БИБЛІОТЕКА АЛЯ ЮНОШЕСТВА. Книга 16-ая.
ИСТОРИЧЕСКАЯ ПОВСТЬ ИЗЪ РУССКОЙ ЖИЗНИ XVII ВКА.
Книгоиздательство ‘ЖИЗНЬ и ЗНАНІЕ’.
Петроградъ, Фонтанка, д. 38, кв. 19. Телеф. 227-42.
ОБЛОЖКА, РИСУНКИ, ЗАСТАВКИ И ФИГУРНЫЯ БУКВЫ ХУДОЖНИЦЫ А. М. ПЕТРОВОЙ.
Глава I. Березовый Кереметь
‘ II. Удалые
‘ III. Постригъ
‘ IV. Дань Волг
‘ V. Передъ грозой
‘ VI. Астраханская гиль
‘ VII. Всему бываетъ конецъ
Роса уже обсохла на высокой трав опушки Коряковскаго лса, вотчиннаго угодья-желтоводской Макарьевской обители {Желтоводскій Макарьевскій монастырь, находящійся недалеко отъ г. Унжи.}. Былъ іюльскій полдень, но въ глубокой чащ тайболы {Глухой дремучій хвойный лсъ.} стояли прохладныя сумерки, и солнце блестло далеко въ голубомъ окошечк безоблачнаго неба, слабо золотя верхушки старыхъ сосенъ и обливая ихъ стволы краснымъ горячимъ свтомъ. Внизу, между яркими подушками мшистыхъ кочекъ розовла недозрлая клюква, синла сдая голубика, кое гд зловще поблескивали окна топей.
Рослый монастырскій послушникъ ловко перескакивалъ съ кочки на кочку, пробираясь сквозь мрачную тайболу. Тонкія, сросшіяся на переносиц, брови и глубокая складка на лбу придавали его лицу суровое, почти старческое выраженіе, но въ губахъ, въ мягкой недлинной черной бород и шелковистыхъ кудряхъ было что-то юношеское.
Онъ двигался быстро черезъ топи, опираясь на сучковатую, еще неочищенную отъ коры палку.
Изъ-подъ ногъ его выпорхнулъ цлый выводокъ тетеревей, потревоженныя березы затрепетали яркими листочками, гд-то высоко долбилъ кору дятелъ…
Послушникъ остановился, оглядываясь и ища дорогу. Кругомъ кольцомъ охватила его лсная смолистая глушь, вся полная чудесъ и непонятныхъ звуковъ, вся полная таинственной мглы и сказочнаго покоя звринаго царства. Съ медвяныхъ травъ стекала роса: поднимался дурманъ отъ прлаго моха, блой и лиловой любки и синихъ колокольчиковъ. Впереди, въ зеленой глубин, слабо намчалась тропинка, а черезъ нее въ зеленой стк втвей носилась рыженькая длиннохвостая блочка. Раздвигая косматыя ели, послушникъ пошелъ по тропинк. До него донеслось слабое рокотанье ручья, двичій голосокъ выводилъ мягкими переливами:
А-а-а… о-о-о…
Черезъ черный лсъ идетъ дорога…
Тутъ я крпко полюбила парня…
Съ той поры онъ сталъ думу думать…
А-а-а… о-о-о…
Думу думать.
Послушникъ узналъ тягучую черемисскую псню. За время, проведенное въ монастыр, онъ научился понимать языкъ черемисовъ-сосдей.
Пвица стояла на краю обрыва у перекинутаго черезъ него шаткаго мостика, ей едва-ли минуло шестнадцать лтъ. Несмотря на безформенный блый суконный балахонъ, болтавшійся на ея худенькихъ плечахъ, можно было замтить, какъ строенъ и гибокъ ея молодой станъ, изъ-подъ полуопущенныхъ рсницъ лукаво блестли узкіе черные глаза. Она пла, закинувъ руки за голову, и вся отдавалась псн, ея смуглое лицо выражало безконечную истому. И тутъ же сочиняла черемиска слова своей псни,
А-а-а… о о-о…
И я зовусь Кявя, какъ зовется Кявя-Кереметь *).
О, не губи двичью душу, Кявя-Кереметь…
Я родилась подъ зеленой березой, въ чащ лсной…
Колыбель мою качали втры-ураганы…
Пли псни мн пташечки лсныя…
О, не губи двичью душу, Кявя-Кереметь!…
Черна ночь въ лсу и одиноко въ избушк…
Страшно воютъ втры, но еще страшне бьется сердце…
Ой, не губи двичью душу, Кявя-Кереметь…
*) Кявя — по-черсмиски — береза, Кереметь — злой духъ, по народному поврью кереметей бываетъ многое множество, вся природа олицетворяется въ кереметяхъ. Кявя-Кереметь — березовый кереметь, духъ березы.
Она вдругъ уронила безсильно руки, и при этомъ движеніи черныя косы выпрыгнули изъ-подъ ея блой косынки и зазвенли мелкими блестящими монетами, на солнц блеснулъ бисеръ и алые шнурки, обвивавшіе косы черемиски, и задрожали на кожаномъ четырехугольник, прившенномъ у нея на груди. И она стояла, опустивъ глаза внизъ, вся зардвшаяся, блестя браслетами и множествомъ проволочныхъ колецъ въ ушахъ.
— Отецъ дома, Анна?— спросилъ послушникъ.
У черемиски было христіанское имя, ее крестили, но отецъ ее называлъ Кявей, потому что она родилась подъ березою. Двушка плохо знала о вр, въ которую была крещена, лсъ создалъ для нея свою вру, лсъ создалъ для нея цлую вереницу добрыхъ и злыхъ духовъ, и она имъ поклонялась, какъ поклонялся втайн и ея отецъ черемисъ Петръ, прозванный Апшею {Апша-по-черемисски кузнецъ.}. Апша когда-то былъ кузнецомъ, а потомъ навсегда переселился въ лсъ и занялся на монастырскихъ угодьяхъ пчеловодствомъ и охотою. Здсь онъ похоронилъ жену, здсь ростилъ и дочку Анну. Лсъ ему давалъ все: пищу, жилище, душевную отраду. Какъ и Кявя, онъ научился понимать говоръ лса, какъ и Кявя, онъ слился со звриною жизнью. Часто отецъ и дочь не видли по цлымъ мсяцамъ человческаго лица, но они не страдали отъ этого даже зимою, когда лсъ тонулъ въ сугробахъ, и въ избушк было почти темно. Сидя у очага, они слушали, какъ разговаривали ели и сосны, запорошенныя инеемъ, какъ подъ крошечнымъ окошечкомъ, затянутымъ пузыремъ, возилась метель, и въ полутьм слдили за пчелками, выползавшими изъ перенесенныхъ на зиму въ избушку ульевъ. А когда втеръ стихалъ, сильный коренастый Апша бралъ лопату и расчищалъ глубокій ходъ, двумя стнами тянувшійся изъ двери лачужки, чтобы Кявя могла выйти и потрясти со смхомъ серебро съ запорошенныхъ елей.
Лтомъ Апша часто уходилъ на цлыя недли на охоту, и тогда Кявя оставалась дома одна съ пчелами, и тогда она еще сильне, еще радостне чувствовала свою глубокую связь съ лсомъ. И ей казалось, что ее любятъ вс твари земныя. А она любила монаха, который приходилъ въ Коряковскій лсъ по длу и который совсмъ не думалъ о ней. Зачмъ онъ смутилъ двичье сердце черемиски, зачмъ на ея глазахъ легко вырвалъ съ корнемъ березу, что загораживала входъ въ избушку и темнила окошко? У него была сила могучая, звриная сила, лсная, какъ у кереметя…
— Твой отецъ дома, Анна?— спросилъ еще разъ послушникъ.
У двушки сильно забилось сердце. Она стояла на камн надъ потокомъ и смялась, обнажая мелкіе зубы. Надъ нею колыхались кисти благо, чуть желтоватаго багульника, и отъ нихъ шелъ терпкій ароматъ.
— Отецъ ушелъ…— сказала Кявя, мшая черемисскія слова съ русскими,— онъ ушелъ съ чужими людьми на охоту, но скоро вернется… Сегодня будемъ подрзать соты…
Она помолчала, а потомъ тихо добавила:
— Я пла про тебя. Ты слышалъ? А вчера я плакала и часто теперь плачу и прошу Березоваго Кереметя не давить желзными клещами моего сердца. Зачмъ ты отнялъ у меня покой?
Она говорила сердито и даже топнула ногой. На глазахъ у нея блестли крупныя слезы.
— Вдь я тебя не знаю, и приходишь ты сюда только для того, чтобы собрать медвяный оброкъ, такъ почему же, когда ты уходишь, кажется мн, что въ лсу становится темно. А я не знаю даже, какъ тебя зовутъ…
Послушнику стало жаль этого ребенка. Онъ тихо вымолвилъ:
— Зовутъ меня Данилою на міру, а какъ будутъ звать впередъ, въ иночеств, еще не вдаю. А былъ я сыномъ Ивана Жемчужного, пока… Не къ чему теб про мою жизнь знать. Я послушникъ святой Макарьевской обители, а ты до сихъ поръ съ бсами водишься…
— Меня крестили,— гордо сказала двушка и показала маленькій мдный крестикъ, болтавшійся у нея на ше.
— Крестили, а поминаешь поганыхъ кереметей…
— Тс!— прошептала черемиска испуганно,— разв въ тайбол можно смяться надъ кереметями? Кереметь можетъ высосать всю кровь. Я вдаю,— грустно добавила она и покачала головою,— и у меня онъ за то унесъ таланъ {Счастье.}. Въ лсу нельзя громко смяться. Лсъ самъ шумитъ и не любитъ, когда ему мшаютъ. Я вчера курила Кереметю смолистой головней и молилась: ‘Кереметь, березовый Кереметь, не пей моей крови, не соси моего сердца… дай мн годочекъ счастья… одинъ годочекъ’.
— Большой грхъ творишь ты, двушка…
— Грхъ?— прошептала Кявя и робко покосилась на кольцо темныхъ елей,— а мать сказывала мн передъ смертью, будто грхъ не почитать лсъ…
Она вздохнула и посмотрла на высоко поднявшееся солнце.
— Скоро придетъ отецъ. Пойдемъ со мною: надо ему обдъ готовить…
Кявя потащила охапку хвороста въ маленькую амбарушку, служившую для Апши лтомъ столовой и кухней. Скоро въ очаг подъ котломъ ярко запылалъ огонь. Кявя чистила блку, которую должна была спечь въ зол къ приходу отца, и жалобно говорила:
— Какая бда! У Кявы ничего нтъ для Данилы! Вдь русскіе не дятъ блокъ и зайцевъ, какъ мы.
Данило показалъ черемиск на туго набитую котомку.
— Не бойся, у меня съ собою много хлба и сушеной рыбы. Ты говорила, что тебя учила мать почитать лсъ?
Кявя глубоко заглянула ему въ глаза и тихо сказала:
— У насъ говорятъ, что кто ходитъ по земл съ такими глазами, какъ у тебя, тотъ испорченъ Кереметемъ. Ты врно никогда не смешься. А у насъ вдаютъ старые люди, какъ упросить Кереметя, чтобы не мучилъ человка.
Она открыла ларь и показала Данил ложки и чашки, съ которыми язычники-черемисы ходятъ въ лсъ для моленія, и засохшія втки рябины, предохраняющей отъ колдовства и злыхъ духовъ.
— Съ нами крестная сила!— крикнулъ съ отвращеніемъ Данило,— да вдь вы же православные!
— А разв Юмо {Богъ — Небо на черемисскомъ язык.} русскихъ недобрый?— удивленно спросила черемиска,— у русскихъ нтъ злыхъ кереметей, нтъ Мленде-Аба… нтъ Кудо-Юмо… нтъ и Агунъ-Кугузы {Мленде-Аба — мать-земля, ей приносятъ животное женскаго пола и чернаго цвта. Кудо-Юмо — богъ дома, ему даръ — старинная монета, Агунъ-Кугуза — старичокъ, духъ овиновъ.}, а Агунъ-Кугузу надо кормить пирогомъ, чтобы онъ не спалилъ хлбъ… Какъ же себя сохранить, если не будешь ихъ почитать? Если бы ты согласился…
— Молчи!— закричалъ Данило,— стану я себя пачкать бсовскими затями! Если бы я разсказалъ про тебя въ обители, тебя бы сожгли вмст со всей этой дьявольской рухлядью.
Кявя захлопнула крышку ларца и пугливо отодвинулась.
— Разв ты Кереметь?
Данило съ досадою пожалъ плечами. Она не имла понятія о вр, въ которую когда-то была крещена. Къ чему было толковать?
Оба они долго молчали. Двушка глотала слезы и переворачивала лучиною въ зол блку. Данило смягчился.
— Такъ разскажи мн, что теб говорила мать про лсъ?— снисходительно спросилъ онъ.
Двушка обрадовалась и, улыбаясь, показала два ряда ослпительно блыхъ зубовъ, и ямочки появились на ея смуглыхъ щекахъ. Она поставила передъ Данилою деревянную чашку съ домашнимъ моренымъ медомъ и простодушно сказала:
— Пей! Вашъ священникъ освятилъ его.— Пей! А я разскажу.
Она увлеклась разсказомъ и путала русскій языкъ съ черемисскимъ.
— Мать говорила, что была земля безъ всякаго зла,— начала протяжно Кявя,— и правилъ ею большой богъ Юмо. И любилъ Юмо людей. И послалъ онъ имъ многое множество радостей, и рки, и лсъ, и солнышко, и пташекъ, и жучковъ, и ягодъ. И всякій, кто входилъ въ лсъ, радовался и веселился. А Кереметь, меньшой братъ Юмо, плавалъ селезнемъ по рк и смотрлъ, какъ работаетъ Юмо. И веллъ Юмо нырнуть Кереметю въ воду и достать земли со дна. кереметь былъ подъ началомъ у Юмо. Юмо за гордость согналъ его съ неба на землю, и долженъ онъ былъ послушать приказа большого брата. И досталъ Кереметь со дна землю, да былъ онъ хитеръ и не всю ее отдалъ, а немного схоронилъ и потомъ плевалъ той землею. Отъ этого сдлалось многое множество горъ, вотъ он мшаютъ людямъ ходить и заслоняютъ отъ нихъ солнце.
Сдлалъ Юмо человка, пошелъ на небо за душой, а къ тлу приставилъ пса, чтобы Кереметь не испортилъ его. А псы въ т поры были еще голые., Кереметь послалъ на пса страшную стужу. Песъ озябъ. Кереметь далъ ему теплую шубу, а за это песъ пустилъ его къ тлу человка. Кереметь оплевалъ человка нехорошей смолою и наслалъ на него зло и болзни, пока Юмо былъ на неб. Такъ съ самаго начала испортился человкъ, а потомъ пришлось заплакать и лсу. Побранились разъ вс 77 боговъ. Юмо призвалъ ихъ къ себ на судъ. Вс боги оправдались, оправдался и русскій, не оправдался только одинъ богъ черемисскій. Онъ и совсмъ не пришелъ на судъ. Тогда Юмо разсердился и прогналъ его съ неба въ лса. Но и здсь ему не давалъ покоя русскій богъ, не давалъ ему покоя и кереметь… И много развелось на свт разныхъ кереметей, и посылаютъ они на человка разныя бды, если онъ не почитаетъ ихъ… Живутъ керемети и въ ркахъ, и въ ручьяхъ, и портятъ воду, и посылаютъ на людей болзни, а лсъ весь кишитъ ими… Не будешь ихъ почитать,— задавитъ тебя береза или убьетъ молонья {Молнія.}, или утонешь въ болот… Послушай-ка, какъ шумитъ лсъ и какъ осенью плачутъ деревья, и самъ узнаешь, что надо бояться кереметей.
Она прислушалась. У нея былъ очень тонкій слухъ.
— Слышишь? Гудитъ земля… Это идетъ отецъ, а съ нимъ еще двое и четыре собаки.
Кявя выскочила изъ амбарушки и прыгнула на камень, высоко поднимавшійся надъ потокомъ. Монеты и бисеръ звенли у нея на ше. Она хлопала въ ладоши, громко смялась и казалась совсмъ маленькой двочкой.
Черезъ нсколько минутъ на нее съ веселымъ лаемъ и визгомъ бросились четыре громадныхъ мохнатыхъ собаки. Позади собакъ шелъ старый черемисъ Петръ-Апша въ бломъ балахон, какъ у Кяви, съ высокой шапкой изъ березовой коры. Апша несъ на плеч большую связку убитыхъ зайцевъ и глухарей. Онъ снялъ шапку- и угрюмо сказалъ, пощипывая свою жидкую черную бородку:
— За медвянымъ оброкомъ пришелъ, отче? Нынче какіе оброки? Лто было дождливое, самъ знаешь, сколько пчелокъ перемерло… Я еще и въ ульи не ходилъ, соты не подрзалъ…
— Ужо подржешь…
— Солнце къ закату близится, вишь ты,— почесалъ въ затылк черемисъ,— лихіе люди шатаются по всей тайбол, въ рамень {Раменье окружаетъ рамкой дремучій лсъ — опушка.} прячутся:, долго ли до грха? Шелъ бы ты, отче, пока что, нынче рано темнетъ, а то по лсу ходить боязно… Лихія времена пошли… а оброкъ я и самъ бы принесъ…
Онъ говорилъ довольно хорошо по-русски, но казался страшно смущеннымъ. Апша увидлъ, что послушникъ напряженно вглядывается, вытянувъ шею, въ ту сторону, гд стояли два его спутника. Вдругъ Данило вскочилъ и съ радостнымъ крикомъ бросился на шею къ одному изъ нихъ, невысокому, толстому, съ румянымъ, лоснящимся лицомъ и веселыми глазами.
— Соколъ… Соколъ… Ваня!
Съ изумленіемъ смотрли черемисъ съ дочерью, какъ монахъ обнималъ толстяка. Съ изумленіемъ смотрлъ и другой гость, высокій, плотный, съ ножемъ за поясомъ и дубиною въ рук.
Данило не врилъ своимъ глазамъ. Передъ нимъ стоялъ его старый другъ скоморохъ Соколъ, такой же веселый, какъ нсколько лтъ тому назадъ, когда они разстались. Соколъ держалъ Данилу за об руки, смялся переливчатымъ смхомъ и качалъ головою:
— Эхъ-ма! Братъ названный! Гд и когда довелось встртиться! Заглянулъ я въ твое лицо,— не узналъ… Видно, сладка твоя жизнь,— есть чмъ похвастаться… И то:
Сидитъ птица Салоса,
Безъ крыльевъ, безъ хвоста,
И космата, и горбата,
Куда ни взглянетъ,
Правду скажетъ…
А кругомъ тоёй птицы Салосы {Глаза. Народная загадка.} черные круги пошли, будто ты отъ лихой болсти только что поднялся. Скажи, въ монастыр ты нашелъ привольную жизнь, богачество, почетъ великій? Что нашелъ?
Ни дровъ, ни свчей,
Чмъ истопить печей,
Въ правомъ углу сочельникъ,
Въ лвомъ чистый понедльникъ *).
*) Бдность. Народная загадка.
Такъ вдь? Ишь: руки дрожатъ, лицо сивое… и волосы скоро сивыми станутъ… Вся молодость пройдетъ такъ-то…
— Прости, братъ Соколушко… въ себя придти не могу… Сядемъ здсь… толкомъ все разскажи… Гд время короталъ? Вдь, почитай, три года я тебя не видлъ.
Они сидли на камн, въ сторон отъ избы, и говорили, держась за руки, а солнце клонилось къ закату и спускалось все ниже и ниже, прячась за черныя сосны. Отъ воды тянуло запахомъ сырости.
— Кто здсь съ тобою, Соколушко?— ласково спрашивалъ Данило.
— Не пытай, братъ. Человкъ одинъ дльный. Можетъ, посл и узнаешь. Въ избу къ черемису пошелъ. Ночевать здсь будемъ.
— Имъ ладно, не сказывай. Про себя повдай: какъ жилъ, гд мотался все это время?
Соколъ тряхнулъ кудрями.
— Всего видано — перевидано, а и слыхано — не выслыхано, а и хожено — не выхожено! Э-эхъ, много минулося съ той поры, какъ ты съ царскаго двора бжалъ и мы съ тобою по Волг въ бурлакахъ ходили…
Жемчужной поникъ головою. Передъ нимъ ярко развернулись воспоминанія былого… Вспомнилось ему, какъ пятнадцать лтъ назадъ, въ 1652 году, бояринъ Глбъ Ивановичъ Морозовъ отдалъ его насильно въ ловчіе царю и какъ бжалъ онъ съ царскаго двора, наслушавшись разсказовъ скомороха Сокола о привольныхъ низовыхъ земляхъ, о Волг, о степяхъ донскихъ, о веселыхъ быстрыхъ стругахъ, о могучихъ казацкихъ коняхъ и казацкой вольной-волюшк, и попалъ въ шиши {Шиши — бглые крпостные крестьяне.}. Изъ такихъ шишей и неудачниковъ и составлялись въ т времена казацкія вольницы.
Плохо жилось тогда русскому народу отъ тягостей и всякаго рода повинностей, отъ произвола дурныхъ воеводъ и начальниковъ, отъ новыхъ налоговъ посл обременительной и несчастной войны съ Польшею. Бояре, воеводы безъ зазрнія совсти грабили и обирали простой народъ, дьяки и приказные заскали крпостныхъ до смерти за малйшую провинность. Когда то крестьяне пользовались правомъ переходить свободно съ земли одного господина на землю другого. Въ конц XVI вка царь Борисъ Годуновъ издалъ указъ, прикрплявшій ихъ къ земл, гд они жили, и отдающій ихъ господину на вковчныя права. Тогда же сложилась извстная крестьянская поговорка: ‘Вотътеб, бабушка, и Юрьевъ день!’ Въ Юрьевъ день (26 ноября) прежде крестьяне могли переходить на землю другого помщика, теперь они могли освободиться отъ помщика только убгомъ, а помщикъ имлъ право искать своего бглаго крестьянина, но только въ теченіе пяти лтъ. Царь Михаилъ еодоровичъ продлилъ этотъ срокъ до десяти лтъ, а указы Алекся Михайловича закрпили за помщикомъ права на крестьянина до самой смерти, на всю жизнь.
Громаднымъ зломъ для крестьянъ являлась такъ называемая кабала {Кабала — долговая росписка.}. На Руси издавна было въ обыча отдавать себя въ залогъ за занятыя деньги или продаваться за извстную сумму. Продавали не только себя, но дтей и внуковъ на вчныя времена по записямъ. Въ такихъ случаяхъ дти кабальныхъ холоповъ часто убгали отъ своихъ господъ и, чтобы не попасться имъ снова въ руки, приставали къ разбойничьимъ шайкамъ, промышлявшимъ на большихъ дорогахъ. Господа жестоко преслдовали бглыхъ: дворянинъ, убившій холопа, рдко отвчалъ передъ закономъ. Ненависть къ богачамъ, воеводамъ и приказнымъ людямъ привела къ тому, что жители перестали смотрть на разбойниковъ, какъ на враговъ своей стороны, лишь бы эти разбойники не обижали бдняковъ. Мало-по-малу къ нимъ явилось даже сочувствіе, въ сознаніи народномъ разбойникъ сдлался- образцомъ удали, молодечества, онъ какъ бы мстилъ притснителямъ за угнетенный народъ. Разбои увеличились. Нашлось не мало неудачниковъ и молодцовъ, недовольныхъ судьбою, которые мечтали о привольной воровской жизни, о равенств и братств казачества, гд не было ни дворянъ, ни холоповъ, гд власти были выборными.
Шайки бродягъ, не желавшихъ повиноваться властямъ, назывались ‘воровскими казаками’. Первые годы царствованія Михаила еодоровича были заняты борьбою съ ними. Казаки селились на Волг и были грозою пловцовъ, потому что нападали на суда. По древнему обычаю Донъ давалъ пріютъ всмъ, безъ разбора, и шиши находили себ тамъ безопасное убжище среди старыхъ ‘природныхъ казаковъ’. ‘Домовитые’ казаки рзко отличались отъ ‘голутвенныхъ’ или ‘голытьбы’. Они крпко жили на Дону, держались стараго казацкаго братства и по возможности ладили съ московскимъ правительствомъ. Голытьба ненавидла московскіе законы и московскіе порядки, и ее не манила спокойная жизнь на Дону, она искала приволья, мечтала истребить все, что держитъ въ тискахъ простой народъ, и устроить казацкую вольницу. И вотъ явился человкъ, который ршилъ осуществить завтныя мечты своихъ товарищей и выступить мстителемъ за попранныя права народа. Это былъ Степанъ Тимофевичъ Разинъ, или атаманъ Стенька Разинъ, какъ его называли, собиравшій вокругъ себя многое множество удалыхъ молодцовъ — гроза Волги и Дона.
Данило Жемчужной много слышалъ о Разин, но не довелось ему съ нимъ встртиться. Соколъ напомнилъ ему о былыхъ годахъ молодецкой удали…
— Призадумался, сказалъ Соколъ, улыбаясь.— Другое было дло, какъ рясу не надвалъ. Помнишь, много мы вынесли голода и холода, когда въ бурлакахъ ходили, и посл, какъ съ медвженкомъ по селамъ бродяжили, а ты силу свою честному народу показывалъ… Бывало, желзныя полозья одною рукою согнешь… Боязно, что сгинула подъ черною рясою твоя силушка…
Данило молчалъ.
— Помнишь, Данило, какъ пошли мы на Донъ, прослышавъ о легкой жизни казацкой вольницы въ Рад {Городокъ Рада былъ основанъ казаками-разбойниками близь города Паншина между ркъ Тишини и Иловли, гд Донъ сближается съ Волгою, но былъ разоренъ казаками по царскому указу въ 1659 году.} да недолго намъ пришлось тамъ пировать: согнали насъ съ мста, и вс мы въ разныя стороны разсыпались, посл… Да что ты ровно помертвлъ весь, Данилушко? Богъ съ тобою… Не стану я вспоминать прошлое, отчего ты въ монастырь ушелъ грхи замаливать…
— Ужинать,— позвалъ Апша, успокоившійся при вид дружеской бесды своего гостя съ монастырскимъ служкою.
Соколъ первый грузно поднялся.
Скоро вс мирно сидли вокругъ котла въ амбарушк и разрывали руками только что испеченнаго дочерью Апши глухаря. Посл ужина въ амбарушк осталась только Кявя, остальные разошлись спать на чистомъ воздух, Соколъ съ Данилою улеглись рядомъ у входа. Они думали, что черемиска спитъ, но она сидла въ темномъ уголку, обхвативъ колни руками, а зорко слдила за ихъ неясными силуэтами, вырисовывавшимися на залитой луннымъ сіяніемъ земл.
Плавно лилась тихая неторопливая рчь Сокола:
— Хороша воля! Выйдешь это въ степь, сладко да привольно дышется груди, а воздухъ весь полонъ медвяныхъ росъ, и ковыль волною, ровно море огнистое, переливается отъ втра, и солнце на немъ играетъ, и ложится онъ въ разныя стороны, ровный-ровный, и всюду цвты алые да лазоревые, ровно очи въ душу глядятъ. А ты идешь, знай себ махаешь версту за верстой, а какъ дойдешь до мста,— ужъ и вечеръ. Зароешься въ стогъ, лежишь на спин, въ небо смотришь, любуешься, а на неб таково-то радостно: раскинулось оно, будто блюдо, золотомъ полное… Глядишь: Сажаръ {Медвдица.} звзды свтятся, отъ медвдя он хранятъ людей, Чигирь-звзда {Венера.}, какъ глазъ Божій… А тамъ Становище басурманское {Млечный путь.} ползетъ, по которому татарва хаживала отъ желзныхъ горъ на святую Русь… Глядишь, глядишь, да и задремлешь… И спишь сладко: въ трав кузнечики куютъ, сномъ пахнетъ, втерокъ на ухо сказки говоритъ…
Въ темнот Соколъ услышалъ глубокій, полный тоски вздохъ Данилы. Надъ поляною горли звзды и мсяцъ высоко поднималъ въ неб золотые рожки. Соколъ указалъ рукою на слабо намчавшійся среди черной бездны млечный путь.
— Вонъ и теперь Становище раскинулось. Свжо стало. Ну, а ты сладко спишь въ своей кель, али все поклоны бьешь? Живымъ на небо, небось, улетть хочешь? Меня возьми, праведникъ!
— Не томи меня, Соколъ, тошно мн!
Соколъ звнулъ.
— А уйду я, ты еще усердне станешь грхи замаливать- съ какимъ гршникомъ теб вдь довелось нынче говорить,— пожалуй, замарался… Вериги, поди, носишь? Скоро постригъ?
— Не бывать постригу,— тяжело брякнулъ Данило.
— Аль на Волгу со мною сбираешься? Да, поди, силу свою ты всю изсушилъ, на колнкахъ лазавши?
Данило всталъ и пошелъ къ краю обрыва. Въ своей длинной монашеской одежд онъ рзко вырисовывался среди облитой луннымъ свтомъ поляны и казался особенно высокимъ. Онъ протянулъ руку, охватилъ стволъ березы, раскачалъ ее и, сдлавъ слабое усиліе, рванулъ ее вверхъ. Дерево вырвалось изъ земли съ корнями.
— Ну, братъ! -развелъ руками Соколъ,— и силища! Да приди ты со мною къ атаману Степану Тимофевичу,— онъ тебя золотомъ осыплетъ!
Данило ничего не сказалъ, вернулся на свое мсто и растянулся рядомъ съ Соколомъ.
— Завтра ты, Данило, получишь медвяный оброкъ и пойдешь благословиться къ игумену Никит, къ тому самому Никит-доносчику, по которому у всхъ насъ руки чешутся, и будешь опять лбомъ полъ проколачивать…
— Не томи меня, братъ Ваня, полно…
А Соколъ дразнилъ, точно говоря самъ съ собою:
— Эхъ, воля! Идемъ это мы отсюда въ Керженецъ, тамъ скитовъ немало построено,— все люди старой вры истинной живутъ, благочестивые {Здсь рчь идетъ о старобрядцахъ, скрывавшихся но лсамъ отъ преслдованій правительства.
}. И они шлютъ благословенные образа нашему славному атаману… И заложенъ у него станъ въ той же Рад, гд когда-то гуляли мы съ тобой… Въ Керженц мы людей перехватимъ и пойдемъ выручать безвинныхъ, что томятся въ лютыхъ темницахъ… Атаманъ нашъ ровно орелъ, и казнитъ и милуетъ, какъ вздумается, а то налетитъ вихремъ и всхъ прикончитъ… Взглядъ у него орлиный, орлиныя и повадки, въ плечахъ — косая сажень, а смется,— будто жемчугъ разсыпается… Стружки у него легкіе, хорошо оснащенные, весельца расписныя, — легко бгутъ стружки по Волг-матушк, богатой казною нагруженные… И несутъ они атамана Степана Тимофевича на радость всей Руси крещеной…
Соколъ тихо затянулъ псню:
Какъ повыше было села Ласкова,
Какъ пониже было села Юркина,
Супротивъ села Богомолова,
Въ луговой было, во сторонушк,
Протекала тутъ рчка быстрая,
Рчка быстрая, омутистая,
Омутистая, лва Керженка…
— Погоди, пойдемъ мы по всей матушк-Руси и къ теб скоро въ гости придемъ… жди насъ!
Онъ засмялся.
— Я не вернусь въ монастырь, тяжело вымолвилъ Данило.— А что вы задумали, и кто этотъ человкъ съ тобою?
Соколъ звнулъ и перекрестилъ ротъ.
— Бросишь подрясникъ,— все узнаешь, сказалъ онъ, лниво потягиваясь.— Ведетъ онъ насъ къ атаману, и весь сказъ.
Жемчужной выпрямился и слъ.
— Слушай, Ваня, заговорилъ онъ, и голосъ его вновь сталъ мягкимъ и чарующимъ, какъ въ дни далекой юности. Тоска звучала въ этомъ голос.— Когда то, страшное, случилось, и душа моя всколыхнулась отъ ужаса, и я бжалъ въ обитель, у святыхъ мощей Преподобнаго {Св. Макарія Преподобнаго, мощи котораго хранятся въ основанной имъ Макарьевской Желтоводской пустыни, Нижегородской г.}, на колняхъ ползая, я грхъ свой замаливалъ, и покоя мн не было. И Никита игуменъ плакалъ, а грхъ мн отпустилъ, какъ я ему покаялся. Коли ты хочешь, чтобы я теб ворота обители, меня принявшей, открылъ для разбоя,— не могу, Ваня, не могу…
Соколъ засмялся.
— Не тужи. Пока еще до монастыря далеко.
— И… боюсь я…
— Чего боишься, силачъ?
— Преподобнаго боюсь, пугливымъ шопотомъ признался Данило.— Много чудесъ про него разсказываютъ. Какъ монастырь онъ ставилъ, желтый песокъ былъ кругомъ на гор, а онъ ударилъ лопатой въ землю, оснилъ ее крестнымъ знаменіемъ, и изъ нея брызнула вода. А то еще слышалъ я, какъ въ Петровки {Петровъ постъ.} хотли странники разговться, больно ихъ голодъ томилъ, а тутъ лось попался въ руки, но Преподобный приказалъ имъ отпустить звря. А въ день разговнья тотъ же лось, по молитвамъ Преподобнаго, самъ пришелъ къ обители…
Глаза Данилы были широко открыты отъ ужаса. Ужасомъ звучалъ его шопотъ:
— Но больше всего боюсь я благо креста Преподобнаго…
— Благо креста?
— Больше ста лтъ назадъ, Ваня, татарва изъ Казани напала на нашъ городъ Унжу. Триста человкъ пытались разорить обитель. Одинъ нехристь подошелъ къ воротамъ и видитъ: таково-то крестъ на нихъ ясно блеститъ, блый, какъ голубь, и ударилась татарину думка въ голову,— много серебра въ томъ крест. А крестъ то былъ просто желзный. И кинулся нехристь на ворота, только задрожала земля, и невидимая рука отбросила его далеко-далеко на землю, а товарищи его вс до одного ослпли. Посл этого они уже не смли и близко подойти къ обители. Вотъ я теперь и боюсь…
— Ну, бойся, никто тебя на монастырь итти не зоветъ, а на Низа спуститься, чай, не такъ боязно. А то сиди себ да считай свчи у иконъ.
Данило вдругъ порывисто всталъ.
— Ваня!— съ дрожью въ голос вырвалось у него.— Пожалй ты меня! Нешто могу я теперь вернуться въ обитель? Смутилъ ты меня… душу я потерялъ… Мечется душа, ровно ласточка, гнздо потерявшая… Потянуло меня на волю… Эхъ, видно, судьба моя опять по свту мыкаться… Стой: въ чашк еще оставалось мореннаго меда, давай выпьемъ за здоровье атамана Степана Тимофевича! Исполать ему!
Онъ опорожнилъ вмст съ товарищемъ огромную чашку до дна. Соколъ его обнялъ…
Настало утро, и зааллъ востокъ, и поднялся туманъ надъ водою, а березы и сосны затрепетали вершинами отъ предразсвтнаго втерка, затрепетали, роняя на землю серебряныя слезы росы. Умылась и чисто одлась Кявя, наносила сухихъ сучьевъ, зажгла огонь и поставила варить похлебку, подоила козъ, поговорила съ пчелками и собаками. Старый Апша ушелъ на пчельникъ рзать соты, и вокругъ избушки загудли рои, и пчелы носились густою тучею. Данило не спросилъ монастырскаго медвянаго оброка, когда прощался съ черемисомъ. Вмст съ Соколомъ и его товарищемъ молча зашагалъ онъ по направленію къ Керженцу {Керженецъ лвый притокъ Волги въ Нижегородской губ.}. Онъ зналъ уже, что молчаливаго громаднаго человка зовутъ Илюшкой Пономаревымъ, что онъ преданъ душой и тломъ Стеньк Разину и пришелъ сюда вывдать въ окрестныхъ селахъ да по старообрядческимъ тайнымъ скитамъ, кто способенъ стать въ ряды вольной вольницы и подняться противъ воеводъ и насильниковъ на грабежъ и бунтъ.
Когда трое товарищей проходили мимо вырубленнаго мста въ Коряковскомъ лсу, съ одного пня поднялась имъ навстрчу блая фигура. Данило узналъ молоденькую черемиску. Она кинулась къ нему, дрожа всмъ тломъ, и уцпилась за его рукавъ, жалобно бормоча:
— Я иду съ тобою… Я ушла отъ отца… Не прогоняй меня. Прогонишь,— кинусь въ воду и буду потомъ плакать каждую ночь мертвая подъ окномъ отца.
Соколъ смялся, Илюшка тоже. Они говорили:
— Возьми двчонку съ собою, коли не устанетъ итти. Вдь у тебя нтъ жены?
Данило глубоко заглянулъ въ глаза Кяв. Ему было ее жаль. Онъ серьезно сказалъ:
— Иди, Анна. Я не могу обидть тебя.
Кявя вся засіяла улыбкой и хлопнула по дтски въ ладоши.
— Зови меня Анной. Для тебя я буду Анной, для тебя я буду цловать крестъ и забуду черемисскихъ боговъ.
Она въ послдній разъ обернулась на лсъ, точно навсегда хотла унести съ собою въ душ красоту этихъ березъ и елей. Грустно и жалобно прозвучалъ ея голосъ.
— Прощай, зеленый лсъ, прощай! Кемъ гератчимъ, тотъ ланкашимъ {По-черемисски: кого полюбила, къ тому и иду.}.
И она побжала за Данилою.
Старый Апша скоро хватился дочки, но она не отозвалась на его громкіе крики, и лсъ глухо и уныло повторялъ его голосъ:
— Кя-я-вя! Ау… ау… Кя-я-вя! Ау!
Наконецъ, онъ понялъ, куда длась Кявя,
вспомнивъ горячіе взгляды, которые она бросала на монастырскаго послушника, понялъ, что она уже никогда не вернется въ зеленую чащу…
Старый Апша съ этого дня остался одинъ въ тайбол со своими пчелами. Онъ посмотрлъ безнадежно кругомъ, и страшная тоска клещами сжала его сердце. И упалъ онъ со стономъ у входа въ избушку, и катался, и плакалъ, и кусалъ землю, и вылъ какъ зврь, и проклиналъ свою долю.
Медленно и тяжело катилъ свои волны Каспій, или Кюлизюмъ, какъ называли его сосдніе персы. Осень уже наступила, и таяла голубая окраска моря. Птицы готовились къ отлету. Въ камышахъ ильменей {Озеръ, покрытыхъ мокрою зарослью, образованныхъ разливо
Прочитали? Поделиться с друзьями:
