На рассвете, Милковский Сигизмунд, Год: 1890 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 270 минут(ы)

НА РАЗСВТ

Повсть Ежа.

Съ польскаго.

Наша повсть относится къ современному намъ періоду возрожденія Болгаріи. Автору приходилось поэтому или отказаться отъ точнаго изображенія историческихъ событій, или вывести на сцену, быть можетъ, и понын здравствующихъ людей. Желая особенно избжать послдняго, мы заимствовали изъ исторіи только фонъ картины, и на немъ постарались изобразить съ возможной точностью положеніе даннаго историческаго момента. Нкоторыя ить дйствующихъ лицъ — историческіе типы, выработавшіеся въ условіяхъ, благодаря которымъ давно забытый народъ выступилъ вдругъ на сцену политической жизни. Дятели и даже названія мстностей являются въ нашей повсти съ измненными именами и названіями. Автору хотлось главнымъ образомъ сохранить одну мстную окраску, изобразить внутреннюю сторону цлаго историческаго періода, а познакомиться съ нимъ будетъ не безъ интересно, такъ какъ рчь идетъ о родственномъ намъ народ. Авторъ счелъ нужнымъ предпослать своей повсти эти нсколько словъ для предупрежденія читателя: пусть онъ не ищетъ здсь ни исторіи, ни фантазіи, авторъ даетъ только общую картину того броженія, которое происходило въ сред болгарскаго общества, на разсвт его пробужденія отъ пятивковаго сна.

Нкогда Болгарія очень полюбилась Святославу Игоревичу. И не мудрено: это одна изъ прелестнйшихъ странъ въ Европ. Она раскинулась по двумъ склонамъ Балканскихъ горъ, изъ которыхъ одинъ спускается къ Эгейскому морю, другой — къ Дунаю. Скатываясь неправильными уступами, они представляются то въ вид холмовъ, то переходятъ въ обширныя плоскогорья, сопровождающія долины, въ глубин которыхъ мчатся потоки и рчки. Родники журчатъ, горные потоки бгутъ съ пною по камнямъ, пока не обратятся въ спокойную рчку. Одна изъ такихъ рчекъ называется Янтра. Она беретъ начало около прохода Шипка, столь прославившагося во время послдней войны, и на ея-то берегахъ расположились два города, имющіе для Болгаріи громадное значеніе: Тырново, нкогда столица болгарскаго государства, а нсколько выше Тырнова, въ горахъ — Габрово, столица и средоточіе умственнаго движенія, которое было первымъ пунктомъ народнаго пробужденія посл продолжительной спячки. Янтра, принявъ въ себя много притоковъ съ правой и лвой стороны, впадаетъ въ Дунай нсколько ниже Систова, на разстояніи одной трети пути между Систовомъ и Рущукомъ.

Въ окрестности, по которой протекаетъ Янтра, она иметъ немаловажное значеніе. По долин ея проходитъ дорога, ведущая черезъ Балканы въ Казанлыкъ, въ Эски-Загру и дале — въ Адріанополь. Близъ устья перескаетъ ее почтовый трактъ, соединяющій придунайскіе города: Рущукъ, Систово, Никополя, Рагово, об Паланки и Виддинъ. Здсь турки перекинули черезъ рку каменный мостъ, какой-то цинцаръ поставилъ около него ‘мэгану’ (постоялый дворъ), еще нсколько человкъ построили тутъ же избушки, и такимъ способомъ образовался поселокъ, получившій названіе — Еривена. Названіе это явилось какъ-то само собой, вроятно потому, что въ этомъ мст дорога длаетъ поворотъ, или потому, что здсь горы будто исковерканы, а можетъ быть и оттого, что сама Янтра ниже моста поворачиваетъ вправо и какъ бы колеблется — излить ли ей свои воды въ Дунай, или параллельно съ нимъ течь прямо въ морю. Впрочемъ, если Еривена сдлается когда-нибудь великимъ, богатымъ, значительнымъ городомъ, то, спустя какихъ-нибудь тысячу лтъ, могутъ появиться историки, которые заинтересуются происхожденіемъ названія этого поселка. Въ такомъ предположеніи нтъ ничего невозможнаго. Разв Одесса, напримръ, сто лтъ тому назадъ не была рыбацкимъ поселкомъ? Теперь, однако, это вопросъ будущаго, и современная Кривена ни богата, ни извстна и даже вовсе не городъ. Все ея достоинство заключается въ мэган, которая для правоврныхъ — кофейня, для неправоврныхъ — кабакъ. Этотъ двойной характеръ зависитъ оттого, что она принадлежитъ цинцару, который какъ будто румынъ, но онъ не румынъ, какъ будто болгаринъ, но не болгаринъ, какъ будто врноподданный падишаха, но и это не совсмъ такъ. Говоритъ онъ по-румынски, по-болгарски, по-турецки, говоритъ и еще на нсколькихъ языкахъ, дло свое отлично знаетъ и хорошо исполняетъ его, а кром того еще кое-чмъ занимается, но объ этомъ ни рущукскій губернаторъ, ни систовскій каймаканъ и ни одинъ запти (жандармъ) не должны знать и не знаютъ. Никому и въ голову не приходило, чтобы онъ могъ вести какой-нибудь подозрительный ‘мистишугъ‘. Величали его ‘мэганджи’, производя отъ мэгана, хотя, въ сущности, его заведеніе не было мэганой, т.-е. постоялымъ дворомъ, такъ какъ не было при немъ ни сарая, ни конюшни. Зданіе, покрытое соломенной крышей, было съ виду не казисто, а внутри раздлялось на дв симметрическія половины. Направо изъ сней была просторная горница съ каминомъ, мебель которой состояла изъ деревянныхъ скамей и прилавка съ деревянной ршеткой, скрывающей отъ взоровъ мусульманъ раки и мастику, разставленныя въ бутылкахъ рядомъ съ рюмками и стаканами на полк. Мусульмане съ любопытствомъ заглядывали за ршетку, хотя законъ разршаетъ имъ смотрть только на каминъ, въ которомъ съ утра до вечера горли угли, и на выступ котораго помщались джезвы (кофейники), чашки, подносы, деревянныя кофейницы съ молочнымъ кофе и нсколько сосудовъ, называемыхъ моргалами и похожихъ на бутылки съ шейками, прикрытыми глиняными трубками и обвитыми кожаными чубуками. Свтъ входилъ сюда черезъ окна, представляющіяся въ вид квадратныхъ отверстій, черезъ которыя вмст со свтомъ входилъ и воздухъ, такъ какъ ни стекло, ни какой бы то ни было другой предметъ не препятствовали этому. На зиму отверстія забивались рамами, обтянутыми бычачьимъ пузыремъ, но лтомъ ихъ вынимали и складывали на чердакъ. На ночь окна закрывались внутренними ставнями. Нашъ мэганджи Пэто разсчитывалъ, главнымъ образомъ, на доходъ отъ прохожихъ и прозжающихъ, хотя и жители Кривены съ своей стороны не отказывались отъ дани въ размр, по крайней мр, двухсотъ процентовъ отъ затраченнаго имъ нкогда капитала. Однако взимаемая съ нихъ бездлица составляла только маленькую долю того, что входило въ джэпъ (мошну) мэганджи въ дни систовскихъ ярмарокъ. Вс мусульмане, вс христіане, идущіе и дущіе съ праваго берега Янтры въ Систово или возвращающіеся домой, заходили въ мэгану — одни на чашку кофе, другіе попить малко раки, чтобы запастись ярмарочной бодростью. Въ дни панагира (ярмарки) Пэто занятъ былъ съ утра до ночи: самъ суетился, какъ муха въ кипятк, а кром того, нанималъ момчэ (мальчика) изъ Кривены въ поденщики. Въ обыкновенное время онъ успвалъ справляться одинъ,— а бывало и такъ, что за весь день никто не зайдетъ въ мэгану. Въ такихъ случаяхъ Пэто дремалъ, мечталъ и, подобно весталкамъ, поддерживалъ неугасаемый огонь въ камин, а между тмъ слушалъ и до того изощрилъ слухъ, что издали различалъ приближающихся постителей, какъ только разслышитъ скрипъ повозки за горой, сейчасъ подойдетъ къ камину, подсыплетъ углей, возьметъ раздувательный мхъ и станетъ поддувать снизу.

Въ тотъ день, съ котораго начинается наше повствованіе, у Пэто была полнйшая безработица. Онъ слъ на скамью, руки сложилъ на грудь, закрылъ глаза и изрдка махалъ рукой. Виновниками этихъ движеній были мухи, которымъ онъ разршалъ странствовать по всему своему лицу, исключая тхъ окрестностей носа, гд онъ соединяется съ верхней губой. Какъ только которая-нибудь изъ нихъ приближалась къ ноздрямъ, онъ сейчасъ же просыпался и съ досадой махалъ рукою, а по временамъ даже бранился и думалъ: съ какой стати мухи лзутъ смотрть, что длается у него въ носу? О, ужасъ! онъ подозрвалъ и ихъ въ шпіонств.

— ‘Пэзэвенкъ’!..— ругнулъ онъ, потирая пальцемъ переносицу.

Передъ окномъ что-то мелькнуло. Пэто всталъ и направился въ камину. Въ комнату вошелъ одинъ человкъ, за нимъ другой, третій, четвертый, пятый, шестой и седьмой. Хозяинъ не отвернулся и, казалось, былъ всецло поглощенъ раздуваніемъ огня, а между тмъ, не только пересчиталъ входившихъ гостей, но усплъ разглядть ихъ: это были ‘низамы’ изъ полка, расквартированнаго по придунайскимъ городамъ. На первомъ изъ нихъ былъ офицерскій мундиръ, на груди его красовался офицерскій знакъ, сбоку висла короткая сабля, за поясомъ — револьверъ, голову покрывалъ красный фэсъ съ форменной кистью, а ноги были обуты въ туфли съ застежками. На остальныхъ была солдатская одежда, но нашивки одного изъ нихъ указывали, что это былъ старшій въ десятк, т.-е. онбаши. Чинъ сопровождающаго ихъ офицера соотвтствовалъ самому низшему офицерскому чину въ европейскихъ арміяхъ,— однимъ словомъ, это былъ милязимъ. Онъ прошелъ наискось черезъ горницу, остановился около скамьи, снялъ туфли, слъ и поджалъ ноги. Тоже сдлалъ онбаши, но предварительно снялъ съ плечей ранецъ, а ружье поставилъ у дверей. Остальные одинъ за другимъ послдовали примру онбаши. Усвшись въ рядъ на скамь, каждый изъ нихъ вынулъ изъ-за пазухи чубукъ, кисетъ, трубку и не спша набивалъ ее.

— А тэшъ (огня)!— промолвилъ тотъ, который прежде другихъ усплъ набить трубку.

Меганджи раздулъ уже огонь и, поставивъ большой жестяной кофейникъ съ водой на горячихъ угляхъ, вынулъ изъ-за пояса щипцы, взялъ ими горячій уголекъ и понесъ турку. То же самое повторилось съ другимъ, третьимъ, четвертымъ — до послдняго. Семь ртовъ потягивало дымъ изъ семи чубуковъ.

— Биразъ кавэ,— небрежно проговорилъ милязимъ.

Это значитъ: ‘одного кофе’, т.-е. вождь потребовалъ чашку чернаго кофе. Мэганджи влилъ немного воды изъ большого жестяного кофейника въ маленькій мдный и поставилъ его на огонь, когда вода вскипла, онъ всыпалъ ложечку молотаго кофе и опять поставилъ на огонь, вскипятилъ разъ, другой, третій, потомъ взялъ подносъ, поставилъ на немъ крошечную чашечку на жестяной подставк и, захвативъ другой рукой кофейникъ, подошелъ къ милязиму, налилъ и подалъ напитокъ, сравниваемый нкоторыми съ нектаромъ, хотя онъ и былъ покрытъ толстымъ слоемъ гущи. Турокъ взялъ осторожно чашку, наклонился надъ нею и, не касаясь губами, втягивалъ въ себя воздухъ, вмст съ которымъ всасывалъ и слой, покрывавшій жидкость. Втянувъ въ себя верхній слой гущи, онъ нсколько разъ чмокнулъ съ видомъ гастронома, вкушающаго особенно лакомый кусокъ, потомъ погладилъ себя рукой по груди и сталъ пить кофе маленькими глотками, покуривая трубку.

Подчиненные послдовали примру вождя, и одинъ за другимъ заказывали кофе. Мэганджи, удовлетворивъ всмъ требованіямъ, сталъ у камина, сложилъ на груди руки и ждалъ новыхъ приказаній или разговора. Новыхъ приказаній не послдовало, но черезъ нкоторое время между нимъ и милязимомъ все-таки завязался разговоръ, который начался обмномъ обычныхъ привтствій: гашъ гелды и сифотъ гелды,— посл чего милязимъ спросилъ:

— Нэ варъ нэ, екъ (ну, что тутъ у васъ)?

— Сэвъ билиръ, эфэндимъ (теб извстно, господинъ),— отвчалъ Пэто.

Милязимъ взялъ чубукъ въ ротъ, потянулъ, выпустилъ клубомъ дымъ изо рта и опять спросилъ:

— Много ли народу заходитъ въ твою кофейню!

— И… одинъ разъ много, другой разъ мало.

— А кто они такіе?

— Все больше изъ…— онъ назвалъ нсколько окрестныхъ деревень.

— А знаешь ты своихъ гостей?

— Однихъ знаю, другихъ не знаю.

— Не знаешь… э?

Пэто пожалъ плечами, давая понять, что о незнакомыхъ ничего не можетъ сказать.

— Но вдь?…— пытался допрашивать милязимъ.

— Разв Янтра разспрашиваетъ о чемъ-нибудь тхъ овецъ, что приходятъ пить изъ нея?

— Да,— согласился милязимъ,— но вдь ты не Янтра.

— Такъ и люди приходятъ не ко мн, а заходятъ на чашку кофе.

— И за водкой тоже.

— Правоврные на чашку кофе, а райя — за водкой.

— И райя молча пьетъ?

— То молчитъ, а то и не молчитъ.

— А когда не молчитъ, такъ что?

— Тогда говоритъ, эфендимъ.

— Ты вдь не дуракъ…— ршилъ милязимъ, которому хотлось о чемъ-то разузнать.— Ты уменъ и умешь слушать.

— Конечно,— отвчалъ Пэто съ самодовольной улыбкой.

— Такъ что же ты слышалъ?

— О, эфендимъ!— отвчалъ мэганджи, небрежно махнувъ рукою:— еслибы у меня было столько партэкъ (мелкая монета), сколько словъ въ одно мое ухо влетитъ, а въ другое вылетитъ, тогда бы я былъ самымъ богатымъ человкомъ въ мір.

— Гм…— турокъ покачалъ головой.

— Слушаю, но не слышу… это не мое дло.

— У-ум…— бормоталъ милязимъ:— но… смотришь?

— Конечно, смотрю.

— Э?..— продолжалъ допрашивать туровъ.

Мэганджи опять пожалъ плечами.

— А не видалъ ты ‘комиту’?

— Что это такое?— спросилъ Пэто.

— Комита… гм… Я самъ хорошо не знаю,— отвчалъ милязимъ и посмотрлъ вопросительно на солдатъ.

— Комита…— сказалъ одинъ, затягиваясь изъ трубки.

— Комита…— повторилъ другой, нсколько нагибаясь и постукивая трубкой по скамь.

— Комита…— произнесъ третій, задумываясь.

— Это должно быть эснафъ (ремесло) такой,— глубокомысленно заявилъ милязимъ.

Солдаты поддакивали, одобрительно качая головами, а мэганджи ни догадывался, ни одобрялъ. Лицо его выражало совершенное равнодушіе: онъ ждалъ.

— Это своего рода эснафъ,— повторилъ милязимъ, обращаясь къ Пэто.

— Можетъ быть, и эснафъ…— былъ отвтъ.

— Знаешь теперь?

— Самъ знаешь, эфендимъ.

— Тс…— таинственно шепнулъ турокъ, мотнувъ головой.— За этотъ эснафъ въ апсу (тюрьму) сажаютъ, вшаютъ и головы снимаютъ… Знаешь теперь?

— Пхи-и!..— удивлялся Пэто, покачивая головой.— А я думалъ, что это какое-нибудь ремесло а-ла-франка (иностранное).

— Нтъ… это не то.

— Что же это такое?

— Должно быть, что-нибудь а-ла-франка… мистишугъ какой-то… однимъ словомъ, комита.

— Гм…— вздохнулъ мэганджи.

— Мы по этому случаю командированы и останемся въ твоей мэган, чтобы за комитой наблюдать.

Пэто ничего не отвчалъ, и въ горниц воцарилась тишина, которую прервалъ милязимъ, обращаясь къ онбаши.

— Поставь, милый мой, часового и разскажи ему, что и какъ.

— Э?..— недоумвалъ онбаши:— что же и какъ?

— Пусть на мостъ глядитъ, а когда увидитъ что-нибудь въ род комиты, пусть остановитъ и позоветъ остальныхъ… Понимаешь?

— Понимаю, эфендимъ,— отвчалъ онбаши и немедленно позвалъ одного изъ солдатъ, который всталъ, надлъ туфли, взялъ въ руки ружье и ждалъ команды. Онбаши вышелъ съ нимъ, и слышно было, какъ онъ длалъ наставленія относительно комиты, потомъ вернулся.

— Э?..— спросилъ милязимъ.

— Все обстоитъ благополучно, эфендимъ. Мостъ вотъ такъ, а часовой — вотъ такъ,— эти слова произносились съ соотвтствующей жестикуляціей.— Мышь и та не пробжитъ незамченной мимо часового.

— Пусть себ мыши, собаки, коты и даже люди проходятъ, только бы намъ комиту поймать…

— Не уйдетъ!— отвчалъ онбаши, усаживаясь на скамью:— если только не направится по другой дорог.

— Всюду, милый мой, часовые.

Послдовало довольно продолжительное молчаніе, посвященное размышленіямъ, которому турки предаются съ удивительнымъ мастерствомъ. Сидли они степенно вдоль стны и размышляли. Мэганджи поставилъ чашки на мсто, помшалъ огонь, присыпалъ золой угли, жестянку съ водой такъ поставилъ, чтобы вода сохраняла высокую температуру, посмотрлъ на дворъ черезъ открытую дверь, высморкался въ фартукъ, набилъ трубку, зажегъ ее, слъ рядомъ съ милязимомъ и вздохнулъ.

— Горе, эфэндимъ.

— А что такое?

— Жить плохо стало.

— Отчего?

— Да вотъ стали заниматься такими ремеслами, за которыя и въ тюрьмы сажаютъ, и вшаютъ, и головы снимаютъ.

— Да, занимаются.

— Прежде этого не бывало.

— Не бывало.

— По тюрьмамъ, бывало, сажали и вшали разбойниковъ.

— Это врно.

— Такъ, можетъ быть, комита и разбой одно и то же?

— Тс…— возразилъ милязимъ:— нтъ не одно.

— А если не одно, такъ за что же ихъ вшаютъ и по тюрьмамъ сажаютъ?

— Такъ, джанэмъ (голубчикъ), велитъ падишахъ… А какъ онъ прикажетъ, такъ и надо длать, вотъ что!

— Ну, конечно,— согласился мэганджи.

— Еслибы мн приказали отсчь теб, джанэмъ, голову, я взялъ бы топоръ и отскъ, вотъ что!

— О… ну, да кому нужна моя голова?

— Не говори такъ, джанэмъ.

— Да вдь падишахъ меня не знаетъ.

— Какъ не знаетъ!— протестовалъ милязимъ.

— И въ глаза онъ меня не видалъ.

— Послушай, вотъ я теб объясню: вдь зампи (жандармъ) знаетъ тебя?

— Знаетъ,— отвчалъ Пэто.

— Такъ вотъ видишь ли: запти сказалъ о теб аг, ага — мудиру, мудиръ — каймакану, каймаканъ — паш, паша — великому визирю, а великій визирь — падишаху. Такимъ образомъ падишахъ знаетъ о всхъ и обо всемъ, и еслибы ему захотлось твоей головы, онъ только бы сказалъ великому визирю: ‘голову мэганджи изъ Кривены’, и тотчасъ она бы покатила въ мшк въ самый Стамбулъ. Билирь сенъ (понимаешь)?

— Понимаю…— отвчалъ Пэто и сдлалъ движеніе, указывающее на то, что онъ желаетъ встать.

— Постой-ка,— остановилъ его милязимъ: — ступай въ деревню къ чорбаджи (старост) и скажи ему, что пришелъ милязимъ съ шестью низамами, и что Кривена должна ихъ кормить, такъ какъ они не на то служатъ падишаху, чтобы голодать.

— Хорошо,— отвчалъ мэганджи.

Во время турецкаго господства существовалъ обычай, по которому всякій прізжающій, предъявивъ старост ‘тэскеру’ (паспортъ), могъ жить на счетъ общины въ продолженіе трехъ дней: общество должно было давать квартиру и харчи. Этимъ обычаемъ всегда пользовались штатскіе и военные турецкіе чиновники. Войско получало продовольствіе только въ казармахъ, вс же командированные отряды содержались обществомъ, которое устанавливало чередъ между жителями. Такимъ образомъ милязимъ, посылая къ старост, намекалъ Пэто, жителю Кривены, что и онъ долженъ участвовать въ череду, и какъ хозяинъ дома, въ которомъ гости остановились, долженъ кормить его. Мэганджи понялъ, въ чемъ дло, не пошелъ къ старост, а только, войдя въ сни, предупредилъ жену, что надо приготовить солдатамъ ду. Жена вмст съ дочерью немедленно приступила къ работ.

Обстановка той половины дома, которую занимала семья мэганджи, нсколько отличалась отъ обстановки харчевни. Это была большая комната, въ которой не было ни софъ, находившихся обыкновенно въ квартирахъ зажиточныхъ людей, ни скамей, ни какой бы то ни было другой принадлежности для сиднья. Единственными представителями столярной работы былъ здсь низенькій круглый столъ, опрокинутый у стны, да полки съ кухонной и столовой посудой. Полъ плохо прикрывали истоптанныя рогожи, а у стны лежала куча продолговатыхъ подушекъ, набитыхъ соломой съ шерстью и обтянутыхъ съ одной стороны фіолетовымъ узорчатымъ ситцемъ весьма сомнительной чистоты. У одной изъ стнъ надъ широкой каменной плитой возвышался каминъ, снабженный внутри перекладинами, къ которымъ прикрплялись цпи, поддерживающія мдные котелки. У порога на толстомъ деревянномъ гвозд вислъ котелъ съ водой и тутъ же жестяной ковшъ. Такова была обстановка комнаты, которая служила въ одно и то же время кухней, спальней, столовой и гостиной.

Три женщины, находившіяся здсь, представляли собою три возраста: старческій, зрлый и молодой. Старушка сидла на полу и пряла шерсть, достойная представительница молодости, девятнадцати- или двадцати-лтняя красивая двушка, обладавшая всми признаками силы и здоровья, сидла рядомъ со старушкой, вышивая красной бумагой по шерстяной ткани, наконецъ женщина въ зрломъ возраст занималась хозяйствомъ.

Когда входили низамы, дверь въ горницу была открыта. Хозяйка заперла ее.

— Зачмъ?— спросила старушка.

— Аскерляръ (солдаты),— послдовалъ отвтъ.

Старушка съ безпокойствомъ взглянула на молодую двушку. Вс три женщины внимательно вслушивались и тревожно посматривали на потаенную дверь, находившуюся въ задней стн, но когда въ сняхъ стихли отголоски шаговъ, он успокоились.

— Должно быть, изъ Систова въ Рущукъ идутъ или изъ Рущука въ Систово,— замтила хозяйка.— Напьются кофе и уйдутъ.

— Дай Господи!— отвчала старушка,— но…

— Что такое, баба (бабушка)?— спросила двушка, замтивъ, что старуха не договариваетъ.

— Аскеръ всегда къ несчастью…— отвчала она.

— То-есть, когда онъ грабитъ.

— Аскеръ всегда къ несчастью…— повторила старушка.

— Вдь они уйдутъ?

— Уйдутъ!.. можетъ быть, и уйдутъ… дай, Господи!.. Но появленіе ихъ, какъ и появленіе покойника, когда онъ изъ гроба подымается и идетъ къ живымъ — плохое предзнаменованіе.

— Баба, баба!..— повторяла испуганная двушка.

— И почему имъ не сидится въ Систов или Рущук, если имъ тамъ хорошо!

— Вдь дорога изъ Систова въ Рущукъ проходить мимо насъ,— замтила хозяйка, которая, предвидя, должно быть, что надо будетъ готовить на низамовъ, суетилась около камина.

— Аскеръ всегда въ несчастью,— заключила старушка и замолчала. Она даже ничего не отвтила хозяйк, когда та, услыхавъ въ сняхъ шаги, заглянула въ окно и сообщила, что передъ мэганой поставили часового. Старушка только вздохнула.

Пэто, войдя въ сни, обратился въ жен:

— ды для семи аскеровъ. Пусть Марійка собирается вечеромъ въ Драганицу.

У хозяйки вс припасы были заготовлены, надо было, слдовательно, позаботиться о лепешк. Ну, да за этимъ дло не станетъ. Пока готовились кушанья, двушка замсила тсто и сдлала большую лепешку, хозяйка натыкала ее довольно часто ручкой деревянной ложки, потомъ очистила на очаг кругъ, положила на него лепешку и, присыпавъ золой, стала готовить столъ. Приготовленіе стола заключалось въ слдующемъ: покрывъ скатертью, она поставила на него подносъ, одинаковой съ нимъ величины, а на подносъ: солонку, перечницу, нсколько небольшихъ тарелокъ, на одной изъ которыхъ былъ жареный горохъ, на другой маслина, кром того положила деревянныя ложки, а по средин поставила миску съ пирамидально возвышающемся пилавомъ. Когда все было готово, хозяйка, обращаясь къ матери, сказала:

— Мойка!

Старушка встала не безъ труда, отложила въ сторону кудель, взяла столъ съ дой и вышла съ нимъ въ сни. Здсь встртилъ ее мэганджи.

— Будутъ сть на двор,— сказалъ онъ.

Старушка остановилась и ждала, пока мимо нея не прошелъ весь отрядъ. Шедшій позади всхъ милязимъ посмотрлъ на нее и, обращаясь къ Пэто, спросилъ:

— Что же, у тебя нтъ ни булки (молодой женщины), ни момицы (двушки)?

— Нтъ, эфендимъ.

— Вдь ты, джанэмъ (голубчикъ), вроятно, женатъ,— допрашивалъ турокъ, направляясь въ тнистому орху, стоявшему около мэганы.

— Эвэтъ (да), эфендимъ,— отвчалъ Пэто.

— Почему же не булка несетъ намъ ду?

— Моя старуха нездорова.

Онъ сдлалъ удареніе на слов ‘старуха’, желая заявить, что жена его не булка, до которыхъ турки были большіе охотники, предпочитая ихъ даже двушкамъ. Со времени изданнаго Абдулъ-Мэджидомъ танзимата, законъ охранялъ двушекъ, а слдовательно офицеру съ столь низкимъ чиномъ, какъ милязимъ, не безопасно было связываться съ ними. Высшіе чины могли, конечно, нарушать законъ, но милязимъ за такую штуку могъ поплатиться. Нсколько примрныхъ наказаній обуздали тогда порывы этихъ господъ и заставили ихъ нсколько осторожне обращаться по крайней мр съ двицами. Законъ этотъ не касался булокъ, которыя, какъ казалось господствующему народу, вполн могли считаться общимъ достояніемъ.

Милязимъ и вс низамы услись въ тни орха въ кружокъ, тогда мэганджи, взявъ у старухи столикъ, поставилъ его между ними. Старуха принесла завернутую въ полотенце лепешку, а мэганджи пошелъ за мыломъ, тазомъ и водой. Помыли руки. Лепешку передали милязиму, который, разломавъ ее, положилъ передъ каждымъ низамомъ по горячему, дымящемуся куску. Турки, обдувая пальцы, стали отламывать по кусочку лепешки, скатывать его въ шарикъ и глотать. Такихъ шариковъ одинъ проглотилъ два, другой три. Наконецъ милязимъ сталъ пальцами сть пилавъ, подавая такимъ образомъ сигналъ своимъ подчиненнымъ, которые дружно пошли на приступъ. Вс ли и отъ времени до времени запивали водой, передавая кувшинъ изъ рукъ въ руки.

II.

Близъ кривенской мэганы подъ тнью орха воины султана достодолжно подкрплялись. Пэто не скупился, хотя очень хорошо зналъ, что за все это ни ‘парички’ не получитъ. Хозяйка одного пилаву столько наготовила, что семь человкъ могли до сыта насться. Но пилавъ былъ только первымъ блюдомъ, посл котораго появилась чорба: кисловатая похлебка со сметаной, въ которой плавали куски мяса, за чорбой слдовалъ соусъ, посыпанный толченымъ турецкимъ перцемъ, потомъ вареныя яйца, тоже съ турецкимъ перцемъ, посл яицъ подали жареную козлятину. Турки разстегнули не только мундиры, но все, что можно было разстегнуть, и медленно, съ разстановкой, но усердно уплетали дары божьи, стараясь, чтобъ въ мискахъ ничего не оставалось. Задача была нелегка, но пока силы не измняли имъ. Они только вздыхали, сопли, пыхтли, а дло справляли успшно. Прислуживали имъ старушка и самъ мэганджи: она уносила и приносила миски, онъ убиралъ пустыя и ставилъ на столъ полныя.

Во время ды на мосту вдругъ появилось нсколько человкъ. Прежде всхъ увидлъ ихъ онбаши, онъ осторожно толкнулъ локтемъ милязима:

— Смотри,— проговорилъ онъ.

— Что, милый мой?— спросилъ тотъ, переводя глаза на мостъ:— люди какіе-то…

— Не комита ли?— шепнулъ онбаши.

— Увидимъ… Вдь мимо насъ проддутъ.

Вскор приблизились путники. Въ кучк ихъ было человкъ двнадцать разнаго пола и возраста. Трое дтей шли сами, двухъ малютокъ, завернутыхъ въ куски толстой холстины, несли на плечахъ женщины, еще три женщины съ трудомъ тащили тюки въ грязныхъ попонахъ, а одна очень старая женщина шагала, опираясь на длинную палку, торчавшую въ ея рук, мужчина подгонялъ осла, а двое другихъ шли рядомъ.

— Чингонляръ (цыгане),— свивалъ онбаши.

— Ну, видишь, что не комита,— отвчалъ милязимъ.

Цыгане подошли довольно близко и остановились. Женщины сняли съ себя ношу и положили на землю. Вся группа выстроилась передъ турками во фронтъ, собственно говоря, ни порядку, ни стройности не было въ этомъ фронт, а было лишь то, что молодые и старые, женщины и мужчины, вс, однимъ словомъ, устремили взоры на столикъ, за которымъ сидли воины султана.

— Эге?— произнесъ вопросительно онбаши.

Милязимъ, глодавшій въ то время кость, швырнулъ ее цыганамъ, которые съ яростью набросились на добычу, первый схватилъ ее ребенокъ, но одна изъ женщинъ вырвала у него кость, мужчина, въ свою очередь, ухвативъ женщину за руку, старался отнять лакомый кусовъ. Онбаши бросилъ вторую кость, одинъ изъ солдатъ — третью, другой — голову козленка. Между цыганами началась свалка. Зрлище это очень забавляло турокъ: они смотрли, смялись, какъ только цыгане успокаивались, имъ бросали новый кусовъ, изъ-за котораго начиналась новая борьба. Цыгане и цыганки катались по земл, а турки громко смялись и восклицаніями ободряли борцовъ.

— Молодецъ баба, не поддавайся!.. души его… вотъ такъ, за горло!

— Ай да мужикъ!.. дуй бабу!..

Во время борьбы и катанія по земл этихъ людей туловища ихъ принимали положенія, оскорбляющія не только приличіе, но и нравственность. Воины въ такихъ случаяхъ приходили въ изступленіе, офицеръ и его подчиненные смялись до слезъ и выкрикивали:

— Ай да!.. еще, еще!..

Щедрость ихъ увеличивалась. Мэганджи принесъ дессертъ: каймакъ (варенецъ), халву и рахатлавумъ. Каймакъ неудобно было швырять, зато халвы и рахатлакума турки совсмъ не ли, а все побросали цыганамъ.

Наконецъ мэганджи не ставилъ больше новыхъ кушаній. Цыгане столпились въ кучку и будто ждали чего-то.

Внимательный наблюдатель безъ труда замтилъ бы, что вся эта травля, которую устроили цыгане, носила характеръ представленія, въ которомъ нисколько не было правды. Они по-просту разыгрывали комедію, чтобъ получить крохи съ господскаго стола. ды не стало, и представленіе кончилось. Старая цыганка, отдлившись отъ кучки, не замедлила подойти къ столу и, остановившись передъ милязимомъ, стала что-то шептать.

— Гм… я вижу, старуха, теб ‘паричекъ* захотлось,— замтилъ офицеръ.

— Подайте, батюшка… будьте милостивы… Аллахъ отдастъ вамъ на томъ свт.

— Разв мы мало роздали ды?

— Не мн, голубчикъ… не мн, котикъ… я стара, вотъ видишь… молодые все отняли… Подайте старух, а Монляиръ и Банкиръ все запишутъ и припомнятъ вамъ, хотя бы вы сами забыли.

— Что же теб даромъ давать, что-ли?— спросилъ одинъ солдатъ.

— Не даромъ, миленькій, не даромъ: я такое слово знаю, что какъ бы ты ни прыгалъ, а не надорвешься… умю болзни всякія исцлять и гадать умю.— Турки не охотники до гаданія, они слишкомъ врятъ въ предопредленіе, чтобъ заботиться о будущемъ, что въ книгахъ записано, говорятъ они, то случится, а что не записано, тому не бывать. Поэтому милязимъ равнодушно слушалъ цыганку, а потомъ, указывая на ея товарищей, спросилъ:

— Есть у нихъ мувыка?

— Есть, джанэмъ,— отвчала старуха.

— Э…— онъ посмотрлъ на солдатъ и предложилъ: не выпить ли намъ раки?

Онбаши вздохнулъ и солдаты вздыхали, а одинъ такъ будто застоналъ.

— Такъ что же? какъ вы думаете?— спрашивалъ милязимъ.

— Не дурно бы,— отвтили они.

— Вдь раки (водка) не шаропъ (виноградное вино),— бормотала цыганка.

Пророкъ запретилъ правоврнымъ пить вино, а про водку ни слова нтъ въ коран.

— Такъ вотъ что,— началъ милязимъ.— Мэганджи поставитъ намъ раки, а цыгане пусть играютъ, поютъ и танцуютъ… тогда,— прибавилъ онъ, видя, что старуха все стоитъ,— быть можетъ, и деньги найдутся.

— Хорошо, голубчикъ… сыграютъ они и потанцуютъ,— промолвила старуха и ушла.

— Какой водки?— спросилъ Пэто.

— Мастики,— отвчалъ милязимъ, и никто не возражалъ.

Нсколько минутъ спустя на стол появилась бутылка, кувшинъ съ водой и для каждаго особый стаканчикъ. Мэганджи взялъ бутылку, налилъ изъ нея свтлой жидкости по одной трети стаканчика, потомъ долилъ ихъ водой, посл чего прозрачная жидкость помутилась и стала блой, какъ молоко. Напиткомъ этимъ — скажемъ въ скобкахъ: чрезвычайно вкуснымъ и обладающимъ смолистымъ запахомъ — восточные жители напиваются до положенія ризъ, а блый его цвтъ, символизирующій невинность, длаетъ его еще боле опаснымъ. Турки чрезвычайно любятъ его.

Одновременно съ появленіемъ на столъ мастики раздались звуки цыганской музыки. Это была музыка не венгерскихъ цыганъ, которые преподносятъ намъ марши, чардаши и даже сочиненія Листа, но самая первобытная, состоявшая изъ повторенія въ тактъ монотонной мелодіи. Незамысловатые инструменты состояли изъ барабанчика и дудки. Одинъ цыганъ взялъ дудку въ ротъ, другой взмахнулъ, тамбуриномъ и раздались непріятные, ржущіе уши звуки. Посл непродолжительнаго ритурнеля началась заунывная пснь, всякій куплетъ которой начинался и оканчивался повторяющимся по нскольку разъ: ‘аманъ (увы)!’

‘Аманъ, аманъ, аманъ!..— стоналъ пвецъ:— у двицы черные глаза… аманъ, аманъ, аманъ!.. Аманъ, аманъ, аманъ, черные какъ уголь глаза! аманъ, аманъ, аманъ’… и такъ дале. Во время воспванія черныхъ глазъ выступила цыганка и, сдлавъ кругъ, остановилась въ томъ мст, откуда вышла, тотчасъ выступила другая, третья, четвертая, пятая, и вс повторяли то же самое. Изъ этихъ пяти женщинъ, покрытыхъ лохмотьями, дв имли видъ двушекъ. Вс были худы, истощены, со смуглыми лицами, блыми губами, горящими лихорадочнымъ огнемъ глазами и черными растрепанными волосами. Когда выступили, вс он начали подпрыгивать, топать ногами и выдлывать туловищами непристойныя движенія. Турки созерцали все это съ величайшимъ удовольствіемъ, особенно когда женщины вертлись и босыми подошвами ударяли одна другую по обнаженнымъ мстамъ. Звуки этихъ ударовъ, напоминавшіе пощечину, приводили зрителей въ восторгъ. Воины пили мастику и веселились. Представленіе, однако, кончилось, и старая цыганка снова приблизилась къ столу.

— Паричекъ хочешь?— спросилъ милязимъ: — паричекъ?.. Почему это у васъ медвдя нтъ?

— Издохъ медвдь нашъ, джанэмъ, издохъ,— отвчала старуха, вздыхая.

— Еслибъ на медвдя посмотрть, тогда бы и гурушъ нашелся (гурушъ — двадцать сантимовъ).

— Я бы тоже далъ…— подхватилъ одинъ изъ солдатъ.

— И я бы далъ,— повторилъ каждый по очереди.

Вдругъ онбаши снова толкнулъ милязима въ бокъ и указалъ ему на мостъ.

— Э?.. что такое?— спросилъ начальникъ.

— Какой-то человкъ… Не комита ли?

Милязимъ посмотрлъ и, указавъ на одного изъ низамовъ, веллъ ему стать на часахъ. Низамъ исполнилъ приказаніе: всталъ, застегнулся, взялъ въ руки ружье и едва занялъ постъ, какъ съ мэганой поравнялся прохожій, котораго наружность совсмъ не казалась ему подозрительной. На немъ были кожаные лапти и онучи, обвивавшіе ноги до колнъ, на плечахъ — габа (неуклюжая крестьянская одежда) изъ толстаго сукна, на голов баранья шапка, называемая кылпакомъ, которая придавала ему видъ подвижного гриба. Неуклюжесть его была поразительна и какъ будто даже искусственна, а глуповатая гримаса на лиц не соотвтствовала смышленому и даже умному выраженію глазъ.

Когда прохожій приблизился, покачиваясь, какъ утка, на своихъ толстыхъ ногахъ, часовой крикнулъ:

— Дуръ (стой)!.. пойди сюда!

Прохожій остановился, посмотрлъ исподлобья на часового и будто самъ не зналъ, что ему длать.

— Гіель бурда (пойди сюда)!— снова крикнулъ часовой.

Крестьянинъ повиновался. Часовой взялъ его за воротъ, привелъ къ столу и пустилъ. Милязимъ посмотрлъ, и еслибы не пилъ мастики, то, конечно, замтилъ бы, какъ крестьянинъ взглянулъ исподлобья на мэганджи и какъ мэганджи посмотрлъ на него. Этотъ обмнъ взглядовъ былъ весьма краснорчивъ и замнилъ вопросъ и отвтъ. Но никто не замтилъ этого, и никто, кром цыганки, не могъ замтить. Она же смотрла только на крестьянина, но, казалось, ничего не примчала.

— Откуда ты?— спросилъ милязимъ.

Крестьянинъ переступилъ съ ноги на ногу, пошаталъ головой и началъ:

— Я и…и…и… изъ п-п-п-поям-м-м-мы.

Онъ сильно заикался.

— Ты чмъ занимаешься?

— Я па-па… сссстухъ.

— А комитой не занимаешься?

— Ббб… ппп… ббб…

Онъ ничего не могъ произнести.

— Знаешь ли, что такое комита?

— Ннн… нтъ.

Отвчая, онъ длалъ такія движенія и гримасы, что наблюдавшій за нимъ онбаши промолвилъ:

— Вотъ медвдь!

— Право, это медвдь,— повторилъ милязимъ.

Крестьянинъ въ это время вздохнулъ, но во вздох этомъ послышалось что-то звриное.

— Вотъ медвдь!— сказалъ милязимъ, обращаясь къ цыганк:— пусть танцуетъ… я вамъ его дарю…— Танцуй!— сказалъ онъ крестьянину: — а то я изъ тебя комиту сдлаю и въ тюрьму засажу…

Когда онъ произносилъ послднія слова, между мэганджи и крестьяниномъ произошелъ новый обмнъ взглядовъ, посл чего послдній глухо зарычалъ.

— Берите его… пусть танцуетъ! Танцуй, медвдь! танцуйте, цыгане! Дружно!— кричалъ милязимъ, развеселенный мастикой, которую мэганджи безпрестанно подливалъ.

Это вполн опредленное приказаніе было немедленно приведено въ исполненіе. Одинъ изъ цыганъ подошелъ къ крестьянину и далъ ему въ руки палку, потомъ надлъ на него арканъ, а между тмъ двое другихъ выступили съ музыкой. Запищала дудка, загремлъ тамбуринъ, цыганки одна за другой выступили въ прежнемъ порядк, и опять начался дикій балетъ, съ тою только разницей, что въ середин круга, по которому плясали цыганки, подпрыгивалъ и рычалъ болгарскій крестьянинъ, изображавшій медвдя. Воины до слезъ хохотали, а по временамъ среди рева импровизированнаго медвдя, среди треска барабана и рзкихъ звуковъ дудки раздавались одобрительныя восклицанія изъ среды доблестнаго воинства. Вскрикивалъ милязимъ, кричали подчиненные, и веселье это продолжалось около получаса, посл чего турки сдержали слово и вознаградили цыганъ. Это произошло весьма оригинальнымъ образомъ. Когда старая цыганка снова приблизилась, милязимъ вынулъ изъ кармана кошелекъ, взялъ изъ кошелька монету и подозвалъ цыганку, она нагнулась, а онъ, сильно наслюнввъ монету съ одной стороны, прилпилъ ее ко лбу старухи. То же самое сдлалъ онбаши и всякій изъ солдатъ. Цыганка съ облпленнымъ монетами лбомъ встала, смахнула въ руку деньги, отдала одному изъ мужчинъ, и цыгане начали собираться въ путь. Но передъ уходомъ они столпились у дверей мэганы и просили напиться. Мэганджи принесъ имъ ведро воды и ковшикъ, а кром того вынесъ хлба. Они благодарили, прославляли его доброту, желали ему всхъ земныхъ благъ, а между тмъ поспшно удалялись, спшили потому, что украли ковшикъ и хотли подальше уйти, пока Пото замтитъ покражу. Ихъ опасенія были тщетны, пока они занимались ковшикомъ, мэганджи занялся крестьяниномъ, представлявшимъ медвдя. Онъ старался скрыть его отъ взоровъ низамовъ. Исчезли цыгане — исчезъ крестьянинъ. И только низамы остались подъ орхомъ, но и ихъ вскор можно было считать исчезнувшими, такъ какъ еще до заката солнца умъ ихъ, память и вс органы чувствъ были стушеваны мастикой. Мэганджи принесъ изъ избы подушки, и они уснули, даже часовой заснулъ и не караулилъ боле. Семь носовыхъ трубъ подъ аккомпаниментъ жужжанія комаровъ, гуднія жуковъ, кваканья жабъ, лая собакъ и мычанія скота исполняли концертъ спанья, а между тмъ рка шумла характернымъ ночнымъ шумомъ.

Сытые и пьяные воины спали богатырскимъ сномъ. Врядъ ли пушечные выстрлы или даже призывная труба архангела Гавріила разбудили бы ихъ. Сонъ ихъ сталъ крпче всего въ то время, когда на восточной сторон горизонта появилась свтлая полоса — предвстница зари. Тогда одна изъ представительницъ толстокожей породы подошла къ голов милязима и, похрюкивая, обнюхала его носъ и ротъ, прикасаясь къ нимъ непосредственно своимъ пятакомъ, а потомъ стала чего-то искать подъ головой милязима, откидывая ее рыломъ. Онъ только ворчалъ и, не просыпаясь, обращался къ ней съ возгласами:

— Играй… танцуй… танцуй, танцуй…— наконецъ махнулъ рукой, и свинья отошла.

Свидтелями этой сцены были мэганджи, хозяйка, старая ея мать, молодая двушка и какой-то молодой человкъ, одтый въ пальто, фесъ, панталоны и сапоги а-ла-франка. Удивительно, откуда онъ появился?

Это случилось вотъ какимъ образомъ.

Посл вышеописаннаго балета съ медвдемъ, пока цыгане занимались ковшомъ, крестьянинъ, представлявшій медвдя, проскользнулъ въ мэгану и направился не въ кофейню, а въ квартиру хозяевъ. Лишь только усплъ онъ войти, какъ очутился въ объятіяхъ хозяйки, которая называла его Стояномъ, а онъ ее матерью. Старуху звалъ онъ также матерью, только ‘старой’. Когда она спросила, почему онъ такъ долго не прізжалъ, онъ отвтилъ, уже нисколько не заикаясь:

— Работы было очень много, старая мойка… и побывалъ я не въ одномъ мст.

— Вдь вотъ ужъ полгода тебя не видать!

— Въ эти полгода я еще далеко не все сдлалъ…

— Гд же ты былъ?— спросила двушка.

— Гд только меня не было! Въ Румеліи, въ Македоніи, въ Сербіи, въ Румыніи… ну, и Болгарію исходилъ вдоль и поперекъ.

— Но вдь ты усталъ и голоденъ,— замтила хозяйка.

— И голоденъ, и усталъ,— отвчалъ онъ:— сегодня иду съ самаго утра, и вмсто того, чтобы отдохнуть, надо было еще играть передъ турками комедію… Это меня бсило больше всего.

— Дитя мое… родной мой!..— восклицала хозяйка, укладывая подушку передъ каминомъ.— Садись вотъ здсь, отдохни.

— Нтъ, я ужъ прежде переоднусь,— и, сказавъ это, онъ снялъ шапку, что вполн преобразило его наружность. Гусеница сдлалась бабочкой. Онъ не былъ красивъ, но и не дуренъ собою: брюнетъ, съ правильными чертами лица, а главное, съ тмъ смышленымъ выраженіемъ, которое даже некрасиваго мужчину длаетъ привлекательнымъ. Волосы у него были коротко подстрижены, а усы указывали, что лта юности уже прошли. По наружности ему можно было дать лтъ двадцать-пять или двадцать-восемь.

— Ты хочешь переодваться?— нсколько тревожно спросила хозяйка.

— Да, изъ силъ просто выбился.

— А если солдаты тебя увидятъ?

— Вдь они сюда не придутъ.

— Ну… я боюсь… надо спросить, что отецъ скажетъ…— Мойка,— обратилась она въ старушк:— иди, спроси.

Старушка ушла, а нсколько спустя появился Пэто. Хозяйка объяснила ему, въ чемъ дло, и прибавила, что она боится.

— Э…— съ пренебреженіемъ отвчалъ Пэто:— теперь милязиму можно бы комиту на носъ посадить, и то бы онъ ее не примтилъ.

— Такъ они сюда за комитетомъ пришли?— спросилъ Стоявъ.

— Ну, да, только сами не знаютъ, какое это ремесло.

— Ремесло?

— Ну, да, по ихнему это ремесло такое.

— Почему же поставили здсь часового?

— По ихъ словамъ я заключилъ, что систовскій каймаканъ получилъ изъ Рущука приказъ поставить стражу на всхъ мостахъ Янтры — вотъ и пришелъ сюда милязимъ съ шестью низамахи… Однако мн пора къ туркамъ вернуться… надо ихъ заставить выпить всю бутылку мастики, тогда будетъ покой. Тогда можно бы передъ ними весь комитетъ съ музыкой провести, и то бы они ничего не замтили. Пусть переодвается!— сказалъ онъ жен и ушелъ.

Стоянъ слъ на подушку и началъ разуваться.

— Я бы теб помогла,— сказала, подойдя къ нему, сестра.

— Хорошо, только ты поосторожне развертывай онучи: въ нихъ много всякихъ записокъ, которыя должны быть цлы.

Двушка стала развязывать веревки и ремешки и осторожно разматывала сначала шерстяныя, потомъ холщевыя онучи, между ними были и письма въ конвертахъ, и просто куски исписанной бумаги. Конверты эти и записки были невелики и очень мелко исписаны. Все найденное она передавала брату, а онъ клалъ эти документы около себя. Развернула одну ногу, принялась развертывать другую, въ ней тоже находила бумаги. Кончивъ свое дло, она взяла въ руки об ноги брата и, нагнувшись, поцловала ихъ.

— Что ты длаешь, Марійка!— крикнулъ молодой человкъ, отдергивая ноги.

Двушка ничего не отвчала. Встала и начала смотрть въ сторону камина.

— Что это ты, съума сошла?— обратился къ ней братъ.

— Нтъ, я подумала, что твои ноги… носятъ тебя.

— Да вдь всякаго человка ноги носятъ.

— Да, но не всякаго туда, куда твои тебя… Ахъ, Стоянъ!— вздохнула она.

— Ну, что-жъ такое?.. я вдь только обязанность свою исполняю.

— Обязанность?— удивленно спрашивала старушка, усаживаясь около него.— Да вдь ты не болгаринъ!

— А ты, старая мойка, тоже не болгарка?

— Я?.. конечно, болгарка.

— А мать моя?

— Ну, и мать болгарка.

— И я, и мой отецъ вскормлены болгарскимъ молокомъ, болгарскимъ хлбомъ, мы здсь выросли, такъ неужели мы ничмъ не обязаны тому краю, который принялъ насъ какъ родныхъ сыновей?

— Надо любить…— отвчала старуха.

— А что бы ты сказала, еслибъ тотъ, кто былъ принятъ въ семью, стоялъ сложа руки во время пожара и говорилъ бы о своей любви? Нтъ, старая мойка, ты бы такъ не поступила!

— Боюсь за тебя, дитя мое,— отвчала старуха, вздыхая.

— Это другой уже вопросъ, и теперь я теб скажу, что нечего теб бояться.

— Да вдь такихъ, какъ ты, турки казнятъ.

— А разв ты не знаешь, что смерть порождаетъ жизнь? Такими казнями турки сами себ вредятъ.

— А по мн, теб бы лучше торговлей заниматься.

— Я бы и занимался. Но какая-то непреодолимая сила связываетъ меня съ этой молодежью, которая съ опасностью жизни сетъ между людьми зерна освобожденія, и я убжденъ, что посвъ этотъ дастъ прекрасную жатву.

— Дай, Господи!.. Благослови же васъ Христосъ!— прибавила старуха и замолчала.

— Марійка, принеси мн одежду!— сказалъ Стоянъ сестр.

Двушка подошла въ врзанному въ стну шкафу, отворила его и стала въ немъ шарить. Тмъ временемъ Стоянъ скинулъ крестьянское платье, изъ-подъ котораго вынулъ револьверъ, когда сестра принесла ему все необходимое, онъ началъ переодваться, и скоро былъ готовъ. Крестьянинъ, представлявшій медвдя, ничмъ теперь не напоминалъ его. Стоянъ обутъ былъ въ штиблеты, пальто на плечахъ, и только фесъ указывалъ на принадлежность его къ мстности, находившейся подъ владычествомъ туровъ. Впрочемъ даже европейцы, проживающіе въ Турціи, перенимаютъ этотъ головной уборъ. Неудобенъ онъ, отъ солнца не защищаетъ, но вошелъ въ употребленіе, и вс слдуютъ обычаю.

Стоянъ переодлся, слъ на подушку и сказалъ.

— Теперь я будто отдохнулъ.

Хозяйка занималась приготовленіемъ ужина, и только изрдка съ любовью посматривала на сына.

— Ты, кажется, сталъ выше,— сказала она.

— Вдь не выросъ же я,— отвчалъ сынъ.

— Конечно, нтъ, но мн что-то кажется…

— Нтъ, не выросъ,— сказала старушка.

— Ахъ, выросъ онъ, выросъ!— промолвила двушка.

— Ну, что ты… нтъ, не выросъ…— возражали бабушка съ матерью.

— Выросъ!..— настаивала двушка, глядя на брата съ такимъ выраженіемъ, въ которомъ можно было прочесть значеніе ея словъ. Она сама не съ умла бы передать словами смыслъ своего взора, но чувствовала, что братъ выросъ въ нравственномъ отношеніи.

— Э!..— произнесъ вошедшій въ горницу Пэто,— теперь аскеры (солдаты) на всю ночь готовы. Самъ султанъ не заставилъ бы ихъ встать — вотъ какъ на нихъ подйствовала мастика.— Онъ слъ передъ каминомъ и въ продолженіе нкотораго времени выдлывалъ туловищемъ какія-то движенія, какъ лошадь запряженная въ тсный хомутъ, потомъ успокоился, досталъ изъ-за пазухи кисетъ, набилъ себ трубку, а кисетъ передалъ сыну.

— Не надо,— сказалъ Стоянъ.

— Тамъ есть папиросная бумажка.

— Я не курю.

— Что же такъ? вдь ты курилъ?

— Курилъ, да бросилъ.

— Бр… бр…— удивлялся Пэто. Онъ взялъ горячій уголекъ, закурилъ трубку и спросилъ:— Почему-жъ ты бросилъ курить?

— Я разсчиталъ, что за т деньги, которыя истратишь на табакъ въ продолженіе трехъ мсяцевъ, можно купить книгу или револьверъ.

— Книгу или револьверъ…— повторилъ мэганджи: — разв это одно и то же?

— Да, въ нихъ много общаго: и то, и другое служитъ средствомъ борьбы противъ турокъ… Со мной всегда револьверъ, я имъ я буду защищаться отъ заптіевъ, если они вздумаютъ арестовать меня, а книгой мы подкапываемъ турецкое владычество.

— И надетесь подкопать?

— Конечно, не подкопаемъ, если не будемъ копать,— отвчалъ молодой человкъ.

— Да, врно… врно,— отвчалъ мэганджи.— Сложа руки никогда ничего не дождешься. Это правда.

— У турокъ противъ книги нтъ оружія.

— Но противъ револьверовъ есть.

— Да, пока есть.

— Я только не понимаю,— замтилъ Пэто,— почему они съ вашими книгами не воюютъ своей книгой?

— Есть у нихъ книги, только зарядить ихъ нечмъ. Револьверъ можно зарядить пулей и порохомъ, а книгу — правдой и справедливостью.

— Угу…— бормоталъ мэганджи.— Можетъ быть, онъ и не понялъ сравненія, съ помощью котораго сынъ старался объяснить ему свою мысль.

Молодая двушка, очевидно, поняла брата, она пристально смотрла на него и слдила за каждымъ его словомъ. Она стояла неподвижно въ полузабыть, и Богъ знаетъ, какъ долго простояла бы, еслибъ мать, повторившая уже два раза одно и то же слово, не толкнула ее пальцемъ, говоря въ третій разъ:

— Трапэза (столъ)!

Двушка будто проснулась, побжала за стаканомъ и начала готовить къ ужину. Нсколько минутъ спустя столикъ былъ накрытъ, семья окружила его, и начался ужинъ.

III.

Судьба Болгаріи представляетъ много любопытнаго. Нкогда, какъ извстно, она была не только государствомъ, но даже великой державой, потомъ пала, и нтъ въ этомъ ничего удивительнаго — такова судьба многихъ великихъ державъ. Посл паденія Болгаріи вс объ ней забыли, и она сама забыла о себ. Ее такъ основательно забыли, что ни въ исторіи, ни въ географіи, ни въ статистик, ни въ этнографіи, ни въ литератур и помину объ ней не было. Болгаръ причислили къ той же категоріи, какъ и половцевъ, печенговъ, хозаръ, и ученые представляли ихъ себ обитателями Геродотовой Скиіи, а названіе турецкой провинціи считали просто административнымъ названіемъ. Однимъ словомъ, вс забыли про Болгарію, а главное она сама забыла про себя. Въ начал ныншняго столтія болгаринъ не считалъ себя болгариномъ: это былъ просто райя по праву, по обязанности, по рожденію, и никто лучше, аккуратне, совершенне его самого не мирился съ совершившимися фактами и не приноравливался къ обстоятельствамъ.

Такая-молъ ужъ судьба: собака родилась собакой, а райя — райей! Вдь съ судьбой ничего не подлаешь: болгаринъ и мирился съ нею съ примрной покорностью, и былъ самымъ врноподданнымъ слугой падишаха. Волновались и протестовали греки, сербы, албанцы, болгарская территорія бывала театромъ войнъ, Турція начала разлагаться, а болгары оставались все такими же врноподданными, и только около 1850 года начала зарождаться въ нихъ потребность свободы. Но стоило ей только зародиться, и жизнь быстро пошла впередъ. Зерно народной независимости, скрытое гд-то въ глубин, не проростало въ продолженіе нсколькихъ вковъ, и вотъ теперь ростокъ стадъ развиваться съ удивительной силой и быстротой, а съ помощью печати распространялъ корни и втви по всей стран! Появились совершенно новые вопросы. Болгары стали поговаривать о народной церкви и о политическихъ правахъ. Первымъ вопросомъ занялась цареградская печать, второй вопросъ разбирался въ книгахъ, брошюрахъ и журналахъ, писанныхъ и издаваемыхъ за границей. Извн и изнутри все начало будить народъ отъ вкового сна, въ сущности же онъ самъ просыпался. Пробуждались различные общественные классы, но преимущественно оживали мщане и крестьяне, и въ народ появилось новое, незнакомое ему чувство: любовь въ родин. Родина! Эта идея и не существовала для болгаръ до 1850 года. Къ слдующемъ десятилтіи она начала зарождаться. Между 1860 и 1870 г. ознаменовала себя дломъ, а въ семидесятыхъ годахъ искупалась въ крови. Въ продолженіе трехъ десятилтій она такъ выросла, окрпла и расцвла, что молодежь безумно увлекалась ею, всецло поддаваясь вліянію того чарующаго романтизма, который требуетъ жертвъ и укрпляетъ характеры.

Такимъ романтикомъ былъ Стоянъ, сынъ кабатчика изъ Кривены. Во время необдуманной, отчаянной вспышки хаджи Димитра (1868 г.) онъ былъ еще подросткомъ и не участвовалъ въ дл только по независящимъ отъ него обстоятельствамъ. Онъ тогда учился въ Бухарест, а его заблаговременно не увдомили, потому что принимали за маломомчэ (мальчишку). Самъ же онъ считалъ себя человкомъ вполн способнымъ жертвовать жизнью для блага родины. Узнавъ о печальномъ исход предпріятія, Стоянъ пошелъ къ одному изъ членовъ болгарскаго комитета, засдавшаго въ столиц Румыніи, и спросилъ:

— Почему меня своевременно не извстили?

— Да вдь теб не больше семнадцати, восемнадцати лтъ.

— Но вдь я крпокъ и здоровъ.

— Впрочемъ,— прибавилъ членъ комитета: — это было безумное предпріятіе.

— Безумное предпріятіе?!— воскликнулъ онъ въ негодованіи.

— Они безполезно пропали.

— Безполезно?!

Онъ пришелъ въ изступленіе: выбжалъ, плакалъ и долго не могъ успокоиться. Почему ему не пришлось раздлить участь хаджи Димитра и его товарищей? ему стало больно, досадно, эти чувства сроднились съ его характеромъ. Онъ съ ними росъ, высказывалъ ихъ отцу, матери, бабк, сестр, всякій разъ, когда прізжалъ изъ Бухареста домой. Такимъ образомъ онъ заражалъ патріотизмомъ свою семью, свою деревню, а отъ нихъ заимствовалъ ту привязанность къ земл, которую ослабляютъ космополитическіе взгляды. Онъ воспитывался въ Бухарест, въ европейскомъ город, отецъ ни въ чемъ не отказывалъ ему, поэтому онъ жилъ удобно, вращался среди образованныхъ людей и вполн могъ оцнить разницу между жизнью въ цивилизованномъ город и въ кривенской мэган. Не зародись въ немъ чувство патріотизма — онъ, конечно, также вполн оторвался бы отъ своей среды, но думалъ бы только о себ. Только благодаря той иде, которая жила въ его сердц и владла умомъ, Стоянъ совершенно позабывалъ лично о себ. Зато отецъ думалъ о немъ, и когда онъ вернулся домой, окончивъ образованіе, старикъ прямо спросилъ сына.

— Ну… что же будетъ теперь?

— Какъ что будетъ?— въ свою очередь спрашивалъ сынъ.

— Что ты намренъ длать?

— Я еще самъ не знаю.

— Не хочешь ли замнить меня въ мэган?

— Нтъ… не хочу.

— Да и я не особенно охотно уступилъ бы теб это дло. Я еще лтъ двадцать могу стоять за прилавкомъ и готовить кофе. А двоимъ намъ нечего здсь длать, такъ какъ только въ ярмарочное время мн нуженъ помощникъ…

— Да вдь я уйду.

— Куда, зачмъ?

— Не знаю — куда… Буду искать работы.

— А не хочешь ли взяться за готовую уже работу?

— Съ удовольствіемъ.

— Знаешь ли ты хаджи Христо изъ Рущука? Я уже говорилъ съ нимъ, и онъ согласенъ поручить теб счетоводство и корреспонденцію на румынскомъ и нмецкомъ языкахъ.

Стоянъ принялъ предложеніе и черезъ нсколько дней поселился въ Рущук. Ему пришлось заняться торговлей. Сношенія хаджи Христо были очень обширны и простирались до Трансильваніи. Стоянъ понравился ему. Но торговля не особенно привлекала Стояна, впрочемъ онъ занимался дломъ, пока не начались новыя политическія волненія, которыя были продолженіемъ недавно подавленныхъ турками. Такъ какъ усмиреніе не уничтожало причинъ, способствовавшихъ волненіямъ, то послднія снова должны были появляться, и на самомъ дл появлялись.

Вн границъ оттоманской имперіи, въ Бухарест, въ Блград и въ другихъ мстахъ, работали втайн комитеты, носившіе разнообразныя названія: центральнаго, революціоннаго, народнаго, славянскаго, македонской лиги и тому подобныя. Вс они имли значительное вліяніе, но не непосредственное. Газеты ихъ, воззванія, прокламаціи — все это читалось, но все это имло значеніе только совтовъ, указаній. Настоящая же дятельность должна была совершаться у турокъ на глазахъ, внутри страны. Она сосредоточивалась по городамъ: въ школахъ, въ церквахъ, въ читальняхъ, гд он находились.

Въ Рущук была такая читальня, и Стоянъ сдлался постояннымъ ея постителемъ.

Читальня, поддерживаемая городской знатью, находилась въ цвтущемъ состояніи. Въ ней были не только газеты и журналы, но даже библіотека, изъ которой можно было брать книги на домъ. Она состояла подъ присмотромъ чорбаджи болгарской общины, который долженъ былъ отвчать передъ пашей за нравственную пищу, почерпаемую болгарами изъ библіотеки. Размръ этой пищи регулировался газетой ‘Дунай’, издаваемой въ Рущук и предназначенной для охраненія обывателей отъ постороннихъ пагубныхъ вліяній и для укрпленія въ нихъ уваженія къ закону. Таково было оффиціальное назначеніе читальни. Ни на столахъ, ни въ шкафахъ ея не было ничего, имющаго подозрительный видъ. Газеты, издаваемыя въ Турціи на французскомъ, итальянскомъ, греческомъ, турецкомъ и болгарскомъ языкахъ, приходили по почт прямо въ читальню, заграничныя же изданія относились сначала въ конакъ, гд подвергались просмотру спеціальнаго чиновника, который задерживалъ нумера, заключающіе въ себ что бы то ни было, наводившее его на мысль о неблагонадежности. Поэтому все печатное, попадающее въ читальню, отличалось благонамренностью и доброжелательствомъ, прежде всего, самому султану, потомъ его пашамъ, затмъ всякаго рода высшимъ и низшимъ чиновникамъ, наконецъ всмъ вообще и болгарамъ въ частности.

Подъ конецъ турецкаго владычества, Рущукъ, благодаря желзной дорог, которая была кратчайшимъ путемъ изъ средней Европы на востокъ, сталъ преобразовываться въ европейскій городъ, а такъ какъ, кром того, онъ былъ резиденціей паши, начальника эйялета, то принялъ характеръ столицы. Въ город стали строить европейскіе каменные дома, появились гостинницы и лавки, и можно было предвидть, что западъ, завоевавъ себ прежде всего главную улицу, ведущую отъ вокзала къ гавани, постепенно вытснитъ турецкія мазанки и изъ остальныхъ улицъ. Среди населенія, равнымъ образомъ, можно было замтить перемны, предвщавшія побду Европы надъ Азіей. Христіанское населеніе составляли здсь: румыны, болгары, греки и армяне, къ не-христіанамъ принадлежали: турки, черкесы и евреи. Исключая черкесовъ, вс понемногу цивилизовались, даже турчанки становились любопытне, а христіанки пробовали выходить на улицу безъ форменныхъ покрывалъ. Румынки и болгарки охотно надвали европейскій костюмъ, мужчины — тоже. Это былъ нкотораго рода бунтъ, благодаря которому жители раздлились на два лагеря: одни изъ осторожности оставались врными обычаю, другіе, боле смлые, не подчинялись ему, желая порвать съ прошлымъ, какъ съ признакомъ рабства. Среди горожанъ образовался даже кружокъ франтовъ и франтихъ, къ которому, какъ воспитанный въ Бухарест, Стоянъ имлъ полное право пристать. То обстоятельство, что онъ былъ сыномъ кабатчика, не представляло въ этомъ отношеніи ни малйшаго препятствія. Въ обществ, въ которомъ не имли понятія о родовыхъ правахъ и привилегіяхъ, не обращали вниманія на происхожденіе и титулъ. Въ Болгаріи не было ни графовъ, ни бароновъ, и только одинъ Вогоридзсъ называлъ себя княземъ, но и онъ скоро сталъ не то грекомъ, не то румыномъ.

Стоянъ, однако, хотя и не избгалъ общества, но не увлекался имъ: онъ искалъ чего-то другого.

Въ читальн онъ познакомился съ представителями мстной интеллигенціи. Вс они философствовали на одну и ту же тему:— Дай Богъ, чтобы не было хуже, тогда, можетъ быть, станетъ лучше.

Этимъ принципомъ руководствовался и хаджи Христо, и вс члены мизлину (городского совта), избранные болгарской маиши (общиной). Такого взгляда придерживалось и громадное большинство. Это озадачило Стояна на первыхъ порахъ. Онъ молча слушалъ пренія по поводу разныхъ общественныхъ вопросовъ, о которыхъ болгары любили разсуждать. Другіе молодые люди тоже слушали. Между послдними былъ юноша лтъ двадцати, который обыкновенно приходилъ въ субботу и оставался въ читальн все воскресенье. Стоянъ замтилъ, что этотъ молодой человкъ съ удивительнымъ вниманіемъ слушаетъ разговоры, но еще внимательне читаетъ. Въ воскресенье, въ какое бы время ни придти, всегда можно было застать его за книгой. Онъ былъ одтъ бдно и нсколько странно, такъ какъ на немъ былъ полу-болгарскій, полуевропейскій костюмъ. Можно было предположить, что одежда его составилась изъ отдльно подаренныхъ частей. Обуть онъ былъ въ лапти. Стоянъ спросилъ однажды про него завдующаго читальней.

— Кто это такой?

— Не знаю,— послдовалъ отвтъ.— Зовутъ его Никола. Онъ приходитъ въ субботу вечеромъ, а уходитъ въ понедльникъ утромъ… Выпросилъ.

— Такъ онъ дв ночи ночуетъ въ читальн?

— Да, ночуетъ, и за то взялся полы мыть. Приносить съ собой свчку и, какъ кажется, проводитъ ночи за книгой.

— Любопытный человкъ!

Стоянъ чрезвычайно заинтересовался Николой. Ему захотлось сблизиться съ нимъ, и съ этой цлью онъ какъ-то поздно вечеромъ пришелъ въ читальню. Черезъ щели ставенъ былъ виднъ свтъ. Въ читальн кром Николы никого не было. Онъ что-то писалъ, наклонившись надъ столикомъ.

— Здравствуй,— привтствовалъ его Стоянъ.

— Здравствуй,— отвчалъ Никола.

— Что это ты пишешь по ночамъ?

Молодой человкъ поднялъ голову, посмотрлъ на Стояна и отвтилъ:

— Днемъ мн некогда.

Стоянъ подошелъ и увидлъ, что передъ Николой лежитъ словарь.

— Что это ты пишешь?

— Я переписываю.

— Словарь?

— Да, словарь.

— Зачмъ же это?

— Купить мн не на что, а выучиться хочу.

Словарь былъ французско-сербскій, изданный въ Блград въ 1846 году. Никола передлывалъ его въ алфавитномъ порядк на болгарско-французскій, не записывая, впрочемъ, всхъ словъ. Стоянъ посмотрлъ внимательно и замтилъ своего рода систему въ записываніи словъ. Видно было, что Никола, переписывая, въ то же время работаетъ мысленно.

— Такъ ты учишься французскому языку?

— Да, учусь,— отвчалъ Никола.

— Учишь слова?

— Конечно, выучу слова, тогда и буду говорить.

— Надо вдь, кром того, знать, какъ ихъ выговаривать и какъ соединять?

— Это что такое?

— Прочій мн вотъ это слово.— Стоянъ указалъ на слово: ‘pain’. Никола прочелъ:— ‘паннъ’.

— Такъ пишется, а произносить надо иначе.— Стоянъ выговорилъ слово какъ слдуетъ.— Вотъ видишь, ты бы совсмъ неврно выучилъ.

— Ахъ, Господи!— вздохнулъ молодой человкъ.

— Что же, ты хочешь выучиться говорить?

— И говорить, и книги читать.

— Тогда теб надо познакомиться съ грамматикой, и кто-нибудь долженъ выучить тебя произносить.

— Что это такое грамматика?

— Она учитъ говорить и писать.

— Ахъ, какъ бы мн хотлось выучить ее!

— Какъ же у тебя появилась эта охота?

— Какъ?.. право, не знаю,— отвчалъ Никола.

— Чмъ же ты занимаешься?

— У абаджія (портного) работаю.

— Давно?

— Вотъ ужъ скоро будетъ годъ.

— Откуда же ты?

— Изъ Котла.

— А дома ты тоже работалъ у портного?

— Нтъ, я не учился этому ремеслу. Я поступилъ къ портному только съ тхъ поръ, какъ пришелъ въ Рущукъ.

— Чмъ же ты прежде занимался?

— Овецъ насъ.

— Но вдь ты умешь читать и писать?

— Да, я еще въ дтств выучился грамот, а потомъ…

— Что же потомъ?

— У меня были книги, и я читалъ ихъ въ пол, когда насъ овецъ.

— Какія у тебя были книги?

Никола сталъ перечислять: ‘Митарствата на Блаженна еодора’, ‘Ревизъята на Святая Богородица’, ‘Чудесата на Святая Богородица’. Первая изъ этихъ книгъ повствуетъ, какъ гршница спаслась молитвой и покаяніемъ, вторая описываетъ мученія, которыя Богородица видла въ аду, третья представляетъ подробное описаніе девяносто-девяти чудесъ, совершенныхъ Богородицей. Сначала болгарская литература состояла, главнымъ образомъ, изъ такихъ произведеній. Книги эти особенно были распространены въ сред, гд кром грамотности ничему больше не учили. Къ такой сред принадлежалъ Никола.

— Я читалъ эти книги, и мн казалось, что и нтъ другихъ… Въ пол читалъ я одинъ, а въ деревн случалось и другимъ читывать… Но однажды, когда я пригналъ ягнятъ на рынокъ въ Варну, мн пришлось снести купленнаго ягненка къ французскому консулу, и тамъ я увидлъ пропасть книгъ… Съ тхъ поръ я ужъ не могъ успокоиться… Бросилъ должность пастуха, пришелъ въ Варну и сталъ проситься въ консулу на службу, но меня не взяли… Нкоторое время я просто шатался по городу и наконецъ узналъ, что въ Рущук есть книги.

— Должно быть, въ Варн есть книги не у одного только французскаго консула?

— Можетъ быть… только въ Варн я уже начиналъ голодать. Я разсчитывалъ-было получить мсто у консула, но обсчитался, ну, и нечего было длать.

— А другого мста ты не пробовалъ искать?

— Пробовалъ, и мста попадались, только безъ книгъ.

— А теб непремнно книгъ хотлось?

— Ну, конечно,— отвчалъ Никола:— я безпрестанно думалъ о нихъ и даже ночью снились мн книги… Мн казалось, что умру, если не достану ихъ…

— И какъ это у тебя зародилась такая къ нимъ страсть?

— Говорятъ, что по книгамъ можно всему обучиться.

— Гм… Какъ же ты въ Рущукъ попалъ?

— Это одинъ парень сказалъ мн, что здсь есть читальня, въ которой много книгъ.

— И больше ничего?— съ любопытствомъ допрашивалъ Стоянъ.

— А еще что же?.. Вотъ я пошелъ изъ Варны въ Рущукъ.

— Пшкомъ?

— Ну, да… Со мной не было ни одной парички, вотъ и нечмъ было заплатить за билетъ на желзниц (желзной дорог)… Я шелъ четыре дня, а кормился Христовымъ именемъ, такъ и пришелъ. Спросилъ, гд читальня, указали, и, слава Богу, нашелся портной, который взялся учить меня ремеслу, а пока работаю за харчи… Работаю всю недлю, а въ субботу вечеромъ прихожу въ читальню, и у меня остается такимъ образомъ цлый воскресный день и дв ночи. Читаю по-болгарски, но мн бы хотлось читать и по-французски.

— Такъ теб хочется учиться?— спросилъ Стоянъ.

— Ахъ, какъ хочется!— отвчалъ Никола, весь вспыхнулъ {Личность овчара взята прямо изъ жизни.— Прим. автора.}.

— Хочешь, я буду учить тебя?

Никола посмотрлъ на него съ чувствомъ глубокой благодарности. Стоянъ слъ около него и началъ объяснять французскій выговоръ. Урокъ этотъ продолжался около получаса и кончился разговоромъ:

— Почему теб хочется начать ученіе съ французскаго языка?— спросилъ Стоянъ.

— Потому что, какъ я слышалъ, на французскомъ язык есть больше всего книгъ.

— Такъ ты, значитъ, любишь читать и хочешь выучиться по-французски, чтобы читать побольше книгъ?

— Нтъ, не только,— возразилъ молодой человкъ.

— А чего жъ теб еще хочется?

— Я думаю, не найдется ли въ книгахъ какого-либо средства.

— Противъ чего?

— Противъ турокъ, чтобы ихъ выгнать изъ нашей родины.

— Такъ ты объ этомъ думаешь!— удивился Стоянъ.

— А почему бы мн не думать? Я вотъ слыхалъ, что въ книгахъ бываютъ слова такія, что дйствуютъ противъ всякихъ бдъ… Мн не приходилось находить такихъ словъ… Вотъ я я хочу поискать въ другихъ книгахъ.

Стоянъ задумался и потомъ отвчалъ:

— Дло не въ словахъ, а въ наукахъ, которыя указываютъ пригодныя ко всему средства.

— Въ наукахъ?.. Я учился.

— Чему?

— Грамот… Вотъ я теперь умю читать и писать по-болгарски, а какъ еще выучусь по-французски…

— Это только начало… Знаніе каждаго языка, которыхъ очень много, должно быть только средствомъ къ изученію наукъ.

— Что же это такое наука?

Стоянъ назвалъ и постарался объяснить ему, въ чемъ заключается задача разныхъ наукъ. Никола не сводилъ съ него глазъ.

— Учи меня!— воскликнулъ онъ наконецъ.

— Хорошо, только хватить ли у тебя времени?

— Задавай мн урокъ въ субботу на всю недлю.

— Разв ученіе не будетъ отвлекать тебя отъ ремесла?

— Нисколько! Шью и думаю себ, а перестану шить, посмотрю, что у меня написано, и опять есть о чемъ думать.

— Ну, хорошо,— повторилъ Стоянъ.

Теперь Стоянъ нашелъ себ занятіе, которое очень интересовало его. Пастухъ этотъ открылъ передъ нимъ цлый новый міръ, съ которымъ до сихъ поръ онъ только поверхностно былъ знакамъ, несмотря на то, что сталкивался съ нимъ во время пребыванія въ отцовской мэган. Онъ и не подозрвалъ, что въ этой сред появляются личности, подобныя Никол. Желаніе освободиться отъ владычества турокъ легче было объяснить. Съ одной стороны, Сербія освободилась отъ него, съ другой стороны — Румынія. Съ этой цлью велись войны, распространялись среди народа разныя предсказанія и, наконецъ, отчаянная вспышка хаджи Димитра (1868) и подавленіе ея нисколько не способствовали къ успокоенію умовъ. Все это, однако, не могло объяснить появленія типа Николы. Откуда онъ взялся?

Никола былъ весьма способенъ: онъ легко понималъ, усвоивалъ и запоминалъ. Съ каждымъ урокомъ Стоянъ все больше былъ имъ доволенъ. Онъ разсказалъ ему о форм земли, показалъ карту, и Никола все сразу понялъ и впослдствіи самъ уже училъ географію. Съ большимъ любопытствомъ онъ изучалъ по карт направленіе горъ, ркъ, всматривался въ очертаніе материковъ, усвоивалъ границы государствъ. Точно съ такою же легкостью давалась ему ариметика. Казалось, что въ голов этого человка находится цлый запасъ безпорядочно усвоенныхъ знаній, и что приходится только привести ихъ въ порядокъ. Въ полгода онъ изучилъ: простыя и десятичныя дроби, отношенія, пропорціи, тройное правило и могъ начать алгебру и геометрію. Но больше всего занимала его исторія, которую онъ просто поглощалъ. По французскому языку онъ тоже сдлалъ большіе успхи: изучилъ выговоръ, зналъ массу словъ и началъ заниматься грамматикой. Однажды въ субботу импровизированный учитель нашелъ своего ученика въ превосходномъ расположеніи духа.

— Что случилось?— спросилъ Стоянъ.

— Я бросилъ своего портного.

— Такъ чего же ты такъ радъ тому?

— Какъ же не радоваться? Я поступилъ теперь къ тому taleur, что пріхалъ изъ Парижа. У него и вывска французская, и говорятъ у него по-французски.

И дйствительно, было чему радоваться: во-первыхъ, у прежняго хозяина Никола не получалъ жалованья, а теперь ему стали платить, а во-вторыхъ, кром того, что у новаго хозяина онъ могъ говорить на томъ язык, которому хотлъ выучиться, у него оставалось теперь гораздо больше времени для себя. У портного болгарина онъ долженъ былъ оставаться день и ночь, французъ же отпускалъ его на ночь. Стоянъ внимательно выслушалъ разсказъ о всхъ преимуществахъ новаго мста.

— А есть у тебя квартира?— спросилъ онъ.

— Нтъ, мн и хочется просить тебя…

— …Чтобъ намъ вмст жить? Хорошо.

— Нтъ, мн бы хотлось ночевать здсь въ читальн… Вдь Марво (завдующій читальней) позволяетъ мн ночевать здсь съ субботы на воскресенье и съ воскресенья на понедльникъ.

— Поговори съ нимъ.

— Я уже говорилъ, но онъ отказываетъ. Онъ увряетъ, что хаджи Христо разсердился бы, еслибъ узналъ, что я здсь ночую.

— Такъ я поговорю съ хаджи Христо.

— Пожалуйста, поговори!— просилъ его Никола.

Хаджи Христо, который былъ предсдателемъ управленія читальни, не любилъ ни въ чемъ отказывать Стояну, имя на то нкоторыя основанія. Впрочемъ вопросъ былъ пустой и даже ни въ чемъ не противорчившій уставу читальни, такъ какъ ни одинъ параграфъ этого устава не воспрещалъ позволять ночевать тому, кто бы объ этомъ попросилъ управленіе. Что не запрещено, то можно разршить. На этомъ основаніи хаджи Христо уполномочилъ Стояна передать Марку, что Никола можетъ ночевать въ читальн, но за то долженъ будетъ каждый день подметать ее передъ уходомъ. Такимъ образомъ выиграли об стороны: и читальня, и Никола. Для Николы чрезвычайно важно было то обстоятельство, что занятія его могли теперь сдлаться боле систематичными. Каждый день отъ заката солнца до двнадцати часовъ онъ учился, и никто не мшалъ ему, такъ какъ въ Рущук хотя и начали проявляться признаки европейской цивилизаціи, но еще господствовалъ турецкій порядокъ, запрещающій жителямъ ходить по улиц посл сумерекъ. Поэтому съ наступленіемъ ночи вс выходили изъ читальни, и бывшій пастухъ имлъ полную возможность читать, писать и даже повторять вслухъ, что ему было угодно. Онъ занимался ежедневно около трехъ часовъ, но многому можно научиться, занимаясь, конечно, усердно, хотя бы по три часа въ день. Притомъ онъ учился, не отрываясь отъ жизни, такъ какъ днемъ постоянно присутствовалъ при оживленныхъ разговорахъ, касающихся общественныхъ вопросовъ, а кром того Никола не переставалъ слдить по газетамъ за ходомъ событій, и такимъ образомъ постоянно находилъ приложеніе вновь пріобртаемыхъ познаній къ жизни.

Конечно, эти познанія не превышали элементарныхъ, но ихъ оживляло и дополняло именно это постоянное приложеніе къ жизни. Вс пріобртаемыя имъ научныя свденія онъ подвергалъ чисто субъективной оцнк: ему хотлось изъ всего извлечь пользу для Болгаріи. Такимъ образомъ въ душ его зародился, развивался и укрплялся патріотизмъ отчаянія. Подъ вліяніемъ этого чувства человкъ длается способнымъ войти въ союзъ съ какимъ бы то ни было врагомъ своихъ притснителей. Этого требуетъ логика преслдованій. Лишь только оснило болгаръ сознаніе отношенія ихъ къ Турціи, среди нихъ и сталъ развиваться подобнаго рода патріотизмъ, Никола былъ однимъ изъ носителей его.

Онъ скоро заглянулъ и ‘за кулисы’ читальни. На стол, правда, лежали газеты, въ шкафахъ уставлены были книги, дозволенныя турецкой цензурой, но, кром того, появлялись и ходили по рукамъ нецензурныя газеты и запрещенныя книги, особенно русскія, а также сербскія и болгарскія, издаваемыя въ Бухарест или Брайл, вс он ревностно читались даже благонамренными постителями читальни. Какъ он появлялись въ читальн? Берега Дуная оберегали турецкіе часовые, которые не пропускали никого безъ паспорта и предварительнаго осмотра, а между тмъ запрещенныя книги и газеты безпрестанно появлялись и появлялись.

IV.

Откуда появлялись запрещенныя изданія въ рущукской читальн — этого не зналъ ни Стоянъ, ни Никола, ни Марко. Послдній получалъ даже нердко за это выговоръ отъ хаджи Христо.

— Кто это доставилъ?— спрашивалъ предсдатель, когда въ его руки попадался экземпляръ запрещеннаго изданія.

— Почемъ же я знаю?— отвчалъ завдующій.

— Смотри получше.

— Вдь я смотрю… на всякомъ экземпляр почтовый штемпель осматриваю.

— И съ почты ничего подобнаго не приходитъ?

— Ничего не приходитъ.

— Должно быть, кто-нибудь подкидываетъ,— догадывался хаджи Христо.— Ты только замть — кто, накрой, а я ужъ его проучу. Если, сохрани Богъ, паша узнаетъ, тогда намъ всмъ достанется и читальню закроютъ.

Послдній аргументъ казался Марку очень убдительнымъ, и онъ удвоилъ надзоръ. Но ревность его не повела ни къ чему. Что же тутъ подлаешь? Приходили постители, садились, курили, читали, разговаривали. Какъ же было усмотрть, не принесъ ли кто изъ нихъ запрещенной книги или газеты и не положилъ ли ее рядомъ съ лежавшими на стол? Напрасно Марко сторожилъ цлые часы, ему не удавалось никого поймать на мст преступленія. Присутствіе ‘запрещеннаго’ обнаруживалось уже по усердію, съ которымъ его читали. Всякій спшилъ прочитать, а лицо его принимало выраженіе, соотвтствующее тому, что онъ чувствовалъ во время чтенія. Одинъ улыбался, другой морщился, третій выходилъ изъ себя и даже ругался. ‘Запрещенное’ ходило по рукамъ, и, когда читатели расходились, Марко находилъ его на стол. Не къ кому было придраться. Оставалось уничтожать corpus delicti и молчать, а между тмъ хаджи Христо повторялъ ему все съ большимъ и большимъ удареніемъ:

— Смотри, наблюдай,— а не то будетъ бда.

Надо было пособить бд, и Марко ршилъ во что бы то ни стало отыскать преступника или преступниковъ, съ этой цлью онъ, спрятавъ одно ‘запрещенное’, обратился однажды къ Никол, когда тотъ, по обыкновенію, пришелъ вечеромъ въ читальню.

— Знаешь ли, что здсь происходитъ?— спросилъ онъ.

— А что такое?

— Могутъ закрыть читальню.

— Съ какой стати?

— А вдь это было бы не совсмъ хорошо.

— И вовсе нехорошо.

— Ну, такъ мы должны предупредить бду.

— Какимъ же образомъ?— спросилъ Никола.

— Смотри!— отвчалъ Марко, подавая ему газету, которую нарочно припряталъ, чтобы показать.

Никола, приходя въ читальню поздно, не имлъ до сихъ поръ въ рукахъ ‘запрещеннаго’. А потому первый попавшійся ему въ руки экземпляръ произвелъ на него весьма сильное впечатлніе. Онъ быстро пробжалъ листокъ и спросилъ:

— Ты это читалъ, Марко?

— Я?.. нтъ… я не читаю.

— Почему?

— Какъ почему?.. Я исполняю только то, что я взялъ на себя, а читать я не обязывался.

— Ну, хоть любопытства ради.

— Любопытство не требуется отъ меня. Мое дло наблюдать, вотъ я и наблюдаю,— а несмотря на то безпрестанно появляются изданія, которыя не должны находиться въ читальн

— Такъ на что же читальня?

— Въ читальн должны быть изданія со штемпелемъ, а вотъ это — онъ указалъ глазами на ‘запрещенное’, которое было въ рукахъ Николы — кто-то подкидываетъ… Вотъ ты цлый воскресный день сидишь за столомъ, ты бы долженъ помочь мн.

— Поймать, кто подкидываетъ?— съ удивленіемъ спросилъ Никола.

— Конечно… Ты только накрой… и скажи мн… больше ничего не надо.

— Что же ему будетъ?

— Хаджи Христо съ нимъ расправится… Надо, братъ, стараться, чтобъ турки не закрыли читальни… Жаль будетъ, жаль!

— Конечно…— отвчалъ Никола:— только было бы тоже жаль, еслибъ такихъ изданій не стало.

Но Марко не совсмъ понялъ, въ чемъ дло. Онъ принадлежалъ къ разряду тхъ людей, очень часто встрчавшихся тогда въ Болгаріи, которые въ чтеніи видли чисто механическій процессъ: они читали потому, что знали азбуку и склады.

— Вотъ ты послушай,— сказалъ Никола, и съ жаромъ прочиталъ выдержку изъ ‘запрещеннаго’, въ которой доказывалась несправедливость турецкаго господства въ Болгаріи.

— Понимаешь?— спросилъ онъ, окончивъ читать.

— Ну, да…— отвчалъ Марко.

— Ты когда-нибудь думалъ объ этомъ?

— Нтъ, не думалъ.

— И никогда бы не узналъ, еслибъ я теб не прочелъ?

— Не узналъ бы.

— Такъ видишь, что въ читальн должны находиться такія изданія… Правда?

— Да… конечно, такъ… Но какъ же быть съ хаджи Христо?

— Теб надо подумать не о хаджи Христо, а о паш. Надо все такъ устроить, чтобъ паша не узналъ, и чтобъ какой-нибудь его наушникъ не могъ донести.

— Твоя правда,— отвчалъ Марко.

— А бываютъ ли здсь такіе?

— Бываютъ…— Завдующій читальней назвалъ нсколько именъ.

— Отлично!.. Скажи хаджи Христо, что они-то и подкидываютъ ‘запрещенное’.

— Но… какъ же это такъ?..— сомнвался Марко.

— Не увряй, а такъ только скажи, что теб кажется… да и въ самомъ дл это очень возможно… Они, можетъ быть, нарочно это длаютъ, чтобъ закрыть читальню.

— А право, можетъ быть!— сказалъ почти уже убжденный Марко.

— Совсмъ безъ грха можно сказать, что это именно такъ.

— Да, непремнно должно быть такъ.

Логически развивая мысль, на которую натолкнулъ его Никола, Марко дошелъ до полнаго убжденія, что ‘запрещенное’злоумышленно подкидываютъ наушники паши. При первомъ же свиданіи съ хаджи Христо онъ сообщилъ, что виновники появленія недозволенныхъ изданій въ читальн такіе-то, и назвалъ наушниковъ паши.

— А!..— удивился Христо, призадумался и, остановившись на какой-то мысли, произнесъ:— Гм.

— Они, должно быть, подкапываются подъ насъ, чтобъ закрыть читальню,— пояснилъ Марко.

— А знаешь ли, какъ этому помочь?

— Не пускать ихъ въ читальню.

— Нтъ, этого нельзя, но надо, чтобъ такія изданія сейчасъ же исчезали, такъ, чтобы, въ случа обыска, заптіи (жандармы) не нашли ихъ. Понимаешь?

— Понимаю,— отвчалъ Марко.

— Пусть они исчезаютъ потихоньку, безъ шума.

— Я такъ и длалъ все это время… Они обыкновенно появлялись въ воскресенье, и я, какъ только находилъ ихъ, убирая столъ вечеромъ, такъ сейчасъ же жегъ.

— Не надо ждать и вечера: какъ только появится, а ты ее въ огонь.

— А еслибъ…— началъ Марко.

— Что такое?

— Еслибъ ихъ просто выкидывать вонъ?

— Длай какъ хочешь, только смотри, чтобы намъ калабалыка (непріятностей) не нажить.

Такимъ образомъ, завдующій читальней получилъ blanche, на основаніи которой могъ предпринимать какія ему угодно мры предосторожности. Засимъ онъ съ чистой совстью обратился за совтомъ къ Никол, а послдній немедленно сообщилъ обо всемъ Стояну.

Стояну не разъ приходилось читать этого рода изданія еще въ Бухарест, гд никто ихъ не запрещаетъ, и гд они теряютъ поэтому прелесть запрещенныхъ плодовъ и читаются спокойно. Никола же съ восторгомъ сообщалъ своему руководителю впечатлнія при чтеніи ‘запрещеннаго’.

Стоянъ соглашался съ нимъ, и онъ также находилъ въ запрещаемыхъ въ Турціи изданіяхъ много правды и прелести, но онъ относился во всему этому приблизительно такъ, какъ относится любитель музыки въ представленію хорошо знакомой ему оперы.

— Да,— отвчалъ онъ,— все это врно и хорошо написано.

— Такъ можно ли такія вещи уничтожать?

— Да кто же ихъ уничтожаетъ?

— Хаджи Хрйсто веллъ Марку жечь ихъ или бросать вонъ! Я бы такую газету въ золотыя рамки вставилъ, а тхъ, кто ихъ подкидываетъ, озолотилъ бы.

— Кто же ихъ подкидываетъ?

— Не знаю, должно быть, какой нибудь молодецъ.

Стоянъ обрадовался этому открытію. Онъ догадался, что существуетъ какая-то подпольная дятельность, и въ немъ снова проснулась та неодолимая страсть, которая овладла имъ еще въ юности и которая до сихъ поръ не была удовлетворена. Онъ догадался, что запрещенныя изданія приходятъ въ Рущукъ путемъ контрабанды, но не той контрабанды, которая служитъ матеріальной выгод. У него явилась охота открыть участниковъ заговора противъ Турціи не изъ пустого любопытства, а для того, чтобы помочь имъ.

Никола тоже хотлъ выслдить участниковъ, но желаніе это носило у него нсколько иной характеръ. Онъ не думалъ о соучастіи, но ему хотлось выразить уваженіе тому, кто приноситъ въ читальню запрещенныя изданія, воображеніе его рисовало такого человка какимъ-то героемъ, не потому, что онъ приноситъ изданія въ читальню, но потому, что онъ проноситъ ихъ очень искусно, и уметъ провести турецкую стражу. Какъ онъ это длаетъ? Онъ, вроятно, идетъ за книгами, вооружаясь съ ногъ до головы, у него должны быть и ножъ, и пистолетъ, и ружье, онъ подвергается всякимъ опасностямъ и, вроятно, ему приходится вступать подчасъ въ рукопашный бой съ врагомъ. Никола хотлъ бы обо всемъ этомъ знать, чтобы выразить герою свое благоговніе. Онъ вспомнилъ про Сцеволу, о которомъ случалось ему читать. Незнакомый герой, вроятно, точно такъ же сжегъ бы себ руку, еслибъ стражи поймали его.

Такимъ образомъ, несмотря на различіе мотивовъ, у Стояна и Николы появилось одно и то же желаніе, и они начали слдить. Слдить имъ пришлось не особенно долго, черезъ нсколько дней они достигли своей цли, и оба въ одно и то же время поймали преступника на мст преступленія. Постители начали только собираться, а они вдвоемъ сидли рядомъ и внимательно осматривали каждаго приходящаго. Вскор они замтили, какъ одинъ изъ вошедшихъ вынулъ изъ рукава газету и положилъ ее подъ нумера, лежавшіе на стол, потомъ отошелъ и слъ подальше отъ того мста. Никола толкнулъ локтемъ Стояна и сказалъ ему на ухо:

— Ну, не ожидалъ!

Стоянъ пожалъ плечами.

Никола никакъ не ожидалъ, чтобы воображаемый имъ герой бытъ такъ невзраченъ. Въ наружности его не было ни малйшаго признака отваги, это былъ тихій, смиренный, а къ тому же немного хромой Станко Радовъ, исполнявшій должность младшаго учителя въ городской школ, и вдругъ это онъ оказался тмъ преступникомъ, который такъ восхищалъ Николу.

‘Вроятно,— подумалъ Никола,— это не онъ ходитъ по ту сторону Дуная и сражается съ турками. Онъ бы руки себ не сжегъ’.

— Ну, я отъ Станка этого не ожидалъ,— шепнулъ онъ на ухо Стояну.

— Почему же?— спросилъ Стоянъ.

— Очень ужъ онъ невзраченъ.

— По наружности невзраченъ, но въ немъ чудная душа.

— Да, можетъ быть,— отвчалъ Никола, и тотчасъ же Станко показался ему совершенно инымъ. Живое воображеніе юноши способно было въ одно мгновеніе представить себ тотъ же предметъ въ различныхъ видахъ, смотря по данному извн толчку, такъ и теперь: невзрачный учитель показался ему совсмъ другимъ. Станко между тмъ, ничего не подозрвая, читалъ газеты, посматривалъ иногда исподлобья на публику и вскор ушелъ. Пойдемъ за нимъ!— шепнулъ Никола Стояну. Они поднялись вмст и безъ труда догнали Станко, такъ какъ онъ нисколько не спшилъ. Стоянъ поздоровался съ нимъ, а Никола прямо началъ:

— Ты герой, Станко.

— Я?— спросилъ онъ съ оттнкомъ удивленія.

— Конечно, ты… Ты вдь ходишь за Дунай!

— Я во всю жизнь ни разу не былъ на той сторон Дуная.

— Да вдь т изданія, которыя приносишь въ читальню, ты за Дунаемъ берешь?

Слова эти смутили Станко, онъ посмотрлъ на Николу и спросилъ:

— Ты это видлъ?

— Мы оба видли.

— Въ такомъ случа… не стану больше носить газеты.

Герой моментально упалъ въ глазахъ Николы. Однако Стоянъ, который иначе смотрлъ на вещи, возражалъ:

— Мы подкараулили тебя не затмъ, чтобы ты переставалъ длать то, что затялъ, но потому, что хотимъ теб помочь… Вотъ видишь, ты и попался потому, что ты одинъ, мы же будемъ прикрывать тебя, а при случа и поможемъ…

— Мы будемъ теб помогать!— воскликнулъ съ увлеченіемъ Никола.

— Тише!— сказалъ Станко:— не кричи на улиц.

— Псс…— повторилъ Никола, закрывая себ ротъ рукою.

— Пойдемъ ко мн,— сказалъ Стоянъ.— У меня отдльная комната… тамъ можно будетъ свободно поговорить.

Стоянъ жилъ въ дом хаджи Христо, который былъ построенъ въ болгарскомъ предмсть и занималъ значительную часть улицы. Позади его былъ обширный, очень тщательно содержавшійся садъ, въ которомъ было множество всевозможныхъ фруктовыхъ деревьевъ. Здсь созрвали такія вишни, сливы, яблоки и груши, отъ которыхъ не отказались бы султанши, а кром того созрвали здсь гранаты и миндаль. Деревья росли безъ всякой симметріи, и вс вмст составляли тнистую рощу, передъ которой разстилалась зеленая мурава, испещренная клумбами цвтовъ. Тутъ было множество всякихъ цвтовъ и розовыхъ кустовъ. Розы могутъ считать Болгарію своей родиной: здсь за ними ухаживаютъ гораздо больше, чмъ за другими цвтами, и он являются однимъ изъ богатствъ страны. Между клумбами и деревьями переплетались вытоптанныя человческой стопой дорожки, ведущія въ обвитыя виноградомъ бесдки. Одна изъ бесдокъ находилась близъ входа въ садъ, другая — по ту сторону. Деревья, бесдки и кусты прикрывали потаенные ходы и потаенныя убжища, которые болгары устраивали въ своихъ домахъ во время господства туровъ. Входъ въ деревянный двухъ-этажный домъ хаджи Христо былъ со двора, окруженнаго высокой каменной стной. Весь дворъ былъ застроенъ разнаго рода амбарами, кладовыми, сараями, конюшнями и хлвами, въ послднихъ помщались лошади, коровы и свиньи, такъ размщенныя, чтобъ ихъ не сразу можно было замтить. Въ одномъ изъ угловъ двора была устроена винокурня для выдлки водки — раки.

Въ нижнемъ этаж дома находились кухня и кладовыя, въ верхнемъ было около десяти комнатъ, которыхъ расположеніе представлялось въ вид лабиринта, знакомаго только домашнимъ. Вс внутреннія стны состояли изъ шкафовъ, а двери, соединяющія между собой комнаты, равно какъ и двери отъ шкафовъ, были маскированы. Незнакомые съ внутреннимъ расположеніемъ входили по лстниц въ сни, а отсюда въ обширную комнату съ шестью окнами, называемую мусо-фирлыкъ. Здсь обыкновенно принимали гостей. Полъ этой комнаты покрытъ былъ ковромъ, а вокругъ стнъ стояли мягкіе, широкіе диваны, обитые толковой матеріей. На окнахъ висли дорогія занавски, а двери были украшены искусной рзьбой. Все здсь свидтельствовало о богатств хозяина.

Стоянъ не повелъ гостей въ мусо-фирлыкъ. Войдя во дворъ, онъ остановился и сказалъ какъ бы самъ себ:

— Стны слышатъ.

Да, стны слышатъ, а окна видятъ, доказательство явилось на лицо. Стоянъ оглянулся и тотчасъ же замтилъ, что у одного изъ оконъ, выходившихъ на дворъ, стояла женская фигура. Онъ поклонился ей, а она улыбнулась тою улыбкой, которая обладаетъ какой-то магической притягательной силой. Ближайшимъ послдствіемъ этой улыбки было то обстоятельство, что Станко и Никола заглядлись и раскрыли рты. Смиренный преподаватель азбуки и пылкій эксъ-пастухъ, а теперь портной, были внезапно поражены и будто ослплены. Они сами не отдавали себ отчета, откуда явилось это видніе. Смотрли и врядъ ли слышали вопросъ Стояна:

— Можно ли въ садъ?

— Конечно, можно,— отвчалъ голосъ, показавшійся Станку и Никол какой-то чудной мелодіей.

— Тамъ никого нтъ?— спросилъ Стоянъ.

— Кажется, нтъ никого,— прозвучалъ отвтъ.

— Пойдемъ!— сказалъ Стоянъ товарищамъ.

Они направились въ садъ. У входа Никола повернулся и снова посмотрлъ въ окно, но кром рамъ уже ничего въ немъ не увидлъ.

Стоянъ привелъ своихъ гостей въ бесдку и, усадивъ, прежде всего подалъ имъ табакъ и папиросную бумажку, а потомъ началъ:

— Здсь можно свободно говорить… Что скажешь, Станко?

— А что?— спросилъ учитель.

— А вотъ мы будемъ твоими помощниками.

— А я бы предпочелъ, чтобы вы замнили меня.

— Какимъ образомъ?

— А вотъ какъ: берите, разносите, раздавайте, а мое дло — сторона.

— Хорошо,— отвчалъ Стоянъ.

— А если хорошо, такъ не о чемъ больше говорить.

— Такъ ты намъ укажи, откуда брать.

— А… объ этомъ я самъ долженъ еще разузнать и спросить кого слдуетъ… Вдь это не отъ меня зависитъ.

— Отъ кого же?

— Этого-то мн и нельзя сказать.

— Ну, вотъ еще!— уговаривалъ его Стоянъ.

— Нтъ, нтъ!— остановилъ его Станко: — ни вамъ, ни кому бы то ни было, ни по дружб, ни туркамъ по страху, хотя бы они меня на горячихъ угольяхъ жгли… Я общалъ, а вдь общаніе — святая штука.

Онъ говорилъ это чрезвычайно просто, спокойно, какъ будто дло и не касалось горячихъ угольевъ, и такъ это у него выходило естественно, точно сидніе на горячихъ угольяхъ немногимъ только отличалось отъ сиднья въ бесдк.

— Да, я общалъ,— повторилъ онъ.

— Что же, ты присягалъ?— спросилъ Стоянъ.

— Нтъ… общалъ, вотъ и все… Меня спросили: ‘не скажешь?’ — вотъ и все… но…— продолжалъ-было онъ, и вдругъ остановился, такъ какъ въ этотъ моментъ вошла въ бесдку двушка, та самая, что стояла у окна. Она несла подносъ, на которомъ стояли хрустальныя вазы, блюдечки и кубки. Вазы были съ вареньемъ, на блюдечкахъ лежали серебряныя ложечки, а въ кубкахъ была вода.

Двушка съ подносомъ въ рукахъ приблизилась къ учителю и сказала:

—Доффимъ.

Выраженіе это, взятое изъ румынскаго языка, переводится французскимъ: ‘s’il vous plait’, венгерскимъ: ‘teszek’, польскимъ: ‘prosz’. На это приглашеніе молодой двушки преподаватель азбуки, взявъ ложечкой немного варенья, положилъ его въ ротъ, запилъ водой и кубокъ поставилъ на подносъ. Двушка подошла къ Никол, который тоже взялъ ложечку, но, вложивъ ее въ вазу съ вареньемъ, никакъ не могъ вынуть. Подниметъ ложечку, и ваза съ вареньемъ поднимается. Попробовалъ разъ, попробовалъ другой, наконецъ, желая какъ-нибудь покончить, онъ такъ дернулъ ложечку, что стащилъ съ подноса вазу съ вареньемъ, которая, оторвавшись, наконецъ, отъ ложечки, упала на землю. Ваза, конечно, разбилась въ дребезги, куски стекла разсыпались во вс стороны, а на земл остался бгай комокъ шербета.

Въ первый моментъ Никола самъ не зналъ, что ему длать, потомъ съ глухимъ вздохомъ, вырвавшимся у него изъ груди, наклонился, ухватилъ шербетъ обими руками и самъ не зналъ, что ему съ нимъ длать.

— Зараръ ёкъ (ничего, не безпокойтесь)!— утшала молодая двушка, стоя передъ нимъ и снова поднося сладко.

— Доффимъ.

Она хотла этимъ выразить, чтобы онъ отвдалъ другого варенья и запилъ бы водой, но Никола не могъ этого сдлать, вопервыхъ потому, что былъ чрезвычайно смущенъ, а кром того у него въ рукахъ былъ роковой шербетъ.

— Зарарь ёкъ!— утшала его двушка, но утшеніе это не выводило молодого человка изъ затруднительнаго положенія.

— Да брось это!— промолвилъ Стоянъ.

Никола не ршился исполнить совтъ пріятеля: ему показалось, что сладко слдуетъ положить на подносъ. Онъ исполнилъ это такъ быстро, что двушка не успла ему помшать, и комокъ шербета очутился на томъ самомъ мст, на которомъ только-что стояла ваза. Двушка улыбнулась и, снова обращаясь къ Никол, повторила:

— Доффимъ.

— Нтъ, теперь ужъ не надо…— ршительно сказалъ Никола, облизывая приставшій къ рукамъ шербетъ.— Воды только напьюсь, что же касается вазы… не безпокойся: это мое дло.— Онъ сдлалъ при этомъ соотвтствующій жестъ, потомъ, напившись воды, сказалъ какъ бы про себя:

— Вотъ такъ отличился! Да чортъ же его зналъ, что есть такое ‘сладко’, въ которомъ вязнетъ ложечка… Въ другой разъ наука…

Двушка подошла съ подносомъ къ Стояну, который лучше всхъ исполнилъ свое дло.

— Кофе?— спросила она.

— Пожалуйста,— отвчалъ Стоянъ.

Двушка ушла. Когда она удалилась, Никола тяжело вздохнулъ:

— Аманъ, аманъ!..— горевалъ онъ.— Вотъ такъ отличился же я въ присутствіи двушки!

— И! что за важность!..— отвчалъ Стоянъ.

— Что она обо мн подумаетъ!

— Пусть думаетъ что хочетъ!

— Какая она красавица!..

Дйствительно, эта двушка была, казалось, на то и создана, чтобъ ею люди восхищались. Болгарки вообще красивы,— она же царила даже между красавицами. Ни одна деталь ея наружности не допускала ни малйшаго порицанія: ни фіалковаго цвта глаза, ни свтлые волосы съ толковымъ отблескомъ, заплетенные въ толстыя косы, ни черты лица, ни формы всей ея фигуры, обрисовывающіяся изъ-подъ нсколько измненнаго турецкаго костюма. На ней были шальвары изъ легкой толковой матеріи въ мелкія разноцвтныя полоски, станъ и плечи прикрывалъ подпоясанный толковымъ поясомъ халатикъ. Эта одежда обрисовывала каждый изгибъ, каждую выпуклость стана. Складки мягкаго шолка облекали формы классической красоты.

— Какая красавица!— восхищался Никола, облизывая руки.— Такой я еще никогда не видалъ, кто она такая?

— Дочь,— отвчалъ Стоянъ.

— Чья дочь?

— Хаджи Христо.

— Но… но… а какъ ее зовутъ?

— Иленка.

— Вдь она бы понравилась самому султану, еслибъ онъ ее увидлъ.

— Конечно,— промолвилъ Станко.

— Ахъ, какая красавица! Ну, да пусть она не хлопочетъ насчетъ этой кавы… Это не ея дло.

Онъ, можетъ быть, продолжалъ бы еще въ этомъ род, но Станко прервалъ его:

— Такъ я, значитъ, скажу, что вы сами за все беретесь. Тмъ лучше. Я было не хотлъ въ такія дла мшаться, но не было никого другого,— вотъ и взялся. Для своей родины я на все ршусь, но предпочитаю, чтобы за меня сдлали другіе, потому, что я еще дорожу жизнью. А вы,— спросилъ онъ,— готовы ли рисковать жизнью?

— Да,— отвчалъ Стоянъ: — я всегда готовъ отдать свою голову.

— Я тоже!— воскликнулъ Никола.

— Такъ я скажу о васъ и вамъ сообщу, а пока буду передавать которому-нибудь изъ васъ т изданія, которыя предназначены въ читальню.

— Передавай мн!— воскликнулъ Никола.

— Мн все равно,— отвчалъ Станко.

— Такъ я буду къ теб вечеромъ заходить.

— Два раза въ недлю: въ середу и субботу. Понимаешь?

— Чего же тутъ не понимать? Надо только запомнить: середа, суббота, середа, суббота… повторялъ про себя Никола.

Можетъ быть, красота Иленки и не произвела бы такого впечатлнія на Николу, еслибъ не происшествіе съ хрустальной вазой, которое постоянно напоминало ему двушку. Извстно, что незначительныя происшествія приводятъ иногда къ великимъ событіямъ. То, что произошло вслдствіе разбитія вазы, ни въ какомъ случа не можетъ быть причислено къ разряду великихъ событій. Произошло нчто весьма обыкновенное. Красивая двушка очень поправилась молодому человку, а происшествіе еще усилило его чувство.

— Я разбилъ вазу,— повторялъ себ Никола:— я ей сдлалъ непріятность… ей!..

‘Ей’, ‘она’: какъ только молодой человкъ начинаетъ часто повторять мстоименіе женскаго рода,— это прямо указываетъ на то, что есть такая особа, къ которой мстоименіе это относится, и что если эта особа еще не вполн завладла его сердцемъ, то во всякомъ случа можетъ завладть.

— Она… она…

Во время работы въ мастерской портного мстоименіе это не давало ему покоя. Онъ, собственно говоря, думалъ о ваз. Никола зарабатывалъ столько, что ежемсячно могъ отложить десять гурушъ, т.-е. два франка. По счету оказалось, что у него было около двадцати франковъ. Эти сбереженія предназначались на покупку одежды.

— Э!.. одежда…— говорилъ онъ себ.— Одежда не уйдетъ. А вотъ надо купить вазу.— Разбитая ваза такъ и стояла передъ его глазами, и онъ былъ увренъ, что въ стеклянномъ магазин найдетъ точно такую. Въ двнадцать часовъ хозяинъ отпускалъ рабочихъ на одинъ часъ. Никола воспользовался этимъ временемъ, чтобы пойти въ лавку.

— Есть у васъ ваза на ‘сладко’?

Купецъ посмотрлъ на него и спросилъ:— Это теб?

— Нтъ, я разбилъ и долженъ купить.

— Какую?

— Какую… такую красивую.

Купецъ показалъ ему простую стеклянную вазу.

— Нтъ, не то,— говорилъ Никола.

Купецъ показалъ цвтныя: зеленую, голубую, розовую, но Никола все повторялъ:— Нтъ не то.

— Ты разв хочешь граненую или хрустальную?— спросилъ немного разсерженный купецъ.

— Должно быть, хрустальную,— отвчалъ Никола.

— А сколько у тебя денегъ?

— Пятьдесятъ гурушъ.

— Такъ ступай, принеси еще пятьдесятъ, тогда потолкуемъ.— Въ нсколькихъ другихъ лавкахъ съ нимъ произошла та же исторія. Одинъ купецъ показалъ ему вазу, очень похожую на ту, которую онъ разбилъ, съ него запросили шестьдесятъ-пять гурушъ. Можетъ быть, купецъ бы даже уступилъ, но Никола не былъ увренъ, точно ли она такая, какъ была та, что онъ разбилъ, а потому не ршался купить. Это его очень занимало и безпокоило. Онъ упрекалъ себя, что не собралъ кусковъ разбитой вазы: по крайней мр могъ бы теперь сравнить. Онъ ходилъ, понуривъ голову, и все думалъ то о разбитой ваз, то о двушк.

Между тмъ вотъ что произошло въ ближайшее воскресенье: когда молодой человкъ сидлъ по обыкновенію въ читальн, пришелъ Стоянъ и, усвшись около него, шепнулъ:

— Былъ ли ты у Станко?

— Ахъ, нтъ! забылъ!— отвчалъ Никола.

— Вотъ видишь!

— Право, не знаю, что это со мною? совершенно забылъ.

— Вдь вчера была суббота.

— Да… суббота. Середа, суббота… середа, суббота… Забылъ… пойду сегодня вечеромъ.

— Застанешь ли его дома?

— Не понимаю, какъ это я забылъ?— Потомъ, еще больше понизивъ голосъ, онъ спросилъ.— А какъ Иленка?

— Что?— спросилъ, нсколько удивленный Стоянъ.

— Она не сердится на меня?

— За что?

— Да за эту проклятую вазу!

— И!..— успокоилъ его Стоянъ.

Никола вздохнулъ и опять спросилъ, нсколько спустя:

— А можно ее видть?

— Почему жъ бы нтъ!

Нсколько минутъ позже онъ вышелъ изъ читальни и направился въ дому хаджи Христо. Войдя во дворъ, онъ самъ не зналъ, какъ бы такъ устроить, чтобъ повидать двушку. Къ счастію, вышла служанка, которую онъ попросилъ вызвать Иленку.

— Зачмъ?— спросила служанка.

— Мн надо съ ней поговорить.

— О чемъ?

— О хрустальной ваз.

— Ступай вотъ туда!— сказала она, указывая дверь,— а я ей доложу.

Комната, въ которую онъ вошелъ, была меблирована диванами, но въ ней не было никакихъ украшеній. Это былъ мусофирлыкъ, куда пускали мелкихъ просителей, съ которыми хаджи Христо условливался относительно небольшихъ длъ. Здсь и хаджи Христица, т.-е. жена хаджи Христо разговаривала съ купцами и торговками. Эту комнату можно бы назвать залой аудіенціи. Служанк казалось, что коконица (такъ прислуга, подражая задунайскому обычаю, называла Пленку) хочетъ поговорить съ приказчикомъ изъ лавки стеклянной посуды, и потому она указала Никол эту комнату. Едва Никола усплъ ссть на диванъ, какъ появилась Пленка. Онъ всталъ.

— А!..— нсколько удивленно, нсколько вопросительно произнесла она.

— Я пришелъ,— началъ онъ…

— Добро дошелъ (здравствуй)!

— Я только на минутку по длу…

— По какому?

— Вотъ… видишь ли,— запинался онъ,— эта ваза.

— Ваза? Ты, можетъ быт, хочешь сказать о разбитой?

— Ну, да! Я не сказать о ней хочу, а спросить: есть ли отъ нея пара?

— Есть,— отвчала она нсколько удивленно.

— Точно такая же?

— Точно такая же.

— Я бы хотлъ посмотрть на нее.

Она взглянула на него вопросительно, а потомъ отвчала:

— Хорошо… подожди малко (немного), вотъ я принесу теб ‘сладко’ и воду… тогда увидишь.

— Нтъ,— возразилъ Никола, протягивая руку.— Я не стану ни ‘сладко’ сть, ни воды пить, мн только хочется взглянуть на вазу, чтобъ не купить другой.

— Такъ теб понравилась эта ваза?

— Мн не ваза понравилась, и не потому я купить ее хочу.

— А почему же?

— Чтобъ теб не было убытку. Разбилъ,— ну, и долженъ купить.

— Что это ты затялъ!— возразила Иленка.— Вотъ еще!

— Вдь я разбилъ.

— Да вдь не ты одинъ.

— Какъ не я?

— Вмст со мной… Ты и я, мы оба вмст…

— Ты и я, мы оба вмст!— повторилъ молодой человкъ, какъ бы пораженный сочетаніемъ этихъ словъ.

— Разбили,— докончила Иленка.

— О, нтъ!— возразилъ Никола.

— Разв я не должна была предостеречь тебя, видя, какъ ты поднялъ вазу вмст съ ложечкой, я даже больше тебя виновата.

— Э,— отвчалъ Никола,— это пустое… Я разбилъ и я долженъ купить, этого требуетъ справедливость, это моя обязанность.

— Обязанность?— повторила серьезно двушка.— У тебя и безъ того есть обязанности: служи Болгаріи — вотъ твоя обязанность!

— А!— воскликнулъ Никола.— Съ чего это ты вздумала говорить мн объ этомъ?

— Стоянъ разсказывалъ намъ о теб, такъ вотъ мн и кажется, что ты не долженъ думать о ваз. Что стоитъ ваза въ сравненіи съ мэмлекетомъ!

— Конечно, конечно,— повторилъ Никола.

— О ваз ты забудь.

— Забуду, забуду, но…

— Что такое?— спросила она, ласково взглянувъ на него.

— О теб я не забуду…

Двушка опустила глаза, помолчала, потомъ сказала нсколько смущенно:

— Разв я больше вазы стою въ сравненіи съ мэмлекетомъ?

— Ты?.. въ сравненіи съ мэмлекетомъ? не… знаю… не знаю…

— За мэмлекеть, если ты настоящій болгаринъ, ты долженъ и жизнь отдать.

— А за тебя я бы не отдалъ жизни?.. а?

— Болгаринъ не долженъ такъ говорить,— отвчала двушка и хотла уйти.

— Постой!— остановилъ ее Никола.

Она остановилась и обернулась.

— О ваз забуду… о теб постараюсь забыть, но… не знаю, съумю ли. Попробую, однако: дороже тебя будетъ у меня Болгарія… Посмотримъ, что изъ этого выйдетъ… А пока… вотъ что… э!— онъ махнулъ головой и будто отгонялъ отъ себя какую-то мысль:— нтъ… Прощай!

— Прощай,— отвчала Иленка.

Иленка быстро удалилась наверхъ въ мусофирлыкъ и, ставь за занавской, смотрла черезъ окно на Николу, который, выбжавъ со двора, поспшно удалился. Его что-то гнало, и онъ бжалъ, какъ пришпоренная лошадь. Онъ будто чувствовалъ на себ сдока, но здокъ свободно пускалъ поводья. Еслибъ онъ встртилъ на дорог канаву, онъ бы перепрыгнулъ черезъ нее, еслибъ встртилъ заборъ — перепрыгнулъ бы, турка бы встртилъ — турка бы опрокинулъ. Имъ овладла какая-то удаль. Къ счастью, онъ не наткнулся ни на ровъ, ни на заборъ, ни даже турка не встртилъ, вбжалъ въ читальню и только тогда очнулся.

— Чего я такъ бжалъ?— спросилъ онъ себя.

Признаки усталости были очевидны, и вс въ читальн посмотрли на него съ удивленіемъ, онъ покраснлъ какъ ракъ, и не могъ удержаться отъ усиленнаго дыханія.

— Набгался?— сказалъ ему сосдъ.

— Я не бгалъ,— отвчалъ Никола.

— Тяжести, что-ли, таскалъ?

— Нтъ, не таскалъ.

— Такъ чего-жъ сопишь какъ кузнечный мхъ и чего такъ покраснлъ?

— Ахъ!— вздохнулъ Никола.

— Вдь на двор не очень жарко?

— А мн все-таки жарко.

— Лихорадка, что-ли, напала?

— Ахъ, нтъ!.. такъ что-то сдлалось.

— Сходи къ знахарк, чтобъ пошептала.

Никола махнулъ рукой, вздохнулъ и старался развлечься чтеніемъ. Взялъ одну газету, другую, третью, перечитывалъ, но ршительно ничего не понималъ. Онъ видлъ буквы, слова и строки, но они не вызывали въ немъ никакихъ представленій,— читалъ совершенно механически,— наконецъ, сталъ смотрть во вс стороны и будто кого-то искалъ. Онъ дйствительно искалъ Стояна, но его здсь не было.

‘Должно быть, ушелъ домой’,— подумалъ Никола и какъ до сихъ поръ механически читалъ, такъ и теперь всталъ, какъ автоматъ, и пошелъ въ городъ.

Теперь онъ уже не спшилъ: шелъ медленно, всякому уступать дорогу, о чемъ-то думалъ, но самъ не зналъ, куда идетъ, и до тхъ поръ шелъ, пока не принужденъ былъ остановиться. Остановила его естественная преграда — пропасть, къ краю которой подошелъ. Приподнявъ голову, онъ увидлъ Дунай, а за Дунаемъ — громадную необъятную плоскость, имющую видъ зеленаго моря. На этомъ мор вдали блестли какія-то точки, но на нихъ Никола не обратилъ вниманія. Смотрлъ, смотрлъ и пересталъ видть. Онъ слъ надъ пропастью, поджалъ по-турецки ноги, оперся на нихъ локтями и, положивъ подбородокъ на кулаки, оставался въ этомъ положеніи цлый часъ, а можетъ быть и больше. Казалось, онъ задумался, но еслибъ кто-нибудь спросилъ его: ‘о чемъ?’ — онъ не могъ бы отвтить. Ему представлялись какія-то картины, мерещилось что-то какъ бы во сн… Ясне всего онъ видлъ Болгарію, которая рисовалась ему въ вид прекрасной блондинки, очень похожей на Иленку. Мало-по-малу мысли его приходили въ порядокъ, и, наконецъ, онъ сталъ ясно сознавать свое настроеніе, которое выразилъ слдующими словами:

— Еслибъ она (Иленка или Болгарія?) приказала мн прыгнуть съ этого мста въ Дунай… я бы прыгнулъ.

Онъ вздохнулъ.

Предпріятіе это было потому безсмысленно, что въ этомъ мст невозможно было прыгнуть въ Дунай: между подножіемъ пропасти и берегомъ рки, находилась прибрежная полоса, шириной по крайней мр шаговъ въ шестьдесятъ. Подобнаго прыжка не могъ бы совершить самый лучшій гимнастъ. Но вдь прыжокъ этотъ принадлежалъ къ тому разряду, который производится упругостью сердца, не привыкшаго принимать въ разсчегь никакихъ разстояній. Какъ бы тамъ ни было, безсмыслица эта доказывала, что мысли Николы не перепутывались теперь между собою, что он стали принимать извстное направленіе. Результатомъ этого направленія явилась другая, еще большая безсмыслица, которая указывала, что, несмотря на весьма реальное пребываніе прежде въ пастухахъ, а теперь въ мастерской портного, несмотря на весь реализмъ тхъ усилій, благодаря которымъ Никола пріобрталъ свои познанія, однимъ словомъ, несмотря на то, что онъ былъ погруженъ въ практическую среду, Никола все-таки былъ идеалистомъ, даже еще хуже — онъ былъ романтикомъ!

Никола увидлъ вдали длинный рядъ летвшихъ лебедей. Они представлялись въ вид блой полосы на голубомъ небосклон и стройно, какъ войско, летли, только не ‘черной колонной, какъ грязная лава’, но свтлой изгибающейся лентой. Никола смотрлъ, смотрлъ и обратился въ лебедямъ съ воззваніемъ:

— О, лебеди, лебеди! еслибъ я могъ полетть съ вами!

И съ чего это пришло ему въ голову? Но это былъ дальнйшій результатъ того фантастическаго направленія, которое приняли приходившія въ порядокъ мысли Николы: онъ сталъ желать чего-то боле опредленнаго, но въ самой необузданной ничмъ форм… Еслибъ онъ могъ летть вмст съ лебедями, онъ бы указалъ имъ дорогу не на зеленыя болота, но въ Цареградъ, прямо во дворецъ султана… Вотъ султанъ гуляетъ въ саду. Лебеди прилетаютъ и вдругъ спускаются на него громаднымъ десяти-тысячнымъ стадомъ. Въ то время царствовалъ Абдулъ-Азисъ, прославившійся своими выпуклыми глазами и еще тмъ, что, будучи наслдникомъ, любилъ забавляться отрзываніемъ головъ индюкамъ. По словамъ Садыка-паши, это былъ великій человкъ. Но, несмотря на то, неожиданное нападеніе десяти тысячъ лебедей поставило бы его въ довольно затруднительное положеніе.

— О, лебеди, лебеди!— повторялъ Никола

И въ самомъ дл, что бы султанъ сдлалъ со всмъ своимъ величіемъ, еслибъ его хоть разъ ущипнулъ каждый лебедь? Онъ, конечно, защищался бы, отрзалъ бы имъ головы, но вдь отъ этого ему не стало бы легче, и въ конц концовъ онъ-таки принужденъ бы былъ воскликнуть: ‘Аманъ, аманъ! чего вы, лебеди, хотите отъ меня?’ Тогда бы выступилъ Никола съ готовымъ фирманомъ въ рук и сказалъ бы:

— Или подпиши вотъ эту бумагу… или пусть заклюютъ тебя лебеди…

Конечно, султанъ подписалъ бы бумагу

Фирманъ заключалъ бы приказъ всмъ пашамъ, каймаканамъ, мудирамъ и всмъ вообще статскимъ и военнымъ чинамъ, чтобы они тотчасъ же убирались изъ Болгаріи. Вотъ о чемъ мечталъ молодой человкъ, это, впрочемъ, было только начало мечты. Потомъ являлась на сцену Иленка. Никола становился передъ ней съ фирманомъ въ рук и держалъ такую рчь:

— Вотъ видишь!.. Я это сдлалъ… Я нашелъ союзниковъ нашихъ, птицъ… О, лебеди, лебеди!— восклицалъ онъ, видя, какъ блая лента сгибается внизъ, спускаясь на дунайскія болота. Вдругъ онъ очнулся.

Кто-то спрашивалъ его:

— Что ты здсь длаешь?

Онъ оглянулся. Рядомъ съ нимъ, нсколько сзади, стояла женщина, которая, казалось, остановилась, проходя мимо. Женщину эту ему уже приходилось встрчать.

Никола посмотрлъ на нее и отвтилъ:

— Такъ себ, сижу…

— Не сиди здсь, сынокъ.

— Почему?— спросилъ онъ.

— Это мсто нехорошее: здсь можетъ закружиться голова… А что у тебя голова еще не вскружилась?

— Нтъ,— отвчалъ онъ, удивленный этимъ вопросомъ.

— Ты вотъ лебедей звалъ… чего ты хочешь отъ нихъ?

Этотъ вопросъ смутилъ нашего героя.

— Гм…— продолжала женщина.— Оставь ты лебедей въ поко… Ничего ты у нихъ не выпросишь.

— Разв я ихъ о чемъ просилъ?

— Ты такъ ихъ звалъ, какъ бы, ко мн обращаясь, сказалъ: ‘баба Мокра’. Оставь ихъ въ поко… и не сиди здсь… Разв теб нечего длать?

— Мн?.. нечего длать?

— Вотъ видишь… наступаетъ вечеръ.— Старушка указала на небо, на западной сторон котораго спускалось красное большое солнце.

— Вотъ уже вечеръ,— повторила старушка,— кончается день, а подъ конецъ его всякому надо кончить свое дло. Неужели ты ничего не начиналъ?— спросила она.

Никола всталъ, посмотрлъ на старуху и отвчалъ:

— Я, баба, началъ служить.

— Вотъ видишь,— отвчала она.— Ступай же на свою службу, а здсь не садись. Впрочемъ, если теб дозволятъ…

Баба Мокра сразу начала говорить съ Николой тономъ нравственнаго превосходства, не допускающимъ возраженій. Поэтому онъ безпрекословно повиновался.

Она осталась, онъ ушелъ.

Отвчая старух, что онъ началъ служить, Никола опять имлъ въ виду службу Болгаріи, о которой говорила ему Иленка. Этотъ разговоръ подйствовалъ на молодого человка, мысли его спутались, и потомъ, приводя ихъ въ порядокъ, онъ дважды пришелъ къ нелпости.

Конечно, это были нелпости съ практической точки зрнія. Но эти нелпости нисколько не были хуже тхъ, благодаря которымъ человчество прожило цлые вка съ врой въ чудесное и во всякаго рода постороннія вмшательства въ обыденныя людскія дла. Вдь человчество было тоже ребенкомъ и юношей: оно создавало себ врованія и безгранично полагалось на нихъ. Никола тмъ отличался отъ человчества, что онъ не строилъ себ врованій, но мечталъ и притомъ условно. Еслибъ ‘она’ ему приказала — онъ прыгнулъ бы, еслибъ онъ сдлался лебедемъ — привезъ бы султанскій фирманъ. Онъ не вровалъ, а только мечталъ. Еслибъ баба не помшала ему, онъ бы остался на мст и, быть можетъ, просидлъ бы всю ночь. Тогда мечты его, подъ вліяніемъ темноты, вроятно приняли бы другую окраску. Но баба пришла, приказала — онъ послушался, ушелъ, и только когда уже значительно удалился отъ пропасти, спросилъ себя: почему это онъ послушалъ, почему подчинился нравственному вліянію бабы? Баба Мокра! Онъ что-то слышалъ о ней, но ничего не могъ вспомнить.

Размышляя такимъ образомъ, онъ шелъ въ квартиру Станко за ‘запрещеннымъ’.

Станко жилъ въ школ, или школа занимала его квартиру, которая состояла изъ двухъ горницъ: класса и кухни. Въ класс не было ни партъ, ни столовъ. Только лежавшія на полк книги, доска и висвшая на стн карта Бвропы, изданная въ начал ныншняго столтія, указывали, что это классъ. Ученики садились на полу. Такъ какъ это было воскресенье, то въ класс помщалась семья Станко: жена и пятеро малютокъ, между которыми самой старшей двочк бшо не больше восьми лтъ.

— Здравствуйте!— сказалъ, входя, Никола.

Станко привтствовалъ его, но не всталъ съ мста: одинъ ребенокъ былъ у него на рукахъ, другой сидлъ на колняхъ, а третій прижался къ нему.

— Я ждалъ тебя вчера,— сказалъ хозяинъ.

— Виноватъ,— отвчалъ Никола, садясь рядомъ, и, ударяя себя кулакомъ въ лобъ, прибавилъ:— это вотъ эта голова виновата… забылъ!

— Не сердись на себя… вс мы люди!.. Память?.. гм.. Только въ седьмой разь память пристаетъ къ голов. Ты забылъ только первый разъ… и я нисколько не удивлялся… Но вотъ что: я предположилъ, что ты раздумалъ.

— Вотъ еще!— протестовалъ Никола.

— Да вдь это рискъ, а не всякій способенъ рисковать жизнью.

— Вдь ты рисковалъ, хотя у тебя дти.

— Гм…— возразилъ Станко:— это другой вопросъ.

— Какъ другой?

— Да вдь это мое эснафъ (ремесло). Начинаю съ азбуки, а потомъ все дальше и дальше… Дтей учу: азъ, буки… взрослымъ говорю: читайте… такъ это и пошло, и вотъ теперь разношу изданія, до которыхъ люди и дотронуться боятся… Но мн не хочется рисковать головой… И мн показалось, что и теб жизнь не надола.

— Конечно, не надола.

— Такъ подумай, можетъ быть, раздумаешь!

— Еслибъ я раздумалъ, тогда бы ты опять взялъ это на себя.

— Нтъ… меня уже примтили.

— Такъ вдь надо кого-нибудь?

— Да, надо, только такого, чтобы, какъ я уже говорилъ въ саду хаджи Христо, и на горячихъ угольяхъ не сказалъ бы того, о чемъ знаетъ.

— Да вдь объ этомъ была уже рчь.

— Да, но подумалъ ли ты хорошенько?

— Немного подумалъ.

— А думалъ ли ты объ этомъ въ продолженіе недли?

Этотъ вопросъ не особенно былъ пріятенъ Никол. Онъ не отвчалъ на послдній вопросъ. Станко же повторилъ его въ нсколько иной форм.

— О чемъ ты думалъ всю эту недлю?

— О ваз,— отвчалъ Никола.

— А!..— нсколько удивился Станко.

— О той, которую я разбилъ.

— Такъ теб она засла въ память?

— Хотлъ купить такую же.

— Ну?

— Ни денегъ со мной столько не было, ни выбрать какъ слдуетъ не умлъ, вотъ и сходилъ сегодня въ момиц хаджи Христо, чтобъ показала мн такую же вазу.

— И что же?

— А то, что теперь уже и задумываться мн Нечего, сталъ ли бы я болтать на раскаленныхъ угольяхъ!

— Красавица!— замтилъ Станко и спросилъ:— А ты ничего съ нею про меня и про ‘запрещенное’ не говорилъ?

— Ни слова.

— Вотъ это хорошо. Такъ если ты ршился, то надо будетъ обождать только, пока выйдетъ разршеніе.

— Разршеніе?..— повторилъ Никола:— сегодня вотъ уже второй разъ говорятъ мн о разршеніи.

— Какъ такъ?

— Теперь ты вотъ говоришь, а нсколько минутъ тому назадъ то же самое говорила мн баба Мокра.

— Гд же ты ее видлъ?

— Сидлъ себ надъ пропастью, она пришла, приказала уйти и прибавила, что можно и мн будетъ тамъ садиться, когда дозволятъ…

— Гм…— бормоталъ Станко: — а знаешь ты ее?

— Что-то о ней слышалъ.

— Это немного странная, но очень умная женщина. Весь Рущукъ ее знаетъ: она не боится ни аги, ни самого паши.

— Это сейчасъ видно.

Станко хотлъ еще что-то сказать, но только покачалъ головой и позвалъ жену, которая готовила въ кухн ужинъ.

— Возьми ребенка,— сказалъ онъ ей, передавая спящаго малютку.— Мн надо съ книгами покончить.

Жена взяла ребенка, онъ всталъ и ушелъ, но скоро вернулся съ пустыми, казалось, руками, однако, свъ рядомъ съ Николой, вынулъ изъ рукава газету, сложенную въ нсколько разъ, и маленькую брошюру въ красной обложк. Положивъ ихъ передъ Николой, онъ сказалъ:

— Возьми вотъ это и вложи себ въ рукавъ.

Никола исполнилъ приказаніе.

— А когда будешь идти по улиц, смотри, чтобы заптіи не арестовали тебя и не посадили бы въ апсу (тюрьму).

— Съ какой же стати имъ арестовать меня?

— Съ какой стати? Можешь показаться имъ подозрительнымъ. Они арестуютъ тебя, обшарятъ карманы, все отнимутъ, и если найдутъ парички, то арестуютъ и выпустятъ безъ паричекъ, если же найдутъ ‘запрещенное’, тогда тебя станутъ водить изъ тюрьмы въ конакъ, изъ конака въ тюрьму, будутъ допрашивать, толкать, бить по пяткамъ, голодомъ морить, пытать и, наконецъ, или повсятъ, или въ Акр (St. Jean-d’Acre) сгноятъ… Понимаешь?

— Ну, да…— отвчалъ Никола, насупивъ брови.

— Теперь знаешь, на что пошелъ?

— Конечно, знаю.

— Ну, такъ берегись, и да благословитъ тебя Богъ!— Заходи въ середу, а теперь слышишь?— поднявъ указательный палецъ, онъ обращалъ вниманіе Николы на жалобное, протяжное пніе муэдзина, которое доносилось изъ ближайшаго минарета:— вечерній намазъ… Черезъ полчаса можно будетъ ходить только кошкамъ, собакамъ и заптіямъ… Спши.

Никола вскочилъ и пошелъ.

На улиц было усиленное движеніе, такъ какъ каждый торопился домой. Въ это время, особенно въ праздничные и воскресные дни, часто проходили патрули, подбирая пьяныхъ и арестуя подозрительныхъ. Никола считалъ себя подозрительнымъ и легко могъ бы попасться, еслибъ какой-нибудь заптій внимательно досмотрлъ на него. Но счастье не измнило ему. Онъ благополучно добрался до читальни и такимъ образомъ успшно началъ новую свою службу.

VI.

‘Баба’ Мокра была женщина необыкновенная. Лтъ десять тому назадъ она овдовла и унаслдовала весьма значительное состояніе. У нея было три сына и одна дочь. Въ Рущук считали покойника однимъ изъ самыхъ богатыхъ купцовъ, а потому онъ не только пользовался уваженіемъ согражданъ, но и у властей былъ на хорошемъ счету. Послдніе годы онъ постоянно былъ избираемъ въ чорбаджи и исполнялъ эту должность, какъ подобаетъ почтенному и справедливому человку. Турки считали его вполн благонамреннымъ и нисколько не ставили ему въ вину того, что сыновья его получали воспитаніе за границей. Такому богатому человку можно было это простить, тмъ боле, что и сами турки посылали своихъ молодыхъ мусульманъ на воспитаніе къ гяурамъ во Францію, въ Германію и даже въ Швейцарію. За годъ или за два передъ смертью мужъ Мокры отправилъ за границу самаго меньшого сына, между тмъ какъ старшій уже оканчивалъ тамъ свое воспитаніе. Онъ обучался въ коммерческой школ и по возвращеніи долженъ былъ занять мсто отца, но, въ виду преждевременной смерти послдняго, Мокра сама стала управлять всми длами и продолжала вести ихъ въ томъ же направленіи, въ какомъ они велись при покойник. Не соприкасаясь ни съ чмъ неблагонамреннымъ, она думала только о деньгахъ — паричкахъ, въ которыхъ видла единственную цль, единственную прелесть жизни. Безграмотность нисколько не помшала ей такъ успшно зашибать копйку, что въ скоромъ времени она сдлалась такою же уважаемой особой, какой былъ и покойный ея мужъ. Вс утверждали, что Мокра очень умна, и дйствительно она превосходно справлялась съ длами: за словомъ, бывало, въ карманъ не ползетъ а никого не побоится. Смлая, ршительная, она не растерялась-бы и передъ самимъ султаномъ. Года два ей пришлось такимъ образомъ ожидать прізда старшаго сына.

— Ну, слава Богу, что ты пріхалъ,— сказала она, поздоровавшись съ нимъ.— Распоряжайся всмъ какъ теб угодно: продавай какъ хочешь и что хочешь, только веди дло умно, чтобъ не ударить лицомъ въ грязь, когда младшіе братья потребуютъ отчета.

— Ахъ, мама,— отвчалъ молодой человкъ,— мн еще не хочется приниматься за торговлю.

— Почему?— спросила мать.

— У меня есть другое дло… а вдь за двумя зайцами не слдуетъ гоняться.

— Да, это врно, и не гоняйся за двумя зайцами — отвчала она, но такъ и не спросила, чмъ сынъ ея хочетъ заняться. Молодой человкъ, вполн сроднившійся съ западной жизнью, часто разсказывалъ ей про народную независимость, говорилъ о необходимости борьбы слабыхъ съ угнетателями, и о многомъ множеств другихъ вещей, которыхъ мать его не понимала, да и не хотла понимать.

— Какое мн дло — говорила она — до того, что не иметъ ровно ничего общаго ни съ саломъ, ни съ мыломъ, ни съ масломъ, ни съ вареньемъ! Вдь цны предметовъ торговли не находятся въ зависимости отъ всхъ этихъ мудрствованій, а значитъ мн до нихъ никакого нтъ дла…

Сынъ ея пробылъ дома только нсколько дней. Мокра предлагала познакомить его съ пашой.

— Онъ очень интересовался тобой,— говорила она,— и хочетъ съ тобой познакомиться… онъ тоже а-ла-франка.

— А для меня,— отвчалъ сынъ,— онъ только угнетатель нашей родины.

Мокра и этого не понимала. Она, собственно говоря, боялась турокъ, знала, что съ ними нужно держаться на-сторож, что въ ихъ рукахъ находится власть. Она была уврена, что все это такъ устроено по вол Божьей и иначе быть не можетъ, поэтому приспособилась, привыкла ко всему и умла съ свойственнымъ ей юморомъ отвращать крупныя непріятности при помощи хорошо испытанныхъ средствъ. Она всегда шутила, давая взятку чиновникамъ, и они ее очень любили. Женщина эта никакъ не могла понять, почему сынъ ея чуждается турокъ? почему онъ созываетъ къ себ болгарскую молодежь, съ которой толкуетъ о швейцарцахъ, голландцахъ, испанцахъ, итальянцахъ и о всякихъ предметахъ, которые не имютъ ровно ничего общаго съ торговлей. Кое-что изъ ‘сказокъ’ сына она запоминала, но никакъ не могла понять, какое можно изъ нихъ сдлать практическое примненіе.

Однажды сынъ попросилъ у нея двсти дукатовъ.

— Зачмъ?— спросила она.

— Револьверы купить,— отвчалъ молодой человкъ.

— Должно быть, сходно покупаешь?

Она была уврена, что сынъ закупаетъ револьверы на продажу. За двсти дукатовъ можно купить тридцать или сорокъ револьверовъ — къ чему же, если не на продажу, покупать ихъ столько заразъ? Она дала деньги и ждала транспорта, а между тмъ сынъ ея собрался въ дорогу.

— Куда ты дешь?

— Въ Румынію.

— Надолго ли?

— Нтъ, не надолго… Я не одинъ вернусь,— прибавилъ онъ.

— Что же это? ты тамъ себ коконину высмотрлъ?— допрашивала Мокра съ той материнской любовью, въ которой проглядываетъ желаніе поскоре няньчить внуковъ.

— Недосугъ мн теперь о коконицахъ думать,— отвчалъ молодой человкъ…

Между тмъ какъ Мокра поджидала своего сына, по Болгаріи распространился слухъ о волненіяхъ, вызванныхъ вторженіемъ четы черезъ румынскую границу. Слухи эти нсколько обезпокоили Мокру, но она безпокоилась единственно потому, что сынъ ея находился въ той именно стран, откуда пришла роковая чета. Стеченіе этихъ обстоятельствъ казалось ей совершенно случайнымъ, а все-таки она сильно безпокоилась и съ жадностью ловила всякое извстіе.

Такъ какъ она знала, что власти должны обладать самыми лучшими извстіями, то, подыскавъ первый попавшійся случай, она пошла въ конакъ. У нея какъ разъ оказалось дло по таможн, требующее участія паши, и она ршила сходить къ нему. Приняли ее немедленно. Она изложила свое торговое дло и стала-было придумывать, какъ бы что-нибудь разузнать,— какъ вдругъ самъ паша спросилъ ее:

— А что у васъ слышно?

— Ты, эффендимъ, больше моего знаешь, что слышно.

Паша улыбнулся и отвчалъ:

— И у тебя такія же уши, какъ у меня.

Мокра возразила мимикой, чмокая языкомъ и длая головой движеніе снизу вверхъ, а потомъ сказала:

— У меня уши завязаны, а у тебя открыты. Поэтому я и слышу только то, о чемъ очень ужъ громко говорятъ.

— О чемъ, напримръ?

— Напримръ, о томъ, что ты, эффендимъ, сладокъ, какъ сахаръ.

— А еще о чемъ?

— Говорятъ, какіе-то разбойники появились.

— Нтъ, это не разбойники,— замтилъ паша.

— Если не разбойники, такъ кто они такіе?

— Мятежники, джанэмъ.

— Что это такое мятежники?

— Объ этомъ ты лучше всего узнаешь, если окажется, что между ними и твой сынъ.

— Мой сынъ? Чего-жъ ему тамъ надо?

— Гд же онъ?— спросилъ паша.

— Взялъ тэскеру (паспортъ) и ухалъ за Дунай.

— Зачмъ?

— По торговымъ дламъ, а можетъ быть и за коконицей.

Она упомянула о ‘кокониц’, чтобъ придать разговору шутливый тонъ, а между тмъ сердце ея сжимало зловщее предчувствіе.

— Что же твой сынъ покупать что-нибудь или продавать похалъ?— спросилъ паша.

— Хотлъ справиться насчетъ сала.— Она выговорила: ‘насчетъ сала’, а подумала о револьверахъ, въ эту минуту она вдругъ поняла очень много изъ того, чего прежде не понимала.

— Если сынъ твой на самомъ дл похалъ справляться насчетъ сала, то это очень хорошо.

— А если насчетъ коконицы?

— Такъ это еще лучше, я надюсь, что и меня на свадьбу позовешь. Тогда ужъ выпью за здоровье молодыхъ.

— А я, эффендимъ, буду звать водой то вино, которымъ буду тебя угощать.

— Можешь и не заботиться объ этомъ: посади только меня затылкомъ къ востоку, тогда пророкъ не увидитъ, воду ли я пью, или вино?.. Ну, а когда ждешь сына обратно?

— Можетъ быть, сегодня, а можетъ, и завтра.

— Когда онъ вернется, скажи ему, чтобъ у меня побывалъ: у меня есть къ нему дло.

Мокра вышла изъ конака. Ею овладло чрезвычайное безпокойство, и на возвратномъ пути она заходила въ нсколько магазиновъ: не узнаетъ ли чего-нибудь? Ей сказали, что изъ Рущука командированы отряды войскъ и заптій, и что изъ города исчезло нсколько молодыхъ людей, оставившихъ семьи въ отчаяніи. Ей называли фамиліи этихъ юношей и спрашивали: ‘а твой сынъ?’ Попалась ей на встрчу одна изъ матерей, у которой сынъ исчезъ. Лишь только завидла она Мокру, сейчасъ же подбжала къ ней и начала громко кричать:

— Если сынъ мой не вернется, я буду жаловаться Богу на твоего!

Мало-по-малу Мокра пришла къ заключенію, что сынъ ея присталъ къ чет. Она начала упрекать себя прежде всего за то, что отпустила сына. Но потомъ подумала: ‘разв я имла возможность не пустить его?’ Размышленія по поводу этого вопроса привели ее къ совершенно иному взгляду на все прошедшее, и она спросила себя:

— Почему вмсто двухъ сотъ онъ, глупый, не взялъ у меня двухъ тысячъ дукатовъ на револьверы?!

Какъ закоренлая торговка, она врила въ могущество денегъ и, догадавшись, въ чемъ дло, разочла, что затрата большаго капитала могла бы врне обезпечить благополучный исходъ дла. Съ другой однако стороны, она полагала, что сынъ ея, который столько лтъ обучался за границей, вроятно хорошо разсчиталъ, сколько нужно денегъ, чтобы… что такое? Умъ ея началъ искать отвта на этотъ вопросъ, и отчасти догадками, отчасти предчувствіемъ пролагалъ себ путь въ его разршенію. Вспоминая ‘сказки’ сына, которыхъ еще недавно она не понимала, Мокра, начала испытывать нчто, казавшееся ей совершенно новымъ, на самомъ же дл, въ ней сами собою воскресали чувства, которыя пять вковъ тому назадъ были подавлены въ ея народ турецкимъ оружіемъ. Въ силу какого-то нравственнаго ‘атавизма’, въ душ ея отражалась душа праотцевъ, которыхъ имена не были извстны исторіи. Сначала она сама не понимала своего состоянія. Эта пожилая женщина, очевидно, подвергалась психологическому процессу, весьма сходному съ тмъ, подъ вліяніемъ котораго находился молодой Никола. Какъ послдній, такъ и она, не знали сначала, въ чемъ коренится сущность зла. На Болгарію только пахнулъ втерокъ свободы, и подъ его вліяніемъ не только формировался характеръ юношей, но и пожилые перерождались.

Мокра прислушивалась съ величайшимъ безпокойствомъ во всмъ извстіямъ, которыя ежеминутно появлялись, наводя ужасъ на все болгарское населеніе. Впрочемъ не вс извстія были неблагопріятны. Такъ напримръ, говорили, что вдоль Дуная ниже Рущука и между Виддиномъ и Рущукомъ, въ пунктахъ, отстоящихъ другъ отъ друга не больше какъ на четверть часа пути, на болгарскій берегъ переправилась чета, въ которой каждый четаджи былъ вооруженъ тремя револьверами. Необходимо прибавить, что револьверы пользовались въ то время большимъ почетомъ въ Болгаріи. Такъ какъ четаджей насчитывали около двадцати тысячъ, то, стало быть, у нихъ было огромное число револьверовъ. Въ продолженіе нкотораго времени извстіе это играло роль якоря, символизирующаго надежду. Но вскор оно должно было замниться неблагопріятными извстіями, которыя стали приходить все чаще, все настойчиве и опредленне и, наконецъ, подтвердились фактами, когда командированные заптіи стали возвращаться и приводили съ собой окровавленныхъ плнныхъ, связанныхъ по два и по три. Жители выходили имъ на встрчу. Отъ городскихъ воротъ и до самой тюрьмы вс улицы были запружены унылой, молчаливой толпой, изъ которой только по временамъ вырывался невольный стонъ матерей, узнававшихъ въ небитыхъ, окровавленныхъ узникахъ своихъ сыновей. Первый отрядъ заптій сопровождалъ плнныхъ,— второй несъ отсченныя головы. Герои, возвращавшіеся съ этими трофеями, несли ихъ за волосы и, подымая вверху, кричали:

— Смотрите, узнавайте!

Мокра съ замирающимъ сердцемъ стояла въ толп и никакъ не могла себ представить, чтобы сынъ ея былъ среди узниковъ или убитыхъ. Ей казалось невозможнымъ, чтобы такой юный, нжный молодой человкъ, какъ ея сынъ, снизошелъ до тхъ, которыхъ въ цпяхъ вели въ тюрьму. Нтъ, она не могла представить себ ничего подобнаго, ей казалось, что сама Болгарія не могла бы потребовать отъ ея сына столь тяжелой жертвы.

‘Болгарія’ — эта новая идея зародилась въ ея голов при вид связанныхъ, избитыхъ, окровавленныхъ плнниковъ… Блдныя отрзанныя головы въ рукахъ заптіевъ запечатлвали въ ея сердц это новое понятіе. Она жадно всматривалась въ эту живую незнакомую ей картину, губы ея дрожали, глаза лихорадочно горли.

Заптіи проходили одинъ за другимъ. Вотъ снова одинъ несетъ голову, показываетъ ее народу и спрашиваетъ: ‘узнаете?’ Подниметъ, опуститъ, снова подниметъ за волосы и все подвигается впередъ. Вотъ ужъ онъ поравнялся съ Мокрой, но не усплъ спросить, какъ она крикнула:

— Мой сынъ!

Она крикнула, протянула къ голов руки и не то замерла, не то молилась, а между тмъ уста ея шептали:

— Болгарія… Болгарія… Болгарія…

— Узнаешь?— спросилъ ее заптій, поднимая за волосы голову.

— Узнаю,— уже спокойно отвчала Мокра:— отдай мн ее!

— Ступай въ конакъ, тамъ получишь твою награду.

Мокра скрылась въ толп.

— Онъ подговаривалъ молодыхъ людей!— шептали вокругъ нея: — самъ напрасно погибъ и другихъ погубилъ.

— Нтъ, не напрасно!— отвчала она, проталкиваясь между толпой.

Нсколько часовъ спустя, передъ ея домомъ столпилась кучка рыдающихъ женщинъ: сыновья однхъ были убиты, другихъ — посажены въ тюрьму. Он пришли сюда изливать свое горе: бранили, проклинали Мокру и взывали къ Богу, чтобы онъ покаралъ виновницу ихъ горя.

— Вотъ какъ ты его воспитала!— кричали он:— онъ подговорилъ, повелъ и погубилъ.

Мокра вышла къ нимъ и спокойно спросила:

— Разв онъ самъ не погибъ?

— Да, но онъ подговаривалъ, онъ созывалъ ихъ.

— А разв его самого никто не призывалъ?

— Скажи, скажи намъ, кто это такой?— торопливо спрашивали женщины, которыя готовы были растерзать виновника ихъ горя.

— Тотъ, Кто его призвалъ,— сказала Мокра,— находится вотъ тамъ!..— Она подняла къ небу указательный палецъ.

Торжественность, съ которой она произнесла эти слова, подйствовала на толпу. Женщины перестали проклинать Мокру, вспомнивъ, что и она не меньше ихъ страдаетъ. Приписавъ Богу причину своихъ бдствій, он начали расходиться по домамъ и только плакали.

Мокра тоже плакала и молилась, когда ее никто не видалъ, а на слдующій день въ пріемный часъ отправилась въ конакъ. Адъютанты весьма удивились, увидавъ ее. Во-первыхъ, потому, что она пришла, а во-вторыхъ потому, что казалась совершенно спокойной. Одинъ изъ нихъ спросилъ:

— Чего ты пришла?

— Къ паш, джанэмъ,— отвчала она.

— Разв ты не знаешь, что тебя постигло?

— Я прежде тебя и паши узнала объ этомъ.

— Не знаю, допуститъ ли тебя паша къ себ.

— Если не знаешь, такъ спроси.

Адъютантъ удалился и немедленно вернулся съ заявленіемъ, что ихъ превосходительство просятъ Мокру войти.

Тогдашній паша принадлежалъ къ тому разряду турецкихъ чиновниковъ, которые, подъ вліяніемъ новыхъ вяній, усилили и безъ того обычную туркамъ мягкость въ обращеніи. Онъ никогда не сердился и не выходилъ изъ себя. Съ привтливой улыбкой онъ принималъ гостей и просителей, съ такой же улыбкой подписывалъ смертные приговоры и вроятно точно также улыбался бы, приговаривая людей къ четвертованію, сажанію на колъ или колесованію. Улыбка эта сроднилась какъ-то съ красивымъ, степенномъ его лицомъ, которое носило отпечатокъ такой же меланхоліи, какую нкоторые замчаютъ въ ростущихъ надъ могилами кипарисахъ. Онъ встртилъ Мокру привтливымъ поклономъ, указалъ ей мсто на диван рядомъ съ собой и началъ разговоръ обычнымъ во всемъ турецкомъ мір вступленіемъ.

— Нэ варъ, нэ екъ (что есть, чего нтъ)?

И! На это принято отвчать: ‘самъ знаешь, господинъ’ (сэнъ билиръ, эффендимъ).— Мокра и отвтила обычной фразой, но въ данномъ случа это былъ удачный отвтъ.

— Вотъ видишь, къ чему привела твоего сына заграничная наука…

— Хизметъ (судьба), паша эффендимъ… должно быть, такъ ужъ на роду у него написано.

— Конечно… Ну, а все-таки, можетъ быть до этого не дошло бы, еслибъ онъ сидлъ себ въ Рущук и спокойно бараньимъ саломъ торговалъ… Къ чему вамъ Франція, Швейцарія?

— Хизметъ, паша эффендимъ,— повторила Мокра.

— Гм…— произнесъ паша, не будучи въ состояніи возражать противъ аргумента, взятаго прямо изъ основъ магометанской религіи.

— Не суждено было мн угостить тебя на свадьб…— сказала Мокра.

— Жаль… а я готовилъ себя къ тому вину, которое по твоему слову должно было превратиться въ воду.

— Мое слово всегда готово производить подобныя перемны… въ этомъ могу тебя уврить… Сама же я точно также хотла бы обнадежить себя твоимъ словомъ, за которымъ и пришла.

— Э?..— спросилъ онъ, длая соотвтствующее движеніе.

— Позволь мн, паша…

— Взять голову сына?

— Нтъ, я знаю, что она вмст съ другими головами предназначена на показъ… Такъ ужъ и быть!

— Не на показъ,— поправилъ паша,— но для устрашенія.

— Для устрашенія однихъ, на показъ другимъ. Ну, да не въ томъ дло. Впрочемъ, разъ ужъ мы о ней заговорили, позволь мн, паша, умыть ее и причесать,— вдь это голова моего дтища!

Сердце у нея надрывалось, когда она выговаривала послднія слова, и хотя повидимому произнесла ихъ спокойно, но въ груди ея таилась страшная буря.

— Если ты позволишь мн, паша эффендимъ, сдлать это — я скажу теб эвала (спасибо)… Но не за тмъ пришла я къ теб. Я пришла просить разршенія заходить ежедневно въ тюрьму.

Паша очень удивился и спросилъ:

— Что же ты будешь длать въ тюрьм?

— Еслибъ ты слышалъ, паша эффендимъ, какъ меня вчера матери проклинали, ты бы меня объ этомъ не спрашивалъ.

— За что же он проклинали тебя?— съ сочувствіемъ спросилъ паша.

— Мой сынъ подговорилъ ихъ сыновей… Мн хотлось бы пріодть и накормить этихъ молодыхъ людей, которые попали въ тюрьму по вин моего сына… Мн бы хотлось хоть сколько-нибудь утшить бдныхъ матерей.

Въ такомъ вид выраженная просьба была столь же справедлива, какъ и разумна. Но паша не вдругъ далъ отвтъ. Подумавъ немного, онъ сказалъ:

— Теб хочется умыть и причесать голову сына… гм?.. Хочешь носить заключеннымъ платье и пищу… гм?..— Онъ слегка покачалъ головой.— Длать нечего, пусть будетъ по твоему.

Онъ хлопнулъ въ ладони и далъ вошедшему адъютанту соотвтствующія инструкціи, потомъ, обращаясь къ Мокр, сказалъ:— Онъ сведетъ тебя куда надо.

Адъютантъ повелъ ее прежде всего на гауптвахту жандармовъ, находившуюся въ нижнемъ этаж зданія конака, и сказалъ нсколько словъ дежурному заптіевъ, а послдній указалъ Мокр стну, у которой лежало пять человческихъ головъ. Мокра подошла къ стн, посмотрла на головы, скрестила на груди руки и всми силами старалась удержать слезы.

— Только ты у меня смотри, не выть здсь!— предостерегалъ ее дежурный заптій.

— Не бойся, джанэмъ,— отвчала она.— Ты не услышишь моего плача. Дай только мн полотенце и кувшинъ воды.

Нашлось полотенце, нашелся и кувшинъ: эти предметы всегда находятся у турокъ подъ рукой. Мокра стада на колни передъ рядомъ головъ бло-синяго цвта, испещренныхъ засохшими каплями и пятнами крови, покрытыхъ слипнувшимися отъ пыли и крови волосами и заканчивавшихся шейными столбиками. Вокругъ зіяющихъ гортаней краснло потемнвшее мясо, изъ котораго торчалъ бловатый позвонокъ, зубы ихъ были стиснуты, у однихъ вки были закрыты, у другихъ открыты. Мертвенное выраженіе было тмъ ужасне, что эти отдленныя отъ туловищъ головы представляли собственно насиліе, произведенное уже надъ человческимъ трупомъ. Казалось, что это насиліе оставило на каждой изъ головъ слды жалобы, что въ каждой черт лица запечатллось безпредльное страданіе.

Мокра, стоя на колняхъ, окинула глазами лежавшія передъ нею головы и протянула руки въ голов сына, но остановилась, она тяжко вздохнула и принялась мыть другую голову. Обмыла, вытерла полотенцемъ, причесала и начала мыть другую голову, тоже чужого, потомъ приступила въ третьей, четвертой, наконецъ осталась только голова сына.

— Сынъ мой… милый мой сынъ…— шептала она.— Все усиливающееся волненіе ея дошло до такихъ размровъ, что бдная женщина еле могла владть собою, изъ груди ежеминутно вырывался стонъ, который старалась она удерживать всми силами, руки дрожали, но она заставила ихъ повиноваться и обмыла щеки, лобъ, губы, уши, шею, потомъ начала расчесывать волосы сначала рдкой гребенкой, потомъ частой, помазала ихъ душистымъ масломъ и все чесала, до тхъ поръ, пока башъ-чаушъ не крикнулъ на нее:

— Довольно, пора теб кончить!

Она посторонилась и увидла, какъ башъ-чаушъ принесъ пять заостренныхъ съ одного конца жердей, какъ у входа стало пять заптіевъ, какъ каждый изъ нихъ уходилъ, получивъ отъ башъ-чауша жердь съ вбитой на нее годовой. Несчастная женщина смотрла на все это, не проронивъ ни одной слезы. Она только сморщила брови, стиснула зубы и сжала кулаки, когда все было кончено, она вышла изъ гауптвахты. На двор солдаты, чиновники, служители и горожане любовались зрлищемъ, состоявшимъ изъ пяти посаженныхъ на жерди головъ. Державшимъ ихъ заптіямъ не долго пришлось ждать команды. По данному сигналу подошелъ къ нимъ отрядъ пхоты. Раздалась команда, и заптіи съ жердями въ рукахъ тронулись со двора подъ прикрытіемъ войска. Впереди шли два барабанщика, которые тотчасъ же стали барабанить. Процессія эта подвигалась по улиц, ведущей къ однмъ изъ городскихъ воротъ.

Мокра послдовала за войскомъ и шла рядомъ съ турецкими дтьми, число которыхъ увеличивалось все боле и боле, такъ что у городскихъ воротъ ихъ оказалась цлая толпа. Они забгали впередъ и кричали:

— Гіяурляръ!.. гіяурляръ!

Прохожіе останавливались. Турки плевали, а христіане крестились. У воротъ, гд находился часовой, одинъ изъ заптіевъ воткнулъ въ землю свою жердь, и процессія вернулась въ городъ, откуда направилась къ другимъ городскимъ воротамъ. Такимъ образомъ головы были пять разъ обнесены по городу въ различныхъ направленіяхъ. Мокра три раза сопровождала процессію, такъ какъ только за третьимъ разомъ у воротъ воткнули жердь съ головой ея сына. Она опустилась на колни, сдавила руками грудь, посмотрла на голову и стала шопотомъ повторять:

— Сынъ мой… сынъ… сынъ…

Потомъ встала, еще разъ посмотрла на голову сына и, сдлавъ надъ собой новое усиліе, удалилась. Она пошла прямо въ тюрьму. Еслибы тюремный смотритель былъ самымъ лучшимъ физіогномистомъ, онъ ни за что не угадалъ бы, сколько эта женщина выстрадала сегодня, онъ даже не заподозрилъ бы, что она страдала. Лицо ея было совершенно спокойно, а голосъ — ровный и естественный, она назвала свою фамилію.

— Мокра,— отвчалъ смотритель:— знаю, знаю. Паша прислалъ намъ хаберъ (извстіе) объ теб.

— Онъ разршилъ мн свиданіе съ заключенными?

— Да, разршилъ… разршилъ… только не совсмъ.

— Не безпокойся, джанэмъ,— добродушно замтила она.— Я хлопотала объ разршеніи паши не за тмъ, чтобъ тебя обидть.

— Въ такомъ случа нечего было и хлопотать объ разршеніи.

— Ма не хотлось, чтобъ ты рисковалъ.

— А, хорошо,— смотритель улыбнулся и спросилъ:— у тебя здсь сынъ, братъ, что-ли? Кмъ ты здсь дорожишь?

— Мн вс д-ороги. Разв ты не видишь, что я стара? Старые любятъ чужихъ дтей такъ же, какъ и своихъ.

— Такъ-то такъ. Но о твоемъ сын можно бы еще потолковать,— внушительно прибавилъ онъ.

— Хорошо, потолкуемъ,— отвчала Мокра, понявъ, что за извстную плату можно будетъ кого-нибудь освободить изъ тюрьмы.

— Ну, такъ пойдемъ,— сказалъ смотритель, вставая съ мста.

— Погоди немного,— сказала она, протягивая руку.— Я схожу прежде за дой для нихъ: мн не хочется приходить къ голоднымъ съ пустыми руками.

— Надо было сразу придти съ корзиной.

— Занята была другими длами.

— Ну, такъ ступай и приходи.

Не прошло и получаса, какъ Мокра вернулась съ большой корзиной въ рукахъ и немедленно была впущена въ тюрьму, обладавшую всми прелестями старинныхъ турецкихъ тюрьмъ: сыростью, спертымъ воздухомъ, грязью и отсутствіемъ ршительно всего, что иметъ какую бы то ни было связь съ удобствомъ. Даже классической соломы не было на полу. Толстыя каменныя стны исключали всякую мысль о побг, воздухъ входилъ сюда черезъ небольшія отверстія съ желзной ршеткой, помщенныя очень высоко. Смотритель повелъ Мокру внизъ, отворилъ двойную дверь, и они очутились среди молодыхъ людей, изъ которыхъ одни были ранены, другіе здоровы. Вс съ удивленіемъ посмотрли на Мокру, и нсколько человкъ узнали ее. Она привтствовала ихъ.

— По дломъ вамъ!— прибавила она:— вотъ вамъ болгарское царство…

— Ха… ха… ха…— смялся смотритель.

— Милостивый паша,— продолжала старуха,— позволилъ принести вамъ ду,— и съ этими словами начала вынимать изъ корзины хлбъ, сыръ, мясо, плоды и бутылки.

— Кто это присылаетъ?— спросилъ одинъ изъ заключенныхъ.

— А теб какое дло? кушай на здоровье и благодари Господа.

Проголодавшіеся заключенные начали съ жадностью сть. На дн корзины оказался табакъ, папиросная бумага, спички и нсколько штукъ блья.

VII.

Въ присутствіи смотрителя Мокра обмнялась съ заключенными только нсколькими общими фразами. Т, которыхъ семьи жили въ Рущук, дали ей порученія къ своимъ. Принесенная да оказалась очень кстати, само даже присутствіе Мокры оказалось весьма полезнымъ, такъ какъ въ продолженіе всего времени, пока она находилась въ тюрьм, черезъ открытую настежь дверь входилъ свжій вовдухъ. По этой вроятно причин Мокра не спшила уходить и готова была еще дольше остаться, но смотритель счелъ нужнымъ замтить:

— Довольно будетъ съ васъ.

— Будетъ, такъ будетъ,— отвчала старуха.

При прощаніи смотритель получилъ дукатъ.

— Въ слдующій разъ можешь остаться съ ними подольше,— сказалъ растроганный вниманіемъ смотритель,— ты, какъ видно, знаешь, что кому слдуетъ.

Въ слдующій разъ онъ не только позволилъ ей побыть подольше, но даже самъ вышелъ, оставляя ее съ заключенными. Она и не замедлила воспользоваться этимъ.

— Кто здсь между вами,— начала она,— врне всего на вислицу попадетъ?

— Это я,— отвчалъ одинъ изъ юношей.— Если будутъ вшать, то мн не миновать вислицы.

— А моего сына повсили бы, еслибъ онъ живой туркамъ въ руки попался?

— Конечно, повсили бы.

— Такъ вотъ видишь ли, скажи мн, что и какъ мн длать?.. Говори такъ, какъ бы мн сынъ говорилъ. Я хочу прясть пряжу для тхъ ткачей, которые посл васъ придутъ.

— А придутъ ли эти новые ткачи?..— замтилъ одинъ изъ упавшихъ духомъ.

— Разв вмст съ вами все ужъ такъ и покончится?— возразила старуха.— Подумай, откуда вы сами взялись?

Упавшій духомъ замолчалъ, а нсколько другихъ его товарищей начали говорить о своихъ длахъ, о предшествовавшей неудачной вспышк. Они объясняли ей свои поступки, давали совты, указывали средства. Съ появленіемъ смотрителя перемнялся разговоръ, а на слдующій день они начинали его снова, и это продолжалось до тхъ поръ, пока не состоялось ршеніе суда. Благодаря хлопотамъ Мокры, приговоръ былъ сравнительно мягкій. Она умла ладить съ турками, а такъ какъ въ данномъ случа не жалла трудовъ, то и добилась того, что судъ не произнесъ ни одного смертнаго приговора. Тотъ молодой человкъ, который ждалъ вислицы, былъ приговоренъ въ вчному тюремному заключенію, но наканун того дня, когда его должны были отправить на мсто назначенія, онъ исчезъ какимъ-то образомъ изъ тюрьмы. По слдствію оказалось, что исчезновеніе арестанта не могло произойти безъ содйствія какой-то сверхъестественной силы, которая заключалась просто въ крупной взятк, данной Мокрой смотрителю. Пока разыскивали арестанта, онъ преспокойно сидлъ въ дом Мокры, а потомъ съ ея помощью переправился черезъ Дунай.

Съ этихъ поръ Мокра всецло отдалась подпольной работ. Она выкупила главнаго заговорщика, чтобъ поддержать дло, изъ-за котораго погибъ ея сынъ, и, благодаря ей, дло не только продолжалось, но и распространялось. Она ободряла молодыхъ людей, а домъ ея сдлался главной квартирой заговорщиковъ, причемъ ни явная, ни тайная полиція не имли объ этомъ ни малйшаго подозрнія.

Домъ Мокры былъ отлично приспособленъ для ея цли. Онъ стоялъ недалеко отъ пропасти, надъ которой мечталъ Никола. Между каменнымъ заборомъ сада, идущимъ параллельно къ Дунаю, и пропастью оставалась только узенькая полоса земли, проходить по которой было очень опасно, такъ какъ на дн крутого обрыва торчали острые камни. За этими каменьями берегъ Дуная становился отлогимъ, и только у самой рки представлялъ крутой изгибъ. Въ этомъ мст не было ни одной тропинки. Такимъ образомъ садъ Мокры упирался въ неприступный берегъ Дуная. Устройство этого сада ничмъ не отличалось отъ устройства всхъ вообще мстныхъ садовъ. Въ немъ были и фруктовыя деревья, и клумбы, и лужки, и бесдки, и потаенные ходы, и потаенныя убжища, въ которыхъ можно было скрыться отъ глазъ господствующаго населенія, однимъ словомъ, все, что находилось и въ другихъ садахъ. Единственной особенностью его былъ колодезь съ воротомъ и двумя бадьями на цпи, устроенными такъ, что когда одна подымалась, другая опускалась. Этотъ весьма простой и распространенный въ Болгаріи механизмъ не могъ представлять и не представлялъ никакой особенности, правда, колодезь былъ здсь совершенно ненуженъ, потому что рядомъ съ домомъ стоялъ другой, каменный колодезь, снабжавшій отличной водой вс окрестные дома. Но присутствіе его никого не удивляло, а всего мене турокъ, по убжденію которыхъ никогда не бываетъ слишкомъ много воды. Благодаря такому взгляду, во всхъ странахъ, бывшихъ подъ владычествомъ турокъ, сооружались отличные колодцы. Это — единственная вещь, за которую поминаютъ ихъ добрымъ словомъ.

Итакъ, въ саду Мокры находился колодезь, присутствіе котораго составляло отличительную черту ея сада. Домъ же ея ничмъ не отличался отъ прочихъ болгарскихъ домовъ. Внутреннее его расположеніе представлялось въ вид лабиринта, снабженнаго потаенными ходами, скрытыми лстницами и убжищами, которые устраивались теперь боле по привычк, чмъ по необходимости, такъ какъ прошло уже то время, когда турки въ такихъ городахъ, какъ Рущукъ, устраивали облавы на дтей мужескаго пола, чтобъ вербовать ихъ въ янычары, и на молодыхъ женщинъ, отправляемыхъ въ гаремы. Реформы послдняго времени охраняли однихъ и другихъ, а все-таки не устранили вкоренившигося недоврія, и дома строились все по прежнему, по прежнему устраивали потаенныя сообщенія между садами, съ помощью которыхъ можно было переходить изъ одного дома въ другой.

Въ квартал, гд стоялъ домъ Мокры, существовало преданіе, что въ ея саду находится самое врное убжище. Разсказывали даже, что однажды въ продолженіе цлой недли скрывались тамъ вс булки съ дтьми и вс момицы, и что турки никакъ не могли ихъ найти, хотя обшаривали вс дома и вс сады. Но это было очень давно. Теперь никто не зналъ, гд находится это убжище, одна разв Мокра могла бы разсказать о немъ. Въ саду же ничего не обнаруживало существованія такого убжища. Единственной особенностью этого сада, какъ мы уже сказали, былъ колодезь — но что же такое колодезь! Въ колодц была вода — вотъ и все. Все, да не совсмъ. Дло въ томъ, что въ одной изъ стнъ колодца находилось отверстіе, мимо котораго проходила одна изъ бадей. Отверстія этого нельзя было примтить сверху, а вело оно въ подземную горизонтальную галерею, выходившую въ пропасть. Выходъ изъ этой галереи со стороны Дуная отлично прикрывала остроконечная скала, находившаяся приблизительно на половин высоты обрыва. Ни сверху, ни снизу нельзя было подойти въ этой скал. Длина галереи равнялась приблизительно полутораста метрамъ, по об ея стороны находились ходы въ два обширныхъ подземныхъ помщенія, напоминавшихъ залы древнихъ катакомбъ. Все это подземелье, построенное вроятно очень давно, тмъ боле напоминало древнія катакомбы, что залы его и галереи построены были изъ камня сводами и подпирались по средин каменными же столбами. Въ Болгаріи часто встрчаются подобнаго рода древнія сооруженія. Наврное можно сказать, кто ни галерея эта, ни валы не были построены болгарами во время турецкаго владычества, хотя и они строили подземныя сообщенія не только по городамъ, но даже по нкоторымъ деревнямъ. Имъ приходилось изыскивать вс средства, чтобъ какъ-нибудь противостоять угрожающему имъ истребленію со стороны турецкаго произвола и всякихъ злоупотребленій. Въ борьб за существованіе не только животныя, но и растенія изыскиваютъ различныя средства защиты, и природа снабжаетъ однихъ одними качествами, другихъ — другими, такъ что и слабые могутъ вести борьбу съ сильными. Въ данномъ случа въ рукахъ Мокры очутилась готовая постройка, которою нкогда пользовались мстные жители, но объ употребленіи ея въ дло давнымъ-давно никто не думалъ. Сначала Мокра сама не знала, на что можетъ ей пригодиться это убжище. Она думала было помстить въ немъ выкупленнаго арестанта, но это оказалось совершенно излишнимъ. Арестантъ преспокойно просидлъ у нея нсколько дней, потомъ нагримировался, переодлся и съ чужимъ паспортомъ, добытымъ ему Мокрой, никмъ неузнанный благополучно добрался до Румыніи. Онъ первый познакомилъ Мокру съ агитаторами, которые продолжали дятельность, начатую еще до неудавшейся вспышки, во время которой погибъ сынъ старухи. Они занимались теперь исключительно печатью. Мокра взяла на себя доставку запрещенныхъ изданій, что легко ей давалось, благодаря постояннымъ торговымъ сношеніямъ съ Бухарестомъ. Вмст съ товарами приходило ‘запрещенное’, которое бралъ у нея Отанко. Но старуху не удовлетворяло это. Она все мечтала о томъ, о чемъ мечталъ старшій ея сынъ и погибшіе его товарищи. Возстаніе, имвшее такой печальный исходъ, казалось ей не только справедливымъ, но даже необходимымъ — не только необходимымъ, но даже вполн исполнимымъ.

Она считала возможнымъ поголовное возстаніе всей Болгаріи противъ турецкаго ига и сверженіе его, а потому мирилась съ самыми тяжкими, съ самыми кровавыми жертвами. Мысль эту она высказывала заключеннымъ, то же самое повторяла она тому, котораго выкупила изъ тюрьмы.

— Вы поменьше забавляйтесь писаніемъ да печатаніемъ книжекъ, зато револьверовъ побольше покупайте.

— Одними револьверами немного сдлаешь,— возражалъ молодой человкъ.

— Покупайте и ножи.

— И ножи у насъ были.

— Чего-жъ вамъ недоставало? можетъ быть, пушекъ (ружей)?

— Пожалуй, ружей, но еще меньше было у насъ людей.

— Должно быть, никто изъ васъ распорядиться не умлъ.

— Въ томъ-то и дло.

Мокра призадумалась и отвчала:

— Правда твоя, правда. Надо людей свдущихъ, ученыхъ. Мой большакъ, котораго убили, тотъ торговому длу учился, а вотъ Петръ учится философіи. А что, философія можетъ пригодиться для изгнанія турокъ?

Петръ былъ второй ея сынъ, обучавшійся въ одномъ изъ германскихъ университетовъ. Старуха не имла понятія, чему можно научиться въ университет. Бглый арестантъ тоже не былъ мастеръ въ наукахъ, а потому отвчалъ:

— Не знаю, можетъ быть и пригодится.

— Такъ ты позжай къ нему и скажи отъ моего имени: пусть онъ такимъ наукамъ обучается, которыя помогутъ ему выгнать турокъ. Будь моимъ посланцемъ,— говорила Мокра бывшему арестанту. Она дала ему денегъ на дорогу и велла дочери написать письмо. Съ тхъ поръ Мокра начала ждать другого сына, а между тмъ ограничила свою дятельность полученіемъ запрещенныхъ изданій, которыя переправлялись разъ, два раза въ недлю и за которыми заходилъ Станко. Никто ршительно въ Рущук не подозрвалъ ничего подобнаго. Тихій, смиренный, бдный учитель элементарной школы, Станко, имвшій къ тому же нсколько маленькихъ дтей, не возбуждалъ ни малйшаго подозрнія, и мстныя власти мене всего способны были видть въ немъ агитатора. Туркамъ легче было бы представить себ конецъ міра, чмъ вообразить Станко опаснымъ. Они впрочемъ были отчасти правы: Станко дйствовалъ не по собственной иниціатив, а былъ только исправнымъ и усерднымъ орудіемъ Мокры, но дальше подкидыванія запрещенныхъ изданій пойти бы не могъ.

— Ты бы самъ старался растолковывать то, что тамъ написано,— уговаривала его Мокра.

Станко въ такихъ случаяхъ пожималъ только плечами.

— Ты вдь ученый, самъ учитель.

— Да — но я учу дтей.

— Разв глупые старики не такія же дти?

— Нтъ, не такіе же. Старика не станешь драть за уши, если не пойметъ, что ты ему говоришь.

Мокра не ршалась оспаривать такого вскаго аргумента. Она ждала извстій отъ освобожденнаго изъ тюрьмы, но тотъ, устроивъ пересылку запрещенныхъ изданій, извстилъ ее, что узжаетъ изъ Бухареста, а потомъ и слдъ его простылъ. Проходили дни, недли, мсяцы, а слуху о немъ нтъ какъ нтъ. Старух очень хотлось узнать, что онъ подлываетъ, а главное, что подлываетъ ея сынъ. Этотъ послдній присылалъ ей письма, но извщалъ въ нихъ обыкновенно только о своемъ здоровь или просилъ прислать денегъ, а то еще писалъ о своихъ экзаменахъ. Письма эти читалъ обыкновенно Станко и объяснялъ непонятныя выраженія, но и самъ онъ многаго не понималъ, и былъ настолько откровененъ, что прямо сознавался въ такихъ случаяхъ:

— Не знаю, Мокра, что это значитъ, не понимаю: это слишкомъ что-то мудрено.

Гораздо доступне для него были письма Драгана, самаго младшаго сына Мокры, девятнадцати-лтняго юноши, тоже учившагося за границей. Посл трагической смерти брата онъ вернулся-было домой, но, по настоянію матери, снова ухалъ за границу учиться. Наука, однако, не легко помщалась въ его голов. Это происходило вроятно оттого, что смерть старшаго брата произвела на него потрясающее впечатлніе. Все въ немъ кипло, все пылало. Во время непродолжительнаго пребыванія его въ Рущук мать сама не знала, что съ нимъ длать. Каждую минуту онъ готовъ былъ накликать на себя бду, на каждаго турка готовъ былъ броситься. Мать поспшила отправить его за границу, разсчитывая, что ученье успокоитъ его. Хотя въ письмахъ онъ и старался быть осторожнымъ, но не могъ удержаться отъ опасныхъ намековъ, которые Станко очень хорошо понималъ, и которыми восхищалась Мокра.

— Вотъ мой Драганъ,— говорила она,— пусть только постарше станетъ, онъ съуметъ съ турками сладить.

Одно только безпокоило ее: почему это Драганъ не можетъ долго посидть на одномъ мст. Прежде всего онъ ухалъ въ Одессу и тамъ хотлъ учиться, но вскор ухалъ въ Вну, оттуда въ Женеву, въ Парижъ и, наконецъ, отправился въ Блградъ, чтобы поступить въ военное училище. Два послднія слова были подчеркнуты въ письм. Станко, прочитавъ ихъ, воскликнулъ:

— Можно ли писать такія вещи!

— А что такое?— спросила баба Мокра.

— Военное училище!

— Почему же нельзя этого писать?

— А еслибъ турки прочитали это письмо?

— Что же бы изъ этого вышло?

— Въ военной школ въ Блград учатся, какъ съ турками воевать, чтобы ихъ изъ родины нашей выгнать, вотъ такъ, какъ ихъ выгнали сербы.

— И Драганъ выучится этому?— спросила съ восторгомъ старуха.

— Если онъ поступилъ въ военное училище, то, очевидно, учится, а выучится ли?.. этого не знаю, увидимъ.

— Должно быть, выучится!.. выучится, мой соколикъ, голубчикъ мой, мой сынокъ! Молодецъ изъ него выйдетъ.

Извстіе это чрезвычайно обрадовало Мокру. Самый младшій ея сынъ больше всхъ нравился ей по темпераменту, и она мечтала о великихъ длахъ, которыя предстоитъ ему совершить. Она была уврена, что Драганъ созданъ для чего-то необыкновеннаго, и впередъ гордилась его будущими доблестными подвигами.

— Его наврное въ псняхъ воспоютъ,— мечтала она.

Вскор посл полученія этихъ радостныхъ извстій Станко разсказалъ ей о своей неудач:

— Попался я,— сообщилъ онъ.

— Въ чемъ?— спросила старуха.

— Замтили, какъ я ‘запрещенное’ въ читальню ношу.

— О!— воскликнула Мокра.— Не накликать бы намъ бды.

— Богъ знаетъ, какъ это кончится.

Станко разсказалъ, какъ все произошло, и они начали совщаться. Результатомъ совщанія явился планъ, опредляющій, въ какія отношенія долженъ стать Станко къ Никол и Стояну. Скромный учитель не забылъ разсказать и про сходку въ саду хаджи Христо.

Мокра знала уже кое-что о Стоян.

— А!— воскликнула она:— это сынъ мэганджи изъ Кривены. Слыхала о немъ. Отецъ его не болгаринъ, но все же хорошій и богатый человкъ. Сынъ его въ Бухарест учился, кажется, что хаджи Христо прочитъ его себ въ зятья.

— А какая у хаджи Христо красивая дочь!

— Да, красавица,— согласилась старуха.— Она иногда къ моей Анк приходить. А кто же это второй?

— Его зовутъ Никола, какой-то бднякъ, чирачи (въ учень) у портного француза, который на чарши (рынк) открылъ мастерскую.

— Здшній?

— Кажется, нтъ. Но не видлъ я еще, чтобы кто-нибудь прилежне его читалъ.

— Что же онъ читаетъ?

— Все, что только въ читальн найдетъ. Помню, какъ онъ пришелъ въ первый разъ, годъ или полтора года тому назадъ: ничего не зналъ, а теперь такой сталъ умница. Такъ и ржетъ про Болгарію, будто по книг читаетъ.

— Надежный ли будетъ человкъ?

— Да Богъ его знаетъ. Кажется, усердный малый, дурного о немъ ничего не слыхать.

По желанію Мокры, Станко довольно подробно описалъ ей наружность Николы, сказалъ даже, какъ онъ одтъ и какая у него шапка. Благодаря этому описанію, Мокра узнала Николу въ тотъ разъ, когда посл разговора съ Пленкой онъ сидлъ на берегу пропасти.

— А знаешь ли,— говорила потомъ Мокра, встртивъ Станко,— я узнала этого молодого человка. И мн онъ понравился. А ты доволенъ имъ?

— Да, доволенъ. Онъ сталъ очень исправно приходить за изданіями, носитъ ихъ въ читальню и, если врить его словамъ, готовъ въ огонь пойти за родину… усердный, усердный малый.

Черезъ нсколько дней посл этого разговора получилось письмо отъ Петра, въ которомъ, между прочимъ, значилось: ‘больше не пишу, такъ какъ обо всемъ узнаете отъ Драгана, который вскор прідетъ въ Рущукъ’. Извстіе это озадачило Мокру.

— А что же будетъ съ военной школой? Разв можно окончить школу въ три мсяца?

— Можно,— отвчалъ Станко,— только не кончить, а бросить… разв что Драганъ хочетъ на время только пріхать, а потомъ опять вернуться.

— Слишкомъ много тратитъ онъ денегъ на разъзды,— замтила старуха.— Но, можетъ быть, такъ и надо. А какимъ путемъ надо ему хать изъ Блграда?

— Лучше всего на нмецкомъ пароход.

— А другого пути нтъ?

— Есть, только нмецкій пароходъ самый удобный и самый дешевый.

Извстно было, когда австрійскіе пароходы приходятъ въ Рущукъ.

— Буду его ждать,— сказала Мокра и, нсколько погодя, прибавила:— въ виду прізда Драгана мн бы хотлось взять къ себ этого Николу.

— Онъ учится у портного,— отвчалъ Станко.

— Разв онъ закабалился у портного?

— Нтъ, не закабалился, но, можетъ быть, хочетъ хлбъ добывать этимъ ремесломъ.

— И у меня не померъ бы съ голоду, а въ то же время привыкъ бы къ торговл. Вотъ ты спроси его, согласенъ ли онъ будетъ поступить ко мн. Мн бы хотлось, чтобы, когда прідетъ Драганъ, у насъ былъ молодой человкъ, который бы и меня слушалъ, и былъ бы понадежне… Кажется, Никола будетъ хорошъ для этой дли.

— Кажется,— отвчалъ Станко — Вотъ я поговорю съ нимъ въ субботу.

Сказано — сдлано. Въ субботу Станко поговорилъ съ Николой, а въ воскресенье Никола явился къ Мокр. Они очень скоро сговорились.

— Ты согласенъ оставить портного?

— Я поступилъ въ портному только для заработка.

— У меня въ торговл заработаешь не меньше, чмъ у портного… только врно служи.

— Можешь смло положиться на мою врность.

Мокра предложила ему условія, которыя онъ немедленно принялъ. Ни о запрещенныхъ изданіяхъ, ни о чемъ бы то ни было другомъ, имющемъ связь съ ея патріотическими замыслами, не было и помину. Старуха хотла предварительно получше узнать Николу. Она упомянула только, что ждетъ сына, изъ Блграда.

— Изъ Блграда?— спросилъ молодой человкъ:— что же онъ тамъ длаетъ?

— Въ военномъ училищ учится.

— Чтобъ турокъ бить?

— Тсс… тише. Ты объ этомъ не болтай. Я и такъ опасаюсь, чтобъ онъ не попалъ въ бду. Знаешь ли ты,— прибавила она:— я потеряла уже одного сына.

Никола ни слова не отвтилъ, но взглянулъ на нее съ самымъ искреннимъ сочувствіемъ.

Въ слдующій день Никола вступилъ въ новую свою должность. Онъ получалъ столъ, квартиру и небольшое мсячное жалованье, которое современемъ должно было увеличиться. Такимъ образомъ онъ вступилъ на ту дорогу, на которой смтливые люди, какимъ и онъ былъ, наживаютъ состояніе и современемъ добиваются всякихъ почестей. Всего этого и онъ могъ бы достигнуть — слдовало бы только не развлекаться посторонними длами. Этого условія Никола и не исполнилъ. Сначала было старался ничмъ не развлекаться и въ продолженіе всей недли не заглянулъ даже въ читальню. ‘Запрещенное’ передавалъ Стояну. Но вскор такая жизнь опротивла ему, и онъ заговорилъ объ этомъ съ хозяйкой.

— Зачмъ же теб въ читальню?— спросила Мокра.— Разв читальня дастъ теб хлбъ?

— Хлба она мн не дастъ… но почитать тамъ можно. Вотъ я и читаю, учусь. Узнаю, о чемъ люди думаютъ.

— Чему же ты тамъ выучился?

— А вотъ чему я выучился: я узналъ, изъ-за чего погибъ твой сынъ и почему кровь его не пропала даромъ.

У Мокры кольнуло что-то въ груди, когда онъ произносилъ послднія слова. Она тяжело вздохнула и отвтила:

— Ну, такъ ходи же туда каждый день на часовъ около полудня, а въ воскресные дни я буду тебя совсмъ отпускать.

Никола сталъ ходить въ читальню и каждый день проходилъ мимо дома хаджи Христо. Что-то тянуло его туда. Каждый разъ, отправляясь въ читальню, онъ останавливался на минуту передъ этимъ домомъ, тщательно осматривалъ его и продолжалъ свой путь, а возвращаясь — длалъ тоже самое.

Мокра ходила на пристань встрчать сына и все не могла его дождаться. Наконецъ начала подумывать, что онъ пожалуй не прідетъ. Быть можетъ, и раздумалъ, можетъ быть, не захотлъ прерывать ученія? Она ждала письма и вскор получила его. Драганъ писалъ, что очень скоро прідетъ, и просилъ, чтобы никто не ждалъ его у пристани, такъ какъ ‘пріду не я’, прибавлялъ онъ.

— Что это значитъ: ‘пріду не я’?—спросила старуха Станко.

— Что значитъ? не думаетъ ли онъ явиться переодтымъ?

— Онъ способенъ сдлать такую глупость,— замтила Мокра.

— Турки не любятъ болгаръ, которые учатся въ военной школ,— промолвилъ Станко.

Мокра вздохнула подъ вліяніемъ какого-то тяжелаго предчувствія. ‘Дай Богъ, чтобъ онъ не накликалъ на себя бды!’ — подумала старуха.

Она перестала ходить на пристань, но когда приближался часъ, въ которомъ долженъ придти пароходъ, отправлялась на набережную въ сопровожденіи Николы и становилась въ такомъ мст, откуда можно было хорошо видть пристань. Она брала съ собой Николу, чтобъ ему указать Драгана въ томъ случа, еслибы послднему понадобился кто-нибудь, чтобъ донести вещи. Первый день они ждали напрасно. Пассажиры, по обыкновенію, сходили съ парохода, проходили мимо жандармовъ, въ таможню, тамъ осматривали ихъ вещи и паспорта и пускали куда угодно. Драгана не было между ними. Во второй разъ происходило то же самое. Мокра внимательно смотрла, стараясь узнать сына. Пассажиры медленно проходили мимо выстроившихся въ рядъ жандармовъ, которые всхъ пропускали. Вдругъ заптіи окружили одного изъ пассажировъ, одтаго въ пальто и съ цилиндромъ на голов. Цилиндръ слетлъ у него съ головы, когда онъ бросился въ сторону. Одинъ изъ жандармовъ схватилъ бглеца за пальто, тогда незнакомецъ съ быстротою молніи вынулъ изъ кармана револьверъ, выстрлилъ въ ухватившаго его жандарма, а самъ изо всхъ силъ пустился бжать по направленію къ городу. Жандармъ, въ котораго былъ направленъ выстрлъ, прислъ, но другіе побжали догонять бглеца. Началась бготня съ крикомъ и пальбой. Незнакомецъ поворачивался и стрлялъ въ тхъ, которые готовы были его настигнуть. Жандармы отстрливались изъ ружей. Борьба эта кончилась быстро и очень печально для пассажира. Онъ упалъ, весь израненный, а жандармы набросились на него и стали бить прикладами, потомъ потащили. Все это продолжалось нсколько десятковъ секундъ. Мокра остолбенла. Въ груди ея остановилось дыханіе. Правда, что наружность пассажира съ бородой и въ очкахъ не походила на Драгана, но предчувствіе говорило ей, что это онъ.

Лишь только Никола увидлъ борьбу, онъ стремглавъ пустился внизъ. Онъ самъ не зналъ, зачмъ бжитъ. Явилось какое-то страстное желаніе защитить пассажира. Но когда онъ добжалъ, некого уже было защищать. На пароходъ садились пассажиры, направлявшіеся внизъ по Дунаю къ Браилу и Галацъ, а на берегу стояли кучки людей, тихонько разговаривавшихъ между собою. Самая большая кучка столпилась у того мста, гд упалъ незнакомецъ. Здсь на земл остались кровавыя пятна. Никола приблизился и, глядя на слды крови, прислушивался къ разговору.

— Должно быть, какой-нибудь комитаджи (заговорщикъ),— уврялъ кто-то,— у него отпала во время борьбы приставная борода.

— Борода?— спросилъ другой.

— Я видлъ, какъ она отвалилась, когда его стали бить прикладами по голов.

— Что же съ бородой сдлалось?

— Заптіи унесли.

— Э… э…— удивлялись въ публик, качая головами.

— Шесть разъ выстрлилъ.

— Нтъ… пять,— возражалъ кто-то.

Начался по этому поводу споръ, но вскор кончился, такъ какъ вс стали слушать разсказъ про новую подробность.

— Одной рукой стрлялъ, а другой клалъ себ въ ротъ какія-то бумаги и глоталъ ихъ.

— О… о…— удивлялись собесдники.

Никола приблизился къ другой кучк, прислушиваясь, не назоветъ ли кто незнакомца. Но никто не зналъ фамиліи смлаго пассажира. Никола подождалъ, пока ушелъ пароходъ, и вернулся въ Мокр. Она все еще оставалась на томъ же мст.

— Ну, что же?— спросила Мокра, когда вернулся Никола.

— Мн хотлось узнать, кто это такой,— отвчалъ молодой человкъ.

— Кто же это?

— Говорятъ, что какой-то комитаджи.

— Мой Драганъ!— выговорила старуха, тяжело вздыхая.

— О, нтъ!— возразилъ Никола.

— И не возражай! я его узнала.

— Ну… такъ…— бормоталъ Никола.

Мокра махнула рукой и сказала: — Не отнять мн его теперь у турокъ… Пусть…— она глубоко вздохнула — и онъ погибаетъ!

— Такъ-то, безполезно?— воскликнулъ Никола.

— Нтъ, не безполезно,— возразила старуха.— Онъ сдлалъ глупость, но Богъ прощаетъ такія глупости.

VIII.

Мокра была права. Тотъ, кто былъ причиной случившагося у пристани, былъ дйствительно ея сынъ. Изъ конака увдомили ее и пришли звать къ паш. Паша, посадивъ ее около себя, спросилъ съ сладкой улыбкой:

— Ну, что, довольна ты теперь обученіемъ сыновей за границей?

— Хизметъ (судьба), паша эффендимъ,— отвчала она.

— Ты это не искренно говоришь.

— Я говорю то, что ты самъ сказалъ мн въ объясненіе того несчастія, которое вотъ уже второй разъ постигаетъ меня. Еслибы я не говорила того, что сказала, то мн пришлось бы спросить тебя, и тогда ты отвтилъ бы: хизметъ!

— Почему ты такъ думаешь?

— Вотъ еслибы я говорила съ тобой такимъ, напримръ, образомъ: вдь это несовершеннолтній юноша, почти ребенокъ. Отдай мн его.

— Я бы не отдалъ его, но позволилъ бы теб извстить его въ тюрьм и уговорить, чтобы онъ во всемъ чистосердечно сознался.

— Разв онъ живъ?— спросила Мокра.

— Живъ, иди къ нему. Ты — умная женщина, и сама поймешь, что и какъ мы должны сказать, чтобы наставить его на путь истины. Отъ его показаній будетъ зависть степень наказанія, которое онъ понесетъ.

— Разв онъ уже не наказанъ? Кажется, что несовершеннолтнему мальчику вполн достаточно того наказанія, которое онъ уже понесъ.

— Этотъ мальчикъ двухъ жандармовъ изранилъ, а одного убилъ… такую шалость невозможно простить.

— Разв у султана мало заптіевъ?— возразила Мокра.

— Много ли, мало ли, не въ этомъ дло,— отвчалъ паша.— Ты вотъ лучше подумай, какъ бы теб спасти сына, котораго я до тхъ поръ не позволю лечить, пока онъ не отвтитъ на вопросы, заданные ему агой. Понимаешь, джанэмъ?— спросилъ паша съ улыбкой.

Онъ хлопнулъ въ ладоши и приказалъ вошедшему адъютанту провести Мокру къ сыну въ тюрьму.

Рядомъ съ гауптвахтой въ конак, въ которой нкогда лежали отрзанныя головы мятежниковъ, находилась комната, исполнявшая функцію временной тюрьмы. Въ этой комнат на полу лежалъ Драганъ въ изорванной, окровавленной одежд. Очевидно было, что кто-то наскоро, не промывъ даже ранъ на рукахъ, ногахъ, груди и голов, перевязалъ ихъ шерстяными полосатыми платками, придававшими ему ужасающій видъ. Избитое, израненное лицо его едва сохранило человческій образъ. Мокра подошла тихонько въ сыну и присла около него. Она пристально посмотрла ему въ лицо, потомъ нагнулась и тихонько сказала:

— Драганъ!

Драганъ лежалъ съ закрытыми глазами. Онъ очевидно услышалъ голосъ матери, такъ какъ по лицу его проскользнула едва замтная дрожь, точно зыбь на гладкой поверхности воды, когда подуетъ легкій втерокъ. Нсколько погодя, Мокра опять сказала:

— Сынъ мой дорогой!

— Мать…— прошепталъ больной, открывая глаза. Въ этотъ моментъ на гауптвахт послышались шаги входившихъ людей.

Мокра нагнулась надъ сыномъ и тихо, но отчетливо сказала ему на ухо:

— Идетъ ага и будетъ допрашивать тебя: не говори ему ничего, что бы могло повредить комитету… слышишь ли?..

Драганъ открылъ глаза и съ восторгомъ взглянулъ на Мокру. Пришелъ ага, его сопровождали и послдній постлалъ на полу принесенный имъ коврикъ, на которомъ услся ага. Онъ веллъ подать себ трубку и началъ допросъ слдующимъ обращеніемъ къ Мокр:

— Скажи твоему сыну, чтобъ говорилъ правду, тогда его хекимъ-баши полечитъ… Въ противномъ же случа пусть околваетъ… Скажи ему сама объ этомъ такъ, чтобы понялъ.

— Сынъ мой…— начала Мокра:— ты слышалъ, что говорилъ ага, и помнишь, что я теб сказала. Отвчай по совсти и знай, что справедливый Господь слушаетъ тебя… Не забывай моихъ словъ.

— Хорошо,— сказалъ ага и началъ допросъ.

Для Драгана невозможно уже было никакое леченіе. Паша отлично зналъ объ этомъ. Но ему хотлось добыть отъ умирающаго какія-нибудь указанія подробностей той подпольной работы, которая съ нкоторыхъ поръ расширялась по Болгаріи и начала безпокоить турецкое правительство. Съ этой цлью онъ призвалъ къ себ мать заключеннаго и въ вид условія подалъ ей надежду на возможность спасенія сына.

Драганъ на одни вопросы совсмъ не отвчалъ, на другіе отвчалъ: ‘не знаю’, но въ нкоторыхъ случаяхъ далъ вполн опредленные отвты. Онъ отвтилъ, напримръ, на вс вопросы, касавшіеся пребыванія его за границей. Когда его спросили, какимъ путемъ приходятъ въ Болгарію запрещенныя изданія, онъ прямо отвтилъ: ‘черезъ Константинополь’. Кіатыбчи записалъ этотъ отвтъ. Драганъ сдлалъ еще нсколько такихъ же показаній, но отвты его становились все тише, все непонятне, наконецъ, онъ пересталъ отвчать. Ага спросилъ разъ, спросилъ другой, тотъ же вопросъ повторила мать и вдругъ крикнула:

— Драганъ!

Умирающій только вздохнулъ.

— Пусть теперь войдетъ хекимъ-баши,— сказалъ ага, отдавая чубукчи трубку и вставая съ своего мста.

Докторъ тотчасъ же пришелъ и констатировалъ смерть.

— Спаси его!— крикнула въ отчаяніи Мокра.

— Не умю я воскрешать мертвыхъ.

— Онъ еще теплый,— сказала она, прикладывая руку въ груди своего сына.

Докторъ ничего не отвчалъ, тогда, обращаясь къ аг, она стала просить:

— Онъ мой… позволь мн взять его, ага эффендимъ!

— Возьми,— отвчалъ, удаляясь, ага.

Старуха очутилась на един съ трупомъ своего сына. Она не хотла отойти отъ него, такъ какъ боялась, чтобы позволеніе не смнилось запрещеніемъ. Она боялась также какого-нибудь произвола со стороны дежурнаго гауптвахты, такъ какъ турки всегда готовы поругаться надъ трупомъ гяура.

Она поспшно сняла съ себя платокъ, накинула его на голову сына, потомъ взяла его на руки и понесла. Одинъ изъ жандармовъ замтилъ:

— Не снесешь, тяжелъ!

— Кто-жъ его на рукахъ носилъ?— отвчала старуха. Такъ она прошла черезъ дворъ конака и вроятно понесла бы его и черезъ городъ, еслибы ожидавшій у воротъ Никола не остановилъ ее.

— Мокра!— позвалъ онъ.

— А…— откликнулась старуха.

— Ты стара… я молодъ.

— Онъ мн сынъ.

— А мн онъ братъ.

Старуха остановилась. Никола взялъ трупъ у нея и понесъ его по городу. Голова покойника упала Никол на плечо, а руки и ноги обвисли. Голова была прикрыта платкомъ, и постороннимъ могло казаться, что Никола несетъ больного. Вотъ почему никто изъ прохожихъ не обращалъ особеннаго вниманія на это шествіе, Никола принесъ покойника домой и положилъ его на диван. Сошлись вс домашніе, пришла сестра и начались рыданія.

— Тише!.. тише!..— увщевала хозяйка.— Господь призвалъ къ себ Драгана… Онъ погибъ за наше святое дло… онъ пошелъ съ жалобой къ Богу… Вотъ уже второй изъ нашей семья.

Въ словахъ ея слышался отголосокъ рыданія, но она старалась скрыть наружные признаки горя и только по временамъ изъ груди ея вырывался стонъ.

— О, мой соколъ!.. сынокъ мой дорогой!— восклицала изрдка мать.— По крайней мр, похоронимъ его какъ слдуетъ.

Она занялась похоронами. На Балканскомъ полуостров есть спеціалистки, занимающіяся умершими, звать ихъ не надо — он сами приходятъ. Он обмываютъ, одваютъ и оплакиваютъ покойниковъ. Это — остатокъ древняго обычая, Мокра ни въ чемъ не нарушала его. Часъ спустя, тло Драгана со сложенными на груди руками, обернутое въ блую простыню, лежало на катафалк, накрытомъ ковромъ. Въ изголовь и по бокамъ горло нсколько восковыхъ свчей. Священникъ прочиталъ молитву и покропилъ тло покойника святой водой. Народъ сталъ понемногу собираться, чтобы отдать послдній долгъ умершему. Приходили сосди, сосдки, вздыхали, молились, шептались. Никола, который почти не уходилъ изъ комнаты, объяснялъ причину и обстоятельства смерти покойника. Его постоянно спрашивали, а онъ отвчалъ:

— Это турки убили его за то, что онъ не хотлъ отдать имъ находившихся при немъ бумагъ.

— Какія же это были бумаги?

— Не знаю.

— А кому адресованы?

— Кому-нибудь въ Рущук.

— Можетъ быть, англійскому, французскому или русскому консулу?

— Быть можетъ… Наврное можно только то сказать, что бумаги были очень важны, онъ ихъ сълъ.

Пришли и жена хаджи Христо въ дочерью. Никола и имъ разсказалъ о случившемся, обращая особенное вниманіе на патріотическій подвигъ покойнаго.

— Драганъ,— говорилъ Никола,— погибъ геройской смертью. Заптіевъ было человкъ тридцать — онъ одинъ. Хотли отнять у него бумаги, но онъ не далъ. Всякій болгаринъ долженъ бы такъ поступать.

Похороны были пышныя. Плакальщицы громко рыдали во время выноса тла и во время преданія его земл. На крышк гроба несли убранную цвтами и зеленью кутью. Мокра устроила у себя въ саду поминальный обдъ, на который пришло много гостей. Когда ее утшали, она отвчала:

— Вотъ уже второй изъ нашей семьи идетъ къ Богу съ жалобой на нашихъ враговъ. Пусть только множатся эти жалобы, тогда тяжба наша наврное кончится въ нашу пользу.

Неизвстно, насколько вс понимали эти слова,— почти вс, однако, соглашались со старухой. Но были такіе, которые вполн понимали ее. Понималъ Никола, Стоянъ, Станко, понималъ и хаджи Христо, послдній пробовалъ даже возражать.

— Теб, Мокра, послалъ Богъ испытаніе,— говорилъ онъ,— и вс мы сочувствуемъ теб, но не слдуетъ желать другимъ болгарскимъ матерямъ, чтобы ихъ постигла такая же участь.

— Ахъ, нтъ!.. я ни одной матери не желаю этого,— отвчала старуха, вздыхая.— Но и того невозможно желать, чтобы наша болгарская молодежь кисла, какъ это прежде бывало, и чтобъ голову свою цнила больше родины. Мои сыновья подали примръ… пробовали… Такія вещи не удаются сразу, а опытъ научаетъ. Ребенокъ тогда только выучится обращаться съ огнемъ, когда обожжется. Вс объ этомъ знаютъ. А все-таки приходится такъ или иначе учить обращаться съ огнемъ.

Такъ разговаривала хозяйка, угощая гостей, и никто почти не возражалъ ей, хотя большинство положительныхъ людей, состоявшее изъ купцовъ, членовъ думы, ремесленниковъ и т. п., въ душ не соглашались съ ней. Къ чему задирать турка, когда сила на его сторон!— думали степенные господа. Какъ бы тамъ ни было, слова Мокры не пропадали даромъ. Смерть двухъ молодыхъ, полныхъ жизни людей не только вызывала сочувствіе, но заставляла также призадуматься. Гости задумывались надъ причинами смерти этихъ юношей, и у нихъ являлось сознаніе существующей несправедливости. Такъ, въ самыхъ благонамренныхъ головахъ зарождался непроизвольный, безсознательный мысленный протестъ противъ власти, считавшейся до сихъ поръ законной. Возникло какое-то смшеніе понятій, указывавшее на то, что въ турецкомъ механизм что-то испортилось. Но положительные люди не особенно увлекались. Они не забыли своихъ эснафовъ (ремеслъ) и продолжали жить съ турками въ ладу. Зато молодежь заговорила совсмъ иначе. Происшествіе на пристани произвело потрясающее дйствіе на молодые умы, а поминальный обдъ еще усилилъ это вліяніе.

— Мокра,— сказалъ какъ-то Никола своей хозяйк,— и я хотлъ бы что-нибудь сдлать для моей родины, хотя бы пришлось покончить такъ, какъ кончили твои сыновья.

— Что же ты одинъ сдлаешь?— возразила она.

— Вдь я не одинъ. Въ город найдется много такихъ же, какъ и я, охотниковъ.

— Кто же, напримръ, есть у тебя въ виду?

— Да хоть бы Стоянъ… а кром Стояна…

— Гм…— перебила старуха.— Поговори со Стояномъ, потолкуйте, посовтуйтесь, а я вамъ скажу, когда время придетъ. У меня есть еще одинъ сынъ, и я должна прежде съ нимъ посовтоваться. Докторъ философіи: хотла бы я знать, на что это ему пригодится?

Вскор посл этого разговора пришелъ въ Мокр Стоянъ и завелъ съ нею такой же приблизительно разговоръ. Она и ему точно такъ же отвчала и совтовала быть осторожнымъ.

— У турокъ,— говорила она,— есть такіе молодцы, что подслушиваютъ и подсматриваютъ. Это они донесли на моего Драгана.

Мокра стала ждать третьяго сына и очень безпокоилась. Что скажетъ паша? Не станетъ ли къ нему придираться? Чтобы разузнать объ этомъ, она ршила отправиться въ паш. Паша, по обыкновенію, принялъ ее ласково.

— Нэ варъ, нэ окъ?

Отвтивъ форменно на обычный привтъ, Мокра прямо приступила въ длу.

— Кто горячимъ обожжется, тотъ и холодное студитъ,— начала она.— Вотъ я, паша эффеидимъ, двоихъ уже сыновей потеряла. Скажи мн, убьютъ ли твои заптіи и третьяго моего сына?

— Знаешь ли, за что убили старшаго твоего сына?

— Знаю, паша эффендимъ.

— Знаешь ли, за что убили младшаго твоего сына?

— Нтъ, паша эффендимъ, не знаю.

— Онъ принадлежалъ къ комитету, который изъ-за границы хочетъ управлять Болгаріей вмсто падишаха.

— Ахъ!— воскликнула она.

— Ты разв не знала объ этомъ?

— Въ первый разъ слышу.

— А я, видишь ли, зналъ объ этомъ. Я зналъ, что длается за границей, и зналъ, когда и какъ долженъ былъ пріхать твой сынъ. Онъ самъ виноватъ въ своей смерти. Зачмъ совался не въ свое дло!

— Твоя правда, паша эффендимъ,— отвчала старуха:— я потому и пришла спросить тебя. Ты обо всемъ знаешь, такъ скажи мн, можетъ ли мой третій сынъ вернуться и спокойно вести торговлю?.. Я ужъ стара стала, тяжело мн одной… Было у меня три сына, теперь только одинъ остался…— Мокра прослезилась.

— Бакалымъ (увидимъ),— отвчалъ паша. Онъ хлопнулъ въ ладони и веллъ адъютанту принести какую-то бумагу. Адіютантъ принесъ тетрадь. Паша сталъ перелистывать, потомъ вынулъ поллиста бумаги и началъ медленно читать.

— Петръ Зоновъ… Гейдельбергъ… учится… докторъ философіи… гм… онъ ни въ чемъ не замшанъ… Докторъ философіи… гм…

— Что это такое докторъ философіи?— спросила Мокра.

— Это значитъ, что сынъ твой мудрецъ. Да, пусть себ будетъ мудрецомъ, а только не касается того, что не его дло.

— Такъ его заптіи не убьютъ?— наивно спросила старуха.

— Не безпокойся, не убьютъ.

— И въ тюрьму не посадятъ?

— Ничего съ нимъ дурного не сдлаютъ.

— Твое слово, паша эффендимъ, дороже мн тысячи мэджиджи золотомъ.

— Вотъ теб мое слово: ничего дурного съ нимъ не сдлаютъ.

Вернувшись домой, Мокра велла написать Петру, чтобы прізжалъ, ничего не опасаясь. Паша, съ своей стороны, приказалъ тщательно обыскать его. Черезъ недлю пріхалъ на пароход молодой человкъ, лтъ двадцати-пяти, котораго вышла встрчать Мокра съ Николой, но который могъ поздороваться съ ними только тогда, когда вещи его и карманы были тщательно обысканы въ таможн. Для пересмотра книгъ его и бумагъ командированъ былъ спеціальный чиновникъ, въ которомъ легко было узнать грека.

Мокра ждала съ величайшимъ нетерпніемъ, пока все это кончится, и наконецъ дождалась. Велла носильщикамъ принести багажъ, а сама поспшила съ сыномъ домой, чтобы тамъ свободно обнять его, поцловать и на радостяхъ поплакать.

Первыя минуты пребыванія молодого человка въ родительскомъ дом прошли во взаимномъ изліяніи накопившихся чувствъ. Посл многолтней разлуки всякому хотлось осмотрть его, налюбоваться вдоволь. Любовались имъ и мать, и сестра, и вся прислуга обоего пола. Вс находили, что онъ выросъ, возмужалъ и похорошлъ. Это былъ темный брюнетъ, въ чертахъ лица котораго выражались энергія и стойкость. Онъ не былъ представителенъ, но, чмъ ближе узнавали его, онъ становился все боле привлекательнымъ. Когда вс его и онъ всхъ осмотрли, начались короткіе вопросы и столь же короткіе отвты, и только за дой стали разговаривать. На слдующій день, когда Петръ совсмъ отдохнулъ, мать спросила его:

— Что же ты, сынокъ, думаешь?

— О чемъ, майка (мать)?

— О твоихъ братьяхъ?

Молодой человкъ вздохнулъ и отвчалъ:

— На долю имъ выпала весьма трудная задача — начинать. Но иначе невозможно. Ничего никогда не сдлаешь, не попробовавъ.

Мокра убдилась, что сынъ ея не обвиняетъ братьевъ за неудачи, и прибавила:

— Теперь ты одинъ остался у меня.

— Такъ что же, майка? Разв обязанности одного не т же самыя, что и обязанности троихъ?

— Сынокъ мой дорогой!— воскликнула съ умиленіемъ старуха.— Благослови тебя Господь! Я не только благословляю, но изо всхъ силъ буду помогать теб.

Этотъ разговоръ между матерью и сыномъ былъ прологомъ, за которымъ вскор послдовали событія.

Петръ началъ съ того, что привелъ въ порядокъ торговыя дла: завелъ бухгалтерскія книги и велъ ихъ въ образцовомъ порядк. Хотя онъ и былъ докторомъ философіи, но повелъ дло совсмъ не такъ, какъ его брать, учившійся въ коммерческомъ институт. Это впрочемъ не мшало ему посщать читальню, которой онъ подарилъ нсколько солидныхъ книгъ, и знакомиться тамъ съ молодежью. Мать сразу рекомендовала ему Станка, Николу и Стояна, какъ врныхъ и испытанныхъ людей. Но Станко сейчасъ же отказался отъ дятельности, а потому пришлось совщаться и дйствовать только втроемъ. Въ начал дятельность ихъ ограничивалась полученіемъ и распространеніемъ запрещенныхъ изданій. Теперь только Никола занялъ мсто Станка. Эксъ-пастухъ очень ловко исполнялъ свое, дло. Однажды, открывая ящикъ съ книгами въ присутствіи Мокры и Петра, онъ возмечталъ:

Когда это мы вмсто книгъ станемъ переправлять нашихъ воиновъ, какъ древніе греки переправляли ихъ въ Трою въ своемъ кон.

— Какъ въ кон?— спросила Мокра.

Никола разсказалъ ей исторію о деревянномъ кон.

— Это не легко,— замтила Мокра.— Не съумемъ соорудить такого коня. Легче было бы провести ихъ въ Рущукъ черезъ нашъ колодезь, еслибъ можно добраться до него снизу.

— Черезъ какой колодезь?— спросилъ Петръ.

— Черезъ тотъ, что въ саду.

Мокра, взявъ общаніе сохранить тайну, разсказала молодымъ людямъ о подземной галере и о томъ, какъ въ ней нкогда нашли убжище женщины и двушки всего квартала.

— Ты, майка, была ли тамъ когда-нибудь?— спросилъ Петръ.

— Никогда въ жизни.

— Необходимо въ такомъ случа посмотрть. Такое убжище всегда можетъ пригодиться. Пойдемъ, Никола.

Они немедленно приступили въ осмотру колодца: спустили фонарь и замтили отверстіе. Надо было осмотрть галерею.

— Я спущусь!— предложилъ Никола.

— Постой, надо сначала попробовать, крпки ли цпь и воротъ.

— Меня удержитъ.

— А вотъ мы попробуемъ. Надо полагать, что ты тяжеле ведра съ водой.

Петръ началъ спускать ведра, нагружая ихъ все большими и большими тяжестями. Оказалось, что можно бы смло спускаться вдвоемъ.

— Теперь спускай меня,— сказалъ Никола.

— Спущу, но только ты не входи, пока не убдишься, можно ли туда входить.

— А кто же мн помшаетъ?

— Газы. Если тамъ хорошій воздухъ, ступай, а если нтъ, тогда войти войдешь, но не выйдешь оттуда.

— Какъ такъ?— недоумвалъ Никола.— Вдь здсь какъ погребъ, а въ погреб можно дышать.

Петръ разсказалъ ему о свойствахъ воздуха и послалъ за ружьемъ, за длинной легкой жердью и за другимъ фонаремъ. Сперва онъ веллъ нсколько разъ выстрлить въ галерею. Потомъ спустилъ Николу съ двумя фонарями: одинъ, привязанный въ концу длинной жерди, надо было нести впереди, другой держать въ рукахъ около себя. Петръ веллъ Никол немедленно возвращаться, какъ только начнетъ гаснуть передній фонарь. Никола исполнилъ все въ точности. Онъ вылзъ изъ ведра и исчезъ, но немедленно вернулся и съ такой поспшностью вскочилъ въ ведро, что чуть было не упалъ въ колодезь.

— Тащи!— крикнулъ онъ.

Когда Петръ вытащилъ его, онъ былъ блденъ какъ полотно.

— Что съ тобой?

— Едва ушелъ.

— Почему?

— Тамъ… тамъ… какіе-то глаза,— бормоталъ Никола.

— Какіе глаза?

— Большіе.

— Гд же фонари?

— Я ихъ бросилъ.

— Что же, они потухли?

— Нтъ.

— Тамъ могутъ быть зми, ящерицы, летучія мыши, лисицы,— перебиралъ Петръ.

— А глаза?— спросилъ Никола.

— Это, должно быть, теб показалось. Посмотримъ. Спусти меня, только держи покрпче колесо и спускай осторожне.

Петръ спустился, вошелъ въ галерею и очень долго не возвращался, такъ что Никола началъ уже безпокоиться. Но вотъ онъ появился, поднялся благополучно и сталъ разсказывать:

— Прекрасное открытіе. Тамъ можетъ помститься человкъ пятьсотъ, но пока очередь дойдетъ до людей, мы будемъ сохранять тамъ все то, что туркамъ мшаетъ, а намъ необходимо.

— Револьверы!— воскликнулъ Никола, раздлявшій общій взглядъ насчетъ необыкновенныхъ достоинствъ этого оружія.

— Револьверы и все прочее.

— А видлъ ли ты глаза?

— Я видлъ на стн стекловидныя пятна, отъ которыхъ отражался свтъ фонаря, должно быть, пятна эти и показались теб глазами. Я видлъ тамъ летучихъ мышей, видлъ лисицъ, убжавшихъ при появленіи свта, видлъ лягушекъ. Если ты пятенъ испугался, то въ какой ужасъ привели бы тебя летучія мыши, лягушки и лисицы! А еще хочешь съ турками драться!

Никола сильно сконфузился.

— Турки — другое дло,— бормоталъ Никола,— а тамъ, подъ землей… будто въ гробу… что-то шумитъ.

— Шумитъ тамъ отъ движенія воздуха, точно такъ же, какъ въ колодц. Главное достоинство этой галереи заключается въ томъ, что она безпрестанно, вентилируется. Я дошелъ до конца: отверстіе засыпано немного землей и отлично прикрыто скалой.

Петръ вмст съ Николой пошелъ потомъ къ каменной стн, которая тянулась вдоль пропасти. Петръ осмотрлъ мстность, что-то соображалъ, разсчитывалъ и наконецъ сказалъ:

— Здсь можно устроить подъемную машину и съ помощью блоковъ втаскивать съ берега въ галерею все что угодно. Контрабандисты могутъ выгружать ящики прямо на берегъ и сами не будутъ знать, куда двается контрабанда.

— А турки?— замтилъ Никола.

— Этотъ берегъ считается неприступнымъ, здсь даже нтъ часового и никогда не будетъ. Превосходное открытіе! Но только пусть ршительно никто не знаетъ объ этомъ, кром насъ двоихъ и майки.

— Не бойся, никто не узнаетъ.— уврилъ его Никола.

— Пусть себ турки наблюдаютъ сколько угодно за нашимъ домомъ, но имъ и въ голову не придетъ, что у насъ есть такое убжище.

Онъ снова сталъ смотрть. Взялъ записную книжку, рисовалъ, разсчитывалъ, записывалъ, измрялъ, потомъ, придя домой, сдлалъ чертежъ подъемной машины, выставилъ размры и по частямъ заказалъ разнымъ мастерамъ — для того, чтобъ мастера не могли догадаться, что они длаютъ. Очевидно, примръ братьевъ научилъ Петра осторожности и онъ избгалъ всего, что могло навести на него малйшую тнь подозрнія.

IX.

Въ то время, какъ въ Рущук велась приготовительная, такъ сказать, подземная работа, на Балканскомъ полуостров начали проявляться какіе-то лихорадочные признаки, показывавшіе болзненность оттоманской имперіи. То одни, то другіе славянскіе народы хватались за оружіе. Все это дйствовало на болгаръ и выражалось, съ одной стороны, безпокойствомъ ожиданія, съ другой — вело въ организаціи тайныхъ обществъ. Конечно, и Рущукъ не ударилъ лицомъ въ грязь: и здсь существовало броженіе, и здсь существовала закваска въ лиц сообщества, состоявшаго изъ Петра, Стояна и Николы.

Никола особенно волновался. Ему казалось, что вся ихъ дятельность подвигается черепашьимъ шагомъ. Стоянъ здилъ въ Бухарестъ, познакомился тамъ съ наиболе выдающимися личностями революціонной партіи и устроилъ транспортъ заграничныхъ изданій въ большихъ размрахъ, т.-е. не небольшими пачками, какъ до сихъ поръ, которыя удовлетворяли спросу въ Рущук и окрестностяхъ, но цлыми ящиками. Тутъ-то галерея и сослужила службу. Рыбакъ причаливалъ ночью къ берегу, выгружалъ изъ лодки ящикъ и прикрплялъ его въ заготовленному тамъ крюку съ веревкой. Лишь только отчаливалъ рыбакъ, веревка натягивалась, тащила ящикъ по берегу, потомъ поднимала его кверху, а на половин обрыва ящикъ исчезалъ. Все шло какъ по маслу. Запрещенныя изданія стали расходиться въ громадномъ количеств по городамъ, мстечкамъ, деревнямъ. Несмотря на то, комитетъ считать такой образъ дйствія слишкомъ медленнымъ, и предложилъ перейти къ ‘апостольству’. Предложеніе это привезъ Стоянъ, а вмст съ тмъ сообщилъ, что въ Румеліи ‘апостольство’ уже въ полномъ ходу. Такимъ образомъ, необходимо было устроить сходку для совщаній. Проще всего казалось сойтись въ дом Мокры, но Петръ воспротивился этому.

— Я только тогда соглашусь сдлать у насъ сходку,— говорилъ онъ,— если не найдется квартиры, за которой никто не наблюдаетъ.

— Можно, пожалуй, сойтись у меня,— заявилъ Стоянъ: — у меня совсмъ отдльная комната въ дом хаджи Христо.

— А нельзя ли въ саду?— спросилъ Никола,

— Въ саду нельзя,— отвчалъ Стоянъ.

— Вдь мы тамъ со Станкомъ совщались?

— Тогда мы совщались втроемъ. А теперь сколько насъ соберется?

Никола началъ считать по пальцамъ и насчиталъ семь.

— Пусть приходятъ по одиночк, будто каждый за какимъ-нибудь дломъ.

Стоянъ назначилъ день и часъ, а Никола увдомилъ всхъ, кого ршено было пригласить. Назначенное на сходку мсто было ему очень по сердцу: онъ разсчитывалъ хотя мимоходомъ посмотрть на Иленку. Съ величайшимъ нетерпніемъ ждалъ онъ назначеннаго дня и первый явился на мсто, даже Стоянъ не возвратился еще домой.

— Стоянъ дома?— спросилъ онъ попавшуюся ему на встрчу служанку.

— Нтъ, еще не пришелъ.

— Я его подожду.

Служанка отворила дверь въ ту самую горницу, въ которой онъ разговаривалъ въ послдній разъ съ Иленкой, и оставила дверь открытой. Молодой человкъ смотрлъ на дворъ, Передь дверью прошло нсколько человкъ, но ‘она’ не проходила.. Вдругъ она очутилась въ дверяхъ.

— А!..— удивилась Иленка, увидавъ Николу.

— Это я,— началъ онъ, совсмъ смущенный.

— Вижу,— отвчала двушка, съ такой улыбкой, отъ которой Никола весь вспыхнулъ.— Пришелъ ли ты по какому-нибудь длу или нтъ?

— Я пришелъ къ Стояну.

— Его, кажется, нтъ дома.

— Ничего, я подожду, такъ какъ у меня къ нему очень важное дло.

— Онъ, вроятно, скоро придетъ.

Молодая двушка должна была бы уйти, такъ какъ Никола не къ ней пришелъ. Но она не уходила, что-то удерживало ее.

— Я слышала, что ты бросилъ портного,— начала она и мысленно увряла себя, что ей хочется только объ этомъ спросить Никому.

— Да, бросилъ.

— Что же торговля больше теб нравится?

— Мн все равно, гд хлбъ добывать: у портного ли, у плотника, у сапожника или кузнеца, лишь бы не умереть съ голоду.

— А что же теб больше всего нравится? Чмъ бы ты хотлъ быть?

— Однажды… захотлось мн… лебедемъ быть.

— Ты шутишь,— возразила Иленва.

— Нтъ, не шучу… Помнишь то воскресенье, когда я пришелъ справляться къ теб насчетъ разбитой вазы. Тогда именно вышелъ я отсюда, слъ надъ Дунаемъ, увидлъ лебедей… и страсть какъ мн захотлось стать лебедемъ!

— Что же вышло бы изъ этого?

— Хорошо было бы. Я сталъ бы прилетать къ теб. Ты бы въ саду сидла, а я спустился бы къ теб, сталъ бы рядомъ и смотрлъ бы теб въ глаза. Ты не отгоняла бы меня — лебедя?

Двушка слушала и взглянула на Николу, когда онъ произносилъ послднія слова.

— Въ старину такъ случалось,— прибавилъ Никола.

— Какъ случалось?— спросила Иленва.

— Да вотъ нкій Юпитеръ сдлался лебедемъ и прилеталъ къ цариц, которую звали Ледой.

— И что же?

— И она…— Никола остановился.— Это сказка.

— Ничего, разскажи мн эту сказку,— настаивала Иленка.

— Разв когда-нибудь въ другой разъ. Я читалъ объ этомъ. но теперь позабылъ.

— Такъ дай мн эту книгу, я сама прочитаю.

— Это французская книга.

— А!..— двушка пожала плечами.— Я хотла бы выучиться по-французски.

— Я выучилъ бы тебя, только и самъ я плохо знаю этотъ языкъ.

— Такъ выучи хорошо.

— Недосугъ мн. Много у меня теперь занятія и въ читальн рдко приводится побывать. А скоро, должно быть, еще поприбавится работы.

— Какой работы?— спросила Иленка.

— Гм… какой?.. Да вотъ, можетъ быть, сдлаюсь болгарскимъ воиномъ.

Иленка хотла что-то сказать, но ничего не сказала и вдругъ отвернулась и поспшно ушла. Никола никакъ понять не могъ, что заставило ее такъ поспшно удалиться. Вскор посл того пришелъ Стоянъ. Неужели это онъ испугалъ ее? Никола спросилъ бы, можетъ быть, объ этомъ Стояна, но съ послднимъ пришелъ одинъ изъ приглашенныхъ на совщаніе молодыхъ людей.

— Ты уже здсь?— спросилъ Стоянъ Николу:— поспшилъ, братъ!— и, не дожидаясь отвта, пошелъ на лстницу. Они втроемъ вошли въ комнату, которая не отличалась ничмъ особеннымъ: вмсто стнъ — шкафы, около нихъ софы, на полу рогожка. Впрочемъ, въ комнат этой стоялъ столъ и два стула. Стоянъ привыкъ къ этой мебели въ Бухарест и считалъ ее необходимостью. Онъ посадилъ гостей на софы, а самъ слъ на стулъ. Едва успли они уссться, какъ пришло двое изъ приглашенныхъ, за ними еще одинъ, наконецъ, явился Петръ и, такимъ образомъ, вс оказались на-лицо. Петръ открылъ засданіе, приглашая Стояна разсказать, что онъ слышалъ въ Бухарест.

— Вотъ что я слышалъ,— началъ молодой человкъ.— Говорятъ, что необходимо готовиться къ возстанію и сдлать такъ, чтобы оно въ одинъ день вспыхнуло во всей Болгаріи, Румеліи и Македоніи. Поэтому необходимо, чтобы всякій болгаринъ зналъ объ этомъ и былъ готовъ къ означенному сроку.

— Когда же это будетъ?— перебилъ Никола.

— Срокъ успемъ еще назначить. Сначала надо приготовиться, то-есть извстить ршительно всхъ по городамъ и деревнямъ.

— Послать всюду письма,— снова перебилъ Никола.

Петръ остановилъ Николу, а Стоянъ продолжалъ,

— Сначала такъ и думали сдлать, но у насъ очень мало грамотныхъ, а между грамотными не вс надежны, есть много такихъ, которые прочитали бы и пошли бы сейчасъ донести мудиру.

— Правда,— замтилъ Никола.

— Поэтому ршили, что надо снарядить ‘апостоловъ’.

— А кром того, ршено заручиться въ врности ихъ нашему длу,— прибавилъ Петръ.

— Да,— продолжалъ Стоянъ,— ршено принимать присягу по установленной форм: За народни-те горски чети. Вотъ уставъ,— показалъ Стоянъ, вынувъ изъ-за пазухи листъ исписанной бумаги съ печатями внизу.

— Читай!..— сказало нсколько человкъ.

Стоянъ началъ читать уставъ организаціи народнаго возстанія, которое должно было произойти подъ руководствомъ воеводъ и байрактаровъ. Уставъ состоялъ изъ шестнадцати параграфовъ. Каждая община должна была выставить чету, а слдовательно должна была имть своего воеводу и байрактара. Такимъ образомъ, вся суть подготовительной работы сводилась къ тому, чтобы въ каждой общин найти двухъ людей, которые бы согласились взять на себя упомянутыя должности и которымъ можно бы было доврить ихъ. Все это казалось въ теоріи очень легко исполнимымъ. Собравшіеся на совщаніе были сильно взволнованы чтеніемъ устава, и волненіе ихъ еще больше возросло, когда Стоянъ прочелъ текстъ присяги:

‘Праведный Господи! клянусь крестомъ и святымъ евангеліемъ, что исполню вс священныя мои обязанности, возложенныя на меня изустно и прочитанныя въ устав, свтлое солнышко пусть будетъ свидтелемъ моей клятвы, а храбрые воины да покараютъ меня острыми ножами за всякую измну’.

— Я сейчасъ стану присягать!— воскликнулъ Никола.

— Я тоже!.. и я!..— повторили другіе.

— Хорошо,— сказалъ Петръ:— я присягалъ и Стоянъ присягалъ, а потому мы можемъ привести васъ къ присяг, нужно только добыть крестъ и евангеліе… Крестъ легко добыть, а евангеліе достанетъ намъ Станко… Мы сходимъ на кладбище, и тамъ у гроба нашихъ мучениковъ приведемъ васъ къ присяг… А пока намъ надо потолковать объ апостольств.

— О чемъ тутъ толковать!— воскликнулъ Никола:— я иду.

— Я тоже пойду!.. и я пойду…— кричали одинъ за другимъ собравшіеся.

— Петру только нельзя идти,— замтилъ Стоянъ,— такъ какъ и паша, и ага, и вс турки наблюдаютъ за нимъ.

— Конечно, конечно,— соглашались вс.

— А кром того,— замтилъ Никола,— нельзя же всмъ намъ уходить изъ Рущука, такъ какъ здсь тоже не мало будетъ работы.

Разсуждая такимъ образомъ, онъ имлъ въ виду галерею, о существованіи которой, кром его и Петра, никто не зналъ.

— Пусть будетъ по вашему,— началъ Петръ,— позвольте только сдлать вамъ одно замчаніе: вс вы собираетесь въ ‘апостолы’, но вс ли съумете выполнить это дло?

— Какъ вс ли съумемъ?— возразилъ одинъ,— что же въ этомъ мудренаго?

— Ты гд родился?— спросилъ Петръ возражавшаго.

— Здсь… въ Рущук.

— Это, значитъ, въ город… А воспитывался гд?

— Тоже въ город.

— Такъ ты, значитъ, не съумешь ни сговориться, ни поладить съ крестьянами… А ты?— спросилъ онъ второго. Оказалось, что и второй, и третій, и четвертый вс были воспитаны въ город. Дошла очередь до Николы.

— Я родился въ город,— сказалъ онъ,— но съ малолтства пасъ овецъ и постоянно жилъ среди крестьянъ.

— А ты, Стоянъ?

— Я родился въ деревн, воспитался въ меган, и если переоднусь крестьяниномъ, то никому не догадаться, что я учился въ Бухарест.

— Значитъ, вы только вдвоемъ можете идти въ ‘апостолы’, тмъ боле, что надо покамстъ испытать… а отъ этого опыта все будетъ зависть… Если все пойдетъ благополучно, тогда станемъ дйствовать смле. Тогда начнемъ организовать по уставу… Помните уставъ?

— Помнимъ, помнимъ!

— Завтра на зар приходите на кладбище, а пока, съ Богомъ, по домамъ.

Стали расходиться. Никола до того увлекся всмъ происходившимъ во время собранія, что забылъ даже объ Иленк. Онъ сбжалъ по лстниц и поспшно удалился. Пройдя нсколько сотъ шаговъ, онъ вспомнилъ о ней или, лучше сказать, онъ вспомнилъ о той поспшности, съ которой она удалилась, и не могъ понять, чего она ушла. Ему очень хотлось разгадать эту загадку, но вскор она была совсмъ оттснена въ одну изъ отдаленныхъ мозговыхъ клточекъ, гд и оставалась въ вид подчеркнутаго вопроса, отложеннаго до боле благопріятнаго времени. Теперь онъ думалъ о другомъ. Въ воображеніи его рисовались по всей Болгаріи возстающія, которыя покрываютъ всю его родину, какъ овцы покрываютъ луга, и передъ каждой четой стоитъ воевода, передъ каждой четой — байрактаръ, втерокъ играетъ знаменами… Душа юноши переполнилась чудными мечтами, которыми онъ хотлъ бы съ кмъ-нибудь подлиться. Но съ кмъ? Еслибы онъ могъ передъ кмъ-нибудь излить свою душу, онъ былъ бы въ эту минуту совершенно счастливъ.

Ему хотлось поговорить съ Петромъ. Но Петръ показался ему чрезвычайно страннымъ. Вернувшись отъ Стояна, онъ слъ за бухгалтерскую книжку и началъ считать, какъ будто ничего ршительно не произошло. Сидитъ себ, считаетъ, записываетъ, и вдругъ зоветъ:

— Никола!

— Что такое?

— Свсь все сало, что стоитъ въ лавк, а то у меня счеты какъ-то перепутались!

Отдалъ приказаніе и снова сидитъ себ и пишетъ, какъ ли въ чемъ не бывало. Никола началъ вшать сало и никакъ не могъ справиться, перемшалъ разновски, перепуталъ значки на безмн, и все выходило у него не такъ. Онъ вшалъ, перевшивалъ… вдругъ какой-то покупатель пришелъ за перцемъ… Никола отпустилъ ему сахару. Покупатель ушелъ, а Никола опять вшалъ и насилу свсилъ это несчастное сало. Петръ между тмъ преспокойно длалъ свое дло, будто ничего и не произошло. Помшалъ ему работать пришедшій въ лавку чиновникъ изъ конака, Аристархи-бей, одинъ изъ тхъ, которые исполняютъ функцію глазъ, функція эта не особенно лестна, но крайне необходима такимъ правительствамъ, какъ турецкое. Никола, увидвъ его, стиснулъ губы, а Петръ привтливо улыбнулся, посадилъ около себя, угостилъ кофе, предложилъ трубку и завелъ разговоръ,— какъ вы думаете, о чемъ? о революціонномъ комитет.

— Ты знакомъ съ его членами?— спросилъ Аристархи-бей.

— Да, знакомъ. Я познакомился съ ними въ Бухарест,— отвчалъ Петръ небрежно, какъ будто комитетъ этотъ нисколько не интересуетъ его.

— Они, конечно, предлагали теб вступить въ члены?

— Конечно. Какъ же имъ было не предложить мн, въ виду репутаціи, которую сдлали братья моей семь? Но я выкупился у нихъ разъ навсегда.

— А много ли съ тебя взяли?

— Пять дукатовъ.

— Гм… Не много. Съ меня они больше взяли. Долго я платилъ имъ дань и они ничего не догадывались, и вдругъ — кракъ!.. однажды попалось имъ въ руки мое письмо, тмъ и покончилась наша дружба. Еслибы не эта глупая случайность, я непремнно попалъ бы въ члены комитета.

— Стоитъ ли?— небрежно замтилъ Петръ.

— Однако, въ Константинопол смотрятъ на это очень серьезно.

— Можетъ быть, считаютъ необходимымъ другихъ уврять въ серьезности этихъ пустяковъ.

— Конечно,— отвчалъ грекъ:— въ политик такія вещи бываютъ, иногда приходится изъ мухи длать слона… Читалъ ли ты послдній нумеръ ихъ газеты?

— Откуда мн его взять?— возразилъ Петръ, пожимая плечами.

— Вотъ я покажу теб,— и съ этими словами Аристархя-бей вынулъ изъ бокового кармана экземпляръ газеты. Петръ взялъ нумеръ, посмотрлъ… Ящикъ съ этими нумерами только недавно былъ втащенъ въ галерею, но Петръ ни на минуту не растерялся и ничмъ не измнилъ себ.

— Хочешь прочесть?— спросилъ грекъ.

— Съ удовольствіемъ.— Онъ просмотрлъ нумеръ и, отдавая его Аристархи-бею, замтилъ:— И какъ это не надость имъ писать все одно и то же! Никогда ничего новаго. Постоянно пережевываютъ то, что пишутъ французскія и нмецкія газеты. Имъ кажется, что они пишутъ, а они просто-на-просто переписываютъ. Это вамъ въ конакъ присылаютъ?— спросилъ Петръ.

Грекъ нсколько сконфузился.— Въ конакъ дйствительно присылаютъ,— сказалъ онъ,— но этотъ экземпляръ не изъ конака.

— Ты самъ получаешь?

— Нтъ, но мн хотлось бы получать непосредственно.

— Обратись въ редакцію.

— Нтъ, не хочу я съ ними связываться.

Петръ понялъ, и Никола, который тутъ же стоялъ, понялъ, чего хотлъ Аристархи-бей. Онъ надялся получить отъ Петра какія-нибудь указанія, но докторъ философіи держалъ ухо востро и не длалъ ни малйшаго промаха, хотя все время былъ очевь любезенъ съ грекомъ. Онъ намекнулъ, что у него теперь очень много хлопотъ, такъ какъ приходится приводить все въ порядокъ, но не особенно подчеркивалъ этотъ вопросъ, такъ что нельзя было подумать, что онъ представляется только дльцомъ. Никола любовался хладнокровіемъ своего хозяина и, подъ вліяніемъ такого примра, началъ самъ отпускать перецъ тмъ, кто требовалъ перцу, а кто придетъ за сахаромъ — тому и сахару отвситъ. Мысли его приходили въ равновсіе и къ вечеру онъ совсмъ успокоился. Передъ вечеромъ Петръ ушелъ изъ лавки, а когда закатилось солнце, то и Никола закрылъ ставни, заперъ двери, собралъ деньги и отправился домой ужинать. Онъ ужиналъ вмст съ Мокрой, Анкой, Петромъ и остальными домочадцами. Посл обда вс предавались отдыху по турецкому обычаю. Отдыхъ этотъ назывался рагатъ и состоялъ въ томъ, что мужчины, покуривая трубки и попивая ракію, сидятъ по-турецки и дремлютъ, а женщины въ это время отправляются на вечерній разговоръ. Представителями мужского пола были здсь Петръ и Никола: вмсто трубокъ, они курили папироски, ракіи не пили, и съ ними обыкновенно оставалась Мокра. Во время вечернихъ рагатовъ, они, конечно, разговаривали о томъ, что ихъ больше всего занимало. Въ это день первый заговорилъ Петръ.

— Знаешь, майка, пришло распоряженіе комитета, чтобы ‘апостоловъ’ снаряжать.

— Какихъ апостоловъ?— спросила она.

Петръ объяснилъ, въ чемъ дло.

— Такъ это то же самое, что Бачо-Киро затялъ.

— Кто это Бачо-Киро?— спросилъ Петръ въ свою очередь.

— Ты разв о немъ не слыхалъ?

— Нтъ.

— Бачо-Киро ходитъ повсюду въ крестьянской одеж и разсказываетъ про Болгарію.

Бачо-Киро (историческая личность) былъ сначала учителемъ, но, подъ вліяніемъ непреодолимаго желанія служить родин, онъ бросилъ учительскую должность и ‘съ трубкой въ зубахъ, съ сумой на плечахъ, въ крестьянской одежд’ {‘Четнте въ Болгаріи’. М. Стоянова, Филиппополь, 1885.} ходилъ изъ деревни въ деревню, изъ города въ городъ и агитировалъ. Онъ исходилъ всю Болгарію, Румелію, ракію, Македонію, побывалъ въ Блград, гд видлся съ предсдателемъ кабинета министровъ, въ Бухарест, гд вошелъ въ сношенія съ революціоннымъ комитетомъ, въ Цареград, гд гостилъ у Славейкова. Въ сум былъ его архивъ, тамъ онъ хранилъ собственныя записки, большинство которыхъ состояло изъ сочиняемыхъ имъ стиховъ на болгарскомъ и турецкомъ языкахъ. Въ стихахъ этихъ проводилъ онъ ту мысль, что настоящій болгаринъ долженъ пролить кровь за свою родину:

‘Господи! дозволь мн до того дожить,

Чтобы за Болгарію свою кровь пролить’.

Онъ не былъ хорошимъ поэтомъ, но въ высшей степени оригинальной личностью. Онъ являлся олицетвореніемъ безграничной преданности иде возрожденія болгарской независимости. Объ этой именно личности Мокра разсказала сыну и Никол.

— Надо поступать такъ, какъ онъ поступалъ,— замтилъ Никола:— надо гобу надть и съ Богомъ.

Петръ и Мокра согласились съ нимъ. Разговоръ продолжался еще нсколько минутъ, посл чего вс разошлись. Уходя, Петръ сказалъ Никол, что евангеліе уже есть.

На слдующій день, лишь только солнечный отблескъ на восток началъ золотить поверхность дунайскихъ водъ, на христіанскомъ кладбищ появилось семь фигуръ, которыя нисколько не напоминали заговорщиковъ. Болгары избгали средневковой символистики и формалистики. Они не употребляли ни тогъ, ни особенныхъ знаковъ, не окружались мистицизмомъ, который впослдствіи перешелъ въ романтизмъ, хотя и они не всегда могли бы объяснить своей вры въ успхъ. Они врили въ правоту своего дла, въ торжество справедливости, и шли наобумъ. На зар семь человкъ пришло на кладбище, это были т же самые молодые люди, которые вчера совщались въ квартир Стояна. Они подошли къ могил Драгана, еще не обросшей травою. На могил этой лежалъ камень, на которомъ предполагалось сдлать надпись, когда Станко составитъ ее. Станко хотлъ чествовать память молодого человка въ стихахъ, но стихи у него какъ-то не клеились. Эта задача не затруднила бы, можетъ быть, Бачо-Киро, но Станко сколько ни думалъ, все-таки ничего у него не выходило, поэтому камень остался безъ надписи. На этомъ камн Петръ положилъ евангеліе и поставилъ крестъ. Къ присяг приступило пять человкъ. Они стали въ рядъ лицомъ къ востоку и передъ солнцемъ присягали на крест и святомъ евангеліи, но тексту, внятно прочитанному Петромъ. Этотъ непышный обрядъ не лишенъ былъ торжественности. Когда кончилось чтеніе текста, каждый изъ присягавшихъ перекрестился и подходилъ по очереди цловать крестъ и евангеліе, а отходилъ съ увренностью, что въ немъ произошла какая-то перемна.

Вс находились подъ обаяніемъ данной минуты, никто ни единымъ словомъ не ршался нарушить торжественнаго молчанія. Неизвстно, какъ долго оно продолжалось бы, еслибы неожиданно не появилась на кладбищ Мокра. Она поспшно подошла къ могил и въ недоумніи взглянула на молодыхъ людей.

— Что вы здсь длаете?

— Они присягали,— отвтилъ Петръ, указывая глазами на присягавшихъ.

— А… не стану спрашивать, для чего… знаю. Да благословитъ васъ Богъ.

— Что ты, майка, пришла сюда?— спросилъ сынъ.

— Я прихожу сюда каждое утро.— Она вздохнула, взглянула на могильный камень и увидла на немъ крестъ и евангеліе. Подошла, перекрестилась, поцловала крестъ, поцловала евангеліе, выпрямилась и, скрестивъ на груди руки, промолвила,

— Я здсь бесдую съ сыномъ. Одного у меня убили и другого убили… Сынокъ мой, передай мою молитву Богу. Молюсь я о Болгаріи, за которую вы оба пролили молодую спою кровь. Господи, не забудь этой жертвы! Дти мои… сынки дорогіе!

Голосъ ея дрожалъ, но она не заплакала. Замолчала, чтобы подавить волненіе, потомъ обратилась въ молодымъ людямъ:

— Вы хорошо сдлали, что присягали на могил Драгана… Онъ передастъ Господу вашу присягу, который будетъ судить васъ и покараетъ, если забудете о ней. Ступайте теперь съ Богомъ, оставьте меня одну.

Молодые люди подходили къ старух, цловали ея руку и удалялись, а она каждаго перекрестила.

Отлогіе лучи солнца, золотившіе росу и капли влаги, повисшія на листьяхъ, освщали эту трогательную сцену. Капли эти блестли какъ алмазы. Богородская трава распространяла сильный ароматъ. Надъ кладбищемъ взлеталъ жаворонокъ, а надъ Дунаемъ и за Дунаемъ разстилался блый туманъ. Петръ послдній подошелъ къ матери. Она взяла его голову въ об руки и тихимъ взволнованнымъ голосомъ шептала:

— О!.. твоя голова… эта голова… Господь сжалится надо мною… сжалится надъ бдной сиротой… Но пусть исполнится Его святая воля… Дитя мое, будь остороженъ!..— Она перекрестила его и онъ удалился.

На слдующій день Никола ушелъ въ крестьянскомъ плать по дорог, ведущей въ Шумлу. Никто не мшалъ ему, никто не удерживалъ его. Положеніе Стояна было нсколько иное. Связанный съ хаджи Христо, онъ не вполн былъ свободенъ. Ему было легко здить въ Бухарестъ, такъ какъ для этого не требовалось много времени, а притомъ можно было всегда найти предлогъ для поздки въ торговыхъ длахъ. Хаджи Христо предостерегалъ его, но не особенно контролировалъ. Теперь однако, когда Стоянъ заявилъ, что узжаетъ надолго, не въ Бухарестъ и не по торговымъ длалъ, хаджи Христо считалъ необходимымъ переговорить съ нимъ.

— Не дури!— началъ онъ:— у тебя вдь, какъ и у каждаго, одна только голова на плечахъ.

— Я объ этомъ знаю,— отвчалъ молодой человкъ.

— А если погубишь ее?

— Мы не вчны… Двумъ смертямъ не бывать, одной не миновать.

— Конечно,— отвчалъ хаджи Христо и, подумавъ немного, прибавилъ:— Знай, что посл моей смерти останется эснафъ, а съ нимъ Иленка… Понимаешь?

Стоянъ посмотрлъ собесднику въ глаза.

— Что же? Уходишь?— спросилъ хаджи Христо.

— Да, ухожу, но вернусь.

— Возвращайся, а то самъ будешь виноватъ, если твое мсто займетъ другой. Петръ — положительный человкъ, дло свое знаетъ и считать уметъ.

Все это не могло удержать Стояна и не удержало. Въ день его отъзда Иленка постила Анку около полудня. Одинъ изъ первыхъ ея вопросовъ былъ вопросъ о Никол.

— Куда онъ двался?

— Не знаю, куда-то ушелъ.

— Вернется ли?

— Не знаю, можетъ быть, вернется.

Прошло нсколько мсяцевъ съ того времени, какъ изъ Рущука исчезли Стоянъ и Никола. Въ занимающихъ насъ политическихъ и общественныхъ отношеніяхъ ничего, повидимому, не измнилось. Съ ними происходило приблизительно то же, что, напримръ, съ Дунаемъ, который все плыветъ себ да плыветъ. Однообразная поверхность его блеститъ на солнц, отражаетъ въ себ небо, но кто знаетъ, что длается на дн? Можетъ быть, тамъ образуются своеобразныя теченія? Можетъ быть, песокъ заноситъ русло рки?

Теперь Мокра занималась домашнимъ хозяйствомъ, Петръ погрузился въ торговыя дла, у хаджи Христо жизнь также шла обычной колеей, и разв тотъ, кто сталъ бы особенно доискиваться перемнъ, могъ бы замтить, что Иленка стала чаще обыкновеннаго задумываться. Въ задумчивости двушекъ ничего нтъ особеннаго — разв имъ не о чемъ задумываться? Будущность каждой двушки представляетъ загадку, весьма интересную для нея. А потому не въ томъ дло, что Иленка задумывалась, а въ томъ, что стала ‘чаще обыкновеннаго задумываться’. Но на эту перемну никто не обращалъ вниманія: ни отецъ, ни мать, ни даже Белка, которая выняньчила ее. Двушка никому ничего не говорила о причин своей задумчивости и, только (вотъ это ‘только’и могло бы навести на истинный путь того, кто бы заинтересовался этимъ вопросомъ) встртившись съ Анкой въ дом ли родителей, у Мокры, или въ другомъ мст, старалась свести разговоръ на Николу и длала это довольно ловко. Такъ, напримръ, однажды сказала Анк:

— Отецъ мой прогналъ Стояна, точно также, какъ Петръ прогналъ Николу.

— Разв Петръ прогналъ Николу?— возразила Анка.

— Я слышала, что Никола товаръ въ лавк воровалъ.

— Что ты вздоръ болтаешь!— крикнула Анка съ негодованіемъ.

— Я такъ слышала.

— Это ложь! Мать вполн ему довряла, и онъ никогда не воспользовался ни единой нашей паричкой. Это все неправда. Нтъ… нтъ… Никола — отличный малый.

— Отличный?— переспросила Иленка.

— Да, отличный, превосходный… какъ сахаръ…

— Такой сладкій?

— Да, сладкій, а пылкій какъ огонь.

— Ты что-то ужъ очень хвалишь его,— замтила Иленка тономъ намека.

— Я не хвалю, а просто говорю, каковъ онъ. Впрочемъ что ему за дло до моей похвалы или хулы.

Анка, которую весьма сильно потрясли свалившіяся на семью несчасгія, ршила поступить въ монастырь, а потому Иленка придавала большое значеніе всему, что Анка говорила ей о Никол. Мнніе ея было вполн безпристрастно. Иленка умла заставить разсказывать себ о молодомъ человк, о которомъ Анка весьма мало могла разсказывать. Она знала, что хозяева имъ довольны, они ужинали за однимъ столомъ, ей приходилось слушать разговоры между имъ, братомъ и матерью, но Анка не участвовала въ этихъ разговорахъ, такъ какъ была занята другимъ. Она все думала о монастыр св. Спаса въ Румыніи, куда постоянно собиралась и куда давно бы ухала, еслибы все зависло отъ нея. Мать и брать не противились ея намренію, но совтовали:

— Подожди, подумай хорошенько, чтобы потомъ не пожалть

Анка согласилась съ родными, жила дома, но постоянно постомъ и молитвами готовилась въ монашеской жизни. Сосди считали ее святой, владыка раздлялъ мнніе сосдей, а паша, приписывая желаніе Анки вліянію Мокры, видлъ въ этомъ врный залогъ благонамренности семьи, хотя изъ нея и выродилось два бунтовщика. Да и дйствительно: Петръ съ увлеченіемъ занимался торговлей, Анка заживо стремилась въ могилу. Подобнымъ людямъ невозможно заниматься ничмъ предосудительнымъ. А между тмъ на дл выходило иначе.

Пять знакомыхъ намъ заговорщиковъ не дремали: они вели пропаганду возрожденія, раздавали и раскидывали запрещенные изданія въ громадномъ количеств. Теперь изданія эти не только оставлялись въ читальн, но стали появляться во всевозможныхъ лавкахъ, кофейняхъ и въ частныхъ домахъ, такъ что попадали въ руки не только болгаръ, но появлялись внезапно у румынъ, грековъ и даже турокъ.. Напрасно Аристархи-бей изъ силъ выбивался, чтобы выслдить, какимъ образомъ все это совершалось. ‘Запрещенное’ шествовало какими-то невидимыми путями. Производились аресты, которые ни къ чему не приводили, такъ какъ арестованные оказывались въ конц концовъ столь же виновными, какъ и самъ паша. Вдь онъ тоже находилъ у себя запрещенныя изданія! Все это встревожило власти, встревожило консуловъ. Послднихъ особенно испугала одна изъ прокламацій, написанная въ космополитическомъ дух. Одинъ изъ консуловъ, получивъ такую прокламацію, поспшилъ съ нею къ паш и, показавъ ему corpus delicti, спросилъ:

— Видли ли вы это, ваше превосходительство?

Паша вынулъ изъ-подъ подушки такой же экземпляръ и показалъ его консулу.

— Что это значитъ?— спросилъ представитель цивилизованнаго государства.

— Что мы цивилизуемся,— отвчалъ паша.

— Да, но вдь это невозможно.

— А въ Берлин ничего подобнаго не случается?

Консулъ нсколько смутился, но, подумавъ немного, отвтилъ:

— Еслибъ въ Рущук ухватить конецъ нитки, то по ней, можетъ быть, можно было бы дойти до клубка въ Берлин.

— Не лучше ли наоборотъ,— отвтилъ, улыбаясь, паша, — поискать въ Берлин конца той нитки, которая вкатилась клубкомъ въ Турцію?

— Ахъ, ваше превосходительство! вы смшиваете политическіе интересы съ вопросами общественнаго порядка.

— У насъ ничего не угрожало общественному порядку, пока европейская политика оставляла насъ въ поко.

— Это значитъ, что вы не желаете принимать никакихъ мръ?

— Напротивъ того, я только позволилъ себ сдлать замчаніе относительно той роли, которую мы всегда готовы играть, какъ только является вопросъ объ общественномъ порядк.

— Вы точно также заинтересованы въ этомъ, какъ и вс прочіе.

Паша только пожалъ плечами.

— Прочитайте, ваше превосходительство!— воскликнулъ консулъ, протягивая газету и тыкая въ нее пальцами.— Эмансипація, федерація, республика… чистая польская интрига.

— Чья бы тамъ ни была интрига, намъ это ршительно все равно. Болгары ничего въ этомъ не понимаютъ, у насъ весьма легко поддерживать порядокъ. Кого-нибудь повсить или голову какого-нибудь болгарина выставить на жердочк на-показъ и все будетъ спокойно. Есть у насъ въ Рущук одна семья вполн благонамренная, благодаря тому, что одинъ изъ ея членовъ далъ голову свою на-показъ. Да, бываютъ моменты, когда становится необходимо устраивать этого рода выставки.

— Настоящій моментъ…— началъ консулъ.

— Очень благопріятенъ для того,— перебилъ паша,— чтобы застращать нашихъ врноподданныхъ… Я сдлалъ уже соотвтствующія распоряженія, веллъ сдлать повсемстную облаву… Теперь по городамъ, по селамъ, деревнямъ, по горамъ, лсамъ и полямъ, всюду, однимъ словомъ, ловятъ комитетъ.

— Что же ему длать въ пол?

— Ничего,— отвчалъ паша.— Дло въ томъ, чтобы произнести впечатлніе… Врядъ ли поймаютъ кого-либо изъ членовъ комитета, но будетъ острастка… а народъ пойметъ, что заговорщиковъ также преслдуютъ, какъ воровъ и убійцъ. Казнить всегда можно, слдуетъ только обвинить въ принадлежности къ комитету.

— Да, но вдь необходимы доказательства.

— Найдутся и доказательства, хотя они совершенно излишни. Но, такъ какъ мы теперь цивилизуемся, то я поручилъ Аристархи-бею выработать проектъ суда и слдствія… Я непремнно пошлю приглашенія всмъ консульствамъ на засданіе этого суда… Надюсь,— прибавилъ онъ съ оттнкомъ ядовитости,— что представленіе будетъ удачно.

— Да вдь у васъ нтъ еще актеровъ?

— Мой режиссеръ Аристархи-бей нашелъ уже нсколько человкъ, а облава сдлаетъ имъ пока рекламу.

Дйствительно, по всей Болгаріи разставлена была стража, состоявшая изъ такихъ отрядовъ, на одинъ изъ которыхъ наткнулся Стоянъ въ Кривен. Милязимъ, какъ мы видли, и не догадался, что передъ нимъ стоялъ членъ комитета въ крестьянской одежд. Стоянъ переодлся, переночевалъ въ меган и чуть свтъ вышелъ съ отцомъ на улицу, гд подъ орхомъ спали воины султана. Спалъ даже часовой. Восходящее солнце не производило ни на него, ни на его товарищей, никакого впечатлнія. Одинъ лежалъ на правомъ боку, другой на лвомъ, третій уткнулся носомъ въ землю, и вс спали. Милязимъ лежалъ навзничь и торчавшимъ вверху носомъ издавалъ различные звуки, то жалобные, то торжественные, то глухо-хрипливые, то рзкіе какъ свистъ.

— Разв это люди?— замтилъ Стоянъ, взглянувъ издали на эту картину.

— Мы точно такіе же во время сна,— возразилъ Пето.

— Не въ томъ дло, какъ они спятъ.

— А въ чемъ же?— спросилъ меганджи.

— Насъ, видите ли, можно сравнить съ звремъ, султанъ охотится на насъ… а они… что же?

— Конечно, собаки.

— Такъ и чешутся руки взять шишомъ (винтовку) и переколотить ихъ ихними же штыками.

— И что жъ бы изъ этого вышло?

— Семью турками стало бы меньше на свт.

— Нельзя, братъ, сдлать этого въ моемъ дом.

— Нельзя, такъ нельзя. Впрочемъ, я вдь такъ только сказалъ. Пусть себ спятъ молодцы на здоровье, а мн надо бы подумать, какъ перебраться въ Рущукъ.

Пето покачалъ головой и сказалъ:— если здсь караулятъ, то въ Рущук тоже стоитъ стража у воротъ.

— А можетъ быть, тамъ такъ же, какъ и здсь, караулятъ.

Пето возразилъ движеніемъ головы, а потомъ сказалъ:— Черезъ нсколько часовъ прідетъ сюда таторъ (почтальонъ), съ нимъ и отправишься, а пока ступай куда-нибудь, съ глазъ миллима.

— Пойду въ деревню.

— Иди.

— Грожданъ дома?— спросилъ молодой человкъ.

— Дома. Знаешь ли, онъ женился.

— Знаю, онъ взялъ Балкану.

— Да, и вотъ гд теперь живетъ,— прибавилъ старикъ показывая пальцемъ избу на краю деревни.

— Тамъ вдь прежде жилъ Степанъ,— замтилъ Стоянъ.

— Да, жилъ, но продалъ избу Грождану, а самъ ухалъ и поселился по ту сторону Блой.

Въ этотъ моментъ послышалось подъ орхомъ какое-то ворчаніе: милязимъ забормоталъ, отгоняя, сквозь сонъ, обсвшихъ его мухъ. Он безпокоили его гораздо больше, чмъ свтившее въ глаза солнце. Мухи безпрестанно гуляли по лицу милязима, и особенно полюбилась имъ окрестность его носа, напрасно онъ оддувался сквозь сонъ, напрасно подергивались рефлективно мышцы лица, мухи отлетали и снова садились, наконецъ, милязимъ забормоталъ и качнулъ головой — мухи слетли. Это-то ворчаніе и обратило на себя вниманіе разговаривавшихъ.

— Просыпается,— сказалъ Стоянъ.

— Еще нтъ, но скоро проснется. Проклятыя мухи не дадутъ ему спать. Ну, ступай же съ Богомъ!

Стоянъ повернулся и, не спша, прошелъ пространство, отдлявшее его отъ той избы, куда онъ направился. На порог встртили его хозяева, оба еще молодые. Ему было лтъ тридцать, а ей около двадцати-пяти. Они составляли отличную пару: оба красивы, особенно она, которая представляла типъ деревенской красоты. Статная, свжая, здоровая фигура ея нравилась всмъ, кто на нее взглянетъ. Стоянъ поздоровался съ ней какъ съ доброй знакомой.

— Что же у васъ хорошенькаго слышно?

— Все по старому,— отвчалъ Грожданъ.

— Не совсмъ по старому,— возразилъ Стоянъ.— Прежде не ставили въ Кривен низамовъ.

— Чортъ бы ихъ побралъ!— замтила хозяйка.— Сегодня наша очередь кормить ихъ.

— А хотите избавиться отъ такихъ гостей?

— Пусть бы шли себ съ Богомъ, куда имъ угодно.

— Совсмъ бы ушли, не правда ли?— спросилъ Стоянъ.

— Не стала бы плакать, хоть бы ихъ и совсмъ не стало.

— Даже еслибъ они ушли изъ Болгаріи?

— Изъ Болгаріи?— повторила женщина, не понимая, въ чемъ дло.

— Со всей нашей родины,— прибавилъ Стоянъ, и началъ объяснять, что это такое Болгарія. Онъ опредлялъ границы, называлъ горы, рки, города, деревни, говорилъ о разстояніи между ними, о самомъ народ, а молодая женщина все слушала, и отъ времени до времени удивлялась:

— Бре… бре…

— Такъ вотъ видите,— продолжалъ Стоянъ:— еслибъ только народъ сговорился, то легко могъ бы выгнать турокъ.— Все это входило въ программу пропаганды, которую онъ велъ во время своего ‘апостольства’ и вести которую до того наловчился, что безъ труда убдилъ хозяевъ не только въ необходимости изгнать турокъ, но даже въ возможности сдлать это.— Надо только пожелать,— оканчивалъ онъ:— если сильно захотимъ и дружно возьмемся, все сдлаемъ,— и онъ продекламировалъ:

‘Не кланамъ ся низко

Ни предъ единъ волъ,

А на подлеците

Имамъ буковъ колъ’.

Рчь Стояна чрезвычайно заинтересовала Грождана и Балкану. Они заслушались, а между тмъ время шло да шло. Вдругъ хозяйка вспомнила, что ихъ очередь кормить сегодня солдатъ.

— Ахъ! время уже ду готовить,— воскликнула она.— Заколи низамамъ ягненка,— сказала она мужу,— а я схожу за водой.

— А я,— сказалъ Стоянъ,— посижу у васъ, я только-что убрался подальше отъ низамовъ, и мн бы не хотлось, чтобъ они знали, гд я.

— Садись у камина,— сказалъ Грожданъ.

Хозяинъ пошелъ колоть ягненка, хозяйка пошла за водой. Минутъ черезъ десять она вернулась и, едва переступивъ дорогъ, обратилась въ Стояну:— кажется, что одинъ изъ турокъ зайдетъ къ намъ въ избу. Если онъ войдетъ, стань вотъ тамъ!— и она указала на висвшее на жерди платье. Между этимъ платьемъ и стной можно было скрыться. Только-что хозяйка выговорила эти нсколько словъ, какъ на порог показался Грожданъ и произнесъ: — Турокъ идетъ.

Стоянъ всталъ съ своего мста и спрятался за платье. Немедленно посл того вошелъ незваный гость. Это былъ милязимъ. Онъ шелъ съ чубукомъ въ рук, съ револьверомъ за поясомъ. Остановившись на минуту на порог, онъ окинулъ взглядомъ горницу, вошелъ и занялъ мсто передъ каминомъ, гд только-что сидлъ Стоянъ.

— Гашъ гелды,— поздоровался турокъ.

— Сафать гелды,— отвчалъ Грожданъ.

Турокъ набилъ себ трубку, закурилъ ее и, помолчавъ немного, сказалъ Грождану:— Стань передъ избой и покарауль, чтоб никто сюда не входилъ. Если же ты, джанэмъ (голубчикъ), пустишь сюда кого-нибудь,— прибавилъ онъ, ласково улыбаясь,— такъ видишь ли?..— Онъ указалъ пальцемъ на торчавшій за поясомъ револьверъ.

Грожданъ отвернулся и направился къ дверямъ. Балкана послдовала за нимъ.

— Псс…— позвалъ милязимъ.— Останься, горлица моя!— обратился турокъ въ Балкан:— готовь кушанье.

— Но… я…— начала смущенная женщина:— эффендимъ…

— Что такое?

— Я должна уйти.

— Зачмъ?

— Мой чередъ готовить на васъ.

— Потому именно останься… здсь… здсь… у камина… вотъ тутъ,— сказалъ онъ, указывая пальцемъ мсто.— Ты будешь готовить, а я посмотрю.— Онъ отвернулся, посмотрлъ — Грожданъ уже ушелъ. Милязимъ сталъ курить трубку. Балкана стояла по средин избы и искоса посматривала на платье, за которымъ скрывался Стоянъ.

— Чего же ты стоишь?— ласково спросилъ ее милязимъ.— Длай свое дло, а я буду длать свое.

Молодая женщина вздохнула и, собравшись съ духомъ, начала:

— Оставь, эффендимъ, свои дурныя намренія.

— Знаешь ли, голубушка, каковы мои намренія?

— Ты самъ знаешь, эффендимъ.

— Знай же и ты, прекрасная булка: я намренъ пустить пулю въ лобъ твоему мужу, если ты вздумаешь мн сопротивляться.

— Господи Боже мой!— вздохнула молодая женщина.

— Видишь ли… Я не намренъ выйти отсюда, пока не обниму тебя. Подойди лучше къ камину и ни въ чемъ не сопротивляйся. Понимаешь!

Въ словахъ милязима слышалась та непреодолимая воля, которую турки умютъ выражать чрезвычайно мягко. Балкана отлично знала, что всякая борьба была бы безполезной. То, за чмъ пришелъ милязимъ, считалось весьма обыкновеннымъ требованіемъ, и единственнымъ спасеніемъ въ такихъ случаяхъ было заблаговременное бгство, такъ какъ булки (замужнія женщины) лишены были всякой возможности защищаться отъ насилія турокъ. Балкана не скрылась заблаговременно — стало быть, надо было покориться. Къ тому же турецкіе и вообще восточные обычаи не допускаютъ никакого сопротивленія со стороны женщины, попавшейся какимъ бы то ни было образомъ въ руки мужчины. Библейская, напримръ, женщина никогда не сопротивляется вол мужчины. Заповди воспрещаютъ ‘пожелать’ мужчин женщину. Потому-то женщинъ и запираютъ на восток. Лишенныя всякой иниціативы въ этомъ отношеніи, существа эти не могутъ сами противостоять естественному ‘пожеланію’ мужчины, отъ котораго ихъ могутъ защитить каменныя стны, замки, запоры, но ни въ какомъ случа не вопль ихъ. Вотъ почему оставленная мужемъ Балкана не видла никакой возможности противостоять ‘пожеланію’ милязима. Ее стсняло только присутствіе Стояна. Но какъ было помочь горю? Выдать его — боялась. А потому вздохнула только и подошла къ камину. Когда молодая женщина нагнулась къ огню, турокъ погладилъ ее по ногамъ и чмокнулъ губами. Балкана длала свое дло, не обращая на него никакого вниманія. Милязимъ повторялъ, продолжалъ и расширялъ свои ласки… Посидитъ себ, покуритъ трубку, и снова примется ласкать деревенскую красавицу. Наконецъ, обнялъ ее за талію, притянулъ къ себ, отложилъ въ сторону трубку и… внезапно ухватила его пара сильныхъ рукъ, и онъ очутился рядомъ съ булкой опрокинутымъ навзничъ. Все это произошло въ одно мгновеніе. Балкана вскочила, закрыла глаза руками и выбжала изъ избы. Въ горниц милязимъ барахтался на полу, а Стоянъ, прижавъ его грудь колномъ, изо всхъ силъ давилъ его за шею.

Грожданъ между тмъ преспокойно снималъ кожу съ только-что убитаго ягненка, который вислъ на деревянномъ гвозд, вбитомъ въ столбъ. Увидвъ выбжавшую изъ избы жену, закрывавшую глаза руками, онъ позвалъ:

— Балкана!

— Ахъ!— воскликнула крестьянка, отнимая отъ лица руки.

— Что такое?— спросилъ спокойно мужъ.

— Стоянъ…

— Что такое Стоянъ?

— Не знаю… Ахъ!

— Турокъ Стояна увидлъ?— испуганно спросилъ Грожданъ.

— Ахъ… нтъ!..

— Если нтъ, то и слава Богу,— замтилъ успокоенный мужъ.

— Стоянъ турка увидлъ.

— Не мудрено… Онъ вдь стоялъ за одежей. Что же длать? Нельзя же было его вывести.

— Онъ самъ вышелъ…

— Онъ вышелъ?— спросилъ встревоженный мужикъ.

— Какъ только турокъ обнялъ меня, онъ выскочилъ..

— И помшалъ турку!— крикнулъ мужикъ, выпустивъ изъ рукъ ягненка.

— Помшалъ.

— О, горе намъ, горе!.. ну, и что же?

— Не знаю, я убжала, а они тамъ…— Она указала пальцемъ за дверь.

— Тамъ!— повторилъ Грожданъ и, направляясь въ изб, сдлалъ нсколько шаговъ.— Тамъ все тихо… Онъ сдлалъ еще нсколько шаговъ и посмотрлъ на жену, которая въ какомъ-то оцпенніи стояла у столба. Въ ея взгляд выражалось недоумніе и испугъ.— Почему тамъ тихо?..— недоумвалъ Грожданъ.

Очень простая и естественная причина тишины заключалась въ томъ, что пока супруги разговаривали, Стоясъ задушилъ турка. Напрасно милязимъ извивался подъ давившими его грудь колнами. Стоянъ, не говоря ни слова, съ яростью пантеры сжималъ его шею, и тогда только разжалъ руки, когда жертва его перестаила шевелиться.

— А!..— воскликнулъ онъ, стоя надъ трупомъ:— вчера я долженъ былъ плясать передъ тобою вмсто медвдя, а сегодня ты хотлъ нашу женщину обезчестить… Ахъ ты.. собачій сынъ!

Грожданъ услышалъ отголосокъ этихъ словъ, и ему показалось, что въ горниц разговариваютъ. Онъ нсколько успокоился и съ видомъ подслушивающаго подкрался въ дверямъ. Дверь была открыта. Прижавшись плечомъ въ косяку, онъ заглянулъ внутрь и увидалъ, что милязимъ лежитъ, а Стоянъ стоить надъ нимъ. Грожданъ удивился. Посмотрлъ на жену, которая стояла все къ томъ же положеніи, и пожалъ плечами. Грожданъ самъ не зналъ, что ему длать. Стоянъ позвалъ его:

— Грожданъ! видишь ли?

Крестьянинъ ничего не понималъ, онъ стоялъ въ дверяхъ, но не смлъ перешагнуть порога.

— Я задушилъ турка.

— Э!..— ужаснулся мужикъ.

— Да, я задушилъ его… не далъ обезчестить твоей жены.

Грожданъ остолбенлъ.

— Видлъ ли кто, какъ онъ входилъ къ теб въ избу?

На этотъ вопросъ, клонившійся, очевидно, въ обсужденію средствъ уклоненія отъ отвтственности за совершившійся фактъ, крестьянинъ не отвтилъ, онъ только крикнулъ жен:

— Онъ турка убилъ!

Балкана всплеснула руками, завопила и съ крикомъ отчаянія побжала въ деревню.

— Бда!— крикнулъ Грожданъ и тоже побжалъ въ деревню.

Стоянъ выбжалъ на улицу и нсколько разъ крикнулъ: — Стой! стой!— но ни Грожданъ, ни Балкана не слушали его. Онъ махнулъ рукой, вернулся, осмотрлъ избу вокругъ, потомъ взглянулъ на мегану. Во все это время лицо его и фигура выражали нершительность. Наконецъ, онъ надлъ шапку и выбжалъ на дворъ. Здсь оглянулся и скорымъ шагомъ пошелъ въ поле и скоро исчезъ за холмомъ. Между тмъ крикъ Грождана и Балканы произвелъ въ деревн переполохъ. Женщины выбгали изъ домовъ и тотчасъ же скрывались, а мужчины смотрли въ недоумніи вокругъ и все-таки ничего не могли понять. Около пятой или шестой избы Балкана остановилась и, когда ее окружили со всхъ сторонъ, сказала:

— Горе намъ! Стоянъ турка убилъ.

Подбжалъ Грожданъ и повторилъ:— Горе намъ! Стоянъ турка убилъ.

Вс были поражены этимъ извстіемъ. Начали подходить другіе сосди, пришелъ и чорбаджи.

— Что?.. какъ?.. гд?..— спрашивалъ онъ.

Грожданъ разсказалъ, какъ пришелъ милязимъ, какъ приказалъ ему уйти, какъ остался съ его женой. И все это разсказывалъ спокойно, будто такъ и должно было все происходить. Единственнымъ виновникомъ бды являлся Стоянъ.

— Какой Стоянъ?— спросилъ кто-то.

— Сынъ мегаяджи Пэто.

— Откуда онъ явился?

— Не знаю… Пришелъ къ намъ въ гости, слъ около камина, а когда турокъ пришелъ, онъ спрятался за одежу.

Теперь не было уже никакой возможности скрыть случившійся фактъ. Чорбаджи самъ не зналъ, что ему длать. Но вдь надо было на что-нибудь ршаться. Чорбаджи ршилъ связать Грождана и отправить его въ Систово въ конакъ, но предварительно надо было зайти въ мегану, чтобы тамъ взятъ Стояна. Чорбаджи, призванные имъ мужики и связанный Грожданъ направились къ меган. Поравнявшись съ избой Грождана, чорбаджи и нсколько другихъ крестьянъ заглянули въ избу. На полу лежалъ трупъ съ раскрытымъ ртомъ, раскрытыми глазами и высунувшимся языкомъ. Крестьяне попятились назадъ. Пошли дальше. Передъ меганой стоялъ часовой, а въ дверяхъ — Пето.

— Что это значитъ?— спросилъ Пето, обращаясь къ чорбаджи и указывая на связаннаго Грождана.

— Гд Стоянъ?— спросилъ въ свою очередь чорбаджи

— Какой Стоянъ? Если вамъ нужно сына моего Стояна, то его здсь не было. Я его не видалъ.— Пето отвчалъ такъ громко, что слова его были слышны въ женской половин.

— Зачмъ же вамъ Стоянъ?— еще разъ спросилъ меганджи.

Чорбаджи разсказалъ, въ чемъ дло.

— Стояна здсь не было, вс низами могутъ подтвердить мои слова, а они здсь со вчерашняго утра Если Стоянъ былъ гд-нибудь въ окрестности, то я за это не отвчаю, а ко мн онъ не заходилъ.

Сообщенное солдатамъ извстіе непроизвело на нихъ особеннаго впечатлнія. Онбаши отправился въ избу Грождана, констатировалъ фактъ убійства и вернулся. Нсколько другихъ солдатъ сдлали то же самое. Такъ какъ низамы подтвердили показаніе Пето, то чорбаджи пришлось отправиться въ Систово съ однимъ только обвиняемымъ.

XI.

Нсколько дней спустя посл описанныхъ нами въ предшествующей глав событій, Рущукскій кади (губернаторъ) принималъ съ свойственной ему важностью и спокойствіемъ своихъ Постителей. Прежде всхъ приглашенъ былъ къ нему консулъ той ‘дружественной державы’, которая особенно интересовалась агитаціей въ Болгаріи. Паша очень радушно принялъ его. Посл обычныхъ привтствій начался разговоръ на ту же тему, которая была затронута консуломъ нсколько недль тому назадъ, но теперь не консулъ, а паша длалъ сообщеніе:

— Теперь у насъ накопилось уже достаточно матеріала для процесса,— заявилъ вали.

— Сколько членовъ комитета?— спросилъ консулъ.

— Ни одного.

— Какой же это матеріалъ?

— Онъ состоитъ у насъ изъ суррогатовъ,— отвчалъ паша.— У насъ есть такіе, которыхъ можно будетъ повсить вмсто членовъ комитета, если слдственной коммиссіи не удастся выжать изъ подсудимыхъ указаній на боле крупныхъ дятелей… Мы, видите ли, цивилизуемся и начинаемъ примнять къ правосудію законъ вроятности.

— Не опасно ли примнять въ правосудію законъ вроятности?— спросилъ консулъ.

— Мотивированный приговоръ по европейскому образцу устранитъ всякую опасность.

Консулъ оставилъ этотъ вопросъ и перешелъ къ другому:— Сколько человкъ арестовано?

— Трое.

— Мало.

Паша хлопнулъ въ ладоши и спросилъ пришедшаго дежурнаго адъютанта:— Пришелъ ли уже въ конакъ Аристархи-бей?

— Пришелъ, паша эффендимъ.

— Позовите его ко мн.

Нсколько минутъ спустя пришелъ Аристархи-бей, поклонился и сталъ въ почтительной поз, ожидая приказаній.

— Нельзя ли арестовать больше троихъ?— спросилъ паша.

— Можно,— послдовалъ отвтъ.

— Такихъ, которые бы могли фигурировать въ процесс?

— Всякій болгаринъ могъ бы фигурировать въ процесс.

— Конечно, но вдь необходимы правдоподобные доказательства.

— Правдоподобныхъ доказательствъ очень много.

— Противъ кого?

Аристархи бей назвалъ нсколько человкъ и между прочими хаджи Христо.

— А?..— удивился паша.

— Къ его дому прослдили…

— Очень хорошо… и, обращаясь въ консулу, прибавилъ:— крупная рыба.

— Я его знаю,— отвчалъ консулъ.— Онъ врядъ ли принимаетъ участіе въ какихъ бы то ни было незаконныхъ длахъ.

— Но можетъ съ пользой фигурировать въ процесс.

Что же такое произошло? Легко догадаться, что завязку процесса должно было составить убійство милязима.

Стоянъ, уходя изъ избы Грождана, очутился въ незавидномъ положеніи. Нечего было и думать о возвращеніи домой, а оставаться въ деревн было тоже опасно. Ему стало досадно, что онъ такъ вспылилъ: вдь онъ защищалъ людей, которые не чувствовали даже важности наносимаго имъ оскорбленія. Стоило да рисковать жизнью изъ-за такихъ людей?.. Въ немъ зародилось чувство презрнія къ своимъ землякамъ. Онъ вознегодовалъ на нихъ. Подумавъ, однако, и успокоившись, онъ иначе отнесся ко всему случившемуся:

‘Чмъ они виноваты?— подумалъ Стоянъ.— Пяти-вковое рабство не могло не оставить глубокихъ слдовъ, тмъ боле, что въ продолженіе всхъ этихъ пяти вковъ народъ оставался въ абсолютномъ умственномъ бездйствіи. Онъ безропотно покорялся туркамъ и даже не думалъ о себ, поэтому турки выдрессировали болгаръ какъ собакъ, объздили ихъ, какъ объзжаютъ лошадей, и такъ пріучили ко всмъ послдствіямъ неволи, что въ нихъ выработалась привычка соглашаться со всмъ существующимъ какъ съ необходимымъ и вполн законнымъ. Чмъ же они виноваты?’

Стоянъ задалъ себ вопросъ: почему же онъ самъ такъ вспылилъ, такъ возмутился поступкомъ милязима? Отвтъ явился самъ собой: понятіе чести представилось ему въ вид результата образованія.

Вс эти размышленія нисколько, однако, не улучшали того затруднительнаго положенія, въ которомъ онъ теперь очутился. Онъ находился среди полей, луговъ, лсовъ, покрывающихъ холмистую поверхность окрестностей Рущука, на которой расположены болгарскіе, турецкіе и черкесскіе посады и деревни. Онъ не сомнвался, что его всюду будутъ искать, что власти устроятъ на него облаву. Стоянъ разсчиталъ, что приказъ о розыскахъ его не можетъ дойти до всеобщаго свденія раньше двадцати четырехъ часовъ, слдовательно онъ могъ располагать сутками, и еслибъ ему удалось переправиться въ это время за Дунай, тогда бы онъ избжалъ всякой опасности. Легче всего можно бы привести эту мысль въ исполненіе, добравшись до отцовской меганы, такъ какъ Пето зналъ много рыбаковъ и имлъ съ ними постоянныя сношенія. Но невозможно было и думать о возвращеніи въ мегану: пришлось бы рисковать не только собой, но и отцомъ. Во время событій 1867 и 1868 годовъ турецкія власти вшали и ссылали въ каторжныя работы не только тхъ, которые непосредственно принимали участіе въ возстаніи, но даже тхъ, кто давалъ имъ пріютъ или пищу. Въ меган никто изъ постороннихъ не видлъ Стояна, и это обстоятельство оправдывало его отца, на смтливость котораго онъ вполн разсчитывалъ. А потому не слдовало рисковать. Посл подобныхъ размышленій, преступникъ нашъ направился къ берегу Дуная, забрался въ тростникъ и ждалъ, не подвернется ли счастливый случай. Но случай не подвертывался. Стоянъ видлъ, какъ проходили по рк то пароходы, то парусные корабли, то баржи, то лодки, то рыбацкіе челноки, но все это плыло слишкомъ далеко отъ него. Надо было ожидать нсколько дней, чтобъ дождаться чего-нибудь подходящаго. Можетъ быть, Стоянъ ршился бы ожидать, но въ первый же день въ вечеру онъ замтилъ усиленное движеніе на линіи пограничной стражи. Не могло быть, слдовательно, ни малйшаго сомннія, что его начали разыскивать. Наступила ночь и только подтвердила его опасенія: пограничная стража была удвоена. Онъ вышелъ изъ тростника и направился къ дорог, но, пока дошелъ до нея, долженъ былъ прилечь въ первой попавшейся ямк, такъ какъ по дорог шелъ объздъ черкесовъ. Можетъ быть, объздъ этотъ и не его искалъ, но ‘пуганая ворона и куста боится’. Когда черкесы прохали, онъ перебжалъ черезъ дорогу, дошелъ до лсу и, найдя здсь подходящее мстечко, легъ уснуть.

‘La nuit porte consei!’ — утшалъ онъ себя. Однако не вдругъ уснулъ: онъ думалъ и додумался до плана, исходнымъ пунктомъ котораго было то положеніе, что легче всего скрываться между людьми. Въ толп личность пропадаетъ,— но не во всякой толп. Надо, чтобы толпа и личность были однородна. Въ деревн личность Стояна до тхъ поръ была однородна съ окружающимъ его людомъ, пока онъ ходилъ въ крестьянской одежд.

— Зачмъ я снялъ гобу, лапти, колпакъ!— горевалъ онъ.

Но длать было нечего. Мы видли, что утромъ, не предвидя никакой опасности, онъ ршился возвратиться въ Рущукъ, но и теперь ему не предстояло ничего другого. Надо было вернуться въ Рущукъ и тамъ исчезнуть между людьми, потомъ при случа добраться до Журжева. Такой планъ казался ему самымъ подходящимъ въ виду обстоятельствъ, въ которыхъ онъ очутился. Трудне всего было попасть въ Рущукъ — городъ, окруженный рвами и окопами, на которыхъ стояли пушки и были разставлены часовые, оберегавшіе вс выходы и входы. Но, подумалъ онъ, эта трудность не непреодолима. Раздумывая такимъ образомъ, Стоянъ уснулъ. Разбудилъ его какой-то странный шумъ въ лсу. Не втеръ ли? Нтъ, не втеръ.

Онъ сталъ прислушиваться и теперь уже различалъ: трескъ ломающихся втвей, отголоски шаговъ и разговора, и отъ времени до времени какой-то крикъ, напоминающій команду.

— Что это такое?

Онъ вскочилъ, еще послушалъ и вполн убдился, что весь этотъ шумъ производили наполнявшіе лсъ люди. Кто зналъ, подобно Стояну, исторію Филиппа Тоби, Панайота Хитова, Степана Караджи и хаджи Димитра, тому легко было понять, что это облава.

Стояну стало жутко. Сердце его сжалось, но весьма скоро это первое ощущеніе нейтрализировалось сознаніемъ, что если это даже облава, то вдь онъ рискуетъ только жизнью, которая и безъ того повисла лишь на волоск, и онъ вдругъ почувствалъ въ себ силу и мужество. Онъ осмотрлъ револьверъ, немного подумалъ, вспомнилъ хорошо знакомую ему мстность и направился въ сторону оврага, гд находился ручеекъ, текущій къ Лому. Стоянъ подвигался очень осторожно: осматривался, но главнымъ образомъ старался не сбиться съ избраннаго направленія. Вскор онъ убдился, что его окружали со всхъ сторонъ. Въ такихъ случаяхъ, чмъ больше кольцо, тмъ оно рже и, стало быть, тмъ легче пройти незамченнымъ. Онъ сразу понялъ, что ему нельзя терять ни минуты, и пошелъ быстро впередъ. Пройдя нсколько десятковъ шаговъ, онъ встртился съ болгарскимъ крестьяниномъ, который, какъ только замтилъ его, тотчасъ же поднялъ палку и хотлъ закричать, но лишь только Стоянъ показалъ револьверъ, мужикъ опустилъ палку и закрылъ ротъ.

— Что это такое?— спросилъ Стоянъ, тихимъ голосомъ, направляя дуло револьвера на мужика.

— Насъ согнали искать Стояна Кривенова,— отвчалъ мужикъ.

— Ступай съ Богомъ,— сказалъ Стоянъ, проходя мимо крестьянина.

— Съ Богомъ,— тихо отвчалъ мужикъ.

Пройдя благополучно цпь облавы, Стоянъ быстро пошелъ въ сторону оврага. Онъ шелъ теперь по тропинк и вдругъ наткнулся на агу систовскихъ заптіевъ.

— Дурь (стой)!— крикнулъ ага, протягивая лвую руку къ груди Стояна, а правой хватая торчавшій за поясомъ револьверъ.

Раздался выстрлъ… Ага вскрикнулъ, вытянулъ руки, какъ бы желая за что-то ухватиться, и повалился навзничъ.

Стоянъ пустился бжать. Положеніе его еще ухудшилось, когда онъ взвалилъ на свою шею еще второе убійство. Теперь Стоянъ бжалъ изъ всхъ силъ и вдругъ подумалъ, что по его слдамъ пустится погоня, которая тмъ легче настигнетъ его, что теперь извстно, въ какую сторону онъ направился. Какъ только мысль эта мелькнула у него въ голов, онъ немедленно свернулъ въ бокъ, забрался въ чащу и подъ ея прикрытіемъ старался обогнуть лсъ такимъ образомъ, чтобы направиться въ сторону противоположную той, въ которую, по всему вроятію, послдуетъ за нимъ погоня. Ему, такимъ образомъ, пришлось приблизиться къ Кривен.

Спустя нкоторое время, онъ пошелъ медленне, но все-таки подвигался впередъ, по временамъ оглядывался, прислушивался, останавливался и опять шелъ. Наконецъ, вполн убдившись, что погоня пошла въ другую сторону, онъ нсколько отдохнулъ и опять пошелъ, но теперь совсмъ уже медленно. Подойдя въ деревн, онъ обошелъ ее издали, нашелъ втвистый и густо покрытый листьями яворъ, влзъ на него и скрылся между верхними, густыми втвями. Теперь открылся передъ нимъ обширный видъ. Онъ видлъ блестящій отъ солнца Дунай, а за нимъ зеленую плоскость, видлъ поля, холмы, лса, надъ которыми возвышались систовскіе минареты, видлъ раскинутыя тамъ и сямъ деревни, устье Янтры и, наконецъ, вдали Кривену, среди которой различилъ отцовскую мегану.

‘Что случилось съ отцомъ, матерью, бабушкой, сестрой!’ — подумалъ онъ.

Эти вопросы мучили его. Очень было вроятно, что отецъ его арестованъ, но не мене вроятно было и то, что исполнительная власть въ лиц черкесовъ и башибузуковъ, командированная для розысковъ Стояна и разъяренная неудачей, накинется на его мать, сестру и бабушку и станетъ истязать ихъ. Особенно его безпокоила мысль о молодой красивой сестр, представлявшей весьма лакомый кусокъ для мусульманъ. Съ напряженнымъ вниманіемъ смотрлъ онъ на мегану въ надежд увидть что-нибудь, къ чему могла бы привязаться его мысль для построенія догадокъ, но не могъ ничего разглядть. Мегана стояла на своемъ мст, на двор ходили куры, по дорог мимо нея проходили и прозжали путники. Стоянъ смотрлъ на отцовскій домъ съ задней стороны, а потому не видлъ, стоитъ ли часовой. Еслибъ знать, что низамы ушли, можно бы ночью подойти къ меган и разузнать, что случилось. Вотъ почему преступникъ нашъ хотлъ убдиться прежде всего, оставленъ ли часовой? Онъ раздвигалъ листья, напрягалъ зрніе и, наконецъ, замтилъ блескъ штыка. Значитъ, низамы остались. Нсколько спустя онъ увидлъ женскую фигуру, выходившую черезъ заднюю дверь. ‘Бабушка!’ шепнулъ онъ себ. Такимъ образомъ, Стоянъ узналъ, что часовой стоитъ и что бабушка дома. Это такія данныя, на основаніи которыхъ можно уже строить предположенія: если и нтъ хозяина, то его замняетъ старуха, слдовательно имущество не разграблено. Но что же случилось съ родными?

Можно было предположить, что отца арестовали, но могли его и не арестовать, во всякомъ случа, можно было сказать, что не произвели внезапнаго набга, а слдовательно было время подумать о матери и сестр. Вскор Столпъ еще замтилъ, что мегана по прежнему дйствуетъ. Онъ видлъ нсколько верховыхъ черкесовъ, которые остановились, соскочила съ лошадей, нкоторое время оставались въ меган и потомъ ухали. Кром того онъ видлъ, какъ другіе черкесы шныряютъ, по полямъ.

‘Они меня ищутъ’, подумалъ Стоявъ.

Вс эти наблюденія нсколько успокоили его относительно судьбы семьи, и онъ сталъ свободне думать о своемъ положеніи, которое становилось тягостнымъ и потому еще, что вотъ уже второй день какъ онъ ничего не лъ. Ощущеніе голода становилось очень непріятнымъ. Въ меган, конечно, покормили бы его, но идти туда было слишкомъ рискованно.

Онъ осматривалъ деревню. Въ Кривен не происходило, повидимому, ничего необыкновеннаго. Крестьяне ходили, суетились какъ ни въ чемъ не бывало. Стоянъ зналъ каждаго изъ нихъ… Онъ ршилъ дождаться вечера и пойти прямо къ чорбаджи.

Сказано — сдлано. Какъ только стемнло, онъ спустился съ. дерева и направился въ деревню. Семья чорбаджи чрезвычайно, испугалась при его появленіи: дти и молодые разбжались, въ изб осталась одна только бабичка, которая всегда остается въ Болгаріи единственной представительницей семьи во время тревоги. На первые вопросы Стоянъ получалъ одинъ отвтъ: ‘не знаю… не знаю’.

Молодой человкъ спрашивалъ: гд чорбаджи, гд меганджи, что слышно въ деревн?

— Не знаю.

Стоянъ успокоивалъ, смягчалъ голосъ и только съ трудомъ разузналъ кое о чемъ.

— Ты меня не бойся, бабичка,— говорилъ молодой человкъ,— я какъ пришелъ, такъ и уйду.

— Уходи пожалуйста,— отвчала старуха.

— Скажи мн только, гд чорбаджи?

— Въ Систов.

— А отецъ мой?

— Твой отецъ?— переспросила она.

— Да, отецъ мой, меганджи Пето.

— Въ Систов.

— А моя мать и сестра?

— Въ Систов.

— Что же они, въ тюрьм?

— Въ Систов.

Стоянъ видлъ, что старуха ухватилась за это слово и не хочетъ ничего больше сказать. Для опыта онъ спросилъ:

— Гд вашъ хлбъ?

— Въ Систов!— отвчала старуха.

Тогда Стоянъ крикнулъ строгимъ голосомъ:

— Дай мн сейчасъ же хлба и закуски!

Старуха, привыкшая прислуживать, немедленно подала ему почтенный кусокъ мамалыги, нсколько луковицъ, кусокъ сыру, еще кое-чего. Стоянъ завернулъ все это въ платокъ и ушелъ. Въ деревн ему нечего было длать. Онъ прошелъ мимо Грождановой избы, которая была пуста. Надо было снова искать въ пол ночлега и убжища.

Происшествія прошедшей ночи заставляли его быть осторожнымъ, а напряженное вниманіе раздражало его.

Онъ шелъ всю ночь и, наконецъ, очутился передъ окопами крпости. Еще не разсвло, на восток только небо начало краснть. Стоянъ началъ всматриваться въ окопы. Сначала онъ ничего не различалъ, но вскор замтилъ будку часового, подошелъ ближе и увидлъ сидящаго въ ней солдата.

‘Ему бы надо ходить, а онъ сидитъ въ будк,— подумалъ Стоянъ.— Можетъ быть, спитъ’.

Онъ еще приблизился и убдился, что часовой дйствительно спитъ. При первыхъ лучахъ разсвта Стоянъ увидлъ нсколько будокъ на насыпи, но ни одного часового. ‘Попробую’, подумалъ онъ,— спустился въ канаву и началъ искать удобнаго мста, чтобъ взобраться на валъ.

Турки отличаются большою небрежностью въ содержанія крпостей въ мирное время, они починяютъ ихъ только тогда, когда грозитъ опасность войны. Вотъ почему Стоянъ спустился въ канаву безъ особеннаго труда, легко отыскалъ мсто, въ которомъ обвалились кирпичи, взобрался ползкомъ на валъ и очутился какъ разъ въ томъ мст, гд стояла будка. Приподнявшись немного, Стоянъ взглянулъ на часового, который преспокойно спалъ, поставивъ около будки ружье. Скиталецъ нашъ подползъ къ часовому и остановился на минуту. Въ голов его мелькнула мысль, чтобы въ двумъ убійствамъ присоединить третье. Благодаря совершившемуся въ его голов психологическому процессу, онъ стоялъ на покатости, на которой не легко было удержаться. Вдь онъ вызвалъ турокъ на войну, а слдовательно сдлался одною изъ воюющихъ сторонъ и считалъ себя въ прав всячески вредить своимъ врагамъ, тмъ боле, что они въ одно и то же время считали себя стороной и судьей, и наврное? пощадили бы, да и не пощадятъ его. ‘Теперь врагъ въ моихъ рукахъ,— думалъ онъ:— я могу заколоть его собственнымъ его штыкомъ, вдь нтъ никакого основанія щадить его жизнь’… Однако, онъ не убилъ спящаго солдата, а только взялъ у него ружье, потомъ обошелъ будку, соскочилъ съ бруствера и хотлъ поломать и бросить ружье, намренію этому помшалъ патруль. Когда Стоянъ спускался по внутреннему склону насыпи, его неожиданно поразилъ внезапный окрикъ:

— Дуръ (стой)!

Въ одно мгновеніе онъ бросилъ ружье и побжалъ во всю прыть, черезъ выгонъ, въ направленіи строенія, позади котораго начиналась улица, ведущая въ центръ города. Ему казалось, что зданіе скроетъ его отъ глазъ погони. Но погоня была близко, такъ что, когда онъ миновалъ строеніе, ему представилась только двоякая возможность скрыться: въ стоявшей у стны бочк или въ раскинутомъ недалеко отъ нея цыганскомъ шатр. Изъ-подъ шатра высовывались босыя ноги спящихъ людей, а у забора стоялъ привязанный оселъ. Шатеръ — или бочка? Недолго думая, онъ вскочилъ въ бочку и прислъ. Прибжали солдаты, посмотрли въ улицу и начали ругаться.

— Шпіонъ… негодяй… удралъ!.. постой! поймаемъ мы тебя!

Проснулись цыгане, одинъ изъ нихъ вылзъ изъ шатра и всталъ.

— Не видлъ ли ты?— спросилъ одинъ изъ низамовъ.

— Кого?

— Кого? должно быть шпіона или комитаджи.

— Нтъ, не видлъ,— отвчалъ цыганъ.

Встала старуха и смотрла исподлобья на низамовъ, которые ругались, плевали, проклинали и, наконецъ, вернулись къ окопамъ.

Немного погодя Стоянъ вылзъ изъ бочки и быстро прошелъ мимо удивленныхъ цыганъ. Онъ. можетъ быть, и остановился бы около нихъ, но это были т самые, которые три дня тому назадъ плясали въ Кривен передъ турками и среди которыхъ онъ исполнялъ роль медвдя. Молодой человкъ узналъ ихъ и потому не остановился. Едва отошелъ онъ около пятидесяти шаговъ, какъ старая цыганка, ничего не. говоря товарищамъ, пошла по его слдамъ. Стоянъ шелъ впереди — цыганка за нимъ. Еще не совсмъ разсвло, по пустымъ улицамъ проходили дв фигуры, изъ которыхъ одна уходила, другая гналась за ней, но гналась и не догоняла, а только какъ зловщая тнь слдовала на значительномъ разстояніи. Стоянъ не видлъ и даже не подозрвалъ, что цыганка идетъ за нимъ. Старуха, шагая босыми ногами, не производила ни малйшаго шума, ни малйшаго шелеста. Она несла въ рукахъ палку, но не опиралась на нее: должно быть, боялась, чтобы стукъ не обратилъ вниманія бглеца.

Пройдя нсколько улицъ, Стоянъ пришелъ въ болгарскій кварталъ и никмъ, какъ ему казалось, не замченный остановился у воротъ хаджи Христо. Ему казалось, что въ этомъ дом онъ найдетъ самое безопасное убжище, тмъ боле, что онъ не хотлъ долго здсь оставаться. Ему надо было, главнымъ образомъ, найти средство переправиться за Дунай. Онъ нисколько не сомнвался, что хаджи Христо поможетъ ему отыскать такое средство. Стоянъ разсчитывалъ на хаджи Христицу и на Иленку, которая легко воспринимала новыя идеи и сердце которой было переполнено чувствомъ патріотизма. Онъ разсчитывалъ, такихъ образомъ, на усердную помощь и во всякомъ случа на радушный пріемъ.

Такъ какъ было еще очень рано, то ворота были заперты. Онъ постучалъ, обождалъ немного и хотлъ-было опять постучать, когда услышалъ шаги и отодвиганіе запоровъ. Ворота отворились.

— Добро дошелъ,— привтливо поздоровался конюхъ и опять затворилъ ворота.

— Что у васъ слышно?— спросилъ Стоянъ.

— Слава Богу, все благополучно.

— Хозяинъ всталъ?

— Должно быть. Вдь уже день на двор.

Такъ какъ господствовавшій въ болгарскомъ обществ этикетъ не требовалъ докладовъ, то Стоянъ прямо пошелъ въ первый этажъ и направился въ ту комнату, которую занималъ прежде. Онъ не сомнвался, что можетъ здсь расположиться, такъ какъ отлучка его носила характеръ скоре отпуска, чмъ отставки. Поэтому, взойдя въ свою комнату, онъ нарочно началъ немного шумть, чтобы заявить о своемъ присутствіи.

‘Если хаджи Христо проснулся,— думалъ молодой человкъ,— то все-таки не всталъ еще съ постели, а мн хотлось бы поскоре повидаться съ нимъ’. Поэтому Стоянъ началъ ходить, кашлять… и, наконецъ, ему удалось обратить на себя вниманіе хозяйки. Хаджи Христица пріотворила дверь, заглянула, вскрикнула и скрылась. Тотчасъ же посл того явился хаджи Христо, который, очевидно, только-что вскочилъ съ постели и, накинувъ на себя халатъ, поспшилъ придти. Лицо его выражало гнвъ и ужасъ.

— Несчастный! зачмъ ты сюда пришелъ?— воскликнулъ онъ.

Стоянъ совершенно растерялся.

— Чего теб здсь надо?— спрашивалъ грозный хозяинъ.

— Я пришелъ… я прихожу…— бормоталъ молодой человкъ.

— Ты турка убилъ?

— Да, убилъ.

— О смешь заходить въ мой домъ? У меня нтъ лишней крови… я не хочу проливать ее… Нтъ!.. я… я…— онъ поблднлъ и произнесъ дрожащимъ голосомъ: — я тебя жандармамъ передамъ.

Не усплъ еще Стоялъ отвтить, какъ вбжала хаджи Христица и начала еще на порог кричать:

— Ахъ ты несчастный! ахъ ты несчастный! Мы тебя пріютили, какъ родное дитя…

— Жандармамъ его!— перебилъ хаджи Христо:— жандармамъ! Иду за ними…— и онъ направился къ дверямъ, но тамъ стояла уже Иленка.

— Нтъ, не пойдешь!— крикнула двушка такимъ ршительнымъ голосомъ, что хаджи Христо остановился и взглянулъ на нее въ недоумніи.— Нтъ, отецъ, ты не пойдешь!— повторила Иленка:— ты не сдлаешь такой подлости.

— Но вдь онъ погубитъ меня,— отвчалъ хозяинъ.— Если узнаютъ, что я далъ ему пріютъ въ моемъ дом, тогда меня повсятъ.

— Какимъ же образомъ могутъ объ этомъ узнать?— спросила молодая двушка.

— Кто тебя видлъ?— спросила хозяйка.

— Кром Степана, никто не видалъ меня,— отвчалъ Стоянъ,

— Степанъ никому ничего не скажетъ,— замтила Иленка.

— Такъ пусть онъ сейчасъ же уходитъ!— подхватилъ хаджи Христо:— пусть немедленно уходитъ, сію же минуту.— Уходи!.. убирайся… забудь, что ты заходилъ ко мн… Уходи!..

Стоянъ убдился, что ему приходится оставить убжище, которое онъ считалъ вполн безопаснымъ. Надо было поскоре уходить, пока еще никого не было на улицахъ. Онъ ушелъ, не говоря ни слова, и услышалъ за собой:

— Въ добрый часъ!

Это пожеланіе Иленки глубоко тронуло его.

— Въ добрый часъ!— повторили за дочерью родители.

Стоянъ сбжалъ по лстниц, повернулъ налво отъ воротъ и пошелъ, ни разу не оглянувшись. Шагахъ въ пятидесяти за нимъ шла старая цыганка.

Положеніе его снова стало затруднительнымъ. Теперь онъ имлъ въ виду два убжища: домъ Мокры и квартиру Станка. Квартира Станка показалась ему удобне, во-первыхъ, потому, что была ближе, а во-вторыхъ, потому, что тихаго, осторожнаго Станка никто ни въ чемъ не подозрвалъ. Стоянъ никого не встртилъ на улиц. Онъ подошелъ къ школ, и на его счастіе дверь была открыта, онъ вошелъ въ первую избу и тутъ же встртилъ Станка.

— Я почти ждалъ тебя,— сказалъ учитель, посл первыхъ привтствій.

— Мн надо скрыться.

— Знаю, знаю… Турки ищутъ тебя по всему городу, третьяго дня длали обыскъ у хаджи Христо и потребовали его къ допросу. Жаль, что Петра нтъ въ город. Онъ бы переправилъ тебя въ Румынію… Останься у меня до вечера, а пока что-нибудь придумаемъ… пойдемъ.

Онъ свелъ Стояна въ чуланъ, и на всякій случай показалъ ему потаенную дверь, ведущую въ проходъ между домами.

— Объ этомъ проход турки не знаютъ… онъ ведетъ — знаешь?.. къ саду Мокры… Сиди же здсь смирно, а пока я извщу Мокру. Если теб придется искать у нея убжища, то не ходи черезъ ворота во дворъ, а ползай черезъ заборъ въ садъ.

Станко обмнялся со Стояномъ еще нсколькими фразами и ушелъ, а Стоянъ легъ спать.

Цыганка очень долго стояла передъ домомъ — ждала, наконецъ оставила свой постъ и отправилась прямо въ конакъ.

XII.

Цивилизованныя страны сохранили нкоторые обычаи нецивилизованныхъ странъ, не отличающіеся нравственностью. Къ разряду такихъ обычаевъ принадлежитъ общаніе вознагражденія за указаніе или поимку преступника. Это должно бы происходить безъ всякой награды. Необходимость подобныхъ вознагражденій прямо доказываетъ разладъ между правительствомъ и обществомъ. Англичане прибгаютъ къ этому средству въ процессахъ противъ ирландцевъ, перенимая этотъ обычай отъ турецкихъ властей, которыя содержатъ не только массу шпіоновъ и оффиціальныхъ доносчиковъ, но поощряютъ также и частные доносы. Когда Стоянъ убилъ агу во время облавы и самъ усплъ скрыться, тогда рущуксвій вали веллъ извстить всхъ и каждаго съ барабаннымъ боемъ, что кто доставитъ живымъ или укажетъ убжище, гд скрывается Стоянъ Кривеновъ, убійца милязима въ Кривен и аги въ лсу, тотъ получитъ тысячу гурушъ вознагражденія. Это извстіе распространилось повсюду и оно именно заставило цыганку выслдить Стояна.

Цыганка не звала его, но она догадалась, когда онъ игралъ роль медвдя передъ меганой, что крестьянская одежда не была свойственнымъ ему костюмомъ. У простыхъ людей, а особенно у такихъ, которые снискиваютъ себ пропитаніе различнаго рода хитростями, весьма сильно развивается способность комбинировать. Какъ только цыганка услыхала объ убійств милязима, она сейчасъ же постаралась хорошенько вспомнить выраженіе глазъ и всего лица мнимаго крестьянина, такъ что, когда она узнала о вознагражденіи за указаніе убійцы, то могла совершенно ясно представить себ эту личность. Когда же утромъ, посл ухода солдатъ, выскочилъ изъ бочки молодой человкъ, то цыганку поразило выраженіе его глазъ и лица, и она пошла за нимъ. Ждала передъ домомъ хаджи Христо, ждала и передъ школой, и, наконецъ, ршила, что онъ долженъ остаться здсь и пошла прямо въ конакъ. Паша еще спалъ, а на двор только-что начиналось дневное движеніе. Внизу, гд рядомъ съ канцеляріей полиціи помщалась жандармская гауптвахта, заптіи пили кофе и курили наргиле. Цыганка обратилась къ нимъ.

— Чего теб надо?— спросилъ одинъ изъ жандармовъ.

— У меня есть дло къ самому паш.

— Паша спитъ.

— Спитъ?— спросила она и тотчасъ же продолжала на-распвъ: — Ахъ, джанэмъ, вставай, бги, бги скорй и разбуди пашу… пусть онъ просыпается, пусть вскочитъ съ постели и выслушаетъ меня.

— Ха… ха… ха!..— засмялись заптіи.

— Спши, джанэмъ!— настаивала цыганка.— Наргиле успешь и потомъ докурить.

— Чего же ты хочешь отъ паши?

— Я скажу ему на ушко такое слово, котораго не выкукуетъ ему никакая кукушка.

— Какое жъ это слово?

— Такое, за которое онъ, голубокъ мой, паричками меня обсыплетъ.

— Должно быть, гурушъ теб дастъ.

— Нтъ… тысячу.

— Эге?— спросилъ запти.

— Ты, можетъ быть, Стояна Кривенова выслдила?

— Я скажу самому паш, отвчала она, нсколько смущенная тмъ, что тайна ея открыта.

— Не надо теб къ паш идти… Веди насъ… гд онъ?

— А моихъ тысяча гурушъ!

— Такъ ты хочешь сперва получить тысячу гурушъ?— замтилъ заптій.— Прежде приведи насъ къ нему или разскажи, гд онъ, такъ, чтобы мы его поймали.

Цыганка сама не знала, что ей длать.

— Я все разскажу… паш эффенди.

— Скажешь и аг…— отвтилъ одинъ изъ заптіевъ.— А если не скажешь, тогда пропоешь.

Заптій всталъ, пошелъ въ контору и, вскор вернувшись, опять слъ на свое мсто.

Цыганка стояла понуривъ голову. Пришелъ жирный степенный человкъ, застегивавшій на себ мундиръ. Онъ произнесъ нсколько словъ, и тотчасъ же выстроился отрядъ заптіевъ человкъ въ двадцать дюжихъ малыхъ, вооруженныхъ тесаками и револьверами. Какъ только отрядъ былъ готовъ, степенный человкъ застегнулъ свой сюртукъ, надлъ оружіе и, обратившись къ цыганк, сказалъ повелительнымъ тономъ:— Веди!

— Хорошо, джанэмъ…— отвчала она плаксивымъ голосомъ.— По почему же я не видла паши?

— Успешь увидть его, а пока пойдемъ!

Старуха закашляла, сгорбилась и, подпираясь своей длинной палкой, пошла впереди отряда, за нею слдовалъ ага. Цыганка не спшила и даже часто останавливалась, какъ будто нетвердо знала дорогу, все кашляла, вздыхала. Наконецъ, будто надумалась, пошла скоре и остановилась.

— Вотъ здсь, — сказала она, указывая глазами на неказистый домъ.

— Здсь?..— спросилъ ага.— Вдь это школа.— Онъ вопросительно посмотрлъ на заптіевъ.

— Вдь противъ Станка нтъ никакого подозрнія?

— До сихъ поръ не было никакого…— отвчалъ одинъ изъ заптіевъ.

— Какъ же быть?— повторилъ онъ вопросъ,

— Все-таки онъ райя.

— Такой тихій, такой смирный.

— Вс они тихіе и смирные.

— Ты уврена, что Стоянъ Кривеновъ здсь?— спросил онъ цыганку.

— Сама видла, какъ онъ вошелъ сюда и уже не вышелъ, какъ отъ хаджи Христо.

— Онъ былъ у хаджи Христо?

— Прежде всего пошелъ къ хаджи Христо, а отъ него пришелъ сюда.

— Ну, такъ идемъ,— сказалъ ага, обращаясь къ заптіямъ, и отворилъ дверь въ школу.

Появленіе аги и заптіевъ прервало школьныя занятія, которыя уже начались. Дти сидли рядами на земл съ грифельными досками въ рукахъ, а Станко писалъ мломъ на классной доск и громко читалъ ихъ по складамъ. Дти обоего пола повторяли за нимъ названіе каждой буквы и производили, такимъ образомъ, ритмическій шумъ. Станко началъ писать слово: ‘баба’.

— Буки азъ ба…— произнесъ Станко.

— Буки…— повторили дти, и вдругъ остановились.

Настала тишина. Нсколько десятковъ паръ глазъ всматривались въ агу, который, переступивъ порогъ, взглянулъ на дтей, а потомъ, обращаясь къ Станку, сказалъ строгимъ голосомъ:

— Выдай мн Стояна Кривенова, комитаджи!

Станко нисколько не растерялся. Онъ подошелъ къ двери, ведущей въ сосднюю комнату, пріотворилъ ее и крикнулъ:

— Уходи, Стоянъ!

Потомъ, затворивъ эту дверь, онъ преспокойно сталъ передъ нею.

— Отвори эту дверь!— сказалъ ага.

— Подожди, джанэмъ…— отвчалъ Станко, протягивая руку.— Подожди немного.

Ага, удивленный полнйшимъ спокойствіемъ Станка, остановился, но сейчасъ же опомнился и сдлалъ шагъ впередъ.

— Постой!— настаивалъ Станко вполн естественнымъ голосомъ.

— Что такое?— спросилъ ага.

— Не тревожь человка… онъ всю ночь не спалъ.

— Э…— нетерпливо произнесъ ага и снова сдлалъ шагъ впередъ.

— Постой! я самъ отворю теб дверь, сказалъ Станко, не шевелясь съ мста.

Ага опять остановился и подалъ знакъ заптіямъ, чтобы они отворили дверь.

— Подождите немного!— уговаривалъ ихъ Станко.

— Чего годить?— снова спросилъ ага.

— А я вамъ говорю: погодите, для васъ же будетъ лучше,— настаивалъ хладнокровно Станко, желая, очевидно, какъ можно подольше задержать жандармовъ.

— Чмъ же для насъ будетъ лучше?— спросилъ въ недоумніи ага.

— Напрасно только погубите себя. У этого комитаджи семь револьверовъ, если не больше.

Заптіи мгновенно остановились.

— Я, правда, не считалъ,— продолжалъ Станко,— но видть здсь одинъ, здсь другой, здсь третій…— онъ тыкалъ пальцемъ въ свой поясъ, указывая мста, гд находились мнимые револьверы Стояна. Турки между тмъ смотрли, слушали и ни одинъ изъ нихъ не шевелился, а Станко продолжалъ: — здсь четвертый, здсь пятый, здсь шестой, здсь седьмой, здсь девятый, здсь…

— Тссс… дуръ!— крикнулъ ага.

— Постой немного, ага эффендимъ! дай досчитать! здсь одинъ, здсь другой, здсь третій.

— Ступайте впередъ!— крикнулъ ага заптіямъ.

Но заптіи не особенно спшили, всякій изъ нихъ вынулъ изъ-за пояса револьверъ и началъ его осматривать.

Они осмотрли револьверы, повынимали тесаки изъ ноженъ: находившійся впереди взялъ револьверъ въ правую руку, а тесакъ въ лвую, но потомъ переложилъ тесавъ въ правую руку, револьверъ въ лвую и пошелъ впередъ. Но Станко ухитрился задержать его еще на минуту.

— Какъ же ты будешь ловить комитаджи?— спросилъ онъ жандарма.

Заптій остановился, но только на минуту. Потомъ смло подошелъ къ двери, оттолкнулъ Станка, отворилъ дверь и вошелъ въ сосднюю комнату. Здсь у камина сидла женщина, обращенная спиной къ входящимъ, а къ ней прижималось пятеро дтей. Женщина не оглянулась, а въ комнату входили заптіи одинъ за другимъ, пока не наполнили всей комнаты. Конечно, кром женщины и дтей никого больше не было. Жандармы осматривали все кругомъ и одинъ изъ нихъ замтилъ дверцу въ чуланъ, отворилъ ее и переступилъ черезъ порогъ. За нимъ послдовалъ второй, третій, четвертый и т. д. Изъ чулана на дворъ дверь была открыта, они осматривали все вокругъ и пошли дальше, сжимая въ рукахъ револьверы и тесаки, на двор нашли: опрокинутую вверху дномъ лоханку, нсколько надбитыхъ крынокъ метлу и кучу сора. Одинъ изъ заптіевъ перевернулъ лоханку, но подъ ней не оказалось Стояна. Жандармы осмотрли каменную стну, которая окружала дворикъ. Она была стара и обвалилась въ нсколькихъ мстахъ. Но ту ея сторону находились съ одной стороны, садъ, съ другой — сосдній домъ, съ третьей — дворикъ. Заптіи смотрли, осматривали, соображали и, наконецъ, одинъ изъ нихъ пошелъ съ докладомъ къ аг.

Ага, который оставилъ при себ нсколькихъ человкъ, выслушалъ докладъ, веллъ наблюдать за Станкомъ, а самъ пошелъ на дворъ, осмотрлъ все, махнулъ рукою и приказалъ ретироваться.

— А вотъ этого негодяя,— сказалъ онъ, указывая на Станка,— связать и посадить въ тюрьму.

Его приказаніе тотчасъ же было исполнено.

Какъ только жандармы вывели изъ школы связаннаго Станка, стоявшая все это время на улиц цыганка тотчасъ же подошла къ аг.

— Ага эффендимъ,— начала она:— разв не я привела васъ сюда?

— Такъ что же?

— Мн за это что-нибудь слдуетъ.

— Мы не поймали Стояна Кривенова.

— Такъ вы зато поймали другого.

— За другого не общана тысяча гурушъ.

— А сколько же?

— Ничего.

— А я ходила, ходила, водила васъ, водила, вс ноги объ камни избила… я только и думала, какъ бы вамъ помочь. Ахъ, доля моя горькая!..— плакалась старуха.— Еслибъ вы никого не поймали… а то вдь вы же поймали… не одного, такъ другого. Можете его вшать, четвертовать или сажать на колъ. Если за одного общаете тысячу гурушъ, то за другого стоитъ дать сто.

Ага сплюнулъ въ сторону.

— Можетъ быть, сто слишкомъ много?— приставала цыганка: — ну, такъ пятьдесятъ, если не пятьдесятъ, то хоть десять, а не десять, такъ пять, а не пять такъ… сколько же?

Ага ничего не отвчалъ. Пришли въ конакъ. Станка увели въ тюрьму, ага пошелъ въ полицейскую контору, гд засталъ только-что пришедшаго туда Аристархи-бея, который, сидя на соф, перелистывалъ какія-то бумаги.

Аристархи-бей, котораго командировали для веденія слдствія, самъ еще не зналъ, что ему длать. Ага слъ около него и разсказалъ о своемъ похожденіи.

— А!..— обрадовался слдователь.— Гд же эта цыганка?

— Осталась на двор.

— Надо ее позвать.

По приказанію аги, немедленно ввели цыганку.

— Когда и гд ты встртила комитаджи?— спросилъ ее прежде всего слдователь.

— Онъ вылзъ изъ бочки,— отвчала цыганка.

— Изъ какой бочки?

Цыганка все разсказала и окончила просьбой, чтобы ей заплатили.

— Бакалымъ (посмотримъ),— отвчалъ Аристархи-бей.

— Она хочетъ пять гурушъ,— замтилъ ага.

— Посмотримъ,— повторилъ слдователь.

— Все-таки я привела не къ одному, такъ къ другому.

— Бакалымъ, а пока ступай себ съ Богомъ.

— Какъ, джанэмъ, ты отпустишь меня съ пустыми руками?

Бей вынулъ изъ кармана кошелекъ и далъ цыганк гурушъ, что составляетъ двадцать сантимовъ на французскія деньги. Старуха не знала, какъ благодарить за такую щедрость.

— Смотри и впередъ доноси, если что замтишь.

Старуха ушла.

— Привели ли уже меганджнизь Кривены?— спросилъ Аристархи-бей.

— Его сегодня утромъ привели.

— Надо арестовать хаджи Христо.

— А больше никого?

— Потомъ увидимъ.

— Удобне бы сразу набрать ихъ побольше, а потомъ можно бы кое-кого и отпустить.

— Ну, да, вотъ мы теперь займемся разысканіемъ комитета, при этомъ найдется не мало подозрительныхъ.

— Какихъ подозрительныхъ?— спросилъ ага.

— Такихъ, которые смотрятъ исподлобья, которые заикаются, которые блднютъ, которые краснютъ, которые много говорятъ, и т, которые молчатъ, которые…— бей не могъ подыскать подходящихъ выраженій. Ага подсказалъ ему:

— Такіе, у которыхъ есть деньги.

— Ну, да… конечно… такіе опасны.

— Жаль, что къ Петру нельзя придраться.

— Что же длать!

— Почему это запретили его трогать?

— Политика,— отвчалъ Аристархи-бей, углубляясь въ свои бумаги.

Прошло около получаса.

— Пусть приведутъ сюда меганджи изъ Кривены,— проговорилъ Аристархи-бей.

Ага далъ приказаніе, и вскор послышался лязгъ цпей и въ контору ввели Пето. Лицо его не выражало ни унынія, ни робости. Онъ шелъ рядомъ съ жандармомъ и по знаку Аристархи бея остановился по средин комнаты.

— Какъ тебя зовутъ?

— Извстно, какъ: Пето, такъ и люди меня зовутъ.

— А твоего отца какъ звали?

— Зачмъ это теб? Отецъ мой вотъ ужъ лтъ тридцать лежитъ въ сырой земл.

— Но какъ его звали?— переспросилъ Аристархи-бей, рядомъ съ которымъ сидлъ кіатыбджи и записывалъ.

— Если теб непремнно хочется знать, мн нечего таить. Отца моего звали Киръ-Гица.

— Гд онъ родился?

— Не знаю. Знаю только, что онъ былъ не здшній, но женился здсь и мегану построилъ.

— Онъ былъ цинцаръ?

— Ну, да, цинцаръ… Вдь это не позоръ.

— Это, конечно, не позоръ, но позорно то, что ты, цинцаръ, связываешься съ болгарской райей, которая устраиваетъ заговоры.

— Я ни съ кмъ не связывался, а только эснафомъ (ремесломъ) своимъ занимался.

— Не однимъ ты эснафомъ занимался, твой сынъ убилъ офицера во время исполненія служебной обязанности.

— Знаю, что убили офицера, но не знаю, кто убилъ и почему.

— Убилъ его сынъ твой, Стоянъ.

— Я въ этотъ день и въ глаза не видлъ моего сына.

— Все равно, ты видлъ его наканун.

— И наканун не видалъ.

— Какимъ же образомъ онъ появился въ изб Грождана?

— Скажи мн, тогда и я буду знать.

— Нтъ, ты мн это скажи.

— Я одно только могу сказать: не знаю.

— Ты лучше оставь свои уловки.

— Ты самъ оставь ихъ лучше.

— Когда ты видлъ сына въ послдній разъ?

— Я видлъ его шесть мсяцевъ тому назадъ, когда онъ халъ въ Виддинъ.

— Зачмъ онъ ухалъ туда?

— Я его не спрашивалъ. Мой Стоянъ служилъ по торговл, а о торговыхъ длахъ не спрашиваютъ.

— Грожданъ скажетъ теб прямо въ глаза, что сынъ твой пришелъ къ нему утромъ и убилъ милязима.

— А шесть аскеровъ скажутъ Грождану въ глаза, что кром ихъ во весь день никто ко мн въ мегану не заходилъ. Противъ одного Грождана христіанина у меня есть шесть солдатъ мусульманъ… Чье свидтельство важне?

— Здсь что-то напутано,— сказалъ Аристархи-бей,— но я это все распутаю.

— Распутай, джанэмъ, распутай,— отвчалъ Пето.— Тогда, можетъ быть, окажется, что какой-нибудь негодяй назвалъ себя моимъ сыномъ.

— Тсс…— крикнулъ бей.— Не болтай вздору понапрасну: меня не проведешь.

— Я вздора не болтаю.

— Мы еще поговоримъ съ тобой.

— Поговоримъ такъ поговоримъ.

Меганджи отвели въ тюрьму, а вмсто него привели хаджи Христо. Совершенно противоположнымъ образомъ держали себя оба эти заключенные. Насколько первый былъ спокоенъ и смлъ, настолько второй былъ смущенъ и трусливъ. Казалось даже, что онъ похудлъ въ эти нсколько часовъ, во время которыхъ просидлъ въ тюрьм, хотя на ногахъ его не было оковъ. Онъ вошелъ, остановился и глубоко вздохнулъ. Аристарха-бей задавалъ ему обычные вопросы: какъ его зовутъ, гд и когда онъ родился, чмъ занимается и т. д. Хаджи Христо отвчалъ плаксавымъ голосомъ, нисколько не приличнымъ степенному, зажиточному человку и все стоналъ и плакался на постигшее его несчастье.

— У тебя служилъ Стоянъ Кривеновъ?

— Да, служилъ… Взялъ я его себ на бду и самъ не знаю, зачмъ только я взялъ его.

— Что же ты можешь сказать о немъ?

— Одно только могу сказать, что теперь я не взялъ бы его, хотя бы онъ на колняхъ просилъ меня объ этомъ.

— Однако ты былъ имъ доволенъ?

— Ахъ, нтъ!..

— Въ чемъ же ты можешь его упрекнуть?

— Въ чемъ упрекнуть его?.. Во всемъ. Кто же, если не онъ виноватъ!

— Почему же ты далъ ему сегодня утромъ у себя пріютъ?

Этотъ внезапный вопросъ свалился на несчастнаго хаджи Христо какъ громовой ударъ: онъ поразилъ, пришибъ его, но въ то же время вдохновилъ мужествомъ. Иногда страхъ внушаетъ удивительную отвагу.

— Какъ, я далъ ему у себя пріютъ! Пусть меня пламень изгложетъ, пусть меня вода затопитъ, пусть земля разступится подо мною, если я давалъ ему у себя пріютъ. Пусть мн глаза повылзутъ, если я видлъ его!

— Такъ ты его не видалъ?

— Нтъ, не видалъ.

— Посмотримъ,— замтилъ Аристархи-бей, взглянувъ на подсудимаго проницательнымъ окомъ слдователя.— А я теб говорю, что ты видлъ его и не выдалъ. Мы поговоримъ еще объ этомъ, только смотри, теб не будетъ лучше, если мы скоре все это покончимъ. Подумай и не теряй напрасно времени.

Бей обратился къ аг и приказалъ отвести хаджи Христо въ тюрьму, заковавъ предварительно въ цпи.— И не пускайте къ нему никого,— прибавилъ онъ. Хаджи стоналъ, охалъ, божился, но его увели.

Мсто его занялъ Станко, лицо котораго выражало спокойствіе и покорность.

— Какъ тебя зовутъ?

На вс первые вопросы Станко отвчалъ связно и смло, и характеръ его отвтовъ не измнился, когда начались щекотливые вопросы.

— Ты скрывалъ у себя Стояна?

— Нтъ,— отвчалъ Станко.

— Врешь!

— Я только защищаюсь, эффендимъ.

— Этого рода защита ни къ чему не ведетъ, такъ какъ мн все извстно.

— Если теб все извстно, тогда и не спрашивай меня.

— Я тебя спрашиваю для твоего же добра. Если ты сознаешься, то наказаніе, которому ты долженъ подвергнуться за укрывательство преступника, можетъ быть смягчено, потому что за правду вознаграждаютъ.

— Какой же теб нужно правды?— спросилъ Станко съ оттнкомъ ироніи.

— Мн нужно, чтобы ты сказалъ, куда пошелъ отъ тебя Стоянъ.

— Какой Стоянъ?

— Стоянъ Кривеновъ, вдь ты его знаешь?

— Я его знаю, только не знаю, гд онъ.

— Однако ты скрывалъ его въ своей квартир?

— Нтъ.

— Заптіи слышали, какъ ты крикнулъ въ дверь: ‘Стоянъ’.

— Моего старшаго сына зовутъ Стояномъ.

— Такъ ты говоришь, что ты не скрывалъ Стояна Кривенова?

— Нтъ, не скрывалъ.

Станко отвчалъ логическими уловками. Такъ какъ Аристархи-бей спрашивалъ его, скрывалъ ли онъ Стояна въ своей квартир, то онъ отвчалъ ‘нтъ’, потому что Стоянъ самъ у него скрывался. Еслибы вопросъ былъ поставленъ иначе, т.-е. еслибъ его спрашивали: скрывался ли у него Стоянъ, онъ бы отвтилъ тоже: ‘нтъ’, потому что это онъ скрывалъ Стояна. Впрочемъ Станко нисколько не чувствовалъ себя обязаннымъ говорить правду той власти, которая сама держалась неправдой.

Его заставили отвчать — онъ отвчалъ, но считалъ даже невозможнымъ говорить правду, такъ какъ откровенность его могла бы повредить очень многимъ. Онъ зналъ, что рискуетъ жизнью, онъ зналъ и то, что смягченіе наказанія возможно, но это возможное смягченіе наказанія надо было купить такими средствами, которыми возмущалась его патріотическая нравственность. Да, благодаря условіямъ, въ которыхъ онъ находился, въ немъ выработались дв нравственности, которыя не всегда мирились между собой. Вотъ какія явленія вызывало турецкое владычество.

— Такъ ты утверждаешь, что не скрывалъ Стояна?— спросилъ снова Аристархи-бей.

— Нтъ,— ршительно отвчалъ учитель.

Эта ршительность поколебала мнніе слдователя. Можетъ быть, цыганка соврала? Можетъ быть, вся исторія съ бочкой была вымышлена? Цыганк нельзя было доврять, особенно въ виду категорическаго отрицанія обоихъ обвиненныхъ. Надо было заручиться хоть однимъ заслуживающимъ доврія показаніемъ.

Посл Станка привели Грождана. Слдователь не церемонился съ нимъ. Мужикъ какъ въ Систов, такъ и здсь разсказалъ вс обстоятельства дла вполн откровенно и безъ малйшей задней мысли. Но Аристархи-бею надо было нсколько измнить въ протокол показанія подсудимаго.

— Твоей жен надо было готовить ду солдатами?— спросилъ слдователь.

— Да,— отвчалъ крестьянинъ.

— На васъ пришла очередь?

— Да, очередь пришла.

— Поэтому милязимъ и пришелъ въ теб?

— Не знаю, поэтому ли?

— А объ очереди знаешь?

— Объ очереди знаю.

— Если знаешь объ очереди, слдовательно ты знаешь, почему пришелъ къ теб милязимъ. Одно съ другимъ связано. Вдь правда?

— Правда.

— Значитъ, милязимъ приходилъ къ теб по служебной обязанности. Такъ ли?

— Такъ.

Эти показанія записывалъ кіатыбджи въ протоколъ.

— Ты обдиралъ шкуру съ убитаго ягненка?

Грожданъ все подтверждалъ.

— На какомъ разстояніи отъ дверей твоей избы находится тотъ столбъ, у котораго ты обдирать ягненка?

— Шаговъ десять будетъ.

— Такъ ты слышалъ, какъ убивали милязима?

— Нтъ, не слышалъ.

— Какъ? ты не слышалъ!— крикнулъ бей.

— Сл… сл… слышалъ,— отвтилъ испуганный крестьянинъ.

— Слдовательно ты сговорился съ убійцей?

— Нтъ, нтъ, нтъ…

— Какъ нтъ?— снова крикнулъ слдователь:— ты говорилъ со Стояномъ о Болгаріи? о Турціи?.. ты спряталъ его за одежей?

— Да,— робко отвчалъ мужикъ.

— Такъ какъ же ты смешь отрицать, что вы сговорились! Сознавайся!— грозно крикнулъ слдователь:— сговорился?

— Сг… сг.. сгово-рился.

— Ну, вотъ, хорошо, по крайней мр, что сознаешься. Такъ и запишемъ, что ты добровольно сознался.

Вотъ какимъ образомъ Аристархи-бей собиралъ матеріалъ для будущаго процесса и вотъ какъ онъ сообразовался съ инструкціей цивилизованнаго вали рущукскаго эйялета, чтобы вести слдствіе на европейскій манеръ. Да, Турція цивилизовалась въ это время.

XIII.

Слдствіе по длу Стояна обезпокоило рущукское населеніе, а особенно живущихъ тамъ болгаръ. Цыганка не была единственнымъ доносчикомъ, нашлось ихъ больше, а потому обыски и аресты приняли эпидемическій характеръ, бдствіе это постигло даже такія семьи, которыхъ власти ни въ чемъ не могли упрекнуть. Въ большинств случаевъ допрашивали арестованныхъ и отпускали ихъ домой. Но нкоторыхъ оставляли подъ арестомъ и даже сажали въ одиночныя камеры. Къ числу послднихъ принадлежалъ хаджи Христо, который вотъ уже три дня просидлъ въ одиночеств, да еще закованный.

Арестъ его перепугалъ хозяйку дома, дочь и всхъ домашнихъ. Арестовавшіе его жандармы не объяснили причины, но причина была извстна хозяйк, ея дочери и Степану, остальная прислуга ни о чемъ не знала. Какъ только увели хозяина, жена стала упрашивать Степана, чтобъ онъ сохранилъ тайну.

— Сто гурушъ получишь, только молчи.

— Я и безъ денегъ буду молчать.

Безусловное отрицаніе факта казалось единственнымъ условіемъ спасенія, и дйствительно это была самая лучшая тактика, ея и держался хаджи Христо и ршилъ не признаваться даже въ томъ случа, еслибъ самъ Стоянъ сказалъ ему въ глаза, что онъ дйствительно заходилъ въ его домъ на полчаса. Купецъ молился только о томъ, чтобъ не поймали Стояна, и врилъ, что провидніе не допуститъ погибели такого богатаго купца, такого степеннаго, какъ онъ, человка и отца дочери-невсты. Онъ вспоминалъ пожертвованія свои на храмы и свои рчи на собраніяхъ мэджлиса, и то, что паш извстна его благонамренность, однимъ словомъ, онъ врилъ въ справедливость Всевышняго. Но, несмотря на все это, одиночество угнетало его тмъ боле, что онъ не зналъ, какъ долго продлится его мученіе.

Окончился третій день и насталъ четвертый, хаджи Христо молился, когда вошелъ Аристархи-бей.

— Ну, что же? Надумался ли?— ласково спросилъ онъ купца.

— Я все думаю о постигшемъ меня гор. Какой-то недругъ ложно донесъ на меня, оклеветалъ меня,— промолвилъ хаджи Христо плаксивымъ голосомъ, поднимая окованныя руки.

— Не въ томъ дло, кто сдлалъ доносъ, а въ томъ, что доносъ этотъ правдивъ.

— Нтъ, онъ ложенъ.

— Тсс…— остановилъ его Аристархи-бей.— Не отрицай! мы теперь одни, и, если хочешь, я разскажу теб все какъ было.

— Мн бы очень желательно знать, кто это врагъ мой смертельный?

— Дло не въ томъ… Стоянъ пришелъ къ теб и ты погрозилъ ему выдачей, но жена и дочь стали тебя упрашивать, и ты веллъ ему уйти.

Купецъ обомллъ отъ страха и удивленія.

— Вотъ видишь, что я обо всемъ знаю,— продолжалъ бей:— и вдь не духъ же святой сообщилъ мн все это. Слдовательно лучше сознайся. Отрицаніе только повредитъ теб.

— Ахъ, признался бы я, еслибъ былъ въ чемъ-нибудь виноватъ!

— Прежде всего ты виноватъ въ томъ, что не выдалъ Стояна, а кром того…

— Господи, Боже мой, еще что?

— Не безпокойся! я поговорю съ тобой наедин такъ, какъ говорятъ съ глазу на глазъ, а чтобы ты былъ смле, я начну съ вопроса: желаешь заплатить?

Вопросъ этотъ привелъ въ чувство купца.

— Сколько надо?

— Если хочешь завтра же выйти изъ тюрьмы, дай сто мэджиджи, а если хочешь, чтобъ я освободилъ тебя отъ обвиненія, дай еще сто.

— Сто и сто, значитъ двсти… гм!..— размышлялъ хаджи Христо.

— Вдь ты, должно быть, дороже цнишь свою жизнь. А?.. мн все равно, я и парички за нее не дамъ, но ты, вроятно, дороже ее цнишь.

— Нечего длать, освобождай.

— Изъ тюрьмы и отъ обвиненія, понимаешь?

— Понимаю, значитъ, во мн не будутъ больше приставать?

— Это значитъ, что ты не будешь больше считаться обвиняемымъ, что не попадешь ни на вислицу, ни въ тюрьму, но ты все-таки будешь призванъ въ качеств свидтеля.

— Что же мн показывать?— спросилъ купецъ.

— То, что Стоянъ организовалъ въ Рущук заговоръ.

— Да вдь я ничего объ этомъ не знаю!

— Знаешь или не знаешь, это все равно. Стоянъ жилъ въ твоемъ дом, вспомни, о чемъ онъ говорилъ, кто бывалъ въ его квартир, съ кмъ онъ водилъ знакомство, а особенно, какіе молодые люди и когда собирались у него?

— О чемъ онъ говорилъ?.. Говорилъ о Болгаріи, объ ея исторіи.

— Это очень важно,— замтилъ Аристархи-бей.— Онъ, значитъ, говорилъ о Болгаріи и объ ея исторіи… гм… съ кмъ знакомился?

— Со всми.

— А кто бывалъ у него?

Хаджи Христо вспоминалъ.

— Разъ какъ-то,— началъ онъ,— приходить къ нему Станко и какой-то юноша, котораго я встрчалъ въ читальн, но не знаю, кто онъ такой. Второй разъ къ нему пришло нсколько человкъ, но я ихъ не видлъ,— только, кажется, они у него просидли съ часъ.

— Станко былъ съ ними?

— Не знаю, меня тогда не было дома.

— Кто же сказалъ теб объ этомъ?

— Дочь.

— Такъ она знаетъ?

— Должно бытъ, знаетъ.

— Гм!.. такъ вотъ какъ мы устроимъ: я позволю жен и дочери твоей навстить тебя, ты спроси ихъ, кто приходилъ къ Стояну, завтра утромъ твои еще разъ придутъ къ теб, а потомъ я навдаюсь, и если ты назовешь мн фамиліи Стояновыхъ гостей и обяжешься дать требуемыя показанія, тогда будешь свободенъ.

— И о скрываніи Стояна не будетъ больше рчи?

— Если не назовешь фамилій, тогда останешься въ тюрьм, а если не хочешь быть обвиняемымъ, будь свидтелемъ, но если не дашь требуемыхъ показаній, тогда будешь обвиняемымъ. Билиръ-сэнъ (понимаешь)?

— Билирэмъ (понимаю), эффендимъ.

— Длай теперь какъ знаешь.

Аристархи-бей ушелъ, а хаджи Христо размышлялъ о близкомъ своемъ освобожденіи и о двухъ условіяхъ, доставленныхъ ему слдователемъ: одномъ — очень непріятномъ, а другомъ — совершенно легко исполнимомъ. Ему было очень непріятно подумать объ уплат двухъ сотъ мэджиджи. Двсти мэджиджи! Вдь это почтенная сумма! Ему было жаль этихъ денегъ, но онъ утшалъ себя тмъ, что самъ онъ стоитъ гораздо больше двухсотъ мэджиджи. Относительно второго условія онъ ни минуты не колебался, даже не подумалъ о томъ, что рискуетъ жизнью нсколькихъ человкъ, что одного, котораго фамилію назвалъ, уже погубилъ. Впрочемъ онъ не былъ увренъ, знаетъ ли жена фамиліи молодыхъ людей, но это все равно, думалъ онъ: вдь Иленка наврное знаетъ ихъ. Онъ ждалъ своихъ и, наконецъ, дождался. Около полудня отворилась тюремная дверь, и въ его камеру вошли дв женщины въ фереджіяхъ и въ ашхакахъ. Встрча была очень трогательна. Женщины плакали при вид цпей на рукахъ и ногахъ арестанта. Жена хаджи Христо охала и ахала и, наконецъ, спросила:— За что же это тебя взяли?

— Стоянъ всему виною.— И купецъ все разсказалъ.

Жена вознегодовала на Стояна.— Зачмъ ему было накликать на насъ бду! Негодяй! Онъ и тебя, и Станка погубилъ. Какъ только тебя арестовали, Иленка побжала въ Мокр и тамъ узнала объ арест Станка. Теперь жандармы ходятъ по кофейнямъ, по улицамъ, по домамъ и всюду арестуютъ. Арестовали уже человкъ сто, а можетъ быть и до тысячи.— Она начала перечислять фамиліи и назвала около десяти человкъ.

— Бре… бре…— удивлялся хаджи Христо.

— И чмъ все это кончится? Господи… выпустятъ ли тебя когда-нибудь?

— Меня завтра выпустятъ,— отвчалъ хаджи, которому болтовня жены до сихъ поръ не дозволяла сообщить эту новость.

— Завтра!— воскликнула обрадованная жена.— Почему же не сегодня?

— Тише, постой, дай разсказать.

— Гораздо лучше теб бы сегодня уйти,— продолжала неугомонная женщина.

— Лучше, да нельзя. Надо выполнить прежде два условія.

— Какія?

— Дать двсти мэджиджи.

— Господи Боже мой!— ужаснулась жена.— Двсти мэджиджи! За что?

— За то, чтобы меня выпустили.

— За то, чтобъ тебя выпустить, требуютъ двсти мэджиджи, а за то, чтобы поймать Стояна, только восемь? Какъ же это? Это невозможно!

— Стоянъ одно, а я другое.

— Ты другое?.. Что же ты другое?

— Ну, конечно… Какъ же меня со Стоянокъ равнять?

— А, все намъ этотъ Стоянъ надлалъ. О!..— крикнула хаджи Христица, поднимая руку:— еслибъ мн узнать, гд онъ… я бы сама указала его жандармамъ!

— Майка! что вы сказали?— проговорила Иленка.

— Конечно, указала бы,— повторила разсвирпвшая мать.— Я бы хотла, чтобы его турки живого изрзали.

— Ахъ, бда, бда!..— вздыхалъ хаджи Христо.

— И всему онъ виноватъ.

— Ну, что же длать! Господь накажетъ его за все, что онъ намъ надлалъ.

— А я бы хотла, чтобъ его прежде турки покарали. О! еслибъ мн узнать, гд онъ!

— Должно быть, ухалъ уже въ Румынію.

Когда хаджи Христо произносилъ эти слова, въ глазахъ Иленки появился такой блескъ, какимъ загораются глаза человка, привыкшаго говорить правду, когда его въ первый разъ уличаютъ во лжи. Она смутилась, опустила глаза и, очевидно, старалась овладть собою. Наконецъ, вздохнула: она достигла цли. Отецъ и мать, занятые разговоромъ, не обращали на нее вниманія. Хаджи Христо между тмъ поручалъ жен взять у сарафа (банкира) необходимую для выкупа сумму.

— Сегодня же схожу за деньгами,— отвчала она.

— Ступай не сегодня, а завтра. Если ты пойдешь сегодня, онъ вычтетъ проценты за сегодняшній день, понимаешь! А ты ступай завтра къ нему, возьми деньги и прямо приходи сюда.

— И тебя сейчасъ же отпустятъ?

— Нтъ… есть еще одно условіе…

— Еще денегъ!— испугалась жена.

— Тсс…— Его степенство мотнулъ головой снизу вверхъ (движеніе это обозначаетъ въ Турціи отрицаніе).

— Что же такое?

— Пустяки… Дло въ томъ, чтобы назвать фамиліи тхъ молодыхъ людей, которые приходили какъ-то къ Стояну. Я не знаю ихъ, меня не было дома.

— Меня тоже не было дома,— отвчала жена, взглянувъ вопросительно на дочь.

Иленка пожала плечами.

— Зачмъ имъ это?— спросила хаджи Христица.

— Какой-то заговоръ,— отвчалъ мужъ.— Оказывается, что Стоянъ былъ членомъ комитета.

— Ахъ, негодяй!.. въ нашемъ дом заниматься заговоромъ! То-то мн не нравились его глаза, кто же это приходилъ къ нему?

— Разъ приходилъ Станко, а съ нимъ какой-то мальчуганъ.

— Тотъ, что вазу разбилъ. О, задала бы я ему вазу!

— О нихъ я уже сказалъ, но другихъ не знаю.

— Иленка,— обратилась хаджи Христица въ дочери.

Двушка откликнулась.

— Ты была дома?

— Да, я была дома.

— И видла?

— Да, видла… но… забыла,— прибавила двушка.

— Забыла? это быть не можетъ.

— Такъ должно быть, майка…— отвчала двушка покорнымъ и въ то же время вполн ршительнымъ голосомъ.

— Что?..— спросила удивленная хаджи Христица.

— Я забыла.

— Вспомни.

— Не могу припомнить.

— Ты непремнно должна вспомнить!.. Отъ этого зависятъ судьба отца.

Иленка вздохнула.

— Если ты не вспомнишь, тогда отецъ, можетъ, Богъ знаетъ какъ долго просидть въ тюрьм.

— Иленка!— началъ отецъ.— Двушка взглянула на него, и глаза ея выражали грусть и сожалніе.

— Богъ знаетъ,— продолжала хаджи Христина,— выпустятъ ли его изъ тюрьмы: можетъ быть, въ Акру сошлютъ вмст съ другими… а можетъ быть и казнятъ…

— Да, я буду обвиняемымъ, а если назову фамиліи, меня призовутъ въ качеств свидтеля.

Двушка снова взглянула на отца, и въ этотъ разъ глаза ея выражали сожалніе. Казалось, что она хотла что-то сказать однако, промолчала.

— Вспомни, пожалуйста!— просилъ отецъ.

— Вспомни!— крикнула мать, сердито взглянувъ на нее. Иленка стояла съ опущенною головой, но ничего не отвчала. Мать подскочила къ ней съ поднятыми кулаками.

— Не тронь ее,— сказалъ мужъ.— Она еще… вспомнитъ… Время еще терпитъ… до завтра.

— Нечего мшкать! дло въ томъ, чтобы спасти отца.

— И отца, и мать, и ее же самое. Она у насъ одна, и мы сколотили-таки порядочное состояніе для нея, что сдлается со всмъ этимъ, если меня сошлютъ? А вдь ссылка — это самое меньшее наказаніе за скрываніе у себя заговорщиковъ. Если я не выдамъ настоящихъ заговорщиковъ, тогда турки скажутъ, что и я заговорщикъ. Ты только подумай обо всемъ хорошенько и вспомни…

— Вспомнитъ она, вспомнитъ,— замтила матъ.

— Конечно, до завтра вспомнитъ,— подтвердилъ хаджи Христо: — она добрая дочь.— Съ этими словами онъ протянулъ свои окованныя руки, обнялъ дочь и поцловалъ ее. Когда зазвенли отцовскія цпи, когда Иленка услышала ласковый голосъ отца, она вдругъ зарыдала.

Хаджи Христица тоже начала плакать.

— Она вспомнитъ, вспомнитъ,— твердила мать плаксивымъ голосомъ.— Если не вспомнитъ, будетъ несчастной, подлой дочерью, недостойной отца, который накопилъ для нея столько денегъ. Ахъ, Стоянъ, Стоянъ! а мы еще хотли отдать ее этому негодяю.

— Что ты сказала? молчи! Турки ничего объ этомъ не знаютъ, такъ пусть и не догадываются. И намъ лучше объ этомъ забыть. А теперь ступайте съ Богомъ… ступайте… до завтра… Теперь отъ Иленки будетъ зависть, выпустятъ ли меня завтра, или оставятъ здсь, Богъ знаетъ, на сколько времени.

Об женщины нсколько успокоились, попрощались съ арестантомъ и ушли.

Хаджи Христица такъ спшила на обратномъ пути, что Иленка едва поспвала за ней. Она спшила, потому что хотла произвести дома слдствіе, касающееся собранія у Стояна. Пока мать допрашивала слугъ, Иленка сидла въ своей комнат и плавала. Допросъ всхъ слугъ мужескаго и женскаго пола обнаружилъ, что никто изъ нихъ ничего не можетъ сообщить о сходк у Стояна. Оказалось только, что однажды Иленка разослала всхъ слугъ.

— Ты куда ходилъ?— спросила хозяйка Степана.

— Барышня послала меня смотрть, когда придетъ пароходъ. Я еще доложилъ барышн, что въ этотъ день пароходъ приходитъ, но она отвтила, что приходитъ не нмецкій, а англійскій. ‘Ступай,— говоритъ,— на пристань и гляди, пока не придетъ пароходъ’. Я простоялъ тамъ часа два, но пароходъ не пришелъ, и я вернулся.

Подъ такими же приблизительно предлогами удалены были вс слуги.

— Она нарочно это сдлала, чтобы скрыть заговорщиковъ, догадалась хаджи Христица и побжала къ дочери.

— Говори, кто былъ у Стояна на сходк!

— Я, майка, забыла,— отвчала дочь.

— Врешь, врешь!.. Ты всю прислугу изъ дому разослала.

Иленка ничего не отвчала.

— Что же, ты не разсылала прислуги?

— Да, это я всхъ услала.

— Зачмъ?

Двушка молчала.

— Стыдъ… срамъ… Вся прислуга помнитъ, что ты всхъ поразсылала въ разныя стороны, но никто не знаетъ, что здсь сходились заговорщики. Вс знаютъ только то, что ты была дома и что Стоянъ былъ дома. Ступай, разубди теперь прислугу, что ты не распутничала со Стояномъ, пока никого не было дома!

Иленка поблднла и съ упрекомъ взглянула на мать.

— Ступай, ступай къ нимъ!— кричала разсвирпвшая хаджи Христица:— доказывай, что ты сохранила свою невинность!

— Что это вы говорите, майка!— простонала молодая двушка.

Мать злобно посмотрла на нее и потомъ заговорила рзкимъ, отрывистымъ голосомъ:— Извольте теперь, сударыня, выручать отца изъ бды и смыть съ себя позоръ. Говори, кто приходилъ къ Стояну! Отецъ назвалъ одного, ты назови остальныхъ и тогда все исправится… Сжалься, наконецъ, надъ отцомъ и надъ собой!

— Ты не повришь, майка, какъ мн больно слушать все это!

— Назови фамиліи и все пойдетъ хорошо.

Иленва закрыла глаза и сжала руками голову.

— Назови фамиліи!— просила мать.

Иленка все молчала. Мать сла около нея, взяла ее за руку и начала уговаривать ласковымъ голосомъ:— Послушай меня. Я знаю, почему ты упрямишься. Мы сами виноваты, отецъ и я… Мы предназначали тебя Стояну и сказали теб объ этомъ, ты его и полюбила.

— Я? полюбила Стояна?.. Нтъ!— крикнула молодая двушка, отодвигаясь отъ матери, потомъ, увидвъ, что удивленная мать все еще не сводить съ нея глазъ, Иленка повторила совершенно спокойно:— нтъ, я не полюбила Стояна.

— Такъ чего же ты такъ заупрямилась?— допрашивала мать, потерявшая нить своихъ догадокъ.

— Я не хочу… я не могу губить людей, которые…

— Что такое, что?— закричала хаджи Хрисгица.

— Которые рискуютъ жизнью изъ-за Болгаріи…

— И потому хочешь погубить отца, который всю жизнь посвятилъ на то, чтобы оставить теб состояніе?! Такъ Болгарія стоитъ по-твоему больше, чмъ состояніе? Такъ ты изъ-за глупости, за которую никто парички теб не дастъ, забываешь обязанности честной дочери? Ахъ, ты глупая!.. Ахъ, ты негодная!.. кричала мать, все больше и больше воспламеняясь.— Но… скажешь ты мн фамиліи этихъ болвановъ, которые честнымъ, спокойнымъ людямъ не даютъ покоя? Скажешь ты мн фамиліи тхъ, съ которыми ты связалась? Да, вроятно, ты снюхалась не съ однимъ Стояномъ… должно быть, у тебя перебывало человкъ десять, двнадцать… Богъ знаетъ сколько… Ахъ, ты негодная!

Хаджи Христица разсвирпла окончательно. Со стиснутыми кулаками, съ пылающими злобой глазами, она подбжала въ дочери и бранила ее самой площадной бранью.

— Заговоришь ты у меня!.. да… заговоришь! Заставлю и тебя назвать, кого мн надо… заставлю! Кто былъ на сходк?— крикнула она, отвсивъ дочери пощечину.

Хлестъ пощечины разнесся по комнат, но Иленка не отвтила ни слова, она оставалась на своемъ мст и только съ укоризной посмотрла на мать.

— Кто былъ на сходк?— опять крикнула мать, снова ударяя молодую двушку. Дочь не отвчала.

— Кто?.. кто?.. кто?..— кричала мать. И сбсившаяся хаджи Христица отвсила дочери шесть, семь ударовъ подрядъ.

— Что же, скажешь?

Дочь снова взглянула молча на мать, и этотъ взглядъ привелъ хаджи Христицу въ изступленіе: она вцпилась еи въ волосы и, стащивъ съ дивана, волочила по полу, приговаривая:— А… не скажешь?..

Иленка не оказывала ни малйшаго сопротивленія, а между тмъ мать держала ее за волосы, волочила по полу и била ногами. Можно бы подумать, что это не живое существо, но кукла въ ростъ человческій, на которой живая женщина старается сорвать накипвшее зло. Время отъ времени съ полу доносилось сдержанные стоны, а сверху прерывистый, запыхавшійся голосъ повторялъ: ‘не скажешь?.. не скажешь?’… Эта отвратительная сцена могла бы продлиться Богъ знаетъ какъ долго, еслибы не прервало ее неожиданное появленіе Мокры.

— Господи! что это такое?— воскликнула Мокра, входя въ комнату.

Хозяйка опустила руки.

— Наказываешь дочь?.. учишь?..— начала гостья.— А я думала, что ты, комшя (сосдка), другимъ теперь занята.

— Не…слу…ша…ет…ся…— выговорила запыхавшаяся хозяйка.

Иленка встала, подошла къ дивану и заняла прежнее свое мсто. Щеки ея горли, уши покраснли, взъерошенные волосы закрывали лобъ, растрепанныя косы висли по плечамъ, а растерзанная одежда раскрылась на груди. На полу валялись кораллы, жемчужины, бусы и дукаты, которые прежде украшали ея двичью шею и голову.

Мокра, подъ вліяніемъ естественнаго чувства деликатности, которая не дозволяетъ постороннимъ вмшиваться въ чужія домашнія дла, не спрашивала, что было поводомъ побоевъ.

— Не въ-время пришла,— сказала она:— извините, я уйду.

— Нтъ, нтъ… комшя, не уходи!— отвчала запыхавшаяся хозяйка:— подожди… разсуди!— Она такъ сильно задыхалась, что принуждена была остановиться.— Вотъ ты сама разсуди!— продолжала она.— Отъ ея слова (она указала на дочь) зависитъ освобожденіе изъ тюрьмы отца, а она молчитъ. Заупрямилась — и хоть ты ей колъ на голов теши… до того заупрямилась, что довела меня вотъ до чего… А?.. что же ты на это скажешь?

Мокра посмотрла на Иленку, которая, казалось, сама сознавала свою виновность.

— Вотъ здсь въ нашемъ дом,— продолжала хозяйка,— нсколько мсяцевъ тому назадъ сошлись у Стояна заговорщики, которыхъ она знаетъ.

— И что же?— спросила гостья, переводя глаза съ дочери на мать.

— Пусть она только назоветъ фамиліи заговорщиковъ, и ея отца тотчасъ же выпустятъ.

Мокра опять взглянула на Иленку и спросила:— И она не хочетъ назвать фамилій?

— Не хочетъ…— подтвердила гнвно хозяйка.

— Можетъ быть, она забыла… гм…

— Забыла!.. она говоритъ, что забыла, но это неправда! Она вретъ!

— Почему же вретъ? Это вдь случается… Туманъ такой находитъ. Тогда надо стать подъ евангеліемъ и попросить батюшку, чтобъ покропилъ святой водой, а иначе туманъ и не разойдется… Это бываетъ не только съ нашей сестрой, но даже съ священниками. Вотъ владыка въ Шумл сталъ читать акаистъ и вдругъ забылъ читать… Смотритъ въ книгу… э… э… э… и ни слова не можетъ прочесть. Такъ чему же тутъ удивляться, что твоя дочь забыла?

Хозяйка сама не знала, что отвчать.

— Если она непослушна — это плохо, очень плохо, но если говоритъ… что забыла… это случается. Дайте ей время вспомнить. Бываетъ такъ, что забудешь и никакъ вспомнить не можешь, а то и такъ бываетъ: забудешь, а потомъ, ни съ того, ни съ сего, и вспомнишь… Со мной случилось разъ вотъ что: я забыла имя брата… имя брата забыть! Слыхано ли? А вдь забыла… А съ тобой, комшя, такъ не случалось?

— И мн случалось забывать,— отвчала хозяйка,— но я бы вспомнила, еслибъ пришлось спасать отца. Вдь это отецъ ея… отецъ въ тюрьм!

— Я слышала, что теб разршили свиданіе?— перебила Мокра.

— Да, разршили.

— Я затмъ и пришла, чтобъ узнать, чт тамъ слышно!

— Что же слышно!.. Хаджи Христо въ цпяхъ.

— И… Это не велика еще бда… Какъ бы тамъ ни было, если тебя къ нему пустили — значитъ, онъ скоро будетъ свободенъ.

— Его бы завтра выпустили изъ тюрьмы, еслибъ не она.— отвчала хаджи Христица, указывая на дочь. Пусть только назоветъ заговорщиковъ, тотчасъ же изъ обвиненнаго сдлается свидтелемъ.

— Свидтелемъ?.. Пс…— произнесла съ пренебреженіемъ Мокра.— Такія наказанія нехороши…

— Все-таки лучше, чмъ тюрьма.

— Нтъ, они хуже вислицы.

Иленка посмотрла на гостью съ выраженіемъ истинной благодарности.

— Впрочемъ не бойся,— продолжала Мокра:— ничего ему не сдлаютъ… Онъ выкупится.

— И безъ того ему приходится откупаться,— плакалась хозяйка.

— Если вамъ денегъ жаль, такъ не платите.

— А ему на вислицу прикажешь идти?

— Еслибъ хаджи Христо повсили, то это ускорило бы то время, когда болгаръ не вшали бы за то. что они — болгары.

Хаджи Христица не совсмъ поняла гостью, но зато Иленка вполн поняла ее. Она опять посмотрла съ благодарностью на Мокру и начала приводить въ порядокъ свою одежду, а между тмъ гостья доказывала хозяйк, что ея мужу ничего особеннаго не угрожаетъ, что въ крайнемъ случа онъ всегда можетъ отдлаться взяткой, а вдь денегъ у него много.

— Парички, парички,— говорила она.— Кто такой мастеръ до наживы, какъ твой мужъ, тотъ легко разбогатетъ. Что для него значитъ хотя бы тысяча или дв тысячи мэджиджи! Ты о своемъ муж не безпокойся. Это крупная рыба. Пощиплютъ его немного, вотъ и все.

Хозяйка была недовольна пренебрежительнымъ отзывомъ Мокры о хаджи Христо, но Мокра нарочно отзывалась о немъ такимъ образомъ: она хотла представить дло такъ, какъ оно было на самомъ дл, и желала успокоить Иленку, въ рукахъ которой находилась безопасность заговорщиковъ.

XIV.

Стояну везло: какое-то слпое счастье помогло ему выбраться изъ квартиры Станка. Онъ уже постлалъ себ на полу и готовъ былъ лечь, когда услышалъ: ‘уходи, Стоянъ’. Въ тотъ же мигъ онъ выбжалъ на дворикъ, перескочилъ черезъ заборъ и, никмъ не замченный, добрался до стны, окружавшей садъ Мокры. Эта каменная стна была довольно высока и усыпана сверху стекломъ, а потому представляла солидное препятствіе. Но для человка, спасающаго жизнь, и такая преграда является преодолимой. Онъ ухватился за торчавшіе куски стекла, не обращая ни малйшаго вниманія на то, что ржетъ ими руки. Израненный, окровавленный, въ изорванномъ плать, онъ тмъ не мене перескочилъ въ садъ и очутился такимъ образомъ въ густыхъ кустахъ малины, которые были посажены вдоль всей стны. Въ кустахъ этихъ онъ могъ отлично скрыться. Ни посторонніе, ни домашніе не могли его замтить. Послднее было для него также очень важно: онъ лично не зналъ прислуги и не имлъ понятія, кому изъ нихъ можно, а кому нельзя доврять. Здсь же кусты малины отлично прикрывали его, между тмъ какъ самъ онъ могъ видть всхъ ходившихъ по саду. Выбравъ поудобне мстечко, онъ услся и сталъ поджидать Петра, Мокру или Анку, которыхъ самъ зналъ и которые знали его.

Говорятъ, что ожиданіе сокращаетъ часы. Но Стояну казалось, что часы тянутся безконечно. Правда, ему страшно хотлось спать, но уснуть онъ боялся и въ то же время не имлъ силы отогнать сонъ. Пробовалъ думать, но размышленіе не мшало слипаться вкамъ, и онъ отлично чувствовалъ, что еслибъ еще хоть разъ вки его сомкнулись, онъ бы заснулъ. Приходилось заняться чмъ-нибудь другимъ. Онъ началъ всматриваться въ форму малиновыхъ листьевъ и стебельковъ и сравнивалъ ихъ съ листьями и стеблями другихъ растеній. Наблюденія эти привели его къ вопросу: нельзя ли скрещивать различныя породы растеній? А этотъ вопросъ смнился мыслью объ Иленк

— Жаль!— вздохнулъ онъ: — пропала она для меня!

Мысль о существ, которое способно осчастливить жизнь, причиняетъ необыкновенное удовольствіе, а потому Стоянъ не размышлялъ боле о скрещиваніи разнородныхъ растеній, но сталъ думать объ Иленк. Мысли эти начали принимать фантастическіе образы, и ему все казалось, что онъ думаетъ, а между тмъ онъ спалъ.

Сонъ можетъ иногда противостоять самымъ грознымъ опасностямъ. Спятъ иногда подъ градомъ пуль, при гром орудій, а потому ничего нтъ удивительнаго, что усталый молодой человкъ уснулъ такъ крпко въ тепломъ, спокойномъ мст, что и не слышалъ шума кустовъ, раздвигаемыхъ пробирающейся между ними женской фигурой. Это Анка зашла въ малину.

— О!.. это онъ!..— прошептала двушка, сразу узнавъ Стояна. Она подошла ближе й посмотрла на него. Смотрла, и какая-го непонятная сила приковывала ея взоры къ нему. Она не могла отвести глазъ отъ его лица, спокойно дышавшаго, отъ его неподвижной фигуры, отъ этого молодого человка, котораго жизнь висла на волоск. Вроятно это обстоятельства и способствовало тому, что Анка не могла теперь наглядться на того же самаго молодого человка, который прежде не производилъ на нее никакого впечатлнія. Въ ней зародилось чувство нжнаго сожалнія, которое возрастало по мр того, какъ она всматривалась въ него. Мысль ея стала работать надъ средствами спасенія Стояна. Она готова была въ данный моментъ закрытъ бглеца собственной грудью, закрыть такъ, чтобы никто кром нея не могъ его видть.

Ни матери, ни брата не было дома. Мокра ушла въ лавку, а братъ ухалъ по торговымъ дламъ, а потому Стоянъ очутился подъ ея покровительствомъ, на ея отвтственности. Благодаря условіямъ, среди которыхъ выросла и воспиталась молодая двушка, она вполн понимала важность такого покровительства и отвтственность за него, а потому немедленно начала хлопотать объ обезпеченіи безопасности молодого человка. Прежде всего надо было отвлечь отъ сада прислугу, и съ этой цлью Анка дала каждому порученіе, не имющее никакого столкновенія съ садомъ. Затмъ, приготовивъ наскоро комнату для новаго жильца, она сла съ работой въ саду въ такомъ мст, откуда могла видть кусты малины, за которыми спалъ комитаджи. Съ этихъ кустовъ она не сводила глазъ, смотрла на нихъ и начала думать свою обычную думу о монастыр, но мысль ея незамтно какъ-то перешла изъ монастырской кельи къ хозяйству новобрачныхъ. Картина, созданная ея воображеніемъ, была очень туманна, такъ что Анка не могла наврное сказать, она ли тамъ фигурировала, или не она. Какъ бы тамъ ни было, молодая двушка сказала себ: ‘я сама буду заботиться о немъ… сама’… и эторшеніе доставило ей такое удовольствіе, что еслибъ теперь ей сказали: ‘ступай сейчасъ въ монастырь, а если не пойдешь, то откажись отъ него навсегда’ — она не могла бы сразу ршиться и подумала бы.

Молодая двушка должна была начать свою опеку съ того, чтобы перевести Стояна въ приготовленную комнату. Задача была не совсмъ легка, такъ какъ надо было устроить такъ, чтобы никто изъ прислуги не замтилъ скрывающагося, когда онъ будетъ проходить черезъ садъ. Какъ тутъ быть? Можно бы, конечно, удалить прислугу отъ сада, но вдь возможна и какая-нибудь случайная встрча. Можно бы ждать ночи, но въ такомъ случа ей пришлось бы наблюдать цлый день за малиновыми кустами и она не могла бы приготовить ему ду. ‘А вдь онъ, вроятно, очень голоденъ’, сказала себ Анка и начала обдумывать подробности закуски. Но какъ провести его въ комнату? Вопросъ этотъ на нкоторое время вполн поглотилъ ее и вскор былъ разршенъ. Анка чрезвычайно обрадовалась придуманному плану и чуть было не хлопнула въ ладоши. Вдь никто не узнаетъ Стояна, если онъ наднетъ женское платье! Тотчасъ же она побжала домой, взяла свой яшмакъ и фереджію, въ которыхъ выходила обыкновенно на улицу, связала ихъ въ узелокъ и никмъ незамченная побжала въ садъ. Она направилась къ тому мсту, гд спалъ Стоянъ, и хотла положить около него узелокъ. Сердце ея сильно забилось, когда она подходила къ малиновымъ кустамъ. ‘Спитъ ли онъ, или уже проснулся?’ — подумала молодая двушка. Она остановилась, опять сдлала нсколько шаговъ, оглянулась, опять остановилась и, наконецъ, подошла въ послднему кусту, но раздвинуть его не смла. Стоитъ, слушаетъ и. наконецъ, ршается — раздвигаетъ кустъ.

Что это значитъ?.. никого нтъ!.. куда онъ ушелъ? Ей стало страшно и грустно. Она понять не могла, куда онъ длся. Вдь она все время не сводила глазъ съ малиновыхъ кустовъ. Гд же онъ?..

Стоянъ такъ неожиданно явился передъ ней, что Анка даже вскрикнула:— ахъ!

— Тише,— шепнулъ онъ,— я ждалъ Мокры, Петра или тебя, чтобъ попросить у васъ пріюта.

— Возьми!— сказала молодая двушка, подавая узелокъ.

Стоянъ взялъ узелокъ, посмотрлъ на него, развязалъ и, увидвъ яшмакъ, спросилъ: ‘Что же это такое?’

Молодая двушка до того смутилась, что ничего ршительно не могла отвтить, а между тмъ Стоянъ, узнавъ фереджію, спросилъ:— Это для меня?

— Ну, да!

— Гм… надо надть?

— Да,— прошептала Анка, не смя поднять глазъ.

— А что же мн длать съ бородой и съ усами?— спросилъ шутливо молодой человкъ.

Шутливый тонъ, какъ извстно, осмливаеть пугливыхъ и смягчаетъ сердитыхъ молодыхъ двушекъ. Въ данномъ случа дйствіе его выразилось въ томъ, что Анка взглянула на Стояна.

— А вдь усы вылзутъ изъ-подъ яшмака,— замтилъ онъ — и началъ обвивать себ голову кисеей, употребляемой въ Турціи женщинами для скрыванія лица. Дло у него какъ-то не ладилось. Онъ не умлъ надть какъ слдуетъ яшмакъ, и вышла какая-то уродливая повязка, которая, рядомъ съ мужской одеждой, сдлалась смшной.

— А что?— спросилъ Стоянъ.

Анка взглянула.

— Каковъ гашмъ?

Двушка разразилась неудержимымъ смхомъ.

— Теперь надну фереджію.

— Нтъ, нтъ!— протестовала двушка.

— Почему нтъ?

— Надо яшмакъ иначе повязать.

Стоянъ распуталъ кисею и снова началъ обвивать ее.

— Нтъ, не такъ.

— Что же не такъ?

— Прежде всего надо сложить какъ слдуетъ.

— Какъ же: вотъ такъ?

— Ахъ, нтъ, не такъ!

— Сложи, пожалуйста, сама.

Анка сложила яшмакъ и подала его Стояну.

— Какъ же его надваютъ?— спросилъ молодой человкъ.

— Кладутъ на голову, загибаютъ вокругъ подбородка, а потомъ назадъ.

Стоянъ подставилъ голову, а двушка сначала нершительно, а потомъ все смлй и смлй повязала ему яшмакъ по всмъ правиламъ. Подъ густыми складками кисеи исчезли усы, исчезла борода, такъ что на виду остались только глаза, лобъ и верхняя часть носа.

— Что же, теперь хорошо?

— Да, такъ можно оставить, возьми фереджію!— Анка подала ему длинную черную мантію (только турчанки имютъ право носить разноцвтныя фереджіи), которую онъ тотчасъ же надлъ, и теперь, еслибъ не брюки и сапоги, виднвшіеся изъ-подъ мантіи, можно бы его принять за женщину.

— Пойдемъ!— сказалъ онъ.

— Постой!— остановила его Анка:— обожди, пока я приду… и она побжала къ дому, чтобъ выпроводить прислугу. Одной приказала принести уксусу, другую услала за шолкомъ, третью за вязальными спицами и т. д. Спровадивъ послднюю, она вернулась въ садъ.

Стояну казалось, что ему придется проходить по городу, а потому, обративъ вниманіе на свои сапоги и штаны, онъ догадался, что Анка ушла за туфлями и шальварами.

— Почему это она не принесла туфель и шальваръ вмст съ фереджіей и яшмакомъ?— недоумвалъ Стоянъ.

Анка вернулась какъ разъ въ то время, когда въ ум молодого человка сложился вышеприведенный вопросъ, не входя въ кусты, она крикнула: ‘пойдемъ’.

Стоянъ вышелъ изъ кустовъ.

— Пойдемъ скоре…— и она побжала впередъ.

Ноги Стояна путались въ фереджіи, но онъ не отставалъ отъ своего проводника. Они пробжали черезъ садъ, потомъ черезъ дворъ, затмъ черезъ какой-то дворикъ, оттуда поднялись на крытую лстницу, вошли въ сни, потомъ въ горницу и тутъ Анка отворила дверь въ шкафъ и сказала: ‘иди туда’. Стоянъ вошелъ въ шкафъ, задняя стна котораго была приподнята и подперта палкой, подлзъ подъ эту стну, тогда Анка приняла палку, стнка опустилась и молодой человкъ очутился въ комнатк имвшей около десяти шаговъ длины и четыре ширины, комнатка эта была освщена высокимъ узенькимъ окномъ и нсколько напоминала внутренность сундука. Здсь была сложена постель (ястукъ), различныя мелкія вещи и у одной изъ стнъ стояла небольшая лсенка. Въ одномъ изъ угловъ открывался полъ, въ отверстіе вставлялась находившаяся въ комнатк лсенка, по которой можно было сойти на дворикъ, сообщавшійся съ проходомъ. Все это составляло тайну женскаго пола, представительницы котораго могли, такимъ образомъ, скрываться въ случа надобности.

Очутившись здсь, Стоянъ осмотрлъ вс детали этого тайника, прошелся нсколько разъ по этой комнатк, слъ на сложенную постель и спросилъ самъ себя: ‘какъ же теперь быть?’

Не усплъ онъ отвтить себ на этотъ вопросъ, какъ новое обстоятельство прервало ходъ его мысли. Черезъ отверстіе въ стн проскользнулъ подносъ, на которомъ было ‘сладкое’, вода и черный кофе. Стоянъ всталъ, подошелъ къ подносу и увидлъ по ту сторону стны лицо Анки. Молодой человкъ отвдалъ ‘сладкое’, запилъ водой, взялъ кофе, поблагодарилъ и спросилъ:

— Скажи мн, Анка, зачмъ ты пришла въ малину съ фереджіей и яшмакомъ въ рукав?

— Затмъ, чтобы тебя никто не узналъ, когда мы проводили черезъ садъ.

— Кто же теб сказалъ, что я въ саду?

— Никто мн не говорилъ.

— Но вдь ты для меня принесла фереджію и яшмакъ?

— Да, для тебя, потому что за выдачу тебя общаютъ награду.

Стоянъ не имлъ понятія, что голова его оцнена.

— Общаютъ награду за мою голову?

— Даже большую награду: тысячу гурушъ.

— Не зналъ… не зналъ.

— Да, общаютъ тысячу гурушъ,— повторила двушка и удалилась.

Стоянъ опять остался одинъ, снова началъ думать, во опять появился подносъ и послышался голосъ Анки:

— Поффимъ,— приглашала она, подавая завтракъ, состоявшій изъ окорока, колбасы, икры, сыру, маслины, хлба и бутылки вина. Стоянъ взялъ подносъ и хотлъ-было заговорить, но никого уже не было, двушка удалилась. Надо было приниматься за ду. Посл двухдневнаго голода и незатйливой провизіи, добытой въ Кривен, принесенная закуска показалась ему необыкновенно вкусной, и онъ сълъ все, что было на поднос. Потомъ, поставивъ въ углу посуду, онъ развернулъ постель, легъ я ждалъ прихода Анки. Но на этотъ разъ ему пришлось очень долго ждать. Проходили часы, онъ посматривалъ въ то мсто, откуда появлялся подносъ, но ничего не видлъ. Пока онъ еще не скучалъ, но начиналъ уже чувствовать, что если такое положеніе продолжится, то ему будетъ смертельно скучно. Онъ вставалъ, снова ложился, познакомился со всми подробностями новаго своего жилища, убдился, что необходимо соблюдать полную тишину, чтобъ не привлечь вниманія прислуги, и, наконецъ, сказалъ себ:

— Съ ума можно сойти, если придется остаться здсь насколько дней… Почему это Анка не приходитъ?

Только вечеромъ появилась — но не Анка, а Мокра.

— Добро дошелъ,— привтствовала она Стояна.

— Мокра,— спросилъ онъ:— долго ли придется мн здсь оставаться?

— Пока прідетъ Петръ… нсколько дней. Выходить теб невозможно, такъ какъ всюду ищутъ тебя. Арестовали уже хаджи Христо, Станко, Петка, Георгія, Марко.

— Какъ же они узнали обо мн?— удивился Стоянъ.

— Они, очевидно, шли по твоимъ слдамъ и только не знаютъ, куда ты отъ Станка пошелъ.

— Странно… очень странно.

— Должно быть, кто-нибудь замтилъ тебя.

— Я встрчалъ однхъ только собакъ… Разв отъ хаджи Христо узнали.. Но и онъ не зналъ, куда я отъ него пошелъ.

— Однимъ словомъ, турки прослдили тебя до Станка, а потомъ потеряли… Всюду ищутъ тебя, вроятно, и сюда придутъ искать, но я имъ буду даже помогать въ ихъ поискахъ… Только ты не шуми, сиди тихонько… Ты ни въ чемъ не будешь имть здсь недостатка.

Сказавъ это, Мокра ушла, а вскор посл того подошла къ отверстію Анка съ подносомъ, заставленнымъ дой.

— Утромъ я забыла принести теб табаку, вотъ табакъ, папиросная бумажка и спички.

— Очень благодаренъ, но я не курю.

— Можетъ быть, наргиле?

— Нтъ, нтъ, но…

Онъ хотлъ о чемъ-то спросить, но Анка потребовала утренній подносъ и, взявъ его, удалилась.

Стоянъ полъ какъ слдуетъ, открылъ половицу, вставилъ лсенку, чтобъ ночью выйти на воздухъ, и хотлъ-было ложиться спать, какъ вдругъ услышалъ:

— Стоянъ!— позвала его Анка, и голосъ ея показался ему какимъ-то серебристымъ.

— А?— спросилъ онъ, подходя къ отверстію.

— Подай мн подносъ.

Стоянъ взялъ подносъ и подошелъ съ нимъ къ отверстію.

— Не нужно ли теб чего?— спросила его двушка.

— Мн недостаетъ человческаго голоса… Ты приходишь и тотчасъ же убгаешь, какъ отъ прокаженнаго.

— Я?..— спросила двушка:— я… не убгаю.

— Съ тобой даже поговорить невозможно.

— Говори…

— Что слышно у хаджи Христо?

— Майка ходила туда.. Хаджи въ тюрьм, а дома у него плачутъ… и тебя проклинаютъ.

— Не понимаю, какимъ образомъ турки узнали, что я заходилъ туда? Не проболтался ли самъ хаджи Христо, а можетъ быть, Степанъ?

— Не знаю,— отвчала двушка.

— Нельзя ли узнать объ этомъ?

— Пожалуй, я спрошу… спрошу Иленку.

— Ну, да, вроятно Иленка знаетъ, а когда будешь съ ней говорить, попроси ее, пусть она поищетъ въ моей комнат записочку, которую я тамъ оставилъ въ щелочк дверей отъ шкафа. Второй шкафъ направо… Хаджи Христо такъ внезапно выгналъ меня, что я не усплъ даже захватить этой записка. Еслибъ она попалась въ руки турокъ, была бы бда.

— Какъ же это?— спросила Анка:— вдь нужно Иленк сказать, что ты у насъ?

— Сказать?.. гм?.. какъ думаешь?

— Вдь она можетъ спросить, откуда я знаю о твоей записк?

— Да… должно быть, надо будетъ сказать.

— Я возьму съ нея клятву…

— Ну, да… А объ Станк ничего не знаешь?

— Бдная жена его ужасно горюетъ.

— Если турки повсятъ Станка, я не прощу себ сиротства жены его и дтей.

— Господь не обидитъ ни его, ни дтей… Онъ и тебя спасъ.

— Бдный, бдный Станко!

— Помолись за него и уповай на Господа. Безъ его воли ни одинъ волосъ не спадетъ съ головы Станка.— Кто бы слышалъ, какъ Анка произнесла эти слова, тотъ безъ труда догадался бы, что она готовилась поступить въ монастырь, а между тмъ, еслибъ ей пришлось отправляться теперь же въ монастырь, она, быть можетъ, отправилась бы, но ей было бы жаль разстаться со свтомъ.

Стоянъ отлично выспался, а на другой день четыре раза разговаривалъ съ Анкой. Въ послдній разъ она принесла ему записку, о которой онъ безпокоился. Это была копія отчета въ бухарестскій комитетъ объ основаніи комитета въ Рущук и о присяг. Важность этой записки заключалась въ томъ, что въ ней былъ выставленъ мсяцъ и число основанія комитета, равно какъ и заглавныя буквы именъ заговорщиковъ. Съ помощью спички Стоянъ немедленно уничтожилъ этотъ документъ и горячо благодарилъ Анку за доставленіе его.

— Благодарю тебя… очень благодарю… ты успокоила мою совсть.

— Благодари Бога.

— Разв за то, что прислалъ тебя во мн.

Слова эти доставили Анк такое удовольствіе, какого она никогда въ жизни не испытывала.

XV.

Аристархи-бей повелъ слдствіе очень энергично. Подозрительныхъ оказалась масса. Расходившіеся заптіи арестовывали въ городахъ кого попало, въ провинціи же черкесы и вообще мусульмане составляли деревенскую стражу, которая вязала и приводила въ конакъ всякаго, казавшагося подозрительнымъ. Нсколько разъ въ день являлись партіи такого рода подозрительныхъ, и всякій разъ кого-нибудь изъ приведенныхъ оставляли въ тюрьм. Улики въ такихъ случаяхъ не имли никакого значенія. Дло было въ томъ, что власти, помощью ‘чудовищнаго процесса’, пожелали обнаружить передъ Европой ‘происки’ одного изъ европейскихъ правительствъ, слишкомъ интересующагося судьбами подданныхъ Высокой Порты. Поэтому затянъ былъ тенденціозный процессъ, и слдствіе велось въ высшей степени пристрастно. Сходка у Стояна, соучастниковъ которой не хотла назвать Иленка, должна была составить фокусъ всего процесса. Поэтому Аристархи-бею непремнно хотлось узнать имена сходившихся.

— Что-же?— спросилъ слдователь хаджи Христо, придя къ нему во второй разъ.

— Вотъ пересчитай,— отвтилъ заключенный, передавая мшочекъ съ золотомъ.

— Такому честному купцу, какъ ты, можно и на слово поврить. Ты считалъ?

— Считалъ.

— Значитъ, врно. Ну, а теперь?..

Хаджи Христо позвалъ плечами.

— Фамиліи?— окончилъ слдователь.

— Я знаю только двоихъ: Стояна и Станка, третьяго не знаю, какъ зовутъ, но еслибъ я его увидлъ, то узналъ бы.

— Это ты говоришь о первой сходк… въ саду. Такъ я и веллъ озаглавить ее въ протокол: ‘сходка въ саду’, но разскажи мн о второй… въ комнат.

— Ничего не знаю, эффендимъ-бей.

— Вдь жена и дочь приходили въ теб?

— Да, приходили, но он ничего не знаютъ.

— А прислуга?

— Прислуга тоже не знаетъ.

— Гм?.. а знаешь ли? я начинаю подозрвать, что и ты замшанъ въ этомъ дл.

— Вотъ провалиться мн сквозь землю, если я хоть сколько-нибудь причастенъ ко всему этому длу! Вотъ ей Богу…

— Не божись напрасно,— остановилъ его бей:— я вполн увренъ, что ты ни къ чему предосудительному не принадлежалъ, тмъ боле, что безъ тебя я и не зналъ бы о сходк въ саду, а все-таки это подозрительно.

— Что же мн длать?— плакался хаджи Христо,— Какъ же мн сказать, чего я самъ не знаю?

— Разузнай.

— Разв можно разузнавать въ тюрьм?

— Гм?.. такъ ты хочешь, чтобы я освободилъ тебя? Хорошо.

Хаджи Христо просіялъ и съ благодарностью взглянулъ на слдователя.

— Но я выпущу тебя подъ слдующимъ условіемъ: ты дашь мн еще сто мэджиджи и будешь разузнавать.

— Такъ пришли мн жену.

— Зачмъ?

— Чтобъ послать ее за деньгами.

— Ты ихъ самъ возьмешь. Я вдь теб врю, ты порядочный и честный человкъ (слдователь произнесъ эти слова безъ запинки), тебя сейчасъ же выпустятъ, только я разскажу теб, какъ слдуетъ поступать въ будущемъ.

— Какъ же?— спросилъ обрадованный купецъ.

— Прежде всего надо быть осторожнымъ. Прямо никого не разспрашивай, а такъ незамтно и непремнно представляйся патріотомъ. То обстоятельство, что ты сидлъ въ тюрьм, значительно облегчитъ твою задачу. Болваны и теперь еще говорятъ: ‘Каковъ хаджи Христо!.. а какимъ казался смирнымъ!’Вотъ ты и начни откровенный разговоръ съ однимъ, съ другимъ, а я между тмъ сдлаю у тебя обыскъ. Можетъ быть, а найдется что-нибудь въ той комнат, гд жилъ Стоянъ.

— Когда же будетъ обыскъ?

— Да вотъ на дняхъ какъ-нибудь. Живетъ тамъ кто-нибудь въ той комнат, которую занималъ Стоянъ?

— Никто тамъ не живетъ.

— Смотри же, чтобы никто ничего тамъ не трогать. Вотъ я прикажу позвать тебя къ допросу, а оттуда пойдешь себ домой.

Хаджи Христо пришлось не долго ждать. Черезъ полчаса посл ухода Аристархи-бея пришелъ заптій и повелъ арестанта въ слдственную коммиссію. Здсь Аристархи-бей, въ присутствіи аги, секретаря, писаря и нсколькихъ драгомановъ изъ иностранныхъ консульствъ, началъ допросъ. Прежде всего поинтересовался онъ сходкой въ саду:

— Кто былъ на этой сходк?

— Стоянъ, Станко и какой-то молодой человкъ.

— А ты не совщался съ ними?

— Нтъ, не совщался.

— Какъ же ты о ней узналъ?

— Я видлъ ихъ изъ окна.

— Почему ты сразу не называлъ фамиліи?

— Я только теперь вспомнилъ ихъ.

— Тогда, когда ихъ теб назвали,— упрекнулъ слдователь.— Ну, а во второй сходк кто принималъ участіе?

— Меня тогда дома не было.

— Но ты слышалъ о ней?

— Да, я слышалъ, только не обратилъ никакого вниманія.

— Знаешь ли о томъ, что заговорщики были замаскированы?

Вопросъ этотъ произвелъ эффектъ. Драгоманы иностранныхъ консульствъ съ удивленіемъ посмотрли на Аристархи-бея, который отвчалъ имъ мимикой: ‘видите, до чего доходитъ!’ — а между тмъ хаджи Христо отвчалъ:

— Кажется… не знаю… меня не было дома, а Стояна я считалъ положительнымъ молодымъ человкомъ.

— Вотъ видишь, какъ вншность бываетъ обманчива!— поучалъ слдователь:— надо полагать, что впредь будешь осторожне выбирать себ помощниковъ. Благодаря служившему у тебя человку, накопилась противъ тебя такая масса кажущихся уликъ, что ты чуть не попалъ на скамью подсудимыхъ. Но такъ какъ подробное слдствіе выказало, что ты лично не участвовалъ въ противозаконныхъ дяніяхъ, а кром того, принимая во вниманіе твою безупречную жизнь и то, что султанское правительство не желаетъ преслдовать никого безъ основательныхъ доводовъ, освобождаю тебя отъ обвиненія, съ тмъ однако условіемъ, что ты обяжешься являться всякій разъ къ допросу, какъ только тебя потребуютъ, а кром того ты долженъ будешь стараться по возможности освтить т темныя преступныя дянія, которыя неминуемо ведутъ къ убійствамъ. Всякій заговоръ фатально приводитъ къ подобнымъ результатамъ.

Рчь эта, произнесенная по адресу представителей иностранныхъ консульствъ, понравилась драгоманамъ, которые одобрительно покачали головами. Аристархи-бей приказалъ немедленно снять оковы съ хаджи Христо и посадилъ его около себя.

— Ты, вроятно, спшишь домой,— ласково сказалъ онъ.— Теб хочется повидать жену и дочь? Все это я очень хорошо понимаю, но погоди немного, ты мн понадобишься.

Хаджи Христо слъ на диванъ и ему подали трубку и кофе, а Аристархи-бей пояснялъ на французскомъ язык иностраннымъ представителямъ употребленіе масокъ заговорщиками.

— Они длаютъ очень просто. По улиц идутъ безъ масокъ и надваютъ ихъ, входя въ домъ, съ тою цлью, чтобы прислуга не могла ихъ узнать. Такимъ образомъ эти господа въ высшей степени затрудняютъ слдствіе, но теперь мы напали уже на слдъ.

Во время этого поясненія привели Станка.

Аристархи-бей взялъ въ руки исписанную бумагу и, обращаясь къ арестанту, спросилъ:

— Шестого мая такого-то года находился ли ты въ саду хаджи Христо?

— Не помню, когда это происходило, но я дйствительно находился въ саду хаджи Христо.

— Вы были тамъ втроемъ?

— Да, втроемъ.

— Назови имена тхъ, кто былъ съ тобою.

— Я не могу ихъ назвать.

— Почему?

— Потому что если находившіеся въ то время саду могутъ подвергнуться преслдованію, то я готовъ отвчать за себя, но другихъ не стану вводить въ бду. У меня вдь есть совсть!

— Однако совсть не помшала теб принимать участіе и преступленіяхъ.

— То, что ты, бей, называешь преступленіемъ, люди зовутъ добродтелью.

— Ты забываешь, что у тебя есть жена и дти, которыя не поблагодарятъ тебя за твой взглядъ на добродтель.

— Быть можетъ, семья моя останется въ нужд, но зато жена не постыдится своего мужа, а дти — своего отца… Доносчикомъ не хочу я быть и не могу, а потому не трудитесь напрасно задавать мн такіе вопросы, отвтъ на которые имлъ бы видъ доноса.

Хаджи Христо то поднималъ, то опускалъ глаза, онъ ежился, морщился и никакъ не могъ потянуть дыма изъ трубки.

— Однимъ изъ твоихъ товарищей,— продолжалъ читать бей,— былъ Стоянъ Кривеновъ,— и, обращаясь къ хаджи Христо, спросилъ:— не правда ли?

— Правда, правда,— подтверждалъ смущенный свидтель.

— Вотъ видишь, что немного поможетъ теб твоя добродтель… Такіе степенные и уважаемые люди, какъ хаджи Христо, совершенно иначе смотрятъ на вещи.

— Это, быть можетъ, потому,— отвчалъ Станко,— что хаджи Христо можетъ потерять совсть для спасенія состоянія, а у меня состоянія нтъ и я дорожу своей совстью.

Аристархи-бей взглянулъ на представителей иностранныхъ консуловъ и будто говорилъ имъ: слушайте! слушайте! Хаджи Христо съ такой силой потянулъ трубку, что захлебнулся дымомъ и, закрывъ ротъ кулакомъ, закашлялъ, а между тмъ допросъ продолжался. Аристархи-бей и не спрашивалъ Станка о сходк въ дом, такъ какъ былъ увренъ, что на этотъ вопросъ не получитъ отвта. Впрочемъ Станко и не участвовалъ въ этой сходк.

Станка увели, а посл него началась цлая процессія молодыхъ людей, которую Аристархи-бей устроилъ для того, чтобы показать хаджи Христо всхъ заключенныхъ и убдиться, нтъ ли между ними того, который былъ третьимъ на сходк въ саду. Допрашивали ихъ недолго, всякій разъ, когда вводили новое лицо, слдователь внимательно смотрлъ на хаджи Христо, который отрицательно моталъ головою. Подъ конецъ допроса доложили бею, что черкесы привели какого-то подозрительнаго. Недовольный бей съ досадой махнулъ рукой и сказалъ: ‘пусть его приведутъ’.

Вошли два черкеса, толкавшіе передъ собой молодого парня въ сермяг, суконныхъ брюкахъ, крестьянской шапк и лаптяхъ. Аристархи-бей не посмотрлъ на хаджи Христо, когда вводили этого субъекта, а между тмъ въ этотъ разъ глаза свидтеля загорлись, къ величайшему его удивленію, въ приведенномъ парн онъ узналъ искомаго третьяго. Но слдователь не обращалъ вниманія на хаджи Христо, а только выслушивалъ съ досадой докладъ черкесовъ, которые разсказывали, какъ приведенный ими джанабэтъ (негодяй) ходилъ изъ избы въ избу.

— Такъ что же изъ этого?

— Ничего,— отвчалъ одинъ изъ черкесовъ: — джанабэтъ ходилъ, ходилъ, ходилъ…

— А когда я спросилъ его,— перебилъ второй черкесъ,— такъ онъ заикался.

— Кто ты такой?— спросилъ парня Аристархи-бей.

— Я ббб… былъ ппп…

— А! заика,— замтилъ бей.— Откуда ты?

— Изъ Ккк… киш… ккк… ки. Онъ насилу выговорилъ: ‘изъ Кишки’.

— Вроятно пастухъ?

— Д… дд-да.

— Пустить его!.. гоните его вонъ!— приказалъ слдователь и, обращаясь къ черкесамъ поучалъ ихъ:— не приводите мн народу, съ которымъ только время теряешь… у меня и безъ того много работы… вамъ вдь сказано: ловите подозрительныхъ… необыкновенныхъ… А какой же это подозрительный?

— Онъ необыкновенный,— началъ одинъ изъ черкесовъ.

— Когда он началъ свое ‘шт’… я ухватилъ за шашку и хотлъ-было отсчь ему голову.

— Эта голова двухъ паричекъ не стоитъ,— сказалъ бей.

— Мы нашли при немъ двадцать семь гурушъ,— замтилъ второй черкесъ.

— Гм…— удивился бей и улыбнулся.

— А кром того вотъ что,— продолжалъ черкесъ, вынимая изъ-за павухи сложенный листъ и подавая его бею, который взглянулъ на бумагу и спросилъ черкесовъ:

— Вы нашли это при немъ?

— Да, при немъ.

— Гайдй!..— крикнулъ на заптіевъ слдователь:— бгите, приведите мн этого пастуха!

Жандармы выбжали, а Аристархи-бей показалъ драгоманамъ бумагу и сказалъ:

— Это прокламація, призывающая къ организаціи шаекъ, называемыхъ четами. Какъ видите, процессъ усложняется, но вмст съ тм и разъясняется… Теперь въ нашихъ рукахъ агентъ тайнаго правительства.

— Эффендимъ…— началъ-было хаджи Христо.

— А… теб домой хочется,— перебилъ его слдователь.— Я нарочно задержалъ тебя, чтобы убдить, что мы не употреблнемъ во время допросовъ никакихъ насилій. Ты впрочемъ и на себ могъ испытать мягкость нашего обращенія, хотя противъ тебя было много вроятныхъ уликъ. Теперь ступай съ Богомъ.

Представители иностранныхъ консульствъ остались, они ждали, пока приведутъ агента тайнаго правительства.

Ждали, ждали и, наконецъ, дождались возвращенія одного жандарма, другого, третьяго, четвертаго, но агента не было съ ними, каждый докладывалъ одно и то же:— Видли, какъ онъ изъ конака уходилъ… вышелъ и пропалъ. Одинъ изъ жандармовъ замтилъ даже: ‘Ищи теперь втра въ пол’.

— Рущукъ не поле, а пастухъ не втеръ,— возразилъ Аристархи-бей.

Вс согласились, что слдователь правъ, а между тмъ агентъ пропалъ, исчезъ какъ капля въ мор. Жандармы разбжались по всмъ улицамъ, но нигд его не встртили. Онъ скрылся какимъ-то чудомъ, думали жандармы, а между тмъ ничего чудеснаго не произошло. Слдователь приказалъ отпустить пастуха, не зная о найденной при немъ прокламаціи, поэтому обвиняемый не доврялъ своей свобод и постарался возможно скоре скрыться. Въ турецкихъ городахъ это не особенно трудно. Въ нсколькихъ десяткахъ шаговъ отъ конака, за однимъ изъ угловъ небольшой улицы стоялъ старый каменный заборъ, а въ немъ отверстіе, черезъ которое лазили собаки. Пастухъ нашъ пролзъ въ это отверстіе и вскор услышалъ, какъ выбжавшіе изъ конака жандармы кричали:

— Куда джанабэтъ (негодяй) ушелъ?

Еслибы который-нибудь изъ заптіевъ посмотрлъ въ дыру, онъ бы, конечно, увидлъ скрывшагося, но вс они разбжались въ разныя стороны, пастухъ подождалъ, пока заптіи вернулись, и тогда только вылзь изъ своего убжища и преспокойно пошелъ въ городъ, стараясь идти по самымъ оживленнымъ улицамъ. На площади находилась лавка Мокры. Онъ заглянулъ туда изъ предосторожности, потомъ смло вошелъ и направился въ Мокр.

— Это я, Мокра.

— Здравствуй, сынокъ,— отвчала она.

— Черкесы поймали меня и привели… Но я ушелъ…

— Слава Богу, что теб удалось украсть у турокъ свою голову… За такое воровство Господь не накажетъ тебя. Впрочемъ знаешь ли, не тотъ воръ, кто воруетъ, а тотъ, кто скрыть сворованнаго не уметъ.

— Я объ этомъ и хлопочу, чтобы скрыть какъ-нибудь свою голову.

— Слышалъ ли ты, что здсь происходитъ?

— Слышалъ немного. Вотъ я слышалъ, что общано тысячу гурушъ за Стояна, который удавилъ одного турка, а другого изъ револьвера застрлилъ.

— Гм… чтожъ длать? Съ однимъ случается одно, съ другимъ другое. Впрочемъ не въ томъ дло… а въ томъ, что теб надо какъ-нибудь скрыться.

— Зачмъ? Разв противъ меня есть какое-нибудь подозрніе?

— Теб надо скрыться потому, что теперь всхъ подозрваютъ и арестуютъ… Еслибы замтили, что ты пропадалъ нсколько мсяцевъ, то теб не миновать бы тюрьмы. Теперь время горячее, надо съ глазъ имъ сойти, потомъ можно будетъ вернуться.

— Съ глазъ сойти не трудно, только бы мн до колодца добраться.

— Петра теперь нтъ, онъ вернется только черезъ нсколько дней.

— Что же мн пока длать?

— Прежде всего ложись вотъ тамъ за мшками. Въ полдень я уйду и лавку запру, а черезъ часъ вернусь и проведу тебя.

Такъ какъ немного оставалось до двнадцати часовъ, то проектъ Мокры скоро былъ приведенъ въ исполненіе. Мокра ушла и меньше, чмъ черезъ часъ, возвратилась съ узелкомъ, который бросила за мшки.

— На вотъ, переоднься,— сказала она скрывавшемуся за мшками,— и ступай домой.

Въ узелк находился полный женскій костюмъ. Это нсколько удивило молодого человка, но онъ, не колеблясь, переодлся. Мокра повязала ему яшмакъ такимъ образомъ, что подъ нимъ совершенно исчезли усики, и сказала: ‘ступай домой’. Никто на улиц не могъ бы догадаться, что въ женскомъ плать идетъ теперь тотъ самый человкъ, котораго сегодня утромъ черкесы вели какъ собаку на аркан. Никмъ неостановленный, прошелъ онъ одну, другую, третью, четвертую улицу, повернулъ въ болгарскій кварталъ и вошелъ въ домъ Мокры. У порога ждала его Анка.

— Пойдемъ,— сказала она.

Во второмъ этаж двушка остановилась и сказала тихонько: ‘тебя оставлю въ мусафирлык, а сама постараюсь поскорй спровадить Иленку, которая только-что ко мн пришла’.

— Иленку отъ хаджи Христо?

— Да, дочь хаджи Христо.

— Такъ чмъ же она мшаетъ? Вдь она не выдастъ.

— Ты думаешь?

— Она мн нисколько не мшаетъ, напротивъ того… Веди меня къ ней, любопытно, узнаетъ ли она меня. Анка пошла впередъ и вскор привела молодого человка въ свою комнату. Здсь на диван сидла Иленка. Приходъ незнакомой женщины не удивилъ ее, но былъ не совсмъ пріятенъ, такъ какъ ей хотлось погоревать о тхъ условіяхъ, благодаря которымъ отецъ ея былъ выпущенъ изъ тюрьмы, хотлось отвести душу въ дружеской бесд съ Анной, поэтому она была недовольна приходомъ посторонняго лица, отодвинулась въ уголъ и сморщилась. Мнимая женщина сла съ краю на тотъ же диванъ. Сначала вс молчали, наконецъ, Анка, кусая губы, спросила Иленку:

— Кончила ли ты вышивать платки?

— Нтъ, я только начала,— сухо отвчала Иленка.

— А я начала занавски.

— Къ которымъ окнамъ?

— Къ мусафирлыкъ.

— Я тоже думала о занавскахъ, но…

— А я думаю вышивать туфли,— заговорила мнимая женщина.

Услышавъ голосъ незнакомой, Иленка вздрогнула. Она всматривалась въ пришедшую женщину, и глаза ея стали выражать удивленіе и ужасъ. Такими глазами смотрятъ на призракъ. Иленка сдвинула брови, сморщила лобъ и, наконецъ, посмотрла на Анку, которая отвернулась, зажимая платкомъ ротъ, было очевидно, что она старалась удержаться отъ смха. Тогда въ ум Иленки мелькнулъ вопросъ, который вдругъ оформился, когда она замтила, что изъ-подъ яшмака незнакомой выглянулъ маленькій усикъ.

— А я думала…— начала незнакомая.

— Ахъ!— крикнула Иленка и непроизвольно подалась впередъ.

— А я…— снова начала незнакомая.

— Ты!.. ты!..— перебила Иленка.— Ты… Никола!..

Никола сдвинулъ яшмакъ и хотлъ совсмъ скинуть его, но Иленка взяла его за об руки и смотрла ему въ глаза. Она смотрла и лицо ея просіяло радостью, а между тмъ слезы текли изъ глазъ.

— Ты… ты…— повторяла она.

— Я думалъ о теб,— сказалъ Никола.

— А разв я не думала о теб,— отвчала Иленка.— Ахъ, какъ ты хорошо сдлалъ, что теперь пришелъ! Она сдлала удареніе на слов: ‘теперь’. Такъ мн грустно, такъ мн тяжело. Охъ!..— горевала молодая двушка.

Вроятно одежда Николы длала Иленку смле. Она подошла къ нему и подала свою руку. Смхъ ея, слезы, грусть, все это вмст привели Николу въ то состояніе восторга, въ которомъ молодому человку хотлось бы не говорить, а только смотрть, смотрть и цловать, цловать. Никола не зналъ, что именно привело Иленку въ такое состояніе, и причину ея волненія видлъ въ своемъ присутствіи, не мудрено поэтому, что чувство его достигло такой напряженности, а благодарность такихъ размровъ, что онъ не поколебался бы пойти въ огонь изъ-за этой прелестной двушки, которая была съ нимъ такъ откровенна. Никола весь горлъ, и это отразилось на лиц и глазахъ его. Онъ смотрлъ на Иленку, держалъ ея руку и молчалъ, а молчалъ онъ потому, что не умлъ выразить словами того чувства, которое испытывалъ въ эту минуту. Онъ переживалъ что-то новое, неизвстное. Прежде Иленка ему очень нравилась, гораздо больше всхъ двушекъ, съ которыми онъ до сихъ поръ встрчался, во она нравилась ему какъ прекрасный, восхитительный, желанный, но все-таки столь отдаленный предметъ, что обладаніе имъ или даже сближеніе становилось невозможнымъ,— если не называть сближеніемъ тхъ думъ, въ которыя Никола былъ нкогда погруженъ на берегу Дуная, и благодаря которымъ превращался въ лебедя. Иленка, дочь богача хаджи Христо, казалась ему совершенно недоступной. И вотъ, это недоступное существо само подходить къ нему, улыбается, плачетъ, жалуется. Вдругъ въ ум Николы мелькнула мысль: ‘Чего это она скорбитъ, если я здсь!’ — и онъ сейчасъ же заговорилъ:

— Не грусти… вдь я здсь… Вотъ я и пришелъ. Слава Богу, мн удалось уйти отъ черкесовъ, которые поймали меня и привели на аркан… прямо въ слдователю. Я тамъ видлъ хаджи Христо.

— Ты его видлъ?..— съ ужасомъ спросила Иленка.

— Да, видлъ, онъ сидлъ на диван рядомъ съ Аристархи-беемъ.

— Видлъ ли онъ… отецъ мой… тебя?

— Видлъ, но не узналъ.

— Ахъ!— вздохнула она.— Онъ не узналъ… я сама тебя не узнала. Но горе теб, еслибы онъ тебя узналъ… Такъ уходи же… уходи. Не оставайся здсь ни минуты… отправляйся въ Румынію. Погоди только немного — я сбгаю дохой и принесу теб вс мои дукаты, алмазы, жемчуга, чтобъ теб не испытать нужды на чужбин… Погоди немного, я сейчасъ вернусь…— говоря это, она отняла у Николы свою руку и тотчасъ же встала.

Анка была нмою свидтельницею этой встрчи влюбленной пары. Она смотрла на нихъ и угадывала ихъ чувства. Сердце этой молодой, намревавшейся посвятить себя Богу, двушки, наполнилось чувствомъ умиленія и зависти. Она не хотла думать о себ, а между тмъ думала, и когда Иленка встала, то Анка остановила ее: ‘не уходи, пожалуйста’.

— Я сейчасъ вернусь,— отвчала Иленка.

— Нтъ, не уходи.

— Почему?

— Такъ себ… не уходи.

Сама она не могла объяснить, почему, а дло въ томъ, что ей жаль было потерять изъ виду ту живую картину, которой она любовалась и отъ которой глазъ не могла оторвать: ей хотлось смотрть, и еще смотрть, на эту влюбленную пару.

— Вдь его надо поскоре переправить въ Румынію,— возразила Иленка, указывая глазами на Николу.

— Петръ прідетъ сегодня или завтра и отправитъ того и другого.

— А пока прідетъ Петръ?

— Не безпокойся… Тамъ, гд скрывается тотъ, найдется мсто и для Николы.

— О комъ вы говорите? Кто это тотъ?— спросилъ Никола.

— Стоянъ.

— Стоянъ!— воскликнулъ онъ.

— Тсс…— остановила его Анка и вспомнила о необходимости быть осторожной въ отношеніи къ прислуг, а слдовательно о необходимости немедленно спрятать Николу въ назначенное для него убжище. Она немедленно подошла къ двери, все осмотрла, послушала, вернулась и отворила дверь отъ шкафа.

— Иленка…— сказала она, подымая кверху палецъ:— смотри, никому ни слова!

— Анка…— отвчала съ упрекомъ Иленка.— Вдь ты меня знаешь… Мокра была свидтелемъ… Мн бы только хотлось врить, что онъ въ безопасномъ мст.

— Что же ему можетъ угрожать въ этомъ убжищ?

— Отецъ мой!— прошептала она.

— Что?..— спросила Анка.

— Отецъ мой знаетъ объ этомъ тайник.

— Такъ что же?.. Неужели онъ донесетъ?

— Господи!— воскликнула двушка съ оттнкомъ отчаянія.— Родной мой отецъ! Что-жъ длать… Нтъ!..— старалась она убдить себя:— отецъ мой не донесетъ… нтъ, онъ не донесетъ!

— Вдь онъ не знаетъ…— замтила Анка.

— Хотя бы зналъ, хотя бы видлъ, онъ не донесетъ!

XVI.

Неожиданная встрча Николы со Стояномъ могла бы представить нкоторую опасность: при подобной встрч могли произойти громкіе разговоры, по которымъ прислуга могла бы догадаться, что кто-то скрывается въ дом. Люди чрезвычайно любопытны, а языки ихъ болтливы. Опасность однако была устранена тмъ, что Анка, согласно инструкціи Мокры, предупредила Стояна о прибытіи Николы. Новость эта и обрадовала, и опечалила Стояна. Онъ былъ радъ, что Никола скрылся отъ турокъ, но ему было непріятно, что теперь Никола будетъ свидтелемъ его свиданій съ Анкой. А свиданія эти доставляли теперь Стояну столько удовольствія, что ожиданіе появленія лица Анки въ отверстіи, черезъ которое она подавала подносъ съ пищей, дйствительно сокращало ему время и длало сноснымъ пребываніе въ заточеніи. Но нечего было длать. Стнка поднялась,— Никола, въ женскомъ плать, со снятымъ яшмакомъ, вошелъ, и за нимъ снова опустилась стнка. Въ эту минуту Стоянъ совершенно забылъ объ Анк, онъ пожалъ товарищу руку и сказалъ:

— Добро пожаловать. Я точно также пробрался сюда въ фереджіи и яшмак… Эге!..— прибавилъ онъ, заглядывая подъ фереджію:— на мн однако не было ни шальваръ, ни папучей, ни туфель. Ты теперь настоящая жэна.

— Я прошелъ черезъ весь городъ въ этой одежд.

— А я только черезъ садъ… отъ малины въ дому.

Такимъ образомъ началась ихъ бесда. Стоянъ разсказывалъ Никол, а Никола — Стояну подробности своихъ похожденій. Одинъ изъ нихъ пошелъ въ сторону Виддина, другой — въ сторону Варны, и теперь они повствовали другъ другу о странствованіи, цлью котораго было пробужденіе болгаръ отъ пятивкового летаргическаго сна. Молодые люди по пути разсказывали о ‘четахъ’, о свобод и о возможности добыть ее оружіемъ. Народъ слушалъ, соглашался. Кое-гд удалось имъ встртить очень впечатлительныя личности, которыя на-лету подхватывали слова и усвоивали новыя мысли, кое-гд организовались сообщества, и такимъ образомъ расширялась народная организація, общее, однако, настроеніе массъ можно было характеризовать приключеніемъ Стояна въ изб Грождана. Стоянъ очень подробно разсказалъ объ этомъ приключеніи.

— Не знаю, право, что и думать,— прибавилъ онъ, вздыхая:— Грожданъ выслушалъ меня и будто понялъ… а между тмъ допустилъ обезчестить свою жену. Не бьемъ ли мы черепомъ въ скалу?

— Но вдь ты задушилъ нахала.

— Да, но это не я, а самъ Грожданъ долженъ былъ его задушить. Пока вс эти Грожданы не почувствуютъ всего позора турецкаго ига, до тхъ поръ ничего не выйдетъ.— Стоянъ вздохнулъ.

— Какъ же они могутъ почувствовать этотъ позоръ, если никто не укажетъ имъ его?— возразилъ Никола.— А кому же указывать? Неужели мы должны отступить!

— Нтъ, намъ отступить нельзя. Взялся за гужъ — не говори, что не дюжъ. Тащи пока хватитъ силъ. Я лучше всего понялъ свою задачу, когда давилъ колнями грудь турецкаго милязима и сжималъ его горло руками. Его хрипъ звучалъ для меня торжественнымъ гимномъ Болгаріи. Я не думалъ тогда о себ, я не думалъ ни о комъ.

— Со мной,— вздохнулъ Никола,— не случилось ничего подобнаго. Я обошелъ Добруджу, былъ въ Тульц, въ Бабадаг, въ Варн, въ Шумл, ходилъ по селамъ и деревнямъ, но никто меня не тронулъ, и только на обратномъ пути пристали ко мн черкесы, отняли деньги, послднюю прокламацію, и привели, какъ собаку, на аркан въ слдственную коммиссію, гд рядомъ съ Аристархи-беемъ сидлъ хаджи Христо.

— Хаджи Христо сидлъ рядомъ съ Аристархи-беемъ?— спросилъ удивленный Стоянъ.

— Что же тутъ удивительнаго?

— Онъ былъ въ тюрьм.

— За что же онъ туда попалъ?

— За то, что не выдалъ меня.

— Такъ вотъ какой онъ смлый!

— Онъ выдалъ бы, еслибъ не Иленка.

— Иленка! А!.. Иленка!— восклицалъ очарованный Никола.— Знаешь, что я думаю: еслибъ Иленка пришла въ деревню и приказала крестьянамъ собираться въ четы,— не знаю, право, нашелся ли бы хоть одинъ, который бы не послушалъ ее.

— Врядъ ли,— усомнился Стоянъ.

— Я по себ сужу, а вдь я крестьянинъ.

— Только причесанный… О, еслибъ вс крестьяне пригладились такъ, какъ ты!

Такого рода разговорами занимались молодые люди въ своемъ убжищ, и только по временамъ приходъ Анки, приносившей пищу и новости, прерывалъ ихъ бесду. Она сообщила имъ между прочимъ, почему хаджи Христо сидлъ въ слдственной коммиссіи рядомъ съ Аристархи-беемъ.

— Онъ былъ сначала обвиняемымъ и сидлъ въ тюрьм, а теперь онъ свидтель. Онъ разсказалъ про вашу сходку въ саду.

— Какую сходку въ саду?— перебилъ Никола.

— Должно быть, ту, во время которой ты разбилъ чашу,— отвчалъ Стоянъ, и спросилъ: — что же еще?

— Онъ разсказалъ о сходк въ твоей комнат.

— А!..— воскликнулъ Стоянъ.

— Но онъ не знаетъ, кто тамъ былъ,— отвчала двушка.

— Узнаетъ и въ конц концовъ разскажетъ, а тогда погибнетъ много народу.

— Нтъ, онъ не разскажетъ,— замтилъ Никола.

— Почемъ ты это знаешь?

— Да Иленка такъ сказала.

— Разв это отъ нея зависитъ.

— Да, отъ нея,— подтвердила Анка,— такъ какъ только она знаетъ имена тхъ, кто былъ на сходк. По этому поводу была уже у хаджи Христо цлая исторія. Мать била Иленку, таскала ее за волосы, по полу волочила.

— Негодная!— воскликнулъ Никола.— Негодная!— повторилъ онъ еще разъ, и, обращаясь къ Стояну, прибавилъ:— Богъ видишь, не надо искать Грождановъ, чтобы встртиться съ мерзостью. Хаджи Христо лучше меня причесанъ, а еслибъ не Иленка… Нельзя ли мн видть Иленку?— спросилъ онъ Анку.

— Можно, только не сегодня. Она хотла придти, и придетъ, только сегодня очень уже поздно.

— А мн хотлось бы передать ей одно словечко.

— Она придетъ…

— Но,— перебилъ Никола, поднявъ руки и осматривая свой костюмъ,— нельзя ли мн переодться? (Онъ все еще оставался въ женскомъ костюм).— Я оставилъ въ лавк крестьянскую одежду — какъ бы мн ее получить?

— Погоди только, пока мать придетъ,— отвчала двушка.

Вскор пришла Мокра, она не принесла Никол его крестьянской одежды, но принесла ему платье Петра. Она разговаривала, шутила и передала новости, полученныя изъ конака, по которымъ можно было судить, насколько скомпрометированы нкоторые изъ заключенныхъ. Стояна интересовала судьба его отца.

— Ничего ему не сдлаютъ,— сказала Мокра.— Меганджи отлично ведетъ себя: ‘знать не знаю, вдать не вдаю’ — вотъ и все, у него отличные свидтели — сами турки. Онъ все хвастается своею врностью, и доказываетъ ее тмъ, что вотъ уже сорокъ лтъ, какъ варитъ кофе, а кром того ни о чемъ ничего не знаетъ… Вотъ чьи дла плохи…— Мокра назвала при этомъ нсколько именъ людей ни въ чемъ неповинныхъ, но такихъ, которые путались въ отвтахъ и наклепали на себя Богъ знаетъ что. Были между ними и такіе, которые въ обществ играли роль заговорщиковъ, хотя никогда ни къ чему не принадлежали. На допрос оказалось, что будто они очень опасны, и имъ угрожало серьезное наказаніе. Но хуже всхъ пришлось Станку и Грождану. Они непосредственно соприкасались съ дломъ Стояна.

— Надо бы мн стать на мсто Станка,— сказалъ Стоянъ съ досадой.

— Еще чего недоставало!— отвчала Мокра: — и Станку ты бы не помогъ, и себя бы погубилъ. Пусть онъ остается на своемъ мст, а ты не сходи съ своего. Когда сыновья мои погибали, я и не подумала, что на ихъ мст долженъ бы стать кто-нибудь другой. У каждаго свое мсто. Еслибъ турки поймали тебя, ну, тогда другое дло. Но если теб удалось уйти, такъ постарайся, чтобъ они тебя попомнили. Теперь на твоей совсти не грхъ, а новая обязанность, понимаешь?

Слова Мокры были для молодежи завщаніемъ двухъ жертвъ, голова одного, выставленная на жерди, была еще памятна всмъ жителямъ Рущука, а похороны второго происходили еще очень недавно. Молодые люди весьма цнили каждое слово старухи: что она сказала — то было свито. Поэтому слова ея нсколько успокоили Стояна, хотя ему все-таки очень жаль было Станка и его дтей.

— А можетъ быть Богъ спасетъ его отъ гибели,— сказалъ онъ.

— Врядъ ли,— отвчала Мокра.

— Почему?

— Онъ много болтаетъ.

— Какъ это?.. болтаетъ?

— Онъ такъ и ржетъ правду передъ турками.

— Онъ? всегда такой молчаливый?

— Онъ до тхъ поръ молчалъ, пока не надо было говорить, а теперь ржетъ правду и съ такимъ, говорятъ, спокойствіемъ, какъ будто разговариваетъ въ кофейн.

— Какъ это, Мокра, ты все знаешь?

— Отъ свидтелей и отъ турецкихъ жандармовъ, которые приходятъ ко мн въ лавку. Я имъ даю мастики, а они разсказываютъ.

Стоянъ вздохнулъ.

— Еслибъ я былъ на мст Станка,— сказалъ Никола,— вотъ ужъ наговорилъ бы туркамъ!

Ночью Стоянъ и Никола спустились по лстниц, чтобы подышать свжимъ воздухомъ въ саду. Никола внимательно посматривалъ на колодезь.

— Куда ты такъ пристально глядишь?— спросилъ Стоянъ.

— Смотрю, все ли въ порядк.

— Что такое?

— Такъ вообще,— отвтилъ Никола, не желая открывать тайны безъ разршенія Петра, и заговорилъ вдругъ объ Иленк: — не могу не думать объ этой двушк!

— Нравится она теб?

— Ахъ!— воскликнулъ Никола.— Я бы для нея… я бы за нее… Не знаю, что меня такъ привязало въ ней, но я готовъ пойти за нею на край свта.

— А вдь она должна была быть моей,— замтилъ Стоянъ.

— Ну, и что же?— спросилъ съ безпокойствомъ Никола.

— Насъ раздлила Болгарія.

— Такъ ты для Болгаріи отказался отъ нея?

— Не то чтобъ отказался… Ни я отъ нея не отказывался, ни она отъ меня не отказывалась, но отецъ ея и мать оттолкнули меня, когда я бросилъ торговлю и присталъ къ комитету.

— Я не позволилъ бы себя оттолкнуть!— выразительно сказалъ Никола.

— Что жъ бы ты сдлалъ?

— Что?.. гм… Разв не женятся безъ дозволенія родителей! Я бы… я бы… Онъ хотлъ сказать: ‘я бы на твоемъ мст нашелъ средство’, но онъ предпочелъ самъ находиться на мст Стояна и для себя отыскивать средство, поэтому онъ какъ-то не могъ высказать своей мысли.

— И… и…— прибавилъ Стоянъ:— Иленка какъ-то не сближалась со мной.

— Она не хотла тебя?— подхватилъ Никола.

— Не знаю… она не избгала меня… впрочемъ…— И онъ махнулъ рукой.

— Вдь ты не сталъ бы драться со мной изъ-за нея?

— Не знаю,— отвчалъ Стоянъ, который, очевидно, не желалъ изливать своихъ чувствъ передъ Николой.

Ночь, хотя и не лунная, способствовала этого рода изліяніямъ. Звздное небо всегда производитъ впечатлніе на влюбленныхъ. Оба молодыхъ человка были влюблены, только одинъ изъ нихъ не умлъ опредлить своего чувства, хотя и желалъ бы излить его въ словахъ, другой отлично понималъ, что съ нимъ случилось, и потому молчалъ. Они ходили, разговаривали, вдругъ остановились и начали прислушиваться. Имъ показалось, что кто-то стучитъ въ ворота.

— Что это такое?— спросили оба вмст.

Пока они слушали, въ саду появилась какая-то блая фигура, которая, проходя мимо нихъ, сказала: ‘заптіи’, и тотчасъ исчезла.

— Анка,— шепнулъ Стоянъ.

— Пойдемъ,— сказалъ Никола.— Увидишь теперь, почему я осматривалъ колодезь. Смотри хорошенько, что я длаю, и сдлай потомъ то же самое.— Подойдя къ колодцу, онъ слъ въ бадью и началъ спускаться, держась за другую цпь. Я позову, когда теб надо будетъ садиться.

Никола спустился, а Стоянъ заглянулъ въ колодезь. Вскор поднялось пустое ведро и послышался голосъ:— Садись и держись крпче!— Стояну стало жутко спускаться въ черную пропасть, но другого выхода не было, къ тому же не имлъ никакого основанія не сдлать того, что сдлалъ Никола, собравшись съ духомъ, онъ слъ въ бадью. По всему его тлу пробжала дрожь, и онъ началъ спускаться, медленно перехватывая руками поочередно цпь, за которую старался держаться какъ можно крпче. Голосъ Николы ободрялъ его снизу:— Смлй! только длъ покрпче держи и отпускай понемногу!

Бадья опускалась все глубже и глубже и вдругъ пошатнулась въ бокъ. Стоянъ почувствовалъ на себ руку Николы и услышалъ:— Вылзай!— Они находились въ абсолютной темнот.

— Пусть теперь собираютъ заптіевъ со всей Турціи, а насъ все равно не найдутъ. Есть ли у тебя спички?

— Нтъ ни одной.

— Проберемся ощупью, пойдемъ.

Стоянъ пошелъ за Николой. Вскор они добрались до ниши, въ которой услись.

— Съ какой это стати они нагрянули на Мокру?— замтилъ Никола.

И дйствительно, не произошло бы ничего подобнаго, если бы не хаджи Христо. Въ этотъ вечеръ къ нему пришелъ Аристархи-бей, чтобы сдлать условленный обыскъ. Онъ тщательно обыскалъ комнату Стояна, но ничего не нашелъ, потомъ, въ качеств гостя, пошелъ въ мусафирлыкъ. Хозяева усердно угощали его. Съ нимъ вмст былъ степенный ага и еще одинъ чиновникъ изъ конака. Заптіи ждали на двор и попивали мастику, а въ мусафирлыкъ приносили отмнные плоды, варенье, ливеры, пирожное, однимъ словомъ, всевозможныя сласти, до которыхъ турки большіе охотники. Гости бесдовали о разныхъ разностяхъ и, наконецъ, коснулись ‘злобы дня’.

— Собственно говоря, я ничего не знаю,— говорилъ хаджи Христо,— но…

— Что такое?

— Я бы, пожалуй, сказалъ, еслибъ…

— Конечно, конечно!— уврялъ бей, догадавшись, что хаджи Христо хотлъ, чтобы сохранили тайну.— Что мн сказано, то безслдно пропадаетъ.

— У меня есть дочь,— вздохнулъ хозяинъ,— и, къ несчастію, она влюблена въ Стояна… Конечно, это ни къ чему не поведетъ, потому что ни за что не отдамъ я своей дочери такому негодяю. Но она часто что-то начала ходить къ Мокр. Прежде, бывало, разъ въ три мсяца сходитъ, а теперь бгаетъ по три раза въ день.

— Спрашивалъ ли ты ее, зачмъ она ходитъ туда?

— И я, и жена, спрашивали, но, самъ знаешь, эффендимъ, въ подобныхъ случаяхъ…

— Да, конечно, она не скажетъ, хоть ты ее запори.

— Ну, да.

— Гм…— раздумывалъ бей.— Это очень важное указаніе…

— Но вдь въ нашихъ домахъ такъ можно спрятаться, что и не найдешь.

— Нтъ ужъ теперь такихъ мстъ, какія прежде бывали.

— А все-таки.

— Впрочемъ у Мокры есть одно мсто точь въ точь такое же, какъ и въ моемъ дом.

— Покажи мн его.

— Пойдемъ, эффендимъ.

Хаджи Хрисго повелъ бея въ комнату, рядомъ съ которой находился такой же тайникъ, какой былъ рядомъ съ комнатой Лики. Хозяинъ указалъ, какъ подымается стна, и какъ, поднявъ полъ, можно выйти наружу. Разсказалъ какъ можно изъ этого убжища пробраться въ садъ и за какой дворъ. Иленка видла все это изъ сосдней комнаты. Она не понимала значенія этого осмотра, полагая, что это продолженіе обыска, и нисколько не безпокоилась бы, еслибъ не услыхала, что говорятъ о Мокр. Это имя, произнесенное отцомъ въ присутствіи слдователя, встревожило ее, а опасенія тмъ боле усиливались и раздражали ее, что она не имла никакой возможности предупредить молодыхъ людей о грозившей имъ опасности. ‘Впрочемъ,— думала Иленка,— можетъ быть, я ошибаюсь, можетъ быть, все это не касается ихъ’. Наконецъ она уврила себя, что Провидніе защититъ молодыхъ людей, потому что она всю ночь молилась. А между тмъ Аристархи-бей вернулся въ мусафирлыкъ и началъ обдумывать съ агой планъ обыска у Мокры. Ага веллъ заптіямъ окружить домъ и садъ такимъ образомъ, чтобъ даже мышь не могла пройти незамченной. Выпили еще по рюмк, съли по нскольку зеренъ граната, по нскольку миндалей и отправились въ путь. Домъ былъ уже окруженъ густою цпью часовыхъ. Ага постучалъ въ ворота, нисколько не опасаясь шума, такъ какъ былъ вполн увренъ, что если кто-нибудь здсь скрывается, то его поймаютъ.

При первомъ стук Мокра разбудила Анку и сказала ей: ‘Вставай скорй и скажи Стояну и Никол: заптіи’. Анка вскочила съ постели и въ одной кофт побжала въ скрывающимся. Не найдя ихъ въ комнатк, она спустилась по лстниц, пробжала въ садъ, произнесла слово: ‘заптіи’, и вернулась чмъ же путемъ, втащила лсенку, сложила постель и уничтожила, такимъ образомъ, всякіе слды пребыванія кого бы то ни было. А потомъ, такъ же быстро пройдя въ свою комнату, легла въ постель. Она тотчасъ же услыхала тяжелые шаги заптіевъ, доносившіеся со двора, и сообразила, что между прочимъ они направляются въ тотъ проходъ, который ведетъ къ отверстію въ полу. Сердце у нея замерло. Въ дом тоже слышны были шаги и разговоръ. Какой-то чужой голосъ говорилъ:

— Мы получили доносъ, вроятно ни на чемъ не основанный, но ты не пеняй на насъ: мы сдлаемъ обыскъ, чтобъ пристыдить доносчика.

— Любопытно однако, кто такой донесъ на меня?— спрашивала Мокра.

— Не могу теб назвать доносчика, а все-таки обыскъ надо Слзать.

— Ищи, эффендимъ, я сама помогу теб искать.

Шаги все приближались и, наконецъ, послышались въ сосдней комнат.

— Куда вы, эффендимъ?— спросила Мокра.

— Туда,— отвчалъ мужской голосъ.

— Тамъ спитъ моя дочь, молодая двушка.

— Пусть прикроется.

— Анка!— крикнула Мокра.

— Мама!— отвчала двушка испуганнымъ голосомъ.

— Мужчины идутъ, прикройся!

Въ комнату вошелъ Аристархи-бей, ага и нсколько заптіевъ, вс съ фонарями въ рукахъ. Ага указалъ пальцемъ дверь отъ шкафа, откуда поднималась стнка, и приказалъ заптіямъ идти туда. Это удивило Мокру, но она тотчасъ же опомнилась. Пока одинъ изъ заптіевъ отворялъ дверь отъ шкафа, она сказала Аристархи-бею:

— Я только-что хотла указать теб эту комнатку.

— А!..— удивился бей.

Заптіи подняли стну, поискали и ничего не нашли.

— Ничего?— недоумвалъ бей.

— Ничего,— повторили турки.

— Нтъ ли одежи?

— Есть фереджія, яшмакъ, шальвары, папучи, туфли.

Это была одежда, въ которой Стоянъ проходилъ черезъ садъ, а Никола — черезъ городъ.

— Нтъ ли табаку, кисета, окурковъ, папиросокъ?— допрашивалъ Аристархи-бей.

— Нтъ ничего,— отвчали заптіи.

— Убирайтесь отсюда, ищите въ другомъ мст!— скомандовалъ бей, а самъ вернулся въ мусафирлыкъ. Рядомъ съ нимъ слъ ага и секретарь. Они переглянулись и пожали плечами.

— Посмотримъ, не приведутъ ли со двора или изъ сада,— началъ ага,— а между тмъ не дурно было бы, еслибъ чмъ-нибудь угостили.

Мусафирлыкъ, въ которомъ они сидли, былъ освщенъ только нсколькими фонарями. Вскор однако Мокра принесла на поднос два небольшихъ серебряныхъ подсвчника съ стеариновыми свчами, бутылку, рюмки и пирожное на эакуску.

— Машалла!— воскликнулъ ага въ знакъ одобренія.

— Извините меня,— сказала Мокра, поставивъ на стол подносъ между беемъ и агой.— Вы приходите ночью, а мн все-таки хотлось бы угостить васъ чмъ-нибудь. Вотъ я и несу что есть подъ руками, чтобъ доказать вамъ, какъ я рада видть васъ у себя. Пейте и кушайте на здоровье.

— Надюсь, что ты не будешь на насъ пенять за ночной набгъ?— спросилъ бей.

— Боже избави!

— Вдь мы не у одной у тебя длаемъ обыскъ. Такое время настало!— бей вздохнулъ:— фальшивые доносы градомъ сыплются. Еслибъ въ Болгаріи было столько солдатъ, сколько доносчиковъ, тогда бы трудно было съ ней справиться падишаху. Мы только что были у хаджи Христо.

— Вдь онъ сидлъ въ тюрьм,— замтила Мокра.

— Одно не мшаетъ другому.

Мокра посмотрла въ глаза Аристархи-бею и начала угощать:— Милости просимъ, отвдайте, не откажите.— Исполнивъ роль гостепріимной хозяйки, она удалилась. Войдя въ сосднюю комнату, она заперла за собою дверь, а сама направилась вдоль стны, отперла тихонько одинъ изъ шкафовъ и подслушивала. Лишь только она ушла, Аристархи-бей взялъ въ руки бутылку и прочиталъ вслухъ: ‘Lacrimae Christi’.

— Вотъ теб и хаджи Христо!— сказалъ ага:— черезъ него напрасно побезпокоили мы Мокру.

— Не совсмъ напрасно, вотъ посмотри!— бей повернулъ бутылку къ свту и обратилъ вниманіе аги на прекрасный янтарный цвтъ вина, весьма цнимаго гастрономами. Лучи преломлялись въ немъ какъ въ алмаз.— Видишь ли?

— Вижу… какая-нибудь французская ракія.

— Нтъ, не ракія, а шаропъ, который называется ‘слезами Христа’. Отвдаешь?

— Да, надо узнать, какими слезами плакалъ Христосъ.— Аристархи-бей налилъ, а ага выпилъ и губы облизалъ, пилъ, чмокалъ и гладилъ себ рукой животъ.

Мокра не стала больше подслушивать и потихоньку удалилась.

Сановники попивали вино въ мусафирлык, заптіи искали. Одни и другіе окончили свое дло. Вино было выпито, а заптіи обыскали вс уголки, вс проходы, весь садъ, даже въ колодезь заглянули, но ничего не нашли. Все это продолжалось нсколько часовъ, такъ что было уже за полночь, когда на поднос вмсто пустой бутылки явилась другая полная. Бей и ага послали Мокр, принесшей новую бутылку, воздушный поцлуй, такъ какъ языки этихъ сановниковъ уже плохо дйствовали. А когда нсколько позже одинъ изъ старшихъ жандармовъ пришелъ съ докладомъ, то увидлъ на стол горвшія свчи, недопитую бутылку, полунаполненныя рюмки, пряники, а на диван спящихъ сановниковъ, такъ что докладывать было уже некому. Заптій постоялъ, покашлялъ, произнесъ нсколько разъ: ‘эффендимъ’, наконецъ подошелъ къ столу и выпилъ оставшееся въ одной изъ рюмокъ вино, чмокнулъ, обтеръ кулакомъ усы и выпилъ остатокъ изъ другой рюмки, отхаркнулъ и то же самое сдлалъ съ третьей рюмкой. Казалось, что тмъ онъ и покончитъ, и ему самому, вроятно, такъ же казалось, ибо онъ отвернулся и направился къ дверямъ, но тотчасъ же снова подошелъ къ столу, взялъ въ руки бутылку, приложилъ въ ней губы и до тхъ поръ тянулъ изъ нея, пока не выпилъ всего оставшагося въ ней вина, потомъ собралъ пряники и только тогда ушелъ. Выйдя въ ожидавшимъ его на двор товарищамъ, онъ заявилъ: ‘приказано ждать’.

XVII.

Получивъ приказаніе ждать, турецкіе охранители порядка и спокойствія собрались около воротъ. Одни остались на двор, другіе пошли на улицу, и вс услись. Посл утомительныхъ поисковъ всмъ захотлось отдохнуть. Туркамъ значительно легче отдыхать, чмъ кому бы то ни было. Обитателю запада необходимъ для сиднія по меньшей мр табуретъ, столбикъ или камень, восточный же житель садится прямо на землю, тамъ, гд стоитъ: земля замняетъ ему скамью и постель. Такимъ именно образомъ услись и заптій на улиц вдоль дома и на двор. Одни закурили папиросы, другіе набили трубки, покуривали и ждали. Наконецъ, одинъ задремалъ и заснулъ, за нимъ другой, третій, и вскор ангелъ сна распростеръ свои крылья надъ всей заптійской дружиной и произвелъ всеобщее храпніе и сопніе. Вожди спали въ мусафирлык, на двор и на улиц спали подчиненные, а во всемъ дом спала прислуга. Анка сильно безпокоилась и долго не могла уснуть, но, наконецъ, и ею овладлъ сонъ. Во всемъ дом одна только Мокра не спала. Она не только не спала, но еще и наблюдала за всмъ. Обошла дворъ, осмотрла заптіевъ, пришла въ мусафирлыкъ и, взявъ свчку въ руки, осмотрла Аристархи-бея, агу и секретаря. Осмотръ первыхъ двухъ такъ и окончился однимъ осмотромъ, но около секретаря Мокра увидла бумагу, взяла ее, взглянула и, конечно, ничего не могла разобрать, такъ какъ была безграмотна. Она, однако, понимала, что секретарь долженъ записывать все, что происходитъ во время обыска или допроса, а потому догадалась, что на этой бумаг должно быть прописано все, что Аристархи-бей длалъ въ эту ночь. Поэтому, взявъ бумагу, она пошла съ ней въ Анк, разбудила ее и, подавая документъ, сказала: ‘разбери, что здсь написано’.

— Не разберу, мама,— отвчала двушка, взглянувъ на бумагу.

— По-турецки написано?

— Нтъ, по-французски.

— Вдь Стоянъ знаетъ французскій языкъ?

— Гд же онъ?— спросила двушка.

— Гд?.. онъ вн опасности… только трудно къ нему добраться. Впрочемъ попробую.

Мокра знала секретъ своего колодца, но никогда еще сама не спускалась въ него. Теперь, однако, у нея въ рукахъ была бумага, разобравъ которую, быть можетъ, возможно будетъ предупредить тхъ, кому угрожаетъ опасность. Въ виду такой необходимости она ршилась рискнуть.

— Останься ты здсь и не спи,— сказала она Анк,— а я уйду и скоро вернусь. Турки спятъ крпко, и я думаю, что они не проснутся, пока я не приду.

Мокра взяла фонарь, спички, бутылку ракіи, хлба и направилась въ колодцу, привязала къ цпи фонарь и спустилась. Стоянъ и Никола находились въ абсолютной темнот, къ которой никакой глазъ не можетъ привыкнуть. Они сидли и размышляли.

— А долго ли придется намъ здсь сидть?— спрашивалъ Стоянъ.

— Пока прідетъ Петръ,— отвчалъ Никола.

Стоянъ разспрашивалъ о значеніи подземелья, кто его сдлалъ, какъ узналъ о немъ Никола — и такимъ образомъ старался убить время. Никола не все разсказалъ товарищу. Конспираторская его снаровка не дозволяла обременять человка такими свденіями, которыя не касаются его личной дятельности. Поэтому онъ и не повелъ Стояна до другого конца галереи. Онъ былъ увренъ, что какъ только Петръ вернется изъ Константинополя, то не замедлитъ подумать о нихъ, и сообщилъ эти мысли Стояну.

— Зараръ ёкъ (все это ничего),— говорилъ Никола.— А вотъ темно такъ темно… Зато когда выйдемъ, намъ все покажется свтлымъ.

— Почему мы не вернулись въ прежнее наше убжище?— спросилъ Стоянъ.

— Потому что на двор могли встртить заптіевъ.

— А еслибъ тотчасъ же за Анкой побжать?

— Теперь уже нечего длать, надо ждать, можетъ быть дождемся свта раньше, чмъ намъ думается…— И въ тотъ самый моментъ, когда онъ произносилъ эти слова, показался свтъ. Стоянъ и Никола бросились ему на встрчу и встртили Мокру.

— Я къ вамъ на минутку.

— А что такое?

— Пришло множество заптіевъ, всю ночь искали, обшарили весь домъ, и теперь вс спятъ. Вотъ вамъ фонарь, водка, хлбъ, но надо прочесть эту бумагу,— и она подала документъ Стояну.

Сразу свтъ такъ ослпилъ Стояна, что онъ ничего не могъ разобрать, но вскор глаза его приспособились въ свту, и онъ началъ читать и объяснять. Это былъ набросокъ протокола обысковъ у хаджи Христо и Мокры. Объ обыск ничего интереснаго не было сказано, но была тамъ замтка о показаніяхъ хаджи Христо, въ ней значилось: ‘хаджи Христо подозрваетъ, что Стоянъ Кривеновъ скрывается у Мокры, такъ какъ дочь хаджи Христо, влюбленная въ Стояна, бгаетъ по три раза въ сутки къ Мокр’.

Никола глубоко вздохнулъ, услышавъ эти слова, а Мокра, обращаясь къ Стояну, сказала:

— Что Иленка влюбилась въ тебя, ничего въ этомъ нтъ дурного. Я, правду сказать, хотла-было, чтобы Петръ на ней женился, но если она предпочитаетъ тебя, тогда Петръ пусть поищетъ другой. Но плохо то, что хаджи Христо разсказываетъ туркамъ такія дла. Вдь Аристархи-бей прямо пошелъ туда, гд вы скрывались… это плохо… Хорошо однако, что мы объ этомъ знаемъ… Пока до свиданія, пойдемъ, я спшу.

Никола взялъ фонарь и пошелъ впередъ. Мокра сла въ бадью, и безъ всякихъ приключеній ее втащили наверхъ. Она пробжала черезъ садъ и положила бумагу на томъ самомъ мст, откуда взяла ее. Все пошло какъ по маслу. А между тмъ въ подземель выдержка изъ протокола, въ которой говорилось объ Иленк и хаджи Христо произвела очень сильное впечатлніе. На каждаго изъ молодыхъ людей она подйствовала иначе. Стояна возмутилъ поступокъ хаджи Христо.

— И съ какой стати онъ болтаетъ?— негодовалъ онъ.— Пусть бы меня не щадилъ, а то вдь дочь… собственную дочь запуталъ… Негодный!

Никола ничего не говорилъ, онъ нахмурился, слъ, оперся локтями въ колни, руками обхватилъ голову и будто окаменлъ въ этой поз. На земл рядомъ съ фонаремъ стояла бутылка, лежалъ хлбъ. Стоянъ взялъ бутылку, самъ выпилъ и хотлъ передать Никол, но послдній не бралъ бутылки.

— Выпей, братъ. Здсь сыро!— приглашалъ Стоянъ.

Никола не отвчалъ, а между тмъ Стоянъ отломилъ кусокъ хлба и старался поудобне уссться. Нсколько разъ онъ начиналъ разговоръ съ товарищемъ, но отвта не получалъ, его удивило это молчаніе.

— Что съ тобой? не боленъ ли ты?— спросилъ Стоянъ.

Никола молчалъ и не шевелился.

— Ты, можетъ быть, уснулъ? и мн что-то хочется спать.— Немудрено: онъ порядочно-таки хлебнулъ водки. Выбравъ поглаже камень, онъ положилъ его вмсто подушки, легъ, протянулъ ноги и уснулъ. Теперь только Никола поднялъ голову и сталъ упрекать спящаго:— Почему ты не сказалъ мн раньше, что она тебя любитъ? Къ чему ты игралъ со мной комедію?

Онъ всталъ, вышелъ изъ ниши и направился въ вншнему выходу. Здсь облокотился на скалу, которая скрывала выходъ изъ подземелья, и долго стоялъ такъ. На восток занималась заря. Проснувшіяся птицы зашевелились. Среди утренняго тумана слышался полетъ дикихъ утокъ, гоготаніе гусей, возвращавшихся на дунайскія трясины съ ночныхъ набговъ на поля, гд они производятъ страшныя опустошенія. Внизу блестлъ Дунай, а за Дунаемъ необъятныя зеленыя трясины, среди которыхъ блли ряды лебедей и пеликановъ. Надъ ркой быстро пролетали чайки, скользя по поверхности воды, а нкоторыя изъ нихъ взлетали съ рыбой въ когтяхъ. На берегу, какъ солдаты на часахъ, стояли цапли, то тутъ, то тамъ спускались аисты на трясину. Вскор поднялось большое, величественное солнце и ярко освтило красовавшуюся передъ взоромъ Николы панораму. Но ему дла теперь не было ни до какой панорамы. Онъ смотрлъ и ничего не видлъ. Онъ негодовалъ на товарища своего и друга, и это негодованіе такъ поглотило его, что онъ не обращалъ никакого вниманія на то, что длалось на земл, на вод, въ воздух и на неб. Еслибъ кто-нибудь спросилъ его: взошло ли солнце? онъ наврное не зналъ бы, что отвтить. Влюбленные смотрятъ на свтъ не такъ, какъ другіе смертные. Ихъ міръ, когда они не глядятъ въ глаза своей возлюбленной, не выходитъ наружу. Они превращаются въ абсолютныхъ эгоистовъ: видятъ — только себя, думаютъ — только о себ.

‘Она влюблена въ него,— размышлялъ Никола:— по три раза въ день приходитъ для него къ Мокр, а Мокра хотла, чтобъ Петръ на ней женился… Какъ же это она?.. А я то что же?.. Почему она такъ встртила меня?.. Почему хотла мн отдать свои драгоцнности?’

Бдный Никола не могъ связать всхъ этихъ мыслей, всхъ своихъ чувствъ. Въ одно и то-же время онъ сердился, негодовалъ, досадовалъ и никакъ не могъ опредлить себ, что это длается съ нимъ и вокругъ него. Онъ мысленно видлъ Иленку, и ея образъ до того господствовалъ въ его воображеніи, что ему стали мерещиться дикіе планы. ‘Стоянъ задушилъ милязима,— думалъ онъ,— а еслибъ я задушилъ Стояна?’ Онъ не отдавалъ себ отчета въ различіи его плана отъ поступка съ милязимомъ. Въ немъ проснулся тотъ первобытный человкъ, который въ цивилизованномъ мір преобразовался въ джентльмена, всегда готоваго лишить жизни своего ближняго, друга и даже родного брата, вызвавъ его на дуэль изъ-за женщины. Никола чувствовалъ себя глубоко оскорбленнымъ со стороны Стояна, потому что Иленка любила послдняго.

Солнце поднималось все выше и выше. Уже разошелся туманъ, стихла утренняя суетня, и было около девяти часовъ, когда Никола услышалъ доносившійся до него изъ подземелья отголосокъ разговора. Онъ обернулся и посмотрлъ въ глубь галереи. Звуки все приближались и, наконецъ, изъ мрака выступила фигура. Петра, за которымъ слдовалъ Стоянъ. Никола не пошевелился. Петръ поздоровался съ нимъ, а Никола пробормоталъ что-то въ отвтъ.

— Я пріхалъ съ утреннимъ поздомъ изъ Варны,— началъ Петръ,— и прихожу освободить васъ отъ не-вавилонской неволи. Сейчасъ послалъ телеграмму въ Журжево, но вамъ необходимо провести весь сегодняшній день въ подземель…

— Если только есть свтъ и да,— замтилъ Стоянъ,— такъ это пустяки. Когда я сюда попалъ, то первое время мн было невыносимо тяжело… темно хоть глаза выколи… Я не думалъ, чтобъ темнота такъ непріятно дйствовала… Пока не пришла Мокра, я не зналъ, что мн длать.

— Сегодня же ночью я переправлю васъ на тотъ берегъ.

— Только не меня,— угрюмо перебилъ Никола.

— Такъ ты не хочешь?

— Пусть Стоянъ идетъ, детъ, плыветъ, длаетъ какъ ему угодно, а я остаюсь въ Рущук.

— Такъ теб подземелье понравилось?— пошутилъ Петръ.

— Я выйду изъ подземелья.

— И что же?

— Ничего.

— Бду только на насъ накликаешь.

— Я бды ни на кого не накликаю, самъ справлюсь.

— Турки разыщутъ тебя и арестуютъ.

Никола ничего не отвчалъ.

— А то отправляйся лучше со Стояномъ.

— Я не хочу отправляться со Стояномъ,— перебилъ Никола.— Нтъ!.. съ кмъ угодно, только не со Стояномъ.

— Это что же значитъ?— спросилъ Стоянъ.— Чмъ же я обидлъ тебя?

— Мы еще потолкуемъ объ этомъ, а пока… не говори со мной, а то…— онъ показалъ сжатый кулакъ.

— Вотъ те на!— воскликнулъ Петръ.— Теперь, когда герцеговинцы дерутся съ турками, теперь, когда намъ приходится подумать о Болгаріи, теперь, когда и намъ надо взять въ руки оружіе, чтобъ добиться своихъ правъ, теперь, когда между нами не должно быть и тни раздора… теперь болгаринъ болгарину грозитъ кулакомъ… Ахъ, Никола!..— возмутился Петръ. Никола одумался: онъ опустилъ руки, раскрылъ ротъ и смотрлъ на Петра.

— Не понимаю и даже догадаться не могу, что съ нимъ сдлалось?— началъ-было Стоянъ.

— Должно быть, ты его обидлъ…— замтилъ Петръ.

— Какимъ образомъ? сидли мы вмст въ тайник нсколько часовъ, гуляли въ саду, спустились въ колодезь и здсь даже въ подземель отлично ладили… Я уснулъ и спалъ, пока ты не разбудилъ меня, а теперь… вотъ что (онъ указалъ пальцемъ на Николу) безъ всякой причины.

— Безъ при-чи-ны…— выговорилъ сквозь зубы Никола.

— Не сказалъ ли ты ему чего-нибудь?

— Что такое я могъ ему сказать?

— Не въ томъ дло, что онъ сказалъ,— обратился Никола въ Петру,— а въ томъ, чего не сказалъ.

— Чего же?— спросилъ Петръ:— Скажи, въ чемъ дло, объяснитесь, помиритесь и пойдете вмст турокъ бить.

— А!..— отвчалъ Никола, подымая руку.— Бить турокъ я пойду, и дай Богъ, чтобъ они меня убили, но со Стояномъ мириться не хочу… Пусть насъ разсудятъ турецкія пули!

— Въ чемъ же состоитъ ваша тяжба?

Никола вздохнулъ.— Ни говорить, ни думать я объ ней но буду… Но только потому не дерусь со Стояномъ, что онъ тоже идетъ турокъ бить.

— Такъ ты не останешься въ Рущук?

— Посылай меня куда хочешь.

— Не въ томъ дло, чего я хочу, а въ томъ, что необходимо. Одинъ изъ васъ исходилъ восточную, другой — западную Болгарію, и тотъ, и другой собралъ массу фактовъ, которые надо сопоставить съ собранными уже свденіями для составленія плана народной войны… Теперь вы не принадлежите себ… Такъ какъ вы не попали туркамъ въ руки, то ни тотъ, ни другой не долженъ рисковать головой, въ которой собраны полезныя свденія. Когда пойдете на войну, тогда рискуйте.

— Пойдемъ на войну… га!.. га!..— крикнулъ Никола и бросился въ объятія Петра.

— Подай ему руку!— промолвилъ Петръ, указывая на Стояна,когда прошелъ первый порывъ восторга Николы.

— Ему?.. нтъ!.. между нимъ и мною стоитъ… Э!.. не скажу!.. Если мы оба останемся живы и здоровы, то по окончаніи войны я съ нимъ поговорю… станемъ другъ противъ друга съ револьверами и будемъ до тхъ поръ стрлять, пока одинъ изъ насъ, не свалится такъ, чтобъ никогда уже не всталъ.

— Вотъ теб на!— воскликнулъ Стоянъ, а потомъ прибавилъ, съ легкимъ оттнкомъ ироніи:— но вдь прежде чмъ мы начнемъ, другъ въ друга стрлять, ты скажешь мн, въ чемъ дло.

— Скажу… скажу… я теб скажу въ свое время.

— А пока посидите здсь до вечера и постарайтесь не състь одинъ другого за это время,— шутилъ Петръ.— Пищу приготовила вамъ Анка и прислала со мной. Вечеромъ я къ вамъ приду, такъ какъ мн надо будетъ кое-что поручить вамъ. До свиданія.

— До свиданія,— отвтили вмст Стоянъ и Никола. Никола остался, а Стоянъ проводилъ Петра.

— Что ты ему сдлалъ?— спросилъ послдній.

— Право, не знаю… Вспоминаю вс наши разговоры, и никакъ не могу догадаться.

— Гм… ‘cherchez la femme’… Не говорили ли вы объ женщинахъ?

— Говорили… но это было въ саду… потомъ мы спустились въ колодезь, и Никола совершенно спокойно и дружелюбно разсказывалъ мн о подземель… Передъ тмъ какъ я уснулъ, онъ казался какимъ-то страннымъ: не хотлъ водки напиться и не отвчалъ на мои вопросы… Но я не обратилъ на это вниманія… самому мн хотлось спать, я и думалъ, что и онъ дремлетъ.

— Какой чортъ его опуталъ?

Этотъ вопросъ такъ и остался безъ отвта. Стоянъ проводилъ Петра, а самъ вернулся въ ту нишу, въ которой прежде спалъ. Здсь находилась корзинка съ провизіей, которой качество и количество свидтельствовали о большой заботливости того, кто укладывалъ пищу. Ему хотлось позвать Николу, но какъ тутъ вмст сть съ человкомъ, ставшимъ къ нему въ столь непріязненныя отношенія? Онъ принялся за ду одинъ, но ршилъ такимъ образомъ регулировать аппетитъ, чтобы половина всего осталась товарищу, полъ онъ вполн плотно, а все-таки осталось не половина, а три-четверти присланнаго, но Никола не приходилъ. Стоянъ отъ нечего-длать зажегъ свчу, которыхъ было нсколько въ корзинк, и пошелъ осматривать подземелье. Онъ подосадовалъ, что не занимался археологіей: тогда онъ могъ бы по форм камней, по виду постройки и по качеству соединительнаго вещества опредлить эпоху, въ которой относилось это сооруженіе. Онъ въ одномъ только былъ увренъ, что не турки отроили его: турки не охотники до каменныхъ построекъ, и обстоятельство это можетъ служить указаніемъ, что даже въ періодъ процвтанія своей державы они не врили въ прочность создаваемыхъ ими политическихъ учрежденій. Они мигомъ создавали государство, и, какъ спеціалисты этого дла, лучше другихъ понимали сущность его. Вотъ почему можно было наврное сказать, что турки не стали бы строить такихъ фундаментальныхъ галерей и валъ. Въ этомъ и Стоянъ былъ увренъ. Онъ осматривалъ стны, искалъ надписей, и ему казалось, что видитъ ихъ подъ плесенью, но скоро убждался, что никакихъ надписей не было ни на стнахъ, ни на столбахъ. Онъ нашелъ только нсколько мстъ, въ которыхъ когда-то горли костры, нсколько черепковъ и кости,— все это прямо указывало, что здсь жили люди. Попался ему разбитый кувшинъ, совершенно такой, какой обыкновенно употребляютъ турки. Кости были бараньи, кости ягнятъ, но больше всего было птичьихъ, а кром того валялось множество перьевъ. Его особенно занимали крылья и головки утокъ, гусей, куръ, которыя очевидно недавно были сюда принесены. ‘Какъ это сюда попало?’ — спрашивалъ онъ себя, но не находилъ отвта, и не мудрено — онъ не былъ охотникомъ, а потому не догадался, что здсь жили лисицы, которыя ушли только тогда, когда Петръ съ Николой потревожили ихъ. Никола объяснилъ бы все это, но съ нимъ теперь невозможно было говорить. Посл долгаго странствованія Стоянъ вернулся къ тому мсту, гд стояла корзинка и фонарь, и убдился, что Никола приходилъ сюда. Припасовъ осталась только половина, а вино все было выпито.

— Гнвъ, какъ видно, удвоиваетъ его аппетитъ и жажду,— замтилъ Стоянъ.— А вдь должно быть уже поздно,— прибавилъ онъ.

У вншняго выхода очень легко было опредлить время дня, такъ какъ изъ-за скалы все можно было видть. Но Стояну казалось, что тамъ стоитъ Никола, а потому, не желая навязываться послднему, онъ направился въ противоположную сторону къ колодцу, чтобы посмотрть на небо. Скоро дошелъ онъ до колодца. Оставивъ свчку въ одной изъ щелей, онъ осторожно подошелъ въ краю и, придерживаясь стны, высунулъ голову. Онъ увидлъ ясное небо, по которому можно было судить, что солнце еще не скрылось, но въ то же время увидлъ и нсколько звздъ, которыя хотя и тускло, но все-таки блестли. ‘Звзды?— удивился Стоянъ.— Что это значитъ?.. Сегодня мн суждено наблюдать какія-то чудеса: нивсть съ чего разсердился Никола, а днемъ стали видны звзды’. Явленіе это, котораго онъ не понималъ, очень заинтересовало его. Онъ нсколько разъ высовывалъ голову, смотрлъ вверхъ и открывалъ все новыя и новыя звзды, наконецъ онъ открылъ еще что-то новое: надъ колодцемъ появилась женская головка, глаза которой смотрли въ глубину. Стоянъ тотчасъ же скрылся, но вскор снова выглянулъ и узналъ Анку.

— Это ты?— спросилъ онъ…

— Стоянъ?..— долетлъ слабый голосъ сверху.

— Конечно… я.

— И я… я…— отвчала двушка.

— Теперь я вижу тебя и узнаю… Такъ ты пришла?

— Я уже разъ двадцать подходила сюда… Ну, какъ же теб тамъ?

— Недурно… но я предпочиталъ бы быть на земл, нежели подъ землей.

— Можетъ быть, ты въ чемъ-нибудь нуждаешься?

— Тебя мн недостаетъ… тебя!— повторилъ онъ съ удареніемъ.

Анка помолчала немного, а потомъ позвала:— Послушай Стоянъ, ты удешь въ Румынію… и я собираюсь туда.

— Когда? зачмъ?..

— Не знаю когда. Ты спрашиваешь — зачмъ?.. въ… въ… монастырь,— выговорила она такъ тихо, что Стоянъ не разслышалъ послдняго слова.

— Какъ ты сказала?— переспросилъ молодой человкъ.

— Въ…— и опять повторила шопотомъ, такъ, что внизу ничего не было слышно.

— Скажи погромче, чтобъ мн найти тебя тамъ.

— Въ Румыніи ты меня не увидишь.

— Почему?

— Монастырь!

— Ты хочешь въ монастырь?

— Да, хочу.

— Откажись ты отъ этой мысли, откажись пожалуйста! Оставайся въ Болгаріи и подожди, пока я вернусь.

— А скоро ли ты вернешься?— спросила двушка.

— Постараюсь поспшить!— отвчалъ онъ ршительно.

— Возвращайся скорй! о! возвращайся скорй!— Анка отвернулась, и нкоторое время ея не было видно, но вскор лицо ея снова появилось.

— Почему ты отвернулась?

— Мн казалось, что кто-то идетъ.

— А теперь никого нтъ?

— Нтъ никого.

— Скажи мн, день ли теперь, или ночь?

— День,— отвчала Анка.

— А посмотри на небо.

Анка посмотрла вверхъ и опять нагнулась.

— Видла ли ты звзды?

— Нтъ… солнце еще не зашло, какія же звзды?

— Почему же я ихъ вижу? Можетъ быть, солнце уже зашло?

— Наврное нтъ. Оно уже на запад, но еще не зашло.

— Жаль,— вздохнулъ Стоянъ.— А въ саду никого нтъ?

— Нтъ никого,— отвтила она, оглянувшись.

— Посмотри хорошенько — никого нтъ?

— Нтъ никого.

Стоянъ притянулъ къ себ порожнюю бадью, слъ въ нее и началъ взбираться кверху. Изумленная двушка смотрла, какъ онъ поднимался и все приближался и приближался къ ней. Наконецъ, голова его поровнялась съ ея головой, тогда она отодвинулась немного и вскрикнула:— Господи Боже мой!

— Тише!— прошепталъ молодой человкъ.— Послушай, я поднялся, чтобы сказать теб Анка, что я тебя люблю… люблю… люблю.

Анка протянула-было къ нему руки такъ выразительно, какъ будто вмст съ руками она хотла всю себя отдать, но тотчасъ же опомнилась:

— Вдь могутъ увидть тебя!— сказала она.

— Отвть мн на то, что я теб сказалъ, и я сейчасъ же спущусь.

— Я теб отвчу, но…— она оглянулась, опуетила глава и прошептала:— я тоже люблю тебя…

— И будешь меня ждать?

— Буду,— отвчала она, и снова оглянулась.

Вдругъ кто-то позвалъ: ‘Анка!’

— Спускайся!— крикнула она.

— Наклонись и поцлуй меня на прощанье!

Двушка наклонилась, и молодые люди поцловались. Въ это время снова послышался голосъ, который звалъ Анку, но она, наклонившись надъ колодцемъ смотрла, какъ спускался Стоянъ. Онъ вышелъ изъ бадьи и крикнулъ ей: ‘до свиданія!’ Тогда только двушка удалилась.

Онъ тоже ушелъ въ галерею, но вскор вернулся, опять ушелъ и опять вернулся, онъ нсколько разъ отходилъ и снова возвращался, но Анка не приходила. Вмсто нея онъ наблюдалъ звзды, которыя становились все явственне и, наконецъ, заблестли необычайно сильнымъ свтомъ. Еслибъ вс его мысли не были заняты Анной, то онъ, конечно, догадался бы, почему въ колодц днемъ видны звзды, а ночью он свтятъ ярче. Но теперь онъ смотрлъ на звзды, а думалъ о двушк. Она сдлалась для него самымъ яркимъ свтиломъ, она открывала передъ нимъ рай земной.

— Почему она не приходитъ?— досадовалъ молодой человкъ. Онъ догадывался, что настала ночь, и началъ было строить планъ вылазки, съ цлью провести нсколько минутъ въ обществ, въ которомъ свтила его звзда. Но ему не удалось осуществить этого намренія. Помшалъ ему Петръ, который спустился въ подземелье съ пакетомъ депешъ и съ важными любопытными извстіями

— Гд Никола?— спросилъ онъ прежде всего.

— Я не видлъ его,— отвтилъ Стоянъ.

— Надюсь, что перестанетъ сердиться на тебя, когда услышитъ то, что я прихожу сообщить вамъ.

— Что такое?

— Объ этомъ я сообщу вамъ обоимъ вмст, а теб скажу, что изъ-за тебя чуть-чуть не открылся секретъ колодца.

— Какимъ образомъ?— спросилъ Стоянъ.

— Потому что Анка почти не отходила отъ него, а ты поднимался на верхъ.

— Разв кто-нибудь видлъ?

— Видла старуха Тырна, наша няня.

— Она не скажетъ?

— Къ счастью, старуха плохо видитъ, и намъ удалось убдить ее, что никого въ колодц не было и что это ей показалось, а потому все кончилось тмъ, что мать выбранила Анку, но вдь и другіе могли видть. Правду сказать, я отъ тебя этого не ожидалъ!— упрекалъ Петръ.

Между тмъ они подошли къ Никол, который стоялъ у вншняго выхода подземелья.

— Знаешь ли, что случилось,— сказалъ Петръ Никол.— Ты, вроятно, перестанешь теперь сердиться на Стояна. Сербія объявила Турціи войну.

— Сербія!.. Турціи!..— воскликнули разомъ Стоянъ и Никола.

Въ восклицаніи этомъ выразилась такая радость, которую невозможно описать: она заставила одного забыть Анку, другого — Иленку. О чемъ только не забыли бы они, получивъ подобное извстіе!

XVIII.

Ночь обыска въ родительскомъ дом Иленка провела въ мучительномъ безпокойств. Отецъ ея указалъ слдователю тайникъ, и ей казалось, что она слышала фамилію Мокры. Вроятно, пойдутъ туда съ обыскомъ и накроютъ молодыхъ людей, которыхъ, конечно, не замедлятъ казнить. Двушка пробовала уврять себя, что отецъ не назвалъ имени Мокры, что она ослышалась, но это было ненадежное утшеніе. Вс мысли ея кружились теперь около вопроса:

— Что мн длать, если его не станетъ?

Отвть на этотъ вопросъ представлялся Иленк не въ вид словъ, но въ вид какой-то черной бездонной пропасти, въ которую она должна была свалиться. Ее пронимала дрожь, хотя она закутывалась теплымъ одяломъ, то вдругъ бросало въ жаръ — тогда молодая двушка сбрасывала одяло и, даже не обувшись, подходила въ окну, отворяла его и слушала — не дойдетъ ли до нея среди ночной тишины какой-нибудь звукъ, который навелъ бы ее на путь къ разршенію загадки, составлявшей для нея вопросъ жизни. Среди ночной тишины изрдка раздавался стукъ ночного сторожа, кое-гд залаютъ собаки или послышится жалостное мяуканіе котовъ, издали съ турецкаго квартала доносились крики. Все это наводило на грустныя размышленія, которыя тмъ сильне сжимали сердце, что ей приходилось обвинять родного отца и родную мать. Она отошла отъ окна и опять легла въ постель, покрылась потепле, съежилась и закрыла глаза, тогда, какъ это обыкновенно бываетъ въ подобныхъ случаяхъ, ей стали мерещиться ярко окрашенные образы. Она видла лицо Николы, выступающее на оранжевомъ фон, который постепенно переходилъ въ малиновый, усыпанный блестящими звздами. Это ее немного успокоивало, но уснуть она все-таки не могла: откроетъ глаза — видніе исчезнетъ. Въ такомъ состояніи двушка провела остальную часть ночи.

Лишь только наступило утро, Иленка встала, одлась, надла яшмакъ и фереджію и пошла. Чтобы выйти изъ дому, ей необходимо было пройти или черезъ мусафирлыкъ, или черезъ спальню родителей. Она предпочла направиться черезъ мусафирлыкъ, полагая, что въ столь ранній часъ никого тамъ не застанетъ. Каково же было ея удивленіе, когда она увидла здсь отца! Хаджи Христо сидлъ на диван, около него стоялъ подносъ съ пустой чашкой, передъ нимъ наргиле, въ одной рук держалъ онъ кожаный чубукъ, въ другой четки. Иленка остановилась въ дверяхъ: она сама не знала — идти ли ей впередъ, или вернуться. Хаджи Христо посмотрнъ на нее и спросилъ:

— Ты уже встала?.. такъ рано… куда же ты собралась?

— Къ Мокр,— отвчала она.

— Не ходи туда… Тамъ… Богъ знаетъ что творится.

Иленка сдлала полуоборотъ и хотла вернуться, но отецъ остановилъ ее.

— Подожди,— ласково промолвилъ онъ,— сядь около меня.

— Я?..— начала двушка и замялась:— мн надо работать.

— Еслибъ ты ушла, то не работала бы… Пойди сюда… я хочу поговорить съ тобой.

Иленка должна была повиноваться. Она сла около отца, который и началъ съ ней разговоръ:

— Всю ночь терзала меня мысль о тхъ несчастьяхъ, которыя свалились на мою голову по причин дэликанліе (сумасбродовъ), которыхъ прежде не бывало въ нашемъ отечеств…— Хаджи Христо вздохнулъ.— Откуда они взялись? Несчастье наше, что они появляются, а появляются они потому, что молодые люди стали здить учиться за границу. Да, намъ казалось, что отъ заграничной науки надо ждать добра, а между тмъ она оказалась ядомъ… Объ этомъ я всю ночь продумалъ и хочу поговоритъ съ тобой, дитя мое, такъ какъ и ты заражена губительнымъ ядомъ.

Иленка опустила глаза и только кашлянула.

— Я помню еще т времена,— продолжалъ хаджи Христо,— когда между нами не было мудрецовъ, тогда мы жили спокойно… Съ турками мы и тогда умли ладить хотя и не читывали ни книжекъ, ни газетъ и не умли по-французски болтать… И вдругъ захотлось намъ просвщенія, да, всмъ намъ захотлось: я самъ жертвовалъ на школы, на библіотеку… вотъ что!.. Но тюрьма и цпи выбили мн дурь изъ головы: теперь не только не дамъ ни одной парички на школу и на библіотеку, но пойду къ паш, поклонюсь ему и буду просить, чтобъ приказалъ вс книги и газеты сжечь, а всхъ, кто за границей учился, изгнать изъ отечества… Да, я объясню на засданіи общиннаго совта, что необходимо все это сдлать для отвращенія отъ губительнаго яда, и то же самое доложу паш.

— Что же люди объ этомъ скажутъ?— замтила Иленка.

— А мн какое до нихъ дло! Они дурачатся, такъ надо же правду имъ сказать… меня вдь тоже опутали, и я хотлъ-было Стояну тебя отдать, потому что онъ въ Бухарест учился и одвался а-ла-франка!.. Изъ-за него меня продержали трое сутокъ въ тюрьм и, какъ разбойника, заковали въ цпи по рукамъ и по ногамъ, изъ-за него я долженъ былъ издержать четыреста мэджиджи, и еще придется издержать восемьсотъ, чтобы пріобрсти прежнее расположеніе властей… Вотъ что онъ мн надлалъ! Случись у меня пожаръ, и то я бы меньше потерплъ убытку. Тысяча двсти мэджиджи! И все это онъ отнялъ у тебя, потому что я не возьму съ собой въ гробъ ни одной парички, все оставлю теб, но не оставлю того, что долженъ былъ издержать по вин этого джанабэта (негодяя). Сама скажи, не ужасно ли все это?.. не заслужилъ ли этотъ мошенникъ того, чтобъ его жечь раскаленнымъ желзомъ, а потомъ четвертовать?

— Разв онъ умышленно вредилъ теб?— промолвила Иленка.

— Умышленно или неумышленно — не въ томъ дло, отъ этого мн легче не станетъ, впрочемъ, если онъ это длалъ не со зла, то тмъ хуже, потому что въ такомъ случа совершенно ясно, что общество наше болетъ, если мы нечаянно другъ другу вредимъ, и что надо лечить нашу болзнь… Я потому и говорю съ тобой… Я хочу убдить тебя, что ты дурно поступаешь, отказываясь назвать сообщниковъ Стояна.

Онъ остановился, ожидая отвта дочери, но она молчала.

— Вс они такіе же, какъ и онъ, мерзавцы, и если ихъ подальше не упрятать, то они точно также будутъ намъ вредить.

Все это не производило ни малйшаго впечатлнія на Иленку.

— Вдь ты любишь отца?— началъ хаджи Христо ласковымъ голосомъ.

— Да!..— Иленка вздохнула.

— Должно быть, ты больше любишь Стояна, который и мн и теб надлалъ столько зла.

— Я вдь уже говорила объ этомъ матери.

— Ты все еще недовольна тмъ, что мать немного побила тебя… Перестань дуться… Если мать бьетъ — скажи спасибо… отъ этого зависла моя судьба… За то, что ты не хотла сказать того, что тебя спрашивали… я долженъ былъ заплатить двсти мэджиджи, и все-таки обязался разузнать имена. Если я не исполню обязательства, то меня опять посадятъ въ тюрьму… Сжалься надо мной! меня бы убила тюрьма!

— Нтъ, не убила бы!— отвчала Иленка и хотла встать.

— Что жъ, скажешь?— спросилъ хаджи Христо.

— Я скажу туркамъ, что я одна знаю… Пусть оставятъ тебя въ поко! Я имъ разскажу, какъ я услала всхъ изъ дому, чтобы никто, кром меня, не видлъ заговорщиковъ, тогда… пусть меня пытаютъ!

Она сказала это такъ ршительно, что невозможно было сомнваться въ готовности ея перейти отъ слова въ длу.

— Дура ты!.. Тебя не станутъ пытать, а только отдадутъ заптіямъ, чтобы они опозорили тебя… Не забывай, что ты райя и женщина… Твои слова не могутъ имть никакого значенія въ глазахъ турокъ. Не ты за себя, а я за тебя отвчаю: ты хочешь погубить меня — губи!

— Я не хочу губить тебя, отецъ, но не хочу губить и тхъ, у кого есть многое, что священне и дороже денегъ.

— Это все шваль,— презрительно возразилъ хаджи Христо,— у которой нтъ ни гроша въ карман.

— Станко дйствительно бденъ, но у Стояна есть деньги.

Когда Иленка назвала Станка, отецъ ея заморгалъ, когда же выговорила имя Стояна, онъ смутился и не зналъ, что отвчать, такъ какъ извстно было, что у сарафовъ сложено отцомъ Стояна не мало денегъ, которыя играли извстную роль въ его желаніи выдать Иленку за Стояна.

Иленка вернулась въ свою комнату, сняла верхнее платье и принялась вышивать. Она не оставила намренія уйти изъ дому, а только ршила уйти нсколько поздне, чтобы не говорить, куда идетъ. Поэтому она ждала, пока въ мусафирлык не будетъ никого. Не долго пришлось ей ждать: хаджи Христо очень скоро ушелъ, и Иленка, надвъ яшмакъ и фереджію, выбжала на улицу. Шла она быстро, и въ нсколько минуть была уже у воротъ Мокры. То, что увидла здсь молодая двушка, удивило и испугало ее, вдоль стны и у воротъ спали заптіи. Она остановилась и хотла-было вернуться, но замтила, что вс они вмст и каждый въ отдльности погружены въ глубокій сонъ. Это ободрило ее, и она пробжала черезъ отворенную калитку. На двор та же картина: заптіи въ различныхъ позахъ спали крпкимъ утреннимъ сномъ. Двушка пробжала черезъ дворъ, взошла на лстницу, направилась въ мусафирлыкъ и здсь опять наткнулась на спящихъ. На диван по одну сторону лежалъ Аристархи-бей и соплъ, на другой сторон спалъ толстый усачъ ага, который отдувался и носомъ выкидывалъ какія-то турецкія штуки, между ними, свернувшись, спалъ секретарь тихимъ крпкимъ сномъ. Иленка спшила миновать это царство сна: шла быстро безъ шума. Этотъ сонъ непріятельскаго лагеря значительно успокоилъ ее. Собственно говоря, она ничего еще не узнала, но ей казалось, что еслибы накрыли Николу и Стояна, то охранители общественной безопасности не спали бы, спящіе не гршатъ,— подумала она. Къ тому же стоявшія на стол рюмки и бутылки прямо указывали, чмъ занимались слдователь и начальникъ турецкихъ жандармовъ. Она миновала мусафирлыкъ, пробжала черезъ сосднюю комнату и вошла въ спальню Анки.

— Анка! что это у васъ длается?

Находившаяся еще въ постели Анка встртила гостью веселой улыбкой.

— Скажи лучше, что длалось. Только-что ушли.

— Кто ушелъ?

— Заптіи.

— Вдь они не ушли.

— Какъ не ушли?

— Я ихъ только-что видла на улиц, на двор, въ мусафирлык.

— Почему же такъ тихо?

— Вс они спятъ.

— Я и не знала,— отвчала Анка.— Мать разбудила меня, подала какую-то бумагу, написанную по-французски, и велла не спать, не знаю почему.

— Гд же мать?

— Не знаю… Она сказала, что скоро вернется.

— А… они?

— Не знаю, что съ ними случилось… Заптіи, какъ только вошли, отправились прямо туда, гд они скрывались.

— И что же?— спросила Иленка испуганнымъ голосомъ.

— Ихъ тамъ уже не было.

— Слава Богу!

— Они были въ саду, я ихъ предупредила… и они скрылись.

— Почему же остались заптіи?

— Они все искали.

— Можетъ быть, еще будутъ искать,— замтила Иленка.— Въ надежномъ ли они мст?

— Не знаю,— отвчала Анка.— Кажется, мать пошла къ нимъ съ французской бумагой… Погоди немного, она придетъ и все намъ разскажетъ.

— Ну, камень свалился у меня съ сердца,— сказала Иленка, садясь на диванъ.— Еслибы ты знала, какую я ночь провела… Господи! всю ночь уснуть не могла.

— А я спала немного.

— Вдь ты обо всемъ знала… а я знала только то, что къ вамъ пошли заптіи, что они скрываются въ такомъ мст, о которомъ заптіи узнали.

— Разв имъ кто-нибудь сказалъ объ этомъ?— спросила Анка.

— Ахъ, не спрашивай меня!— взмолилась Иленка.

Появленіе Мокры прервало разговоръ двухъ двушекъ. Старуха возвращалась въ хорошемъ расположеніи духа и очень удивилась, увидвъ Иленку.

— Что же ты такъ рано пришла?.. Раненько подымаешься.

— Я бы ночью прибжала, еслибъ можно было ночью ходить… Мн хотлось предупредить васъ.

— Такъ ты знала?

— Да, знала…

— Бдная двушка… но не огорчайся… не всякому дано отличать добро отъ зла… Такъ ты знала… А видла, какъ они вс спятъ? Ну, и набгались же они… Всю ночь бродили, вс углы обшарили, весь садъ истоптали, осмотрли всякій кустъ, малину переломали… Однимъ словомъ, усердно искали.

— Но… скрылись ли они хорошо?— спросила Иленка.

— Теперь они такъ скрылись, какъ бы подъ землю провалились, еслибы въ колодезь вскочили.

Анка пристально посмотрла на мать, слова которой напомнили ей преданіе о колодц, дли Иленки же слова эти имли смыслъ сравненія, и она воскликнула: слава Богу! слава Богу!

Мокра ушла, чтобы разбудить прислугу, а молодыя подруги разсказывали другъ другу о подробностяхъ обысковъ, которые происходили въ эту ночь въ домахъ ихъ родителей. Анка разсказывала, какъ она вскочила съ постели въ одной кофт я не обувшись побжала въ садъ. Она показывала изрзанныя на камняхъ ноги.— Но я этого и не чувствовала,— пояснила она — У меня только тогда заболли ноги, когда я легла въ постель.

— Такъ ты къ нимъ выбжала въ одной кофт?— допрашивала Иленка.

— Я и вниманія на это не обратила… думала только о томъ, чтобы ихъ предупредить.

‘Я точно также сдлала бы’,— подумала Иленка.

Когда разбуженная Мокрой прислуга зашевелилась, проснулся одинъ заптій, другой, третій. Они вскакивали, протирали глаза, кашляли и сходились въ кучку. Каждый изъ нихъ чувствовалъ свою вину: какъ это можно уснуть во время отправленія служебныхъ обязанностей! Правда, что имъ велно ждать, но никто не приказывалъ имъ спать. Они были виноваты, такъ какъ нельзя же было оправдываться, и какъ тутъ оправдаться? Сказать, что ага былъ пьянъ? невозможно… ‘Нтъ… не миновать намъ палокъ’,— думали они. Всхъ затруднительне было положеніе двухъ онбашей: имъ почти наврное грозили палочные удары. А такая перспектива весьма непривлекательна, даже для турокъ, которые вообще способны мириться съ предопредленіемъ. Но какъ тутъ мириться съ перспективой палокъ? Посл экзекуціи, длалъ нечего — приходится мириться, но передъ сченіемъ грустно подумать объ немъ. Вотъ почему лица заптіевъ очень были печальны, когда подошла къ нимъ Мокра. Она посмотрла на нихъ и спросила.

— Что это съ вами, милые друзья?.. Не болятъ ли у васъ животы?.. Можетъ быть, болятъ? можетъ быть, вы нались въ саду незрлыхъ плодовъ?.. Скажите мн!

— Нтъ,— отвчалъ тотъ, который выпилъ вино въ мусафирлык: — мы никакихъ плодовъ не ли.

— Такъ у васъ не болятъ животы?

— Нтъ, не болятъ.

— Что же съ вами? Скажите… и, можетъ быть, могу помочь вамъ.

— Нтъ, ничего не можешь ты сдлать.

— Вдь я, голубчикъ, стара,— начала Мокра:— я знаю средства не только противъ болзней, но и противъ грусти… Если у васъ ничего не болитъ, то вамъ, вроятно, грустно?.. Можетъ быть, вамъ жаль, что вы никого у меня не нашли?

— Нтъ, не въ томъ дло,— отвчалъ бибаши.

— Такъ въ чемъ же?

— Уснули мы, а спать намъ не приказано.

— И вы теперь боитесь палокъ?

— Ну, да,— отвчалъ недовольный заптій.

— Если такъ Аллаху угодно, то ничего, конечно, не подлаешь, но можетъ быть Аллахъ иначе постановилъ и хочетъ черезъ меня сообщить вамъ свое желаніе.

— Э?..— удивилось нсколько человкъ.

— Можетъ быть Аллаху угодно, чтобъ вы сказали аг, что все время искали и теперь ищете и спросили бы его: прикажете ли еще гд-нибудь искать?

Заптій переглянулись и одобрительно качали головами.

— Да,— продолжала Мокра:— вроятно такъ именно и хочетъ Аллахъ.— Такъ вы разойдитесь по одиночк, по норамъ и ищите чего вамъ надо. Т изъ васъ, которые пойдутъ въ садъ, найдутъ тамъ колодезь и могутъ совершить намазъ по закону… И Аллахъ будетъ доволенъ, и ага ничего вамъ не скажетъ. Ну, какъ же?

— Мудрая ты женщина!— сказалъ онбаши.

— Вдь я васъ люблю, заптіи, голубчики… Разв вы объ этомъ не знаете? У меня въ лавк есть для васъ особенная комната и тамъ принесена такая мастика, что самъ султанъ облизывается, когда пьетъ ее… Не правда ли?

— Правда, правда,— отвтило нсколько человкъ.

— Такъ вотъ вы ищите, а я пойду къ аг.

Заптіи разбрелись по конюшнямъ, сараямъ, птичнямъ и по всмъ уголкамъ, нсколько человкъ пошло въ садъ, а Мокра отправилась въ мусафирлыкъ. Здсь ничего не измнилось съ тхъ поръ, какъ она брала протоколъ. Сановники спали. Она взглянула на нихъ съ дикою ненавистью, но тотчасъ же лицо ея измнилось и приняло сосредоточенное выраженіе. Она думала: ‘что съ ними сдлать?’Проще всего было разбудить, и такъ поступили бы многіе на ея мст. Но разбудить сановниковъ — это значило скомпрометировать ихъ и возбудить противъ себя: люди, занимающіе высокій постъ, не любятъ компрометироваться подобнымъ образомъ. Надо было постараться, чтобъ они сами проснулись, а между тмъ они спали крпчайшимъ сномъ, если они слишкомъ долго проспятъ, то опять-таки могутъ скомпрометироваться, такъ какъ паша можетъ прислать кого-нибудь и узнать, какъ бей съ агой производятъ обыскъ. Они, конечно, свалили бы вину на Мокру, какой чиновникъ скажетъ, что онъ виновенъ? И Мокра, въ дом которой усыпили сановниковъ, была бы привлечена въ отвтственности. Вотъ почему надо было, чтобъ они сами проснулись и чтобъ проснулись немедленно, такъ какъ солнце уже встало, а паша рано просыпался и тотчасъ же призывалъ въ себ агу.

Мокра смотрла на спящихъ и думала: какъ бы устроить, чтобъ они проснулись? Секретарь спалъ скорчившись, ага храплъ и соплъ, лежа на спин, Аристархъ-бей лежалъ бокомъ съ закрытымъ ртомъ и тоже соплъ, упершись носомъ въ диванъ. Мокра ушла, но скоро вернулась и, насыпавъ около самаго носа Аристархи-бея небольшую кучку порошку, вышла поспшно изъ комнаты. Черезъ нсколько секундъ Аристархи-бей вскочилъ, и раздалось громкое чиханіе: разъ, другой, онъ перевелъ духъ, чихнулъ третій разъ, потомъ четвертый. Онъ вынулъ изъ кармана носовой платокъ и началъ сильно сморкаться. Высморкался и еще разъ чихнулъ. Пока Аристархи-бей чихалъ, секретарь раскрылъ сначала одинъ глазъ, потомъ другой, кашлянулъ, слъ на диванъ, взялъ въ руку бумагу и занялъ то положеніе, изъ котораго вывелъ его сонъ.

Громкое чиханіе бея не произвело ни малйшаго вліянія на агу. Должно быть, собственное его храпніе заглушало все: онъ крпко спалъ.

Аристархи-бей, приведя носъ въ порядокъ, сморщился, погладилъ себ усы и бороду, громко кашлянулъ, оглянулся, посмотрлъ на часы и спросилъ:

— Ну, что же, ищутъ?

— Самъ знаешь, эффендимъ,— отвчалъ секретарь.

— Разбуди его,— сказалъ бей, указывая глазами на агу.— Что же онъ спитъ во время обыска!

Секретарь тронулъ пальцемъ агу и позвалъ:— эффендимъ!— Послдній не шевелился.— Эффендимъ!— повторилъ секретарь.

Ага лежалъ какъ колода.

— Потормоши его!— совтовалъ Аристархи-бей.

Секретарь началъ тормошить, но достигъ только того, что грузный ага потянулся, пробормоталъ что-то и, казалось, еще крпче уснулъ.

— Позову заптіевъ,— сказалъ секретарь.

— Нтъ, заптіевъ не зови, ихъ можетъ быть и нтъ, а это было бы плохо,— замтилъ бей,— но пойди взгляни, что они длаютъ, сходи потомъ къ Мокр и попроси у нея щепотку крпкаго нюхательнаго табаку. Хотя я и не спалъ, но такъ чихалъ безъ табаку, что могъ бы проснуться отъ самаго крпкаго сна, и я думаю, что крпкій нюхательный табакъ разбудить его.

Секретарь всталъ, а бей напутствовалъ его замчаніемъ: ‘только попроси крпкаго табаку’. Секретарь скоро вернулся.

— Что же заптіи?

— Здсь,— отвчалъ секретарь.

— Что они длаютъ? можетъ быть, спять?

— Нтъ, эффендимъ, они ищутъ.

— Гм… это хорошо. А нюхательный табакъ?

— И табакъ есть.

— Начини ему носъ табакомъ.

Секретарь приступилъ къ операціи: онъ нагнулся, взялъ въ пальцы щепотку табаку и поднесъ къ носу аги, который потянулъ, но безъ результата.

— Вали еще!— сказалъ бей.

Секретарь поднесъ еще одну щепотку — и вдругъ отскочилъ: произошелъ неожиданный взрывъ чиханія, отъ котораго весь зарядъ табаку полетлъ секретарю въ глаза. Ага проснулся, вскочилъ, слъ на диванъ и, обнявъ руками голову, началъ точно такъ же чихать, какъ только-что чихалъ слдователь, а между тмъ секретарь бгалъ по комнат, стоналъ и протиралъ себ глаза.

Хотя Аристархи-бей хотлъ казаться серьезнымъ, но не могъ удержаться отъ смха. Такимъ образомъ одинъ изъ сановниковъ смялся, другой чихалъ, третій стоналъ, такое ихъ состояніе продолжалось нсколько минутъ и, наконецъ, вс снова приняли серьезный видъ. Они заняли свои мста, и Аристархи-бей спросилъ агу:

— Веллъ ли ты заптіямъ удалиться?

— Нтъ.

— Можетъ быть пора уже окончить обыскъ?

— Посмотримъ, сколько времени!— и съ этими словами посмотрлъ на свои карманные часы.— Э!.. паша… мн надо спшить въ конакъ.

— Вдь надо прежде выслушать докладъ объ обыск,— замтилъ бей. Это замчаніе остановило агу, который уже вставалъ. Онъ хлопнулъ нсколько разъ въ ладоши, на лстниц послышались шаги — вошелъ онбаши, отдалъ честь и остановился у дверей.

— Ну, что?— спросилъ его ага.

— Все искали и теперь ищемъ, даже въ колодезь смотрли, вс углы обшарили.

— Нашли что-нибудь?

— Буйволовъ, коровъ, лошадей, свиней, куръ…

— А комитаджи?— спросилъ ага.

— Не видали.

Секретарь все записалъ. Вошла Мокра и принесла на поднос черный кофе.

— Гэй!— крикнулъ ага, обращаясь въ онбаш.— Созови заптіевъ и ступайте въ конакъ.

Мокра подала кофе бею, потомъ поднесла аг.

— Нтъ,— сказалъ послдній, отодвигая подносъ и вставая.— У меня столько длъ, что нтъ даже времени выпить чашку кофе.

Мокра потчивала секретаря.

— Ему тоже некогда,— сказалъ бей:— ступай скорй въ канцелярію и напиши протоколъ, который мн нуженъ для доклада.

Ага и секретарь ушли, а Мокра спросила бея:— не угодно ли наргиле, эффендимъ?

— Хорошо, принеси сама.

Мокра ушла и скоро вернулась съ хрустальной бутылкой, наверху которой была трубка, а сбоку кожаный чубукъ. Когда она поставила передъ беемъ бутылку и подала чубукъ, Аристархибей сказалъ:

— Садись около меня — поговоримъ.

— Разв я молода, чтобъ теб со мной бесдовать?— отвчала она, садясь.

— Бесдуютъ и со старыми.

— Говори, я слушаю.

— Начну съ того, что тебя можетъ убдить въ искренности и дружелюбіи моихъ словъ.

— Что такое?..— спросила Мокра.

— Пятьдесятъ мэджиджи.

— За что?

— Я могъ бы попросить сто, двсти, но прошу пятьдесятъ, во-первыхъ, потому, чтобы доказать теб мое нежеланіе обирать тебя, а во-вторыхъ, потому, чтобы тебя ободрить и чтобы ты могла говорить такъ свободно, какъ всякій, кто платитъ.

— А мн чего бояться? Я и безъ того буду смло говорить, и вотъ что скажу теб, эффендимъ:— я дамъ пятьдесятъ мэджиджи, но знаешь ли, за что?

— За что?— спросилъ бей?

— Угадай.

— За то, чтобъ я не длалъ у тебя обыска.

— Нтъ… Ищи сколько хочешь, ничего ты у меня не найдешь.

— За то, чтобъ не запутать Петра?

— Попробуй-ка его запутать… Я совершенно спокойна насчетъ сына.

— Такъ за что же?

— Скажи прежде, что ты хотлъ мн предложить.

— Я хотлъ сказать теб, чтобы ты выдала Стояна Кривенова, такъ какъ я убжденъ, что ты знаешь, гд онъ скрывается. За пятьдесятъ мэджиджи я, во-первыхъ, не скажу, что узналъ отъ тебя, гд Стоянъ, во-вторыхъ, я охранялъ бы Петра не какъ паша въ виду политики, которую онъ можетъ очень легко перемнить, но потому, что былъ бы купленъ. Понимаешь?

— Я понимаю, только теперь ты постарайся меня понять: оба твои общанія, которыя ты хочешь мн продать, не нужны мн. Стояна я не выдамъ, а насчетъ Петра я совершенно спокойна, но если ты хочешь получить пятьдесятъ мэджиджи, то приведи мн сюда, въ домъ мой, Станка.

— Это скандалъ!— воскликнулъ бей.

— Какъ хочешь. Хочешь получить пятьдесятъ мэджиджи — приведи мн Станка, а въ противномъ случа ни одной парички не дамъ.

XIX.

Петръ пріхалъ съ утреннимъ поздомъ и прежде всего зашелъ въ лавку, гд встртился съ матерью. Тамъ было много народу, такъ какъ всть о продолжительномъ обыск у Мокры быстро разошлась по городу, и нашлось много любопытныхъ, желавшихъ хоть что-нибудь узнать, поэтому Мокра могла сообщить сыну только то, что обыскъ былъ произведенъ безъ результата. Петръ пошелъ домой.

— Обыскъ былъ,— сообщала Анка брату, какъ только увидла его.

— Знаю,— отвчалъ Петръ.

— Ты видлся съ матерью?

— Я только-что былъ въ лавк.

— Но вдь они вроятно голодны.

— Кто это ‘они’?— спросилъ Петръ.

— Какъ кто?.. Стоянъ и Никола.

— Что же это значитъ?.. съ чего ты объ нихъ вздумала?

— Разв мать не говорила теб объ нихъ?

— Въ лавк много было народу.

— У насъ ихъ и искали.

— Такъ они скрывались у насъ?

— Да, они были въ тайник…— и Анка разсказала брату, какъ все произошло. Петръ зналъ изъ константинопольскихъ газетъ, что производятся аресты, но не зналъ весьма многихъ подробностей, о которыхъ разсказала ему сестра. Онъ съ жадностью слушалъ и, когда она кончила, замтилъ:

— Какъ это кстати… Я именно придумывалъ, кому бы създить въ Румынію. Гд же они?

— Въ колодц,— неувренно отвчала Анка.

— А!— воскликнулъ Петръ.

Восклицаніе Петра подтвердило догадку Анки.— Сходи къ нимъ,— сказала двушка:— я приготовлю пищу.

— Только поторопись, а то мн надо побывать у паши, чтобы поговорить съ нимъ о данныхъ мн порученіяхъ въ Константинополь.

Приготовленіе провизіи не заняло много времени. Петръ взялъ корзинку и позвалъ Анку съ собой въ садъ, чтобы она постояла и покараулила, пока онъ будетъ спускаться, и особенно, когда начнетъ подниматься. Онъ условился съ ней насчетъ сигналовъ, и она видла, какъ братъ спускался и какъ поднимался. Такимъ образомъ она узнала всю тайну. Анка не сводила теперь глазъ съ колодца. Она оставалась въ саду даже во время двукратнаго визита Иленки. Во время перваго визита послдней пришелъ въ садъ Петръ.

— Отбылъ, слава Богу, повинность,— сказалъ онъ, усаживаясь въ бесдк около двушекъ:— прихожу отъ паши.

Об двушки вопросительно посмотрли на него.

— Какой вжливый! какой гостепріимный… а притомъ неглупый человкъ. Еслибъ не знать, съ кмъ имешь дло, можно бы поврить въ искренность его словъ.

— О чемъ же онъ говорилъ?.. Не о заговорщикахъ ли?— спросила Анка.

— Нтъ, о нихъ ни слова. Онъ много говорилъ объ образованіи.

— А!..— удивилась Иленка.

— Что?— спросилъ Петръ, удивленный такимъ восклицаніемъ.

— Я удивилась потому,— пояснила Иленка,— что и мн пришлось сегодня много слышать о просвщеніи.

— Что же ты слышала?

— Что просвщеніе,— отвчала двушка, красня,— вредно, что это ядъ, пришедшій къ намъ изъ-за границы, что было лучше и спокойне, пока оно не распространялось въ нашемъ отечеств.

— Паша не раздляетъ этого мннія. Съ нимъ можно даже въ извстной степени согласиться. Онъ сравниваетъ образованіе съ первой выкуренной трубкой, которая часто причиняетъ головокруженіе… Посл второй трубки голова мене кружится, посл третьей — еще мене, наконецъ привыкаешь курить и даже находишь въ этомъ удовольствіе. Онъ правъ, что отъ поверхностнаго образованія у многихъ изъ насъ вскружилась голова.

— А правда ли то, что нужно закрыть школы и читальни, сжечь книги и газеты и выгнать всхъ тхъ, которые учились за границей.

— Кто же это теб проповдовалъ?

— Я такъ слышала,— отвчала двушка, не смя взглянуть на Петра.

— Такое радикальное средство вылечило бы насъ, конечно, отъ головокруженія, но въ то же время оскотинило бы насъ. А чтобы выйти изъ скотскаго состоянія, стоитъ претерпть небольшое головокруженіе. Паша такъ именно и говоритъ, и онъ совершенно правъ. Но онъ только въ томъ ошибается, что, по его мннію, когда головокруженіе пройдетъ, то болгары станутъ самыми врноподданными турецкаго султана. Онъ сдлалъ даже мн честь и поставилъ меня въ примръ. Конечно, я промолчалъ.

— На какомъ вы говорили язык?— спросила Анка, желая вроятно похвастаться братомъ.

— На французскомъ.

— Ты говорилъ ему: monsieur?

— Нтъ, я титуловалъ его: excellence.

— Такъ онъ тебя называлъ monsieur?

— Нтъ, онъ все говорилъ: mon docteur… Да, это лощеный человкъ, потому-то онъ и опасне другихъ.

Въ присутствіи Иленки не было разговора о Стоян и Никол. Петръ, впрочемъ, не долго оставался въ саду, зашелъ только для того, чтобы немного побесдовать съ красивой двушкой. Такого рода общество всегда пріятно молодымъ людямъ. Петръ, конечно, не спшилъ бы уходить, еслибы ему не надо было написать писемъ и приготовить депешъ, съ которыми онъ вечеромъ явился въ подземелье.

Въ ту же ночь Петръ, съ помощью устроенной имъ подъемной машины, спускалъ изъ подземелья въ приготовленную лодку сначала Стояна, потомъ Николу. Анка была свидтелемъ всей этой манипуляціи. Она стояла у стны и старалась разглядть молодыхъ людей, но видла только слабый блескъ Дуная, отраженіе звздъ въ вод и какія-то тни, лодки не могла разглядть. Она прислушивалась, но ничего не могла разслышать. Шумъ отбивавшихся отъ берега волнъ заглушалъ плескъ веселъ, а кром того подъемная машина нсколько скрипла.

— Вдь я смазалъ вс колеса,— досадовалъ Петръ: — чего это она скрипитъ? Надо будетъ хорошенько осмотрть ее.

Когда все было кончено, онъ втащилъ веревку и сказалъ:

— Въ первый разъ отправляю людей такимъ образомъ, и, слава Богу, удачно.— Онъ разобралъ составныя части машины и позвалъ сестру:— Пойдемъ.

— Ступай,— отвчала она,— а я еще посмотрю немного: можетъ быть, увижу ихъ.

— Снизу, можетъ быть, ты ихъ и увидла бы, но сверху не увидишь,— сказалъ Петръ, взялъ составныя части машины и ушелъ.

Анка осталась смотрть, и хотя не напрягала зрнія, но видла… Конечно, ей только казалось, что она видитъ лодку, скользившую на дунайскихъ водахъ. Она даже видла глазами души сидвшаго въ лодк молодого человка, съ которымъ встртилась такъ же случайно, какъ случайно подплываетъ спасительная доска къ потерпвшему въ мор крушеніе. Анк казалось, что среди плесканія волнъ до нея долетаетъ его голосъ: ‘Жди, жди меня!’ О! она будетъ ждать. Дождется ли? Объ этомъ она не думала, и не подозрвала даже, что теперь, когда вс ея мысли сосредоточились на немъ, его думы не имютъ съ нею ничего общаго. Это была первая ея любовь и притомъ такая, которая заставила ее отказаться отъ намренія поступить въ монастырь, а еще не задолго передъ тмъ монастырь казался ей единственнымъ убжищемъ посл смерти братьевъ. Анка долго смотрла въ ту сторону, куда поплыла лодка, увозившая молодого человка, уста котораго до сихъ поръ чувствовала на своихъ устахъ. Она молила Бога объ исполненіи желанія своего возлюбленнаго и о скоромъ его возвращеніи, и мечтала, что даже въ подземель она не только могла бы съ нимъ вкъ прожить, но даже тамъ была бы съ нимъ счастлива. О, эгоизмъ любви!

Пока Анка мечтала, Мокра разсказывала сыну о договор съ Аристархи-беемъ: — ‘за пятьдесятъ мэджиджи онъ обязался освободить Станка и привести его къ намъ’.

— Дешево взялъ!— замтилъ Петръ.

— Онъ человкъ не глупый: видитъ, что больше не дамъ, а ему нтъ никакой надобности вшать Станка. Вотъ онъ и разсудилъ, что лучше получить что-нибудь, чмъ ничего.

— Разв Станка должны непремнно повсить?

— Имъ некого вшать, а между тмъ въ виду сербской войны и всхъ вообще затрудненій имъ надо повсить по крайней мр двоихъ. Вотъ они и припасли Грождана и Станка. Есть еще третій, какой-то Думитрій, который, напившись пьянымъ, скакалъ верхомъ по турецкому кварталу и оралъ, что кончилось уже турецкое владычество. Еслибъ имъ удалось поймать тхъ, кто присутствовалъ на сходк у Стояна, тогда бы они выпустили Грождана, Станка и Думитра, у нихъ было бы въ такомъ случа семь человкъ.

— О какой это ты говоришь сходк?— спросилъ Петръ.

— О той, на которой вы ршили присягать.

— А!..— воскликнулъ Петръ: — такъ они знаютъ объ этой сходк.

— Знаютъ, хаджи Христо разсказалъ.

— А участниковъ не называлъ?

— Имена знаетъ одна Иленка, но она заупрямилась и не хочетъ сказать…— Мокра разсказала сыну всю исторію и описала сцену, которой сама была свидтельницею.— Да, мать таскала ее по полу за волосы!

— Молодецъ-двушка!— сказалъ Петръ.

— Еслибъ не она, все бы узнали. Родители и теперь не даютъ ей покоя, а еслибъ она проболталась, тогда турки хотя и не поймали бы Стояна и Николу, но взяли бы — она назвала четыре фамиліи.

— И меня то же,— прибавилъ Перъ.— А если меня и другихъ не поймаютъ, то Станку придется пострадать изъ-за насъ.

— Онъ не пострадаетъ,— отвчала Мокра.— Я уже договорилась съ Аристархи-беемъ.

— Это вдь негодяй.

— Знаю, знаю, хитро онъ затялъ.

— Что такое?— спросилъ Петръ.

— Онъ согласился выпустить Станка за пятьдесятъ мэджиджи, для того, чтобы у насъ арестовать его и тебя вмст и, такимъ образомъ, получить не пятьдесятъ, а пятьсотъ мэджиджи. Онъ не знаетъ объ колодц, куда мы спрячемъ Станка, какъ только онъ придетъ, тогда пусть ищетъ, сколько хочетъ. Онъ уменъ, но и я не глупа. Такъ вотъ что,— прибавила она:— я сказала Аристархи-бею, что ты ничего не знаешь о моемъ съ нимъ договор, что я не хочу говорить теб объ этомъ, а потому если онъ станетъ приставать въ теб, дай ему надлежащій отпоръ. Понимаешь?

— Конечно,— отвчалъ Петръ.

— Онъ непремнно придетъ къ теб.

— Да, да… но я не объ немъ теперь думаю.

— А о комъ?

— Объ Иленк… Не ожидалъ отъ нея такой стойкости. Молодецъ-двушка.

Мокра подумала о той выдержк изъ протокола, которая была причиной раздраженія Николы противъ Стояна, но ничего не сказала. Старуха очень желала женить Петра на Иленк, но не высказывала этого желанія въ виду того, что родители двушки прочили ее за Стояна. Теперь обстоятельства слагались такимъ образомъ, что мечты Мокры получали шансы на осуществленіе. Къ чему же было говорить о любви двушки къ Стояну? Впрочемъ что такое любовь? Мокра не могла вообразить себ, чтобы Иленка не полюбила со временемъ Петра. Кто съ глазъ долой, тотъ изъ головы вонъ, думала она. Пусть только лучше познакомятся. Петръ обратилъ уже на нее вниманіе, назвалъ ‘молодцомъ’ — это хорошій признавъ. Конечно, въ виду тхъ подпольныхъ работъ, въ которыхъ Петръ принималъ участіе, вопросъ о его женитьб становился весьма щекотливымъ. Имя это въ виду, Мокра тмъ боле старалась устранить сына отъ участія въ сдлк съ Аристархи-беемъ.

Власти считали Петра индифферентнымъ къ политическимъ вопросамъ, и такое же мнніе высказывала о немъ мать. Его въ чемъ-то подозрвали, но онъ отлично прикрывался различнаго рода спекулятивными проектами. Одни говорили, что Петръ хлопочетъ о концессіи на постройку желзной дороги изъ Рущука въ Тырново, или изъ Виддина въ Софію, другіе полагали, что Петръ хочетъ организовать общество эксплоатаціи кости, третьи приписывали ему намреніе открыть фабрику. Дйствительно, Петръ часто заговаривалъ о подобныхъ вещахъ и справлялся о размрахъ богатства страны, равно какъ и о способахъ ихъ эксплоатаціи: эти вопросы интересовали его, а вмст съ тмъ служили маской, которою онъ прикрывался отъ такихъ людей, какъ хаджи Христо, и отъ властей. Паша очень цнилъ Петра, и хотя подозрвалъ въ немъ настоящаго болгарина, но оставался съ нимъ въ отличныхъ отношеніяхъ.

Имя все это въ виду, Мойра хотя сообщила сыну о переговорахъ насчетъ Станка, но желала вести ихъ вполн самостоятельно. Аристархи-бей въ свою очередь хотлъ впутать Петра въ это дло, онъ нсколько разъ длалъ ему намеки и, наконецъ, прямо спросилъ:

— Сколько бы ты далъ за освобожденіе Станка?

— Ни одной парички,— отвчалъ Петръ.

— Вдь это твой бывшій учитель. Онъ училъ тебя читать и писать.

— Да, къ тому же онъ отличный человкъ,— отвчалъ Петръ: — мн его жаль, но…

— Дуракъ?— подсказалъ Аристархи-бей.

— Не скажу,— онъ казался мн неглупымъ.

— А я говорю, что онъ дуракъ,— повторилъ съ удареніемъ слдователь. Петръ не допрашивалъ своего собесдника о причин подобнаго мннія, а Аристархи-бей объяснилъ Мокр, почему онъ считаетъ Станко дуракомъ.

— Вашъ Станко — невозможный дуракъ,— сказалъ однажды слдователь, усвшись рядомъ съ хозяйкой въ комнат, которая находилась позади дуганы (лавки).

— А что такое?

— Тюрьма была отворена, онъ могъ уйти и не ушелъ.

— Почему?

— Почему!.. боится — и вслдствіе этого пойдетъ на вислицу.

— Гм… онъ никогда не былъ смлъ, но я никакъ не ожидала, чтобы онъ сталъ бояться уйти отъ врной смерти.

— Вотъ видишь!

— Нельзя ли мн поговорить съ нимъ?

— Сколько угодно. Слдствіе окончено, и заключенныхъ можно видть.

— Когда же?

Аристархи-бей назначилъ часъ и написалъ позволеніе. Дло было вечеромъ. Мокра пошла въ тюрьму. Старый знакомый ея смотритель встртилъ ее многозначительной улыбкой и, не взглянувъ даже на позволеніе Аристархи-бея, пустилъ въ одиночную камеру, въ которой сидть Станко. Мокра поздоровалась съ заключеннымъ. Станко отвтилъ ей обычной фразой и затмъ сказалъ:

— Ты хорошо сдлала, что пришла. Ко мн здсь пристаютъ со всякими глупыми предложеніями: прежде мучили допросами, а теперь гонятъ вонъ изъ тюрьмы къ теб.

— Почему же ты не идешь?

— Потому что за мной пошли бы заптіи и привели бы назадъ меня, а кром того захватили бы Петра.

— Ты думаешь, что они такъ намрены сдлать?

— Конечно… Разв Аристархи-бей могъ бы иначе сдлать?

— Я и объ этомъ подумала, и потому именно пришла просить тебя, чтобы ты смло шелъ изъ тюрьмы въ нашъ домъ. Мы тамъ приготовили такой тайникъ, въ которомъ турки ни за за что не найдутъ тебя.

— А что же будетъ потомъ?— спросилъ Станко.

— Сегодня придешь, а завтра будешь уже въ Румыніи.

Станко подумалъ немного и спросилъ:— Что же я тамъ стану длать?

— То, что другіе длаютъ.

— Мн другіе не указъ: одни изъ нихъ идутъ въ ‘апостолы’, другіе готовятся въ войско, иные пишутъ и печатаютъ. Я же не гожусь ни въ ‘апостолы’, ни въ войско, ни писать не могу. Въ Румыніи некого мн учить, и придется отнимать только хлбъ у тхъ, которые сами живутъ впроголодь.

— Не придется теб ни у кого просить хлба,— сказала Мокра.

— Скажи мн, сколько ты за меня заплатила?

— Я ничего не платила.

— А сколько обязалась заплатить?

— Это не твое дло.

— Дло въ томъ, что т деньги, которыя надо будетъ заплатить за меня, можно бы иначе израсходовать, а я все равно пропащій человкъ: ни въ Рущук, ни въ другомъ мст въ Болгаріи оставаться мн невозможно, а въ Румыніи нечего длать. Моя жизнь трехъ паричекъ не стоитъ.

— А дти твои? вдь ты имъ отецъ.

— Да, но я имъ точно такъ же безполезенъ, какъ всмъ остальнымъ,— отвчалъ Станко.— Оставьте же меня и позвольте мн сослужить отечеству послднюю службу, которую я способенъ сослужить ему.

— Какую службу?— спросила Мокра.

— Голову сложить за него.

Мокра остолбенла, а Станко между тмъ продолжалъ:

— Бываютъ такія минуты, когда отечеству надо служить и жизнью, и смертью. Одни длаютъ одно, другіе — другое. Я тоже служилъ немного жизнью, но теперь моя роль кончена: я не могу больше служить жизнью, и еслибъ остался въ живыхъ, меня можно бы спросить: ‘почему ты уклонился отъ смерти’. Тогда мн было бы стыдно.

— Ахъ, Станко, Станко!— воскликнула Мокра.

— Да, мн было бы стыдно.

— Разв теб не жаль жены и дтей?

— Чмъ же я могу имъ помочь? Жизнь моя безполезна для нихъ, а смерть…

— Еще безполезне,— перебила его Мокра.

— А воспоминаніе?— возразилъ Станко.— Еслибъ турки выпустили меня за извстную плату, тогда бы дти сказали: ‘отецъ нашъ попрошайка’, а если меня повсятъ, тогда дти мои скажутъ: ‘нашъ отецъ погибъ за отечество’. Да, Мокра, я думаю о своихъ дтяхъ. Я все обдумалъ и увидишь, что я лучше тебя ршилъ. Такъ лучше употреби ты иначе свои деньги. Ты меня, вроятно, понимаешь?

— Да, понимаю — отвчала Мокра.

— Такъ не станемъ же противиться вол Божіей.

— Не станемъ, —согласилась старуха.

— Возьми мою жену съ двумя малютками къ себ. Она теб пригодится. Одного ребенка пусть возьметъ мой братъ, другого — сестра, старшій сынъ можетъ поступить къ какому-нибудь мастеру въ ученье или на службу. У насъ еще не помираютъ съ голоду и всегда найдутся люди, которые пріютятъ сироту.

— Станко, Станко!— удивлялась Мокра.

— Еслибъ турки отпустили меня, и я могъ бы вернуться въ школу, тогда я бы съ радостью вернулся, но побгъ погубить меня, а я не хочу погибать даромъ. Смерть порождаетъ жизнь. Еслибъ не твои сыновья, которые оба погибли, было бы у насъ въ Рущук тихо и спокойно, какъ въ могил. А и ты сама…

— Ты правъ, ты правъ,— перебила Мокра.— Но сыновья мои не шли на такую врную смерть, на какую ты идешь.— Ахъ, Станко!— она вздохнула, потомъ обняла его голову и поцловала въ лобъ.— Сынокъ ты мой!

— Мать моя!— отвчалъ Станко, глаза котораго были полны слезъ.

— Господь приметъ твою жертву,— сказала сквозь слезы старуха:— она такая чистая!

— Я отдаю своему отечеству все, что могу ему отдать, а у турокъ не отнимаю возможности лишній разъ оскорбить Бога.

Мокра еще разъ поцловала Станка и, удерживая слезы, быстро удалилась изъ тюрьмы. У дверей она встртила смотрителя.

— Что же?— спросилъ онъ:— сегодня ночью?

Мокра дала ему золотую монету и тихонько спросила:— правда, что заптіи ждутъ Станка?

— Какъ это ты все знаешь!— воскликнулъ смотритель.

— Они ждутъ со вчерашняго дня?

— Да, но какъ ты объ этомъ узнала?

— Ты мн самъ только-что сказалъ.

— Такъ ты перехитрила меня. Не проболтайся только, пожалуйста.

— Не бойся, вдь мы съ тобой старые знакомые.

Конечно, Мокра сообщила Петру о ршеніи Станка.

— Жаль его,— сказалъ Петръ.— Какой характеръ! Появленіе такихъ характеровъ среди насъ ясно доказываетъ, что мысль объ освобожденіи Болгаріи пустила глубокіе корни. Еще такъ недавно зародилась она, а вотъ уже появились такіе люди, которые изъ-за нея идутъ на врную смерть. Цвтъ распустился… Дай Богъ, чтобъ и плоды скоро созрли!

Нельзя сказать, насколько старуха поняла сына, но Анка и Иленка, которыя присутствовали при этомъ разговор, поняли его и долго слушали, какъ онъ разсказывалъ имъ про возрожденіе народовъ. Петръ старался излагать свои мысли въ удобопонятной форм и съ успхомъ пользовался выдержками изъ сочиненій поэтовъ. Онъ цитировалъ Линбэна Каравелова, стихи котораго казались двушкамъ гораздо выразительне отвлеченныхъ разсужденій. Патріотическіе стихи, воспвающіе свободу и готовность приносить изъ-за нея жертвы, объясняли двушкамъ поступокъ Станка. Иленка, слушая про Станка, тмъ боле горевала, что ей было извстно, насколько отецъ ея ухудшилъ положеніе длъ бднаго учителя. Впрочемъ относительно приговора ходили различные слухи: говорили, что прислана изъ Константинополя телеграмма съ приказаніемъ смягченія приговоровъ. Въ подобныхъ случаяхъ всегда появляются утшительные слухи. Вс ждали и, наконецъ, дождались. Приговоръ былъ произнесенъ. Онъ произвелъ на всхъ подавляющее впечатлніе. Самъ хаджи Христо поблднлъ и забормоталъ:— Станко! Станко!— Иленка прибжала въ Анк и, бросившись на диванъ, громко рыдала: она не смла плакать въ родительскомъ дом. Мокра не могла выговорить ни слова: губы дрожали, и она будто молилась. Петръ былъ грустенъ и сумраченъ.

На слдующее утро совершилась казнь. Для рущукскихъ болгаръ это былъ день всеобщаго траура. Весь городъ вышелъ на площадь, чтобы послдній разъ взглянуть на скромнаго, тихаго человка. Пришли румыны, пришли и мусульмане, послднихъ привело любопытство: они хотли посмотрть на самую казнь, а также на тхъ людей, которые считались величайшими преступниками. Этотъ новый родъ преступленія считался тмъ ужасне, что былъ совершенно новъ. Раздраженіе толпы усиливалось сознаніемъ, что въ ней самой коренится причина этого новаго преступленія. Вс старались открыть ее въ дйствіяхъ иностранныхъ державъ, но это была только уловка совсти, которая хотла отклонить отъ себя отвтственность за порабощеніе народа нсколько вковъ тому назадъ,— за порабощеніе, которое турки считали ‘исторической необходимостью’, волей Аллаха. И вдругъ заговорщики вздумали оспаривать эту необходимость, стали сопротивляться вол Аллаха!

Привели троихъ преступниковъ: Думитра, Грождана и Станка. Они шли связанные посреди солдатъ, при звукахъ военной музыки. Впереди шла кавалерія, которая очистила площадь, за нею слдовала пхота. Заптіи очистили кругъ, посреди котораго стояли три вислицы. Думитра и Грождана поддерживали солдаты, Станко шелъ одинъ, точно такъ же, какъ нкогда ходилъ изъ школы въ читальню. Онъ точно такъ же прихрамывалъ и кланялся народу, качая слегка головой, какъ прежде, бывало, кланялся прохожимъ. Глава его выражали, по обыкновенію, смиреніе и кротость. Казалось, что этотъ человкъ всегда готовъ всякаго слушать, передъ всякимъ смириться, а между тмъ передъ турками онъ не смирился. У всякаго болгарина, который видлъ Станка въ этотъ моментъ, захватывало духъ, то въ одномъ, то въ другомъ мст вырывался изъ толпы тяжелый вздохъ, и эти отдльные ввдохи наврное перешли бы въ общее громкое рыданіе, еслибъ заптіи не удерживали естественнаго проявленія чувствъ, которое считалось анти-правительственной манифестаціей.

Видъ вислицы подйствовалъ различно на каждаго изъ осужденныхъ. Думитръ, здоровый малый, которому приходилось побждать погливановъ (силачей), разсвирплъ. Онъ метался во вс стороны, бранилъ турокъ и кричалъ, Грожданъ самъ не зналъ, что съ нимъ и вокругъ него длалось, онъ стоялъ будто неживой, и движенія его сдлались автоматичны, Станко нисколько не измнился. Онъ только слегка шевелилъ губами и, вроятно, молился, а между тмъ обвелъ глазами толпу и легкимъ движеніемъ головы будто прощался съ толпой. Былъ моментъ, когда глаза его встртились съ глазами Петра, который стоялъ въ толп, блдный какъ полотно, и едва удерживалъ слезы. Станко улыбнулся, и это была послдняя его улыбка.

Правосудіе было удовлетворено. На трехъ вислицахъ повисло три тла, которыя сначала качались, но вскор перестали и качаться.

Турки не закрываютъ лица и туловища повшаннаго. Они выставляютъ на показъ его предсмертныя судороги, и посл казни не тотчасъ снимаютъ тла, напротивъ того, они оставляютъ ихъ для всеобщаго устрашенія и вшаютъ имъ на грудь смертные приговоры.

Тла Думитра, Грождана и Станка оставались на вислиц въ продолженіе трехъ дней, и на груди каждаго изъ нихъ вислъ смертный приговоръ. Въ первомъ изъ нихъ значилось, что Думитръ былъ явнымъ бунтовщикомъ, что его взяли съ ножомъ въ рук, когда онъ халъ верхомъ и неистово выкрикивалъ преступныя слова, во второмъ — что Грожданъ участвовалъ вмст съ комитаджемъ въ убійств офицера, во время исполненія послднимъ служебныхъ обязанностей, въ третьемъ — что Станко былъ членомъ комитета, находившагося въ сношеніяхъ съ врагами Турціи, которые стараются отнять у султана ввренныя ему самимъ Аллахомъ провинціи. Приговоръ написанъ былъ съ одной стороны по-болгарски, съ другой по-турецки. Турки подходили, читали приговоръ и весь день наполняли кофейню, расположенную напротивъ мста казни. Болгары тоже подходили, но не читали приговоровъ: они обнажали головы и молились за троихъ невинно казненныхъ, которыхъ турки называли преступниками, а болгары — жертвами.

XX.

Преступники — жертвы! Не завидны были, значитъ, въ та время дла Турціи, если жители страны столь рзко расходились въ оцнк фактовъ. То, что одни считали добродтелью, другіе считали преступленіемъ. Можно въ этомъ видть только доказательство непрочности тхъ началъ, на которыхъ зиждилось внутреннее устройство Турціи.

Казни, произведенныя турками въ Рущук для острастки, никого не напугали, а только вызвали негодованіе и увеличили раздраженіе однихъ противъ другихъ. Турки на христіанъ — и христіане на турокъ еще боле — смотрли какъ на враговъ. Можно было легко предупредить это: стоило только освободить Станка и позволить ему продолжать обученіе дтей. Но туркамъ надо было ‘устрашать’: это было необходимое слдствіе турецкой системы управленія, и турки не могли измнить себ, и не измнили.— Теперь вс насъ боятся,— говорили они:— посмотрите, какъ райя присмирла!

Дйствительно, все стихло, но это была тишина, которая на-ступаетъ посл всякаго тяжелаго удара, который не убиваетъ, но оглушаетъ. Струсили же особенно т, кому и выгодно было струсить, струсили т, кто былъ готовъ мириться со всякими порядками и во что бы то ни стало поддерживать ихъ. Къ послднимъ принадлежалъ и отецъ Иленки. Совсть нсколько упрекала его за смерть Станка, но онъ старался винить не себя, а то движеніе, которое совершалось на его глазахъ. Станко былъ необходимой жертвой этого движенія. Хаджи Христо считалъ себя вполн компетентнымъ судьей въ этомъ вопрос, потому что и самъ пострадалъ. Вдь онъ самъ сидлъ въ тюрьм! Вдь его самого заковали въ кандалы! А сколько денегъ онъ долженъ былъ отдать! Приближалось время засданія мезлиша (ратуша), въ которомъ онъ долженъ былъ принимать участіе. Жители, раздленные по вроисповданіямъ, посылали туда своихъ представителей по выбору, а кром того засдали тамъ безъ выбора: турецкій муфтій, владыка и викарій изъ христіанъ и раввинъ отъ евреевъ. Въ гатигумаюм, который служилъ основаніемъ этихъ мстныхъ учрежденій, было сказано, что вс вышепоименованные члены совта должны быть равноправны, на практик, однако, выходило иначе. Христіане и евреи, хотя были гораздо многочисленне мусульманъ, всегда уступали послднимъ или молча соглашались съ ршеніями, предложенными какимъ-нибудь туркомъ или представителемъ правительства, который въ то же время былъ представителемъ засданій мезлиша. Такимъ образомъ, представители господствующаго населенія обсуждали и ршали вопросы, а остальные степенные обыватели полагали только, что и они ршаютъ — на самомъ же дл только засдали, а ршали другіе.

Къ такому именно засданію готовился хаджи Христо. Оно должно было начаться въ среду. Въ предшествовавшее воскресенье, когда народъ выходилъ изъ церкви, хаджи Христо остановился у дверей и, увидвъ Мокру съ Анкой, подошелъ къ нимъ и поздоровался. Он отвчали ему тмъ же.

— Я бы зашелъ къ теб, Мокра, еслибъ былъ увренъ, что ты меня хорошо примешь,— сказалъ хаджи Христо.

— Разв ты слыхалъ когда-нибудь, чтобъ я дурно принимала гостей?— отвчала Мокра.— Милости просимъ… заходи.

— Застану ли я дома Петра?

— Кажется, онъ дома.

Они пошли вмст. Мокра провела гостя въ мусафирлыкъ и, пригласивъ его ссть, ушла.

Нсколько минутъ спустя пришелъ Петръ. Онъ, какъ хозяинъ дома, долженъ былъ занимать гостей. Первымъ дломъ надо было форменно привтствовать пришедшаго, потомъ Анна принесла угощеніе: прежде варенье и воду, потомъ черный кофе, а затмъ трубки, и только когда синеватый дымъ началъ подниматься надъ головами двухъ сидвшихъ — степеннаго болгарина въ потурахъ, куртк, фес и подпоясаннаго широкимъ поясомъ, и молодого человка въ европейской одежд,— тогда только хаджи Христо заговорилъ:

— Я пришелъ просить тебя, чтобъ ты написалъ…

— Что такое?— спросилъ Петръ.

— Да нчто такое, что пожалуй направлено противъ тебя,но ты поймешь меня, потому что ты хотя и учился за-границей, но изъ тебя вышелъ почтенный, спокойный человкъ… Вс видятъ это, и цнятъ тебя по достоинству. Ты воспользовался примромъ братьевъ твоихъ, и на тебя не подйствовала та зараза, которая охватила нашу молодежь.

— Гм…— пробормоталъ Петръ.— О чемъ это ты говоришь, хаджи Христо?

— О томъ, чтобы ты написалъ… Ты можешь написать лучше меня, лучше кого бы то ни было.

— Что же надо написать?

— А вотъ что… Собирается ратуша, и мн хочется сказать тамъ кое-что объ этомъ проклятомъ нашемъ просвщеніи,— чтобъ ему пусто было! Пора уже покончить съ тмъ, что ведетъ къ гибели нашу молодежь.

— Если ты намренъ самъ говорить, такъ при чемъ же тутъ мое писаніе?

— А вотъ при чемъ. Во-первыхъ, нужно представить все это въ вид мазбата (жалобы), а во-вторыхъ, необходимо поднести вашу жалобу паш или даже самому султану въ вид врноподданническаго прошенія. Конечно, никто лучше тебя не напишетъ… Пусть они разъ навсегда освободятъ насъ отъ этого проклятаго просвщенія… Пусть запретятъ посылать молодежь за границу… Пусть сдлаютъ какой-нибудь порядокъ со школами и библіотеками.

— Разв ужъ закрыть ихъ?— подсказалъ Петръ.

— Ну, да… Не въ нихъ ли и причина всякаго зла? Никто не пріобрлъ въ школ ни одной парички, а сколько человкъ изъ-за нихъ пострадало!— Онъ глубоко вздохнулъ и продолжалъ:— Я чуть не плакалъ надъ судьбой Станка… А Стоянъ мало ли мн надлалъ зла? Что погубило Станка?— школа. Что заставило Стояна бросить торговлю и заниматься глупостями?— конечно, школа. Изо всхъ обучавшихся за границей ты только одинъ уцллъ, такъ ты и напиши это прошеніе, а когда паша узнаетъ, что это ты написалъ — онъ тебя наврное вознаградитъ.

Петръ задумался. Онъ думалъ, какъ бы уклониться отъ этого предложенія и въ то же время сдлать такъ, чтобы не оскорбить хаджи Христо, расположеніе котораго хотлось ему сохранить, между прочимъ, потому, что оно служило отличной ширмой. Пока Петръ размышлялъ, хаджи Христо продолжалъ такимъ образомъ:

— Еслибы султанъ склонился на нашу просьбу, тогда бы въ нашей родин настало прежнее спокойствіе, а оно всего нужне намъ съ тобой: мн — потому что я старъ, а теб — потому что ты молодъ. Такъ оно и выходитъ. У меня есть состояніе, котораго я, конечно, не возьму съ собой въ могилу, вотъ мн и хочется отдать его вмст съ дочерью, и быть увреннымъ, что данное мн Богомъ богатство не пропадетъ… Для этой-то увренности и необходимо спокойствіе.

Это былъ довольно ясный намекъ. Петръ могъ подумать, что хаджи Христо уже намтилъ его въ женихи, тмъ боле, что его степенство, высказавъ, почему старому необходимъ покой, не досказалъ, почему онъ нуженъ молодому. Этой второй стороны вопроса онъ не касался, прикрывая ее своей дочерью. Петру легко было догадаться относительно мотивировки второй части вопроса, но онъ прождалъ, а между тмъ хаджи Христо ораторствовалъ:— Чтобы упрочить мой и твой покой, покой всхъ торговцевъ, всхъ крестьянъ и вообще всей нашей родины, напиши ты все это какъ можно лучше.

Петръ, выслушавъ, покачалъ головой, а потомъ отвтилъ:

— Не съумю я этого сдлать.

— Вотъ еще!— удивился хаджи Христо.

— Да, не съумю.

— Это невозможно!

— Кажется невозможно, а между тмъ возможно.

— Вдь ты умешь писать.

— Да, я пишу по-болгарски, по-русски, по-нмецки, по-французски, а по-турецки не умю.

— Захаръ ёкъ!— воскликнулъ хаджи Христо:— напиши по-французски, тогда и паша, и султанъ, поймутъ.

— Что же, это будетъ прошеніе лично отъ тебя?

— Нтъ, это будетъ отъ всей ратуши.

— Разв въ ратуш поймутъ французское прошеніе?

Этотъ вопросъ нсколько озадачилъ хаджи Христо, но онъ тотчасъ же отвчалъ:— Это все равно, поймутъ ли они, или не поймутъ. Я разскажу, въ чемъ дло, и увренъ, что вс безъ исключенія подпишутъ прошеніе.

— А я все-таки не умю писать прошеній.

— Какъ такъ?— снова удивился хаджи Христо.— Прошенія пишутъ вотъ такъ,— онъ показалъ пальцемъ на ладони.

— Не всякій можетъ такъ писать прошеніе. Вели портному сшить сапоги, а сапожнику — панталоны: съумютъ ли? я вдь не учился прошеній писать.

Послдній аргументъ убдилъ хаджи Христо. Онъ покачалъ головой, потеръ по лбу и спросилъ:— Какъ же быть?

— Скажи во время засданія ратуши, что теб надо, тамъ есть кіатыбчи, онъ и напишетъ все по-турецки какъ слдуетъ, и это будетъ гораздо лучше моего прошенія.

— Да, ты правъ,— согласился хаджи Христо, потомъ глубоко вздохнулъ и сталъ опять доказывать необходимость подобныхъ мръ. Онъ ссылался на сербскую войну, на извстія о намреніяхъ Россіи и, наконецъ, на смерть Станка, во всемъ этомъ онъ видлъ явныя доказательства врности своихъ взглядовъ.

— Я слыхалъ,— замтилъ Петръ, что Станка не казнили бы, еслибъ не узнали про какую-то сходку.

— Конечно… про сходку въ моемъ саду.

— Какъ же про нее узнали?

— Я разсказалъ… Тамъ былъ Станко, Стоянъ и еще какой-то малый.

— Какъ же у тебя, хаджи Христо, хватило совсти выдать ихъ!— замтилъ Петръ съ оттнкомъ упрека.

— Какъ хватило совсти?!.. Такъ имъ можно было собираться у меня въ саду, а моя совсть должна была мн помшать выдать ихъ! Меня вдь самого обвиняли въ томъ, что я укрывалъ Стояна, еслибъ я ихъ не выдалъ, я остался бы обвиняемымъ и былъ бы сосланъ въ Акру.

Петръ принялъ въ свденію это наивное объясненіе и не пробовалъ возражать. Хаджи Христо поговорилъ еще немного и, наконецъ, ушелъ. Посл отца пришла дочь. Иленка часто приходила въ домъ Мокры, ей случалось заходить иногда по нскольку разъ въ день, чтобы узнать что-нибудь про нихъ. Они — это значило: Стоянъ и Никола. Сначала приходили неопредленныя извстія, но, въ конц концовъ, получились точныя сообщенія, что они добрались благополучно.

Петру надо было създить въ Бухарестъ, но онъ не очень спшилъ, желая обставить дло такимъ образомъ, чтобы власти не могли подозрвать его. Объ этомъ именно путешествіи онъ говорилъ теперь съ Иленкой.

— Когда же, наконецъ?— спросила двушка.

— Какъ только найду подходящій предлогъ.

— Вотъ ужъ дв недли я слышу этотъ отвтъ.

— Разв ты хотла бы, чтобы турки арестовали меня, когда я вернусь?

— Ахъ, нтъ!— возразила Иленка.

— Потерпи немного,— уговаривалъ Петръ.

— Хорошо, постараюсь запастись терпніемъ.

Пока она упражняла свое терпніе, отецъ ея ораторствовалъ въ ратуш. Турки очень удивились, когда онъ потребовалъ слова. Они переглянулись, пожали плечами, а одинъ прямо даже сказалъ:

— Если уже райя начинаетъ говорить, то намъ, должно быть, не стоитъ и являться въ ратушу.

Однако предсдатель позволилъ говорить хаджи Христо.

— Что же ты намъ скажешь?— спросилъ онъ.

— Я хочу сказать,— сказалъ хаджи Христо,— что причиной всхъ бдъ, которыя сваливаются на насъ въ послднее время, есть просвщеніе.

— Такъ что же?— спросилъ предсдатель.

— Къ чему намъ школы, читальни, книги и газеты?

— Металлахъ! металлахъ!— одобряли турки.

— Къ чему намъ люди а-ла-франка?

— Врно, хорошо сказано!

— Напишемъ падишаху, которому дай Богъ много лтъ здравія и всякаго благополучія, и поднесемъ ему адресъ, въ которомъ будетъ сказано, что мы, врноподданнйшіе слуги его, бьемъ челомъ, чтобы онъ приказать изволилъ: закрыть вс школы и библіотеки, сжечь вс книги и газеты и запретить посылать дтей нашихъ за границу. Такимъ образомъ вернется къ намъ то спокойствіе, которымъ мы пользовались все время, пока не заразились просвщеніемъ… Какъ только пришла къ намъ эта зараза, такъ и началось наше разореніе. Пусть кіатыбчи изложитъ все это въ прошеніи, мы вс приложимъ свои печати и пойдемъ съ нимъ къ паш, чтобы онъ переслалъ нашъ адресъ падишаху. Пусть насъ, несчастныхъ райевъ, счастливйшій, могущественнйшій, мудрйшій, свтлйшій, великодушнйшій падишахъ спасетъ отъ просвщенія, какъ курица спасаетъ цыплятъ своихъ отъ ястреба!

— Машаллахъ! машаллахъ!— одобряли турки.

— Врно, хорошо говоритъ,— вторили и евреи, и христіане.

Въ виду всеобщаго одобренія такого проекта оставалось только поручить кіатыбчжи написать адресъ, противъ котораго никто не возражалъ. Нашелся только одинъ недовольный тмъ, что такой хорошій проектъ предложенъ христіаниномъ, а не туркомъ, а потому онъ просилъ запретить рай выступать съ хорошими предложеніями. Но предсдатель вступился за хаджи Христо.

— Чмъ же онъ виноватъ,— говорилъ предсдатель,— если придумалъ что-нибудь хорошее?

Но турокъ не соглашался.

— Еслибъ онъ передалъ мн свою мысль, я кое-что прибавилъ бы, и все предложеніе могло бы выйти лучше.

— Что же бы ты прибавилъ?

— Я прибавилъ бы, чтобы просить падишаха, дабы онъ повелть соизволилъ, чтобы всмъ райямъ, которые осмлятся говорить иначе, чмъ по-турецки, отрзать языки. Еслибъ райя говорила только по-турецки, тогда бы и въ школахъ не нуждалась, и книгъ бы не читала, и за границу бы не здила. Я бы даже вотъ что предложилъ,— прибавилъ ораторъ, нсколько подумавъ:— я бы всмъ райямъ поотрзалъ языки, безъ языка человкъ можетъ жить, работать и подати платить. Тогда бы вдругъ все стихло, дти учились бы по-турецки, такъ что, когда бы перемерло ныншнее поколніе, во всей Турціи остался бы только одинъ турецкій языкъ.

— Гм… это бы было недурно,— замтилъ предсдатель.

— Недурно бы,— подтвердилъ одинъ изъ турокъ, съ которымъ согласился другой, третій, четвертый, вдругъ кто-то возразилъ:

— Какъ же это языки обрзать? Это не легко.

— Нисколько не трудно,— настаивалъ авторъ предложенія.— Стоитъ только послать въ каждый санджакъ по отряду войска: пусть солдаты ходятъ изъ деревни въ деревню, обрзаютъ языки и бросаютъ псамъ.

Завязался оживленный споръ, во время котораго христіане и евреи молчали. По этому вопросу не пришли ни къ какому, соглашенію, а между тмъ кіатыбчи написалъ адресъ, вс члены ратуши приложили свои печати и передали предсдателю для врученія паш.

Засданіе это сдлалось памятнымъ потому, что райя осмлился выступить на немъ съ предложеніемъ.

Хаджи Христо остался доволенъ, что сослужилъ службу своему отечеству. Онъ сдлалъ свое дло, остальное не отъ негозависитъ.

Нсколько дней спустя Петръ получилъ приглашеніе явиться къ паш. Паша принялъ его очень радушно и тотчасъ же показалъ бумагу, снабженную многими печатями.

— Я тутъ не при чемъ, ваше превосходительство.

— Но содержаніе знаешь?

— Знаю. Авторъ сдлалъ мн честь и предложилъ написать этотъ адресъ.

— Ты, конечно, отказалъ?

— Само собой разумется.

— Ты очень обязалъ бы меня, еслибъ отсовтовалъ эту затю.

— Жаль, что я не догадался.

— Такъ ты совсмъ не отговаривалъ?

— И не думалъ.

— Но вдь теб было непріятно видть такую колоссальную глупость, предложенную однимъ изъ самыхъ степенныхъ твоихъ согражданъ.

— Нтъ, глупость есть одна изъ привилегій степенныхъ людей.

— Я вижу, любезный докторъ, что ты очень ядовитъ,— замтилъ паша.— Твоя ядовитость надлала мн много хлопотъ.

— Какимъ образомъ?

— Глупость хаджи Христо заразила все собраніе мезлиша и скомпрометировала вс здшнія свтила. Въ этой всеобщей глупости задтъ и я, такъ какъ теперь невозможно спрятать бумагу подъ сукно, надо послать ее въ Константинополь, и тамъ узнаютъ, что въ ввренномъ мн кра выборное представительство состоитъ изъ однихъ дураковъ. Вдь вс подписавшіеся здсь принадлежатъ къ мстной знати. Дай только имъ волю, и они будутъ переходить отъ одной глупости въ другой. Слышалъ ли ты, докторъ, объ языкахъ?

— Нтъ, ваше превосходительство,— отвчалъ Петръ.

Паша, разсказавъ, въ чемъ заключалось предложеніе, продолжалъ такимъ образомъ:

— Проектъ этотъ не принять собраніемъ, но не можетъ быть ни малйшаго сомннія, что онъ воскреснетъ въ иномъ вид… Мусульмане чрезвычайно раздражены противъ христіанъ, такъ что они наврное постараются придумать вмсто отрзыванія языковъ какую-нибудь другую, мене радикальную, но тоже грозную мру.

— Да, дло плохо!..— замтилъ Петръ.

— Такъ вотъ,— перебилъ паша,— я позвалъ тебя, докторъ, потому, что хочу просить тебя сдлать мн одолженіе.

— Готовъ въ услугамъ, ваше превосходительство.

— Согласенъ ли ты похать въ Бухарестъ?

— Извольте.

— И повидать тамъ членовъ комитета?

— Какъ!

— Вдь ты находишься въ хорошихъ отношеніяхъ съ членами комитета?

— Такъ себ.

— Мн хочется дать чрезъ тебя къ нимъ порученіе… Согласенъ ли ты?

— Если только исполненіе этого порученія будетъ для меня возможно.

— Дло въ томъ, чтобы передать комитету въ точности мои слова, но мн нуженъ человкъ, заслуживающій полнаго доврія… вотъ и все.

— Я могу это исполнить.

— Меня увдомили, что комитетъ готовится поднять возстаніе… Передай имъ мой совтъ: пусть они оставятъ эту мысль… Пусть себ организуютъ въ Сербіи болгарскіе легіоны, пусть забавляются воззваніями и манифестами, пусть пріобртаютъ связи между политическими дятелями, но пусть не пробуютъ вызывать возстаніе въ Болгаріи, въ противномъ же случа,— паша сталъ серьезенъ и отчеканивалъ каждое слово — они заставятъ правительство прибгнуть къ самымъ ршительнымъ и строгимъ мрамъ… Во всякій пунктъ, гд только начнутъ проявляться признаки возстанія, мы пошлемъ черкесовъ и башибузуковъ и позволимъ имъ купаться въ крови.

Когда паша произносилъ послднія слова, глаза его горли какъ у хищнаго звря. Онъ казался какимъ-то тигромъ, принявшимъ видъ цивилизованнаго человка.

Петръ молча смотрлъ на него. Паша опомнился, глаза его потеряли хищный блескъ, и онъ спросилъ:

— Согласенъ ли ты исполнить мою просьбу?

— Съ удовольствіемъ, ваше превосходительство.

— Я не требую, чтобы ты входилъ съ ними въ переговоры, мн только хочется, чтобы ты предупредилъ этихъ господъ, что мои слова ршительны, и что они въ точности будутъ приведены въ исполненіе… Такъ пусть же они сжалятся надъ бднымъ народомъ, если смютъ называть себя защитниками его… Пусть упражняются въ Сербіи. Пусть тамъ организуютъ легіоны — это будетъ и умне, и великодушне… Передай имъ это, любезный докторъ, не отъ себя, а отъ меня… Кажется, что я не требую ничего невозможнаго?

— Разумется,— отвчалъ Петръ.

— Это все, что мн надо. Когда ты вернешься и пожелаешь постить меня, я буду очень радъ, но и спрашивать не стану объ результат твоей миссіи. Я не хочу, чтобы ты могъ подумать, что я желаю узнать что-нибудь отъ тебя о комитет. Я и безъ того получаю весьма точныя извстія отъ товарищей этихъ господъ.

Послднія слова паши произвели на Петра подавляющее впечатлніе. Паша ясно говорилъ, что между членами комитета есть шпіоны, которые доносятъ правительству о всхъ дйствіяхъ и намреніяхъ революціонеровъ. Петръ зналъ выдающихся патріотовъ и членовъ комитета, и, возвращаясь отъ паши, перебиралъ всхъ по порядку и о каждой личности говорилъ себ: ‘это не онъ… нтъ, это невозможно!’

А все-таки Петръ не могъ устоять противъ сомнній и подозрній и никакъ не могъ отъ нихъ отдлаться.

— Что же новаго?— спросила его мать, когда онъ возвратился изъ конака.

— Плохо дло, мама, плохо!..— отвчалъ Петръ и разсказалъ ей весь разговоръ съ пашей.

— Гм… гм…— бормотала старуха.

— Если между ними завелись измнники, тогда лучше, можетъ быть, положиться на волю Божью, и на этотъ разъ, по крайней мр, отказаться отъ дятельности.

— Не говори этого, сынокъ!— возразила старуха.

— Къ чему же все это поведетъ?

— Знаешь ли ты,— отвчала старуха,— зачмъ онъ посылаетъ тебя въ Бухарестъ?

— Онъ хочетъ предупредить ихъ…

— Нтъ!.. Онъ очень хорошо знаетъ, что его предостереженіе не подйствуетъ: они вдь знаютъ турокъ… Паша ничего новаго не сказалъ… Турки не разъ уже пускали въ дло башибузуковъ и черкесовъ.

— Такъ чего же ему надо?

— Ты, сынокъ, не знаешь еще турокъ… Паша посылаетъ тебя за тмъ, чтобы ты повторилъ послднія его слова. Ему хочется не предостеречь, а только довести до ихъ свденія послднія его слова, для того, чтобы поселить между ними раздоръ… Еслибъ они услышали слова паши, каждый бы подумалъ на другого: ‘это шпіонъ’… понимаешь ли?

— Быть можетъ…— замтилъ Петръ.

— Ты не знаешь еще турокъ… Я долго съ ними жила и много перенесла отъ нихъ… Они научили меня улыбаться, когда сердце надрывается съ горя… Ты только-что сказалъ:’лучше положиться на волю Божью’… Вдь ты самъ прежде говорилъ, что дды наши и отцы пятьсотъ лтъ полагались на волю Божью, и ничего не дождались… А теперь… когда Сербія… Впрочемъ чего мн, баб, мшаться въ эти дла!.. Я уже двухъ сыновей потеряла, ты одинъ у меня остался… но мн не хотлось бы, чтобы ты попался на удочку паши. Онъ хочетъ предостеречь комитетъ, а я тебя предостерегаю… Паша придумалъ все это предостереженіе только для того, чтобы будто нечаянно сказать теб то, что онъ считаетъ самымъ важнымъ.

Петръ задумался…

Теперь уже не было никакой надобности скрывать намреніе отправиться въ Бухарестъ. Скоро узнали объ немъ и двушки.

— дешь?— спросила Иленка.

— ду,— отвчалъ Петръ.

— Когда?

— Черезъ часъ.

— Ахъ!— крикнула она, собираясь уйти:— какъ бы мн успть!

— И не попрощаешься со мной?

— Попрощаюсь, когда вернусь,— отвчала двушка.

— Что это съ ней случилось?— спросилъ Анку братъ.

Анка пожала плечами.

Петръ принялся укладывать вещи. Уложилъ платье, немного блья, туалетныя принадлежности, и когда хотлъ уже запирать чемоданчикъ, вбжала Иленка. Увидвъ Петра, она воскликнула:— Слава Богу!— и подала ему небольшой свертокъ. Петръ взялъ въ руки поспшно свернутый пакетикъ, который тотчасъ развернулся. Содержимое пакетика удивило Петра. Онъ вопросительно взглянулъ на Иленку, которая покраснла я опустила глаза.

— Что это такое?

— Это… это…— бормотала двушка.

— Серги, цпочки, кольца, дукаты, жемчуга,— перечислялъ Петръ, разсматривая драгоцнный пакетикъ. Иленка ничего не говорила.

— Что я долженъ съ этимъ сдлать?

— Отдать,— отвчала двушка.

— Кому?

Вопросъ этотъ смутилъ ее. Она не смла поднять глазъ, не смла произнести ни слова, наконецъ вздохнула и прошептала: ‘ему’.

— Кому?— переспросилъ Петръ.

— Имъ,— громче отвчала двушка.

— Имъ? вроятно, комитету?

Иленка взглянула на Петра съ укоризной, а онъ разсматривалъ между тмъ драгоцнности и продолжалъ:

— Здсь есть золото, алмазы, жемчуга, это значительно увеличитъ ихъ кассу, куда всякій изъ нихъ несетъ свою лепту и куда присылаютъ посторонніе. Вручить ли это комитету въ вид вклада частнаго лица, или передать въ личное распоряженіе кого-нибудь изъ нихъ?

— Передать въ личное распоряженіе,— отвчала Иленка.

— Кому именно?

На первый вопросъ Иленка отвтила безъ труда, но на второмъ запнулась.

— Отдать это Стояну?— подсказалъ Петръ, взглянувъ на нее.

— Нтъ.

— Не Стояну?— переспросилъ онъ:— такъ, вроятно, Никол?

— Да,— отвчала двушка.

— Никол,— повторилъ Петръ.— Хорошо. Я вручу ему это при свидтеляхъ.

Петръ удивился, что поручаютъ Никол распорядиться драгоцнностями. Онъ нисколько не сомнвался въ честности этого юноши, но былъ увренъ, что онъ не иметъ понятія о цн эолота, алмазовъ и жемчуговъ, онъ сказалъ объ этомъ Иленк, но та только вздохнула.

Анка послдовала примру Иленки, вышла и вскор вернулась тоже съ пакетомъ.

— А?— воскликнулъ Петръ:— и ты?

— Отдай это.

— Кому?

— Стояну.

— Вотъ это хорошо. Я передамъ имъ обоимъ вмст ваши подарки. Стоянъ знаетъ толкъ въ этихъ вещахъ. Можетъ быть, посылка эта помиритъ ихъ.

XXI.

Послднія слова Петра, сказанныя передъ самымъ выходомъ, весьма удивили двушекъ. ‘Можетъ быть, посылка эта помирить ихъ’… Значитъ Стоянъ и Никола поссорились.

— Разв они сердятся другъ на друга?— спросила Анку Иленка.

— Я ничего не знаю и до сихъ поръ не слыхала объ этомъ.

— Вдь ты видла ихъ, когда они были вмст.

— Да, видла, они провели вмст цлый день, вечеромъ гулили въ саду, и оба вмст скрылись.

— И не ссорились?

— Они отлично ладили другъ съ другомъ.

— Что же можетъ быть поводомъ ихъ ссоры?

Точно такой же вопросъ могла задать себ и Анка.

Вопросъ этотъ зародился въ голов Анки, несмотря на то, что она сама присутствовала при встрч Иленки съ Николой и была уврена, что они любятъ другъ друга. Но, вспоминая вс подробности этой встрчи, она начала приходить къ убжденію, что одна только Иленка казалась несомннно влюбленной, а Никола былъ скоре удивленъ, чмъ влюбленъ. Кром того она вспомнила, что въ протокол было сказано о любви Иленки къ Стояну. Когда Анка начала по своему все это сопоставлять, то въ ум ея зародилось предположеніе, котораго она не осмливалась формулировать даже сама передъ собою. Предположеніе это принимало видъ слдующаго вопроса: не любитъ ли Иленка обоихъ въ одно и то же время? Не кокетничаетъ ли она съ ними? Анка то отгоняла эту мысль, то опять возвращалась въ ней, и никакъ не могла объяснить себ, почему Иленка такъ долго колебалась, пока выговорила, кому предназначаетъ подарки.

‘Почему же я… сразу сказала:— Стояну?’

Иленка разсуждала нсколько иначе. Она ни въ чемъ не подозрвала Анку, но, вспоминая вс обстоятельства и вс ихъ подробности, не могла себ объяснить, почему Анка не позволяла ей прислуживать молодымъ людямъ, когда они сидли въ потаенной комнатк? Почему она такъ поступала?

Любовь подозрительна, очень подозрительна. Изъ-за любви ссорятся братья, сестры, друзья и подруги. Иленка съ Анкой еще не поссорились, но каждая задумывалась о причин ссоры между Стояномъ и Николой, и это обстоятельство привело къ нкоторому охлажденію отношеній между двумя подругами, которое выразилось въ томъ, что Иленка пришла къ Анк только на третій день посл отъзда Петра.

— Не вернулся ли Петръ?

— Нтъ еще.

— Когда же вернется?

— Не знаю.

Въ вопросахъ этихъ и въ отвтахъ слышно было то легкое охлажденіе, которое предвщаетъ зимнюю стужу посл жаркаго лта. Анка спросила, здорова ли хаджи Христица.

— Вчера мать была нездорова,— отвчала Иленка.

— А сегодня?

— Сегодня ей, слава Богу, лучше.

— Что же съ ней случилось?

— Бокъ боллъ.

— Я слышала, что хаджи Христо очень доволенъ.

— Ахъ!— вздохнула Иленка.— Адресъ отправленъ уже въ Цареградъ. Что же Петръ говоритъ о немъ?

— Ничего не говорилъ. А мать увряетъ, что просить Султана — это все равно, что говорить со столбомъ.

— Можетъ быть все это такъ и кончится ничмъ.

— Быть можетъ. Вроятно, султанъ согласится скоре на просьбу Мустафи-бея.

— Насчетъ языковъ?— спросила Иленка.

— Вотъ была бы бда. Вдь говорятъ, что тогда отрзали бы языки всмъ женщинамъ и двушкамъ.

— Не всмъ. Говорятъ, что не стали бы отрзать тмъ, которыя пошли бы въ гаремы.

— Кто же изъ насъ согласился бы на это!

О проект Мустафи-бея говорили въ это время не только во всемъ город, но и во всей провинціи. Поэтому и наши двушки очень долго разсуждали на эту тему, потомъ затронули новый вопросъ, но все-таки не имющій ничего общаго съ двумя эмигрантами. Разговоръ ихъ сдлался очень оживленнымъ и ясно доказывалъ, какъ было бы непріятно, еслибъ проектъ Мустафи-бея былъ приведенъ въ исполненіе, но больше ничего нельзя было вывести изъ этого разговора. Въ продолженіе цлаго часа ни одна изъ двушекъ не произнесла имени ни Стояна, ни Николы. Въ послднее время этого никогда съ ними не случалось.

Иленка снова пришла въ домъ Мокры только на четвертый день. Прежде она заходила по три раза на день — теперь во всю недлю собралась только во второй разъ, да и то пришла потому, что узнала о прізд Петра. Хаджи Христо послалъ въ этотъ день мальчика принести какую-то посылку съ парохода. Мальчикъ вернулся и сказалъ, что видлъ на пристани Петра. Иленка сейчасъ же собралась и поспшно отправилась въ Мокр. Случилось такъ, что когда она подходила въ воротамъ съ одной стороны, Петръ, съ чемоданчикомъ въ одной рук и съ зонтикомъ въ другой, подошелъ съ противоположной стороны. Они встртились у воротъ и вмст вошли во дворъ, а потомъ на лстницу. Затмъ, пройдя мусафирлыкъ, вошли въ одну изъ комнатъ, гд встртила ихъ Анка. Иленка нсколько разъ останавливалась. но Петръ каждый разъ заставлялъ ее идти впередъ. Встртивъ Анку, они остановились. Петръ поставилъ чемоданчикъ у стны, положилъ зонтикъ, снялъ шляпу и, обращаясь къ двушкамъ, сказалъ:

— Привожу вамъ поклоны, нижайшіе поклоны. Я видть Стояна, видлъ и Николу. Отдалъ одному твой подарокъ, другому — твой.— Онъ указалъ сначала на Иленку, потомъ на Анку.

— Мой ты отдалъ Стояну?— спросила послдняя.

— Стояну? нтъ, Никол.

Анка ничего не сказала, но по лицу ея было видно, что извстіе это пришлось ей совсмъ не по вкусу, да и Иленк также. Петръ посмотрлъ на нихъ и сказалъ:

— Впрочемъ это все равно. Стоянъ отдалъ все въ кассу, Никола сдлалъ то же самое, такъ что ваши алмазы, жемчуга и кольца обратятся теперь въ винтовки и патроны.

Об двушки вздохнули. Очевидно было, что ихъ тревожила мысль о судьб молодыхъ людей, которымъ он вврили свои сердца. Петръ не сообразилъ, въ чемъ дло, когда Иленка поручала отдать драгоцнности Никол, а Анка — Стояну. Онъ былъ разсянъ въ это время, а поводомъ его разсянности было присутствіе Иленки. Петръ подозрвалъ, что сердце ея занято, а все-таки такъ смотрлъ на нее, что легко было догадаться, почему онъ разсянъ. Впрочемъ онъ старался быть очень сдержаннымъ, онъ не былъ ни романтикомъ, ни ловеласомъ. Иленка очень нравилась ему и по наружности, и по тмъ внутреннимъ чертахъ, которыя составляютъ нравственную сторону человка. А все-таки онъ находился въ выжидательномъ положеніи и былъ готовъ во всякое время удалиться или протянуть руку, сообразно тому, какъ она разршитъ тотъ загадочный вопросъ, который называется двичьей любовью. Между многими загадочными вопросами этотъ вопросъ является самымъ загадочнымъ: любовь двушекъ бываетъ то хрупкой какъ хрусталь, то прочной и несокрушимой какъ скала. Какъ же ему было разршить этотъ вопросъ? Онъ зналъ только то, что Иленка своимъ патріотическимъ упрямствомъ, которое она, конечно, не могла заимствовать ни отъ отца, ни отъ матери, спасла его и еще четырехъ людей отъ смерти. Онъ поэтому цнилъ эту двушку очень высоко, цнилъ и уважалъ, даже любилъ, если хотите, но той любовью, которая проникнута уваженіемъ.

Двушки, узнавъ о судьб своихъ подарковъ, молчали. Лица ихъ выражали смущеніе и упрекъ Петру за то, что онъ перемшалъ ихъ порученія. Ни одна изъ нихъ не смла выразить недовольства, и вс молчали.

— Вы не спрашиваете меня,— началъ Петръ:— что длаетъ Стоянъ, что длаетъ Никола?

Об вопросительно взглянули на него.

— Одинъ уже ухалъ, другой скоро удетъ.

— Когда?— спросили об вмст.

— Стоянъ отправился въ Сербію… Тамъ организуютъ болгарскіе легіоны… онъ будетъ драться.

— А Никола?— спросила Анка, которая хотла скрыть впечатлніе, произведенное на нее этимъ извстіемъ.

— Никола еще не ухалъ.

— Какъ же это?..— безсвязно бормотала Анка.

— Разв ты не видла войска?

— Это въ род турецкихъ аскеровъ.

— Ну, да… Но болгарское войско будетъ иначе одто.

Петръ началъ разсказывать о мундирахъ и вооруженіи легіоновъ, онъ разсказалъ о знамени, вышитомъ болгарками, и о другихъ подробностяхъ, которыя могли занять двушекъ. Иленка слушала и, наконецъ, спросила:

— Никола тоже будетъ драться?

— Конечно,— отвчалъ Петръ.

— Почему онъ еще не похалъ въ Сербію?— спросила Иленка.

— А ты былъ тамъ?— перебила Анка.

— Я тамъ былъ и даже остался бы, еслибъ у меня не было другихъ занятій… Можетъ быть, и до меня дойдетъ очередь.

— Я не ждала бы очереди,— сказала Анка: — я… я… еслибъ была мужчиной… Господи! почему же ни Илія, ни Драганъ не дожили до такой минуты! Почему я не мужчина!

— Можешь пригодиться и въ качеств женщины.

— Къ чему?

— Выбери старье изъ блья и готовь корпію, бинты, повлеки.

— Какимъ же образомъ все это попадетъ къ нашимъ?

— Пошлемъ въ Кладову.

— Гд это Кладова?

— Въ Сербіи,— отвчалъ Петръ.

— Гд?— спросила Иленка, которая все это время больше слушала, чмъ говорила.

— Вверхъ по Дунаю.

— По ту сторону Систова?

— Да, да,— отвчалъ Петръ,— чтобы добраться по Дунаю въ Кладову, надо прохать Систово, Рогову, Ломъ-Паланку и Радуевацъ.

— Такъ это далеко?

— Надо хать два дня на пароход, но можно дохать гораздо скоре по желзной дорог, по румынской сторон.

— А они какъ похали?— спросила Анка.

— По желзной дорог.

— Они спшили?

— Нтъ, не въ томъ дло. Они боялись, чтобъ на Дуна турки ихъ не захватили.

— Разв турки могли бы ихъ не пустить? что имъ турки!

Петръ объяснилъ сестр, чмъ отличается организованное и многочисленное турецкое войско отъ формирующихся легіоновъ. Онъ объяснилъ ей, въ чемъ заключается сила войска, и окончилъ такъ: ‘Ихъ тоже будутъ убивать и ранить’.

Эти слова удивили и встревожили молодыхъ двушекъ. Вроятно имъ казалось, что болгарскій воинъ неуязвимъ ни саблей, ни пулей, ни кистенемъ, и вдругъ оказывается, что это не такъ. Это испугало ихъ, но вмст съ тмъ заинтересовало. Он закидали Петра вопросами, такъ что разговоръ затянулся я, конечно, продлился бы еще дольше, еслибъ не дали знать, что въ мусафирлык ждетъ гость.

— Кто такой?— спросилъ Петръ.

— Аристархи-бей.

Петръ сморщился, но все-таки пошелъ и ласково встртилъ своего врага.

Когда подали кофе и трубки, бей спросилъ съ ироніей:

— Что же слышно?.. Когда же будетъ у насъ болгарская республика?

— Объ этомъ я ршительно ничего не знаю,— отвчалъ Петръ.

— Вдь вы видли этихъ господъ, которые подражаютъ польскому ‘жонду’ и въ то же время разсчитываютъ на помощь Россіи.

— Да, я ихъ всхъ видлъ.

— Какъ же ихъ дла?

— Въ какомъ отношеніи?

— Я хотлъ спросить: получили ли они семнадцать фунтовъ, которые повезъ имъ…

Петръ не отвчалъ.

— Которые повезъ имъ…— повторилъ бей, будто желая вспомнить фамилію.

— Я слышалъ что-то въ этомъ род, но такія вещи не интересуютъ меня… Мн паша поручилъ предостеречь ихъ, я предостерегъ — и вотъ теперь вернулся.

— Гм…— бормоталъ бей, разглаживая усы и бороду.— Они формируютъ легіоны… есть ли у нихъ хоть сотня охотниковъ?..

— Мечтаютъ о тысячахъ.

— Сладкія мечты. Тмъ боле горькой будетъ дйствительность… Они готовятъ также шайки.

— Какія шайки?

— По образцу Тотія, хаджи Димитра, Степана Караджа.

— Объ этомъ я не слышалъ, да и не слушалъ… Можетъ быть.

Очевидно было, что Аристархи-бей пришелъ разузнать что-нибудь отъ Петра. Потому онъ затронулъ вопросъ о легіонахъ и сдлалъ намекъ на семнадцать фунтовъ… Но Петръ былъ очень остороженъ и ни въ чемъ не проболтался. Онъ сообщилъ только то извстіе, за которымъ, по всей вроятности, пришелъ Аристархи-бей. Оно было врно по форм, но не по существу.

— Ссорятся,— сообщилъ Петръ.

Онъ подразумвалъ подъ этимъ безпрестанные пренія и переговоры, неизбжные въ центральномъ правленіи, сложившемся наскоро изъ людей, которые черпаютъ свденія изъ различныхъ источниковъ, и которымъ пришлось управлять всми отраслями подпольной работы, совершавшейся помимо и противъ воли турецкаго правительства.

— Подозрваютъ другъ друга?— подхватилъ бей.

— Кажется… вроятно.

— Въ чемъ же они подозрваютъ другъ друга?

— Я особенно не допрашивалъ ихъ.

Тмъ и ограничился весь отчетъ Петра властямъ. Настоящій отчетъ онъ передалъ матери. Передъ нею онъ ничего не скрывалъ. Сообщилъ ей и о ссор Стояна съ Николой, о которыхъ она прежде всего спросила.

— Изъ-за чего же они поспорили?

— Это ихъ тайна… Не знаю и даже не могу догадаться… Когда я имъ передавалъ подарки, то замтилъ, что Никола такъ посмотрлъ на Стояна, какъ будто хотлъ на него броситься.

— Они еще подерутся.

— Нтъ, они уже разошлись. Стоянъ пошелъ въ Сербію, а Никола пойдетъ въ Балканы.

— Они пойдутъ четами?

— Нтъ, замтили, что къ четамъ, приходящимъ изъ Румыніи, народъ не пристаетъ, а выжидаетъ, чья возьметъ, и все кончится тмъ, что чету перебьютъ, а народъ не пошевельнется. Теперь и ршили въ сербскомъ комитет поднять народъ безъ четь.

— Во всей Болгаріи?

— Конечно, это было бы хорошо, но невозможно. Развдчики ходили, и изъ собранныхъ ими данныхъ комитетъ сдлалъ выводъ, что еслибъ гд-нибудь удалось поднять народъ, тогда бы возстала вся Болгарія. Надо въ одномъ мст зажечь, и когда разъ хорошо разгорится, то пожаръ разнесется повсюду. На томъ и поршили.

— А если не удастся?

— Тогда произойдетъ то, что паша поручилъ мн передать имъ.

— Въ подобныхъ случаяхъ турки не шутятъ.

— Что-жъ длать!.. Надо идти на-проломъ, иначе ни къ чему не придемъ. Пробовали греки, пробовала Черногорія, пробовала Сербія, теперь пробуютъ герцеговинцы: неужели только мы должны выжидать! Чмъ же мы хуже грековъ, сербовъ, черногорцевъ и герцеговинцевъ? Удастся — хорошо, а не удастся, тогда Болгарія вынесетъ такія страданія, отъ которыхъ весь свтъ придетъ въ ужасъ. А если никто не постоитъ за насъ, тогда страданія эти перейдутъ на слдующія поколнія и расшевелятъ ихъ. Необходимо страшное потрясеніе, чтобы разбудить народъ отъ пятивкового сна!

— Ты правъ, сынокъ, ты правъ,— отвчала мать.— Будемъ спать — вкъ проспимъ, а необходимо проснуться… Да, на моемъ вку много измнилось. Хаджи Христо недоволенъ этими перемнами, но это, вроятно, потому, что у него не было сыновей, которые бы поплатились жизнью. Братья твои погибли, и я благословляю ихъ. Надо пробуждаться! Надо!.. Гд же начнется возстаніе?

— По ту сторону Балканъ.

— Почему же не въ Рущук? почему не съ нашей стороны?

— Въ Рущук слишкомъ много турецкаго войска. Здсь слишкомъ много турокъ, а насъ мало. Здсь мстность открытая, и повсюду турецкіе и черкесскіе посады. Здсь народъ сонливе, чмъ тамъ, здсь неспособны начинать, а тамъ, въ горахъ, можно разсчитывать и на гайдуковъ. Развдчики принесли самыя лучшія свденія съ той стороны Балканъ, а Стоянъ, Никола и другіе, ходившіе по Дунаю, не много могли сдлать. Вотъ, матушка, какъ обстоятъ наши дла.

— А насчетъ шпіоновъ что слышно?— спросила старуха.

— Пустяки, ихъ тамъ цлая масса, но ихъ тотчасъ же узнаютъ. Шпіоны слышатъ то, о чемъ вс знаютъ. Они донесли теперь о легіонахъ, куда охотники открыто дутъ по желзнымъ дорогамъ.

Мокра не поняла слова: ‘легіонахъ’. Петръ объяснилъ ей.

— Къ чему же они готовятъ и возстаніе, и въ то же время легіоны?

— Легіоны прикрываютъ возстаніе.

— Такъ намъ приходится ждать своего череда?

— Да.

— Но вдь нельзя же въ такое время сидть сложа руки.

— Еслибъ мн удалось исполнить хоть половину того, что они просятъ, то и тогда я не имлъ бы отдыха.

— О чемъ же они просятъ?

— Они просятъ увдомлять ихъ о всхъ распоряженіяхъ, которыя приходятъ изъ Царьграда въ конакъ, обо всемъ, что конакъ доноситъ Царьграду, и что самъ предпринимаетъ.

— Я буду получать вс эти свденія.

— Отъ Аристархи-бея?

— Нтъ, онъ сталъ бы запрашивать, а между тмъ въ конак много есть такихъ, которыхъ можно купить за бездлицу, кром того у меня въ лавк есть мастика, при помощи которой много можно узнать. Оставь мн это дло, я узнаю обо всемъ, что только произойдетъ. Но о чемъ же особенно надо спрашивать?

— О шпіонахъ.

— Хорошо. О нихъ я узнаю отъ кіотыбчи и чубукчи, это мое дло. А еще что?

— Мн надо повидать меганджи Пето изъ Кривены, чтобъ передать ему отъ сына поклонъ и поговорить съ нимъ по порученію комитета. Дло въ томъ, чтобы провести безопасно людей изъ Румыніи въ Балканы. Мегана Пето расположена въ такомъ мст, въ которомъ очень легко можно переправиться черезъ Дунай, самъ же Пето доказалъ во время послдняго процесса, что онъ уметъ отлично ладить съ турками.

— Пето!— старуха задумалась.— Лучше всего было бы переговорить съ нимъ здсь, но онъ слишкомъ тяжелъ на подъемъ. Нечего длать, я сама съзжу къ нему.

— Стоянъ говорилъ мн, что можно положиться на его сестру, что она и сама много съуметъ сдлать, и отца будетъ понукать.

— Посмотримъ! двушка,— это не надежно.

— А Иленка?— съ живостью замтилъ Петръ.

— Иленка… а!.. это другое дло! Такихъ Иленокъ не много найдешь. Вотъ когда все успокоится,— старуха подняла кверху глаза,— тогда буду молить Господа, чтобы мн васъ обвнчать.

— Ахъ, матушка!— воскликнулъ Петръ:— кажется, сердце ея уже не свободно, но не я занялъ его.

— Сердце двушки измнчиво, сынокъ мой: сегодня оно пристанетъ къ хорошему, а завтра къ лучшему. Пока двушку не назовутъ женой, до тхъ поръ она свободно можетъ выбирать. Еслибъ ей пришлось выбирать между Стояномъ и тобой…

— Я бы этого не допустилъ.

— Почему?

— Мн соперничать со Стояномъ? Это было бы подло съ моей стороны, тмъ боле, что Стояна здсь нтъ. Какъ! его нтъ здсь, онъ рискуетъ жизнью, сражается за Болгарію, а я между тмъ отбивалъ бы у него то сердце, которое ему принадлежитъ!

— Онъ побдилъ сердце безъ тебя, а ты побдилъ бы сердце безъ него, впрочемъ это не зависитъ ни отъ тебя, ни отъ него. Хаджи Христо не отдастъ Иленки Стояну, хотя бы онъ позолотилъ его, и хотя бы Иленка пропадала по немъ, а потому, если ты не пожелаешь побдить ея сердце, тогда можетъ все кончиться такъ, что ни ты, ни онъ не получите ея: отдадутъ ее Богъ знаетъ кому, и тогда ни Стоянъ, ни ты, ни она не будете довольны.

Петръ ничего не нашелъ отвтить, но разсужденіе матери не убдило его. Онъ ни въ чемъ не измнилъ своего отношенія къ Иленк, былъ съ нею друженъ, и только. Когда Иленка не обращала на него вниманія, онъ смотрлъ на нее, и тогда глаза его выражали кое-что больше, чмъ обыкновенную дружбу. Но онъ не позволялъ себ ни единымъ словомъ, ни единымъ движеніемъ выказать ей что-либо боле дружбы. Онъ никогда не обнаружилъ своихъ чувствъ ни передъ ней, ни передъ кмъ бы то ни было, одна только мать составляла исключеніе. Но Мокр, занятой торговлей и политическими длами, некогда было дйствовать за сына. Слдуетъ прибавить, что Иленка заходила теперь очень рдко, и чаще всего бывала въ то время, когда не было дома ни Петра, ни Мокры.

Мокра, подъ предлогомъ торговыхъ длъ, похала въ Систово, а на обратномъ пути остановилась въ кривенской меган.

Въ меган и около нея ничего не измнилось. Точно такъ же, какъ и въ моментъ прибытія милязима, этого ревностнаго турецкаго офицера, который лишился жизни при исполненіи служебныхъ обязанностей, такъ и теперь на очаг горли уголья, на камин стояла посуда и въ кофейн дремалъ Пето. Онъ не удивился, когда вошла Мокра, хотя это было нарушеніемъ обычая, такъ какъ женщины не входятъ въ кофейню. Но такъ какъ кром хозяина никого здсь не было, то онъ спокойно отвтилъ обычнымъ привтствіемъ на привтствіе вошедшей.

— Давно мы не видлись,— начала Мокра.

— Не знаю даже, видли ли мы когда-нибудь другъ друга,— отвчалъ Пето, не смотря на нее.

— А ну-ка, взгляни на меня.

Пето посмотрлъ и сказалъ:— Да, правда, давно мы не видлись.

— Привожу теб отъ сына поклонъ.

Глава меганджи вспыхнули.— Отъ Стояна?— спросилъ онъ.

— Похалъ въ Сербію, поступилъ въ легіоны, будетъ воевать.

— Э, все это хорошо, только бы цлъ остался. Онъ ни въ грошъ не ставитъ свою жизнь. Но что же длать, такъ и слдуетъ, если уже избралъ себ такой эснафъ.

— У меня есть къ теб порученіе.

— Ко мн?— спросилъ меганджи.

— Комитаджи (Пето поморщился, услышавъ это слово) должны пробраться по этой дорог за Балканы, ты долженъ имъ помочь.

— Гм?.. разв это необходимо?..

— Да, необходимо,— отвчала Мокра.

— А нельзя ли имъ избрать другой путь?

— Одни пойдутъ и другими путями, но нкоторымъ необходимо пройти по этой дорог.

— Сколько ихъ будетъ?

— Для почину одинъ, который проберется сегодня или завтра и скроется въ тростник. Надо ждать его сегодня, завтра, а можетъ быть и посл-завтра ночью.

— Что же, я, какъ аистъ, долженъ стоять въ тростник?

— Стоянъ сказалъ, что… твоя дочь…

— А!— подхватилъ Пето и позвалъ въ дверь:— Марійка!

Вошла знакомая намъ двушка и остановилась около Мокры, которая сидла на скамь.

— Слушай, что теб Мокра будетъ говорить,— сказалъ Пето.— Надо будетъ караулить на берегу комитаджи.— Двушка посмотрла на Мокру и, услышавъ послднія слова отца, очень оживилась. Мокра разсказала ей, въ чемъ дло: надо было высматривать, когда прідетъ агентъ комитета, по извстному паролю узнать о его прізд, объясниться съ нимъ при помощи условленныхъ паролей и, наконецъ, вывести его изъ тростника, все это надо длать очень осторожно, имя въ виду усиленную бдительность пограничной стражи и проходящіе по временамъ патрули. Пароль состоялъ изъ комбинаціи кваканія лягушки и крика совы. Когда Мокра кончила объясненіе, Пето поднялъ кверху палецъ и, обращаясь къ Марійк, сказалъ повелительнымъ тономъ:

— Смотри же, хорошенько выучись квакать лягушкой и кричать совой. Понимаешь?— Двушка отвтила утвердительнымъ знакомъ.

— А теперь,— сказалъ Пето, обращаясь къ Мокр:— ступай на ту половину, посиди тамъ, закуси и выпей, и разскажи моимъ женщинамъ все, что знаешь про Стояна.

Усвшись передъ каминомъ, Мокра разсказала бабушк, матери и сестр все, что знала о Стоян, а потомъ завела разговоръ со старухой, которая понять не могла, почему Стоянъ, по происхожденію цинцаръ, бросилъ торговлю, и вмсто того, чтобы наживать парички, чтобы жениться и жить себ спокойно, мшается въ болгарскія дла и бродитъ по всему свту. Больше всего сердило ее происшествіе съ милязимомъ.

— За что онъ милязима задушилъ? Съ какой стати? Милязимъ обнималъ ‘булку’!— Старуха пожала плечами.— Зачмъ же существуютъ ‘булки’? Такъ всегда было споконъ вка, и вдругъ Стонну захотлось все измнить! Слыханная ли это вещь!— Она вздохнула.

XXII.

Иленка рдко теперь заходила къ Мокр и обыкновенно не заставала дома Петра и матери. Однажды она пришла въ такое время, въ которое должна была застать Петра, но онъ не вышелъ къ ней. Иленка, разговаривая съ Анкой, постоянно посматривала на дверь, наконецъ спросила:

— Дома ли Петръ?

— Дома,— отвчала Анка.

— Гд же онъ?

— Въ своей комнат. Онъ обыкновенно сидитъ у себя въ это время.

— Что же онъ длаетъ?

— Читаетъ, пишетъ. У него столько книгъ! вся стна заставлена книгами.

Иленка больше не спрашивала, посидла еще немного, встала и ушла, но не надла ни яшмака, ни фереджіи, а слдовательно не пошла на улицу. Она знала очень хорошо весь домъ, а потому переходъ этотъ изъ одной комнаты въ другую нисколько не удивилъ Анку. Иленка прошла черезъ сосднюю комнату, прошла слдующую за ней, затмъ вошла въ сни, изъ которыхъ отворила дверь въ комнату Петра.

Комната эта была непохожа на другія. Это былъ скромный, но настоящій уголокъ Европы на восточномъ фон всего дома. Мебель состояла здсь изъ дивана, креселъ, стульевъ, круглаго стола, на которомъ находились газеты, журналы и альбомы, шкафа, наполненнаго книгами, письменнаго стола, поставленнаго такимъ образомъ, чтобы сидящему передъ нимъ свтъ приходился съ лвой стороны. На стнахъ висли гравюры, карты, планы, надъ диваномъ — зеркало.

Петръ сидлъ за письменнымъ столомъ. Услышавъ, что дверь въ его комнату отворилась, онъ оглянулся, всталъ и встртилъ Иленку около круглаго стола. Двушка окинула взглядомъ комнату, и на лиц ея выразилось крайнее удивленіе:— она очутилась въ совершенно новой для нея обстановк, которая очаровала ее. Иленка молчала, она была прекрасна въ этомъ полузабвеніи, которое должно было кончиться съ первымъ произнесеннымъ словомъ. Петръ, однако, не позволилъ себ долго любоваться этой прелестной двушкой и началъ разговоръ.

— Здравствуй, Иленка! спасибо, что зашла ко мн.

Двушка дрогнула и нсколько испугалась.

— Вроятно, ты хочешь что-нибудь сказать мн?— продолжалъ Петръ.

— Я хочу поговорить съ тобой,— едва слышно отвтила Иленка, опуская глаза.

— Прежде всего садись… сядемъ же,— приглашалъ Петръ, подходя въ дивану.

Иленка сама не знала, что ей длать: принять или нтъ приглашеніе молодого человка, который указывалъ ей рукой какой-то необыкновенный диванъ.

— Садись, пожалуйста,— ласково приглашалъ Петръ.

Двушка повернулась, сдлала нсколько шаговъ, вдругъ покраснвъ до ушей, подошла торопливо въ дивану и сла на самомъ его краю. А покраснла она потому, что увидла въ зеркал отраженіе своего лица среди книгъ, гравюръ, географическихъ картъ. Иленка привыкла садиться съ поджатыми ногами, теперь же она сла на самомъ краю, и ей было очень неудобно, но подвинуться не смла, не довряя легко поддающимся пружинамъ.

— О чемъ же ты хочешь со иной поговорить?— спросилъ Петръ.

— Красный крестъ…— отвчала она.

— Красный крестъ?

— Да,— отвчала Иленка, опуская прекрасныя рсницы.

— Ты, можетъ быть, хочешь спросить объ Обществ краснаго креста?

— Не знаю.

— Такъ о чемъ же собственно ты хочешь знать?

Одобренная ласковымъ обращеніемъ Петра, Иленка отвчала:

— Хочу узнать о томъ Красномъ крест, при которомъ женщины ухаживаютъ за ранеными. Я слышала кое-что, но сама не знаю, что это такое.

— Такъ ты хочешь, чтобы я разсказалъ теб?

— Да, разскажи.

— Съ удовольствіемъ.

Петръ подошелъ къ письменному столу, отыскалъ тамъ брошюру, рисунки и тотчасъ вернулся.

Пока Петръ отыскивалъ брошюру, Иленка сла поудобне. Сначала попробовала рукой пружины и, убдившись въ ихъ прочности, подвинулась дальше. Петръ, посматривая въ брошюру, разсказывалъ про передвижные госпитали, показывалъ рисунки повозокъ, носилокъ и всякихъ принадлежностей этого филантропическаго учрежденія, приспособленнаго къ войн, которое между тмъ является очевиднымъ порицаніемъ войны. Иленка слушала, смотрла, и очевидно все это очень занимало ее. Но изъ разсказа о передвиженіи раненыхъ, о подбираніи ихъ на пол битвы она не могла понять, какова роль женщины въ Обществ краснаго креста, а потому спросила:

— А что же женщины?

— Теб интересно, что длаютъ женщины въ передвижныхъ госпиталяхъ?

— Да,— отвчала Иленка.

— Он помогаютъ. Раненые долго болютъ, а за больными ухаживаютъ сестры милосердія.

— Что это сестры милосердія?

— Своего рода монахини.

— Монахини?— удивилась она.

— Да, это родъ монахинь, но он не даютъ обта на всю жизнь, а только во время войны ухаживаютъ за больными.

— А потомъ?

— Потомъ возвращаются къ прежнимъ своимъ занятіямъ. Сестры милосердія не постригаются и даже ихъ не спрашиваютъ о вроисповданіи: принимаютъ православныхъ, католичекъ, протестантовъ, евреевъ и даже магометанокъ.

— Какая же изъ магометанокъ согласится пойти?— замтила Иленка.

— Это другой уже вопросъ. Дло въ томъ, что уставъ Общества краснаго креста нисколько не противится этому.

— Какъ это хорошо! Такъ и я, напримръ…

— Что?— спросилъ Петръ, когда Иленка остановилась.

— Могла бы поступить въ Общество краснаго креста?

— Почему бы нтъ?

— Такъ по…— она глубоко вздохнула:— похлопочи, чтобы меня туда приняли.

Петръ вопросительно взглянулъ на нее.

— Похлопочи,— повторила Иленка, а потомъ спросила: — наши въ Кладов?

— Въ Кладов,— отвчалъ разсянно Петръ.

— Отправь меня въ Кладову.

— Это не легко.

— Ты вдь отправилъ Стояна и…

Казалось, что она забыла имя, а потому Петръ подсказалъ ей:— Николу.

— Ну, да, ты ихъ отправилъ. Такъ точно и меня отправь, а въ Румыніи я сама возьму билетъ по желзной дорог и поду въ Кладову. Я хочу быть чмъ-нибудь полезной.

— Ты уже спасла семь человкъ, ты отдала свои украшенія, а слдовательно ты сдлала много больше другихъ.

— Положимъ… но мн хотлось бы еще быть полезной въ Кладов.

— Это трудно устроить, очень трудно.

— Ты только постарайся:

— Нтъ, это очень трудно. Если ты хочешь принести пользу, то можешь это сдлать и здсь.

— Я, видишь ли,— начала двушка дрожащимъ голосомъ…— я скажу теб, почему мн хочется въ Кладову.

Петръ подумалъ, что Иленка скажетъ ему о своей любви къ Стояну.

— Я хочу ухать въ Кладову,— продолжала она, смотря на свои руки:— потому… что… дома… мн трудно жить… Я люблю отца и мать, но… мн хотлось бы уйти съ ихъ глазъ, пока не кончатся вс эти дла. Теперь нтъ для меня лучшаго убжища, чмъ Красный крестъ. Я и прежде слышала о немъ, но теперь ты самъ мн сказалъ, что тамъ принимаютъ женщинъ. Пошли меня туда.

— Ни въ Кладов, ни въ другомъ мст въ Сербіи нтъ Краснаго креста,— отвчалъ Петръ.

Иленка вопросительно посмотрла на него.

— Нтъ,— повторилъ онъ.— Учрежденіе это существуетъ на основаніи конвенціи, то есть договора между державами, вступившими въ соглашеніе, а Сербія въ соглашеніе не вступила, и тамъ нтъ Краснаго креста.

— Неужели это правда?— спросила не совсмъ еще убжденная двушка.

— Я не обманываю тебя.

— Что же мн длать?— воскликнула она, взглянувъ на Петра. Взгляды ихъ встртились. Иногда встрча взглядовъ бываетъ очень многозначительна. Въ данномъ случа значеніе ея выразилось въ томъ, что Иленка опустила глаза и сказала: — Жаль!

— Жаль,— повторила Иленка, встала и хотла уйти.

Петру не хотлось отпускать ее,— не хотлось, какъ человку, сидвшему въ темнот, не хочется разстаться съ случайно попавшимъ къ нему лучомъ свта.— Постой!— сказалъ онъ.

Двушка остановилась.

— Видла ли ты вотъ это?— спросилъ онъ, открывая альбомъ прирейнскихъ видовъ.

Иленку заинтересовали пейзажи. Она смотрла, стоя около стола. Петръ подалъ ей стулъ, она сла и дальше разсматривала, спрашивала, а Петръ разсказывалъ ей легенды, соединенныя съ нкоторыми изъ разсматриваемыхъ мстностей.

— Какъ это интересно! какъ красиво!

— Такія красоты есть у насъ въ Балканахъ, по берегамъ нашихъ ркъ, и легенды наши не мене красивы, но мы не умемъ цнить своего.

— Почему же это?— спросила Иленка.

— Ослпляетъ и притупляетъ насъ рабство. Придетъ время, когда кончится что теперь начато, тогда и мы будемъ въ состояніи похвалиться вотъ такими вещами!— онъ указалъ рукой на альбомъ.

— Оно началось…— повторила Иленка едва слышно.

— Да, началось…— отвчалъ Петръ, вздыхая.

— Почему же ты не идешь воевать?— спроста Иленка.

— Я бы съ удовольствіемъ пошелъ, только, видишь ли, можно служить родин не однимъ только оружіемъ. На мою долю,— прибавилъ онъ съ оттнкомъ грусти,— выпала служба не военная.

Двушка ничего не отвчала. Пересмотрвъ первый альбомъ, она протянула руку за вторымъ, въ которомъ находились карточки замчательныхъ художниковъ, литераторовъ и изобртателей. Петръ характеризовалъ въ нсколькихъ словахъ дятельность каждой изъ личностей, и характеристики эти открывали передъ глазами Иленки все новыя и новыя отрасли мирнаго труда, имющія такое громадное значеніе для человчества. Иленка съ большимъ интересомъ всматривалась въ карточки европейскихъ знаменитостей, расположенныхъ по народностямъ. Пересмотрла французовъ, нмцевъ, англичанъ, итальянцевъ, и когда перевернула послднюю страницу этого разряда, Петръ сказалъ:— Теперь славяне.

Иленка взглянула на портретъ весьма обыкновенной, непредставительной физіономіи, съ длинными густыми волосами, и прочла внизу: ‘А. Мицкевичъ’.

— Славянскій поэтъ,— объяснилъ Петръ.

— Сербъ?

— Нтъ, полякъ.

— Инженеръ?

— Нтъ, поэтъ.

Окончаніе фамиліи ввело Иленку въ заблужденіе относительно народности, а инженеромъ считала она Мицкевича потому, что въ то время полякъ — не мегендысъ (инженеръ) — былъ въ Турціи большой рдкостью.

— Я и не догадалась бы, что это поэтъ,— замтила двушка, и продолжала пересматривать фотографіи другихъ славянскихъ знаменитостей.

Между тмъ время бжало быстро, она и не замтила, какъ прошелъ слишкомъ часъ. Петръ тоже не замтилъ этого, и ни одинъ изъ нихъ не слышалъ, какъ вошла Анка. Она остановилась у порога и съ удивленіемъ смотрла на молодыхъ людей, увлеченныхъ разсматриваніемъ альбома. Они составляли красивую группу. Иленка, сидя на стул, нсколько наклонилась надъ столомъ, Петръ стоялъ около нея, одну руку положивъ на спинку стула, на которомъ сидла Иленка, локтемъ другой руки онъ оперся на столъ, грудь его слегка касалась плеча молодой двушки, а лицо ея было такъ близко къ его лицу, что, повернувъ немного голову, онъ могъ поцловать ее. Такое сближеніе двухъ лицъ, лта которыхъ не превышаютъ въ совокупности съ небольшимъ сорока, относится на Восток къ разряду подозрительныхъ явленій. Анка стояла нкоторое время у дверей въ нмомъ ожиданіи, и хотя не видла и не слышала ничего подозрительнаго, но все-таки воскликнула:— Что вы длаете?

Иленка вздрогнула, и потомъ словно окаменла. Она до того испугалась, что не могла встать съ мста. Петръ обернулся и спросилъ сестру:

— Анка, что съ тобой?

— Ты…

— Показываю и разсказываю ей то же самое, что теб показывалъ.

— Да… но…— она напрасно подыскивала какое-нибудь выраженіе, которыми могла бы объяснить неумстность такого tte—tte.

— Садись съ нами,— сказалъ ей Петръ:— быть можетъ, это займетъ и тебя.

Анка пожала плечами: ни одинъ альбомъ брата никогда не интересовалъ ее. Рисунки въ нихъ не были раскрашены, а карточки не представляли святыхъ. Въ ней уже коренились задатки монашеской жизни. Впрочемъ она пришла теперь къ брату за дломъ, вызвала его за дверь и сказала: — Кто-то спрашиваетъ тебя.

— Кто такой?

— Какая-то крестьянка. Я отвела ее въ нижнюю комнату.

— Останься съ Иленкой.

— Я съ ней не останусь,— отвтила Анка.

Петръ понялъ, въ чемъ дло, и не настаивалъ, а только отвтилъ сестр:— Сейчасъ иду.

Онъ скоро вернулся въ свою комнату и хотлъ сообщить Иленк, что ему необходимо удалиться, но встртилъ ее въ дверяхъ: она первая попрощалась съ нимъ улыбкой съ ласковымъ словомъ, а потомъ отправилась къ Анк, которая, сидя въ своей комнат на диван, не взглянула даже на свою подругу и не отвтила ей, когда Иленка прощалась съ нею. Это прямо значило: ‘не приходи ко мн’. Анка считала Иленку если не совсмъ потерянной, то, по крайней мр, сильно скомпрометтированной, хотя совсть ея не была отягчена грхомъ поцлуя, воспоминаніе о которомъ приводило Анку въ восторгъ. Анка длала въ извиненіе себя слдующее предположеніе:

‘Я поцловала одного одинъ только разъ, а она наврное цловала троихъ, Богъ знаетъ, по скольку разъ: Стояна… Николу, а теперь Петра… О, ужасъ!’

Петръ между тмъ пошелъ въ нижнюю комнату и тамъ увидлъ незнакомую крестьянку.

— Ты кто такая?

— Я отъ Пето изъ Кривены.

— Изъ меганы?

— Да, изъ меганы.

— Быть можетъ, ты сестра Стояна?

— Да, сестра Стояна и дочь меганджи.

— Что же слышно хорошаго?

— Одинъ комитаджи благополучно переправился, а другой долженъ пріхать сегодня ночью.

— И что же?— спросилъ Петръ.

— Тотъ, который переправился, говоритъ, что этотъ второй долженъ тебя видть. Теб надо хать въ Кривену, въ противномъ же случа онъ придетъ въ Рущукъ.

— Онъ переправится ночью?

— Да, ночью.

— Хорошо. Я такъ устроюсь, чтобы быть тамъ ночью. Ты переночуешь у насъ?

— Нтъ, мн надо возвращаться, безъ меня некому будетъ переправу устроить.

— Закуси, по крайней мр.

— Нтъ. Отецъ приказалъ переговорить съ тобой и сейчасъ же вернуться.

Въ голос и въ лиц двушки выражалась такая полная покорность, что Петръ и не пробовалъ удерживать ее, а только еще разъ повторилъ, что прідетъ вечеромъ въ Кривену, и проводилъ ее до дверей.

Въ виду усиленнаго полицейскаго надзора, не легко было Петру ухать въ Кривену. Надо было отыскать предлогъ. Съ этой цлью онъ отправился въ лавку, чтобы переговорить съ матерью, но предлогъ самъ собой подвернулся. На встрчу ему попалась повозка, въ которой кром кучера сидло трое людей и три собаки. Люди были чиновники итальянскаго и англійскаго консульствъ, собаки были лягавыя, а кучеръ былъ кавасомъ одного изъ консульствъ. Всякій изъ сдоковъ держалъ въ рукахъ ружье, у всякаго изъ нихъ надтъ былъ черезъ плечо ягдташъ. Очевидно было, что они собрались на охоту, и что были людьми запасливыми, потому что въ повозк лежало еще два ружья и три ягдташа.

— Стой!— крикнулъ одинъ изъ нихъ кавасу при вид Петра, обращаясь въ которому прибавилъ: — садись!

— Куда вы дете?

— Къ устью Янтры.

— Подождите, пока я соберусь.

— Ни минуты не будемъ ждать.

— Но вдь…

— Безъ возраженій… Вотъ теб два ружья и три ягдташа! выбирай!.. садись! Мы похищаемъ тебя.

Невозможно было пропустить такого хорошаго случая, а потому Петръ не колебался ни минуты. Ему хотлось только увдомить мать, но этимъ господамъ до того понравилось ‘похищеніе’, что надо было и отъ того отказаться. Онъ слъ въ повозку, лошади тронули, итальянецъ заплъ охотничью пснь, англичанинъ выстрлилъ на воздухъ. Компанія позавтракала и была уже н-весел. Крупной рысью прохали они черезъ Рущукъ, въ воротахъ караульные отдали честь сдокамъ. Петръ попалъ въ веселый кружокъ и только на пути узналъ, что они отправляются недли на три.

‘Что мать подумаетъ?’ — безпокоился молодой человкъ. Но длать было нечего. Лошади ходко шли, путешественники пли, стрляли, собаки лаяли. Прохожіе и прозжающіе, встрчавшіеся по пути, останавливались и смотрли, какъ проказничаютъ подгулявшіе представители Европы.

‘Протрезвятся’,— подумалъ Петръ.

Предположеніе это оказалось, однако, неврнымъ. Конечно, представители Европы должны бы были протрезвиться, но каждый изъ нихъ запасся манеркой, наполненной коньякомъ fine champagne. Они пили сами и заставляли пить Петра, такъ что ему приходилось хитрить, чтобы не опьянть. Онъ прикладывалъ манерку къ губамъ, но не глоталъ жидкости.

Петру везло въ этотъ день: даже состояніе этихъ господъ оказало ему нкоторую услугу. Сначала они хотли хать прямо въ Систово и тамъ переночевать, но это оказалось невозможнымъ. Итальянецъ и секретарь англійскаго консульства могли бы дохать, но другого англичанина невозможно было довезти. Два раза онъ уже падалъ съ повозки, порядочно-таки ушибся, такъ что пришлось хать шагомъ, да еще часто останавливаться, чтобы поправлять сиднье. Англичанинъ пользовался каждой остановкой, чтобы лишній разъ потянуть изъ манерки. Поэтому охотники едва дохали до Кривены. Когда они были уже недалеко отъ послдней, ихъ обогналъ возъ, на которомъ хало нсколько деревенскихъ бабъ, а между ними Марійка. Петръ слегка поклонился ей, но она не отвтила на поклонъ.

Въ Кривен консульскій кавасъ веллъ позвать чорбаджи, который помстилъ гостей въ самой удобной квартир. Сами они не могли сойти съ повозки, ихъ надо было вести. Итальянецъ продолжалъ пть хриплымъ басомъ, пока не уснулъ, одинъ изъ англичанъ выкрикивалъ національный гимнъ, пока тоже не уснулъ, другой англичанинъ все время бормоталъ что-то и, наконецъ, заснулъ. Только Петръ не раздвался. Онъ полежалъ, пока все стихло, потомъ всталъ и отправился въ мегану. Въ меган было темно, и дверь была заперта. Петръ постучалъ. Послышались шаги, и изъ-за дверей мужской голосъ спросилъ:— кто тамъ?

— Прізжій изъ Рущука.

— Какой прізжій?

— Тотъ, за которымъ посылалъ Пето.

Пето отворилъ дверь и вышелъ.

— Марійка вернулась?

— Вернулась…— Онъ громко кашлянулъ.

Тотчасъ же вышли дв фигуры: мужская и женская. Мужчина подошелъ къ Петру, отвелъ его въ сторону и началъ тихо разговаривать, наконецъ, Петръ спросилъ:

— Что же Никола?

— Онъ хотлъ переправиться вмст со мной, но ему пришлось остаться. Впрочемъ онъ переправится сегодня же, и мы сейчасъ отправляемся въ путь.

— Пора уже,— сказалъ Пето.

Марійка прошла около разговаривающихъ и исчезла въ ночной темнот. Петръ посмотрлъ въ ту сторону, куда направилась Марійка, товарищъ его сдлалъ то же. Пето пошелъ подъ орховое дерево. Вс трое безъ всякаго уговора начали слушать и ждать. Тихая, хотя и мрачная ночь помогала слдить за всякимъ звукомъ. Собравшіяся на запад тучи поднимались вверху и предвщали дождь, а можетъ быть и бурю. Пока однако въ природ царила тишина — обычная предвстница бури, съ дунайскаго берега доносилось кваканіе лягушекъ, и Петръ, которому извстенъ былъ сигналъ, спрашивалъ себя, какъ узнать то кваканіе, съ помощью котораго условлено переговариваться.

Прошло около получаса.

— О!— произнесъ Пето.

— Что такое?— спросилъ Петръ, подходя къ нему.

— Ступайте въ кофейню, когда онъ придетъ, только не зажигайте огня. Говорите сколько хотите, а мы съ Марійкой покараулимъ здсь.

Какъ разъ въ это время послышался крикъ совы, который повторился, сливаясь какъ-то съ кваканіемъ лягушки. Подобное же сочетаніе въ нсколько иной форм повторилось еще разъ и еще разъ. Прошло нсколько минутъ. На запад послышался раскатъ грома, и въ тотъ же моментъ показались дв фигуры, быстро подходящія въ дорог.

— Петръ?— спросилъ мужской голосъ.

— Никола?— отвчалъ Петръ.

Три заговорщика пошли въ кофейню, а Пето и Марійка остались караулить. Комитаджи оставались въ кофейн около получаса, когда они вышли изъ меганы, Пето спросилъ:— Ну, что же?

— Идемъ,— отвчалъ тотъ, который пришелъ первый.

— Ступайте съ Богомъ,— сказалъ Пето и, обращаясь въ дочери, прибавилъ: — принеси ду и ракію, чтобъ меня никто не упрекалъ, что я не снабдилъ ихъ кускомъ хлба на дорогу.

Марійка вынесла заране приготовленный мшочекъ съ провизіей и пошла, въ качеств провожатаго, впередъ.

— Проводи насъ немного,— сказалъ Никола Петру:— я хочу сказать теб еще кое-что отъ себя лично.

Когда они нсколько отстали, Никола спросилъ:

— Хочешь ли знать, почему мы со Стояномъ…

— Конечно, мн это интересно,— перебилъ Петръ.— Твоя ссора съ товарищемъ, съ которымъ ты долженъ дйствовать за-одно, кажется мн даже преступной.

— И мн также кажется,— отвчалъ Никола.

— Какъ же это такъ? Почему же ты съ нимъ не помирился?

— Потому что между нами…

— Что такое?

— Спрашивай не ‘что’, а кто…

— Кто же такой?

— Иленка. Она стоитъ между нами, она! Какъ это случилось, я не знаю. Какъ только она стала между нимъ и мной, мн сдлалось до того досадно на Стояна, я его такъ возненавидлъ, что хотлъ-было тамъ въ подземель задушить, точно такъ, какъ онъ задушилъ милязима. Да!..— Никола глубоко вздохнулъ.

— А если она его любитъ?— замтилъ Петръ немного спустя.

— Не знаю… Вотъ то-то, что я не знаю… Мн казалось, что она любитъ меня. Съ этимъ убжденіемъ я спустился въ колодезь, и только въ подземель увидлъ, что, быть можетъ, я ошибаюсь. Не знаю… Но если она его любитъ… если она любитъ его (голосъ Николы дрожалъ) — я отдамъ ее только мертвую!.. Нтъ… она не можетъ… она не должна любить Стояна.

XXIII.

Неожиданное исчезновеніе Петра весьма обезпокоило Мокру. Она не могла понять, почему сынъ не предупредилъ ее о своей отлучк. Прежде всего говорило въ ней материнское чувство.

‘Господи!— подумала она: — вдь это третій уже… и… послдній!’

Потомъ стала соображать, куда онъ пропалъ. Анка сообщила ой, что приходила какая-то крестьянка, и Мокра, вспомнивъ про Марійку, догадалась, что Петръ ухалъ. Но дочь сказала, что братъ ушелъ въ домашнемъ костюм, и даже безъ пальто. Не арестовали ли его турки? ‘Теперь все возможно,— подумала Мокра.— Они арестовали его и молчатъ. Узнаю я объ этомъ!’ утшала себя старуха, разсчитывая на свои знакомства въ конак.

Она приказала Анк, чтобы ни передъ слугами, ни передъ кмъ бы то ни было чужимъ не обнаруживать своего безпокойства относительно исчезновенія Петра.

— Будто ты нисколько этому не удивляешься,— поучала Анку старуха, и сама вполн сообразовала свои поступки съ этимъ совтомъ, никого не спрашивала про Петра, и только съ особеннымъ вниманіемъ бесдовала съ тми чиновниками, которые приходили къ ней въ лавку пить мастику. Къ сущности же она сильно безпокоилась и постоянно спрашивала себя, что съ нимъ случилось.

На второй день посл исчезновенія Петра Анка сказала матери посл ужина:

— Одна разв она знаетъ, что съ нимъ случилось.

— Кто такое?

— Она не посметъ теперь придти къ намъ.

— Кто же это?

— Дочь хаджи Христо.

— Иленка?

— Да, она.

— Почему же ей не посмть придти къ намъ?

— Потому, что я застала ее наедин съ Петромъ въ его комнат.

— Ну, такъ что же?

— Какъ что же!.. Они просидли вдвоемъ часа три, а можетъ быть и больше. Она пришла ко мн, немного посидла, вышла изъ моей комнаты и пропала… Я удивилась, что она такое длаетъ?.. Пришла крестьянка — я иду въ Петру въ комнату и вижу тамъ Иленку… Глазамъ своимъ не врила… Вроятно, Петръ сказалъ ей что-нибудь, если они такъ долго бесдовали… Когда онъ вернулся изъ Бухареста и разсказывалъ о болгарскомъ легіон, то она, отлично помню, спросила, почему онъ не пошелъ воевать.

Мокра выслушала все это обвиненіе и обрадовалась сближенію Петра съ Иленкой. Зная своего сына, она была уврена, что онъ не могъ позволить себ ничего лишняго въ отношеніи молодой двушки, а потому не придавала никакого значенія словамъ дочери. Но съ другой стороны ей была извстна пылкость патріотизма Иленки, и старуха подумала, что Иленка потому осталась такъ долго съ Петромъ наедин, чтобы послать его ни театръ военныхъ дйствій, а потому ей казалось, что Иленка будетъ въ состояніи дать ей нкоторыя указанія относительно исчезновенія Петра.

‘Я ее спрошу’,— подумала Мокра.

Надо было сходить къ хаджи Христо, но ни при отц, ни при матери не слдовало спрашивать, и даже не надо было говорить о томъ, что Петръ куда-то пропалъ. Мокра пошла къ сосдямъ и проболтала тамъ около часа съ хозяйкой, а когда послдняя начала разсказывать о своей болзни, которою часто страдала, Мокра такъ заинтересовалась этимъ, какъ будто рчь шла о ея собственной болзни.

— Подступаетъ?— спрашивала Мокра.

— Охъ! джанэмъ, какъ еще подступаетъ! Иногда такъ подступитъ… такъ вотъ и кажется, что сейчасъ лопну.

— Ахъ, бдная ты, бдная!

— Да!— горевала хозяйка, покачивая головой.

— А у меня есть лекарство отъ твоей болзни,— сказала Мокра.— Мн его прописалъ одинъ докторъ венгерецъ.

— Дайте мн хоть немного этого лекарства!

— Дамъ… почему бы не дать. Вотъ что,— сказала Мокра, вставая:— пошли со мной Иленку, она сейчасъ теб и принесетъ его. Потомъ я пойду въ лавку и вернусь домой только вечеромъ, а пока что же теб напрасно страдать!

— И откуда взялась у меня эта болзнь? будто съ неба свалилась!— горевала хозяйка, потомъ, обращаясь къ дочери, сказала ей:— собирайся.

Мокра ничего не говорила Иленк, пока они шли, дома же привела ее въ комнату Петра. Двушка остановилась у дверей, какъ бы боясь переступить этотъ порогъ.

— Войди!— сказала Мокра:— Петра нтъ дома.— Когда же Иленка вошла, старуха заперла дверь и спросила:— знаешь ли, Что Петръ исчезъ куда-то?

— Исчезъ?— удивилась Иленка.

— Вотъ уже третій день какъ его нтъ.

— Гд же онъ?

— Не знаешь ли ты, не догадываешься ли?

— Нтъ,— отвчала она, пожимая плечами.

— Говорила ли ты съ нимъ о войн?

— Говорила,— отвчала Иленка, и вся вспыхнула.

— А не стыдила ли ты его, что онъ не идетъ воевать?

— Нтъ,— отвчала она ршительно.— Я не стыдила его.

— Хорошо ли ты помнишь вашъ разговоръ?

— Я спрашивала его, почему онъ не въ Кладов, а онъ отвтилъ мн — почему, а потомъ когда показалъ вотъ это (она указала пальцемъ на альбомъ), я больше и не смла спрашивать его.

— Почему?— спросила Мокра.

— Потому что есть люди полезне военныхъ.

— Такъ гд же мой Петръ?— съ горечью воскликнула Мокра. Она посмотрла на Иленку, и въ глазахъ ея отразилось не то чувство, которымъ она прикрывалась въ присутствіи турокъ, а чувство материнской скорби, чувство горести и опасенія.

— Ахъ, я несчастная!— воскликнула она раздирающимъ сердце голосомъ.

— Мокра…— начала Иленка, приближаясь къ старух.

— Это уже третій, третій!..— и изъ глазъ ея покатились слезы. Иленка тоже заплакала. Какъ только Мокра увидла слезы Иленки, она сейчасъ же опомнилась, вздохнула и, сказавъ: ‘пора работать’, хотла уйти, но, вспомнивъ предлогъ, подъ которымъ привела къ себ Иленку, остановилась. Я сейчасъ принесу лекарство твоей матери, подожди немного,— проговорила она.

Мокра скоро вернулась и принесла небольшой пакетикъ, который отдала Иленк, разсказавъ при этомъ, какимъ образомъ мать ея должна принимать леварство.

Он вмст вышли изъ комнаты Петра, и Мокра спросила: ‘Не зайдешь ли къ Анк?’

— Нтъ, Мокра, не зайду.

Старуха промолчала.

Исчезновеніе Петра напомнило ей тотъ путь, по которому шелъ старшій ея сынъ, и на которомъ сложилъ голову. Она уже видла въ своемъ воображеніи голову этого послдняго сына на жерди, вбитой у городскихъ воротъ, ей становилось жутко, тяжело, но она умла скрывать свои чувства, и никто не догадался бы по ея наружности, какъ сильно она страдаетъ. Она шутила съ турками и нисколько не смутилась, когда къ ней пришелъ Аристархи-бей и прямо сказалъ:

— Хорошо, Мокра, ведетъ себя твой сынъ.

— Вроятно, не хуже другихъ…

— Кто бы ожидалъ отъ него чего-нибудь подобнаго!

— Всегда можно всего ожидать…

Сердце ея сжималось. Она сообразила, что турки узнали уже что-то, а слдовательно можно спросить, и потому прибавила:— Я впрочемъ сама не знаю, гд онъ.

— Такъ онъ не сказался теб?

— Нтъ… зачмъ же?.. вдь онъ не маленькій.

— Систовскій каймаканъ увдомилъ насъ объ немъ и объ его товарищахъ.

Мокра замерла: она вспомнила, что въ окрестностяхъ Систова началось возстаніе хаджи Димитра.

— Вдь это сумасшествіе,— продолжалъ бей:— три дня пьянствовать… одинъ чуть не потонулъ, другой расшибся… Когда паша узналъ, что сынъ твой участвуетъ въ этой пьяной компаніи, онъ сказалъ: ‘Молодецъ нашъ докторъ! не надо лучшаго доказательства, что онъ вполн врноподданный султана’.

Послднія слова чрезвычайно удивили Мокру. Бей говорилъ о какой-то пьяной и въ то же время врноподданнической экскурсіи. Сынъ ея принадлежалъ въ этой компаніи. Что это значитъ? Она тмъ боле путалась въ догадкахъ, что не могла сообразить, причемъ тутъ докладъ систовсваго каймакана. Однимъ словомъ, изъ всей этой путаницы выдлялось одно: это — надежда, что имло для нея большое значеніе. Она ждала разршенія загадки и дождалась его только на пятый день позднимъ вечеромъ.

Мокра сидла на диван, вязала чулокъ и думала о Петр. Вдругъ среди ночной тишины раздался выстрлъ передъ самымъ ея домомъ.

— Господи Боже мой!— крикнула Мокра, вскакивая съ дивана.

Точно такъ же вскрикнула и вскочила сидвшая около нея Анка.

За первымъ выстрломъ послдовалъ другой, а за нимъ третій.

— Не Стоянъ ли?..— воскликнула Анка.

— Что это ты?— успокоивала ее Мокра.

— Пришелъ съ войскомъ изъ Кладовы…— продолжала Анка восторженнымъ голосомъ.

— Молчи!— крикнула мать, сама не вная, что думать объ этой пальб.

Прибжали слуги, а между тмъ посл нкотораго перерыва послдовалъ четвертый, пятый, шестой выстрлъ. Слышно было, что на улиц суетятся, и въ то же время начали сильно стучать въ ворота.

Мокра вдругъ преобразилась. Можно бы подумать, что это не женщина, а вождь, командующій отрядомъ во время внезапнаго нападенія. Она обратилась въ прислуг:

— Ступайте въ воротамъ! калитку на цпь! впускать только своихъ!.. Жандармамъ я сама отворю. Всякаго своего посылайте въ садъ!.. А ты,— продолжала она, обращаясь въ Анк, когда ушла прислуга:— стой у входа въ садъ и посылай всхъ въ колодцу. Я сама буду тамъ стоять.

Распорядившись такимъ образомъ, Мокра взяла фонарь, спички и выбжала въ садъ. Черезъ нсколько мгновеній вс были по мстамъ: прислуга собралась около воротъ, Анка стояла у входа въ садъ, хозяйка заняла свой постъ у колодца.

Старый Коста, закрпивъ цпь, пріотворилъ калитку и спросилъ:— Кто тамъ?

— Это я,— отвтилъ ему голосъ, по которому онъ узналъ Петра.

Коста впустилъ, и вс тотчасъ закричали:— Въ садъ! въ садъ!

— Зачмъ?— спросилъ Петръ.

— Стыпуница приказала, чтобы вс свои шли въ садъ.

— Кром меня никто сюда не войдетъ.

— Въ садъ! въ садъ!— настойчиво требовала прислуга, испуганная новыми выстрлами, доносившимися съ улицы.— Стыпуница приказала!

Петръ направился въ садъ и у входа увидлъ Анку, узнавъ брата, она остановилась въ недоумніи.

— Что все это значитъ?..— спросилъ Петръ.

— Мы думали, что пришли наши изъ Кладовы — такая пальба!

— Гд же мать?

— У колодца.

Легко представить себ, какъ обрадовалась Мокра, увидвъ сына. Петръ разсказалъ ей, что и какъ случилось, и она успокоилась, хотя пальба не скоро превратилась. Впрочемъ выстрлы раздавались все дальше и дальше, а наконецъ все стихло. За ужиномъ Петръ разсказалъ, какимъ образомъ ухалъ, что длалъ въ это время и какъ вернулся. Охота, спрыскиваемая слишкомъ обильно, не была удачна. Приходилось стрлять не по зайцамъ, куропаткамъ, драхвамъ, не по дикой птиц, но по овцамъ, телятамъ, козамъ, собакамъ, курамъ и по домашнимъ гусямъ и уткамъ, причемъ чуть не подстрлили нсколько человкъ. Наконецъ веселые охотники вернулись въ Рущукъ, и, высадивъ Петра передъ его домомъ, устроили пальбу на прощаніе. Пришла полиція: пшіе и конные жандармы бросились туда, откуда слышались выстрлы, и очутились передъ повозкой, вс сдоки которой, не исключая кучера, были совершенно пьяны. Оказалось, что кучеромъ былъ консульскій кавасъ, а господа — изъ итальянскаго и англійскаго консульствъ. Неприкосновенность этихъ особъ оберегаютъ международные трактаты, и еслибъ кучеръ не былъ пьянъ, то жандармамъ пришлось бы отступить. Но такъ какъ консульскій кавасъ отказался править, то жандармы отвели повозку сначала въ англійское консульство, а потомъ въ итальянское. Пока жандармы вели лошадей подъ устцы, господа забавлялись стрльбой на воздухъ и успокоились только въ своихъ квартирахъ, куда ихъ пришлось проводить подъ руки.

— Что же, они пошли?— спросила старуха.

— Пошли…— отвтилъ Петръ. Тмъ и кончился ихъ разговоръ объ агентахъ комитета.

Конечно, никто и не подумалъ о вознагражденіи тхъ убытковъ, которые были причинены жителямъ консульскими чиновниками. Раненымъ было предоставлено право… лечиться, а тмъ, у которыхъ поубивали овецъ, телятъ и прочее… позволено… оплакивать свои потери. Турки всегда радовались, когда иностранцы компрометировали себя передъ мстными жителями, и, конечно, европейскія державы ничего объ этомъ не знали, такъ какъ консульскій персоналъ весьма рдко состоялъ изъ порядочныхъ людей.

Въ настоящемъ случа англійское и итальянское консульство сослужило службу Петру, такъ какъ посл описанной выше охоты съ его личности и дома снятъ былъ полицейскій надзоръ. Паша лично объявилъ объ этомъ Петру.

— До сихъ поръ мы не довряли теб, докторъ. Хотя я и относился къ теб съ большимъ уваженіемъ, которое ты вполн заслуживаешь, а все-таки думалъ: grattez le Bulgare, vous у trouverez un Russe. Теперь же вижу, что я ошибался.

— Я вдь нисколько не горжусь этимъ, ваше превосходительство,— замтилъ Петръ.

— Что же такое?.. Une folie,— возразилъ паша:— молодость иметъ свои права.

И съ тхъ поръ паша считалъ Петра вполн порядочнымъ человкомъ.

А этотъ вполн порядочный человкъ продолжалъ свои ‘преступныя’ дянія. Благодаря связямъ Мокры, онъ сообщалъ въ Бухарестъ такія свденія, распространеніе которыхъ приводило въ тупикъ пашу и Аристархи-бея, кром того, онъ участвовалъ въ мстномъ комитет, снабжалъ его средствами, совтомъ и вообще былъ дятельнымъ его членомъ, однимъ словомъ, мастерски велъ подземную работу. Такіе мастера вырабатывались въ Болгаріи подъ вліяніемъ гнета турецкаго правительства, а репрессивныя мры — въ род ссылки, четвертованія, вислицы, выставки головъ на жердяхъ — совершенствовали ихъ. Еслибъ два брата Петра не погибли, быть можетъ и онъ дйствовалъ бы подобно Стояну или Никол, но турки сами вышколили себ усовершенствованныхъ внутреннихъ враговъ.

Иленку крайне поразило исчезновеніе Петра, тмъ боле, что Мокра спрашивала ее: не подъ ея ли вліяніемъ Петръ ршился отправиться на войну. Сама бы она никогда объ этомъ не подумала, но когда ее спросили, она постаралась вспомнить весь разговоръ, и пришла къ тому заключенію, что на Петра могло подйствовать желаніе ея поступить въ Общество краснаго креста.

‘Если я, двушка, хотла идти на войну, то, можетъ быть, ему, мужчин, стало стыдно оставаться дома’. Къ такому заключенію пришла Иленка и сказала себ: ‘Жаль!.. очень жаль!’

О Никол она никогда еще не говорила, что его жаль. Она была уврена, что Никола въ Кладов, и часто думала о немъ. Она воображала себ его въ мундир, въ шапк съ перомъ, съ саблей, съ винтовкой и съ револьверами за поясомъ. Она мечтала о геройскихъ его подвигахъ и радовалась его доблести. Но она никогда не подумала: ‘жаль его’. Петра же ей было очень жаль. Она готова была пожертвовать весьма многимъ, чтобы онъ вернулся, и еслибъ Никола былъ здсь, сказала бы ему:— ступай, отыщи Петра и приведи его, а безъ него не возвращайся.

Не трудно потому вообразить себ, какъ она обрадовалась, узнавъ, что Петръ вернулся. Несмотря на гримасы Анки, Иленка собралась къ ней снова, и выбрала такой часъ, въ который наврное разсчитывала застать Петра. Но вдь придти въ то время, когда Петръ дома, не значило еще видться съ нимъ. Сколько разъ онъ не выходилъ въ ней, хотя и былъ дома во время ея прихода. Онъ слишкомъ увлеченъ книгами! Еслибъ не книги… Теперь она тоже не была уврена, увидитъ ли Петра, но, несмотря на то, пошла.

Войдя въ ворота дома Мокры, Иленка вспомнила, что ей хотлось спросить Косту о томъ ягненк, который родился безъ хвоста. Объ этомъ ягненк много говорили въ свое время во всемъ околотк, но теперь вс уже забыли о немъ. Вдругъ Иленка вспомнила про него, и ей захотлось узнать, что сдлалось съ этимъ ягненкомъ. Поэтому она пошла не на лстницу, а въ сторону конюшни, но такъ какъ сама не знала, гд Коста, то начала звать:— Коста!.. Коста!..

Иленка подождала немного, но Коста не приходилъ. ‘Богъ съ нимъ, въ другой разъ спрошу его объ этомъ ягненк безъ хвоста’, сказала себ двушка и направилась въ лстниц, но увидла на противоположной сторон двора служанку, которая мыла рисъ.

— Гд Коста?— крикнула Иленка.

— Косты нтъ, онъ похалъ на мельницу.

Теперь наврное можно было сказать, что если Петръ не оглохъ, то знаетъ, что Иленка пришла.

Она начала медленно подниматься по лстниц, проходя мимо дверей Петра, кашлянула. За ней отворилась дверь, и вышелъ Петръ. Двушка слышала и видла это, но будто ничего не замчала, и только ускорила шаги, придя въ комнату Анки, она поздоровалась съ ней, скинула фереджію и яшмакъ, и не успла еще ссть, какъ вошелъ Петръ. Иленка будто удивилась.

— А? Я слышала, что тебя нтъ.

— Меня дйствительно не было, но я пріхалъ.

— Куда же ты здилъ?

— Недалеко, въ окрестности Янтры.

Онъ разсказалъ, какимъ образомъ его похитили и заставили принять участіе въ развлеченіи совсмъ имъ нелюбимомъ.

— Такъ ты не любишь охотиться?

— Не люблю убивать зврей, а за обдомъ люблю дичь, но на свобод предпочитаю оставлять ее въ поко.

— Однако ты долго охотился…

— Пять дней… Я собственно игралъ комедію, а мои товарищи, хотя бы и хотли, не могли охотиться.

— Не могли бы?— удивилась Иленка.

— Обстоятельства не благопріятствовали охот.

— Слишкомъ много пили,— замтила Анка, которая не понимала, почему братъ щадитъ итальянцевъ и англичанъ.— Они ухали пьяными и пьяными вернулись.

— Шумно вернулись,— замтилъ Петръ.

— Мы сами слышали выстрлы,— замтила Иленка.

— А мы какъ испугались!.. Я подумала, что это наши изъ Кладовы пришли.

— Какъ же можно было длать подобное предположеніе?— удивился Петръ.— Гд Кладова, а гд Рущукъ! А кром того разв это легко войти въ крпость!

— Какое мн дло до крпости! Я чуть не померла съ испуга, когда раздался первый выстрлъ, а какъ услышала, что къ намъ стучатъ, такъ и подумала, что это наши пришли.

— Нашихъ нтъ уже въ Кладов…

Об двушки съ любопытствомъ взглянули на Петра, который продолжалъ:— Они ушли.

— Зачмъ ушли?

— Какъ зачмъ?.. воевать… Война никогда не ведется на одномъ мст.

— И турки тоже ходятъ?— спросила Анка.

— И они ходятъ,— отвтилъ Петръ, улыбаясь.

— Они, значитъ, уходятъ?

— Не всегда. Турки недурно дерутся.

— Но не лучше нашихъ, мн хотлось бы знать, когда они придутъ сюда и въ какія войдутъ ворота.

— Ты спросила бы лучше, по какой дорог имъ можно придти.

— Я знаю: на пароход Дунаемъ или по румынской желзной дорог.

— Пойдемте въ мою комнату, я покажу вамъ на карт дорогу,— сказалъ Петръ, желая придать разговору боле содержанія.— Пойдемъ,— повторилъ онъ, обращаясь въ двушкамъ:— разсмотримъ и всъ разсудимъ.

Анка нсколько поколебалась, наконецъ встала, а за ней встала и Иленка. Черезъ минуту двушки стояли передъ картой европейской Турціи. Петръ прежде всего показалъ имъ Рущукъ, который принялъ за исходный пунктъ по отношенію къ горамъ, ркамъ и границамъ. Потомъ показалъ Болгарію между Балканами, Дунаемъ, Чернымъ моремъ и сербской границей. Разсказалъ затмъ объ Румыніи, что это чужой край, границъ котораго не можетъ переступить ни сербское, ни турецкое, ни болгарское войско. Онъ опредлилъ разстояніе между сербской границей и Рущукомъ и указалъ на т препятствія, которыя пришлось бы побдить войску, пожелавшему слдовать въ этомъ направленіи. Его объясненіе, очевидно, опечалило двушекъ.

— Какъ же это?— спросила Анка:— они, значитъ, не придутъ къ намъ?

— Трудно на это разсчитывать.

— А на что же можно разсчитывать?

— Смотрите…— Петръ указалъ горный хребетъ, начинающійся у береговъ моря и исчезающій въ Сербіи.— Вотъ наша естественная крпость. Если намъ удастся завладть ею и побить здсь турокъ разъ, другой и третій, тогда возстанутъ сосднія племена, возстанутъ т, которыя поселились подъ Тунджей, Марицей, возстанемъ мы сами, придунайскіе жители, и если станемъ дружно дйствовать — освободимъ нашу Болгарію. Вотъ на что можно разсчитывать!

Двушки смотрли въ раздумь на карту.

— Если это такъ, то зачмъ же наши болгары выставили этотъ легіонъ?— спросила Анка.

— Потому что намъ нужны люди, знающіе военное дло. У насъ нтъ такихъ людей. Турки не допускаютъ насъ въ свое войско.

— Экая важность! всякій съуметъ драться.

— Нтъ, не всякій,— отвчалъ Петръ:— даже кулакомъ не всякій уметъ владть… слышала ли ты объ англійскихъ боксерахъ?

Оказалось, что Анка не слыхала о нихъ. Петръ взялъ какую-то толстую иллюстрированную книгу и отыскалъ въ ней боксеровъ, представленныхъ въ различныхъ позахъ.

— Вотъ видишь, и этому надо учиться, для обученія военному длу существуютъ отдльныя школы, которыхъ у насъ не было и нтъ. Вотъ наши и обучаются въ легіонахъ.

— А ты былъ въ военной школ?— спросила Анка.

— Да, былъ.

— Такъ ты потому и не пошелъ на войну?— допрашивала сестра.

Иленка взглянула на Петра такимъ взглядомъ, въ которомъ выразилось: ‘теперь понимаю’.

Петръ ничего не отвтилъ Анк, которая начала разспрашивать его о судьб легіоновъ, но онъ немного могъ о нихъ разсказать. Анка интересовалась судьбой легіоновъ потому, что тамъ былъ Стоянъ. Теперь пришлось ей разстаться съ надеждой увидть его скоро въ Рущук, и потому ей хотлось побольше узнать о его судьб.

Прежде ей казалось, что Стоянъ, тотчасъ же побдитъ и станетъ съ ней подъ внецъ. Теперь она убдилась, что все это мечта, что дйствительность не такова, но нечего было длать. Ей хотлось перемнить разговоръ. Она сла на диванъ и обратила вниманіе на пружины.

— И чего только не выдумаетъ нмецъ!— удивилась Анка и начала сравнивать пружины съ пуховикомъ. Въ результат оказалось, что и то, и это хорошо.

Иленка между тмъ стояла передъ картой и внимательно разсматривала Балканы. Ей хотлось задать Петру очень много вопросовъ, но присутствіе Анки стсняло ее, наконецъ, Анка ушла, пришлось и ей уйти. За Иленкой вышелъ Петръ и, пользуясь тмъ, что она нсколько отстала, шепнулъ ей:

— Никола кланяется теб.

Иленка посмотрла на него и улыбнулась.

XXIV.

Недавно еще, въ 1877 и 1878 годахъ, болгары переживали очень важный моментъ. Жизненный пульсъ ускорился точно также у тхъ, которые сами не знали, чего держаться, какъ и утхъ, которые въ продолженіе послднихъ десяти лтъ занимались тмъ, Что почтенные и степенные люди считали сумасшествіемъ. Балканское возстаніе явилось результатомъ этой дятельности. Оно вспыхнуло съ ясно опредленною цлью, но было въ высшей степени необдуманнымъ поступкомъ. Необдуманность эта указывала впрочемъ, что народъ живъ, думаетъ о себ и что въ немъ появились желанія, которыя онъ готовъ купить весьма дорогою цной. Желанія свои хотлъ онъ окупить тмъ, чмъ могъ располагать — своею кровью.

По всей Европ пробжала страшная всть о результат болгарскаго возстанія.

Предостереженіе паши, привезенное Петромъ въ Бухарестъ, не было пустымъ словомъ. Порта ршила потопить въ крови патріотическія стремленія, и ршеніе это исполнила. Вс мстности, въ которыхъ стремленія эти проявились, были обращены въ человческую бойню, были усыпаны развалинами.

Убивали старыхъ, молодыхъ, женщинъ и дтей. Цлые посады обратились въ груды труповъ, терзаемыхъ хищными зврями и птицами. Принципъ оттоманской Порты требовалъ строгаго наказанія непокорныхъ — и они были примрно наказаны.

Всть о событіяхъ въ Балканахъ отразилась въ Рущук болзненнымъ эхомъ. Все замерло сначала, а потомъ наступило время тихаго плача женщинъ и унылаго молчанія мужчинъ. Когда Петръ прочиталъ, сидя въ своемъ кабинет, разсказъ объ этихъ событіяхъ, онъ поблднлъ какъ мертвецъ. Не усплъ онъ оправиться отъ перваго впечатлнія, какъ въ комнату вошла Мокра и остановилась передъ нимъ. Нкоторое время она молчала. Мокра смотрла сыну въ глаза и, наконецъ, промолвила:

— Ну, что же!.. Несчастіе.

Петръ хотлъ ей что-то отвтить, но она перебила его.

— Я точно то же сказала, когда погибъ твой старшій брать и когда убили твоего, младшаго брата. Тогда случилось меньшее несчастіе, теперь большее… Что-жъ длать?

— Мн грустно, мать, мн тяжело!— вздохнулъ Петръ:— совсть меня мучаетъ…— Почему я не въ Старой Загор, а здсь!

— Не говори этого… Придетъ и твоя очередь.

— Ты думаешь?

— Можно ли иначе думать!.. Вдь есть же праведный Господь!.. Поплачемъ объ тхъ, которые погибли, но необходимо подумать и о тхъ, что остались въ живыхъ.

Петръ нагнулся къ матери. Мокра обняла его голову, поцловала. Когда онъ опять выпрямился на стул, въ глазахъ его были слезы.

— Быть можетъ, настанетъ время еще боле тяжелое,— сказала старуха.— Помни, сынъ, что ты не одинъ. За тобой стоитъ старшій твой братъ, за тобой стоитъ младшій.

Въ этихъ словахъ безграмотная старуха выразила, быть можетъ, не вполн сознательно тотъ логическій законъ, согласно съ которымъ совершаются политическія событія.

Не вс, однако, такъ думали.

Мокра не успла еще уйти изъ комнаты сына, какъ вбжала Иленка. На этотъ разъ двушка прямо вошла въ комнату Петра. Она была блдна и растерянна. Петръ всталъ. Она остановилась и дрожащимъ голосомъ выговорила:

— Адресъ!..

Слово это съ 1868 года сдлалось пугаломъ честныхъ людей. Тогда обыватели должны были подавать ‘добровольно’ благодарственный адресъ за истребленіе четы хаджи Димитра. За что же имъ теперь благодарить? За рзню сотенъ безоружнаго народа!..

— Адресъ!..— повторила Иленка:— отецъ… Мой отецъ собирается къ теб… онъ сейчасъ придетъ!— и, выговоривъ это, двушка ушла къ Анк.

Вопросъ объ адрес принималъ тмъ боле острый характеръ, что прежній образованный, вжливый губернаторъ былъ теперь призванъ на новый постъ, а мсто его занялъ грубый деспотъ. Тотъ намекалъ бы о ‘необходимости добровольнаго адреса’, а этотъ просто приказывалъ. Такъ какъ хаджи Христо, авторъ всеподданнйшаго адреса объ уничтоженіи школъ, обратилъ на себя вниманіе, то новый паша послалъ къ нему своего адъютанта съ приказомъ написать ‘добровольно’ адресъ и собрать подписи на немъ. Хаджи Христо впрочемъ и готовъ былъ сдлать что-нибудь подобное и по собственной иниціатив. Извстіе о происшедшихъ событіяхъ до того испугало его, что онъ видлъ единственное спасеніе въ паденіи ницъ передъ турками и въ полномъ отреченіи отъ всякой солидарности съ ‘преступниками’, а потому въ присланномъ приказаніи онъ увидлъ только доказательство особеннаго расположенія къ нему властей и охотно, даже съ удовольствіемъ взялся написать адресъ и собрать подписи.

— Хорошо, эффендимъ,— отвтилъ онъ адъютанту:— я предложу въ первомъ же засданіи ратуши.

— Нтъ,— возразилъ адъютантъ:— въ засданіи участвуютъ турки и евреи, которые не бунтуютъ, они врны падишаху. Вы только, болгары, бунтуете, вы и составьте между собой адресъ. Ты утромъ напиши, а пополудни придетъ къ теб юсбаша заптіевъ и поможетъ собирать добровольныя подписи.

Вотъ въ чемъ состояла цль предсказаннаго Иленкой визита хаджи Христо.

Петръ принялъ своего гостя въ мусафирлык. Не дожидаясь даже кофе, хаджи Христо приступилъ въ длу и, разсказавъ суть, прибавилъ:— Пиши.

— Нтъ,— отвчалъ Петръ:— я этого не сдлаю.

— Почему?

— Потому что я самъ участвовалъ въ подготовленіи балканскихъ событій.

Хаджи Христо удивился, вытаращилъ глаза и забормоталъ: — А я… я хотлъ… отдать теб Иленку и все мое состояніе.

— Благодарю тебя за твои желанія, но…

— Но если,— перебилъ хаджи,— напишешь адресъ и подпишешься подъ нимъ, то этимъ вполн оградишься отъ всякой отвтственности. Все кончится благополучно, и а отдамъ теб дочь, только сватовъ присылай… Мы такъ уже и поршили съ женой. Ну… что же скажешь?

— Не напишу и не подпишу.

— Знаешь ли, сколько я дамъ теб изъ рукъ въ руки?

— Нтъ, не знаю.

— Двадцать тысячъ мэджиджи,— перебилъ хаджи Христо.

— Это не можетъ измнить моего ршенія.

— Что же, ты больше хочешь?

— Ни за какія деньги не напишу я такого адреса и не подпишу его.

— Напишутъ и безъ тебя,— отвчалъ хадяаи.— Но что же ты сдлаешь, когда я вмст съ юсбашемъ приду бъ теб за подписью? Вдь ты погубишь себя, если не подпишешь.

— А все-таки не подпишу.

— Это твое послднее слово?

— Да, послднее.

— Га!— сказалъ хаджи Христо, вставая.— По крайней мр, не скажешь, что я не желалъ теб добра.

——

Хаджи передалъ содержаніе этого разговора жен и Иленк, и обращаясь въ послдней, прибавилъ:

— Не дуракъ ли онъ, что ни тебя, ни паричекъ не хочетъ?

— Не ходи ты больше къ Мокр, потому что надъ этимъ домомъ нависла уже гроза.

Спустя полчаса двушка была уже въ комнат, сосдней съ лавкой Мокры, и тихонько сообщала ей объ угрожающей Петру опасности и о томъ, что, въ случа надобности, могла бы скрыть его. Мокра внимательно выслушала ее, а потомъ спросила: — Гд же ты можешь скрыть его?

— Въ нашемъ тайник. У насъ не станутъ длать обыска, а проведу его я сама.

— Можетъ быть и безъ этого обойдется,— отвчала Мокра.

И дйствительно, въ продолженіе нкотораго времени не надо было прибгать къ этому, пока Россія не объявила войну Турціи. Какъ только была объявлена война, тотчасъ же начались повальные аресты подозрительныхъ, а подозрительными считались прежде всего т, которые отказались подписать ‘добровольный’адресъ. Полиція снарядила облаву.

Въ первый разъ арестовали нсколькихъ человкъ, но во второй, третій не арестовали никого. Четвертая и пятая облава были точно также безуспшны. Подозрительныя личности ускользали изъ рукъ полиціи и куда-то пропадали. Только-что былъ… и вдругъ исчезъ.

Петра нельзя было арестовать только за то, что онъ не подписалъ ‘добровольнаго’ адреса, такъ какъ онъ имлъ связи со многими консульствами, поэтому Аристархи-бей приказалъ строго наблюдать за Петромъ, самъ подсматривалъ и подслушивалъ, но ничего не могъ открыть. Свденія, добываемыя Мокрой отъ служащихъ въ конак, парализироваіи дятельность полиціи. Аристархи-бей подозрвалъ, что Петръ скрываетъ преслдуемыхъ полиціей, но не могъ найти никакихъ доказательствъ. Несмотря на усиленный караулъ у городскихъ воротъ и на берегу Дуная, подозрительные будто сквозь землю проваливались и вынырнули впослдствіи въ болгарскихъ отрядахъ, формировавшихся подъ охраной русскаго войска. Они на самомъ дл проваливались подъ землею. Вроятно, никогда еще не проходило черезъ подземелье Мокры столько людей, какъ въ періодъ полицейскихъ облавъ на подозрительныхъ. Этимъ путемъ проходили не только люди, но тысячи подробностей, касающихся укрпленій и оборонительныхъ средствъ страны. Турки понять не могли, какъ могутъ совершаться подобныя злодянія? И гражданскія, и военныя власти были уврены, что всмъ этимъ управляетъ кто-то очень ловкій и свдущій: ‘вроятно, Петръ’. Но, съ другой стороны, Петръ никогда не заходилъ теперь въ конакъ, не исправлялъ никакой должности, не ходилъ къ укрпленіямъ, иногда только его видали въ кофейн съ чиновниками различныхъ консульствъ.

Колодезь съ подземельемъ отлично работалъ до первой попытки бомбардированія Рущука съ румынскаго берега. Попытка эта ничмъ не кончилась, но побудила въ дятельности турецкихъ инженеровъ, которые вспомнили, что кром торпедовъ, преграждающихъ доступъ въ пристани, не помшало бы воздвигнуть на берегу Дуная нсколько баттарей. Вышелъ приказъ осмотрть берега. Когда Мокра сообщила Петру объ этомъ приказ, онъ нахмурился и сказалъ:

— Дло плохо.

— А что такое?

— Если инженеры не слпые, то они построятъ баттарею въ нашемъ саду.

— Не построятъ,— возразила Мокра.

— Увидимъ: это впрочемъ будетъ зависть отъ принятаго штабомъ рода укрпленій.

На другой день посл этого разговора по двору Мокры прошло около шести офицеровъ въ сопровожденіи нижнихъ чиновъ, которые несли жерди, треножники, ящики и ящички. Они пошли въ садъ. Петръ наблюдалъ черезъ окно, сидя въ своей комнат, какъ они длали измренія, потомъ какъ начали совщаться. Долго совщались и, наконецъ, ршили. Одинъ изъ офицеровъ отошелъ въ сторону, остановился, протянулъ ногу, позвалъ солдата и приказалъ вбить колъ въ томъ мст, въ которомъ была его нога.

— Плохо,— сказалъ про себя Петръ.

Потомъ тотъ же офицеръ веллъ солдатамъ повбивать колья въ нсколькихъ указанныхъ имъ пунктахъ, и вскор очерчена была фигура наысыпи, которую ршили здсь воздвигнуть.

Петръ тяжело вздохнулъ. Лицо его выражало безпокойство, онъ началъ ходить по комнат.

— Плохо дло,— сказалъ онъ матери въ тотъ же вечеръ.— Для этой насыпи потребуется очень много земли: солдаты отроютъ подземелье.

— Мы скажемъ, что ничего объ немъ не знали. А слды, если найдутся, можно убрать.

— Теперь уже поздно. Работа началась и поставленъ караулъ.

Мокра смутилась на минуту, но очень скоро оправилась и сказала:

— Что же мн сдлаютъ?.. Ничего не видла… ничего не слышала, эффендимъ!— передразнивала она свои отвты передъ слдственной коммиссіей.— А теб надо скрыться.

Петръ улыбнулся и въ улыбк его выразилось сомнніе.

— Да, теб надо скрыться… знаешь гд? Въ дом хаджи Христо.

— Что!— крикнулъ Петръ:— въ дом хаджи Христо!

— Иленка тебя проведетъ.

Она разсказала Петру, какъ все устроится. Петръ выслушалъ молча. Мокра не только разсказывала, но также старалась убдить сына, что глупо и безцльно рисковать жизнью, если можно спастись, никому не вредя.

Въ продолженіе всего слдующаго дня Петръ не выходилъ изъ своей комнаты и безпрестанно наблюдалъ за ходомъ работъ. Около вечера онъ увидлъ что-то особенное: насупилъ брови, всталъ, надлъ пальто, сказалъ Анк, чтобы его не ждали, поцловалъ ее въ лобъ, ушелъ и не вернулся.

Онъ не присутствовалъ при обыск, который начался въ дом Мокры въ ту же ночь и кончился только на слдующій день около полудня. Въ этотъ разъ турки произвели страшное опустошеніе: поднимали полы, разбивали стны и забрали вс книги и рукописи Петра. Анку пріютили сосди, старуху посадили въ тюрьму. Судили ее военнымъ судомъ, которому не удалось ничего узнать отъ нея. Судъ ограничился заочнымъ приговоромъ Петра къ разстрлянію и конфискованію его имущества.

Послднее можно было осуществить, и это немедленно и было осуществлено. Первое же пришлось отложить на неопредленный срокъ. Объявлено только было при звукахъ барабаннаго боя, что всякій доставившій Петра, живого или мертваго, получитъ двадцать-пять тысячъ гурушъ.

Конфискація распространялась на домъ, лавку и капиталы, такъ что Мокра съ трудомъ только могла спасти кое-что, дозволившее ей вмст съ Анкой снять небольшую квартиру.

Никто не могъ получить вознагражденія за голову Петра, такъ какъ никто, кром Мокры и Иленки, не зналъ, гд онъ.

Подземелье, открытое въ саду Мокры, было разрушено. Древніе своды разнесены были динамитомъ, и обрывъ обсыпался, такъ что теперь на этомъ мст берегъ сдлался отлогимъ.

Анка много плакала. Ей было жаль богатства, жаль было разстаться съ удобствами, жаль было разрушенныхъ надеждъ, мать старалась утшать ее, и самымъ лучшимъ утшеніемъ считала слдующее:

— Посмотримъ… какъ все это кончится.

— Я жду конца только для того, чтобы отправиться въ монастырь.

Впрочемъ имъ ничего лучшаго и не оставалось длать, какъ ждать. Что могли сдлать дв женщины, покинутыя на произволъ судьбы въ осажденной крпости?

Он ждали и дождались такой радости, такого счастья, какого Мокра ждала только для своихъ правнуковъ. Періодъ радостей начался испугомъ. Въ квартиру ихъ неожиданно вошелъ Петръ. Увидвъ его, мать и сестра поблднли.

— Что ты!..— воскликнула Мокра.

— Какъ такъ?— спросилъ Петръ.

— Голова твоя оцнена въ двадцать-пять тысячъ гурушъ.

— Моя голова ничего теперь не стоитъ.

— Что такое? Почему?

— Потому что мы… теперь…

Слдующаго слова онъ не могъ выговорить: чувство восторга сжимало ему горло, ему хотлось смяться… Онъ желалъ удержать порывы радости, но не могъ владть собою и только повторялъ:

— Мы теперь… мы теперь…— наконецъ, вырвалось у него слово:— свободны!— и онъ зарыдалъ.

Долго не могли Мокра и Анка ни говорить, ни слушать. Наконецъ, немного успокоились. Петръ разсказалъ матери и сестр, что миръ заключенъ, что Болгарія освобождена, что турецкія войска выходятъ изъ Рущука, что вмсто нихъ придутъ русскіе.

Мокра сложила руки и воскликнула:

— Боже!.. Боже!.. сыновья мои!..

Петръ началъ потомъ разсказывать о своемъ пребываніи въ дом хаджи Христо.

— Что же хаджи Христо?— спросила Анка.

— И не подозрвалъ.

— Это она тебя скрыла… А когда ты уходилъ, что хаджи Христо сказалъ?

— Онъ меня не видлъ… Мн не хотлось показываться ему,во-первыхъ, изъ-за Иленки, а во-вторыхъ, потому, что теперь онъ занятъ составленіемъ адреса русскому царю. Онъ работаетъ надъ этимъ вмст съ Аристархи-беемъ, и такъ заспорили другъ съ другомъ, что и не замтили, какъ я прошелъ черезъ сосднюю съ мусафирлыкомъ комнату, въ которую дверь была открыта.

— Посмотри, что у насъ осталось,— сказала Мокра, указывая рукой и глазами на свою квартиру.

— Знаю, знаю… Что же длать!.. Будемъ работать и какъ-нибудь пробиваться.

— Вдь намъ теперь должны возвратить то, что турки отняли у насъ,— замтила Анка.

— Что же намъ могутъ возвратить?.. Разрушенный домъ и землю… а прочее… погибло.

— Ахъ, я несчастная!— горевала двушка: — теперь мн остается только поступить въ монастырь.

— Скоро войско наше придетъ,— сказалъ Петръ какъ бы въ отвтъ сестр.

— Когда?— спросила она.

— Не знаю.

Анка задумалась и все вниманіе сосредоточила на своей работ, которую держала въ рукахъ, а между тмъ Петръ заговорилъ съ матерью о длахъ. Имъ казалось, что посл общаго застоя по случаю войны дла должны пойти хорошо. Мокра унесла съ собою нсколько денегъ, и Петръ также захватилъ съ собой кое-что. Поршили на вс эти деньги снять лавку на одной изъ боле оживленныхъ улицъ и торговать мелочнымъ товаромъ.

— Мн жаль нашей лавки,— вздохнула Мокра.

— А мн жаль моихъ книгъ.

— Зато Болгарія свободна.

— Ты права,— отвтилъ Петръ:— это важне всего.

— А наше войско,— спросила Анка:— это то же самое, которое стояло въ Кладов?

— Не знаю… можетъ быть… вроятно, остался кто-нибудь изъ нихъ.

Анка опять задумалась и не обращала больше вниманія на разговоръ брата съ матерью.

Петръ пошелъ въ городъ, чтобы отыскать лавку сообразно съ оставшимися у нихъ средствами. Черезъ нсколько дней онъ нашелъ, наконецъ, помщеніе, купалъ товару и накалъ торговать. Пока онъ былъ занятъ устройствомъ своихъ длъ, въ правительственныхъ сферахъ все перемнилось. Турецкое войско и турецкія власти уступили мсто русскимъ войскамъ и русскимъ властямъ, пока не организуется мстное правительство. О народномъ правительств ходили различные толки, но одно изъ извстій повторялось настойчиве другихъ: оно относилось къ войску. Вс ждали болгарскаго войска. Каждый день ожидали его съ величайшимъ нетерпніемъ,— не знали только, по какой дорог оно придетъ. Наконецъ, дождались. Обыватели ршили торжественно принять своихъ. Народъ вышелъ на встрчу и громко привтствовалъ пхоту, впереди которой шла русская военная музыка. Радостныя восклицанія заглушили музыку. Отрядъ стройно двигался колоннами, передъ отрядомъ несли распущенное знамя, за которымъ шелъ офицеръ съ обнаженной саблей на правомъ плеч. Толпа окружала это воскресшее посл пятивковой смерти войско, которое свидтельствовало объ освобожденіи народа, и провожала его въ городской площади. Невозможно описать общій восторгъ, усиленный еще долгимъ ожиданіемъ.

На площади собранъ былъ городской совтъ въ полномъ состав, около него собрались женщины. Впереди членовъ городского совта стоялъ хаджи Христо, между женщинами была жена его, Иленка, Мокра и Анка. Петръ тоже былъ въ толп, но онъ не выдвигался впередъ. Отдльно отъ другихъ стоялъ плацъ-комендантъ со штабомъ. Когда отрядъ пришелъ на средину площади, командующій имъ офицеръ поднялъ саблю кверху и скомандовалъ: ‘стой!’

Въ толп послышалось чье-то восклицаніе: ‘Стоянъ!’ Хаджи Христица и Иленка повторили его, повторилъ его и хаджи Христо, съ особеннымъ восторгомъ повторила и Анка, стараясь приподняться, чтобы увидть Стояна.

Стоянъ отдалъ честь плацъ-коменданту, подалъ рапортъ, потомъ скомандовалъ разойтись. Какъ только начали расходиться, тотчасъ же обыватели стали приглашать солдатъ на квартиры.

Хаджи Христо подбжалъ къ Стояну, обнялъ его и кричалъ:

— Ты мой!.. Тебя я никому не уступлю… Ты ко мн!

— Мокра…— началъ-было Стоянъ.

— Что Мокра!.. Она теперь и угостить тебя не можетъ… Я тебя не пущу!

Нечего было длать. Стоянъ принялъ приглашеніе хаджи Христо. Онъ шелъ рядомъ съ хаджи Христицей и Иленкой и спросилъ про Мокру.

— Все потеряла!— отвчалъ хаджи.— Сама виновата: шутила, шутила и дошутилась.— Турки нашли въ ея саду какое-то подземелье, какія-то глупости… и конфисковали имущество, а Петра приговорили въ разстрлянію.

— Такъ Петра разстрляли?!— воскликнулъ Стоянъ.

— Нтъ… скрылся… право, не знаю, какимъ образомъ. Его голову оцнили въ двадцать-пять тысячъ гурушъ. Какъ это никто не прельстился!.. Но все-таки онъ скрылся и теперь держитъ лавку, которая со всмъ товаромъ не стоитъ пятисотъ гурушъ.

Другіе обыватели уводили къ себ другихъ солдатъ.

Одинъ изъ нихъ, а именно хорунжій, не принималъ никакихъ приглашеній, а только спрашивалъ про Мокру и Петра.

— Мокра! Мокра!— начать онъ кричать въ толп.

Мокра вышла впередъ.

— Вонъ она!— указалъ кто-то.

Хорунжій привтствовалъ Мокру и сказалъ:— У меня есть письмо къ Петру… мн надо отдать ему письмо и переговорить съ нимъ.

— Иди ты лучше сначала въ кому-нибудь другому, другіе лучше могутъ угостить тебя, а когда пошь приходи въ лавку, тамъ застанешь Петра, поговоришь съ нимъ и отдашь письмо.

Хорунжій посмотрлъ на Мокру съ величайшимъ удивленіемъ и отвчалъ:

— Никола разсказывалъ, что ты богата, что у тебя есть домъ, лавка и много денегъ.

— Все это было, но теперь нтъ.

— Такъ возьми письмо, а я приду потомъ поговорить.

Сказавъ это, онъ вынулъ изъ-за пазухи сильно запачканный конвертъ и отдалъ его Мокр.

Нсколько спустя, письмо это находилось въ рукахъ Петра, который распечаталъ его, прочиталъ и насупился.

— Отъ Николы,— сказалъ онъ:— изъ Габрова… изъ госпиталя. Письмо писано три мсяца тому назадъ… Вроятно, Никола приказалъ долго жить.

Мокра и Анка вздохнули.— Что же онъ пишетъ?— спросила мать.

— Онъ поручаетъ мн то, чего я не могу исполнить. Велитъ сказать Иленк, чтобы она не выходила за Стояна, а то Никола и въ гроб не будетъ имть покоя.

— Почему же ты не можешь исполнить этого порученія?— спросила Анка съ оттнкомъ безпокойства.

— Потому что оно нелпо,— отвчалъ Петръ.

— Такъ я скажу Иленк, что пишетъ Никола.

— И не думай объ этомъ!— воскликнула мать:— это не твое дло… Стоянъ заслужилъ такой награды, какъ Иленка. Пусть внчаются, если только сами захотятъ и родители позволятъ.

— Ахъ, позволятъ, позволятъ!— простонала Анка.

Мокра и Петръ переглянулись въ недоумніи, потомъ Мокра сказала: ‘погоди еще немного, погоди’.

Пришелъ хорунжій и разсказалъ подробности про Николу. Никола прокрался въ Балканы, участвовалъ тамъ въ возстаніи и, скрывшись отъ турокъ, скитался до тхъ поръ по разнымъ мстамъ, пока не поступилъ охотникомъ въ болгарскій отрядъ, организовавшійся при русскомъ войск. Онъ былъ отличнымъ солдатомъ. Раненый нсколько разъ въ битв подъ Шипкой, слегъ въ больницу. Тамъ онъ лежалъ рядомъ съ хорунжимъ, который тоже былъ раненъ подъ Шипкой. Никола написалъ письмо за два дня передъ смертью.

— Онъ померъ на моихъ глазахъ,— говорилъ разсказчикъ и передъ самою смертью усиленно просилъ меня передать письмо Петру.

— Встрчался ли онъ со Стояномъ?— спросилъ Петръ.

— Мы вс служили въ одномъ батальон.

Лишь только хорунжій окончилъ разсказъ, на порог появился и Стоянъ. Анка поблднла, увидвъ его.

Мокра и Петръ встртили Стояла съ восторгомъ, а онъ, поздоровавшись съ ними, подошелъ къ Анк и громко спросилъ: ‘Ты ждала?’

Анка упада безъ чувствъ…

Разсвтъ кончился. Наставалъ для Болгаріи ясный день…

I. У.

‘Встникъ Европы’, NoNo 8—12, 1889

НА РАЗСВТ

Читайте также: