Удаленіе г. Аксакова съ редакторскаго поприща.— Причины этого удаленія.— Характеристика дятельности г. Аксакова.— Отношеніе г. Аксакова къ духовенству.— Г. Аксаковъ, какъ мученикъ.— Г. Аксаковъ, какъ философъ и практикъ.— Дло гимназиста Горскаго и рчь его защитника.— Адвокатская неумлость и мнніе защитника о молодежи.— Канканъ благонамренныхъ публицистовъ по поводу дла и рчи.— Пустота, прикрытая трогательными фразами.— Жестокосердіе и злоба подъ видомъ патріотизма и благонамренности.— Кража архивныхъ бумагъ дли похоронъ ребенка.— Случаи самоубійства отъ бдности, страха и наказанія розгами.— Самоубійство, какъ поучительное явленіе для присяжныхъ засдателей.— Мировая судебная камера въ Жиздр.— Удобства полученія писемъ въ провинціи.
Въ послднихъ нумерахъ газеты ‘Москва’ заявлено, что редакторъ-издатель ея, г. Аксаковъ, удерживая за собой право изданія этой газеты, передаетъ временно редакцію въ другія руки. Въ этомъ пока нтъ ничего особенно интереснаго. Г. Коршъ, узжая ‘на воды’, передалъ редакцію ‘С.-Петербургскихъ Вдомостей’ г. Сомову, г. Скарятинъ, узжая также ‘на воды’, передалъ редакцію ‘Всти’ г. Пензину, г. Погодинъ, также узжая куда-то, совсмъ прекращалъ на время изданіе ‘Русскаго’, почему же и г. Аксакову также не передать свою газету въ другія руки, особенно при наступленіи лтняго времени?
Но удаленіе г. Аксакова отъ редакторской дятельности не иметъ въ настоящемъ случа ничего общаго съ удаленіемъ гг. Корша, Скарятина и Погодина. Оно находится въ связи съ заявленіемъ, сдланнымъ г. Аксаковымъ въ 24 No ‘Москвы’, одновременно съ полученіемъ этою газетою въ третій разъ второго предостереженія. ‘Съ завтрашняго нумера’ — объявилъ г. Аксаковъ — ‘мы пріостанавливаемъ нашу личную бесду съ читателями въ вид передовыхъ статей и ограничимся кока помщеніемъ однихъ извстій и статей но отдломъ. Мы не замедлимъ сообщить читателямъ нате окончательное ршеніе‘. Дйствительно, нсколько нумеровъ ‘Москвы’ вышли безъ передовыхъ статей и, наконецъ, появилось вышеупомянутое отреченіе г. Аксакова отъ редакціи въ пользу какого-то г. Попова. Несомннно, что это отреченіе слдуетъ считать тмъ ‘окончательнымъ ршеніемъ’, которое г. Аксаковъ общалъ въ скоромъ времени сообщить своимъ читателямъ.
Мы не знаемъ, что намренъ теперь предпринять г. Аксаковъ, отказываясь отъ газеты и оставаясь только ея издателемъ. Намренъ ли онъ измнить ея направленіе, понявъ невозможность для себя говорить то, что ему бы хотлось, не чувствуя въ себ достаточно силы говорить не то, что у него на душ, и для этого передавая газету въ другія руки, намренъ ли онъ дожидаться боле удобнаго для себя времени, то есть, какой либо перемны во вншнихъ обстоятельствахъ, намренъ ли предпринять что либо другое — намъ совершенно неизвстно. Во всякомъ случа, мы въ состояніи допустить въ г. Аксаков самыя наивныя надежды, самыя несбыточныя предположенія, самыя дтскія мечты, потому что въ сред наличныхъ редакторовъ, какъ русскихъ, такъ и иностранныхъ, врядъ ли можно найдти кого нибудь, кто былъ бы въ состояніи соперничать съ Иваномъ Сергевичемъ Аксаковымъ относительно присущей его душ наивности. Въ этомъ смысл только чистый, пятнадцатилтній юноша, пылающій гражданскимъ жаромъ и видящій все въ розовомъ свт, смотрящій на жизнь съ поэтическихъ высотъ божественной Эллады, могъ бы поспорить съ бывшимъ редакторомъ газеты ‘Москва’. Втеченіи всей своей многолтней дятельности г. Аксаковъ жилъ и дйствовалъ на недосягаемыхъ высотахъ общихъ воззрній и лишь изрдка спускался въ презрнныя низменности настоящей русской жизни, причемъ всегда оказывался человкомъ весьма подозрительнаго свойства, родственнымъ отчасти г. Аскоченскому, отчасти г. Каткову,— хотя въ тоже время онъ всхъ ихъ одинаково ненавидлъ и презиралъ. На высот общихъ воззрній изъ устъ его лились рчи, ‘подобныя меду’, здсь вы постоянно слышали горячія слова о свобод совсти и убжденія, о полной свобод слова, о вред разныхъ насильственныхъ мропріятій, о губящей насъ ‘оффиціальной лжи’, о необходимости черпать политическіе взгляды изъ живого народнаго источника, о преимуществахъ силы убжденія передъ силой кулака и т. п. Но лишь только, повторяемъ, эти общія идеи воплощались въ боле частныя разсужденія и примнялись къ отдльнымъ вопросамъ — отъ нихъ сейчасъ же начинало вять ретроградствомъ, дикостью, насиліемъ и т. п. Превознося, напримръ, свободную дятельность земскихъ учрежденій и ежеминутно воспвая ей хвалебные гимны, г. Аксаковъ въ тоже самое время поносилъ тхъ изъ дятелей земства, которые свободно, безъ всякихъ заднихъ цлей и съ полнйшимъ убжденіемъ совтовали отдать преимущество въ дл народнаго обученія свтскимъ учителямъ передъ духовными. Проповдуя полнйшую свободу убжденія и слова, г. Аксаковъ въ тоже время обращалъ вниманіе учебной администраціи на одного изъ харьковскихъ профессоровъ, осмлившагося выразиться о славянскомъ създ въ Москв несогласно со взглядами на этотъ предметъ г. Аксакова, и многое множество подобныхъ противорчій можно бы отыскать въ дятельности Г. Аксакова, еслибъ только хорошенько порыться въ памяти, и еслибъ двухъ приведенныхъ примровъ не было совершенно достаточно. Чмъ же объясняется подобная странность?
Существенная разница между г. Аксаковымъ и другими литературными дятелями заключается въ томъ, что г. Аксаковъ всегда, при всхъ своихъ ‘странностяхъ’, дйствовалъ, нужно отдать ему справедливость, безкорыстно, а не съ цлью подслужиться или понравиться, хотя, конечно, въ результатахъ не было никакой разницы. Какъ его ‘безкорыстныя’ инсинуаціи, такъ и корыстныя другихъ дятелей достигали одной и той же цли и были одинаково вредны, и если взять вело его дятельность въ сложности, если задаться непремнною цлью отыскать въ этой дятельности что нибудь характерное, что нибудь не безличное, то зла въ ней окажется несравненно больше, чмъ добра, и притомъ, добро окажется неуловимымъ, существующимъ только на словахъ, а зло — имющимъ очень опредленныя формы и очень реальное содержаніе. И это зло произошло вовсе не по желанію г. Аксакова, оно сдлано имъ не сознательно, а, какъ говорятъ о дтяхъ, по неразумію. Г. Аксаковъ построилъ себ какой-то несуществующій образъ Россіи, созданный его пылкимъ воображеніемъ, и любуется имъ со всхъ сторонъ въ передовыхъ статьяхъ своей газеты. Всякое противорчіе этому образу, откуда бы оно ни шло, подвергается со стороны г. Аксакова жестокому бичеванію. Какой же это образъ? спроситъ читатель: обусловленъ ли онъ какими нибудь новыми соціальными комбинаціями, любезными для г. Аксакова, подъ которыя на его взглядъ не подходятъ существующія формы жизни? Нисколько, о новыхъ комбинаціяхъ у г. Аксакова не было и помину. Его нельзя обвинять въ томъ, чтобы онъ не любилъ окружающія насъ формы жизни, напротивъ, онъ очень дорожитъ ими, но ему хотлось бы въ этихъ самыхъ формахъ видть иное содержаніе, и не только хотлось бы,— но онъ положительно и безусловно видитъ его, на зло всмъ остальнымъ смертнымъ, не обладающимъ такою же остротою зрнія. Въ то время, какъ другіе, мене наивные, люди не отваживаются требовать отъ извстнаго положенія больше того, что оно можетъ дать, г. Аксаковъ упорно предлагаетъ ему сверхъестественныя требованія и насильственно сообщаетъ ему такой смыслъ, какого оно никогда не имло и имть не будетъ.
Возьмемъ для примра взгляды г. Аксакова на русское православное духовенство. г. Аксаковъ, если врить его статьямъ, человкъ глубоко религіозный и основательно знающій св. писаніе. Онъ, повидимому, проникнутъ вполн духомъ христіанскаго ученія, онъ хотлъ бы сдлать это ученіе основаніемъ для всякой критики. Но забывая, что не вс находились и находятся въ такихъ благопріятныхъ условіяхъ, какія окружали его самого, что не вс могли уевоить себ такой взглядъ на, обязанности человка, какой удалось усвоить ему самому, г. Аксаковъ мряетъ однакожъ всхъ на собственный аршинъ. Если я такъ смотрю на вещи — разсуждаетъ г. Аксаковъ — я, человкъ свтскій, то кольми паче должно смотрть на нихъ духовенство, которое есть носитель сокровеннйшихъ божественныхъ истинъ, преподанныхъ намъ св. писаніемъ. Изъ такого основанія проистекаютъ два рода воззрній у г. Аксакова: съ одной стороны, понятіе о духовенств складывается у него въ такія необычайныя, хотя и привлекательныя формы, до которыхъ, конечно, никогда не доростетъ человчество. Духовенство, по понятію г. Аксакова, есть средоточіе и полное выраженіе всхъ тхъ божественныхъ истинъ, которыя излагаются въ св. писаніи, поэтому, каждый шагъ, каждое движеніе духовенства есть ничто иное, какъ осуществленіе этихъ божественныхъ истинъ. Малйшее уклоненіе отъ такого идеала есть чуть не смертный грхъ. Каждый сельскій пастырь представляется г. Аксакову не иначе, какъ окруженнымъ толпами благочестивыхъ поселянъ, получающихъ отъ него благословеніе, наставленіе и поученіе въ дух евангельскихъ истинъ. При малйшей бд, поселяне тотчасъ же обращаются къ своему пастырю, который немедля избавляетъ ихъ отъ напастей, разршаетъ вс ихъ недоумнія и направляетъ на настоящую дорогу. При такой роли духовенства, можно ли еще колебаться въ выбор, напримръ, народныхъ учителей изъ духовнаго или свтскаго сословія?.. Разсуждая такимъ образомъ, г. Аксаковъ, конечно, правъ — если смотрть на дло съ идеальной точки зрнія. Конечно, именно такова должна бы быть роль духовенства въ народ. Но вдь каждый, живущій ‘въ мір’, знаетъ, что вчное стремленіе къ идеалу есть цль жизни людей, что нигд идеалъ еще не достигнутъ и что достигнуть его вполн нтъ и возможности, каждый также знаетъ что приближенію къ извстному идеалу способствуютъ неличныя усилія людей, а извстныя учрежденія, по милости которыхъ сглаживаются человческіе недостатки или направляются въ безвредную сторону. Каждому, наконецъ, извстно, что дятельность, которую навязываетъ г. Аксаковъ духовенству, такъ многосложна и трудна, что ршительно не но силамъ одному лицу, что она обыкновенно раздляется между различными должностными лицами, входящими въ составъ государства. Да и самъ г. Аксаковъ зцаегъ очень хорошо, что священники — люди, которымъ нужно сть, пить, спать, исполнять свои оффиціальныя обязанности, заботиться о своихъ собственныхъ семействахъ, что они не избавлены отъ тхъ недостатковъ, которые свойственны всмъ людямъ безъ исключенія, что они не ангелы, не духи безплотные, живущіе только для счастья и благополучія другихъ, все это г. Аксакову также хорошо должно быть извстно, какъ и намъ, однакожъ онъ упорно не хочетъ знать ничего подобнаго, и продолжаетъ твердить свое: духовенство должно быть такимъ, какъ я его себ представляю, и инымъ я не желаю его видть. Такимъ образомъ, оказывается, что г. Аксаковъ, говоря о духовенств, разсуждаетъ собственно не о нашемъ духовенств, а о чемъ-то вовсе не существующемъ въ дйствительности.
Не велика бы, конечно, была бда, еслибъ подобныя идеальничанья г. Аксакова не выходили изъ области общихъ разсужденій. Но нтъ, онъ не желаетъ играть скромной роли газетнаго идеалиста, онъ обнаруживаетъ положительное намреніе руководствоваться и въ практической дятельности подобными же взглядами. Выше мы сказали, что усилія г. Аксакова доказать преимущество духовнаго учительства передъ свтскимъ основаны именно на томъ ложномъ понятіи, какое онъ составилъ о духовенств. Но г. Аксаковъ идетъ еще дале. Такъ, напримръ, въ его редакцію поступали пожертвованія въ пользу голодающихъ. Вмсто того, чтобы пересылать деньги въ спеціальную комиссію для пособія голодающимъ, или, наконецъ, препровождать ихъ въ распоряженіе земскихъ управъ, г. Аксаковъ разсылаетъ ихъ большею частію, если не исключительно, въ руки приходскихъ священниковъ. Это результатъ того же ложнаго взгляда, какой составилъ себ о духовенств г. Аксаковъ. Если онъ не надется, что поступившія къ нему деньги будутъ правильно распредлены между нуждающимися комиссіей или земскими управами, то почему же большую гарантію въ этомъ от ношеніи представляютъ ему священники? Очевидно, что здсь г. Аксаковъ отдаетъ духовенству предпочтеніе не въ силу какихъ нибудь извстныхъ ему фактовъ, а опять таки основываясь на тхъ идеальныхъ, нечеловческихъ качествахъ, какія онъ, совершенно безъ всякихъ основаній, приписываетъ русскому духовенству.
Отдльные факты, даже безчисленное ихъ число, противорчащіе идеалу г. Аксакова, не только не въ силахъ его образумить и сообщить его міросозерцанію боле жизненное направленіе, но кажется еще боле укрпляютъ его на избранной имъ дорог. Онъ только возмущается, говоритъ жалкія слова, но все-таки остается при прежнемъ мнніи, на факты же смотритъ какъ на печальное исключеніе изъ общаго правила, построеннаго имъ въ своей собственной голов. Пусть доказываютъ цифрами, что преподаваніе въ тхъ школахъ, гд учатъ священники, идетъ крайне плохо, потому что священникамъ положительно нтъ времени заниматься съ народомъ, что въ приход А. ученики за цлый годъ не могли научиться грамот, въ приход Б. школа стоитъ пустая, такъ какъ священникъ почти не посщаетъ ее, — г. Аксаковъ будетъ негодовать и на А., и на Б., и на Б., и т. д., но все-таки станетъ доказывать, что начальное обученіе народа, но самой роли духовенства, должно принадлежать ему одному и никому больше, что т земства, которыя* хотятъ вмсто священниковъ поставить свтскихъ учителей, идутъ по вредной дорог и дйствуютъ не въ интересахъ русскаго народа, что они чуть не богоотступники и т. д.
Лучшее выраженіе взглядовъ г. Аксакова какъ на духовенство, такъ и на все, о чемъ онъ разсуждаетъ, обнаруживаетъ маленькая полемика, происшедшая между нимъ и г. Погодинымъ. Погодинъ, какъ человкъ несравненно мене идеальный я наивный, чмъ г. Аксаковъ, очень хорошо понимаетъ многое, недоступное пониманію г. Аксакова, и смотритъ на вещи съ боле обыденной точки зрнія. Дло зашло о ‘свобод совсти’, проповдуемой ‘Москвою’. Г Погодинъ сталъ доказывать, что свобода совсти для насъ вовсе неумстна. ‘Объявите’, говоритъ онъ, ‘вашу свободу совсти — ну, половина православныхъ крестьянъ и отойдетъ, пожалуй, въ расколъ, не понимая православія, и увлечется выгодами, которыя имъ предложатъ раскольники, также непонимающіе сущности вры. Объявите вашу свободу совсти — ну, половина нашихъ барынь вслдъ за живущими въ чужихъ краяхъ Голицыными, Трубецкими, Гагариными, Бутурлиными, Воронцовыми и прочими, и бросится въ объятія прелестныхъ аббатовъ’. Чтоже отвчаетъ на это г. Аксаковъ? Конечно, онъ не позволитъ себ сказать: ‘ну что жъ. уйдутъ, такъ и пускай уходятъ’, или ‘пожалуй, что вы и правы’, или что нибудь въ этомъ род, нтъ, онъ до глубины души возмущается предположеніемъ г. Погодина и съ горечью восклицаетъ ‘Такъ это положеніе нашей церкви? Таково, стало быть, ея современное состояніе? Недостойное состояніе, не только прискорбное, но и страшное! Какой преизбытокъ кощунства въ оград святыни, лицемрія вмсто правды, страха вмсто любви, растлнія при высшемъ порядк, безсовтности при насильственномъ огражденіи совсти — какое отрицаніе въ самой церкви всхъ старинныхъ основъ церкви, всхъ причинъ ея бытія, ложь и безвріе тамъ, гд все живетъ, есть и движется истинною врою, безъ нихъ же въ церкви ничтоже бысть!.. Соотвтствуетъ ли такой образъ церкви образу церкви Христовой?’ Но несмотря на такія жалостныя восклицанія, было бы ошибочно думать, что г. Аксаковъ постарается ближе всмотрться въ тотъ предметъ, о которомъ онъ говоритъ, нтъ, эти восклицанія имютъ характеръ протеста противъ факта, какъ отдльнаго случая, и міросозерцаніе г. Аксакова остается прежнее. И онъ но прежнему будетъ утверждать, при каждомъ удобномъ случа, что духовенство должно длать и то, и другое, и десятое, что оно есть носитель лучшихъ идей христіанства и т. д.
И вотъ изъ такого произвольно составленнаго и ложнаго взгляда на духовенство вытекаетъ второй родъ послдствій, имющихъ уже практическое значеніе. Пока г. Аксаковъ философствуетъ, до тхъ поръ всмъ пріятно его слушать: и духовенству, которое видитъ въ г. Аксаков человка глубоко-религіознаго, уважающаго духовное сословіе, и свтскимъ лицамъ, которымъ кажется, что онъ проникнутъ тми гуманными убжденіями, которыя кладутъ на всю дятельность человка очень пріятный колоритъ. Но какъ только г. Аксаковъ начинаетъ прилагать свою идеальную мрку къ явленіямъ жизни,— тутъ оказывается, что вс противъ него, и духовныя лица, и свтскія. Въ самомъ дл, замтивъ малйшую оплошность въ комъ либо изъ лицъ духовныхъ, какъ бы они высоко ни стояли, г. Аксаковъ, ничмъ не стсняясь, начинаетъ рзкими фразами бичевать ихъ во имя того высокаго понятія о духовенств, какое онъ себ составилъ, чмъ естественно возбуждаетъ сильнйшее неудовольствіе за свои неумренныя требованія и рзкія сужденія. Съ другой стороны, если кто либо изъ общественныхъ или литературныхъ дятелей позволитъ себ отнестись неодобрительно къ какимъ либо фактамъ, касающимся духовенства, — г. Аксаковъ сейчасъ же эти нападки изъ частнаго случая возводитъ въ обычай, и преслдуетъ человка, высказавшаго свое мнніе, какъ такого, который положительно опасенъ для спокойствія государства. А ставши на такую точку зрнія, онъ изъ недавняго гуманнйшаго человка мгновенно превращается въ какую-то странную смсь изъ гг. Аскоченскаго, Каткова и Скарятина, не уступая имъ ни въ проницательности взглядовъ, ни въ сил выраженія, ни въ убдительности доводовъ. Кто же остается на его сторон? Сегодня одинъ, завтра другой, посл завтра третій, то есть, собственно говоря, никто.
Все это происходитъ отъ смутности понятій и крайней неопредленности цлей, къ которымъ стремится г. Аксаковъ. Еслибы вы его откровенно спросили, чего онъ собственно хочетъ, еслибъ при этомъ потребовали опредлить его идеалы въ двухъ-трехъ словахъ, то ему пришлось бы или смолчать, или отвтить: я хочу ангеловъ, при неизмнности существующихъ формъ жизни. Ламъ, конечно, оставалось бы только пожать плечами и удалиться, унося съ собою впечатлніе о г. Аксаков, какъ о человк, хотя, повидимому, и хорошемъ, но очень странномъ.
То, что мы сказали о характер дятельности г. Аксакова относительно вопроса о духовенств, примнимо и ко всей вообще его дятельности. Ни одному изъ нашихъ редакторовъ не приходилось переносить столько личныхъ непріятностей на журнальномъ поприщ, сколько перенесъ ихъ г. Аксаковъ, и въ тоже время ничья дятельность не была такъ безплодна, такъ полна внутреннихъ противорчій при кажущейся послдовательности, какъ дятельность г. Аксакова. Начинаетъ онъ издавать ‘Парусъ’ — правительство закрываетъ это изданіе, открываетъ ‘День’ — его преслдуютъ цензурныя стсненія, наконецъ, газета совсмъ пріостанавливается, берется за ‘Москву’— и получаетъ цлый рядъ предостереженій, причемъ газета два раза прекращается на нсколько мсяцевъ, открываетъ вмсто ‘Москвы’ ‘Москвичъ’ съ подставнымъ редакторомъ — ‘Москвичъ’ запрещаютъ, снова принимается за ‘Москву’ — и снова получаетъ два предостереженія ‘теченіе самаго короткаго времени. Повидимому, эти факты должны доказывать особенную вредоносность, упорно и систематично обнаруживаемую г. Аксаковымъ, невидимому, его убжденія и взгляды должны быть совершенно ясны и опредленны, повидимому, г. Аксаковъ дйствуетъ на литературномъ поприщ совершенію сознательно, если подвергается такимъ постояннымъ административнымъ взысканіямъ. Но на дл ничего этого нтъ. Почти вс предостереженія давались г. Аксакову не столько за сущность его убжденій, сколько за неприличіе формы, въ которой они проявлялись, а также и за его нападки на одинъ изъ самыхъ существенныхъ элементовъ настоящаго государственнаго строя — административную власть. въ этомъ отношеніи нельзя не подивиться крайней наивности г. Аксакова. Любя горячо, если врить его словамъ, Россію, стараясь сохранить неизмнными вс ея учрежденія, вс ея старинныя врованія и преданія, вс ея формы, при которыхъ она существовала цлую тысячу лтъ, ненавидя и обличая тхъ, кто находитъ въ ней какія либо несовершенства,— г. Аксаковъ начинаетъ самъ себ противорчіи, лишь только коснется разныхъ отдльныхъ случаевъ. Уважая вполн законъ и воспвая хвалебные гимны русскому прогрессивному развитію, г. Аксаковъ въ тоже самое время отзывается непочтительно о разныхъ учрежденіяхъ, созданныхъ тмъ же закономъ, за что и подвергается постояннымъ взысканіямъ. Оказывается опять таки, что онъ любитъ не ту Россію, которая у насъ всхъ передъ глазами, а какую-то иную, созданную его пылкимъ воображеніемъ и населенную не людьми, а ангелами, выводя отсюда вс свои взгляды на разныя событія, онъ какъ будто игнорируетъ т обстоятельства и законныя условія, которыя его окружаютъ, онъ сердится и обнаруживаетъ рзкое неудовольствіе, когда ему напомнятъ, чтобъ онъ не забывался, все, что онъ говоритъ и что другіе считаютъ относящимся къ дйствительной Россіи, говорится имъ но отношенію къ Россіи воображаемой, словомъ, онъ живетъ какъ бы во сн. Ему кажется, что каждый фактъ, каждое общественное мропріятіе имютъ дв стороны — оффиціальную, существующую только для виду, и неоффиціальную, существующую на самомъ дл. Этого рода воззрніе всего лучше выразилось въ изданіи газеты ‘Москвичъ’. Когда ‘Москва’ во второй разъ была пріостановлена на нсколько мсяцевъ, г. Аксаковъ пожелалъ высылать своимъ подписчикамъ вмсто нея другую газету, съ подставнымъ редакторомъ, ‘Москвичъ’, которая ничмъ не отличалась отъ ‘Москвы’ какъ по наружности, такъ и по внутреннему содержанію, кром другого названія и другого имени отвтственнаго редактора. Вскор, но докладу министра внутреннихъ длъ, ‘Москвичъ’ былъ запрещенъ, и однимъ изъ мотивовъ запрещенія было то, что эта газета есть замаскированное изданіе ‘Москвы’. Чтоже г. Аксаковъ? Какъ только кончился срокъ пріостановки ‘Москвы’ и вышелъ первый ея нумеръ, г. Аксаковъ началъ оправдываться и доказывать, что онъ вовсе не думалъ маскировать свою уловку, что онъ напротивъ всмъ открыто хотлъ показать, что законно воспользовался законнымъ выходомъ изъ того невыгоднаго положенія, въ какое былъ поставленъ пріостановленіемъ ‘Москвы’. Этимъ онъ совершенно ясно выразилъ, что смотритъ на постигшее его административное взысканіе только какъ на оффиціальное неодобреніе его дйствій, но что настоящій, коренный законъ ему вполн покровительствуетъ. Такой взглядъ, ршительно ни на чемъ неоснованный, и быль причиною всхъ перенесенныхъ г. Аксаковымъ непріятностей. Очевидно, что страданія г. Аксакова были совершенно безплодны и никому не принесли ни малйшей пользы, очевидно, что ему ршительно не стоило геройствовать изъ-за такихъ ничтожныхъ вещей, какъ та или другая форма, очевидно также, что еслибъ г. Аксаковъ отбросилъ изъ своихъ сочиненій рзкую форму, за которую онъ постоянно преслдовался, то ему ни въ какомъ случа не пришлось бы переносить тхъ непріятностей, какія онъ переносилъ.
Какъ бы то ни было, но до послдняго времени г. Аксаковъ обнаруживалъ чисто-дтское простодушіе и наивность. Несмотря на цлый рядъ предостереженій, изъ которыхъ большая часть была мотивирована почти одинаковымъ образомъ, г. Аксаковъ упорно продолжалъ держаться за ту форму, которая нажила ему столько непріятностей. На что именно разсчитывалъ, поступая такъ, г. Аксаковъ — намъ совершенно неизвстно, думаемъ, что его вводила въ заблужденіе его наивность, его юношескія надежды, его неясные идеалы, носившіеся передъ его глазами въ розовомъ цвт. Но, повидимому, это уже прискучило ему самому, или показалось слишкомъ невыгоднымъ. Врядъ ли сдлается онъ человкомъ мене идеальнымъ вслдствіе испытанныхъ непріятностей, но крайней мр, онъ, кажется, не разсчитываетъ боле на т надежды, какія высказывались имъ печатно. Онъ оставляетъ редакцію и передаетъ ее въ другія руки. Длаетъ ли онъ это съ какими нибудь особенными цлями, или же просто ‘отступается’ — намъ совершенно неизвстно. Повидимому, можно предполагать послднее, такъ какъ отказъ отъ редакціи объявленъ имъ вслдъ за общаніемъ — сообщить читателямъ окончательное ршеніе, по поводу полученнаго въ третій разъ второго предостереженія. Такъ посмотрло на этотъ отказъ и ‘Русское телеграфное агентство’, которое сочло нелишнимъ сообщить о немъ во вс редакціи. Но съ другой стороны, г. Аксаковъ увряетъ, что передаетъ редакцію на самое короткое время. Очень можетъ быть, что онъ опять что нибудь затваетъ — и тогда намъ только останется пожалть о томъ, что энергія г. Аксакова истрачивается совершенно по пустякамъ.
Итакъ, подводя итогъ всему сказанному нами о г. Аксаков, мы можемъ разбить его дятельность на дв части — такъ сказать’ философскую и положительную. Въ философской г. Аксаковъ большею частію обнаруживаетъ наилучшія побужденія и гуманнйшія мысли, въ положительной — онъ почти постояло соприкасается съ гг. Аскоченскимъ, Катковымъ и Скарятинымъ. Эти два рода дятельности идутъ у него рядомъ другъ съ другомъ, не обнаруживая между собою ни малйшей вражды. Были у г. Аксакова иногда такія статьи, о которыхъ невольно хочется сказать: ‘какая славная статья!’ Были другія, о которыхъ можно сказать только то, что говорилось о статьяхъ Аскоченскаго. Наконецъ, были цлые нумера ‘Москвы’, въ которыхъ свтъ смшивался съ мракомъ и выходило что-то туманное, грязноватое. При такомъ направленіи, трудно существовать журналу, и особенно въ наше время. Но своимъ существованіемъ, какъ журналистъ, г. Аксаковъ много обязанъ той х іесткой форм выраженія, которая заставляла нкоторыхъ видть въ его статьяхъ то, чего въ нихъ собственно не было, и которая надлала ему столько непріятностей, не обладай онъ этимъ качествомъ — его, можетъ быть, давно бы уже никто не читалъ. Изъ всего сказаннаго также очевидно, что г. Аксаковъ вовсе не журналистъ, у него нтъ ни журнальнаго такта, ни широты взгляда, ни сдержанности. Подъ вліяніемъ какой нибудь живой мысли, онъ въ состояніи надлать множество несообразностей и причинить много вреда. Можетъ быть, съ точки зрнія той quasi-партіи, къ которой принадлежитъ г. Аксаковъ, дйствія его и имютъ какой нибудь особый смыслъ, но мы въ нихъ видимъ только пустоту, прикрытую блестящей наружностью.
Процессъ несчастнаго гимназиста Горскаго, убившаго но неизвстной причин семь человкъ, обратилъ на себя всеобщее вниманіе самымъ фактомъ преступленія, его подробностями, судебнымъ слдствіемъ, наконецъ, рчью защитника. Въ особенности послдняя подверглась ожесточеннымъ нападеніемъ со стороны такихъ газетъ, какъ ‘Всть’, ‘Современныя Извстія’ и ‘Московскія Вдомости’, изъ нея сдлали мишень, въ которую посыпались немного уже устарвшія и притупившіяся стрлы благонамреннаго остроумія московскаго закала, а изъ самаго защитника соорудили представителя ‘извстной среды’ и ревнителя ‘демократически-соціальныхъ стремленій’, которыя при сей врной оказіи получили еще разъ должное возмездіе и заслуженную хулу.
Причину, побудившую Горскаго совершить преступленіе, мы назвали ‘неизвстной’, основываясь какъ на личномъ впечатлніи, такъ и на отзывахъ всхъ, интересовавшихся этимъ дломъ, въ томъ числ и газетъ. Самъ Горскій, сознавшійся въ преступленіи, утверждалъ, что онъ ршился его совершить съ корыстною цлью, желая ограбить семейство Жемариныхъ, гд онъ занимался съ сыномъ-гимназистомъ. Но этому показанію противорчитъ множество фактовъ, оставшихся, къ сожалнію, неразъясненными на суд. Почему Горскій, еслибъ онъ дйствительно хотлъ ограбить Жемариныхъ, добивался непремнно смерти всего семейства, почему онъ вообще нашелъ необходимымъ прибгнуть въ убійству кого нибудь, тогда какъ онъ могъ найдти тысячу возможностей достигнуть своей цли и помимо убійства, почему онъ, еслибъ ршался на преступленіе съ корыстною цлью, не забралъ ничего изъ имущества Жемариныхъ въ то время, когда убивши всхъ, находившихся въ дом, уходилъ поправлять испортившійся револьверъ, словомъ, является множество вопросовъ очень важныхъ, но которые теперь уже безполезно предлагать, такъ какъ дло кончено.
Мы хотимъ только сказать, что предположеніе корыстной цли въ преступленіи Горскаго, несмотря на собственное его сознаніе, почти ничмъ не доказано. По крайней мр, зритель и читатель, узнавъ то, что происходило на суд, остаются совершенно неудовлетворенными.
Отецъ-Жемаринъ, котораго не усплъ убить Горскій, съ своей стороны, тоже отвергалъ мысль о томъ, что Горскій совершилъ преступленіе съ корыстною цлью. Въ письм, отправленномъ имъ въ одну изъ петербургскихъ редакцій, онъ утверждалъ, что преступленіе совершено съ политическою цлью, такъ какъ Горскій полякъ. Но на суд, Жемаринъ долженъ былъ сознаться, что его предположеніе ршительно ни на чемъ не основано и составлено совершенно произвольно. Такимъ образомъ, и эта цль, которой не признавалъ и самъ Горскій, осталась недоказанной. Затмъ не было возбуждено уже ни одного предположенія, могущаго оказаться боле правдоподобнымъ для объясненія причинъ, побудившихъ Горскаго къ преступленію. И прокурорская власть, и защита признали за совершенно доказанное, что Горскій совершилъ убійство съ цлью ограбить Жемариныхъ. Этой ошибкой защитникъ поставилъ себя въ крайне фальшивое положеніе, давшее поводъ редакціямъ вышеупомянутыхъ газетъ обрушиться на него цлымъ рядомъ нападеній и совершенно неприличныхъ выходокъ.
Со времени введенія въ дйствіе новыхъ судебныхъ уставовъ русская публика была свидтельницею многихъ такихъ фактовъ, которые незадолго передъ тмъ казались ей просто невозможными. Такъ, напримръ, обнаружилось передъ всми, что часто люди совершаютъ преступленія въ такомъ состояніи духа и подъ вліяніемъ такого нравственнаго разстройства, при которомъ совершенное преступленіе никакъ не можетъ быть поставлено имъ въ вину. Конечно, законы, опредлявшіе подобные случаи, существовали и прежде, до обнародованія новыхъ судебныхъ уставовъ, но, во-первыхъ, на нихъ тогда меньше обращалось вниманія, чмъ теперь, во-вторыхъ, если и обращалось, то это не было извстно ни публик, ни тмъ изъ публицистовъ, которые не имли понятія о дйствовавшемъ у насъ уголовномъ закон. Но огромная и существенная разница въ этомъ отношеніи между старымъ и новымъ порядкомъ судопроизводства заключается въ томъ, что прежде, коль скоро доказанъ самый фактъ преступленія, судья не имлъ ни права, ни возможности, если только это преступленіе наказуемо по закону, признать его неподлежащимъ наказанію. Положимъ, напримръ, что извстное лицо совершило кражу, и фактъ кражи совершенно доказанъ, какія бы сильныя смягчающія обстоятельства ни были въ глазахъ судьи, какъ бы ни былъ онъ убжденъ въ томъ, что подсудимый совершилъ кражу вслдствіе совершенно уважительныхъ обстоятельствъ,— онъ все-таки не могъ освободить виновнаго отъ наказанія, онъ только могъ уменьшить размры итого наказанія въ предлахъ, допускаемыхъ закономъ. Новый порядокъ судопроизводства отличается въ этомъ отношеніи самымъ существеннымъ образомъ отъ стараго. Теперь фактъ преступленія доказывается на суд, но оцнка его въ извстныхъ случаяхъ предоставляется уже не судьямъ, а самому обществу, въ лиц присяжныхъ засдателей. Теперь, вслдствіе этого, стали возможны такіе случаи, которые прежде были ршительно немыслимы. Возьмемъ примръ, подобный вышеприведенному: на скамь подсудимыхъ находится лицо, обвиняемое въ краж, фактъ преступленія совершенно доказанъ, пожалуй, даже, подсудимый самъ въ немъ сознался. Но если присяжные засдатели видятъ, что кража совершена подъ вліяніемъ какихъ нибудь тяжелыхъ обстоятельствъ, если подсудимый въ совершеніи преступленія видлъ единственный выходъ изъ своего несчастнаго положенія, то не смотря на то, что законъ не принимаетъ во вниманіе такихъ обстоятельствъ, присяжные все-таки могутъ совершенно и безусловно оправдать подсудимаго. Вотъ почему, между прочимъ, защитительныя рчи, произносимыя на суд съ присяжными и безъ присяжныхъ, существенно различаются между собою. Напрасно защитникъ сталъ бы взывать къ милосердію судей-чиновниковъ, напрасно сталъ бы онъ рисовать передъ ними картину бдности, невжества и всякихъ пороковъ, окружавшихъ подсудимаго — доводы эти пойдутъ на втеръ, потому что судьямъ нтъ никакого дла до тхъ обстоятельствъ, которыя не указаны въ закон, потому что судьямъ необходимо основывать свой приговоръ на законныхъ основаніяхъ, потому, наконецъ, что они должны дать отчетъ, почему именно извстное дло ршено ими такъ, а не иначе. Въ суд съ присяжными совсмъ иное дло. Здсь защитникъ можетъ совершенно не упоминать о требованіяхъ закона, здсь онъ иметъ полную возможность обращаться къ нравственному чувству присяжныхъ, потому что присяжные, произнося тотъ или другой приговоръ, обязаны руководствоваться только собственнымъ убжденіемъ и не обязаны давать кому либо отчетъ, почему они обвинили или оправдали подсудимаго.
Такова существенная разница между простымъ судомъ и судомъ присяжныхъ. И дйствительно, со времени введенія новыхъ судебныхъ уставовъ было безчисленное множество такихъ случаевъ, когда оправдывались подсудимые, несомннно совершившіе какое либо преступленіе, которые, слдовательно, непремнно были бы обвинены, еслибъ судъ происходилъ безъ присяжныхъ. Подобныхъ случаевъ было такъ много, что ихъ нтъ никакой возможности перечислить. О нихъ знаетъ всякій, кто нсколько разъ присутствовалъ на засданіяхъ судовъ или постоянно читалъ газеты. Мы напомнимъ только одинъ изъ самыхъ послднихъ и наиболе рзкихъ. Г. Тенчицъ-Піотровскій обвинялся въ ложномъ донос, за что по закону назначено довольно тяжелое наказаніе. Фактъ существованія доноса не подлежалъ ни малйшему сомннію, потому что по сдланному Тенчицъ-Піотровскимъ доносу производилось формальное слдствіе и ложность доноса засвидтельствована самимъ сенатомъ. И между тмъ присяжные, убдившись доводами защиты, совершенно оправдали Тенчицъ-Піотровскаго, то есть другими словами, отвергли существованіе самого доноса, хотя, повторяемъ, оно не подлежало ни малйшему сомннію. Судъ безъ участія присяжныхъ, при всемъ своемъ желаніи, никакъ не могъ бы постановить подобнаго приговора. Точно также были случаи, когда, при несомннности какого либо преступленія, совершившіе ихъ оправдывались присяжными единственно только на томъ основаніи, что защитникамъ удавалось представить положеніе подсудимыхъ, во время совершенія преступленія до такой степени стсненнымъ и гнетущимъ, что изъ него оставался только одинъ выходъ — преступленіе. Понятно, что признавая подобные доводы защитниковъ уважительными, присяжные руководствовались при этомъ не какими нибудь уголовными теоріями, а простымъ человческимъ чувствомъ, какъ люди общества, они знали очень хорошо, что дйствительно бываютъ въ жизни человка такія положенія, при которыхъ онъ ршается посягнуть не только на чужую собственность, но даже на свою жизнь. И потому если они находили, что картина, нарисованная защитникомъ, совершенно соотвтствуетъ фактамъ, добытымъ на суд, и ихъ собственному чувству правды, слономъ, если они врили защитнику, то произносили оправдательный приговоръ, не смотря на всю очевидность уликъ.
Но въ тоже время было бы большой ошибкой со стороны защитниковъ, еслибъ они стали злоупотреблять этимъ средствомъ защиты, то есть, еслибъ они прибгали къ нему въ такихъ случаяхъ, когда это средство не можетъ принести никакой пользы, какъ напримръ, передъ судомъ безъ присяжныхъ, или же когда причина, заставившая человка совершить преступленіе, была какая нибудь иная. Употребляя некстати это средство, можно въ сильной степени парализовать его дйствіе, можно сдлать его общимъ мстомъ, употребляемымъ въ тхъ случаяхъ, когда больше нечего говорить, наконецъ, можно даже скоре повредить подсудимому, чмъ помочь ему. Защитникъ Горскаго, какъ намъ кажется, нарушилъ оба условія, при которыхъ это средство можетъ оказаться дйствительнымъ.
Въ рчи защитника находится, между прочимъ, слдующее мсто: ‘мы видимъ молодого 18-ти лтняго человка, желающаго жить и приносить пользу обществу, но для этого нужна подготовка, а для подготовки необходимы матеріальныи средства, которыхъ преступникъ не иметъ. Онъ видитъ, что можетъ разсчитывать только на свои собственныя силы, но, по неразвитости своего убжденія, онъ не надется на нихъ. Семейство его въ бдности, отецъ при смерти, онъ не можетъ ожидать помощи отъ семейства, онъ каждую минуту думаетъ, что со смертію отца семейство его должно будетъ идти по міру, если онъ будетъ не въ состояніи оказывать ему помощь. Очень естественно, что у него родился планъ какимъ бы то ни было образомъ достать что нибудь, чтобы только принести пользу семейству и себ, у него нашелся одинъ исходъ — совершить преступленіе. Я не думаю, чтобы много было такихъ молодыхъ людей, которымъ бы не приходило на умъ воспользоваться какимъ бы то ни было средствомъ для достиженія своей цли, хотя бы даже совершить преступленіе’.
Строя свою защитительную рчь на такомъ аргумент, г. защитникъ упустилъ изъ виду, во-первыхъ, то, что дло Горскаго разсматривалось не судомъ присяжныхъ, а военно-полевымъ судомъ, для котораго подобные аргументы ровно ничего не значатъ, и что, слдовательно, незачмъ и прибгать къ ихъ помощи, во-вторыхъ, и самое главное, защитникъ не обратилъ вниманія на то, что его аргументы ршительно не соотвтствуютъ тому случаю, о которомъ шло дло. Мы уже сказали — и это общій голосъ — что корыстная цль преступленія Горскаго ничмъ не доказана, а защитникъ не только призналъ ее безспорнымъ фактомъ, но пошелъ еще дальше, начавши развивать самые мотивы, создавшіе эту цль. Вышло, конечно, то, что защитникъ говорилъ какъ будто не о Горскомъ, а о комъ-то другомъ, до котораго суду не было никакого дла. Почти каждое слово защитника было фальшиво, натянуто, искуственно и должно было возбуждать въ публик (не гоноромъ уже о суд) досаду, а не сочувствіе къ мальчику-преступнику. Защитникъ усвоилъ себ не сущность, а только мертвую форму того адвокатскаго пріема, который въ извстныхъ случаяхъ такъ легко достигаетъ цли, онъ профанировалъ этотъ пріемъ, насмялся надъ нимъ. Онъ произвелъ имъ такое же точно впечатлніе, какъ если бы какой нибудь защитникъ, указывая на толстаго, краснощекаго подсудимаго говорилъ: взгляните, гг. судьи, на эту блдную, истощенную, страдальческую физіономію, взгляните на эту тощую фигуру, истомленную подъ бременемъ гнетущихъ ее угрызеній совсти’. Такая защита способна скоре вызвать смхъ, чмъ участіе къ подсудимому. Точно также, по нашему мннію, поступилъ и защитникъ Горскаго. ‘Мы видомъ’, говоритъ онъ, молодого человка, желающаго приноситъ пользу обществу’. Между тмъ въ Горскомъ мы ничего подобнаго не видимъ, ни одинъ изъ фактовъ, обнаруженныхъ на суд, не касался съ этой стороны личности подсудимаго, такъ что предположеніе защитника для всхъ должно было показаться неожиданнымъ сюрпризомъ. ‘Онъ каждую минуту думаетъ’, продолжаетъ защитникъ, ‘что со смертію его отца семейство его должно будетъ пойти но міру’, а судебными фактами ничего подобнаго опять-таки не обнаружено, изъ дла даже вполн не видно, каковы были настоящія средства семейства Горскихъ, какова была домашная жизнь гимназиста Горскаго, каковы, наконецъ, были его отношенія къ отцу и другимъ родственникамъ. Предположеніе защитника и здсь оказалось призрачнымъ и совершенно произвольнымъ. ‘Очень естественно‘, замчаетъ дале защитникъ, ‘что у Горскаго родился планъ достать что нибудь, чтобъ только принести пользу семейству и себ — вотъ онъ и совершилъ преступленіе’, Но въ настоящемъ случа здсь, напротивъ, ничего нтъ естественнаго. Было бы естественно, еслибъ семейство Горскаго находилось дйствительно въ безвыходномъ положеніи, еслибъ при этомъ онъ, оставаясь единственною его опорою, перепробовалъ вс другія средства, къ которымъ обыкновенно прибгаютъ въ подобныхъ случаяхъ, еслибъ мысль его постоянно была занята заботою о завтрашнемъ дн, еслибъ онъ, совершая преступленіе, дйствовалъ такъ, какъ обыкновенно дйствуютъ люди въ подобныхъ случаяхъ, то есть подъ неотразимымъ, очевиднымъ вліяніемъ этой мысли. Вотъ когда защитникъ имлъ бы полное право назвать преступленіе Горскаго естественнымъ,— хотя и то не передъ липомъ военно-полевого суда. Но защитникъ еще не остановился и на этомъ, а сталъ оправдывать преступленіе Горскаго указаніемъ на всхъ молодыхъ людей, изъ которыхъ будто бы ‘очень немногимъ не приходило на умъ воспользоваться какимъ бы то ни было средствомъ для достиженія своей цли, хотя бы даже совершить преступленіе’. Это мнніе защитника о молодежи должно было окончательно довершить непріятное впечатлніе, произведенное на всхъ его защитительной рчью. Впечатлніе было тмъ непріятне, что защитникъ, заподозрвая поголовно всю молодежь въ способности совершать преступленія и приводя этотъ фактъ въ защиту Горскаго, вмст съ тмъ какъ бы доказывалъ, что молодежь способна производить убійства по тмъ же самымъ неяснымъ и, можетъ быть, нелпымъ побужденіямъ, но которымъ совершилъ преступленіе Горскій.
Что же можно вывести изъ рчи защитника Горскаго? Конечно, только то, что онъ очень неловкій адвокатъ, способный боле навредить, чмъ помочь подсудимому,— хотя въ настоящемъ случа не помогла бы, можетъ быть, и самая блистательная защита. Онъ слышалъ, что защитнику предоставляется право говорить все, что только можетъ способствовать облегченію участи подсудимаго — и вотъ онъ усердно начинаетъ собирать факты, говорящіе въ пользу Горскаго, слышалъ, что нердко преступленія совершаются подъ гнетомъ нужды, доводящей человка до отчаянныхъ поступковъ — и вотъ онъ пробуетъ построить свою защиту на подобномъ же аргумент. Ему казалось, что если онъ откажется отъ этого аргумента, то у него не останется ни одного мотива для защиты, а защищать, между тмъ, нужно. Ему поэтому казалось даже невыгоднымъ не признать корыстной цли въ преступленіи Горскаго, потому что тогда онъ терялъ всякую почву подъ ногами. Адвокатъ боле опытный непремнно обратилъ бы вниманіе суда на неполноту слдствія, на совершенную неясность побужденій, руководившихъ Горскаго при совершеніи преступленія, онъ, можетъ быть, возбудилъ бы вопросъ о вмняемости, можетъ быть, потребовалъ бы врачей-экснертовъ для освидтельствованія умственныхъ способностей восемнадцатилтняго убійцы и т. д. Но защитнику Горскаго не пришло въ голову затронуть вопросъ съ этой стороны, онъ предпочелъ иное средство защиты, къ настоящему случаю вовсе непримнимое, и выказалъ себя крайне неумлымъ адвокатомъ. Онъ наказанъ за это ршеніемъ суда, который не призналъ Горскаго даже заслуживающимъ снисхожденія и приговорилъ его къ смертной казни чрезъ повшеніе.
Но что сдлали изъ процесса Горскаго и особенно изъ рчи его защитника нкоторые усердные публицисты — просто уму непостижимо! Словно соскучившись долгимъ ожиданіемъ повода, на которомъ можно бы было повторить позабытые нападки на молодежь и на все ‘современное,’ они дружно накинулись на рчь защитника Горскаго — и возопили.
‘Московскія Вдомости’ намревались было сперва поступить сдержанне всхъ. Печатая защитительную рчь, они просто выкинули изъ нея то мсто, которое мы привели выше, и прошли его полнымъ молчаніемъ. Но когда въ ‘Русскомъ Инвалид’ появился полный текстъ защиты, тогда и они напечатали пропущенное мсто, сопровождая его, между прочимъ, слдующими словами: ‘нельзя оставить безъ вниманія фразъ, при чтеніи которыхъ не знаешь, чему боле удивляться, нравственнымъ ли понятіямъ защитника, или той храбрости, а можетъ быть и наивности, съ которыми они были высказаны въ публичномъ засданіи суда. Во всякомъ случа, во имя глубоко-оскорбленной общественной совсти, нельзя оставить этихъ возмутительныхъ фразъ безъ протеста, хотя и запоздалаго, потому что онъ длается безъ суда, а въ газет’.
‘Современныя Извстія’ оставили далеко позади себя ‘Московскія Вдомости’, въ энергіи протеста противъ рчи защитника и въ глубокомысліи выводовъ изъ дла Горскаго. ‘Нкоторые возмущаются’, замчаетъ газета, ‘Что у насъ способны раздаваться такія разсужденія. Возмущаться поздно, надобно всматриваться и поучаться: это есть знаменіе времени, дяніе Горскаго не есть исключительное явленіе и рчь его защитника нисколько не натянута. Не прошло двухъ лтъ, какъ мы были свидтелями совершенно подобнаго преступленія, схожаго съ настоящимъ до самыхъ послднихъ подробностей. Даниловъ, тоже молодой человкъ, едва переступившій за двадцать лтъ, тоже пошелъ на убійство съ единственною холодною цлью грабежа, безъ всякаго ослпляющаго чувства ненависти или мщенія, и тоже избиваетъ не одну жертву, а цлое семейство… Когда подумаешь, что это не случайностъ, что этимъ говоритъ время, что это цлый особый строй мысли, проникающій въ общественную жизнь въ вид сознательной и безсознательной привычки — становится страшно за будущее передъ этою борьбою за существованіе, такъ обидно для человческаго достоинства воспроизводимою въ человческомъ мір, и притомъ въ его обиходной жизни’.
‘Да’, повторяетъ за ‘Современными Извстіями’ газета ‘Всть’, ‘краснорчиво время, которое говоритъ грабежами и убійствами и къ тому же словоохотливо. Когда общественная атмосфера все боле и боле пропитывается міазмами, разъдающими основныя начала общественнаго быта, когда упадокъ гражданской дисциплины растлваетъ личность, а возбужденіе плотоядныхъ страстей сбиваетъ ее со святого пути честнаго труда, указуя легкій путь стяжанія попраніемъ общественныхъ и нравственныхъ законовъ, когда начала, созидавшія и охранявшія общественный порядокъ втеченіи вковой работы исторіи, съ наглостью предаются поруганію, а ядъ соціализма проводится во вс поры народнаго тла подъ легкой полумаской развитія, прогресса, цивилизаціи, народныхъ началъ и даже патріотизма. Грабежи и убійство — знаменіе времени! Неужели же это плодъ того пресловутаго прогрессивнаго движенія, которымъ до опьяненія самохвальствовало наше общество, неужели это плодъ того общественнаго пробужденія, которое должно било вдругъ, магическою силою, исторгнуть Россію изъ ‘мрака невжества,’ изъ ‘мертваго застоя’, неужели же общество вмст съ дремотою сбросило и т нравственныя узы, которыя сдерживаютъ страсти и гармонически соединяютъ интересы цлаго съ интересами частей, общество съ личностью?..’ Говоря собственно о рчи защитника, ‘Всть’ иронически замчаетъ: ‘вдругъ высказать нагую правду, изобличающую задушевныя стремленія извстной среды, не прикрывая ее узорчато-пестрыми одеждами, которыя иные мастера ткутъ изъ патріотизма, народныхъ началъ, развитія, прогресса и т. д. fi, quelle gaucherie!… Г. защитникъ, вы сдлали ужасную неловкость, вы насъ предали, скажетъ извстная среда. Это измна нашимъ демократически-соціальнымъ стремленіямъ Вы даете готовое оружіе въ руки зловредной газеты Нсть, которая можетъ заключить, что то, что мы возвщаемъ какъ знамя прогресса, народныхъ началъ и патріотизма, есть ничто иное, какъ такое помраченіе здраваго смысла и такая испорченность воли, которыя ведутъ къ самому зврскому и гнусному преступленію противъ христіанской нравственности, противъ историческихъ началъ общественнаго строя, противъ общественной безопасности’.
Можно бы было ограничиться нсколькими восклицательными знаками, поставивъ ихъ въ конц каждой изъ приведенныхъ выше тирадъ. Но мы этого не сдлаемъ. Мы покажемъ, какая удивительная пустота скрыта подъ этими трогательными фразами, какимъ празднословіемъ съ ‘краской благонамренности занимаются люди, считающіе себя серьезными публицистами, какъ зала ихъ привычка кидать во вс стороны громкія фразы съ извстнымъ оттнкомъ, хотя бы для этого не было ни малйшаго повода. Кстати же довольно нсколькихъ словъ, чтобъ показать все это.
Читатели видли, что приведенныя выше восклицанія держатся на двухъ фактахъ. Во-первыхъ, на самомъ факт преступленія Горскаго, во-вторыхъ, на рчи его защитника. Остановимся сперва на первомъ. Мы уже сказали выше, что побужденія, руководившія Горскимъ во время убійства, остались невыясненными, слдовательно, газеты не имли никакого основанія строить на нихъ свои выводы. Интересне всего то, что сама ‘Всть’ сомнвалась въ справедливости корыстныхъ побужденій Горскаго. ‘Этотъ процессъ’, замчаетъ она между прочимъ, ‘займетъ въ нашей судебной лтописи очень видное мсто… по не разъясненной на суд загадочности преступленія‘. Какимъ же образомъ, спустя нсколько строкъ, она такъ очевидно противорчитъ самой себ, считая вполн разъясненнымъ то, что сама же назвала неразъясненнымъ и загадочнымъ? На чемъ же держатся ея восклицанія, когда основанія, на которыхъ они построены, отрицаются ею же самою? Другія газеты хотя не проговорились подобно ‘Всти’, но все-таки несомннно признавали то, что признавалось всми, именно, что корыстная цль убійства подлежитъ величайшему сомннію. И однакожъ, они мало того, что признали ее но наружности совершенно очевидною, но еще стали обобщать ее, называя знаменіемъ времени. Но допустимъ даже, что Горскій совершилъ убійство съ цлью грабежа, хотя, какъ мы сказали, это вовсе недоказано. Неужели же станетъ кто нибудь изъ здравомыслящихъ людей на основаніи этого единичнаго факта строить обвиненіе противъ всей современной молодежи? Неужели преступленіе Данилова, раздленное отъ преступленія Горскаго полутора годами разстоянія, можетъ имть съ нимъ что нибудь общее? Неужели, наконецъ, достаточно двухъ фактовъ, даже одновременно совершившихся на пространств обширной Россіи, чтобы видть въ нихъ какое либо знаменіе времени?! Что бы сказали намъ эти самые публицисты, еслибъ мы, на основаніи несравненно большаго количества фактовъ другого характера, стали строить общіе выводы, для нихъ не совсмъ пріятные? Намъ, напримръ, было бы очень легко собрать въ одно слдующіе судебные факты: о сын генералъ-майора Трифонов, обвинявшемся въ краж вещей у своего отца, о краж помщикомъ Шоховскимъ двухсотъ тысячъ изъ симферопольской земской управы, о княз Трубецкомъ, обвинявшемся въ поддлк росписокъ, о титулярномъ совтник Бильбасов, обвиняемомъ въ мошенничеств и подлог, о дворянин Бржозовскомъ, обвиняемомъ въ краж со взломомъ, о губернскомъ секретар Леонов, обвиняемомъ въ подлог по служб, о прапорщик Лялин, обвиняемомъ въ подлог, о дворянин Колосов, обвиняемомъ въ мошенничеств, о харьковскихъ дворянахъ, обвинявшихся въ поддлк серій, и т. д. Что бы сказали эти самыя газеты, еслибъ мы въ приведенныхъ фактахъ, число которыхъ легко можно увеличить до сотни, стали видть знаменіе времени и длать изъ нихъ общіе выводы, еслибъ мы стали утверждать, что дворяне, чиновники и военные въ настоящее время совершенно изолгались, изворовались, потеряли совсть и т. д. Мы думаемъ, что насъ не похвалили бы за такіе выводы. А между тмъ, по логик благонамренныхъ публицистовъ, мы имли бы полное право длать подобные выводы, тмъ боле, что у насъ не одинъ, не два, а цлыя сотни фактовъ. И вотъ, если принять ко вниманіе это обстоятельство, если съ этой стороны взглянуть на восклицанія ‘благонамренныхъ публицистовъ’, то какими представятся они жалкими, если не каррикатурными! Вс эти наусышванія, вс эти увренія, что отечество въ опасности, что побужденія, руководившія Горскимъ, представляютъ цлый особый строй современной мысли, что молодежь, готова при первомъ случа разсыпать убійства направо и налво — все это оказывается пуфомъ, выдуманнымъ съ цлью поточить притупившееся ‘благонамренное’ жало, все это беззастнчивая, нахальная ложь, даже незамаскированная приличнымъ образомъ, и въ которую не врятъ сами публицисты.
Теперь взглянемъ на второй фактъ — рчь защитника Горскаго, также послужившую основаніемъ для вышеприведенныхъ тирадъ. Мы уже подробно доказали, что защитникъ выказалъ себя только какъ неумлый адвокатъ, кое-что слышавшій, но малосвдущій въ адвокатскомъ дл. Съ какой же стати газеты выставили его представителемъ ‘цлаго класса людей’, отвергающихъ будто бы вс существующія основы государственной и общественной жизни? Разв не очевидно для всякаго, что защитникъ, построивъ свою рчь на ложномъ основаніи, долженъ былъ но необходимости или говорить то, что онъ говорилъ, или же молчать? Молчать ему не хотлось, и вотъ онъ говорилъ. Противъ чего же возстаютъ газеты? Противъ того, что рчь защитится не соотвтствовала данному факту, то есть, что она непримнима къ Горскому, или что она сама по себ была безнравственна? Но въ первомъ случа ее слдуетъ считать плохою, неидущего къ длу, и только. Что же касается до того, что она безнравственна сама по себ, безъ всякаго отношенія къ Горскому, то есть, что безнравствененъ принципъ, на которомъ она построена, то противъ этого говорятъ безчисленные факты, которые не могутъ быть неизвстны самимъ ‘благонамреннымъ публицистамъ’. Выше мы замтили, что присяжные засдатели очень часто оправдывали такихъ подсудимыхъ, которые даже сами сознавались въ совершенномъ преступленіи, и что оправдательные приговоры произносились именно въ силу представляемыхъ защитниками доказательствъ того, что подсудимые, ршаясь на преступленіе, находились въ самомъ безвыходномъ положеніи. Слдовательно, само общество, въ лиц присяжныхъ засдателей, признавало возможность такихъ случаевъ, когда преступленіе можетъ быть совершено самымъ честнымъ, самымъ нравственнымъ человкомъ, словомъ такимъ, котораго не за что наказывать. Противъ чего же возстаетъ ограниченная благонамренность публицистовъ? Отчего же она не подымала своего голоса въ тхъ случаяхъ, о которыхъ мы сейчасъ упомянули? Отчего она щадила какъ защитниковъ, такъ и присяжныхъ засдателей, оправдывавшихъ лицъ, завдомо преступныхъ? Зачмъ такая непослдовательность? Коль рубить — такъ ужь съ плеча.
Итакъ, мы видимъ, что кром неумлости защитника, изъ рчи его ничего нельзя вывести, и газетныя восклицанія, построенныя на этой рчи, также оказываются ходульными. Противъ чего тутъ было ‘протестовать, во имя глубоко оскорбленной общественной совсти’, къ чему было приплетать ‘задушевныя стремленія извстной среды’, изъ-за чего бсноваться и взывать къ общественной безопасности? Это просто отозвалась старая привычка, пробужденная крупнымъ судебнымъ фактомъ, наружность котораго показалась публицистамъ столь соблазнительною, что они не могли побдить въ себ желанія прохаться еще разъ на своемъ истасканномъ отъ частаго употребленія коньк.
Вообще къ разсужденіямъ ‘благонамренныхъ публицистовъ’ слдуетъ относиться съ величайшею осторожностью, особенно въ настоящее время. Съузивъ свой кругозоръ до послдней степени, потерявъ изъ-подъ ногъ почву, на которой еще недавно имъ было такъ удобно развивать свои ‘благонамренныя идеи’, они стали пробгать къ натяжкамъ, преувеличеніямъ, даже къ сознательной лжи и, подъ именемъ патріотизма, проповдывать жестокосердіе и злобу. На каждое, самое. естественное, человческое чувство они стали смотрть недоврчиво, подозрвая не явилось ли оно подъ вліяніемъ какой нибудь ‘зловредной’ теоріи. Нападая, напримръ, на рчь защитника Горскаго, они преслдовали ее не за то, что она нисколько не относилась къ длу, аза то, что она была построена на извстномъ принцип, который такъ имъ ненавистенъ, а между тмъ этотъ принципъ совпадаетъ съ самыми лучшими-сторонами человческаго сердца, и присяжные засдатели, поддерживая этотъ принципъ, можетъ быть, и не подозрваютъ о его существованіи. Они руководствуются простымъ человческимъ чувствомъ и здравымъ смысломъ, и только въ силу этого обстоятельства являются, помимо своей воли, сторонниками принципа. Конечно, ни студентъ Даниловъ, ни гимназистъ Горскій, совершая преступленія, не обнаружили достаточныхъ основаній для того, чтобы можно было считать ихъ дйствія сколько нибудь извинительными. Но вдь же множество такихъ фактовъ, въ которыхъ положеніе подсудимыхъ, ршавшихся на преступленіе, дйствительно ужасно и дйствительно способно вызвать самое теилое участіе у всхъ, имющихъ сердце. Мы, напримръ, помнимъ одно дло, производившееся въ петербургскомъ окружномъ суд. Обвинялся мелкій чиновникъ въ краж старыхъ бумагъ изъ присутственнаго мста, гд онъ служилъ. Кража совершена при слдующихъ обстоятельствахъ: дочь подсудимаго тяжело захворала, хорошо лечить ее у отца не было никакихъ средствъ, двочка, наконецъ, умерла, и какъ разъ въ то время, когда отецъ истратилъ на нее послднія свои деньжонки. Нужно заказывать гробъ, нужно платить за погребеніе — а денегъ ни копйки. Бросился отецъ въ одно мсто, бросился въ другое — нигд не даютъ. Долго и напрасно метался онъ изъ стороны въ сторону, наконецъ, ршился на кражу, отправился въ департаментъ, добылъ гд-то нсколько пачекъ старыхъ архивныхъ длъ и продалъ ихъ въ мелочную лавку за три или четыре рубля, которые и истратилъ на похороны. Конечно, еслибъ поручить защиту этого дла г. Каткову или г. Скарятину, то они, можетъ быть, не только не стали бы защищать чиновника, но протестовали бы противъ его поступка ‘во имя глубоко оскорбленной общественной совсти.’ И такихъ фактовъ очень много, особенно въ послднее время, Разница между ними только та, что въ однихъ тяжелыя обстоятельства подсудимаго выставляются сами собою и дйствуютъ непосредственно на слушателей, тогда какъ въ другихъ требуется нкоторое адвокатское искуство, чтобы вывести эти обстоятельства наружу. Вотъ въ этихъ-то послднихъ случаяхъ и обвиняютъ, обыкновенно, защитниковъ- въ томъ, что они длаютъ натяжки или дйствуютъ въ силу ‘соціальной похоти,’ какъ выразилась газета ‘Всть’. Конечно, нужно гораздо лучше знать человческую натуру, чмъ знаютъ ее ‘благонамренные публицисты,’ чтобы умть врно оцнивать человческіе поступки, нужно имть не такое заскорузлое сердце, какимъ надлила ихъ природа, чтобы отыскать ‘смягчающія обстоятельства’ тамъ, гд они не сами собою бросаются въ глаза, нужно отвыкнуть отъ привычки смотрть на подсудимаго, какъ на ‘соціалиста’ или ‘демагога.,’ и видть въ немъ просто ‘человка,’ словомъ, нужно хорошенько умыть руки и тогда уже приступать къ оцнк человческихъ дйствій. Многіе, напримръ, только ухмыляются, когда защитники пробуютъ отыскать оправдательные факты въ такихъ преступленіяхъ и у такихъ подсудимыхъ, гд, повидимому, ничего подобнаго отыскать невозможно. ‘Ишь, разсуждаютъ эти господа, вздумалъ отвергать свободу воли! Знаемъ мы эти штуки! Насъ не надуешь!’ Или: ‘нечего, нечего излагать передъ нами соціально-деспотическія теоріи, мы имъ не повримъ’ и т. п. Словомъ, эти господа лишились способности наблюдать жизнь такъ, какъ она есть, они на все привыкли смотрть съ точки зрнія защитниковъ государства, обуреваемаго различными вредными теоріями, и потому они страдаютъ крайнею близорукостью. Ихъ могутъ расшевелить только крупные факты, картинно притомъ обставленные и эффектно освщенные. Простыя же человческія впечатлнія имъ недоступны. Если, напримръ, они видятъ, что человкъ, находившійся въ тяжелыхъ обстоятельствахъ, ршился на самоубійство, то они поврятъ, что положеніе его было дйствительно тяжелое, какъ бы ни были маловажны во наружности побудительныя причины. Но если въ силу тхъ же самыхъ причинъ, человкъ ршается на какое нибудь другое преступленіе, то врядъ ли они отнесутся къ нему съ такимъ же сочувствіемъ или хоть снисхожденіемъ, именно потому, что здсь уже не будетъ того эффекта. Посмотримъ же на нкоторые случаи самоубійства, происшедшіе въ послднее время.
Анализируя многіе изъ этихъ случаевъ, иной можетъ подивиться видимому отсутствію причинъ, заставившихъ человка лишить себя жизни. А между тмъ фактъ самоубійства говоритъ, что причины эти были слишкомъ сильны. И кто знаетъ, не обвинили ли бы этого самоубійцу, еслибъ онъ, подъ вліяніемъ тхъ же причинъ, совершилъ не это, а какое нибудь другое преступленіе, напримръ, кражу? Вдь видимыя причины такъ ничтожны! Вотъ, напримръ, восемнадцатилтній юноша, мщанинъ Николай Красильниковъ: онъ молодъ, здоровъ, иметъ руки и голову. Соверши онъ какую нибудь кражу,— можно ли было бы допустить, что онъ сдлалъ это но бдности? А между тмъ полицейское дознаніе обнаружило, что этотъ Красильниковъ, именно ‘по неимнію никакихъ занятій и средствъ къ жизни, ршился на самоубійство и бросился въ Фонтанку’. Или вотъ другой субъектъ, коллежскій секретарь Соколовъ, служащій въ рязанской духовной консисторіи. Хотя, положимъ, семейство у него и большое, а жалованье маленькое, хотя, слдовательно, жизнь его и не можетъ быть особенно радостной, но вдь живутъ же люди. И соверши этотъ Соколовъ какое нибудь преступленіе — врядъ ли его оправдали бы, особенно такіе господа, какъ Скарятинъ, Катковъ и имъ подобные. Между тмъ нужда заставила его броситься съ моста въ оврагъ и размозжить себ голову. Мало того, онъ сдлалъ это совершенно сознательно и даже имлъ настолько твердости, что написалъ письмо и передалъ его кому-то изъ проходившихъ по мосту, за нсколько секундъ до самоубійства. ‘О себ я скажу, говоритъ въ этомъ письм Соколовъ, что я такой-то. За декабрь мсяцъ 1867 года жалованья я получилъ 6 р. с., а за январь и послдующіе мсяцы получалъ по 2 рубля, но той причин, что былъ болнъ, а между тмъ выдалъ старшую дочь Евдокію въ замужество за г. Муратова. Семейство мое, кром меня, состоитъ изъ шести душъ, которыхъ содержать и пропитывать, по совершенной несостоятельности своей и неимнію къ тому всякихъ средствъ, окончательно не могу, посему и расположилъ себя на такую постыдную смерть. Это своеручно писалъ я въ консисторіи, безъ четверти въ одинадцать часовъ утра, на день си. Троицы, въ бытность въ канцеляріи такихъ-то и такихъ чиновниковъ’. Въ настоящемъ случа мы, конечно, по необходимости должны врить, что исповдь Соколова совершенно искренна, и что причины, побудившія его къ самоубійству, были дйствительно сильны, — кому же пріятно умирать по собственной вол… Этому поврятъ даже благонамренные публицисты. Но, повторяемъ, соверши Соколовъ вмсто самоубійства какое нибудь другое преступленіе по тмъ же самымъ причинамъ, и скажи на суд то самое, что онъ сказалъ въ письм, т- е., ‘по неимнію, молъ, никакихъ средствъ къ содержанію семейства и т. д. совершилъ такую-то кражу’—ему врядъ ли поврили бы, и преступленіе его приписали бы просто ‘злой вол’ подсудимаго.
Возьмемъ теперь факты другого рода. Положимъ, какой нибудь мальчикъ, лтъ 12 или 13, совершилъ какое нибудь преступленіе. На суд оказывается, что онъ ршился на это преступленіе чисто ‘по своей испорченности’ и безъ всякихъ уважительныхъ причинъ, которыя могли бы служить къ уменьшенію его вины. Правда, незадолго до преступленія, его первый разъ въ жизни выскли розгами, по разв это уважительная причина? Мало ли кого наказываютъ розгами! Между тмъ, недавно въ ‘Одесскомъ Встник’ напечатано слдующее: ‘Нкто далъ своему 12-лтнему сыну, который въ чемъ-то провинился, назидательное наставленіе розгами. Бдный мальчикъ, неиспытавшій до той поры такого внушенія, глубоко почувствовалъ оскорбленіе, нанесенное отцемъ. Онъ не вынесъ стыда и ршился покончить съ споимъ существованіемъ. Смертельная рана пулей въ лобъ до такой степени исказила его лицо, что отецъ долго не могъ узнать въ обезображенномъ труп покойника своего сына и не хотлъ признать его, пока страшныя сомннія не разршились ясными доказательствами’.
Возьмемъ, наконецъ, еще случай. Молодая двушка поступила въ мастерскую, шить хорошо она еще не научилась. Это лишаетъ ее возможности заработывать деньги, и кром того хозяйка и другіе мастерицы ее преслдуютъ: первая — выговорами и наказаніями, вторыя — насмшками. Тоскуя, возмущаясь и напрасно ища выходъ изъ своего положенія, двушка совершаетъ какое нибудь преступленіе. Конечно, мы врядъ ли оправдаемъ ее или даже уменьшимъ ей наказаніе, потому что предъ нами, повидимому, не будетъ ни одного факта, объясняющаго преступленіе двушки. Между тмъ недавно въ Москв былъ такой случай: шестнадцатилтняя солдатская дочь, Александра Кешская, бросилась въ рку. Когда ее вытащили уже безчувственною, а потомъ привели въ чувство — первыми ея словами были: ‘простите, никогда не буду’. При спрос, почему она ршилась на самоубійство, двушка отвчала: ‘я живу у хозяйки и никакъ не могу привыкнуть хорошо шить, а подруги мои надо мной смются, оттого я и хотла утопиться’.
Вс эти факты показываютъ, что иногда, повидимому, самые ничтожные причины такъ сильно дйствуютъ на человка, что приводятъ его въ совершенно ненормальное состояніе, при которомъ онъ ршается даже на самоубійство. Самоубійство по закону есть такое же самостоятельное преступленіе, какъ кража, обманъ, мошенничество, убійство и т. п. По отношенію же къ личности преступника, его слдуетъ считать самымъ невыгоднымъ преступленіемъ. Вообще говоря, по законному чувству самосохраненія, человку должно быть трудне ршиться на самоубійство, чмъ на какое нибудь другое преступленіе. Человкъ, ршающійся на кражу или убійство, можетъ разсчитывать, во-первыхъ, что поступокъ его останется нераскрытымъ, что онъ, выйдя незаконнымъ образомъ изъ своего такъ называемаго безвыходнаго положенія, избгнетъ вмст съ тмъ и наказанія, во-вторыхъ, часто случается, что человкъ, совершая преступленіе, самъ идетъ на наказаніе, предпочитая жизнь въ тюрьм, или въ каторг жизни на свобод. Но человкъ, ршающійся на самоубійство, идетъ на врную смерть, на полное уничтоженіе своей личности. Слдовательно, можно съ полнымъ правомъ утверждать, что причины, толкающія человка на самоубійство, должны считаться несравненно сильне тхъ, вслдствіе которыхъ люди совершаютъ всякія другія преступленія. Но каковы же причины въ приведенныхъ нами трехъ случаяхъ самоубійства? Бдность, чувство обиды и стыда. Первая причина еще многими считается уважительною, что же касается до второй и третьей, то есть обиды и стыда, то къ нимъ, обыкновенно, относятся очень легко, ихъ часто не считаютъ важными двигателями въ человческихъ поступкахъ, и преступленія, совершаемыя подъ вліяніемъ стыда или обиды, объясняютъ обыкновенно дйствіемъ злой воли человка. Между тмъ мы видимъ, что эти причины бываютъ иногда столь сильны, что побуждаютъ человка даже на самоубійство, то есть, на самое невыгодное для него преступленіе. Этимъ мы хотимъ показать, какъ слдуетъ быть осторожнымъ въ отысканіи истинныхъ причинъ, руководящихъ человческими поступками, и съ какою строгостью нужно относиться къ мнніямъ тхъ изъ ‘благонамренныхъ) дятелей, близорукость которыхъ признаетъ только эффектно обставленныя и ярко освщенныя причины, и которые подъ видомъ патріотизма проповдуютъ жестокосердіе, а безнравственными называютъ самыя чистыя, самыя гуманныя побужденія. Случаи самоубійства могутъ въ этомъ отношеніи принести не малую пользу обществу. Изучая ихъ внимательно) можно научиться правильне смотрть на преступленіе и врне опредлять многія изъ тхъ, которыя обыкновенно объясняются злою волей или испорченною натурою человка. Эти соображенія мы въ особенности рекомендуемъ вниманію присяжныхъ засдателей. которые легко могутъ осуществить ихъ на дл.
Сопоставляя и сравнивая между собою нкоторые одинаковые факты изъ жизни Петербурга и провинціи, приходится удивляться той требовательности и взыскательности, которыя обнаруживаетъ Петербургъ и той патріархальности, какая господствуетъ въ провинціи. Намъ кажется, что провинціалы, близко знакомые съ окружающею ихъ жизнью, должны считать всхъ поголовно петербуржцевъ людьми, крайне безпокойными, мелочными и придирчивыми. Дйствительно, Петербургъ можно назвать богатымъ бариномъ съ самыми утонченными привычками и избалованнымъ вкусомъ, бариномъ, изнженнымъ до крайности, любящимъ комфортъ и сердито ворчащимъ, если ему самому приходится класть себ что-нибудь въ ротъ, тогда какъ провинція должна довольствоваться скромною ролью бдняка, завистливо смотрящаго на недоступныя ей блага.
Мы уже не будемъ говорить о тхъ вншнихъ удобствахъ, какими пользуется наша столица вслдствіе значительности капиталовъ, находящихся въ распоряженіи города, не будемъ говорить о торцовыхъ мостовыхъ, газовомъ освщеніи, роскошныхъ домахъ, водопроводахъ, конно-желзныхъ дорогахъ и т. д. О подобныхъ удобствахъ и во сн даже не -будетъ мечтать житель какой нибудь Орши, Можайска, Бобрница и т. д. Нтъ, мы посмотримъ на удобство другого рода, боле, такъ сказать, жизненнаго характера. Петербуржецъ избалованъ но всхъ-отношеніяхъ, въ то время когда провинціалъ смиренно отдаетъ ежегодно извстное число сюртучныхъ Фалдъ или брючныхъ калошъ въ жертву городскимъ собакамъ, — петербуржецъ до глубины души возмущается даже тмъ’ если чья нибудь собака громко и неожиданно залаетъ на улиц и испугаетъ проходящаго. Провинціалъ терпливо сноситъ постоянное присутствіе на улиц свиней и коровъ, портящихъ огороды и деревья, ломающихъ палисадники и даже иногда (чему были неоднократные примры) подающихъ малолтнихъ дтей,— петербуржецъ возмущается, если увидитъ на улиц подобное животное даже Никому и ничему не вредящее, и требуетъ немедленнаго его арестованія посредствомъ полицейской власти и затмъ публикаціи въ газетахъ объ арестованномъ животномъ. Словомъ, подобныхъ параллелей, крайне непріятныхъ для провинціи, можно бы привести множество. Ясно, что провинціалъ, читая въ газетамъ какое нибудь обличеніе петербуржца по поводу ‘незаарестованнаго скота’ или громко залаявшей собаки, непремнно долженъ счесть обличителя человкомъ, просто придирчивымъ и капризнымъ. Но если даже въ этомъ случа считать подобный выводъ провинціала неосновательнымъ, то придется согласиться съ нимъ во многихъ другихъ случаяхъ. Возьмемъ, напримръ, мировые суды. Въ газетахъ появлялось довольно много обличеній, касавшихся какъ судей Петербурга, такъ и ихъ създа. Высказывались, напримръ, неудовольствія противъ того, что въ нкоторыхъ судебныхъ камерахъ нтъ ршетки, отдляющей публику отъ судьи, что иногда судья какъ бы совщается съ своимъ письмоводителемъ, что нкоторые судьи нарушаютъ принятое обыкновеніе говорить всмъ подсудимымъ вы и говорятъ вмсто того ты, что нкоторые изъ нихъ, вызывая тяжущіяся стороны, положимъ, къ 12 часамъ, приступаютъ къ ихъ разбирательству получасомъ позже, что исполнительные листы выдаются иногда не тотчасъ по предъявленіи требованій, а спустя два, три дня и т. д. Намъ кажется, что нкоторые города, гд уже введены мировыя учрежденія, читая выше, перечисленныя претензіи петербуржцевъ, должны считать обличителей просто сумасшедшими людьми, незнающими, чего хотятъ. Возьмемъ для примра городъ Жиздру и взглянемъ на тамошнюю мировую камеру, какъ описываетъ ее корреспондентъ ‘С. Петербургскихъ Вдомостей.’ Комната грязная и душная, безъ малйшей вентиляціи, воздухъ пропитанъ махоркой, толпа присутствующихъ стоитъ все время на ногахъ, вроятно, не смя ссть. Судья — въ нанковомъ сюртук, разстегнутой рубашк и безъ галстуха чинитъ правосудіе. Конечно, костюмъ ничего не значитъ, мундиръ или фракъ или сюртукъ сами но себ не длаютъ человка лучшимъ. Но посмотримъ, что исходитъ изъ подъ этой нанки и разстегнутой рубашки, если исходитъ что нибудь добропорядочное — мы забудемъ вншность и, можетъ быть, она намъ понравится.
Вередъ судьей проситель-мужикъ. Судья читаетъ его бумагу.
— Вдь опять навралъ въ просьб, говоритъ онъ.— Ну, чего молчишь? Вдь сказано теб было, что не такъ просьбы пишутся, а ты другую подаешь еще хуже. А?
— Батюшка, ваше-скородіе, мы неграмотны, отвчаетъ мужикъ.— Писарь писалъ, гд намъ знать, какъ оно тамъ написано. Окажите милость батюшка.
— Убирайся ты, некогда мн съ вами тутъ разговаривать! Ступай перепиши прошеніе.
— Да какъ же быть-то, батюшка… писарь три гривны взялъ. Мы люди бдные, ктожъ его зналъ, что не такъ напишетъ.
— Ну, пошелъ, пошелъ! заревлъ судья такимъ голосомъ, что проситель вздрогнулъ. Заплатишь и еще три гривны. Впередъ вамъ наука.
Вслдъ за симъ произошла еще подобная сцена (которую мы опускаемъ), кончившаяся такими словами судьи:
— Вотъ народецъ! Точно у меня сто ушей, чтобы слушать вс ихъ глупости. Лзутъ, лзутъ, просто мочи нтъ!
Помолчавъ нсколько времени и просмотрвши какую-то бумагу, судья обратился къ сисему письмоводителю.
— Какая тутъ статья примняется?
Письмоводитель, которому дло, изъ особенности одно изъ участвующихъ въ дл лицъ, было хорошо извстно, подумалъ и сказалъ, какая статья примняется.
— Да вы все врете, замтилъ судья.— Покажите сюда уставы.
Письмоводитель сунулъ ему уставы, раскрывъ нужную статью.
Тотъ прочиталъ раза два.
— Ну, пожалуй, примнить ее. А то вдь тамъ на създ опять отмнятъ. Пишите протоколъ.
Пока протоколъ писался, въ камер царствовало молчаніе. Вс чего-то ждали. Старикъ-судья сидлъ съ недовольной миной, видимо скучая. Потомъ онъ всталъ, вытеръ выступившій на лбу потъ, подумалъ, снялъ съ себя цпь и ушелъ въ сосднюю комнату, махнувъ рукой. Тмъ засданіе и кончилось. Нужно сказать, что вообще этотъ судья до того тяготится своею службою, что даже производство допросовъ поручаетъ своему письмоводителю. Письмоводитель — правая рука судьи и ршеніе длъ въ его власти.
Не вправ ли будетъ житель города Жиздры, побывавшій у своего мирового судьи, обозвать сумасшедшими или, по крайней мр, безпокойными людьми петербуржцевъ, которые недовольны тмъ, что нкоторые судьи говорятъ ты вмсто вы или не отдляютъ себя ршеткою отъ публики…
Возьмемъ еще одинъ примръ, уже не но судебной, а но почтовой части. Извстно, что ни въ одномъ город Россіи нтъ такого частаго движенія, какъ въ Петербург, здсь почта уходитъ и приходитъ не только каждый день, но даже но нсколько разъ на день. Почтальоны разносятъ письма тотчасъ же по полученіи, въ город существуетъ, для удобства публики, нсколько почтовыхъ отдленій, кром того, во множеств мстъ висятъ ящики для опусканія инеемъ, на ящикахъ, во избжаніе ошибокъ, нарисованы изящные блые конверты и выставлены цифры, означающія, когда будетъ вынуто бросаемое письмо, въ ящики опускаются какія угодно письма, городскія, иногородныя, даже заграничныя, какъ городскія, такъ и вс вообще письма, вынимаются изъ ящиковъ шесть разъ въ день. Въ главномъ почтамт съ утра до вечера кипитъ работа, чиновники и письмоносцы дйствуютъ ежедневно съ 5 часовъ утра до 10 часовъ вечера, кром воскресныхъ дней, почтамтъ открытъ для публики во вс праздники — церковные, господскіе, торжественные и т. д. Словомъ, вс удобства. И несмотря на это, раздаются жалобы на разные отдльные случаи пропажи инеемъ или поздняго доставленія ихъ но городской почт. Жалобы эти, какъ они ни рдки, обращаютъ однакоже на себя вниманіе. Почтамтъ собирается ввести важное усовершенствованіе въ почтовомъ дл,— особую машину, посредствомъ которой каждый отправитель письма, бросая его въ ящикъ, сейчасъ же будетъ получать росписку въ принятіи письма на почту. И все-таки, несмотря на эти удобства, слышатся жалобы на то, что иногда письма получаются какъ будто распечатанными и какъ будто уже кмъ-то читанными. Но что долженъ подумать о требовательности и прихотливости петербуржцевъ провинціалъ, у котораго нтъ ни почтовыхъ ящиковъ, ни исправныхъ почтальоновъ, который обыкновенно самъ ходитъ на почту, самъ получаетъ письма и газеты, и считаетъ себя счастливйшимъ человкомъ, если втеченіи мсяца у него не пропадетъ нсколькихъ нумеровъ газетъ. Чтобы показать, насколько различны удобства полученія писемъ въ Петербург и провинціи, мы приведемъ слдующій разсказъ — о полученіи писемъ въ провинціи, сообщенный ‘Донскимъ Встникомъ’.
Нкто г. H. С. пишетъ редактору этой газеты, что изъ десяти адресованныхъ къ нему инеемъ, онъ получилъ только два или три цлыми, вс остальные были распечатаны. ‘Идешь), говоритъ онъ, ‘въ станичное правленіе получить письмо, изъ котораго надешься узнать что нибудь новое, еще никому неизвстное — и вдругъ что же? Васъ встрчаютъ еще на улиц и разсказываютъ вамъ содержаніе того письма, за которымъ вы идете. Спрашиваете: ‘почему вы знаете все это?’ — Да я читалъ его. ‘Какъ же вы осмлились читать?’ — А отчего жъ бы и не прочитать, когда оно распечатано. ‘Кто же распечаталъ его?’ — А кто жъ его знаетъ, такъ получено изъ конторы’. И подобныя удовольствія приходится испытывать не одному или двумъ, но очень многимъ. ‘Прежде я гршилъ на своихъ’, замчаетъ г. H. С., ‘думалъ, что это они все длаютъ, но нечаянно открылъ, что это длается и другими. Я сидлъ въ станичномъ правленіи и какъ разъ въ то время явился туда нарочный казакъ, только что возвратившійся изъ почтовой конторы, куда посылали его за бумагами. Онъ привезъ десятка два писемъ, адресованныхъ въ нашу станицу, которыя вс, кром одного, были вскрыты. И какъ вскрыты! Хоть бы ужъ немножко повжливе длалось все это, а то просто оторвана одна часть конверта, такъ что письмо наготов выскочить оттуда Въ числ этихъ писемъ было одно и на мое имя. О томъ, что оно было распечатано — и говорить нечего, а главное то, что оно было не все, а только начальная половина его, такъ что я только но почерку и могъ догадаться, отъ кого именно это письмо’. Противъ распечатанія писемъ г. H. С. уже и не протестуетъ, онъ желалъ бы только, чтобъ его письма получались хоть цлыми. Его страшитъ, главнымъ образомъ, возможность получить письмо съ оторванною частью отъ такого лица, рука котораго ему нехорошо извстна, такъ что онъ будетъ не въ состояніи догадаться, отъ кого именно это письмо.
Спрашиваемъ еще разъ, не вправ ли провинціалъ счесть петербуржца крайне безпокойнымъ человкомъ за то, что онъ выражаетъ неудовольствіе на полученіе письма какимъ-нибудь часомъ или двумя позже обыкновеннаго, или какъ будто распечатаннаго и какъ будто уже кмъ-то читаннаго. Да, нужно сознаться, что петербуржецъ крайне избалованъ и не уметъ достаточно оцнить т блага, какими онъ пользуется. Въ провинціи бы ему пожить да присмотрться къ тамошнимъ, порядкамъ. Что бы онъ тогда сказалъ!…
Прочитали? Поделиться с друзьями:
