Верность до гроба, Дан Феликс, Год: 1887 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 179 минут(ы)

ВРНОСТЬ ДО ГРОБА.

Повсть изъ временъ Карла Великаго.

Феликса Дана.

Глава I.

Границей между владніями датчанъ и принадлежащею франкамъ сверною Саксоніей, на сверъ отъ Эльбы, въ начал девятаго столтія считался Эйдеръ, катящій свои волны отъ востока къ западу, но, тмъ не мене, марка, лежащая къ сверу отъ Эйдера, была долгое время спорною территоріей, датчане поселились здсь во многихъ мстахъ и съ трудомъ удалось заставить ихъ переселиться на ту сторону Шлея.

Въ описываемое нами время эта страна была покрыта почти сплошными двственными лсами и поросшими тростниками болотами. Рдко встрчались поляны, съ одиноко стоящими на нихъ дворами, и много часовъ надо было идти до слдующаго селенія. На лвомъ южномъ берегу Эйдера, тамъ, гд былъ бродъ на южный саксонскій берегъ, возвышался такой дворъ. Во всей постройк не было ни одного камня: она исключительно состояла изъ крпкихъ, толстыхъ бревенъ, большая, спускающаяся почти до самой земли, мстами срая, мстами темно-зеленая крыша состояла изъ густаго слоя тростника и моха. Дв крайнія косыя балки передняго фасада перекрещивались и оканчивались двумя искусно вырзанными лошадиными головами.

Домъ и пристроенная къ нему конюшня какъ бы прятались въ тни старыхъ развсистыхъ дубовъ и были обнесены крпкимъ заборомъ, вышиною почти въ человческій ростъ. Направо отъ двери дома, изъ выдолбленнаго ствола дерева, почти неслышно струилась чистая, прозрачная вода въ деревянное корыто. Со всхъ трехъ сторонъ, исключая стороны рки, на разстояніи полета стрлы, заборъ былъ окруженъ густымъ лсомъ. Между лсомъ и оградой лежали дв узкія полосы пашни: полба и овесъ мрно покачивали свои стебли при легкомъ дуновеніи тихаго лтняго втерка.

День клонился къ вечеру.

Изъ-за деревьевъ на поляну вышелъ высокій, стройный мужчина, съ вьющимися каштановыми волосами. Онъ былъ въ простомъ темномъ плащ, безъ шапки, на плеч лежалъ топоръ: этотъ человкъ, очевидно, шелъ съ работы. Повернувъ на узкую тропинку, проложенную черезъ овсяное поле, онъ остановился и долго задумчиво смотрлъ на дворъ. Солнце еще разъ освтило его, прежде чмъ спрятаться за верхушки деревьевъ, старая крыша отливала золотомъ, легкое облако благо дыма поднималось изъ слуховаго окна надъ очагомъ: мирная, почти торжественная картина! Мужчина провелъ рукой по лбу, его спокойные срые глаза блеснули.

— Нтъ, г. баронъ,— сказалъ онъ, — мой домъ останется моимъ!

Быстрыми шагами перешелъ онъ овсяное поле. Когда онъ отворилъ ворота, раздался громкій, радостный лай, въ ту же минуту громадная срая собака бросилась на встрчу своему господину и, подскочивъ, положила ему на грудь об переднія лапы.

— Хофвартъ, врный товарищъ!— произнесъ мужчина, отстраняя собаку и лаская громадную голову благороднаго животнаго,— хорошо ли стерегъ? Гд жена?

Собака поняла и, быстро повернувшись, побжала въ домъ съ тихимъ рычаньемъ.

Но жены не пришлось звать. Она уже стояла на порог отворенной двери, блестящій лучъ заходящаго солнца освтилъ ея стройную фигуру и золотистые волосы, лвую руку она держала надъ глазами, защищаясь отъ слишкомъ яркаго блеска, въ правой, опущенной внизъ, было веретено съ насученною пряжей, стоя такъ въ рамк изъ темныхъ, дубовыхъ дверныхъ притолокъ, она казалась прекрасной.

Сердце забилось у мужа отъ любви, отъ гордости, въ одну минуту онъ очутился передъ женою, не бросивъ второпяхъ топоръ на землю, а осторожно всадивъ его въ деревянное корыто. Онъ притянулъ ее къ себ за об руки, потомъ выронилъ ихъ и прижалъ ее къ своей широкой груди?

Она опустила темныя, длинныя рсницы. Наконецъ, она освободилась изъ его объятій и подняла глаза, свтившіеся нжнымъ блескомъ. Робкій, какъ бы удивленный взглядъ ея глазъ имлъ неизъяснимую, цломудренную прелесть, но эти спокойные, почти холодные голубые глаза могли страстно сверкать.

— Ты задушишь меня! Ты все еще такъ любишь меня? Черезъ четырнадцать лтъ!

Онъ отвтилъ не словами, а взглядомъ.

— А дти? Гд они?

Они уже были тутъ. Хофвартъ привелъ ихъ. Съ громкимъ лаемъ выскочилъ онъ изъ двери, безпрестанно поворачивая назадъ морду, пока въ дверяхъ не показался мальчикъ и слдомъ за нимъ двочка.

— Отецъ!— громко вскричалъ ребенокъ, и бросился къ нему на шею.

— Здравствуй, папа!— сказала двочка, улыбаясь, съ радостно блестящими глазами, и схватила его сильную руку своими нжными ручками.

Ей можно было дать тринадцать лтъ, а брату двнадцать. Они потащили отца къ скамейк, сдланной вдоль передняго фасада дома, и тянули его до тхъ поръ, пока онъ не опустился на скамью. Сейчасъ же они услись къ нему на колни. На мальчик была надта, плотно обтягивающая его фигуру, одежда изъ бараньей шкуры, руки и ноги ниже колнъ были голыя, широкій кожаный поясъ застегивался мдною пряжкой. Двочка, съ свтлыми, золотистыми волосами, искусно завязанными блдно голубою лентой, была одта въ блое полотняное платье, доходящее до самой щиколки, поясъ изъ голубой шерстяной матеріи былъ отдланъ краснымъ шитьемъ, также какъ и голубой воротникъ и голубые отвороты на рукавахъ. Ножки были обуты въ кожаные башмаки, съ хорошенькими, аккуратно вырзанными ремнями, завязанными повыше щиколки.

Молодая женщина стояла передъ ними, любуясь картиной, ея нжный взглядъ сіялъ, тихо провела она рукой по лбу, поправивъ за ухо выбившіеся непослушные волосы. Она была въ простомъ блдно голубомъ плать, ниспадающемъ широкими складками и схваченномъ на таліи широкимъ поясомъ, ея матовоблдное лицо было освщено чувствами гордости и материнскаго счастья, не очень высокая, но замчательно пропорціональная, стройная, съ прекрасными округленными формами, она была удивительно хороша.

— Папа, я попалъ изъ твоего лука въ лисицу, на всемъ бгу!— вскричалъ мальчикъ.

— Какъ долго ты не возвращался, отецъ!— говорила двочка, нжно прижимаясь къ нему и гладя своими нжными ручками его бороду.— Больше дней, чмъ сколько у меня пальцевъ! Теперь же ты долго, долго останешься съ нами?

— Долго, Линдмутъ.

— Кончена твоя работа?— спросила жена, не спускавшая глазъ съ его лица.

— Да, кончена, осталось только выкопать два дубовыхъ корня. Это можетъ сдлать одинъ Хеймо. Меня тянуло домой!

Онъ протянулъ жен руку черезъ головы дтей, она пожала ее и вошла въ домъ.

— Когда вернется Хеймо?— спросилъ мальчикъ.— Онъ общался мн что-то принести!

— А его рана,— перебила сестра,— заживаетъ?

— Медленно. Кабаній клыкъ…

— И оленьи рога оставляютъ глубокія раны, — перебилъ мальчикъ.

— И за отца,— сказала двочка,— получилъ онъ эту рану!

— Я былъ при этомъ… то-есть увидлъ это съ дерева!— поправился братъ.— Бшеная веприца бросилась на насъ въ лсу: я быстро взобрался на елку. Папино копье сломалось объ ея шкуру и она, съ вонзившимся оружіемъ, бросилась на безоруяшаго отца, тогда подосплъ Хеймо и нанесъ ей ножомъ ударъ въ шею. Но нога его была тяжело ранена.

— Онъ хромаетъ съ тхъ поръ. Онъ всегда будетъ хромать?— спросила Линдмутъ.

— А за это отецъ освободилъ его. Лучше быть хромымъ и свободнымъ, чмъ здоровымъ и рабомч

— Врно, Фолькбертъ!— сказалъ отецъ, съ очень серьезнымъ видомъ, и погладилъ его по кудрявой головк.

Жена вернулась изъ дому съ глинянымъ кувшиномъ, деревянною чашкой и ржанымъ хлбомъ. Наливъ молока въ кружку, она подала мужу, онъ пилъ жадными глотками.

— А вотъ и хлбъ,— подала она.

Онъ вынулъ изъ-за пояса ножъ и отрзалъ себ кусокъ хлба.

— Вы все время были одни въ лсу?— спросила она неторопливо, удивительнымъ, величественнымъ спокойствіемъ отличалась эта молодая, блокурая женщина, только ея загорающійся взглядъ иногда измнялъ ей: это была не холодность, а сдержанность.

— Все время, Мутгарда, почти все время!

— Графъ не охотился?

— Гадкій графъ!— робко прошептала двочка, прижимаясь къ отцу.

— Его бы я хотлъ застрлить, а не лисицу!— вскричалъ Фолькберть, сжавъ кулаки.

Отецъ промолчалъ на вопросъ жены, при восклицаніи же мальчика далъ ему довольно сильный подзатыльникъ.

— Фолькберть, гадкій мальчишка! графъ управляетъ здсь именемъ императора Карла. Подумай объ этомъ. Прочь съ моихъ глазъ!

Мальчикъ, красный отъ стыда, нершительными шагами направился домой. Двочка быстро соскочила съ колнъ отца и бросилась за нимъ слдомъ.

— Куда?— спросилъ отецъ.

— Утшить его!

Она исчезла въ дверяхъ дома, сочувственно и, вмст съ тмъ, радостно улыбаясь, заране увренная въ сил своихъ утшеній.

Супруги остались одни.

Глава II.

Медленно опустилась Мутгарда на деревянную скамью, рядомъ съ мужемъ, вс движенія молодой женщины отличались замчательною плавностью, почти торжественностью. Отодвинувъ въ сторону кувшинъ и кружку, она спросила его, повернувъ къ нему свое счастливое лицо:

— Графъ Хардрадъ былъ въ лсу. Я слышала лай его собакъ. Что ему надо отъ тебя?

Мужъ сдвинулъ брови.

— Старое требованіе. И еще новое,— прибавилъ онъ, горько улыбаясь.— Онъ хотлъ запретить мн пахать, говоря, что лсъ императорскій и что это его ленъ. Молча указалъ я ему рукой на дубъ, на которомъ вырзана мтка моего дома.

— А что ты отвтилъ ему на другое, на старое требованіе?

— Ничего. Я со злостью началъ рубить дерево. Щепки полетли ему въ лицо. Онъ громко выругался и ухалъ.

Она обвила его шею полною, блою рукой и пристально посмотрла ему въ глаза.

— И все это, Фолькфридъ, я должна у тебя выспрашивать слово за словомъ?

— Ты знаешь, я не изъ разговорчивыхъ.

— Ты боишься,— сказала она, поднимаясь,— что я испугаюсь, если ты разскажешь мн про низкія, никогда не прекращающіяся домогательства злаго графа, про его ненависть къ теб. Успокойся, ты можешь мн все сказать! Я ничего не боюсь. Вдь, ты со мной!

— За меня законъ. Что можетъ самый строгій судья противъ закона? Ничего! Онъ уже давно старается вовлечь меня въ беззаконіе. Онъ раздражаетъ меня, какъ только можетъ. Но франкскій дворянинъ не знаетъ саксонцевъ: ему непонятенъ нашъ образъ дйствій — законно и тихо, гордо и сильно. Онъ можетъ раздражать сколько ему угодно. Мн кажется, я не могу даже разсердиться.

— О, Фолькфридъ! ты — какъ море: если ты прорвешься…

— Этого ты еще никогда не видала. Или… одинъ только разъ… когда этотъ негодяй,— онъ быстро поднялся, и его до сихъ поръ спокойный взглядъ металъ молніи, волосы на лбу поднялись,— тронулъ тебя за щеку…

— Хотлъ тронуть,— остановила его жена, привтливо улыбаясь, и нужно было посмотрть, какъ милы сдлались эти гордыя, строгія черты, когда он освтились нжною, ласковою, немного лукавою улыбкой.— Его низкое намреніе не очень-то удалось: едва онъ, этотъ негодяй, протянулъ ко мн свою грязную лапу, ты бросился на него и [началъ душить, пока онъ не упалъ за-мертво. Къ счастію, онъ не умеръ, иначе Карлъ приказалъ бы тебя повсить.—

Она попробовала громко разсмяться. Но это ей плохо удалось, смхъ быстро смолкъ и, отвернувъ въ сторону серьезное лицо, она проговорила самой себ: ‘Нтъ, никогда не долженъ онъ подозрвать… то, другое’.

Вдругъ залаяла собака и въ нсколько большихъ прыжковъ очутилась у дверей ограды, за которой виднлся человкъ: его копье и шлемъ возвышались надъ оградой. Онъ хотлъ войти въ узкую калитку, но собака остановила его: раздался яростный лай, прерываемый сначала бранью, а потомъ криками о помощи. Фолькфридъ бросился туда и, отозвавъ собаку, самъ сталъ въ дверяхъ, загораживая входъ.

— Собака чуть не растерзала меня!— вскричалъ здоровый мужчина съ загорлымъ отъ южнаго солнца лицомъ.— Такъ-то принимаютъ графскаго и императорскаго посла?!

— Собака отличаетъ враговъ отъ друзей дома, — сказала жена.

— Посторонись! Пусти меня въ домъ’,— обратился незнакомецъ къ Фолькфриду, молча стоящему въ дверяхъ.

— Графскій посолъ не входитъ въ домъ свободнаго саксонца. Черезъ ограду передаетъ онъ свое порученіе.

— Негостепріимный народъ эти саксонцы!— проворчалъ посолъ.— Я едва понимаю ихъ бормотанье. Лучше бы я остался дома, въ теплой долин Сены.

— Мы, саксы, не звали тебя,— отвтила жена.

— Что ты принесъ?— спросилъ Фолькфридъ.

— Приглашеніе. Черезъ недлю назначено дло и ты долженъ явиться.

— Опять?— воскликнулъ Фолькфридъ, стараясь наружно сохранить спокойствіе, но блдня.

Жена замтила это и испугалась.

— Дв недли тому назадъ вызывалъ меня графъ. Я не могу опять уйти: жатва, работы по постройк плотины… Если я не исправлю плотины, то въ слдующее же полноводіе весь мой скотъ потонетъ на Эйдерскомъ лугу. Опять бросить домъ! Хозяйство приходитъ въ упадокъ,— я не могу!

— Такъ оставайся дома,— насмшливо произнесъ посолъ,— и заплати штрафъ. 60 гульденовъ — не много для свободнаго саксонца. Денегъ у васъ, конечно, нтъ. Но дворъ стоитъ дороже. Когда же я приду требовать съ васъ штрафныя деньги, тогда-то ужь вы должны будете меня впустить.

Фолькфридъ молчалъ, тяжело дыша, собака сердито рычала на чужаго.

— Продай мн это животное, я давно ужь прошу тебя объ этомъ.

Вмсто отвта, Фолькфридъ погладилъ красивую голову животнаго.

— Нтъ? Ну, такъ я, прежде всего, конфискую его. И такъ, приглашеніе ты получилъ. Если ты не явишься, то я отберу у тебя домъ и имущество.

— Опять на службу!— повторилъ саксонецъ.— Заплатить штрафъ я не могу, идти на службу тоже не могу. Кто мн поможетъ?

— Императоръ Карлъ. Онъ уже помогъ теб,— проговорилъ тонкій голосокъ, какъ бы выходящій изъ-подъ земли сзади посла.

Тотъ, удивленный, обернулся назадъ, супруги сдлали шагъ впередъ.

— Братъ Фидусъ, это вы?— воскликнули они въ одинъ голосъ.

Это былъ маленькій, худенькій человчекъ во власяниц, подпоясанной веревкой, и съ посохомъ въ рук, его морщинистое, утомленное лицо было очень грустно, но маленькіе глазки свтились умомъ.

— Какая нечистая сила принесла васъ сюда?— со злостью проворчалъ посолъ.

— Меня всюду посылаютъ Христосъ и императоръ Карлъ. Я опять иду распространять христіанство между язычниками, и путь мой лежитъ черезъ бродъ. Давно уже я стою сзади васъ и слышалъ каждое ваше слово, Голо, и удивляюсь, зачмъ пугаете вы добраго Фолькфрида пустыми угрозами?

— Пустыя угрозы?… Онъ это узнаетъ, когда я конфискую его имущество.

— За что? За то, что онъ не хочетъ идти на службу?… Да разв тебя назначили судьей, Фолькфридъ?

Голо закусилъ губу.

— Но нтъ,— продолжалъ монахъ,— столькихъ гуфъ {Гуфъ — мра земля.} у тебя не можетъ быть. А разв посолъ, а разв графъ Хардрадъ не знаютъ новаго, благаго закона императора Карла?

— Что вы хотите сказать?— воскликнула жена Фолькфрида, вздохнувшая свободне при этихъ словахъ монаха.

— Уже больше года существуетъ законъ Карла, что только самые богатые владльцы должны являться по назначенію графа сверхъ очереди, мелкіе же владльцы обязаны являться только три раза въ годъ: зимой, въ ма и осенью.

— Уже больше года, говоришь ты?— спросилъ Фолькфридъ.

— Скоро два года, какъ законъ этотъ изданъ въ Ахен.

— А графъ Хардрадъ въ прошломъ году вызывалъ меня чуть ли не двадцать разъ. Хозяйство пришло въ упадокъ, я вынужденъ былъ продать семь лошадей. И все это вопреки закону…— Гнвъ прервалъ его голосъ, онъ сжалъ кулаки.

Голо отошелъ въ сторону.

— Объ этомъ я ничего не знаю. Я обязанъ повиноваться моему графу!— Онъ собрался уходить, но бросилъ еще разъ сердитый взглядъ на дворъ.— Э, все еще торчатъ дв лошадиныя головы на крыш, — языческіе знаки, посвященные злому духу Бодену! Не знаешь ты разв, что запрещено ихъ выпиливать?

Фолькфридъ покачалъ головой.

— Объ этомъ я доложу викарію. На это есть церковное покаяніе! Можетъ быть, и относительно этого вышелъ новый законъ,— ты, умный монахъ?— и съ этими словами онъ исчезъ изъ вида въ овсяномъ пол.

ГЛАВА III.

— Войдите въ домъ, добрый отецъ!— просила жена Фолькфрида, склонивъ голову передъ монахомъ.— Какъ я благодарна вамъ за ваши утшительныя слова!

— Вы уврены въ томъ, что говорите?— спросилъ Фолькфридъ.— Это великая помощь погибающему народу… и какъ будто бы ниспосланная свыше.

— Это очень возможно,— серьезно замтилъ монахъ.— Ангелъ Божій часто нисходитъ въ Карлу при сіяніи звздъ и нашептываетъ ему во сн совты.

Супруга довела гостя до дверей дома и еще разъ просила войти.

— Нтъ, нтъ!— возразилъ онъ.

— Ты останешься у насъ,— настаивалъ Фолькфридъ.

— Смотри, ужь солнце скрылось за лсомъ… скоро наступитъ ночь.

— Именно поэтому-то и не могу остаться!— со вздохомъ отвтилъ монахъ.

— По ту сторону Эйдера ты не встртишь ни одного селенія раньше, какъ черезъ восемь дней. Не можешь же ты ночевать въ лсу, гд рыщутъ голодные волки.

— И бродятъ датчане,— замтила жена.

— И много бродягъ, — сказалъ монахъ, бросивъ быстрый взглядъ на Фолькфрида,— проклятыхъ саксовъ, спасающихся бгствомъ отъ императора Карла потому, что нарушили клятву врности ему и Христу и опять впали въ язычество. Я знаю, они еще горяче ненавидятъ монашескую рясу, чмъ датчане, которые никогда не были крещены, подобно этимъ презрннымъ.

— Они, бдные, крестились по принужденію, — возразила жена.

— Все равно,— строго и сухо замтилъ Фолькфридъ.— Они позволили себя принудить. Лучше бы они умерли, чмъ дали себя принудить! Въ этомъ каждый былъ воленъ. Но разъ они поклялись, они должны были держать свою клятву.

— Хорошо, что ты такого мннія,— произнесъ многозначительно гость,— очень хорошо! Твой дворъ стоитъ слишкомъ близко къ Эйдерскому лсу: легко могло бы случиться, что одинъ изъ отверженныхъ возбудилъ бы въ теб состраданіе, а ты знаешь: кто приметъ къ себ въ домъ и дастъ ночлегъ одному изъ такихъ, тотъ заслуживаетъ…

— Не безпокойся,— отвтилъ Фолькфридъ, — я клялся въ этомъ.

Жена Фолькфрида быстро опустила глаза, ея тонкія ноздри раздулись, но никто не обратилъ на это вниманія и монахъ повторилъ еще разъ:

— Хорошо, что ты такъ думаешь… хорошо для всхъ васъ!

— Но датчане черезъ нсколько дней будутъ справлять въ лсу свой праздникъ и длать жертвоприношенія,— предостерегла его хозяйка.

— Именно поэтому-то я и долженъ идти,— повторилъ монахъ, садясь на скамью около дверей дома.— Здсь, на Двор, пока не стемнетъ, я могу немного отдохнуть. Я люблю отдыхать у васъ. Святое таинство брака ниспослало вамъ всю свою благодать. Я люблю видть это у… у другихъ!— и его голосъ задрожалъ.— А ваши дти, милая Линдмутъ и храбрый Фолькбертъ, гд они?

— Вотъ они уже бгутъ,— отвтила мать.— Они любятъ тебя.

Изъ-за угла дома показался мальчикъ, быстро бросивъ вопросительный взглядъ на отца. Видя, что тотъ уже не сердится, онъ въ нсколько прыжковъ очутился около монаха.

— Отецъ Фидусъ!— воскликнулъ онъ, — разскажи дальше! Знаешь ты дальше?… О Карл Мартел и Сарацинской битв разсказывалъ ты въ послдній разъ.

Линдмутъ же опустилась на колни передъ монахомъ, подняла къ нему об руки и сказала:

— Врую во единаго Бога, Отца, Творца неба и земли!… Теперь благослови меня, отецъ. Ты общалъ это, если я не забуду этого текста.

Старикъ положилъ руки на ея блокурую головку и сказалъ:

— Ты уже получила благословеніе, Линдмутъ, такъ какъ Господь далъ теб нжное сердце…— Поднимая съ колнъ двочку, онъ продолжалъ:— Фрау Мутгарда, какъ она длается похожа на васъ! Съ каждымъ годомъ все больше и больше. Такою, точь-въ-точь такою были вы, когда я увидлъ васъ въ первый разъ. Вы были почти такихъ же лтъ, какъ теперь Линдмутъ.

Хозяйка, занятая рзаньемъ хлба для гостя, кивнула головой:

— Да, вс находятъ, что она очень похожа. Давно уже это было. Кушайте хлба съ солью и рыбой, говядины у насъ нтъ. Мужа долго не было дома и потому нтъ дичи.

— Ого!— вскричалъ Фолькберть,— а разв я не застрлилъ почти… зайца?

— Почему вы не можете ночевать подъ нашею кровлей?— спросилъ Фолькфридъ.

— Викарій запретилъ мн подъ кровлей… Да, къ тому же, ваша кровля… Посолъ правъ: лошадиныя головы запрещены.

Фолькфридъ сдвинулъ брови:

— Кмъ? Императоромъ Карломъ?

— Нтъ, викаріемъ.

— Я не его монахъ! Мой отецъ самъ ихъ вырзалъ, когда старыя сгнили. Моя рука не уничтожитъ того, что сдлала рука моего отца.

— Ради Бога!— воскликнулъ мальчикъ.— Он напоминаютъ проносящимся мимо насъ богамъ о многихъ жертвахъ, принесенныхъ нашимъ домомъ, и свидтельствуютъ, что этотъ домъ находится подъ защитою того, кто проносится по облакамъ на сромъ кон и кто одинъ повелваетъ всми саксами.

Монахъ набожно перекрестился:

— Кто далъ теб это объясненіе, дитя?

— Хеймо.

— Мой вольноотпущенникъ,— отвтилъ хозяинъ.— Онъ не можетъ забыть прежнихъ временъ и прежнихъ боговъ.

— Онъ долженъ это сдлать,— возразилъ монахъ.— И именно вслдствіе этого объясненія лошадиныя головы должны быть сброшены съ вашихъ крышъ.

— Он останутся. Мой отецъ, говорю я теб, посадилъ ихъ туда. Когда он сгніютъ и свалятся, я не возобновлю ихъ, но самъ не уничтожу.

Монахъ хотлъ отвчать, но хозяйка сдлала ему знакъ глазами.

Фолькфридъ вскочилъ и быстрыми шагами заходилъ по двору. Мальчикъ повисъ на его рук и едва поспвалъ за быстрыми движеніями отца.

— Когда онъ сдвинетъ такъ брови, — сказала жена Фолькфрида,— слова напрасны… Оставьте его!

— Да, да, такихъ, какъ онъ, много, поэтому-то императоръ далъ средство обойти…

Фолькфридъ проходилъ мимо. Она нагнулась къ монаху и онъ шепнулъ ей что-то на ухо.

— Хорошо,— весело улыбнулась она,— эту хитрость я возьму на себя.

Фолькфридъ слъ опять рядомъ съ монахомъ.

— Если вы непремнно должны уходить до наступленія ночи, то выпейте хоть стараго меда. Гд кувшинъ?

— Сейчасъ,— отвтила жена.— Иди, дочка, помоги мн. Не надо, впрочемъ: вонъ служанка. Власта, Власта! не слышишь разв?

Изъ-за угла дома вышла худенькая женская фигура съ коромысломъ на плеч, согнувшаяся подъ тяжестью двухъ ведеръ воды. Услышавъ зовъ хозяйки, она подняла свой дерзкій взглядъ и увидла возвратившагося хозяина. Слегка вскрикнувъ, она опустила на землю коромысло, на половину расплескавъ ведра, съ быстротою молніи подбжала къ Фолькфриду, опустилась передъ нимъ на колни, наклонила голову до земли и поцловала ремни его обуви. Длинныя черныя косы падали на ея спину изъ-подъ краснаго головнаго платка.

Фолькфридъ не обратилъ на это никакого вниманія.

— А почему вамъ нужно уходить?— спрашивалъ онъ монаха. Онъ отодвинулъ служанку ногою, даже не взглянувъ на нее.

Фидусъ же не спускалъ глазъ съ разгорвшагося смуглаго лица красивой двушки, поднявшейся теперь съ земли и поправившей за уши своими маленькими ручками растрепавшіеся волосы, ея черные глаза были устремлены на Фолькфрида, обнаженныя руки скрещены на сильно волнующейся груди.

— Этого обычая нтъ у нашего народа,— произнесъ монахъ укоризненно.

— Ау моего есть,— возразила двушка.

— Такъ преклоняются только передъ Богомъ, — продолжалъ старикъ.

— И передъ господиномъ.

Фидусъ хотлъ возражать, но Фолькфридъ остановилъ его, лаская собаку, положившую морду на его колни.

— Оставь ее! Хофвартъ тоже, вдь, радуется, когда возвращается господинъ, и лижетъ ему ноги.

Черные глаза его метнули взглядъ, который испугалъ бы всякаго, кто бы его увидалъ. Но никто не замтилъ его.

— Принеси съ погреба кувшинъ меда,— спокойно приказала хозяйка,— и наполни снова ведра, — ты расплескала всю воду.

Власта скрылась въ дом.

— Откуда эта двушка?

— Плнница за послднюю войну съ славянами. Тростниковые шалаши ихъ разсянной шайки пылали яркимъ пламенемъ въ ночной темнот. Я проходилъ мимо послдняго, готоваго уже обрушиться шалаша, на порог котораго лежала женщина лицомъ внизъ, я толкнулъ ее вопьемъ, она вздрогнула. Еще живую я выхватилъ ее изъ пламени и вслдъ затмъ крыша съ трескомъ обрушилась на порогъ. Я вспомнилъ, что жен давно хотлось купить служанку. Я взялъ съ собой плнницу и, — засмялся онъ,— сберегъ такимъ образомъ деньги.

— Я перемню ее,— замтила жена.— Она лнива и капризна: сегодня сладка, какъ медъ, завтра ядовита, какъ змя.

— Намъ нужны дв плуговыя лошади. За эту славянку мн охотно дадутъ четыре.

Власта вернулась изъ дому, неся на голов тяжелый кувшинъ съ медомъ и придерживая его лвою рукой за ручку, въ правой она держала дв жестяныя кружки. Все это она тихо и осторожно поставила на лавку и безшумно удалилась, захвативъ съ собой пустыя ведра съ коромысломъ, на этотъ разъ она не подняла глазъ. Фидусъ задумчиво смотрлъ на нее.

— А почему хочешь ты… долженъ ты уйти до наступленія ночи, отецъ Фидусъ?— спросила Линдмутъ.

— Этого… этого я почти не долженъ разсказывать, такъ какъ это послужитъ не въ похвалу мн,— отвтилъ монахъ, красня.— Но именно поэтому-то! Унижать самого себя — долгъ христіанина. Вы слишкомъ высокаго мннія о слабомъ Фидус, добрые люди. Васъ слдуетъ разочаровать… Нтъ, пусть дти остаются,— они не услышатъ ничего, что можетъ имъ повредить. Я — слабый, неврный, забывающій свой долгъ монахъ.

Его голова съ рдкими сдыми волосами безсильно склонилась на грудь и онъ обими руками закрылъ свое грустное лицо.

Глава IV.

— Какъ это случилось, что вы сдлались монахомъ?— спросила Мутгарда.— Вы были долгое время свтскимъ человкомъ, купцомъ, кажется, суконщикомъ?

— Да. Въ Утрехт, у церкви Св. Виллиброрда и сейчасъ еще стоитъ маленькая мастерская моего отца. Мои предки были вольноотпущенники, и искусство ткать, красить и кроить фризовые плащи переходило у насъ изъ рода въ родъ. Я учился у отца, а въ свободное время учился немного по-латыни у добрыхъ монаховъ въ монастыр, — немного, правда, но, все-таки, этого достаточно теперь для молитвъ. Разскажу короче. Посл смерти отца ко мн перешла мастерская и я женился на дочери сосда, монастырскаго садовника.

Онъ остановился, такъ какъ голосъ измнилъ ему.

— Выпейте глотокъ меда, — предложила ему хозяйка.— Вы слабете!

— Нтъ, я никогда больше не долженъ быть слабымъ! Мы любили другъ друга, горячо любили.— Онъ перекрестился.— Тогда мы имли право любить. Мы были очень счастливы. Она была такъ добра, умна, хороша. О, Боже, я никогда не забуду этого!

Онъ снова закрылъ лицо руками.

— Она умерла?— спросила Линдмутъ, нжно дотрогиваясь до его худыхъ пальцевъ, сквозь которые текли слезы.

— Нтъ, милое дитя! Умерла — только для меня… Много лтъ молились мы, чтобы Господь далъ намъ дитя: только этого недоставало для нашего полнаго счастія. И Онъ услышалъ нашу молитву: я пожертвовалъ всемогущему Богу на престолъ шесть новыхъ покрововъ изъ великолпной красной съ голубыми полосами шерстяной матеріи. А когда насталъ часъ, монастырскій врачъ объявилъ мн и моей жен, что мать и ребенокъ должны умереть. ‘Должны умереть… и это неизбжно?’ — воскликнулъ я.— ‘Да, неизбжно. Впрочемъ,— прибавилъ онъ,— святые длаютъ чудеса…’ Я бросился на колни передъ ея кроватью и схватилъ ея руку: она уже похолодла. Тогда я въ отчаяніи воскликнулъ: ‘Помоги, святой Виллибрордъ, помоги! Спаси мою дорогую жену! Ты творишь столько чудесъ,— сдлай хоть одно для меня! И если она останется жива, я посвящу теб всю мою жизнь, я сдлаюсь монахомъ, священникомъ, пойду въ язычникамъ, только спаси ее!’ И едва я произнесъ этотъ обтъ, раздался крикъ новорожденнаго, и моя жена была спасена. И мать, и двочка остались живы. Какъ радовалась Херха, показывая мн ребенка! Въ восторг я поцловалъ ее. Докторъ-монахъ, слышавшій мой обтъ, оттолкнулъ меня отъ кровати жены, вытолкнулъ на монастырскій дворъ и разсказалъ все настоятелю… Онъ думалъ, что Херха уже умерла, а мой обтъ принесъ ей неожиданное спасеніе, чуть ли не воскресилъ ее… Тутъ сбжались монахи, начали пть псалмы, устроили шествіе по городу и послали сообщеніе о новомъ чуд епископу въ Утрехтъ, архіепископу въ Майнцъ, королю,— тогда онъ еще не былъ императоромъ,— въ Ахенъ, Для славы имени Всевышняго это было очень хорошо, такъ какъ укрпляло вру въ него, для меня же…

— Не плачь!— просила Линдмутъ.— Вдь, она еще жива.

— Дитя, ты говоришь, какъ ангелъ. Но для меня, т.-е. для гршнаго человка во мн, это было тяжело, такъ какъ я не видалъ больше моей жены много, много лтъ.

Фолькфридъ взглянулъ на жену.

— Тяжело!— сказалъ онъ.— Но надо держать клятву, данную какъ Богу, такъ и человку.

— Да, конечно. Я и держалъ ее…. Противъ монастырскаго двора былъ нашъ садикъ. Переписывая житія святыхъ и изучая св. писаніе, я слышалъ нжный, дорогой голосъ матери, укачивающей ребенка, сильно билось мое сердце, но я не заглядывалъ въ свой садикъ. Я еще питалъ тайную надежду избавиться отъ исполненія обта. Бдная молодая женщина не хотла давать согласія, чтобъ я сдлался монахомъ. Она по гражданскому и по церковному закону могла не согласиться, и тогда я длался свободнымъ. Но монахи… Они, впрочемъ, были правы. Видитъ Богъ, я не хочу роптать! Они день и ночь твердили ей, какой ужасный грхъ своимъ отказомъ она налагаетъ на себя… что ребенокъ, данный ей вслдствіе моего обта, долженъ умереть, если я не сдержу своего обта. Гршно,— говорили,— удерживать мужа, отвлекать его отъ церкви. Это грхъ плоти, грхъ Евы въ ней, злой духъ сидитъ въ ея тл! Моей милой, скромной жен было всего двадцать лтъ — и злой духъ въ ея чистомъ тл! Но они были правы, и Херха тоже сознавала это. Она спросила меня только, дйствительно ли я далъ этотъ ужасный обтъ. Я написалъ на листк бумаги: да. На другой же день она прислала мн свои обрзанные каштановые волосы… она сдлалась монахиней. Такъ какъ въ тотъ день, когда она еще упорно отказывалась, неожиданно умерла наша двочка, ей нечего было длать въ мір, монахи же говорили ей,— и они были правы,— что смерть ребенка есть наказаніе Божіе за нашу попытку не сдержать моего обта. Тогда я въ тотъ же день принялъ монашество. И въ числ прочихъ клятвъ они взяли съ меня особенную, такъ какъ они вполн основательно не довряла моей слабости: подъ страхомъ тяжелаго наказанія на небесахъ и на земл, никогда не отыскивать моей жены, а если случайно встрчу ее, не смотрть и не разговаривать съ ней. Я поклялся во всемъ, что они мн подсказывали, думая: ‘я такъ страдаю, что не можетъ быть, чтобы остался живъ, я скоро умру съ горя’. Но съ горя, повидимому, не умираютъ въ двадцать пять лтъ. Съ того дня я ни разу не смялся, ничто меня не радовало больше на земл, но я не умеръ. Такъ прошло десять, двадцать, тридцать лтъ. Я состарлся преждевременно: мн нтъ еще шестидесяти, а я такъ утомленъ, такъ одряхллъ! О Херх я ничего не слыхалъ, жива ли она, или умерла. Смняющіеся настоятели,— уже многихъ я похоронилъ,— далеко посылаютъ меня съ порученіями, я доходилъ до Альпъ, обошелъ всю Францію и часто отправлялся въ Ахенъ къ императору. Онъ благосклоненъ ко мн, всесильный Карлъ! Не знаю, право, за что, можетъ быть, онъ чувствуетъ состраданіе ко мн. Часто бывалъ я у язычниковъ здсь въ Саксоніи съ фульдскимъ настоятелемъ, о. Штурмомъ изъ Баваріи: хорошій былъ человкъ!… Онъ уже давно на томъ свт. При всемъ его благочестіи, онъ имлъ человческое сердце. Теперешній же мой господинъ…— Онъ глубоко вздохнулъ.— Прости мн, Господи! Я не долженъ его осуждать,— онъ правъ…

— Ты разумешь свирпаго лангобарда Петра?— спросилъ Фолькфридъ.

— Онъ только строгъ, а не несправедливъ ко мн.

— Говорятъ, онъ измнилъ однажды своему собственному лангобардскому королю въ город Павіи?

— Я этого не знаю! Только переходъ его изъ Утрехта сюда, въ самую крайнюю сверную марку государства, похожъ на. ссылку.

— Гд его мсто жительства?— спросилъ Фолькберть.

— Въ новомъ замк, построенномъ недавно императоромъ Карломъ, около рки Пітёръ.

— А, да… у Эзесфельда!— подтвердилъ Фолькфридъ.— Крпость должна, еще увеличить дерзость предпріятія, задуманнаго датскимъ королемъ язычникомъ Готрикомъ для расширенія владній отъ Остарсальта до Свернаго моря, Эйдера и Трене: ‘Датское государство’, какъ они высокомрно говорятъ.

— Да, именно туда-то посланы два монаха изъ нашего монастыря, къ Петру, намстнику настоятеля, чтобы преподать тамъ войску св. дары и распространять христіанство у язычниковъ., сосднихъ датчанъ и вендовъ.

— Это, дйствительно, что-то въ род ссылки?— спросила, хозяйка.— И для мірянъ тоже?

— Весьма возможно.

— А какъ же ты идешь туда, добрый монахъ?— спросила. Линдмутъ.— Вдь, ты не…

— Не наказанъ. Я самъ испросилъ себ это порученіе.

— Зачмъ?

— Отъ того… отъ того, что… гршно съ моей стороны… посл тридцати лтъ!

— Не говори объ этомъ, если теб тяжело,— замтила Линдмутъ.

— Нтъ, это унижаетъ меня, поэтому я долженъ говорить. Въ Утрехт, въ монастыр, въ кель, откуда я смотрлъ на нашъ домикъ, тамъ… я не могъ избавиться отъ воспоминаній, отъ страсти грховной!

— Грховной!… Это — врность-то!— отвтила Мутгарда.

— Ахъ, нтъ,— грхъ!… И чтобъ избавиться отъ образа Херхы,— я постоянно видлъ ея образъ, блуждающій среди цвтовъ, лилій нашего скромнаго садика,— я дошелъ до этихъ мстъ, до этой датской пустыни. И здсь… ахъ!… Выслушайте ужь до конца,— такъ должно! Въ прошломъ году, какъ вамъ извстно, императоръ Карлъ выселилъ нсколько тысячъ саксовъ, цлыми, деревнами, съ женами и дтьми, изъ отечества, на границу Франціи, разсевая ихъ по всему своему обширному государству, а дтей и женъ часто заключая въ монастыри. Во время далекаго путешествія франкскіе воины, провожавшіе женщинъ, позволяли себ разныя непристойности…

— И чтобы воспрепятствовать этому,— прервала его Мутгарда,— императоръ отправилъ монахинь на корабл въ Фрисландію, приказалъ проплыть Эльбу до Берга, забрать саксонскихъ женщинъ и отвезти ихъ на корабл.

Монахъ сдлалъ утвердительный знакъ.

— Да, и я съ двумя другими монахами провожалъ женщинъ до Баденфлета,— мстечко у Эльбы,— гд корабли монахинь ожидали нашего прибытія. И въ ту минуту, какъ я провожалъ по колеблющимся доскамъ послднюю изъ находившихся подъ моею защитой саксонскихъ женщинъ на корабль,— разъ сорокъ, по крайней мр, я прошелъ взадъ и впередъ по этимъ доскамъ,— съ корабля раздался страшный крикъ и на встрчу мн по доскамъ бросилась женщина въ черной одежд и сромъ покрывал. ‘Вальтгеръ!— зоветъ она,— мой Вальтгеръ!’ Такъ звали меня прежде, когда я былъ счастливъ, то-есть,— прости мн, Господи, это слово,— счастливъ мірскою радостью. И опять это имя,— такъ много, много лтъ я не слыхалъ его! И этотъ голосъ… Онъ разбудилъ все, что только схоронено было, но не умерло во мн ли узналъ ее, мою Херху! Я не буду лгать…— Онъ оснилъ себя крестнымъ знаменіемъ.— Замтьте: я долженъ былъ отвернуться отъ нея и уйти… Я не сдлалъ этого: я не отвернулся отъ нея, не закрылъ лица и не убжалъ! Я пристально смотрлъ въ ея милое, прекрасное, но такъ рано состарвшееся отъ горя лицо, на сдые волосы, выбившіеся изъ-подъ покрывала, я бросился ей на встрчу, протянувъ къ ней об руки. ‘О, жена, моя дорогая жена!’ — вскричалъ я, заключая ее въ объятія, прижалъ къ своему сердцу, и цловалъ ея лицо… Горячія, горькія слезы струились у насъ обоихъ по старымъ щекамъ.

Мутгарда пожала незамтно руку мужа, сжатую въ кулакъ, онъ хотлъ подавить въ себ волненіе. Изъ глазъ монаха медленно скатились дв крупныя слезы, онъ опустилъ голову на грудь и молчалъ. Собака положила голову на его колни и смотря ему въ лицо, дти сдлались грустны, сами не зная отчего.— Бдный, добрый Фидусъ, что ему было длать?— спросила шепотомъ Линдмутъ брата.

— Я бы взялъ ее за руку и какъ можно скоре убжалъ бы съ нею.

— А его клятва, братъ?

— Какъ можетъ грхъ,— продолжалъ монахъ со вздохомъ,— дать сердцу столько блаженства! И теперь, когда я вспоминаю объ этомъ, мн длается такъ больно и такъ отрадно на душ.

— Грхъ… Я мало думаю объ этомъ.

— Напрасно. Это былъ великій грхъ, за который не замедлило наказаніе. Едва я обнялъ жену, я не усплъ ее даже спросить, гд и какъ провела она вс эти годы, какъ чья-то грубая рука отдернула меня за плечо назадъ со словами: ‘Несчастный клятвопреступникъ!’ Я узналъ голосъ виварія, не видя даже его гнвнаго лица. Я упалъ на колни,— не изъ страха, не изъ боязни викарія, а отъ раскаянія передъ Всевышнимъ, отъ стыда. Протяжный, тихій крикъ, какъ бы подавленный стонъ услышалъ я: ‘Прощай, прощай мой Вальтгеръ!’… Въ эту же минуту викарій съ силой поднялъ меня съ колнъ и оттолкнулъ назадъ съ досокъ, передавши двумъ братьямъ съ приказаніемъ связать меня и стеречь. Но они плакали,— они все видли и знали, что я никуда не скроюсь. Въ Эзесфельд викарій наложилъ на меня покаяніе: оно не очень тяжело, я бы заслуживалъ худшаго.

— Что долженъ ты претерпть или сдлать?— съ участіемъ спросила Мутгарда.

— Онъ наложилъ на меня молчаніе. Ночь наступаетъ, прощайте! Ты проводишь меня немного, хоть до половины брода,— дальше я ужь пойду одинъ.

— Вода стоитъ очень высоко. Я перенесу тебя. Ты идешь въ Эйдерскій лсъ на врную смерть.

— Весьма возможно… Но каждый шагъ въ нашей жизни ведетъ къ смерти. Самое лучшее въ моемъ положеніи приблизиться въ ней скоре…

— Скажи,— обратилась къ нему Мутгарда, вставая,— почему викарій хочетъ твоей смерти?

— Я могъ бы сказать, что не знаю этого, и солгалъ бы тогда.

— Что ты сдлалъ ему дурнаго?… Чмъ можешь ты ему мшать?

— Я стою поперекъ дороги ему и его друзьямъ, графу Хардраду и вицеграфу Фортунату, такъ какъ я хочу, чтобы во всемъ исполнялись воля и законъ императора, такъ какъ хорошо знакомъ съ законами церковными и гражданскими, изданными императоромъ для облегченія своего народа, такъ какъ я часто бывалъ въ Ахен во времена рейхстага и синодовъ, и императоръ часто требовалъ у меня отчета о положеніи длъ въ Фрисландіи и въ Саксоніи и о притсненіяхъ графа и викарія, и я не умалчивалъ и не скрывалъ отъ императора ни одного беззаконія. Такимъ образомъ, они имютъ основаніе желать, чтобы этотъ языкъ поскоре замолчалъ.

— Какъ можетъ Господь терпть такія злодянія!… Спитъ онъ!— громко вскричалъ маленькій Фолькбертъ, съ покраснвшимъ отъ раздраженія лицомъ.

— Знай, шалунъ,— мягко произнесъ монахъ, погладивъ мальчика по курчавой головк и потрепавъ за щеку,— что Господь никогда не спитъ, и замть, что все, что Онъ длаетъ, обращается къ лучшему. Смотри: три господина въ Эзесфельд, посылающіе меня на смерть, думаютъ причинить мн этимъ зло, а, между тмъ, они задумали для меня добро, такъ какъ я ничего не желаю такъ горячо, какъ смерти.

Пожавъ руку Мутгарды, онъ быстро зашагалъ по направленію къ рк. Фолькфридъ поспшилъ за нимъ.

Мутгарда съ нжностью привлекла къ себ дтей.

— Знаешь, мама,— сказалъ мальчикъ,— старикъ не можетъ забыть своей жены, сдлавшейся монахиней, онъ все еще любитъ ее.

— Разв это грхъ?— спросила Линдмутъ.

— Можетъ быть,— отвтила мать.— Я не могу этого понять, такъ какъ, вдь, это врность.

— Но, вдь, это не хорошо для него,— замтилъ Фолькбертъ.— Лучше бы было, еслибъ онъ ее забылъ…

— Нтъ,— отвтила мать,— тогда бы онъ ее не любилъ.

— Мама,— спросила Линдмутъ,— папинъ братъ, вдь, тоже бродяга?

Мать сдвинула брови.

— Кто сказалъ теб это?

— Хеймо. Дядя, вдь, тоже нарушилъ клятву врности императору?

— Къ сожалнію, да,— грустно отвтила мать.

— А могу я, когда я говорю вечернюю молитву, молиться за него?… Страшно, должно быть, жить въ лсу… съ волками.

— Да, молись за него, какъ за… ты знаешь за кого?

— За графа Рихвальта,— произнесла двочка серьезно.

— И также за твою мать, чтобы Господь простилъ ей… намъ всмъ… вс прегршенія…

Она поднялась, тяжело вздохнула и пошла съ дтьми въ домъ.

Фолькфридъ, вернувшись домой въ промокшей насквозь одежд, поспшилъ раздться и закутался въ шкуру громаднаго животнаго, жена развсила одежду недалеко отъ очага, не перестававшаго горть и ночью. Дти уже спали за деревянною перегородкой, въ той же комнат, за парусиннымъ занавсомъ, стояла широкая, низкая дубовая кровать, на которой спали супруги. Фолькфридъ быстро заснулъ, утомленный дневными трудами, жена не могла уснуть,— сердце ея было полно тяжкихъ заботъ.

Вдругъ у калитки громко залаяла собака. Фолькфридъ проговорилъ во сн: ‘Не впускай его, Хофвартъ. О, братъ, брать, какъ я любилъ тебя,— съ дтства любилъ! Я замнилъ теб отца! Но принять тебя… Нтъ, Карлъ запретилъ это. Зачмъ ты нарушилъ свою клятву? Никогда… Уйди отъ моей ограды! Ахъ, бдный братъ!’

Жена приподнялась съ постели и взглянула въ лицо мужа. Огонь отъ очага бросалъ кругомъ слабый, колеблющійся свтъ. ‘Какъ онъ любилъ его!— прошептала Матгарда.— Почти какъ собственныхъ дтей… И, все-таки… Еслибъ онъ зналъ это… Боже, прости мн!’

Глава V.

На слдующій день съ утра стояла невыносимая жара, мрачныя тучи заволакивали небо, приближалась гроза. Фолькфридъ ушелъ далеко отъ дома осмотрть свои луга, лежащіе около рки, въ виду приближающейся непогоды, онъ не взялъ съ собой сына. Иногда, проходя по лугамъ и пробираясь сквозь кустарники, ему казалось, что онъ слышитъ за собой легкіе шаги и шорохъ въ кустахъ. Онъ оборачивался: покачивались только раздвинутые имъ самимъ кусты. Онъ осмотрлъ лошадей, пасшихся на лугу и въ страх кидавшихся отъ него въ сторону: он были недавно отбиты у славянъ.

Поднялся сильный втеръ и гроза разразилась страшнымъ ливнемъ. Фолькфридъ добжалъ до хижины, наполненной почти доверху душистымъ свжимъ сномъ, и улегся на немъ. Трава была только что скошена и распространяла пріятное, опьяняющее, почти одуряющее благоуханіе. Онъ задремалъ. Вдругъ,— да, нтъ никакого сомннія,— вдругъ около него въ сн что-то зашевелилось, куча сна оживала и поднималась.

‘Дикій зврь,— думалъ онъ,— котораго я потревожилъ’.

Но сно поднималось все выше и выше, наконецъ, обрисовалась человческая фигура, полныя руки, голова съ волнами черныхъ волосъ, съ запутавшимся въ нихъ сномъ, что придавало особенную прелесть фантастичности разгорвшемуся смуглому лицу. Передъ нимъ на колняхъ стояла славянка, скрестивъ на груди руки, платокъ съ головы она потеряла, черные волосы разсыпались въ безпорядк по обнаженнымъ плечамъ, рубашка изъ блой овчины спустилась съ праваго плеча, такъ какъ застежки сломались, покраснвъ отъ стыда, смущенная двушка придерживала лвою рукой на груди грубую мохнатую шкуру.

Онъ медленно приподнялся и слъ.

— Власта!… ты здсь? Что теб надо?

— Тебя,— чуть слышно слетло съ ея полуоткрытыхъ розовыхъ губокъ.

Не понимая ея, онъ широко раскрылъ свои большіе срые глаза.

Горькая, почти ироническая улыбка скользнула по ея красивому лицу и сейчасъ же исчезла.

— Я кралась слдомъ за тобой… всю дорогу… Я знала, что гроза загонитъ тебя сюда. Я прокралась впередъ.

Онъ все еще удивленно смотрлъ на нее.

Она не могла больше выносить его взгляда, и, все еще стоя на колняхъ, безсильно откинулась назадъ и въ отчаяніи ударила себя рукой по лбу.

— Ахъ, зачмъ ты мн не далъ сгорть въ хижин матери! Задыхаясь отъ дыму, я упала и потеряла сознаніе. Мн казалось, что я умираю. Я воображала, что проснусь на небесахъ, въ вчно цвтущихъ лугахъ богини смерти, разбуженная златокудрымъ богомъ свта, когда лучезарное, неземное существо, прекрасный герой заключилъ меня въ свои сильныя объятія и этотъ богъ привелъ меня къ своей жен, какъ отнятую у непріятеля корову. Я не хочу этого выносить, я не хочу! Я сгораю на медленномъ огн… Цлуй меня… или брось туда, въ рку!

Она произнесла послднія слова грознымъ, кричащимъ голосомъ, ея черные глаза гнвно сверкали. Но этотъ дикій порывъ мгновенно прошелъ: нжнымъ, ласкающимъ голосомъ, умоляюще протягивая къ нему об руки, она шептала ему:

— Прошу… умоляю тебя! Только разъ, хоть изъ жалости, поцлуй меня! Мы здсь одни… никто не узнаетъ. Я тогда сама сейчасъ же… брошусь въ рку, — и она упала лицомъ внизъ, далеко откинувъ впередъ протянутыя къ нему руки.

Онъ не произнесъ ни слова. Толкнувъ ее ногой, онъ вскочилъ съ мста. Но въ ту же секунду и она очутилась на ногахъ.

— Это… это… за всю мою любовь?… Этимъ я обязана ей! Ей хочешь ты остаться врнымъ? Такъ слушай: она измнила теб. Какъ только ты уходишь, она принимаетъ каждую ночь, почти каждую ночь, у твоей ограды чужаго мужчину! Она не замчала, какъ я подползала въ трав…

Фолькфридъ поблднлъ.

— Несчастная!— прошепталъ онъ.

— Видишь?— злорадно продолжала она.— Ничто не связываетъ тебя больше съ ней. О, какъ я ждала этой минуты! Ея любовника…— Онъ ударилъ ее кулакомъ по голов и она, вскрикнувъ, упала къ его ногамъ.

— Несчастная! Это былъ мой братъ, мой несчастный братъ. Но знай,— на прощанье, такъ какъ завтра же я продамъ тебя въ ближайшій монастырь,— еслибъ я даже никогда не видалъ Мутгарды и цломудренной красоты ея лица, я никогда бы не прикоснулся къ славянк. Я раскаиваюсь, что вырвалъ тебя изъ пламени.

Быстре молніи она вскочила съ пронзительнымъ крикомъ.

— Ненависть за любовь? За любовь презрніе?… Нтъ, вы дорого заплатите за это! Хорошо же: свтлый богъ оттолкнулъ меня ногой, я знаю мрачнаго демона, который приметъ меня. Горе теб и горе ей!

Она выбжала изъ хижины. Фолькфридъ послдовалъ за ней и увидлъ ее скачущей на одной изъ маленькихъ славянскихъ лошадокъ, пригнувшись къ ея ше, двушка щелкала языкомъ, свистла и кричала ей въ уши, лошадь перескочила черезъ высокую ограду луга и помчалась и? степь: черная грива лошади и черные волосы славянки, перепугавшись, разввались по втру.

Глава VI.

Замокъ Эзесфельдъ, заложенный только за годъ передъ этимъ, возвышался на правомъ берегу Штёра на высокомъ холм около самаго брода. Прежде всего отстроилась вншняя сторона крпости, для защиты отъ набговъ датчанъ: кругомъ были вырыты глубокіе рвы и наполнены проведенною изъ рки водой, изъ вырытой земли насыпанъ высокій валъ, утрамбованъ и огороженъ частоколомъ. Внутри еще было много неотстроеннаго, когда маленькій гарнизонъ, наскоро набранный въ ближайшихъ фризскихъ и саксонскихъ селеніяхъ, занялъ узкую четыреугольную башню и два жилыхъ помщенія, тотъ же отрядъ, размстившійся въ рыбацкихъ и крестьянскихъ хижинахъ, охранялъ рабочихъ и даже, раздлившись на дв половины, помогалъ имъ въ работ.

Въ среднемъ этаж сторожевой башни было помщеніе начальника отряда, нижній этажъ и пристройка были отведены подъ конюшни. Въ каменной толстой стн, обращенной къ востоку, было сдлано широкое квадратное отверстіе, къ которому приставлена была лстница, широкая квадратная плита закрывала это отверстіе. На разстояніи аршинъ двухъ отъ полу въ стн были сдланы четыре узкіе прорза, скоре бойницы, чмъ окна, но, все таки, достаточныя для того, чтобы окинуть взглядомъ всю разстилающуюся внизу равнину. Въ третій, верхній, этажъ можно было попасть изъ втораго также только по лстниц и черезъ отверстіе въ деревянномъ потолк втораго этажа.

Посл дождливаго дня солнце заходило, рдко показываясь изъ темнаго облака, и проливало мало свта въ башенную залу сквозь узкое окно. Сдлалось холодно посл дождя, въ комнат, на полу, на высоко, крестообразно сложенныхъ камняхъ, горлъ огонь. Около круглаго дубоваго стола сидло двое мужчинъ на скамь, а третій лежалъ на рогожахъ, сложенныхъ въ кучу на поду.

Одинъ изъ сидящихъ на скамь брезгливо поставилъ оловянную кружку на столъ, ударивъ съ такою силой, что изъ нея расплескались красныя капли.

— Пусть сатана пьетъ эту кислятину!— вскричалъ онъ, расправляя рукой свои рыжіе усы.

— Ну, онъ-то не станетъ пить, Хардрадъ,— пошутилъ его сосдъ.— У него въ преисподней жарко: тамъ выростаютъ лучшія растенія.

Онъ ударилъ кулакомъ по куску хлба на стол.

— Это такъ же твердо, какъ саксонскій черепъ! Онъ деретъ руки, а что же будетъ въ горл?… Фу!

— И этотъ проклятый дымъ… какъ онъ стъ глаза!— проворчалъ третій, лежащій на рогожахъ, вытирая глаза рукавомъ черной священнической одежды.

— А зачмъ теб понадобился огонь среди лта?— замтилъ второй.

— Потому что я вчно мерзну въ вашей варварской сторон!— отвтилъ онъ, сдвинувъ брови.— Если потушишь огонь, то замерзнешь, если зажжешь — прокоптишься. Съ мокрыхъ стнъ течетъ. Нтъ ни скатерти на стол, ни ковра на полу и на стн. Собака живетъ въ Италіи лучше, чмъ здсь епископъ.

— Такъ отчего же вы не остались въ Италіи?— насмшливо спросилъ одинъ изъ сидящихъ на скамь.

— Я скажу теб отчего, Фортунатъ,— засмялся графъ Хардрадъ,— потому что ему было тамъ слишкомъ жарко…

— Какъ здсь слишкомъ холодно!— закончилъ другой.

Епископъ закусилъ свои тонкія губы.

— Ну, — продолжалъ Фортунатъ, съ удовольствіемъ разглядывая свою, вышитую серебромъ, блдно-голубую одежду,— здсь, въ этомъ болот, его преосвященство такъ же мало свободенъ, какъ и нашъ братъ. Только о твоихъ продлкахъ, всесильный Хардрадъ, императоръ еще ничего не узналъ, хотя и считаетъ себя всевдущимъ. Зачмъ ты остаешься здсь?

— Убей меня Богъ, если я останусь дольше, чмъ мн надо. Я брошу этому учителю въ императорской корон его графское достоинство подъ ноги и заживу, гд и какъ захочу.

— Это вы могли бы и сейчасъ сдлать,— замтилъ епископъ.

— Да, еслибъ я захотлъ, еслибъ я могъ жить, какъ этотъ итальянецъ, какъ вы, цлый день жевать сухой хлбъ и изводить больше чернилъ, чмъ вина! Я же… мн нужны лса и поля, чтобъ охотиться, тысячи коней, деревни, полныя крестьянъ, чтобы заставлять ихъ, подлыхъ собакъ, поднимать медвдя, мн нужны дорогіе соколы, нужны вооруженныя толпы, повинующіяся одному моему мановенію, чтобы защищать мои права…

— И твои беззаконія,— засмялся Фортунатъ.

— Мн нужна цлая страна, почти равносильный сосдъ, чтобы вести съ нимъ войну.

— Но это запретилъ императоръ.

— Ну, онъ далеко, а государство его велико, и онъ не можетъ поспть всюду.

— Это единственная причина, длающая возможнымъ жизнь въ его государств. Иначе это было бы не государство, а школа…

— Монастырь.

— Военный лагерь.

— Тюрьма,— проворчалъ епископъ.

— А зачмъ, Хардрадъ, нужно теб все это?

— Зачмъ? Глупый вопросъ!… Потому что моимъ предкамъ это всегда нужно было. Они были герцогами въ Тюрингіи много раньше, чмъ предки Карла сдлались палатными мэрами. И предки передали мн это въ наслдство…

— То-есть,— насмшливо произнесъ Фортунатъ,— стремленіе къ этому, а не средства.

— И средства были у меня, — со злостью отвтилъ Хардрадъ, ударивъ по столу такъ, что кружки зазвенли, — пока этотъ…

— Не стсняйся! Я достаточно бранилъ его передъ тобой, чтобы не выдать тебя. А этотъ черноволосый, желчный итальянецъ… онъ не бранитъ его громко, какъ мы, за то ненавидитъ его молча и сильно.

Епископъ опустилъ глаза.

— У меня были и силы, и средства, — продолжалъ Хардрадъ,— жить по-княжески, по-герцогски, пока этотъ…

— Да! Онъ отнялъ у тебя вс твои пріобртенія и половину наслдства…

— За что?— спросилъ епископъ.

— За то, что я, по старому, доброму обычаю тюрингцевъ,,⁵объявилъ войну сосду!

— Да, да. Ты сжегъ его домъ, убилъ сына и двнадцать слугъ и отнялъ все золото и серебро. Императоръ Карлъ давно уже запретилъ подобныя расправы.

— И еще, какъ милость, я долженъ былъ принять то, что онъ оставилъ мн половину наслдственнаго имнія и далъ мн это графство, самое плохое и самое бдное во всемъ его государств. Но подожди! Горе саксонцамъ, надъ которыми онъ поставилъ меня графомъ! Лучше бы было для нихъ, если бы самъ чортъ былъ ихъ графомъ.

— Я думаю, они вс того же мннія!

— И какъ только я выжму изъ нихъ достаточно золота и земли для того, чтобы жить такъ, какъ приличествуетъ моему роду, тотчасъ же уйду изъ этой тюрьмы, гд Карлъ бряцаетъ ключами и цпями.

— Но куда?

— Все равно!… Къ Долдонамъ!

— Они язычники!

— Они спросятъ меня не о вр, а о сил. Землю, которую я здсь собралъ, я продамъ, обращу въ золото, въ оружіе, во всадниковъ. Съ распростертыми объятіями приметъ меня король Гетрикъ, но для этого я долженъ придти къ нему не съ пустыми руками, не бглецомъ, не просителемъ, а разсыпая вокругъ себя милости. Идемъ со мною, Фортунатъ!

— Можетъ быть, а, можетъ быть, и нтъ. Правда, въ Нормандіи женщины хороши… Но, можетъ быть, Карлъ отпуститъ меня на родину, въ Аквитанію, чудную страну между Луарой и Гаронной. Тамъ солнце свтитъ ярче и горяче кровь течетъ въ жилахъ женщинъ…

— У тебя только женщины на ум.

— Да, он — все мое счастіе и все мое несчастіе! И он же виною тому, что я наслаждаюсь сейчасъ вашимъ пріятнымъ обществомъ.

— Какъ такъ?— спросилъ лангобардъ.

— Да такъ! Обыкновенно мн не надо было употреблять съ ними никакихъ другихъ убжденій, кром данныхъ мн милосерднымъ Господомъ — красиваго лица, красиваго роста и красиваго языка.

— Притворщикъ и льстецъ, ты всхъ ихъ обманываешь!— сказалъ графъ.

— Нтъ! Это несправедливость съ твоей стороны, вопіющая несправедливость! Мн всегда одна нравится больше всхъ и я говорю ей это. А такъ какъ она мн дйствительно нравится, то я говорю ей это очень горячо, убдительно и успшно. Святая Женевьева!…

— Оставь святыхъ въ поко!— замтилъ викарій.

— Ну, такъ Венера!

— Много ты о ней знаешь!

— Пожалуйста! Въ Турской монастырской школ мы, по приказанію Карла и Алку ина, читали Овидія! Мы должны были зубрить латинскіе стихи, а мы учились любовнымъ интрижкамъ… Такъ клянусь Венерой! Каждая считаетъ себя въ душ самою прекрасной. А если ей говоритъ это мужчина, врящій этому самъ въ ту минуту, то какже ей не поврить?… Он мн и врили, и все шло очень удачно. Вдругъ случается такое несчастіе, что дв сестры одинаково прекрасны. Это было бы только двойное счастіе. Но об он — въ этомъ-то и несчастіе — были одинаково добродтельны, поэтому пришлось каждой изъ нихъ надть золотыя колечки на пальчики. Но чего не сдлаешь изъ любви! Такимъ образомъ, я женился на одной въ Тур, а на другой, черезъ два мсяца, въ Тулуз. Одна ничего не знала о другой. Въ Тур я назывался Фаустомъ, въ Тулуз — Фортунатомъ. Одну выдалъ за меня братъ, другую — дядя, турскій епископъ. Он бы долго не разобрали этого, такъ какъ виллы, гд я держалъ каждую изъ женъ, были далеко другъ отъ друга: одна — у Пиренеевъ, другая — у Луары. Къ моему несчастію, у нихъ была кузина — прелестнйшее созданіе. Она пріхала въ гости въ виллу около Луары. А такъ какъ эта глупая двчонка не соглашалась, то мн пришлось употребить силу… Тогда она бросилась въ рку. И моя жена, т.-е. одна изъ нихъ, луарская, узнала объ этомъ и призвала брата для отмщенія. Тотъ пріхалъ и узналъ во мн своего другого зятя, пиренейскаго! Тутъ и пошло! Епископъ! Двойной дядя! Двойной зять!… Что толку, что я убилъ его въ честномъ поединк?… Епископъ не дерется: онъ пожаловался Карлу. И верховный судъ осудилъ меня на смерть за множество преступленій. Цлая куча! Дв страницы, исписанныя латинскими названіями преступленій! Но императоръ смягчилъ наказаніе и осудилъ меня на изгнаніе на сверъ Эльбы…

— Почему?— спросилъ епископъ Петръ, потирая руки отъ холода.— Вы вполн заслужили смерть.

— Конечно!— отвтилъ Хардрадъ.— Но Фортунатъ хорошо владетъ копьемъ. Онъ отбилъ сына Карла, Пиппина, отъ цлой стаи аваровъ. Объ этомъ вспомнилъ отецъ.

— Да, да, — продолжалъ аквитанецъ.— Изъ меня могло бы выйти что-нибудь, еслибъ не было женщинъ. Ну, можетъ быть, здсь что-нибудь выйдетъ изъ меня, потому что, вдь, здсь ихъ нтъ, или если есть, то он холодны, какъ ледъ. Недавно,— сердито продолжалъ онъ,— въ прекрасный лтній вечеръ, я получилъ ударъ въ грудь…

— Когда? Во время нашей послдней поздки?— спросилъ графъ.

— Смуглая славянка… тамъ, около брода…

— Рабыня!— проворчалъ Фортунатъ.— Хорошенькій черный чертенокъ! Я схватываю ее,— я видлъ, какъ она срзала камышъ, и плнился ея гибкими членами… Иди со мной, прекрасная женщина,— кричу я ей съ лошади,— теб нуженъ прекрасный мужчина!

— Есть только одинъ мужчина, — пробормотала она сквозь блые зубки и, ударивъ меня въ грудь, выскользнула изъ рукъ, какъ змйка.

— Тмъ дло и кончилось?

— О, нтъ! Я поскакалъ за ней. Она скользнула въ калитку ближайшаго двора, я спрыгнулъ съ лошади, хотлъ послдовать за ней въ комнату, но въ дверяхъ стоитъ… стоитъ, — однимъ словомъ, стоитъ богиня. На полголовы выше меня, величественная, стройная, руки блыя, полныя! И волны золотистыхъ волосъ, и…

— Объ остальномъ можешь не договаривать!— сказалъ графъ.

— Я стоялъ передъ нею ослпленный, мн кажется даже, что колни мои согнулись немного при вид такой чистой, величественной красоты. Но вслдъ затмъ кровь прилила мн къ сердцу, голова закружилась и я, ни слова не говоря, схватилъ обими руками ея круглое плечико… и затмъ случилось…

Онъ замолчалъ.

— Ну?

— Да,— усмхнулся онъ со злостью,— я полетлъ на землю… и не одинъ!

— Съ ней?

— О, нтъ! Съ самою здоровенною пощечиной, о которой я когда-либо слыхалъ или читалъ, или получалъ со времени смерти отца. Я вскочилъ на ноги съ быстротою молніи. Въ дверяхъ, гд стояла, блистала и поразила меня сверная богиня, стояла собака, похожая на громаднаго медвдя, и рычала. Богиня исчезла. Но мы, христіане, обязаны уничтожать языческія божества. Я не могу спать съ тхъ поръ, какъ увидалъ эту блокурую женщину. И я клянусь,— пусть я провалюсь въ преисподнюю, если не исполню этого,— я умру или разрушу собственными руками этотъ кумиръ. Да поможетъ мн Богъ и турскій св. Мартинъ. Аминь!

— Хорошій способъ исповданія вры!— засмялся священникъ.— У императора много подобныхъ графовъ?

— Это было во двор у Эйдерскаго брода?— допрашивалъ Хардрадъ.— Да, это жена саксонца, который не хрчетъ ни продать мн своего дома, ни быть моимъ слугою. Сколько времени я притсняю его, безпрестанно требую его на службу, желая разорить его, или чтобъ онъ не явился и я могъ бы потребовать съ него штрафъ или выгнать со двора. Напрасно,— каждый разъ онъ являлся: я не понимаю, какимъ образомъ его хозяйство уже давно не пришло въ упадокъ!

— Это благодаря жен,— замтилъ викарій, — такъ хорошо занимающейся хозяйствомъ въ отсутствіе мужа. Фидусъ много разсказывалъ объ этихъ саксонцахъ, считая ихъ образцовыми супругами. Жена, по его словамъ, такъ же дятельна и умна, какъ и хороша. Удивительно-трогательная исторія предшествовала ихъ браку. Онъ много лтъ долженъ былъ ждать. Ея отецъ хотлъ отдать ее за другаго, за знатнаго сосда, и ужь не знаю, какъ это случилось, что она вышла за этого, мене богатаго жениха.

— Какъ это случилось, Хардрадъ?— спросилъ Фортунатъ съ любопытствомъ.

— Ничего не знаю объ этомъ,— отвтилъ графъ.— Одно только я знаю: теперь, посл того, какъ проклятый монахъ разсказалъ ему о закон императора Карла,— мой посолъ сообщилъ мн это, — теперь его невозможно боле притснять. Хоть бы преисподняя проглотила этого Фидуса!

— Языческій лсъ проглотилъ его,— со смхомъ произнесъ епископъ.— Если онъ возвратится посл даннаго мною порученія, то святые, слдовательно, сотворятъ больше, чмъ я предполагалъ чудесъ для бднаго монаха, который не выстроитъ имъ храма. Этотъ простофиля — шпіонъ, удлиненное ухо тирана Карла! Впрочемъ, саксонца я могу притянуть за глупыя лошадиныя головы, о которыхъ справедливо донесъ посолъ. Но зачмъ такъ необходимъ теб этотъ дворъ? Разв онъ такъ дорогъ, такъ великъ?

— Нтъ, но только его клочокъ земли раздляетъ пріобртенныя мною тамъ земли, а, главное, бродъ! Тамъ дорога въ Данію. Какъ только я завладю этою полосой берега, я заставлю императора дорого заплатить за право переправы. Это можетъ быть очень, очень выгодно! Тогда я продамъ всю эту полосу земли покупателю, который не постоитъ за цной.

— Понимаю!— вскричалъ Фортунатъ,— датчанинъ пріобртетъ собственность въ государств Карла и свободный входъ.

— Я боюсь, что это едва ли случится: саксонецъ строго держится Закона.

— Его можно нарушить!— вскричалъ Фортунатъ.— Неожиданное нападеніе… ночью… болванъ убитъ… теб — дворъ, мн — величественная блокурая госпожа и въ. придачу хорошенькая смуглолицая служанка!

Глаза Хардрада засверкали и онъ схватился за мечъ.

— Нтъ,— остановилъ епископъ,— сдлать это скоро и легко, но, вдь, придутъ императорскіе послы!

Графъ вздрогнулъ.

— Это ужаснйшая петля,— проворчалъ онъ, теребя свою рыжую бороду,— накинутая Карломъ на шею свободныхъ людей!

— Да, да, императорскіе послы!— продолжалъ викарій.— Епископъ и графъ изъ какой-нибудь отдаленной провинціи, незнакомые, неподкупные, безучастные въ спорахъ этого графства. Они созовутъ всхъ духовныхъ лицъ и всхъ свободныхъ людей въ стран и спросятъ ихъ о несправедливостяхъ, совершенныхъ въ продолженіе года графомъ или вице-графомъ, или викаріемъ, или какимъ-либо другимъ начальствующимъ лицомъ. Особенно допрашиваютъ они приведенныхъ къ присяг выборныхъ, присуждаемыхъ къ смерти за умолчаніе. Но они не молчатъ! Они съ радостью открываютъ вс насилія начальства. И если хоть одинъ изъ тысячи разскажетъ, что около Эйдерскаго брода убита цлая семья, тогда горе теб, графъ Хардрадъ!

— Это правда,— проговорилъ онъ.— Саксонецъ долженъ быть уличенъ въ беззаконіи. Иначе невозможно. Послушай, что это? Ворота отворяются… Женщина на лошади… Она соскакиваетъ…. ее ведутъ сюда… Къ теб гостья, Фортунатъ!

— Такъ намъ лучше уйти,— замтилъ епископъ, поднимаясь.

— Да, идемте!— усмхнулся Хардрадъ.

— Нтъ, останьтесь, графъ!— вскричалъ женскій голосъ, и въ отверстіи пола показалась черная кудрявая головка, затмъ съ послдней ступеньки лстницы прыгнула на полъ стройная женская фигура и бросилась къ ногамъ Фортуната.

— Возьми меня, господинъ!— воскликнула она вн себя.— Я твоя!

И она охватила руками его колно, она задыхалась, грудь высоко поднималась и она дрожала всмъ тломъ.

— А единственный на свт мужчина?— насмшливо спросилъ. Фортунатъ, наклоняясь къ ней.

— Раздави его, какъ онъ раздавилъ меня. Ты можешь это, ты долженъ. Онъ — Фолькфридъ, саксонецъ, преступникъ! Онъ и она — проклятые! Они принимаютъ къ себ во дворъ бглеца-измнника!

Глава VII.

На другой день вечеромъ въ зал ‘Фолькингскаго’ двора,— такъ называлось строеніе около Эйдерскаго брода, гд много лтъ тому назадъ жили сыновья Фолька, сначала скитавшіеся въ лсу, а потомъ выстроившіе этотъ домъ изъ срубленныхъ дубовъ,— на скамейк у очага сидли дти рядомъ съ сдымъ, но еще довольно бодрымъ старикомъ лтъ шестидесяти, одтымъ въ шкуры. Старикъ сидлъ, нагнувшись впередъ, и стругалъ изогнутымъ ножомъ тоненькую рукоятку копья, поставивъ одинъ конецъ ея на глиняный полъ, другой нажимая грудью, мелкія стружки сыпались на полъ. Противъ нихъ сидла мать на стул съ высокою полукруглою спинкой, и, весело жужжа, подпрыгивало ея веретено, взглядъ ея часто останавливался на дтяхъ.

— Слава Богу, что ты вернулся, Хеймо,— говорила двочка, лаская его загорлую щеку.— Я безпокоилась о теб: одинъ ночью въ лсу! Тамъ живетъ лсная богиня.

— Лсная богиня живетъ тамъ, это врно,— серьезно произнесъ Хеймо, внимательно осматривая рукоятку,— но она не длаетъ мн вреда,— напротивъ, она храпитъ мой сонъ.

Мать прислушивалась, она хотла остановить его, но, видя, съ какою жадностью слушали старика дти, промолчала.

— Отчего? Почему ты знаешь это?— нетерпливо спрашивалъ Фолькберть.

— Оттого, что я никогда не забываю разбросать передъ хижиной хлбныхъ крошекъ и выплеснуть немного молока отъ своего ужина. Лсныя нимфы, подъ предводительствомъ королевы, любятъ лакомиться этимъ.

— Такъ она королева?— допрашивала двочка.— Носитъ она корону?

— Она не нужна ей, ея корона — золотистые волосы, семь разъ заложенные вокругъ толовы. А золотое ожерелье она носитъ.

— Такъ ты видлъ ее?— спросилъ мальчикъ.

— Разв нужно все видть, что есть? Разв монахъ Фидусъ видлъ ангела-хранителя, о которомъ онъ такъ много разсказываетъ?

— Это совсмъ другое,— заговорила мать.— Ты не долженъ разсказывать такъ много дтямъ о лсныхъ духахъ… Готовъ ли крестъ, заказанный теб мною въ наказаніе?

— Конечно, и уже стоитъ на мст! Ну, теперь, мн кажется, рукоятка ровно закруглилась. Вотъ подарокъ, который я общался принести теб изъ лсу, онъ былъ только не совсмъ готовъ. Ну-ка, Фолькберть, попробуй, по рук ли она теб?

— Какъ разъ!— вскричалъ мальчикъ, размахивая копьемъ.— Тяжеле только, чмъ прежнее. Довольно тяжело.

— Черезъ каждые девять мсяцевъ надо прибавлять тяжесть, такъ какъ черезъ каждые девять мсяцевъ увеличивается мужская сила, пока не начнетъ упадать. Вотъ я старъ и слабъ!…

— Ты не долженъ теперь такъ много работать, Хеймо,— замтила госпожа.— Мы купимъ слугу, вмсто убжавшей славянки.

— Ха!— засмялся старикъ.— Знаешь ли, госпожа, что лучше всего въ этой славянк?… Не знаешь? нтъ? Именно то, что она убжала. Она была небезопасна.

— И гд это мужъ?— воскликнула Мутгарда, бросивъ тревожный взглядъ въ полуотворенную дверь.

— Онъ еще не можетъ вернуться,— утшалъ старикъ.— Вдь, онъ хотлъ дойти до верхней плотины. Это далеко.

— Разскажи что-нибуь, Хеймо,— попросилъ Фолькберть.

— Да, разскажи, добрый Хеймо,— поддержала его просьбу сестра.

— Но только не о старыхъ… богахъ, — хотла она сказать, но остановилась и договорила:— не о старыхъ духахъ.

— Это я люблю больше всего,— пробормоталъ мальчикъ,— ну, такъ разскажи объ император Кард.

— Да, и объ его прекрасной доброй королев Хильдигард,— попросила двочка.

— Нтъ, о сраженіи, въ которомъ ты видлъ его самого, и объ отц… и о герцог Видукинд!

— Вы часто слыхали это.

— Ты всегда умешь разсказать что-нибудь новенькое, надо только хорошенько разспросить тебя… Ну, какъ это?… Послушай, не забылъ ли я начало?… И такъ, саксы знали, что Карлъ находится по ту сторону Исполинскихъ горъ. Видукиндь возвратился изъ Даніи, куда онъ бжалъ. Вс саксы, живущіе сверне Эльбы и южне, въ Винкандіи, послдовали за нимъ, побили франкскихъ графовъ въ двухъ битвахъ и гнали ихъ передъ собою до Везера. И въ третьемъ сраженіи у Везера уже враги начали ослабвать…

Старикъ, воодушевившись, продолжалъ:

— На бломъ кон Видукипдъ мчался впередъ, какъ побдитель Воденъ…

Его прервала двочка, осняя себя крестнымъ знаменіемъ:

— Я отказываюсь отъ Водена, Динора, Зассената и всхъ этихъ боговъ, бывшихъ вашими союзниками!

— Отлично, Линдмутъ,— похвалила мать,— ты благочестивое дитя…

— И мы пшіе слдовали тсною толпой, копье съ копьемъ…— продолжалъ мальчикъ.

— Ты еще не родился даже въ это время!— засмялась мать.

— Все равно, Хеймо разсказываетъ такъ… И Хеймо былъ при этомъ, такъ какъ вооружили и рабовъ. Вдругъ изъ Везерскаго лса выскочила толпа вооруженныхъ и впереди всхъ всадникъ, съ головы до ногъ закованный въ сталь. ‘Императоръ Карлъ!— вскричали франки.— Король возратился! Побда за нами!’

— И саксы испугались, узнавъ его,— продолжалъ Хеймо.— Но не испугался герцогъ Видукиндъ.

— И отецъ…

— Герцогъ на кон…

— Отецъ пшій, держась за гриву его коня и бжа рядомъ съ нимъ…

— Такъ бросились они на Карла…

— Его защищали его врные графы и паладины…

— Но герцогъ ранилъ одного, другаго, третьяго…

— Отецъ поразилъ на смерть двухъ…

— И такъ достигли они до самого Карла, но онъ не струсилъ передъ двумя храбрыми мужами. Они бросили другъ въ друга копья, и герцогъ, къ удивленію своихъ, промахнулся, Карлъ же не промахнулся и пронзилъ насквозь щитъ Видукинда, окровавленный герой упалъ съ коня, и свита вынесла его изъ битвы. Саксы бжали…

— Но не отецъ!.. Онъ бросился на другую, не защищенную сторону Карла, и, прежде чмъ Карлъ усплъ вытащить длинный мечъ, отецъ выхватилъ кинжалъ и замахнулся ему въ лицо смертельнымъ ударомъ…— Тутъ мальчикъ неожиданно остановился.

— Чего ты замолчалъ?— спросила мать.

— Мн каждый разъ длается досадно!

Хеймо тоже молчалъ, устремивъ угрюмый взглядъ на огонь.

— Теб не должно быть досадно!— воскликнула Линдмутъ.— Для твоего отца нтъ стыда въ томъ, что Господь только чудомъ спасъ отъ его руки великаго Карла, что Онъ удостоилъ обратить въ христіанство нашего отца при помощи чуда. Какъ это было? Когда отецъ цлился въ лицо императора, онъ долженъ былъ пристально смотрть ему въ глаза и императоръ, хотя и безоружный, смотрлъ на него и…

— И такой блескъ,— продолжала мать,— сіялъ въ его очахъ, такъ ясно было его благородное лицо, что герой Фолькфридъ, еще никогда не трусившій, упалъ на колни около царскаго коня, бросилъ въ сторону оружіе и воскликнулъ: ‘Императоръ Карлъ, съ тобой всесильный Богъ!’

— Да,— продолжала Линдмутъ,— и тогда собрались вс паладины: Вильгельмъ Тулузскій, Эрихъ Фріольскій и вс, и храбрый Баварецъ…

— Самъ Герильдъ, императорскій тесть,— прервалъ ее мальчикъ,— замахнувшійся мечемъ надъ отцовскою головой…

— Тогда,— продолжала Линдмутъ,— Карлъ, сидя на кон, накрылъ отца своею голубою мантіей и спасъ его отъ оружія паладиновъ, воскликнувъ: ‘Этотъ человкъ останется живъ! Онъ мой… именемъ Христа!’

— Когда я увидлъ,— началъ опять Хеймо,— что мой господинъ передался Карлу, я тоже бросилъ оружіе и сталъ рядомъ съ нимъ… И это было послднее сраженіе герцога Видукинда противъ императора Карла.

— Онъ сказалъ своимъ приближеннымъ, — разсказывала двочка:— ‘Я сознаю теперь, что его Богъ сильне нашихъ боговъ. Никогда въ жизни мн не случалось промахнуться! Въ него же я промахнулся: въ ту минуту, когда я цлился, вдругъ выглянуло солнце изъ-за тучъ и свтило мн прямо въ глаза, такъ что лучи его ослпляли меня. Я зажмурился, бросилъ копье и промахнулся. Онъ же попалъ! ‘И тотчасъ же раненый герцогъ послалъ пословъ къ Карлу сказать, что если онъ общаетъ ему безопасный проздъ, онъ прідетъ къ нему въ Пфальцъ принять крещеніе и присягнетъ Карлу. Императоръ охотно общалъ это. Такъ оно и произошло.

— И съ нимъ вмст крестился и присягнулъ вашъ отецъ,— заговорила мать.— И съ тхъ поръ они оба неизмнно сохраняли врность Христу, и Карлу. Этого не должно забывать.

Лицо Хеймо сдлалось мрачно.

— Да, да, врно… все, что касается Карла: ему я присягалъ, когда получилъ свободу. Что же касается Христа…

— Ты принялъ крещеніе,— замтила госпожа.

— Да, только не добровольно! Со мной въ этомъ случа поступили очень грубо. Когда они крестили герцога и моего господина въ Атиньи,— я былъ, вдь, при этомъ,— пніе, нисходящее сверху, тысячи горящихъ свчей, опьяняющій дымъ изъ золотыхъ кадильницъ… я былъ пораженъ, почти потерялъ сознаніе… И все было полно таинственности и торжественности. Со мной же они поступили иначе. Сейчасъ же посл сраженія у Везера насъ, плнниковъ низшаго разряда, согнали вмст на берегъ, тысячи дв, по крайней мр, и подгоняли франкскими всадниками и копьями, какъ какое-нибудь стадо овецъ. Затмъ пришелъ епископъ, освятилъ воду Везера и произнесъ: ‘Впередъ вс, въ воду, и окунайтесь! Язычниками войдете, христіанами выйдете! Кто воспротивится, будетъ убитъ!’ И вода, куда они меня втолкнули, уже была кровавою, потому что многіе не поняли, чего требовали отъ нихъ: франки — по-франкски, священникъ — по-римски, другіе хотя поняли, но не захотли. Вс они были мгновенно перебиты. И такъ, я вышелъ… на половину крещеный кровью и даже боле чмъ на половину… противъ воли!

— Ты, все-таки, долженъ сохранять врность, — серьезно сказалъ мальчикъ.— Ты могъ, вдь, дать себя тоже заколоть.

— Да, да, это же говоритъ мой господинъ, ты отъ него научился этому.

— Или унаслдовалъ,— гордо произнесла мать.

— Такъ ужь должно быть. Не требуйте только, чтобъ я радовался этому.

— Но, вдь, ты попадешь на небо,— замтила двочка.

— Кто знаетъ?— отвтилъ старикъ.— И даже… я думаю, мн врядъ ли тамъ очень понравится.

— Не грши!— остановила его Мутгарда.— Почему теб тамъ можетъ не понравиться?

— Почему? Потому что тамъ опять будетъ, какъ въ Ахен, гд мн тоже совсмъ не понравилось: золото, запахъ ладона и пніе,— пніе на чужомъ язык, котораго я не понимаю, на престол царь небесъ съ длинною, блою бородой — совсмъ какъ императоръ Карлъ въ Ахен! И вокругъ него ангелы, святые, небесные паладины. А мы, простой народъ, совсмъ назади, въ сырыхъ облакахъ. Въ Валгал были и игры, и медъ, и…

— Слушай!— вскричала Мутгарда, вскакивая съ мста,— это лай Хофварда…

— Да, онъ привтствуетъ отца, какъ только увидитъ его съ лсной опушки.

— Отецъ! на встрчу отцу!

Слдомъ за убжавшими дтьми встала и мать, положивъ веретено, и вышла во дворъ.

Солнце близилось къ закату, оно выглянуло сквозь облако и освтило своими догорающими лучами поля и лсъ. Въ калитк показалась высокая фигура Фолькфрида, съ трудомъ несшаго дикую козу, перекинутую черезъ плечо. Дти держали его справа и слва за руки, жена протянула ему об руки. И Хеймо приковылялъ сюда же: онъ остановился въ дверяхъ дома и смотрлъ на супруговъ.

— Они все еще любятъ другъ друга, какъ въ первый день, пожалуй, даже слишкомъ горячо для такихъ зрлыхъ людей. Много страданій и борьбы пришлось имъ вынести, прежде чмъ соединиться.

Онъ продолжалъ тише:

— Ты, Фригъ, и ты, добрый Донаръ, защитите ихъ домъ! Когда я молюсь отъ всего сердца, я призываю васъ, а не святыхъ. Господа приносятъ жертвы святымъ въ каменной капелл, я же приношу жертвы старымъ богамъ подъ старымъ ясенемъ. Если вы можете что-нибудь сдлать, боги и святые, то защитите и сохраните ихъ.

Глава VIII.

Фолькфридъ, утомленный ходьбой но мягкой лсной почв и охотой, сейчасъ же посл ужина отпусилъ Хеймо и поспшилъ лечь спать.

— Я слышалъ лай собакъ и звуки роговъ въ Эйдерскомъ лсу,— сказалъ слуга, вставая.

— Баденфлетскіе графы охотились.

— На волковъ?

— Нтъ, за лсными бродягами.

Хеймо пристально посмотрлъ въ лицо своего господина, но ни одна черта не измнилась въ немъ. Старикъ вздохнулъ и вышелъ, онъ спалъ въ хижин около брода.

Фолькфридъ скоро задремалъ, но жена не могла заснуть. Часа черезъ два залаяла собака, громко, сердито, протяжно. Мутгарда взглянула на спокойно спавшаго Фолькфрида. Вдругъ до ея слуха долетлъ подавленный стонъ: ‘Мутгарда, помоги!’

Она вскочила съ постели, накинула на плечи мужнинъ мховой плащъ, неслышно отворила засовъ и быстрыми шагами прошла черезъ дворъ.

Стояла темная ночь, на неб не было ни мсяца, ни звздъ.

— Фолькгельмъ, это ты?

— Я.

— Опять! Я запретила, вдь, теб. Ты общалъ тогда, что это въ послдній разъ.

— Сегодня, я думаю, въ послдній разъ! Я раненъ! Вотъ… въ спин… стрла! Они цлый день преслдовали меня съ собаками.

— Несчастный!

— Впусти меня! Дай послдній разъ полежать передъ очагомъ! Я весь дрожу. Отзови собаку.

— Ты знаешь, я не могу. Я уже сдлала для тебя больше, чмъ мн позволяетъ совсть. Но я знаю, какъ онъ любитъ тебя.

— Онъ! Братъ, оставляющій меня умирать! Пусти меня въ домъ!

— Никогда!

— Дай мн пить! дай хлба! Вынь мн стрлу,— ты такъ искусно умешь! Иначе я издохну въ лсу, какъ подстрленный олень.

Мутгарда задумалась. Леченіе ранъ? Объ этомъ не упомянуто въ запрещеніяхъ. Но кормить и поить…

— Ты же сдлала это на прошлой недл?

— Это запрещено закономъ! Я не сдлаю этого больше. Съ тхъ поръ я не могу смотрть Фолькфриду въ глаза. Подожди здсь! Не переступай черезъ порогъ! Я принесу…— Она обернулась и вскрикнула,— сзади нея стоялъ Фолькфридъ.

— Моя жена пугается меня,— произнесъ онъ грустно, но безъ упрека въ голос,— это ужасно?

— О, Фолькфридъ! Я сдлала это только ради тебя.

— Я знаю! Но ради меня ты также не должна была нарушать закона императора Карла… Молчи! Стрлу ты можешь вынуть.

Она ушла. Фоіькгельмъ хотлъ войти.

— Впусти меня въ домъ!

— Нтъ!

Онъ отстранилъ его рукой отъ двери.

— Братъ, братъ! Ты забылъ, что отецъ, умирая, поручилъ меня теб?

— Я исполнилъ свой долгъ относительно тебя.

— Правда… какъ отецъ. Но неужели теперь ты можешь прогнать меня отъ твоей двери?

— Я долженъ. Зачмъ ты нарушилъ клятву?

Раненый со стономъ прислонился къ оград.

— Вынужденную клятву! Они поймали меня со многими другими. ‘Смерть или крещеніе’, ‘смерть или клятва врности’,— говорили они, съ поднятыми копьями надъ нашими обнаженными тлами. Я поклялся.

— Такъ ты долженъ былъ держать твою клятву. Нкоторые, нашъ дядя Фолькгардъ, напримръ, самъ вонзилъ себ въ сердце направленное противъ него франкское копье. Ты же… ты присягнулъ въ врности императору Карлу, но какъ только нсколько твоихъ сосдей измнили ему, ты бросилъ домъ, который я помогъ теб выстроить, и присоединился къ клятвопреступникамъ. Но васъ быстро разогнали. Я говорю теб, и человкъ гораздо умне и храбре меня, самъ герцогъ Видукиндъ говорилъ теб, что все это напрасно. Христосъ сильне Водена и императоръ Карлъ сильне насъ. Будь вренъ и умри!

Вдругъ залаяла собака, уже давно тихо рычавшая, съ яростнымъ лаемъ бросилась она изъ калитки за уголъ къ рк и сейчасъ же замолчала тамъ.

Мутгарда вернулась изъ дому съ фонаремъ, который повсила на одинъ изъ заостренныхъ столбовъ ограды, и подошла къ раненому. Мерцающій свтъ отъ фонаря упалъ прямо на Фолькгельма. Онъ былъ очень схожъ съ Фолькфридомъ, но лтъ на пятнадцать моложе, много меньше и худе его, его волосы были гораздо темне, почти черные, красивое лицо страшно худо: дикія страсти, ненависть, злость и, наконецъ, голодъ и лишенія покрыли его преждевременными глубокими морщинами, щеки ввалились, съ блуждающимъ, безпокойнымъ взглядомъ и растрепанными волосами, безъ шапки, босикомъ стоялъ онъ, прислонившись къ столбу въ изорванномъ волчьемъ мх, подпоясанномъ старою веревкой, и съ сломаннымъ мечомъ въ рук, онъ дрожалъ отъ боли и лихорадки.

— Вотъ,— простоналъ онъ,— направо въ ребрахъ.

Мутгарда нжно ощупала указываемое имъ мсто, онъ вздрогнулъ.

— Очень больно?— сказала она.

— Ба!…— Онъ закусилъ губы.

— Рана не смертельна, стрлу легко вынуть,— у нея одинъ, а не два крючка.

— Братъ,— снова началъ Фолькгельмъ,— если бы ты зналъ, какъ ужасно жить въ лсу, когда тебя травятъ собаками, когда приходится спать на деревьяхъ, привязавъ себя поясомъ, чтобы во время сна не упасть внизъ… питаться лсными ягодами, сырою рыбой и сырымъ мясомъ. Я не смлъ развести огня. А теперь я не могу добыть ни рыбы, ни мяса: въ послдней стычк я разстрлялъ вс мои стрлы, мой мечъ, видишь, сломанъ франкскимъ солдатомъ. Дай мн новый мечъ!

— Ни за что! Ты поднимешь его противъ воиновъ императора Карла.

— О, такъ хоть впусти меня, пока заживетъ рана… Какъ я страдаю!

— Вотъ стрла!— прошептала Мутгарда.— А теперь нада влить липовой мази въ рану! Теб легче? Не правда ли?

— Спасибо, невстка!

— Братъ, я не хочу врить этому! Помнишь, ледъ Эйдера треснулъ подъ моими ногами, я провалился,— ты бросился на врную гибель и спасъ меня. Я лежалъ подъ лошадью, убитой буйволомъ, чудовище бросилось на меня, — ты схватилъ его за рогъ, направилъ на себя и убилъ. Не разъ ты рисковалъ жизнью, чтобы спасти меня, а теперь ты гонишь меня отъ двери? У меня нтъ пристанища! Въ моемъ дом, отнятомъ императоромъ, поселились франки. Умоляю тебя, пусти меня… не въ домъ, а позволь хоть полежать мн внизу, въ твоемъ подземель, пока не заживетъ рана…

Фолькфридъ глубоко вздохнулъ.

— И тамъ моя земля, мое владніе! Жизнью пожертвовать за тебя? Я бы и сегодня сдлалъ это! Но не врностью!

— Ты ничего, ршительно ничего не сдлаешь для меня?

— Все, что только могу. Этотъ дворъ — все мое достояніе, онъ дорогъ мн, очень дорогъ. Но завтра я отправлюсь въ Ахенъ къ императору, испрошу теб помилованіе, и за это предложу ему мой дворъ.

— Фолькфридъ!— вскричала жена съ ужасомъ.— Что же будетъ съ тобой?

— Я буду нищимъ съ женой и дтьми. Это я могу сдлать для тебя, братъ, но больше ничего.

— Не безпокойся, невстка! Этого я не приму. Лучше умру въ лсу! Или,— дико закричалъ, онъ,— я поступлю иначе. Посмотримъ какъ-то обрадуетъ это тебя и твоихъ франковъ! Ты же… пусть никогда не раскаешься въ томъ, что императоръ, тиранъ, виновный въ крови саксовъ, дороже теб роднаго брата!

Онъ съ проклятіями бросился къ лсу.

— Хе, хе, не спши такъ,— раздалось во мрак.

Бглецъ угрожающе замахнулся сломаннымъ мечомъ.

— Это я, Хеймо. Молчи, Хофвартъ, не рычи! Я все слышалъ, собака чуть не выдала меня. Я едва догналъ тебя,— не могу уже такъ бгать съ хромою ногой. Знаешь ли ты языческій ясень въ южномъ лсу?

— Воденово дерево? Конечно!

— Хорошо. Тамъ въ дупл я приношу въ жертву старымъ богамъ сало и хлбъ, съ завтрашняго дня я буду жертвовать и жареное лошадиное мясо. Воденовы ли вороны воспользуются имъ, или кто другой — для меня безразлично. Я приносилъ жертвы еженедльно, теперь же буду — каждые три дня.

— Благодарю, врный Хеймо, благодарю!

Онъ исчезъ во мрак ночи и лса.

Глава IX.

Супруги молча направились къ дому. Мутгарда поднесла фонарь къ лицу мужа, онъ отвернулся.

— О Боже!— вскричала она.— Брани меня, бей меня! Но не это безмолвное страданіе… Оно разрываетъ мн душу.

— Оставь это,— грустно произнесъ мужъ.— Я только сейчасъ узналъ, что у тебя есть отъ меня тайны.

— Я длала это только…

— Изъ любви ко мн. Но, вдь, это тяжелое преступленіе, которое погубитъ всхъ насъ.

— Почему? Ни одна душа не знаетъ объ этомъ.

— Славянка.

— Почему ты знаешь?

— Она разсказала мн объ этомъ, она слышала, какъ ты шепталась съ нимъ, и, слдовательно, наврное видла, какъ ты давала ему сть и пить!

— Ты спасъ ее изъ огня! Какъ ршится она…

Онъ пожалъ плечами.

— Да даже если бы и никто не зналъ этого… Я-то знаю!

Громко вскрикнувъ, она уронила фонарь, такъ что огонь потухъ, и обими руками взяла мужа за об щеки.

— Фолькфридъ… ты разлюбилъ меня? Ты отталкиваешь меня?

— Разв я могу разлюбить тебя, пока сердце бьется въ моей груди?— Онъ говорилъ ласково, но очень грустно.— Но у меня изъ головы не выходитъ, что…— и онъ запнулся.

— Что, Фолькфридъ, что?

— Меня мучаетъ это съ тхъ поръ, какъ славянка разсказала мн. Съ той минуты я не могу больше радоваться, глядя на теб и дтей. Я думаю, я… Нтъ! Я не хочу спшить! Нужно не торопясь, хорошенько обдумать! Я хочу… конечно… не слдуетъ спшить! Но… я боюсь, что это… это должно случиться.

— Что, что? Ты пугаешь меня своими отрывочными слова* мы. Что ты задумалъ?

— Императоръ долженъ узнать это!— быстро проговорилъ онъ,

— Ты, ты самъ… хочешь донести на меня?

— Я боюсь, что долгъ врности требуетъ этого.

— Фолькфридъ!…

— Я знаю, что въ запрещеніи ясно и опредленно сказано: ‘кормить и поить’. Такъ было прочитано въ собраніи графовъ. И, вдь, я теб сказалъ это? Или,— продолжалъ онъ обрадованнымъ голосомъ,— я, можетъ быть, именно этого-то теб и не сказалъ? Можетъ быть, я сказалъ: принимать въ домъ, скрывать и вооружать, а объ томъ ничего не сказалъ? О, скажи: нтъ!

Низко опустивъ голову, она заплакала.

— Ты говорилъ мн объ этомъ.

— Это ужасно! Но я не знаю, какое наказаніе слдуетъ за это преступленіе. Я не обратилъ тогда вниманія. Какъ могъ я предполагать, что моя жена…

— О, Фолькфридъ!

— Въ то время, вдь, когда объявляли этотъ законъ, братъ еще спокойно жилъ въ своемъ дом, говорилъ я теб тогда о наказаніи?

— Нтъ. Только за укрывательство…

— За это преступленіе слдуетъ смерть!

Онъ остановился и дрожь пробжала по его тлу.

— Можетъ быть, и за пропитаніе грозить то же наказаніе?

— Я не боюсь смерти,— твердо произнесла она.— Но оставить тебя… такъ рано… дтей!… Самое же грустное въ этомъ…

— Позоръ!

— Позоръ!— произнесли оба въ одинъ голосъ.

— Если долгъ врности требуетъ,— продолжала она,— чтобы ты донесъ, то сдлай это сейчасъ же… завтра. Иначе это будетъ лежать у тебя на совсти. Ты долженъ это сдлать.

— Да, это должно случиться, — произнесъ онъ спокойно.— И, все-таки, я не ясно сознаю… любовь говоритъ: нтъ, врность: да. Но еще что-то, я не знаю что, говорить во мн: нтъ, доносъ будетъ безуміемъ гордости.

— Если бы Фидусъ, добрый монахъ, былъ здсь, онъ подалъ бы совтъ!

— Правда, ты должна покаяться въ этомъ. Но монахъ… онъ не можетъ разршить моихъ сомнній! Церковное покаяніе онъ возложить на тебя! Но затмъ, мн кажется, я слышу уже его голосъ, онъ скажетъ: ‘этимъ все кончено!’ Но для меня не все кончено. ‘Это суетная, грховная гордость’,— скажетъ монахъ, но въ томъ-то и дло, что монахъ — не человкъ. Во времена язычества относились очень строго къ долгу врности. А разв теперь это иначе?… Я, все-таки, думаю, что долженъ…

— Чтобъ избавить тебя отъ сомнній,— произнесла Мутгарда упавшимъ голосомъ,— я сдлаю это сама. Завтра…

— Я запрещаю теб. Теб нечего говорить. Я, твой мужъ, буду говорить передъ судомъ за тебя и, если понадобится, противъ тебя! Но прежде я долженъ спокойно, не спша, все хорошенько обдумать. Второпяхъ, повинуясь голосу благородныхъ сердецъ, мы можемъ поступить безразсудно.

Она покорно замолчала и опустила голову на его плечо.

— А кому, если это должно случиться, кому… долженъ ты донести на меня?

— О, стыдъ и горе! Графу!… Ему бы слдовало донести, такъ какъ его назначилъ императоръ Карлъ, чтобы замнить самого себя. Но этотъ графъ — мой смертельный врагъ, въ продолженіе года мучившій меня… вопреки закону императора. Кто поручится, что онъ опять не скажетъ мн ложнаго закона? Изъ злости не увеличитъ твоего наказанія вопреки закону? Я не могу ему врить! Этого императоръ не можетъ требовать… Стой, тамъ есть еще вице-графъ! Онъ симпатичне на видъ и еще ни разу не обманулъ меня. Если я обличу тебя, твою вину передъ г. Фортунатомъ?

— Нтъ,— воскликнула она,— я лучше брошусь въ Эйдеръ! Сейчасъ, сію минуту…— она бросилась отъ него въ сторону.

— Стой!— сказалъ онъ, удержавъ ее за руку.— Ты вся дрожишь! Неужели отъ страха?

— Нтъ!

— Такъ отъ чего же это можетъ быть, а?… Я слыхалъ, что онъ очень влюбчивъ. Неужели онъ осмлился?… Да, да, ничего другаго не можетъ быть! Негодяй! Онъ долженъ умереть!

Онъ кричалъ такъ, что собака залаяла, какъ бы помогая сердиться своему господину.

— Что… что онъ осмлился?

— Онъ схватилъ меня…

Фолькфридъ простоналъ.

— И этого тоже ты не сказала мн!

— Къ чему? Я сама справилась. Я ударила его въ лицо такъ, что онъ упалъ… тамъ… у дверей… Я бы никогда не разсказала этого. Къ чему раздражать тебя? Но отдать меня въ его руки…

— Я убью его, какъ только увижу.

— Фолькфридъ, ты долженъ будешь умереть тогда такъ же, какъ, можетъ быть, и я!

Онъ стоялъ, тяжело дыша. Вдругъ онъ громко воскликнулъ:

— Только одно можетъ спасти! Только одинъ можетъ помочь!

— Кто?

— Императоръ Карлъ! Ты нарушила его законъ, а не этихъ негодныхъ графовъ. Мы должны идти къ императору.

— Но, вдь, это далекій, тяжелый путь!

— Мы должны. Онъ высшій, онъ справедливый судія. Мы должны подчиняться только императору Карлу!

Глава X.

Слдующій день былъ пасмурный, дождливый, темныя свинцовыя тучи нависли надъ лсомъ и ркой, дымъ отъ напора втра не могъ свободно подниматься и разстилался внизъ. Въ сумеркахъ супруги молча сидли въ зал, оба они молчали. Но каждый изъ нихъ, самъ по себ, длалъ приготовленія къ предстоящему далекому пути. Жена приводила въ порядокъ домъ, мужъ, принеся изъ конюшни большой мшокъ, наполнилъ его хлбомъ, конченою рыбой и сушенымъ мясомъ, потомъ разложилъ въ зал на полу копья, мечи, луки и щиты, чтобы передъ отъздомъ выбрать лучшіе изъ нихъ. Мальчикъ замтилъ, что уже давно пора ужинать.

— Я поджидаю Хеймо,— отвтила мать.— Онъ жжетъ угли въ лсу.

— Вонъ онъ идетъ!— вскричала Линдмутъ, выглядывая изъ двери.— Что съ нимъ такое? Онъ скоро, скоро ковыляетъ.

Старикъ добжалъ до двери и крикнулъ, задыхаясь:

— Бгите! Идутъ!

Фолькфридъ спокойно поднялся.

— Кто идетъ?

— Графъ, вице-графъ и цлая толпа! Я видлъ, они хали верхами въ лсу. Они повернули съ большой дороги сюда!

Мутгарда, блдня, устремила взглядъ на мужа, тотъ спокойно направился къ двери.

— Нтъ, господинъ, дорогой господинъ!— вскричалъ Хеймо, бросаясь къ нему.— Бгите черезъ подземный ходъ! Вы и госпожа! Я останусь здсь съ дтьми, пока…

Фолькфридъ молча оттолкнулъ его въ сторону.

— Господинъ! поврьте! Ихъ слишкомъ много! Мы не можемъ защищаться!

Фолькфридъ быстро выбралъ изъ сваленнаго въ кучу оружія длинную скиру и, выпрямившись во весь ростъ, медленно вышелъ изъ дому. Хеймо взялъ мечъ и поспшилъ за господиномъ, но его уже опередилъ мальчикъ, размахивающій своимъ новымъ копьемъ. Мутгарда послдовала за нимъ, ведя двочку за руку. Когда Фолькфридъ подошелъ къ калитк, всадники выскакали изъ лсу на дорогу, лежащую черезъ овсяное поле. Два первые всадника похали по дорог, но слдующій, въ которомъ Фолькфридъ узналъ графа, ударилъ своего коня, тотъ бросился въ сторону прямо въ овесъ, остальные всадники послдовали за нимъ и поскакали къ дому, топча поле.

‘И это долженъ узнать императоръ!’ — проворчалъ саксонецъ, отворяя калитку и заслоняя своею фигурой узкій проходъ, собака рычала, стоя сзади своего господина.

Толпа смутилась при вид хозяина и придержала коней, графъ поговорилъ съ двумя всадниками изъ, своей свиты и, поданному имъ знаку, вс спшились, только женщина, находившаяся въ толп, осталась на лошади, два человка остались при лошадяхъ, остальные человкъ двнадцать вооруженныхъ и одинъ безоружный, въ черной священнической одежд, направились къ калитк. Епископъ выступилъ впередъ.

— Первый же взглядъ на этотъ домъ указываетъ на преступленіе,— громко произнесъ онъ.— Языческія лошадиныя головы на крыш!… Я жалуюсь, графъ! Синодъ запретилъ ихъ.

— И я объ этомъ сообщилъ саксонцу, замтилъ графскій посолъ,— грозно потрясая копьемъ.

— Хорошо,— возразилъ графъ.— Это тоже послужитъ поводомъ къ наказанію.

— Нтъ, господинъ,— вскричалъ Хеймо, взбираясь на наборъ и указывая на крышу,— нтъ! Въ середин, между двумя священными лошадиными головами, стоитъ крестъ. Посмотрите только повнимательне! Правда, онъ не очень великъ, но, все-таки, избавляетъ насъ отъ наказанія. Фидусъ научилъ насъ этому.

Фолькфридъ, быстро обернувшись, взглянулъ вверхъ и только сейчасъ замтилъ маленькій крестикъ, вырзаннный Хеймо.

— Разв это такъ?— спросилъ графъ и, видя, что викарій молча сдвинулъ темныя брови, продолжалъ:— Все равно! Когда идетъ вопросъ о лишеніи жизни, имущества и чести, нечего толковать о такихъ пустякахъ… Саксонецъ, выдай намъ спрятаннаго въ твоемъ дом бглеца.

Фолькфридъ молчалъ.

— Не слышишь ты разв?— крикнулъ графъ, подступая ближе.— Именемъ императора Карла! Ты обвиняешься…

— Кмъ?

— Вонъ… тою!…

— Моею бглою невольницей, славянкой? Ея слово не иметъ значенія!

— Отдай того, кого ты скрываешь. Это братъ твой.

— Моего брата нтъ въ моемъ дом.

— Такъ онъ былъ въ немъ.

— Ни разу съ тхъ поръ, какъ онъ отлученъ.

— Твоя жена, — воскликнулъ вице-графъ, выступая впередъ,— шепталась съ нимъ ночью, здсь у ограды. Ты самъ это сказалъ. Вонъ она стоитъ сзади тебя, чудная красавица! Пусть она отопрется, она солжетъ тогда, эта гордая красавица!

Фолькфридъ, узнавъ Фортуната, страшно поблднлъ и рука его незамтно для другихъ стиснула скиру, но онъ ничего не отвтилъ.

— А еслибъ и такъ!— вскричалъ Хеймо, все еще сидя на оград.— Разговаривать съ отлученными не запрещено.

Сердце забилось у Фолькфрида: сейчасъ послдуетъ обвиненіе въ доставленіи пищи, если только славянка видла это. Но т ночи были такъ темны: можетъ быть, она не замтила?…

Послдовала длинная, томительная пауза.

— А, что!— нетерпливо вскричалъ, наконецъ, графъ.— Они вс лгутъ. Что мы теряемъ понапрасну время? Я войду и самъ отыщу бглеца.

Онъ сдлалъ шагъ впередъ. Свита двинулась за нимъ. Фолькфридъ облегченно вздохнулъ,— славинка ничего не знала.

— Стой!— громко вскричалъ онъ, они остановились.— Этого вы не имете права длать. Я свободный саксонецъ съ незапятнанною честью, врываться насильственно въ мой домъ вы имете право только тогда, есни я совершилъ преступленіе.

— Какое мн дло до вашего саксонскаго закона?

— Императоръ Карлъ утвердилъ его клятвою. Вотъ я кладу мой мечъ на порог моего дома,— онъ вытащилъ мечъ изъ-за пояса и бросилъ къ своимъ ногамъ,— и призываю правосудіе императора Карла.

Хардрадъ засмялся.

— Императоръ Карлъ далеко! Въ Испаніи! Отъ тебя костей не останется, прежде чмъ онъ услышитъ о теб. Пусти меня или…— Онъ взялся за мечъ.

Съ громкимъ лаемъ собака выскочила изъ двери и бросилась на него, графъ испуганно попятился.

— Назадъ, Хофвартъ!— остановилъ Фолькфридъ.— Сюда!

Животное повиновалось и вбжало во дворъ.

— Какъ, ты осмливаешься травить собакой императорскаго графа?— вскричалъ посолъ.— Постой, бестія!— онъ схватилъ колчанъ, висящій за спиной, открылъ его и досталъ стрлу.— Вы вс видли! Это было нарушеніемъ мира…

— Нтъ, Голо,— произнесъ одинъ изъ воиновъ, широкоплечій мужчина, съ рдкими блокурыми волосами, посдвшими на вискахъ, съ Прямымъ, правильнымъ носомъ и красивыми карими глазами,— саксонецъ сейчасъ же отозвалъ собаку.

— Кто ты, собака?— вскричалъ графъ, со злостью оборачиваясь въ сторону говорящаго.

— Я Хюльзун, сынъ Хюльза, свободный саксонецъ. За’твои бранныя слова, графъ, я пожалуюсь на тебя императорскимъ посламъ.

— Ха, ха, ха,— засмялся Хардрадъ,— еще ни одинъ не былъ въ этой трущоб!

— И ни одинъ не дойдетъ до этой марки,— замтилъ Фортунатъ.

Но саксонецъ продолжалъ:

— И этотъ человкъ правъ во всемъ, что онъ говоритъ. Вы не смете прибгать къ насилію, къ тому же, и солнце уже скрылось за деревьями. Вы нарушите миръ дома, если ворветесь къ. саксонцу во дворъ безъ преступнаго поступка съ его стороны и посл захода солнца.

Графъ хотлъ раздраженно отвтить, но викарій незамтна сдлалъ ему знакъ пальцемъ.

— Ты, вдь, родственникъ Фолькфрида, Хюльзун?— лукаво спросилъ онъ.

— Нтъ. Я ничего не зналъ и не знаю о немъ. Я не нордельбингеръ, а вестфалецъ: у Хабихтсбека при Мимистерисфорд лежитъ Хюльзавскій дворъ, наше родовое помстье.

— Ну, такъ,— усмхнулся викарій,— ты говоришь только о вестфальскомъ закон.

— Нтъ, господинъ, таковъ законъ всхъ саксовъ. И Хюльзунгу не пристало нарушать права саксовъ. Если поступятъ насильственно съ хозяиномъ этого дома, я донесу объ этомъ императору Карлу.

Графъ съ проклятіемъ вытащилъ мечъ изъ ноженъ и замахнулся имъ на дерзкаго вестфальца. Петръ придержалъ его руку.

— Иди, Хюльзун,— произнесъ онъ,— графъ освободилъ тебя на сегодня отъ службы, возьми тамъ своего коня и позжай обратно въ Эзесфельдъ. Будь поблагоразумне,— шепталъ онъ Хардраду.— Мы завтра отправимъ его съ порученіемъ отыскать Фидуса.

Саксонецъ закинулъ копье за плечо и медленными шагами направился къ лошадямъ, но онъ не ухалъ.

— Мы слишкомъ долго разсуждаемъ,— вскричалъ Хардрадъ.— За мной!— и онъ направился къ дверямъ.

— Стойте!— воскликнулъ Фолькфридъ, слегка размахивая скирой.— Перваго, кто нарушитъ миръ моего дома, я убью! Я призываю вотъ этотъ крестъ Христа въ свидтели, что поступаю такъ по необходимости: я защищаю права противъ насилія.

— А я убью втораго,— сказалъ Хеймо, все еще сидя на оград по правую сторону отъ Фолькфрида.

— А я третьяго!— вскричалъ мальчикъ, вытягиваясь во весь ростъ сзади отца.

— Да,— засмялся Фортунатъ, вынимая мечъ,— меня удивляетъ, что эта красавица еще не кричитъ вмст съ ними. Идемъ, Голо, вытащимъ оттуда блокурую бунтовщицу. Пусть тогда онъ одинъ остается тамъ и защищаетъ миръ своего дома. Но, я думаю, тогда-то ужь онъ выйдетъ за ней слдомъ. Мн — жену, графу-дворъ…

— А мн собаку!— со смхомъ произнесъ посолъ, бросая на землю лукъ и стрлы и вынимая мечъ.

Оба бросились впередъ и ползли на ограду слва отъ Фолькфрида. Фортунатъ былъ ближе къ нему, Фолькфридъ видлъ, какъ онъ пожиралъ глазами фигуру его жены. Держа на-готов мечъ, чтобы защитить себя отъ нападенія, аквитанецъ проворно перекинулъ одну ногу за ограду, но въ тотъ же моментъ подскочилъ Фолькфридъ съ скирой. Фортунатъ замахнулся мечомъ, но легче можно было бы уловить блескъ молніи, чмъ этотъ ужасный ударъ: клинокъ разлетлся, какъ стекло, шлемъ разскся пополамъ, громко вскрикнувъ, Фортунатъ упалъ на землю съ раскроеннымъ черепомъ, мозгъ и кровь забрызгали Голо, тоже соскочившаго внизъ отъ ужаса, но не раненаго. Хардрадъ подбжалъ къ другу и, бросившись на колни, поднималъ окровавленный трупъ.

— Мертвъ!— вскричалъ онъ.— Убить! И изъ-за женщины?… Подожди! Ты позорно погибнешь!…

— Теперь бгите, господинъ, спасайтесь!— просилъ Хеймо.

Фолькфридъ, снова стоя въ дверяхъ, молча покачалъ головой.

— Такъ спасите жену отъ позора… отъ…— Фолькфридъ ршился. Онъ сдлалъ знакъ жен и, схвативъ дтей, бросился въ домъ, Мутгарда и Хеймо съ собакой послдовали за нимъ. Они вошли въ домъ, но собака громко взвизгнула, слдуя за Хеймо въ немного пріотворенную дверь: стрла вонзилась ей въ спину и собака съ воемъ вползла въ дверь. Хеймо захлопнулъ за ней дверь и задвинулъ тяжелый засовъ.

— Берите оружія, сколько можете,— крикнулъ Фолькфридъ, хватая нсколько копій,— и състные припасы!… Въ большомъ мшк!… Такъ, за мной!… Хеймо, я оставлю входъ открытымъ… слдуй сейчасъ же.

— Хорошо, только спшите!… Слышите? Уже они ломятся въ дверь! Ну, вы можете долго стучать! Дверь крпка, я самъ ее длалъ.

Фолькфридъ съ семействомъ исчезли. Хеймо выглянулъ въ щель въ стн.

— Да, бгайте кругомъ и ищите! Во двор нтъ другаго входа. Только за конюшней еще, но тотъ еще крпче, чмъ эта дверь. Теперь могу и я идти!— и онъ побжалъ черезъ залу въ спальню, изъ которой дверь вела въ конюшню, не занятую лошадями лтомъ, она завалена была до самой крыши травой и сномъ. Въ одномъ мст сно было сдвинуто въ сторону, квадратная каменная плита поднята и брошена рядомъ на сно, видна была темная дыра подвала, достаточно широкая, чтобы въ случа нужды пропустить взрослаго человка.

Уже Хеймо опустилъ одну ногу въ подвалъ и придвигалъ каменную плиту, чтобы потомъ снизу вдвинуть ее какъ слдуетъ на мсто, уже онъ хотлъ опустить и другую, хромую ногу и сойти съ первой ступеньки, когда вдругъ у входной двери раздался стукъ какъ бы падающихъ балокъ, вслдъ затмъ показался дымъ и запахъ гари. Онъ быстро выскочилъ изъ подвала въ конюшню.

— О горе!— произнесъ онъ.— Дло подвигается быстро! Слишкомъ быстро! Зачмъ развели они такъ рано огонь? Что это звенитъ?— Онъ осторожно посмотрлъ въ щель въ конюшенной стн.— Голо! Огниво и кремень. Онъ выскаетъ огонь… И здсь! Они подкладываютъ горящія щепки! А впереди трескъ увеличивается… Гмъ, Хеймо! что длать? Бжать черезъ подземный ходъ?… Плиту я вложу на мсто, но, вдь, сно я не могу положить на плиту. Изъ пустой залы они войдутъ въ конюшню, увидятъ подозрительную плиту, не прикрытую сномъ, и бросятся слдомъ… догонятъ насъ, прежде чмъ мы… И не меня только: черезъ этотъ ходъ они нападутъ и на ихъ слдъ!… Слишкомъ мало времени! А если я?… Да, это спасетъ ихъ!’

Глава XI.

При все сильне разгорающемся пламени и усиливающемся треск горящихъ балокъ Хеймо вдвинулъ каменную плиту въ отверстіе и, задыхаясь отъ дыма, старался навалить травы и сна на подозрительный камень. Стоя на колняхъ, онъ распушилъ сно, такъ что казалось, будто ни человческая рука, ни нога не прикасались къ этому мсту. Онъ бросилъ взглядъ на свою работу, очень удавшуюся ему. Улыбка скользнула по его суровому лицу: ‘Такъ. Интересно посмотрть, догадаются ли они объ этомъ?… Но я ужь не увижу этого!— Онъ вздохнулъ.— Ну, пусть будетъ такъ! Врный слуга долженъ умереть вмст съ своимъ господиномъ. Погибну ли я вмст съ Фолькфридомъ, или умру за него, избавляя его отъ смерти, а жену отъ позора, я думаю, это одно и то же’.

Съ этими словами онъ покинулъ конюшню и, вернувшись въ залу, заперъ за собой дверь. ‘Здсь, подальше отъ подземнаго хода, должны они найти меня. Дверь въ конюшню задержала бы ихъ не надолго. Пусть здсь они ищутъ, удивляются и не находятъ ничего, кром… Хеймо… Ну, ну! Стучите потише! Хеймо найдете вы дома, и… нсколько ударовъ…’

Онъ поднялъ съ полу громадный щитъ, обтянутый буйволовою кожей, и надлъ его на лвую руку, сдую голову онъ покрылъ мднымъ шлемомъ, а въ правую руку взялъ нсколько копій, въ такомъ вооруженіи онъ сталъ у зальной двери, состоявшей изъ двухъ широкихъ, толстыхъ дубовыхъ досокъ, соединенныхъ въ середин поперечнымъ дубовымъ бревномъ, сверхъ этого бревна былъ засовъ, т.-е. второе дубовое бревно, съ крпкими желзными запорами. Эти старинные саксонскіе дворы, выстроенные еще въ то время, когда господствовалъ безграничный раздоръ, были маленькими крпостями, гд все приспособлено было для защиты двора и дома.

Такимъ образомъ, крпкая дверь противу стояла нкоторое время, также какъ и конюшенная дверь, надъ которой трудилось не такъ много рукъ.

— Чортъ возьми!— вскричалъ у входной двери графъ,— если бы мы захватили съ собой побольше скиръ… Кто же зналъ, что ихъ придется брать приступомъ? Ножомъ и копьемъ ничего не подлаешь съ этими дверями. Точно каменныя! Вонъ, третье копье ломается! Дай-ка мн топоръ, Голо! Такъ, здсь, гд ужь горитъ! Поддается… Теперь — впередъ!

Часть верхней доски, давно уже подтачиваемая огнемъ и продалбливаемая многочисленными ударами, съ трескомъ упала внутрь. Сдая голова Хеймо показалась въ отверстіи. Дикіе крики радости привтствовали его: копья и стрлы полетли въ него, но крпкій щитъ и мдный шлемъ приняли ихъ.

И Хюльзун не вытерплъ, оставивъ лошадей, онъ стоялъ передъ домомъ, опершись на копье, и наконецъ, качая головой, произнесъ:

— Вотъ такъ слуга!

— Онъ умретъ!— вскричалъ Голо, натягивая лукъ.

— Нтъ еще, — сердито отвтилъ Хеймо.— Это посылаетъ теб Хофвардъ!

Его копье полетло: посолъ, раненый въ лвое плечо, громко вскрикнулъ отъ боли.

— На него! Вс сразу!— приказалъ Хардрадъ и изъ всхъ силъ замахнулся скирой надъ головой Хеймо, но этотъ ударъ былъ отклоненъ копьемъ, разлетвшимся пополамъ, погибло второе копье. А въ щит торчало столько копій и стрлъ, что Хеймо едва уже могъ его держать, послднее копье онъ не ршался бросить, зная, что не успетъ сбгать къ складу оружія и вернуться къ оставленной двери.

Ловко брошенное копье,— самъ Хардрадъ бросилъ его,— сорвало шлемъ съ его головы. Онъ смло и удачно отбивалъ еще нкоторое время враговъ: нижняя доска двери, все еще держащаяся, защищала его до груди.

‘Они выигрываютъ, по крайней мр, время,— думалъ онъ.— Становится совсмъ темно’.

Утшая себя этою мыслью, онъ спокойно смотрлъ, какъ кровь со щеки текла по его длинной сдой бород: стрла слегка оцарапала ему лицо, а онъ и не замтилъ этого.

На двор водворилась тишина.

Хардрадъ получилъ легкую рану въ лвую руку и заставилъ Петра осмотрть ее.

— Легкая царапина!… Но подожди, слуга! Сейчасъ отправишься ты въ преисподнюю!

Хеймо не замчалъ, что ему грозило. Епископъ сдлалъ незамтно знакъ Голо, показавъ ему на крышу. Съ обихъ сторонъ дома, невидимо для Хеймо, Голо и еще два воина ползли туда.

— Въ преисподнюю!— тихо повторилъ Хеймо, такъ какъ это онъ разслышалъ.

Онъ задумался.

— Нтъ! Въ христіанскій адъ я не хочу… Но и въ христіанскій рай тоже!— ршительно произнесъ онъ.— Нтъ!… Но, вдь… если я сейчасъ умру, такъ какъ я умираю за моего господина,— вдь, я, все-таки, крещенъ,— вдь, я прямо отправлюсь въ ихъ рай!… Я не хочу!— громко вскричалъ онъ.— Я хочу къ Донору, покровителю врныхъ слугъ!… Крещеніе? Оно не иметъ никакого значенія! Я призывалъ Донора въ это время, какъ они меня принуждали креститься, и съ тхъ поръ я часто, часто приносилъ ему жертвы. Слышишь ты, священникъ, и вы вс? Я отрекаюсь отъ вашего Бога и отъ вашихъ святыхъ. Я врю въ Водена, Зассеннота и Донора… и къ нимъ хочу отправиться…

Это было его послднимъ словомъ.

Люди, взобравшіеся на крышу, подняли одну изъ толстыхъ балокъ надъ головой ничего неожидающаго Хеймо и, сосчитавъ разъ, два, три, съ силою бросили ее въ него. Онъ беззвучно упалъ впередъ на горящую дверь и мгновенно умеръ.

Толпа дикимъ крикомъ привтствовала конецъ неравнаго боя. Одинъ изъ воиновъ перескочилъ черезъ трупъ въ комнату, отперъ изнутри засовъ и отворилъ дверь.

— Стойте!— кричалъ Хардрадъ, — не убивайте его, убійцу Форту пата! Берите его живымъ! Я хочу такъ истязать его, чтобъ у него глаза выскочили изъ лба.

Хардрадъ поспшилъ въ домъ, куда вс послдовали за нимъ. Каково же было ихъ удивленіе, когда комнаты оказались пустыми. Они обыскали залу, спальню и конюшню, перерыли сно, разбросали копьями траву во вс стороны, сорвали конюшенную дверь, искали слдовъ вн двора, хотя Хардрадъ и утверждалъ, что немыслимо, чтобы хоть одна душа вышла изъ двора, сейчасъ же оцпленнаго посл убійства Фортуната.

Они не нашли ничего.

— Тушите! Тушите скоре!— приказывалъ Хардрадъ, вкладывая мечъ въ ножны.— Дворъ мой! То-есть онъ конфискуется, а я покупаю его у правительства.

Воины вышли, чтобы прекратить пожаръ снаружи. Въ зал раздались легкіе шаги.

— Ты, Власта?— произнесъ Хардрадъ мрачно.— Несчастная женщина! Твое извстіе стоило жизни Фортунату! Видла ты его?

Она равнодушно кивнула головой.

— Поймали его?… А жену?…

Она оглядлась кругомъ.

— Онъ… покойникъ… общалъ мн, что эта женщина будетъ моею рабой. Вы должны исполнить это. Гд она?— Ея черные глаза злобно сверкали.

— Исчезла, какъ и убійца!… Это непостижимо!

— Нтъ,— сказалъ епископъ,— непостижимаго тутъ нтъ ничего: эти люди были, все-таки, полуязычники,— они призвали на помощь злыхъ духовъ, и т похитили ихъ.

— Ба!… Всхъ четырехъ? Вмст съ собакой?— вскричалъ Голо, потирая плечо,— рана его страшно болла.— Этому я не врю!… Скорй я предполагаю — въ этихъ саксонскихъ дворахъ часто встрчаются подвалы, подземелья, длинные ходы, кончающіеся гд-нибудь въ чащ лса. Я не уймусь, пока не отыщу чего-нибудь подобнаго, и тогда-то мы нападемъ на врный слдъ. Но теперь… теперь перевяжите мое плечо!… Негодный слуга!

Онъ толкнулъ ногой мертваго Хеймо и упалъ безъ чувствъ. Воины отнесли Голо къ лошадямъ,

Хюльзун приблизился къ графу.

— Твое порученіе серьезно?

Хардрадъ мрачно кивнулъ головой.

— Хорошо! Такъ я пойду прямо отсюда, здсь бродъ, ведущій черезъ Эйдеръ въ датскій лсъ.

— Иди съ Богомъ, сынъ мой,— сказалъ епископъ, потомъ шепнулъ въ сторону Хардрада:— Никогда ужь онъ не вернется.

Шествіе съ тломъ Фортуната и раненымъ Голо отправилось обратно въ Эзесфельдъ. Когда же взошли звзды, они увидли въ сторон фолькингскаго двора красное зарево.

Хюльзун положилъ тло Хеймо на щит на собранную однимъ изъ воиновъ кучу полуобгорвшихъ бревенъ, еще тлющихъ, и снова развелъ пламя. Около этого костра сидлъ саксонецъ, держа копье на плеч и охраняя тло покойнаго соотечественника.

‘Какъ бы ни было,— говорилъ онъ самому себ,— у христіанскаго ли Бога, или у Донора, но этотъ человкъ теперь въ стран врныхъ’.

Глава XII.

На сверъ отъ Эйдера на далекое разстояніе тянулся Эйдерскій лсъ, или, какъ его называли саксы и франки, ‘датскій лсъ’. Это былъ настоящій двственный лсъ, медвдь въ изобиліи лакомился тамъ медовыми сотами, къ которымъ не прикасалась человческая рука, волки рыскали цлыми стаями, буйволы и дикіе быки стояли въ болотахъ по самыя спины, въ сучьяхъ, притаившись, лежала рысь и подкарауливала оленя, лсъ былъ такъ великъ, такъ частъ, что блка могла цлую недлю прыгать впередъ съ втки на втку, ни разу не спускаясь на землю.

Между Шлезвигомъ и Хузумомъ, въ самой чащ лса, лежала круглая поляна, изъ-подъ высоко поднятыхъ корней вковаго дуба вытекалъ чистый источникъ, почитаемый святымъ четырьмя датскими странами, границы которыхъ сходились здсь, столица этихъ странъ называлась Слисторпъ (Шлезвигъ).

Дло происходило въ конц августа, хлбъ родился въ изобиліи и былъ свезенъ въ деревни и дворы.

Населеніе этихъ четырехъ странъ, исполненное благодарности къ благимъ, щедрымъ богамъ, приносило имъ благодарственныя жертвы. Три ночи продолжалось это торжество, третья, послдняя ночь приближалась теперь ко концу.

Далеко вокругъ святаго мста расположились мужчины,.женщины и дти, прибывшіе сюда на телгахъ и верхами. Телги были сдвинуты вмст, лошади привязаны къ нимъ, на телгахъ или подъ ними спали пріхавшіе на праздникъ, а также и въ шалашахъ изъ втвей, быстро и искусно сдланныхъ женщинами. Передъ дубомъ, на такомъ разстояніи, чтобы не попортить ствола и втвей, былъ разведенъ костеръ, вокругъ котораго сидли, лежали и стояли знатнйшіе изъ прибывшихъ на праздникъ, широкіе наплечники, перевязи, обнаженные мечи, копья блестли то здсь, то тамъ въ дыму, при свт вспыхивающаго нламени, колеблемаго втромъ.

Въ глубокой древности, вскор посл того, какъ германцы въ первый разъ почерпнули воду изъ этого источника, онъ былъ обнесенъ громадными, неотесанными камнями въ томъ самомъ мст, гд онъ билъ ключомъ у корней тогда еще молодого дуба.

Съ дерева смотрли лошадиные черепа, оставшіеся отъ прежнихъ жертвоприношеній, странно выдлялся среди нихъ крестъ, изображенный на голубомъ, украшенномъ золотомъ, знамени, прибитомъ къ стволу древкомъ кверху. Рядомъ съ этимъ крестоноснымъ знаменемъ висло старое военное знамя, украшенное золотыми гвоздиками, разсченное по середин и оканчивающееся широкою перекладиной, на которой виднлись остатки золотой птицы, голова, шея и одно крыло были отломаны, оставалось только приподнятое золотое крыло и когти.

На камняхъ, окружающихъ источникъ, у толстаго ствола дуба (три человка не могли его охватить), стояла вырзанная изъ дерева огромная статуя, изображающая человка или бога,— изображеніе это нельзя было разглядть за толпою, тснившеюся вокругъ дерева.

Подъ дубомъ стоялъ мужчина въ богатомъ вооруженіи, освщенный красноватымъ пламенемъ. На мдномъ шлем сидлъ срый коршунъ, разввая громадныя черныя съ срыми полосами перья. Рыжіе волосы густыми локонами ниспадали на его широкія плечи, на темно-коричневую шкуру медвдя, лапы котораго, съ позолоченными когтями и чуть замтными петлями, застегивались подъ подбородкомъ, на выгнутомъ бронзовомъ щит игралъ отблескъ огня. Высоко поднявъ въ правой рук рогъ буйвола, онъ стоялъ передъ тснившеюся вокругъ него толпою, его смлые голубые глаза приковывали къ себ вс взгляды. Онъ началъ грознымъ голосомъ:

— Слушайте меня, на земл, вы, датчане, герои, соратники и братья! И вы, ведущіе происхожденіе отъ Тора, предки, продолжающіе и тамъ, высоко, въ Валгал, носить корону! И, наконецъ, вы, самъ всесильный Азенъ, Одинъ Азгардскій, и Торъ, и Фрейръ меченосецъ! Выслушайте вы вс клятву, которую я дамъ, я, Готрикъ, сынъ Готвина, король датскій. Клянусь вепремъ, лежащимъ у ногъ моихъ, и этимъ рогомъ, наполненнымъ старымъ виномъ! Я даю святую клятву! Старъ сталъ король Карлъ, котораго епископы и священники короновали императоромъ въ Ахен, ослабъ его мечъ, словно пропалъ безъ всти въ далекой чужбин. Мои драконы уже грозно врывались во Францію, уже Фридландія платила мн дань. Уже я добылъ эту святыню Христа, это расписное знамя, прибитое тамъ, на дерев, изъ опустошеннаго храма въ Ванг и повсилъ его высоко, въ даръ милосердымъ богамъ, какъ лучшую добычу, я повсилъ его древкомъ кверху, рядомъ со старымъ, древнимъ знаменемъ, отнятымъ въ незапамятныя времена нашими предками у страшныхъ враговъ, у румобургскихъ героевъ. Теперь я клянусь присоединить сюда — слышите ли вы, герои?— бронзоваго орла, украшающаго, какъ говорятъ, дворецъ императора Карла въ Ахен. Въ чистомъ пол сражусь я съ войскомъ императора Карла осенью этого года, прежде чмъ лса однутся блымъ покровомъ, или зимою, какъ только станетъ ледъ, прежде чмъ весною надъ полями пронесется соколъ. Я сойдусь въ битв, одержу побду или лягу костьми!… Слышите это вы, герои, и, вы, великіе властители Валгалы?

Онъ прикоснулся двою рукой къ вепрю, висящему передъ нимъ надъ жертвеннымъ огнемъ, а правою поднесъ рогъ къ губамъ, смотря на вершину дуба, теряющагося въ дыму и мрак ночи, потомъ залпомъ выпилъ вино.

Громкіе крики ликованія раздались въ отвтъ на эту самонадянную клятву. Мужчины кричали: ‘Да здравствуетъ король Готрикъ!’ — гремли оружіемъ и тснились къ повелителю, чтобы пожать его руку. Долго не унимался этотъ воинственный шумъжаждый клялся королю, что будетъ его союзникомъ, будетъ биться съ нимъ въ великомъ франкскомъ сраженіи.

Сквозь толпу и богато вооруженныхъ придворныхъ протснился крестьянинъ, одтый въ волчью шкуру, съ длиннымъ лукомъ за плечами, изъ стараго кожанаго колчана торчали стрлы, украшенныя сроватыми лебедиными перьями, сдые волосы длинными прядями падали на его грудь. Онъ напрасно старался обратить на себя вниманіе короля, но тотъ, казалось, не замчалъ его, крестьянинъ обратился къ кому-то изъ толпы — тотъ пожалъ плечами, къ одному изъ свиты — тотъ хотлъ оттолкнуть его, но старикъ былъ сильне, чмъ казался на видъ: однимъ толчкомъ онъ-далеко отбросилъ царедворца и очутился около короля, не сильно, но, все-таки, такъ, чтобы было чувствительно, онъ дернулъ короля за накинутую медвжью шкуру.

Готрикъ быстро обернулся.

— Ты, дерзкій мужикъ, опять здсь?— Краска выступила на его красивомъ лиц, тонкія ноздри раздулись.— Что теб нужно?

— Возстановленія права!

— Давно ужь ты ищешь его!— засмялся король.

— Я буду искать, пока не найду… И я найду его: черезъ тебя… или вопреки теб.

Король молчалъ, онъ сердито оглянулся. Одинъ изъ приближенныхъ, замтивъ это, хотлъ увести старика и взялъ его за руку, ударъ въ грудь — и юноша упалъ навзничь.

— Отдай мн коня, котораго ты отнялъ у меня. Собраніе постановило, что онъ мой, моя мтка на его передней ног. Твои придворные, негодяи, украли его у меня съ луга.

Король вспылилъ, его голубые глаза загорлись, но онъ сдержался. ⁷

— Мн нравится этотъ конь, я каждый день зжу на немъ. Онъ останется у меня.

— Король, попроси коня: я подарю его теб!

Рука Готрика схватила золотую рукоятку кинжала.

— Прочь отсюда!— крикнулъ онъ.— Не понимаешь ты разв? Король желаетъ этого. А водя короля отнын законъ для Даніи.

Старикъ проговорилъ грозно:

— Берегись заблужденія, Готрикъ, сынъ Готвина. Воля народа была закономъ для Даніи. И останется такъ. Я вспоминаю о прежнихъ временахъ. Три гордыхъ короля хотли того же, чего и ты. Знаешь ли ты, что сталось съ ними? Ихъ уничтожилъ срый лебедь съ желзнымъ клювомъ! Еще разъ взываю я къ правосудію, а затмъ… затмъ я буду взывать ко мщенію!

Король вн себя выхватилъ изъ-за пояса кинжалъ, но старикъ уже исчезъ за широкимъ стволомъ священнаго дуба.

Глава XIII.

Некогда было обсудить случившагося, такъ какъ почти сейчасъ же къ королю Готрику приблизился солдатъ и доложилъ:

— У заски, гд мы по твоему приказанію стояли на караул, мы схватили двухъ франковъ.

— Шпіоновъ?— быстро спросилъ король.

— Нтъ, они сами пришли.

— Перебжчики? Много саксовъ…

— Нтъ. Одинъ — монахъ съ порученіемъ, другой — его проводникъ.

— Порученіе? Отъ кого? ко мн?

— Онъ ничего не говоритъ. Онъ хочетъ придти сюда, къ жертвенному костру. Прикажешь?

— Приведи ихъ.

Между тмъ, въ сторон отъ дуба, у сдвинутыхъ телгъ, стояли Фидусъ и Хюльзун, охраняемые часовымъ съ обнаженнымъ мечомъ. Вокругъ нихъ толпились женщины и дти, съ любопытствомъ и недружелюбно оглядывая ихъ, особенно же монаха. Какая-то старуха поднесла горящую лучину къ самой его ряс.

— Да, да,— проворчала она,— онъ изъ тхъ! Въ такихъ же точно срыхъ женскихъ платьяхъ были и т, которые насильно окунули моего бднаго внука,— да, да, монахъ, я тоже бжала сюда изъ Саксоніи!— за то, что онъ не хотлъ креститься, когда же они подняли его голову, онъ выплюнулъ воду и уже слабымъ голосомъ произнесъ: ‘А, все-таки, я врю въ Бодена!’ Тогда они опять окунули его… уже навсегда!… А я стояла тутъ же и все это видла. А, — крикнула она, — ихъ бы слдовало і утопить, какъ они утопили моего внука!

— Не утопить,— прервалъ ее мужчина,— у насъ огонь ближе. Сжечь обоихъ живыми въ жертву богамъ, какъ они сожгли мою жену и дтей въ моемъ двор у Везера. Собаки!

И онъ ударилъ монаха кулакомъ по затылку, такъ что тотъ упалъ. Хюльзун поднялъ старика, едва держащагося на ногахъ.

— У тебя кровь на виск. Теб больно?

— Да… немного… очень! Я упалъ на колесо телги. Но…— онъ шатался, колни его подгибались,— не это…

— Что съ тобой?

— Страхъ, саксонецъ! Страхъ смерти… мученій!… Послушай, какъ они страшно кричатъ… тамъ, у костра… Уже теперь эти дикіе датчане ожесточены противъ меня… противъ моей монашеской рясы. Каково же будетъ ихъ неистовство, когда я исполню свое порученіе! Они изорвутъ меня въ клочки! Ахъ, я старъ сталъ, плоть моя немощна!… И тебя также убьютъ. Зачмъ ты послдовалъ за мной? Ты долженъ былъ бы сказать, что не нашелъ меня. Зачмъ ты пришелъ со мной сюда?

— Зачмъ? Врность требуетъ этого. Франкскій графъ не долженъ имть права сказать, что Хюльзун, упрекавшій его, въ нарушеніи закона, самъ уклоняется отъ исполненія своего долга, отступаетъ передъ опасностью. Я поклялся въ врности императору Карлу и долженъ держать свою клятву.

Монахъ упалъ на колни.

— О, Боже,— воскликнулъ онъ, обливаясь слезами,— какъ устыдилъ меня, Твоего служителя, о, Господи, этотъ служитель міра! Я поклялся въ врности Теб и Твоимъ предстателямъ на земл, духовнымъ владыкамъ, онъ же — только земному царю. Онъ держитъ свою клятву непоколебимо, я же колебался въ врности Царю Небесному. Теперь мои колебанія кончились!

И, выпрямившись во весь ростъ, онъ направился быстрыми шагами къ костру, такъ что Хюльзун едва поспвалъ за нимъ.

Когда они, освщенные пламенемъ, приблизились къ костру, къ королю подбжалъ красивый молодой воинъ въ богатомъ вооруженіи, на его мдномъ шлем разввались два длинныхъ пера.

— Король,— прошепталъ онъ, нагибаясь къ королю и указывая на чужестранцевъ, — сами боги посылаютъ ихъ теб. Они ускорятъ осуществленіе твоего намренія. Одинъ изъ нихъ монахъ изъ той крпости,— я знаю его,— другой — воинъ изъ гарнизона. Если они захотятъ, они могутъ теб сообщить все, что намъ такъ необходимо знать.

— Они должны захотть,— грозно, но также шепотомъ произнесъ король.— У тебя есть порученіе, священникъ?— громко спросилъ онъ.— Къ кому?

— Къ богу, которому вы здсь служите. Я уже давно ищу его изображеніе! Не оно ли это… вонъ, сзади тебя?… Я не могу отсюда разглядть.

Готрикъ посторонился и монахъ очутился передъ высокимъ деревяннымъ истуканомъ, прибитымъ гвоздями въ стволу дерева, волосы и борода были разрисованы ярко-красною краской, глаза — голубою, лвою рукой, въ мдномъ нарукавник, онъ сжиналъ гигантскаго червя, извивавшагося къ нему, правою, держащею каменный молотъ, онъ замахнулся вверхъ, вмсто одежды, на истукан былъ надтъ только кожаный съ бронзовыми украшеніями поясъ.

— Это Аза-Торъ!— воскликнулъ Готрикъ.— Онъ живетъ въ этомъ образ и витаетъ надъ вершиной этого дуба.

— Такъ пусть онъ услышитъ!— вскричалъ монахъ.— Есть только одинъ Богъ, отецъ Іисуса Христа. Этотъ же идолъ не Богъ, а діаволъ. Долой его!

И, прежде чмъ датчане успли его удержать, старикъ схватилъ одно изъ стоящихъ у дерева копій и изъ всхъ силъ бросилъ его въ идола.

Раздался тысячеголосый крикъ ужаса, и вс взгляды устремились на любимое изображеніе бога, но — о, удивленіе!— онъ стоитъ невредимый. Хотя монахъ и стоялъ только въ трехъ шагахъ отъ истукана, но, вмсто него, онъ попалъ въ дерево, а у ногъ бога лежало копье въ огн, жадно его охватило пламя, монахъ же лежалъ на земл: размахнувшись для удара, онъ поскользнулся на скользкихъ еловыхъ хвояхъ, покрывавшихъ глинистую почву вокругъ дерева, Хюльзун съ трудомъ поднялъ его. Посл испуга, язычниками овладла ярость противъ преступнаго монаха и изумленіе передъ богомъ, защитившимъ свое изображеніе. Толпа въ неистовств бросилась на монаха, размахивая кинжалами, и хотя саксонецъ бросился, чтобы защитить его своимъ тломъ, неминуемая гибель грозила имъ обоимъ. Вдругъ Готрикъ въ одинъ прыжокъ очутился около нихъ и прикрылъ ихъ, какъ щитомъ, своею широкою медвжьею мантіей.

— Стойте!— крикнулъ онъ громовымъ голосомъ, привыкшимъ отдавать приказанія въ бояхъ.— Стойте, датчане! Разв вы не видите? Аза-Торъ не хочетъ смерти преступниковъ… еще не хочетъ!… Разв онъ не смогъ бы поразить ихъ молніей, какъ смогъ дыханіемъ рта отбросить такъ близко пролетвшее около него копье, такъ что оно пожирается теперь тмъ самымъ пламенемъ, который пылаетъ здсь въ честь бога? Какъ хвастаются христіане чудесами своихъ святыхъ, заключающимися только въ томъ, что ничего не случилось! Если какой-нибудь изъ ихъ проповдниковъ срубитъ одно изъ нашихъ священныхъ деревьевъ и останется при этомъ живъ, потому что наши великіе боги не обратили вниманія на этого червя, то для нихъ это ужь великое чудо. Здсь же… Я не священникъ, но мы, сверяне, не нуждаемся въ ученыхъ чародяхъ, посредникахъ между богами и нами, какъ христіане: у насъ каждый, кто понимаетъ, можетъ объяснить волю боговъ!… Здсь мы видли своими глазами., что копье, которое обязательно должно быть попасть, и не попало! Бросившій его упалъ ницъ по вол боговъ, а копье полетло въ огонь. Здсь богъ видимымъ образомъ защитилъ свое изображеніе. Онъ не хочетъ смерти христіанъ. Онъ хочетъ, чтобы они помогли богамъ — отмстить, намъ — побдить. Богъ послалъ ихъ намъ изъ Эзесфельда затмъ, чтобы эта непріятельская крпость пала! Вотъ, Фолькгельмъ, послдній присягнувшій мн въ свит, заслужи теперь твои перья на шлем.— Теб я поручаю ихъ: пусть они будутъ нашими проводниками, шпіонами, заложниками и, въ случа упорства, жертвой богамъ.

Глава XIV.

Какъ на сверъ отъ Эйдера, такъ и на югъ до Эльбы и по ту сторону ея тянулся непроходимый двственный лсъ, съ очень рдкими полянами. Къ востоку, гд была граница между владніями саксовъ и славянскихъ абодритовъ, они даже совсмъ не встрчались. Съ незапамятныхъ временъ шла вражда между сосдями, и только въ послдніе годы императоръ водворилъ миръ между саксами, сдлавшимися его покоренными подданными, и, абодритами, зависимыми отъ него союзниками. Селеній здсь уже совсмъ не встрчалось: оба народа находили для себя боле безопаснымъ, чтобы ихъ границы раздляло надъ можно большее пространство непроходимаго лса. Только одна, не особенно удобная, дорога шла отъ Эйдера черезъ Вендскій лсъ. Сюда-то, въ этотъ Вендскій лсъ, и бжалъ Фолькфридъ съ семействомъ.

Подземный ходъ оканчивался далеко на восток отъ Фолькингсіаго двора, въ частыхъ кустарникахъ, въ барсучьей нор, изъ рода въ родъ переходила тайна этого послдняго спасительнаго выхода отъ отца къ сыну, который обязанъ былъ посл свадьбы открыть эту тайну жен и еще двумъ довреннымъ, для того чтобы со смертью одного знающаго лица она не погибла для потомства. Мутгарда еще ни разу въ жизни не спускалась въ этотъ ходъ, въ нкоторыхъ мстахъ такой узкій, что нетолстый человкъ съ трудомъ могъ пролзть, въ немъ было почти совсмъ темно, исключая тхъ мстъ, гд на далекомъ разстояніи другъ отъ друга находились маленькія отверстія, казавшіяся наверху мышиными норками и впускавшія очень мало свта и воздуха. Безъ собаки, бжавшей впереди и предостерегавшей ихъ отъ большихъ ямъ, неожиданно попадавшихся на пути, жена и дти, нагруженныя оружіемъ и мшкомъ съ провіантомъ, едва ли добрались бы до выхода, наконецъ, посл долгаго, показавшагося безконечнымъ, ползанія они увидли Божій свтъ и глубоко вдыхали чистый, свжій воздухъ, вмсто тяжелаго, затхлаго воздуха подземелья.

— Я думалъ, что эта дорога ведетъ въ рай,— прошепталъ мальчикъ, стряхая съ волосъ насыпавшуюся землю.

— А ты, Линдмутъ… ты?— заботливо спросилъ отецъ.

— Я думала, найдутъ ли меня ангелы такъ глубоко въ земл и смогутъ ли отнести на небо?… Я, вдь, думала, что умру.

— И не жаловалась?— сказала мать, беря ея холодныя, дрожащія руки.

— Чтобъ еще увеличить твои мученія?…

Долго, долго ждали они въ частомъ кустарник врнаго Хеймо, Фолькфридъ даже, несмотря на вс просьбы жены и дтей, спустился опять въ подземный ходъ и, пробравшись далеко назадъ, звалъ Хеймо, но напрасно. Когда онъ опять вылзъ и посмотрлъ на западъ, онъ молча указалъ рукой на далекое пламя

— Что это горитъ?— спросилъ Фолькберть.

— Твое наслдство! И въ немъ трупъ Хеймо!… Прочь отсюда!… Огонь уменьшается… Они не нашли насъ тамъ… они будутъ искать… Идемъ!… Надо дальше, въ глубь лса…

Всю ночь бжали они, почти не останавливаясь, не разбирая дороги, все на востокъ, путеводимые звздами, выглядывающими изъ-за облаковъ. Впереди шелъ Фолькфридъ съ собакой, расчищая дорогу мечомъ, когда же попадались мста не очень густо заросшіе, онъ бралъ на руки двочку и несъ ее нкоторое время, сзади шла жена съ мальчикомъ. Когда солнце взошло, они остановились отдохнуть у ручья, вымылись и съ жадностью напились. Мутгарда вырзала стрлу изъ спины Хофварта, тихо визжавшаго всю дорогу, сабака благодарно лизала блыя руки своей госпожи. Всхъ мучилъ голодъ, но Фолькфридъ запретилъ дотрогиваться до запасовъ въ мшк.

— Это въ случа крайней необходимости,— замтилъ онъ.

— Пока есть эта вкусная клюква,— воскликнула Линдмутъ, улыбаясь и показывая собранную ею массу ягодъ,— нтъ никакой необходимости! Чмъ питаются птицы въ лсу?

— Но Хорвартъ?— спросила мать.— Ему необходимо мясо.

— А вотъ жаркое для Хофварта!— крикнулъ мальчикъ, подбгая.— Посмотри, какъ ловко попала моя стрла въ блку! Только жаркое-то онъ долженъ сть нежаренымъ!

— На этотъ разъ и это хорошо,— замтилъ отецъ.— Но ты не долженъ больше тратить стрлъ на такіе пустяки, подумай, что намъ придется питаться тмъ, что мы добудемъ лукомъ и стрлой.

— Сколько времени?— спросилъ мальчикъ.

Фолькфридъ молчалъ.

— Вставайте,— приказалъ онъ,— намъ нельзя здсь прохлаждаться. Мы еще слишкомъ близко отъ дома. Впередъ… за мной!

Весь день они быстро, насколько это позволялъ дремучій лсъ, подвигались впередъ, на встрчу солнцу, на востокъ, потомъ свернули на западъ.

Рано стемнло подъ густою листвой гигантскихъ деревьевъ, но еще до наступленія ночи Фолькфридъ остановился передъ небольшимъ холмомъ, покрытымъ у подошвы кустарниками вышиною въ человческій ростъ, а по склону — высокими вязами. Фолькфридъ отмрилъ два большихъ шага вправо отъ вытекающаго изо мха ручья, остановился и раздвинулъ обими руками кустарники.

— Врно,— сказалъ онъ,— вонъ чернется входъ въ пещеру, нсколько лтъ тому назадъ, во время охоты на медвдя, я открылъ эту медвжью берлогу: теперь же она будетъ домомъ Фолдинговъ!…

Испуганно смотрлъ мальчикъ на темную пещеру, Мутгарда молчала, крпко стиснувъ зубы, но двочка, все-таки, услыхала подавленный вздохъ матери.

— Мама, утшься,— тихо прошептала она.— Я уже давно стыжусь того, что усомнилась въ ангелахъ… тамъ, въ подземномъ ход. Милосердый Богъ везд,— Фидусъ сказалъ это,— и въ той мрачной пещер Онъ не далъ намъ погибнуть.

Глава XV.

Слдующіе дни и недли бглецы употребили на то, чтобы сдлать свое убжище насколько возможно удобнымъ для жилья. Первымъ дломъ они очистили пещеру отъ костей животныхъ, принесенныхъ и съденныхъ здсь медвдемъ, глинистую почву покрыли сухимъ мохомъ, нсколько ударовъ скирой въ пещер показали Фолькфриду, что одна изъ внутреннихъ стнъ очень тонка, тотчасъ пробилъ онъ ее и такимъ образомъ образовалась другая комната, хотя и мене высокая, чмъ первая. Эта комната предназначалась для храненія имущества,— не только принесеннаго съ собой оружія и провіанта, но и новыхъ запасовъ, которые вс они горячо принялись собирать въ лсу съ первыхъ же дней, такъ какъ Фолькфридъ благоразумно приготовлялся къ долгому, очень долгому пребыванію здсь.

Его все еще не покидала мысль дойти до самого императора, но если путешествіе отъ Эйдера въ Ахенъ было рискованнымъ предпріятіемъ, сопряженнымъ съ большими затрудненіями, то теперь оно было немыслимо.

Дорога на югъ вела черезъ мосты, броды, мимо отрядовъ пограничной стражи, состоящихъ изъ графскихъ воиновъ, на этомъ пути имъ грозила неизбжная гибель.

Бжать на сверъ, къ датчанамъ, язычникамъ и врагамъ франковъ — имъ, врнымъ подданнымъ императора Карла — эта мысль не приходила даже въ голову. И на востокъ, къ абодритамъ, они не могли обратиться: эти славянскія племена были старыми врагами саксовъ, много стычекъ происходило въ прежніе годы у Фолькфрида съ этими разбойниками и ни одинъ абодритъ желалъ отомстить ему за свои раны или за смерть родныхъ. Теперь, правда, они были полузависимыми союзниками императора, но, съ одной стороны, это не удерживало ихъ отъ прежней ненависти къ саксамъ, съ другой — именно поэтому-то они, можетъ быть, и получили распоряженіе отъ графа выдать имъ преступника, въ случа если они схватятъ его.

Что за убійство Фортуната и вооруженное сопротивленіе графу его объявятъ преступникомъ, Фолькфридъ не сомнвался. Онъ долженъ былъ объяснить это дтямъ, съ трудомъ понимавшимъ, въ чемъ дло.

— Но, вдь, ты не сдлалъ ничего противъ закона, отецъ?— удивлялся мальчикъ.

— Конечно, ничего. Я не нарушалъ закона императора, я дйствовалъ законно, да, я защищалъ законъ и волю императора, такъ какъ императоръ Карлъ хочетъ, чтобы саксонскій законъ свято исполнялся: я защищалъ въ крайности неприкосновенность моего дома и… и вашу мать.

— Такъ они не могутъ тебя наказать?— замтила Линдмутъ.

— По закону — нтъ, но беззаконно…

— Такъ, вдь, они нарушатъ законъ императора Карла!

— Конечно. Императоръ Карлъ, если бы зналъ объ этомъ, помогъ бы мн и наказалъ бы ихъ. Но онъ не знаетъ этого. И мы не можемъ дойти до него, такъ какъ эти нарушители закона охраняютъ къ нему дорогу.

Дти молчали, повидимому, мало удовлетворенныя.

— Наврное,— спрашивала двочка мать, ложась спать,— императоръ Карлъ помогъ бы намъ, еслибъ узналъ правду?

— Наврное, дитя. Онъ справедливъ: онъ — олицетвореніе правосудія.

— Такъ я попрошу Царя Небеснаго, чтобъ Онъ открылъ ему истину… хоть во сн!… Показалъ бы ему, какъ мы принуждены жить въ этомъ страшномъ лсу, въ вчномъ страх и безпокойств… Вдь, я вижу, что… здсь совсмъ не такъ, какъ дома!… Теперь мечъ всегда у отца подъ рукой, и какъ онъ вскакиваетъ при малйшемъ шум въ лсу! Богу слдовало бы открыть все это императору.

— Справедливый императоръ,— проворчалъ мальчикъ, ложась на устроенную изъ моха постель по другую сторону пещеры,— долженъ былъ бы имть только справедливыхъ графовъ! Или ему бы слдовало знать все, что длается въ его земляхъ. Я голоденъ! Нтъ! Ягодъ я не могу больше сть! У меня жжетъ во рту… Онъ весь въ ранахъ отъ кислоты.

— Можетъ быть,— успокоивала мать, кладя въ ротъ разворчавшагося мальчика сухую корку хлба, которую Фолькфридъ далъ ей на ужинъ,— можетъ быть, императоръ и узнаетъ о нашей нужд. Если вы будете спокойно слушать…

— Гд отецъ?— спросила двочка.— Скоро будетъ совсмъ темно въ лсу.

— Отецъ хочетъ подкараулить оленя или дикую козу, когда они пойдутъ на водопой. Если ты, Фолькберть, будешь спокойно слушать, я разскажу вамъ объ император Карл.

— Съ удовольствіемъ, мама. Пожалуйста, возьми половину хлба себ… Я вижу, у тебя ничего не осталось.

— Кушай самъ!… Ну, такъ слушайте: у императора Карла въ Ахен, во дворц, у кровати,— а кровать сдлана изъ серебра и на четырехъ угольныхъ колоннахъ стоятъ четыре святые мужа, вырзанные изъ дорогаго дерева,— такъ у кровати на бломъ стол стоитъ золотой шаръ, свободно вращающійся на серебряной оси. На этомъ шар изображены вс земли и страны его обширной имперіи: отъ полуденныхъ странъ, гд никогда не бываетъ зимы, до сверной Даніи, отъ Аварской страны, гд восходитъ солнце, до тхъ мстъ, гд оно заходитъ въ далекомъ, далекомъ мор. И если гд-либо въ его обширной имперіи нарушается законъ императора Карла, или гд-нибудь врагъ нападаетъ извн, сейчасъ шаръ звонитъ какъ разъ въ томъ мст, гд совершается беззаконіе или нашествіе враговъ: сначала тихо, потомъ все громче, громче, пока императоръ не услышитъ…

— А если онъ спитъ?— спросилъ Фолькберть.

— Шаръ звонитъ, наконецъ, такъ громко, что императоръ просыпается. И тогда императоръ Карлъ, любящій справедливость больше, чмъ сонъ, вино и дорогія кушанья, вскакиваетъ ночью съ постели, днемъ — изъ обда бжитъ къ шару, смотритъ, гд нуждаются въ немъ, и спшить на помощь.

— А если онъ не въ Ахен, а гд-нибудь въ другомъ мст?— замтилъ мальчикъ.

— Тогда и днемъ, и ночью двнадцать сторожей стоятъ около чудеснаго шара и двнадцать быстрыхъ, какъ втеръ, коней стоять внизу, во двор, и какъ только шаръ звонитъ, одинъ сторожъ бросается на коня и мчится къ императору, чтобы доложить ему.

— Какъ хорошо!— воскликнула Линдмутъ.— И какъ громко, должно быть, звонилъ милый умный шаръ, когда эти злоди ломились въ нашъ домъ! Такъ императоръ Карлъ долженъ скоро пріхать къ намъ?

— Думаешь ты, мама,— спросилъ Фолькберть,— что онъ прідетъ сюда завтра рано утромъ?

— Я не знаю.

— А было бы еще лучше,— тогда не надо бы было ни шара, ни двнадцати, коней,— еслибъ императоръ Карлъ былъ бы повсюду сразу.

— Тогда бы онъ былъ самимъ Богомъ, Фолькберть!— возразила сестра.

— Да, милое дитя. Но чтобы сдлаться вездсущимъ,— насколько это возможно для человка,— императоръ придумалъ нчто удивительно мудрое.

— Онъ заказалъ себ крылья?— быстро спросилъ мальчикъ,— Хеймо разсказывалъ, что одинъ мудрый кузнецъ Велондъ…

— Нтъ! Онъ ежегодно посылаетъ изъ своего дворца во вс страны своей имперіи двухъ умнйшихъ и справедливйшихъ изъ приближенныхъ, благочестиваго епископа и храбраго герцога…

— Зачмъ всегда двухъ?— спросилъ Фолькберть.

— Для того, чтобы одинъ слдилъ за другимъ…

— Какое горе! Онъ, значитъ, не довряетъ и этимъ врнйшимъ людямъ!

— И они, эти королевскіе, или императорскіе послы, какъ ихъ называютъ, созываютъ въ каждой стран, куда они приходятъ, всхъ свободныхъ людей и объявляютъ имъ новыя мры, придуманныя императоромъ Карломъ и его мудрыми совтниками для благоденствія свободныхъ людей. Они предлагаютъ каждому смло высказывать свои жалобы на вс несправедливости, совершопныя въ стран со времени послдняго посщенія императорскихъ пословъ.

— И на злыхъ графовъ?— съ сомнніемъ спросилъ мальчикъ уже соннымъ голосомъ.

— На нихъ-то особенно, если они сами совершаютъ насилія или даже не охраняютъ закона отъ насилія другихъ.

— Такъ, значитъ, мы будемъ спасены, какъ только въ страну придутъ такіе императорскіе послы!— произнесъ мальчикъ, переворачиваясь лицомъ къ стн.

— Ты должна мн еще много, много разсказывать объ император Карл и его справедливости, милая мама!— прошептала двочка.— Но тихонько: Фолькберть спитъ уже. Это такъ успокоиваетъ и утшаетъ. А мн сегодня нсколько разъ было, такъ страшно въ.этой темной пещер. Но теперь я совсмъ успокоилась: я надюсь на императора Карла! Знаешь ты еще что-нибудь о немъ?

— Еще много! Я разскажу вамъ о рог Роланда, звуки котораго, когда онъ звалъ на помощь, императоръ услышалъ черезъ холмы и вершины горъ, и о бдной Блиндшлейх, которая… Но смотри: твои глазки тоже слипаются. Въ другой разъ я разскажу, теперь же спи спокойно. Видишь, я держу твою руку, а передъ пещерой — я вижу его тнь и слышу его шаги — стоитъ отецъ съ копьемъ на плеч: онъ храбро и врно охраняетъ насъ.

— Да,— прошептала двочка, засыпая.— А его, добраго отца, охраняетъ самъ Царь Небесный.

Глава XVI.

Такъ прошло нсколько недль. На рдкіе нмые вопросы жены,— глаза ея спрашивали, а не губы,— Фолькфридъ отвтилъ, что онъ надется найти спасеніе на запад, у фрисландцевъ.

Онъ зналъ, что позднею осенью фрисландцы обыкновенно отправлялись со многими кораблями въ приморское мстечко Милиндорфъ, для обмна фризскихъ плащей и конченой рыбы на саксонскій рогатый скотъ, медъ, медвжьи и волчьи мха, это мстечко лежало на сверъ отъ Эзесфельда и дорога черезъ дремучій лсъ, между Саксонскимъ и Датскимъ лсами, была извстна Фолькфриду. Среди этихъ торговцевъ у него были знакомые, и онъ надялся, что они не откажутся захватить его съ собой въ Фрисландію, откуда не трудно будетъ добраться до Ахена.

Но эта мновая торговля открывалась обыкновенно не задолго до прекращенія навигаціи и посл окончанія рыбной ловли. До тхъ поръ еще оставалось много времени. Фолькфридъ еще не говорилъ жен, что онъ до сихъ поръ не ршилъ, вести ли ему съ собой жену и дтей черезъ непроходимый двственный лсъ, или же оставить ихъ здсь, безъ защиты, пока онъ не вернется изъ Ахена.

Въ конц лта и раннею осенью имъ было не очень плохо, отъ втра и дождя ихъ защищала пещера, въ теплые солнечные дни мать и дочь проводили много часовъ въ втвяхъ высокаго вяза, стоящаго на самомъ верху холма.

Отецъ обрубилъ внизу втви такимъ образомъ, что по не многимъ оставшимся горизонтальнымъ сучьямъ можно было легко взобраться наверхъ: наверху же, въ втвяхъ, онъ устроилъ два мста, огороженныя со всхъ сторонъ, чтобы нельзя было упасть. Здсь сидли мать съ дочерью за безконечными хозяйственными работами, въ то время какъ отецъ, сынъ и собака бродили по лсу и никогда почти не возвращались безъ добычи. Нужно было находить пищу не только для слдующаго дня, но и заготовить припасы на т времена, когда невозможно будетъ добыть свжаго мяса. Далеко отъ пещеры Фолькфридъ устроилъ коптильню, гд по возможности всегда поддерживался огонь, такъ какъ вытирать огонь изъ куска дерева было трудно, долго, и не всегда удавалось добиться искры, выскаемой желзомъ о камень. Фолькфридъ избгалъ сильнаго дыма, боясь привлечь враговъ на свой слдъ. Мясо, остающееся отъ ежедневнаго употребленія, было здсь выкопчено, высушено и спрятано во второй комнат пещеры. Въ сосднемъ ручь они ловили рыбу большими корзинами, искусно сплетенными руками матери и двочки изъ тростниковъ, въ нихъ насыпали камней и опускали на дно отверстіемъ противъ теченія, мальчикъ и Хофвартъ бросались въ воду, бгали, возились, плескались, кричали и лаяли: рыбки въ испуг плыли впередъ и попадали въ зеленыя корзины, откуда ихъ вынималъ отецъ.

И ягоды всхъ сортовъ, и грибы, которые даже дти умли отличать отъ ядовитыхъ, и дикіе яблоки, и шиповникъ, и орхи должны были собирать дти и складывать въ кучи, даже желуди отецъ приказалъ подбирать, хотя Фолькберть и сдлалъ гримасу, вопросительно смотря на отца.

— Да, да, сынъ мой. Дай Богъ, чтобы намъ не пришлось ихъ употреблять!… Но, можетъ быть, и придется!

— Они не вкусны, — замтилъ Фолькберть, когда ушелъ отецъ.

— Голодъ еще не вкусне! Слушайся!— отвтила мать.

Такимъ образомъ, во время сухой, теплой погоды все шло еще сносно: эти люди съ малолтства привыкли къ суровой, трудовой жизни. Но вотъ пришла осень съ безконечными дождями и холодными втрами. Любимая бесдка въ душистыхъ втвяхъ была давно забыта: зеленые листья, такъ привтливо шелествшіе при лтнемъ втерк, теперь печально лежали у подножія дерева и гнили отъ дождя. Почти весь день и долгіе, долгіе часы темноты четыре человка должны были проводить въ низкой, маленькой пещер. Огонь они рдко разводили, такъ Какъ тогда отъ дыма невозможно было оставаться въ пещер, а на сырой земл подъ падающими съ втвей каплями онъ не горлъ, давно уже пришлось отказаться отъ вареной и жареной пищи. Однажды Фолькберть нашелъ во мху,— Хофвартъ привелъ его,— гнздо съ яйцами дикой утки. Въ восторг онъ прибжалъ къ матери, но ихъ пришлось выбросить,— они были испорчены. Въ ручь была выловлена вся рыба, но что было всего ужасне, это то, что теперь охотники часто, часто возвращались безъ добычи: птицы улетли, зайцы, блки, олени, кабаны переселились, одни — въ поля, поближе къ человческому жилью, другіе — въ самую глубь непроходимыхъ лсовъ и болотъ.

Съ поразительною быстротой исчезали запасы копченаго мяса, сушеной рыбы, ягодъ, грибовъ и орховъ, даже желудями не пренебрегалъ уже маленькій Фолькберть, онъ морщился, бранился, но, все-таки, лъ ихъ.

Линдмутъ никогда не жаловалась, но страшно худла.

Отецъ видлъ это, онъ спросилъ мать и голосъ ея слегка дрожалъ, когда она отвтила: ‘Это отъ голода… или… нтъ… это отъ вчно холодной пищи. Если бы мы могли хоть еще разъ изжарить кусокъ мяса!’

На слдующій день Фолькфридъ отправился на охоту одинъ съ собакой, пока еще Фолькберть спалъ. Поздно ночью вернулся онъ, но съ пустыми руками.

— Ни одного звря далеко вокругъ,— проговорилъ онъ беззвучнымъ голосомъ,— даже ни одного волчьяго слда.

——

Въ одинъ изъ такихъ тяжелыхъ дней,— имъ приходилось ужь очень плохо,— Фолькфридъ вернулся домой, шагая скоре, чмъ обыкновенно, и опять безъ добычи.

— Что съ тобой?— спросила жена, когда онъ съ тяжелымъ вздохомъ бросился на моховую подстилку.

— Ничего!… Мн досадно, что я не могу ничего принести вамъ.

Ночью Мутгарда, прислушиваясь къ его тяжелому, неровному дыханію, разобрала слова, которыя онъ говорилъ во сн: ‘Нтъ, братъ, оставь! Никогда! Я не пойду къ врагамъ императора Карла! Ни ради Линдмутъ, ни ради Мутгарды!’

Жена молча опустила голову.

——

На слдующій день, еще до восхода солнца, мужъ говорилъ жен:

— Надо положить этому какой-нибудь конецъ. Осенніе дожди начались ране обыкновеннаго, еще не скоро… только въ полнолуніе отправятся фрисландцы въ Милиндорфъ. Все равно… дти спятъ вдь?… здсь мы должны погибнуть. Я иду и вы вс, да и ты, врный Хофвартъ,— онъ погладилъ умное животное по голов,— пойдете со мной. Здсь безъ меня вы не можете остаться, а хуже этого въ дорог не будетъ. Уже наступаютъ сильные холода и вчера я лишился моего послдняго меча. На краю болота я увидлъ прыгающую голодную ворону: я рискнулъ, на счастье Линдмутъ, послднимъ мечомъ, бросилъ его, но въ тотъ же мигъ птица вспорхнула и мое лучшее оружіе полетло въ болото, безслдно исчезнувъ. Напрасно искалъ я его цлый часъ въ холодной вод: бездонная трясина поглотила мечъ. Теперь у меня осталось только старое копье съ привязаннымъ остріемъ… завтра же мы двинемся въ путь.

Глава XVII.

На слдующій день, когда Линдмутъ, разбуженная матерью, хотла встать, она безсильно упала на постель.

— Я такъ слаба,— прошептала она чуть слышно.

— Теперь ужь это отъ голода,— замтила мать, отирая набжавшія на глаза слезы.

Фолькфридъ, схвативъ копье, выбжалъ изъ пещеры и, изумленный, остановился:

— Все кругомъ бло.

Ночью выпалъ снгъ, покрывши лсъ, болота и все ровнымъ, блымъ покрываломъ.

Фолькфридъ сдвинулъ брови.

— Грустно! Вс знакомыя мн лсныя тропинки занесло снгомъ. Но идемъ, Хофвартъ… Я достану дтямъ кусокъ мяса или мы умремъ оба. Идемъ, Хофвартъ!… Нтъ, Фолькберть, назадъ! Ты останешься съ сестрой.

Несчастная, исхудавшая собака съ радостнымъ лаемъ бросилась за господиномъ, быстро зашагавшимъ, размахивая копьемъ.

Фолькфридъ посмотрлъ въ красивые, умные глаза животнаго. ‘Нтъ, Хофвартъ, ты не умрешь, какъ я это думалъ сегодня ночью, для того, чтобы мы… насытились… еще разъ… Прости мн эти мысли, старый другъ! Мн самому стыдно, я кажусь себ убійцей! Нтъ, пойдемъ, врный товарищъ! Съ тобой вмст мы добудемъ мяса для Линдмутъ… Но гд же это?… Снгъ сбилъ меня съ толку… Вонъ виднется старая ива, тамъ востокъ, и то было на восток, а этотъ свжій снгъ можетъ оказать услугу… да… въ самомъ дл… вонъ уже видны свжіе слды… Бги, Хофвартъ, къ вечеру мы будемъ дома… и какъ радостно насъ встртятъ!’

Но ни вечеромъ, ни ночью, ни утромъ слдующаго дня ни. господинъ, ни собака не вернулись домой. Еще нсколько томительныхъ часовъ прождала Мутгарда, успокоивая дтей и придумывая на ихъ робкіе вопросы все новые предлоги для объясненія долгаго отсутствія отца, которымъ сама не врила. Наконецъ, когда Фолькберть сошелъ съ высокаго, обнаженнаго теперь ствола дерева, объявивши, что далеко кругомъ не видать ни отца, ни собаки, Мутгарда ршительно поднялась съ постели.

— Фолькберть, мы должны идти искать отца. Что, если онъ лежитъ вд-нибудь, провалился сквозь ледъ, подъ сугробомъ снга?… Что, если онъ умретъ, потому что мы… Линдмутъ, мое милое дитя, ты не боишься остаться одна?

— Я не боюсь. Вы оставляете меня не одну, Фидусъ говоритъ, что ангелъ хранитель всегда со мной. Мн часто кажется, что я вижу его во сн.

— О, Царь Небесицй!— воскликнула мать, сжимая руками виски,— слышишь ли Ты это дитя? Такъ сдлай по его вр… Пойдемъ, Фолькберть, мы должны его найти!…

И они нашли его.

Снгъ не падалъ больше посл ухода Фолькфрида изъ пещеры, такъ что не трудно было идти по его слдамъ, ведшимъ на востокъ, въ чащу глухаго лса. Видно было, какъ Фолькфридъ, обская то тутъ, то тамъ отяжелвшія отъ снга втви, съ трудомъ пробирался сквозь низкіе и тернистые кустарники. Теперь слды вели къ холму, похожему на тотъ, въ которомъ скрывались наши бглецы.

Фолькберть вспомнилъ, что отецъ часто предостерегалъ его, чтобы онъ не ходилъ по этому направленію, онъ припомнилъ, какую причину выставлялъ ему отецъ… Вдругъ Мутгарда, дико вскрикнувъ, бросилась впередъ, указывая на зіяющее отверстіе пещеры, снгъ передъ пещерой былъ весь въ крови и среди краснаго снга лежали рядомъ громадный, страшный медвдь,Хофвартъ и Фолькфридъ,— вс трое недвижимые.

Мальчикъ вскрикнулъ отъ ужаса, колни его затряслись, онъ не могъ двинуться съ мста. Увидвъ же мать, стоящую на колняхъ на снгу около страшнаго звря и нжно поднимающую голову отца, онъ въ одинъ прыжокъ очутился около нея.

Медвдь лежалъ на спин мертвый: правая лапа его лежала на разможенной голов собаки, лвая держала верхнюю часть сломаннаго копья, широкая струя крови текла изъ его груди. Налво отъ звря лежалъ Фолькфридъ съ закрытыми глазами, зажавъ въ рук рукоятку обагреннаго кровью ножа.

— Умеръ! Отецъ умеръ!— вскричалъ Фолькберть.

— Нтъ! Сердце еще бьется,— сказала мать, кладя снгу въ полуоткрытый ротъ.

— Поди, потри ему виски, какъ я. Мы должны его спасти.

Они усердно терли ему снгомъ лобъ и виски. Наконецъ, Фалькфридъ открылъ глаза и глубоко вздохнулъ.

— Ты… Мутгарда?… Милая жена!… И Фолькберть!… Гд Линдмутъ?… Я хотлъ… добыть… ей… пищи… Гд она?

— Въ безопасности. Я не вижу нигд раны… кром какъ здсь… о, это бедро!… Теб больно здсь?

— Нтъ! Немного…— отвтилъ онъ, лишаясь чувствъ отъ боли.

Хотя до пещеры было не больше часа ходьбы, но прошло много, много часовъ, прежде чмъ съ безконечными остановками дотащили Фолькфрида до мста. Приходя въ чувство, онъ ста* рался облегчить ихъ трудъ, но боль пересиливала и онъ просилъ, чтобы его не трогали и дали спокойно умереть.

Мальчикъ начиналъ громко рыдать, но мать длала ему глазами знаки, чтобы онъ пересталъ, она клала голову Фолькфрида себ на колни, ждала, пока онъ не потеряетъ сознанія, и приказывала сыну опять поднимать его за ноги, сама брала его голову и такъ несли дальше. Уже стемнло, когда они достигли пещеры и уложили раненаго на мягкій мохъ.

Фолькберть выскалъ огня, Линдмутъ спала, мать посмотрла на нее: радостная улыбка освщала ея лицо.

Фолькфридъ же говорилъ слабымъ голосомъ:

— Бги… Фолькберть… бги назадъ къ медвдю… возьми мой ножъ… онъ у тебя уже!… Отржь мяса, сколько ты въ силахъ донести, и принеси сюда. Ты, жена, разведи огонь! Да… несмотря-на опасность! Я хочу, чтобы Линдмутъ еще разъ ла… налась до-сыта! Медвжье мясо вкусно, очень вкусно. Хофвартъ погибъ изъ-за него… за то… дти… будутъ сыты…

И онъ снова потерялъ сознаніе.

Глава XVIII.

Приказаніе Фолькфрида было исполнено. Какъ вкусно показалось купленное такою дорогою цной жаркое посл долгаго поста!

Мутгарда осмотрла раны мужа и нашла, что лапа медвдя глубоко, до самой кости, изорвала тло, но самой кости не сломала. Едва Фолькфридъ оправился настолько, что могъ говорить, какъ невозможно было прекратить нетерпливыхъ разспросовъ мальчика о подробностяхъ боя.

Фолькфридъ опустилъ блдное лицо на руку, опирающуюся на медвжью шкуру, на которой онъ лежалъ рядомъ съ Линдмуть, и разсказалъ съ своею обычною краткостью, далеко не удовлетворившею любопытства мальчика.

— Я больше не могъ этого видть!— Онъ нжно прижалъ къ груди Линдмутъ.— Не встртивши въ продолженіе нсколькихъ дней ни. одного звря, не находя ни одной барсучьей или даже лисьей норы, я вспомнилъ, что нсколько лтъ тому назадъ, когда я, со многими другими охотниками, убилъ медвдя, жившаго въ нашей пещер, мы подняли того, другаго медвдя, исчезнувшаго на восток въ непроходимыхъ кустарникахъ, куда тогда, лтомъ, за нимъ не могъ слдовать даже Хофвартъ. Однажды, бродя по лсу, сквозь обнаженныя втви я замтилъ тотъ другой холмъ, я подумалъ тогда, что это берлога втораго медвдя, и поэтому предостерегалъ тебя, чтобы ты не ходилъ туда одинъ. Видя страданія моей двочки, я вспомнилъ объ этомъ медвд и затмъ посмотрлъ, живъ ли онъ еще.

— И ты пошелъ,— замтила жена,— искать медвдя въ берлог!

— Одинъ! Съ собакой! Безъ меня!— сказалъ мальчикъ.

— И съ поломаннымъ копьемъ!

Линдмутъ ничего не говорила, она едва удерживала слезы.

— Да, копье! Оно во всемъ виновато. А то все удалось бы отлично. Достигнувъ пещеры, я узналъ по свжимъ слдамъ, что медвдь только что удалился въ берлогу, чтобъ улечься на зиму. Слды были свжіе,— слдовательно, онъ еще не усплъ заснуть. Хофвартъ началъ обнюхивать берлогу и залаялъ, сейчасъ же оттуда раздался ревъ медвдя, я приготовился ударить его копьемъ, какъ только онъ покажется. Но медвдь выскочилъ такъ быстро, что я не усплъ прицлиться. Увидвъ человка, онъ оставилъ собаку, бросившуюся въ сторону. Медвдь поднялся на заднія лапы.

— О, отецъ!— воскликнула Линдмутъ.

— Онъ направился прямо на меня. Съ ревомъ, яростно ударяя лапами одну объ другую, медвдь приближался во мн, онъ былъ страшно золъ, такъ какъ, дйствительно, только что собирался заснуть на зиму. Его маленькіе глаза злобно сверкали. Я бы предпочелъ встртиться съ тремя вендами, чмъ съ нимъ. Я бросился ему на встрчу, схвативъ копье обими руками, и прицлился прямо въ сердце. Но ударъ лвою лапой былъ отклоненъ, привязанное остріе копья отлетло въ сторону, а ни къ чему негодная деревяшка осталась у меня въ рук. Я швырнулъ ее въ сторону, а медвдь уже стоялъ передо мной.

— Отецъ, перестань!— воскликнула Линдмутъ.

— Я отскочилъ назадъ и сталъ лицомъ къ лицу съ врагомъ, ища за поясомъ ножъ. Я не сразу выхватилъ его. Я думалъ, что насталъ мой конецъ. Но тутъ врный Хофвартъ съ дикимъ лаемъ бросился на звря, ловко ускользнулъ отъ перваго удара лапой и впился ему въ шею.

— Ты могъ бы бжать въ это время!— вскричала жена.

— Да, можетъ быть, а, можетъ быть, и нтъ,— медвди бгаютъ съ невроятною быстротой. Но я и не думалъ объ этомъ. Разв я могъ покинуть врнаго Хофварта? Оказаться трусливе благородной собаки? Я выхватилъ изъ-за пояса ножъ, бросился впередъ, и въ ту минуту, какъ медвдь оторвалъ лапой впившуюся ему въ горло собаку, я вонзилъ ему ножъ въ сердце, но, падая, медвдь ударилъ меня, я упалъ въ снгъ и не могъ подняться. Я кричалъ, звалъ васъ… Я думалъ: что будетъ съ вами, если я останусь здсь? Это было тяжеле всего, даже тяжеле боли. Я не могъ больше кричать, но я зналъ, что вы будете искать меня, и мной овладлъ сладкій сонъ. А когда я проснулся и увидлъ мать, то подумалъ, что мы оба съ ней на небесахъ… Бдная Мутгарда, бдныя дти!— и Фолькфридъ, тяжело вздохнувъ, отвернулся лицомъ къ стн.

Онъ думалъ о томъ, что теперь, вслдствіе его ранъ и болзни, исчезаетъ всякая надежда добраться до фрисландцевъ черезъ снга и непроходимые лса.

Въ слдующіе дня все шло довольно сносно. Медвжье мясо, приносимое кусками, то однимъ мальчикомъ, то вмст съ матерью, не портившееся, благодаря наступившимъ холодамъ, тянулось довольно долго. Раны Фолькфрида заживали, но очень медленно, Линдмутъ быстро окрпла. Но и самому большому медвдю приходитъ конецъ, когда его мясомъ питаются четыре человка. Давно уже былъ съденъ послдній хлбъ, отъ котораго Линдмутъ спрятала дв сухихъ корки, чтобы крошить ихъ передъ пещерой для бдной красношейки со сломаннымъ крыломъ, задержавшимъ ее здсь на зиму. Птичка сдлалась ручною, прилетала на зовъ двочки и садилась на плечо или на руку и громкимъ щебетаніемъ ‘пицъ-вицъ, пицъ-вицъ!’ — напоминала, чтобы ее покормили. Но насталъ день, когда Линдмутъ печально сказала ей: ‘Да, пицъ-вицъ, у насъ у самихъ нтъ больше ничего! Ни крошки хлба, ни ягодки!… Теперь скоро конецъ и намъ, и… теб!’ Но птичка не хотла ей врить, ‘пицъ-вицъ!’ — прощебетала она и полетла за двочкой въ пещеру.

Глава XIX.

Еще разъ судьба помогла погибающимъ. Фолькберть, изо-дня въ день бродя по лсу съ лукомъ и стрлами, не нападая даже на слдъ какого-нибудь звря, нашелъ въ дупл стараго ясеня цлый запасъ желудей и орховъ, спрятанныхъ туда блкой, онъ съ торжествомъ принесъ эту драгоцнную находку матери, аккуратно раздлившей ее на четыре части, Линдмутъ отъ каждаго орха, который она съдала, удляла кусочекъ птичк.

Но и эти четыре порціи приближались къ концу.

Однажды, когда дти спали, Мутгарда ршилась высказать давно задуманное свое намреніе. Отчаяніе мужа, который все еще не могъ двинуться съ мста, придавало ей смлости.

Мутгарда сла около мужа.

— Фолькфридъ, милый,— нжно произнесла одна, незамтно придвигая къ нему два большихъ орха изъ своей части.— Ты не можешь идти теперь въ фрисландцамъ, позволь мн идти вмсто тебя. Я не боюсь, я возьму съ собой скиру, дти останутся, будутъ ухаживать за тобой.

Фолькфридъ молча обвилъ рукой станъ жены и, прислонивъ голову къ ея плечу, громко застоналъ,— плакать онъ уже не могъ.

— Правда,— продолжала она, нжно гладя его по голов,— тяжело оставлять тебя… я даже не знаю, вернусь ли я. Но одно я знаю: это единственная, возможная намъ отъ людей помощь. Хотя датчане и близко и къ нимъ легко дойти, но… нтъ! Никогда жена Фолькфрида не пойдетъ къ врагамъ императора Карла,— я знаю, это запрещено подъ страхомъ смертной казни. Меня и такъ мучаетъ совсть за то, что я противъ закона императора кормила отлученнаго: я не хочу обременять еще больше своей совсти. Ахъ, когда я цлыми ночами молила Бога сжалиться надъ нами, послать теб во время охоты хоть какого-нибудь звря, и когда Онъ ничего не длалъ для насъ, тогда я говорила себ: ‘это наказаніе за мое преступленіе’. О, какъ часто я молила Его, чтобы Онъ далъ мн умереть… мн одной… но не вамъ, невиннымъ… И поэтому, такъ какъ я одна виновна, я одна должна рискнуть жизнью, чтобы спасти васъ. Я знаю, дорога…

— Никогда ты не вернешься! Я самъ не пробрался бы теперь черезъ этотъ лсъ, покрытый снгомъ и льдомъ. До Jtaлиндорфа надо идти много дней, да и къ абодритамъ, которые значительно ближе, ты не пройдешь теперь по этимъ снжнымъ сугробамъ… О, моя дорогая, врная жена! Меня мучаетъ, что изъ-за меня… только изъ-за меня ты должна выносить все это, должна такъ ужасно погибнуть!

— Изъ-за тебя?

— Да, за то, что ты полюбила меня, сдлалась моею женой. Нтъ… дай мн договорить. Вс эти дни, пока я лежу здсь, эти мысли не даютъ мн покоя, мн легче будетъ, если я хоть разъ выскажу ихъ. Если бы ты исполнила желаніе отца, вышла замужъ за богатаго графа, вашего сосда, такъ долго и настоятельно добивавшагося твоей руки,— онъ дйствительно любилъ тебя!

— Я думаю: да!

— Если бы ты вышла за него!… Въ роскоши, богатств и довольств жила бы ты теперь гд-нибудь, можетъ быть, въ Ахен, въ императорскомъ дворц, и ни одна изъ гордыхъ женщинъ, даже красавицы-дочери императора не были бы красиве и величественне тебя. А вмсто этого ты сказала отцу, что онъ можетъ принуждать тебя сколько онъ хочетъ, но что въ тотъ день, когда онъ отдастъ тебя Рихвальту, ты броситься въ Альбу. А, все-таки, Рихвальтъ былъ хорошъ… очень хорошъ… молодъ, образованъ и много умне и разговорчиве бднаго Фолькфрида, владльца двухъ жалкихъ гуфъ, неловкаго, никогда не умвшаго высказать то, что онъ чувствуетъ. Но ты ‘сказала, что выйдешь за бднаго Фолькфрида или ни за кого. Но что ты дрожишь? Теб холодно?

— Да, холодно. Сегодня ночью было очень холодно. Но это скоро пройдетъ.

— Твой отецъ, общавшій твоей умирающей матери не отдавать тебя замужъ противъ воли,— она знала сердце своей дочери, — не принуждалъ тебя. Онъ отказалъ графскому сыну и тотъ, твой смертельный врагъ и мой,— ты не знаешь, какъ смертельно онъ ненавидитъ меня,— со злобой и отчаяніемъ въ душ покинулъ богатыя владнія отца и ушелъ далеко-далеко на югъ… Онъ пропалъ безъ всти. Но твой отецъ хотлъ, по крайней мр, сдлать свою дочь недосягаемою для бднаго свободнаго крестьянина. Онъ назначилъ для помолвки выкупъ…

— Немыслимый для бднаго Фолькфрида, какъ надялся отецъ. И дйствительно, прошло много лтъ… я уже потеряла надежду… Но вдругъ является бдный Фолькфридъ, сіяющій, веселый, держа въ рукахъ свой шлемъ, и высыпаетъ мн на колни цлый золотой дождь, всегда тихій, серьезный, скромный, Фольфридъ громко, неудержимо смялся и воскликнулъ: ‘Сорбскій король, котораго я убилъ передъ его палаткой, не думалъ, что онъ собралъ вс эти сокровища для прекрасной Мутгарды’. И отецъ,— она улыбалась при воспоминаніи объ этомъ,— сдлалъ большіе удивленные глаза, но слово долженъ былъ сдержать: онъ отдалъ меня теб. Но это такъ огорчило его, что юнъ продалъ все свое имніе и съ вырученнымъ золотомъ удалился отсюда… навсегда. Онъ, вроятно, завщалъ свое золото какой-нибудь церкви въ Мец.

— И отцомъ ты пожертвовала мн такъ же, какъ и блестящимъ графскимъ сыномъ…

— И сдлала бы это опять!

— О, какъ ты дрожишь!

— Мн все еще холодно. Да, еслибъ я впередъ все знала, вс наши лишенія до самаго этого часа, я поступила бы опять такъ же и сдлалась бы опять твоею женой, чтобы жить съ тобой и умереть съ тобой, мой дорогой!

И молодая, всегда сдержанная женщина обвила его шею обими руками и горячо поцловала въ губы.

Тутъ въ первый разъ на глазахъ Фолькфрида выступили слезы, но онъ подавилъ ихъ, прежде чмъ он скатились.

И въ темной, холодной пещер какъ будто бы сдлалось тепло и свтло,— такъ счастливы были супруги, счастливы передъ лицомъ грозной смерти.

——

На другой день вопросъ о путешествіи Мутгарды разршился самъ собою: отъ слабости она не могла подняться съ постели. Въ продолженіе нсколькихъ недль она отнимала у себя часть своей порціи и незамтно подкладывала ее другимъ. Мутгарда дрожала отъ лихорадки, лицо ея пылало, съ нею начался бредъ. Фолькфридъ закуталъ ее въ медвжій мхъ и покачалъ головой.

— Боже, помоги! Или положи конецъ! Но скоре!… И дтямъ тоже!

Маленькая ручка опустилась на его плечо.

— Отецъ, — сказала Линдмутъ, — не приходи въ отчаяніе. Вчера ночью… я не могла долго заснуть… я слышала все, что вы говорили… о путешествіи къ фрисландцамъ или къ абодритамъ. Бдная мама не можетъ идти, такъ я и Фолькберть хотимъ идти, каждый самъ по себ. Я разсказала ему, что мы должны погибнуть вс четверо, если къ намъ не явятся на помощь. Онъ все понялъ и согласенъ со мной… Если одинъ изъ насъ, можетъ быть, не вернется, то… можетъ быть, другой… доберется до людей… Къ датчанамъ мы не пойдемъ. Мы просимъ, отецъ, позволенія идти.

— Я пойду къ фрисландцамъ,— воскликнулъ Фолькберть,— потому что къ нимъ путь трудне. Линдмутъ пойдетъ къ абодритамъ. Я возьму скиру, сестра ножъ… Но… смотри, Линдмуть, смотри: отецъ… онъ падаетъ…

— Онъ заснулъ… или… опять… потерялъ сознаніе. Теперь оба молчатъ. Отецъ! Милая мама! проснитесь! Скажите только, что мы можемъ идти!

Дти трясли ихъ за плечи, кричали надъ самымъ ухомъ’ но родители лежали молча съ закрытыми глазами.

— Идемъ, Линдмутъ!— воскликнулъ мальчикъ.— Нельзя ждать, пока они проснутся. Идемъ! Надо спшить!

— Подожди, я ихъ закутаю хорошенько, а маму накрою еще отцовскимъ плащомъ. А сюда… какъ разъ подъ руки… положу послдніе оставшіеся орхи… чтобъ они легко могли достать ихъ… Такъ!… Теперь да хранитъ Царь Небесный нашихъ бдныхъ родителей!

Линдмутъ послдовала за братомъ. Какъ только она вышла изъ пещеры, красношейка опустилась на ея плечо.

— До свиданія, сестра — сказалъ Фолькберть, протягивая ей руку.— Увидимся ли мы только съ тобой?… Тамъ восходить солнце — тамъ востокъ… туда лежитъ твой путь. Я иду туда… въ противуположную отъ тебя сторону, на западъ, къ фрисландцамъ. Надламывай сучья по дорог, чтобы съумть найти пещеру, идя обратно съ людьми, слды твоихъ ногъ можетъ замести вновь выпавшій снгъ.

— До свиданія, братъ! Да хранитъ тебя Господь!

Мальчикъ положилъ скиру на плечо и быстро пошелъ, не оглядываясь назадъ. Долго смотрла ему въ слдъ двочка, потомъ перекрестилась и быстро пошла на встрчу восходящему солнцу.

Было не холодно, но снгъ началъ падать густыми хлопьями, она не обращала на это вниманія и шла все впередъ, не разбирая дороги. Нтичка перелетала за ней съ кустика на кустикъ и, садясь, наклоняла слегка втви, съ которыхъ осыпался снгъ. А снгъ падалъ все сильне и сильне…

Глава XX.

Въ пограничномъ лсу, далеко отъ пещеры, по единственной удобной для зды дорог, ведущей отъ абодритовъ черезъ Саксонію во Фрисландію, медленно подвигалось цлое шествіе. Впереди хала толпа абодритовъ, расчищая и отгребая лопатами снгъ съ дороги, къ гривамъ и хвостамъ ихъ маленькихъ лошаденокъ были привязаны мдныя погремушки во избжаніе опасности, грозящей каждому отставшему отъ товарищей. На нкоторомъ разстояніи слдовалъ отрядъ хорошо вооруженныхъ всадниковъ: то были саксы изъ Остфаліи и только сдобородый предводитель отряда былъ франкъ. За ними мулы несли двое роскошныхъ носилокъ — легкія деревянныя кресла, съ высокою деревянною спинкой и кожаными занавсками съ трехъ другихъ сторонъ, на сидніи лежали подушки, въ ногахъ — мха. Носилки были пусты. хавшіе впереди отряда два всадника, для которыхъ, очевидно, предназначались эти носилки, выступая въ путь посл послдняго ночлега въ шатрахъ абодритскаго пограничнаго начальника, предпочли ссть на лошадей: ясная солнечная погода располагала къ этому.

Изъ двухъ всадниковъ, хавшихъ впереди отряда, тотъ, что моложе, былъ, повидимому, важне: онъ халъ съ правой стороны, былъ одтъ въ епископскую одежду и иногда вынималъ изъ красивой кожаной сумки, висящей на груди, пергаментный листовъ, внимательно читалъ его и въ полголоса повторялъ прочитанныя молитвы. хавшій съ лвой стороны спутникъ его былъ значительно старше его, вооруженіе его было хорошо, но безъ всякихъ украшеній, длинная блая борода спускалась до самаго пояса. Несмотря на свои преклонные годы, онъ сидлъ, гордо выпрямившись, на красивомъ кон, и боле чмъ на голову былъ выше епископа, его конь, тоже, повидимому, очень старый, былъ серебристо-блый, какъ и борода всадника, сохранившаго еще густые блые волосы, его большіе глаза свтились умомъ и проницательностью.

Шествіе замыкали подводы, запряженныя четырьмя, а нкоторыя шестью лошадьми, нагруженныя състными припасами и охраняемыя вторымъ отрядомъ вооруженныхъ саксовъ.

Посл продолжительнаго молчанія епископъ съ нетерпливымъ движеніемъ сунулъ пергаментъ въ сумку и бросилъ быстрый взглядъ на своего спутника.

— Я не могу больше молиться… не могу вчно молиться!— воскликнулъ онъ, и его темно-срые глаза блеснули.— Мн нужно думать о васъ, графъ, о нашемъ длинномъ, длинномъ разговор вчера ночью. И… да, именно о васъ. Это удивительно. Я, священникъ, покаялся вамъ, свтскому человку. Я удивляюсь самому себ, т.-е., говоря откровенно, удивляюсь вамъ. Я скрытенъ, твердъ, какъ скала, какъ однажды выразился обо мн самъ святой папа Левъ. Ни одному человку, кром моего духовника, какъ ни были велики мои мученія, какъ ни терзалъ мою совсть тяжелый грхъ, я никому не говорилъ про мою безумную страсть!… Даже на исповди, — Боже, прости мн это!— я не открывалъ своего сердца такъ чистосердечно и доврчиво, какъ вамъ, графъ Франціо, незнакомому свтскому человку. Только четырнадцать дней, какъ я познакомился съ вами,— съ тхъ поръ, какъ императоръ послалъ насъ вмст въ это путешествіе,— и вчера я позволилъ вамъ заглянуть такъ глубоко въ мою душу, въ мои страданія, въ мой грхъ, какъ только одинъ Господь видлъ до сихъ поръ. У васъ какая-то власть надо мной, какой не было еще ни у одного смертнаго… Какъ только я увидлъ васъ, я почувствовалъ къ вамъ довріе, какъ… какъ…

— Какъ сынъ къ отцу,— сказалъ старикъ, поднимая свои ясные небесно-голубые глаза,— или внукъ къ дду. Я чуть ли не въ ддушки гожусь вамъ! Вдь, вы молоды, слишкомъ молоды, кажется, для вашего высокаго отвтственнаго поста. Велики должны быть ваши заслуги, если король Италіи и святой папа въ такіе молодые годы поставили васъ епископомъ.

— Да, дло обошлось не безъ препятствій: императоръ долго не соглашался.

— Старикъ всюду мшается!— тихо пробормоталъ графъ.

Но епископъ, все-таки, разслышалъ, онъ потянулъ поводъ, конь остановился.

— Послушайте, графъ, вотъ единственное, что мн въ васъ не нравится. Въ теченіе этихъ двухъ недль вы не разъ говорили объ император Карл такъ, какъ о немъ говорить не слдуетъ.

Графъ пришпорилъ своего коня, котораго тоже пріостановилъ во время рчи епископа.

— Э! я лучше вашего знаю его.

— Удивительный человкъ императоръ! Непостижимо, какъ можетъ такая масса мыслей, плановъ, заботъ помститься въ голов одного человка.

— Заботъ!… Да, это вы врно сказали. И поврьте мн: часто онъ лучше желалъ бы быть бднйшимъ крестьяниномъ своего обширнйшаго государства, чмъ императоромъ. И именно теперь…

— Разв теперь тяжеле времена, чмъ прежде?

— Конечно, заботы ростутъ съ каждымъ днемъ, по мр того, какъ расширяются предлы его имперіи. Въ молодости это радовало его… Когда въ его дворецъ являлись послы отъ новыхъ народовъ и герцоговъ, высказывая просьбы, желанія, воззванія о помощи, а также и требованія и угрозы,— это льстило его гордости, возбуждало въ немъ жажду дятельности. Теперь же съ него достаточно. Старикъ едва можетъ справиться съ массой длъ. И по дломъ ему!— пробормоталъ графъ, погладивъ сдую бороду.— Съ него никогда не было достаточно дла, борьбы, славы, но недавно, въ послднемъ собраніи совта, даже ему тяжело стало.

— Что же занимаю его?

— Европа, Азія и Африка только… Въ Италіи сражается его сынъ Пиппинъ съ Беневентомъ и измнникомъ венеціанскимъ дожемъ. Въ Испаніи его маркрафы борятся съ арабами на суш, арабы на мор и корсары грабятъ христіанъ на далекихъ островахъ: старикъ снаряжаетъ корабли для ихъ защиты, франки сражаются теперь на мор у острововъ, свднія о которыхъ императору пришлось получить отъ его друга Алкуина… Онъ едва знаетъ вс ихъ имена. На восток его сынъ Карлъ удерживаетъ натискъ аваровъ. Здсь, на свер, датчане и вильцы грозятъ войной, король Готрикъ присылаетъ ему дерзкія, даже слишкомъ дерзкія слова! Въ Азіи іерусалимскій патріархъ проситъ помощи для защиты гроба Господня и пилигримовъ. Намстникъ дружественнаго калифа Гаруна въ Африк взываетъ о помощи противъ омаядовъ Кордовы, которые угрожаютъ ему. А завистливый, надутый высокомріемъ, императоръ Византіи все еще отказывается признать его императоромъ. Это раздражаетъ старика.

— Я знаю это.

— Да?… отъ кого?

— Отъ папы и короля Пиппина. И я своею слабою силой попытался помочь ему достигну^ этого.

— Вы?…— Графъ придержалъ коня и удивленно взглянулъ на епископа.— Что же вы сдлали?

— Я изготовилъ бумагу, которую императоръ Никифоръ долженъ подписать ради собственной выгоды и ради благоденствія всего христіанства,— бумагу, въ которой онъ признаетъ императора Карла своимъ царственнымъ братомъ.

— И эта бумага?…

— Отправлена въ Византію папой и королемъ Пиппиномъ.

— И старикъ не знаетъ!— проворчалъ старикъ, и его голубые глаза заблестли.

— Конечно! Нтъ — будетъ касаться меня, а не его, да…

— Хм…— горько усмхнулся графъ Франціо,— вы умная голова, но никогда не поймете этого, никогда! Старикъ отказался отъ этой надежды… Тучи скопляются и иногда грозно нависаютъ надъ его головой, я думаю, онъ не безъ основанія говоритъ: ‘О, Царь Небесный, Ты далъ мн слишкомъ тяжелую обязанность!’

— Все, что вы разсказываете объ император Карл, только еще больше увеличиваетъ мое удивленіе.

— Неужели?… Значитъ, я дурно поступилъ? Я вовсе не желалъ этого!

— Нтъ, вы не изъ льстецовъ императора, а изъ строгихъ критиковъ, но и противъ воли вы вынуждены свидтельствовать въ его пользу… Правъ былъ императоръ, я его совсмъ не знаю и мое давнишнее страстное желаніе — хоть разъ взглянуть на его лицо. Правъ былъ онъ, когда не врилъ моимъ восхвалителямъ. Вы знаете теперь, насколько онъ былъ правъ! Если бы святой отецъ зналъ мою тайну, какъ вы ее знаете, онъ не посвятилъ бы меня въ епископы. Я самъ противился этому.

— Хе, это у васъ ужь такое обыкновеніе!— добродушно усмхнулся старикъ.

— Я дйствительно не хотлъ, но папа приказалъ, король Пиппинъ желалъ и…

— Старикъ въ Ахен, въ конц-концовъ, согласился, какъ всегда!

— Я, все-таки, думаю, что императоръ еще не вполн поборолъ въ себ недовріе ко мн.

— Да? Изъ чего вы это заключаете?… Какой снгъ!— Онъ стряхнулъ снжные хлопья съ синяго плаща, покрывавшаго соболій камзолъ.

— Изъ этой поздки императорскимъ посломъ, возложенной имъ на меня. Не бывало еще, чтобы епископа Италійскаго королевства посылали императорскимъ посломъ во Франконію и особенно сюда, въ отдаленную Саксонію.

— Можетъ быть, онъ знаетъ, что вы родомъ изъ этихъ странъ.

— Это невозможно! Онъ ни разу не говорилъ со мной. Какъ можетъ онъ…

— Иначе старика не за что похвалить…

— Графъ!

— Одно только врно: память на имена, людей и событія у него такая, что онъ самъ часто удивляется. Король Пиппинъ могъ написать объ васъ отцу.

— Я думаю скоре, что мудрый повелитель, давая мн это порученіе, нашелъ средство увидть меня.

— Да? Вы думаете?… Ого, какой сильный снгъ!— и онъ тряхнулъ своими серебристыми волосами, спускавшимися изъ-подъ маленькаго франкскаго шлема на плащъ.

— Самъ онъ, вдь, очень рдко покидаетъ свой дворецъ въ Ахен.

— Даже никогда теперь. Онъ страшно облнился!

— Значитъ, самъ онъ никогда не передетъ черезъ Альпы ко мн въ Ареццо.

— Едва ли!— засмялся графъ.

— Прямо же пригласить меня ко двору, чтобы посмотрть, что я за человкъ, онъ не хочетъ.

— Почему же?

— Онъ не захочетъ подобнымъ недовріемъ оскорбить святаго отца и своего сына Пиппина.

— Вы приписываете ему слишкомъ много деликатности, онъ гораздо грубе.

— Но каждый императорскій посолъ, посл исполненія своего порученія, долженъ съ глазу на глазъ передать императору результаты своей поздки.

— Вы умны, какъ это и подобаетъ епископу… Ну, да отчасти это врно. Въ Ахен такъ много разсказываютъ о вашей страшной строгости. Не даромъ прозвали васъ Ацербусомъ.

— Вамъ извстно теперь, за что я получилъ это названіе?

— Особенно за вашу неумолимую строгость какъ относительно себя, такъ и всего духовенства за малйшее прегршеніе плоти. Это-то, можетъ быть, и вызвало недовріе старика. Противу естественно, чтобы мужчина во цвт лтъ,— вамъ нтъ, вдь, еще и сорока,— ничего не чувствовалъ къ женщинамъ.

— Вдь, вы знаете теперь?…

— Да, я знаю, но не знаетъ старикъ! А онъ… онъ не легко вритъ подобнымъ вещамъ. Знаете, отчего? Нтъ? Такъ я вамъ скажу: отъ того, что въ этомъ отношеніи онъ самъ великій гршникъ съ тхъ поръ, какъ показался пухъ на его губахъ, и остался такимъ до сдыхъ волосъ. Да проститъ его Господь,— прошепталъ графъ, осняя себя крестнымъ знаменіемъ.

— Вы не должны такъ говорить о немъ! Не имете права!

— Я имю право.

— Почему?

— Хе,— усмхнулся графъ, и веселая улыбка освтила его лицо.— Почему? Забавный вопросъ! Потому что я не пропустилъ ни одного сраженія, въ которомъ онъ участвовалъ, я часто прикрывалъ его, какъ самого себя, своимъ щитомъ, и не одно копье отклонилъ отъ него. Но за то и любовныя похожденія его я знаю такъ, какъ едва ли кто-либо другой. Но я слишкомъ люблю его, часто бывалъ слишкомъ снисходителенъ къ старику. Я имю право его порицать, но едва ли кто-нибудь относится къ нему лучше, чмъ я! Особенно съ тхъ поръ, какъ палъ маркграфъ Роландъ при Ронцевал! И Герольдъ, маститый герой Баваріи! А для него умерла… его Хильдигарда!…

Медленно, тихо и печально докончилъ графъ свою рчь, начатую въ шутливомъ тон.

Епископъ удивленно взглянулъ на него.

— Простите мн одинъ вопросъ…

— Вопросъ свободенъ, но и отвтъ тоже!

— Какимъ образомъ случилось, что вы, стоя такъ близка къ императору…

— Что я не возвысился?— громко засмялся графъ.— Я употреблялъ вс силы, но выше, все-таки, не поднялся. Я хотлъ сдлаться византійскимъ императоромъ!… Правда, старикъ знаетъ меня, какъ самого себя, и, слдовательно, знаетъ мои недостатки… И такъ, можетъ быть, онъ принялъ вашу прославленную слпоту ко всмъ женскимъ прелестямъ и страшную строгость, съ какой вы наказываете другихъ за ихъ слабости, за пустое лицемріе.

— Вы знаете теперь?…

— Да, я! Но опять-таки не старикъ! А это случается у васъ, набожныхъ людей. Чтобы прикрыть свои тяжелые грхи, вы неистовствуете за легкія прегршенія другихъ. Бываетъ такъ, бываетъ!

— Но я… я на себ испыталъ, какъ въ продолженіе годовъ и даже десятковъ лтъ любовь владла служителемъ Господнимъ, наполняя дни и ночи муками безсонницы… Безпощадно, хотя и напрасно, хотлъ я вырвать изъ своего сердца эту чистую любовь и вмст съ ней почти вырывалъ самое сердце, и я не могъ видть равнодушно, что мои подчиненные не хотятъ побороть постыднаго волненія въ крови. Я долженъ былъ отказаться отъ свято, хотя и страстно-любимой женщины въ то время, какъ другіе наслаждались? Горе несчастнымъ!— громко и съ раздраженіемъ вскричалъ епископъ.— Служителями Святаго Духа должны они быть, а они рабы грха!

Графъ задумчиво посмотрлъ на него своими большими, проникающими въ душу глазами.

— Вы несчастный человкъ! Ваша ужасная судьба ожесточила ваше сердце!… Да, да, любовь сильна… какъ чары,— серьезно закончилъ онъ.

— Даже великій государь,— замтилъ епископъ,— испытывалъ эти чары. Или не правда то, что пвцы поютъ о немъ и его прекрасной цариц Хильдигард, которую онъ любилъ больше всхъ женъ и…

— Любовницъ… Это неправда!

— Какъ? Онъ не Хильдигарду любилъ больше всхъ?

Графъ наклонилъ шлемъ до самой гривы коня, стряхнулъ съ него все продолжающійся падать снгъ и поправилъ уздечку.

— Любилъ онъ только одну Хильдигардисъ, — сказалъ онъ, не поднимая головы.— Другихъ?… Онъ слабъ, а кровь его была горяча.

— Говорятъ, что онъ нсколько недль и мсяцевъ не разставался съ прекрасною покойницей, забылъ ради нея и войско, и государство, и день и ночь сидлъ около прекраснаго, сохраняемаго искусственными средствами, трупа, потому что на правой рук она носила волшебное кольцо, привязывающее его къ ней.

— Для этого ей не нужны были волшебства.

— Пока одинъ благочестивый епископъ, Тильпинъ Реймскій, не освободилъ его отъ чаръ, снявъ съ ея пальца кольцо и бросивъ его въ озеро въ Ахен. Правда это?

— Нтъ… Вотъ кольцо. Я снялъ его съ ея холоднаго пальца и сказалъ императору: ‘Ты принадлежишь твоему народу,— она сама хочетъ этого’. Тогда онъ надлъ мн это кольцо, которое я ношу въ воспоминаніе о той минут. Я показываю это кольцо императору Карду, когда онъ забываетъ ее… ее или свой долгъ.

— Такъ онъ понялъ бы меня! Понялъ бы чары, которыя не позволяютъ мн освободиться отъ моей любви, моей тоски по утраченной! Да, онъ понялъ бы меня.

— Я думаю, да. Но онъ сказалъ бы строго: ‘Поступи, какъ я,— разрушь чары. Ты принадлежишь твоей церкви, какъ я своему народу’.

— Я длаю это! Это мой долгъ! Но я сознаюсь: меня страшитъ моя родина. Хотя,— святые милостиво отвратятъ это,— я не увижу ни ея, ни его…

— Кто знаетъ?

— О, нтъ! Кто знаетъ даже, что сталось съ ними, куда закинула ихъ судьба? Десятки тысячъ саксовъ пали съ тхъ поръ, много десятковъ тысячъ съ менами и дтьми императоръ оторвалъ отъ родины и разсялъ по своему обширному государству. Но если даже я увижу только домъ ея отца, тотъ лсъ, іуда я вызывалъ ненавистнаго соперника на поединокъ, на жизнь и смерть!…

На его блдныхъ щекахъ выступилъ румянецъ, его спокойные глаза сверкали ненавистью, губы вздрагивали.

— Неужели?— спросилъ графъ, пристально глядя на него.— Этого вы не разсказывали мн вчера ночью.

— Къ чему?… Да, посл того, какъ отецъ отказалъ мн, сказавши, что она хочетъ быть женой крестьянина или ничьей, я, дворянинъ, вызвалъ его на поединокъ, по старому саксонскому закону!… А онъ… негодяй… отказался!

— Изъ трусости?

— Нтъ! Даже моя ненависть не ршится сказать этого. Онъ не зналъ страха: онъ принадлежалъ къ свит герцога Видукинда.

— Этого достаточно,— серьезно произнесъ графъ, опустивъ внизъ сдую голову.

— Онъ геройски сражался при Детмольт и рк Хаз.

— Да?… Тамъ?… Тамъ они чуть не разбили старика!… И даже чуть не убили! Но Богъ помогъ!

— Тамъ онъ былъ взятъ.

— Да?… Теперь вы можете сказать мн его имя?

— Фолькфридъ.

— Онъ?… Я хорошо знаю его!

— Почему?

— Еще бы!— и старикъ улыбнулся.— Я присутствовалъ при Крещеніи герцога Видукинда въ Аттиньи… Тогда же крестился и Фолькфридъ, котораго я очень близко видлъ въ послднемъ сраженіи около старика. Врный человкъ: врный Богу и императору.

— Даже слишкомъ!— проборматалъ епископъ.— На мой вызовъ онъ отвтилъ: законъ императора Карла запрещаетъ это.

— Вы не знали этого?

— Отлично зналъ. Но,— епископъ поднялъ стиснутый кулакъ,— я нарушилъ бы вс законы Карла, чтобы разсчь голову человку, котораго она любила. И сегодня даже. О, если бы I могъ вамъ ее описать! За ея спокойнымъ челомъ скрывался цлый міръ любви! Какъ описать вамъ ее? Она… какъ въ капелл Петра… въ Рим… римское пніе… Бывали вы когда-нибудь въ Рим, графъ Франціо, и слышали это пніе?

— Я былъ въ Рим и слышалъ пніе.

— Отлично!… О ней… о ней одной я думаю всегда во время этого пнія.

— Гршникъ!… Почему?

— Удивительная, увлекательная прелесть ея… Понимаете вы по-гречески?

— Плохо!… Но немного я учился у Павла, сына Варвефрида, когда онъ преподавалъ дочери императора.

— Ея гармонія!… Да, именно гармонія! Какъ въ этой тысячеголосой музык, въ звукахъ византійскаго органа, очарованіе заключается въ томъ, что все — самый тихій звукъ голоса — звучитъ именно такъ, а не иначе, и все вполн согласно: малйшее измненіе — и очарованіе исчезнетъ!— такова же и красота этой святой женщины. Все въ ней, до самой мелочи, даже то, какъ лежатъ у нея волосы на голов, должно быть такъ, какъ оно есть. Иначе исчезла бы гармонія, даже если бы недоставало только маленькой черточки въ углахъ ея рта, когда она улыбалась… Я рдко видлъ, какъ она улыбалась, но когда видлъ, я былъ счастливъ.

Онъ Остановился, задыхаясь,— такъ быстро и страстно онъ произнесъ свою рчь.

— Вы великій гршникъ! Вы больны, безумны, но… вы знаете, что такое любовь.

— И можете ли вы понять, чтобы такая любовь не вызвала отвта?

— Подобныхъ вопросовъ не слдовало бы задавать епископу.

— Ея мужъ… ну, да, онъ красавецъ, даже герой, на годъ старше меня, но не красиве, чмъ я… былъ. Въ сравненіи съ нимъ я…

— Прежде всего, вы очень тщеславны.

— Орелъ въ сравненіи съ соколомъ! Блескъ молніи въ сравненіи съ огнемъ въ очаг!

— Она предпочла огонь вполн основательно!

— Меня она презираетъ… его добивается. Почему?… По чему?

— Для орла и такого умнаго епископа, вы задаете очень глупый вопросъ. Потому что его она любитъ, а васъ нтъ. Молчите! Иначе измнится мое хорошее мнніе о вашемъ ум!— громко, почти сердито крикнулъ онъ.— Несчастный человкъ!— тихо прошепталъ онъ.

Но епископъ продолжалъ:

— Но наравн съ любовью пылаетъ во мн и ненависть. Я убью его, если встрчу… Онъ — ея мужъ, отецъ ея сыновей! Я сдлался бы графомъ, герцогомъ, не уступилъ бы ни одному паладину императора Карла. А теперь я — священникъ… изувченный слуга книгъ!

— Служитель великаго, всемогущаго Бога, въ сравненіи съ которымъ Карлъ и его гордые паладины — жалкіе черви, пресмыкающіеся во прах, — вскричалъ графъ грознымъ голосомъ,— молчите, говорю я вамъ! Мн не противорчатъ!… Когда,— продолжалъ онъ, одумавшись,— такъ молоды въ сравненіи со мной… Я даже больше скажу вамъ. Старикъ самъ доврилъ мн это, да, онъ хочетъ познакомиться съ вами въ Ахен, вы врно догадались. Во-первыхъ, потому, что онъ не довряетъ вашей строгости, а потомъ…— и голосъ его сдлался отечески нжнымъ,— потому что онъ хочетъ узнать, какимъ образомъ случилось, что человкъ, который могъ сдлаться однимъ изъ лучшихъ его героевъ, сталъ монахомъ…

— Графъ!

— Молчите, когда я говорю! Я знаю это, отъ самого императора. Въ молодости вы геройски сражались противъ датчанъ, вильцовъ, съ такимъ искусствомъ командовали вашимъ небольшимъ отрядомъ, что старикъ предназначилъ уже вамъ герцогство, но вдругъ приходитъ извстіе, что вы сдлались монахомъ. Это поразило его тогда. Но я могу вамъ сказать, что такого епископа, какъ вы,— несмотря на вашу тайну,— онъ поставитъ выше всякаго герцога, который служитъ только императору. Замтьте это и не жалйте, что вы служите небесамъ, а не двору! Не забывайте этого никогда, г. Рихвальтъ фонъ-Ареццо!… Смотрите, здсь расходятся наши дороги: я оставляю вамъ половину отряда абодритовъ, коней и подводы. Вы направитесь прямо впередъ, на сверо-востокъ, на сверъ отъ Эйдера, въ Хейдхов вы остановитесь, какъ приказалъ старикъ. Я поверну на югъ, въ страны, лежащія на югъ отъ Эйдера, въ Веландсфлет, южне Эзесфельда, мы встртимся: тотъ, кто придетъ раньше, подождетъ другаго… Э-э, какой снгъ-то! Цлые сугробы намело! Рабы едва успваютъ расчищать дорогу, а мы и не замтили этого, увлеченные разговоромъ. Вамъ бы слдовало сойти съ коня и укрыться въ носилкахъ!

— А вы разв не сдлаете того же, графъ?

— Я?… Меня Создатель не заперъ въ ящикъ, а посадилъ на коня, и я буду здить, пока въ силахъ держаться на сдл. До свиданія, ваше преосвященство! Любовь, чистую любовь сохраните во имя Господа въ вашемъ сердц, не изгоняйте ее. Но ненависть… подавите ее! Я серьезно прошу васъ объ этомъ… ради Бога и императора. Ну, врный Тенцендуръ, такой же блый, какъ твой господинъ, демъ!— тихо произнесъ онъ, обращаясь къ коню.— демъ черезъ саксонскіе снга, которые мы видли и блыми, и… красными.

Глава XXI.

Начальникъ абодритовъ умлъ немного говорить на свероельбингскомъ нарчіи, онъ повторилъ епископу предложеніе укрыться въ носилки отъ снга.

— Мы не можемъ быстро расчищать дорогу для подводъ. Посмотрите, все покрылось снгомъ — и ущелья, и холмы. Если бы ваше преосвященство переждали немного въ носилкахъ…

Но Ацербусъ далъ шпоры коню.

— Я не-могу спокойно сидть! Я поду впередъ, а вы слдуйте за мной!

И онъ поскакалъ впередъ.

‘Моя кровь волнуется! Сердце стучитъ! Этотъ разговоръ поднялъ, разбудилъ во мн все, что не умерло, только съ трудомъ усыплено было: любовь, и тоску… и злобу… нтъ, ненависть, смертельную ненависть даже къ ней… Молиться? Я не могу! И не поможетъ молитва. Скакать и скакать! Свистящій втеръ безумной скачки поможетъ мн… О, если бы въ битв!… Если бы онъ стоялъ тамъ, у лса, вооруженный!…’

И онъ скакалъ все скоре и скоре, насколько глубокій снгъ позволялъ бжать его взмыленному коню.

— Мутгарда, Мутгарда!— раздался въ безмолвной снжной долин отчаянный вопль, полный муки, — отчего я не могу забыть тебя?

Вдругъ его конь споткнулся и упалъ на переднія ноги, глубоко увязая въ снгу, быстро соскочивъ съ сдла, всадникъ помогъ ему подняться, кровь текла изъ передней лвой ноги животнаго, разрзанной острымъ краемъ льда, невиднаго подъ снжнымъ покровомъ.

Скакать уже нельзя было, онъ взялъ лошадь за поводъ и медленнымъ шагомъ пошелъ впередъ.

Солнце опять выглянуло изъ-за сровато-блыхъ облаковъ, снгъ пересталъ падать, Арцебусъ остановился и поглядлъ вокругъ себя.

‘Все бло, ровно, точно покрыто большою блою скатертью, все тихо, спокойно, — ни признака жизни, ни звука… Это что такое? Налво… около дороги… что-то порхаетъ. Птичка?… Да, крошечная птичка. Вонъ… на томъ небольшомъ снжномъ холмик… Улетаетъ… и все возвращается на то же мсто. Опять! Пицъ-вицъ, пицъ-вицъ! Бдная пташка, ты погибнешь здсь съ голоду. Опять она на холмик… Что это тамъ чернетъ?… Что лежитъ подъ снгомъ?…’

Онъ оставилъ лошадь и сдлалъ два шага налво, увязая до колнъ въ рыхломъ снгу, наметенномъ втромъ въ высокій сугробъ.

Птичка вспорхнула, но отлетла недалеко, она опустилась на ближайшій кустъ у дороги и съ любопытствомъ повертывала головку, какъ бы наблюдая, что будетъ длать незнакомый человкъ.

Ацербусъ уже стоялъ на колняхъ передъ небольшимъ продолговатымъ сугробомъ.

‘Кусокъ медвжьяго мха… Плащъ… Человкъ, занесенный снгомъ… Женщина… Вотъ сердце… оно еще бьется. Вотъ голова… она шевелится! Сейчасъ, сейчасъ! Ты спасена!’

Онъ приподнялъ небольшую женскую фигуру, отряхая обими руками снгъ съ лица и шеи, поставилъ ее на ноги и, такъ какъ она не могла держаться, прислонилъ ее къ своему плечу, стряхнулъ послдніе хлопья снга съ ея свтлыхъ волосъ и взглянулъ ей въ лицо, она открыла глаза.

— Мутгарда!— вскричалъ онъ.— Ты!…

Дрожа всмъ тломъ, онъ отскочилъ отъ нея на шагъ назадъ.

Двочка удивленно смотрла на него.

— Гд я? Еще не на неб? Я видла такіе чудные сны…

— Неужели это твоя душа? Неужели ты умерла и являешься мн здсь, Мутгарда?

— Такъ зовутъ мою мать.

— Твою мать? Гд она?…

— О, помогите ей, добрый господинъ,— ей и отцу.

— Онъ?… Гд онъ?

Онъ съ грознымъ видомъ посмотрлъ кругомъ.

— Въ одной пещер. Спасите! помогите! Или мы вс погибнемъ. Я не могу больше… Дайте мн опять заснуть,— мн было такъ хорошо…

И двочка пошатнулась, но онъ подхватилъ ее на свои сильныя руки, донесъ до лошади, посадилъ на сдло и началъ кричать и длать знаки начальнику отряда, который виднлся вдали, чтобъ онъ поспшилъ къ нему. Скоро двочка сидла въ носилкахъ, епископъ халъ рядомъ съ ней, давая ей вина и благо хлба и не переставая ее разспрашивать. Но по мр ея разсказа взоръ его длался все мрачне и мрачне, лицо принимало грозное выраженіе.

— Убитъ, говоришь ты?— дико вскричалъ онъ.

Двочка испугалась.

— Вице-графъ наврное убитъ?

— Отецъ самъ сказалъ это!

Онъ быстро отъхалъ отъ носилокъ и приказалъ начальнику отряда:

— Возьми двухъ лучшихъ твоихъ всадниковъ и позжай впередъ! Все на востокъ, по дорог во Фрисландію! Вы скоро догоните мальчика, немного моложе этой двочки, его зовутъ Фолькбертъ. Хватайте его, — необходимо поймать его. Онъ сынъ преступника, его отецъ убилъ вице-графа, онъ здсь недалеко въ. лсу, я пойду и захвачу его. Вы не можете насъ потерять,— я прикажу развести огонь тамъ, гд мы расположимся, и пламя будетъ видно далеко.

——

Черезъ нсколько часовъ епископъ со своею свитой остановился передъ пещерой, онъ сдлалъ знакъ всадникамъ, чтобы они остались въ сторон отъ пещеры со связаннымъ мальчикомъ, котораго они скоро догнали. Нетерпливой двочк онъ. приказалъ остаться въ носилкахъ и одинъ вошелъ въ полутемную пещеру.

Супруги лежали съ закрытыми глазами, крпко прижавшись другъ къ другу.

‘Она… прекрасне… только блдне… чмъ прежде!’

Онъ наклонился.

‘Что, если я опоздалъ? Если она умерла?… Нтъ, она дышеть!… О, счастье!… Дай теперь, Господи, чтобы онъ не дышалъ больше! Господи! я молю Тебя объ этомъ! Ты избавишь меня отъ великаго грха!… Сдлай ее, Боже, вдовой… иначе… О, горе… онъ дышеть тоже!’

Крпко, почти со злостью, схватилъ онъ Мутгарду за плечо и потрясъ ее.

— Проснись, Мутгарда! Разв ты не узнаешь меня?

Мутгарда открыла глаза и смотрла на его лицо, стараясь вспомнить.

— Рихвальтъ!— произнесла она,— вы?… Мы спасены… Проснись, Фолькфридъ, милый! Проснись…

Фолькфридъ тоже проснулся и дико оглядлся.

— Все хорошо!— обратилась она къ мужу.— Помощь, люди здсь. Но наши дти… гд дти?

— Здсь. Въ моихъ рукахъ оба.

— Радуйся же, Фолькфридъ! Вдь, это Рихвальтъ.

— Меня зовутъ Ацербусъ.

— Теперь мы спасены! Мои дти…

Она поднялась и выбжала изъ пещеры. Фолькфридъ бросилъ взглядъ на епископа, поспшившаго за ней.

— Рихвальтъ?… Мы погибли!… Лучше бы намъ не просыпаться!

Глава XXII.

Въ Эзесфельдской башн поздно ночью сидли вдвоемъ графъ и викарій, разговаривая шепотомъ. Вино на стол было не тронуто, Хардрадъ налилъ себ кружку, но забылъ выпить, уже нсколько разъ они перемнили лучину, тускло освщавшую голыя стны красноватымъ, колеблющимся свтомъ. Графъ иногда вставалъ и быстро длалъ по комнат нсколько шаговъ, Петръ былъ покойне, хотя и его лицо было мрачно.

— Проклятіе!— бормоталъ Хардрадъ, теребя свою рыжую бороду.— Проклятіе Карлу и его ищейкамъ! Кто могъ ожидать, что они сунутъ носъ въ эту далекую марку? Ни разу съ тхъ поръ, какъ онъ придумалъ должность вывдчиковъ, ни одинъ изъ этихъ императорскихъ шпіоновъ не доходилъ сюда! На это я и разсчитывалъ. А теперь… какъ разъ теперь, среди зимы! Всегда они здили лтомъ или раннею осенью. Два мсяца только подождали бы! Весной я хотлъ продать всю землю, которую здсь пріобрлъ, и съ вырученнымъ золотомъ бжать къ датскому королю. Тогда пускай бы Карлъ узналъ, какимъ путемъ я пріобрлъ все это: Готрикъ не выдаетъ никого, приходящаго къ нему съ золотомъ… А теперь какая-то нечистая сила принесла императорскихъ пословъ!

— Да, хорошенькій хоръ выйдетъ, — спокойно замтилъ Петръ,— когда вс несчастные саксы, у которыхъ вы отняли земли и имущество, поднимутъ голосъ противъ васъ.

— Не громче, чмъ когда раздадутся жалобы на васъкрестьянъ, съ которыхъ вы, будто бы по повелнію Карла, требовали, вмсто одной, дв десятины! Или о томъ, какъ духовенство, гршившее противъ всхъ десяти заповдей, золотомъ покупало ваше молчаніе!

Викарій пожалъ только плечами.

— Знаете ли вы этого графа Франціо?

— Нтъ. Я желалъ бы, чтобъ онъ лежалъ мертвымъ въ лсу.

— Немного бы вышло изъ этого толку, или не надолго, вмсто него, тиранъ пришлетъ другаго. Не въ посланныхъ, а въ посылающихъ корень зла. Ихъ бы слдовало уничтожить, ихъ!…— Эти послднія слова были произнесены съ такою ненавистью, что Хардрадъ, въ удивленіи, замедлилъ шаги и остановился передъ викаріемъ.

— Послушайте,— сказалъ онъ,— я давно замчаю, что вы ненавидите императора. За что? Что сдлалъ онъ вамъ?

— Я лонгобардъ,— отвтилъ Петръ нершительно.— Онъ похитилъ корону моего народа.

— Ха!— засмялся Хардрадъ и снова забгалъ по комнат.— Говорятъ, что именно вы держали лстницу, по которой онъ перебрался черезъ стны Павіи.

— Совтую вамъ,— отвтилъ Петръ, сдвинувъ черныя брови,— говорить только то, что вы можете доказать. Не приступомъ, не измной, а голодомъ была взята Павія.

— Для меня это безразлично. Но меня удивляетъ ваше спокойствіе. На васъ, вдь, тоже надвигается гроза, какъ только прибудетъ сюда другой посолъ, епископъ, о прибытіи котораго уже объявлено. Вы не исполнили обязанностей, возлагаемыхъ на васъ церковными уставами и канонами! Что вы сдлаете?

— Я подкуплю его.

— А если онъ неподкупенъ?

— Тогда я отравлю его, — спокойно произнесъ Петръ, наливая въ кружку вина.— Что онъ неподкупенъ — это невроятно, что онъ безстрашенъ — того мене вроятно… И вотъ,— продолжалъ онъ,— относительно графа Франціо не остается другаго выбора, если только вы не хотите немедленно бжать въ датчанамъ.

— Съ пустыми руками? Нтъ!

— Будьте покойны! Не понадобится ни яду, ни бгства. Со многими императорскими послами имлъ я дло, и съ епископами, и съ игуменами, и съ герцогами, и съ графами: вполн неподкупнаго я не встртилъ ни одного, каждаго что-нибудь прельщаетъ: или золото, или женщины, или кони, или охотничьи соколы, или собаки, или льстивыя рчи, или драгоцнныя рукописи, а иногда даже мощи святыхъ…

— А если нтъ святыхъ?

— Есть другія кости!… Жаль, что графъ, какъ говорятъ, такъ старъ,— для молодаго ваша страстная славянка могла бы быть хорошею приманкой.

— Ахъ, безумная двчонка! Она никого не цлуетъ теперь! Я думаю, въ нее вселился бсъ!

— Что она длаетъ?

— Все, только не цлуетъ! Говорить сама съ собой, рветъ свои черные волосы, ночью бродитъ съ полузакрытыми глазами но двору крпости, царапаетъ и щиплетъ каждаго, кто прикоснется къ ней, вздыхаетъ день и ночь.

— О Фортунат?

— Нтъ! Онъ и не радъ былъ ей!… Она тоскуетъ о бгломъ саксонц. Если бы я могъ только провести время до весны!… Я ршилъ тогда согласиться на предложеніе датчанъ! Но это мн очень не по душ.

— Т.-е. вы находите предложенную вамъ цну слишкомъ низкой?

— Нтъ, священникъ! Я — мужчина, а не попъ. Мои предки были гордыми героями,— героями, а не измнниками. Моей чести и врности императоръ доврилъ эту крпость, защищающую марку отъ датчанъ,— неужели же я долженъ самъ отдать ее датчанамъ?

Петръ пожалъ плечами.

— Вы не научились логично гршить. Въ вашихъ любовныхъ увлеченіяхъ вы тысячу разъ нарушали врность тирану, вы, вопреки его закону, замучивали до смерти его крестьянъ! Здсь же, гд…

— Гд дло касается моей воинской чести, здсь — мн тяжело. Вамъ бы слдовало помолиться о томъ, чтобы мн не пришлось выбирать… Тише! Идутъ! Ты, Власта? Что теб надо?

Славянка остановилась въ дверяхъ комнаты между складками темнаго занавса. Ея смуглое лицо было блдно, большіе черные глаза смотрли растерянно: за ней слышались шаги.

— Кого ты ведешь?— повторилъ графъ.

— Его брата!— чуть слышно прошептала она, скользнула въ сторону и впилась глазами во входящаго.

‘Какъ похожъ! Но онъ былъ въ тысячу разъ лучше’. Она вздохнула и исчезла

Фолькгельмъ въ полномъ вооруженіи остановился у самаго входа, едва поклонившись викарію и графу. Съ его красиваго, хотя и изнуреннаго страстями лица слетло то радостное, страстное оживленіе, которое воодушевляло его въ ту ночь жертвоприношеній, мрачно, печально, но строго и ршительно смотрлъ онъ на обоихъ мужчинъ.

— Посолъ датскаго короля!— вскричалъ графъ.— Что ты принесъ?

— Ничего хорошаго: для тебя и… для… другихъ. Еще разъ протягиваетъ теб руку мой государь. Соглашайся теперь, иди…

Графъ сердито покачалъ головой.

— Или ты погибъ. Знай, Фидусъ…

Викарій медленно поднялся.

— Фидусъ и Хюльзунгъ отняты у насъ.

— Кмъ?— вскричали Петръ и Хардрадъ въ одинъ голосъ.

— Однимъ изъ двухъ императорскихъ пословъ. Подробности неизвстны, но дорогой они были силой отняты у стражниковъ и находятся теперь въ рукахъ франковъ, это достоврно.

— Хюльзун?… Я погибъ!— вскричалъ Хардрадъ.

— Если Фидусъ все выдастъ, то…— пробормоталъ викарій.

— За что бы имъ щадить васъ?— спросилъ Фолькгельмъ.— Поэтому-то мой государь предлагаетъ вамъ: передайте ему эту крпость, и онъ не только заплатитъ вамъ общанное золото,но и позаботится, чтобы императорскіе послы не могли причинить вамъ вреда.

— Но какимъ образомъ?

— Они будутъ убиты… Король приказалъ своей свит бросить жребій, жребій палъ на меня.— Онъ остановился на минуту.— Мн было тяжело это. но я не могу измнить клятв второму королю, какъ измнилъ… первому. Я сдлаю это.

Хардрадъ еще разъ быстро прошелся по комнат.

— Мн была бы пріятне смерть… другаго,— нершительно замтилъ Петръ.

Вдругъ раздались на каменной лстниц тяжелые шаги, славянка раздвинула занавсъ и въ дверяхъ показался гонецъ, покрытый снгомъ и инеемъ, видно было, что онъ только что соскочилъ съ лошади посл быстрой зды.

— Стою ли я передъ викаріемъ Петромъ и графомъ Хардрадомъ?… Отлично,черезъ семь ночей я приглашаю васъ обоихъ на судъ къ императорскимъ посламъ въ Веландсфистъ. Васъ обвиняютъ монахъ Фидусъ и Хюльзунгъ вестфалецъ. Вы слышали?… Вы приглашены по правилу.

И, повернувшись, онъ вышелъ вонъ.

Графъ быстро бросился къ Фолькгельму и схватилъ его за плечо.

— Теперь это необходимо! Я согласенъ… Но торопись!…

Глава XXIII.

Веландсфистъ былъ старинный саксонскій дворъ, напоминающій вншнимъ видомъ дворъ Фолькинговъ, только значительно больше, красиве и съ массою пристроекъ. Въ главномъ дом остановился графъ Франціо со своею свитой. По закону, императорскіе послы должны были получать безплатно квартиру и продовольствіе для всей свиты. Саксонецъ встртилъ прізжихъ очень гостепріимно, но графъ, еще не сходя съ лошади, крикнулъ ему:

— Не путайся такого множества гостей! Большую часть ихъ я сейчасъ же разошлю въ разныя стороны, а вонъ тамъ на подводахъ везутъ състные припасы, которыхъ хватитъ и на вашу долю. Ты не долженъ терпть убытокъ отъ того, что у тебя остановился императорскій посолъ.

Сдой саксонецъ отвтилъ:

— Я и мой дворъ — собственность императора Карла. Пять разъ нарушалъ я клятву, вновь приносилъ жертву Водену и сражался противъ императора, и пять разъ онъ прощалъ меня.

— Да, онъ добръ,— замтилъ франкъ, начальникъ саксонскаго отряда.

— Слабъ онъ,— сказалъ графъ Франціо, переступая черезъ порогъ и входя въ домъ.

— Прежде,— продолжалъ, слдуя за нимъ, крестьянинъ, — у меня было единственное желаніе — хоть разъ въ жизни увидать Водена…Но теперь… теперь уже много лтъ у меня единственное желаніе увидть императора Карла. Правда ли, что ни одинъ человкъ не можетъ выдержать его взгляда?

— Съ нечистою совстью — ни одинъ!— сказалъ начальникъ отряда, слдуя за графомъ въ пріемную комнату.

Онъ приказалъ стрлкамъ подать въ домъ изжаренное на копьяхъ мясо, сытно полъ его и выпилъ три кружки привезеннаго съ собой вина. Крестьянинъ, приглашенный графомъ обдать, и слуги удалились, наконецъ, изъ комнаты.

— Не пейте такъ много, г. сенешаль,— смсь, замтилъ Франціо.— Вдь, это ужь четвертая кружка!… Смотрите, не выдайте насъ во хмлю!…

— Васъ надо предостерегать,— отвтилъ предводитель отряда, вытирая свою короткую сдую бороду,— не меня. Не храбрость, а безразсудство то, что вы длаете.

— Хе,— усмхнулся посолъ,— безъ частицы безразсудства не зашли бы такъ далеко мои предки и я. Къ тому же,— серьезно докончилъ онъ,— меня хранитъ Господь. Онъ не разъ спасалъ меня чудеснымъ образомъ.

— Вы не должны испытывать Бога! Уже три недли продолжается эта комедія! Только я изъ всей вашей свиты знаю, кто вы. Эти саксы… ни одинъ не видывалъ васъ.

— Поэтому-то ни одинъ изъ нихъ и не причинилъ мн вреда.

— Но если кто-нибудь узнаетъ? Подумайте, тридцать лтъ вы вели съ ними кровавую войну.

— Христосъ повеллъ мн!— отвтилъ графъ очень серьезно.— Иначе я бы никогда не сдлалъ этого.

— Десятки тысячъ саксовъ могутъ подняться, чтобы отомстить вамъ за убитыхъ товарищей.

— Христосъ семь разъ являлся мн во сн съ повелніемъ: ‘Карлъ, покори мн и себ суровыхъ саксовъ’.

— Кром того… датчане! Мы сами видли, какъ близко они рыщутъ здсь въ лсахъ. Если они узнаютъ, нападутъ на васъ… Небольшая кучка измнниковъ саксовъ!…

— Не называй ихъ такъ, другъ Аудульфъ. Они были врны дьяволу Бодену, теперь врны мн.

— Хорошо! На половину ихъ вы отпустили съ епископомъ, другую разошлете отсюда во вс стороны.

— Я хочу, чтобы вс свободные люди всхъ пяти странъ собрались на этотъ судъ императорскихъ пословъ. Не чрезъ пословъ же здшняго графа могу я ихъ приглашать, они обошли бы самыхъ опасныхъ обвинителей, а только чрезъ моихъ людей. Мы уже видли дорогой, какъ эти эзесфельдскіе тираны обходятъ законы, но подождите!— Онъ грозно поднялъ кулакъ, а его добрые, ясные голубые глаза гнвно сверкнули.

— Во всемъ моемъ обширномъ государств сильные давятъ слабыхъ, даже мои графы тснятъ крестьянъ, права которыхъ они должны охранять. О, великій Боже, слишкомъ тяжелое бремя возложилъ Ты на плечи раба Твоего! Сразу въ Беневент, Шлезвиг, Барцелон, въ стран аваровъ, въ Рим и Іерусалим слдовало бы мн быть. Если бы Ты далъ мн крохотную частицу… не всемогущества, не всевднія, а только частицу Твоего вездсущія!…

— Вы не очень скромны въ желаніяхъ,— смясь замтилъ сенешаль. *

— Все еще нтъ пословъ съ пожаровъ, которые мн приходится сразу тушить во всхъ углахъ государства, даже всего христіанскаго міра? Еще нтъ извстій? нтъ писемъ изъ Византіи?

— Нтъ, государь. Извстій еще не можетъ быть.

— О, если бы у молодыхъ было столько рвенія, сколько у насъ, стариковъ, Аудульфъ, тогда могли бы быть извстія! Но они вс неповоротливы, вс!

— А потому, что вы не можете везд быть одновременно, вы путешествуете переодтымъ по вашимъ землямъ?

— Конечно! Но это не моя выдумка, а заимствованная.

— У кого?

— У моего друга, тамъ, за моремъ, въ Багдад, у котораго тоже больше неврныхъ, чмъ врныхъ слугъ.

— У калифа?

— Да, у моего благороднаго друга Гаруна Альрашида. Что бы я далъ за то, чтобы хоть разъ увидть его! Славный герой! Его, великій Боже, я долженъ еще привести къ крещенію, прежде чмъ умру!… Такъ его послдніе послы…

— Привезшіе вамъ…

— Да! Они разсказали мн, какимъ чудеснымъ образомъ онъ былъ наведенъ на мысль обойти переодтымъ свои города и земли и такимъ образомъ узнать правду. Однажды онъ узналъ, что его визири и вали обманываютъ его, скрываютъ нужды народа, берутъ взятки, притсняютъ слабыхъ, тогда онъ бросился на колни, моля указанія и помощи у Бога.

— У какого?

— Конечно, у своего,— онъ остановился и задумался.— Но нашъ услышалъ его.

— Почему вы знаете?

— Потому что это хорошо кончилось. Во сн онъ услыхалъ голосъ, говорящій ему: ‘Если ты, неразумный Гарунъ, подешь по твоимъ странамъ съ четырьмя слонами, въ золотыхъ носилкахъ, съ тысячью слугъ, ты увидишь только то, что захотятъ показать калифу. Нищій, рыбакъ, купецъ, пилигримъ видитъ дйствительность’. На слдующій день Гарунъ, переодвшись нищимъ, на второй — рыбакомъ, на третій — купцомъ, на четвертый — пилигриммомъ, прошелъ по улицамъ Багдада и по проселочнымъ дорогамъ, и jio кораблямъ въ’портахъ. И онъ увидлъ дйствительность: и почти каждый день какой-нибудь кади, т.-е. судья, или вали, по нашему герцогъ,— вислъ на высокой вислиц.

— Это хорошо.

— Да, хорошо! Но еще лучше то, что страхъ распространился среди неврныхъ слугъ, такъ какъ никто не зналъ, калифъ ли обращающійся къ нему, или простой нищій, рыбакъ, купецъ или странникъ. Прежде они съ перваго слова приказывали гнать бдныхъ людей, теперь же сдлались со всми вжливы и предупредительны и спрашиваютъ каждаго оборваннаго нищаго: ‘Что теб надо, голубчикъ? Не могу ли я теб помочь, душа моя? На что ты жалуешься, милый мой?…’ Это очень смшно! Не правда ли? Ха, ха, ха!— и онъ отъ души захохоталъ.— И вотъ я, какъ ты видишь, подражаю другу Гаруну.

— Но здшніе графы еще не знаютъ этого,— отвтилъ сенешаль,— и еще очень жестоко обращаются съ народомъ.

— Вдь, я только начинаю! Подожди! Когда графъ Хардрадъ будетъ висть на самомъ высокомъ зубц Эзесфельдской башни, тогда увидишь, какъ его товарищи по служб сдлаются ласковы.

— И вашъ смлый другъ предпринимаетъ эти путешествія, совершенно одинъ?

— Нтъ, по большей части его сопровождаетъ его врный визирь, какъ и меня ты, Аудульфъ. На твоихъ колняхъ моя голова лежитъ такъ же спокойно, какъ нкогда, — онъ глубоко вздохнулъ,— на колняхъ Роланда. Поэтому-то я и отдалъ теб его бретанскую марку: врнйшему долженъ наслдовать вр* лйшіи!

Старикъ замолчалъ, взоръ его затуманился.

— Благодарю, государь, отъ души благодарю,— сказалъ сдой сенешаль, беря его руку и поднося къ губамъ.— Но не думайте… васъ это всегда разстраиваетъ… такъ часто… о…

— О Роланд? И объ Ронцевал? Ахъ, до самой смерти я буду думать объ этомъ… Иногда, ночью, мн кажется, я слышу его рогъ, какъ слышалъ тогда, черезъ горы и долины, когда онъ звалъ меня на помощь! Я слышалъ его. Ангелъ Господень донесъ до меня этотъ звукъ. Я вскочилъ съ мста, хотлъ броситься на помощь… назадъ въ Ронцеваль. Никогда я этого не прощу моимъ приближеннымъ, говорившимъ и доказывавшимъ, что невозможно такъ далеко слышать звукъ рога.

— Это невозможно,— увренно произнесъ Аудульфъ.

— Но, вдь, я же слышалъ! Что есть невозможнаго для Бога?… Но я усомнился во всемогуществ Бога, поврилъ умнымъ людямъ и снова легъ на свой плащъ, а, между тмъ, герой Роландъ истекалъ кровью!… На слдующій день, когда насъ догнали немногіе уцлвшіе… и мы вернулись въ Ронцеваль, врный герой лежалъ уже мертвымъ на своемъ щит, а рядомъ съ нимъ лежалъ его треснувшій рогъ!… И теперь я часто слышу его… ночью!…

Онъ погрузился въ тяжелую думу.

Сенешаль всталъ и дотронулся до его плеча.

— Ободритесь, государь! Не одному славно павшему герою — всему государству франковъ принадлежите вы!

Старикъ пожалъ его руку.

— Благодарю… ты правъ.

— Но вы не можете,— продолжалъ Аудульфъ, — объхать все ваше царство переодтымъ отъ Гуески до Хейнбурга, отъ Эзесфельда до Капуи. Ваши императорскіе послы длаютъ васъ дйствительно вездсущимъ. Это величайшее учрежденіе, изобртенное вашею мудростью.

— Не моею мудростью! И не изобртенное! А только почерпнутое мною изъ божественнаго источника, въ которомъ заключается вся мудрость. Какъ папа или архіепископъ разсылаетъ чужихъ священниковъ по своей епархіи, чтобы проврить состоящихъ на служб священниковъ и выслушать противъ нихъ жалобы прихода, такъ и я учредилъ то же въ мірскихъ длахъ. Единому Богу, Святому Духу, не оставляющему церковь, принадлежитъ слава за все хорошее, заключающееся въ моемъ учрежденіи этого посольства. Но,— и брови его сдвинулись,— именно потому-то, что это пшеница Господня, сатана и разсеваетъ среди нея свои плевелы. Если сами императорскіе послы, подкупаемые золотомъ или желаніемъ гршной плоти, меня обманываютъ! Еще выше, чмъ графа Хардрада, я повшу епископа Ацербуса, если…

Старикъ вскочилъ съ мста, его голубые глаза сверкали юношескимъ огнемъ, онъ сдлалъ нсколько быстрыхъ шаговъ по комнат, потомъ внезапно остановился и медленно ударилъ три раза кулакомъ въ грудь.

— Тише!… Прочь раздраженіе!… Подумай объ нихъ_% обо всхъ! Подумай о пяти съ половиною тысячахъ саксовъ!…Когда они лежали мертвыми, какъ это мучило тебя!… Прочь гнвъ!… Прочти мн еще разъ его донесеніе. Можетъ быть, я ошибаюсь, можетъ быть, онъ пишетъ съ добрымъ намреніемъ. Такъ легко вришь тому, чему хочешь врить!

— Конечно, государь. Онъ мн очень понравился: такой положительный, образованный, умный, ревностный…

— Да, да. Онъ и мн понравился, я полюбилъ его. У меня былъ съ нимъ серьезный разговоръ, онъ открылъ мн свою душу, и это не повредило, а возвысило его въ моихъ глазахъ. Но именно потому, что я знаю его тайну, я боюсь… Но читай! Не все! Только то, что о лсномъ бродяг!

Сенешаль взялъ со стола, заваленнаго бумагами, уже распечатанный пергаментный листъ и прочелъ: ‘Еще сообщаю вамъ, что, чудеснымъ предопредленіемъ Господнимъ, я поймалъ того сакса Фолькфрида, о которомъ и о жен котораго, Мутгард, я разсказывалъ вамъ, графъ Франціо. Этотъ человкъ виновенъ въ убійств вице-графа Фортуната и въ томъ, что посл совершенія преступленія скрылся бгствомъ въ лсъ. Это вполн опровергаетъ его показанія о законной защит. По саксонскому закону, тотъ, кто убиваетъ вынужденный защищаться, долженъ оставаться при труп или сейчасъ же явиться къ ближайшему судь, тотъ же, кто бжитъ отъ трупа, лишается права ссылаться на законность защиты. Я вижу десницу Господню въ томъ, что именно мн досталось казнить человка, изъ-за котораго, какъ я вамъ разсказывалъ, я такъ много страдалъ. Заботы о его вдов и двухъ сиротахъ, тоже попавшихъ въ мои руки, я беру на себя’.

— Да, — заключилъ сенешаль,— въ положеніи о законной защит сказано именно то, что пишетъ епископъ. Саксонецъ долженъ былъ остаться при труп или явиться къ судь.

— Но, вдь, вы слышали такъ же, какъ и я, что этотъ судья, графъ Хардрадъ, силою, а не по закону хотлъ ворваться во дворъ саксонца, если бы онъ остался, то погибъ бы. И только ради буквы закона императорскій посолъ отказываетъ ему въ оправданіи убійства законностью защиты.

— Вы забываете, что епископу неизвстны обстоятельства дла такъ, какъ они извстны намъ. Только бглецъ,— жена и дти котораго не могутъ быть свидтелями,— показывалъ епископу противъ графа.

— Но вы не знаете… того, что я*знаю о тайныхъ побужденіяхъ этого слишкомъ молодаго епископа. Что, если онъ уже умертвилъ саксонца?

— Да, это почти такъ,— сказалъ Аудульфъ, глядя въ письмо.— Онъ говоритъ о казни, о вдов…

— Тогда горе ему!… Свидтели, ты говоришь?… Хорошо! Гд Хюльзун вестфалецъ и Фидусъ?

— Хюльзунгъ еще не вернулся, вы же сами отправили его въ числ пословъ.

— А Фидусъ?

— Монахъ сейчасъ же посл своего освобожденія выпросилъ себ разршеніе отлучиться на короткое время, онъ общалъ скоро вернуться. Смотрите, вонъ онъ плетется по двору! Какъ онъ разстроенъ! Сюда, Фидусъ! Графъ здсь!

Глава XXIV.

Старикъ, блдный, шатающійся, со слезами на глазахъ, вошелъ въ комнату и бросился на колни передъ графомъ.

— О, наказывайте меня какъ хотите! Я не могъ поступить иначе. Я долженъ былъ это сдлать. Боже, прости мн!

— Встань, монахъ,— мягко произнесъ графъ, помогая старику подняться.— Я давно знаю тебя, и знаю, что ты не могъ сдлать ничего дурнаго.

— О, нтъ, господинъ, нтъ! Я нарушилъ клятву врности.

— Мн? Этому я не врю.

— Не вамъ, а Господу Богу… или святйшему отцу, пап, что одно и то же. И это уже во второй разъ.

— Разсказывай!

— Вы знаете, или г. Аудульфъ знаетъ, ему я разсказывалъ, какъ это случилось, что викарій послалъ меня къ язычникамъ.

— Да,— мрачно произнесъ графъ,— на врную смерть. Онъ отвтитъ за это другому послу, епископу. Только чудомъ спасся ты. Но ты разсказывалъ Аудульфу, а не мн, какъ это случилось, что мы встртили васъ въ лсу. Разскажи.

— Два чуда сотворилъ надо мною Господь! И два раза я нарушалъ мой обтъ Ему! Посл того, какъ языческій король пощадилъ меня въ первый разъ…

— Это поистин было чудо, посл того, какъ ты, согласно твоему порученію, бросилъ копье въ ихъ идола.

— Но мн и Хюльзунгу во второй разъ грозила смерть, ужасне первой. Датчане поспшно и осторожно подвигались на югъ: ночью они скакали, днемъ скрывались въ лсахъ, насъ, привязанныхъ къ одной лошади, они везли съ собой, куда — мы не знали. Наконецъ, мы замтили, что приближаемся къ Эзесфельду. Однажды утромъ мы увидли передъ глазами крпость, окутанную густымъ туманомъ, надъ которымъ возвышалась только башня, этотъ же туманъ скрывалъ, вроятно, датчанъ отъ глазъ стражи. Тогда король приказалъ насъ развязать, позвать къ себ и обратился къ намъ со словами: ‘Я знаю, что вы долгое время жили въ этой крпости, которая должна быть моей, даже если бы самъ Христосъ, сынъ Маріи, стоялъ тамъ на страж’.

— Дерзкій богохульникъ!— прервалъ графъ.

— ‘Если я осажу ее, то ваши сигналы соберутъ противъ меня со всхъ сторонъ франкскихъ графовъ. Я долженъ взять ее внезапнымъ приступомъ. Опредлите мн въ точности глубину и ширину рва, высоту вала, толщину главныхъ воротъ, скажите, нтъ ли гд-нибудь потайнаго входа? Если посл взятія крпости ваши слова окажутся врными, то вы будете щедро одарены и отпущены на свободу. Если же окажется, что вы сказали неправду, то умрете въ страшныхъ мукахъ’. Тогда Хюльзун выступилъ впередъ, твердо взглянулъ на грозное лицо короля и сказалъ: ‘Ни правды, ни неправды — ничего ршительно вы не узнаете отъ меня. Я присягалъ въ врности императору Карлу и никогда въ жизни не нарушу моей клятвы’. И хотя меня пугалъ гнвный взоръ язычника, но я также приблизился къ нему и сказалъ: ‘Я, къ сожалнію, не воинъ, какъ этотъ вестфалецъ. Но и я клялся въ врности императору Карлу. И, увы, всегда держалъ клятву врности императору лучше, нежели Христу’. Тогда король ударилъ меня копьемъ, которое онъ держалъ въ рук, но это было только началомъ, онъ сдлалъ знакъ своей свит и та принялась колотить насъ, куда ни попало, между тмъ какъ этотъ извергъ стоялъ тутъ же и спрашивалъ, не хотимъ ли мы теперь отвтить? Но мы молчали. Слуги, наконецъ, устали и король приказалъ оставить насъ тамъ, гд мы лежали, а на слдующій день отвести насъ въ датскій лсъ къ тому мсту, гд изъ камней воздвигнутъ алтарь Одину — это тотъ же идолъ, котораго саксы зовутъ Боденомъ.

— Я знаю его,— сказалъ графъ.

— Тамъ мы оба должны были быть принесены въ жертву этому идолу, такъ какъ датчанинъ отказался отъ мысли заставить насъ измнить, также какъ отказался и отъ взятія крпости приступомъ… За то онъ опять послалъ тайныхъ пословъ къ графу.

— Да, да!— графъ кивнулъ головой Аудульфу.

— Мы видли, какъ они похали, насъ же опять привязали на одну лошадь и въ сопровожденіи четырехъ королевскихъ слугъ мы хали день, ночь и еще день. Вдругъ мы увидали среди лса протянутый отъ одного дерева къ другому красный канатъ. Мн сдлалось страшно и я содрогнулся. Это замтилъ одинъ изъ слугъ, сердце котораго было мягче, или, можетъ быть, онъ думалъ, что я, наконецъ, измученъ и что меня легче заставить говорить. Онъ подошелъ ко мн и, указывая копьемъ на этотъ капать, сказалъ мн: ‘Видишь ли ты этотъ протянутый канатъ?. Онъ окрашенъ жертвенною кровью. Теперь ты еще можешь сохранить жизнь, но если, обреченный на жертву, ты переступишь за эту кровавую черту, самъ король Готрикъ не въ силахъ будетъ спасти тебя, даже если ты скажешь намъ все, что мы хотимъ знать о крпости. Знаешь ли, какъ ужасны ножи сдовласой жрицы?’

— Подождите, человкоубійцы!— гнвно прервалъ графъ разсказъ Фидуса.— Я проучу васъ! Васъ и вашего кровожаднаго, идола Водена! Скоро придетъ мое войско, мой сынъ КарлъI Тогда горе датчанамъ!’

— Графъ Франціо,— остановилъ его Аудульфъ,— вы говорите такъ, какъ будто вы самъ императоръ!

Старикъ засмялся.

— Врный монахъ не выдастъ меня.

— Но вы кричите такъ, что васъ могутъ услыхать люди на двор.

— Тутъ мн сдлалось еще страшне, — продолжалъ монахъ,— я не скрываю этого, но я отрицательно покачалъ головой. Вдругъ наши проводники сдлались безпокойны и устремили тревожные взоры на востокъ, и я услыхалъ вдали бряцаніе оружія и ржаніе коней. Хюльзунгъ поднялся на стременахъ. ‘Это франкскіе шлемы!’ — крикнулъ онъ.— ‘Помогите, спасите!’ — крикнули мы. И хотя датчане грозили намъ смертью, если мы не замолчимъ, мы продолжали кричать. И скоро прискакалъ ты на своемъ знакомомъ мн бломъ кон… ты, всесильный…

— Графъ!— прервалъ его старикъ,— и датчане обратились въ бгство, а васъ мы развязали. Но въ чемъ же дло? Ты, такъ же какъ и вестфалецъ, остался вренъ императору… Какъ же случилось, что ты нарушилъ клятву Богу?

— Да, тотчасъ же посл этого. Я спросилъ вашихъ воиновъ, не проходили ли вы черезъ Эйдерскій бродъ у Фолькингова двора и не знаете ли чего о живущихъ тамъ добрыхъ людяхъ? Они сказали, что переходили черезъ рку южне, что много дней уже не встрчали ни одной человческой души, и только вчера…

— Ну?

— Встртили они толпу монахинь изъ Утрехта, дущихъ въ Дюневикъ для распространенія христіанства, эти безстрашныя служительницы Христовы остановились отдохнуть у того брода. Такъ сказали мн ваши люди. А когда вы назвали меня по имени, одинъ изъ нихъ сказалъ мн: ‘Какъ странно, васъ зовутъ Фидусъ?’ — ‘Да,— отвчалъ я,— а въ міру меня звали Вальтгеръ’. Тогда онъ удивился еще больше и сказалъ: ‘Такъ, значитъ, это васъ она звала?’ — ‘Кто?’ — спросилъ я. Сердце мое забилось, какъ только я услыхалъ объ утрехтскихъ монахиняхъ… Вдь, вы знаете, господинъ Аудульфъ, за что виварій возложилъ на меня это наказаніе?

— Я знаю,— сказалъ сенешаль,— ты не долженъ былъ ночевать ни одной ночи подъ крышей, пока ты одинъ не свергъ бы языческаго идола во время какого-нибудь ихъ празднества! Это убійство!

— За которое они будутъ наказаны!— произнесъ графъ.— Дальше!

— ‘Кто?’ — спросилъ я, дрожа отъ радости и страха.— ‘Одна изъ монахинь,— продолжалъ твой воинъ.— Она лежала на носилкахъ при смерти и, не переставая, звала: ‘Вальтгеръ!’ а потомъ ‘Фидусъ! Фидусъ!’, а потомъ опять: ‘Вальтгеръ, приди ко мн! Гд ты?… Если ты еще живъ, приди ко мн! Еще разъ хочу я тебя увидть! Я не могу умереть, не увидвши тебя’. И…

Монахъ остановился и залился слезами.

— Бдный человкъ!— сказалъ графъ и, наклонившись, провелъ рукой по его сдой голов.

— И тогда какая-то сверхъестественная сила повлекла меня къ ней, къ моей жен! Я получилъ разршеніе у сенешаля, взялъ хорошаго коня и помчался, не разбирая дороги, черезъ глубокіе снга, по гладкому льду, я скакалъ день и ночь безъ отдыха, и, наконецъ, нашелъ стоянку монахинь. Я соскочилъ съ коня, бросился въ середину женщинъ,— слуги не могли меня удержать,— и увидлъ на земл носилки, а на нихъ лежащую женщину, чуть слышно стонавшую. Я откинулъ съ ея лица покрывало и увидлъ милое, дорогое, все еще прекрасное лицо моей бдной Херхи! Оно было блдно, почти прозрачно. Я бросился передъ ней на колни, звалъ ее по имени и обнималъ ее. Она открыла свои большіе прекрасные глаза. ‘Видишь ли, мой Вальтгеръ,— сказала она и счастливая улыбка освтила ея лицо,— я знала, что ты придешь. Теперь все хорошо. Прощай, но… не надолго. Скоро мы будемъ опять… вмст… Господь не разъединитъ насъ такъ, какъ разлучилъ насъ епископъ. О, какое блаженство!’ Она радостно улыбалась, глаза ея сіяли, потомъ она закрыла ихъ и… умерла. Я же цловалъ ея холодный лобъ, милые глаза, ея худыя, блдныя руки и губы. Добрыя монахини не мшали мн, вдь, они видли, какъ все произошло, и сами плавали, я вырылъ ей могилу тамъ, подъ дубомъ, похоронилъ мою жену, вырзалъ крестъ и поставилъ надъ ея могилой. Потомъ я вскочилъ на коня и примчался сюда во весь опоръ, чтобы во всемъ покаяться и принять наказаніе за то, что я нарушилъ… во второй разъ нарушилъ мой обтъ. Да, я долженъ все сказать: не одна жалость влекла меня къ ней, но истинная, горячая старая любовь, и когда я, старикъ, цловалъ ея прекрасныя губы, мое сердце испытывало такое же блаженное чувство, какъ и сердце жениха. Теперь длайте со мной что хотите, только одного не требуйте, государь,— раскаянья. Я не могу раскаяться, я бы опять сдлалъ то же!

Онъ упалъ къ ногамъ графа, охватилъ руками его колни и горячія слезы текли изъ его глазъ. Глаза сенешаля тоже были влажны, графъ же, положивъ руку на плечо монаха, сказалъ:

— Встань! Я прощаю тебя, ты былъ невренъ изъ врности.

— Благодарю, государь, благодарю!— воскликнулъ монахъ, поднимаясь.— Теперь я охотно приму наказаніе, которое возложилъ на меня викарій.

— Ни слова объ этомъ измнник Петр! Его самого будетъ скоро судить епископъ Ацербусъ. Ты и Хюльзунгъ,— вонъ онъ слзаетъ съ коня,— позжайте немедленно въ Хейдхофъ на сверъ Эйдера къ другому императорскому послу. Саксонецъ Фолькфридъ не долженъ умереть.

— Фолькфридъ? Боже… что съ нимъ случилось?

— Терпніе. Скоро все узнаешь, теперь же я скажу только для того, чтобы ты зналъ, какъ ты долженъ спшить, что саксонецъ находится въ рукахъ своего злйшаго врага.

— Нтъ, государь, его злйшаго врага зовутъ иначе.

— Рихвальтъ зовутъ его, сынъ графа Рихульфа.

— Государь,— воскликнулъ изумленный монахъ,— такъ это правда, что Святой Духъ длаетъ тебя иногда всевдущимъ?

— О, нтъ. Но я знаю многое, чего не знаетъ ни одинъ человкъ въ царств франковъ. Ацербусъ и есть Рихвальтъ.

— И въ его-то рукахъ Фолькфридъ?… Онъ погибъ!

— Онъ не долженъ умереть! Поэтому спши, Хюльзун и ты покажите подъ присягой все, что вы знаете о злодяніяхъ графа Хардрада и вице-графа Фортуната и о невинности саксонца.

— А… а мое наказаніе?

— Возложитъ на тебя епископъ Ацербусъ. Ты скажешь ему: меня присылаетъ къ теб графъ Франціо и спрашиваетъ, какое наказаніе заслуживаетъ священникъ, который не могъ забыть своей жены,— своей, а не чужой жены!— и любилъ ее до гроба?

Глава XXV.

Начиная съ слдующаго же дня къ императорскому послу начала являться масса саксовъ съ жалобами на эзесфельдскаго графа, викарія и графскаго посла.

Съ возрастающимъ раздраженіемъ выслушивалъ старикъ ихъ простые, чистосердечные разсказы, приказывая сенешалю записывать имена и содержаніе жалобъ. Иногда онъ самъ брался за перо, но по большей части скоро съ раздраженіемъ отбрасывалъ его.

— Не могу писать, хотя и лежитъ у меня ночью подъ подушкой доска и грифель, и въ часы безсонницы я упражняю свою тяжелую руку, но, все-таки, мои буквы больше похожи на размахи мечомъ! Слишкомъ ужь много моя рука владла мечомъ и слишкомъ мало перомъ. Мой отецъ,— царство ему небесное!— долженъбылъ бы побольше заботиться объ этомъ, но онъ бралъ меня съ собой на войну, вмсто того, чтобы оставлять дома учиться писать.

— Весьма возможно, что съ вашимъ пылкимъ и непостояннымъ характеромъ вы больше годились для лагеря, чмъ для школы Сентъ Денискаго монастыря,— усмхнулся сенешаль.— Да это и лучше для государства франковъ. Впрочемъ, теперь вы такъ ревностно заботитесь объ образованіи другихъ, что вс мальчишки отъ восьми до восемнадцатилтняго. возраста, отъ Эбро до Дравы, бранятъ васъ, и это единственное, за что они недовольны вами!

Часто случалось, что несчастные саксы, напуганные притсненіями графа, просили императорскаго посла не называть ихъ именъ графу,— такъ они боялись его:

— Вы пришли и уйдете, а жестокій графъ останется и страшно отомститъ тмъ, кто жаловался на него.

Но старикъ качалъ сдою головой.

— Не долго будетъ онъ притснять васъ. Какъ только императоръ узнаетъ продлки этого негодяя, такъ сейчасъ же прогонитъ его и еще разъ горько, горько пожалетъ о томъ, что не можетъ заглянуть въ сердца людей, которымъ довряетъ своихъ подданныхъ.

Часто жалующіеся, руководствуясь тми же соображеніями, просили разршенія говорить съ императорскимъ посломъ наедин или только въ присутствіи одного сенешаля.,

Было совсмъ темно, густой туманъ поднимался изъ сосдняго лса. Молодой саксонецъ, высокій, хорошо сложенный, въхалъ во дворъ, соскочилъ съ коня и перекинулъ поводъ за одинъ изъ столбовъ ограды.

Воины восхищались его красивымъ, породистымъ конемъ.

— Это датскій конь,— сказалъ старикъ Велондингъ, подходя къ толп съ фонаремъ въ рукахъ,— но и у датчанъ рдко встртишь такого чудеснаго скакуна. Неужели онъ безъ мтки? Не можетъ быть!— и онъ приблизилъ фонарь.— Здсь, подъ гривой… буква Т. Какое бы могло быть это имя?

Всадникъ, между тмъ, вошелъ въ сни, гд столкнулся лицомъ къ лицу съ сенешалемъ.

— Я долженъ немедленно говорить съ императорскимъ посломъ!

— Войдите, вонъ онъ сидитъ въ зал, за столомъ.

— Я долженъ говорить съ нимъ наедин.

— И ты, молодой человкъ, боишься этого графа? Ну, такъ онъ одинъ. Я пойду съ тобой, я его писецъ.

— Наедин, говорю я.

Сенешаль бросилъ испытующій взглядъ на юношу.

— Поставь свое копье здсь у стны… Такъ! Подай мн твой мечъ,— ты, вдь, какъ вс саксы, носишь его подъ плащемъ.

Юноша безпрекословно повиновался, самъ передалъ копье, откинулъ плащъ, отстегнулъ мечъ отъ перевязи и тоже подалъ Аудульфу, тотъ отворилъ дверь въ залу и незнакомецъ вошелъ, сенешаль остался въ корридор недалеко отъ отворенной двери.

Въ зал за массивнымъ столомъ сидлъ императорскій посолъ около пылающаго очага, распространяющаго гораздо больше свта, чмъ стоящая на стол маленькая лампа, но свтъ этотъ часто мнялся, то слабо мерцая, то ярко вспыхивая.

Старикъ не замтилъ вошедшаго. Онъ сидлъ, облокотившись на столъ и склонивъ голову на лвую руку, тогда какъ правою держалъ широкій пергаментный листъ, совершенно закрывавшій его лицо, длинная серебристая борода лежала на стол.

Незнакомецъ остановился у двери, взглянулъ на посла и затмъ окинулъ быстрымъ взглядомъ полутемную комнату, какъ бы ища чего-то, наконецъ, онъ замтилъ большое окно, начинающееся отъ самаго пола, закрытое изнутри деревянными ставнями.

Онъ быстро сдлалъ нсколько шаговъ впередъ влво отъ старика, который только въ ту минуту замтилъ вошедшаго. Не отрываясь отъ чтенія, онъ спросилъ:

— Что надо, Аудульфъ?

Незнакомецъ сдлалъ еще шагъ впередъ и обогнулъ уголъ стола, держа руку за пазухой, потомъ онъ вытянулъ голову, чтобы заглянуть черезъ листъ въ лицо спокойно читающаго старика. Вдругъ пламя ярко вспыхнуло, освтивъ лицо и фигуру старика, повернувшагося теперь въ юнош.

— Императоръ Карлъ!— вскричалъ онъ и отшатнулся назадъ, какъ бы пораженный молніей. Онъ упалъ на колни, протянувъ какъ бы для защиты об руки впередъ, что-то звякнуло объ полъ. Императоръ спокойно выпрямился во весь ростъ.

Въ тотъ же мигъ юноша вскочилъ на ноги и, распахнувъ ставни, исчезъ во мрак, черезъ минуту онъ уже былъ у своего коня, вскочилъ въ сдло и исчезъ въ туман. Только два воина, стоявшіе у воротъ, замтили, какъ какая-то тнь промелькнула изъ дома и исчезла.

Глава XXVI.

На слдующее утро графъ Хардрадъ и викарій въ сопровожденіи свиты хали верхами по большой дорог, ведущей изъ крпости Эзесфедьдъ на западъ.

Графъ приказалъ спутникамъ хать скоре.

— Я сгораю отъ нетерпнія,— воскликнулъ онъ.— Что могло случиться? Саксонецъ долженъ былъ уже вернуться, по моихъ соображеніямъ, если ему удалось. У него лучшій конь изъ всей конюшни короля Готрика. Я не могъ дольше оставаться въ крпости.

— Смотрите,— отвтилъ викарій,— какъ скачетъ всадникъ… Некогда не видалъ я такой быстрой зды.

— Это онъ! Онъ! Удалось!— и, сдлавъ провожатымъ знакъ остановиться, графъ и виварій быстро похали впередъ.

— Но… Фолькгельмъ! Царица Небесная! На кого ты похожъ?

Задыхающійся конь былъ покрытъ блою пной, всадникъ во время скачки потерялъ шлемъ, спутанные волосы разввались по втру, онъ былъ блденъ, взоръ его полонъ ужаса.

— Съ чортомъ, что ли, встртился ты?

— Нтъ! Императоръ Карлъ…

— Ты съ ума сошелъ!

— Ты бредишь!

— Нтъ! Я видлъ его, какъ вижу сейчасъ васъ…

— Когда?

— Вчера вечеромъ.

— Гд?

— Въ Веландсфдет. Онъ самъ и есть тотъ императорскій посолъ, котораго они называютъ графомъ Франціо.

— Не можетъ быть!— вскричалъ графъ.

— Очень можетъ быть,— замтилъ викарій.— Онъ любить такія переодванья подъ чужими именами.

— Ты ошибся!

— Увряю васъ: нтъ! Я раньше видлъ императора Карла… правда, одинъ только разъ, но кто можетъ забыть его лицо, его глаза? Когда онъ взглянулъ на меня, точно два синихъ луча ударили мн въ глаза и ослпили меня… Я упалъ на колни.

— Трусъ!— вскричалъ Петръ вн себя.— Ты видлъ его… могъ убить… и ты не сдлалъ этого?

— Какъ? Императора Карла убить? Умышленно убить императора? О, проклятый попъ! Убить его пословъ мн было бы тяжело, но я долженъ былъ сдержать клятву. Но убить императора Карла — этого не сдлаетъ ни одинъ человкъ! Аспидъ, пресмыкающійся по земл, это отвратительное созданіе дьявола, и тотъ, я думаю, содрогнулся бы передъ его лицомъ! Я хотлъ предупредить васъ, но только потому, что мой путь лежалъ мимо васъ!

— Твой путь? Куда? Ты долженъ убить другаго посла.

— Вдь, тотъ не императоръ,— замтилъ викарій.

— Моя рука не поднимется больше для убійства.

— Куда ты дешь?

— И ты спрашиваешь?… Къ королю Готрику, моему властелину, сообщить ему ужасную новость: императоръ Карлъ стоить у воротъ его государства. Датчанинъ погибъ!

И онъ поскакалъ на сверъ.

— Мы пропали!— мрачно произнесъ графъ, смотря вслдъ исчезающему юнош.

— Мы или онъ,— замтилъ викарій.

— Какъ? Вы хотите?…

— Я не хочу. Я долженъ. Да, я хочу этого, всмъ сердцемъ хочу! Убивать пословъ… не стоило! Но нужно было во что бы не стало выиграть время. Но убить его самого… тирана…. О, это я сдлалъ бы съ наслащеніемъ. Много лтъ во мн живетъ ненависть къ нему, не находя удовлетворенія. Радуйся теперь, ненависть, наконецъ-то ты насытишься! А, гордецъ, неблагодарный, раздавившій мою гордость, какъ червя! Нтъ, саксонецъ, аспидъ, когда на него наступятъ, кусаетъ даже и императора!

— Что сдлалъ онъ вамъ? Скажите, наконецъ! Говорятъ, въ Павіи…

— Я былъ священникомъ въ осажденной Павіи, много мсяцевъ стоялъ онъ передъ крпостью, разсчитывая взять ее голодомъ. Но лонгобарды мужественно выдерживали осаду. Наконецъ, его терпніе лопнуло, онъ отдалъ войску приказъ идти на приступъ: много тысячъ франковъ погибло бы при этомъ. Онъ не зналъ, что въ этотъ день мы зарзали послднюю лошадь, роздали послднюю муку. Я тайно написалъ ему это и выговорилъ себ въ награду епископство. Онъ приказалъ приготовившимся уже къ приступу войскамъ разойтись и на слдующій день Павія пала. Онъ съ тріумфомъ вошелъ въ городъ съ нетронутымъ войскомъ и пригласилъ меня къ себ въ крпость, тамъ онъ стоялъ среди своихъ паладиновъ. Какъ только доложили обо мн, онъ повернулся ко мн спиной,— наконецъ-то я отомщу ему за это!— и громко передъ всми своими приближенными и передъ всми плнными лонгобардскими герцогами сказалъ: ‘Прочь, негодяй! Такой измнникъ не долженъ видть лица императора Карла. Онъ заслужилъ смерть, но его измна спасла многихъ франковъ, такъ пусть онъ сохранитъ свою жалкую жизнь. Священническій санъ тоже неотъемлемъ. По я не хочу его видть. Прочь отсюда!’ Я упалъ ницъ, подавленный тяжелымъ чувствомъ стыда, но самый позоръ начался посл этого. Я лежалъ лицомъ внизъ, а мимо меня проходили плнные лонгобарды, герцоги, графы, и каждый… каждый толкалъ меня ногой. А онъ, тиранъ, стоялъ тутъ же и позволялъ имъ это длать. О, одинъ ударъ кинжаломъ за вс оскорбленія! Съ тхъ поръ онъ гоняетъ меня изъ монастыря въ монастырь, всегда въ худшія мста своего Государства. Теперь злой рокъ привелъ его сюда… безъ грозныхъ паладиновъ… безъ войска, — почти одного. Теперь онъ долженъ пасть, должна совершиться месть оскорбленнаго.

— Убить императора? Это невозможно!

— Такъ подите и явитесь къ нему! За въ десятеро легчайшія дянія, чмъ сдлали вы… мы оба… Подите къ нему, подставляйте вашу шею, вы, сынъ древнихъ тюрингскихъ графовъ! А, какъ вы вздрогнули! Вы хотли быть герцогомъ, какъ были ваши предки, вести войны, какъ независимый владтель, а онъ, тиранъ, повситъ васъ на высокое дерево,— васъ, послдняго потомка гордаго, ведущаго свой родъ отъ боговъ, Германдеридо, какъ заточилъ онъ въ монастырь послдняго Агилалфинга. Не правда ли, это не очень васъ прельщаетъ? У насъ нтъ выбора… онъ или мы! Такъ онъ! Что же тутъ особеннаго? Разв его собственный сынъ, — тотъ, незаконный, — не посягалъ на жизнь отца?

— Но какъ хотите вы…

— Это предоставьте мн. Изъ-за пословъ я не хотлъ ломать головы, но убить императора Карла — изъ-за этого стоитъ. Я уже составилъ планъ, но я, все-таки, разсчитываю въ случа нужды на вашу сильную руку!

— Разсчитывайте смло! Еще ни разу я не былъ побжденъ въ бою и ни одинъ человкъ не отклонилъ моего удара.

— Отлично! Если на самомъ дл цлый легіонъ ангеловъ не слетаетъ, чтобы охранять его, то онъ не избгнетъ смерти. Теперь за мной! Назадъ въ крпость!

Глава XVII.

На равнин передъ Слистортомъ, теперешнимъ Шлезвигомъ, двигалась, звенла и сверкала вооруженная масса народа.

Король Готрикъ приказалъ собраться дружинамъ изъ близъ лежащихъ деревень. Вдали, въ бухт Виля, разввались флаги на высокихъ мачтахъ его прекрасныхъ кораблей. Его свита, небольшая, но превосходно вооруженная, состоящая изъ отличныхъ всадниковъ, разъзжала слдомъ за нимъ по равнин.

Ютландскіе и датскіе свободные крестьяне стекались сюда тысячами, вооруженные копьями, щитами, луками и длинными, никогда не промахивающимися стрлами, украшенными лебедиными перьями. Большая часть крестьянъ расположилась въ деревн Ревикъ, южне Слисторта. Этимъ отрядамъ, пришедшимъ съ крайняго свера его государства, король еще не длалъ смотра. Юты считались необыкновенно воинственными и, вмст съ тмъ, необыкновенно дерзкими и гордыми своею свободой.

Прежде чмъ начать смотръ, король собралъ передъ воротами Слисторта всхъ своихъ графовъ, свою свиту, расположенныя здсь войска и двухъ своихъ племянниковъ, Хемммига и Ханквина, слывшихъ за друзей франковъ. Нсколько лтъ тому назадъ они постили великаго императора въ его ахенскомъ дворц и возвратились назадъ, проникнутые величайшимъ уваженіемъ къ его особ и нескрываемымъ ужасомъ передъ его неодолимою военною силой, часто пытались они убдить дядю примириться съ всесильнымъ Карломъ, но тотъ встряхивалъ своими рыжими кудрями, страшно бранился и хватался за мечъ съ тяжелою золотою рукояткой, изображающею драконову голову.

Въ сопровожденіи графовъ и приближенныхъ онъ весело приближался на своемъ породистомъ кон: срый коршунъ на его блестящемъ шлем размахивалъ крыльями, точно живой. Полуденное солнце на чистомъ безоблачномъ неб сверкало на его блестящихъ латахъ, на маленькомъ, украшенномъ разноцвтными камнями, позолоченномъ щит. Сзади него знаменоносецъ держалъ знамя — вышитаго золотомъ коршуна на красномъ пол, расходящемся на два узкихъ, длинныхъ угольника.

— Ну, что вы, трусливые племянники?— воскликнулъ онъ, спокойно раскачиваясь на сдл.— Услышавши о моей клятв при жертвоприношеніи, вы умоляли меня не раздражать страшнаго Карла, такъ какъ ни одинъ человкъ, говорили вы, не можетъ выдержать его взгляда, когда онъ сердится. Вы думали, что датчане не послдуютъ за мной въ бой на жизнь и смерть между двумя государствами? Но смотрите: бранный кличъ пронесся по моей стран, мои врные слуги ударили въ щиты въ каждой деревн, къ каждомъ двор отъ Слисторта до Скагенхорна и вс мои воины пришли: даже гордые юты, эти суровые крестьяне, и т поспшили на призывъ краснаго короля. Завтра мы выступаемъ! Да, завтра! Среди зимы, когда нженки юга считаютъ это невозможнымъ, нападемъ мы на нихъ. Императоръ Карлъ старъ, вс старики зябки. Онъ сидитъ въ Ахен въ теплой ванн или грется въ золоченомъ зал и дрожитъ. Мы согремъ его! Завтра я вызжаю! И я не поверну назадъ этого благороднаго коня, пока онъ не пройдетъ по обгорвшимъ бревнамъ ахенскаго Дворца. Вамъ же, Химмингъ и Ханквинъ, я привезу изъ поздки подарки: Химмингу голову императора Карла, а Ханквину его корону.

Съ этими словами Готрикъ, улыбаясь, кивнулъ знаменоносцу, который со свитой, состоящею чуть ли не изъ двухъ тысячъ человкъ, на красивыхъ коняхъ, двинулся за нимъ. Гремя, бряцая и сверкая оружіемъ, прохалъ онъ по равнин, его огненныя кудри разввались по втру изъ-подъ высокаго шлема. Смотръ воинственныхъ сверянъ вполн удовлетворилъ сердце полководца. Правда, его удивило мрачное, дерзкое, почти грозное выраженіе на многихъ лицахъ: радостные крики не привтствовали его. Но воины явились въ хорошемъ вооруженіи и въ такомъ большомъ количеств, какъ еще никогда. Его удивляло это строгое исполненіе долга.

— Ха, ха!— добродушно засмялся онъ, погладивъ свою рыжую бороду.— Насиліе помогаетъ! Они узнали теперь, эти дерзкіе мужики, что воля короля стала закономъ въ Даніи.

Онъ кончилъ смотръ войскамъ, расположеннымъ сверне и южне ревикской деревни. Теперь онъ, во глав своей свиты, повернулъ назадъ, къ Слисторту, по единственной длинной, узкой улиц, изъ которой состояла маленькая деревенька. Когда онъ достигъ половины улицы, то увидлъ, что вся сверная часть ея запружена густою толпой воиновъ.

Довольный, онъ продолжалъ хать. Наконецъ-то теперь раздадутся запоздавшіе крики ‘ура’.

Но все было тихо.

Онъ подъхалъ совсмъ близко къ людямъ, они не двинулись.

— Мсто! Дайте мсто вашему государю, вы, неотесанное мужичье!— крикнулъ знаменоносецъ, наклоняясь впередъ какъ разъ сзади короля, такъ какъ дв лошади рядомъ не могли прохать по этой узкой улиц.— Васъ уже смотрли, вы крестьяне изъ Нордмансхага!…

Никто въ толп не шевельнулся и не двинулся.

— Мсто, говорю я вамъ, собаки!— крикнулъ, наконецъ, самъ король и замахнулся на стоящаго ближе всхъ къ нему человка. Но онъ въ страх дернулъ коня назадъ, такъ какъ шесть человкъ, заграждающіе дорогу, точно по команд, опустили шесть копій и онъ услышалъ хорошо знакомый ему звукъ, какъ, звеня, опустилось сзади нихъ много, много копій.

Поднявшись на стременахъ, онъ увидлъ передъ собой цлое море шлемовъ, войлочныхъ шапокъ, какія носили ютландскіе крестьяне, и массу блестящихъ копей.

Онъ повернулъ лошадь назадъ.

— Назадъ!— крикнулъ онъ всадникамъ.— Назадъ! Вонъ изъ этой проклятой западни! Въ объздъ вокругъ деревни!

— Остановитесь, государь!— раздалось въ заднихъ рядахъ его свиты.— Крестьяне послдовали за нами съ равнины въ деревню.

— Переулокъ?

— Ни одного!

Король закусилъ губы, опять повернулъ коня и, повидимому, спокойно заговорилъ съ стоящими передъ нимъ крестьянами.

— Чего вы хотите, мои свободные крестьяне?— Онъ попытался улыбнуться, но улыбка не вышла, такъ какъ онъ только въ эту минуту узналъ человка, на котораго замахнулся хлыстомъ.

— Свободные крестьяне!— медленно повторилъ тотъ, задумчиво отстраняя съ глазъ пряди сдыхъ волосъ.— Да, мы свободные крестьяне, а не собаки. И такъ какъ [ты, король, узналъ это теперь, то ты скоро свободно продешь по этой улиц.

— Ты Вариштейнъ, сынъ Варфреда?— король смутился, но, все-таки, продолжалъ:— Что теб надо отъ меня?

— Возстановленіе моего права, мою собственность, мою лошадь, вотъ эту самую, на которой ты такъ гордо сидишь. Ты отнялъ ее у меня. Сойди, государь, съ этого благороднаго животнаго и отдай его обратно Варштейну, сыну Варфреда.

Вмсто отвта, Готрикъ сильно ударилъ коня хлыстомъ, глубоко всадилъ шпоры въ его бока и хотлъ раздавить старика.

Красивый конь высоко -взвился на дыбы, но его прежній хозяинъ тихо свиснулъ и медленно поднялъ правую руку — и врный конь послушно опустился передъ нимъ на колни. Безпомощный, какъ ребенокъ, король отъ неожиданнаго движенія очутился на ше лошади.

— Ты можешь встать, Слейпниръ, — сказалъ крестьянинъ, кивнувъ умному животному, медленно поднявшемуся.

Король не находилъ словъ.

— Мы три дня пробыли въ Нордмансхагскомъ собраніи. Три раза приглашали тебя туда.

— Меня? Къ этимъ собакамъ?

— По всмъ правиламъ приглашали тебя въ твоемъ королевскомъ дом на судъ за воровство, такъ какъ ты совершилъ кражу или принялъ украденное.

— Мужикъ!

— Ты или твои негодные, наглые приближенные. Ты знаешь это. Ты приказалъ ворамъ, или взялъ завдомо краденое. И ты сидишь теперь передъ глазами владльца на украденной лошади. Три раза ты не явился на зовъ. Свободные крестьяне постановили такое ршеніе: я могу взять свою собственность обратно, гд бы, какъ бы, когда бы ее ни нашелъ, какъ бы ни пришлось ее взять, добромъ или силою. Вс эти мои врные сосди пришли сюда привести въ исполненіе свой приговоръ. Три тысячи судей исполнятъ сегодня свой приговоръ, Я могу принудить вора, силою или хитростью, отдать украденное, останется ли онъ при этомъ живъ или умретъ. Король Готрикъ! я хочу только возстановленія моего права! Мн не надо животнаго, хотя я его очень люблю. Король Готрикъ, я твой врный крестьянинъ. Я по твоему приказанію взялъ лукъ и стрлы и хочу сражаться и умереть за тебя, какъ и каждый изъ моихъ сосдей. Но сначала возстанови право — отдай моего коня. Или попроси меня здсь громко, три раза — при жертвоприношеніи ты мн наотрзъ отказалъ въ этомъ — попроси передъ твоими дерзкими приближенными и передъ моими добрыми сосдями: тогда я подарю теб этого коня!

— Никогда!

— Король, одумайся!— воскликнулъ старикъ. Онъ прислонилъ копье къ груди и быстро досталъ изъ за-пояса стрлу и съ плеча лукъ.— Если ты отказываешь мн въ возстановленіи моего права, то я самъ возстановлю его. Нарушая право народа, ты нарушаешь твое право короля.

— Негодный мужикъ! Воля короля — законъ для страны!

— Это твое послднее слово?

— Да, послднее.

— Ну, такъ оно твое послднее въ жизни!

Готрикъ выхватилъ мечъ изъ ноженъ и снова далъ шпоры коню. Но въ то же время стрла со свистомъ сорвалась съ тетивы, прошла сквозь шею короля и вышла въ затылокъ.

Со стономъ повалился онъ изъ сдла: срое лебединое перо, украшавшее стрлу, было окрашено его кровью. Крестьянинъ взялъ лошадь подъ уздцы и потянулъ къ себ: съ радостнымъ ржаньемъ послдовало за нимъ благородное животное.

— Убійство, убійство! Короля убили!— въ ужас кричали приближенные, поворачивая коней.

— Нтъ! Убить при законной защит!— воскликнулъ старый крестьянинъ.— Смло прозжайте впередъ, если хотите.

— Нтъ!— крикнулъ знаменоносецъ.— Царственный повелитель пораженъ стрлой крестьянина! Позоръ тому подданному, который не отомстилъ за него! Мщеніе, мщеніе, мщеніе за короля!

— Мщеніе, мщеніе!— повторяли гордые рыцари и съ крикомъ бросились впередъ на толпу крестьянъ. Начался ужасный, но непродолжительный бой.

Въ узкой улиц могли помститься рядомъ самое большее два всадника передъ цлымъ лсомъ длинныхъ опущеныхъ копей.

Каждый изъ нихъ падалъ: сначала лошадь, пронзенная копьемъ, затмъ всадникъ отъ ударовъ мечомъ, наносимыхъ рукою крестьянъ.

Многіе изъ царской свиты совершали насилія надъ имуществомъ, женами и дочерьми свободныхъ крестьянъ, подъ защитой короля, нарушителя закона. Теперь насталъ часъ мести — самой ужасной, какая только существуетъ на земл: мести германскаго народа. Въ начал неравнаго боя натискъ горячихъ лошадей и отличное наступательное и оборонительное оружіе давали нкоторое преимущество всадникамъ, но очень не надолго.

Два-три раза налетали они на передніе ряды крестьянъ. Но такъ какъ на обоихъ концахъ улицы, какъ только начался бой на свер, королевской свит на юг пришлось остановиться и защищаться съ тылу, такъ какъ павшіе копи и люди, образовавши высокую кучу, длали невозможнымъ налеты, то всадникамъ грозила неминуемая гибель.

Все больше и больше тснимые, они должны были стоять и падать тамъ, гд стояли. Опьяненные кровью и побдой, крестьяне перескакивали черезъ убитыхъ и раненыхъ лошадей, съ длинными ножами въ рукахъ, которыми они распарывали животы благороднымъ животнымъ и ранили всадниковъ въ мста, не защищенныя латами.

Состраданію здсь не было мста. Какъ пламя, охватившее соломенную крышу, жадно пожираетъ ее, такъ и здсь разстояніе, отдлявшее толпы народа, длалось все меньше и меньше, пока они не соединились, отчаянный размахъ мечомъ направо, другой налво,— вотъ все, что удавалось сдлать гордому всаднику: часто онъ падалъ посл перваго размаха въ одну сторону, пораженный кинжаломъ другаго врага.

Оставшаяся небольшая кучка всадниковъ соскочила съ коней, стала въ середин улицы и продолжала бой, конца котораго не долго пришлось ждать.

Правда, пшіе, съ тсно сдвинутыми щитами, они отбивали нападеніе крестьянъ, лучше чмъ прежде каждый но одиночк на коняхъ.

Но крестьяне ворвались во вс дома направо и налво, съ крышъ, изъ оконъ, съ воротъ цлились они медленно, хладнокровно, съ чисто-германскимъ спокойствіемъ. Ни одна стрла не пропадала даромъ. Они цлились не въ шлемы, щиты и латы,— въ лобъ, глаза, ротъ, въ шею, въ мста, не прикрытыя броней.

Одинъ за другимъ падали спшившіеся всадники, пока, наконецъ, не палъ послдній изъ двухъ тысячъ, а вмст съ нимъ упало и королевское знамя, хотя знаменоносецъ давно уже лежалъ мертвымъ. Онъ погибъ первымъ посл короля: посл того, какъ онъ, мстя за своего государя, ранилъ копьемъ лвую руку старика Варштейна, крестьянинъ, отскочивъ назадъ, пустилъ въ него стрлу, вонзившуюся между глазъ. Но товарищъ подхватилъ знамя изъ рукъ падающаго знаменоносца и такъ переходило оно изъ рукъ въ руки, отъ человка къ человку, до утомленной руки послдняго защитника.

— Неужели они еще не вс докончились?— спросилъ Варштейнъ, подходя.— Мой колчанъ и десять, занятые у сосдей, пусты.

— Нтъ! Ни одинъ не шевелится. Вотъ лежитъ знамя. Какъ оно продырявлено стрлами!

— Да, но оно еще годится. Я истекаю кровью, — сказалъ старикъ и, оторвавъ послдній лоскутъ отъ древка, обернулъ имъ лвую руку.

— Франкская война теперь кончена, прежде чмъ началась?

— Я думаю, что да!

— Счастіе императору Карлу. И все это, вся эта кровь… изъ-за твоей лошади!

— Нтъ’, Эрихъ, сынъ Эриха, за возстановленіе права. Прощай!

Онъ вывелъ изъ-за деревяннаго забора своего коня и вскочилъ на него.

— Куда ты?

— Къ императору Карлу. Я длаюсь его подданнымъ и… пожалуй, Христовымъ. Въ его государств крестьянину, чтобы добиться своего коня, не нужны такія жестокія мры, къ какимъ пришлось прибгнуть намъ сегодня.

Глава XXVIII.

Тмъ временемъ у другаго императорскаго посла происходили удивительныя дла.

Когда епископъ услыхалъ отъ Линдмутъ о преступленіи Фолькфрида, въ его голов съ быстротою молніи мелькнула мысль: ‘онъ долженъ умереть’. О томъ, что будетъ дальше, онъ боялся даже подумать и со страхомъ подавлялъ слезы, навертывавшіяся на глазахъ: ‘Она будетъ тогда совсмъ беззащитна, въ моихъ рукахъ! Она и ея дти будутъ зависть отъ моего милосердія’.

Въ такомъ настроеніи выйдя слдомъ за Мутгардой изъ пещеры, онъ написалъ извстное уже письмо къ графу Франціо. Но увидвъ несчастныхъ плнниковъ, не созданій дикой фантазіи и безсонныхъ ночей, полныхъ ненависти и желаній, а дйствительныхъ людей, блдныхъ, со слдами перенесенныхъ страданій, живыхъ, несчастныхъ людей, онъ сразу почувствовалъ, что не можетъ даже и подумать объ убійств, о… похищеніи.

Одинъ изъ слугъ, слышавшій слово ‘повшеніе’, напомнилъ ему объ этомъ.

— Какъ?— съ испугомъ вскричалъ онъ, бросивъ взглядъ на мужественную фигуру Фолькфрида.— Я сказалъ это? Не можетъ быть! Или сказалъ въ бреду! Я не хочу, чтобы мн напоминали объ этомъ!

‘Нтъ,— продолжалъ онъ, обращаясь къ самому себ,— онъ долженъ умереть, но иначе!’ Приготовившись выслушать показанія плнныхъ, онъ слъ на площадк передъ пещерой на привезенный съ собой складной стулъ, но едва приблизилась къ нему Мутгарда, онъ вскочилъ со стула, опрокинувъ его въ снгъ.

По его приказанію Фолькфридъ разсказалъ все, что произошло. Епископъ во все время разсказа молчалъ, не отрывая мрачнаго взгляда отъ земли. Мутгарда бросила на него презрительный, почти грозный взглядъ.

— Г. епископъ… Ацербусъ… Я знала Рихвальта, отъ котораго не ожидала ничего подобнаго. Вы не лишите жизни невиннаго.

— Сохрани Богъ!— воскликнулъ епископъ.— Скоре даже…— Онъ сдлалъ Фолькфриду знакъ, чтобы тотъ одинъ приблизился къ нему. Мутгарда, гнвно сдвинувъ брови, молча отошла.

Мужчины стояли теперь лицомъ къ лицу и оба молчали. Фолькфридъ внимательно разсматривалъ своего врага, смертельнаго врага, въ рукахъ котораго находилась теперь судьба его и его жены.

Худой, высокаго роста, выше Фолькфрида, епископъ казался еще тоньше отъ черной епископской мантіи съ красивою золотою вышивкой, ни капли полноты не было въ его точно изъ однихъ мускуловъ и жилъ состоящемъ тл, сильномъ и, вмст съ тмъ, гибкомъ, какъ благородная сталь. Глубоко въ орбитахъ сидли темные, вспыхивающіе безпокойнымъ огнемъ глаза, опушенные длинными черными рсницами. Тонкія, крпко сжатыя губы доказывали непреклонную волю, верхніе зубы и верхняя губа выдавались немного надъ нижними зубами и губой — слдствіе многолтняго обуздыванія чувства, слова, даже выраженія лица.

Худое продолговатое лицо было замчательно красиво: одного только спокойствія недоставало для совершенства его красоты. Оно было блдно, какъ мраморъ, иногда только, подъ наплывомъ страстныхъ мыслей, горячій румянецъ заливалъ матово-блдныя щеки: несмотря на долгіе годы работы надъ собою, его крпко сжатыя губы вздрагивали, выдавая внутреннее волненіе, и словно молнія пробгала по его красивымъ чертамъ.

Фолькфридъ закончилъ свои наблюденія такъ: ‘Непокоенъ, несчастенъ, жалокъ, но не золъ этотъ человкъ… странно! Я читаю въ его сердц: онъ любитъ ее… попрежнему! И, все-таы, какъ тогда я не могъ его ненавидть, такъ и теперь не могу. А какъ онъ задрожалъ отъ гнва при одномъ воспоминаніи! Я ненавидлъ Фортуната’. Одновременно и епископъ разглядывалъ Фолькфрида, его густые русые волосы и бороду, стройную мужественную фигуру, широкую? грудь, открытое правильное лицо, сохранившее и теперь покойное выраженіе, большіе свтлосрые, чисто-германскіе глаза. Въ глубин души Фолькфридъ нравился ему. Такъ оба они разсматривали другъ друга, кая* дый читая сокровенныя мысли другаго. Наконецъ, епископъ заговорилъ тихимъ голосомъ:

— Если бы ты, Фолькфридъ, принялъ тогда мой вызовъ! Лучше бы было: такъ или иначе. Еще разъ предлагаю: вылечись отъ всхъ твоихъ ранъ, я терпливо буду ждать, пока ты вполн окрпнешь, и тогда… тогда давай биться за жизнь, за… все!

Фолькфридъ спокойно покачалъ головой.

— Никогда. Я не нарушу закона императора.

— Нтъ?… Ну, такъ… такъ испытай же законъ императора и то, что ты… по этому закону… заслужилъ.

Фолькфридъ сдлалъ еще шагъ ближе:

— вы, на моемъ мст, оставили бы эту женщину тамъ, во власти этого негодяя?

Епископъ, покраснвъ и сжавъ кулаки, громко вскричалъ:

— Я задушилъ бы его вотъ этими руками! Но, — продолжалъ онъ,— вы должны были посл преступленія остаться при труп,— вы сами знаете это! Но, какъ бы то ни было, я васъ судить не буду. Богъ свидтель — слышите, Мутгарда?— что я, иначе какъ въ поединк, не пролью крови вашего мужа. Я поступаю не необдуманно, а строго по закону. Безъ сомннія, въ Эзесфельд уже произнесенъ ему приговоръ. Этотъ приговоръ я и приведу въ исполненіе. Я обязанъ, это долгъ императорскаго посла. Не я, законъ будетъ судить его, оправдаетъ его или осудитъ законъ,— я буду лишь орудіемъ закона.

— Мы будемъ умолять императора о правосудіи!— сказалъ Фолькфридъ.

— Въ данномъ случа это запрещено,— спокойно произнесъ епископъ.— Такъ написано въ новомъ свод саксонскихъ законовъ. Вы оба не умете читать?… Но вы врите мн, Фолькфридъ?

— Я врю каждому вашему слову.

— Послднее время каждый, даже правильно-осужденный просилъ еще суда императора, отчего у хофгерихта было слишкомъ много дла. Поэтому изданъ законъ, относительно ршеній совта графовъ въ Саксоніи не допускается апелляцій. Мы демъ сейчасъ въ Хейдхофъ, куда я призову свидтелями вашихъ сосдей. Если приговоръ произнесенъ, то я долженъ привести его въ исполненіе,— миловать императорскій посолъ не иметъ права. Если же судъ еще долженъ послдовать, то не я, Мутгарда, буду судить вашего мужа… Я могу, но не хочу судить его!… Другому послу, графу Франціо, передамъ я его. Въ дорогу, въ Хейдхофъ!

Глава XXIX.

Во все время продолжительнаго путешествія Ацербусъ всми силами старался избгать Мутгарды, онъ никогда не смотрлъ на нее. Только когда онъ халъ сзади нея, онъ пожиралъ жадными глазами ея фигуру, если ему приходилось прозжать мимо нея, онъ сильно заботился о томъ, чтобы его широкая епископская мантія не коснулась ея, — онъ крпко прижималъ ее рукой къ груди.

— Я скоре отску, — говорилъ онъ самому себ, — собственною лвою рукой правую, чмъ прикоснусь хоть къ ея плечу, какъ ни тянетъ меня въ ея сторону, какъ ни завидую я тому слуг, на котораго она опирается, выходя изъ экипажа! О, только разъ обнять ее… сжать ее вотъ этими руками!… Я сохраню его право неприкосновеннымъ, чтобы онъ не могъ сказать, что я хоть что-нибудь отнялъ у него. Его право должно остаться у него… но… погибнуть вмст съ нимъ.

——

Передъ началомъ путешествія епископъ потребовалъ у Фолькфрида общанія, что онъ не убжитъ. Но саксонецъ покачалъ головой:

— Я терплю здсь насиліе. Я ничего не общаю.

Тогда императорскій посолъ приказалъ приковать его об ноги къ подвод, на которой онъ сидлъ. Въ первые же дни супруги и дти быстро поправились. Раны Фолькфрида зажили еще въ пещер, но недостатокъ пищи не позволялъ окрпнуть его силамъ, онъ и его семейство, страдавшіе только истощеніемъ силъ, быстро оживали благодаря дорогимъ винамъ и хорошей пищ, которыя епископъ приказывалъ давать своимъ плнникамъ изъ привезенныхъ съ собою запасовъ.

Епископъ очень интересовалъ дтей.

— Знаешь ты,— спрашивалъ Фолькберть сестру,— на кого онъ похожъ? На раненаго орда съ переломленнымъ крыломъ, котораго отецъ одинъ разъ нашелъ на нашемъ двор. Онъ убилъ его… изъ жалости.

— Нтъ, я думаю иначе. Мама, взгляни хоть разокъ тихонько на епископа: разв онъ не похожъ на разгнваннаго ангела, нарисованнаго въ книг Фидуса?

— Не смотри на него, дитя! Его глазъ можетъ очаровать.

— О, нтъ! Такъ пріятно смотрть на него. Я не боюсь его, ни его темныхъ задумчивыхъ глазъ!… Вчера я видла даже… я чувствовала, что онъ долго смотрлъ на меня, его глаза _tбыли полны слезъ. Мама, знаешь ли,— нершительно проговорила она,— я люблю его.

Мутгарда бросила быстрый взглядъ на дочь. Двочра,— она только сейчасъ замтила это,— сильно измнилась за эти полднія недли: ея нжная фигура замтно округлилась, въ Глазахъ было больше блеску, чмъ прежде, и она часто устремляла задумчивый взглядъ въ пространство, она иногда вспыхивала и опускала рсницы.

— Да, очень люблю! Сразу полюбила, какъ только онъ поднялъ меня изъ снга своими сильными руками. Я была на небесахъ во сн, и когда его блдное лицо склонилось надо мной, я думала, что онъ мой ангелъ-хранитель, котораго мн такъ давно хотлось видть. И онъ, вдь, сохранилъ и спасъ меня! Если бы ты видла только, какъ радостно сверкнули его глаза, когда онъ поднялъ меня! Какъ дрожалъ его голосъ отъ волненія! ‘Мутгарда!’ — назвалъ онъ меня сначала.

Мать задумчиво молчала, потомъ медленно отошла къ подвод мужа.

Но двочка продолжала болтать съ Фолькбертомъ.

— Меня и мою милую птичку,— слышишь, какъ она поетъ въ клтк сзади насъ?— онъ спасъ прежде всхъ. А потомъ тебя и родителей, они погибли бы безъ него. Да, онъ спаситель, о которомъ я, не переставая, молилась, до самой той минуты, когда я такъ сладко заснула подъ снжными хлопьями.

— Если онъ не хочетъ сдлать зла отцу, зачмъ же онъ надлъ на него оковы?

— На отц нтъ больше оковъ.

— Съ какихъ поръ?

— Съ сегодняшняго дня! Мама часто потихоньку плакала, но я, все-таки, замчала это. Когда я ее спрашивала, о чемъ она плачетъ, когда мы находимся теперь подъ защитой императора, она отвчала: ‘Дитя, ты этого не понимаешь!… Говори твою вечернюю молитву за всхъ, какъ я тебя учила, но не молись больше за Рихвальта, — сердито сказала она, строго взглянувъ,— знаешь, какъ она смотритъ, когда надолго разсердится?— Онъ не стоитъ этого. Отчего я плачу?— продолжала она.— Мн такъ тяжело, что отецъ закованъ’.

— Не отъ одного этого она грустна. Какъ часто она вздыхаетъ!

— Конечно. Я ничего больше не сказала, но скоро пробралась къ отцу и спросила его, что онъ, вдь, наврное не убжитъ отъ своихъ судей?

— Никогда,— отвтилъ отецъ.— Только унижаться общаніемъ я не могу.— Тогда я отправилась къ епископу, ты знаешь, онъ всегда останавливаетъ своего коня, когда видитъ меня недалеко отъ себя, и его строгое, серьезное, большею частью даже мрачное лицо длается такимъ ласковымъ, такимъ прекраснымъ!… Я передала ему слова отца, схватила его руку, поцловала ее и слеза скатилась изъ моихъ глазъ на нее… Тогда епископъ задрожалъ всмъ тломъ, низко наклонился ко мн съ сдла,— мы были совсмъ одни,— и поцловалъ меня въ лобъ. Потомъ онъ позвалъ одного изъ воиновъ и послалъ меня съ нимъ къ отцу, и мы сняли цпи съ ногъ отца. Видишь ты теперь, какъ онъ добръ? Ты долженъ его любить, долженъ…

Глава XXX.

По прибытіи въ Хейдхофъ императорскій посолъ сейчасъ же приказалъ позвать въ себ свободныхъ людей изъ сосднихъ дворовъ, чтобы обсудить съ ними положеніе страны.

Удивляясь, сомнваясь, строго покачивая головой, слушалъ ихъ епископъ. Его первымъ вопросомъ было: постановилъ ли что-нибудь судъ графовъ въ Эзесфедьд о Фолькфрид саксонц? ⁴

Двнадцать человкъ, бывшіе въ числ судей, отвтили, что приговоръ давно произнесенъ и давно иметъ законную силу: онъ не только проклятъ, но, по новому закону объ усиленномъ наказаніи за убійство, Фолькфридъ изъ Фолькингскаго двора приговоренъ къ смертной казни чрезъ повшеніе.

Услыхавъ, что онъ пойманъ, вс стали просить, чтобы вмсто повшенія ему отрубили голову,— снисхожденіе, на которое императорскій посолъ имлъ право. Вс знали, что только самъ императоръ можетъ даровать жизнь и свободу законно приговоренному къ смерти, и потому они не выражали боле никакихъ просьбъ, несмотря на то, что вс сильно жалли Фолькфрида.

Епископъ сдвинулъ брови и закрылъ глаза.

— Это уже ршено. Мн остается исполнить только то, что требуетъ законъ. Не я убиваю его,— законъ императора Карла: онъ самъ требуетъ, чтобы его законъ буквально исполнялся.

И, обращаясь къ самому себ, онъ прибавилъ:

— Подъ мой мечъ онъ не хотлъ стать, такъ пусть поразитъ его топоръ палача.

Супруги должны были узнать о приговор только передъ приведеніемъ его въ исполненіе.

Но епископъ чувствовалъ себя смущеннымъ передъ этою неизбжною гибелью своего врага. Провожатые его часто слышали, какъ онъ громко молился по ночамъ и тихо стоналъ. Иногда среди холодной зимней ночи онъ выходилъ изъ дому, въ покрытое снгомъ поле, часовые, мимо которыхъ онъ проходилъ, видли, какъ онъ поднималъ руки къ блестящимъ звздамъ, и слышали, какъ онъ громко говорилъ съ самимъ собой или обращался къ святымъ. На четвертую ночь волненіе и борьба еще боле усилились въ немъ. Молча шагалъ онъ взадъ и впередъ по большой зал, куда поставилъ свою кровать, въ очаг тллись догорающіе угли.

Наконецъ, онъ сказавъ самому себ:

— Что толку, если*я его въ третій разъ вызову на поединокъ? Лучше бы было, если бы я палъ отъ его руки! Но онъ не хочетъ сдлать этого. А я бы облегчилъ ему этотъ трудъ…

Его взглядъ упалъ на мечъ, висящій на косяк, и онъ сдлалъ быстрый шагъ въ его сторону.

— Нтъ! Это слишкомъ малодушно. Я еще не убгалъ ни изъ одной битвы, ни отъ одного мужчины… И не убгу ни отъ этой борьбы, ни отъ Мутгарды. Воздуху, воздуху!— И въ эту четвертую ночь онъ быстрою, неровною походкой ушелъ далеко отъ дому, такъ что со двора не видно было даже его тни, онъ шелъ, а подъ конецъ бжалъ все дальше и дальше въ глубь безмолвнаго лса, пока въ изнеможеніи не остановился на полян.

Громадныя деревья окружали его со всхъ сторонъ, какъ грозные гиганты, было не совсмъ темно, хотя мсяца и не было на неб, снгъ бросалъ далеко отъ себя блдноватый свтъ, а безмолвныя звзды смотрли на бгущаго человка, точно ожидая чего-то.

Онъ бросился лицомъ въ глубокій, холодный снгъ и, сжимая руками пылающій лобъ, плакалъ, молился и призывалъ Бога. Наконецъ, онъ вскочилъ на ноги.

— Что мн длать?— воскликнулъ онъ.— Что, что? Дать совершиться судьб, толкнувшей ее и его въ мои руки? Не воспользоваться моимъ правомъ, моею властью? Отпустить ихъ? Куда? Отпустить вмст? Знать, что они счастливы… каждый часъ дня и ночи, а самому остаться несчастнымъ и одинокимъ… съ моими мертвыми, холодными книгами и пергаментами? Никогда ничего мягкаго, нжнаго, прекраснаго не видть около себя? Правда, и я женатъ! Да, обрученъ со святою церковью въ Ареццо! О, насмшка! Могу я разв пить дыханіе ея рта, которое… я чувствую? Обовьетъ разв она мою шею своею блою, полною, горячею рукой и скажетъ: ‘Приди ко мн, возлюбленный мужъ, насладись моею красотою, моею любовью’? Могу я разв ее цловать… цловать, цловать?… Что она мн дастъ за подобныя желанія? Свое… проклятіе? Пускай! Я равнодушенъ къ этому! Да разв мое сердце умерло?

Онъ дико ударилъ себя въ грудь.

— Нтъ! Вотъ оно бьется, неугомонное, малодушное, несчастное сердце!… Это ужасно! Я — Ацербусъ! Безжалостная строгость къ самому себ и къ другимъ была моею гордостью, безупречная скромность — моею славой!… И еслибъ это было только ради священнаго сана! Но сдлавшись священникомъ, я остался мужчиной, саксонцемъ… Девизъ нашего стариннаго саксонскаго рода: ‘Врность до гроба!’

Онъ остановился, а черезъ минуту заговорилъ совсмъ другимъ, холоднымъ тономъ:

— Ба! Кто посметъ упрекнуть, меня? Разв это несправедливо?… А если бы даже и несправедливо: я исполняю только приговоръ. Не я произнесъ его, и я не имю права миловать.

Онъ внезапно остановился на этой мысли, высоко заломилъ надъ головой руки и воскликнулъ съ рзкимъ упрекомъ:

— Обманъ! Все обманъ! Самообманъ! А эта блестящая заманчивая надежда: если онъ умретъ — все будетъ возможно… О, Рихвальтъ, что толку, что ни одинъ человкъ не можетъ упрекнуть тебя, — ты самъ, наедин съ самимъ собой, долженъ сказать себ: ‘И ты сдлалъ это только потому, что не хотлъ уступить ее, хотлъ самъ ее взять. Ты кричишь, ты гибнешь, сердце? Такъ гибни же!…. Лучше чмъ сдлаться неврнымъ, безчестнымъ… Нтъ!… Нтъ!… Еслибъ я зналъ наврное, что она будетъ тогда моей… посл столькихъ лтъ… Нтъ! Я не сдлаю этого! Фолькфридъ долженъ жить! Мутгарда должна быть счастлива!

Онъ повторилъ громко, съ радостнымъ воодушевленіемъ:

— Да, да, онъ долженъ жить! Она должна быть счастлива!… А я, а я?— простоналъ онъ съ глубокою мукой.— Что будетъ со мной? Неужели я не имю права на счастіе въ жизни? Рихвальть, что остается теб? Въ чести и въ долг врности заключается все!

Онъ выпрямился во весь ростъ и поднялъ блдное лицо къ небу: безмолвныя звзды, торжественно сіяя, привтствовали его, какъ бы сочувствуя, какъ бы благословляя.

И съ высоко поднятою головой онъ быстрыми шагами пошелъ домой.

Глава XXXI.

Только посл полуночи вернулся онъ домой. Караульные всю ночь видли свтъ, падавшій отъ его маленькой римской ампулы.

Когда разсвло, онъ приказалъ позвать къ себ Линдмутъ.

— Двочку одну!.. Безъ… безъ матери!— быстро прибавилъ онъ.

Когда посланный повернулся и отворилъ дверь, чтобъ идти, двочка стояла уже на порог. Она вошла и увидла императорскаго посла лежащимъ на постели, покрытой мхами и одялами, передъ нимъ на скамейк стоялъ высокій серебряный кубокъ. Она остановилась у двери, испуганная,— такъ блдно было его лицо, такъ ввалились щеки, такой разстроенный былъ у него видъ.

Онъ медленно поднялся, опустилъ голову на лвую руку, а правой сдлалъ ей знакъ приблизиться, нжная, слабая улыбка показалась на его строгихъ губахъ.

Двочка испуганно смотрла на епископа своими ясными глазами и осталась тамъ, гд стояла.

— Мутгарда!— сказалъ онъ — Нтъ! Нтъ! Линдмутъ! Поди сюда!

— Боже мой, г. епископъ, — воскликнула она, подбгая,— какъ вы блдны! Вы очень, очень больны! Я позову маму,— она уметъ!…

— Нтъ,Дитя, нтъ! Нтъ еще!

— Выпейте вина… вотъ!… Нетронутымъ стоитъ передъ вами бокалъ! Этотъ живительный напитокъ всмъ намъ — и отцу, и мн — такъ помогъ, когда мы совсмъ ослабли, когда ваша милость спасла насъ. Пожалуйста, выпейте!

— Хорошо, дитя!… Выпей ты сначала!… Такъ! Теперь дай мн. Знаешь что? Давай заключимъ дружбу, Линдмутъ… Хочешь? Я… я люблю тебя.

— Я васъ очень полюбила, дорогой г. епископъ, какъ только увидла ваше лицо.

Она смотрла на него сверкающими отъ радости глазами, но не покраснла. Она не испытывала чувства страха, но была счастлива своимъ чистымъ сердцемъ.

— Вы воскресили меня, когда я умирала. Я думаю, когда я во второй разъ возстану изъ могилы, то Божескій посолъ, который меня разбудитъ, будетъ имть ваши черты.

Епископъ быстро выпрямился.

— О, дитя… перестань!— Онъ помолчалъ нсколько минутъ, потомъ положилъ руку на плечо двочки и медленно произнесъ:— Не правда ли, Линдмутъ, мой другъ, ты не умешь лгать?

— Нтъ, г. епископъ,— отвтила она.— Я всегда говорю правду или… молчу.

— Я такъ и думалъ… Такъ скажи мн: ты присутствовала тогда… когда… когда вице-графъ былъ убитъ твоимъ отцомъ?

— Да!

— Правда ли, что графъ и его люди хотли силой ворваться во дворъ?

— Да!

— Правда ли, что солнце уже зашло въ это время?

— Да. То-есть мы говоримъ не ‘зашло’, а скрылось за лсомъ. солнце въ это время уже скрылось за вершину лса.

— А что крикнулъ вице-графъ, когда хотлъ перелзть черезъ ограду?

— Смысла я не поняла, а только слышала слова. Онъ крикнулъ графскому послу, что прежде всего онъ схватитъ вонъ ту женщину, потому что она такъ прекрасна. Онъ подразумвалъ маму, добрый другъ мой. И дйствительно, онъ схватилъ лвою рукой маму но, тутъ его убилъ отецъ.

— Не раньше?

— Не раньше.

— А правда еще то, что одинъ изъ людей самого графа упрекнулъ графа въ нарушеніи закона?

— Да, я это слышала.

— Какъ зовутъ этого человка?

— Этого я не слыхала, или не поняла, или забыла.

Ацербусъ вскочилъ съ кровати такъ быстро, что двочка испугалась.

— Вы сегодня такъ добры, ваши глаза, вашъ голосъ такъ ласковы… неужели вы опять хотите разсердиться?

— Нтъ, никогда больше. Все такъ,— сказалъ онъ самому себ, ходя по комнат большими шагами.— Конечно, это врно! Моя совсть всегда говорила мн, что это такъ. Я хотлъ обмануть самого себя. Но передъ этими ясными, небесно-ясными глазами не устоитъ никакая неправда… Одно еще, Линдмутъ… и потомъ я отпущу тебя.

— Я такъ люблю быть съ вами, дорогой г. епископъ.

— Скажи…— онъ близко подошелъ къ ней и оглядлся кругомъ.

— Что съ вами? Здсь нтъ никого.

— Скажи,— тихо прошепталъ онъ,— слыхала ли ты когда-нибудь отъ отца… отъ матери… о… о Рихвальт?

— Отъ отца — никогда, отъ матери — часто. Рихвальтъ былъ сынъ графа, онъ пропалъ безъ всти такъ же, какъ и отецъ матери. Мама приказала мн молиться за упокой души ддушки и за г. Рихвальта.

Епископъ, громко зарыдавъ, упалъ на кровать и спряталъ лицо въ подушки.

Двочка съ испугомъ подбжала къ нему.

— Г. епископъ! дорогой г. епископъ! послушайте меня. Вдь, вы теперь мой другъ, вы не можете теперь умереть. Вы должны помочь всмъ намъ, спасти насъ вторично, за этимъ то я и пришла къ вамъ. Я… а вы и не спросили, что привело меня къ вамъ такъ рано! Родители ничего не знаютъ объ этомъ… Вчера вечеромъ одинъ изъ судей шепнулъ что-то отцу, съ этой минуты онъ сдлался мраченъ, а мама плакала. Она очень бранила васъ, отецъ запретилъ ей это и сказалъ: ‘Я не нахожу выхода. Онъ поступаетъ по закону. Я погибъ’. Но, дорогой другъ, вдь, этого не, можетъ быть. Если отецъ не находитъ выхода, то ты… вы найдете его. Я потихоньку пробралась къ вамъ,— меня тянуло къ вамъ. Вы можете помочь, если захотите. А почему бы вамъ не захотть? Вдь, ты добрый.

— Я совсмъ не добръ, милое дитя. Но успокойся! Да, я хочу помочь! Иди теперь, мой маленькій другъ, и пошли ко мн твою мать.

Двочка послушно повернулась, чтобы идти, у двери она остановилась и оглянулась.

— Дорогой другъ мой, — сказала она и голосъ ея сильно дрожалъ,— могу ли я вмст съ нею… прислать и отца?

— Его?… И передъ нимъ мн унижаться?… Но это врно: это справедливая кара за мой тяжкій грхъ. Пошли твоихъ родителей, я жду ихъ!

Глава XXXII.

Вскор посл этого въ комнату вошли Фолькфридъ и Мутгарда, держась за руки, и остановились недалеко отъ входа. На противуположномъ конц комнаты, у очага, около большаго дубоваго стола, стоялъ Ацербусъ, выпрямившись во весь ростъ. Онъ ршилъ покаяться во всемъ и сдержалъ слово. Сначала отрывочныя слова съ трудомъ выходили изъ его едва открытыхъ губъ, но мало-по-малу онъ увлекся самобичеваніемъ.

— Фолькфридъ,— началъ онъ,— вы свободны. Я убдился, что вы убили въ законной защит, хотя вы и не остались у трупа. Вы вынуждены были такъ поступить. Правильно произнесенный приговоръ я долженъ привести въ исполненіе, но я отмняю этотъ приговоръ, какъ неправильный: я самъ буду имть разговоръ объ этомъ съ императоромъ и онъ не будетъ сердиться, когда узнаетъ отъ меня все. Много саксовъ жаловалось на злодянія Хардрада, Фортуната, и одни уста, которыя не могутъ лгать… Но нтъ, я не хочу больше обманывать ни васъ, ни самого себя. Я долженъ, я обязанъ сказать все. Не сегодня только я убдился въ вашей невинности. Я… я не вполн врилъ въ вашу вину даже тогда, когда такъ сурово обходился съ вами. Я такъ хотлъ врить въ вашу преступность, потому что… Слушайте теперь внимательне:.каждое слово для меня точно ударъ мечомъ и я не повторю больше, потому что я великій гршникъ.

Онъ остановился, но сейчасъ же заговорилъ опять:

— Великій гршникъ! Совсть всегдй шептала мн: ‘ты знаешь, что онъ невиновенъ, ты прицпляешься къ букв закона, чтобы погубить его’. И я хотлъ тебя погубить, чтобы… чтобы эта женщина сдлалась вдовой.

Фолькфридъ вздрогнулъ и крпко сжалъ руку жены, которую онъ не выпускалъ изъ своей. Мутгарда гнвно отвернула голову въ сторону.

— Пощадите ее,— сказалъ Фолькфридъ.— Я все знаю.

— Нтъ,— крикнулъ Ацербусъ,— ты знаешь не все! И она тоже. Только Господь на небесахъ, сатана въ преисподней и мое разбитое сердце знаютъ все. Но вы должны выслушать, должны!… Иначе… иначе вы мн никогда не простите этого. Вы любите другъ друга вашею простою, спокойною любовью… и не знаете, какъ я люблю эту женщину съ самой ранней молодости. Какъ лунный свтъ въ сравненіи съ огненнымъ потокомъ, который я видлъ въ мрачныхъ, суровыхъ скалахъ Италіи, — такова ваша любовь въ сравненіи съ моей. Когда я узналъ, что она твоя безвозвратно, твоя, когда ты отказался отъ поединка…

Мутгарда испуганно взглянула на мужа.

— Тогда мною овладло отчаяніе!… Я, сынъ богатаго графа Ризульфа, сдлалъ бы блестящую карьеру, такъ какъ былъ силенъ, смлъ и одаренъ острымъ, многостороннимъ умомъ. Я не уступилъ бы впослдствіи ни одному герою Карла. Теперь же я бжалъ изъ роднаго дома моихъ предковъ… Старикъотецъ не видалъ меня больше: онъ вскор умеръ отъ тоски по погибшемъ сын. Я бросился къ первому попавшемуся священнику, отрекся отъ міра, отъ славы, богатства, почестей, наслажденій и любви… Я сдлался монахомъ, священникомъ, ни одинъ монастырь, ни одно его правило не казались мн достаточно строгими. Я научился всему, чему могъ научиться во Франціи, въ Италіи. Меня въ молодости уважали за мои знанія, боялись за мою строгость. Я быстро возвышался: сдлался викаріемъ, потомъ епископомъ. И этотъ Ацербусъ, налагавшій ужаснйшія эпитеміи на каждаго молодаго священника, покаявшагося ему въ томъ, что взглядъ его съ удовольствіемъ покоился на обнаженной женской рук,— этотъ самый Ацербусъ… О, женщина, отойди отъ насъ! Ты же выслушай меня, ты — мужчина, ея мужъ и поэтому-то именно ты и долженъ выслушать!

Мутгарда, сдвинувъ брови, отошла цъ глубь залы медленными шагами.

— И день, и ночь меня терзала безумная страсть! Ты можешь, если хочешь, этими моими словами Погубить меня передъ императоромъ, передъ папой. Сдлай это! А если хочешь быть еще сострадательне, сними вотъ тотъ мечъ съ косяка и порази меня! Я поблагодарю тебя за это. Я ненавижу себя гораздо больше, чмъ тебя. Тебя я уже давно не ненавижу. Изъ-за нея, изъ-за нея одной погибла моя геройская слава! Я уже былъ героемъ и сдлался бы еще большимъ! Изъ-за Муттарды я лишился всхъ мірскихъ радостей, славы!… Въ продолженіе нсколькихъ лтъ я не находилъ сна. Вы стояли передъ моимъ ложемъ, крпко прижавшись другъ къ другу, я дошелъ до того, что въ полусн ходилъ по комнат. Мой исповдникъ говорилъ: ‘Ты одержимъ злымъ демономъ. Молись, бичуй себя, забудь’. Мой врачъ-монахъ говорилъ: ‘Ты болнъ сердцемъ, умомъ, кровью и мозгомъ!… Ты безумецъ или будешь имъ завтра: пусти себ кровь, пока не лишишься чувствъ!’ А мой сарацинскій врачъ — рабъ епископства, плнный арабъ изъ Испаніи — говорилъ: ‘Глупый монахъ! Я знаю этого злаго демона. Химеросъ зовутъ его по-гречески. Вы больны любовью, и неудивительно. Такой мужчина, какъ вы! Четыре жены нужны вамъ! Мы, сыны пророка, смотримъ на это правильне. Мужчина безъ женщины то же, что голова безъ туловища. Будьте благоразумны. Бросьте епископскій жезлъ: вамъ мечъ такъ же необходимъ, какъ жена!… Бгите въ Кордову. Уже не одинъ франкъ поступилъ такъ, нашелъ тамъ свое счастіе. Черезъ годъ вы будете однимъ изъ нашихъ первыхъ князей и на женской половин вашего дома вы найдете двадцать лкарствъ’. Я оттолкнулъ его. Рихвальтъ не тушитъ своихъ страстей грязью: лучше сгорть! Я пустилъ себ кровь, пока не лишился чувствъ, каялся, постился и много лтъ носилъ подъ власяницей вериги. Когда я смотрлъ на картины, каждая женская головка казалось мн похожей на Мутгарду! И такъ продолжалось вс эти годы! И… слушайте, Мутгарда!… душевнаго мира я никогда не находилъ! Правда, ваше счастіе куплено дорогою цной: тоской моего отца, страданіями вашего отца,— я видлъ его передъ сперты’ въ Мец!— и разбитою, искалченою жизнью того Рихвальта, который мечталъ когда-то замнить любимца Карла, героя Роланда… самого Роланда!…

Онъ, задыхаясь, остановился.

Тогда Мутгарда, близко подойдя къ нему и устремивъ на него пристальный взглядъ, сказала:

— Страданія моего отца меня глубоко огорчаютъ. Но что же длать, если я полюбила его, Фолькфрида, и никого больше? И если бы вс мужчины на свт пришли отъ этого въ отчаяніе, я бы, все-таки, любила только его одного.

Мутгарда склонилась въ сильной груди мужа, пожавшаго ея руку.

— Я знаю, знаю!… И вотъ черезъ пятнадцать лтъ я снова встрчаю васъ. Сначала эту прелестную двочку, потомъ васъ!… Я молчу, а мой злой умъ нашептываетъ безумному сердцу: жизнь этого человка въ твоихъ рукахъ. Пусть онъ умретъ и тогда…

— Ну, что тогда?— прервала его Мутгарда.— Беззащитную взять… силою… какъ Фортунатъ?

Ацербусъ громко простоналъ отъ мучительной боли.

— О, я, несчастный! Какого дурнаго мннія вы обо мн!… Нтъ!… Я низко палъ… Если бы это было такъ, я бы сознался вамъ и въ этихъ преступныхъ мысляхъ. Но этого я никогда не думалъ!

— Не силою? Такъ вы смли надяться?…

— Ни на что! Или нтъ… я долженъ сказать все до конца! Да, я мечталъ, что когда этотъ человкъ умретъ согласно закону императора, когда я отнесусь къ его вдов какъ братъ и когда она увидитъ, что дти въ моемъ епископскомъ дом наслаждаются счастьемъ, богатствомъ, блескомъ, всми земными радостями, тогда, можетъ быть, изъ дружбы, изъ благодарности, изъ состраданія ея сердце забьется для меня. И кто знаетъ, можетъ быть, когда эта женщина узнаетъ мей блестящій умъ, когда она узнаетъ мои гордыя мечты… вдь, я, въ своемъ суетномъ тщеславіи презиралъ тебя, Фолькфридъ, и считалъ себя гораздо выше тебя, а, между тмъ… слушайте, Мутгарда!… я недостоинъ быть рабомъ этого честнаго человка…

Незамтно для епископа Мутгарда пожала руку мужа.

— Ахъ, я мечталъ… Папа все можетъ… Папа Левъ такъ любитъ меня!… Онъ можетъ и это… У многихъ епископовъ есть жены.

— Умный епископъ,— раздраженно сказала Мутгарда,— какъ ты непрозорливъ! Женщина, которая была женой Фолькфрида,— вотъ эта простая Мутгарда, не умющая ни читать, ни писать, не имющая ничего, кром сожженнаго двора! И если бы самъ императоръ Карлъ предложилъ ей, вдов, сердце, руку и престолъ, она засмялась бы и сказала: ‘Бдный императоръ! вы не знаете моего сердца и моей любви. Любовь — это вчность’.

— Аминь!— торжественно произнесъ епископъ.— Этого ты поистин могла бы мн не говорить… Я думалъ эти послднія ночи, что сойду съ ума, но Богъ помогъ мн въ эту ночь… далеко въ лсу, въ холодномъ снгу,— Богъ и Линдмутъ, ангелъ Господень на земл. И я ршилъ принести первое покаяніе, второе — боле легкое — будетъ состоять въ томъ, что я покаюсь передъ императоромъ и папой, отважусь отъ епископства и поступлю въ монастырь! Я ршилъ покаяться передъ вами… и передъ тобой, Фолькфридъ, и это было тяжело… во всемъ покаяться и склониться во прах…

Онъ быстрыми шагами прошелъ черезъ всю комнату.

— Я былъ гршнымъ священникомъ пятнадцать лтъ. Я хотлъ убить тебя, врнаго, честнаго, невиннаго человка, — убить, опираясь на законъ, а твою вдову соблазнить богатствомъ, блескомъ и величіемъ. Я каюсь! Я падаю ницъ къ вашимъ ногамъ и склоняю передъ вами во прах мою гордую голову! Простите меня, умоляю васъ, простите!— и, прежде чмъ они успли помшать, епископъ упалъ передъ ними на колни, лицомъ внизъ, умоляюще простирая руки надъ головой. Фолькфридъ схватилъ его за руку и приподнялъ такъ, что онъ стоялъ теперь на колняхъ.

— Рихвальтъ, сынъ сосда! ты много страдалъ и много потерялъ изъ-за этой женщины! Рихвальдъ, я прощаю тебя отъ всего сердца.

Но Мутгарда, отвернувшись, молчала. Колнопреклоненный Рихвальтъ умоляюще смотрлъ на нее. Мутгарда видла это и съ мрачнымъ взглядомъ медленно покачала красивою головой, она говорила очень сдержанно, но, вопреки ея всегдашней сдержанности, противъ ея воли, волненіе взяло верхъ: все скоре, все громче, все раздраженне текла ея рчь.

— Нтъ!… Нтъ!… Что вы меня тогда любили… искренно любили… я чувствовала это, за это я молилась за покой вашей души, заставила молиться свою дочь. Что вы…— она остановилась, румянецъ залилъ ея лицо,— что пятнадцать лтъ вы не забыли меня, это я прощаю вамъ.

— Вы очень добры!— горько усмхнулся онъ и вскочилъ на ноги.

— Прощаю… только ради ребенка, котораго вы спасли. Но что вы задумали убить моего мужа… Богъ, можетъ быть, проститъ вамъ, а я не могу вамъ простить!

Ея всегда спокойные глаза гнвно сверкали и бросали молніеносные взгляды на епископа, блдное лицо котораго поблднло еще больше. Ни онъ, ни Фолькфридъ никогда не видали ее такою. Она сдлала еще шагъ впередъ.

— Знайте, я ненавижу васъ! Нехорошо, что Богъ создалъ васъ!— и она быстро выбжала изъ комнаты.

Епископъ выпрямился во весь ростъ и въ первый разъ поднялъ голову.

— Это слишкомъ!— спокойно произнесъ онъ.

Вдругъ дверь распахнулась — и Хюльзун и Фидусъ показались на порог.

— Слава Богу!— воскликнулъ монахъ,— Фолькфридъ! Вотъ онъ, живой!

— Онъ невиненъ,— сказалъ Хюльзун.— Императорскій посолъ Франціо прислалъ насъ. Саксонецъ убилъ въ законной защит. Я присягаю въ этомъ.

— Я знаю это. Онъ свободенъ.

Тогда выступилъ впередъ Фолькфридъ и положилъ руку на плечо епископа.

— Да! И скажите императорскому послу: епископъ освободилъ меня раньше, чмъ вы пришли.

Глава XXXIII.

Нсколько дней спустя графъ франціо опять сидлъ въ той хе комнат, у стола, заваленнаго рукописями, читая при свт римскаго свтильника, онъ былъ одинъ. Напрасно, посл бывшаго покушенія на его жизнь, сенешаль просилъ, чтобы онъ разршилъ вооруженнымъ воинамъ дежурить въ зал, графъ приказалъ только крпко запирать ставни и у дверей поставить часоваго.

Прочитанное доставило, повидимому, мало утшенія старику. Медленно покачавъ головой, онъ устремилъ задумчивый взглядъ на огонь въ очаг, распространяющій вокругъ пріятную теплоту. Все глубже длались складки на его лбу, все недовольне становился взглядъ его полуоткрытыхъ глазъ.

— Господи, Господи!— произнесъ онъ, наконецъ, въ полголоса,— зачмъ Ты такъ тяжело, такъ неотступно испытываешь Твоего врнаго раба? Если бы Ты зналъ, какъ теперь именно ему тяжела Твоя служба! Если все, что въ долгія, безсонныя ночи я придумываю для благоденствія моего бднаго народа, употребляется во зло негодными графами, чтобы еще больше давить угнетенныхъ, если лкарство обращается въ ядъ,— тогда, милосердый Боже, Ты, допуская это, жестокъ къ Твоему рабу, распространяющему повсюду на земл Твою вру. Если же Ты длаешь это, чтобы только испытать мое терпніе, то, великій Боже, положи скоре конецъ Твоему испытанію, иначе я не выдержу его. Ты гоняешь меня изъ конца въ конецъ! Едва я усплъ вернуться съ Эбро, какъ ты шлешь меня къ Тисс, а съ Тибра черезъ Эльбу сюда къ Эйдеру. И все еще нтъ извстій изъ Беневента, изъ Испаніи, отъ аваровъ, изъ Византіи. Боже, я уже старъ, я усталъ. Ахъ, если бы я могъ прочесть въ сердцахъ моихъ народовъ, благодарятъ ли они меня хоть немного, чувствуютъ ли они, какъ я забочусь о нихъ и не даю себ покоя ни днемъ, ни ночью? И эти саксы,— правда, я вынужденъ былъ ихъ долго мучить, для ихъ же блага,— понимаютъ ли они это хоть немного? Не проклинаютъ ли они только побдителя, не чувствуя благодарности къ заступнику за ихъ права? На лживыя донесенія этихъ льстивыхъ графовъ я полагаюсь еще меньше, чмъ на панегирики моихъ придворныхъ поэтовъ! Какъ узнать мн истину? О, какъ часто мн приходить въ голову, что вс мои труды напрасны!…

Съ тяжелымъ вздохомъ онъ опустилъ утомленныя вки и, такимъ образомъ, не замтилъ, какъ отворилась дверь, правда, чуть-чуть, но этого достаточно было, чтобы пропустить тонкую, худенькую женскую фигуру, тихо, на цыпочкахъ подкравшуюся къ старику, неслышно опустившуюся передъ нимъ на колни и нжно погладившую руками его длинную, прекрасную блую бороду, спускающуюся до пояса.

Графъ поднялъ глаза: на лиц его мелькнула улыбка, мрачныя думы отлетли.

— Это ты, дитя? Ты, мое ясное солнышко? Что теб надо?

— Побыть съ вами… Можно?

— Конечно. Но что теб надо отъ меня?

— Смотрть на васъ, на ваше величавое, милое лицо. Такъ пріятно смотрть на васъ! И потомъ…

— Что потомъ?

— Я по своей вол охотно прихожу къ теб и прежде приходила. Но, все-таки, я не посмла бы это длать такъ часто, потому что хотя ты и очень, очень добръ, но и очень страшенъ,

— Да?— спросилъ старикъ и хотлъ посадить двочку къ себ на колни, но она покраснла и нжно прижалась къ нему.— Такъ я страшенъ?

— Да,— продолжала она, доврчиво разбирая руками его блую бороду,— и очень часто ты бываешь немного сердитъ.

— Неужели?

— Да, да. И г. Аудульфъ сказалъ, что когда ты сердишься, глаза твои мечутъ молніи и никто не можетъ выдержать, твоего взгляда. ‘Но,— прибавилъ онъ,— ты, дитя, приходи почаще къ нему, когда меня не будетъ и когда глубокія складки образуются на его лбу, такъ какъ у него, у графа Франціо, много тяжелыхъ думъ… Но тебя,— продолжалъ онъ,— онъ охотно видитъ, также какъ и твою красношейку, не перестающую пть и зимой… Слышишь ее? Вонъ она поетъ!… При свт фонаря! А когда мама замтила, что ей кажется страннымъ, какъ такой строгій графъ находитъ удовольствіе разговаривать съ двочкой, онъ сказалъ: ‘Это ради нея… ради г-жи Хильдигарды’. То была его жена, когда онъ былъ еще молодъ, которую онъ любилъ больше всего на свт’.

— Двочка напоминаетъ мн Хильдигарду. Хильдигарда была такихъ же лтъ, когда я женился. Ей было тринадцать лтъ, а двадцати четырехъ я уже похоронилъ ее,— грустно произнесъ старикъ, обращаясь скоре къ самому себ, чмъ къ двочк.

— И передъ отъздомъ г. Аудульфъ показалъ мн ваши двери и приказалъ приходить къ вамъ, когда вы долго сидите здсь одинъ, а если вы нахмурите лобъ, я должна смло войти къ вамъ и разсказать вамъ что-нибудь. Такъ поступила я и сегодня. Но что разсказывать? Я ничего не знаю, кром хого, какъ мы жили въ пещер.

— Несчастные люди!… Подожди, графъ Хардрадъ!

— Еще какъ мы раньше жили въ нашемъ дорогомъ дом… о Фидус… Но это ты уже знаешь… О Хофварт… Жаль, что ты не видалъ его! Еще о Хеймо, объ его разсказахъ о лсной нимф и…

— Такъ, такъ! Ты знаешь и о Воден и Донар и…

Двочка подняла указательный палецъ и серьезно произнесла:

— Тсс!… ‘Отрекаюсь отъ Водена, Донара и’… ты разв не знаешь этого отреченія?

— Знаю, знаю!— сказалъ старикъ, пристыженный.

— Такъ ты знаешь, слдовательно, что объ этомъ запрещено говорить. Императоръ Карлъ запретилъ это.

— Ба! Онъ далеко, въ своемъ Ахен, онъ не услышитъ насъ.

— Ты ошибаешься!… Во-первыхъ, говоритъ Фидусъ, надо избгать лжи даже тамъ, гд никто не слышитъ, потому что Господь Богъ и мой прекрасный ангелъ-хранитель,— она сильно покраснла,— видятъ все. Не училъ ты разв этого?

— Конечно, да!— чуть слышно произнесъ онъ.

— А во-вторыхъ, разв ты не знаешь, что Господь показываетъ своему другу, императору Карлу, многое, что совершается въ его странахъ противъ его законовъ?

— Да?… Нтъ!… Я, къ сожалнію, ничего не знаю объ этомъ!

— Нтъ? Ну, такъ я разскажу теб.

— Кто же разсказывалъ теб о немъ?

— И Фидусъ, и отецъ, и Хеймо, и мама, и онъ… я хочу сказать: мой другъ… и каждый гость, идущій съ юга, путь котораго лежалъ черезъ бродъ.

— И вс они видли его?

— Какіе странные вопросы ты задаешь! Нтъ! Но слышали о немъ вс, и одинъ передаетъ другому. Во дворахъ и домахъ, у пылающаго очага, въ длинные зимніе вечера люди много говорятъ объ император. Почти ни о чемъ другомъ и не говорятъ съ тхъ поръ, какъ запрещено говорить объ языческихъ богахъ.

— И они бранятъ его?

Двочка опять подняла указательный палецъ, но на этотъ разъ еще выше, и еще строже сдлалось выраженіе ея лица.

— Какъ!… Бранить императора Карла?… Правда, злые графы…

— Графы!… Такъ они злые?

— Да, конечно, большею частью, говоритъ отецъ.

— Эта очень утшительно!— замтилъ старикъ со злою ироніей.

— Но вс добрые, крестьяне, однодворцы, свободные, какъ отецъ… у нихъ,— говоритъ отецъ,— нтъ другой защиты, какъ мечъ на пояс, Господь на небесахъ и… императоръ Карлъ въ Ахен. Какимъ утшеніемъ въ нашемъ несчастій для меня было знать, что на земл существуютъ императоръ Карлъ и его законы!

— Мало помощи оказали они вамъ. Чуть не замерзли и не умерли съ голоду, если бы не…

— Если бы не прозжали мимо послы императора Карла. Ихъ посылаетъ императоръ, на самомъ же дл ихъ присылаетъ Богъ, пославшій на землю и императора Карла, какъ своего великаго посла.

— Откуда ты знаешь это?

— Э, у насъ и дти знаютъ это: Господь Богъ сдлалъ Карла императоромъ для блага всхъ бдныхъ и слабыхъ. Пвцы повсюду поютъ объ этомъ.

Старикъ тихо поцловалъ золотистые волосы двочки, такъ нжно, что она и не замтила и горячо продолжала:

— Наврное! А разв ты не знаешь, что Господъ посылаетъ иногда на землю ангеловъ въ человческомъ образ, которые разъзжаютъ послами императора Карла? Кто знаетъ, можетъ быть, и мой спаситель…

Она покраснла и запнулась.

— Но птичка, которая способствовала моему спасенію…— двочка засмялась.— Могу я теб доврить?… Ты не скажешь императору Карлу?— и лаская она погладила его щеку.

— Отъ меня онъ, конечно, не узнаетъ этого, — отвтилъ старикъ.

— Ну, такъ слушай: Фолькберть говоритъ, что красношейки-послы бога Донара и что я,— говоритъ онъ,— должна принести рыжебородому Донару жертву изъ красной рябины, когда она поспетъ, иначе онъ поразитъ меня молніей. Но я не боюсь его, этого языческаго бога, потому что меня хранитъ Христосъ и мой ангелъ-хранитель или мой другъ!

Голубые глаза двочки свтились вдохновеніемъ, старикъ погладилъ ее по головк.

— Аминь! Но негоднаго мальчишку Фолькберта слдуетъ выдрать за уши!

— Не брани его!… Онъ все это слышалъ отъ Хеймо, а Хеймо былъ очень хорошій человкъ… Когда же, наконецъ, вернется отецъ? Фолькберть и онъ… мой милый, дорогой другъ?

— Когда кончатъ свои дла. Епископъ прислалъ тебя съ матерью ко мн и написалъ, что онъ беретъ твоего отца проводникомъ по отдльнымъ дворамъ на свер Эйдера.

— И Фолькберть захотлъ остаться съ нимъ.

— Такъ убитый Хеймо много разсказывалъ объ языческихъ идолахъ? Хорошо,, что онъ умеръ. А отецъ и мать… о чемъ разсказывали они теб?…

— Охотне всего объ император Карл.

— Скучно, должно быть, было слушать!

— Нтъ! Не говори, этого! Объ его походахъ и, что я особенно люблю слушать, объ его мудрости и справедливости.

— Кто знаетъ, правда ли это?— замтилъ старикъ, улыбаясь.

— Нтъ, это врно! М какъ хорошо, что мама разсказывала мн такъ много объ его справедливости, это придавало мн силы выносить наши страшныя лишенія.

— Какимъ образомъ, дитя?

— Да такъ! Я говорила себ, что, вдь, не хуже же я ужа. Ты знаешь это животное? Оно не опасно, не бойся ихъ, потому что они ползаютъ какъ асписы.

— Я? Я… я не такъ трусливъ,— засмялся старикъ.— Но къ чему тутъ ужъ?

— Ну, да! Это прекрасная истинная исторія о справедливости императора Карла. Слушай внимательно, тогда я разскажу теб… Нтъ, не смотри на свои бумаги! Ты долженъ смотрть только на меня, иначе ты будешь невнимателенъ.

Старикъ послушно положилъ на столъ взятую рукопись.

— И не будь такимъ мрачнымъ, какимъ ты былъ, когда я вошла. Теперь ты гораздо веселе. И такъ, будь внимателенъ. Я начинаю! Императоръ Карлъ лучшій императоръ изъ всхъ когда-либо царствовавшихъ на земномъ шар,

— Едва ли!— усомнился старикъ, качая головой.

— Но я же говорю теб это! Не прерывай меня безпрестанно! И онъ поклялся Іисусу Христу, возложившему черезъ своего ангела внецъ на его главу…

— Да, вдь, это папа Левъ и…

— Молчи! Такъ онъ поклялся защищать во всемъ своемъ обширномъ государств нрава даже самаго ничтожнаго созданія противъ насилія и несправедливости. И поклялся онъ оставить и хлбъ, и вино, и мясо, и рыбу, и покой, и отдыхъ на лож, какъ бы мягко оно ни было, если какой-нибудь бднякъ пожалуется Императору на несправедливость. И въ древнемъ Ахен на Пфальцскихъ воротахъ надъ каменными ступенями онъ повсилъ золотой колоколъ и произнесъ передъ собравшимся франкскимъ народомъ такую клятву: кто въ стран терпитъ зло и несправедливость, какъ бы бденъ и несчастенъ, въ какой бы части королевства Карла онъ ни былъ, тотъ долженъ самъ или черезъ пословъ не колеблясь дернуть за веревку золотаго колокола. И когда колоколъ возвститъ мольбу, о помощи, при восход ли звздъ, при закат ли солнца, въ ясное ли утро, въ туманную ли ночь, великій мститель и судья, возстановитель правъ, долженъ оставить чтеніе, покинуть ложе, вино, нжную супругу и спшить на помощь самому ничтожному просителю, какъ бы слабо онъ ни позвонилъ въ золотой колоколъ. При пылающихъ факелахъ, за лнящимися кубками сидли въ золоченыхъ палатахъ императоръ Карлъ и его славные герои: Роландъ храбрый…

— Давно, значитъ, это было,— со вздохомъ произнесъ старикъ.

— И Аудульфъ, и Герольдъ и многіе другіе. Папскіе пвчіе пли чудные итальянскіе напвы. Вдругъ у Пфальцокихъ воротъ прозвучалъ звонокъ и одинъ изъ царедворцевъ выбжалъ изъ залы, чтобы посмотрть. Но онъ никого не нашелъ. И громче запли пвцы, но чу! опять въ ночной тишин раздался звонъ. Тогда выскакиваетъ изъ-за стола герцогъ, чтобы привести въ залу настойчиваго просителя. Но ни мужчины онъ не видитъ, ни женщины: пусто около Пфальцскихъ воротъ. И громче раздались веселыя псни, заиграли звучныя арфы… чу! въ третій разъ услышалъ императоръ громкій звонъ золотаго колокола, заглушаемый шумнымъ пиромъ. Прекрасный кубокъ, подарокъ богатыхъ римлянъ, держалъ въ рук императоръ, жажда томила его, потому что по данному обту онъ могъ пить только три раза въ день: такую клятву далъ онъ въ молодости, увидвъ, какъ одинъ судья, краснорчивый, умный и дятельный, предавшись пьянству, забылъ свои обязанности.

— Это правда. Меня удивляетъ, что это извстно.

— Онъ еще не прикоснулся губами къ кубку… онъ былъ утомленъ, онъ только что вернулся изъ испанскаго похода… чу! сквозь шумъ онъ опять слышитъ громкій призывъ жалобнаго звона. Тогда всталъ самъ императоръ, отставивъ недонесенный до рта пнящійся кубокъ съ любимою влагой, и вышелъ посмотрть. Ища тщательне, чмъ царедворецъ и герцогъ, низко нагнувшись съ пылающимъ факеломъ въ рукахъ, бнъ увидлъ прицпившагося къ веревк ужа. Когда несчастный проситель услышалъ удивленный голосъ императора Карла, воскликнувшаго: ‘Животное, довряя мн, призываетъ мой судъ и мою месть’, онъ отцпился отъ веревки и быстро, часто оборачиваясь, чтобы посмотрть, слдуетъ ли за нимъ государь, поползъ со ступеней черезъ пыльныя улицы, черезъ сторожевыя ворота наружу въ поле, часто останавливаясь и слушая, всели еще слдуетъ за нимъ спаситель. Тотъ слдовалъ за нимъ одинъ съ пылающимъ факеломъ. Наконецъ, ужъ остановился передъ кустарниками, камнями и густою травой. Тогда защитникъ правъ и судья увидлъ, что въ уютное гнздо презрннаго ужа забралась хитрая змя, завистливая, ядовитая ехидна, выгнавъ изъ дома хозяина, бднаго ужа, увидвъ яркій свтъ горящаго факела, ночная ехидна злобно зашевелила жаломъ: такъ возстаютъ противъ Карла вс злыя созданія на земл. Славный властитель поднялъ мечъ и сильнымъ размахомъ отскъ отвратительную голову зми. Съ благодарностью подползъ владтель гнзда, добившійся возстановленія своего права, къ ногамъ императора и прикоснулся къ нимъ губами. Но благородный Карлъ самъ осторожно поднялъ его руками и посадилъ въ гнздо. А сверху съ небесъ, блестящія звзды проливали свой свтъ надъ головой властителя: свое благословеніе посылалъ справедливый Богъ императору Карлу, защитнику правъ даже ничтожнаго животнаго.

Двочка, увлеченная разсказомъ, сошла съ колнъ старика: она стояла передъ нимъ, почти не замчая его присутствія, съ широко раскрытыми, блестящими глазами, устремленными вверхъ, и съ поднятыми руками.

Старикъ молча смотрлъ на нее: глаза его дрогнули, но онъ овладлъ собой.

Наконецъ, онъ спросилъ:

— И ты вришь этому, дитя?

— Конечно!

— Презрнный ужъ! Это было бы чудо.

— Конечно! Но Господь творить чудеса каждый день, съ тхъ поръ какъ Онъ сотворилъ міръ, свое величайшее чудо, какъ говорилъ Фидусъ. Почему бы Ему не соторить чудо для жалкаго, безпомощнаго ужа? Въ несчастій, въ лсу, въ снгу… эта исторія была моимъ утшеніемъ. Я часто, часто повторяла ее себ, приходя въ отчаяніе въ ужасной пещер и въ густо, густо падающемъ снгу. ‘Впередъ, Линдмудъ,— говорила я себ,— на небесахъ владычествуетъ Господь, на земл Карлъ. Господь черезъ Карла спасъ ничтожнаго ужа, онъ и тебя спасетъ черезъ императора Карла. И я мысленно ударила въ золотой колоколъ: слабый звонъ было послднее, что раздалось въ моихъ ушахъ передъ тмъ, какъ я заснула въ снгу. А когда я проснулась, передо мной стоялъ онъ… мой другъ, посолъ Божій и императорскій.

— Ты странное дитя!

— Странное? Нисколько! Императоръ Карлъ покровитель народа, защитникъ бдныхъ,— такъ говорятъ въ нашей стран вс добрые люди, которыхъ я знаю. Я никогда не смла заснуть,— такъ учила меня мать и даже отецъ,— не помолившись Богу за императора Карла, защитника слабыхъ… Но что съ тобой? Ты такой странный… серьезный… и, вмст,съ тмъ, радостный?

— Саксонское дитя! я благодарю Бога,— сказалъ старикъ, цлуя двочку въ лобъ, — что онъ послалъ мн тебя и этотъ часъ.

Она нжно высвободилась и лукаво заглянула ему въ лицо.

— Графъ, вы мн часто говорили эти дни, что любите меня.

— И это правда, милое дитя.

— Хорошо. Я тоже васъ люблю, не такъ, какъ… но, все-таки, люблю. А теперь, такъ какъ мы любимъ другъ друга, вы должны мн помочь.

— Охотно! Въ чемъ и чмъ?

Она робко оглядлась кругомъ, далеко въ дом слышался голосъ Мутгарды.

— У мамы дв тяжести на сердц, одной я не знаю, другую знаю.

— Ну, какая же другая?

— Мой другъ. Они разстались враждебно… отчего, я не знаю. Но ее мучитъ это: она нехорошо обошлась съ нимъ, а теперь ея сердце уже немного смягчилось. Я много способствовала этому, — она лукаво засмялась.— Она запретила мн молиться за него, какъ я это длала много лтъ прежде…

— Да? Что значитъ прежде?

— Ну, да, прежде… чмъ мы другъ друга увидли. Скоро десять лтъ, какъ я каждый вечеръ молюсь за него. И теперь, когда онъ спасъ меня, я знаю, какъ онъ добръ, какъ онъ прекрасенъ…

— Да?

— Конечно! Разв вы не находите этого? Какъ только еще въ снгу я взглянула на него, я испугалась,— такъ былъ онъ прекрасенъ… хотя очень печаленъ. И съ тхъ поръ я такъ люблю его… сейчасъ же посл родителей и Фолькберта. Хеймо я тоже очень любила и Фидуса глубоко уважала. Но его… совсмъ не такъ! Я постоянно думаю о немъ, да, вдь, это мой долгъ… не правда ли? Я должна любить его? Нтъ?

Старикъ взглянулъ на нее.

— Дитя, сколько теб лтъ?

— Нсколько недль тому назадъ мн минуло четырнадцать лтъ.

— Такъ, такъ! Ну… пожалуй… люби его сколько хочешь… Въ чемъ же я-то долженъ теб помочь?

— Окончательно смягчить сердце мамы… И такъ, я больше не молилась за него, т.-е. громко,— и она улыбнулась почти такъ же мило, какъ ея мать,— за то про себя молилась еще горяче, чмъ прежде. Въ тотъ вечеръ, когда мы разстались съ нимъ и съ отцомъ, когда я договорила до конца свою громкую молитву, мама сказала мн, глубоко задумавшись: ‘Ты еще не кончила’. ‘Нтъ, кончила’. Нтъ. Молись опять… за твоего новаго друга, молись, чтобы Господь послалъ миръ его сердцу’. Замчаете вы что-нибудь?

— Я думаю, что замчаю! Больше, чмъ ты замчаешь.

— Онъ и мама должны опять помириться, должны!… Помогите мн! Слышите, она зоветъ меня. Не выдавайте меня. Можете вы сохранить мою тайну?

— Надюсь!

— Сейчасъ, мама, сейчасъ!— и она выбжала изъ комнаты.

Старикъ смотрлъ ей вслдъ:

— Ребенокъ сдлался двушкой!… Такою была Хильдигарда, когда любила меня, и не знала еще этого. Это ея первое чистое увлеченіе. Она двойникъ матери въ молодости, только нжне ея. Папа Левъ, безъ сомннія, дастъ ему разршеніе, если я потребую. Будетъ ли это для нихъ всхъ счастливою развязкой?

Глава XXXIV.

Въ лсу, лежащемъ на востокъ отъ крпости Эзесфельдъ и на западъ отъ Веландсфлета, съ свера халъ Фолькфридъ съ сыномъ, повернувъ на дорогу, ведущую къ этой крпости. Оба были веселы: злой графъ сдлается скоро неопасенъ и Ацербусъ сказалъ, что постройка противозаконно разореннаго двора будетъ совершена на счетъ виновника. Относительно Мутгарды и двочки они были спокойны, зная, что ихъ хорошо приняли другіе послы. Былъ прекрасный свтлый зимній день, блестящіе лучи солнца падали на деревья, покрытыя инеемъ и сверкающія разноцвтными кристаллами, на блый снжный покровъ земли, пріятно было хать при свжемъ, но не рзномъ чистомъ воздух.

— Подемъ опять скоре,— торопилъ мальчикъ.— Вдь, теперь уже мы будемъ скоро у цли.

— Не очень-то скоро, раньше ночи не додемъ. Осталось еще много миль. Настоящій здокъ бережетъ своего коня. Ты все еще слишкомъ нетерпливъ! Вообще же я былъ доволенъ тобою эти дни и не раскаиваюсь, что согласился на твою просьбу взять тебя съ собой, хорошо, что ты заблаговременно познакомился съ сосдними мстами и людьми.

— Когда присоединится къ намъ добрый епископъ?

— Скоро, какъ только покончитъ съ длами… Онъ не могъ сбиться съ дороги къ послднимъ дворамъ и потому я попросилъ у него разршенія хать съ тобой къ матери… Тсс!… Слышишь. Сзади насъ раздается конскій топотъ… на мерзлой почв онъ слышенъ издали. Это по дорог изъ Эзесфельда, осторожне!

Оба остановились и начали вглядываться.

— Ба!— воскликнулъ мальчикъ.— Только одинъ! Но какъ онъ спшитъ, отецъ! Я еще никогда не видалъ, чтобы такъ мчались! Точно летитъ!

— Какой чудный конь!… Но всадникъ какъ будто знакомъ мн… Фигура…

— Да? Теперь видно уже его лицо. Да это…

— Это мой братъ!… Зачмъ онъ такъ безумно скачетъ?

Всадникъ приближался. Длинные темно каштановые волосы спутались и свсились на лицо, плащъ далеко разввался назади, глаза глубоко ввалились, щеки были блдны.

Онъ также издали узналъ ихъ и остановилъ своего взмыленнаго коня, онъ не въ силахъ былъ сдлать даже нсколькихъ шаговъ, раздляющихъ братьевъ, обезсиленный, онъ соскользнулъ съ сдла въ снгъ.

Фолькфридъ быстро подбжалъ къ нему, приподнялъ его, растирая руки, виски. Мальчикъ влилъ ему въ ротъ вина. Наконецъ, онъ открылъ глаза.

— Братъ, — слабо, съ трудомъ выговаривая слова, заговорилъ онъ.— Ты дйствительно живъ, какъ она… славянка… говорила… Тебя посылаетъ небо… христіанскій Богъ, къ которому я съ раскаяніемъ… какъ и къ императору Карлу… возвращаюсь!… Я не могу больше! Ты можешь, ты долженъ его спасти!

— Кого?

— Сейчасъ же… его!

— Кого же, братъ?

— Императора Карла!

— Ты бредишь, дорогой брать!

— Нтъ, нтъ! О Боже… врь мн! Время бжитъ! Ежесекундно они могутъ быть здсь… и задержать тебя. Тогда онъ погибъ. Заклинаю тебя: поврь моимъ словамъ! Графъ… въ Веландскомъ двор… старый посолъ не графъ… это самъ императоръ Карлъ!

— Императоръ? Не можетъ быть!

— Ахъ, никто не знаетъ этого лучше, чмъ я! Я же самъ его видлъ!

— Ты?… Зачмъ ты былъ тамъ? Говорятъ, что ты приближенный датскаго короля….

— Я былъ имъ!… Объ этомъ… посл! Если мы останемся живы, ты все узнаешь, и онъ… потому, что онъ долженъ мн простить! Но не теперь. Я узналъ императора и поскакалъ назадъ, чтобы сообщить королю. Дорогой я встртилъ Хардрада и Петра… и на горе сказалъ имъ это!

— Ты думаешь, они убгутъ?

— О нтъ!… Слушай!… Когда я догналъ датское войско, король Готрикъ былъ убитъ.

— Какъ? Кмъ?

— Однимъ крестьяниномъ, права собственности котораго онъ нарушилъ. Только Готрику я присягалъ… до остальныхъ датчанъ мн нтъ дла. Раскаяніе, горькое раскаяніе овладло мною. Мн захотлось назадъ, къ императору Карлу, во всемъ сознаться ему. По дорог изъ Слисторпа я остановился вчера вечеромъ въ Эзесфельд… Меня впустили… Но подумай, братъ! не саксы и фризы… а вильцы распоряжаются крпостью.

— Какъ? Хардрадъ и Петръ убиты?

— Они сами впустили туда вепдовъ.

— Измнники!

— Сначала подъ различными предлогами они выслали оттуда саксовъ и фризовъ, а въ пустую крпость призвали вильцевъ.

— Отъ кого ты знаешь это?

— Отъ Власты, славянки…. Подожди!… Одно за другимъ… Дай мн вздохнуть. Когда Петръ узналъ отъ меня, что императоръ Карлъ здсь по близости, онъ ршилъ убить его.

— Фолькгельмъ!— воскликнулъ братъ, мальчикъ съ ужасомъ смотрлъ на дядю.

— Хардрадъ сначала не соглашался, онъ хотлъ бжать къ датчанамъ. Но на границ его не пропустили. Готрикъ былъ убитъ, а племянникъ, наслдовавшій его корону, желаетъ мира съ императоромъ: онъ не принимаетъ больше бглецовъ изъ франкскаго государства. Въ отчаяніи графъ вернулся въ Эзесфельдъ и согласился на предложеніе викарія.

— Невроятно!

— Они вступили въ переговоры съ сосдними вильцами, одинъ отрядъ вендовъ остался въ крпости. Хардрадъ и Петръ ухали, чтобы соединиться здсь въ лсу съ другимъ отрядомъ, отсюда они сегодня же хотятъ напасть на императора.

Фолькфридъ вскочилъ.

— На коней! на коней!

— Поэтому-то я и мчусь, какъ Воденъ по облакамъ! Терпніе! Возьми моего коня: это конь датскаго короля, онъ быстре, чмъ…

— Но отъ кого знаешь ты все это?

— Отъ славянки, говорю я теб, отъ Власты.

— Негодная!

— Она горько раскаивается, она почти помшалась отъ отчаянія.

— Разв Хардрадъ…

— Онъ ничего не доврилъ ей. Но вильцы… они шептались между собою на своемъ нарчіи… Власта у очага не спала, какъ они предполагали, все слышала и все поняла. Она открыла мн ихъ планъ и помогла бжать изъ крпости еще до восхода солнца, такъ какъ славяне хотли. задержать меня въ крпости, съ тхъ поръ я мчусь какъ на крыльяхъ втра.

— И славянка хотла опасти императора Карла? Зачмъ

— То же самое спросилъ и я, полный недоврія, но…

— Но что?

— Я понимаю ее теперь. ‘Ты еще спрашиваешь?— сказала она,— Императоръ Карлъ… онъ часто говорилъ это… для него самое дорогое на земл’.

— Для кого?

— О томъ же. опросилъ и я: ‘Для единственнаго человка,— отвтила она,— который живетъ для Власты и котораго Власта погубила,— для Фолькфрида. Онъ живъ: онъ сопровождаетъ другаго посла,— такъ сообщили люди изъ сверныхъ дворовъ. Ради Фолькфрида я спасаю его императора’.

— Впередъ, впередъ! Садись на коня, братъ! Я не могу оставить тебя здсь одного. Если вильцы…

— Слишкомъ поздно! Вотъ они!— воскликнулъ Фолькгельмъ, вскакивая.— О горе! Теперь и мы, и императоръ погибли!

Глава XXXV.

Безмолвный лсъ внезапно оживился. Не по главной дорог, не отъ Эзесфельда, но съ юга несся отрядъ вильцевъ, они гнали своихъ маленькихъ, тощихъ лошаденокъ, не разбирая дороги, черезъ снжные сугробы, такъ что иногда они завязали до самаго брюха, но опять вскакивали и такимъ образомъ подвигались впередъ съ невроятною быстротой. Достигнувъ дороги, ведущей на западъ къ Веландсфлету, они загородили ее, маленькій отрядецъ направился къ тремъ саксонцамъ, успвшимъ, между тмъ, ссть на лошадей. Фолькфридъ, уговоренный братомъ, слъ на его датскаго коня, Фолькгельмъ, несмотря на свое утомленіе, вскочилъ на коня Фолькфрида.

Спасей^ казалось невозможнымъ. Предводитель отряда сдлалъ своимъ воинамъ знакъ рукой, чтобы они не стрляли, такъ какъ двнадцать луковъ, направленные на трехъ саксонцевъ, были уже натянуты. Предводитель подъхалъ къ нимъ: на немъ было франкское вооруженіе. Фолькфридъ узналъ отвратительное лицо Голо, графскаго посла.

— Ха!— воскликнулъ онъ,— пріятная встрча! Я доставлю графу живымъ убійцу Фортуната. Сдавайтесь, саксонцы!

Вмсто отвта, Фолькфридъ выхватилъ изъ ноженъ мечъ.

— Сюда, сзади меня, Фолькберть! Впередъ, братъ! Промчим: ея сквозь нихъ!

И, разогнавъ коней во весь карьеръ, всадники бросились на вражескій отрядъ, загородившій имъ дорогу на западъ. Фолькфридъ промчался сквозь отрядъ, ударомъ меча разскъ мховую шапку ближайшему вильцу, слдующую лошаденку раздавилъ сильный датскій конь, третій славянинъ въ испуг бросился въ сторону. Какъ стрла, понесся Фолькфридъ по свободной дорог.

Только разъ оглянулся онъ и увидлъ, какъ упала лошадь его сына и какъ четыре вильца схватили его брата.

Секунду онъ колебался, размышляя: ‘Вернуться? Еще разъ броситься на враговъ? Спасти мальчика или умереть вмст съ нимъ?’

Вдругъ онъ услыхалъ голосъ Голо, бросившагося впереди всхъ за нимъ въ погоню.

— Стой, саксонецъ, стой! Я отвчаю за ваши три жизни! Не предупрежданамнератора! Нтъ? Такъ въ страшныхъ мукахъ я вырву душу изъ тла твоего мальчика!… Останься — онъ будетъ живъ, узжай — и онъ умретъ!

Судорожно сжалось измученное сердце отца, но только одинъ разъ.

— Императоръ Карлъ!— воскликнулъ Фолькфридъ, вонзивъ своему коню шпоры въ бока, и тотъ, разгоряченный, быстро понесся впередъ.

Глава XXXVI.

Дворы саксонскихъ крестьянъ, также какъ и теперь, замчательно похожи одинъ на другой, такъ что богатый Веландскій дворъ отличался отъ бднаго дома Фолькинговъ только размромъ. И здсь дворъ былъ окруженъ крпкимъ заборомъ съ узкою калиткой, за домомъ были ворота, достаточно широкія для того, чтобы пропустить плугъ и телгу.

На скамейк, у двери, сидли графъ Франціо съ Мутгардой, Линдмутъ пристроилась у ногъ старика.

Съ чистаго, безоблачнаго неба солнце весь день щедро проливало свои лучи, слабый южный ветерокъ вялъ тепломъ, ясный зимній день клонился къ вечеру, начало понемногу смеркаться, красивый розоватый свтъ разлился по ясному прежде небу.

Императорскій посолъ позвалъ на дворъ Линдмутъ, чтобы показать ей эту чудную картину, мать съ веретеномъ въ рук тоже вышла, покрыла деревянную скамью, стоявшую у дверей, толстымъ одяломъ, а на земл разостлала волчій мхъ, чтобы старикъ могъ немного посидть и полюбоваться природой. Онъ дружески поблагодарилъ ее и за руку притянулъ на скамейку рядомъ съ собой.

Мутгарда иногда, когда никто не замчалъ, тяжело вздыхала.

— Всегда за работой! Хвалю за это! Такою же трудолюбивой была и моя покойница мать.

— Какъ звали вашу мать?— спросила Линдмутъ.

— Берта.

— Такъ же, какъ и мать императора. Да, и она,— говоритъ Фидусъ,— всегда пряла. Говорятъ, что она пряла золото и ткала миръ.

— Да, миръ она ткала!— торжественно произнесъ онъ.— Она постоянно старалась примирить своихъ двухъ ссорящихся мальчиковъ, пока… пока младшій не скончался… такъ преждевременно!— и онъ грустно задумался.

— Не задумывайтесь, графъ!— сказала двочка.— Я общала г. Аудульфу, что не дамъ вамъ скучать. Подумайте, вдь, вы очень счастливы! Вамъ не надо безпокоиться ни объ отц, ни о брат, ни… вообще вамъ не о комъ такъ безпокоиться… какъ мн!— Мутгарда подавила вздохъ, не ускользнувшій отъ вниманія графа.

— А вы безпокоитесь о муж?

Легкій румянецъ разлился по ея нжнымъ, всегда спокойнымъ чертамъ, придавъ имъ еще больше прелести,

— Я не скрываю,— отвтила она.— Мы почти никогда не разлучались такъ надолго.

— Онъ долженъ скоро вернуться,— утшилъ ее старикъ.— И Ацербусъ тоже скоро будетъ здсь,— нершительно прибавилъ онъ.

Мутгарда отвернула свое лицо отъ него и отъ дочери.

— И Аудульфъ тоже! И вс послы, которыхъ я такъ долго жду, должны, наконецъ, вернуться!… Тогда мы учинимъ великій судъ и горе… Посмотрите на дорогу… съ запада… солнце мшаетъ мн разсмотрть… это всадникъ… какъ онъ спшитъ! Ни одна лошадь не выдержитъ такой зды! Сейчасъ… сейчасъ онъ будетъ здсь!

— Не похожъ ли онъ на…— замтила двочка.

— Мой мужъ!— воскликнула Мутгарда.

Она сильно испугалась, когда конь, какъ пораженный молніей, упалъ передъ калиткой, едва всадникъ усплъ соскочить.

— Фолькфридъ! Что случилось? Ты…

— Гд онъ?

— Кто?

— А, я ужь вижу его!

Не произнеся больше ни слова, не взглянувъ ни на жену, ни на дочь, онъ бросился къ старику и опустился передъ нимъ на колни.

Мутгарда особенно удивилась этому.

‘Кто это?— думала она съ удивленіемъ.— Онъ… Фолькфридъ… становится передъ нимъ на колни?’

Ей не пришлось объ этомъ спрашивать.

— О, императоръ Карлъ!— воскликнулъ Фолькфридъ.— Бгите, спасайтесь, государь!

— Императоръ Карлъ!— воскликнули мать и дочь въ одинъ голосъ, невольно опускаясь на колни.

— Мой судья!— прошептала Мутгарда.

— Зачмъ ты выдаешь мою тайну?— разгнванно произнесъ императоръ, выпрямившись во весь ростъ.

— Государь, ваша жизнь въ опасности!— воскликнулъ Фолькфридъ, вскакивая.— Гд… гд ваши воины? Гд Веландъ и это дворовые?

Императоръ молчалъ.

— Нтъ никого! Вс разосланы!— воскликнула Мутгарда, тоже поднимаясь.

— Какъ просилъ г. Аудульфъ, — вспомнила Линдмутъ,:_—быть осторожне! Теперь только я понимаю это!

— Сколько человкъ во двор, императоръ?

— Кром меня, одинъ слуга Веланда и одинъ воинъ. Кто грозитъ намъ?

— Отрядъ вильцевъ! Человкъ пятьдесятъ! Подъ предводительствомъ Хардрада и Петра!… Они хотятъ убить васъ!

— Гд Фолькберть?— со страхомъ спросила жена, кладя руку на его плечо.

Лицо отца судорожно искривилось отъ боли.

— Пойманъ! Можетъ быть, уже убитъ!

Мутгарда тихо застонала, Линдмутъ не произнесла ни слова, только дв крупныя’слезы скатились по ея щекамъ. Императоръ не слыхалъ этого, отвернувшись и внимательно оглядывая дворъ.

— Онъ не долго выдержитъ,— спокойно произнесъ онъ.

— Но достаточно долго, чтобы спасти васъ!— горячо заговорилъ Фолькфридъ.— Это единственное средство! Вы со слугой немедленно позжайте на встрчу Ацербусу. Мы же трое,— враги будутъ думать, что вы еще здсь во двор,— цы будемъ говорить съ ними отъ вашего имени, какъ будто бы вы въ дом. Мы задержимъ ихъ… на нкоторое время… Наконецъ, когда они замтятъ это, мы будемъ защищаться… довольно долго… пока вы не будете въ безопасности. Но спшите, спшите!

— Спшите, спшите, императоръ!— просили мать и дочь.

Императоръ долго смотрлъ на Фолькфрида и тихо спросилъ:

— Твоя смерть въ этомъ случа неизбжна. Зачмъ ты длаешь это?

— Зачмъ? Потому что я Поклялся въ врности до гроба! Это наша саксонская клятва.

Императоръ Карлъ выпрямился еще выше и сказалъ:

— Мн нравится, что ты такъ хорошо знаешь это, саксонецъ. Но замть, что и я поклялся защищать васъ до гроба. Это клятва императора и она сдержится. Я не убгу, чтобы ты умеръ за меня,— я остаюсь!

— Государь, невозможно, чтобы вы…

— Я остаюсь. Неужели я долженъ бжать отъ вендовъ? Я никогда не длалъ этого и не хочу учиться. Слишкомъ старъ!

— Государь, подумайте о государств! Если они захватятъ васъ… какой выкупъ потребуютъ они?

— Мои сыновья получили приказаніе меня никогда не выкупать. Да этого и не нужно: живымъ императора Карла никто не возьметъ, его хранитъ Господь и этотъ мечъ. Назадъ, въ домъ! Будемте мужественно защищаться!

Глава XXXVII.

Едва Карлъ и Фолькфридъ успли позвать изъ конюшни двухъ остававшихся дома мужчинъ, покрпче запереть ворота, закрыть окна ставнями и собрать на полу въ зал все находящееся въ дом оружіе, какъ съ запада съ неистовыми криками примчался отрядъ вендовъ.

Почти вс были одты въ мха, большею частью въ овечьи шкуры, шерстью внутрь, изъ овечьей шкуры были и высокія четырехъугольныя шапки, которыя для защиты отъ холода и отъ ударовъ стрлъ и мечей могли такъ надвигаться на лицо, что оставались незакрытыми только глаза: боковые отвороты, завязываясь подъ подбородкомъ, закрывали тогда затылокъ, щеки, шею, на богатыхъ и знатныхъ, сверхъ овчинъ, были надты плащи, украшенные дорогими мхами, но вс хали съ босыми ногами, только къ одной ног была привязана узенькимъ ремнемъ шпора изъ острой шпильки. Ихъ предводители отличались фантастическими костюмами: франкскіе золотые и серебряные шлемы были продырявлены и одинъ около другаго нашиты на грязныя шапки. Вооруженіе состояло изъ луковъ, надтыхъ черезъ плечо, маленькихъ стрлъ съ намазанными ядомъ остріями, которыми они владли въ совершенств, легкихъ копей и короткихъ, закругленныхъ шпагъ.

Дикимъ ревомъ привтствовали они саксонскій дворъ, безмолвно стоящій передъ ними и какъ будто бы мужественно ожидающій ихъ нападенія.

Въ одну минуту враги соскочили съ своихъ отлично дрессированныхъ лошадей, неподвижно стоящихъ на томъ мст, гд ихъ оставитъ всадникъ. Затмъ частью перелзли черезъ ограду, частью проникли черезъ калитку. Быстро темнло, огонь въ очаг распространялъ въ зал свтъ, проливая его и въ сни. Непріятели зажгли высокіе, ярко пылающіе факелы и воткнули ихъ въ снгъ.

— Ужасный народъ, — произнесъ императоръ, качая головой,— и какъ союзники… и теперь, какъ враги!

Графъ Хардрадъ осторожно, прикрываясь щитомъ, подошелъ къ двери, рядомъ съ нимъ стоялъ факельщикъ.

— Императоръ,— громко крикнулъ онъ,— мы знаемъ, что вы находитесь въ этомъ дом. Сдавайтесь добровольно,— насъ шестьдесятъ человкъ… Отвчайте, гд императоръ Карлъ?

— Здсь!— отвтилъ твердый голосъ изъ полуотворенной двери.

Факельщикъ, громко вскрикнувъ, упалъ на землю, пораженный ударомъ копья, факелъ, шипя, потухъ въ снгу.

Хардрадъ отскочилъ назадъ.

— Онъ хочетъ этого? Такъ на него! Со всхъ сторонъ!

— На него съ мечемъ и огнемъ!— крикнула сзади него темная фигура, бросая первый факелъ на деревянное зданіе.

Не долго могла продолжаться борьба: слишкомъ велика была сила непріятелей. Слуга и воинъ не могли помогать императору и Фолькфриду: они употребляли вс силы, чтобъ удержать другія двери дома, выходящія на задній дворъ.

Съ помощью огня и остраго желза венды быстро сломали об двери и ставни. Подъ многочисленными ударами топоровъ разлетались доски, только въ начал осажденные могли сквозь быстро открываемыя и такъ же быстро закрываемыя отверстія въ ставняхъ бросать стрлы и копья, скоро пришлось отказаться отъ этого, такъ какъ если бы непріятели замтили эти отверстія, то какъ только они открылись бы извнутри, венды направили бы туда свои стрлы.

— Что можемъ мы длать?— прошептала Мутгарда, указывая на двочку.

Фолькфридъ отложилъ длинное копье, надлъ на лвую руку большой щитъ и вынулъ изъ-за пояса мечъ.

— Молиться, горячо молиться!— отвтилъ онъ такъ же тихо.— Конецъ близокъ!

Въ тотъ же моментъ передняя дверь съ трескомъ полетла внутрь, зацпивъ доской императора.

Раздался дикій вопль славянъ, двое изъ нихъ сейчасъ же бросились на порогъ.

Но Фолькфридъ стоялъ уже по правую руку императора: его щитъ принялъ копье одного изъ нихъ, пославъ ему взамнъ свое, тотъ упалъ, другому онъ ударилъ мечомъ въ лицо. Одинъ моментъ стоящіе впереди подались назадъ, тогда императоръ выступилъ впередъ, ничмъ не прикрытый.

— Какъ ршились вы, несчастные, напасть на меня?— воскликнулъ онъ.— Передъ вами стоитъ помазанникъ Божій. Горе тому, кто подниметъ на меня руку!

Вс попятились назадъ, пораженные его величественнымъ видомъ.

Тогда раздался хриплый голосъ:

— Руку поднимать?… Не зачмъ!… Ударъ копья и стрлы!

И священникъ показалъ примръ: свистя, полетло его копье. Но Фолькфридъ опять стоялъ около императора: его щитъ принялъ и этотъ ударъ.

— Смерть саксонцу!— крикнулъ Хардрадъ.— Вс копья на него!

Цлый дождь копей посыпался въ отверстіе двери, черезъ минуту въ щит Фолькфрида торчало столько копей и стрлъ, что онъ не могъ его больше держать: въ изнеможеніи онъ опустилъ лвую руку. А, между тмъ, передъ нимъ, держа копье обими руками, очутился новый врагъ, это былъ Голо. Онъ мтко прицливался въ незащищенную грудь саксонца, который, не замчая его, обнажилъ мечъ и старался защитить императора.

Уже непріятельское копье почти касалось Фолькфрида, какъ вдругъ раздался сильный ударъ мечомъ, разская шлемъ, голову и шею непріятеля: онъ безвучно упалъ.

— Благодарю, императоръ!— воскликнулъ Фолькфридъ.— Вотъ это такъ ударъ!

— Да!

Славяне при вид этого могучаго удара въ ужас подались назадъ.

— Впередъ, трусы!— крикнулъ священникъ.— Неужели вы убжите отъ старика?

— Онъ похожъ на блобородаго бога смерти!— отвтилъ какой-то вендъ.

— Этотъ ударъ не могъ принадлежать старику!

— Огонь сверкаетъ въ его глазахъ!

— Это не смертный!

— Посмотримъ!… Дай мн твой лукъ!— и священникъ, ставъ, на колни, прицлился.

Въ это время графъ Хардрадъ возвращался назадъ изъ-за угла дома. Онъ сдлалъ попытку проникнуть въ домъ черезъ другія двери и, подкравшись незамтно сзади, схватить императора живымъ. Онъ все еще не ршался убить его, соображая въ своемъ корыстолюбивомъ сердц, сколько заплатятъ ему славяне или авары и Византія за этого плнника. Но ни двери, ни ихъ защитники не подались, а крикъ, поднятый вильцами при паденіи Голо, призвалъ его назадъ.

Онъ быстрымъ взглядомъ окинулъ представившуюся ему картину и сейчасъ же выбилъ мечомъ лукъ изъ рукъ священника.

— Живымъ должны мы его взять… Стройтесь! На приступъ!… Саксонца повалить, старика схватить!

Фолькфридъ сорбразилъ опасность.

— Прощай, Мутгарда!— крикнулъ онъ.

Конецъ казался теперь неизбжнымъ. Фолькфидъ все еще прикрывалъ своимъ тломъ императора, но вотъ онъ въ изнеможеніи покачнулся, а вмст съ нимъ покачнулся императоръ.

Вдругъ въ заднихъ рядахъ раздался громкій крикъ:

— Бгите!… Франки, саксонцы на насъ! Бгите!

И. вслдъ за этимъ вдали раздались громкіе звуки франкскихъ трубъ, вызывающіе вассаловъ на войну, и глухіе звуки саксонскаго рога.

Факелы быстро приближались, много вильцевъ обратилось въ бгство.

Друзья и враги прислушивались къ отдаленнымъ звукамъ. Графъ Хардрадъ бросился къ калитк, чтобы посмотрть, что тамъ такое. Этою минутой воспользовался Пётръ, лежавшій до сихъ поръ на земл: онъ вскочилъ на ноги и прицлился въ. императора кинжаломъ.

— Умри, тиранъ!— прошиплъ лонгобардъ. Но въ тотъ же моментъ упалъ на землю. Первый изъ спасителей, далеко опередивъ остальныхъ, перескочилъ съ этой стороны черезъ заборъ съ копьемъ въ рук и поразилъ имъ священника.

— Фолькгельмъ!… Проклятіе!— крикнулъ тотъ, падая.

Фолькфридъ, удивленный, обернулся къ брату, тутъ какой-то вилецъ бросилъ копье въ императора.

И онъ попалъ, но не въ императора, а въ Фолькгельма, который — это было единственное средство спасенія — заслонилъ его своею грудью.

— Фолькгельмъ!— воскликнулъ Фолькфридъ,— ты умираешь?

— Кажется! Но императоръ спасенъ! И твой сынъ тоже живъ!

— На помощь!— крикнулъ одинъ изъ слугъ, защищающихъ заднія двери дома.— Они врываются!

Императоръ съ поднятымъ мечомъ поспшилъ на помощь.

Графъ Хардрадъ вернулся отъ калитки.

— Бжать мы не можемъ!— воскликнулъ онъ.— Надо захватить императора, прежде чмъ они будутъ Здсь. Тогда — его жизнь за нашу! Слушайте!

Онъ началъ шептать, указывая на дверь, потомъ на Фолькфрида.. Вслдъ за этимъ венды раздлились: одинъ отрядъ направился за уголъ для подкрпленія съ той стороны дома, шесть человкъ бросились на Фолькфрида.

Какъ мужественно ни защищался храбрый герой, но во время борьбы его стащили съ порога и теперь конецъ его былъ близокъ.

Славяне бросились на саксонца и, несмотря на сопротивленіе, повалили на землю, двое держали его лвую руку, на каждой ног сидло по человку, а графъ Хардрадъ, наклонившись надъ нимъ съ обнаженнымъ мечомъ, старался поразить его въ грудь, которую онъ еще отчаянно защищалъ правою рукой.

Стоящій у воротъ вендъ крикнулъ что-то и упалъ. Въ воротахъ показался первый изъ пришедшаго на помощь отряда, съ непокрытой головой, безъ латъ, безъ щита, темная мантія разввалась вокругъ его стана, кулакъ сжималъ гд-то поднятый обнаженный мечъ, онъ вбжалъ во дворъ, гд трудно было отличить враговъ отъ друзей. За нимъ спшилъ хорошо вооруженный воинъ.

— Вернитесь, господинъ, ради Бога, вернитесь!— просилъ онъ,— ихъ слишкомъ много! Мы наврное погибнемъ! Подождите здсь!

Но одтый въ мантію узналъ лежащаго на земл человка.

— Фолькфридъ!— вскричалъ онъ,— я иду!

И въ ту же секунду онъ очутился среди вендовъ.

— Графъ Хардрадъ, оглянитесь!— крикнулъ одинъ изъ нихъ, падая.

Освободитель уже поднялъ съ земли Фолькфрида за правую руку.

— Графъ Хардрадъ!— воскликнулъ онъ, — обернитесь! Не убивать, а сражаться должны вы теперь!

— Кто осмливается на это? Дерзкій!— крикнулъ графъ, оставляя Фолькфрида, начавшаго опять успшно отбиваться отъ вендовъ, и бросился на новаго врага.

И тутъ начался ужасный бой.

Хардрадъ былъ гораздо сильне, его защищали желзный шлемъ, латы и щитъ, но его смлый врагъ, съ открытою головой и грудью, былъ замчательно ловокъ. Подскочившій сзади вендъ нанесъ ему рану въ спину, но онъ не обращалъ на это вниманія. Онъ мастерски владлъ мечомъ, въ его рукахъ мечъ дйствовалъ точно живой, какъ извивающаяся змя, онъ сверкалъ то справа, то слва, принимая вс раздраженные, сильные, но неловкіе удары врага, не возвращая ихъ, но ища для удара только одно незакрытое мсто на его закованномъ въ желзо тл.

Хардрадъ все больше раздражался безуспшностью своихъ ударовъ.

— Конецъ!— крикнулъ онъ, бросая щитъ, и, схватывая мечъ обими руками, замахнулся имъ надъ непокрытою Головой противника.

Но въ этотъ мигъ узкое острое лезвіе съ быстротою молніи вонзилось въ горло графа, бряцая оружіемъ, онъ тяжело повалился навзничь.

Венды съ крикомъ бросились со двора. Фолькфридъ былъ свободенъ.

— Вы, епископъ? Это вы?— воскликнулъ онъ.

— Къ императору!— отвтилъ онъ, бросаясь въ домъ.

Мутгарда выбжала ему на встрчу.

— Гд императоръ?— спросилъ онъ.

— Въ безопасности! Сенешаль съ тылу проникъ во дворъ. Но гд мой…

— Вотъ,— сказалъ епископъ, выдвигая впередъ Фолькфрида, шатаясь и опираясь на свой окровавленный мечъ,— вотъ, Мутгарда, вашъ мужъ!

— Онъ… онъ одинъ… спасъ меня!— воскликнулъ Фолькфридь.— Ваша рана…

— Не стоитъ говорить о ней…

И онъ упалъ, теряя сознаніе.

Глава XXXVIII.

Сейчасъ же, посл смерти графа освободители сбжались со всхъ сторонъ, и Фолькбертъ бросился въ объятія родителей.

Ярко свтило солнце на слдующій день съ яснаго неба на Веландскій дворъ. Въ теченіе этого дня по всмъ дорогамъ торопливо съзжались послы, принося императору устныя и письменныя донесенія. Все свтле и довольне длалось лицо императора.

Благодаря стараніямъ Мутгарды, слды битвы были, по возможности, уничтожены, убитые собраны и погребены въ лсу. Фолькгельмъ, пришедшій въ чувство, лежалъ въ постели въ одной изъ комнатъ, супруга и дти сидли около него.

Мальчикъ разсказывалъ, такъ какъ Фолькгельмъ почти не могъ говорить.

— Конечно, — говорилъ Фолькбергъ, — императоръ обязанъ своимъ спасеніемъ доброму дяд, это онъ, вдь, привелъ сюда франковъ и саксовъ, спасшихъ отца и императора. Но, правда, и дядя, и я, мы не освободились бы безъ помощи славянки… Власты! Дло было такъ. Печально лежали мы рядомъ въ снгу, дядя и я, съ связанными руками и ногами. Голо, отдавши приказаніе преслдовать отца, грозно поднялъ сжатый кулакъ и крикнулъ: ‘Если мы, благодаря его предостереженію, потерпимъ неудачу, я переломаю вамъ вс кости!’ Онъ предводительствовалъ авангардомъ вендовъ, скоро прибылъ главный отрядъ подъ предводительствомъ графа и викарія, и изъ Эзесфельда два всадника, проводить которыхъ,— вдь, вильцы незнакомы съ мстностью, — вызвалась ихъ соотечественница, Власта. Весь отрядъ поднялся противъ васъ, два вильца должны были насъ съ Властой доставить въ Эзесфельдъ. Еще мы не далеко отъхали,— я печально думалъ о томъ, что никогда въ жизни уже не увижу васъ!— какъ вдругъ славянка повернула къ намъ свою лошаденку я съ бранью, съ угрожающими жестами начала кричать на насъ на своемъ язык. Мы ничего не понимали, потомъ она подняла руку и ударила дядю кулакомъ въ лицо, а меня въ спину, и размахивала по воздуху вокругъ насъ острымъ ножомъ. Славянинъ смялся, глядя на нее, и прохалъ мимо насъ, едва онъ очутился къ намъ спиной, она ловко разрзала ножомъ наши веревки и шепнула намъ по-саксонски: ‘Теперь скачите, какъ только можете! Съ юга,— такъ только что донесли графу лазутчики,— идетъ франкскій отрядъ, привейдите его на помощь въ Веландскій дворъ. Ты же,— обратилась она къ дяд,— скажи ему, когда онъ заключитъ мальчика въ объятія: ‘Славянка возвращаетъ теб сына!’ Онъ не долженъ даже въ мысляхъ толкать ее ногой’… Я не знаю, что это значитъ…

— Дальше,— торопилъ Фолькфридъ,— дальше…

— Какъ только,— продолжалъ мальчикъ,— вильцы замтили случившееся, такъ сейчасъ же повернули лошадей, чтобы догнать насъ. Одного двушка остановила за узду, и долго, крпко держала его, пока тотъ не стащилъ ее съ сдла, я видлъ это, такъ какъ, сидя сзади дяди, иногда со страхомъ оборачивался назадъ, она тихо, безмолвно упала въ снгъ. Вильцы по’ гнались за нами, но, не далеко. Задержанный Властой вилецъ уже не могъ насъ догнать. Дядя, хорошо знакомый съ мстностью, оставилъ мерзлую дорогу и устремился вглубь лса. Правда, и мы увязали раза два въ глубокомъ снгу, но дядя скоро помогалъ лошади выбраться и мы опять мчались впередъ, между тмъ какъ вилецъ, преслдующій насъ, проваливался такъ часто и такъ глубоко, что скоро совсмъ потерялъ насъ изъ вида. Мы мчались все впередъ на югъ, какъ указала намъ славянка. Было уже совсмъ темно, когда мы увидли невдалек зажженные факелы,— это были люди епископа и сенешаля, но направляющіеся совсмъ не къ вамъ, а дальше на югъ. Безумному отчаянію дяди они скоро поврили… г. Аудульфъ сейчасъ же, но епископъ изумлялся тому, что нужно спасать императора здсь. Но, все-таки, мы помчались такъ быстро, какъ только наши лошади могли бжать, и пріхали, кажется, какъ разъ во-время.

Фолькгельмъ внимательно слушалъ разсказъ, иногда кивая головой. Онъ произнесъ слабымъ голосомъ:

— Братъ… я не могу умереть… безъ… безъ… его прощенія. Позови ко мн императора.

— Ахъ,— успокоивалъ его Фолькфридъ,— не мучай себя этимъ. Ты, подобно тысячамъ саксонцевъ, нарушилъ твою клятву и бжалъ къ датчанамъ. Это очень дурно! Но онъ простилъ столькимъ, которые не спасали его, какъ ты, отъ врной смерти: онъ вчера еще снялъ съ тебя проклятіе и, наврное, проститъ тебя. Не безпокойся объ этомъ.

— Нтъ, братъ, ты не знаешь!… И не узнаешь этого теперь. Я умоляю тебя, позови его! Но разскажи ему раньше то, что разсказывалъ мальчикъ: что я дйствительно спасъ его!… Скоре… я не могу боле ждать.

Фолькфридъ отправился къ императору, разсказалъ ему все и передалъ желаніе умирающаго.

— Вы не пойдете!— сердито воскликнулъ Аудульфъ.— Вы сказали, что нтъ никакого сомннія… вы его сразу узнали…

— Молчи, сенешаль!— сказалъ императоръ, спокойно поднимаясь съ мста.— Не долженъ я разв простить умирающему, такъ горько раскаивающемуся?

— Нтъ… Зачмъ?

— Зачмъ? Я каждый вечеръ передъ сномъ читаю ‘Отче нашъ’, неужели я не долженъ больше имть права сказать: ‘яко же и мы оставляемъ должникамъ нашимъ’?

Сейчасъ же посл этого онъ стоялъ уже у постели раненаго.

— Государь, государь!— шепталъ тотъ, собравъ послднія силы, чтобы приподняться на локт и протянуть руку.— Простите мн… все… Не говорите Фолькфриду о… о другомъ…

— Это останется между нами,— отвтилъ императоръ.— Еще вчера вечеромъ, какъ только я узналъ тебя, я простилъ теб. Я предполагалъ посл твоего выздоровленія послать тебя въ Испанію противъ сарациновъ, съ порученіемъ сражаться тамъ до тхъ поръ, пока не примешь геройскую смерть за Христа и меня. Ты нашелъ уже ее!… Такъ или же раньше меня къ Спасителю и скажи: ‘Императоръ Карлъ простилъ мн. Такъ прости и Ты ему, Господи, его великія прегршенія, потому что онъ нуждается въ этомъ’.

И Карлъ протянулъ ему руку, Фолькгельмъ, пожавъ ее, упалъ на спину и умеръ.

Глава XXXIX.

Въ одной изъ пристроекъ дома, около постели епископа сидлъ сдовласый итальянскій монахъ, основательно изучившій медицину, онъ прибылъ сюда въ числ пословъ изъ Италіи.

— Братъ Синцерусъ,— говорилъ епископъ, проникая взглядомъ въ его душу,— вы все еще молчите? Хорошо же, епископъ изъ Ареццо возлагаетъ на васъ, связаннаго священническимъ обтомъ повиновенія, дв обязанности. Во-первыхъ, вы должны сказать мн всю правду.

— Я скажу вамъ ее.

— Что будетъ съ моею раной?

— Вы можете сегодня… сейчасъ даже… встать…

— Да, но потомъ? Я думаю, она смертельна?… Вы медлите? Правду, братъ Синцерусъ, говорите! Я приказываю вамъ!

— Она смертельна, спинной хребетъ слишкомъ тяжело поврежденъ. Теперь вы выздоровете, будете, не безъ страданія, правда, ходить, здить, но не долго.

— Сколько времени?

— Одинъ годъ… не два.

— Это хорошо!

— Какъ, преосвященный епископъ?

— Даже очень хорошо. Умереть за нее… Теперь общайте мн второе: не говорите объ этомъ никому.

— Даже императору?

— Даже императору.

— Но… блокурая женщина? Теперь ихъ много въ домахъ, но я говорю о самый красивой, она, какъ видно, много понимаетъ въ ранахъ… я удивился ея вопросамъ!… Она хочетъ осмотрть вашу рану, она все пойметъ.

— Нтъ,— коротко произнесъ епископъ, откидывая одяло и вставая,— потому что я встаю сейчасъ… здоровый. Нечего тамъ осматривать! Помогите мн одться!

Когда онъ кончалъ одваться, вошелъ императоръ, монахъ низко поклонился и вышелъ.

— Благодарю васъ, мой храбрый епископъ. Я былъ у васъ сейчасъ же посл окончанія битвы, но вы. лежали безъ чувствъ.

Блдныя щеки епископа покрылись румянцемъ, онъ низко опустилъ голову.

— О, государь мой и повелитель! Вамъ… вамъ… я исповдывался.

Императоръ протянулъ ему руку.

— Все уладилось. Я пришелъ къ вамъ посломъ отъ нея, отъ Мутгарды. Она хотла перевязать вамъ рану, но я вижу, что это лишнее.

— Да, это лишнее.

— А потомъ она хотла говорить съ вами въ присутствіи мужа и моемъ. Я не хочу сегодня напоминать вамъ о вашемъ священническомъ сан: вы больны и тломъ, и душою, иначе я бы не такъ разговаривалъ съ вами! Выслушайте мои слова, которыхъ не долженъ былъ бы говорить христіанинъ и императоръ, но они истинны: человкъ, который изводитъ себя потому, что не можетъ удовлетворить одного желанія…

— Одного желанія! Желанія всей жизни!

— Глупецъ или болнъ.

— Или любитъ.

— Посмотрите на меня: моя кровь была очень горяча, моя власть почти безгранична, и, все-таки, говорю я вамъ, ни одинъ человкъ не можетъ добиться взаимности каждой женщины, которой онъ желаетъ.

Епископъ выпрямился во весь ростъ.

— Вы забываете, великій императоръ, что я всю жизнь свою любилъ только одну женщину.

— Вы… наша судьба… безпокоитъ ее.

Епископъ, улыбаясь, сомнительно покачалъ головой.

— Да, я знаю это! Отъ вашего маленькаго друга знаю я это. Какъ мила эта двочка! И вылитая мать, полная нжной прелести!… Папа Левъ сдлаетъ то, что я потребую. Вы можете взять за себя двочку, какъ только захотите, да вы уже имете ее!

Ацербусъ протянулъ руки, какъ бы отталкивая.

— Кто желаетъ розу, того не удовлетворитъ бутонъ. Какъ сказала Мутгарда, ‘Любовь — это вчность!’ И она права.

— Вамъ нельзя помочь! Впрочемъ, мн нравится, что это суровое сердце саксонки смягчилось, наконецъ. Я ожидалъ этого.

— Почему?

— Потому… Есть’ другой сортъ женщинъ, которымъ нравится причиняемое ихъ красотой страданіе, он губятъ людей изъ пустаго тщеславія. Не такова Мутгарда! Оставьте отнын эту женщину въ мир и поко!

— Я никогда не нарушалъ ея мира. А ея покой? Если я смутилъ его, то возвращу его ей обратно. Идемте, государь! Вы останетесь мною довольны.

Глава XL.

Они направились въ главный домъ, раненый шелъ, выпрямившись во весь ростъ и изрдка опираясь на мечъ, который онъ, снявъ съ портупеи, держалъ въ правой рук. Въ зал на встрчу ему направилась Мутгарда своею граціозною, плавною походкой, мужъ слдовалъ за ней. Она шла съ строго опущенными внизъ разами и, отвернувъ немного въ сторону голову, заговорила твердымъ голосомъ:

— Господинъ… Ацербусъ!

— Мое имя опять Рихвальтъ.

— Благодарю васъ за жизнь моего мужа.

— И… ты прощаешь… вы прощаете меня?— быстро воскликнулъ онъ, со страхомъ, съ мольбой устремивъ взоръ на ея прекрасное, строгое лицо, она чувствовала это, но молча отвернулась еще больше.

Наступило долгое молчаніе, показавшееся ему безконечнымъ, сердце его болзненно билось.

Наконецъ, ея суровыя черты смягчились, чуть замтно открылись ея крпко сжатыя губы, все еще отвернувшись, съ опущенными рсницами, она чуть слышно прошептала:

— Да.

— Съ какимъ трудомъ вы произнесли это слово!— простоналъ онъ.

Это подавленное, глубокое страданіе окончательно размягчило ея женское сердце. Ей захотлось дать ему что-нибудь, блуждающій взоръ Упалъ на маленькій кубокъ, стоящій на стол въ немъ было только нсколько капель вина, она молча взяла и подала ему кубокъ, поднявъ на него свои большіе глаза, нжный румянецъ покрылъ ея лицо. Онъ схватилъ кубокъ и съ жадностью выпилъ нсколько красныхъ капель.

— Да, я прощаю васъ! И… больше даже…

Она говорила съ трудомъ, отрывочными фразами.

— Мн тяжело, что вы… самъ императоръ, — а онъ долженъ понимать, — говоритъ, что васъ жаль. И вотъ ваша маленькая пріятельница Линдмутъ, — тутъ она слегка улыбнулась, — думаетъ то же. Она очень горячо убждала меня, что я должна… Да и сама я хочу вамъ это сказать! Я… мн тяжело это говорить! Я не ненавижу васъ больше: вдь, вы его спаситель!… Я хочу попробовать… не могу ли я… Да, мн кажется, что я буду въ силахъ… я думаю, что я уже… почти немного… расположена къ вамъ.

Она остановилась, тяжело дыша. Тогда въ первый разъ блеснули грустные темные глаза Рихвальта, и весь онъ словно преобразился. Правда, блескъ этотъ сейчасъ же потухъ и только грустные, всегда строгіе глаза сдлались мягче, блдныя щеки, сегодня еще блдне обыкновеннаго, не покрывались уже прежнимъ вспыхивающимъ румянцемъ, выраженіе лица сдлалось гораздо спокойне и его прежде суровый голосъ сдлался нжнымъ, когда онъ заговорилъ:

— Въ эти дни и особенно въ эту послднюю ночь я нашелъ миръ. Не черезъ молитву… Не священникъ, но мужчина во мн помогъ мн, побдилъ! Какое было блаженство почувствовать опять въ рукахъ мечъ! Я отдаю вамъ отъ всего сердца вашего мужа. Высшее блаженство — почитать васъ. Вы прекрасны: такъ же прекрасна звзда, смотрвшая всю ночь на мою постель. Ея яркаго блеска я не хочу для себя, не могу имъ владть, но я могу на него смотрть, могу радоваться, что Господь создалъ его такимъ прекраснымъ. Такъ могу я и о васъ думать… всегда… вы такъ прекрасны… и талъ добры! Вы будете для меня святыней, пока я не умру! Я страшно страдалъ! Но теперь, посл того, какъ все измнилось, и такъ счастливо для насъ всхъ…— онъ пошатнулся отъ ‘строй боли и схватился за колонну, но быстро овладлъ собой,— я не отдамъ того, что я пережилъ и испыталъ, я не отдамъ своихъ страданій за все счастіе. Придя къ этому сознанію, я презираю все, что можетъ случиться въ жизни. Странно! Я вспомнилъ сейчасъ о сказк, проптой мн однажды однимъ сдобородымъ скальдомъ.

Онъ продолжалъ, точно во сн, съ полузакрытыми глазами:

— ‘Какой то герой увидлъ однажды свтлокудрую богиню Фрею. Онъ любилъ ее, богиня¹ улыбнулась ему, проходя мимо, и, вынувъ изъ своихъ волосъ золотую шпильку, провела ею царапину по его груди: и эта рана, и ея сладкая боль никогда не проходятъ. За то герой сдлался неодолимымъ въ борьб и не испытывалъ боле никакихъ земныхъ страданій’. Такъ плъ скальдъ, это грустная, но прекрасная псня. Я не могъ заставить васъ полюбить меня, но если я… можетъ быть, много раньше васъ… умру…

— О, Рихвальтъ!.

— Тогда вы вынуждены будете сказать: это былъ герой! И послднимъ видніемъ моимъ будетъ вашъ образъ.

Онъ медленно опустился на скамейку, сдлавъ знакъ рукой, чтобы его оставили одного.

— Теперь все уладилось съ нимъ, — сказалъ Фолькфридъ, выходя изъ комнаты.

Жена взглянула на него и кивнула головой.

— Да, все уладилось!… Не онъ безпокоитъ меня теперь… а… другое!

Императоръ послдовалъ за супругами, у дверей онъ бросилъ еще разъ взглядъ на Рихвальта и молча покачалъ головой.

Глава XLI.

— А теперь, Мутгарда, — обратился къ ней императоръ,— вы должны намъ показать ваши хозяйственныя способности: въ Веландсфлет, кром служанокъ, нтъ ни одной женщины. Самъ Веландингъ, уже давно овдоввшій, еще не возвратился изъ поздки, куда его послалъ графъ Франціо. На недостатокъ провіанта вы не можете пожаловаться: я даю вамъ полную волю распоряжаться всми двадцатью телгами, полными припасовъ, стоящими вонъ тамъ на двор. Завтра вы будете императорскимъ виночерпіемъ, стольникомъ, кухмистромъ, вс мои слуги должны будутъ вамъ повиноваться. Вы устроите намъ императорскій обдъ, торжество побды!

— Ваша воля будетъ исполнена, — спокойно отвтила Мутгарда и отправилась приниматься за дло.

Императоръ и сенешаль стояли, прислонившись къ окну, и смотрли на дворъ.

— Государь,— говорилъ Аудульфъ,— взгляните на эту женщину, эту саксонскую крестьянку! Видали ли вы когда нибудь равную ей по благородству и изяществу? Какъ она идетъ… нтъ, плыветъ по двору! Она несетъ блюдо съ холоднымъ мясомъ, но несетъ его такъ, какъ будто бы это были императорскія сокровища въ Ахен! Взгляните только, какъ она отвтила на поклонъ предводителя лонгобардскаго отряда: такъ привтливо, такъ изящно и съ такимъ достоинствомъ! Они принимаютъ ее — такъ почтительно склоняются они — за герцогиню. Государь, вотъ жена для вашего сына короля Карла, до сихъ поръ еще не женатаго.

— Э-э, сдой сенешаль, и вы? Вдь, вы ддушка! Я разскажу объ этомъ вашей супруг въ Ахен! Мы, старики, воины, правители государства, не находимъ ни о чемъ умне разговаривать, какъ объ этой блокурой женщин?

— Умне можетъ быть, лучше — ничего.

— А прекрасне и подавно нтъ ничего! И никакой боле знатной женщины я не желалъ бы для моего сына! По только мы, все-таки, должны будемъ оставить ее этому счастливому Фолькфриду: мы, какъ… какъ и другіе. А теперь пойдемте принарядимся къ обду Мутгарды.

——

Съ царственнымъ великолпіемъ и величіемъ, медленными, торжественными шагами вошелъ императоръ въ залу. Подъ голубою мантіей, придерживаемой на плеч драгоцнною греческою пряжкой, былъ надтъ, затканный золотомъ, блый атласный кафтанъ драгоцнные камни украшали его башмаки, онъ, вмсто палки, употреблялъ снятый съ портупеи широкій мечъ въ серебряныхъ ножнахъ, рукоятка сверкала разноцвтными камнями и дв тяжелыя золотыя цпи висли на ше, радостно и привтливо свтились его большіе голубые глаза.

Сенешаль удивился, когда Карлъ, ходившій всегда въ простой одежд, приказалъ принести и отпереть большой ларецъ съ привезенными въ немъ дорогими украшеніями…

— Да, да,— засмялся императоръ,— сегодня мы справляемъ праздникъ, собственно много праздниковъ за много побдъ!

Когда обдъ былъ готовъ и столъ, сверкавшій серебромъ, красовался среди залы, императоръ приказалъ Фолькфриду ссть по правую руку отъ него, Мутгард по лвую, а напротивъ епископу и сенешалю. Линдмутъ и Фолькберть должны были подавать кушанья и наполнять кубки.

Когда двочка, поднявшись на цыпочки, крошила хлбъ съ императорскаго стола въ клтку красношейки, висящую на стн въ зал, птичка смотрла на двочку умными веселыми глазами, словно желая сказать: ‘и я тоже немного помогла’.

Когда обдъ кончился, императоръ Карлъ сказалъ:

— Теперь, врные друзья, выслушайте многое, что васъ обрадуетъ. Милость Господа была велика ко мн въ эти послдніе мсяцы и недли, тогда какъ я не зналъ, не подозрвалъ этого. Вс эти мрачныя тучи, со всхъ сторонъ грозившія государству, Онъ разсялъ безъ моей помощи, однимъ всемогущимъ дыханіемъ своихъ устъ. Много радостныхъ извстій прибыло въ эти дни подъ эту убогую кровлю и императоръ вправ сегодня веселиться. Мой храбрый сынъ Пеппинъ разбилъ дерзкаго Беневентскаго герцога. Мой смлый сынъ Карлъ побдилъ послдній отрядъ аваровъ. Мой сынъ Людовикъ…— здсь брови его слегка сдвинулись,— ну, вс сыновья не могутъ быть храбрыми героями,— мой сынъ Людовикъ доноситъ, что мой славный полководецъ, графъ Вильгельмъ Тулузскій, покорилъ Гуеску и Сарагоссу въ Испаніи, только Тортоза еще противится, но объ этомъ посл! Калифъ багдадскій,— мой испытанный другъ Гарунъ АлъРашидъ, благородная, умная, свтлая голова, но его обычай объзжать страну въ переодтомъ вид иногда не безопасенъ: я не намренъ больше подражать ему,— предлагаетъ мн отнын соединенными силами охранять Гробъ Господень въ Іерусалим. Графъ Стабули Бурхардъ разбилъ моимъ франкскимъ военнымъ флотомъ — я самъ создалъ его!— сарацинскихъ корсаровъ при остров Корсик: этотъ островъ и одинъ изъ Болеарскихъ,— я, право, не знаю даже, гд они лежатъ,— покорили мои франкскіе корабли. А новый датскій король Хеммингъ проситъ мира.

— Государь, — воскликнулъ сенешаль, — само небо помогаетъ вамъ!

— Да,— отвтилъ императоръ, медленно проводя рукой по своей серебристой бород,— единому Господу хвала!

Въ это время Хюльзунгъ вестфалецъ подошелъ съ донесеніемъ къ епископу, глубоко взволнованный, тотъ произнесъ:

— Господь присоединяетъ еще и это! Монахъ… Фидусъ…

— Что съ нимъ?— спросилъ императоръ.— Я отъ всего сердца похвалилъ и одобрилъ возложенное вами на него покаяніе, г. епископъ. Вы хорошо поступили.

Тогда Мутгарда ласково взглянула въ глаза епископа и спросила:

— Я узнала… отъ графа Франціо вину добраго монаха и что вы… вы должны назначить ему покаяніе. Что возложила вы на него?

Прежде чмъ епископъ усплъ возразить, императоръ отвтилъ:

— Онъ возложилъ на него отыскать могилу своей любимой жены и тамъ прочесть ‘Отче нашъ’ за спасеніе ея души и за отпущеніе его грха.

Мутгарда молча протянула Рихвальту черезъ столъ свою красивую блую руку, онъ крпко пожалъ ее и спокойно продолжалъ:

— Добрый старикъ былъ уже очень слабъ, когда разставался со мной, теперь врный Хюльзунгъ-вестфалецъ сообщаетъ….

— Я знаю его,— сказалъ императоръ.— Древнее саксонское право свято хранится въ этомъ род, не мене, чмъ древнія сказанія о герояхъ: я много заставлялъ мужчинъ и женщинъ изъ Хюльзунгскаго двора разсказывать себ и Эйнхарду о битвахъ на красной равнин для моего собранія подобныхъ сказаній. Никто не знаетъ объ нихъ такъ много, какъ Хюльзунги. Дайте ему, Хюльзунгу-вестфальцу, полный кубокъ лучшаго вина! Я назначилъ его предводителемъ отряда, сопровождающаго монаха. Разсказывай ты самъ, Хюльзунгъ!

Вестфалецъ поклонился императору и началъ:

— Какъ только онъ нашелъ могилу, вырытую имъ самимъ,— крестъ еще немного виднлся изъ-подъ сугроба снга,— такъ приказалъ мн и воинамъ отойти въ сторону. Громкимъ голосомъ прочелъ онъ затмъ ‘Отче нашъ’ и, сказавши ‘аминь’, бросился на снгъ, воскликнувъ: ‘Херха, милая жена! наконецъ-то соединяетъ насъ Господь навсегда!’ Долго лежалъ онъ такъ, молча, безъ движенія, съ распростертыми руками, когда я приблизился, чтобы поднять его, онъ былъ мертвъ, блаженная улыбка освщала его старческія черты. Мы вырыли ему могилу рядомъ съ женой и теперь супруги покоятся другъ около друга въ дремучемъ лсу.

— Онъ былъ вренъ до гроба,— сказалъ императоръ.— Боже, прости ему его тяжелый грхъ! Если бы я долженъ былъ разстаться съ Хидьдигардой… я не знаю, не согршилъ ли бы я еще тяжеле…— Онъ замолчалъ, вдругъ онъ вскрикнулъ: — Линдмутъ, дитя! у тебя слезы на глазахъ?

— Простите, императоръ, что я за радостнымъ обдомъ… Но я очень, очень любила Фидуса.

— Поди ко мн! Такъ. Еще разъ ты можешь наполнить мой кубокъ,— послдній, третій кубокъ я отложилъ для конца. Останься только около меня, ты какъ весна, какъ она была весной моей жизни. Я еще не договорилъ моихъ встей, — лучшую я приберегъ къ концу.

Сдлавъ знакъ Аудульфу, онъ взялъ у него большой пергаментный свертокъ съ тяжелою печатью и поднялъ его вверхъ.

— Вотъ давно ожидаемое посланіе изъ Византіи. Императоръ самъ призналъ меня, наконецъ, императоромъ!— его голубые глаза сіяли торжествомъ и довольствомъ.— Императоръ называетъ меня здсь ‘своимъ братомъ’, называетъ ‘basileus’ и ‘Imperator’! Посл того, какъ папа Левъ возложилъ на меня корону,— это величайшее событіе въ мір. Продолжительная война съ Византіей теперь кончёна. Востокъ съ западомъ примирился, во всемъ христіанств миръ. И что пишетъ мой посланникъ изъ Византіи? ‘Вс мои усилія были напрасны, когда получилось письмо епископа изъ Ареццо,— императоръ взглянулъ на епископа, опустившаго глаза,— которое вполн убдило его, императора Никифора,— такъ онъ самъ сказалъ ему,— такъ убдительно доказалъ онъ ему, что выгода его собственнаго государства, также какъ и всего міра, требуетъ этого признанія и примиренія. Человкъ, сочинившій эту бумагу, не долженъ оставаться епископомъ въ Ареццо… имъ можетъ быть другой… и, пожалуй, лучше. Мой канцлеръ Радо скончался, онъ уже давно былъ слишкомъ дряхлъ и медленъ для меня, мн нуженъ быстрый умъ, человкъ съ острыми, тонкими мыслями, знающій сердце человческое. Канцлеръ, въ которомъ я нуждаюсь,— вы, г. епископъ. Я устрою это съ папой: онъ уже неоднократно разршалъ мн такія вещи. Какъ канцлеръ и величайшій паладинъ, вы, хотя и епископъ, можете владть оружіемъ. Только одинъ врагъ еще не побжденъ, въ этомъ году необходимъ новый походъ противъ арабовъ въ Испаніи: два раза мой сынъ безуспшно осаждалъ Тортозу, она должна пасть! Все мое войско пошлю я для этого, и вы, мой канцлеръ, поведете это войско. Извстно, что вы умете управлять войскомъ какъ и мечомъ! Возьмите… вотъ, Аудульфъ, передай ему мой собственный мечъ. Я знаю, вы принесете его мн увнчаннымъ побдными лаврами, или…— и императоръ ласково, но печально посмотрлъ ему въ глаза и прошепталъ:— или пришлете его обратно.

Всегда сдержанный, Рихвальтъ вскочилъ съ мста, жадно схватилъ обими руками протянутый ему Аудульфомъ мечъ, прижимая къ груди и страстно цлуя ножны. Онъ могъ только прошептать: ‘Благодарю, государь!’ — и его всегда грустные глаза сіяли отъ счастія и гордости.

— И я позабочусь,— продолжалъ императоръ, — чтобы вы часто встрчали при двор не нашего друга Мутгарду, а ея юное изображеніе… Нтъ, не пугайся! Я не оторву тебя отъ родителей… еще нтъ! Но черезъ два года. У меня при двор есть юноша лтъ двадцати, сынъ графа Видо, оттуда, гд могучій Рейнъ соединяется съ красивою Мозелью. Что скажете вы о будущемъ зят?

— Государь,— возразила Мутгарда,— какъ можете вы шутить надъ святымъ бракомъ? Дочь простаго однодворца и…

— А, такъ!— онъ улыбнулся и нсколько времени молчалъ, поглаживая прекрасную серебристую бороду, потомъ заговорилъ, не глядя ни на кого изъ сидящихъ за столомъ: — Часъ тому назадъ прибылъ посолъ отъ вильцевъ. Они передаютъ себя подъ нашу власть и просятъ прощенія. Эзесфельдъ очищенъ ими. Крпость должна увеличиться, изъ маленькаго графства я длаю большое маркграфство. Г. маркграфъ изъ Эзесфельда, отправляйтесь въ вашу крпость!

Онъ крикнулъ эти слова такъ громко, взглянувъ въ сторону Фолькфрида, что тотъ обернулся, чтобы взглянуть на того, къ кому обратился императоръ.

Но сзади него никого не было. Онъ съ удивленіемъ взглянулъ на императора. Тотъ, расмявшись, сказалъ:

— Ты, Фолькфридъ, Эзесфельдскій маркграфъ. Твоей врности,— я испыталъ ее,— поручаю я эту марку! Но маркграфъ долженъ быть богатъ, имнія измнника Хардрада конфискуются въ казну, за исключеніемъ того, что этотъ несчастный отнялъ у твоихъ сосдей,— я ихъ дарю теб, маркграфъ Фолькфридъ! Вамъ же, прекрасная маркграфиня…

Мутгарда уже давно боролась сама съ собой, она не могла радоваться, вмсто гордости, на красивомъ лиц ея выражался стыдъ, страхъ, раскаяніе, ея грудь волновалась, всегда блое лицо пылало, тонкія ноздри вздрагивали, она внезапно вскочила и бросилась къ ногамъ императора, протягивая къ нему об руки.

— Остановитесь, императоръ, остановитесь! Его награждайте! Онъ стоитъ!… Онъ врнйшій человкъ на свт!… Но я не достойна награды, я заслуживаю наказанія за свой тяжелый грхъ. Уже давно мучаетъ онъ меня!… Я должна снять его съ души. Накажите меня! Я измнила вамъ и вашему закону!

Удивленно, широко раскрывъ глаза, смотрлъ императоръ на несчастную женщину.

— Съ тхъ поръ, какъ я узнала,— продолжала она, задыхаясь,— что императоръ передо мною, я хотла вамъ сознаться, вамъ одному… Но теперь… теперь, когда вы пролили на меня и на моихъ столько милости, сколько можетъ только Богъ или только великій императоръ, теперь пусть будетъ моимъ наказаніемъ то, что вс услышатъ это. Я… я… брата, моего мужа… Фолькгельма, который тамъ покоится въ лсу… Когда онъ былъ отлученъ… правда, я не принимала его въ домъ какъ горячо онъ ни просилъ, но онъ умиралъ отъ голода… я передъ калиткой давала ему сть и пить! Мы оба, еще прежде чмъ бжали въ медвжью пещеру, хотли идти къ вамъ въ Ахенъ, во всемъ признаться вамъ и спросить, такъ какъ мы не знаемъ, какое за это слдуетъ наказаніе? Скажите, государь, и не имйте ко мн состраданія!… Нтъ, накажите меня… я на колняхъ умоляю васъ.,

Она замолчала, тяжело дыша, и опустилась на колни передъ императоромъ.

Настала глубокая тишина, никто не ршался произнести ни слова, вс затаили дыханіе, такъ какъ императоръ смотрлъ на склонившуюся передъ нимъ женщину очень строго. Наконецъ,посл продолжительнаго молчанія онъ сказалъ:

— Ты хочешь этого? Такъ пусть исполнится надъ тобой законъ. Хюльзунгъ, бывшій судья, ты присутствовалъ, когда мы перерабатывали въ Ахен саксонскій законъ. Говори! Произнеси ты приговоръ: что назначаетъ за это преступленіе саксонскій законъ императора Карла?

Вестфалецъ, поднялся страшно испуганный.

— Государь… вы… вы не хотите…

— Неужели императоръ Карлъ долженъ дважды повторять приказаніе?— крикнулъ онъ грознымъ голосомъ.— Говори, судья! Или ты не знаешь законовъ, въ составленіи которыхъ ты принималъ участіе?

Тогда вестфалецъ, положивъ руку на сердце, торжественна произнесъ:

— Я знаю саксонскій законъ императора Карла. Кто принимаетъ въ домъ или во дворъ отлученнаго, тотъ заслуживаетъ смерть.

— Этого она не длала! Дальше.

— Кто даетъ отлученному сть и пить, тотъ долженъ всю свою жизнь, до самой смерти, носить на ше цпь.

Вс въ ужас молчали. Только Линдмутъ выступила впередъ и умоляюще, протянула об руки къ императору.

Ласковый, радостный взглядъ голубыхъ глазъ Карла мягка свтился, когда онъ заговорилъ:

— Ты слышала приговоръ? Ты не хочешь милости, хочешь кары, такъ прими же ее.

Онъ снялъ тяжелую золотую цпь, два раза обвивавшую его шею и надлъ ее на блую шею стоящей на колняхъ Мутгарды.

— Встань, прекрасная и врная Мутгарда! и носи это наказаніе до самой смерти. Да благословитъ Господь твое чистое лицо и твою чистую душу, дитя мое!— закончилъ императоръ, нжно проводя рукой по ея волосамъ.

Слегка дрожа, Мутгарда медленно поднялась.

— Благодарю!— прошептала она.

Ея влажные глаза обратились къ мужу, онъ молча пожалъ ея руку: никогда еще она не была такъ хороша.

Линдмутъ подошла къ Рихвальту, чтобы налить ему вина, но его кубокъ былъ полонъ: это была хитрость.

— Мой другъ и…— пролепетала она,— я вовсе не хочу выходить замужъ. Я хочу всегда оставаться съ мамой, вечеромъ молиться за васъ, а днемъ много, много думать о васъ съ закрытыми глазами,— такъ лучше всего… я вижу ваше лицо…

— Мать сама пошлетъ тебя ко двору.

— А встрчу я васъ тогда при двор?— быстро и радостно спросила она.

— Конечно! Я, можетъ быть… но поспши, черезъ два года ты меня уже не найдешь тамъ,— самъ повнчаю тебя съ графскимъ сыномъ.

— Но я вовсе не хочу этого!

— Это измнится, дитя. Онъ очень красивъ, ты захочешь, когда я… Иди, наполни пустой кубокъ г. Аудульфа.

И онъ нжно отстранилъ ее отъ себя.

Императоръ Карлъ поднялъ кубокъ и воскликнулъ радостнымъ тономъ:

— Сначала поблагодаримъ отъ всего сердца Господа, такъ хорошо все устроившаго: Господи, благодаримъ тебя! А теперь провозгласите ‘ура!’ громкое ‘ура!’ канцлеру и маркграфу. Они были врны… врны до гроба и за это Господь увнчалъ ихъ побдой.

Глава XLII.

Былъ конецъ лта того же года. Эзесфельдская крпость была отстроена, на крыш самой высокой башни разввался внокъ изъ разныхъ цвтовъ, прикрпленный туда плотниками для радостнаго ознаменованія окончанія работъ.

На башн своей крпости стоялъ маркграфъ вновь созданной Эйдерской марки, на его руку опиралась прекрасная маркграфиня, къ колнямъ прижимались дти.

Этотъ годъ былъ урожайный: всюду, куда только достигалъ взглядъ, виднлись плодоносныя поля, полба и овесъ мрно покачивали свои стебли при дуновеніи вечерняго лтняго втерка.

День клонился къ вечеру.

Маркграфъ протянулъ руку, показывая жен, до какихъ поръ тянутся его владнія и гд граничатъ казенныя земли съ аллодіальными или ленными имніями маркграфа.

— Все,— закончилъ онъ,— что ты только видишь, вс эти богатыя поля,— все это моя собственность.

Грудь ея волновалась, она подняла на него любящій взоръ, нжно, незамтно для дтей пожала его руку и шепнула:

— И все это ты пріобрлъ собственною силой и врностью. Всмъ этимъ ты обязанъ одному себ! О, Фолькфридъ, какой ты необыкновенный человкъ! Какъ я люблю тебя!— и она склонила къ его груди свое покраснвшее лицо.

А вечернее солнце проливало на нее свои блестящіе лучи: какъ золото блестли ея шелковистые волосы…

——

То же вечернее солнце освщало въ тотъ же часъ въ далекой Испаніи кровавое поле битвы.

Великая тортозская битва окончилась побдой франковъ, какой они не одерживали уже много, много лтъ. Два дня подрядъ христіане сражались съ многочисленнымъ вспомогательнымъ войскомъ, пришедшимъ изъ Кордовы, и одновременно съ этимъ съ осажденными, сдлавшими послднюю отчаянную вылазку. Долго колебалась побда то на одну сторону, то на другую. Наконецъ, передъ рядами обоихъ войскъ сошлись и помрились въ поединк франкскій паладинъ и самъ великій эмиръ Кордовы, Ибрагимъ. Когда посл горячей битвы ударъ въ горло сбросилъ эмира съ коня, его храбрые арабы въ отчаяньи обратились въ бгство.

Въ это же время вышедшій изъ Тортозы отрядъ былъ прогнанъ обратно въ крпость: вмст съ бглецами ворвались въ городъ и франки черезъ восточныя ворота, разбитые враги бжали изъ города.

Сверхъ силъ утомленному двухдневнымъ сраженіемъ войску побдителей, казалось бы, достаточно было работы на этотъ вечеръ, такъ какъ жаркое августовское солнце уже закатилось.

Но вотъ прискакалъ на ворономъ кон на городскую площадь франкскій полководецъ и приказалъ трубачамъ созвать сюда маленькій отрядъ всадниковъ. Пока собралось усталое войско, онъ стоялъ на площади, съ трупомъ переводя дыханіе, но, гордо выпрямившись, сидлъ онъ въ сдл, весь покрытый кровью.

Изъ боковой улицы выхалъ сенешаль Аудульфъ на уставшемъ кон.

— Какъ,— воскликнулъ онъ,— господинъ канцлеръ, вы еще не хотите успокоиться? Два дня вы сражались сверхъ человческихъ силъ! Сначала сбросили Ибрагима съ коня! Первымъ ворвались въ ворота Тортозы! Кровь течетъ изъ вашихъ ранъ!

Канцлеръ высоко поднялся на стременахъ.

— Нтъ ни одной достаточно глубокой!

Въ его темныхъ глазахъ горлъ удивительный огонь, онъ былъ похожъ не на смертнаго, а на блднаго духа битвъ. Онъ поднялъ руку вверхъ и указалъ мечомъ на западъ, по направленію убгающаго врага.

— Трубите, трубите къ преслдованію! Императоръ и побда!

И при веселыхъ звукахъ трубъ Рихвальтъ поскакалъ къ воротамъ далеко впереди своихъ. Въ долгомъ бою спутались его волосы и борода, втеръ разввалъ изъ-подъ шлема его длинныя темныя кудри, какія онъ носилъ до монашества, во времена счастливой, гордой юности, онъ жадно вдыхалъ въ послдній разъ воздухъ. Войско не могло поспть за нимъ, скоро онъ очутился совсмъ одинъ.

На опушк орховой рощи, для прикрытія отступающихъ войскъ, въ ям укрпился отрядъ арабскихъ стрлковъ, пестрое, украшенное золотомъ знамя разввалось среди нихъ. На разстояніи отъ нихъ полета стрлы всадникъ остановился на широкой, совершенно открытой дорог, сорвалъ шлемъ съ головы, разстегнулъ и сбросилъ латы съ груди, уронилъ щитъ и помчался къ врагамъ съ громкимъ крикомъ: ‘Карлъ и Мутгарда!’ Стрлки спустили свои короткія, острыя черныя стрлы, жужжащее облако пронеслось ему на встрчу, но они не устояли, когда его сильный вороной вонь съ гордымъ ржаніемъ понесся на ихъ знаменоносца, онъ догналъ его, пронзилъ и вырвалъ у него изъ рукъ знамя.

Тогда, пораженные массой стрлъ, пали конь и всадникъ.

Вдали на запад исчезали убгающіе враги. Вечернее солнце ярко свтило сквозь вершины деревъ въ блдное лицо, онъ закрылъ глаза.

— Боже, г. канцлеръ!— воскликнулъ черезъ нсколько минутъ сдобородый Аудульфъ, склоняясь надъ нимъ.— Я видлъ… что вы сдлали! Вы искали… смерти!

— Нтъ,— твердо произнесъ умирающій, снова открывая глаза,— побды… и, наконецъ… мира!… Отнесите императору это завоеванное знамя,— оно двнадцатое. А вотъ… его мечъ… отдайте ему его! Я владлъ имъ такъ, какъ онъ того хотлъ. Теперь я умираю героемъ за него, какъ нкогда умеръ его Роландъ… при Ронцевал. Поклонитесь, ему и… А, вотъ она! Она идетъ… нтъ, она плыветъ ко мн! Она улыбается! Сіяющее небо разверзлось передо мною!… Мутгарда!… Чести и теб… я былъ вренъ… до гроба!

В. Р.

‘Русская Мысль’, кн.I—V, 1888

ВРНОСТЬ ДО ГРОБА.

Феликса Дана.

Глава I.

Глава II.

ГЛАВА III.

Глава IV.

Глава V.

Глава VI.

Глава VII.

Глава VIII.

Глава IX.

Глава X.

Глава XI.

Глава XII.

Глава XIII.

Глава XIV.

Глава XV.

Глава XVI.

Глава XVII.

Глава XVIII.

Глава XIX.

Глава XX.

Глава XXI.

Глава XXII.

Глава XXIII.

Глава XXIV.

Глава XXV.

Глава XXVI.

Глава XVII.

Глава XXVIII.

Глава XXIX.

Глава XXX.

Глава XXXI.

Глава XXXII.

Глава XXXIII.

Глава XXXIV.

Глава XXXV.

Глава XXXVI.

Глава XXXVII.

Глава XXXVIII.

Глава XXXIX.

Глава XL.

Глава XLI.

Глава XLII.

Читайте также: