В—зовъ.
‘Міръ Божій’, No 1, 1894
Владимир Короленко. В голодный год. Наблюдения, размышления и заметки. Спб. 1894, Водовозов Василий Васильевич, Год: 1894
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Владиміръ Короленко. Въ голодный годъ. Наблюденія, размышленія и замтки. Спб. 1894. 376 стр. Ц. 1 р.
Такія тяжелыя событія, какъ т, которыя пришлось пережить Россіи въ 1891 — 1892 г., не могли не затронуть всхъ, кто не способенъ жить одною личною жизнью. Затронули они и Владиміра Короленко, одного изъ самыхъ отзывчивыхъ и глубоко чувствующихъ русскихъ писателей {Объ интересномъ сборник ‘Очерковъ и разсказовъ’ того же писателя говорилось въ ‘Мір Божіемъ’ въ прошломъ году (1892, No 2).}. Онъ былъ одинъ изъ тхъ, кто не могъ оставаться равнодушнымъ въ виду народнаго бдствія. Онъ похалъ по деревнямъ Нижегородской губерніи, чтобы своими глазами увидть т событія, о которыхъ вс толковали вкривь и вкось, и по мр силъ помочь народу: для этого онъ на собранныя имъ деньги лично открылъ довольно много столовыхъ для голодающихъ. Но не только въ этомъ его заслуга: гораздо большая заслуга въ правдивомъ, простомъ, искреннемъ и потому захватывающемъ душу читателя описаніи того, что онъ видлъ и пережилъ въ этотъ тяжелый годъ.
Долгое время очень и очень многіе не врили въ существованіе голода. Находились люди, жившіе даже въ самой середин, голодающихъ мстностей, которые настолько мало интересовались крестьянской жизнью, что упорно отрицали неподлежавшіе уже сомннію факты. Случайная встрча съ мужикомъ, прикидывающимся бднякомъ, чтобы выхлопотать себ ненужную ему лично помощь, была достаточна для такихъ людей, чтобы обобщить явленіе и вину отдльнаго ‘мужика’ взвалить на ‘мужика’ вообще.
‘Кто продалъ хлбъ для столовой? Мужикъ. Кто будетъ обдать въ столовой? Мужикъ. Итакъ, мужикъ продавалъ свой хлбъ и мужикъ идетъ въ даровую столовую. Обманщики!’
Таково было обычное для многихъ разсужденіе, вопросомъ о томъ, тотъ ли мужикъ шелъ въ столовую, который продавалъ хлбъ, обличители народа не задавались. (Стр. 107—110).
Благодаря этому скептицизму, помощь пришла поздно, и притомъ крайне скудная. Мало того: когда она пришла, оказалось, что на мст нтъ людей, нтъ учрежденій, которыя бы могли посвятить себя длу помощи населенію и сдлали бы дло это хорошо. Люди и учрежденія толкались безъ толку въ разныя стороны, ссорились между собою, въ результат масса недоразумній очень тяжело отозвавшихся на голодной деревн. Сами крестьяне далеко не всегда умли воспользоваться, какъ слдуетъ, тою скудною помощью, которая приходила къ нимъ. Когда къ нимъ обращались съ требованіемъ, чтобы они сами на своихъ сходахъ распредлили по справедливости нсколько сотъ или тысячъ пудовъ хлба, то являлись со своими притязаніями т, которые находились наканун голодной смерти, и т, кто могъ еще съ грхомъ пополамъ протянуть до новаго урожая, и рядомъ съ ними т, кого по какимъ-либо причинамъ обошло несчастіе, даже т, кому это несчастіе принесло изрядные барыши. И сходъ не могъ ничего подлать съ этими притязаніями, и въ конц концовъ богачи получали наравн съ бдняками, по 5 по 10 фунтовъ хлба на человка въ мсяцъ. Много говорили по этому поводу о жадности народа, а между тмъ толпы нищихъ, именно въ деревн, а не въ город, кормившихся кусками дорогого хлба, подаваемаго изъ каждаго окна, свидтельствовали о противномъ. Не жадность, слдовательно, а что-то другое привело къ печальному явленію. Жертвовать крестьяне могли, и жертвовали много. Но въ дл раздачи правительственнаго хлба съ очевидностью обнаружилось, что деревенскій міръ разъдаетъ глубокая рознь, что гармонія интересовъ оказалась фикціей, и помощь часто попадала не туда, куда надо, получали не т, кому слдовало (стр. 26). Явленіе это, конечно, не безпричинно, и очень обстоятельное объясненіе его читатель найдетъ въ книг Короленко.
Печальный рядъ этихъ и другихъ, подобныхъ имъ, недоразумній, имвшихъ мсто въ Лукояновскомъ узд, Нижегородской губ., встаетъ передъ читателемъ книги Короленки. Добросовстное непониманіе жизни деревни, рядомъ съ нежеланіемъ ее понимать, и на придачу въ союз съ своекорыстными интересами тхъ, кто поживился отъ народнаго горя, встаютъ передъ читателемъ въ яркой, живой картин. Эта картина составляетъ главное содержаніе книги Короленки, но не она одна.
Короленко, по его словамъ, ‘не имлъ несчастія присутствовать при агоніи голодной смерти, и не намренъ нарочно розыскивать эти картины и терзать ими нервы читателя. А голодъ, въ его настоящемъ значеніи (онъ) все-таки видлъ’, и онъ разсказываетъ, ‘что именно онъ видлъ, какъ люди голодали, какъ людямъ помогали, какія при этомъ возможны ошибки, и отчего он происходили’ (стр. 4). Центръ тяжести книги именно въ послднемъ. Живой человкъ не могъ пройти мимо, когда онъ увидлъ, какъ природное бдствіе усугубляется неумньемъ людей помочь ему, не могъ не волноваться при этомъ, не могъ даже не обратить на него преимущественно своего вниманія (Короленко не мало сдлалъ въ свое время для немедленнаго выясненія и исправленія ошибокъ), но не могъ онъ также пройти мимо и самого голода. Тонкій наблюдатель, глубокій знатокъ русскаго народа, Короленко, какъ будто мимоходомъ, въ нсколькихъ строкахъ, рисуетъ такія сцены, которыя не изгладятся изъ памяти того, кто разъ ихъ прочиталъ. Тутъ нтъ разсужденій въ род того, что мужикъ продалъ 275 пудовъ своего хлба, и мужикъ же идетъ въ даровую столовую,— слдовательно, мужикъ (не Иванъ или едотъ, а мужикъ вообще) — обманщикъ. Нтъ, Короленко слишкомъ хорошо знаетъ, что мужикъ на мужика не походитъ, что у каждаго мужика, какъ у каждаго человка вообще, своя физіономія, и потому описываемыя имъ сцены производятъ впечатлніе живыхъ, прямо выхваченныхъ изъ жизни
Проходя по уздному городу Лукоянову однажды поздно вечеромъ, Короленко, идя со знакомымъ, издали замтилъ дв женскія фигуры. Голосъ одной изъ нихъ поразилъ его какой-то особенной нотой.
‘Женщина говорила что-то нараспвъ,— разсказываетъ Короленко,— и длиннымъ рукавомъ суконнаго кафтана утирала слезы. Увидвъ насъ, женщины быстро попрощались, и одна, плакавшая, пошла торопливою походкой впереди васъ по мосткамъ…
— О чемъ ты плакала?— сказалъ я, догоняя ее. Она ускорила шаги. Мн было совстно добиваться отвта, но что-то въ ея голос поразило меня ты той щемящей нотой, что я чувствовалъ потребность вмшаться, узнать, въ чемъ дло, быть можетъ, помочь. Вдь я для этого пріхалъ.
При повторенномъ вопрос женщина, съ видимой неохотой, замедлила шагъ. Она продолжала плакать.
— Двочка изъ дому согнала, — сказала она, видимо длая усиліе и опять и опять утирая рукавомъ слезы…— Ступай, говоритъ, мама, добейся хлбца… Добейся, говоритъ… А я откуль добьюсь… Вотъ у Чиркуновыхъ подали кусочекъ, только и добилась. Мужикъ ходилъ, ходилъ, ничего не принесъ
— Неужто ничего не подали въ город?
— Да, вишь, ссуду мы получаемъ…
Понемногу я понялъ. Семья состоитъ изъ троихъ. Старикъ — плохой и убогій, не старая, но тоже довольно ‘плохая’ жена и маленькая двочка, которая на этотъ разъ ‘согнала ее съ квартиры’. Эта нищая семья осчастливлена ссудой въ 28 фунтовъ (въ мсяцъ). Этого хватаетъ на недлю или на дв, въ остальное время приходится побираться.
— Мы-то бы ужъ какъ бы нибудь…— говоритъ женщина… Говоритъ она какъ-то странно, какъ будто не можетъ уже удержаться, но вмст прибавляетъ шагу и идетъ такъ быстро, что намъ трудно поспвать за нею..
— По два дня и то не вши… Да вишь двочка-то гонитъ. ‘Добейся, а ты, мама, добейся’…
Она идетъ все также быстро и плачетъ.
— Господи! Живемъ то какъ. Другіе-те люди, какъ люди… Двочка-те, дочка, но четвертому году. Этто чего надумала. ‘Зарой, говоритъ меня, мама, въ земельку’. Господи!— Что ты, я говорю, милая моя, нешто живыхъ-те въ земельку зарываютъ?… А ты меня зарой, говорить… И то… Кабы такая вра: легла бы и съ двочкой въ землю-те, право легла бы…
Я невольно вспомнилъ свою ‘двочку по четвертому году’, и безотчетный ужасъ сжалъ мое сердце. Мы оба, съ какой-то невольной торопливостью, отдамъ ей всю нашу мелочь, набирается много, во всякомъ случа неожиданно много для нея. Но она все-таки плачетъ… Я понимаю теперь, почему она такъ говорила, такъ плакала, такъ торопилась уйти отъ насъ, такъ неохотно отвчала на вопросы. Она уходила отъ этого своего разсказа о ребенк, который проситъ, чтобы его зарыли въ земельку’… (стр. 174—176).
Вотъ другая сцена. Столовая открыта. Не имя средствъ, чтобы накормить цлую деревню, Короленко волей-неволей долженъ былъ составить списки тхъ, кто находится совсмъ уже наканун голодной смерти, и кормить только тхъ. Работа была страшно мучительная. Въ виду изможденныхъ лицъ, ясно обнаруживающихъ, что люди не ли по нскольку дней, приходилось ршать вопросъ, кто нуждается ‘больше’, и отгонять отъ жалкаго куска хлба тхъ изъ нихъ, кто нуждался ‘меньше’.
‘Не по закону сть кто-то’, заявляетъ крестьянинъ, помогшій автору устроить столовую. ‘Хлба не хватило…’
— еська не по закону сть.
— есь, не по закону ты шь, слышь,— заговорили уже кругомъ, толкая подъ локоть двичку лтъ 13 — 14, которая не обращала на эти протесты ни малйшаго вниманія. Я подошелъ со стороны и взглянулъ ей въ лицо. Лица у нея было совершенно серьезно, даже, пожалуй, равнодушно. Казалось, для ноя не существовало кругомъ ничего, кром хлба, который она держала въ рук, и миски, стоявшей на стол. Она торопливо откусывала хлбъ и тотчасъ же протягивала ложку къ миск, не признавая, очевидно, никакого закона, кром права голода, и не обращая вниманія на говоръ, какъ будто замчанія относились не къ ней.
На лицахъ сельской публики, пришедшей взглянуть на первый безплатный обдъ, я прочелъ искреннее сожалніе и соболзнованіе къ ‘беззаконниц’.
— Нмая, что ли?— спросилъ я.
— Какое нмая! Сирота это, дня два, чай, хлба не видала.
— Какъ же ее пропустили, когда составляли списокъ?
— На виду не было, ну, и забыли. А ужъ какъ бы не записать! А то, вишь, не по закону, а поди-ка ее теперь изъ-за стола вытащи…
— Ни за что не вытащишь. Вишь какъ припала!..
Разумется, мн тоже пришлось признать за ней самое важное изъ правъ — право голода, и мы тутъ же вписали ея имя въ списокъ… Хотя это, повидимому, произвело на нее такъ же мало впечатлнія, какъ и прежнія замчанія о совершаемомъ ею ‘беззаконіи’.
Красивый мальчишка, совсмъ у насъ не записанный, стоитъ, потупясь, и, точно волченокъ, глядитъ на столъ, заваленный хлбомъ. Сначала я думалъ, судя по чистой рубашенк и по опрятному виду красиваго ребенка, что онъ пришелъ сюда изъ любопытства, но, видя, что онъ стоитъ долго, весь красный, застнчивый и готовый заплакать, я отрзалъ ему горбушку. Онъ взялъ ее торопливо, сунулъ за пазуху и тотчасъ же пошелъ изъ избы.
— Погоди, куда жъ ты торопишься?
— Илюшка еще у меня… плачетъ чай,— отвтилъ мальчуганъ серьезно… Не разъ у меня сжималось сердце при вид этихъ печальныхъ глазъ, устремленныхъ на счастливцевъ, занявшихъ свои мста…’ (стр. 179—181).
‘А все-таки одного надо вычеркнуть, потому что ихъ много,— говоритъ авторъ въ другомъ мст (стр. 226).— И я чувствую, что голова тяжелетъ и нервы притупляются, и видишь, что вмст съ дломъ помощи длаешь жестокое дло, потому что эта черта, проведенная по имени ребенка, заставляетъ его голодать и плакать… А нельзя, потому что ихъ слишкомъ много!’
Рядомъ со сценами страданій и истиннаго горя читатель видитъ ложь и своекорыстіе, рядомъ съ голоднымъ ребенкомъ, относящимъ краюху хлба другому голодному ребенку, другого ребенка, съ жадностью уписывающаго миску жидкихъ щей, и взрослаго человка, наживающагося отъ голода, вмст съ тмъ онъ длаетъ неизбжный выводъ, что послднее явленіе составляетъ исключеніе, а первое — общее правило. Авторъ не скрываетъ и того глубокаго невжества народа, которое было одной изъ причинъ голода и благодаря которому, его дятельность вызвала среди крестьянъ глупые толки о томъ, что онъ — антихристъ, улавливающій людей (стр. 366). Рядомъ съ горькимъ отчаяніемъ авторъ встрчалъ бодрую вру въ лучшее будущее, и встрчалъ ее тамъ, гд ей, казалось бы, не мсто Вотъ занесенная снгомъ, среди метели, на дорог баба, забредшая въ Нижегородскую губернію изъ сосдней Симбирской. Мужъ ея тоже ушелъ на заработки, но денегъ не шлетъ, и даже не подаетъ о себ всти. Но она не теряетъ надежды на него, сама энергично работаетъ, снимаетъ землю, но не хватаетъ рубля, чтобы ‘соху наладить и выхать въ поле’. Она оставляетъ голодныхъ дтей, и побирается милостыней, чтобы набрать несчастный рубль, но долгое время неудачно. Наконецъ, она встрчаетъ Короленка, и онъ даетъ ей его, чувствуя, что онъ передъ ней еще въ долгу. ‘Эта бодрая забота о земл, о дтишкахъ… эта неумирающая надежда на лучшіе дни, все это вмст ободрило меня, разсяло мое малодушіе. Да, будутъ еще на Руси эти лучшіе дни!’ (стр. 353).
А все-таки ‘не дай Богъ другого такого года!’ (стр. 227).