия властелин замка при свете факела удовлетворял свое алчное любопытство — успешно ли подействовала его месть. Гонтран предался мысли, как бы ему выбить эту дверь.

Несмотря на свою слабость и изнеможение, он принялся выкапывать один из камней окраины. На какую попытку не решается человек, когда дело идет о жизни, когда брезжит надежда, что необыкновенное усилие сможет отдалить страшный час!

Камень был так крепко вмазан, что острие шпаги в этой работе притупилось. Он думал было сломать шпагу до рукоятки, чтобы иметь более удобное орудие, но его удержала мысль, что при выходе из этой трущобы придется иметь дело не с отвратительными гадами, бегущими от него, а с людьми и что тогда добрая шпага будет полезным помощником.

Не теряя мужества, Гонтран работал, и после часового настойчивого напряжения ему удалось сдвинуть камень с места. Завладев камнем, он стал отдыхать, крайняя слабость овладела им. В тонкой струе ручья, протекавшего у его ног, он освежил свои горячие и ослабевшие руки.

Отдохнув и вооружившись камнем, он принялся колотить им в нижнюю часть двери и в скором времени увидел, что гнилое дерево стало подаваться и отделяться от железной оправы. Но на верхних петлях дверь держалась крепко, действие его ударов не распространялось так высоко.

Гонтран направил все свои усилия против дерева, и ему удалось пробить довольно большое отверстие, такое, что он мог просунуть туда голову.

Бедняга еще раз должен был отдыхать. Он благодарил Бога, что не предпринял своей работы раньше. Кто знает, не подходил ли кто прежде к этой двери, чтобы удостовериться в мертвой тишине живой могилы?

Собравшись с силами, Гонтран опять принялся за работу, мало-помалу отверстие увеличивалось. С каждой щепкой, вылетавшей от удара камнем или острием шпаги, у Гонтрана вырывался глубокий вздох радости.

Наконец отверстие так увеличилось, что Жан д’Эр не стал уже терять времени, чтобы собираться с силами, нетерпение не давало ему покоя, и он полез. Со шпагой в одной, с пистолетом в другой руке он вступил в новое подземелье, такое же темное, как и первое.

Ощупью продвигался он вперед, шаг за шагом, и постукивая шпагой о стены. Оказалось, он попал в узкий потайной ход. Еще тридцать шагов, и нога его наткнулась на большой камень. Гонтран наклонился и вскрикнул от радости — первая ступенька витой лестницы!

Отважно он поднимался в темноте наверх, он прошел уже несколько поворотов, и вдруг отдушина, или слуховое окно, забрезжила отрадным светом. В душе его просияла надежда: с каждым шагом становилось светлее, он прошел более восьмидесяти ступенек.

Перед его глазами была маленькая дверь, он приложил к ней ухо: ни малейшего шороха, который показывал бы присутствие живого существа. Он тихо поцарапал дверь пальцами, не получая ответа, решился постучать.

В ту же минуту послышался за дверью женский голос.

— Кто там? — спросили робко, со страхом.

Жан д’Эр не отвечал, потому что не знал, до какой степени его имя может внушить доверие, однако он рассудил, что женщина — будь она госпожой или служанкой — сжалится над его бедственным положением, и потому, собравшись с силами, постучал сильнее прежнего.

— Кто там? — повторил голос.

— Именем Бога, прошу вас, отворите полумертвому человеку.

— А я узница.

— Так вы не в состоянии мне отворить?

— Нет, но если и вы находитесь в несчастье, то мы можем соединить наши усилия для сопротивления.

— О! Какое у вас мужественное сердце! — воскликнул Гонтран, воодушевившись ее словами. — Позвольте мне выбить дверь?

— Попробуйте.

Но несчастный слишком понадеялся на свои силы: напрасно налегал он плечом на дверь, дубовые доски не поддавались.

— Не теряйте мужества! — поддерживала его узница.

— Увы! Два дня я ничего не ел, теперь ребенок может со мной сладить.

— Не беда, можно еще раз попытаться. Я так желаю вырваться отсюда! Если бы вы знали, каким опасностям я подвергаюсь здесь! Будьте великодушны, не оставляйте меня! Заклинаю вас именем вашей матери, помогите мне!

Достаточно было этого дорогого имени, чтоб возвратить Гонтрану все его мужество. Но теперь ему пришло в голову другое средство. Крепкий внутренний замок был с его стороны: он задумал вырвать его с помощью шпаги.

С большой осторожностью он принялся за это дело, справедливо побаиваясь, как бы не сломать шпагу. Она ему очень пригодится, если, выйдя на свободу, придется защищать свою жизнь и жизнь незнакомки, возлагавшей надежду на него. Он работал довольно успешно, извещая незнакомку о каждой счастливой перемене, как вдруг она застучала в дверь.

— Не шевелитесь, — сказала она с ужасом, — сюда идут.

Жан д’Эр вооружился пистолетом, решившись убить того, кто осмелится отворить дверь и выступить против него. Но вскоре он с печалью вспомнил, что совершенно забыт в подземной бездне, поэтому никто даже не подумает подойти к двери, у которой он стоял.

Через несколько минут незнакомка постучала в дверь.

— Продолжайте, — сказала она поспешно, — опасности нет, мне принесли обедать.

Мысль о возможности пообедать воодушевила голодного Гонтрана, с быстротой ловкого слесаря он вывернул замок. Дверь отворилась.

Он очутился в большой комнате перед молодой девушкой в самой скромной одежде. Девушка смотрела на него с любопытством и вместе с невольным страхом.

— Имя мое Гонтран-Жан д’Эр, я не из числа тех, кто вас преследует.

— Слава Богу! — воскликнула она, всплеснув руками, — то-то мне показался знакомым ваш голос.

— Разве вы меня знаете?

— Вы хотели спасти меня из гостиницы ‘Красная Роза’.

— Как! Судьба опять соединила нас? Вам и на этот раз угрожает опасность?

— Да, — отвечала Маргарита Мансо, дочь нашего знакомого синдика носильщиков.

— Но я думал, что вы возвращены домой.

— О! Гнусные злодеи! На этот раз они украли у меня мою маленькую сестру! Вне себя я бежала за ними, а они завлекли меня в новую западню! Что они сделали с моей сестрой? Боже мой! Я и не смею подумать об этом!

— Это вы кричали в позапрошлую ночь и звали меня на помощь?

— Нет, меня привезли сюда вчера вечером.

— Так тут и другая такая же несчастная… Боже мой! Куда же мы попали, и что это за дворянин, который так мучает женщин и детей?

— Я его не знаю.

— Надеюсь, однако, что мы выберемся отсюда, — сказал Гонтран с решимостью. — И клянусь, не моя будет вина, если вы не возвратитесь к родителям!

— Но я совсем забыла, вы говорили мне, что ничего не ели. Кушайте на здоровье, — сказала девушка, предлагая ему стул за маленьким столом, где стоял ее прибор.

— Благодарю вас, это как нельзя кстати, я совсем изголодался.

Не заставляя себя просить, он поспешил сесть и ел с самым завидным аппетитом.

Маргарита налила ему стакан вина.

— Благодарю, — сказал ей Гонтран, отказываясь от вина, — никогда еще ни одна капля вина не оскверняла моего горла, верно, потому-то я никогда еще не испытывал ни чувства злобы, ни трусости.

— Вы не пьете вина, это большая редкость в мужчине.

— Пороком меньше, по завещанию матери. Моя мать была святая женщина, она теперь на небесах!

Гонтран взглянул на молодую девушку и увидел, что на ее глаза навернулись слезы. Он с чувством пожал ее руку.

— Теперь я один в мире, — сказал он со вздохом, и тут же рассказал ей о своих приключениях: прибытие в замок, пребывание в подземной тюрьме… Говорил он с таким красноречием, что Маргарита, слушая его, почти забыла о своем несчастье.

— Но, — докончил он, — для мужчины все эти злоключения и тюрьмы только розы, между тем как вы…

— Ах! Какая моя печальная судьба! Правда, мне иногда кажется, что я проклята и покинута небом! Несколько дней тому назад меня похитили вместо другой… сегодня я сделалась жертвой злого умысла — меня завлекли в западню, показывая издали маленькую сестру, которую надо было привести к матери… Бедный отец, он так любил Марию… и что с ним сделалось, если она еще не возвращена ему! И жива ли она еще? Ах! Страшно вспомнить…

— Судя по вашим словам, я думаю, что ваш похититель в ‘Красной Розе’ и нынешний хозяин один и тот же человек?

— Что заставляет вас так предполагать?

— Ваша красота.

— Боже мой, неужели это возможно!

— Случай был причиной первого похищения, но второго — непременно любовь.

— О! Не называйте дурных дел таким священным именем.

— Действительно, любовь священное слово, — сказал Гонтран, — хотя я не очень понимаю это чувство, однако думаю, что самый порочный человек, самые величайшие злодеи на свете должны непременно перемениться, если озарит их это чувство.

— В таком случае это еще хуже.

— Отчего же? Отчего ваша красота — а вы так прекрасны — не могла бы совершить это чудо, не могла бы привести к вашим ногам раскаивающегося преступника?

— Клянусь вам, я чувствую к нему только ненависть и презрение!

— Позвольте мне высказать одно предположение, которое могло бы вас оскорбить, если бы я не смотрел на вас, как на родную сестру.

— Высказывайте, — сказала Маргарита, покраснев, сама не зная почему.

— Я слышал, что ненависть и презрение к одному всегда означают чувства совсем противоположные к другому.

— Нет, нет, я никого не люблю, — отвечала молодая девушка отрывисто, — не люблю и не должна любить.

Когда Гонтран удовлетворил свой аппетит, то вдруг почувствовал, что голова у него сильно отяжелела. Он вынужден был сознаться, что им овладевает непреодолимое желание спать.

— О Боже! — воскликнула Маргарита, — наверно, эти кушанья были отравлены!

— Нет, нет, это естественное следствие моего невоздержания. Я слишком сытно поел после двухдневного поста. Право, я боюсь, как бы со мной не сделалось апоплексического удара.

— Вот постель, ложитесь скорей и спите.

— Спать? Неужели? Провидение меня два раза посылает к вам на помощь, и все напрасно? Спать? Тогда как надобно защищать вас от этого гнусного злодея!

— Напротив, вам непременно надо спать, чтобы собраться с силами. Когда же он придет, я вас разбужу.

— Но что будет, как вы не добудитесь меня?

— О Боже мой, что за мысль!

— Вот поэтому-то и надобно пользоваться минутами. Пойдемте, пойдемте, я сумею отворить и эту дверь, как отворил ту. А как выйдем на свободу, горе тому, кто осмелится наскочить на мою шпагу!

Увы! Напрасные слова. Сон одолевал эту великодушную натуру! Как ключ на дно, упал он в кресло, стоявшее возле кровати.

Маргарита покрыла кресло большим, широким пологом, сама же подошла к окну, стараясь привлечь к себе внимание жителей замка. Это окно, защищаемое толстой железной решеткой, выходило во двор замка.

Так прошло около часа. Вдруг она увидала герцога де Бара, который отдавал распоряжения слугам, потом, взглянув на ее окно, прямо пошел к крыльцу, которое вело в ее комнату.

— Он идет! — воскликнула она, дрожа. Бросилась к Гонтрану и стала будить его, схватив за руку и повторяя: — Он идет, он идет!

— Кто это? — спросил Гонтран, протирая глаза, и мигом вскочил на ноги.

— Он, он, злодей!

— Не беспокойтесь, я вам поклялся, что он не выйдет отсюда, пока не освободит вас и, мимоходом, меня.

— А как он не один придет?

— И то правда, — сказал Гонтран и, обнажив шпагу, спрятался за пологом. Только успел он спрятаться, дверь отворилась, и появился герцог де Бар. Не затворяя за собой двери, он продолжал говорить с человеком, остававшимся в коридоре.

Маргарита с нетерпением ждала, когда ее похититель отпустит помощника и закроет за собой дверь. Ее желание не замедлило исполниться. Человек был отпущен, она слышала, как, удаляясь, затихали в коридоре его шаги. Тогда вошел де Бар и закрыл за собой дверь.

— Маргарита, — сказал он, удивившись, что нет в ее лице страха, который он внушал ей, — я вижу, что вы начинаете свыкаться с новосельем.

— Да, — отвечала она, с трудом переводя дыхание.

— Однако вы сильно взволнованы.

Действительно, Маргарита дрожала так, что должна была опереться на стул. Она имела основательные причины испугаться, потому что Жан д’Эр, пользуясь тем, что герцог стоял спиной к кровати, вышел из-под полога и тихо направился к двери. Герцог подметил взгляд, который она невольно бросила в ту сторону, и сам оглянулся: перед ним стоял молодой воин с обнаженной шпагой. Де Бар оцепенел от ужаса.

— Надеюсь, — произнес Гонтран, — вы не будете сопротивляться и позволите мне увести эту даму.

— Никогда, — отвечал герцог, обнажая шпагу и ободряясь при виде крайней молодости незнакомца.

— О! За мною дело не станет, я всегда готов разговаривать на этом языке, — воскликнул Гонтран. С этими словами он поднял шпагу и так ловко отразил удар, что герцог понял — сражение будет не шуточное.

— Лучше объяснимся, — сказал герцог, опустив шпагу.

— Я ничего лучшего не желаю.

— Вы хотите увести эту даму? Хорошо. Но куда же вы ее поведете?

— Куда ей угодно, разумеется.

— Может быть, в Париж?

— Конечно, там ее родная семья.

— Это невозможно.

— Почему же?

— По важнейшим политическим и государственным причинам.

— Это для меня решительно ничего не значит, потому-то и предупреждаю вас, если вы не выпустите по доброй воле, я насильно уведу ее.

— А вот мы увидим! — возразил де Бар, надеясь на свою ловкость в фехтовальном искусстве. Бедное платье молодого воина, казалось, свидетельствовало о его неопытности. Он принял наступательное положение.

На этот раз Гонтран отступил, говоря:

— Позвольте узнать, не вы ли так любезно сбросили меня два дня назад в подземную тюрьму?

— Так вам известно?…

— В то время я не успел вырвать из ваших рук эту женщину, зато теперь — дело совсем другое. Защищайтесь! — закричал Гонтран, грозно топая ногой и нападая со всем пылом юности и сознания своего права.

Герцог де Бар спокойно отразил нападение в полной надежде одержать победу над безрассудной пылкостью. Он хотел было при отбое нанести быстрый удар в руку, но его юный противник с таким совершенством отразил шпагу, что невольно заставил его задуматься.

— Вы ловкий противник, — удивился герцог, продолжая драться.

— Следовательно, вы должны сдаться.

— Нет.

— Но по какой же причине вы так действуете! Не можете же вы любить Маргариту.

— Да, я люблю ее и сильно чувствую это теперь, когда вы осмеливаетесь оспаривать ее у меня.

— Слышите ли, Маргарита, это новое оскорбление будет отмщено!

Герцог в это время дал такой ловкий поворот делу, что очутился около двери, намереваясь овладеть выходом. Быстро скользнув вдоль стены до самой двери и не переставая отражать удары, он левой рукой искал задвижку, которой, входя, запер дверь. Движение было замечено противником, Гонтран тотчас совершил сильное нападение.

К несчастью, Гонтран плохо рассчитал свой удар и вынужден был отступить, опустив шпагу: он получил чувствительный укол в кисть, боль распространилась по всей руке. Герцог воспользовался его замешательством, чтобы повернуться к нему спиной и отодвинуть задвижку. Но когда отворялась дверь, Гонтран схватил свою шпагу за клинок левой рукой и, что было силы, хватил рукояткой по черепу врага.

Испустив яростный крик, герцог сделал несколько шагов вглубь комнаты и, свирепо глядя на Маргариту, бросился к ней со шпагой.

У молодой девушки не было другого выхода, как только укрыться прямо в объятиях Гонтрана, который опять взял шпагу за рукоятку и держался наготове.

Де Бар не помнил себя от бешенства, кровь лилась по его лбу. Потеряв всякое благоразумие, он сам наскочил на острие шпаги.

Жан д’Эр в ту же минуту отдернул шпагу, но было уже поздно. Пронзенный в грудь, герцог упал, и кровь потекла ручьями из судорожно сжатого рта.

— Поспешим, Маргарита, поспешим. Кажется, теперь проход свободен, — сказал молодой воин, увлекая девушку из роковой комнаты.

Глава 25. Весть

Заключение принцев дома Кондэ в Гавре далеко не походило на прежнее, испытанное ими в Венсенской тюрьме. Если что-нибудь может служить вознаграждением за лишение свободы, то следует сказать, что они обладали всеми возможными благами в крепких стенах замка, воздвигнутого Франциском Первым.

Прошло два дня после отъезда герцогини де Лонгвилль из замка Эвекмон. Победитель при Рокроа сидел за столом, имея по правую руку зятя, герцога Лонгвилля, по левую брата, принца Конти.

Теплые, живительные лучи весеннего солнца позволяли открыть единственное в крепкой башне окно. Перед глазами открывалась великолепная картина моря.

Но для узников все красоты природы становятся однообразными и утомительными, так что принцы, занятые обедом, не удостаивали даже взглядом величественную картину беспредельности. Да и к чему? Все волны да волны! Уж с этой стороны помощи не дождаться. Но они все же рассчитывали на помощь людей, не Бога.

А между тем, если бы они выглянули из окна, то увидели бы лодку, которая, распустив паруса, направилась из небольшой бухты прямо в город. Шла она с удивительной быстротой, способствуемой благоприятным ветром и течением.

Один из гребцов, наверное, привлек бы их внимание, потому что он не спускал глаз с башни Франциска Первого, хотя делал вид, будто следит за полетом чаек.

Принцу Кондэ, впоследствии известному под именем Кондэ Великого, минуло тридцать лет. Блеск его побед заставил простить ему народные возмущения. В ту эпоху немного было принцев с такими блистательными качествами, какими природа одарила Кондэ: он был учен, образован, умен, лицо его не имело правильной красоты, но носило отпечаток гениальности и отражало величие души. Безмерно было его честолюбие, потому что он чувствовал свою силу. Понятно, какой живой могилой казалась ему тесная темница, куда заключила его ненависть Мазарини и Анны Австрийской.

Принц Конти, двадцатичетырехлетний юноша, тоже преисполнен был честолюбия своего рода. Но сутулость, делавшая его почти горбатым, внушала ему робость, обрекавшую его на второстепенные роли. В ожидании кардинальской тиары он предавался наслаждениям эпикурейской жизни.

Что же касается герцога Лонгвилля, их кузена — ему было около шестидесяти лет — он был свеж, бодр и, главное, несмотря на седые волосы, большой волокита. До крайности ревновавший жену, тем не менее, он был влюблен в герцогиню Монбазон, каждый вечер аккуратно писал к ней аллегорические письма — во вкусе Кира Великого и других модных романов круга прелестных жеманниц.

Госпожа Монбазон, надо признаться, насмехалась над седовласым любезником, но она не жалела трудов хвастаться тем, что в ее колесницу запряжен старый герцог, так она думала досадить своей прекрасной неприятельнице, у которой отняла даже любовь мужа.

Принцы почти закончили обед, когда вдруг раздался выстрел. Принц Конти подбежал к окну и перегнулся через него, вглядываясь в морскую даль.

— Охотник застрелил чайку!

Но, не успев произнести эти слова, он быстро отскочил от окна.

— Какой нахал! — воскликнул он, вспыхнув от гнева.

— Что случилось?

— Неужели это часовой? Он прицелился в меня.

В ту же минуту раздался новый выстрел, и пуля ударилась в амбразуру окна.

— Вот это уж не шутка, господа, теперь посягают на нашу жизнь! — воскликнул принц Конти.

— Тем более, — подхватил герцог Лонгвилль, — что наша порция сегодня была слишком постная. Это по приказанию двора, как говорит нам губернатор де Бар.

— Я подозреваю, что господин де Бар достойный родственник своего кузена герцога де Бара, — сказал Кондэ, — нет такой подлости, перед которой они отступили бы. Наш де Бар наживает себе состояние из той суммы, что следует на наше содержание, точно как другой де Бар наживается от людей, которых рекомендует своему властелину.

— Господа! — воскликнул Конти, думавший только об угрожавшей ему опасности, — посмотрите же, что это такое?

— Ну что там такое?

— Пуля прошла в стену и засела в камне, к ней что-то привязано. Это письмо.

— А ведь, правда, — подтвердил Кондэ, бросаясь к окну. Действительно, крошечная стальная цепочка качалась на пуле. Принц вытащил ее из камня и взглянул на море — лодка и охотник исчезли.

— Бьюсь об заклад, что это весточка от герцогини, — сказал Лонгвилль.

Кондэ открыл медальон и нашел там клочок бумаги, где было написано несколько слов. Он сразу узнал, чей это был почерк.

— Да, от нее, — сказал он.

— Читайте же скорее.

‘Пускай один из вас притворится больным и потребует доктора’.

— Только-то? — спросил Лонгвилль.

— Ничего больше.

— Благоразумнейший совет, — сказал принц Конти, смеясь, — надо торопиться, и я жертвую собой. Ступайте, зовите на помощь, кричите, что де Бар отравил обед, который был подан нам.

С этими словами молодой принц бросился в кресло и стал стонать и кривляться самым комическим и вместе тревожным образом.

— Эй! Люди, идите сюда! — закричал принц Кондэ, сотрясая дверь и стуча в нее кулаками и сапогами. — Говорят вам, идите сюда!

Прибежал лакей и, полагая, что принцам угодно по окончании обеда прогуляться или разойтись по своим спальням, отворил обе половинки дверей и посторонился.

— Доктора! Зови доктора! Да поспешай же, олух! Разве не видишь, мой брат умирает! Твой барин отравил его!

Слуга бросил испуганный взгляд на принца Конти, который корчился и ломался, чтобы лучше скрыть свой смех, и, ни слова не говоря, бросился бежать, забыв запереть за собой дверь.

Принц Кондэ последовал за ним, кричал что было силы, вызывая барона де Бара, который бежал уже на полных рысях и с набитым ртом, он тоже сидел за обедом, когда его вызвали.

— Провалитесь вы совсем! — закричал Кондэ. — Посылайте скорее за доктором, принц Конти умирает по вашей милости.

— По моей милости? Это почему?

— Очень просто, Мазарини подкупил вас, чтобы избавиться от врагов.

— Ваше высочество, клянусь же вам…

— Докажите же, что это не так, посылайте скорее за доктором, а я поспешу к принцу.

Поспешно снаряжен был конвой из десяти солдат и трех лакеев и отправлен в город со строгим приказанием привести первого доктора, который случится ближе. Если, конечно, не найдут доктора Баги, состоящего на службе при тюрьмах.

— Я уверен только в том, что сюда явится доктор, которого можно считать первым фрондером в королевстве, — говорил принц Конти среди стонов и кривляний.

— Поздравляю вас, любезный герцог, — сказал Кондэ, — еще несколько минут — и вы увидите вашу супругу.

Герцог де Лонгвилль нахмурился и сказал:

— Если бы мы жили во времена Ришелье, то, клянусь вам, господа, по милости этой сумасбродной повесы давно пришлось бы нам сложить головы на плахе.

— Доктор идет! Доктор! — раздались голоса на лестнице.

Принц Конти опять принялся разыгрывать свою роль, послушное эхо разносило под сводами башни его жалобные вопли.

Глава 26. Аптекарь и фельдшер

Дверь отворилась, губернатор впустил в нее доктора.

— Да это господин Баги! — воскликнул разочарованный Кондэ.

— А разве вы ожидали другого? — спросил барон с подозрением.

— Мы боялись, что к нам приведут первого встречного, невежду, — отвечал принц.

Доктор нащупал пульс у принца Конти и закричал, чтобы скорее принесли матрац.

— Священника! Священника! — говорил принц Конти. — Господа, я чувствую, что умираю!

Поспешно приказали бежать за священником, в то же время губернатор приказал было убрать остатки обеда.

— Не трогайте! — закричал Кондэ. — Мы после определим, точно ли отравлен мой брат. Доктор Баги, ученый доктор и химик, произведет опыты.

— Ваше высочество, не забывайте, что я дворянин! — воскликнул де Бар, раскрасневшись от негодования.

— Я привез с собой, на всякий случай, фельдшера и аптекаря, — сказал Баги, стоявший на коленях перед принцем Конти, который своими стонами и воплями, как нельзя лучше, разыгрывал роль больного.

— Где же они? — спросил Кондэ, ничего не понимая.

— Внизу. Сделайте одолжение, попросите их сюда, — сказал доктор, обращаясь к губернатору.

Барон бросился по лестнице, и через несколько минут явились два человека в черной одежде, у каждого был в руках саквояж. Когда де Бар хотел за ними последовать, доктор Баги бросился к нему навстречу и не впустил его.

— Ах! Господин барон! — прошептал он, поднимая руки к небу, — не входите! Не входите!

— Так это правда?

— Важное, очень важное дело, и на вашем месте…

— Продолжайте, продолжайте, — сказал де Бар, бледнея от страха.

— Я поспешил бы сесть на корабль и махнуть за границу.

— Доктор!.. Как можно подозревать меня?

— Приходите через несколько минут, — сказал доктор, тихо выталкивая барона и запирая за ним дверь.

Лишь только дверь затворилась, молодой аптекарь, вошедший в комнату с фельдшером и все время смиренно жавшийся в уголок, выбежал и бросился на шею принца Кондэ, крепко расцеловав его, он точно так же бросился на шею к принцу Конти, который в это время, забыв про свою болезнь, подбежал к нему. Затем, почтительно поклонившись герцогу Лонгвиллю, аптекарь протянул ему руку, которую герцог поцеловал самым церемонным образом.

— Сестра! — говорили принцы в восторге от свидания с нею.

— Герцогиня! — сказал герцог Лонгвилль, — еще одним сумасбродством больше!

— Господа, времени терять нельзя, а вы, любезный герцог, прочтете мне мораль в другое время. Теперь надо действовать. Господин Баги рискует головой за нас, мы должны вознаградить его успехом.

— Говорите скорее.

— В этих саквояжах — пистолеты и кинжалы. Прежде всего, разделите их между собой.

— Ага! Мы будем драться! — воскликнул Кондэ, ноздри его раздулись, как у льва, когда он бросился к саквояжам и стал с лихорадочным нетерпением разбирать их содержимое.

— Со вчерашнего дня я в Гавре и, уверяю вас, недаром провела время. Пятнадцать солдат из гарнизона замка перешли на нашу сторону, через час полк герцога Лонгвилля, предводительствуемый герцогом Бофором, явится под стенами замка. В это же время три большие лодки причалят к башне. На лодках будут преданные люди, которые, в случае неудачи, увезут нас в море.

— План недурен, — сказал Кондэ, — только почему бы последнее средство не поставить первым?

— Потому что караул в основном крепкий и неподкупный. Перешедшие на нашу сторону пятнадцать солдат обязаны убить остальных караульных, если дело дойдет до драки.

— О! Моя прекрасная Брадаманта! — воскликнул принц Конти. — Ты поистине достойная сестра победителя при Линце и Рокроа.

— А я удивляюсь, как для нее мало стоит жизнь людей, — подхватил герцог Лонгвилль, — вот такова она всегда. Тут стоят четверо часовых, лучшие солдаты своего законного короля, и только потому, что они честнейшие люди, они си мешают — убить их!

— Герцог, — сказала сестра Кондэ сурово, — можно подумать, что тюрьма вам пришлась по вкусу, и вы готовы провести тут всю жизнь.

— Если бы вас, герцогиня, присудили на заточение вместе со мной, то, признаюсь и скрыть не могу, я примирился бы и с тюрьмой.

— Но ни я, ни братья мои, мы не разделяем вашего мнения.

— Вот уж нет, черт возьми! Да и что жалеть мазариновых солдат. Притом же не забудьте, любезный зять, кто не со мной, тот против меня! — сказал Кондэ.

— Я с вами, принц, с вами всеми силами сердца и, в случае надобности, шпаги. Вы сами знаете, что для меня нет большего счастья в будущем, как короновать вас в Реймсе — вместо ребенка, который интригами Мазарини и Анны Австрийской занял лучший престол во вселенной.

— Господа, заклинаю вас, не теряйте времени даже на такие прекрасные речи. Помните, что ваша жизнь зависит от поспешности, потому что Мазарини, доведенный до крайности, сам не знает, на кого ему броситься. Он готов отказаться от мер кротости и подкупа, чтобы вступить на кровожадный путь покойного Ришелье.

— Если бы он поменьше верил своим советникам, так это давно было бы сделано, — заметил Лонгвилль.

— Он не осмелится поднять руки на принцев крови.

— Ну, вот еще, как будто вы не можете умереть здесь так, что никто о том и не узнает, а узнает, так и рукой не шевельнет. Вспомните только, какую радость выказывали парижане, когда везли вас в Венсенскую крепость? Тогда они совсем забыли про ваши победы.

— Правда, — сказал Кондэ, опустив голову.

— Итак, наша роль кончена здесь и мы должны убираться за границу? — спросил жалобно принц Конти.

— Нет, этого не будет! — воскликнул Кондэ. — Как только я выйду из этой тюрьмы, во Фландрии будут готовы войска. Предводительствуя ими, я завоюю королевство, принадлежащее мне по праву рождения.

— В добрый час! — воскликнула герцогиня. — Но поспешим, господа.

— Каким же образом нам выбираться отсюда?

— Ну, начинайте ваши конвульсии и прелестные кривлянья, признаюсь, вы отлично выполняете главную роль комедии, — сказала герцогиня принцу Конти.

— Жаль только, что она не из высоких.

— Зато награда вас ждет высокая, мой прекрасный принц.

— Какая же?

— Прекрасная Шарлотта де Шеврез.

— Ужели я женюсь на этой прекрасной из прекрасных?

— Это дело уже решенное.

— Берегись, Конти, ты был влюблен в эту красавицу в одно время с коадъютором. Кто знает, что там происходило, пока нас здесь держали под замком? — сказал Кондэ.

— Довольно, господа, за дело! За дело! — резко прервала герцогиня, не считая полезным углубляться в вопрос, что могло бы происходить без них.

Конти повиновался и принялся гримасничать, между тем барон де Бар постучал в дверь. Принц Кондэ пошел отворить.

— Ах! Ваше высочество, вы сами изволили побеспокоиться… — сказал барон с низкими поклонами и, видимо, страшась за жизнь своего пленника.

— Барон, — сказал доктор Баги, — надо перенести принца на террасу, что над валом, сейчас морской воздух ему вреден.

Барон созвал людей, больной был немедленно поднят и со всеми возможными предосторожностями снесен с лестницы. Его поместили под тенью высокого вяза, а в это время доктор Баги с аптекарем под предлогом приготовления успокоительной микстуры ушли в кухню.

Губернатор приказал фельдшеру тоже уходить, по той причине, что его присутствие бесполезно, фельдшер, уходя, обменялся значительными взглядами с аптекарем.

Из кухни доктор приказал отнести на террасу шерстяное одеяло и закутать ноги принцу, который, не зная, какие штуки выкидывать, стал жаловаться, что ноги совсем цепенеют от холода.

Вскоре вернулся доктор в сопровождении аптекаря, который нес сосуд с горячим напитком, от которого пар валил столбом. Принц Конти показывал страшное отвращение к микстуре, но маленький аптекарь насильно заставил его выпить (нечего сомневаться, что напиток был из самых усладительных). Через некоторое время доктор пощупал пульс, и на лице его выразились удивление и испуг.

— Что же это такое? — воскликнул он. — Микстура произвела совершенно противоположное действие… Что бы это значило? Надо скорее пустить кровь его высочеству.

— Зачем же вы, барон, услали фельдшера? — закричал Кондэ. — Так вы, видно, поклялись уморить моего брата?

Бедный барон не знал, что ему и делать, и в ту же минуту послал за фельдшером.

А Конти стонал, кричал и так трудился изобразить умирающего, что все лицо его побагровело и покрылось потом.

— Доктор, вы должны сами пустить ему кровь! — закричал Кондэ.

— Ваше высочество, это не моя специальность.

— Говорят вам, пустите ему кровь! — закричал губернатор.

— Что вы, барон, я не могу.

— Но брат мой умирает!

— Ах, доктор, скорее пустите кровь, я умираю! — пролепетал принц Конти.

— Не могу, ваше высочество, это против правил медицинского факультета.

— Я все беру на свою ответственность и данной властью приказываю вам, — повелительно заговорил губернатор.

— Хоть сейчас в тюрьму сажайте, я не стану пускать кровь. Доктору запрещено пускать кровь под наказанием лишиться своего сана, а этому не бывать со мной.

— Палач! Злодей! — закричал Кондэ, грозя ему кулаком, и наклонился к брату, чтобы скрыть свой смех.

— Ах! Вот и фельдшер! — воскликнул губернатор, увидав, что солдат бегом гонит его на террасу.

Фельдшер, запыхавшись, вынул из кармана маленькую готовальню, а оттуда острый ланцет.

— Все будет ладно, — сказал он, осматривая больного, — но я не могу производить свое дело, если вокруг неспокойно, а потому покорнейше прошу вас, господа, уйдите все отсюда и оставьте при мне одного господина Серполэ, нашего аптекаря, он нужен мне, чтобы держать подставку при пускании крови.

Все спешили исполнить предписание молодого лекаря, Кондэ, Лонгвилль, Баги и губернатор удалились в другую комнату, фельдшер и аптекарь хлопотали около принца.

— Слушайте же, — сказала герцогиня Лонгвилль, — когда сигнал будет подан, ты, Конти, в ту же минуту вскочи и одеяло, наброшенное на твои ноги, накинь на голову губернатора. Больше ничего не надо, остальное все сделаем мы.

— А какой будет сигнал?

— Барабанный бой, затем два ружейных выстрела.

— Хорошо. Однако я надеюсь, вы не будете серьезно пускать мне кровь?

— Нет, ваше высочество, не буду, — отвечал фельдшер, — держитесь только согласно вашей роли.

Герцогиня де Лонгвилль держала подставку, как будто вот сейчас у принца брызнет кровь, а фельдшер поднял руку и над нею ланцет, готовясь проколоть вену.

— Что это сигнал медлит? — сказала герцогиня.

— Но дорогой видны были наши, они наготове.

— С каким вниманием следит за нами губернатор, ведь эдак, пожалуй, он догадается.

— Так пускайте же, колите, режьте, фельдшер, мою руку, я считаю за счастье первому пролить кровь за истинного короля Франции.

— Тише, сумасброд! — воскликнула герцогиня.

— Ну, колите же, провались вы совсем! — твердил принц.

— Ах! Ваше высочество, ведь я не фельдшер и, пожалуй, не на шутку пораню вас, — сказал мнимый фельдшер, делая притворные движения, как будто прорезывает жилу на левой руке принца. Конти в это время опрокинулся на креслах, как будто страшась видеть свою кровь.

— Ваше высочество! — закричал фельдшер, подзывая принца Кондэ, — я не знаю, что делать, кровь не идет!

— Из другой руки пустите, — сказал доктор Баги, приближаясь в сопровождении губернатора.

Фельдшер осторожно оправлял рукав на одной руке и расстегивал рубашку на другой. Губернатор с напряженным вниманием следил за всеми этими действиями, как вдруг внутри цитадели раздался барабанный бой.

— Это что? — воскликнул губернатор, насторожившись.

Все заговорщики слушали грохот барабана с таким же тревожным чувством. Но вот отпало всякое сомнение: раздались два ружейных выстрела.

В то же мгновение принц Конти вскочил как ужаленный и, схватив одеяло, так стремительно накинул его на голову губернатора, что тот от неожиданности и испуга поскользнулся, упал и, увлекая за собой принца, ругался хуже язычника.

Многочисленный отряд появился внизу вала, выходя с улицы, ведущей к пристани. Солдаты, расставленные вдоль террасы, отдали честь принцу Кондэ, который, задержавшись у края террасы, оперся на пушку.

В это время барабан внутри цитадели забил поход, принц Кондэ повернулся, чтобы сойти с лестницы, и вдруг остановился неподвижно, как вкопанный.

По лестнице поднимался человек с сияющим лицом, он почтительно преклонил голову перед принцем.

— Господин кардинал! — воскликнул принц.

— Кардинал! — пронеслось эхом в его семействе.

— Точно так, ваше высочество, — отвечал Мазарини, ступая на верхнюю ступеньку, — и вы видите во мне счастливейшего человека во всем христианском мире, потому что я явился сюда от имени короля отворить ворота цитадели победителю при Линце и Рокроа.

— Вы, кардинал?

— Это удивляет ваше высочество, и я вполне понимаю ваше чувство, но для устранения всякого сомнения я привез с собой господина, которого считаю самым приятным для вас человеком.

Принц Кондэ, устремлявший все внимание на Мазарини, только тут увидел стоявшего позади кардинала маршала Граммона, которому тотчас протянул руку, уклоняясь от более радушного привета своему врагу.

— Любезный Граммон, так вам хотелось быть в числе первых, чтобы возвестить мне добрую весть?

— Точно так, ваше высочество. И я ручаюсь вам, что монсеньор воодушевлен самыми приятными чувствами к вам.

— В таком случае, зачем было запирать меня в крепость?

— Если ваше высочество благоволите выслушать, — с живостью начал было Мазарини…

— К чему объяснения? — прервал его принц Кондэ. — Это не приведет к добру, а только увеличит взаимное раздражение… Признаться, я начинал уже привыкать к этой тюрьме, тут гораздо лучше, чем в Венсенне, и в доказательство тому я попрошу вас, господин кардинал, отужинать со мной.

— Как отужинать?

— Ну да, мы отужинаем здесь и поедем в Париж сегодня же вечером или завтра поутру.

— Но, ваше высочество, до ужина добрых пять часов, — сказал Мазарини, все еще не догадываясь, в чем дело.

— Вот именно так, а между тем подоспеет приехать курьер, которого ее величество, вероятно, отправила с указом об освобождении.

— Но я и приехал курьером.

— Вы, господин кардинал?

— Точно так. И чтобы довершить сходство, я проскакал на курьерских от Понтоаза — так мне хотелось освободить скорее ваше высочество.

— Где же королевское приказание?

— Ваше высочество, — сказал Мазарини, покраснев, — я первый министр, и по-настоящему моего слова достаточно…

— Прошу прощения, но первые министры сидят в Париже и никак не скачут на курьерских.

— Барон де Бар, пожалуйте сюда, — сказал Мазарини, обращаясь к губернатору, которого Конти давно уже выпутал из одеяла и поставил на ноги, — вот письмо на ваше имя от королевы-правительницы.

Губернатор принял с благоговением королевское письмо и распечатал его.

— Прочтите вслух, — сказал кардинал.

Барон повиновался и, повернувшись к принцу Кондэ, прочел следующее:

‘Господин де Бар, посылаю вам повеление в точности исполнить все, что вам прикажет кардинал Мазарини относительно освобождения моих братьев, принца Кондэ, принца Конти, и герцога Лонгвилля, отданных вам на охранение, не останавливаясь никаким другим приказанием, какое бы вы могли прежде или после получить от короля, моего сына, и от меня, противным этому. Молю Бога, да сохранит он вас своей милостью.

Анна’.

Подпись была та самая, которую королева перед отъездом кардинала сделала на чистом листе бумаги.

— Бесподобно, — сказал принц Кондэ, рассмеявшись, — вы позволите мне, господин кардинал, предложить вам скачку как отличному наезднику — вероятно, мы вместе едем в Париж?

— Разве вашему высочеству угодно ехать в Париж? — спросил Мазарини с удивлением.

— А разве в кармане вашего высокопреосвященства лежит еще указ от королевы, адресованный на мое имя?

— Нет.

— Так за чем же дело стало? Разопьем бутылку лучшего вина из погреба барона де Бара и в путь!

С этими словами принц протянул руку кардиналу, который не мог отказаться от чести, предложенной ему с такой вежливостью. Принц Конти и де Лонгвилль последовали за ними. Герцогиня отстала от них с фельдшером.

— Так вот оно что: курьер, ускакавший от меня, был кардинал, — сказал фельдшер, то есть Ле Мофф.

— Кардинал рассчитывал, что мы едем по дороге в изгнание. Борьба опять начнется, и Кондэ понимает это, — сказала герцогиня.

Воспользовавшись временем, когда Мазарини был занят принцами, герцогиня поспешила к пристани, где ожидала найти Бофора во главе полка Лонгвилля, но как она ни расспрашивала, никто его не видел, герцог исчез.

‘Он все знает, все угадал и хочет первым поспеть в Париж, — подумала она. — Этот человек никогда не будет орудием! Он руководитель, и его любит Париж!’

Часть вторая. Пучок соломы

Глава 1. Деспотизм любви

Принц Кондэ вступил в столицу под восторженное ликование народа и радостные крики. Вечером, когда всюду загорелись потешные огни, принц совершенно убедил себя, что народ обожает его, что отныне все фрондеры в его руках.

Он ошибался: иллюминация и фейерверки торжествовали, прежде всего, отъезд Мазарини. Увидев не только Бофора, Гастона, коадъютора, парламент, но еще и принцев, которые не выказывали ему ни малейшей благодарности, напротив, открыто противостояли ему, кардинал Мазарини счел благоразумным покориться обстоятельствам. Он добровольно удалился в страну изгнания, куда желал прежде отправить принца Кондэ, и поселился в Брюле, маленьком городке на северной границе Германии.

Отсутствие Мазарини воскресило всевозможные надежды, и королева, поспешив вернуться в Париж, не знала уже, кого ей слушать, потому что все единодушно домогались наследства первого министра, оспаривали друг у друга его остатки.

Кондэ и Гастон хотели получить право выбирать министра, коадъютор хотел забрать в свои руки министерство, парламент требовал исключения любого кардинала из членов правительства. Словом, все эти личности готовы были терзать Друг друга.

Коадъютор, хитрый и пронырливый не хуже Мазарини, способствовал всеми силами слова и дела скорейшему бракосочетанию Шарлотты Шеврез с принцем Конти. Уверенный, что Шарлотта сделает его своим первым министром, он приносил свое сердце в жертву политике.

Бофор прибыл в Париж прежде принца Кондэ и немедленно отправился в Люксембургский дворец, надеясь встретиться там с герцогиней Монпансье. Но госпожа Фронтенак передала ему, что принцесса не здорова и не может принять его. Так как ответ был передан ему в присутствии Гастона, то Бофор не настаивал, но в душе решил, во что бы то ни стало увидеться с ней.

При наступлении ночи он отправился на улицу Вожирар, где находилась известная калитка в стене. Оказалось, что на улице было много людей. Бофор издалека заметил несколько человек подозрительной наружности, которые очень внимательно осматривали местность около нужной ему калитки.

‘Если бы Ле Мофф не принадлежал мне, — думал принц, — я мог бы заподозрить, что это он расставляет мне новую ловушку… Но кто мог бы интересоваться моими действиями и желать мне зла? Ле Мофф хоть и разбойник, однако, не изменяет своим клиентам. Он по-своему понимает честь. Ну что, если это Мария?…’

При этой мысли принц еще более вжался в глубокую амбразуру каких-то ворот и присматривался к движениям людей, его поджидавших.

‘Приди я часом позже, несдобровать бы мне. Сегодня набралось их человек до тридцати’.

Принц вынужден был уступить поле действия, уходя, он клялся разделаться с этими разбойниками. Он направился к отелю Монбазон. Рядом с этим величественным зданием стоял дрянной домишко, нижний этаж которого был занят харчевней. В эту позднюю пору все было погружено во мрак и молчание. Однако Бофор постучал в ставни рукояткой своей шпаги. В то же время он вынул из кармана бархатную маску и надел на лицо. Минут через пять за дверью послышался легкий шорох. Дверь тихо отворилась, и герцог проскользнул в дом, не сказав ни слова.

Молча он шел в окружающей его темноте и достиг лестницы, наверху которой находилась дверь. Когда он вошел в комнату, следовавшая за ним старуха вынула фонарь, прикрытый платком, и зажгла свечу, стоявшую на камине.

— Благодарю тебя, матушка, — сказал он, бросая шляпу на постель, как бы намереваясь провести ночь в этой смиренной комнатке.

Старуха низко поклонилась ему и тотчас же ушла, вероятно знакомая с обычаями этого посетителя.

Оставшись один, Бофор снял маску, задвинул крепкими задвижками дверь и повесил на нее толстое одеяло, лежавшее на постели. Затем он отворил высокий шкаф и, вынув оттуда несколько старых платьев, сильно надавил на один из гвоздей, прикреплявших шкаф к стене, — тотчас появилось довольно большое отверстие.

Он взял свечу и вошел в отверстие, затворив за собой дверцы шкафа. Очутившись в большой комнате, он пошел в угол и приложил к стене ухо. Не было слышно ни малейшего звука. Тогда он тихо постучал в дверь. Немедленно дверь отворилась, и перед ним явилась ослепительная красавица в самом восхитительном домашнем костюме.

— Ай! — воскликнула она, увлекая его в роскошно убранную спальню, — вы, видимо, поклялись убить меня, вызывая мое беспокойство и нетерпение!

— Вас, герцогиня? Вас, такую неустрашимую амазонку!

— Идите же, неблагодарный. Право, вы не стоите, чтобы за вас дрожали.

— Как же это понять, герцогиня? — спросил Бофор, разваливаясь на кушетке перед камином.

— И еще он спрашивает! — воскликнула красавица Монбазон, устремив на него пламенные взоры. — Тот за кого я жизнь готова отдать!

— Милая Мария, этому я верю, но…

— Довершайте.

— Зачем же жертвовать жизнью? Стою ли я такого самоотвержения?

— Лучше оставим это, Бофор, вам не понять меня.

— Правда, я давно изучаю вас, но признаюсь, до сих пор не могу понять вас.

— Оттого и не можете, что вы легкомысленны, ветрены, по привычке к легким успехам у женщин, вы ставите всех на один уровень.

— Вы это ставите мне в укор?

— Нет.

— Послушайте, милая Мария, если бы у меня был другой характер, если бы я похож был на тех людей, которые беспрерывно заняты своими корыстными расчетами и выгодами своего честолюбия, мог бы я внушать любовь женщинам?

— О! Не говорите этого, Бофор! Когда я думаю о том, как вы ветрены, как вы непостоянны, тогда моя любовь превращается в ненависть, тогда я думаю только о крови и смерти!

— Ого! Герцогиня и после стольких лет!..

— Сколько лет! А вы, видно, считаете их?

— Когда вы позволили мне в первый раз сказать вам, что вы прекрасны, это было…

— Замолчите! Я не знаю, не хочу знать! Это было вчера!

— Вот как! — сказал Бофор, задумавшись.

— Что с вами сегодня?

— Ничего.

— Как! Вы только что возвращаетесь после самого безумного предприятия, в котором рисковали жизнью…

— Если бы оно не кончилось такой забавной комедией.

— Согласна, однако, отправляясь, вы не могли знать, что так случится. Словом, вы вернулись здравы и невредимы и не сказали ни одного доброго слова вашему лучшему другу.

Бофор взял руку герцогини и медленно приложил к ней губы.

— У вас есть что-то на душе, и все мои подозрения восстают с новой силой. Да, вы отправились вместе с герцогиней де Лонгвилль. Признайтесь же, вы все еще любите ее?

— Я питаю к ней глубочайшее уважение.

— О! Вы напрасно хотите обмануть меня, я понимаю эти дела. Если бы я устроила подобное предприятие, вы, наверное, нашли бы какой-нибудь предлог, чтобы не сопровождать меня.

— Напротив, я ваш раб и пойду за вами на край света.

— Да, это только так говорится! Но признайтесь по совести, вы все еще влюблены в эту красивую блондинку с величественными манерами добродетельной женщины, а, в сущности, она самая продувная кокетка в мире.

— Герцогиня…

— Берегитесь, говорю вам, берегитесь! Я отомщу, отомщу жестоко — вам или ей?

— Позволите ли мне сказать вам хоть одно слово?

— Говорите.

— Предупреждаю вас, я затрону очень щекотливый вопрос. Но я знаю, что у вас достанет ума и сердца, чтобы разобрать его. Помните ли, год тому назад, в то время, когда вы были уверены в моей мнимой любви к госпоже де Лонгвилль и я вам доказал, что она любит другого, — мы с вами тогда были в ссоре, не помню уже по какой причине — случай опять нас свел и мы — помните ли, какое мы дали друг другу обещание?

— Какое это обещание? — спросила герцогиня, прикусив губу и судорожно сжимая руки.

— Мы сказали друг другу: ‘Жизнь коротка, зачем же отравлять минуты наслаждения укоризнами, сценами, требовательностью, которых всегда легко избежать? Зачем нам не жить с полной доверенностью к личному достоинству, без чего благородные люди перестают уважать друг друга?’

— Правда, вы говорили почти этими словами — я помню это.

— Тогда же мы с вами условились, что первый из нас, кто перестанет любить…

— Я так и знала! — воскликнула герцогиня Монбазон, и бледная, дрожа всем телом, она вскочила с места.

— Тише, герцогиня, ваш муж услышит…

— Что мне до мужа? Есть один человек в мире, который имеет право на мою жизнь, на мое чувство — это вы, остальной мир не существует для меня!

— Что вы, милая Мария!

— Так вы перестали меня любить?

— Я этого не говорил.

— О! Я понимаю вас, ваша всем известная деликатность внушает вам желание подсластить отвратительную пилюлю, но вы хотите сказать, что не любите меня.

— Прошу вас, Мария, успокойтесь.

— Мне успокоиться, когда вы смеете возвещать мне самое жестокое несчастье, какое только может поразить мое сердце? Но, знаете ли, если бы ангел смерти явился передо мною в эту минуту и сказал: ‘Настал твой час’, так и тогда я не так бы перепугалась… Он разлюбил меня!

Прекрасная герцогиня упала на кушетку. У Бофора не достало мужества, и он, подхватив ее на руки, с нежностью прижал к груди своей это пламенное сердце. Но она с яростью оттолкнула его.

— Уходите! — сказала она пылко. — Уходите вон, пока еще есть время. Слушай, Франсуа, если ты останешься здесь еще минуту, я не ручаюсь за себя, я могу тебя убить.

— Что же? Мария, убивайте. Нет сомнения, что этим вы окажете величайшую услугу кардиналу Мазарини.

— А вы думаете, что он так много занимается вами?

— Я знаю, что он удостаивает меня этой чести. По этой причине я пришел к вам. Не хотите ли вступить со мной в союз?

— В союз с вами?

— Кажется, понятно.

— Для какой цели?

— Мне хочется заняться политикой.

— Посмотрим, какие у вас планы, — сказала герцогиня, глядя во все глаза на любимого и неузнаваемого ею Бофора.

— Что вы думаете насчет брака Шарлотты Шеврез с принцем Конти?

— Что это самая блистательная партия, какой можно было желать для фамилии Шеврез и Монбазон. Вы знаете, прекрасная Шарлотта приходится мне родней, потому что я вышла за ее родного деда.

— Так послушайте же, милая Мария, если вы хотите доказать мне свою любовь, а вы, надеюсь, хотите этого?

— Ах, Бофор, поостерегитесь! Если вы вмешаетесь в политические замыслы, то наделаете много дурного и бесславного и перестанете быть рыцарем великодушия и чести, каким мы знаем и любим Франсуа де Вандома.

— В основании моих политических соображений лежит честное дело.

— Посмотрим.

— Я желаю, чтобы брак Шарлотты Шеврез с принцем Конти не состоялся.

— Подумали ли вы, что говорите?

— Разумеется, иначе не стал бы и говорить.

— Но муж мой, все родные, целый свет очень дорожат этим браком.

— Согласитесь, однако, что помешать этой свадьбе — доброе дело.

— Что вы хотите этим сказать?

— Принц Конти — человек, преисполненный чести, прямодушия и… простодушия. Женить его на хорошенькой Шарлотте — ведь это…

— А! Так это вы ее любите! — воскликнула герцогиня в бешенстве.

— Нет, нет, Мария!

— О! Вы напрасно хотите обмануть меня, я это предчувствую.

— Клянусь вам честью дворянина!

Ярость высокомерной герцогини не погасла от этой клятвы.

— О! Я узнаю, кто она.

— Герцогиня, — возразил Бофор, вставая и стараясь схватить руку, отталкивавшую его, — будьте довольны тем, что вы первая красавица во Франции, и откажитесь раз навсегда от трагической ярости, которая доказывает только то, что вы не правы.

— Франсуа, дайте мне честное слово, что вы никого не любите?

— И вы тоже!

— Что вы хотите этим сказать?

— Ничего, — сказал Бофор, припомнив, что от него требовалась недавно та же клятва.

— Но я требую от вас этой клятвы.

— А я не хочу ее давать, — сказал Бофор, нахмурившись.

— Ну, берегитесь, я отомщу за себя.

— Нет, Мария, вы не сделаете этого.

— Да, я открою, кто она, и тогда мой гнев и ненависть падут на нее, кто бы она ни была.

— Послушайте, Мария, это будет самое сильное средство навсегда оттолкнуть меня от себя.

— Ага! Он любит, он любит другую, а не меня! — воскликнула несчастная, убитая горем.

— Мария, не забудьте же, что я очень хочу, чтобы этот брак не состоялся, и в этом случае полагаюсь на вас.

— Я не могу, не могу этого, — сказала она глухим голосом.

— Вы сделаете, если любите меня.

Бофор взял ее руку, поднес к губам и запечатлел на ней долгий пламенный поцелуй, который мог укротить сердце бешеной ревнивицы. Затем он поднял драпри и исчез. Оставшись один в отдельной комнате и затворив за собой потайную дверь, он долго смотрел на нее.

— Это было в последний раз! — уверял он себя. — Да, в последний раз я переступил этот порог.

Глава 2. Под маской

На другой день, в воскресенье на масленице, в Пале-Рояле был большой съезд. Королева, до конца жизни любившая увеселения, объявила бал и допустила маски, чего давно не бывало.

Пале-Рояль сверху донизу блистал огнями, все царедворцы ждали необыкновенных увеселений, потому что все французское дворянство было приглашено во дворец, чего тоже давно не бывало. Толки шли о великолепии костюмов, о небывалых превращениях. Приготовление к балу стало занятием женщин, честолюбием всех придворных. Прекратились, видимо, интриги партий, общий мир был сигналом увеселений. На поле радостей была забыта, казалось, всякая мысль о соперничестве…

Самые блистательные маски собирались, одна за другой, в великолепно освещенных залах. Но надо правду сказать, большая часть приглашенных дворян были без масок, а если иногда какая-нибудь маска вмешивалась в толпу, то ее скоро называли по имени, разоблачая ее неизвестность.

Нельзя сказать, чтобы легко было завязать очаровательную войну или интригу в маскараде, многим приходилось на первых же порах отказываться от этого удовольствия.

Но этого нельзя сказать о высокой маске в широком костюме волшебника. Костюм совершенно закрывал ее стан, так что никак нельзя было узнать человека ни по движениям, ни по походке.

Волшебник переходил от одной толпы к другой и всюду распространял самую неистощимую веселость, его острые эпиграммы всегда попадали прямо в цель. По мере того как он проходил, бросая направо и налево злые сарказмы и меткие сатиры, общее любопытство усиливалось и принимало размеры, опасные для безопасности этой личности.

Но надо отдать справедливость, появление волшебника производило дурное впечатление только на мужчин. Женщины же, напротив, с ума сходили от него, наперерыв спешили подхватить его под руку и самыми чарующими способами выпрашивали у него предсказаний своей будущности.

Графиня Фронтенак уцепилась обеими руками за волшебника и наклонилась к нему с видом особы, жаждущей узнать что-нибудь о себе.

— Прекрасная маска, — говорила она, — какое же мне будет предсказание?

— Никакого, потому что ваша жизнь — это хрустальная скала, сквозь которую все можно видеть или угадывать.

— Да, это очень любезно с вашей стороны. Признайтесь, однако, если бы на мне была маска, то вам было бы мудренее отгадывать, вы непременно понесли бы разный вздор о тайной любви, которую всякая порядочная женщина должна питать в сердце — так, по крайней мере, считает общественное мнение.

— Нет, у меня не такой дурной вкус. Если бы вы закрыли глаза, дали бы мне руку, по этой открытой руке я прочел бы, что в вашей душе нет места для других чувств, кроме как чувств честных и возвышенных.

— О! Да вы великий фокусник!

— Я только справедлив. Но так как я не могу говорить о любовниках, потому что у вас их нет, то я потолкую о ваших друзьях.

— И прекрасно. Вы дадите мне средство узнать, кто вы? Надо вам сказать, что по вашей милости у всех любопытство сильно разгорелось.

— Я это знаю.

— Итак, посмотрим, как много дурного скажете вы обо мне в отношении моих друзей.

— А то, например, что вы слишком торопитесь давать советы на крайние меры. Когда любишь людей искренно, то убеждаешь их оставаться в границах, налагаемых приличиями, саном и полом.

— Под именем ‘людей’ вы разумеете ее высочество?

— Может быть.

— Правда, она удостаивает меня своей дружбой.

— И прекрасно! Но если она позволяет вам читать в ее сердце, то убедите ее в истине, что женщина должна оставаться женщиной.

— А если у женщины есть честолюбие?

— Она ошибется и наделает много проступков, а тогда насмешники будут не на ее стороне.

— Но если ее честолюбие переносится на другого?

— Роль такой женщины пассивная во всяком случае. Если она полюбила другого, значит, этот другой стоит сердцем в уровень с ней, а в таком случае она должна довольствоваться ролью женщины, а не предварять события.

— Что же надо делать, чтобы исполнить хорошо свою роль?

— Ждать.

При этом слове волшебник очень вежливо отделался от прекрасной графини и повернулся в другую сторону. Он увидел герцога Монбазона, ведущего под руку женщину в маске, которую, вероятно, узнал, потому что поклонился ей.

— Господин волшебник, — закричал герцог, — моя дама горит нетерпением услышать от вас предсказание своей будущности, не будете ли вы любезны, удовлетворить ее желание?

— Герцог, случай накинул на меня личину волшебника, а, в сущности, я ничего не знаю.

— И по руке не умеете гадать?

— Я умею по прикосновению к руке сказать, честен или нечестен человек, верен ли он в дружбе, вероломен ли в любви. Но на лице этой дамы, как мне кажется, есть все счастливые линии жизни, и это избавляет меня от труда задумываться.

— Я с полным доверием протягиваю вам руку.

Волшебник схватил прекрасную руку и бросил на даму быстрый взгляд.

— На вашей голове благополучие королевства, — сказал он, — и эта рука ослепительной красоты даже при руке королевы может дать корону.

— Кому бы это? — спросил с живостью герцог.

— Тому, кто ее желает, — отвечал волшебник, пристально заглянув в глаза маски, так что ей сделалось неловко.

Но когда герцог, почувствовав дрожь в руке женщины, посмотрел на нее с удивлением, она залилась громким непринужденным смехом, что часто бывает лучшим средством скрыть замешательство — средством для этой маски тем более приятным, что зубы у нее были бесподобные.

Волшебник отошел от них и, побродив от одной толпы к другой, направился к даме в длинном черном домино, которая шла, опираясь на руку графини Фронтенак.

— Бывают сторожа бдительнее стоглавого дракона при Гесперидских садах, — сказал он, обращаясь к маске.

— Бывает и так, — отвечала маска, не глядя на него и как бы разговаривая с графиней, — но графиня Фронтенак будет ждать завтра в три часа того, кто всегда занимался усыплением драконов.

Дамы прошли, волшебник отвернулся от них и, отыскивая новые приключения, не заметил, что герцогиня Монбазон, оставив мужа, таилась за высоким креслом и была свидетельницей этого разговора. Угадала ли она или услышала эти слова? Побледнев и задрожав, она вынуждена была, чтобы не упасть, опереться на спинку кресла.

— Кто она? — задала себе вопрос герцогиня. — Светло-русый локон выбивался из ее кружевного капюшона… О! Я не ошибаюсь…

Она оправилась и вмешалась в толпу, не переставая следить тревожными глазами за волшебником.

— Но точно ли это он?… Голос другой… Нет, я сошла с ума!..

Гордо подняв голову, она отыскала одного из многочисленных обожателей, которых, как богиня, десятками приковывала к своей колеснице, и направилась в ту сторону, где устраивались танцы.

Тут она увидела неподалеку маску со светло-русым локоном, опирающуюся на руку господина, одетого в маскарадный костюм.

Волшебник стоял рядом и весело разговаривал с ними. Но этот волшебник показался ей ниже ростом, чем прежний. Не останавливаясь на этом замечании, она подхватила кавалера и повернула его спиной к этой группе.

— Маркиз, — сказала она, — прислушайтесь хорошенько.

— Слушаю, — сказал маркиз Жарзэ с усердием человека, сознающего важность поручения.

— Знаком ли вам этот голос?

— Очень, это голос герцога Ларошфуко.

— А голос дамы?

— Клянусь честью, тут и ошибиться нельзя… Это…

— Да, да, вы правы, это она, — прервала его герцогиня Монбазон. — Уйдем в ту сторону.

Высокомерная герцогиня сняла маску и приняла участие в танцах. Ей удалось затаить в сердце страшную бурю и продемонстрировать всю прелесть своих движений и дивные формы. По окончании танцев она удалилась из толпы. Ей хотелось уединения.

Случай привел ее к глубокой амбразуре окна, откуда слышался шепот. Тут было довольно темно, так что нельзя было рассмотреть лица разговаривающих. Но велико женское любопытство, а госпожа Монбазон считала себя вправе всех подозревать.

Алчным взором пронзила она полутемноту и узнала худощавый стан и плечо несколько выше другого, принадлежавшие принцу Конти. Нечего было и сомневаться, что его дама — прекрасная Шарлотта Шеврез.

Вдруг вспомнила герцогиня Монбазон о своем обещании разрушить эту свадьбу. Ей показалось это так трудно, как гору сдвинуть. Могла ли она без угрызения совести погубить свою молоденькую родственницу в мнении страстно влюбленного принца Конти?

Минуту она смотрела на него с умилением. Она подумала, сколько должно быть счастья в любви, освященной общим уважением и священными узами брака, но как все женщины, увлекающиеся в бездну страстей, она обвиняла судьбу, бросившую ее на путь неправды.

Жаль ей стало влюбленного юношу, но ни воли, ни сил у нее недоставало, чтобы противиться Бофору, к которому пылала страстью. Она, такая гордая, высокомерная, решительная, она чувствовала себя бессильной против этого человека.

‘Шарлотта так искусно разыгрывает роль невинной девушки, что, право, жаль помешать ее успеху’, — подумала герцогиня, увлекаясь сочувственной снисходительностью к женскому вероломству.

Из темной амбразуры вышли принц Конти и Шарлотта Шеврез, прошли мимо герцогини Монбазон, не заметив ее. Они скрылись в толпе танцующих.

‘А как подумаешь, — рассуждала герцогиня, — требование Бофора совершенно справедливо. Но неужели в этом человеке более силы ума и воли, чем я предполагала? Неужели он, в самом деле, желает, чтобы принц Кондэ был королем Франции? Теперь, когда я размышляю о прошлом, мне сдается, что мысль убить кардинала пришла мне не по его внушению, а по собственной воле. Нам не случалось даже говорить с ним об этом намерении’.

Герцогиня шла вперед, опустив глаза. Вдруг она остановилась и, как бы под влиянием вдохновения, подняла голову и мысленно воскликнула: ‘Он сам хочет быть королем!.. И я должна ему помочь!’ — добавила она с энергичной решимостью.

Герцогиня Монбазон опять направилась к танцующим, обдумывая, какими действовать средствами. Вдруг перед ней очутился герцог Лонгвилль, глаза его улыбались, губы сложились сердечком, на щеках — заметный слой румян, и волосы черные, как у юноши.

— Герцогиня, вы даже не замечаете вашего преданнейшего раба? Еще шаг, и вы готовы были топтать ему ноги, как давно уже привыкли топтать его сердце? — сказал старый герцог с юношеской пылкостью.

— Вы здесь, герцог? — сказала она с притворным гневом. — А я думала, что вы остались в Гаврской крепости.

— Ах! Вы коварная женщина! Это вы все гневаетесь за то, что я в первую же минуту не бросился к вашим ногам и не у вас первой был с визитом.

— А хоть бы и так, разве мала причина?

— Совершенно справедливо, вы имеете полное право прибить меня, но прежде вы должны выслушать меня.

— Мне некогда, но если есть важное дело… Тогда говорите.

— Говорить о важных делах с первой красавицей при дворе!

— Вы не сказали бы этого при моей прекрасной неприятельнице.

— Перед моей женой? Нет, сказал бы то же даже перед королевой, которая приняла ее сторону против вас.

— Какая неблагодарность с вашей стороны.

— Правда, королева виновата в отношении вас, но умалчивая об этом, я могу поклясться, что герцогиня де Лонгвилль ничего против вас не имеет.

— Это очень любезно с ее стороны.

— После того, что вы сделали для нас.

— А вы знаете это?

— Да, и не ваша вина, если не удалось тогда убить кардинала.

— Это она вам сказала?

— Она сама, и еще прибавила, что не понимает, какая была бы для вас выгода в смерти кардинала.

— Выгода всякого верноподданного, служащего королю и Франции.

— Старая песня! Не уверить вам в вашем бескорыстии такого закаленного политика, каков ваш покорнейший слуга.

— Поневоле женщинам приходится браться за политику, когда погибают их мужчины.

— Ого! Да вы, герцогиня, сделались глубокомысленным дипломатом, и мне остается пожалеть, что у вас с моей женой есть спорные пункты, а то вам не худо было бы соединиться. Дела пошли бы успешнее.

— Я и сама так думаю. Как только коадъютор станет первым министром, все спасено, и Мазарини навеки изгнан.

— Коадъютору не бывать министром. Принц Кондэ не сделает такой ошибки.

— Разумеется, принцу Кондэ не сделать того, что уже сделано.

— Но коадъютор еще не министр…

— Будет.

— Уж за это я поручусь, что не будет.

— Послушайте, герцог, мне остается только дивиться, неужели и принц Кондэ допускает, чтобы и его, как всех вас…

— Что же такое делают со всеми нами?

— За нос водят.

— Объяснитесь, герцогиня, объяснитесь!

— Нет, покорно благодарю! Я и без того далеко зашла.

— Что всех нас, мужчин, больше или меньше, за нос водят, на это я, пожалуй, соглашусь, но чтобы моя жена не замечала, что нас надувают, уж это извините!

— Вашу жену страсть ослепляет, что же тут удивительного, если она не видит обстоятельства с настоящей точки зрения?

— Еще раз заклинаю вас, герцогиня, если мы находимся на краю пропасти, протяните нам руку.

— Я не сомневаюсь, что принц Конти не участвует в заговоре. Он такой рыцарь в душе! Он так молод, страстен, честен. Нет! Он ни за что на свете не согласится на такую роль.

— На какую же?

— Неужели же истина не проникла сквозь стены вашей темницы в Гавре!

— Признаюсь, очень много важных событий произошло в Париже, которые, по странной небрежности наших агентов, не были доведены до нашего сведения.

— Так слушайте же: я уверена, что коадъютор будет первым министром, как только Шарлотта де Шеврез сделается принцессой Конти.

— О! Небо, что это значит? О боги?…

— Рассудите хорошенько, герцог, и увидите, что для меня прежде всего существуют интересы короля и Франции, потому что для их пользы я не пожалела погубить молодую прелестную особу, которую случай сделал моей внучкой. Я погубила ее во мнении вашем и принца Кондэ, от которого, конечно, вы ничего не скроете.

Герцог де Лонгвилль стоял ошеломленный, а госпожа Монбазон ушла от него, величественная и торжествующая, что ей удалось нанести второй удар семейству Кондэ, к которому она поклялась питать беспощадную ненависть.

У самых дверей она была задержана блистательной толпой царедворцев, теснившихся у входа, чтобы полюбоваться Шарлоттой Шеврез, танцевавшей с принцем Конти. В эту минуту столкнулась с герцогиней Монбазон дама в маске, видимо встревоженная и отыскивавшая кого-то. Ее костюм поразил герцогиню.

Это то черное домино, с которым разговаривал волшебник, которое было узнано маркизом Жарзэ. Светло-русый локон выглядывавший из-под капюшона…

‘Герцогиня Лонгвилль!’ — подумала она, глубоко вздохнув от радости, что случай подставил неприятельницу под ее удары.

Дрожащей от волнения рукой она схватила за руку свою соседку. Та посмотрела на нее с гордым негодованием, будто оскорбленная такой вольностью. Но герцогиня Монбазон выдержала молнию гневного взгляда с самоуверенностью женщины, решившейся на любой скандал.

— Надеюсь, — сказала она, стиснув зубы, — надеюсь, что вы кончите эту комедию, которая никогда не обманет, хотя, может быть, я одна открыла настоящую тайну. Сегодня он вас любит, как вчера любил меня… Надо положить конец этому соперничеству, оно и без того чересчур долго длится.

— Соперничество с вами! — воскликнула незнакомка.

— Да… я говорю о Франсуа, — сказала герцогиня пронзительно.

Незнакомка вздрогнула, но в тот же миг оправилась.

— Довольно! Замолчите! Я хочу думать, что вы не знаете, с кем говорите.

— Так хорошо знаю, что готова теперь же бросить вам перчатку в лицо и поклясться в ненависти, не бессильной ненависти, а такой, которая не замедлит произвести действие, о котором заговорят все.

— А я заставлю наказать такую дерзость!

— Я вам равная и даже выше вас, потому что ваша тайна в моих руках.

Незнакомка сняла маску. Герцогиня отступила в изумлении и ужасе. Оскорбление было нанесено принцессе Монпансье.

— Это вы, ваше высочество! — воскликнула она.

— Как видите. Теперь вы поняли свою ошибку, — сказала принцесса со спокойным достоинством, хотя сердце у нее сильно билось и она употребляла все усилия, чтобы овладеть собой.

— О! Простите меня… — сказала униженная герцогиня Монбазон.

Принцесса прошла мимо новой неприятельницы, бросив на нее взгляд презрения, которого та и не заметила, будучи поглощена бездной ужаса и неожиданности.

А за это время герцог де Лонгвилль отыскал уже принца Кондэ и тихо разговаривал с ним. Если бы наблюдатель следил в эту минуту за принцем Кондэ, его поразило бы выражение, грозное, неумолимое выражение на его лице.

— Это гнусный заговор! — воскликнул он вне себя.

— Тише! — поспешил сказать герцог, удерживая его.

— Вы правы… Теперь мне стало понятно многое… Ну, Гонди, теперь берегись!

Принц Кондэ скоро оправился и показывал невозмутимое хладнокровие. Он чувствовал, что речь идет об интересах, не имевших цены, и что ему придется действовать совсем на другом поле битвы, чем то, где он двигал артиллерию и вел батальоны.

Спокойно останавливал принц вельмож, к которым имел доверие, и всем задавал одни и те же, до такой степени бесцеремонные вопросы, что нельзя было отвечать уклончиво. Принц дождался окончания бала, грозно нахмуренные брови обличали бурю, бушевавшую в его душе.

Принц Конти проводил до дома герцогиню Шеврез с дочерью. Когда возвратился в свой дворец, ему доложили, что принц Кондэ требует его к себе.

— Мне кажется, что вы не на шутку влюблены, — сказал старший брат, — и мне искренне жаль нанести вам удар, но это неизбежно.

— Что вы хотите этим сказать?

— Ваш брак с Шарлоттой де Шеврез…

— Скорее, скорее!

— Невозможен.

Молодой принц вздрогнул и вне себя смотрел на старшего брата. Кондэ взял его за руку и с искреннею нежностью прижал к груди.

— Брат, это необходимо, если ты не хочешь быть посмешищем всей Франции и позором нашего рода.

Глава 3. Новый разрыв

Страшно разъярился принц Кондэ. В плане союза его брата с Шарлоттой он увидел умысел королевы, коадъютора и кардинала, чтобы опозорить дом Кондэ. Он поклялся в вечной ненависти к своим врагам.

Коадьютор совсем растерялся, когда до него дошла весть о разрыве предполагавшегося брака. Ему передали эту весть на все лады, и он увидел, что на нем хотят выместить все прошлые беды. Но он был слишком умен, чтобы долго оставаться в ложном положении. Сделав визит Гастону Орлеанскому, он пояснил ему, что, так как он имел честь помочь ему в исполнении всех его желаний, то есть в изгнании кардинала и освобождении принцев, он просит позволения удалиться от мира к прежним занятиям его звания — заботиться только о спасении своей души и паствы своей.

Гонди укрылся в архиерейском доме, по-видимому, он занимался только духовными делами, посещал бедных, больницы и монастыри, был окружен только духовными особами и для развлечения велел сделать на окне садок для птиц.

— И вы еще боялись его? — сказала однажды принцесса Монпансье мимоходом Бофору, — он свистит, чтобы заставить петь коноплянок. (Отсюда произошла пословица: ‘Siffler les linottes’ (фр.) — ‘Свистать, чтобы учить коноплянок петь’).

— Нет, вы ошибаетесь, это только значит, что паук начал ткать новую паутину, — отвечал герцог.

Отделавшись от коадъютора, Кондэ стал выказывать непомерные притязания. Для себя он требовал губернаторства в Гиенне, сана генерала-наместника, утверждения за собой владений в Аргонии, Стенае, Белльгарде, Дижоне, Монтроне, для принца Конти — губернаторства в Провансе Нормандию для герцога Лонгвилля. Подобных желаний не осмеливались даже выражать герцог Орлеанский и Мазарини ни для себя, ни для своих приверженцев.

Все предвидевший и все угадывавший кардинал Мазарини писал по этому случаю к королеве из своего далекого изгнания:

‘Известно вашему величеству, что в мире у меня нет жесточайшего врага, как коадъютор. Но я советую вам лучше прибегнуть к его услугам, чем заключить мир с принцем Кондэ на предлагаемых им условиях. Сделайте Гонди первым министром, посадите его на мое место, отдайте ему мое помещение. Может быть, его больше будет тянуть к Гастону, чем к вам, но его высочество не желает гибели для государства, и его намерения, в сущности, безвредны. Одним словом, пожертвуйте всем, только не уступайте требованиям принца Кондэ, потому что если он получит требуемое, то останется один шаг до Реймса’.

По этому совету королева снова предложила переговоры с коадъютором и на этот раз достигла цели: новое примирение нанесло удар принцу Кондэ.

Король был провозглашен совершеннолетним в общем заседании. Все принцы, весь двор и все власти — светские и духовные присягнули в верности молодому королю. Но все заметили, что только принц Кондэ не явился на церемонию, когда все дворянство приносило присягу. Вскоре распространился слух, что он выехал из Парижа. Не оттого ли он уклонился от присяги, что хотел поддержать мнение, будто Людовик Четырнадцатый не сын Людовика Тринадцатого.

Принц Кондэ отправился в Гиенну, и город Бордо сделал ему восторженную встречу. Известно, что Фронда давно уже поддерживала возмущение в этой провинции, ставшей центром мятежа.

Король пожаловал кардинальскую шапку коадъютору.

На другой день после бала в Пале-Рояле госпожа Монпансье как бы случайно заехала к графине Фронтенак и, встретившись там с Бофором, условилась, чтобы оградить свою любовь от опасности, казаться совершенно равнодушными друг к другу. Ночные свидания прекратились. Надо было довольствоваться общением через посредство графини Фронтенак и Жана д’Эра, оставшегося при принцессе в звании ее шталмейстера.

Через несколько дней после того, как король был объявлен совершеннолетним, принцесса имела бурную сцену с отцом и немедленно после этого потребовала к себе Жана д’Эра. Строгим было выражение ее лица, и прелестная белокурая головка, казалось, склонялась под бременем глубокой печали, жестокого, неизбежного несчастья.

— Вы благородный человек и не способны на низкий поступок. Вот почему я не обвиняю вас, — сказала она сурово.

— Меня? Меня обвинять?

— Вас, именно вас.

Молодой человек встал перед ней на одно колено.

— Ваше высочество, если вы считаете меня способным на такое вероломство, то прикажите сейчас же, без суда отрубить мне голову, — сказал он с таким убедительным красноречием во взгляде и в голосе, что принцесса была тронута.

— Нет, я не считаю вас способным на это, но есть тайны, которые не укладываются в головах таких пламенных юношей, как вы. Не думая и не замечая того, вы могли проговориться.

— Ваше высочество, с того дня, как вы удостоили меня вашим доверием, с того дня, как я убил злодея и привез в Париж несчастную девушку, которую вам угодно было видеть, с того самого времени я стал другим человеком: я готов к вашим услугам, прикажите — и я на все пойду.

— А между тем кто-нибудь сделал эту нескромную ошибку, а так как вы любите…

— Ваше высочество! — воскликнул Гонтран, покраснев.

— Не скрывайтесь от меня, — сказала она, с благосклонной улыбкой протягивая ему руку.

— Да, я люблю, люблю всеми силами души, но до настоящей минуты скрывал это от всех, даже от себя…

— А я разгадала вашу тайну… О! Не бойтесь, я умею хранить чужие тайны! Клянусь вам, она ничего о том не узнает.

Гонтран смотрел на нее как полоумный.

— Она честная и благородная женщина, я это знаю, и вы скорее умрете, чем покажете ей свое увлечение. Но если вы не осмеливаетесь говорить с ней о вашей любви, так о чем же вы разговариваете?

— Обо всем, то есть ни о чем.

— А я знаю, что она в ваших беседах находит большое удовольствие.

— Вы это знаете? — спросил юноша в упоении.

— Она сама мне сказала. Но не торопитесь радоваться, она говорила мне также и о том, что искренне любит своего мужа.

Гонтран не сдвинулся с места, все стоял на одном колене.

— Встаньте и постарайтесь припомнить, не проговорились ли вы во время задушевных бесед с этой прелестной и благородной особой.

— Нет, я в этом убежден и готов поклясться честью дворянина, памятью моей матери, Богом, который видит и судит нас.

— Так чем же это объяснить?… Слушайте же, Жан д’Эр, я ничего не скрою от вас. Мой отец узнал, что я люблю герцога Бофора, и угадал, что я хочу быть его женой. Каким образом он мог это узнать? Кто мог ему сказать?

Гонтран не отвечал и пристально смотрел вниз, стараясь проникнуть в эту темную загадку. Принцесса Монпансье крепко сжала его руку, чтобы заставить очнуться.

— Уверены ли вы, что де Бар точно убит?

— Де Бар? — проговорил он с удивлением, будучи не в состоянии согласовать воспоминание об этом человеке с новым открытием тайны принцессы.

— Он тоже мог кое-что рассказать.

— Как?…

— Отыщите маркиза де Жарзэ. Он примкнул к числу наших друзей с тех пор, как узнал о гнусных поступках де Бара в его замке. Узнайте от него, что сделалось с де Баром. Похоронили ли его или он находится в Бриле при кардинале? Ступайте скорее.

Гонтрану не надо было повторять. Он исчез, давая себе клятву покончить с де Баром, если только с ним уже не покончили.

Принцесса вернулась к отцу. Уверясь в преданности своего шталмейстера, она спешила рассеять дурное впечатление, которое ее недоброжелатели произвели на отца, но при входе в его кабинет она вдруг остановилась, ошеломленная неожиданностью: напротив Гастона сидели еще две особы, замолчавшие при ее появлении.

Она увидела коадъютора и королеву-мать!

Самое неприятное ощущение, почти отвращение внушил ей вид кардинала Гонди, маленького, коренастого, близорукого, черномазого человека. Тут невольно припомнились ей слова Бофора: ‘Паук начал ткать новую паутину!’

— Войдите, войдите, моя крошка, — сказала королева с пленительной улыбкой.

Гонди, хотя и близорукий, не терял из вида выражение лица молодой принцессы. Верный привычкам вежливого внимания, он с живостью бросился к двери, подхватил Луизу под руку и привлек ее к столу, за которым заседало маленькое собрание.

‘Чего они от меня хотят?’ — спрашивали ее глаза, зорко переходя от одного к другому.

— Дочь моя, — сказала королева, — ваш отец ручается за покорность своей дочери. Господин коадъютор уверяет меня в том же, и потому мы рассчитываем на ваше содействие для выполнения задуманного нами плана.

— Ваше величество, — начала было принцесса, сообразив, что Гонди заменил Мазарини.

— Ваш отец, — прервала королева, — вероятно, передал вам волю короля и мое решение.

— Точно так, ваше величество.

— И вы убедились в необходимости вступить в борьбу с принцем Кондэ, который окончательно поднял знамя бунта в Бордо, вопреки всем законам чести.

— Принц Кондэ — враг кардинала Мазарини.

— Принц Кондэ хочет сам сделаться королем Франции и рассчитывает на поддержку герцога Орлеанского, чтобы низложить с престола Людовика Четырнадцатого. Отразить этот удар можно…

Высокомерная испанка не могла продолжать, мысль, что она зависит от Гастона, которого не уважала, и от дочери его, которую не очень любила, возмущала ее.

— …Можно женитьбой короля на вас, — докончила она, оправившись.

— Действительно так, — сказал Гонди, — вот и контракт готов. Посмотрите, он уже подписан ее величеством и его высочеством, вашим отцом. Я заранее приложил и мою подпись, уверенный, что мне достанется счастье благословить ваш брак в церкви Богоматери.

— Подпиши, дочь моя, — сказал Гастон, не поднимая на нее глаз.

Молодая принцесса взяла бумагу, спокойно прочитала ее с начала до конца и, прочитав, положила на стол.

— Пускай король прежде подпишет, — сказала она решительно.

— Что такое?… — воскликнули в один голос присутствующие.

— Луиза! — произнес Гастон умоляющим голосом.

— Не сомневается ли она в нашем королевском слове? — спросила Анна Австрийская со свойственным ей высокомерием.

— Король как совершеннолетний может сам знать, чего он хочет. Я подпишусь только после него.

— Да она с ума сошла! — повторял Гастон, с ужасом глядя на дочь. Он представлял себе все гонения, которые обрушат на него разгневанная королева и ее соединившиеся теперь союзники, оба кардинала.

— С ума сошла! — сказал коадъютор, покачивая головой с видом сострадания к бедной Луизе.

— Ну, подпишите же, — сказала королева, протягивая ей перо.

— После короля подпишу, — отвечала Луиза невозмутимо.

Анна Австрийская схватила ее за руку и потащила к столу с такой яростью, что Гастон побледнел от испуга.

— Подписывай, безумная, или я отправлю тебя в Бастилию! — сказала королева.

— Осторожнее, ваше величество, мне больно, — тихо сказала принцесса, высвобождая свою руку, на которой остались следы пожатия деспотичной испанки.

— Да, она точно с ума сошла! Ее надо на цепь посадить! — кричала Анна, поспешно выходя из комнаты. — Тут ничего не сделаешь. Несчастная! Она совсем лишилась рассудка!

Гастон поспешил за королевой, уверяя ее в своей преданности, чем думал смягчить гнев против непокорной дочери.

Луиза стояла на месте неподвижная, как статуя, крепко прижимая руку к сердцу, и с невыразимой радостью ощущала силу своего мужества по быстрому биению сердца.

Коадъютор тоже последовал за королевой, но вдруг возвратился к столу, на котором лежал всеми забытый контракт. Луиза опередила его.

— Вы обманываете меня! Обманываете и моего отца, я не допущу, чтобы его имя оставалось на этом документе, — сказала она и, схватив контракт, оторвала от него клочок, на котором была подпись Гастона, после чего отдала бумагу новому кардиналу.

Уходя, Гонди бросил на нее взгляд сердечного сокрушения.

Глава 4. Кровопролитие

Через несколько минут вошел бледный, взволнованный Гастон, руки его машинально рвали кружевные нарукавники, ноги топали по полу. Найдя дочь все на том же месте, он остановился перед ней, скрестив на груди руки и стиснув зубы от бешенства.

— Да, вы точно с ума сошли! — закричал он.

— Если бы я согласилась быть женой Людовика Четырнадцатого, — сказала она преднамеренно медленно, — то вам никогда не бывать королем Франции.

— Какая тут беда, если дочь моя королева?

— Вы говорите не то, что думаете. Во времена Ришелье вы составляли заговоры с таким множеством людей, что не можете так быстро оставить мечту всей жизни.

— Роль заговорщика мне надоедает.

— Но вас обманывает коадъютор, как прежде обманывал Мазарини. Вы прогнали Мазарини, другой продолжает его дело, а вы этого не замечаете.

— Коадъютор совершенно предан мне.

— А теперь он верный раб Мазарини, говорю вам. Разве он не получил кардинальской шапки? Разве Кондэ не прервал с ним сношений? А Кондэ хочет сделать вас королем.

— Ты помешалась! Разве можно так говорить? Ты совсем с ума сошла!

— Прозорливых и мудрых всегда называют сумасшедшими.

— И вы имеете еще претензии на мудрость?

— Кто доживет до конца, тот увидит истину.

— На самом деле с ума сошла! Эй! Кто-нибудь! Отправить ее в Шарантон.

— Я сама отправлюсь, — отвечала принцесса, проходя с решительным видом мимо отца и бросая на него равнодушный взгляд.

Луиза вышла из комнаты. Очутившись на краю широкой лестницы, ведущей в парадные комнаты, она остановилась и положила руку на перила.

Холодный мрамор вывел ее из оцепенения, которое тисками сжимало ее мозг, она наклонилась и приложила лоб к мрамору.

— Если бы я с ума сошла, так этот мрамор показался бы мне льдом, но моя голова не только не горит, но совсем холодна и спокойна.

Она сбежала с лестницы. Внизу ее подхватил Жан д’Эр, ему казалось, что она падает.

— Я видел маркиза де Жарзэ! — шепнул он.

— Де Жарзэ! — повторила она, стараясь собраться с мыслями.

— В замке не найден труп герцога де Бара.

— Труп?…

— Боже мой! Что с вами сделалось, принцесса?

— На лошадей, скорее на лошадей! — воскликнула она, направляясь к конюшням. — Сейчас же поедем куда мне хочется.

— Но куда же?

— В Шарантон. Я хочу видеть сумасшедших. Кажется, туда недавно заперли новых больных.

— Это ужасное зрелище. Не ездите туда, ваше высочество! Некоторые люди не могут выносить его и два часа, сами заражаются этой жестокой болезнью.

— Должно быть, эти безумцы самые счастливые люди! — сказала она со странным блеском в глазах.

— Счастливые? О, нет! Они не сознают своего положения и только видят ужас и отчуждение вокруг себя, чувствуют равнодушие тех, кто некогда любил их.

— Проводите же меня туда.

— Позвольте, ваше высочество, — сказал Жан д’Эр, почтительно преграждая ей дорогу.

— Что такое?

— Я сейчас видел маркиза де Жарзэ.

— Знаю, так что же?

— Когда я был у него, он получил приказ королевы, как капитан ее телохранителей. Читая его, он не мог скрыть своего неудовольствия и удивления.

— Что это за приказ?

— Он мне сказал: ‘Не правда ли, вы принадлежите к числу друзей герцога Бофора?’ — ‘Точно так, маркиз’. — ‘Так скажите же ему, что и я сделался его другом со времени известного происшествия в моем замке’. Я хотел уйти, но маркиз удержал меня, говоря: ‘Поспешите же известить его, что я получил приказание арестовать его’.

— О! Небо! — воскликнула принцесса, чувствуя, что ноги ее подкашиваются. Она оперлась на руку своего шталмейстера.

— Я бросился в Вандомский замок, герцога там не было.

— Отыщем его.

— Вот спускаются с лестницы госпожи де Фьеске и де Фронтенак.

— На лошадей, поторопитесь! — сказала принцесса, обращаясь к ним.

Вскоре принцесса ехала по парижским улицам, имея по левую руку своего шталмейстера. За ними ехали две амазонки, а на некотором расстоянии — четверо слуг.

‘У него есть свои шпионы. Надо полагать, что они известили его об измене коадъютора’, — подумала Луиза.

Через четверть часа они прибыли на рыночную площадь и узнали, что Бофор со всей свитой в сопровождении народной толпы отправился в ратушу.

Принцесса последовала за людским потоком и с мрачной радостью прислушивалась к доказательствам общего недовольства и самым дерзким выходкам против двора.

‘Война начинается, надо победить во что бы то ни стало!’ — подумала она.

Стечение народа было так велико, что она вынуждена была взять правее, чтобы выехать на набережную. Но всюду оказывались недовольные толпы. Многие из любопытных, не знавшие трех амазонок, бросали свирепые взоры на них.

Гонтран подметил это и понял, какие могут произойти пагубные последствия, и потому, въезжая в самую гущу толпы, закричал:

— Дорогу ее высочеству! Герцогине де Монпансье! Дорогу принцессе Луизе Орлеанской.

При этом имени все подняли головы, все лица озарились улыбками.

— Это герцогиня де Монпансье! Да здравствует ее высочество!

— Пропустите меня, друзья! Я спешу в ратушу.

— Не ездите туда, — раздались голоса из толпы, — там будет вам плохо.

— Это почему? — спросил Гонтран.

— Потому что герцог Бофор поднимет там драку с приверженцами Мазарини, которых двор напустил на него, чтобы вынудить его оставить Париж.

— Герцог Бофор не оставит Парижа, — сказала принцесса, — он слишком хорошо знает, чем обязан народу, который любит его и удостаивает своим доверием. Нет! Он не оставит Парижа. В случае надобности я сумею напомнить ему о его долге.

— Герцог Бофор должен добыть от парламента приговор на изгнание Мазарини. Пока королева прислушивается к советам парламента, он может это сделать.

— Вот это разумное слово, и я не сомневаюсь, что герцог сделает это.

— И еще надо потребовать от парламента назначить награду за голову кардинала, — подхватил какой-то ремесленник.

— Пока не избавимся от этого итальянца, наша торговля не воскреснет и мастерские наши будут заперты, — заметил другой.

— Долой Мазарини!

Гонтрану было трудно заставить толпу слушать себя.

— Еще раз прошу, друзья, пропустите ее высочество, от этого зависит, может быть, спасение герцога Бофора.

При этих словах толпа расступилась, и принцесса продвинулась на несколько шагов, но после этого люди сомкнулись, со всех сторон сыпались советы. Не ранее как через час принцесса смогла подъехать к ратуше.

В эту минуту герцог Бофор находился в большой зале, куда вынудили его войти многочисленные толпы граждан, ожидавших на Гревской площади известия о новых событиях — разнеслась весть о победе, одержанной принцем Кондэ над королевскими войсками у ворот Бордо.

Бофор уступил, не зная, что значит это стечение народа. В зале он пришел в сильное замешательство.

— Ваше высочество, — кричали ему со всех сторон, — вы должны стать во главе нас и вести к королю, чтобы засвидетельствовать ему нашу преданность.

— Это справедливо, и я сочту за счастье предводительствовать вами.

— Принц Кондэ опять нарушил мирный трактат, подписанный им в Гавре при освобождении из тюрьмы, — сказал молодой человек в одежде мастерового. Мастеровым был знакомый нам Ренэ.

— Остановитесь, господа! Принц Кондэ верный подданный, не против короля он дерется, а против кардинала Мазарини, который, несмотря на изгнание, никогда еще не был так могуществен во Франции.

— Правда! правда! — зазвучали другие голоса.

— Скажите прямо, герцог Бофор, вы друг или недруг принца Кондэ? — допрашивал Ренэ с настойчивостью, удивившей Бофора. Он старался разгадать причину настойчивости по выражению лица говорившего — лица будто бы знакомого.

— Господа, разве вы не слышите, как стучат в дверь? Отворите же, — сказал он.

— Отвечайте, отвечайте на вопрос! — закричали несколько голосов запальчиво.

— Я буду отвечать перед всеми, расступитесь!

Движением руки он раздвинул граждан, преграждавших ему дорогу к двери, сам отворил обе ее половинки. Народный поток ворвался в залу, с громкими криками мигом разлился по всему пространству:

— Бофор! Бофор! Где герцог Бофор?

— Я здесь, друзья мои! — отвечал принц, становясь на кресло, чтобы удовлетворить желание громадной толпы, наполнившей залу.

Люди, прежде допрашивавшие Бофора, вынуждены были замолчать, принц напрасно искал их глазами среди теснившихся вокруг него голов.

— Да здравствует принц! — кричали в толпе. — Он должен командовать у нас, или все пропало!

— Друзья мои, прошу вас, замолчите и выслушайте меня.

Все смолкло.

— Я считаю долгом напомнить вам о необходимости уважать государственные законы и не предаваться необузданности. Отныне король совершеннолетний, вся власть в его руках, лишать его хотя бы частицы власти — значит быть повинным в мятеже.

— А как же Мазарини?

— Он далеко от Парижа, вне Франции. Парламент соглашается издать эдикт на вечную ссылку его из Франции.

— Ура! Ура!

— Изгнание Мазарини для вас, как и для всех, имеет одно значение: не будет обременительных налогов.

— А если парламент не издаст этого эдикта?

— Я буду ходатайствовать о том именем короля.

— Хорошо! Хорошо! Да здравствует герцог Бофор! Он будет у нас министром! Он понимает нас! Он знает, что нам надо! Зачем нам другие? Он призовет к нам принца Кондэ и сделает его коннетаблем.

Толпа шумно рукоплескала при выражении общих желаний.

— Парижане, — сказал Бофор, — если я вмешиваюсь в ваши дела, так это потому, что я люблю вас, но есть еще один предмет, который я тоже очень люблю: это мое спокойствие. Ну, а сделают меня министром, тогда спокойствие прости, прощай! И я вынужден буду заниматься делами, которые мне совсем не по вкусу.

— Что за скромность!

— Нет, я не скромничаю, а только говорю правду прямо и бесцеремонно, вот и все тут. Всю мою жизнь до настоящего дня я доказываю это. Поверьте же мне, что вы окажете мне большую услугу и докажете искреннюю любовь ко мне, если все вы мирно разойдетесь по домам, выпустите меня: видите ли, меня ждут друзья играть в же-де-пом.

Громкий смех покрыл эту забавную выходку.

— Бофор, будь нашим господином! — закричали женские голоса.

— Боже мой! Мне быть чьим-нибудь господином? Что это вы выдумали! Ну, какой же я буду господин, когда я если не раб, то все же верноподданный.

— Вам принадлежит наша любовь и преданность. Мы за вами в огонь и воду! Мы разрушим все, что вы прикажете разрушить! — кричали самые запальчивые.

— Сокрушать и разрушать — легко, а кому придется восстанавливать?

— Вам! Герцогу Бофору!

— Как бы не так! Король останется всегда королем.

— Нет! Нет! Да здравствует протектор Бофор!

При этих криках Бофор поспешно сошел с кресла.

— Вон отсюда! Уходите, безумцы и бунтовщики! Я не хочу слушать вас!

— Скажите лучше правду: груша еще не созрела? — закричал кто-то в толпе.

— В этот час королевская армия, вероятно, потерпела поражение от принца Кондэ. Из хорошего источника дошли до меня слухи, что через пять минут курьер явится с таким донесением к королю.

— Мы хотим знать эти известия! Сообщите их нам!

— Ступайте сами за ними, друзья мои, и потом возвращайтесь сообщить их мне, я буду ждать вас здесь.

— Доброе дело! А если слухи верные, что вы будете делать?

— Все, что вы хотите.

— Да здравствует Бофор! Да здравствует друг наш, король наш! — восклицала воспламенившаяся толпа, быстро направляясь к выходу.

Один человек остался и пристально смотрел на Бофора, спокойно усевшегося в кресло.

— Герцог Бофор, — сказал он, — вы стоите на краю измены.

— А! Я узнаю вас, вы кузен и жених бедной Маргариты.

— Да, — отвечал Ренэ с яростью.

— Уж, не по этой ли причине вы сделались моим врагом? Ведь в народе мало друзей у кардинала Мазарини.

— Я с народом против Мазарини, но я с Мазарини против вас.

— В добрый час, мой благородный друг! Я люблю, когда со мною говорят без обиняков, напрямик. Но предупреждаю вас, вы вступили на ложный путь, и я докажу вам это.

— Когда же?

— Сегодня вечером, в доме Мансо.

Ренэ не отвечал, но почувствовал, что уверенность поколебалась под влиянием величественного спокойствия его врага. С настойчивой недоверчивостью он долго смотрел на него, потом отвернулся и ушел.

В эту минуту явилась герцогиня Монпансье, за ней Ле Мофф.

— Как! Ваше высочество! — воскликнул Бофор, удивившись, — зачем вы здесь?

— Мне надо сказать вам несколько слов, — сказала она.

Герцог поклонился ей почтительно и сурово взглянул на бандита.

— Не прогоняйте его, — возразила принцесса, угадав его мысли, — он понадобится вам через несколько минут.

— Нас сорок человек на площади, скажите слово, и мы одним махом разметем этот народный сор, — сказал Ле Мофф, спокойно прислонившись к стене.

— Франсуа, — прошептала принцесса, — надо бежать, не теряя ни минуты, королева приказала вас арестовать.

— Меня! Меня арестовать!

— Маркиз де Жарзэ собрал уже свою команду и, может быть, направляется к ратуше, не найдя вас дома.

— Он никогда не посмеет.

— Маркиз сделался теперь вашим другом, но он честно и верно исполняет свой долг. Приказание королевы будет им выполнено.

— Но если он осмелится переступить порог ратуши, то непременно вспыхнет война, а я другого и не желаю.

— О Боже!

— Кажется, груша созрела, как говорили мне сейчас добрые парижане, и вашему высочеству стоит приподняться на пальчики ваших ног, чтобы сорвать ее, — добавил принц, взглянув на улыбнувшегося Ле Моффа.

Принцесса тоже посмотрела на разбойника, но взгляд ее был испуганным.

— Подойди-ка ближе и отвечай, — сказал герцог своему странному поверенному.

— Что прикажете говорить, ваше высочество? Спрашивайте.

— Представляю вам, принцесса, самого изобретательного человека в мире, гибкого, как трость, скользкого, как угорь. Он умеет представиться то простодушным мещанином, то приходским священником, то добродетельным монахом, то ремесленником, то дворянином, смотря что ему понадобится. И вот благодаря его волшебному искусству я открыл средство узнавать общественное мнение.

— Принц, вы теряете драгоценное время, подумайте о том, что я вам сказала.

— Ле Мофф, что толкуют в народе о министре, которого назначил король в лице Шатонефа?

— Что он креатура Мазарини и что… найдется человек, который уничтожит его.

— А что говорят о короле?

— Что этот прекрасный ребенок появился на свете как раз для осуществления Мазариновых мечтаний, но что… найдется человек, который сладит с ним и упрячет куда-нибудь в монастырь.

— Но как примирить все это с беспутной жизнью этого человека?

— Никто в его беспутство не верит. Говорят, что этот человек высокого ума и знатного рода, притворяется только невеждой и повесой, что он королевской крови, что стоит ему махнуть рукой — и все сердца полетят к нему, и что, наконец, под шерсткой сонливого кота и цепкой обезьяны скрывается в нем самая хитрая лисица:

— Ну, а что же народ?

— Народ хватал обеими руками золото, которое я сыпал ему.

— Вот что! — недовольно произнес Бофор.

— Только с условием и уверением в своем бескорыстии. Он и голоден, и холоден, и угнетен, и обременен, но если принимает золото, так с непременной надеждой возвратить долг.

— Это как?

— Телом и душой.

— Когда?

— Когда вы прикажете грозе зажечь молнии.

— Что вы на это скажете? — спросил Бофор, обращаясь к принцессе.

— О! Герцог, это заставляет меня еще больше бояться за вас, теперь я не удивляюсь приказанию королевы арестовать вас.

— Это правда, — подтвердил Ле Мофф.

— Вот видите!

— А тебе кто сказал?

— Командир телохранителей.

— Маркиз де Жарзэ?

— Нет, другой, маркиз отказался. Другой же капитан провел свою команду в задние ворота и, вероятно, запрятался в каком-нибудь углу. Когда вы выйдете отсюда, он схватит вас, и спасенья не будет.

— О! Боже, — воскликнула принцесса, бросаясь к окну, выходящему во двор.

Бофор отвел бандита в сторону и тихо ему сказал:

— Послушай, ты должен подвергнуть твою жизнь самой жестокой опасности.

— С тех пор, как я перешел на службу вашего высочества, мне все приходится играть в ребяческие игры. Признаюсь, меня мучит жажда крови и ударов.

— Ну, ты увидишь, как будет проливаться кровь.

— Браво! Чего же лучше?

— Только твоя кровь.

— Не беда.

— Так вынимай же кинжал и поражай.

— Что такое? — спросил Ле Мофф, ошеломленный.

— Какая же ты дрянь после этого! Видно, у тебя хватает храбрости только в потемках.

— Ваше высочество, если вам угодно, так извольте, — сказал Ле Мофф, обнажая кинжал.

Бофор подставил руку под острие, и кровь брызнула на белый атласный рукав.

— Помогите! Держите убийцу! — закричал принц, схватив Ле Моффа за руку.

— О, Боже мой! Какое несчастье! — воскликнула Луиза, оцепенев от неожиданности.

— Караул! — кричал Бофор, подвигаясь к двери и таща за собой Ле Моффа, совсем растерявшегося от непонимания, что это за комедия.

— Помогите! — кричала принцесса.

Она ухватилась за другую руку Ле Моффа, а тот на нее смотрел такими же полоумными глазами.

— Но как же эта рана? — спросила Луиза с испугом.

— О! Это пустяки, песчинка в океане, — сказал Бофор.

— А! Понимаю теперь! — вдруг догадался бандит.

Тут он стал в совершенстве разыгрывать комедию, вырываясь из рук своей мнимой жертвы. Принцесса между тем, отворив обе половины двери, наполняла муниципальный дворец своими криками.

— Тебя подвергнут пытке, — сказал Бофор быстро.

— Ну а я песенки буду петь.

— Сначала отрекайся, потом обвиняй тех, кто прежде подкупал тебя.

— Ваше высочество, вам-то удалось выпутаться из моих сетей, а мне придется ли выкарабкаться из рук правосудия?

— Это уж мое дело, не беспокойся.

Взволнованная толпа хлынула в залу, при виде кровавой струи, стекавшей по руке Бофора, бросилась на мнимого убийцу.

— Мщение! — ревели сотни яростных голосов.

— Его надо убить на месте! — крикнул один человек и схватил за горло Ле Моффа.

Бофор мигом узнал этого человека, несмотря на его странный костюм.

— Это ты, добрый Мансо! — воскликнул он.

Глава 5. Дурацкая шапка

Утром того же самого дня человек, истощенный голодом и усталостью, упал без сил за густым кустарником на дороге, которая вела из Шарантона в Париж.

Странная была одежда на том человеке. Одного взгляда достаточно было, чтобы понять, почему он прячется от людей.

Кафтан и штаны на нем были цельные, очень искусно сплетенные из соломы, на голове его надвинута до самых глаз шапка, но шапка странного образца — из снопа соломы. Ноги и руки были голы.

Вследствие каких соображений пришло в голову этому человеку нарядиться в такой костюм? От бедности ли? Или пришла ему фантазия напомнить масленицу и маскарады?

Одно слово объяснит причину: этот человек вырвался из дома сумасшедших. Мансо, синдик носильщиков, был заключен в Шарантон со дня похищения его дочери Марии. Мансо был одним из первых заключенных в этот гостеприимный дом, где милосердные братья ухаживали за несчастными и который впоследствии сделался образцовым учреждением для страдавших умопомешательством.

Но со времени Фронды этому убежищу милосердия и несчастья много повредили разнообразные схватки, происходившие в его окрестностях. Во многих местах стены его были пробиты, так что в одно утро добрые братья не усмотрели, как Мансо выскочил в сад, увидел отверстие в стене и проскользнул в чистое поле.

Свобода тотчас возвратила ему рассудок. Он пошел в Париж, избегал больших дорог, выбирал тропинки, где было мало народа.

Долго двигался он ползком, думая, что его будут преследовать, долго ему казалось, что позади слышатся крики сторожей. Когда он упал, наконец, в кустарнике, из широкой груди его вырвался вздох радости.

‘Они потеряли мой след, — думал он, отдохнув немного и оглядываясь по сторонам. — Говорят, что я с ума сошел… Однако я чувствую, что я в полном рассудке… Что вчера со мной было, я не помню. Тогда — пожалуй… Но теперь я так смышлен, как и прежде, зачем же силой держать меня?’

Он попробовал привстать — ноги подкашивались под ним. Он вытянулся на земле, думая подкрепиться сном, но мысли его перелетали пространство и разгоняли сон.

‘Что-то заговорят на рынках, когда увидят меня. Видно, давно уже заперли меня, какая борода выросла! Да и одежды-то на мне нет, а это что?… Ах! Теперь припоминаю: это вчера нарядили меня дураком в соломенную одежду… Вот увижу теперь мою крошку Марию. Бедная малютка! Но теперь ее уже отыскали. Как она зовет меня теперь! Ей надо своего папу! Он так давно не целовал ее! Какое это счастье для ребенка, когда он знает поцелуй отца!.. А вечерами я всегда молился о ней. Как бы скорее увидать ее!’

При этой мысли появились у него бодрость и силы, он вскочил на ноги и бросился бежать, укрываясь за кустарниками, лишь только показывался вдали прохожий.

‘Нет, что бы там ни говорили, а Мария жива, ее украли у меня, а не затоптали в толпе… Да, я уверен в том’.

Он скрылся за деревьями и сидел там, пока шла в Париж толпа лавочников.

‘Я видел ее во сне вчера ночью. Она наклонилась надо мной, ее волосы касались моего лица, и она говорила мне таким сладким голосом: ‘Папа, милый папа, я здесь, смотри, это я’.

Мансо дошел, таким образом, до Сент-Антуанских ворот и тут увидел какую-то странную процессию необыкновенных людей, одетых большей частью в костюмы мифологических времен. Впереди них ехало на осле нечто вроде огромнейшего брюха, ярко размалеванного и перепачканного гущею. Каждую минуту оно наливало из ведра в большой жестяной стакан напиток, который проворно выпивало при шумных рукоплесканиях толпы.

— Что бы это значило? — спрашивал себя бедный Мансо, вырвавшийся из дома сумасшедших.

За процессией бежало множество ребятишек, вооруженных инструментами, приспособленными для того, чтобы производить побольше шуму: черепками, старыми кастрюлями, заслонками. К звону и стуку добавлялись голоса парижских мальчишек.

‘Это масленица!’ — понял синдик.

Толпа ребятишек, как бы в подтверждение такой догадки, мигом окружила его и, пораженная необыкновенным костюмом, шумно приветствовала как члена забавной процессии.

Мансо воспользовался благоприятным случаем и примкнул к процессии, надеясь, не возбуждая особенного любопытства, двигаться по улицам Парижа. Когда его спутники достигли центра города у самой Сент-Мартенской улицы, он покинул товарищей и проворно побежал знакомыми переулками на рыночную площадь.

Еще несколько минут — и он уже на улице Потри.

Дом его заперт. Что было сил стучал он кулаком по двери: никто не выходил отворять. Многие из соседей высматривали из-под своих навесов, удивляясь, что это за великан в соломенной одежде, словно дикарь с необитаемого острова?

‘Видно, ушли в лавку’, — подумал Мансо и поторопился туда же.

Но у него недостало мужества показаться в дурацком костюме в том месте, где он пользовался особенным почетом. Стыдясь своей одежды, он пробирался в тени домов, издалека высматривая свою лавку.

Но и в лавке никого не было. Мимоходом ему удалось услышать отрывочные толки, и тогда он понял значение уличной суматохи.

— В ратуше бунт, жена моя, конечно, там.

Он надвинул на глаза соломенную шляпу и поспешил туда, не обращая внимания на крики, возбуждаемые его костюмом.

Благодаря сильным кулакам он опередил толпы, всходившие на лестницу ратуши, и когда вступил в залу с народом, сбежавшимся на крики принцессы, тогда мигом возбудились в нем прежние симпатии к фрондерам. Любовь к Бофору проявилась во всей силе, и он первый схватил Ле Моффа за горло. Когда же Бофор узнал его и назвал по имени, он отвечал:

— Точно так, ваше высочество, это я. Я — Мансо, которого прежде отправили в Бисетре, потом заперли в Шарантоне, потому что я потерял было рассудок. Но теперь я опять здоров, чтобы вполне поправиться, позвольте мне задушить этого молодца. Надо нам с ним уладить старое дело.

— Не трогай его. Этот человек должен быть передан в руки правосудия.

— Правосудия? Нет, таких разбойников просто вешают.

— Да, да, на виселицу убийцу!

Бандит побледнел, он видел на всех лицах такую ярость, что поневоле встревожился насчет развязки комедии, разыгранной его непонятным товарищем.

— Нет, я этого не хочу! — крикнул звонко Бофор, вырывая Ле Моффа из рук тащивших его.

— Но что же вы, ваше высочество, хотите с ним делать?

— Я хочу, чтобы его формально судили и допросили, узнали бы у него имя человека, который подкупил его.

— Да, мы сейчас допросим его, а потом и повесим, — сказал Мансо.

— Нет, говорю вам, я хочу, чтобы его судили. Как вы будете его допрашивать? От такого закоренелого удальца трудно узнать истину, он, пожалуй, ничего не скажет.

— Ваше высочество, — сказала принцесса, подходя к Бофору, — на площади показались солдаты, они, вероятно, идут на подмогу тем, которые присланы арестовать вас.

— Арестовать нашего герцога! — воскликнули окружающие.

— Да, друзья мои, меня хотят арестовать, видно, обвиняют в каком-нибудь преступлении.

— Этому не бывать.

— Да как мы это позволим! — крикнул Мансо, выпрямляясь во весь рост и придавая голосу всю его громадную звучность.

— Нет, не позволим! Ну, ребята, дружнее бросимся на мазаринистов.

— Подождите минуту, друзья мои, — сказал Бофор, — прежде увидим, что будет, очень может случиться, что эти солдаты не имеют против меня дурных намерений.

— И то, правда, — подтвердили самые благоразумные.

— А как бы узнать, где те люди, которые намерены арестовать вас? — спросил Мансо, выхватив дубинку у соседа и помахивая ею над головой так грозно, что у самых смелых пропадала охота связаться с ним.

— Вот с этой стороны, — сказала принцесса, — указывая на дверь, ведущую к внутреннему выходу.

— Смерть телохранителям! — крикнули самые задорные.

— Остановитесь! — сказал Бофор повелительно. — Я не хочу, чтобы были беспорядки. Господа телохранители должны исполнять свою обязанность. А вы в это время проводите этого молодца в Шатле. Пускай двадцать человек отделятся из толпы и сопровождают его дорогой. Я беру с них честное слово, что они сохранят ему жизнь, ведь для нас очень важно узнать истину.

— Кто может ручаться, что среди такого множества людей нет изменников-мазаринистов? — сказал кто-то в толпе.

В эту минуту дверь, указанная принцессой, отворилась, и показался маркиз де Жарзэ во главе отряда телохранителей.

— Долой мушкетеров! Не надо их! — пронеслось громовыми раскатами над толпами с такой грозной яростью, что маркиз приказал солдатам отступить. Он один вошел в залу.

— Ваше высочество, — сказал он, подходя к Бофору, — я пришел предложить вам свои услуги.

— Что это значит?

— По случаю моего отказа господин де Рювинье получил сегодня утром приказ арестовать вас. Я имею важные причины думать, что это приказание отдано вследствие распоряжений Мазарини, я посоветовался со своим отрядом и узнал, что все единодушно желают перейти на вашу сторону.

— На выручку! К нам подмога! — крикнул кто-то.

— Остановитесь, господа, — сказал ничего не забывавший Бофор, — преступника надо передать под ответственность маркиза де Жарзэ, который препроводит его в Шатлэ.

К большой радости Ле Моффа, солдаты вытащили его из рук толпы.

— Но, — заметил Мансо, — если солдаты Мазарини братаются с нами, надо иметь им какой-нибудь значок, по которому можно бы отличать их, а то, как бы не вышло беды, пожалуй, друзей поколотишь вместо недругов.

— Справедливо! Ваше высочество, какой дадите нам значок?

— Вот вам значок, друзья мои! — воскликнула принцесса, указывая на соломенную шапку Мансо. — Пускай всякий, кто за Фронду, выставит пучок соломы.

— Соломы! Соломы! — подхватила толпа.

— Меня назвали помешанной, безумной, — продолжала принцесса запальчиво, — так пускай же моя одежда станет выставкой безумия. Слушай, любезный друг, подари свою шляпу нашим друзьям.

Принцесса сама схватила шляпу и, вырвав из нее пучок соломы, приколола на груди. А дурацкую шапку она бросила в толпу.

— Соломы! Соломы! — гудело в народе, разрывавшем на клочки шапку синдика.

— Эй! Кто-нибудь, дайте мне взаймы плащ, так я вам подарю и остальную одежду! — крикнул Мансо весело.

Толпа рассыпалась по лестницам ратуши. При виде этих грозных лиц, подкрепленных отрядом маркиза де Жарзэ, бросились врассыпную и солдаты, посланные арестовать Бофора.

В тот же вечер пронеслась по Парижу молва, что король выступил во главе своих войск против Кондэ, что Мазарини оставил Брюль — место своего изгнания и спешил проехать границы, чтобы соединиться с королевской армией.

По крайней мере, половина Парижа приколола пучки соломы на шляпах. Как сказала принцесса Луиза Орлеанская, ливрея бедного безумца сделалась приметой, по которой распознавались приверженцы народа и принцев, вооружившиеся против ненавистного Мазарини!

‘Все идет ладно, — думал Бофор, — вот я и властелин Парижа. Ну, а коадъютор? Как с ним быть?’

Глава 6. Встревоженная душа

Через час после этих событий Мартино прохаживался в своей столовой вокруг накрытого стола. Каждую минуту он переходил от окна, выходившего на улицу, к окну, выходившему в сад. Напрасно он напрягал зрение, всматриваясь в дальний конец Сент-Антуанской улицы, напрасно приглядывался к калитке, выходившей в садовую аллею, — Генриетта Мартино не показывалась.

‘А между тем она пошла только к обедне, — говорил он про себя, — отсюда до церкви совсем недалеко. Обедня часа два уже как кончилась’.

Советник начинал терять терпение, что было совсем несовместно с его характером. Должно быть, много мрачного и тяжелого накопилось в его жизни, если возмутилось спокойствие этой прекрасной души. Он задавал уже себе вопрос, не пойти ли ему за женою, издали ему слышались как будто глухие раскаты грома. Вдруг вошел его слуга и доложил, что какой-то неизвестный человек желает его видеть.

Советнику тотчас пришла в голову мысль, что ему принесли известие о жене, он приказал немедленно впустить неизвестного.

Человек, которого привел слуга, был в самом отвратительном, нищенском одеянии. Один глаз у него был залеплен черной тафтой, из-под которой виднелись страшные язвы и струпья, все лицо закрывала растрепанная, местами поседевшая борода, из которой торчал нос с характерными признаками беспутной жизни. Словом, название ‘пьяная рожа’ как раз подходило к этому человеку.

Советник, взглянув на эту отвратительную личность, спросил, что ему надо.

— Я прислан к вам некоторой особой, которая питает к вам искреннейшее уважение. Она пришла бы в отчаяние, если бы с вами случилось несчастье, — так приказано мне сказать вам.

— Что это за особа?

— Бывший коадъютор, а ныне кардинал Ретц.

— Так вы присланы от господина кардинала? — спросил советник, не скрывая своего недоверия к посланному.

— Господин коадъютор, как вам известно, благодетель всех несчастных и бедных в Париже, часто помогает он нам, зато мы все преданы ему душою и телом и считаем за счастье служить ему, когда и чем угодно.

— У вас язык красноречивее, чем у обыкновенных нищих, — заметил советник недоверчиво.

— Было время, когда я учился и служил, но разные несчастья повергли меня в бездну отчаяния и злоключений. Вследствие этого господин коадъютор оказывает мне предпочтение, когда дает особенно важные поручения.

— Говорите же, что он вам поручил, — сказал Мартино, хорошо знакомый с действиями Гонди.

— Господин советник, подходя к вашему дому и увидев вас на балконе, я подумал, что мое известие должно быть очень важно для вас.

— С вами всякое терпение потеряешь, — сказал Мартино, побледнев.

— У вас прелестная жена и неизбежно много завистников.

— К делу, скорее к делу!

— И все же, вы никогда не были ревнивы.

— Ах ты, мошенник…

— Не гневайтесь и забудьте, что я вам говорил, — сказал нищий, направляясь к двери.

— Останься и договаривай, проклятый! — закричал Мартино, подбегая к нищему и хватая его за одежду, внушавшую отвращение.

— Господин советник, я вижу, что прямодушие подвергает большим опасностям и что вы не совсем благосклонно поступите с тем, кто вам скажет правду.

— Даю тебе слово отпустить тебя и еще дать тебе луидор, если выскажешься скорее…

— Насчет того, что всегда хочется узнать? — подхватил нищий со злобной улыбкой.

— Речь идет о госпоже Мартино?

— Ничто не может сравняться с ее христианским милосердием, во всем Сент-Антуанском квартале раздаются благословения и благодарственные похвалы ей. Однако, несмотря на общую преданность, случается иногда услышать о лучших людях страшные вещи.

— А что это за вещи?

— Говорят, что, не удовлетворяясь спокойной и постоянной любовью молодого мужа, который всеми считается за олицетворение чести и благородства, она находит и тайные наслаждения.

— Негодяй! Как ты смеешь…

— Я только повторяю.

— И это коадъютор подсылает тебя?

— Господин коадъютор знает отвагу и предприимчивость госпожи Мартино, знает, что она связана дружескими отношениями с некоторыми знатными дамами двусмысленной репутации, знает он все это и в своей любви и преданности вам боится, чтобы не подействовал дурной пример на ту, которую прежде называли образцом добродетельной жены.

Советник вне себя от печали и отчаяния хотел схватить за горло бессовестного клеветника, но тот отступил от него и выставил обе руки перед его глазами. Эти руки были до того ужасны, покрыты язвами, струпьями и грязью, что вид их остановил несчастного мужа.

— Договаривай же, проклятый, договаривай!

— Извольте, если вам это угодно. Господин коадъютор советует вам получше присматривать за поведением прекрасного юноши, который с некоторого времени часто посещает вас.

— Какой это юноша?

— Господин Жан д’Эр.

— Жан д’Эр? Не может быть, это честнейший человек в мире.

— Этот лотарингский рыцарь — самая безнравственная душа, готовая на всякое бесчестье, — сказал нищий с сердечным сокрушением о чужих грехах. — На его совести лежит много тяжких грехов, надо опасаться, что он станет со временем развратнейшим вельможей при дворе, если только не последует вскоре заслуженная им казнь или не выгонят его.

— Но герцогиня Монпансье и его высочество герцог Орлеанский оказывают ему великое доверие.

— Это только доказывает, что его хитрость равняется его злобе.

— Нет, нет, это неправда, тебя не посылал коадъютор с этим поручением, и я не понимаю, что за цель…

— У господина кардинала нет другой цели, как только быть вам полезным. Кроме того, он дал заметить, что госпожа Мартино давным-давно…

— Кончай, змея, выпускай весь свой яд!

— …в самых лучших отношениях с герцогом Бофором.

— Давным-давно!..

Тут уж советник не вытерпел и, забыв все отвращение, которое внушала ему гнусная наружность нищего, бросился на него, но злобный вестник проворно отворил дверь и со всех ног бросился через все комнаты к выходу. Мартино догнал его на лестнице, но тут, при виде сбежавшихся слуг, он оправился и, вынув из кармана луидор, бросил его вслед бежавшему.

— Возьми, негодяй, ты забыл о вознаграждении, — закричал он.

Но нищий бежал без оглядки прямо за ворота и скоро исчез из вида.

‘Денег не взял, — подумал советник, — нет, это не нищий’.

В глубоком раздумье ушел он в свой кабинет. Взволнованный, терзаемый мучительными сомнениями, опустился в кресло перед конторкой, думая про себя, что переданная ему весть может быть основана на истине.

Долго сидел Мартино под гнетом невыносимой печали, погруженный в какую-то тяжелую дремоту. Он облокотился обеими руками на конторку, опустив на руки голову. Горячий поцелуй на руке вдруг пробудил его.

— Генриетта! — воскликнул он.

— Боже мой! Что с тобой, Арман? У тебя глаза полны слез!

Советник оглянулся и, увидев герцогиню Лонгвилль, вошедшую с его женой, хотел было встать и поклониться ей, но силы оставили его и голова его упала на руки.

— Любезнейший Мартино, — воскликнула герцогиня, подбегая к нему и ласково кладя руку на его плечо, — вы знаете, что я готова все сделать для вас.

— Ах! Герцогиня, ни вы и никто другой не может устранить причину моей горести, которая проникла в самые тайные изгибы моего сердца, подрылась под основание даже моей жизни…

— Боже мой! Что же такое случилось? Арман, говори же!

— Ах, герцогиня, я самый несчастный человек в мире! Она меня разлюбила!

— Я? Я разлюбила тебя? — воскликнула Генриетта и, схватив обеими руками его голову, покрыла ее поцелуями. — Я разлюбила тебя! Но кто же осмелился произнести такую ложь?

Мартино тряхнул головой, как бы прогоняя недобрые мысли, и, схватив руку жены, крепко пожал ее.

— Ты права! Это была ложь, и я совсем обезумел.

— О! Вы можете полностью доверять ей! — воскликнула герцогиня в великодушном порыве.

— Простите меня, герцогиня, что я сделал вас свидетельницею смешной сцены и моей глупой слабости.

— Мне простить вас? Ах! Господин Мартино, вы мне доставили счастье присутствовать при зрелище искренней любви чистых сердец, каковы ваши… О! Зачем Господь не дал и мне подобной участи? Зачем я не знаю таких чистых радостей? Два сердца, соединенные законным союзом и любящие друг друга глубокою, чистою любовью — о! Друзья мои, ведь это небо, это уголок рая открывается перед моими глазами.

Дверь отворилась, и вошел Гонтран-Жан д’Эр.

Мартино побледнел, и Генриетта, державшая его за руку, чувствовала, как его рука задрожала.

— А, понимаю, — прошептала она.

Советник выразительно пожал ей руку и с улыбкой подошел к молодому человеку.

— Очень рад видеть вас, друг мой, — сказал Мартино, делая ударение на последнем слове и протягивая ему руку с таким достоинством во взгляде и осанке, что Гонтран был поражен.

— Предупреждаю вас о прибытии ее высочества, — сказал он, покраснев, но дружески пожимая протянутую ему руку.

Почти вслед за тем вошла герцогиня Монпансье.

— Ах! Как я рада, что вы здесь, милая кузина, — сказала принцесса, обнимая герцогиню Лонгвилль. — Теперь наши дела пойдут скорее.

— Что такое? — спросил советник.

— Я знаю все о происшествии, поэтому-то вы и встретили меня здесь, — отвечала герцогиня Лонгвилль. — Я получила письмо от брата. Он указывает, какие меры принять для того, чтобы все партии, поклявшиеся погубить Мазарини, соединили свои усилия так, чтобы разом сокрушить общего врага. Дело доходит до шпаг и пушек, а в этой игре, как вам известно, у принца Кондэ нет равного.

— Мы овладели городом, и мой отец избрал герцога Бофора губернатором Парижа.

— Прекрасно, но опасность не в Париже, а в Орлеане.

— Как в Орлеане? — воскликнула принцесса.

— Орлеанцы преданы его высочеству, а кардинал Мазарини решил завладеть городом. Если Орлеан будет взят, то это произведет самое бедственное влияние на судьбу наших друзей, великих и малых.

— Мой отец поедет в Орлеан, — сказала принцесса утвердительно.

— Хорошо, но при этом необходимо, чтобы его сопровождало войско.

— А если его высочество станет колебаться по своей привычке?

— У нас готовы полки.

— Он не станет колебаться, на этот раз я ручаюсь за него.

— Но это еще не все: вы должны помочь нам уговорить господина Мартино.

— Что такое? — спросил он.

— Любезный Арман, — сказала советница, взяв его за руку, — парламент вынес приговор Мазарини — под страхом смертной казни оставить Францию. Но этого мало. Парламенту следует принять меры более действенные. Должно объявить кардинала мятежником и оценить его голову.

— Разумеется, парламент согласится, — подтвердил советник.

— Мы и не сомневаемся, но надо же кому-нибудь, за отсутствием Брусселя, взять на себя труд предложить это…

— Вот мы и рассчитываем на вас, — подхватила герцогиня Лонгвилль.

— Как! На меня?

— Вы представите все аргументы и произнесете красноречивое заключение.

— Но как же это можно?…

— Не только можно, но и должно.

— Вы ничего не понимаете! — воскликнул советник. — Я член верховного судилища, я друг законов, моя обязанность изучать науку права и верного суждения. Вам всем известно, что не мое дело вмешиваться в политику.

— Тем лучше.

— Я — фрондер и не скрываю того, что душевно радуюсь изгнанию Мазарини, который нанес много оскорблений достоинству судебного управления, насадив в самый центр его свою креатуру. Но из этого еще не следует, что я должен становиться во главе партии, как это сделал наш бедный Брус-сель.

— И не становитесь. Это слишком тяжелая обязанность для вас! — воскликнула хорошенькая советница, весело засмеявшись.

— Вы ошибаетесь, милая моя, — сказал муж. — Понуждаемый принудительными мерами, Бруссель сделался на минуту начальником оппозиции двору, но эта честь досталась ему только силой его ревностного желания защитить народ от новых налогов. Я же пришел бы в отчаяние, если бы меня, против моего желания, провозгласили начальником мятежа.

— Друг мой, вы это сделаете из любви ко мне, — сказала госпожа Мартино, взяв его за руку.

— Из дружеской преданности нам, — умоляли принцессы.

— Вы сами не захотите, чтобы всюду заговорили о том, что у советника Мартино недостало мужества для защиты законного дела. И это в то время, когда глаза целого Парижа обращены на него.

— Как это? И почему целого Парижа?

— Да, целого Парижа. На вас возлагают надежды, ваше имя провозглашается в толпах, вас призывают на парижских рынках.

— Господи! Да что же это такое?

— Сами видите, отступать теперь поздно.

— Бруссель тоже не мог отступить, а что из этого вышло?

— Его заключение в Бастилию? Но сейчас совсем другое дело: Парижем управляют его высочество герцог Орлеанский и герцог Бофор. Бастилия в наших руках.

— Вы этого хотите непременно?

— Ну, я так и знала, он наш! — сказала Генриетта, обнимая мужа.

— Генриетта, если ты видела меня до сих пор другом тишины, науки и уединения, так это потому, что все мои надежды и мысли покоились на тебе, заботы о других делах могли отвлечь меня от тебя.

— Это прекрасно, но вы сейчас же поедете в ратушу.

— Сегодня нет заседания.

— Парламент созван по случаю чрезвычайно важных обстоятельств, в настоящую минуту собрались уже все его члены, недостает только вас.

— О! Женщины! Женщины! — воскликнул Мартино, подняв руки к небу.

— Одевайтесь же, карета готова.

— Она все предвидела!

— Да не забудьте воткнуть в шляпу вот эту вещь, — сказала герцогиня Монпансье, всунув ему в руку пучок соломы, который вынула из шляпы Жана д’Эра, наполненной такими пучками.

— Это что такое?

— Это символ единения верных.

Советника провожали до ворот обе дамы, не переставая убеждать действовать энергично.

— Мне трудно только решиться, а раз взявшись за дело, я не знаю колебаний, — сказал он.

— Нам тоже надо отправляться, — заметила принцесса, — нельзя терять и минуты, если мы хотим содействовать решению парламента. Рынки поставлены на ноги, студенты спускаются с Сент-Женевьевской горы, Бофор ждет их на Гревской площади. Недостает только Сент-Антуанского предместья.

— Понимаю. И готова, — сказала Генриетта.

— Весь Париж должен быть с пучком соломы на головах. Все, кто может держать оружие, должны готовиться пойти навстречу войскам, которые Мазарини высылает против нас.

— В случае победы нашей стороны, что мы будем делать с Мазарини? — спросила Генриетта.

— Колесовать его на Гревской площади! — воскликнула принцесса восторженно.

Глава 7. Любовь болтлива, ненависть бдительна

В ту минуту, когда Мансо, закутавшись в плащ, в сопровождении толпы друзей спускался с крыльца ратуши, на Гревскую площадь въехала телега, нагруженная соломой.

— Смотрите-ка, друзья, — сказал Мансо, — тут соломы довольно, чтобы весь Париж нарядить. Вперед! Берите воз приступом.

Вмиг все снопы были схвачены и пошли по рукам: кто раздергивал, кто тормошил их.

Крики хозяина разграбленного воза возбуждали только общий смех. Да и Ренэ, узнав его, отошел в сторону и смеялся от души вместе с другими.

Мансо тоже узнал хозяина воза, не обращая внимания на его отчаянные крики, спешил дружески пожать ему руку.

— Здравствуй, Томас, — сказал он.

— Э! Да это никак ты, Жак? Разве ты не в Шарантоне?

— Сейчас оттуда и совершенно здоров, заверяю тебя.

— Тем лучше. Но признаюсь, лучше было бы еще посидеть в Шарантоне, чем помогать этим разбойникам разорять меня, ведь я заметил, что ты первым бросился разгружать мой воз.

— Справедливость требует, чтобы мазаринисты расплачивались за разбитые горшки. Будь ты с нами, не орать бы тебе теперь во все горло.

— И тогда бы орал.

— Ну-ка поверни свои оглобли да поспеши домой предупредить наших баб, что я возвращаюсь. Как бы не напугать их.

— Но что же мне делать с управителем его высочества? Солома-то им была заказана.

— Пожалуй, ты не хуже лошади: готов подбирать крохи во всех яслях, готов служить нашим и вашим.

— Но тут было соломы на пятьсот ливров! — вскричал мельник с отчаянным воплем, который ничуть не тронул Мансо.

— Полно, придет когда-нибудь расплата! Впрочем, ты и так богат. Ступай же домой. Марш!

Бедняк Томас хорошо видел, что тут ничего не поделаешь, и, скрепя сердце, повернул телегу назад.

Мансо вслед за ним перешел рыночную площадь, оставаясь позади воза, пока Томас пробирался между овощными лавками к лавке своей невестки. Оказалось, что она еще не приходила.

— Она пошла на Гревскую площадь, — отвечали торговки.

Грустно стало бедному Мансо, что не удалось попасть прямо в недра родной семьи. Томас, испуганный печальным видом брата, утащил его в ближайшую харчевню и заставил его поесть.

Подкрепившись пищей и стаканом вина, Жак Мансо не мог противостоять сильному желанию поспать. Его брат Томас воспользовался этим, чтобы сбегать на улицу Потри и предупредить семью о возвращении синдика.

— Где же он? — воскликнули матушка Мансо и Маргарита с невыразимой радостью.

— Бедный, бедный батюшка!

— Милый мой муж!

— Сидите здесь спокойно, я сейчас приведу его к вам.

— Но как же быть… — сказала Маргарита, сильно встревоженная.

— Что такое?

— Ну как он, не увидев Марию, опять с ума сойдет?

— Надеюсь, что этого не будет: я предупредил его.

— Так бегите же за ним.

День клонился к вечеру, когда синдик переступил порог своего дома, крупные слезы потекли из его глаз, когда жена и дочь повисли у него на шее.

В это время явился и Ренэ. Кажется, никто не был так рад, как он, выздоровлению доброго дяди Мансо. За это искреннее чувство Маргарита была ему очень благодарна, но никак не могла показать ему этого: она видела, что Ренэ с умыслом избегал даже ее взгляда.

Но и в родной семье Мансо оставался мрачен. Видно было, что он не смел расспрашивать о своей любимой малютке, черная тоска легла на его сердце при мысли, что она навсегда погибла для него.

— Однако я вижу ее во сне каждую ночь! — вдруг сказал он, как бы отвечая на вопрос.

— Вот и я также! — воскликнула Маргарита. — Мы вместе с тобой будем искать ее.

— Послушайте, — вмешался Ренэ, — мне кажется, я напал на ее след.

— Рассказывай скорее!

— Мария исчезла в толпе, когда произошла свалка по случаю песен, пропетых преемником Табарена. Это были не простые песни, их заставили петь по внушению одного человека. Кажется, это был лакей, которому приказано было завлечь ваших дочерей. Храбрый Жан д’Эр расправился с его господином, а мне надо отыскать лакея. И я отыщу его.

— Каким же образом?

— Песни были против герцога Бофора и коадъютора. Я отыщу этого лакея между их приближенными, и тогда он заговорит у меня.

— Исполни это, Ренэ, — сказал Мансо, — и тогда мы поведем тебя рука об руку с Маргаритой в церковь.

— Замолчи, Жак! — закричала жена, увидев, что Маргарита закрыла лицо руками.

— Маргарита невинна и честна, — сказал отец, отодвигая ее руки.

— И я в том порука ей, — прозвучал важный голос с улицы. — Я буду со шпагой в руках утверждать свои слова против всех и каждого.

— Герцог Бофор! — воскликнули все в один голос.

Но они видели только герцога и не заметили, что позади него проскользнула другая особа, таинственно закутанная в темный плащ. Человек прижался в уголке темной в это время комнаты.

Увидев принца, мельник хотел убраться вон. Бофор заметил это и с величавым достоинством подошел к нему.

— В первый раз имею удовольствие говорить с вами, — сказал он, — но брат моего друга Мансо — мне друг.

— Ваше высочество…

— Да! Мне известна ваша приверженность кардиналу Мазарини, и я не считаю это преступлением. Всякий волен иметь свое мнение, никто искреннее меня не уважает мнения своих противников.

— Ваше высочество, — сказал мельник, — нам всем известно, что вы самый щедрый вельможа и добрейший принц. Но все люди, которые серьезно смотрят на вещи, желают мира и убеждены, что один только кардинал может дать нам надежный и основательный мир.

— Но какою ценой? Вам и это известно — налоги следуют за налогами! Алчный министр накопил кучи денег, пользуется государственными доходами. Он покупает великолепные коллекции, редкие картины, драгоценные статуи, словом, забирает в свои руки все богатства страны, тогда как купец терпит убытки в своей торговле, гражданин видит уменьшение своих доходов, тогда как голодные сотнями падают на улицах и умирают, как будто во время чумы.

— Однако я видел, как этот народ сегодня толпился на улицах, совершенно здоровый и довольный своей судьбой посреди беспорядков, которые производились им по выходе из ратуши.

— Да, но это потому, что парижане беспечного характера и выше житейских нужд, потому что их сердца всегда отзываются на призыв великодушных и мужественных людей. Видите ли, друзья мои, в свете считают меня ветреником, повесой, которому делать нечего, как только ухаживать за женщинами и убивать время на кутежи… А я в это время пробираюсь в самые страшные трущобы, чтобы знать все последствия нищеты и лишений. Сердце разрывается. В этом состоит деятельность принца, если он хочет быть на уровне того высокого права, которым он облечен по воле Всевышнего. Должен признаться, что на этом поприще я не один. Часто на пороге самых несчастных лачуг встречалась со мной не женщина, а ангел Божий и побеждала меня в борьбе, предпринятой нами против зла.

— Мы знаем, кто она, — сказала госпожа Мансо. — Еще вчера я видела, как она входила в дом, что напротив нас, там вся семья слегла и присмотреть некому.

— Слушайте же! Я изучал язву, терзающую народ, изучал с намерением исцелить ее. Чтоб исцелить ее, должно сокрушить все здание феодальных властелинов, господствующих во Франции, должно продолжать дело в том же духе, каким руководствовались Людовик XI и Ришелье, но с той разницей, что цель должна быть другая и благодетельные последствия реформы должны падать на народные массы. Законы должны быть ясны и для всех одинаковы, все должны повиноваться им.

— Ну, это просто на словах, только трудновато исполнить на деле, — сказал Томас.

— Для этого, друзья мои, надо держаться одного правила: пользоваться уроками прошлого, власть должна быть обращена к древним обычаям, как живали наши предки галлы и франки.

— Ваше высочество, — заметил Ренэ, — вы не всегда так думали и говорили.

— Нет, не всегда.

— Так вы имеете надежду, что вас провозгласят королем перерожденных франков? — спросил он.

— Вся ваша семья состоит из честных людей и благородных граждан: вот причина, почему я решился вам, прежде чем кому другому, представить доказательства моей искренности. Да, признаюсь вам, в сердце моем горит искра честолюбия. Но главная причина, под влиянием которой я действую, — это пламенное желание вознаградить любовь и самоотвержение того ангела, о котором я вам говорил.

— Она!.. — воскликнул Ренэ.

— Я хочу возложить корону на ее непорочное, девственное чело.

— А мы станем помогать вам! — в один голос воскликнули муж и жена.

— Господин Ренэ, — сказал Бофор, обращаясь к молодому человеку, — вам и вашему отцу я выдал тайну моей жизни.

— Они сохранят ее, — подтвердила Маргарита, взяв за руку своего кузена.

— Прелестная девушка, послезавтра я отправляюсь во главе небольшого отряда против Мазарини, сегодня голова его оценена парламентом. Но завтра вечером бал в городской ратуше. Его высочество поручил мне пригласить вас на первый танец с ним, второй я прошу вас танцевать со мной. Ваш жених приглашен ее высочеством. Завтра утром явится сюда ее шталмейстер, чтобы официально передать вам это приглашение.

— Ваше высочество, — сказал Ренэ дрожащим от волнения голосом, — после того, как господин Жан д’Эр возвратил нам Маргариту и сказал, что он убил де Бара, я тотчас отправился в замок Эвекмон. По приказанию владетеля его, маркиза де Жарзэ, я сам осмотрел весь замок сверху донизу, мне помогали лакеи, стараясь друг перед другом исполнить приказание своего господина, но тело де Бара не было найдено.

— Ну, так что же?

— Пока я могу предполагать, что этот человек жив, Маргарита не может быть моей женой.

— Вы правы, друг мой, я сам хочу помочь вам отыскать этого гнусного злодея. И клянусь вам, я покажу вам труп его, лежащий на земле и проколотый моей шпагой или качающийся на виселице.

— Как же это может быть?…

— В этом оскорблении и на меня пала часть, справедливость требует, чтобы я принял участие в его казни.

— Ваше высочество, — сказала госпожа Мансо, — ваша жизнь слишком драгоценна для того, чтобы вы могли рисковать ею в схватке с таким злодеем.

— Я имею обязанности в отношении своей чести, как и в отношении государства… Итак, любезные друзья, это дело решенное: завтра вы все будете на балу в ратуше. Вы там встретите ваших друзей и знакомых с рынков, но вас я желал лично пригласить, потому что знаю и ценю вашу преданность мне и, главное, желаю воздать вам честь, какую вы вполне заслуживаете. Я рассчитываю на вас.

Радостные лица присутствующих доказывали принцу, что честное семейство поняло его. Он простился с ними, повторив еще раз, сколько привязанности и уважения к ним имеет.

Не прошел Бофор и пятнадцати шагов по улице, как вдруг из темного угла вышла женщина и пошла рядом с ним, прикрывая лицо плащом.

— Герцог, неужели вы меня не узнаете? — спросила она.

— Мария! Это вы? — воскликнул Бофор.

— Вероятно, вы принимали меня за какое-нибудь погибшее создание. Но оно так и есть: горечью и сокрушением преисполнена душа моя, можно сказать, я погибла, погибла…

В ее голосе слышались рыдания, Бофор остановился, положив руку на ее плечо, и сказал:

— Мне жаль вас, Мария.

— Герцог, я стояла в углу той комнаты, откуда вы сейчас вышли, я слышала все, что вы говорили.

— Несчастная! Как вы могли…

— Да, могла. И эти гнусные слова, вырывавшиеся с вашего языка, падали прямо на мое сердце, и были они горьки, как яд, тяжелы, как свинец, жгучи, как пламя.

— Мария! Мария! Будьте великодушны!

— Великодушна? Для чего и для кого? Для вас ли? Для той ли женщины, которая отняла у меня вашу любовь? И не думайте.

— Мария…

— Ага! Наконец она у меня в руках, эта проклятая тайна, эта смертоносная тайна! Вот она! Я могу употребить ее вместо кинжала, чтобы поразить им соперницу!

— Герцогиня, вы не сделаете этого!

— Ты так думаешь, Франсуа? Ах, если б ты знал, чем я занималась с тех пор, как ты вместо последнего прости бросил меня в отчаянии и одиночестве! Когда бы ты знал все, что я пережила, как бы теперь ты содрогался, жалкий безумец!

— Что же вы делали, герцогиня?

— А! Ты думал безнаказанно играть любовью женщины? Такой женщины, как я, забывая, что я не принадлежу к числу тех малодушных, которые безропотно покоряются страданию. Нет, я не такова — я мщу за себя.

— О небо! Что ты задумала? Отвечай же.

— Приди и узнаешь, как я умею приготовить месть.

Бофор, предчувствуя страшные несчастья от ревности герцогини, следовал за ней по улицам, ни разу не остановившись, чтобы подробнее расспросить ее. Из груди герцогини вырывались по временам глухие восклицания, как будто сердце ее готово было выскочить.

Пройдя целый лабиринт переулков, они остановились неподалеку от отеля герцога Монбазона, в двух шагах от харчевни, где бывал Бофор.

— Пройди через харчевню ко мне в спальню, — сказала она.

— Герцогиня, я войду к вам только через парадное крыльцо.

— Хорошо, ступай.

Они не заметили, что густая толпа народа так стеснилась на улице, что и пройти было нельзя.

Со всех сторон слышался враждебный гул, во всей суматохе было что-то зловещее.

— Что случилось? — спросил Бофор, обращаясь к человеку из толпы, слушавшей оратора у стены дома.

— Герцог де Монбазон умер, — отвечал тот.

— Герцог… — повторил принц, повернувшись к герцогине, он увидел при лунном свете выражение дикой энергии на ее бледном и прекрасном лице.

— Он сказал правду, — произнесла она резким голосом, как кинжалом пронзив сердце принца.

— О! Это невозможно.

— Говорят вам, это правда.

— Пойдемте, пойдемте, герцогиня, я не допускаю мысли, что он умер таким образом. Это ужасно, это принесет мне несчастье.

Схватив ее за руку, он потащил ее в дом, тяжелые двери с шумом затворились за ними.

Глава 8. Саван

Подойдя к крыльцу, герцогиня Монбазон вдруг остановилась: у нее недоставало мужества идти вперед. Бофор крепко держал ее под руку и заставлял подниматься со ступеньки на ступеньку.

На каждом шагу попадались слуги, которые, сидя по углам, перешептывались и глазами вопрошали свою госпожу. Но она никого не видела и, как слепая, повиновалась воле Бофора.

Так дошли они до спальни, где стоял великолепный катафалк с гербовыми украшениями. При тусклом свете свечей, стоявших на столе, они увидели под саваном во всю длину кровати формы неподвижного тела.

Герцогиня очнулась, с энергией, свойственной ее характеру, сказала двум женщинам, которые стояли на коленях и молились:

— Уйдите отсюда!

Неподвижно встала она посреди комнаты, крепко прижав руку к сердцу, как бы желая сдержать его жестокое биение, другой рукой она поддерживала голову и казалась статуей отчаяния или рокового предопределения.

Бофор подошел к катафалку, смелым движением открыл лицо покойника. Печально рассматривал он черты этого старика: как часто он в душе укорял себя за то, что оскорблял его седины!

— Так это правда! — произнес он печально.

— А ты все еще сомневался, Франсуа? Однако тебе пора бы знать меня, — отвечала она, не меняя положения.

— И вы сами…

— Да, я теперь вдова, — отвечала она с каким-то адским выражением.

Герцог взял холодную руку покойника и с тоской испрашивал тайну небытия, которая всегда производит на человека особенное впечатление.

— Я вдова, — повторила она, подходя к нему и становясь на первую ступеньку катафалка, — и могу теперь быть твоей женой.

— О! Никогда этому не бывать! — воскликнул Бофор с невыразимым ужасом и отвращением.

— Никогда? И это ты говоришь? Как? Ты меня отталкиваешь в минуту, когда я вижу, что все мои надежды сбылись? В этот торжественный час, когда я говорю тебе: ‘Друг мой!’ Я читала в твоей душе, я давно уже разделяла все твое честолюбие. Как ты, я давно уже ждала времени, когда сбудутся планы, созданные твоим мощным гением. Теперь настал желанный день — и именно в этот день ты отталкиваешь меня в бездну мрачных мыслей и мучительного отчаяния! Нет, нет, у тебя недостанет для этого варварского мужества. Ты поймешь, что все, сделанное мной, сделано для одного тебя. И если ты достигнешь цели, и народ возложит корону на твою голову, то я должна сделаться королевой.

— Вам быть королевой? — воскликнул принц, выпрямившись и глядя с высоты величия на эту дерзкую преступницу. — Вы хотите быть подругой моей жизни? Вам повелевать первым дворянством в Европе, храбрейшим народом в мире? Неужели вы думаете, будто я питаю честолюбивые надежды возложить на себя корону? Неужели вы думаете, что я согласился бы разделить с вами почести и благословения народа? Полноте — это чистое безумие.

— Нет, Бофор, не безумие, а сила воли.

— Как! Вы осмеливаетесь говорить о священных узах, тогда как всегда попирали их без стыда, тогда как самовольно, может быть, посредством ужаснейшего преступления разорвали их над бездной могилы?

— Ну да, это правда! Ты угадал: я сама себе предоставила вдовство.

— Вы!

— Да, я положила руку на сердце и чувствую его спокойным. Я налила яду, думая о тебе, герцог Бофор.

— И вы смеете признаваться в этом!

— Да, смею, потому что люблю тебя.

— Но вы внушаете мне отвращение, разве вы это не видите?

— Нет нужды! Преступление связывает нас навеки, твоя судьба — моя судьба: если ты падешь, и я паду, если ты возвысишься, и я хочу возвыситься с тобой.

Бофор, не отвечая, медленно спускался со ступенек.

— Куда вы идете, герцог?

Молча направился он к двери. Она бросилась за ним и преградила ему путь, став у дверей.

— Ты не уйдешь отсюда.

— Чего вы еще хотите?

— Хочу быть твоей спутницей навеки, я не пущу тебя прежде, нежели ты поклянешься мне.

— Что значат для вас клятвы? Разве вы верите им?

— Твоей поверю.

— Не ожидайте от меня другой клятвы, кроме той, что я век буду презирать вас и избегать вас.

— Берегись, Бофор, ты еще не знаешь, до чего может простираться гнев разъяренной женщины.

— Вы ничего не сделаете, ни на что не решитесь ни против меня, ни против кого другого, в противном случае, клянусь вам, и на этот раз я сдержу клятву, я призову вас в суд и донесу на вас за убийство вашего мужа.

— А я скажу, что ты был моим сообщником.

— Никто не поверит вам. Поступки вашей прошлой жизни осудят вас. Если вы вздумали бы представить меня сообщником вашего преступления, то вас заставят притянуть к делу всех ваших любовников, как прошлых, так и настоящих.

— Бофор, будь осторожнее, я и тебя не пощажу.

— Не боюсь я вас, в случае опасности я имею привычку прямо идти ей навстречу. Притом же советую вам быть благоразумнее, потому что молва народная часто разносит свои обвинения с необыкновенной быстротой, и если не я донесу на вас, то обличит вас этот мертвец, на лице которого проявятся неоспоримые признаки вашего преступления.

Герцогиня бросилась к постели и с жадным любопытством взглянула на лицо своего мужа.

— Герцог де Монбазон! — воскликнул Бофор сотрясающим голосом, — встаньте и скажите всем, что женщина, которая клялась честно носить ваше имя, бросилась с ним в бездну грязи и увенчала свою позорную жизнь самым страшным преступлением.

— Франсуа!.. — сказала герцогиня, отступая в ужасе. — Это ужасно! Смотри, смотри!

Она все отступала назад, глаза ее налились кровью, рот открылся, руки протянулись к катафалку, как бы защищаясь от страшного призрака.

Но не призрак привиделся ей. Герцог Монбазон пошевелился, сдернул с себя саван, потом медленно приподнялся на своем смертном ложе и, с удивлением озираясь по сторонам, тихо сказал:

— Где я?…

Герцогиня, воображая, что это привидение или что она помешалась, упала на колени и в испуге воскликнула:

— Что это?… Он говорит…

Закрыв лицо обеими руками и опустив голову, она оставалась неподвижна, как бы в ожидании, что весь мир обрушится на нее.

Долго тянулась эта минута… Выйдя наконец из оцепенения, герцогиня встала и тоже начала озираться по сторонам, как бы стараясь сообразить, что это значит.

Старый герцог опять упал на свое ложе, но она не осмеливалась на этот раз удостовериться в его смерти.

Бофор скрылся… У герцогини недоставало храбрости, чтобы снова прикрыть саваном лицо мужа и положить на грудь свесившуюся руку. Медленно сходила она со ступенек катафалка, все ее мысли поглощены были ненавистью и свирепой любовью.

— Да, — сказала она, — надо всех оттеснить от него. Когда я нанесу смертельный удар его любовнице, тогда он будет принадлежать мне.

Она приказала позвать своего домоуправителя, который немедленно явился перед ней.

— Герцог де Монбазон не умер, скорее посылайте за докторами.

Вслед за этим она ушла в свою спальню и, созвав своих горничных, стала заботиться о туалете для бала, который давали на другой день в ратуше старшины города Парижа.

Глава 9. Тайна нищего

Ренэ, не теряя времени и не давая себе отдыха, рыскал по улицам, зорко всматриваясь в лица прохожих, стараясь отыскать неизвестного, но твердо врезавшегося в его память человека. Того, который насильно отвлек Тиртена от обязанностей паяца.

Центром его главных наблюдений были дворцы коадъютора, Бофора и де Бара. Никто из многочисленных слуг и посетителей, входивших и выходивших из этих домов, не мог бы похвастаться, что укрылся от его зоркого глаза.

Вереницы карет подвозили знатных гостей обоего пола к подъезду ратуши. Уже множество нарядных граждан и гражданок весело прошли туда же пешком, а Ренэ все еще не думал, что и ему пора приодеться для бала. Неподвижно стоял он под навесом небольшого дома и не спускал глаз с парадного подъезда коадъюторского жилища: ему показалось, что там промелькнуло знакомое лицо.

Это был отвратительный нищий, только не Гондрен, который имел маленький рост. Нищий же был очень высоким, хотя прихрамывал и горбился.

‘Уж, не де Бар ли это?’ — подумал Ренэ. Он не обманывался в своем предположении.

Нищий проскользнул в коадъюторский дом и, как хорошо знакомый с его устройством, тотчас отыскал узкую лестницу, которая вела в часовню. Под его опытной рукой пружина двинулась, потайная дверь открылась, через несколько минут он предстал перед лицом хозяина.

— Что за странная фантазия превратиться в такую фигуру? — спросил кардинал Гонди. — Право, любезный герцог, мне никогда бы и в голову не пришло, что вы можете так преобразиться.

— Да и мне тоже.

— Нет, не протягивайте мне руки, я не прикоснусь к ней, хотя и знаю, что все эти язвы и струпья поддельные. Ваш вид так ужасен! Нечего сказать, любезный друг, вы — мастер уродовать себя. Сам черт не узнал бы вас.

— Пожалуй что и так, зато враг не ошибется.

— Так этот дурак Мартино сам дался в обман?

— Не совсем, но яд впущен, и со вчерашнего дня советник почувствовал ревность, а это много значит. Но я рассчитывал, что она разом избавит меня от проклятого лотарингца. Теперь же придется отыскивать другой путь. А пока я принес вам интересную новость.

— О кардинале?

— Нет. Кардинал присылает вам тысячи приветов и просит вас поддерживать разлад между фрондерами. Но мне сдается, что у меня в руках средство, способное разом сокрушить двух, и самых страшных.

— Посмотрим, что за средство?

— Для этого мне необходимо ваше содействие, Гонди, а иначе…

— Обещаю вам и содействие, если есть возможность.

— Для меня не тайна, что вы можете отказаться и от меня, и от данного слова. Вот по этой-то причине я и не знаю, какого мне требовать от вас обеспечения.

— Так чем же я могу служить вашей светлости?

— Я желаю многого, уже обещанного мне кардиналом Мазарини, что вы должны подтвердить и требовать для меня.

Коадъютор улыбнулся.

— Я знаю, вы неуловимы, — продолжал де Бар, — и достанет ли у вас смелости дать мне бланк, то есть чистый лист бумаги с вашей подписью и вашей гербовой печатью?

— Почему бы и нет?

— Я имею право это требовать, потому что тайна, которую я вам выдам, стоит звания обер-гофмейстера, сотни тысяч экю и губернаторства в какой-нибудь провинции — и это по меньшей мере.

— По меньшей мере! Черт возьми! Звание обер-гофмейстера принадлежит принцу Кондэ, сотнями тысяч экю располагать может один кардинал, что же касается губернаторства, то на эти места назначаются люди властью самого короля… кто-то будет у нас королем?

— Что такое?

— Герцог ли Орлеанский, принц ли Кондэ или герцог Бофор?

— Ни тот, ни другой, Гонди, вы это поймете, когда узнаете мой драгоценный секрет.

— Я не желаю его знать.

— Потому что вы воображаете, будто он в ваших руках. Но клянусь вам, вы не знаете из него даже первой буквы. Кроме тех, кого он касается, он известен лишь мне и Жану д’Эру.

— Как же вы неразумны, герцог!

— Отчего?

— Скажите вы мне это прежде, тогда я никак не посоветовал бы вам подстрекать мужа против вашего ‘бешеного лотарингца’. Пускай бы он завел интригу с красоткой Мартино и разболтал бы ей свою тайну. Женщина не скроет тайны, всегда выдаст.

— Вы не знаете моего лотарингца.

— И прекрасно. Это значит, что ключ от тайны у вас в руках.

— Так оно и есть.

— Хорошо, я дам вам бланк, на котором будут написаны только слова: ‘Обязуюсь доставить герцогу де Бару’ — и потом моя подпись и печать.

— Да будет так.

Новый кардинал подошел к письменному столу, с улыбкой написал обещанные слова и, оставив пробел в три строки, расписался. Кончив это, он зажег свечу и, наложив слой сургуча подле своего имени, припечатал гербовой печатью в кольце, которое носил на пальце.

— Довольны ли вы — спросил он у де Бара, подавая ему обязательство.

— Вы — очаровательнейший человек, Гонди! С вами приятно вести дела, по крайней мере, вы-то не скряга.

— Конечно. Но именно это мое достоинство наименее ценится, — отвечал коадъютор, продолжая улыбаться.

Притворный нищий сложил бумагу и засунул ее за пазуху.

— Ну, теперь скажите, что это за тайна?

— Тайна, объясняющая, почему герцогиня де Монпансье оказывает сопротивление и не хочет быть женой короля.

— Верно, влюблена в кого-нибудь?

— Конечно.

— Не ждет ли она, когда овдовеет принц Кондэ, чтобы выйти за него?

— Нет, еще лучше.

— Так говорите же.

— Она любит Бофора.

Коадъютор покатился со смеху. Герцог с невозмутимым видом смотрел на него и только улыбался всем саркастическим выходкам величайшего скептика своего времени.

— Однако вы дерзкий лжец, герцог де Бар, — сказал, наконец, Гонди в виде заключения. — Возвратите-ка мне бланк, если ваша тайна ограничивается этим открытием.

— Я удивляюсь тому, до какой степени людское безумие всегда увенчивается успехом, до какой степени оно ослепляет даже умнейших людей.

— А может быть, вы и правы, — отвечал Гонди, вдруг впадая в раздумье.

— Понимаете ли, Гонди, если бы я желал просто повредить Бофору, мне для этого стоило бы лишь предупредить об интриге герцога Орлеанского. Но я подумал, что подобное орудие в руках такого искусного мастера, как вы, наделает чудеса.

Коадъютор был поглощен размышлениями.

— А что, любезный друг, — вдруг спросил он, — как вы думаете, нет ли у Бофора какого обязательства?

Тут де Бар рассказал, каким образом он подслушал эту государственную тайну, из чего, однако, Гонди не мог вывести никакого заключения, а де Бар продолжал:

— Если об этом узнает герцог Орлеанский, он оттолкнет Бофора, если узнает Кондэ, он непременно разорвет отношения с Гастоном.

— Если Гастон узнает, то принцесса выйдет за короля.

— Что вы, Гонди! Как это можно! Ведь вы тогда погубите все партии фрондеров и бросите их связанными к ногам кардинала Мазарини.

Коадъютор не поднимал глаз, собираясь с мыслями. Замечание де Бара осталось без ответа.

— Герцог, даю вам мое архиепископское благословение, — сказал, наконец, коадъютор, подтверждая слово делом. — Вы заслужили его, если хотите, я сейчас же заполню пробел вашими условиями.

— Это мы еще успеем, время терпит.

— Хорошо, и меня никто не гонит. Я не скажу, что сделаю из вашего секрета, вы все увидите сами.

— Я полагаюсь на вас, прощайте!

Притворный нищий спустился по узкой лестнице и, выйдя из дома, скоро очутился в преддверии храма Богоматери. Вдруг перед ним появился другой нищий — так внезапно, что казалось, вырос из земли.

— Гондрен! — воскликнул де Бар, узнав его.

— Тише! Не произносите моего имени!

— Вечно ты боишься!

— Еще бы! Братец красотки Мансо рыскает по улицам точно призрак, всюду поспевает, я уверен, что это он меня разыскивает.

— Чего же ты боишься? Это добрый малый, который не в силах дойти до рукопашной.

— А кто его знает, нет ли позади него какого-нибудь носильщика или острого лезвия?

— Так чего же ты хочешь от меня?

— Хочу вам сказать, что вчера Ле Мофф чуть было не убил Бофора.

— А ты веришь Ле Моффу?

— Еще бы не верить.

— Ах ты, простофиля! Ле Мофф для нас пропащий человек. Он столько раз промахнулся, так часто выпускал из рук Бофора, что ему нельзя верить.

— Положим, что так. Но важно то, что народ хотел его растерзать и с неистовыми криками провожал до самой тюрьмы. Теперь ведется следствие.

— Ну, так что же?

— А то, что он выдаст меня, покажет, что я его подкупил, а так как я нахожусь на службе у вашей светлости, то…

— А мне-то что за нужда?

— О! Ваша светлость, если вы это принимаете так спокойно, то мне и говорить нечего.

— Ты можешь спать как убитый.

— Вы не боитесь обличений?

— Я боюсь только прогневить моего короля, а правосудие никогда не покарает дворянина, получившего почетную рану на службе его величества и известного за самого верного и преданного слугу его первого министра.

— Вот и прекрасно: вы спокойны и я тоже.

— Теперь же, Гондрен, ты должен придумать средство, чтоб растолковать Маргарите, что если она хочет добровольно принять, как друга, того человека, который из любви к ней — понимаешь, из любви — завлек ее в замок Эвекмон, то ей будет возвращена маленькая сестра.

— Это не мудреная вещь.

— Если она откажет, скажи ей, что ей возвратят труп малютки.

— Она согласится.

— Сделай это, любезный, и твоя жизнь обеспечена.

— Сегодня же вечером все будет устроено. Я бегу.

— В добрый час, я люблю такое усердие. Беги, мой верный слуга, и Бог тебе да поможет.

Несколько секунд он смотрел вслед Гондрену, который вскоре скрылся в направлении Гревской площади, где горели великолепные фейерверки, и все окрестности были блистательно иллюминованы.

Но Гондрен не сделал и десяти шагов, как вдруг выскочил какой-то человек и стал поперек дороги.

— Это что! — закричал мнимый нищий, пятясь назад.

— А вот что, злодей! — воскликнул Ренэ, схватив его за горло.

— Ренэ Мансо!

— Это я, проклятый! Говори, где малютка? — спросил он и, не давая ему опомниться, смял под себя.

— Выпусти меня, изверг! — зашипел Гондрен.

— Не выпущу, пока…

Но Ренэ не успел кончить, потому что Гондрену удалось вытащить кинжал и воткнуть его в грудь бедного юноши.

Ренэ вскрикнул и повалился навзничь, выпустив из рук Гондрена. Он упал на мостовую, сильно ударившись головой о камень.

Гондрен бросился бежать, но через несколько минут успокоился и тихо направился к ратуше, сверкающей огнями.

Глава 10. Популярность

В древнем дворце купцов доброго города Парижа бал был в полном разгаре. Что называется, пир горой, потому что, во-первых об этикете не было и помину, а во-вторых, парламент в этот день назначил приговором цену за голову общего врага, ненавистного кардинала.

Советник Мартино, предложивший это требование от имени правительства, был героем дня. Даже его враги предсказывали, что быть ему после первых выборов президентом.

— Ты был красноречив, как ангел, — сказала Генриетта, обнимая его по возвращении с заседания.

— Кто тебе это сказал?

— Герцогиня де Монпансье прислала Жана д’Эра рассказать мне о твоих успехах.

— Опять Жан д’Эр!

— Полно, ревнивец, имей же полное доверие к твоей жене.

— Ты права, если тебе хочется, продолжай принимать Жана д’Эра по-прежнему, как будто ничего не было. Не надо давать повод злым языкам, которых спустили с цепи против счастливейшей семьи в Париже.

Вследствие взаимного согласия прекрасная советница была по обыкновению любезна с Гонтраном, занимавшим место в блистательной толпе, окружившей ее по случаю успехов ее мужа. Но ее веселое, насмешливое остроумие приводило в отчаяние молодого человека, который начинал уже возмущаться случаем, подчинившим его волшебной власти.

— Да, — говорил он ей, пользуясь шумом оркестра, — только смерть прекратит мою любовь, подвернется случай умереть, я не упущу им воспользоваться — будьте в том уверены.

— Запрещаю вам рисковать жизнью и приказываю вам обнажать шпагу не иначе, как только в случаях, когда опять можете заслужить похвалы и благодарность честных людей.

— Завтра герцог Бофор отправляется с войском, чтобы отрезать путь королевской армии, а меня там не будет!

— Это доставит мне удовольствие видеть вас!

— Жестокая! Вы смеетесь над самой чистой и страстной любовью…

— Нет, это не чистая любовь, потому что я не могу слышать о ней, не делаясь преступницей.

— Вы преступны?

— Как и всякая другая женщина, господин обольститель. Вы смотрите на вещи с вашей точки зрения, а не с точки истинной чести.

— Позвольте, однако…

— Однако вы знаток во всех отношениях по делам чести. Полноте, друг мой, будьте рассудительны, скажите себе раз навсегда, что я не могу быть вашей, и позвольте мне вас женить. Я вам найду невесту, прекрасную во всех отношениях.

— Никогда, никогда! Я буду принадлежать вам или никому. Вот закон, какой я сам себе предписал.

— Замолчите и ступайте скорее к герцогине Монпансье, я вижу, что она на нас смотрит и, кажется, делает нам знаки.

Гонтран повиновался и подошел к принцессе.

— Господин Жан д’Эр, — сказала принцесса тихо, — через час вы должны кончить свои сборы к отъезду.

— Слушаю, ваше высочество.

— Завтра утром вы поедете с герцогом Бофором, который предводительствует иностранным войском, призванным кардиналом Мазарини во Францию.

— Слушаюсь, ваше высочество, — отвечал молодой человек, скрывая свою радость.

— Через час, не раньше. Не уходите отсюда, пока я вам не скажу.

В эту минуту оркестр, все время игравший разные пьесы в ожидании прибытия герцога Орлеанского, грянул торжественный марш, что означало прибытие принца, всходившего на крыльцо в сопровождении старшин, головы купечества и всей блистательной свиты.

Гастон торжествовал. Его посадили в кресло, походившее на трон. С величавой самоуверенностью принимал он общественные почести. Затем он встал, обошел все галереи, рассыпая направо и налево любезные слова, пожимая руки — счастливый успех, увенчавший опасную, с подводными камнями игру, которая называется популярностью. Он сам себе задавал вопрос, что может выйти из этих восторгов. Обойдя все залы, он возвратился в главную убежденным, что Шалэ и Сен-Марс, пытавшиеся сделать его королем посредством заговоров, были жалкими простофилями, занятыми личными выгодами. Чтобы столь прекрасное предприятие увенчалось успехом, нужно многое, очень многое.

— Надеюсь, что этот прием заставит вас уехать завтра в Орлеан, — сказала ему принцесса Луиза.

— Без всякого сомнения, — отвечал отец, упоенный своей популярностью.

Тут он подал знак своему церемониймейстеру, который тотчас же отправился в залу, где находилось семейство Мансо.

Скоро блистательный царедворец явился, ведя под руку Маргариту, которая была свежа и прекрасна в белом платье. Всюду по дороге она слышала единодушные похвалы ее красоте.

Гастон Орлеанский встал со своего кресла и с грациозным, ему только свойственным достоинством взял ее под руку и повел на место, приготовленное для танцев. Он с увлечением произносил восторженные комплименты своей даме и был поистине изумлен красотой этой мещаночки, затмевавшей многих знатных дам.

Но герцогиня Монпансье напрасно ждала своего кавалера, напрасно посылала шталмейстера отыскать его: Ренэ не было в залах.

— Верно, этот добрый малый засел в каком-нибудь кабаке, — предположил принц Гастон в терпеливом ожидании.

— Ваше высочество, — возразила Маргарита, вспыхнув, — мой брат не пьет, а если он не пришел, так наверное с ним случилось какое-нибудь несчастье.

Герцог Орлеанский не принадлежал к числу людей, которые стали бы тревожиться из-за таких пустяков, и по свойственному ему эгоизму не замечал тревоги, выразившейся на лице его молоденькой дамы.

В это время герцог Бофор подошел к принцессе, которая, подавая руку, сказала:

— Мой кавалер изменил мне, не хотите ли его заменить?

Начались танцы к удовольствию всех вообще и мужа с женой Мансо в особенности: они не могли нарадоваться, что их дочь танцует с дядей короля.

Герцогиня Монпансье не без умысла предложила руку герцогу. Между тем как ее отец выполнял для восторженных зрителей самые замысловатые па и с любезностью затушевывал робкую неопытность Маргариты, принцесса, притворяясь необыкновенно веселой, наклонилась к уху Бофора:

— Друг мой, завтра вы отправляетесь командовать вашей небольшой армией, а мой отец уедет в Орлеан. Слушайте же. Как только король покинет страну, вы поедете в Сент-Анжу, сохраняя строгое инкогнито.

Казалось, герцог был сильно удивлен, но вопрос выразился только в его глазах.

— И я там буду, — докончила Луиза, в глазах которой блеснуло пламя гнева и надежды.

— Ради Бога, что случилось?

— Час тому назад я видела Гонди.

— Ну, так что же? — спросил Бофор.

— Он все знает.

— Так вы для этого?…

— Тише, я не могу более разговаривать с вами. Гонди не дремлет, за мной подсматривают… Но это решено?

— Да, — отвечал Бофор, принимаясь выделывать в свою очередь мудреные па.

В это же время великолепно одетый господин подошел к тому месту, где танцевали герцог с Маргаритой и, пользуясь минутой, когда герцог, исполняя какую-то фигуру, отошел от своей дамы, он наклонился над ее ухом и сказал так тихо, что она одна могла слышать:

— Не оглядывайтесь и слушайте.

Однако она не могла удержать движения.

— Речь идет о вашей сестре, — поспешил прибавить господин.

Маргарита не пошевелилась.

— Если вы хотите знать, что с нею сделалось, если вы хотите, чтоб она была возвращена родителям, то вы должны по окончании этого танца отправиться на Гревскую площадь.

Маргарита не могла выдержать и оглянулась.

— Стойте, не шевелитесь, — сказал незнакомец нетерпеливо и попятился в сторону, — не оглядывайтесь, или вы ее погубите.

Молодая девушка опять стояла как вкопанная, казалось, любуясь грациозным искусством своего знаменитого кавалера, а незнакомец продолжал:

— Там подойдет к вам один человек и скажет вам: ‘Маргарита, я люблю тебя здесь, как и в замке Эвекмон’, — тогда вы идите за ним без всякого опасения, и он поклянется вам честью дворянина, что сестра ваша будет тотчас же отведена в ваш дом. Пойдете ли вы?

Маргарита не трогалась с места.

— Подумайте хорошенько, если вы согласны, то поднесите руку ко лбу. Не забывайте только, что эта малютка, ваша сестра, радость вашего отца.

Молодая девушка, не колеблясь, с живостью ударила себя по лбу. Она оглянулась, стараясь рассмотреть в числе окружающих ее кавалеров человека, который осмелился говорить ей такие речи, но напрасно смотрела она: тайну невозможно было разгадать. Она стояла неподвижно, пораженная новым ударом. В это время герцог Орлеанский взял ее за руку и увлек совершать новые подвиги в танцевальном искусстве.

Глава 11. Его высочество делает шаг назад и шаг вперед

Танцы в ярко освещенной зале продолжались, его высочество вышел в приготовленную для него гостиную, за ним последовали некоторые из его свиты.

Почти в ту же минуту доложили герцогу о прибытии графа де Фьеске, который приехал прямо из Бордо и, не переодеваясь, потребовал аудиенции у его высочества.

— Ну, граф, что нового? — спросил Гастон.

— Принц Кондэ прислал меня сказать, что он умоляет ваше высочество приехать как можно скорее в Орлеан.

— Но ведь это дело уже решено. Все правительственные власти отвечали королю или скорее Мазарини, что примыкают к моей партии, завтра я уезжаю.

— Мне приказано предупредить начальников и потребовать для сопровождения вашего высочества конвоя у герцога Немурского, который вступил во Францию во главе испанской армии.

— Герцог Немурский храбрый дворянин, но я более всего надеюсь на конвой, обещанный мне герцогом Бофором. Я знаю мужество этого принца и уверен, что с ним могу одержать всякую победу, разумеется, при том условии, что принц Кондэ задержит Тюренна.

— В таком случае, ваше высочество, я опять могу ехать в Бордо?

— Время выезда зависит от вас, но, граф, прежде не поцеловать ли вам вашу жену, которая здесь вместе с дочерью?

— Ах! Ваше высочество, мы с женой питаем такое пламенное усердие к пользам вашего высочества, что я заранее уверен в ее прощении, но я даже ради нее не хочу терять времени.

— Граф, я желаю, чтобы все дворяне исполняли свой долг так же, как вы, — сказал Гастон, милостиво протягивая ему руку, которую граф поцеловал с таким же благоговением, как бы целовал руку короля.

После отъезда графа Фьеске Гастон обратился к своей свите:

— Да, господа, я горжусь мыслью, что надо встать во главе такой благородной армии, какую предлагают мне… Но я утомился и отдохну, прежде чем явлюсь опять на бал. Прошу вас, скажите моей дочери, что я хочу ее видеть.

Свита удалилась, Гастон спокойно вздремнул, пока пришла герцогиня Монпансье.

— Браво! Папа, браво! Наконец-то!..

— Ах! Душа моя, ты разбудила меня, а я было так сладко вздремнул.

— Прежде всего дайте мне расцеловать вас, папа, и поздравить с прекрасною решимостью. Я не совсем бы поверила, если б вы не объявили этого публично и не обещали всем офицерам вашей свиты.

— Это правда, я обещал, — сказал Гастон жалобным голосом, — но, кажется, это неблагоразумно с моей стороны, потому что… ну, право же, мне очень нездоровится.

— Что с вами? Вы больны?

— Да, что-то нездоровится… Сам не знаю, что со мною, но опасаюсь, что большого успеха не будет, если я отправлюсь в таком положении.

— Полноте, папа, сбросьте с себя эту нерешительность. Раз взялись за дело, так доведите его до конца. Вы должны ехать.

— Конечно, я поеду. Черт возьми! Непременно поеду. Мне очень приятно дать щелчок по носу Мазарини, которого королева упорно призывает к себе на помощь и руководствуется его советами — наперекор моей воле, наперекор парламенту, наперекор целому народу. Но согласитесь, однако, дочь моя, что покинуть Париж в настоящую минуту довольно опасно, теперь все колобродит, а при таком брожении умов достаточно какой-нибудь безделицы, чтобы все испортить и потерять положение, приобретенное такими трудами.

— Тут нет никакой опасности, парламент наш и не изменит нам. Во время вашего отсутствия он будет распоряжаться, а народ будет повиноваться властям.

— Народ! О, это такие изменчивые волны! Куда ветер…

— Не верьте этому: народ знает теперь, куда его ведут.

— Тише! — прошептал герцог испуганно.

— Ах! Папа, хоть в надежде-то имейте твердое мужество.

— Замолчи! Замолчи! Не пробуждай моих опасений.

— Как! Неужели…

— О! Зачем я не простой дворянин! Зачем я не могу заниматься спокойно управлением своими поместьями! Как я завидую счастью людей, которые не вмешиваются в посторонние дела! Почему не сделала меня судьба помещиком из числа тех счастливцев, которые пьют, едят, исполняют христианский долг, гоняются за зайцами или оленями и не видят вокруг себя рыцарей, ищущих приключений и вечно требующих от своих властелинов сигнала для выполнения сумасбродных фантазий, которые приходят им в голову.

— Ах! Ваше высочество, только подумайте, какое дело вы затеваете!

— На что это вы изволите намекать, любезная дочь?

— На то, что вы отказываетесь идти на Орлеан, что вы добровольно все уступаете королю и Мазарини, что, лишившись всех привилегий, будете отправлены в ваше поместье и через несколько дней — в изгнание.

— Что за мысль!

— Не говорю уже о храбрых дворянах, которые рискуют своею головою ради вас, они будут целыми массами изгнаны, брошены в тюрьму или обезглавлены потому только, что верили вашим обещаниям.

— Луиза!..

— Ах! Почему я не мужчина! Зачем Бог дал вам слабую дочь, а не сына!.. Не хотите ли, я поеду в Орлеан вместо вас?

— Вам ехать?

— Да.

— Послушайте, Луиза, — сказал Гастон, глядя на дочь с некоторым опасением, — вы, кажется, не на шутку с ума сошли!

— И вы, и королева уже говорили мне об этом. Но сумасшедшие становятся иногда в уровень с событиями. Дайте же мне ваше позволение, и я поеду. Никто так, как ваша дочь, не имеет права быть представительницей властелина Орлеанского.

— Я не могу на это согласиться и сам поеду.

— Это еще лучше.

— Ну, дитя мое, теперь пойдем опять танцевать, это самое приличное дело для такой прекрасной принцессы, как ты. Танцуйте, прыгайте, даже пойте — вот какою я желал бы вас всегда видеть. Таким я сам всегда был, за то, если Бог даст, я доживу до глубокой старости, на лице моем не будет ни одной морщинки, на голове ни одного седого волоска.

— Дай Бог!

С этими словами они вернулись в бальную залу.

В ту же минуту появилась и герцогиня Лонгвилль, которая, как представительница своего брата, не хотела явиться на бал в одно время с Гастоном и Луизой. По-видимому, она опять сошлась с герцогиней Монбазон, потому что обе поклонились друг другу, чего не бывало уже года три.

Такая небывалая вежливость не ускользнула от внимания Луизы, она искала глазами герцога Бофора. Несмотря на большое расстояние, она заметила на его лице следы мрачной думы.

— Не для того ли они вступили в союз, чтобы нам вредить? — задавала она себе вопрос.

Правда, прекрасные герцогини не подходили друг к другу, тем не менее, Луиза Орлеанская была поражена этим обстоятельством и впала в размышления и наблюдения, исходной точкой которых был Бофор.

‘Когда был маскарад у королевы, я тотчас ее узнала, она угрожала мне, думая, что говорит с герцогиней Лонгвилль… Но если этот гнусный де Бар сказал Гонди, то он мог сообщить о том и обеим герцогиням’.

Принцесса тряхнула головой, как бы силою воли прогоняя мрачные мысли, она тоже начертала себе план действия и решилась идти по тому же пути притворства, в конце которого предвидела одну цель — победу и торжество.

Герцогиня Монбазон блистала красотою и веселостью, давно уже не видели ее в таком очаровательном расположении духа и такой пламенной любительницей танцев, добрые люди не замедлили приписать ее радость неожиданному выздоровлению старого мужа.

От внимания Бофора тоже не ускользнуло это обстоятельство, оно не предвещало ему ничего доброго. Зная энергию этой женщины, он имел право предполагать в ней самые злобные умыслы.

Герцогиня же делала вид, будто не замечает его, несколько раз проходя мимо, даже не взглянула на него, но вскоре он получил более основательные причины тревожиться: она подошла к герцогу Орлеанскому и вступила с ним в разговор.

Гастон был олицетворенная вежливость и имел правилом сохранять вежливость ко всем, тем более в отношении великолепной кокетки, которой он предложил руку, чтоб удобнее разговаривать с нею.

— А я надеялась, что ваше высочество удостоите танцем и меня, — сказала кокетка с упреком.

— Если вам угодно, я буду танцевать, только признаюсь, я очень утомился и скоро уеду. Но мне хочется вам сказать, что вы сегодня в особенности ослепительно хороши. Если бы вам давно не было известно, как я всегда восхищаюсь вами, то с нынешнего вечера я сделался бы вашим поклонником и не переставал бы воздавать вам должную дань восторгов. Вы бесспорно первая красавица, и это общее мнение, особенно…

— Что же такое? Договаривайте.

— Особенно с тех пор, как скрылась молодая девушка, с которой я открыл бал.

— Я ее знаю, она прехорошенькая, но ваша скромность удивляет меня, поистине, мне следовало бы заплатить вам такими же похвалами.

— О! Меня нельзя принимать в расчет, — сказал принц гордо.

— Мои слова относятся к ее высочеству.

— К Луизе? Да, она в самом деле, мила.

— И так мила, что будь я на месте вашего высочества, я дрожала бы за нее.

— Это зачем?

— В свете нет недостатка в предприимчивых рыцарях, которые всегда готовы на рискованные штуки, чтобы добиться счастья. Сейчас, проходя мимо одной толпы, я слышала, как один господин выражал такую восторженную любовь к принцессе, что, право, ручаться нельзя, чтобы он не вздумал удивить всех своим подвигом.

— На что вы намекаете? — спросил герцог, невольно взглянув на Бофора.

— На похищение.

— Остановитесь, герцогиня, что это вы говорите? У этого господина, видно, голова не на месте. Разве может пройти безнаказанно похищение принцессы крови, и особенно если нет на то ее согласия?

— О! Ее высочество, конечно, не состоит в этом заговоре.

— Еще бы! Этого только недоставало!

— Предназначение ее высочества быть королевою, обязанность вашего высочества охранять ее права.

— Разумеется, я и не дремлю. В случае надобности вся полиция коадъютора будет поставлена на ноги, не говоря уже о городской страже, которая, впрочем, не многого стоит.

— Однако, ваше высочество, позвольте мне еще раз заметить, что иногда трудно остановить дерзкое удальство. Ее высочество хоть и принцесса крови, а все же принуждена будет уступить насилию.

— Она скорее умрет, я знаю ее.

— Согласна. Но если вашему высочеству нет времени самому вести бдительный надзор за принцессой, почему бы не дать деликатного поручения кому-нибудь из окружающих вас, достойных вашего полного доверия?

— Достойных полного доверия?… Вот то-то и беда, разве…

— Только не из мужчин. При первом злом умысле против бедной женщины они всегда помогают друг другу.

— По чести! Вы приводите меня в большое замешательство! Знаете ли, сегодня я принял решение отправиться в Орлеан, чтобы противодействовать переходу войск, которыми командует Мазарини. Я не смею разлучаться с дочерью… Госпожа Фронтенак и Фьеске, и все им подобные — такие же сумасбродные головы, как и она сама. Все они живо запутают ее в какую-нибудь ловушку, хотя бы для того, чтобы наделать шума, подумать о последствиях — это уж не их дело!

— Ваше высочество…

— Ну, что вы скажете?

— Позволите ли мне говорить с вами с полною откровенностью?

— Прошу вас.

— Ваше высочество, ведь вы точно желаете отдать вашу дочь за короля Людовика Четырнадцатого? — спросила герцогиня.

— Тише!

— Но это очень логично, всякое другое предположение, идущее наперекор, нелепо и преступно. Следовательно, принцессу надо сохранить для короля, а это возможно, по моему мнению, только одним средством.

— Герцогиня, я вижу, что вы знаете что-то такое, что мне неизвестно, а вы не хотите говорить с полной откровенностью, как обещали.

— Вашему высочеству известны наши ссоры с герцогиней Лонгвилль?

— Да.

— Видите ли, я проникла во все тайны этого семейства. Смерть принцессы неизбежна, принц Кондэ овдовеет и женится на ее высочестве, и… остальное вам известно.

— Это не худо соображено, — сказал Гастон, улыбаясь.

— Ваше высочество, это невозможно, или вся Франция восстанет. Неужели вы думаете, что я работаю так давно из ненависти к Мазарини и из любви к… к одному человеку, что я, принимая участие в интригах, не анализировала бы всех действий? Хотите ли позволить мне действовать в вашу пользу?

— Позволение действовать?… Но как же это?

— Сознайтесь, ваше честолюбие заключается в том, чтобы французская корона возложена была на голову принцессы?

— Это мое желание, хотя я готов бы предпочесть…

— Самому царствовать? Да, ваше высочество, это самое справедливое и благородное стремление, но раздор, существующий в самом центре Фронды, делает эту случайность очень неправдоподобной… Что бы ни случилось, у вас одно верное средство: сохранить принцессу для короля. Я обещаю вам успех, если вы уполномочите меня.

— Хорошо, я согласен! — сказал Гастон, никогда не умевший противиться твердо выраженной воле.

— Прежде вашего отъезда в Орлеан я буду у вас в Люксембургском дворце, чтобы получить последние инструкции.

— Я буду ждать вас, но…

— Говорите прямо.

— Неужели вы, в самом деле, думаете, что какой-нибудь вельможа осмелится иметь такие дерзкие умыслы?

— Мне известен весь план, и если я не называю вашему высочеству по именам виновников, то потому только, что не хочу лишить нашу партию отважных воинов, которые ведут беспощадную войну против Мазарини и королевы.

— Герцогиня, по вашей милости я буду страдать бессонницею.

Герцогиня Монбазон позволила ему целовать свои руки, сколько он хотел и наконец, отошла от него с самым спокойным видом. Она сумела на этот раз скрыть страшную бурю, которая накопилась в ее душе от разнородных чувств ненависти и ревности.

‘Коадъютор прав, — думал Гастон, оставляя ратушу, — ревность соперницы редко ошибается. К счастью, коадъютор бодрствует не хуже ее, и я надеюсь, что оба без меня сумеют помешать этому повесе наделать мне хлопот и… Но все равно, что бы там ни было, а какая тоска ехать в Орлеан!’

Он сходил с парадной лестницы, за ним шла принцесса, опираясь на руку Бофора. Посреди суматохи, всегда сопровождавшей явление Гастона, герцог успел ей шепнуть:

— Не позволяйте герцогине де Монбазон приближаться к вам, или вы погибли.

Герцогиня Монпансье посмотрела на него со спокойною самоуверенностью, никогда не покидавшей ее, и села в карету рядом с отцом.

Глава 12. Ведро и виселица

Назначено заседание уголовного суда, Ле Мофф, выведенный из тюрьмы, предстал перед своими судьями.

Разбойник был захвачен в самом преступлении и сам объявил, что нанес удар по добровольному желанию, без всякого постороннего побуждения.

На скамье обвиняемых он повторил свое показание, и докладчик начал уже собирать мнения насчет содержания приговора. Но президент остановил его, по совещании с другими членами решено было до вынесения приговора подвергнуть обвиняемого пытке. Несмотря на силу воли, Ле Мофф побледнел: приготовленные снаряды для пытки и рассказы, всегда преувеличенные, о мучениях ничего успокоительного жертве не сулили.

Из залы присутствия повели Ле Моффа в подвал, нарочно устроенный в центре древней темницы, чтобы заглушать вопли, исторгаемые под пыткой несчастными жертвами. Ле Мофф мужественно вошел в большую комнату, его вели два человека, крепко державшие за руки и посадившие его на какое-то особенное сиденье — род стола из крепкого ремня, привязанного веревками к дубовой раме. Он не знал, что будут с ним делать, и с тревожным любопытством присматривался к этому необыкновенному снаряду. Не спрашивая его позволения, палачи толкнули его в плечи, и он оказался в лежачем положении.

В ту же минуту крепкие ремни схватили его по рукам, по ногам и вокруг груди, под голову ему подложили что-то вроде кожаной подушки. Ле Мофф подумал, если бы не тоска ожидания, можно бы заснуть часика на два.

Но всякая неизвестность исчезла, когда явился еще один человек и отворил дверь, откуда появился красноватый отблеск разожженной печи. В одной руке этот человек держал ведро, а в другой — воронку с длинной загнутой трубкой.

— Что же это такое? Вы никак хотите пытать меня водой? — спросил Ле Мофф с испугом.

— Да, — отвечал он.

— Уф! Я никогда не любил этого напитка и, пожалуй, еще занемогу по вашей милости.

— Так лучше сознайтесь, — послышался приторно-сладкий голос из темного угла.

Ле Мофф повернул голову в ту сторону и увидел маленького невзрачного человечка, который, сидя на табурете, разложил листы чистой бумаги на коленях и обмакивал перо в чернильницу, висевшую на пуговице сюртука. Очевидно, это был канцелярский чиновник.

— Да в чем же сознаваться-то? — спросил он.

— Какие были твои помощники…

— У меня не было помощников.

— В таком случае начинайте, — сказал чиновник, обращаясь к человеку с ведром.

Поставив ведро на пол, тот поднес воронку к губам Ле Моффа.

— Говорю вам, что я не терплю воды, нельзя ли заменить ее вином? Я заплачу вам за это, сколько хотите.

— Полно, раскрой рот, — сказал палач резко.

Ле Мофф понял, что сопротивлением можно повредить дыхательные органы. Ему всунули трубу воронки в самую глотку, так что путь к желудку был просторен.

По окончании предварительной операции палач подал знак двум помощникам, которые стали поддерживать один воронку, другой голову пациента. После этого вода свободно полилась ему в горло.

— Друг мой, не хотите ли сознаться? — спросил чиновник кротким голосом.

Ле Мофф был слишком занят, чтоб отвечать: ему приходилось, не шевелясь, глотать все, что было в воронке.

Когда вытащили трубку из его горла, Ле Мофф сделал такой глубокий вздох, что, кажется, тигры тронулись бы его страданием, но люди не знают пощады.

— Ну, что вы теперь скажете, друг мой? — спросил чиновник вкрадчивым тоном.

— Мне нечего говорить, — отвечал Ле Мофф, которого начинало беспокоить большое количество холодной воды, журчавшей в его груди.

— В таком случае продолжайте, господа.

— Опять этот противный напиток?

— Надо выпить все ведро до дна.

— Невозможно! — воскликнул Ле Мофф, измерив одним взглядом все количество страшного напитка.

Напрасно поворачивал он голову справа налево, слева направо — трубка была пропущена ему сквозь зубы прямо в горло.

Малое познание в анатомии еще раз убедило его, что лучше оставаться неподвижно-покорным.

Воронка опять наполнена до краев, и вода потекла во внутренности разбойника, который почувствовал себя разбухшей губкой. Лишившись сил, он в изнеможении опустил голову.

Один из помощников Парижского господина дал ему понюхать из склянки, и Ле Мофф медленно открыл глаза.

— Ну что же, любезный друг, сознавайтесь, — сказал сладкогласый чиновник.

— Это вам легко говорить! — сказал Ле Мофф, побагровев от ярости.

— Предупреждаю вас, ведро еще далеко не опорожнено.

— Ничего не скажу.

— Так-таки и ничего? Ой! Лучше говорите.

— Нет, тысячу раз нет!

— Однако какой же ты крепкий! — сказал чиновник, меняя тон.

— Желал бы я видеть вас на моем месте, мой сердечный друг! Кстати, цвет вашего носа не выявляет особенной наклонности к напитку лягушек.

— Кажется, ты еще и шутишь?

— Еще бы! И как же вы ошибетесь, если я заговорю.

— Что это значит?

— Черт возьми! Как мне хочется говорить.

— Говори же.

— Нет, не стану.

— Хорошо! Так ты наглотаешься у меня воды, хотя бы пришлось тебе лопнуть! Эй, вы, продолжайте свое дело.

— Остановитесь, я скажу! — закричал Ле Мофф, лишь только увидел, что над его головой закачался роковой конец воронки.

Чиновник обмакнул перо в чернила и устремил на своего пациента глаза, полные самодовольства.

— Пишите, любезнейший господин! К делу! Я раскаиваюсь, что рассердился на вас, вы достойнейший и усерднейший судья, преисполненный милосердия к несчастным, я буду помнить вас до конца жизни, потому что надеюсь выбраться из этой бедственной трущобы, и благословлять имя ваше до старости лет. Как вас зовут?

— Господин Трипье, — отвечал чиновник скромно, — но пора уже сказать…

— Хорошо, записывайте же, что я нанес удар по внушению одного важного и могущественного вельможи…

— Кончайте же!

— Его светлости герцога…

— О небо! Такая важная особа!

— Разве я назвал его?

— Нет еще, какого же герцога?

— Герцога де Бара.

— Как? Герцога де Бара! — воскликнул чиновник, вне себя от удивления.

— Прибавьте же — фаворита монсеньора кардинала Мазарини.

— Неужели это правда?

— Пускай допустят меня на очную ставку с двумя его служителями, один из них хорошего дворянского рода Мизри, другой гнусный лакеишка по имени Гондрен. Тогда сами увидите.

— Прекрасно! Прекрасно! — закартавил чиновник.

— Можно ли его спустить? — спросили помощники.

— О, вас, кажется, это дело очень забавляет? — спросил чиновник.

— Разумеется, спустить, и скорее поставьте меня на ноги перед моими верховными судьями, признаюсь, их лица гораздо утешительнее ваших.

Бандит был снова приведен в верховное судилище, которое единодушно вынесло ему приговор: быть повешенным.

— Повешенным? Но какая же выгода для меня после того, как я добровольно сознался?

— Тебя следовало колесовать живьем, — сказал один из судей.

— Благодарю покорно! Так вот что мне выхлопотали кардинал и его поверенные! Ах, господа судьи, напрасно посылаете вы меня на виселицу, клянусь вам, я за один пистоль готов был убить Мазарини.

Сторож приказал ему молчать.

— Господа члены верховного судилища, — сказал президент, этот бедняга, мне кажется, одушевлен наилучшими патриотическими чувствами, это внушает мне желание просить вас о снисхождении для того, чтобы облегчить ему переход из жизни в вечность.

— Милостивейшие государи, — подхватил Ле Мофф, — если дело идет о переходе, то я предпочитаю виселицу другим казням: у меня был товарищ, который три раза был повешен и всякий раз утверждал…

— Молчать! — прикрикнул президент.

Судьи совещались несколько минут, потом президент махнул рукой, и Ле Мофф, окруженный солдатами, был выведен из присутствия.

— Куда мы идем? — спросил он не без мрачного предчувствия, когда увидел, что его повели не в тюрьму, а во двор Шатлэ.

— К кресту Трагуара, — отвечал сладкогласий чиновник, который шел впереди. Человек свирепой наружности был слева, он держал за конец веревку, которой связаны были руки осужденного. С правой стороны явился священник доминиканского ордена, державший в руках распятие.

Ле Мофф, узнав в своем левом спутнике Парижского господина, почувствовал во всем теле дрожь. И это несмотря на неустрашимость, отличавшую его во всех опасностях отважной жизни. Процессия вышла из ворот и медленно продвигалась вперед. В эту минуту какой-то всадник опередил их и, взяв влево, скрылся на улице Сент-Онорэ. В этих густонаселенных кварталах мигом собрались толпы зрителей, так что по прибытии преступника на улицу Арбресек, откуда был виден крест Трагуара, людей уже было видимо-невидимо.

Ле Мофф узнавал многие лица, он не один раз обменялся значительными взглядами с друзьями и товарищами. Но радость, сиявшая на лицах зрителей, сулила мало надежды. Всем было известно, что его ведут на казнь за то, что он поднял руку на герцога Бофора.

Ле Мофф начинал даже раскаиваться, зачем так верно служил этому причудливому господину, который равнодушно допускает вести его на казнь.

‘Может быть, я ему мешал?’ — подумал Ле Мофф и опустил голову на грудь.

Еще несколько шагов, и они дошли до виселицы. Палач поставил его на колени, доминиканец тотчас же стал перед ним тоже на колени и начал увещевать его, чтобы он покаялся и достойным образом перешел в вечность, при этом он беспрестанно поднимал распятие, указывая на него как на спасение, если только он принесет искреннее покаяние.

— Вот каковы бывают сильные люди! — воскликнул Ле Мофф в ответ на свои мысли.

— Сын мой, думай только о спасении своей души, — увещевал доминиканец.

— Отец мой, я и сам теперь думаю, что величайшая глупость служить великим людям и надеяться на них! Гораздо лучше было бы пойти в монастырь, чем служить дьяволу.

— Превосходные размышления, сын мой.

Ропот нетерпения пронесся над толпами, палач, полагая, что достаточно было времени для покаяния, подал знак помощникам. Те тотчас подошли к Ле Моффу, подхватили его под руки и поставили на ноги.

Он не сопротивлялся, но когда поднял глаза, то увидел, что палач всходит уже на роковую лестницу. Помощники толкали его туда же, и один из них накинул на него петлю, посредством которой он должен был отправиться на тот свет.

В народе пробежала электрическая струя довольства, когда голова осужденного оказалась выше голов палачей, что обещало скорую развязку.

А Ле Мофф всходил все выше, не торопясь поднимался со ступеньки на ступеньку, руки у него были связаны, в глазах его был туман, в ушах такой шум, как будто он лишался чувств. Но любовь к жизни пробудилась в его душе. От страха ли или от ярости он смело посмотрел на всех и громко сказал:

— Я невиновен!

Невыразимый хохот был ответом на это неуместное заявление.

— Каков же сорванец! — слышалось со всех сторон. — Его захватили на месте преступления, а он уверяет в своей невинности! Повесить этого проклятого мазариниста!

— Но я не слуга Мазарини! — возразил он с негодованием. — Я служил Бофору.

— Смерть! Смерть ему! — ревели народные волны. — Поторопись, Шарло, не улизнул бы он от тебя! Его надо казнить! Он хотел убить нашего короля! Смерть разбойнику! Да здравствует герцог Бофор!

Ле Мофф хотел еще говорить, но сокрушительное ‘ура’ заглушило его голос. Ярость душила его, он готов был броситься на эту бессмысленную толпу и рвать ее своими зубами.

Вот он на верхней ступеньке, и палач поднял ногу, чтобы оттолкнуть лестницу.

Наступила роковая минута. Буря народная смолкла. Можно было услышать полет мухи.

Вдруг с улицы Сент-Онорэ прозвучал могучий голос:

— Остановитесь!

— Ура герцогу Бофору! — ревела толпа, узнавшая своего кумира.

Герцог — это действительно был он — въезжал верхом на площадь, за ним следовала блистательная свита тоже на великолепных лошадях. Бофор выехал вперед и, теснимый со всех сторон, подъехал к виселице.

— Ваше высочество! — воскликнул Ле Мофф умоляющим голосом.

— Друзья мои, — обратился Бофор к народу, — члены парламента объявили мне, что в благодарность за мои заслуги в общем деле они передают этого человека в мою власть и, следовательно, я могу разделаться с ним, как хочу.

— Смерть! Смерть ему! — ревела толпа. — Растерзать его на куски! Мы сами хотим его казнить!

— А я хочу его помиловать! — закричал Бофор громоподобным голосом. С этими словами он приподнялся на стременах и с величавым достоинством снял петлю, давившую шею разбойника, и откинул ее назад.

Толпа рукоплескала, Ле Мофф поспешно сбежал с подмостков, к нему бросились друзья и товарищи, выражая самую восторженную радость.

— Берегись, герцог Бофор! — раздался голос в толпе. — Мы начнем снова…

— Я видел его! — воскликнул Ле Мофф, бросаясь в толпу вслед за человеком, ускользавшим, как угорь, в дальних рядах.

Глава 13. Внучка Генриха Четвертого

Простившись с отцом, Луиза осталась в твердом убеждении, что он не решится поехать в Орлеан, а так как ее характер был совершенной противоположностью характеру отца, то она остановилась на отважной мысли — отправиться самой в Орлеан и там разыграть роль настоящей властительницы.

К счастью, советники герцога Орлеанского имели ту же мысль, так что Гастон дал свое согласие на такое дело, избавлявшее его от тяжелой необходимости.

Ранним утром другого дня герцог Орлеанский послал своего церемониймейстера уведомить принцессу об этом решении и передать приказание немедленно ехать.

Луиза Орлеанская, как истый полководец, провела весь день в важных распоряжениях и послала предупредить своих дам, которые, изображая ее главный штаб, должны выли ехать с ней. Однако она не знала, идти ли прощаться с отцом или нет? Характер отца изменчив, она боялась, как бы он не раздумал и не лишил ее возможности совершить геройские подвиги. Но госпожа Фронтенак успокоила ее, предсказав одобрительные толки по поводу ее поездки. Тогда она пошла к отцу, проститься и принять последние приказания.

— Прощай, любезная дочь, будь осторожна, главнее, — говорил принц, целуя принцессу, — употреби все усилия, чтобы воспрепятствовать королевской армии переходить через реку Луару, — вот все, что я могу тебе приказать.

На великолепном коне выехала принцесса из замка, рядом с ней ехали ее маршальши, графини Фьеске и Фронтенак, позади еще несколько амазонок, в числе которых была и Генриетта Мартино, гордясь счастьем показаться парижанам в изящном костюме и со шпагой на боку, как подобает адъютантам.

Множество офицеров, юношей восторженных и преисполненных отваги, составляли свиту, за ними следовали телохранители и швейцарцы Орлеанского дома.

У всех дам, как и у кавалеров, на шляпах было по символическому пучку соломы — кокарда, принятая фрондерами.

Герцог Орлеанский стоял у окна и от души любовался, когда проезжал отряд прелестных амазонок, в это время, чтобы пропустить блистательную свиту, вынуждены были посторониться носилки, в которых сидела закутанная в покрывало дама.

Герцогиня Монбазон, глядя на кавалькаду, ничего не могла понять. Высунувшись из носилок, она удивилась, увидев Луизу Орлеанскую в синем, вышитом серебром кафтане, в пуховой шляпе с пером и широкой бархатной перевязью через правое плечо, а на перевязи — шпага.

‘Опять маскарад!’ — подумала герцогиня.

Луиза выехала из Парижа через Монруж, пересела в карету в Рамбулье, остановилась переночевать в Шартрэ. На следующий день у городских ворот появилось пятьсот всадников.

— Это королевские жандармы, — сказала графиня Фьеске, — мы арестованы в самом начале нашего похода.

Вдруг два всадника отделились от отряда и подъехали к карете, сняв шляпы. То был герцог Бофор в сопровождении Жана д’Эра.

— Ваше высочество, — сказал герцог, — ранее я получил приказание командовать конвоем для охраны герцога Орлеанского. Льщу себя надеждой, что ваше высочество удостоите принять меня в той же должности.

— Конечно, кузен, конечно, — отвечала принцесса, чувствуя, что на сердце у нее отлегло.

Герцог Бофор скомандовал, и отряд разделился на два эскадрона, легкая конница понеслась впереди кареты, второй же эскадрон, состоявший из жандармской команды, но в ливреях дома Кондэ, окружил карету.

Герцог ехал у правой стороны кареты, Гонтран слева. Так ехали они около часу. Вдруг авангард остановился.

— Что там такое? — спросила принцесса.

— Курьер из Орлеана к его высочеству, он остановлен передовыми.

— И хорошо сделали. Я прочту депеши, если они на имя отца.

По знаку Бофора в руки принцессы было подано письмо.

— Это добрый знак, — сказал Бофор, глядя, как дочь без всяких колебаний распечатала депешу на имя отца.

— Господа, — провозгласила принцесса, — вот содержание депеши: король объявляет господам орлеанцам, что он проведет ночь в Клери, а завтра в шесть часов утра вступит в Орлеан, куда уже послал свой совет.

— Надо его опередить! — сказал Бофор тихо.

— Вперед! — скомандовала принцесса. — Надо торопиться, останавливайтесь только тогда, когда надо дать отдых лошадям.

В Тури небольшой отряд получил сильное подкрепление: герцог Немур примкнул к нему во главе шестисот всадников.

Бофор нахмурился, увидав своего зятя, с которым имел несчастье всегда ссориться. Он понимал, однако, что в нынешних обстоятельствах разлад был опаснее всего, и твердо решил воздерживаться от ссоры.

Немедленно был собран военный совет. Воинственная Луиза Орлеанская, помня приказ отца, выразила мнение, что нельзя позволить неприятелю переправиться через Луару. Для этого были приняты надлежащие меры, и герцоги Бофор и Немур немедленно отправились со своими отрядами в путь.

Принцесса, переночевав в Тури, выехала на другой день рано утром, охраняемая только своей свитой, под предводительством Жана д’Эра.

Было десять часов утра, когда отряд остановился в двух милях от Орлеана. Из города выехал начальник ее конвоя, еще вчера посланный туда Бофором для предварительных переговоров.

— Ну что скажете? — спросила принцесса, когда офицер подъехал к ней.

— Ваше высочество, орлеанские власти умоляют вас не продолжать своего пути, так как в противном случае они вынуждены будут воспрепятствовать вашему вступлению в город.

— Мне! Дочери их властелина?

— Ваше высочество, у южных ворот находятся в эту минуту министр юстиции и члены королевского совета и требуют, чтоб их немедленно впустили в город.

— Следовательно, нельзя терять времени, — сказала принцесса, приказывая ехать вперед.

К одиннадцати часам утра она подъехала к Банньерским воротам, но ворота были заперты и заставлены рогатками.

Принцесса одна подошла к воротам и постучалась набалдашником своего хлыста к городскому сторожу.

В воротах открылась форточка, и в ней показалось испуганное лицо одного из начальников городского караула.

— Спешите объявить старшинам города Орлеана и губернатору, вероятно, все тому же господину де Сурди, что дочь их властелина желает вступить в город.

— Ваше высочество, я в отчаянии, что должен вам доложить о том, что господа старшины не могут вам повиноваться.

— Я буду ждать в этой гостинице, — сказала принцесса, указывая на большой дом в двадцати пяти шагах от ворот, над которыми красовалась вывеска с орлеанским гербом.

Весть о прибытии принцессы быстро распространилась по городу, и все жители сбежались к воротам, радостно приветствуя принцессу.

Эти восторженные заявления показали принцессе, как мало было связи между народонаселением города и городскими властями. Она подошла к краю рва и, сняв свою шляпу, грациозно махала ею в ответ на шумные приветствия. Рукоплескания и крики до того усилились, что она долго ждала, пока можно было говорить.

— Добрые друзья! — закричала она, сколько хватило сил, — если вы желаете видеть меня поближе, то бегите в ратушу и распорядитесь, чтобы для меня были отворены ворота.

— Да здравствует король! Да здравствуют принцы! Долой Мазарини! — бушевал народ.

Принцесса, однако, не добилась желаемого. Тогда она стала прохаживаться по краю городского рва в надежде, что найдутся люди, более верные ее отцу. За ней последовали только госпожи Фьеске и Фронтенак.

На дороге встретились еще ворота, защищаемые караулом. Караульный офицер, увидев принцессу, выстроил в ряд своих солдат, и отдал ей честь.

— Капитан! Отворите мне! — закричала она.

Народная толпа и здесь прокричала ей восторженное ура, а офицер знаками показал, что у него нет ключей.

— Так разломайте ворота!

Офицер развел руками и показал, что не смеет.

— Капитан, вы обязаны по закону повиноваться мне, как представительнице моего отца, герцога Орлеанского, нежели начальникам города.

— Точно так, ваше высочество.

— Так повинуйтесь же.

Капитан поклонился, но не был расположен исполнять ее приказания.

— Берегитесь, капитан, я силой войду, и тогда моей первой заботой будет наказать вас за неповиновение.

— Что вы делаете? Ваше высочество, — остановила ее госпожа Фронтенак, — время ли теперь угрожать?

— Как знать? Бывают минуты, когда угрозами больше возьмешь, чем просьбами, это мой город, и я хочу, чтобы мои люди отворили мне ворота.

Еще прошла минута, и принцесса раскрыла рот, чтобы произнести энергичное проклятие, но сейчас же до крови прикусила губу.

Между тем командир городской стражи стоял неподвижно, и принцесса принуждена была пройти мимо, а в ее хорошенькой голове вертелись самые зловещие мысли, как бы отомстить за себя. Так оказалась она на берегу реки. У пристани было причалено много лодок, в каждой лодке стоял лодочник, держа весло стоймя, отдавая ей честь.

— Да здравствует принцесса! — закричали лодочники, узнав ее.

Лодочники составляли в Орлеане отдельную и очень сильную корпорацию. Принцесса при первом взгляде на них сообразила, какую выгоду можно извлечь из преданности этих удальцов, хоть бы только в том, что можно было с ними разговаривать, не имея нужды кричать во всю глотку.

— Ваше высочество, — сказал один из них, приближаясь к принцессе, — ваш отец — наш властелин, и мы другого не признаем. Мы сами, наши жены, дети и лодки наши — принадлежат вам.

— Дети мои, вы верные слуги, и я благодарю вас. Ваши городские начальники и рады бы отворить мне ворота, но не смеют, опасаясь возмездия за самоуправство. Вы честные люди, живете своим трудом и не знаете, в каком страхе живут люди богатые или знатные, вы не понимаете глупых расчетов, внушаемых честолюбием. Вот почему я буду гордиться и считать за счастье, что в моих предприятиях помогать мне будут лодочники, а не мещане.

— Так, еще раз повторяем: мы ваши, мы станем делать, что будет приказано только вашим высочеством.

— Прекрасно. Не можете ли вы перевезти меня к воротам Фо, которые выходят прямо на воду и откуда мне будет легко войти в город?

— С величайшею радостью, только зачем же так далеко забираться? Ведь вот близехонько ворота Брюлэ?

— Нет, эти ворота замкнуты и крепко охраняемы, как и другие.

— Это не беда! Ваше высочество, дайте только нам позволение, так мы разом выломаем ворота: минут через пять вы будете там.

Принцесса сунула руку в сумку, которая висела у нее на перевязи, как у мушкетеров, и стала горстями бросать лодочникам все золото и серебро, которое у нее было.

— Поторопитесь же, — сказала она, — надо дорожить временем.

Лодочники вооружились топорами и шестами и тотчас же принялись ломать ворота, которые были на спуске к реке, вскоре и принцесса, несмотря на острые камни и колючий терновник, терзавшие ей руки и ноги, вскарабкалась до платформы и своими криками и обещаниями поощряла атаку.

Когда принцесса увидала, что ворота порядком попорчены, когда услыхала, что по ту сторону ворот граждане принялись действовать заодно с лодочниками, тогда она велела своей свите возвратиться к каретам, сказав:

— Я хочу доказать орлеанцам, что без телохранителей, одна и с полным доверием к ним вступаю в их город.

Ворота были укреплены двумя огромными железными полосами, но доски посередине вывалились, и оказалось довольно большое отверстие, так что одному человеку можно было пролезть.

Один из лодочников взял принцессу на руки и просунул ее в отверстие, караульный офицер, стоявший с другой стороны ворот, принял принцессу на руки и помог перебраться в город. Как только принцесса показалась за воротами, тотчас раздался барабанный бой.

Со всех сторон сбегались густые толпы народа с оглушительными криками: ‘Да здравствует король! Да здравствуют принцы и наша принцесса! Долой Мазарини!’ Луиза Орлеанская с радостью увидала, что у всех этих добрых людей, точь-в-точь как в Париже, был пучок соломы на шляпах или в петличках.

Мигом принесли деревянный стул. На него посадили принцессу, два здоровенных лодочника подхватили стул на плечи и понесли при общих криках народа с триумфом по городу. Её свита с каждой минутой увеличивалась, властительница Орлеана торжественно появилась перед ратушей, где все еще продолжали рассуждать, отворить ли принцессе ворота или нет?

Перед ней в большом смущении предстали губернатор и городские старшины, изъявляя ей свою преданность.

— Господа, — сказала принцесса, желавшая скорее успокоить депутацию, — вас удивляет способ моего вступления в город. Но видите ли, природа не одарила меня большим запасом терпения, мне надоело дожидаться у Банньерских ворот, пока к вам побежали за ключами. Тогда я пошла прогуляться вдоль городской стены и, увидав, что ворота Брюлэ отворены, я прошла через них. Вы должны радоваться, что у вас такая решительная принцесса, потому что это избавляет вас от всякой ответственности за прошлое перед особой короля. Что же касается до будущего — за это берусь отвечать я.

Все градоначальство преклонило перед нею колени.

— Я за все отвечаю, — подтвердила она, — тем более имею на то право, что ваш город есть достояние моего отца.

— Ваше высочество, — отвечал мэр, — смиренно просим прощения, что заставили вас ждать, но мы все собирались, чтобы в полном сборе градоначальников выйти к вам на встречу.

Принцесса выслушала эту ложь с видом полного доверия.

— Я верю этому, — отвечала она, — не сомневаюсь и в том, что теперь ничто вам не препятствует выставить, как сделали это все орлеанцы, эмблему вашей приверженности моему отцу. Сделайте это не только на ваших шляпах, но и на башне ратуши, которая, если не ошибаюсь, видна издалека.

Желание было приказанием. Мигом все градоначальство выставило на шляпах пучок соломы, и Бог знает откуда она так скоро им в руки попалась! Не успели оглянуться, а на шпиле высокой башни ратуши раскачивался великолепный сноп соломы.

Принцесса отправилась во дворец, где обыкновенно останавливался герцог Орлеанский, когда приезжал в свой город. Все дворянство, городское и деревенское, спешило толпами ко дворцу засвидетельствовать ей свою преданность. Принцесса благосклонно выслушала приветственные речи представителей всех сословий города, воздававших должные почести дочери их возлюбленного властелина. С этого дня она стала распоряжаться в городе как главный его начальник.

Когда в галерее скрылись последние красные и черные одежды, мэр города подошел к принцессе и сказал:

— Ваше высочество, городские дамы в большом количестве собрались в смежной зале и ожидают счастья вам представиться.

— Дамы? — спросила она торопливо. — Но это моя приятнейшая обязанность принять их.

Она проворно подошла к двери, которую отворил перед нею один из служителей ратуши. Действительно, комнаты были наполнены густыми массами дам. Тут было все женское народонаселение: дворянки, чиновницы, купчихи, простолюдинки, торговки, гризетки и даже еще ниже — все восторгались геройскими подвигами Луизы Орлеанской, все жаждали насладиться лицезрением этой достойной внучки Генриха Четвертого.

Махая шарфами и цветами, женщины теснились вокруг прекрасной героини, приветствия слились в один радостный гул: ‘Да здравствует принцесса!’

Вдруг храбрая амазонка побледнела и сделала шаг назад. Но врожденное ей качество мужества и решительности преодолело нечаянное чувство страха, она продолжала улыбаться посетительницам.

Она побледнела и отступила потому, что увидела в первых рядах ту, ненависти и интриг которой надо было остерегаться: она увидела величественную и прекрасную герцогиню Монбазон.

Глава 14. Желание отца приставить надзирательницу к дочери

Луизе Орлеанской не надо было учиться притворству. Она подала руку герцогине Монбазон, поцеловала ее в обе щеки с самою искреннею радостью, так что герцогиня тотчас же успокоилась, считая, что теперь ей будет удобнее играть свою роль.

— Какой приятный сюрприз сделали вы мне, герцогиня! — воскликнула принцесса. — Я видела вас в Париже на балу в ратуше, а вы поспели и сюда!

— Я очень торопилась, чтоб исполнить приказание его высочества, который желал, чтоб я встретила вас в Орлеане.

— Вот как! Ну, а что же сделали бы вы, если бы я не переночевала в Тури?

— Выше всего считая повиновение, я опередила бы ваше высочество.

— Мой отец, — сказала принцесса, обращаясь к окружавшим ее дамам, — рассказывал мне, что Орлеан самый богатый город во Франции, и богатство это — прелестные женщины. Я больше верила его любезности, чем действительности. Теперь вы заставляете меня убедиться, что суждение его высочества даже не достигало истины.

Принцесса села в кресло, которое было подано двумя служителями. Дамы подходили по очереди целовать руку своей прекрасной владетельницы. Принцесса умела сказать всем и каждой приятное слово. Когда же дошла очередь до девушек простого звания, то на ее лице выразилось чувство сердечной благосклонности, она всех обласкала, одной сказала комплимент насчет хорошенького личика, другой насчет красивого костюма, словом, она без особенного труда покорила сердца своих верноподданных. И все без исключения были в восторге и гордились, что особа их пола выступила во главе политического движения.

По окончании церемонии приблизился к принцессе городской голова и доложил, что все войска собрались на площади в надежде, что ее высочество благоволит произвести им смотр.

Принцесса тотчас встала со словами:

— На лошадей! Едем!

Ей приготовили боевого коня с конюшен его высочества. Один из дворян преклонил колено, на которое она поставила ногу, чтобы сесть в седло. Когда она выехала, грациозно управляя великолепным конем и раздавая направо и налево очаровательные поклоны и улыбки, тогда все толпы вздрогнули от восторга.

Слушая восторженные восклицания, Луиза взглянула на дворянина, преклонившего колено, чтобы посадить ее на лошадь, и узнала в нем своего шталмейстера.

— Это вы, господин Жан д’Эр? — спросила она с удивлением.

— Ваше высочество, я думал, что могу понадобиться вам, ведь госпожи Фьеске и Фронтенак остались за городом.

— Я надеюсь, что они не замедлят явиться сюда, — возразила принцесса, подметив взгляд, брошенный шталмейстером на герцогиню Монбазон, которая подъезжала к ней тоже на великолепном коне.

— За отсутствием ваших адъютантов, — сказала герцогиня весело, — ваше высочество будете иметь одну амазонку.

Но не успела она закончить этой фразы, как из ближайшей улицы вылетели госпожи Мартино, Фронтенак, Фьеске и другие амазонки.

— Ах! Мои верные друзья! — воскликнула принцесса с такой непритворной радостью, что в глазах герцогини загорелась молния ярости.

Принцесса проехала по всем площадям и главным улицам, останавливалась у ратуши, где приготовлен был для нее завтрак, и перед зданием тюрьмы. Тут она внимательно расспрашивала о проступках и преступлениях каждого арестанта, после чего одним возвратила свободу, другим облегчила неволю и помиловала преступника, осужденного на смертную казнь.

Из тюрьмы она отправилась в архиерейский дом, где приготовлен был для нее обед, после чего возвратилась во дворец. Но где бы она ни была, в каком месте ни останавливалась, — всюду каждую минуту, без всякого предлога и с утомительным упорством преследовали ее инквизиторские взоры герцогини Монбазон.

Принцесса попросила всех выйти из ее спальни, желая отдохнуть. Все ушли, но герцогиня ни с места.

‘Тут какой-то умысел’, — подумала принцесса и кликнула назад своих дам, не скрывая гнева.

Положение становилось нетерпимым. Нельзя было сделать шага, чтобы неумолимая герцогиня Монбазон не оказалась тут же. Надо было как-то кончать с этим тягостным унижением.

С нетерпением ждала принцесса наступления ночи, надеясь, что на это время избавится от настырного аргуса.

Главное же было в том, что принцессе надо обязательно ответить на записку, которая была вложена в депешу, привезенную курьером от герцога Бофора.

— Герцог Бофор, — сказала принцесса, прочитав депешу, — доносит мне, что король подходит к Орлеану и готовится перейти Луару у моста Жерго. Господа, — продолжала она, обращаясь к губернатору и его воинам, — завтра, может быть, герцог Бофор потерпит поражение, в таком случае обязанность всех, от первого до последнего, сражаться на стенах города и лучше умереть, чем сдать город. Иоанна д’Арк, юная героиня, умела взять Орлеан, ее великий дух внушит нам умение защищать его.

В ответ на это воззвание раздались восторженные восклицания.

— Возвратитесь к нему, — успела шепнуть принцесса в это время Гонтрану, обратив к нему красноречивый и многозначительный взор.

Гонтран скрылся. А между тем принцесса надеялась утомить герцогиню. Она просила общество оставаться в ее комнатах и забавляться играми до поздней ночи. Затем простилась и всех отпустила, кроме своих дам и горничных, которых ей представил губернатор. Но герцогиня с места не двинулась.

Принцесса, не скрывая своего нетерпения, обратилась к ней, нахмурив брови.

— Герцогиня, я вас не удерживаю, — сказала она.

— Извините, ваше высочество, но герцог, ваш отец, приказал мне ни на минуту не оставлять вас и при необходимости служить вам.

— Это вы говорите не шутя?

— Точно так, и я считаю за честь исполнять эту обязанность. Предупреждаю ваше высочество о моем намерении провести ночь в этом кресле для того, чтобы охранять вашу жизнь, столь драгоценную для нашей партии.

— Послушайте, герцогиня, я не нуждаюсь в ваших услугах и прошу вас оставить меня в покое.

— Униженно прошу прощения у вашего высочества, но моя обязанность не повиноваться вам.

— Не может быть, чтобы мой отец забыл о всяком приличии до такой степени, чтобы…

— Ваше высочество, я получила формальное приказание.

— Да что ж это такое? В Испании мы, что ли? Зачем ко мне приставлена дуэнья?

— Ваше высочество! — воскликнула гордая красавица, вспыхнув и задрожав.

— Согласитесь сами, что эта роль неприлична ни вашему характеру, ни вашей красоте, ни летам, — поправилась Луиза, желая загладить оскорбление, испугавшись его последствий.

— Я приняла ее из преданности королевскому дому и доведу ее до конца, чего бы это мне ни стоило.

— А я не хочу этого! Уходите отсюда, уходите! — закричала принцесса, не в силах сдержать гнев.

Герцогиня спокойно вынула из кармана письмо, запечатанное гербом Орлеанского дома, и с почтительностью подала принцессе.

Дрожа от гнева и волнения, принцесса сломала печать и прочла следующее:

‘Любезная дочь, пишу, чтобы предупредить вас о данном мной приказании твоей кузине, герцогине Монбазон, сопровождать тебя повсюду и ни на минуту не покидать тебя…’

Герцогиня Монбазон сделала почтительный поклон.

Принцесса повернулась к ней спиной и, бросив письмо на стол, спокойно отворила дверь в смежную комнату.

— Вот вам комната, герцогиня, — сказала она хладнокровно. — Вы можете оставить дверь отворенной, если вам так нравится, пока я буду спать здесь.

— Но…

— Такова воля моего отца, герцогиня.

Герцогиня посмотрела на нее с удивлением, но принцесса указала ей на письмо величественным движением королевы, которое она умела иногда применять.

— Я не дочитала письма до конца: прошу вас, прочтите сами.

Герцогиня бросилась к столу, дрожащими от волнения руками схватила письмо и прочла вслух конец необыкновенной инструкции:

‘Кроме только того времени, когда ты будешь спать’.

— Таким образом, герцогиня, вы имеете свободу провести покойную ночь, — сказала Луиза, у которой взгляд сделался необыкновенно ласков. А улыбалась она так очаровательно, выказывая прекрасные белые зубы, драгоценное наследство, полученное ею от отца.

Герцогиня Монбазон сделала поклон чуть не до земли и удалилась в назначенную ей комнату, кусая себе губы до крови и глотая оскорбление, за которое она надеялась посчитаться со своей соперницей.

Однако она воспользовалась правом, предоставленным ей, и дверь осталась незапертой.

Принцесса разделась и улеглась на высокой кровати, которую убрали для нее со всевозможным великолепием.

— А главное, — сказала она, нарочно возвышая голос, — не забудьте запереть меня на тройной замок.

— Госпожи де Фронтенак и де Фьеске должны спать в комнате, которая находится перед вашей.

— Ого! В таком случае меня очень стерегут! — сказала принцесса, опуская голову на подушку. — Прощайте, и да помилует вас Господь!

Когда свечи были погашены и дверь замкнута так, что слышно было, как ключ щелкнул в замке, тогда над принцессой вдруг появилась тень.

Несмотря на свое мужество, Луиза вздрогнула. Но тень приложила палец к губам и наклонилась к ней.

При слабом свете одной свечи, горевшей на камине, она узнала госпожу Фронтенак.

— Как вы вошли? — спросила Луиза шепотом.

Графиня молча указала ей небольшую потайную дверь в трех шагах от комнаты герцогини Монбазон.

В глубине этого отверстия что-то блестело, как будто латный нашейник у воина.

— Это друг, — сказала госпожа Фронтенак, указывая на него.

Глава 15. Добрые слова

На другой день Луиза Орлеанская получила известие, что маршал Тюренн заставил отступить Бофора, пытавшегося перейти Луару у моста Жерго и потерявшего много храбрых людей.

— Все погибло, — восклицали прекрасная маршальша и штабные красавицы.

— Нет, — возразила принцесса с твердостью, — не все погибло, пока в наших руках Орлеан и Париж. Мы должны скрыть от жителей Орлеана известие об этой неудаче, иначе старшины будут готовы отворить ворота королю и Мазарини.

Несмотря на неистощимое внимание герцогини Монбазон, успела-таки графиня Фронтенак сунуть записочку принцессе, а принцесса, погруженная в чтение депеши, тоже успела развернуть записочку и прочитать следующие слова:

‘Нынешней ночью в Сент-Венсене’.

Она взглянула на графиню Фронтенак и кивнула ей.

Вечером повторилась вчерашняя церемония, то есть герцогиня Монбазон должна была удалиться в свою спальню, предоставляя принцессе свободу ложиться в постель. Как накануне, ее раздели дамы и после этого ушли, затворив за собою дверь, и принцесса, лежа уже в постели, опять закричала им вслед, чтобы они не забыли ее запереть.

Замок щелкнул, принцесса как будто ждала этого сигнала, приподнявшись, заглядывала в спальню герцогини, внимательно прислушивалась. Убедившись, что и она легла в постель и отослала своих горничных, принцесса тихо спустилась с кровати, взяла на кресле длинное платье, поспешно надела на себя, сверху накинула широкий длинный плащ, низко опустив капюшон, затем подошла к потайной двери.

Дверь тотчас отворилась, только не графиня Фронтенак явилась перед ней, а мужчина, лицо которого невозможно было рассмотреть в темноте.

Луиза приложила палец к губам и тихо впустила его к себе в комнату, указывая ему на кресло, стоявшее у ее кровати. Толстый и мягкий ковер заглушал его шаги, он уселся в кресле и оставался неподвижен.

Луиза Орлеанская переступила порог потайной двери и скрылась в темноте.

В это время герцогиня Монбазон, прислушиваясь ко всем звукам и ко всякому шороху, вдруг вообразила, что и за ней могут тоже подсматривать. Потому она поспешно встала на колени и притворилась, будто молится Богу.

Но душа, возбужденная страстями, не может молиться. Герцогиня покинула в Париже мужа, не совсем еще оправившегося от страшной болезни, причиной которой была она, только она одна. Под влиянием, которое эта женщина всегда имела над старым мужем, он дал ей позволение уехать, усладившись ее заверениями в совершенной невинности. Кроме того, она очень хорошо знала, что никто в ее доме не осмелится внушить герцогу Монбазону подозрение на ее счет.

Когда она сочла, что достаточно разыграна роль благочестия, она встала, подошла к окну, бросив мимоходом взгляд в комнату принцессы. У окна она остановилась, погруженная в размышления. ‘Бофор далеко, — думала она, — он сражается против Мазарини. Городские ворота хорошо охраняются верным караулом, описание примет Бофора дано всем командирам караулов и приказано не пропускать его. Хитер он будет, если, несмотря на все это, попадет сюда!.. Но точно ли она моя соперница?… Ах, если б я в этом была уверена…’

При этой мучительной мысли герцогиня поднесла руку к корсажу и с радостью почувствовала под платьем рукоятку небольшого кинжала. Она расстегнула платье, и кинжал упал к ее ногам.

Случайно ее взгляд упал на венецианское зеркало, в котором отражалась вся ее фигура. Увидев обнаженные руки, шею и плечи, она так была поражена своей красотой, что еще сильнее возмутилась при мысли, что могут ею пожертвовать для другой женщины. Ею овладела такая ярость, что она, подняв оружие, сделала шаг в комнату принцессы. Грозно были нахмурены ее брови, отчаянная решимость отражалась в ее движениях.

‘Убить принцессу крови?… Но это преступление карается смертной казнью. Ах! Если она отбила у меня Бофора, то что мне осталось в жизни?’

Вдруг ей послышалось, будто небольшой камень, брошенный с улицы, ударился о стекло ее окна.

‘Уж не предостережение ли это мне?’ — подумала она, подходя тотчас к окну, выходившему на обширный двор дворца.

При лунном свете она увидела человека, который, подняв голову, казалось, хотел обратить на себя ее внимание. Этот человек, заметив ее, стал делать какие-то знаки, но она не могла их понять и потому отворила окно.

Тогда незнакомец бросил ей камень так ловко, что он упал к ее ногам на платье, заглушившее стук падения.

Герцогиня увидела, что камень завернут в бумагу, и поспешила подойти к свечам, горевшим на столе. На записке немного было слов, но достаточной силы, чтобы возбудить всю ее злобу.

‘Он в Орлеане, она ускользнула’.

Как раненая львица герцогиня прыгнула к спальне принцессы и необдуманно вошла, но в ту же минуту такая сильная буря поднялась в ее душе, что она остановилась как вкопанная — ну, а если ее обманывают?

Она неподвижно стояла и прислушивалась. При слабом свете единственной свечи, догоравшей на камине, обширная комната оставалась почти вся в темноте. Герцогине показалось, что под одеялом видны грациозные формы спящей принцессы.

Мало-помалу она сообразила, что эти формы лежат слишком спокойно, тем более что принцесса легла недавно и, казалось, не успела бы заснуть крепко. Страшная истина мгновенно озарила ее. Действительно, принцессы тут нет!

Как призрак скользя по полу, сдерживая дыхание, герцогиня двигалась, чувствуя весь ужас своего положения. Если кто-нибудь захватит ее в роли шпиона? Ее достоинство было страшно унижено этой ролью, принятой ею. Но слепая, неумолимая страсть влекла ее. Ревность раздувала в ней ярость, она жаждала знать, осязать, видеть.

Так подошла она к самой кровати и сунула дрожащую руку под богатое покрывало. Решившись на первый шаг, она с дерзостью продолжала свое нахальное исследование и стала ощупывать всю постель.

— Пустая… — сказала она шепотом, но с таким выражением, что это слово звучало как шипение ехидны.

С отчаянием она водила обеими руками по постели, по подушкам — нет никого!

Тогда она повернулась и бросила взгляд на кресло, стоявшее у кровати, на котором, казалось ей, лежала куча платьев. Но при первом взгляде она с ужасом и с удивлением отступила: над кучей платьев возвышалась мужская голова, смотревшая на нее с улыбкой.

— Мужчина! — воскликнула она.

— Точно так, мужчина.

— А принцесса?

— Ее нет здесь, — отвечал незнакомец, вставая и почтительно кланяясь.

Когда он поднял голову, то весь свет от свечи упал на его лицо.

— Господин Жан д’Эр! — воскликнула герцогиня.

— Он самый, готовый к вашим услугам.

— Что вы тут делаете, милостивый государь?

— Вы сами изволите видеть: дремал в ожидании сна.

— Разве можно здесь спать? Ведь это неприлично или…

— Тут нет ни неприличия, ни или… Ни того, что вам угодно было бы сказать, есть простая предосторожность.

— Какая предосторожность?

— Точно так, очень простая.

Герцогиня не возражала и направилась к своей двери. Но Жан д’Эр одним прыжком догнал ее и самым почтительным образом удержал за руку, произнеся:

— Извините.

— Что вам надо?

— Я осмеливаюсь вас спросить, куда вы идете?

— Но вы сами это видите. Я иду звать на помощь.

— Кого это вы позовете и против кого?

— Я созову вооруженную помощь для того, чтобы удостоверить всех.

— Вы ни в чем и никого не будете удостоверять, а напротив того, будете держаться здесь как можно тише, — сказал Гонтран с твердостью.

— Да знаете ли вы, с кем говорите?

— Никак нет.

— Какая дерзость!

— А я убежден, что не совершаю никакой дерзости, потому что исполняю свой долг и повинуюсь приказаниям.

— Долга тут я не вижу и приказания не признаю.

— И ошибаетесь, доказательство тому — я здесь был для того, чтобы предотвратить всякое ваше предприятие против принцессы до тех пор, пока солнце взойдет.

— Где принцесса?

— Знать не знаю.

— Где она? Где она? Говорите, я хочу это знать! — кричала герцогиня вне себя, и на ее дрожащих губах показалась пена от бессильного бешенства.

— Вы ничего не узнаете от меня.

— Берегитесь! Вы играете в опасную игру, которая может привести вас на плаху.

— За этим дело не станет.

Герцогиня была поражена полной беззаботностью, с какой произнесены были эти слова.

— Впрочем, — сказала она, меняя тон, — я знаю, что вы храбрец.

— Это первая и последняя добродетель всякого воина.

— Правда, я видела вас в деле. Да, ночь была темна, вы одни верхом против тридцати убийц, из вашей шпаги вылетали смертоносные молнии, и вам дела не было до числа неприятелей. Да, я помню это. Воспоминание это так живо в душе моей, как будто все было вчера. И если бы вы знали, как я обрадовалась, когда узнала, что вы не пали под ударами убийц.

— Так это вы приказали хозяину ‘Красной Розы’ позаботиться обо мне?

— Да, это была я. Сама не знаю, каким живым чувством участия к молодости и храбрости увлеклась я! Глядя на вас, когда вы дрались, не считая ваших врагов, я твердила себе: ‘Вот красота! Вот величие!’

— Вы добры и великодушны, герцогиня, и я благодарю вас от глубины души, потому что, если бы не было обо мне попечения в первую минуту, то я, вероятно, погиб бы в подвале, куда меня бросили эти злодеи.

— Итак, господин Жан д’Эр, мы с вами друзья, — сказала знатная дама, протягивая ему руку.

— Я весь к вашим услугам, — отвечал юноша с низким поклоном.

Хоть он ничем не отвечал на ее дружеский вызов, однако не оттолкнул ее руки. В эту минуту он стоял так близко от очаровательной сирены, что невольно бросил взгляд на ее прелести, от которых до тех пор отвращал глаза, следуя благоразумию.

Герцогиня подметила этот взгляд и приложила его руку к своему сердцу, оно от нетерпения или какого другого чувства сильно билось.

— Ах! — сказала она, — зачем я не отдала всей любви такому человеку, как вы.

Произнеся эти слова томно, она положила свою горячую голову на плечо молодого человека. Тот почувствовал, что ему стало неловко, и он совсем растерялся.

— Берегитесь, герцогиня, ну как кто войдет.

— Что мне до того нужды? — возразила она со страстным увлечением.

— Однако…

— Зачем вы служите такой принцессе, какова Луиза Орлеанская? Она достойная дочь своего отца и заплатит вам черной неблагодарностью. Между тем как… О! Если бы вы захотели разделить мою судьбу, сколько бы богатства и почестей выпало на вашу долю!

— Я служу той же принцессе, как и вы, герцогиня, следовательно, вы можете действовать только посредством ее могущества…

— Я ненавижу ее и если служу ей, так только для того, что в этом положении могу вернее устроить ей гибель, чего желаю и на что надеюсь.

— Полноте, довольно вам кокетничать и лгать. Я теперь вас знаю и не верю вам. Вы хороши, в том нет сомнения, вы очень хороши, слишком хороши! Но никогда, клянусь Богом! Никогда не прельстят меня ни ваши прелести, ни ваши обещания и не заставят меня уклониться от обязанности честного человека.

— Так теперь я и вам скажу: берегитесь!

— Я — другое дело: никого я не боюсь, кроме Бога.

Герцогиня ничего не отвечала, но с живостью бросилась в свою комнату, потому что услышала во второй раз стук камня, ударившегося о стекло.

Жан д’Эр ничего доброго не ждал от этого неожиданного бегства и бросился вслед за ней — как раз вовремя, чтобы помешать ей отворить окно. Несмотря на сопротивление и крики, он крепко схватил ее за легкую одежду, накинутую на плечи, и оттащил на середину комнаты.

— Как вы смеете налагать руку на жену первого дворянина Франции? — закричала она, вне себя от ярости.

— Эх, герцогиня, да не сами ли вы только что налагали свою руку на самого смиренного дворянина Франции? — сказал Гонтран, вдруг развеселившись.

Герцогиня, увлекаемая примером, сама расхохоталась и, обращаясь к прекрасному юноше, все еще державшему ее за платье, сказала:

— Вам весело?

— Веселость есть основная черта моего характера, герцогиня.

— Довольно, я вижу, что вы милый человек, но вы достаточно доказали мне преданность вашей принцессе. Выпустите же меня и поговорим с вами по-дружески.

— Согласен, — отвечал Гонтран, ведя ее под руку на другой конец комнаты, где она села в кресло, не заботясь поправить беспорядки своего туалета.

— Вы не доверяете мне и совершенно ошибаетесь. Я сама не знаю, что сегодня со мной делается. Но с тех пор, как я почувствовала ваше приближение, мои мысли совершенно изменились. Все, что прежде увлекало меня, теперь мне совершенно чуждо и уступило — надо ли вам сознаться? Уступило место одному новому страстному желанию узнать вашу жизнь, ваши приключения, надежды… Ах! Прошу вас, удалитесь! Я не могу, ваши взгляды жгут меня.

— Клянусь вам, это помимо моей воли, — сказал наивный юноша.

— Да, этот взор, такой открытый, такой твердый и ясный, страшно волнует меня. Вы меня знаете, увы! Вы знаете, кто я! Но мои враги много клеветали на меня, и мне стыдно, да, я стыжусь сама себя…

— Герцогиня, я питаю к вам глубокое уважение.

— Удалитесь, говорю вам, или нет… Я задыхаюсь! Воздуха! Воздуха мне надо! Сжальтесь, отворите это окно — я умираю!

Гонтран был слишком молод, чтобы понять все эти проделки записной кокетки. Ему было стыдно и совестно, что его глаза, о красоте которых он слыхал порядком, наделали столько бед, и хотя сердце его было полно любви к другой, он, однако, подумал о том, как бы помочь несчастной.

Он бросился к окну и отворил его, но не без того, чтобы оглянуться на прекрасную герцогиню: недоверие его было напрасно, она не трогалась с места и была почти без чувств.

Когда он возвращался к ней, вдруг в окно влетел камень, завернутый в бумагу, и упал посредине комнаты.

Как пантера бросилась герцогиня, забыв о своем обмороке, и нагнулась уже, чтобы поднять камень, но Гонтран опередил ее и почти вырвал посылку.

— О горе! — воскликнула она. — О! Дерзость!

— Виноват, герцогиня, я опять принужден был прибегнуть к насилию, но в этом не моя вина.

— Жан д’Эр, отдайте мне эту бумагу! — закричала герцогиня, увидев, что он вывернул камень и выбросил его за окно.

— Невозможно.

— Запрещаю вам читать, что там написано.

— Я не стану читать, но и вы не прочтете.

— Это ужасное бесстыдство!

— Ах! Герцогиня, мы оба находимся в нестерпимом положении, как вы против меня, так и я против вас. Я сознаю, что с вашей точки зрения, я недостоин имени дворянина, но с точки зрения другой особы, которой я обязан служить верой и правдой, — я исполняю свой долг. Я это уже говорил вам и буду так продолжать!

— Отдайте мне эту бумагу, я требую этого!

— Ваша светлость, если бы вы требовали у меня короны французской, так и это было бы для меня одинаково трудно. Я принадлежу не себе, а ее высочеству, потому что нахожусь на ее службе. Бьюсь об заклад, что если бы принцесса присутствовала при этом, бумаге этой точно так же не бывать бы в ваших руках.

— А! — сказала надменная герцогиня, скрежеща зубами, — вы меня доведете до крайности! И вы, и ваша принцесса поплатитесь мне за эти оскорбления!

— Что же такое вы намерены сделать?

— Ничего или почти ничего. Когда я буду на свободе, надеюсь, когда-нибудь вырвусь же я из ваших рук, тогда я буду говорить всем и каждому, что нашла вас в спальне этой французской девственницы.

— Тут ничего нет удивительного, я был допущен в спальню с ведома многих людей, и это было решено заранее.

— Кто поверит, а кто и не поверит этому смешному оправданию. Всякому придет в голову сомнение, что такой молодой и прекрасный рыцарь, как вы, не мог безнаказанно быть на свидании с глазу на глаз с молоденькой принцессой.

— Герцогиня, ни слова более!

— Молва всюду распространится, что вы пользуетесь ее милостями.

— Небо и земля! Ведь это бесчестная клевета! Как вы смеете добрую славу…

— Полноте, в основании всякой клеветы, как бы она ни была груба, всегда лежит тень истины, и добрая слава принцессы тоже подлежит сомнению.

— А я говорю вам, что это ложь!

— С вашей стороны, это очень великодушно, но совершенно напрасно, влюбленный герой.

Гонтран при этих словах быстро подошел к первой двери с твердым намерением бежать и лучше покинуть вверенный ему пост, чем подвергать малейшей тени подозрения добрую славу королевской внучки.

Но в то время, как он подходил к двери, вдруг кто-то захлопнул ее и быстро повернул ключ в замке. Гонтран остановился как вкопанный.

— Что это значит? — воскликнула герцогиня.

— Сами видите, дверь закрыли на замок.

— Неужели принцесса вернулась?

— Может быть.

— О, горе!

— Вот и все ваши планы разрушены! Вам ничего более не остается делать, как только отворить другую дверь и выпустить меня.

— Кроме этой двери не существует другой.

— Так судьба принуждает меня сидеть взаперти с прелестнейшей женщиной до самого утра?

— Кажется, вы не очень боитесь повредить доброй славе этой женщины.

— Ни вам и никому другому я не желаю вредить, и потому я просил и прошу вас выпустить меня.

Герцогиня Монбазон с любопытством осмотрела этого необыкновенного юношу, задавая себе вопрос, искренне ли он говорит? Ее предприимчивый дух, развращенный современной необузданностью, увлекался приятной возможностью заполучить нового поклонника в лице самого храброго и красивого юноши при дворе.

Но в спальне принцессы слышалось теперь столько шума, что чувство страха внушило герцогине желание во что бы то ни стало выпутаться из опасности.

— Уходите скорее, вот хоть в окно, — сказала она.

Гонтран бросился к окну, но, выглянув в него, тут же отступил.

— Вы находите, что это чересчур высоко? — спросила она презрительно.

— Нет, герцогиня, двор полон людей, и множество лакеев освещают его факелами.

— Вы погубили меня!

У Жана д’Эра недостало духу улыбнуться при страхе женщины, давно уже публично опозорившей себя, и он почтительно поклонился с видом самоотвержения.

— Если здесь вас захватят, погибла моя честь! Что будут говорить?

— Гнусная ложь, герцогиня! Хотя вы сами сказали, что в основании всякой клеветы лежит тень истины.

— А! Так это был с вашей стороны злой умысел? — воскликнула она, сжимая от ярости кулаки.

— Нет, герцогиня, даю вам слово дворянина.

— Кажется, к двери подходят?

— Я спрячусь за полог.

— Нет, это значило бы во всем сознаться… Сядьте вот тут и не двигайтесь.

Она усадила Гонтрана на высокое кресло и закрыла его своим широким и длинным платьем. При ее торопливых движениях несколько раз роскошные плечи чуть ли не касались лица молодого человека. Наконец он не в состоянии был противиться искушению и приблизил к ним свои губы.

Герцогиня улыбнулась.

— Тише! Злой ребенок! — сказала она.

Глава 16. Публичное бесславие

Прошло около двух часов с тех пор, как принцесса усадила Жана д’Эра у своей кровати. После этого она вернулась в свою комнату так же тихо, как и вошла.

Лотарингского рыцаря не оказалось на указанном ему месте, но увидев свет в спальной герцогини, принцесса подслушала последние фразы, которыми обменивались эти странные враги. Быстро сообразив все последствия, принцесса поспешила замкнуть за ними дверь.

— Друзья, — закричала она своим дамам, — скорее зажигайте свечи!

— Что случилось? — восклицали ее маршальши и адъютантши, выбегая из своей комнаты, еще не успев раздеться.

— Как я рада, что всех вас собрала здесь! Скорее раздевайтесь и выбегайте на лестницу, кричите и зовите на помощь, как будто проснуться вас заставил испуг.

— Что вы хотите делать? Зачем это, ваше высочество?

— А вот сейчас узнаете.

С этими словами принцесса сбросила с себя плащ и платье и быстро легла в постель, разбросав вокруг себя депеши и бумаги.

Свита буквально повиновалась ее приказанию. Все дамы поспешно сняли платья, накинули на себя плащи, измяли свои постели, для чего прибегли ко всей силе своих хорошеньких кулачков, побросали на пол одеяла, потом госпожи Фронтенак и Мартино бросились по коридорам, сзывая людей, а графиня Фьеске осталась при принцессе, как будто прислуживая ей.

Через несколько минут сбежалось множество людей и, главное — офицеры отряда телохранителей и войска, занимавших дворец.

В это же время солдаты и городская стража собрались во дворе, в полном вооружении, в ожидании приказа командиров.

— Господа, господа, — сказала принцесса, по-видимому, сильно взволнованная, отвечая на вопросительные взгляды всего сборища, — начну с того, что попрошу у вас прощения, что встревожила всех вас. Но призывая вас на помощь, я была уверена, что вы всегда готовы доказать мне вашу преданность.

Внимание всех дошло до крайности.

— Господа, я получила известие из армии принцев. Мы одерживаем победу. Принц Кондэ подоспел вовремя, чтобы отразить войска Мазарини, двор вынужден удалиться в Сен-Фаржо, потеряв все свои обозы и половину солдат. Сен-Фаржо — моя собственность, мое удельное имение, и потому я намерена безотлагательно выжить оттуда Мазарини. На лошадей!

При этом приказании все пришло в движение, но принцесса махнула рукой, и все опять остановились.

— Одну минуту, — сказала она в раздумье, — следует, прежде всего, собрать военный совет. Останьтесь здесь, и, прошу вас, перейдите в комнату герцогини Монбазон, пока я оденусь. Мы будем совещаться в комнате герцогини, к которой мой отец питает глубокое доверие и прислал ее ко мне на случай важнейших событий. Прошу вас, господа, перейдите туда, а вы, — обратилась она к дамам, — идите вперед, чтобы предупредить герцогиню. Я слышу, что она разговаривает… вероятно, со своей горничной, следовательно, она не спит.

Принцесса оставила при себе графиню Фьеске, которая помогала ей одеваться. Остальные дамы, а за ними офицеры и дворяне направились к двери и отворили ее во всю ширину.

— Какое вероломство! — воскликнула герцогиня, никак не ожидавшая, что ее дверь так скоро отворится: она не слышала ни одного слова из другой комнаты.

— Какое вероломство? — весело подхватила госпожа Фронтенак. — Причина нашего появления очень проста, мы будем держать военный совет у вас.

Герцогиня попятилась назад, ошеломленная, не обращая внимания на любопытные взгляды мужчин, восторгавшихся ее полуобнаженными красотами.

— Но это ужасно, тревожить мой сон такой нечаянностью.

— По приказанию ее высочества, — отвечала маршальша.

В эту минуту добродушная Генриетта Мартино, сжалившись над герцогиней и приписывая ее смущение небрежному туалету, бросилась к высокому креслу, на которое наброшено было платье. Схватив платье, она хотела набросить его на открытые плечи герцогини, но в ту же минуту испустила пронзительный крик.

Все повернулись в ее сторону.

В кресле сидел мужчина, до того времени прикрытый платьем, а в мужчине все присутствующие, и первая Генриетта, узнали Жана д’Эра.

— Он! — воскликнула Генриетта с ужасом и отступила, приложив руку к сердцу, будто пронзенному кинжалом.

Гонтран до того смутился нелепостью своего положения и в то же время до того восхитился впечатлением, произведенным на обожаемую Генриетту его мнимым вероломством, что не пошевелился и оставался, как прикованный, в кресле.

В эту минуту вошла принцесса.

— Мы, кажется, потревожили герцогиню Монбазон, — сказала она с сатанинской улыбкой на устах. — Прошу вас, господа, возвратитесь ко мне.

Величественно подняв голову, принцесса медленно удалилась, но успела бросить на свою пораженную соперницу взгляд, который равнялся торжественному кличу победоносного героя.

Генриетта Мартино, оправившись от неожиданности, последовала за принцессой, но в ее осанке не было уверенности и в голове так трещало, что она прижала руку ко лбу.

Гонтран, выйдя, наконец, из оцепенения, бросился было за ней, чтобы успокоить ее, но она посмотрела на него с выражением холодного презрения и знаком руки не позволила ему подходить к себе.

‘Она любит меня!’ — подумал юноша с упоением.

Тогда он обернулся к герцогине и увидел, что она, шатаясь, подошла к постели и упала, стараясь скрыть свой позор и унижение за пологом.

Гонтран почувствовал жалость к этой женщине, одаренной красотой и всеми прелестями, увлекательными для мужчин, но в ту же минуту он поспешно отвернулся от нее. Он видел, что она лишается чувств, однако оставил ее без помощи.

‘Она — чудовище лжи и разврата, — подумал он, — но за что же я погиб’.

Глава 17. Паук опять начинает ткать свою паутину

Рано утром в коадъюторский дом прилетела Шарлотта Шеврез. Гонди был поражен ее встревоженным лицом.

— Это ли вы мне обещали, Гонди? — воскликнула она, входя в известный читателю кабинет.

— Как вы хотите, чтобы я отвечал вам, если не говорите, в чем дело?

— Но вы должны были сеять раздор между ними, а посмотрите, в какой дружбе они все живут.

— И теперь, как всегда, вы столь же прекрасны, как и нетерпеливы, — отвечал любезный коадъютор.

— Гонди, вы не можете понять, как я страдаю при мысли, что принцы Кондэ и Конти могут восторжествовать.

— В чем же состоит их торжество?

— Они завладеют французской короной.

— Разве я не существую?

— Ну, право, ваше спокойствие восхищает меня! Вы сидите взаперти в вашем дворце, а принц Кондэ одерживает победу за победой. Бордо, Гиенна, Перигор, Сентонж и не знаю еще что, все в его руках. Туренская и Орлеанская провинции ему принадлежат, герцог де Лонгвилль опять завладел Нормандией, а герцог Лотарингский — севером…

— А я Парижем.

— То есть вы и герцог Бофор?

— Нет, я один. Если хотите иметь тому доказательства, то потрудитесь последовать за мной ко всем приходским священникам. Одни они обладают доверием своих прихожан, а их прихожане — моя собственная паства. Говорю вам, что все идет как по маслу, как я сам приготовил.

— Что вы рассказываете, я сама понимаю дух парижан! Что бы вы ни говорили, парижане преданы, если не совсем принцу Орлеанскому, то вполне герцогу Бофору.

— А вот погодите немножко, герцог Бофор и принц Орлеанский скоро будут смертельными врагами.

— Ах! Как хотелось бы мне это увидеть!

— И увидите.

— Но я хочу сейчас же.

— Терпение.

— А когда у меня его нет, Гонди? У меня кровь горит от ожидания, и я очень жалею, что не последовала моему первому вдохновению: нарядиться бы мне амазонкой по примеру принцессы и явиться во главе армии. Давно бы я сокрушила все преграды около престола, и король был бы могущественнее, чем когда-нибудь.

— Неужели вы не понимаете, что прежде всего надо сокрушить Мазарини?

— Ну, вот вы все свое!

— Это моя цель.

— Разобьетесь вы сами у этой цели.

— Не думаю.

— Скажите мне, по крайней мере, что вы придумали, чтобы Бофора сделать общественным врагом.

— Ну, вот опять!

— Гонди, умоляю вас, не имейте тайн от меня.

— Шарлотта, вы единственная поверенная всех моих тайн, я ничего не скрываю от вас, но если я вам что говорю, то под условием строжайшей тайны.

— Изменила ли я вам когда-нибудь?

— Нет, но ваша сильная привязанность к матери заставляет меня иногда побаиваться вас.

— Мать моя ничего не узнает от меня.

— Ну, так слушайте. До нового переворота мне необходимо, чтобы Гастон с Бофором оставались союзниками. Вот поэтому я сделал новую попытку. Я предупредил Гастона о сношениях его дочери с…

— С кем же?

— Что в имени? С одним человеком.

— Неужели принцесса откажется быть женой короля?

— Принцесса полоумная, и будет она женой короля, когда я ей прикажу это, а пока я обвенчал ее.

— Неужели?

— Да, я обвенчал ее с тем, кого она любит.

— Вы сами благословляли ее брак?

— Почти.

— Вот вздор какой!

— Поистине, я это совершил.

— Неправда, неправда! Вы обманываете меня.

— Вам известно, что принцесса овладела Орлеаном как истинная героиня. Она заставила выбить ворота, после этого подвига, совершенного ею с увлекательным изяществом, вышел такой результат, что король с мазаринской армией вынужден был отступить в Бургундию, а принцесса вздумала отправиться в Сен-Фаржо, чтобы перевенчаться.

— Но с кем же?

— Именно в это время король со своим двором нашел убежище в Сен-Фаржо, а в мои расчеты не входило сделать ее королевой Франции безнаказанно. Преданный мне аббат в это время случился в Сен-Венсенской церкви, что в окрестностях Орлеана и…

— Кончайте же!

— И венчальный обряд совершился.

— Аббат попал туда как раз вовремя?

— Подослан мной, говорю вам. Он намеревался следовать за принцессой в Сен-Фаржо, но уговорил… ее жениха привести принцессу в Сен-Венсенскую церковь.

— Гонди! — сказала Шарлотта дрожащим голосом и крепко сжимая ему руку.

— Что случилось?

— Вы обвенчали принцессу с принцем Конти?

— А если бы и так, вам какое дело?

— Но Конти должен был на мне жениться?

— Какое вам дело, если вы не любили его?

— Но наш брак был объявлен. Опять отразится на мне испытанный уже позор! Подумали ли вы о том? Нет, вы об этом не вспомнили даже, иначе, я уверена, вы избавили бы меня от нового удара.

— Успокойтесь, прекрасная Шарлотта, не принц Конти был счастливым смертным.

— Даете мне честное слово дворянина?

— Даю.

— А когда так, какое мне дело, кто он? — воскликнула молодая красавица, мигом успокоившись.

— Вы очень рассудительны, однако позвольте вам заметить, что ваша ревность к принцу Конти не очень льстит моей любви к вам, очаровательный мой друг.

— Вы ничего не понимаете в женском сердце. Впрочем, я не знаю, к чему ведет это?…

— Как только его высочество герцог Орлеанский узнает об этом прекрасном браке, вслед за тем последует его разрыв с… с принцами. Разрыв безвозвратный, уж за это я ручаюсь. Затем, как все это утвердится, супруг ее высочества исчезнет у меня, и выйдет она за короля.

— Исчезнет, исчезнет… о! Как она будет защищать его.

— Уж это мое дело. Моя паутина так хорошо заткана, что мне почти жаль, зачем я показал вам ее основу.

— Слушайте, Гонди, теперь я требую мести. Вы не увидите меня здесь и не смейте отыскивать средства увидеться со мной до тех пор, пока не сообщите мне, что принцы Кондэ и Конти и вся их семья приговорены к вечному изгнанию, или заключены в Бастилию, или мертвы.

— Это само собой разумеется. Сказано и сделано, — подтвердил Гонди, многозначительно пожимая ей руку.

— Прощайте и не забывайте этого обещания, — отвечала она.

— Как, вы уже уходите?

— Да, в ожидании известия.

Шарлотта Шеврез, не слушая сердечных убеждений косдъютора, поспешила оставить его.

Отель герцогов Шеврез находился на улице Сен-Тома неподалеку от отеля герцога де Бара. Только что поравнялась она с его подъездом, как из темного углубления вышел человек и посмотрел на нее так пристально, что она невольно задрожала и ускорила шаги.

Неизвестный бросился вслед за ней и нагнал ее в ту минуту, когда она положила руку на молоток у своих ворот.

— Позвольте, — сказал он, становясь перед ней и не допуская ее стучать, — вы сейчас вышли от коадъютора, а он вас недостойно обманывает, впрочем, как и всех.

Молодая девушка с презрением и высокомерием окинула его взглядом с головы до ног и ничего не отвечала. Но она имела дело с опытным человеком, который не боялся презрения.

— Он обманывает вас, и вот вам доказательство. Не говорю уже о том, что он ухаживает за герцогинями Лонгвилль и Немур, которые щадят и приберегают его на всякий случай, он еще вступил в союз с герцогиней де-Монбазон.

Шарлотта хотела возражать, но он предупредил ее желание.

— Сегодня утром герцогиня Монбазон приехала из Орлеана в свите ее высочества, и первый ее визит был к Гонди. Она сидела два часа с ним взаперти.

У молодой девушки сердце билось так, как будто хотело выскочить из груди, однако она скоро оправилась, думая, что известия из подобных источников не стоят доверия.

— Пропустите меня, — сказала она холодно.

— Если бы вы знали, какое живое участие заставляет меня объяснять вам эти подробности, то не стали бы сомневаться в моих словах.

— Что за участие и к кому?

— Участие к королю, которого вам бы не следовало выпускать из вида, потому что от одного короля зависит сделать вас первой статс-дамой при дворе. Принц Конти не переставал любить вас, одно слово короля — и принц опять будет у ваших ног.

— Но для того, чтобы король мог…

— ‘Фрондеры взяли солому своей эмблемой, — это добрый знак!’ — сказал кардинал Мазарини, когда до него дошла эта весть.

— Что вы хотите этим сказать?

— Кондэ, Конти, Бофор, Гонди, герцог Орлеанский, в особенности герцог Орлеанский, все они возвратятся к королю и сочтут за счастье принять его условия.

— Но я не вижу причины…

— Фронда имеет своих амазонок, а у двора их нет. Устройте прелестный эскадрон из храбрых героинь, окружающих вас, противопоставьте его отряду ее высочества, и вы увлечете парижан, они побегут за вами, как бегают теперь за принцессой. Вы непременно восторжествуете над всеми, потому что законное право на вашей стороне, и тогда уже вы будете предписывать законы всем… и господину Гонди тоже — ах, как он недостоин вашей любви.

Шарлотта устремила проницательный взгляд на незнакомца, закутавшегося в плащ до самых глаз, так что лица не было видно, но он выдержал строгий осмотр.

— Я знаю вас, — сказала она.

— Я друг Мазарини и считаюсь мертвым… Но не могу сказать, кто я.

— Каким же образом?

— Вы последуете моему совету?

— Может быть, в нем есть и хорошее, но я не знаю, что скажет моя мать?

— Герцогиня сама отважная и непременно одобрит ваше намерение. Может быть, и для себя прикажет оседлать коня, чтобы подать вам пример.

— Очень может быть.

— Герцогиня лавирует, желая сохранить дружеские отношения во всех партиях, она служит посланницей королевы, посредницей у кардинала. Во всех партиях ее подозревают. Не идите по ее стопам.

— Но коадъютор тоже служит королеве.

— Он служит только себе — лицемер и обманщик!

— Как вы смеете…

— А вы станьте прямодушно за короля, увлекайте как можно более дам в вашу партию, за ними повлекутся их обожатели, и тогда вы восторжествуете даже над герцогиней Монбазон, беспощадным врагом Мазарини и вашей соперницей.

— Как вы смеете…

— Да разве это неправда?

— Вы произнесли слова, которые требуют объяснений. Скажите, почему кардинал Мазарини воскликнул, что это добрый знак, когда узнал, что фрондеры приняли эмблемой пучок соломы?

— Этот пучок соломы, который так нахально выставляется напоказ торжествующими мятежниками, не привязывается ли также к головам животных для означения, что они продаются?

— Итак, кардинал Мазарини…

— Он самый тонкий политик древних и новейших времен. Для него меч — нелепость, грубое оружие, распространяющее всюду зло и нигде не делающее добра. Молния, которая мимолетно проблеснет и исчезнет… ‘Господа фрондеры прицепили пучок соломы на свои шляпы — значит, они продажны’.

Незнакомец сделал низкий поклон и удалился на прежнее место. Шарлотта Шеврез едва стояла на ногах. Мысль о борьбе отнимала у нее силы. Тщеславие, любовь, мщение боролись в ее сердце. Война между женщинами воспламеняла ей голову и сердце, но ее пугала пропасть, не имеющая ни дна, ни края, пропасть, называемая неизвестностью.

Глава 18. Междоусобица

В шесть часов утра 2 января 1652 года герцогиню Монпансье разбудил страшный стук в дверь ее спальни. Еще с вечера и до половины ночи она слышала барабанный бой и звуки труб и знала, что тревога происходила в армии принца Кондэ, растянутой от Сен-Клу до Шарантона. Она тотчас позвала своих дам и приказала им отворить двери. Посетитель был граф Фьеске. Она приняла его и, раздвинув полог, говорила с ним.

— Ваше высочество, — сказал он, — я послан от принца Кондэ и теперь прямо от герцога из Люксембургского замка.

— Не добившись желанного ответа от отца, вы поспешили к дочери?

— Точно так, ваше высочество.

— Что такое произошло?

— Принц Кондэ атакован между Монмартром и Ла-Шапеллем мазаринскою армией под командой Тюренна. Я убедительно просил его высочество приказать парижскому губернатору отворить ворота принцу Кондэ.

— А мой отец, как всегда в решительные минуты, очень нерешителен и стал уверять вас, что он болен и не может встать с постели?

— Ваше высочество изволили угадать.

— Послушайте же, граф, я обещаю вам не оставаться в постели. В Париже я буду исполнять обязанности моего отца, как это я делала в Орлеане.

— Герцогиня де Лонгвилль была уже в ратуше и умоляла губернатора отворить ворота войскам принца Кондэ. Но маршал неумолим и сказал, что будет действовать только по приказанию герцога Орлеанского.

— За приказанием дело не станет.

Граф ушел, а минут через двадцать принцесса со своими маршальшами и адъютантшами сели на лошадей и поехали в Люксембург. Их прибытие во дворец наделало такого шума, что Гастон устыдился своего малодушия и поспешил встать и встретить дочь на лестнице.

— Ах! Ваше высочество, — закричала принцесса, увидев его, — какая радость, а граф Фьеске испугал было меня, сказав, что вы больны.

— Мне точно нездоровится, милая моя, но теперь мне лучше, и я встал с постели.

— В таком случае вы должны распорядиться…

— Нет, Луиза, мне все еще так нездоровится, что я делами заниматься не могу.

— Но подумайте только, внимание всего Парижа устремлено на вас, и если вы не сядете сейчас же на лошадь, то ваше дело погибло!

— Законное дело никогда не гибнет, но говорю тебе, я еще слишком слаб, чтобы подвергать себя влиянию свежего воздуха.

— В таком случае, ваше высочество, ложитесь скорее в постель, чтобы спасти вашу честь.

— Что вы говорите, дочь моя?

— Ах, ваше высочество! — воскликнула принцесса, возмущенная таким малодушием отца, — если бы у вас в кармане лежал выгодный договор с кардиналом, то и тогда вы не могли бы быть спокойнее.

Принц не отвечал, но Луиза была не из тех женщин, которые отказываются от победы из боязни сражения. Она была так настойчива, что отец приложил свою подпись на письме к губернатору, к мэру и старшинам, предлагая им повиноваться распоряжениям его дочери, ей он передавал свои полномочия. Принцесса опять села на лошадь и поехала во главе прелестных амазонок, число которых увеличилось с тех пор, как она возвратилась в Париж. Она тревожно прислушивалась к гулу пушечных и ружейных выстрелов, который доносился с восточной стороны столицы. На улице Дофина стечение народа было так велико, что она вынуждена была остановиться: улицы были забиты людьми. Какой-то всадник прилагал неимоверные усилия, чтобы пробиться сквозь толпы. Принцесса ударила хлыстом по лошади и подскакала к нему: она узнала в нем маркиза де Жарзэ.

— Вы ранены, маркиз? — спросила она, увидев, что его рука на перевязи.

— Это пустяки, ваше высочество, пуля пронизала мне руку.

— Так вы едете домой, чтобы перевязать рану?

— О! Нет, я спешу к его высочеству.

— Что вам надо от него?

— Мне надо, чтобы он отдал приказ пропустить в ворота Сент-Онорэ войска, стоящие в Поасси, они непременно должны подоспеть на помощь принцу, который выдерживает ожесточенный напор роялистов, число которых втрое больше его отряда.

— В таком случае, маркиз, вам не надо обращаться к моему отцу.

— К кому же, ваше высочество?

— Поезжайте со мной. Отец уполномочил меня, и я теперь еду в ратушу, чтобы приказать парижскому губернатору повиноваться принцу Кондэ.

Так продвигались они, теснимые народом, который, узнав принцессу, приветствовал ее громогласными восклицаниями — молва о ее подвигах в Орлеане воодушевляла всех восторгом.

Все добрые граждане вооружились и, следуя за амазонками, при трубных звуках вопили и ревели кто во что горазд, только бы погромче. Со всех сторон требовали сражения, готовые идти против Мазарини под предводительством внучки Генриха Четвертого.

— Да, друзья мои, — говорила принцесса, — вы мои, и я благодарю вас, но в настоящее время я должна посоветоваться с губернатором.

Внутренне героиня Орлеанская говорила себе, что, если бы в ратуше ей вздумали отказать, она и без старшин обойдется, сумеет воспользоваться готовностью этого доброго народа.

— Где герцогиня Лонгвилль? — спросила принцесса, всходя на крыльцо ратуши за маршалом Лопиталем и городским головой.

— Герцогиня присоединилась к принцу Кондэ.

— Она сражается рядом с ним! — сказала гордая амазонка. — Я узнаю мою бесстрашную кузину!

Она, ускорив шаги, поспешила в залу, где происходило совещание членов совета. Им она предъявила свои полномочия и затем изложила свои желания. Губернатор, городской голова и члены совета молча переглядывались.

— Подумайте только, господа, — сказала принцесса, — в эту минуту принц с горстью людей сражается против многочисленного войска, и, может быть, многочисленность восторжествует.

— Мы будем совещаться.

— Ах! Господа, до совещания ли теперь? Надо действовать. Мой отец всю жизнь свою приносил в жертву Парижу, отказывать ему в спасении принца Кондэ, который теперь сражается за общее дело, значило бы платить ему неблагодарностью.

— Но, ваше высочество, если пропустить через город войска, которые стоят у ворот Сент-Онорэ, произойдут такие беспорядки, что после и не справишься.

— Господа, — настаивала принцесса, не отвечая на их замечание, — разве вы не знаете, что кардинал Мазарини возвращается в Париж с самыми злобными намерениями. Если принц Кондэ потерпит поражение, то не будет пощады ни тем, кто изгнал кардинала и назначил цену за его голову, ни самому Парижу, который будет предан мечу и огню.

— Но, ваше высочество, — сказал маршал Лопиталь, — если бы эти войска не подошли к Парижу, то и королевская армия не была бы здесь.

— Господин губернатор, поймите, что принц Кондэ в опасности, что он дерется за Париж в его предместьях. Вечное бесславие падет на парижан, если принц будет побежден потому только, что ему не подано было помощи.

Все члены совета встали и вышли для совещания в другую комнату. В это время принцесса стала на колени и усердно молилась Богу. Затем вышла в смежную залу, где ожидали дамы, составлявшие ее главный штаб. По знаку подбежала к ней госпожа Фронтенак.

— Нет ли известий о герцоге Бофоре? — спросила принцесса.

— Я видела его на площади, он распоряжается толпами вооруженных граждан и проводит их небольшими отрядами к Бастилии.

— Хорошо! — сказала принцесса.

— Видела я и то, что храбрые граждане совсем не показывают восторженного вида, с каким солдаты идут на битву.

— Герцог прав. Надо как можно больше скомпрометировать парижских граждан, которые всегда готовы изображать собою флюгера и вертеться, куда ветер дует. Когда господа купцы дадут первый выстрел по мазаринским солдатам, тогда уже поздно будет пятиться, они поневоле будут сражаться с ними.

Советники во главе с губернатором возвратились в залу. Губернатор был в большом смущении.

— Ну что скажете, господин маршал? — спросила принцесса, подозревавшая, что советники не послушали старого царедворца.

— Ваше высочество, я и господа советники согласны подписывать все ваши приказания.

Не теряя ни одной секунды, принцесса продиктовала:

‘Приказ начальнику караула у ворот Сент-Онорэ: немедленно отворить ворота войскам, идущим из Поасси’.

Пока секретарь совета писал, принцесса подозвала к себе госпожу Фьеске.

— Графиня, отыщите на площади маркиза де Жарзэ, пускай он мчится стрелой к принцу Кондэ с известием, что написан пропуск для его войск.

Маршальша поспешно ушла. Последний член совета приложил свою подпись, принцесса, почти вырвав бумагу из его рук, передала ее госпоже де Фронтенак.

— Передайте эту бумагу маркизу ла Булэ, который ждет у крыльца, и скажите ему, что от этой бумаги зависит спасение его начальника, принца Кондэ.

Принцесса изнемогала от усталости и согласилась, чтобы ей принесли из ближайшего трактира что-нибудь поесть. Скромный обед она разделила со своим главным штабом под звуки пушечной пальбы и ружейной перестрелки, которые с каждой минутой слышались все ближе, как будто у самой ратуши… Принцесса кипела нетерпением, каждую минуту посылала она за известиями, а вестники не возвращались…

— Я сама хочу судить о настоящем ходе событий. На коней!

Она сходила с крыльца, сопровождаемая губернатором, который непременно хотел держать ей стремя, но не успели они появиться, как раздалось оглушительное ура принцессе, проклятия и угрозы маршалу.

— Изменяют нашему принцу! — кричали одни.

— Покидают нашего защитника! — подхватили другие.

— Принцесса, — сказал Мансо, приблизившись к ней со сверкающими яростью глазами, — как вы можете терпеть подле себя этого мазариниста? Скажите слово, и мы бросим его в Сену.

— В Сену маршала! — заревела толпа.

— Напротив, я очень довольна маршалом, он сделал все, чего я желала, — возразила принцесса громким и твердым голосом.

— Счастлив он, коли так, а в другой раз несдобровать ему, если не будет идти прямым путем!

Маршал поспешил убраться в ратушу, пока принцесса при восторженных криках народа со своими маршальшами усаживались на коней. Между тем Мансо не выпускал из рук повода лошади, на которой сидела принцесса.

— Ну что же, друг мой, чего ты ждешь, зачем не отпускаешь меня?

— Ваше высочество, согласны ли вы дать мне обещание исполнить то, о чем я буду просить вас?

— Мансо, я знаю, что вы честнейший человек и не захотите, чтобы принцесса королевской крови совершила поступок, которого надо стыдиться или раскаиваться впоследствии.

— Ваше высочество, сегодня утром один человек принес мне письмо, которое он нашел на улице. В этом письме моя дочь пишет, что находится в заточении.

— Что это? Ее опять похитили?

— Она пошла туда по доброй воле, но оказалось, что тут была ловушка, и ее держат в заключении. Вот я и хочу просить, чтобы вы приказали войскам атаковать дом, где она содержится.

— Где Жан д’Эр? — спросила принцесса, обращаясь к своим спутницам.

— Ваше высочество, господин Жан д’Эр вместе с герцогом Бофором находятся теперь около Бастилии, — отвечал Мансо, — оба обещали мне свое содействие, только бы приказ был от вас.

— Что это за дом?

— В эту минуту он охраняется королевскими войсками под командой герцога де Бара, похитителя моей дочери.

— Но что же это за дом?

— Пикнусский монастырь.

— Атаковать монастырь! Как это можно!..

— Ваше высочество, — сказал Мансо, подходя к ней еще ближе и говоря с мрачным и решительным видом, — посмотрите направо и налево, впереди и позади себя и пересчитайте, если можете, людей, вооруженных и готовых на все. Эти люди повинуются мне. Я только махну рукой, так все те, кто вздумал бы сопротивляться законному и честному делу — возвращению дочери отцу, все будут мигом растерзаны на куски, не останется от их тел куска, который можно было бы отнести на кладбище.

Принцесса не считала полезным сопротивляться в этом случае. Человеколюбие и политическая необходимость принудили ее уступить угрозе отца.

— Обещаю вам прислать две сотни мушкетеров к монастырю.

— Благодарю вас, ваше высочество. Пока солдаты будут драться, мои удальцы проникнут в монастырь.

Принцесса выехала на Сент-Антуанскую улицу. Представилось ей там печальное и ужасное зрелище. Сидя на лошади, медленно продвигался герцог Ларошфуко, поддерживаемый с одной стороны искренним другом, с другой — сыном. Пуля ударила ему в правый глаз и вышла в левый, так что оба глаза были повреждены, кровь лилась по лицу несчастного герцога. Его белый атласный камзол был до того залит кровью, что материя казалась красной с белыми пятнами. Луиза Орлеанская остановилась, чтобы сказать ему несколько слов, но герцог не видел и не слышал ничего и потому ничего не отвечал.

Продолжая свой путь, она невольно задумалась о том, что, если она встретила умирающего человека, которого так страстно любила герцогиня Лонгвилль, то и ей предстоит, может быть, такая же опасность. Душа ее преисполнилась глубокой скорби, и скорбь эта усиливалась, потому что на каждом шагу ей попадались навстречу раненые и умирающие. И все это были друзья ее отца, друзья ее детства, которые заступились за них и приняли участие в их борьбе, и все они сомневались, что победа осталась за ними.

— Так вот что значит междоусобная война! — говорила она, и сердце ее переполнялось горечью.

Но вот подъехала она к дому Мартино и остановилась: у нее недоставало сил продолжать свой путь.

— Отсюда я могу посылать приказания, — сказала принцесса, входя в дом.

Советник Мартино был глубоко опечален.

— Что с вами, любезнейший Мартино? — спросила она рассеянно. — И отчего я не вижу вашей жены?

— Увы! Она теперь на площади у Бастилии! Мне сейчас принесли весть, что час тому назад моя безрассудная жена привела туда все население предместий.

— Вот истинная героиня!

— Ах! Ваше высочество, позвольте вас спросить, неужели предназначение женщины бунтовать и становиться во главе мятежа?

— Может быть, вы и правы… Так идите же туда и призовите ее.

— Я знаю ее, она не послушает моей просьбы и не уйдет оттуда.

— Но она вас так любит! — сказала принцесса. — Уверяю, если она увидит вас среди опасностей, то испугается за вашу жизнь и сама уведет вас оттуда.

— О! Так я бегу! — воскликнул советник, поспешно покидая дом, не обращая внимания на пальбу и учащенную перестрелку.

На лестнице он встретился с принцем Кондэ, который поспешил на свидание с принцессой. Победителя при Рокроа нельзя было узнать. Латы на нем были все избиты, в руках у него была окровавленная шпага, лицо покрыто пылью и грязью, волосы слиплись от пота, одежда в кровавых пятнах, все придавало ему вид последнего воина, самого храброго воина уничтоженной армии. Принцесса бросилась ему навстречу.

— Я в отчаянии, — сказал он, опустив шпагу, — все мои друзья ранены или убиты, а у меня ни одной царапины! Ах! Как мы должны оплакивать благородных храбрецов, которые нашли смерть в наших личных распрях!

— Не лучше ли ударить к отступлению! — горестно произнесла принцесса, до глубины души тронутая искренним отчаянием героя.

— Ни за что на свете! — воскликнул Кондэ резко. — Да не будет сказано, что Кондэ отступил перед Мазарини! Еще раз пойдем, моя верная шпага! За мной, кто любит меня!

Прежде чем уйти, он передал принцессе некоторые распоряжения и взял с нее обещание, что она не выйдет из дома. Через несколько минут Луиза поняла, что сражение началось с новой яростью. От ружейной и пушечной пальбы дрожали стены. Очевидно было, что сражающиеся приближались к Сент-Антуанскому предместью.

Вдруг по дому пронесся страшный вопль. Принцесса догадалась, что случилось какое-то несчастье, и бросилась на крыльцо. Она увидела Генриетту Мартино, которая, как помешанная, рвала на себе волосы и бросалась на тело человека, лежащего на нижней ступеньке крыльца. Принцесса, оцепенев от ужаса, неподвижно стояла наверху. Бездыханное тело, пронзенное тремя пулями в грудь — это был прекрасный молодой советник Мартино, которого она только что услала. Генриетта на минуту пришла в себя и, подняв голову, увидела принцессу.

— Они убили моего мужа! Они убили его! — кричала она и снова в припадке безумия упала на его тело.

— О! Война! О народная война! Как она ужасна! — прошептала принцесса, опустив голову.

В эту минуту чей-то голос шепнул ей:

— Ваш муж в опасности.

— Жан д’Эр, что случилось? Ради Бога, говорите!

— Он вошел в Бастилию, и ворота затворились за ним.

— На лошадей! — воскликнула внучка Генриха Четвертого, одушевленная геройской отвагой. — На лошадей! Теперь пришла моя очередь сражаться, и я покажу, если надо, что и принцесса королевской крови умеет умирать!

Глава 19. Артиллерия Бастилии

Принцесса со своей свитой скоро подъехала к стенам Бастилии. В ту же минуту на площадь вступили толпы народа, вооруженные пиками, ружьями и палками. Командовал ими Мансо. Принцесса подъехала к синдику, знаками давая понять о желании говорить с ним.

— Друг мой, — сказала она, наклоняясь к нему так близко, что только он один мог слышать ее слова, — у вас будет обещанная помощь, но стойте на этом месте и будьте внимательны. В Бастилии находится теперь человек, которого надо освободить оттуда силой, если не захотят выпустить его по доброй воле. Будьте же наготове и передайте это вашим людям: лишь только я махну шляпой — бросайтесь туда.

Синдик носильщиков кивнул головой в знак согласия и опять стал на место во главе своего войска. Жан д’Эр, опередивший принцессу, вернулся к ней с известием, что господин Лувьер, сын президента Брусселя и губернатор крепости, предан его высочеству и будет исполнять все, что принцесса ему прикажет от имени отца.

— Видели ли вы самого Лувьера?

— Нет, ваше высочество.

— Так я не поверю тому, что вам сказали. Лувьер самый коварный человек и не похож на добродушного Брусселя. Я сама отворю ворота в Бастилию.

Принцесса приказала графине Фронтенак вызвать трубача, который протрубил сигнал о приближении парламента к подъемному мосту цитадели. Тяжелый мост опустился, и Луиза подносила уже руку к шляпе, когда на другом конце моста появился герцог Бофор.

— Войдите, принцесса, — сказал он, — сегодня я губернатором в Бастилии и намерен сам воздать вам должные почести.

Принцесса приближалась, за ней ее дамы. Офицеры остались внизу моста, чтобы не допустить его поднятия.

— А я думала, герцог, что вас арестовали, — сказала принцесса с сияющим радостью лицом.

— Я сейчас осматривал местность: весь двор находится на высотах Шарона и смотрит на сражение.

— Но сражение прекращается.

Действительно, вдруг стрельба прекратилась, так что они не знали, что и думать.

— Войдите на высокую башню замка, оттуда увидите, что там происходит, и если надо будет…

Герцог прибавил несколько слов шепотом, на что Луиза согласно кивнула головой.

— Куда же вы теперь отправляетесь, Бофор? — спросила она.

— Я возвращаюсь на место сражения, чтобы разделить опасность с друзьями. Никто не должен иметь право сказать, что принц Кондэ дрался за меня, а я только смотрел на него.

— Так возьмите с собой двести мушкетеров и идите туда, куда поведет вас Мансо.

Они расстались, принцесса приказала проводить себя наверх. Оттуда она увидела причину царствовавшего молчания: королевская армия, предводительствуемая Тюренном, отступала, но вскоре принцесса поняла, что это движение было произведено только для того, чтобы перерезать принцу Кондэ путь между рвом и предместьем. Как опытный полководец, принцесса видела зорко и действовала быстро. В ту же минуту отправлен был паж, чтобы предупредить принца Кондэ. Еще несколько минут, и перестрелка завязалась еще живее: это принц производил нападение, но оно скоро превратилось в отчаянную защиту, потому что королевская армия получила сильное подкрепление в свежем отряде маршала Ла-Фертэ-Сенектерра. Принцесса поняла всю опасность и, призвав командира крепостной артиллерии, отдала ему приказание наводить пушки в направлении королевских войск. Но в ту же минуту приблизился к ней человек, покрытый пылью, с трудом переводивший дыхание.

— Господин де Бар! — воскликнула она вне себя от удивления.

— Точно так, ваше высочество, я прямо из Пикнусского монастыря, который был атакован герцогом Бофором. Без особенного труда он победил нас, потому что сила была на его стороне. Я просил пощады, он согласился, но с условием.

— С каким?

— Чтобы я передал вам эту записку.

— Вы? Его и мой смертельный враг?

— Ваше высочество, я побежден великодушием герцога Бофора и теперь являюсь самым пламенным приверженцем вашей партии. С радостью и гордостью я у ног ваших отрекаюсь от прежних политических заблуждений, отрекаюсь от людей, которым до сего дня служил.

Принцесса посмотрела ему в глаза — он выдержал взгляд, не смутившись.

— Только с вашей стороны, принцесса, право и справедливость, я сознаю это и предаюсь вам душой и телом.

— А где записка?

— Вот она.

— Я не хочу ее читать, — сказала она с чувством недоверия, которого не могла преодолеть.

— Герцог Бофор предвидел ваше недоверие и приказал мне повторить два слова, после которых вы должны поверить мне.

— Что это за слова?

— Орлеан — Сен-Венсен.

— Да, это его почерк, — прошептала она, рассматривая записку.

Если бы она могла подметить улыбку, промелькнувшую на лице герцога, то, конечно, приняла бы меры предосторожности, но все ее внимание поглощено было строчками, начертанными знакомой рукой, которые возбудили в ней страшную тревогу, так что она забыла весь мир. Опираясь на лафет, она стояла в каком-то забытьи и протирала глаза, как будто покрытые черным облаком. Де Бар воспользовался благоприятной минутой и с необыкновенной быстротой сбежал с лестницы. Артиллеристы, стоявшие с зажженными фитилями у пушек, не знали, что и думать о храброй амазонке, которая так сильно наэлектризовала их. Они надеялись чудес наделать под ее командой, но когда они ждали только ее слова, чтобы действовать, она вдруг затихла. Однако принцесса вышла из своего оцепенения и приблизилась к зубцам древней крепости. Она старалась зорким взором пронизать густые облака пыли и дыма, мешавшие ей видеть поле сражения. Между всеми этими пигмеями, с яростью истреблявшими друг друга, она искала глазами знакомый плащ и красное перо на шляпе Франсуа Вандомского.

— Где-то он? — печально спрашивала она неизвестность.

Вдруг ее глаза устремились на записку, которую она все еще держала в руках, и жестокая действительность предстала перед нею. Она повернулась к платформе, чтобы допросить де Бара, а его и след простыл. Вся ее энергия восстала в ее душе.

‘Это ловушка! — подумала она со сверкающими от гнева глазами. — Мне следовало бы угадать это и прежде. Можно ли ждать что-либо иное от этого гнусного человека?’

Она поспешила послать за ним четырех солдат с приказанием привести его живого или мертвого. В ту же минуту подошла к самим зубцам, откуда взглядом пожирала большие ворота, где подъемный мост принял опять отвесное положение. Но тут мост опустился, чтобы выпустить из крепости де Бара. Несмотря на большое расстояние, Луиза хорошо узнала его. Он был один, и мост поднимался уже позади него — не догнать было солдатам, посланным схватить его… Вдруг она увидела Мансо. Синдик стоял впереди своего отряда. Она сняла шляпу и несколько раз взмахнула ею. Сплошная толпа носильщиков двинулась вперед, и де Бар вынужден был отступать до тех пор, пока не оказался у самого края рва. Он не мог уже двинуться ни взад, ни вперед. Но если он был в критическом положении, то и передним рядам народного отряда, дошедшим до самого рва, пришлось пятиться назад, на своих товарищей. Произошла суматоха, которая дала время герцогу де Бару обнажить шпагу и грозно наставить ее против груди всякого осмелившегося наступать на него.

Мансо перед рвом, наполненным водой, поднял голову и увидел принцессу, которая, протянув руку, энергичным жестом указывала ему на человека, осмелившегося оспаривать у него дорогу. Он опустил голову и посмотрел на этого человека. Видя его грозный выпад против носильщиков, он поднял свою дубинку и, вертя ею вокруг себя, ловко вышиб шпагу из рук герцога, так что она вылетела и с размаху воткнулась в стену крепости. Не давая растерянному де Бару опомниться, Мансо нанес ему удар прямо в грудь. Герцог зашатался, чувствуя, что земля уходит из-под ног. Напрасно силился он устоять, руки его хватали пустоту. Он упал в ров.

— Помогите! — закричал де Бар с отчаянием.

Но никто не спешил к нему на помощь, грязные волны сомкнулись над его головой. Еще минута — и опять опустили мост, чтобы дать проехать графине де-Фьеске на ретивом коне.

— За мной, носильщики! — восклицала она. — За мной! Ее высочество приказывает вам идти к Пикнусскому монастырю на помощь герцогу Бофору, многочисленный враг одолевает его.

Прекрасная амазонка, выехав вперед, повела носильщиков в предместье. В это время принцесса зорко следила за битвой, происходившей перед ее глазами. Вооружась зрительной трубой, она видела, какое опустошение производили две сотни мушкетеров под предводительством Бофора. Она узнала его по султану и блистательной одежде. Принц Кондэ на своем посту дрался как лев. Его движения содействовали Бофору, оба они отрезали путь королевской армии к Пикнусскому монастырю. С помощью зрительной трубы принцесса отчетливо различала местность, где находился двор — множество экипажей, расставленных по дороге. Несколько раз она отводила трубу от глаз и тщательно вытирала стекла, чтобы лучше рассмотреть некоторые непонятные для нее подробности. Иногда ей казалось, будто она видит на флангах королевской армии женщин, одетых амазонками, со шпагами на перевязи. Они скакали с беспримерным усердием взад и вперед, развозя приказания, возбуждали пламенную ревность воинов.

— Неужели же это мои собственные амазонки? — спросила она, оглядываясь на бастильский двор, где оставила большую часть своего прекрасного эскадрона.

Нет, ее адъютанты были в полном составе.

— У королевы тоже летучий отряд, как у Екатерины Медичи! — воскликнула принцесса, поняв истину.

Она пожала плечами и продолжала обозревать поле сражения. Вдруг она увидела, что большой отряд, давно уже сосредоточенный в Баньоле, исчез за высоким холмом и снова появился. Его конница неслась во весь опор с намерением ударить во фланг войска принца Кондэ. Мигом сообразила принцесса, какой опасности подвергнется принц Кондэ, когда его армия будет разделена на две половины, герцог Бофор будет подавлен многочисленностью врагов.

— Пали! Пали! — закричала она артиллеристам, стоявшим у пушек с готовыми фитилями. Как вулкан воспламенилась вершина древней крепости, изрыгая смерть. Облака дыма закрыли платформу, и принцесса не могла видеть действия, произведенного ее командой и которого не могли ждать ни Тюренн, ни Кондэ, ни друзья, ни враги. Принцесса дрожала от нетерпения, пока ветер, как нарочно, едва дувший, разнес облака белого дыма. Артиллеристы опять зарядили орудия и с полным знанием своего дела рассчитывали свои меткие выстрелы.

— Пали! — скомандовала принцесса. — О! Мои храбрецы, какая славная награда ожидает вас! Вы спасли принца Кондэ, нашего героя, вы спасли герцога Бофора, нашего будущего короля!

Дым рассеялся. Луиза Орлеанская увидела страшное действие, произведенное ее артиллерией. Видно было, что в королевской армии никто не ожидал такого смертоносного противодействия. В неведении о настоящей причине, приписывали это дело возмутившимся парижанам. Солдаты в испуге остановились. Кондэ соединил все свои силы и ударил на неприятеля с такой яростью, что принудил Тюренна отступить. Победа осталась за фрондерами. Когда до королевского лагеря дошла весть о том, что бастильская артиллерия действовала по распоряжению герцогини де-Монпансье и, следовательно, по ее милости победа осталась за мятежниками, Мазарини весело вскричал:

— Принцесса убила своего мужа!

В ту самую пору, когда решалось, быть или не быть Луизе Орлеанской женой короля французского, тоска была в ее душе. Записка, принесенная герцогом де Баром, заключала следующие строки:

‘Луиза, возлюбленная Луиза! Наш брак не имеет силы. Злодей, которого я убил у Пикнусских ворот, объявил мне, что в Сен-Венсене мы были обвенчаны подложным священником’.

Приказав стрелять по королевским войскам, принцесса смутно сознавала то же, что предвидел Мазарини, — этим выстрелом убивается возможность стать королевой. Час спустя, когда она увиделась с Бофором, он заверил ее, что ничего не писал к ней.

— О небо! Неужели это так?

— Клянусь вам, Луиза!

— От кого же может происходить это извещение? — спросила она взволнованным голосом.

— Один Гонди мог это написать.

— Все равно, — сказала принцесса, — признают законным или нет наше бракосочетание, все равно, я сама вырыла непроходимую бездну между королем и мной. Это уже непоправимо…

В это время герцог де Бар, хорошо знакомый со всеми извилинами бастильских рвов, выкарабкался из воды и вышел на берег в неузнаваемом виде.

‘Ну вот, — подумал он, очищаясь от тины, — в другой раз меня считают убитым. Итак, придется опять надеть лохмотья нищего!’

Глава 20. Измена

Когда королевская армия отступила от Парижа, когда стало возможным выжить из ратуши приверженцев Мазарини, городской мэр и губернатор Парижа маршал Лопиталь пытались было сопротивляться, опираясь на большинство голосов. Но народная ярость достигла крайних пределов. Бревна, хворост, солома были кучами сложены у ворот ратуши и без всякого милосердия подожжены. Пожар продолжался всю ночь…

Чтобы не распространяться в описании бесчисленных ужасов междоусобной войны, запечатленных кровавыми страницами в истории Франции, мы просто скажем, что власти вынуждены были подать в отставку. Добродушный Бруссель был избран головой, а герцог Бофор губернатором Парижа. Его высочество герцог Орлеанский принял титул королевского наместника, а Кондэ наименовал себя генералиссимусом. Двор и парламент нашли убежище в Понтоазе, и Мазарини по королевскому повелению еще раз отправился в изгнание.

Терпеливый дипломат спокойно выжидал в Бульоне развязки, которую предвидел. Раздор не замедлил появиться между принцами и различными властями. В Париже происходили страшные беспорядки, партии усиливались, народ колебался и приставал то к принцам и герцогине Лонгвилль, то к коадъютору, всплывавшему наверх. Бофор каждый день имел в ратуше свидание с принцессой. Встревоженная странными поступками отца и его таинственными словами, она спешила ежедневно черпать мужества и советов в разговорах с Бофором.

— Отец изменяет нам! — говорила она Бофору. — У меня предчувствие, что он ведет переговоры с двором.

— Ах! Луиза, воевать гораздо легче, чем хлопотать о политике. Я не понимаю намерений принца Кондэ, который мог бы вести войска куда хочет, а сидит в Париже. Я не могу рассчитывать на таких многочисленных друзей, как он. Народ еще повинуется мне, но его нельзя удалять от рынков и предместий, он готов умирать на парижской мостовой, но не выдержит напора одного батальона, которым в чистом поле будет командовать Тюренн.

— Может быть, и Кондэ изменяет нам?

— Победитель при Линце и Рокроа? Не может быть!

— Вчера он не пришел ко мне в Тюильри.

— Тише! Кто-то идет.

Поспешно вошел Ле Мофф, лицо его было пасмурно.

— Вижу, — сказал Бофор, — ты принес недобрые вести.

— Ваше высочество, из всех врагов ваших самый опасный — коадъютор, вы это знаете. Чтобы сохранить свое влияние на народ и иметь в запасе право на благодарность королевы, он не нашел другого средства, как произвести себя в полководцы и пожаловать себя генералом.

— Хорош генерал и полководец! До сих пор он воевал только языком.

— Архиерейский дом, соседние с ним дворцы и дома наполнены военными припасами и оружием. Об этом позаботились приходские священники по приказанию своего начальника коадъютора. Так что у него наготове огромная армия, которая находится в полном повиновении своих духовных пастырей.

— Но народ за меня!

— Только часть народа. Правда, состоящая из самых честных людей, но честные люди не составляют большинства.

— Но ведь это бездна гибели! — воскликнула принцесса.

— Уверен ли ты в том, что говоришь?

— Господин Гонди беспрерывно бывает у герцога Орлеанского. Свидания их происходят днем, но заговоры свои ведут они по ночам, в Люксембургском дворце, и тогда коадъютор приходит переодетым.

— Вот видите? — сказала принцесса, взглянув на Бофора. — Недаром я чувствовала, что земля дрожит подо мной!

— К счастью, принц Кондэ остается у нас, что бы ты ни рассказывал, друг Ле Мофф, его войска восторжествуют над благочестивыми мещанами и клиентами коадъютора.

— Господин Кондэ, — отвечал Ле Мофф еще угрюмее, — точно так же ведет переговоры через посредство Шавиньи.

— Не может быть!

— Это верно, как и то, что принц Кондэ выехал из Парижа час тому назад.

— Он выехал из Парижа? И я узнаю о том только через тебя?

— Это понятно. Гонди тщательно скрывает от вас все нити своих интриг. Вот уже три дня, что он работает против вас, вам передает только те известия, которые сам сочиняет для вас.

— Гнусный! Злодей! — сказал Бофор.

— Но если принц Кондэ бежал, из этого следует, что он продолжает быть врагом двора? — спросила принцесса, и в ее глазах блеснула надежда.

— Да, а предположите, что король простил ему, так он всех нас бросит, — сказал Бофор. — О! Мечты, мечты! Все исчезло, все сокрушилось, и стою я один, ни сил, ни помощи. Смерть готовится мне. Но пускай она приходит, я сумею встретить ее и покориться неизбежному року.

В эту минуту на площади протрубил трубач.

— Это парламентер, на нем белый шарф.

Но как они ни напрягали слух, голос парламентера не достигал до окон ратуши, тем более что он тотчас же был заглушен страшным шумом.

— Король в Сен-Жермене! — сказал Ле Мофф, у которого был самый тонкий слух.

В ту же минуту раздался барабанный бой. Со стороны набережной выступил полк и вскоре окружил площадь, на которой стояли толпы народа.

— Королевский полк!

— Мы будем сражаться! — воскликнул герцог, обнажив шпагу. — Готов ли ты, Ле Мофф?

— Ваше высочество, я всюду за вами, и если меня не убьют, то клянусь вам, быть мне вашим солдатом.

— Ваше высочество, — сказал Бофор, обращаясь к Луизе, — теперь отправляйтесь к герцогу, вашему отцу. Отныне ваше место там.

— Мне покинуть вас?! Как это вам могло прийти в голову? Нет, мое место там, где вы, и долг мой разделить с вами опасность и смерть.

При этих словах вошел маркиз де Жарзэ и сказал:

— Герцог, нам изменили все солдаты, составлявшие караул под моей командой в ратуше. Они перешли на сторону королевского полка. Нам остается только бежать.

— Бежать? Ни за что на свете!

— Кузен, — подхватила принцесса, — я хочу разделить вашу участь. Отправляйтесь в замок Анэ. Я присоединюсь к вам, если надо, мы переправимся в Англию. Маркиз де Жарзэ, посмотрите, нельзя ли нам пройти?

Маркиз поспешил исполнить ее приказание. Бофор зашатался, голова у него закружилась. Измена во все времена доводила до бессилия великие сердца. Он упал в кресло и закрыл лицо руками. Принцесса взяла его за голову и поцеловала в лоб.

— Франсуа, — сказала она, — я твоя жена, не забывай этого. — Она отворила дверь и позвала Жана д’Эра, который в ту же минуту явился. — А главное, — продолжала она, — дайте мне слово, что вы поспешите, герцог, в свой замок Анэ.

— Хорошо, — сказал Бофор, провожая ее до дверей. Он отпустил ее, совершенно спокойный за ее участь, потому что ее провожали два искренне преданных человека.

‘А я, — думал он про себя, — буду драться до конца и погибну со шпагой в руках. Напрасно человек мечтает бороться против предопределения…’

Утром распространилась весть, что король покинул Понтоаз и прибыл в Сен-Жермен. Тотчас начальники городской стражи при огромном стечении народа, всегда склоняющегося на сторону силы, вышли из Парижа. Предводители этого движения действовали по наставлению Гонди, все, единодушно повинуясь данному им сигналу, отправились по дороге в Сен-Жермен. Толпа была допущена к королю и приветствовала его не робкими возгласами парламентских членов, а громкими восторженными криками. Юный монарх отвечал милостивым обещанием завтра вступить в Париж. Когда депутация возвращалась, то некоторая ее часть прошла по улице Потри. Во главе этой толпы был Жолье, настоящий флюгер, покорный всем ветрам. Проходя мимо дома Мансо и желая поддразнить их, он крикнул: ‘Да здравствует король!’ Другие подхватили этот возглас. Крик достиг своей цели и вывел из оцепенения несчастную семью, которая некогда возбуждала у всех зависть своими семейными радостями. Мать с дочерью сидели в это время у кровати, где лежал Ренэ и, казалось, умирал.

— Бедный герцог Бофор! — сказала со вздохом госпожа Мансо.

При этом имени Ренэ, почти неподвижный от физической боли, открыл глаза и с любопытством посмотрел на Маргариту, которая тотчас поняла, что происходило в его душе.

— Да, — сказала она, положив руку на исхудалую руку своего несчастного кузена, — бедный, бедный принц!.. И в то время, когда мечты его готовы были исполниться!.. В ту минуту, когда он надеялся управлять массами и вести народ по своему пути… В ту минуту, когда вся власть была в его руках, и вдруг интрига все сокрушила!..

— Конечно, — возразила госпожа Мансо, — он сам виноват, ему следовало повесить или изгнать коадъютора. У кого есть уши, у того и руки есть.

— По крайней мере, рынки не покинули его, — сказала Маргарита.

— Твой отец будет поддерживать его до последней минуты. Но какая польза в том? Ему не поможет, а себе только повредит.

— О!.. Мама, разве отец мог бы вырвать меня из этого страшного заключения, если бы не герцог Бофор?

Вдруг раздался громкий стук у ворот. Госпожа Мансо бросилась туда с тяжелым предчувствием в душе. В этот день производились грабежи, воровство и убийства в домах самых известных фрондеров.

— Отворяй скорее! — раздался голос синдика.

— Что случилось? — спрашивала она, отворяя двери.

Явился Мансо и втащил человека, который вырывался, кусал страшные тиски, сжимавшие его руки, колотил ногами по ногам синдика, с размаху ударялся головой о его грудь, но для этого человеческого гранита удары и укусы были нипочем.

— Запри дверь! — скомандовал Мансо.

Жена повиновалась, тогда силач притащил свою жертву в комнату, повалил ее наземь и придавил коленом грудь.

— Гондрен! — воскликнула торговка Мансо, узнав его.

— Теперь, злодей, ты у меня сознаешься, куда ты девал мою крошку! — сказал Мансо спокойно.

— Никогда!

— Ты сказал уже мне, что ни золото, ни серебро не вырвут у тебя этой тайны.

— Нет.

— Жена, разведи огонь в печи.

— Что ты хочешь делать?

— А подпекать его до тех пор, пока он не разговорится.

Глава 21. Низверженный враг

Герцогиня де-Монпансье жила в Тюильри, тогда еще в простом дворце, еще не резиденции королей. По возвращении домой она нашла письмо от короля. Продиктовано оно было, видимо, Анной Австрийской, которая поклялась в вечной ненависти к своей племяннице и крестнице с тех пор, как та приказала стрелять в королевские войска. Король извещал свою кузину, что, возвращаясь завтра в Париж, он не может предложить своему брату другого помещения, кроме Тюильрийского дворца, а потому просит ее немедленно очистить его: завтра в нем поселится герцог Анжуйский. Принцесса отвечала, что будет повиноваться, и поехала в Люксембургский дворец. Она была уверена, что ее отец заключил частный договор с двором, однако нашла его в сильном беспокойстве. Она подошла к нему с приветствием, он едва коснулся губами до ее лба.

— Я приехала попросить у вас гостеприимства потому, что королю понадобился Тюильрийский дворец.

— Жаль, что это случилось так некстати, у меня нет никакого помещения для вас. Все занято.

— Не беспокойтесь, папа, я буду довольствоваться на это время одной комнатой. Мои дамы и офицеры отправятся в гостиницу.

— Одной комнатой? Неужели это не шутка? Разве есть у меня свободная комната? Во всем замке лишней кошки некуда сунуть. Вы сами это хорошо знаете.

— Послушайте, папа, — сказала принцесса, хорошо знавшая натуру своего отца, — вы знаете, что я не способна пугаться, но если вы действительно намерены так действовать, то я не на шутку дрожу за вас.

— Дрожите лучше сами за себя, сумасбродная дочь, только избавьте меня от вашего присутствия. Неужели вы и этого не понимаете, вы меня компрометируете.

— Если повиновение вашим приказаниям навлекает на меня гонения двора, то великодушие обязывает вас, моего отца, принять меня в свои объятия.

— Что вы там рассказываете? Когда я отдал вам приказания? Вам самой нравилось разыгрывать роль королевы, амазонки, героини, генералиссимуса. Ваши подвиги в Сент-Антуанском предместье и в Бастилии восстановили против вас весь двор.

— Ваше высочество, я не понимаю, что значит разыгрывать роль героини, я повиновалась вашим приказаниям и в Орлеане, и в Бастилии. Происходя из высокого рода, мы обязаны совершать только то, что велико и возвышенно. Я называю это идти своей дорогой, жалею только о том, что одна из моего рода шла по пути, который указан нам вашим отцом, королем Генрихом.

— Пожалуйста, без трагических возгласов.

— Скажите прямо, мое присутствие неприятно вашему высочеству?

— Очень, — отвечал резко герцог.

— О! Ваше высочество, в таком случае я избавлю вас от этой неприятности.

— Да, Луиза, — подхватил Гастон, укротившись при виде решительности своей дочери и в глубине души испугавшись ее мужества, — да, вы сделаете мне этим большое одолжение, докажете вашу любовь к отцу.

— Куда же вы прикажете мне удалиться?

— А я почем знаю?

— Позвольте мне поселиться в Арсенале.

— Ступайте в Арсенал, если хотите, — сказал Гастон, повернувшись к дочери спиной.

Принцесса оставила Люксембургский замок и приказала ехать в Арсенал. К ней почтительно подошел Жан д’Эр.

— Ваше высочество, — сказал он, сильно взволнованный, — там не будет для вас безопасно. Приверженцы Мазарини разрушили баррикады, настроенные в том квартале, и зажгли потешные огни, в которых каждую минуту горят соломенные фигуры. Эти фигуры изображают то его высочество, вашего отца, то… другую особу.

На глазах принцессы сверкнули слезы. Она возвратилась в Тюильри, чтобы уложить свои вещи. Целый день перебирала она в голове планы, куда бы ей удалиться. Наступила ночь, и она отправилась переночевать к графине де-Фьеске. Между тем Гастон получил повеление от короля немедленно выехать из Парижа. Малодушный принц перепугался и поспешно уехал в Лимур. Луиза Орлеанская считала за лучшее последовать за отцом в изгнание. Она немедленно отправила к нему Жана д’Эра, чтобы испросить у него на то позволения. Жан д’Эр нагнал Гастона в Берни.

— Я не хочу сажать ее себе на шею! — закричал недостойный отец в ответ на почтительное представление Жана д’Эра, — я ей вчера еще это сказал.

— Ваше высочество, принцесса желает до конца оставаться преданной дочерью, исполняющей свои обязанности, и потому я должен предупредить вас, что, несмотря на ваше запрещение, она намерена разделить с вами изгнание.

— Я предоставляю ей полную свободу. Пусть действует как ей угодно. Но повторите ей, что я не приму ее, если она вздумает ко мне явиться.

Жан д’Эр отвернулся с презрением от человека, у которого не было ни достоинства принца, ни отца. Он поспешил к Луизе. Выслушав его донесение, принцесса сказала с печальной торжественностью:

— Вы свидетель, что я исполняла долг свой до последней минуты. Теперь есть один человек в мире, к которому я могу ехать не краснея.

Она выехала из Парижа в сопровождении Жана д’Эра через ворота Сен-Жорж…

При громогласных восклицаниях народа король въехал в Париж и остановился в Лувре. 13 ноября он открыл в парламенте торжественное заседание и, не колеблясь, приказал объявить приговор, обвиняющий принца Кондэ в оскорблении ее величества.

Накануне кардинал Ретц — бывший коадъютор Гонди — отказался присутствовать в этом верховном судилище. Он не чувствовал еще под собой твердой почвы и не хотел, в случае падения, оставлять официальные следы преследования своего врага. Неловкий отказ сгубил его. Этой искры только и ждал Мазарини в своем изгнании.

Казалось, ни одного облачка не появлялось над головой Гонди, а он впал в глубокое уныние. Королева не спешила предлагать ему министерство и что-то медлила раздавать милости, которые он требовал от двора для своих друзей во время пребывания в Понтоазе.

18 декабря того же 1652 года он сидел у себя, и тревога не на шутку сокрушала его. Когда он оправлялся от глубокого уныния, то брался за работу, которая одна только могла отвлечь его от опасений, волновавших его закаленную в битвах душу. И теперь он энергично взял перо и написал вступление к своим знаменитым проповедям, которые всегда привлекали многочисленную и внимательную публику: они даже были удостоены присутствием короля с королевой и со всем двором.

Около десяти часов вошел камердинер с докладом, что герцогиня де-Монбазон непременно желает его видеть по важным делам. Коадъютор поспешил навстречу своей приятельнице, которая последовала его примеру и покорилась королевской власти.

— Любезный кардинал, — сказала она, — мне кажется, дело идет о важных происшествиях, которые касаются вас.

— Меня! Что случилось?

— Не знаю еще, потому что мне все еще не доверяют, только при дворе сильное волнение.

— Говорите же, друг мой, говорите, что вы предполагаете?

— На чем остановились вы в переговорах с двором, то есть каких милостей вы домогались в последнее время?

— Очень немного: место губернатора для герцога Бриссака, хорошей должности для графа Монтрезора, титула герцога и пэра для Фоссеза, денежной награды для советника Жоли.

— А для себя что?

— Ровно ничего.

— Вас, однако, вслух обвиняют в ненасытности.

— Вот каковы люди! — воскликнул Гонди с горькой иронией. — Пройдет первая минута опасности, воспоминание исчезает, и верные слуги забыты. Не будем лучше об этом говорить.

— Но это не все еще. Вы не получали ли анонимных писем?

— Что-то не помню. Вон на столе у меня лежит до двадцати писем, но так как на них нет примет, указывающих известного мне корреспондента, то я, чтобы не терять времени, и не распечатывал их.

— А вот я получила, — возразила герцогиня, вынимая из кармана письмо.

— Оно меня касается?

— Прочтите.

Гонди был близорук и потому, подойдя к окну, поднес письмо к самому носу и прочитал следующее:

‘Герцогиня, предупредите кардинала Ретца, чтобы он выходил из дома не ранее как через неделю, а не то он пропал’.

Кардинал расхохотался.

— Вот видите ли, герцогиня, в свете много людей, которые от нечего делать или от злого умысла забавляются тем, что пугают других. Несколько дней тому назад был у меня Бриссак, чтобы показать мне точно такую же записку, им полученную. В ней мне запрещалось ездить в Рамбулье, где угрожали мне бедой. Вам известно, что я тогда сделал? Взял с собой двести дворян, которые накануне ужинали у меня, и отправился в Рамбулье. Там оказалось множество гвардейских офицеров. Не знаю, имели ли они намерение арестовать меня, но знаю, что я имел силу защищаться. Эти господа отвешивали мне почтительные поклоны, и, даю вам слово, я очень довольный вернулся домой.

— Послушайте же и вы, любезный друг. Может быть, вам повредила именно эта выставка дворянских шпаг в глазах короля и королевы. Неужели вы думаете, что король не понимает, до какой степени опасен ему человек, который в несколько часов может собрать две сотни дворян, чтобы проводить его на прогулку? Поверьте мне, любезный кардинал, прошли времена баррикад Бофора и Брусселя, а ваши двести благородных телохранителей, по-видимому, готовы возобновить прошлое. Берегитесь этой сумасбродной молодежи и помните, что у вас волосы уже поседели. Прошлое не вернется.

— Ах! Герцогиня, молодость — ведь это и есть будущее.

— Будущее, будущее… Мазарини тоже рассчитывал на будущее, а все еще сидит в Бульоне.

— То есть вы хотите этим сказать, что Мазарини никогда еще не был так могуществен, как теперь.

— Ну как можно!.. — воскликнула герцогиня с недоверчивостью.

— Разве вы этого не чувствуете?… Все двигается по его приказанию. Я убежден, что никогда во Франции не повиновались ему так беспрекословно, как теперь, когда он присылает свои советы издалека — только его гений царствует в стране.

— Вы заговорили об этом итальянце с восторгом?

— Я говорю как человек, перед которым открылись события в их настоящем свете.

— Но вы не осмелились бы этого написать?

— Еще бы! Я враг его, хоть и союзник.

— Ну, смотрите же, Гонди, этот союзник погубит вас.

— Ах! Герцогиня, какая же из вас вышла пессимистка!

— Ну а как вас арестуют?

— Меня арестовать! Меня, Поля де Гонди, парижского коадъютора и кардинала святейшего папы? Полноте!

— Все может случиться.

— Видите ли, любезная герцогиня, — мой корабль солидно построен и привычен к бурям. Кроме того, я считаю себя опытным кормчим и у меня всегда наготове два весла, которые предотвратят окончательную гибель… Одно из них мой кардинальский жезл, а другое — моя палица парижского епископа!

— Любезнейший кардинал, вы предупреждены, и потому, сделав свое дело, я ухожу. Прощайте!

— Куда же вы так скоро?

— Туда, где я могу повредить моему врагу, который вам известен.

— Берегитесь, герцогиня, я тоже скажу вам: народ изменчив, как флюгер. Если принцесса опять будет иметь власть в своих руках…

— Я не боюсь принцессы…

Герцогиня Монбазон ушла, а коадъютор тотчас же сел в карету и поехал по столичным аббатам. Это было его обыкновенное средство узнавать общественное мнение. Некоторых он нашел в полном убеждении в безопасности, но другие разделяли опасения, о которых его уже уведомляли. Несмотря на свое тонкое чутье, Гонди никак не мог разобрать причины, которыми руководствовались его подчиненные, говоря за или против двора. И немудрено, он ничего не знал о том, что большая часть духовенства уже вела свои переговоры с двором. Многие из подчиненных ему аббатов были уже на стороне двора, а в глубине их сердец спрятаны были лестные обещания насчет приобретения санов и епископских мест и тому подобного. Коадъютор это начинал подмечать. Но сердца легко запираются на замок, надо быть очень искусным, чтобы читать в сердцах, прикрытых лицемерием! Коадъютор продолжал свой объезд.

Глава 22. Западня

Когда измена доходит до крайности, тогда она разливается с силой разъяренных волн. Все уступает ее стремлению, и нет такой человеческой силы, которая могла бы ей сопротивляться. Если настигнутые жертвы не погибают в ту же минуту, им остается только бежать.

Герцог Бофор искал убежища у своего отца. Герцог Вандомский, сын Генриха Четвертого и Габриэли д’Естрэ, с глубокой печалью встретил сына в своем замке Анэ, из которого Филибер, Жан Гужон и кузен сделали чудо искусства.

— Бедный безумец, — сказал он сыну, — как ты мог верить хоть одну минуту, что человек, который покинул твоего отца, Шалэ, Сен-Марса и всех друзей, что этот изменник не сделает и с тобой точно то же?…

— Я и не верил ему, батюшка, но знайте, не Гастон, а Гонди погубил нас всех.

— Гонди продал вас за портфель первого министра. Но что же, назван ли он первым министром?

— Нет еще пока…

— Ну и пускай подождет. Видишь ли, сын мой, я боролся против Ришелье, а кардинал Ришелье меня победил. А я говорю тебе, что, наверное, Мазарини победил бы и Ришелье. Хочешь ли, чтобы я представил тебе доказательства?

Бофор кивнул головой, изъявляя согласие на эту фантазию старика, а старик вынул большой пакет из кармана и подал его сыну, который рассеянно развертывал его.

— Если бы ты знал, что находится в этом пакете, то, наверное, поторопился бы прочитать.

Бофор с первого взгляда на бумагу был ошеломлен.

— Ты принужден был бежать, казалось, ты навеки погиб, и кардинал Мазарини очень хорошо знает, что я заодно с тобой, потому что я не похож на своего брата Гастона, который отрекся от своей дочери. И что же? Мазарини является олицетворением милосердия? Вместо того чтобы отдать тебя в руки палачей, как то сделал бы Ришелье, он присылает мне патент на звание генерал-адмирала с правом передачи этого сана моему сыну после смерти моей!

— Не может быть!

— Прочти сам, так в документе означено.

— Надеюсь, батюшка, что вы откажетесь от его милостей! — воскликнул молодой герцог с негодованием.

— Еще бы!

— И возвратите этому дерзкому министру его оскорбительную милость.

— Конечно, конечно, — отвечал старик, кладя бумагу в карман.

— Но сейчас же, батюшка, разорвите ее на четыре части и отошлите ему.

— Непременно.

— Чего же вы ждете?

— А вот хочется прежде узнать, кто бы это мог приехать к нам? Слышишь, привратник протрубил в трубу, чтобы доложить мне о приезде важной особы.

Они подошли к окну, но было поздно. Прибывшая особа всходила уже на крыльцо, а на дворе стояла взмыленная лошадь. Они повернулись к двери, которая в ту же минуту отворилась, и увидели герцогиню Монбазон. Она была в глубоком трауре и быстро подошла к Бофору, который стоял, пораженный удивлением.

— Как, это вы, герцогиня, — сказал он, когда почувствовал на своей холодной руке прикосновение горячей руки страстной женщины.

Тут он обратился к своему отцу, но старик, поняв, что его присутствие было лишним, повернулся уже к двери и вышел тихими шагами.

— Бофор, — сказала герцогиня, — вы в изгнании, вы несчастны… Моя обязанность быть с вами.

— Герцогиня, с чего вы это выдумали?

— Не отталкивайте меня, Франсуа! С вашей стороны это будет жестокостью! Прошло уже несколько месяцев с тех пор, как мой муж удалился в свой замок в Турени, теперь он умер… Я свободна… свободна, слышите ли вы?

Бофор посмотрел на нее с изумлением.

— Ты не понимаешь меня, Бофор, это потому, что ты не задал себе труда изучить причину моих действий. Я снова приблизилась ко двору, я опять в милости у короля и королевы, и, следовательно, мой муж, пойми это, не может быть в немилости, распространенной на всех фрондеров.

— Милая Мария, я очень вам благодарен за ваше доброе участие, но не могу подчиниться выраженному вами условию. Поймите и вы, я не могу быть вашим мужем.

— А между тем ты не женат, — произнесла она со странной улыбкой.

— Так это вы отправили герцога де Бара в Бастилию с ужасным известием?

— Нет, но мне известно, что ваш брак недействителен.

— По милости ложного священника, который был подослан Гонди, вашим старинным фаворитом. Так вы были участницей и этого гнусного заговора?

— Нет, клянусь Богом, я этого даже не знала.

— Что значит для вас клятва? Я не верю ей.

— А хоть бы и так? Разве я не имею права защищать мою собственность всеми возможными средствами?

— Остановитесь!.. Теперь прошла пора лжи и измены! Я прервал с вами все сношения, но не хочу от вас скрывать истины, знайте же: во всех моих сношениях с вами никогда не было ни сердечного, ни умственного увлечения. Мне нужны были ширмы, за которыми скрывались бы мои истинные чувства от завистливых наблюдателей, и случай бросил к моим ногам самую опозоренную женщину во Франции…

— Как вы смеете?

— Тем хуже для вас, если слова мои вас оскорбляют, но с врагом, погубившим наше счастье, нечего церемониться.

— Так ваша любовь, так вся жизнь ваша была долгим обманом?… И все это из любви к другой?

— Из любви к ангелу! Да, из любви к существу, достой ному всякого уважения и почестей — верьте этому.

— Но благодарю Бога, это существо от вас навеки ускользнуло, а мщение от меня не ускользнет. Сегодня отдан был приказ всем священникам во Франции, чтобы никто не смел венчать принцессу не только без позволения ее отца, но и без разрешения самого короля.

— Неужели вы осмелились и это сделать?

— Да, герцог Бофор, я осмелилась положить бездну между моей соперницей и вами, такую бездну, которую ни одна принцесса в мире не осмелится переступить.

В эту минуту привратник протрубил три раза. Бофор вздрогнул от радости.

— Что это значит? — спросила герцогиня Монбазон, сильно встревожившись, не зная почему.

— Может быть, вы не заметили, что при вашем приезде в замок привратник протрубил только один раз?

— Ну, так что же?

— А то, что в замке Анэ принят обычай три раза трубить только для прибытия особы королевской крови. Стало быть, если это не король и не королева, что невероятно, то это только…

— Она! — воскликнула герцогиня, бросаясь к двери и силясь преградить дорогу Бофору. Он грубо оттолкнул ее и побежал навстречу принцессе Луизе, которая в это время подъехала к крыльцу.

— О! Я несчастная! На мне лежит проклятье и позор! — прошептала герцогиня, неподвижно застыв на том месте, куда ее отбросил Бофор.

Луиза Орлеанская сидела в карете, ее шталмейстеры Жан д’Эр и Флавиньи на лошадях держались у дверей кареты — она не хотела выходить.

— Отец отрекся от меня, — сказала она Бофору, — он не хочет даже дать мне убежище ни в Немуре, ни в Орлеане, ни в Блоа. Король прогнал меня из Парижа, я еду в Сен-Фаржо. Хотите ехать со мной?

Бофор, не задумываясь, сел к ней в карету. В ту минуту, когда тяжелый экипаж выезжал из ворот замка, всадник, покрытый пылью, подъехал с письмом в руках и тотчас вручил его Бофору.

— Это от Гонди, — сказал герцог, посмотрев на всадника и узнав печать.

— Письмо от этого изменника!

— А все-таки посмотрим, чего ему надо от меня.

— На вашем месте я отослала бы письмо, не распечатывая его.

— Но и от изменников иногда можно услышать что-нибудь дельное… Вот посмотрите, не правду ли я говорил? Вот вам и доказательство.

Принцесса прочла следующие слова:

‘Приезжайте скорее в Париж. Я сам перевенчаю вас, и тогда вы всего можете требовать’.

— Это опять западня, — прошептала принцесса.

— А может быть, мы понадобились ему, — возразил Бофор, — впрочем, чего же мне требовать? Мне и желать-то теперь нечего.

— В таком случае поедем в Сен-Фаржо.

— Нет, Луиза, прежде всего я хочу, чтобы нас обвенчали. Ваша честь этого требует. А потом пускай со мной делают что хотят. У нас осталось одно это средство, воспользуемся им.

Напрасно принцесса старалась отговорить Бофора. Кончилось тем, что она велела повернуть в Париж. Карета подъехала к воротам Бюси, но тут ждал их отряд мушкетеров, которые, узнав по мундиру шталмейстеров, что за особы сидели в карете, тотчас окружили их.

— Именем короля, я арестую ваше высочество, — сказал начальник.

Бофор даже не пробовал сопротивляться и тотчас же вышел из кареты.

— Вот настоящий Иуда-предатель, — сказал он, вспомнив про коадъютора.

— О! И я за тобой, — воскликнула принцесса.

— Поезжайте скорее в Сен-Фаржо, — сказал Бофор принцессе, — я найду средство присоединиться к вам.

Пораженная неожиданным ударом, Луиза Орлеанская не возражала. Неподвижно смотрела она, как подали ему лошадь, как ее муж, ее возлюбленный Франсуа скрылся на улицах Парижа, город показался ей страшным чудовищем, поглощающим свои жертвы. Несколько минут она провела в безмолвном раздумье. Жан д’Эр спросил, куда она прикажет ехать.

— В Лувр! — воскликнула она…

А в это время герцог де Бар, не чувствуя более необходимости скрываться, высоко задрал голову. Одетый по последней моде, вошел он в коадъюторский дворец.

— А, это вы, герцог! — сказал кардинал Ретц, приветствуя гостя и смотря на него с каким-то страхом.

— Я, и, как всегда, к вашим услугам, любезный друг.

— Как! Вы все еще держите мою сторону?

— Как это? Я не понимаю вас.

— Что же тут непонятного? Вы защищаете меня там, где на меня нападают — в собраниях у королевы.

— Нет нужды вас там защищать, потому что королева вас очень любит.

— Какую чепуху вы городите!

— Так вы мне не верите?

— Как же верить? Ведь меня столько раз обманывали!

— Что вы! Разве вас обманывают?

— А то как же. Разве меня назначили первым министром?

— Но разве вы не получили кардинальскую шапку?

— Нет, отвечайте на вопрос, разве я первый министр?

— Ну, любезный Гонди, потерпите немножко.

— Неужели вы думаете, что можно терпеливо ждать давно желаемый предмет только потому, что когда-нибудь он будет твой? Полноте, одни женщины обладают такой добродетелью.

— В таком случае позвольте откровенность, — сказал герцог, в первый раз принимая серьезный вид, — каким образом вы хотите добиться того, чего вы не просите? Вы совсем не показываетесь ни в Пале-Рояле, ни в Лувре, а хотите, чтобы все для вас делалось!

— Мне нельзя терять времени.

— Смотрите, какой деловой человек!..

— Разве у меня нет дел в епархии? Разве нет у меня заботы о моей пастве, о бедных?

— Любезный кардинал, рассказывайте это добрым мещанам и набожным барыням, но не думайте обмануть друга и соседа Шарлотты де-Шеврез.

— А хоть бы и так, — сказал коадъютор, прикусив себе язык до крови, — но человек в моем сане и с моим значением не является туда, где не уверен, что его примут хорошо, с должными почестями.

— Кто мог вас уверить, что вас примут дурно?

— Но разве мне не отказывают во всех милостях для моих друзей?

— Это для того, чтобы иметь удовольствие объявить вам о том лично.

— Говорят вам, что меня стараются отдалить.

— Как вы ошибаетесь! При последнем приеме королева сказала, что удивляется, почему вы не бываете у нее.

— Она сказала это?

— Это так верно, как то, что я сижу перед вами.

— Да, но это, может быть, потому сказано, что было много народу, — заметил коадъютор, пожав плечами.

— И никого не было, кроме меня, госпожи Мотвилль и Лапорта.

— Правда ли это? Не обманываете ли вы меня?

— Клянусь вам! Довольны ли вы теперь?

Гонди на минуту задумался. Он задавал себе вопросы: имеет ли этот человек какую-нибудь личную выгоду, чтобы обманывать его, действительно ли расположена к нему королева? Он не верил посреднику, а между тем так страстно желал получить наследство Мазарини, что чувствовал, как сердце его при одной мысли о возможном орошалось благотворной росой, которая называется надеждой.

— Хорошо, я поеду удостовериться в справедливости ваших слов.

— Когда же?

— Скоро.

— Досадовать или дуться — значит сознавать свое бессилие, а вам еще нет причин выказывать свое бессилие.

Гонди опять задумался. Он проницательно посмотрел прямо в лицо герцогу, такого взгляда изменник не вынес бы без смущения.

— Хотите ли, чтобы я высказал откровенно свою мысль?

— Говорите.

— Но обещаете ли и вы мне отвечать откровенно?

— Хорошо. Ну, так что же?

— Вас подослал кто-нибудь ко мне?

— Клянусь вам, нет!

— Ну, помните же, что вы поклялись.

— Дайте мне поцеловать ваш крест. Я присягну, если хотите, протянув руку к этому священному символу, — сказал герцог невозмутимо.

— В таком случае, я не настаиваю.

— Так решено, вы придете в Лувр?

— Приду, — сказал Гонди принужденно.

— О! Ваше обещание неискренне, лучше скажите, что у вас на душе.

— Видите ли, если я сопротивляюсь вашему желанию… так это потому, что… что оттуда могут меня отправить…

— Куда?

— В Бастилию.

— Неужели это не на шутку вас останавливает?

— А неужели этого мало?

— Конечно, если б тут была хоть тень основания. Напротив, никто не думает делать вам зла. Только и говорят, что о ваших добродетелях и высоких достоинствах вашего ума. Я не удивлюсь, если ваши желания в отношении вас и ваших друзей будут выполнены.

— Вы поклялись, что пришли ко мне по вашему собственному желанию, — так ли это?

— Поезжайте завтра в Лувр и сами увидите.

— Ничего не обещаю.

— Чтобы рассеять всякое подозрение, скажу вам новость.

— Какую?

— Некоторые фрондеры сильно беспокоят вас, но добрые люди постарались устранить с вашей дороги того, кто менее всего доставил бы вам удовольствие при встрече.

— Герцога Бофора?

— Его самого.

— Что с ним сделали?

— Его поймали в прекрасную ловушку, которая была устроена случаем, а лучше сказать, вами.

— Так где же находится герцог Бофор?

— В Бастилии.

— Так вот что! — воскликнул коадъютор, вздрогнув и поняв, в чем дело.

— Вы его ждали здесь. Ваша записочка послужила нам на пользу!

— Вот и прекрасно! — воскликнул коадъютор. — Это мой задаток, теперь мне ни в чем отказать нельзя.

Глава 23. Несчастный день

Дорогой принцесса переменила намерение. Она приказала ехать в замок Шеврез.

‘Женщина, которая любит, — думала она, — скорее поймет меня, нежели королева, которая любит только власть. Она употребит все свое влияние на коадъютора, чтобы спасти того, кого я люблю больше жизни’.

Швейцар, не узнавший принцессу, сказал ей, что госпожа Шеврез опасно больна и что ее только что причастили. Зловещим предвестием отдались эти слова в душе великой амазонки Фронды, когда она узнала о смертельной болезни амазонки двора. Она приказала тогда ехать прямо в Лувр.

‘После всего, что совершилось, пускай меня заключат куда хотят, голова у меня кружится, в глазах темно! Я не знаю, на чью руку опереться, куда приклонить голову, за какую надежду схватиться… Ах! Если бы умереть — только с ним вместе’!

Карета подъехала к дворцовому подъезду, а принцесса все еще, казалось, не приходила в сознание, так что принуждены были напомнить ей о прибытии в Лувр. Увидев Луизу Орлеанскую, королева нахмурилась, глаза ее засверкали гневом. Но принцесса преклонила колени перед ней.

— Простите, — сказала она.

Высокомерная Анна Австрийская вполне насладилась своим торжеством, потом величественно протянула руку униженному врагу и, стараясь по возможности смягчить свой голос, сказала:

— Встаньте, племянница.

— Не встану, пока вы не даруете мне помилования.

— Король всегда милует.

— Не о себе прошу я вас. По вашему милосердию вы оставили мне свободу, но я прошу вас о нем…

— Я не понимаю вас.

— Ваше величество! Он подъезжал к Парижу с полным доверием к приглашавшему его коадъютору, с пламенным желанием загладить свой проступок, и в эту самую минуту его арестовали. Ради самого Бога, умоляю, ваше величество, сделайте так, чтобы он не был один исключен из общего прощения.

— Объяснитесь лучше, племянница. Повторяю вам, я не понимаю вас. Кто же этот — он?

На коленях подвинулась принцесса ближе к королеве и протянула к ней руки.

— Я прошу вас за моего мужа, который заключен в Бастилию! Заклинаю вас возвратить ему свободу!

— Вашего мужа? Вы вышли замуж?… Вы, принцесса крови? Я никогда не слыхала, чтобы король изъявлял на то свое согласие!

— О! Ваше величество, не смейтесь над моим несчастьем! Не поражайте меня вашим гневом! Конечно, я заслужила его, но я в отчаянии, потому что вижу, что вы не хотите простить!

— Так вы венчались без моего согласия?

— Простите, ваше величество!.. Простите!..

— И тогда, когда для вас предназначался трон Франции?

— Простите, ваше величество! Заклинаю вас!

— И вы не подумали, что нельзя нанести более страшного оскорбления вашему королю и властелину, как отдав предпочтение другому человеку.

Принцесса дрожала от ужаса и смотрела на королеву как бы в помешательстве. Анна Австрийская продолжала:

— Этот человек должен загладить свою дерзость вечным заточением. Если бы я следовала внушениям моего справедливого гнева, железная маска должна бы быть на нем, чтобы никто не мог видеть лица человека, который дерзнул нанести оскорбление Людовику Четырнадцатому!

— Смилуйтесь, смилуйтесь!.. У меня только одно это слово на языке! У меня только одна эта надежда в сердце!

— Встаньте и уходите вон!

— Как, ваше величество, вы произносите мне смертный приговор?

— Вы должны уйти в монастырь и вечным покаянием загладить вашу дерзость и преступление.

— О! Для меня все казни, какие только хотите! Подвергните меня самым жестоким лишениям, прикажите, чтобы в монастыре каждый день бичевали мое тело, прикажите заключить меня в подземную тюрьму без воздуха, без света, без пищи. Я согласна на все, я все приму с благодарностью — но сжальтесь, сжальтесь надо мной и возвратите ему свободу!

— Вы хотите меня обмануть.

— Нет, ваше величество, клянусь вам, я искренно говорю.

— А между тем, подъезжая к Парижу вместе с этим человеком, которого вы называете своим мужем, вы намеревались отправиться к священнику, чтобы освятить законным порядком этот преступный брак?

— Заключите меня сейчас же в монастырь, тогда вы получите уверенность, что мой брак никогда не может быть освящен церковью.

— Слушайте же, я не хочу, чтобы народ и наши враги получили новый повод смеяться над нами. Но если я заставлю вас произнести клятву — заметьте, я это говорю вам в твердой уверенности, что вы непременно сдержите ее — если я потребую от вас эту клятву, дадите вы мне ее?

— Требуйте, ваше величество.

— Помните, что королева Франции не может требовать клятвы от своей первой подданной, чтобы ей было в том отказано.

Принцесса со страхом посмотрела на королеву. Ей показалось, что, если бы в эту минуту своды древнего дворца французских королей обрушились на ее голову, так и тогда ей не было бы так тяжело, как при пытке, которой подвергала ее неумолимая королева.

— Клянитесь именем Христа и вашей честью, клянитесь, что вы отказываетесь быть женой Бофора.

Луиза Орлеанская, стоя на коленях, подняла руку для произнесения клятвы.

— Встаньте, подняв руку, произнесите эту клятву.

Принцесса встала и спросила торопливо:

— И он будет свободен?

— Клянитесь!

Принцесса не колебалась, понимая, что во что бы то ни стало надо внушить к себе доверие. Она подняла обе руки и поклялась.

— Хорошо, — сказала королева с видимым удовольствием и, взяв лист бумаги, набросала на нем несколько строк, которые подала принцессе.

Едва бросив взгляд на написанное, Луиза убежала, позабыв даже поблагодарить королеву, которая подвергала ее гордость такой жестокой пытке.

Все это время коадъютор, предаваясь себялюбивым мечтам, мало тревожился о Шарлотте Шеврез и только по донесению своей полиции узнал о ее смертельной болезни. Как громом поразила эта весть забывчивого честолюбца. Он опустил голову, и, может быть, в первый раз в жизни слезы навернулись на его глазах.

‘Она умирает, — подумал он. — Надо мне с ней повидаться. Надо… что, если она умрет? О, какое это будет несчастье для меня!’

И этот человек, казалось, такой закаленный в житейских волнениях, впал в глубокое уныние.

‘А что, — думал он, — если это начало конца? Сколько уже предостережений присылалось мне!.. Ехать ли ко двору, бежать ли, пока есть свобода?… Смерть Шарлотты будет для меня предвестием несчастья. Предчувствия!.. Это предвестники несчастья, всегда бывает худо, если их не слушаешь’.

Он стал переодеваться. Когда принимал из рук лакея шляпу, увидел в ней записку.

— Ты не видал этой записки? — спросил Гонди, заметив удивление лакея.

— Нет, не видал.

Коадъютор развернул записку, слов в ней было немного:

‘Не выходите из дома, или вы погибли’.

Он был поражен, однако смертельная болезнь Шарлотты заставила забыть о своей безопасности, и он вышел. Через несколько минут он был уже в ее доме…

Герцог Шеврез, отец Шарлотты и, следовательно, муж бывшей приятельницы королевы, герцогини, столь знаменитой прежними своими любовными интригами, был в это время шестидесятичетырехлетним стариком, но еще бодрым и, несмотря на свою старость, до такой степени развращенным, что у него в Дампьерском замке был целый гарем. В то время как он был в этом замке, с ним сделался апоплексический удар. Тогда, видя себя в крайности, он велел послать карету в Париж за духовником. В этой карете приказано было отвезти в Париж его сильфид, а из Парижа привезти духовника. Но после исповеди и причастия старому герцогу сделалось гораздо лучше. Укрепившись новыми силами, он приказал отвезти аббата в Париж и привезти красавиц назад. Вероятно, в его глазах болезнь дочери не имела большой важности: в ответ на это известие он послал совет позаботиться, прежде всего, о спасении души, уверяя ее своим примером, что, несмотря на приговоры докторов, болезнь часто проходит и без лекарств.

Нельзя сказать, чтобы Шарлотта питала к своему отцу сильное уважение, но она его очень любила и потому, чувствуя приближение смерти, попросила своего духовника съездить за отцом. Достойный священник как с неба упал посреди дампьерских сатурналий и так громко, с такой силой стал произносить приговоры нечестию и разврату, что старый герцог поспешил сесть с ним в карету, подвергаясь опасности целую дорогу слушать его увещания.

Однако прежде него поспел во дворец коадъютор. Сказав свое имя швейцару, посмотревшему на него с удивлением, Гонди направился знакомой ему дорогой. Дойдя до антресоли, он толкнул ногой дверь и пошел по темному коридору, не обратив внимания на то, что хрустальная лампа против обыкновения не была зажжена. В конце коридора была дверь, он вынул ключик из кармана и ощупью вложил в замок, к его великому удивлению, ключ не поворачивался в замке.

‘Что бы такое случилось?’ — подумал он, приложив ухо к двери.

Холодный пот выступил у него на лбу. Четверть часа он оставался на месте, потом вернулся прежней дорогой. В коридоре он встретил молодую девушку, которая, несмотря на темноту, воскликнула:

— Это вы, монсеньор?

— Я был там, но…

— Ах! Моя бедная госпожа никого видеть не хочет. Она говорит, что для нее все кончено в мире!

— Но что это за болезнь такая внезапная?

— Внезапная болезнь? Ах! Монсеньор, барышня давно уже томилась, только она никогда не жаловалась, в ней было столько мужества, что никто даже не замечал ее страданий. Сегодня двадцать четвертый день, как она слегла и не встает.

Коадъютор сунул кошелек в руку девушки и убежал. Прошел почти месяц, как он не посещал эту женщину, и теперь она умирала в двух шагах от него! Он бежал, и казалось ему, что змея ужалила его в сердце. В ту минуту, когда он покидал дом смерти, карета герцога Шевреза шумно подъезжала к подъезду. Гонди незаметно проскользнул, закрыв лицо плащом. Возвратившись домой, он сел за стол и хотел работать, но работать не смог. Непокорные мысли беспрерывно переносились в темный коридор, а там лежала женщина, которую смерть уже отметила своей холодной и жестокой рукой.

В те времена коадъюторам не ставилось в грех посещать театры, под влиянием эгоистического желания Гонди поехал в комедию. Появление его в ложе произвело радостное впечатление. Граждане, занимавшие партер, приветствовали его такими громкими восклицаниями и рукоплесканиями, что актеры принуждены были остановиться. В это время представляли трагедию Корнеля, и публика, желая оказать почесть любимому коадъютору, потребовала, чтобы актеры снова начали представление. Актеры поспешили исполнить общее желание.

Народная восторженность не знала тогда меры, никогда трагедия великого поэта не собирала такой роскошной дани общих восторгов, как в то время. Коадъютору ничего не оставалось, как встать и поблагодарить публику за неожиданные овации. Между тем вельможи и царедворцы, сидевшие ближе к оркестру, за исключением двух или трех, сочли обязанностью протестовать против этих демонстраций уходом из театра. Тут только партер спохватился, что выражение восторженных чувств могло только повредить тому, кто долго был их идолом. После третьего акта коадъютор удалился.

— К герцогу Шеврезу, — отвечал коадъютор на вопрос лакея, куда он прикажет ехать.

От Пале-Рояля до улицы Сен-Тома не очень далеко, через десять минут карета остановилась у подъезда де-Шевреза. О прибытии Гонди был сделан торжественный доклад. Герцог встретил его на самой нижней ступеньке крыльца. Старик привел кардинала в комнату умирающей и молча показал на нее.

Шарлотта-Мария Шеврез, белая как мрамор, спала тревожным сном, который иногда предшествует вечному сну: ее иссохшие и бледные губы шевелились, из них вырывались отрывистые слова, по ее руке, лежавшей на одеяле, пробегала дрожь. Вдруг она открыла глаза и устремила на Гонди долгий взор, полный тоски, потом протянула ему руку, красоте которой завидовала некогда даже королева Анна Австрийская. Кардинал встал на колени перед кроватью. Старый герцог удалился, оставив их одних.

— Вероятно, вы не знали, что я умираю, — сказала Шарлотта, — вы бы ранее пришли. Не буду говорить вам, какие испытывала я страдания, ваша скорбь доказывает, что вы понимаете это. Между нами не должно быть теперь ни бесполезных укоризн, ни горьких жалоб, зачем отравлять предсмертную минуту воспоминанием прошлого: только мысль о настоящем, только мысль о будущем занимает меня! Настоящее здесь, вот в этой комнате, где горят еще восковые свечи, свидетели отпущения грехов, которое церковь даровала мне, настоящее — это женщина, которая должна умереть, и мужчина, за которого она умирает.

— Шарлотта, сжальтесь…

— Эти два существа встречаются в торжественный час, и между ними не может быть другого чувства, кроме дружбы: одна преданность под влиянием искренней любви должна наполнять последние минуты, которые остаются им в этом мире. Теперь перейдем к будущему, к будущему, которое ускользает от меня и которое вполне вам принадлежит. Теперь слушайте со вниманием, что я вам буду говорить, потому что я видела видение.

Шарлотта остановилась, чтобы отдохнуть.

— Да, — продолжала она, — прошлой ночью я имела видение.

Кардинал поднял голову и посмотрел на Шарлотту, он думал, что у нее начинается бред и что он будет свидетелем странного феномена галлюцинаций, которого наука до сих пор не в силах разъяснить.

— Я видела воина в латах и со шпагою в руке. Он, взявшись за кисть мантии, остановил человека в красной одежде, и этот человек был заключен в крепость.

Коадъютор горько улыбнулся и опустил голову.

— Верьте беспощадной ненависти ваших врагов. Этот арестант, этот государственный преступник — это были вы, монсеньор.

В эту минуту вошел духовник. Увидев его, Шарлотта Шеврез подала руку Гонди и сказала с кротостью и покорностью:

— Уходите, монсеньор, теперь я принадлежу Богу. Прощайте!

Коадъютор ушел, тяжелый камень давил ему сердце, и мрачное предчувствие терзало его всеми муками. Ему казалось, что совершается разрушение всего, что до сей поры поддерживало его пламенное воображение и предприимчивый характер, ему казалось, что руки его вдруг высохли, как у старика, что на плечи давит тяжелый, свинцовый плащ, называемый заточением…

Глава 24. Почести

Герцогиня Монбазон не могла вынести своего позора. Как безумная, по возвращении в Париж, бросалась из Люксембургского замка в Тюильри, из Тюильри в Вандомский дворец. И хорошо, что Бофор на ту пору сидел в крепости, а то несдобровать бы ему: она непременно заколола бы его своей рукой. Терзаемая бешенством, ревностью и стыдом, она заперлась наконец в своем доме, и ее бессильная жажда мести поразила ее прямо в сердце. На другое утро горничные вошли к ней в спальню и увидели, что она неподвижно лежит в постели. Она умерла.

Ее погребение совершилось со всевозможной пышностью и с почестями, приличествующими вдове первого королевского сановника, весь двор присутствовал на ее похоронах. Во время погребальной церемонии два человека, притаившись за большими колоннами в церкви Сен-Тома, не спускали глаз с царедворца, которому королева поручила вместо себя присутствовать на погребении герцогини. Этот царедворец, поощренный королевским доверием, был герцог де Бар. Конечно, он и не подозревал, что является предметом наблюдений тех двух человек, а иначе он не был бы так торжественно спокоен. По окончании церемонии ближайшие родственники умершей провожали герцога де Бара до его дома.

— Опять неудача! — сказал Мансо, один из грозно следивших за герцогом людей.

— Он не замедлит сбросить траурное платье и опять выйдет со двора.

— Уверен ли ты в том, Ле Мофф?

— Совершенно. А тут и ночь подоспеет, — подтвердил бывший разбойник.

— А мне хотелось бы, чтобы яркое солнце освещало его казнь!

— Увы! Теперь у нас не безначалие, а законный король!

Решившись ждать, они вошли в харчевню у самого дома Монбазона и сели у окна, не спуская глаз с улицы. Мало-помалу наступала темнота ночная. Предсказание Ле Моффа не замедлило осуществиться. Совсем уже смерклось, когда дверь у герцогского подъезда отворилась, и вышел сам герцог. Он шел легко, как человек, уверенный в своем счастливом будущем. В это время небезопасно было ходить по темным улицам, зная это, герцог обнажил шпагу и, закутавшись в плащ, держал шпагу острием вперед.

Но такие предосторожности были слишком недостаточны для такого удальца, каким был наш старый знакомый Ле Мофф. Опередив Мансо, он прямо пошел на герцога. Герцог не оглядывался по той простой причине, что ему не слыхать было приближающихся шагов, и тоже по простой причине — Ле Мофф разулся и шел за ним босиком. От улицы Сен-Тома было недалеко до Лувра, куда направлялся герцог де Бар. Когда он готов был повернуть за угол и думал уже, что теперь не может быть никакой опасности, вдруг Ле Мофф прыгнул на него и повалил на землю. Герцог не имел ни времени, ни возможности сопротивляться, он хотел открыть рот, чтобы звать на помощь, но опытный разбойник успел вовремя всунуть ему в рот орудие, называемое ‘груша муки’, то есть грушевидный кляп.

Мансо проворно подбежал на помощь, платком еще крепче привязал этот кляп. Руки и ноги были связаны веревками. Мансо взвалил герцога себе на плечи и, не обращая внимания на удивление изредка попадавшихся прохожих, бежал во всю прыть по улицам. За ним спешил Ле Мофф. Так они дошли до улицы Потри. Мансо положил свою ношу у стены небольшого дома, как раз напротив своего. Вынув ключ из кармана, синдик вставил его в замок двери этого дома. Отворив дверь, он шел в темноте, как человек, хорошо знакомый с окружающими предметами. Пройдя два этажа, постучал в дверь. Дверь тотчас отворилась, Мансо невольно улыбнулся, увидев толстощекого шарлатана Мондора со свечой в руках.

— Так это вы, любезный сосед, — сказал старый шарлатан.

— Разве вы не ждали меня всю эту неделю?

— Именно сегодня никак не ждал.

— Господин Мондор, позвольте мне кое-что напомнить вам. Ровно неделю тому назад я пришел к вам на площадь Сен-Дени, где вы со своим паяцем Тиртеном продавали свои мази и выкидывали шутовские штуки. С вами была малютка…

— Ваша дочь.

— Я убил Тиртена, который осмелился не отдавать ее мне, но вас я пощадил с тем условием, что вы согласились…

— Помочь делу вашей мести против того человека, который отдал нам это дитя.

— Да. Теперь наступил час мести.

— Что вы говорите?

— Скорее к делу!

— Но как же это?

— Делайте что вам приказывают, остальное вас не касается, старая мокрая курица!

С этими словами Мансо ушел, оставив старика, полоумного от страха, но не дерзавшего противиться его приказаниям. Мансо спустился вниз к Ле Моффу, который крепко держал де Бара. Несчастный герцог был в таком ужасе, что не смел пошевелиться, не смел даже попытаться кричать. Обменявшись несколькими словами, Мансо перешел через улицу и, войдя в свой дом, подошел к постели, где лежал больной Ренэ. Ренэ проснулся и улыбнулся, увидев дядю.

— Вижу, что тебе лучше, друг мой.

— Лучше, дядя.

— Ну, а завтра совсем хорошо будет — сам увидишь.

Ренэ не отвечал, но глубоко вздохнул, на что синдик не обратил внимания и подошел к лестнице.

— Маргарита пошла спать? — спросил он.

— Она и тетушка ушли наверх с полчаса назад.

Мансо вошел в спальню дочери. Маргарита стояла на коленях у колыбели маленькой сестры и молилась. Услышав шаги отца, повернулась и была поражена грозным выражением его лица.

— Маргарита, — сказал он сурово, — ты честная девушка, и Ренэ сказал мне, что, по твоему убеждению, ты не можешь быть его женой, пока этот злодей!..

— О! Батюшка, умоляю тебя — не напоминай мне…

— Я поклялся тебе, Маргарита, что ты будешь отмщена — и сдержал слово.

— Что вы хотите этим сказать?

— Подожди…

Мансо прислушивался к звукам, доносившимся с улицы, вдруг он задрожал и взглянул на дочь.

— Что случилось, батюшка?

На улице послышался слабый стон, Маргарита бросилась к окну.

— Дочь моя, — сказал синдик, схватив ее за руку и крепко удерживая ее, — вооружись мужеством, потому что ты увидишь, как правосудие отца казнит преступника, совершившего самое гнусное насилие.

Раздался свист, и Мансо, выпустив из рук дочь, сказал:

— Отвори окно.

Маргарита машинально повиновалась, вдруг вспыхнул факел и осветил ужасное зрелище. У балкона Мондорова окна качалась веревка, а на веревке в предсмертных судорогах бился человек, который в гостинице ‘Красная Роза’ впервые явился перед Маргаритой. Из груди молодой девушки вырвался придушенный вопль, и факел погас. Маргарита повернулась к отцу, который в это время стоял у колыбели малютки и тихо целовал ее ручки.

— О! Как дорого стоит честь! — тихо сказала она и, едва держась на ногах, поцеловала седые волосы отца, у которого по щекам текли слезы.

Глава 25. Счеты сводить

Коадъютор провел почти всю ночь за письменным столом и только к четырем часам утра бросился в постель. Однако он встал по обыкновению рано, чтобы принять своих клиентов, которые всегда собирались к нему вместе с рассветом. Когда ушли эти посетители, Гонди облачился в великолепный костюм кардинала и сел в карету, которая день и ночь была готова к его услугам. Тогда было девять часов утра. Погода была холодная, Гонди стал поднимать окна в карете, он вздрогнул, увидев человека, в котором узнал лакея, служившего Шарлотте Шеврез.

— Что случилось? — спросил кардинал.

— Его светлость прислал сказать вам, что дочь его скончалась.

Кардинал был поражен, ему хотелось вернуться домой и, запершись в своем кабинете, предаться печали, но множество людей в доме — каноники, аббаты, дворяне, прислуга и нищие со всех сторон смотрели на него: гордость возвратила ему самообладание.

‘Надо же когда-нибудь кончить!’ — подумал он.

Несмотря на то, что было еще слишком рано для приема у их королевских величеств, кардинал Ретц явился в Луврский дворец. Он зашел к господину Вильроа, чтобы дождаться времени представления. В это время аббат Фукэ, родной брат государственного казначея, преданный душою и телом Мазарини, пошел к королю и уведомил его об этом раннем посещении кардинала Ретца. Король ненавидел коадъютора, приписывая ему все неприятности, которыми было отравлено его детство. Узнав о его прибытии, король пошел к матери, чтобы предупредить ее. Но на лестнице он встретился с коадъютором, который почтительнейше раскланивался перед его величеством.

— Может ли это быть! — воскликнул юный монарх, — вас ли я вижу, монсеньор? Что так рано? Лапорт уверял меня, что видел, как у подъезда промелькнуло красное платье. Я и думал, кто бы это мог быть? Кардинал Мазарини в Бульоне, так какому же монсеньору пришло в голову так рано пожаловать?

— Ваше величество, простите мое усердное желание, — пролепетал Гонди в смущении, — я надеялся, что ее величество удостоит принять дань моего верноподданнического благоговения.

— Дань вашего верноподданнического благоговения? О! Как не принять этого! Моя мать очень заботится о вас и вот уже несколько дней все строит планы, сводит расчеты, из которых могут выйти для нас с вами только счастливые результаты.

— Поверьте, государь, милостивое внимание вашего величества и нашей государыни для меня выше всех благ, каких может желать смертный на земле.

— Так вы еще не видели королеву?

— Нет, государь, я ожидал приказаний ее величества в комнате господина Вильроа. Я хотел поблагодарить ее величество за милостивое желание, выраженное ею, присутствовать в Сен-Жерменской церкви, когда я буду говорить проповедь.

— Мать моя еще не вставала с постели, но не беда, пойдемте к ней.

Людовик Четырнадцатый повел кардинала Ретца в спальню матери. Королева еще лежала в постели. Она поцеловала сына и протянула свою прекрасную руку коадъютору.

— Ваше величество, вы, вероятно, желаете поговорить наедине с кардиналом, и потому я вас оставлю. Хоть мне было бы приятно и полезно послушать вашу беседу, однако я не могу пропустить обедни: наш капеллан, я думаю, дивится, что меня еще нет в церкви.

Король вышел из спальни, поспешил в кабинет королевы, где находился статс-секретарь Ле-Телье, и приказал ему распорядиться, чтобы Вилькье, дежурный капитан телохранителей, арестовал кардинала Ретца, лишь только тот выйдет от королевы.

Беседа с королевой продолжалась довольно долго, наконец, она отпустила кардинала. В прихожей подошел к нему дежурный капитан и арестовал его. Капитан Вилькье держал в руке шпагу и был в латах. Он взялся за кисть кардинальской мантии и арестовал его именем короля.

— Меня арестовать? Но по какой же причине?

— Монсеньор, — почтительно отвечал капитан, — я не смею допрашивать моего государя о причине отдаваемых им приказаний.

Коадъютор не сопротивлялся, около него не было двухсот дворян, провожавших его некогда в Рамбулье.

‘Сам я виноват, — думал он, — мне следовало Бофора сделать королем Франции. Он лучший и благороднейший человек. При нем я наслаждался бы свободой и, пожалуй, достиг бы папского престола’.

Капитан Вилькье повел арестанта в дежурную комнату, пока готовили карету и конвой, он обыскал все его карманы, сохраняя подобающее уважение к сану. После осмотра капитан предложил ему пообедать за приготовленным для него столом. В три часа карета выехала, окруженная многочисленной стражей, состоявшей из гвардейских офицеров, жандармов и отряда легкой кавалерии. Карета выехала из Лувра и повернула по дороге в Венсенский лес…

— Теперь, я думаю, вы пошлете курьера к кардиналу Мазарини, — сказал король Людовик матери, — надо уведомить его об этом важном событии и приказать возвратиться в Париж.

— Сын мой, — отвечала Анна Австрийская, — прежде всего надо заключить Гонди в четырех стенах самой надежной государственной тюрьмы.

— К чему это? Хотел бы я посмотреть, кто бы осмелился освободить человека, которого я запру в тюрьму?

— Успокойся, сын мой, курьер уже готов ехать в Барледюк, где находится теперь кардинал.

Глава 26. Заключение

Кардинал Мазарини возвратился в Париж, расчистив себе путь всеми возможными средствами обольщения и развращения, и никогда еще власть его не была столь могущественна. Он добился осуществления своих планов: кого он не мог победить, тех он подкупил. Герцогиня де Лонгвилль ушла в монастырь и умерла в этом тихом убежище, истинно покаявшись во всех заблуждениях молодости. Принц Кондэ, мятежник, изгнанник, приговоренный к смертной казни, снова вошел в милость и прославился под именем Кондэ Великого. Прекрасная госпожа Мартино не имела детей, и, когда кончилось время ее вдовьего траура, она почувствовала, что дом ее пуст, а сердце открыто для принятия нежных утешений, на которые не скупился Гонтран Жан д’Эр. Принцесса Луиза Орлеанская сдержала свою клятву и не пыталась уже соединиться со своим возлюбленным Франсуа. Герцог Бофор, выпущенный из тюрьмы, вернулся к отцу в замок Анэ. Отец его сохранил звание генерал-адмирала, начальника французского флота. После смерти старшего сына герцога Вандомского и кардинала Мазарини Франсуа Бофор наследовал титул отца. Анна Австрийская называла Бофора честнейшим человеком во Франции. В этом звании он был послан Людовиком Четырнадцатым на помощь Кандии, которую осаждали турки. Никто в Европе не мог себе представить весь ужас положения несчастных кандиотов. Гарнизон в две тысячи пятьсот человек, оставшихся от двенадцати тысяч, геройски встречал смерть. Бофор поспешил к ним на помощь. Ночью напал он на спавших турок. Застигнутые врасплох, они бежали, но зажгли фитили у пороховых бочонков. Взрыв произошел среди победителей. Солдаты дрогнули и обратились в бегство. Все усилия Бофора остановить бегущих были напрасны. Тогда, собрав около себя несколько благородных людей, он сказал:

— Вперед! Докажем миру, что есть еще во Франции люди, которые умеют умирать!

С этими словами он поднял шпагу, врезался в ряды турок и там бесследно исчез. Верные друзья его, остававшиеся на кораблях, не нашли его тела на поле смерти: он пропал без вести. Жан д’Эр и Ле Мофф, последовавшие за ним и в эту экспедицию, нашли в его каюте шкатулку на имя герцогини Монпансье. По возвращении во Францию оба явились к принцессе, чтобы доставить ей последние сведения о павшем герое. В шкатулке оказались пучок соломы и записка, написанная рукой Бофора. Принцесса прочла записку и упала в обморок. Жан д’Эр счел обязанностью поднять записку и прочитать ее. Немного было слов в этом последнем объяснении:

‘Гонди до конца обманывал нас: брак наш был совершен законным образом’.

— Боже!.. Он принес себя в жертву, а она не сумела этого понять!.. — воскликнул лотарингиец под влиянием глубокой скорби.

Записку он бросил в камин. А когда она догорела, Жан д’Эр ушел, бросив на принцессу взгляд сожаления.

Альбер Бланкэ

Война амазонок

Часть первая. Рыночный король

Глава 1. Разбойники ‘Красной Розы’

Глава 2. Семейство Мансо

Глава 3. Внук короля-волокиты

Глава 4. Королевство герцога Бофора

Глава 5. Опасно подсматривать за женщиной

Глава 6. Дружеский совет

Глава 7. Начало справок

Глава 8. Коготки Маргариты

Глава 9. Тайная любовь

Глава 10. Сети

Глава 11. Ключ Кира Великого

Глава 12. Амазонка Сент-Антуанского предместья

Глава 13. Связанные руки

Глава 14. Война, война и война

Глава 15. Честолюбие принцессы

Глава 16. Перемена в положении

Глава 17. Дорожные впечатления

Глава 18. Народная ярость

Глава 19. Зеленая комната

Глава 20. Преисподняя тюрьмы

Глава 21. Закваска для брожения

Глава 22. Потайная дверь

Глава 23. Твердость герцога Орлеанского

Глава 24. Не всегда порок торжествует

Глава 25. Весть

Глава 26. Аптекарь и фельдшер

Часть вторая. Пучок соломы

Глава 1. Деспотизм любви

Глава 2. Под маской

Глава 3. Новый разрыв

Глава 4. Кровопролитие

Глава 5. Дурацкая шапка

Глава 6. Встревоженная душа

Глава 7. Любовь болтлива, ненависть бдительна

Глава 8. Саван

Глава 9. Тайна нищего

Глава 10. Популярность

Глава 11. Его высочество делает шаг назад и шаг вперед

Глава 12. Ведро и виселица

Глава 13. Внучка Генриха Четвертого

Глава 14. Желание отца приставить надзирательницу к дочери

Глава 15. Добрые слова

Глава 16. Публичное бесславие

Глава 17. Паук опять начинает ткать свою паутину

Глава 18. Междоусобица

Глава 19. Артиллерия Бастилии

Глава 20. Измена

Глава 21. Низверженный враг

Глава 22. Западня

Глава 23. Несчастный день

Глава 24. Почести

Глава 25. Счеты сводить

Глава 26. Заключение

Читайте также: