В.В. Розанов
В.В. Розанов
Владимир Соловьев. Стихотворения
Владимир Соловьев. Стихотворения
Издание 6-е, значительно дополненное, с вариантами, библиографическими примечаниями, биографией и 2-мя портретами. Москва, 1915.
Владимир Соловьев. Стихотворения, Розанов Василий Васильевич, Год: 1916
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Наше время безвнимательно к литературе. В вышедшем 6-м издании ‘Стихотворений Владимира Соловьева’, редактированном племянником его, тоже поэтом Сергеем Соловьевым, помещено в конце 27 стихотворений, или совершенно доселе неизвестных, или известных лишь в отрывках. Нужно сказать, что Сергей Соловьев, хотя находится в большом богословском споре с знаменитым дядею, тем не менее в общем является наиболее полным и наиболее правоспособным преемником, толкователем, возражателем и проч. Владимира Соловьева, а через это — и наилучшим и самым естественным его издателем. Как хорошо известно, с братом своим Всеволодом, романистом, Соловьев вовсе не дружил и в конце жизни даже раззнакомился. В убеждениях и, главным образом, в их нравственной личности не было ничего общего. Поэтесса Поликсена Сергеевна Соловьева (‘Allegro’) слишком только поэтесса, чтобы хорошо воспринять, усвоить и особенно сколько-нибудь разобрать умственное наследие брата-философа. Михаил Сергеевич, младший брат философа, был скромным преподавателем в одной из московских гимназий, никогда ничего не писал, был тихим, молчаливым, скромным человеком: но он был в высшей степени содержателен, был мыслителем ‘без пера’ и похоти литературного выражения и, может быть, по этим качествам своим, находившимся в контрасте с качествами и, отчасти, слабостями брата Владимира, был ему особенно мил, приятен и уважителен. Можно даже наблюдать некоторую не резко выраженную зависимость Владимира от Михаила. Тихий, умный, все понимавший, счастливый семьянин, Михаил Соловьев был для шумного и вечно пылающего Владимира тем ангелом, на которого взирает и Абадонна. Мы, конечно, не сравниваем с Абадонною Владимира Соловьева, столь насыщенного богословием, — но ‘раздираемый в мыслях и стремлениях’, Владимир Соловьев имел нечто в себе и ‘от Абадонны’. И вот, положительно можно наблюдать, что его тянуло в тихую квартирку Михаила, — тянуло поздороветь, тянуло полечиться литературно и всячески от ‘грехов’ и ‘слабостей’ политики и журналистики. Скромный Михаил в сущности выражал в себе стержневое качество Соловьевского рода, — происходившего от священства и связанного с русскою историею. Вот этой-то силы и искал хлебнуть у него бурный, увлекавшийся и ‘ходивший по всем путям’ Владимир Соловьев. Обо всем этом было еще известно при жизни Владимира Соловьева, — но с напечатанием его писем, собранных проф. Э.Л. Радловым, это совершенно выяснилось. Владимир Соловьев интимно и горячо был связан из своего родства только с братом Михаилом и с ним находился в непрерывном, постоянном, личном или через переписку общении. И вот — Михаил рано, в среднем возрасте умирает. В минуту его смерти покончила самоубийством горячо ему преданная жена. Единственный их сын, Сережа, остался круглым сиротою что-то около 14 лет. Но вырос, оперился, сам стал поэтом, и очень выразительным, сам рвется и в философские, и в богословские выси. Но ‘родовой стержень’ отца перешел к нему. В то время как Владимир Соловьев отдал лучшие и самые продолжительные годы жизни странствованию где-то ‘в преддверии’ католичества по Руси и национальному ее чувству нанес если не жестокие, то колючие едкие удары и царапины, племянник его Сергей есть прямо русский человек и просто русский человек. В минувшем году он напечатал в ‘Богословском вестнике’, органе московской духовной академии, разбор и резкую критику богословской системы дяди своего Владимира, отнесясь совершенно отрицательно к его католическим тенденциям и высказываясь твердо за полное сохранение всяческого status quo православия. Статья эта очень радовала. Такой молодой автор и такой твердый тон! Позднее, именно, в минувшем году, я услышал от художника Мих. Вас. Нестерова поразившую меня весть: что человек светского образования и выдающийся поэт, — к тому же совершенно счастливый семьянин, Сергей Соловьев порывается всеми силами принять священнический сан и стать рядовым иереем. Но тут ‘в Руси ничего не разберешь’: оказалось возможным ему оказать препятствие, и почему-то бывший обер-прокурор Св. Синода, Самарин, лично знающий и лично очень уважающий юного Соловьева, именно употребил все усилия, чтобы не допустить Соловьева до иерейства. В рассказе М.В. Нестерова звучит тот оттенок, что не вполне доверяют устойчивости Сергея Соловьева, — опасаются дальнейших ‘уклонений’. Вот уж, поистине, — ‘волка бояться — в лес не ходить’. Куда же деваться прозелитам, верующим? Об этом не подумано. Против ‘уклонения’, притом лишь предполагаемого, всегда есть средство: снятие сана. Но можно ли не воспользоваться горячею верою, допустимо ли отвергать эту веру, совершенно доказанную и ярко выраженную в упомянутой выше его статье в ‘Богосл. Вестнике’? Неужели в иереи допускать только ‘холодных’ и не могущих по этому качеству хладости уже никуда увлечься. Не искал ли Спаситель и апостолы всегда горячих, не изрек ли Иоанн Богослов о тепло-хладных знаменитое на все века памятное слово: ‘Ты — не горяч и не холоден? О, если бы ты был горяч! Но понеже ты не горяч и не холоден, то изблюю тебя из уст Моих, — говорит Господь’. Выразительно. Но что выразительно и гремит как гром, на весь мир — то на Руси часто едва слышно: — Нас ‘не удивишь’, и мы все ‘полеживаем’.
Этот-то Сергей Михайлович Соловьев ‘младший’, в отличие от деда, знаменитого историка, с тем же именем и отчеством, — издал стихотворения Владимира Соловьева, уже шестым тиснением, открыв в рукописном материале отца и деда 27 стихотворений, из которых некоторые поистине прекрасны. Например, что же может быть прекраснее, задушевнее и поэтичнее этого восьмистишия:
Старую песню мне сердце поет,
Старые сны предо мной воскресают,
Где-то далеко цветы расцветают,
Голос волшебный звучит и зовет.
Чудная сказка жива предо мной,
В сказку ту снова я верю невольно…
Сердцу так сладко и сердцу так больно…
На душу веет нездешней весной.
Как оно характерно для личности и даже для биографии Влад. Соловьева, — для него только одного во всей нашей литературе.
Это стихотворение до сих пор неизвестно было ни в одной строке. А вот четырехстишие, все состоящее из одних придаточных предложений: но, вообразите, до чего странно: их не хочется оканчивать, они полны уже, и Соловьев каким-то инстинктом удержался его кончить:
Если ветер осенний безжалостно смёл
Все, чем в жизни душа любовалась,
Если сад твоих грез безвозвратно отцвел.
Если трость твоей веры сломалась…
Не правда ли, не надо кончать? Зачем кончать? Конец лучше не выговаривать, ибо он именно так страшен, печален и скорбен, что его лучше всего выразить… прерванной речью, молчанием или жестом руки, жестом безнадежности и отчаяния… Удивительное стихотворение, удивителен самый способ выразить тягостное душевное состояние.
Недурны и остальные стихотворения, есть дурные, передающие известную соловьевскую гримасу и гримасничанье, напр.:
Город глупый, город грязный!
Смесь Каткова и кутьи,
Царство сплетни неотвязной
Скуки, сна, галиматьи.
И т.д. В том же роде грязноватое стихотворение-сатира, посвященное кн. Мещерскому:
О ты, средь невского содома
Хранящий сердце в чистоте…
Эти гримасничающие стихотворения Соловьева, сквозь которые просвечивают истерические слезы, вообще не украшают томика его стихов. Увы, их, однако, довольно много, около 1/3 или 1/4. Нельзя их выкинуть, ибо они написаны, ибо они были… Наконец, их нельзя выкинуть, как вообще характеристику его полуистерической личности… Но и поэзия, и личность умаляются в эти шуточках, пародиях, в этих полуклеветах…
Содома князь и гражданин Гоморры…
Кому это нужно и интересно? и даже чего это касается, кроме кухни и спальни ‘подсудимого’?.. Мы отворачиваемся от поэта и от стихотворения, решительно отказываясь судить и даже говорить на все эти темы.
Шестое издание за 17 лет! Конечно, Соловьев есть признанный поэт России, и поэтическая его долговечность переживет и философскую, и богословскую. И в философии, и в богословии он, пожалуй, имеет местное, русское значение, и именно — значение возбудителя, значение бродильного начала. Ему не доставало чего-то спокойного, вечного и величавого. Он принадлежит промежуточным или начальным (по характеру именно возбуждения) умам, а не к умам завершающим или оканчивающим. Это, впрочем, и естественно на Руси, где ничего самостоятельного и оригинального не появлялось, где вечно ‘толклись’ люди около Канта, Гегеля, Шеллинга, Огюста Конта, Шопенгауэра и Ницше… Толклись, писали, старались, — но никто и никакой решительно прибавки от себя ни к чему не сделал. Философия русская отсутствует, и на этой обширной площади с надписью: ‘предмет отсутствует’, появление Соловьева, с его плаванием туда и сюда, с его расплескиванием волн во всевозможных направлениях — весьма естественно. Полезно ли? На это ответит будущее.
Но его прелестные стихи и те высокопоэтические образы и мысли, какими они усеяны, — это уже есть у нас, это — богатство Руси, и это никуда не уплывет. Прелесть — вечна, прелесть есть ‘вещь в себе’, говоря языком Канта. Сам он, назвав семь — восемь лучших русских поэтов, когда-то сравнил их с драгоценными камнями, наименовав Пушкина ‘алмазом’ и т.д. Для него я не умею назвать камня. Но вот сравнение: радуга. В нем есть что-то ‘радужное’ и по игре разных цветов в поэзии его и в радуге, и потому еще, что и стихи его и радуга ‘есть мост от неба к земле’. В них — и надежда, и Бог, и обещание, и что-то минутное по исходной точке, и что-то вечное по содержанию, и — Христос, и — языческие боги, видения, сюжеты. И все это — не ‘нахватано’ и не внешне, а органическим образом и целостно излилось из его тоскующей, никогда ничем не удовлетворенной души.
Впервые опубликовано: ‘Голос Руси’. Пг., 1916. 25 апреля. No 818.