Потоп, Сенкевич Генрик, Год: 1886 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 818 минут(ы)

ПОТОПЪ.

Историческій романъ Генриха Сенкевича.

ЧАСТЬ I.

——

Вступленіе.

Былъ въ Жмуди родъ Биллевичей, потомковъ Мендота, связанный родствомъ со многими знатными фамиліями и весьма уважаемый во всемъ Росенскомъ округ. До высшихъ ступеней государственной службы Биллевичи не доходили, но на пол Марса зачастую оказывали большія услуги отечеству, за что и получали щедрыя награды. Родовое гнздо ихъ,— оно цло и понын,— называлось также Биллевичи, но, кром этого, они обладали и другими помстьями въ окрестности Росень и дальше, по дорог къ Кракинову, по теченію Ляуды, Шои, Невяжи, далеко за Поневжъ. Потомъ они распались на нсколько домовъ и мало-по-малу теряли другъ друга изъ виду. Съзжались они вс вмст только тогда, когда въ Росеняхъ, на равнин такъ называемой Станы, собиралось жмудское всеобщее ополченіе. Приходилось имъ сталкиваться подъ знаменами литовскаго ополченія и на сеймикахъ, а такъ какъ они были богаты и вліятельны, то съ ними принуждены были считаться даже всемогущіе въ Литв и Жмуди Радзивиллы.

Во время царствованія Яна Казиміра, патріархомъ всхъ Биллевичей былъ Гераклій Биллевичъ, полковникъ летучаго отряда, унитскій подкоморій. Онъ жилъ не въ родовомъ помсть,— то находилось во владніи Томаша, росенскаго мечника, — за то Гераклію принадлежали Водокты, Любичъ и Митруны, лежащіе вблизи Ляуды и словно моремъ окруженные мелкою шляхтой.

Дйствительно, кром Биллевичей, въ окрестности жило немного богатыхъ фамилій: Соллогубы, Монтвиллы, Шиллинги, Коризны, Сициньскіе, по всему теченію ли уда густо была усяна такъ называемыми ‘околицами’, населенными славною въ исторіи Жмуди ляуданскою шляхтой.

Въ другихъ мстахъ страны, напримръ, въ Подлясь, жители назывались по имени своего помстья, или, наоборотъ, давали имъ свое прозвище, на Ляуд было не такъ. Тамъ въ Морезахъ обитали Стакьяны, въ Волмонтовичахъ, на плодородной земл, Бутримы, извстные своею неразговорчивостью и тяжелою рукой. Землею въ Дрожейкахъ и Мозгахъ управляли многочисленные Домашевичи, славные охотники: они пущей Зелнкой вплоть до самаго Вилькоміра по медвжьимъ слдамъ ходили. Гаштовты сидли въ Пацунеляхъ, двушки ихъ отличались своею красотой, такъ что всхъ красивыхъ женщинъ Въ окрестностяхъ Кракинбва, Поневжа и Упиты звали пацунельками. СоллогубыМалые были богаты конями и отличнымъ скотомъ, а Госцевичи въ Гощунахъ гнали смолу въ лсахъ, ихъ такъ и прозвали Госцевичами Черными или Дымными.

Было и еще много ‘зясцянковъ’, много родовъ. Имена нкоторыхъ изъ нихъ живутъ и до сихъ поръ, но, по большей части, и ‘засцянки’ не т, какъ были прежде, и люди въ нихъ прозываются иначе. Пришли войны, несчастія, пожары, старыя пепелища не всегда застраивались,— однимъ словомъ, многое перемнилось. Но въ свое время старая Ляуда процвтала и ляуданская шляхта покрыла себя великою славой нсколько лтъ тому назадъ, когда подъ Ловымъ билась со взбунтовавшимися козаками, въ рядахъ войскъ Януша Радзивилла.

Вс ляуданцы служили въ хоругви стараго Гераклія Биллевича: богатые — съ двумя конями, побдне — съ однимъ. Вообще, то была шляхта воинственная, любившая рыцарское дло. За то общественныя дла,— т, что служили предметомъ толковъ на сеймикахъ,— интересовали ее мало. Знала она, что король въ Варшав, Радзивиллъ и панъ Глбовичъ, староста, въ Жмуди, а панъ Биллевичъ въ Водоктахъ на Ляуд,— этого было достаточно,— и она голосовала такъ, какъ ее панъ Биллевичъ научитъ, въ убжденіи, что онъ хочетъ того же, чего и панъ Глбовичъ. Послдній идетъ рука объ руку съ Радзивилломъ, Радзивиллъ — представитель короля на Литв и Жмуди, а король — супругъ республики, отецъ шляхетскаго сословія.

Панъ Биллевичъ былъ скоре другомъ, чмъ кліентомъ могучихъ олигарховъ въ Биржахъ {Резиденція Радзивилловъ.}, другомъ весьма уважаемымъ, потому что ему послушны тысячи голосовъ и тысячи ляуданскихъ сабель, а надъ саблями въ рукахъ Стакьяновъ, Бутримовъ, Домашевичей или Гаштовтовъ въ то время еще никто не осмливался шутить. Только впослдствіи все измнилось, когда пана Гераклія Биллевича не стало.

Отецъ и защитникъ ляуданской шляхты сошелъ въ могилу въ 1654 г. Въ то время по всему восточному рубежу республики возгорлась страшная война. Панъ Биллевичъ не пошелъ сражаться,— ему мшали преклонныя лта,— но ляуданцы пошли. И вотъ, когда пришла всть, что Радзивиллъ побитъ подъ Шкловомъ, а ляуданская хоругвь, въ атак на французскую наемную пхоту, уничтожена почти поголовно,— старый полковникъ, пораженный апоплексіей, отдалъ Богу душу.

Извстіе это привезъ нкто панъ Михалъ Володівскій, молодой, но уже знаменитый воинъ, который предводительствовалъ ляуданцами вмсто пана Гераклія. Возвратились домой и остатка ляуданскаго ополченія, унылые, измученные, оголодавшіе, обвиняющіе, наравн со всми войскомъ, великаго гетмана въ томъ, что тотъ, слпо увренный въ обаяніи своего имени, бросился съ малыми силами на многочисленнаго непріятеля и погубилъ, такимъ образомъ, и войско, и всю страну.

Но среди огульныхъ обвиненій ни одинъ голосъ не поднялся противъ молодаго полковника Юрія Михала Володівскаго. Напротивъ, т, кто уцлли отъ погрома, прославляли его до небесъ, разсказывали чудеса о его воинской опытности и славныхъ подвигахъ. Для остатковъ ляуданскаго ополченія единственнымъ утшеніемъ служило воспоминаніе о длахъ, совершенныхъ ими подъ предводительствомъ пана Володівскаго: какъ въ атак они пробились, словно черезъ дымъ, черезъ ряды непріятеля, какъ потомъ напали на французскихъ наемниковъ и вырзали въ пухъ самый лучшій полкъ, причемъ панъ Володівскій собственною рукой убилъ главнаго офицера, какъ, наконецъ, окруженные съ четырехъ сторонъ, они отчаянно защищались, падая цлыми сотнями и разрывая непріятельскую линію.

Со скорбью, но, вмст съ тмъ, и съ гордостью слушали все это т, которые не служили въ литовскомъ войск, а только были обязаны являться во всеобщее ополченіе. Повсюду ожидали, что и всеобщее ополченіе, послдняя защита отечества, скоро будетъ призвано, даже заране уговорились, что въ такомъ случа панъ Володівскій будетъ избранъ ляуданскинъ ротмистромъ: хотя онъ и не принадлежалъ къ числу мстныхъ жителей, но и среди ляуданцевъ не сыщешь боле славнаго воина. Говорили, что онъ самого гетмана изъ бездны вытащилъ. И цлая Ляуда его чуть на рукахъ не носила и одна ‘околица ‘вырывала его у другой. Больше всхъ ссорились Бутримы, Домашевичи и Гаштовты, у которыхъ онъ долженъ былъ дольше гостить. Въ свою очередь ему такъ полюбилась воинственная шляхта, что когда остатки радзивилловскихъ войскъ стягивались въ Биржи, чтобы тамъ хоть немного оправиться отъ пораженія и привести себя въ порядокъ,— онъ не пошелъ вмст съ другими, а перезжалъ изъ засцянка въ засцянокъ и, наконецъ, основалъ постоянную резиденцію въ Пацунеляхъ у пана Пакоша Гаштовта, перваго лица во всхъ Пацунеляхъ.

Положимъ, панъ Михалъ никоимъ образомъ не могъ бы хать въ Биржи,— онъ сильно захворалъ: сначала — злою горячкой, потомъ — послдствіями контузіи, полученной имъ подъ Цубиховомъ. Три панны Гаштовтъ взяли его подъ опеку и поклялись вылечить такого славнаго рыцаря, а шляхтичи,— кто уцллъ,— занялись погребеніемъ стараго своего вождя, пана Гераклія Биллевича.

Посл похоронъ вскрыли духовное завщаніе. Оказалось, что старый полковникъ наслдницей всего имущества, за исключеніемъ деревни Любичъ, назначилъ свою внучку, Александру Биллевичъ, унитскую ловчанку, а опеку надъ ней, до выхода замужъ, возлагалъ на всю ляуданскую шляхту.

‘…Любившіе меня (гласило завщаніе), платившіе мн добромъ за добро пусть такъ же относятся и къ сирот, а въ наше время разврата и непостоянства, когда никто не можетъ считать себя достаточно огражденнымъ отъ людскаго насилія, да хранятъ сироту отъ несчастій во имя мое.

‘Они должны наблюдать, чтобы моя наслдница пользовалась всмъ моимъ имуществомъ, за исключеніемъ деревни Любичъ, которую я отдаю пану Емицицу, молодому оршанскому хорунжему. Дабы никто не удивлялся благоволенію моему къ вельможному пану Андрею Емицицу, вдать надлежитъ, что я съ молодыхъ лтъ до дня смерти пользовался братскою любовью я расположеніемъ отца пана Андрея. Онъ сражался рядомъ со мною и жизнь мн спасалъ неоднократно, а когда злоба и зависть пановъ Сициньскихъ побудила ихъ ограбить меня, онъ и тутъ мн помогъ. Тогда я, Гераклій Биллевичъ, унитскій подкоморій, а вмст съ тмъ нераскаянный гршникъ, нын стоящій предъ страшнымъ судомъ Господнимъ, четыре года тому назадъ отправился къ пану Кмицицу, отцу оршанскаго мечника, чтобы засвидтельствовать ему свою благодарность и сердечную пріязнь. Тамъ, по обоюдному согласію, постановили мы, слдуя стариннымъ обычаямъ шляхетскимъ и христіанскимъ, что дти наши, его сынъ Андрей и моя внучка Александра, должны вступить въ брачный союзъ, дабы породить потомство въ славу Божію и на пользу республик. Сего я душевно желаю и внучку мою Александру повиновенію моей изъявленной здсь вол обязываю, за исключеніемъ того случая, когда (храни Богъ) хорунжій оршанскій постыдными поступками запятналъ бы свою славу и былъ опозоренъ судомъ. А если онъ потеряетъ свои помстья или откажется отъ Любича, внучка моя, все-таки, должна выйти за него замужъ.

‘Однако, если, по особому благоволенію Божію, внучка моя для славы Его захочетъ сохранить свое двство и вступить въ монашество, то ей преградъ не чинить, ибо слава Божія должна преимуществовать надъ человческой…’

Такимъ-то образомъ распорядился имуществомъ и внучкрй панъ Гераклій Биллевичъ, чему, впрочемъ, никто особенно не удивлялся: панна Александра давно знала, что ее ожидаетъ, да и шляхта слышала о пріязни между Биллевичемъ и Кмицицами, наконецъ, умы во время погрома были заняты совсмъ другимъ, такъ что о завщаніи вскор и говорить перестали.

Только о Кмицицахъ слухи не умолкали, собственно говоря о пан Андре, такъ какъ старый мечникъ тоже умеръ. Молодой сражался подъ Шкловомъ съ собственною хоругвью и оршанскими волонтерами, а потомъ какъ-то пропалъ изъ вида. Конечно, онъ былъ живъ: смерть такого отважнаго рыцаря не могла пройти незамченною. Въ Оршанскомъ округ Кмицицы пользовались большимъ вліяніемъ, обладали когда-то большимъ состояніемъ, но теперь были разорены войной. Хутора и пашни превратились въ пустыни, люди гибли тысячами. Посл пораженія Радзивилла никто не сопротивлялся. Госвскій, польный гетманъ, не имлъ силъ, коронные гетманы вмст съ остаткомъ войскъ бились въ Украйн и помочь ему не могли, точно также, какъ и республика, обезсиленная козацкими войнами. Война заливала страну все дале, только кое-гд разбиваясь о крпостныя стны, да и стны падали одна за другою, какъ надъ Смоленскъ. Смоленское воеводство, гд находились помстья Кмицицовъ, вс считали потеряннымъ. Во всеобщемъ замшательств, среди всеобщей тревоги, люди разсялись, какъ листья, гонимые вихремъ, и никто не зналъ, что сталось съ молодымъ оршанскимъ хорунжіемъ.

До Жмудскаго староства война еще не дошла и ляуданская шляхта мало-по-малу отдохнула отъ шкловскаго погрома. ‘Околицы’ начали съзжаться и толковать объ общественныхъ длахъ и своихъ нуждахъ: Бутримы, охочіе до боя, настаивали, что нужно хать на всеобщій конгрессъ въ Росены, а потомъ къ Госвскому, чтобъ отомстить за Шиловъ, Домашевичи Роговскою пущей пробирались къ самымъ непріятельскимъ линіямъ и привозили оттуда всти, Госцевичи Дымные коптили мясо для будущей экспедиціи. Дальше ршили послать бывалыхъ и опытныхъ людей отыскивать пана Андрея Кмицица.

Старшіе ляуданцы собирали совты подъ предсдательствомъ Пакоша Гаштовта и Кассіана Бутрима, двухъ патріарховъ околицы, остальная шляхта, необычайно польщенная довріемъ покойнаго Биллевича, поклялась буквально исполнить завщаніе и окружить панну Александру чисто-отеческими попеченіями. И вотъ, во время войны, даже въ тхъ мстахъ, куда она не заходила, часто бывали ссоры и несогласія, а на берегахъ Ляуды все оставалось спокойно. Въ границы владній молодой наслдницы никто не вторгался, пограничныхъ насыпей никто не переносилъ на другое мсто,— напротивъ, каждая ‘околица’ помогала, чмъ могла, и безъ того богатой панн Александр. О ней въ засцянкахъ иначе и не говорили, какъ ‘наша панна’, и красивыя нацунельки едва ли не съ большимъ нетерпніемъ ожидали пана Кмицица, чмъ она сама.

Между тмъ, пришелъ приказъ собираться шляхт: на Лауд началось движеніе. Кто изъ мальчика сдлался мужемъ, кого года не совсмъ еще пригнули къ земл, тотъ долженъ былъ садиться на коня. Янъ Казиміръ прибылъ въ Гродно и тамъ назчилъ мсто генеральнаго сбора, туда вс и направились. Первыми двинулись молчаливые Бутримы, за ними другіе, а Гаштовты послдними, по обычаю: имъ жалко было разставаться съ нацунельками. Шляхта изъ другихъ мстъ страны явилась въ маломъ количеств, отечество осталось безъ обороны, только благочестивая Ляуда собралась поголовно.

Панъ Володіевскій не похалъ, онъ все еще не могъ владть рукою. ‘Околицы’ опустли и только старики да женщины собирались у очага. Тихо было въ Поневж и Унит, вс ждали новостей.

Панна Александра также замкнулась въ Водоггахъ, не видя никого другаго, кром слугъ и своихъ ляуданскихъ опекуновъ.

Глава I.

Пришелъ новый 1652 годъ. Январь былъ морозный, но сухой, суровая зима прикрыла святую Жмудь толстымъ, въ локоть, блымъ тулупомъ, лса гнулись и ломались подъ обильнымъ инеемъ, снгъ ослплялъ глаза днемъ при солнц, а ночью при лун сверкалъ милліоннами разноцвтныхъ искръ, зврь близко подходилъ къ людскимъ жилищамъ, а бдныя срыя птицы стучали клювомъ въ стекла, покрытыя снжными узорами.

Однимъ вечеромъ панна Александра сидла въ людской съ дворовыми двушками. У Биллевичей издавна было такъ заведено: если нтъ гостей, то проводить вечера съ челядью, распвая благочестивыя псни и подавая собою примръ меньшему брату. Такъ поступала и панна Александра, тмъ боле, что большинство ея двушекъ были шляхтянки, сироты убогія. Были, конечно, и крестьянки, отличающіяся отъ первыхъ только рчью, многія изъ нихъ даже совсмъ не умли по-польски.

Панна Александра вмст съ родственницею своей, панной Кульвецъ, сидла посередин комнаты, а двушки по стнамъ на лавкахъ, вс пряли кудель. Въ гигантскомъ камин горли сосновыя колоды, то угасая, то сыпля цлыми снопами искръ, когда стоящій вблизи подростокъ подбрасывалъ щепокъ. Огонь разгорался, и тогда можно было видть темныя деревенскія стны огромной комнаты съ низкимъ бревенчатымъ потолкомъ. Изъ-за балокъ потолка выглядывали мотки чесанаго льну, свшивающіеся на об стороны, словно взятые съ бою турецкіе бунчуки. По стнамъ блестли, словно звзды, оловянныя посудины разной величины, стоймя или на длинныхъ дубовыхъ полкахъ.

Въ глубин, у дверей, кудлатый жмудинъ страшно гремлъ ручною мельницей, мурлыкая себ подъ носъ монотонную псню. Панна Александра въ молчаніи перебирала четки, пряхи пряли, не говоря ни слова.

Отблескъ камина падалъ на ихъ румяныя, молодыя лица, он пряли точно въ запуски одна передъ другою подъ суровымъ взглядомъ панны Кульвецъ. По временамъ он изподтишка поглядывали на панну Александру,— скоро ли она прикажетъ перестать молоть жмудину и затянетъ духовную псню,— но работа, все-таки, шла своимъ чередомъ, нити тянулись безконечно, веретена жужжали, въ рукахъ панны Кульвецъ стучали стальныя спицы, а кудлатый жмудинъ мололъ попрежнему.

По временамъ онъ прерывалъ работу, если въ мельниц что-нибудь портилось. Тогда онъ ругался вслухъ, а панна Александра поднимала голову, точно пробужденная отъ сна.

То была красивая двушка, съ густыми льняными волосами, голубыми глазами, серьезно глядвшими изъ-подъ черныхъ бровей, и изящными чертами лица. Траурное платье придавало ей нсколько суровый видъ. Сидя передъ каминомъ, она вся ушла въ свои мысли, да и немудрено: будущее представлялось для нея такимъ смутнымъ, неяснымъ.

Завщаніе дда назначало ей мужемъ человка, котораго она не видала десять лтъ, тогда какъ ей шелъ только двадцатый. Осталось туманное дтское воспоминаніе о какомъ-то буйномъ подростк, который во время своего пребыванія съ отцомъ въ Водоктахъ больше таскался съ ружьемъ по болотамъ, чмъ сидлъ дома.

‘Гд-то онъ и каковъ теперь?’ — неотступно тснилось въ голов двушки.

Знала его она еще и изъ разсказовъ покойника подкоморія, который за четыре года передъ смертью предпринялъ далекую’ поздку въ Оршу. По отимъ разсказамъ онъ долженъ быть ‘рыцарь великой храбрости, хотя и страшная горячка’. Посл брачныхъ переговоровъ рыцарь этотъ долженъ былъ тотчасъ пріхать въ Водокты представиться невст, а тутъ вспыхнула война и рыцарь, вмсто панны, полетлъ на поля Берестечка. Его ранили, потомъ онъ лечился дома, потомъ ухаживалъ за старымъ отцомъ, потомъ опять началась война, — такъ и прошли эти четыре года. Теперь, посл смерти стараго полковника, времени прошло не мало, а о Кмициц ни слуху, ни духу.

Значитъ, панн Александр было о чемъ думать. Можетъ быть, она тосковала по незнакомомъ жених. Въ ея чистомъ сердц, не знавшемъ страсти, жила потребность любви. Нужно было только искру, чтобы въ этомъ очаг разгорлся огонь, спокойный, но ясный, ровный и, какъ литовскій Зничъ {Божество древнихъ литвянъ, неугасимый огонь. Прим. перев.}, неугасимый.

Ее охватывало безпокойство, порою сладостное, порою тяжелое, и душа ея постоянно задавала себ вопросы, на которые отвта не было. Первымъ вопросомъ было: по доброй ли вол женится онъ на ней и заплатитъ ли любовью за ея любовь? Въ т времена распоряженіе родителей участью своихъ дтей было обыкновеннымъ явленіемъ, а дти, даже посл смерти родителей, должны были слпо повиноваться разъ отданному приказанію. Въ самой помолвк панна не находила ничего необычайнаго, но наше сердце не всегда слдуетъ внушеніямъ долга, вотъ почему грустныя мысли тяготили русую головку панны: ‘Полюбитъ ли онъ меня?’ И потомъ нахлынула цлая вереница мыслей, какъ стая птицъ осаживается на дерев, одиноко стоящемъ посередин глухой степи. Кто ты? Каковъ? Ходишь ли еще по блому свту, или палъ на пол брани?… Далеко ли ты, или близко?… Открытое сердце панны, какъ двери, открытыя для желаннаго гостя, невольно взывало къ далекимъ странамъ, къ лсамъ и снжнымъ полямъ, покрытымъ пологомъ ночи: ‘Приходи, рыцарь! Во всемъ свт нтъ ничего хуже ожиданія!’

Вдругъ, словно въ отвтъ на призывъ, извн, изъ снжной дали, послышался звонъ колокольчика.

Панна вздрогнула, но сейчасъ же пришла въ себя. Она вспомнила, что изъ Пацунелей почти каждый вечеръ присылаютъ къ ней за лкарствами для молодаго полковника. И панна Кульвецъ думала, вроятно, то же самое, потому что замтила:

— Это отъ Гаштовтовъ за теріакомъ.

Неистовый звонъ колокольчика все приближался, наконецъ, умолкъ сразу: санки остановились передъ домомъ.

— Посмотри, кто пріхалъ,— сказала панна Кульвецъ жмудину.

Тотъ вышелъ, но сейчасъ же вернулся назадъ и, принявшись вновь за свою работу, флегматически промолвилъ:

— Кмицицъ.

— И слово бысть плоть!— вскрикнула панна Кульвецъ.

Пряхи вскочили со своихъ мстъ, веретена ихъ попйдали на земь.

Панна Александра также встала: сердце ея сильно билось, лицо сначала покрылось яркимъ румянцемъ’ потомъ поблднло. Она нарочно отвернулась отъ камина, чтобы не выдать своего смущенія,

Въ дверяхъ появилась какая-то высокой фигура въ шуб и мховой шапк. Молодой человкъ вошелъ на середину комнаты и, догадавшись, что находится въ кухн, спросилъ звучнымъ голосомъ, не снимая шапки:

— Эй! а гд ваша панна?

— Здсь, — отвтила довольно твердымъ голосомъ панна Биллевичъ.

Вошедшій снялъ шапку, бросилъ ее на земь и низко поклонился.

— Я Андрей Кмицицъ.

Взглядъ панны Александры скользнулъ по лицу гостя, а потомъ снова опустился внизъ. Двушка, все-таки, успла увидать золотисто-русую голову съ подстриженнымъ чубомъ, смуглый цвтъ лица, сверкающіе срые глаза, черные усы и лицо молодое, орлиное, веселое, рыцарское.

А онъ подперся въ бокъ лвою рукой, правою закрутилъ усъ и заговорилъ такъ:

— Я еще не былъ въ Любич, птицею спшилъ сюда поклониться панн ловчанк. Меня прямо изъ лагеря сюда принесъ втеръ… Желалъ бы я, чтобы счастливый.

— Вы знали о смерти ддушки подкоморія?— спросила панна.

— Не зналъ, но Оплакалъ его горькими слезами, когда услыхалъ объ этомъ отъ-людей, прибывшихъ ко мн изъ той стороны. То былъ искренній другъ, почти братъ моего покойнаго отца. Вроятно, вамъ извстно, что онъ четыре года тому назадъ прізжалъ къ намъ въ Оршу. Тогда онъ общалъ мн васъ и показалъ портретъ, по которомъ я вздыхалъ по. ночамъ. Я пріхалъ бы и раньше, да война не тетка: людей только со смертью сватаетъ.

Панна слегка смутилась отъ этой смлой рчи и, желая обратить ее на что-нибудь другое, проговорила:

— Такъ вы еще не видали своего Любича?

— На это время будетъ. Здсь — главныя мои обязанности и самый дорогой даръ покойнаго вашего дда, который мн прежде всего хотлось увидать. Только вы все повертываетесь такъ, что я не могу посмотрть вамъ въ глаза. Вотъ такъ: повернитесь еще немного, а я отойду отъ камина… вотъ такъ!

Смлый солдатъ неожиданно схватилъ панну Александру за руку и повернулъ ее къ огню. Она смшалась еще боле и, опустивъ длинныя рсницы, стояла совершенно смущенная. Наконецъ, Кмицицъ оставилъ ее и всплеснулъ руками.

— Клянусь Богомъ, рдкость! Даю вкладъ на сто обденъ за душу своего благодтеля. Когда свадьба?

— Еще не скоро, я еще не ваша,— отвтила Александра.

— Но будете моей, хотя бы для этого мн пришлось поджечь вашъ домъ, ей-Богу! Я думалъ, что портретъ льстилъ вамъ, но теперь вижу, что живописецъ не передалъ и сотой части. Сто палокъ ему,— заборы красить, а не рисовать такую красоту, которая слпитъ очи. Пріятно получить такой даръ, провалиться мн!

— Покойный ддушка говорилъ мн, что вы всегда такой горячій.

— У насъ въ Смоленскомъ воеводств вс таковы, не то что ваши жмудины. Разъ, два — и все должно быть по-нашему, а то смерть!

Александра улыбнулась и уже боле смло подняла глаза на гостя:

— Разв у васъ татары живутъ?

— Все равно! А вы, все-таки, ноя по вол родителей и по сердцу.

— По сердцу? Это я еще не знаю.

— Нтъ? Тогда я пырну себя ножомъ!

— Мы все еще въ людской. Прошу васъ въ комнаты. Посл долгой дороги вамъ нуженъ отдыхъ.

И Александра обратилась къ панн Кульвецъ:

— Вы, тетушка, пойдете съ нами?

— Тетушка?— быстро спросилъ молодой хорунжій,— какая тетушка?

— Моя, панна Кульвецъ.

— Значитъ, и моя,— отвтилъ онъ и потянулся къ ручк панны Кульвецъ,— да! У насъ въ хоругви есть офицеръ по фамиліи Кульвецъ-Гиппоцентаврусъ. Скажите, онъ не родственникъ вамъ?

— Родственникъ!— отвтила старая панна и присла.

Хозяйка и гость вошли въ сни, гд панъ сбросилъ въ себя шубу, и потомъ дальше, въ гостиныя комнаты. Пока готовили столъ, пока панна Кульвецъ хлопотала по хозяйству, Александра оставалась наедин съ паномъ Кмицицомъ.

Панъ Андрей не спускалъ взора съ Александры. Глаза его все больше и больше разгорались.

— Есть люди, — наконецъ, заговорилъ онъ, — которые цнятъ больше всего на свт богатство, другіе — военную добычу, третьи — лошадей, но я не отдалъ бы васъ ни за какія сокровища! Клянусь Богомъ, чмъ больше смотрю на васъ, тмъ скоре мн хочется идти подъ внецъ, хоть бы завтра. Эти брови… глаза — какъ небо въ лтній полдень! Отъ смущенія я и словъ не нахожу.

— Не видно, чтобъ вы были очень смущены, если обращаетесь со мною такъ… такъ, что я и не знаю…

— Таковъ нашъ смоленскій обычай: на женщину ли, на врага ли — идти смло. О, королева, вы должны привыкнуть къ этому, такъ всегда будетъ!

— О, рыцарь, вы должны отвыкнуть отъ этого, такъ не должно быть!

— Можетъ быть, я и покорюсь вамъ, пусть меня повсятъ! Врьте или не врьте, но я готовъ для васъ схватить луну съ неба. Для васъ, моя владычица, я готовъ учиться чужимъ обычаямъ,— я знаю, что я простой солдатъ и больше прожилъ въ лагер, чмъ въ придворныхъ покояхъ.

— Это не важно, и ддушка мой былъ солдатомъ… Благодарю васъ за добрыя чувства!— отвтила Александра и такъ посмотрла на пана Андрея, что сердце у него совсмъ упало.

— Вы всегда будете повелвать мною!— воскликнулъ онъ.

— О, вы не похожи на тхъ, которыми повелваютъ! Трудне всего повелвать людьми непостоянными.

Кмицицъ улыбнулся и показалъ цлый рядъ блыхъ, острыхъ зубовъ.

— Какъ!— сказалъ онъ.— Мало разв святые отцы наломали объ меня розогъ въ школ для того, чтобъ я былъ постоянно приличенъ и помнилъ различныя мудрыя правила, а я…

— А вы какое же упомнили лучше всхъ?

— ‘Когда любишь, падай къ ногамъ’… вотъ такъ.

Въ одно мгновеніе панъ Кмицицъ былъ уже на колнахъ, а двушка кричала, пряча ноги подъ столъ:

— Ради Бога!… Этому въ школ не учатъ. Оставьте, я разсержусь… и ття сейчасъ придетъ.

Онъ поднялъ голову и смотрлъ ей прямо въ глаза.

— Пускай придетъ цлый полкъ тетокъ, он не могутъ мн запретить любить васъ.

— Встаньте же.

— Я встаю.

— Садитесь.

— Сижу.

— Измнникъ вы, предатель!

— Не правда, предатель такъ искренно не цлуетъ!… Хотите убдиться?

— И думать не смйте!

Панна Александра смялась, а онъ такъ и сверкалъ молодостью и весельемъ. Ноздри его раздувались, какъ у коня благородной арабской крови.

— Ай-ай!— повторялъ онъ,— что за глазки, что за личико! Спасите меня, вс святые, я не усижу!

— Не нужно призывать всхъ святыхъ. Сидли же вы четыре года, не заглядывая сюда, такъ сидите и теперь!

— Я зналъ только одинъ портретъ. Я прикажу этого негодяя маляра облить смолой, обсыпать перьями и потомъ буду водить его по рынку въ Упит. Ужь я вамъ скажу все откровенно: хотите простить — простите, нтъ — голову долой! Я думалъ себ, глядя на портретъ: недурна, да мало ли такихъ на свт,— время терпитъ. Покойникъ отецъ настаивалъ, чтобъ я халъ, а я все свое: время терпитъ. Панны на войну не ходятъ и не погибаютъ. Я не противился вол отцовской, Богъ свидтель, но мн хотлось сначала на собственной шкур убдиться, что такое война. Только теперь я вижу, что былъ глупъ, потому что могъ бы и женатымъ идти на войну, а тутъ меня ждало такое счастье. Слава Богу, что меня на смерть не ухлопали. Позвольте мн, панна, поцловать вашу ручку.

— Лучше не нужно.

— Тогда я не буду спрашивать. У насъ въ Орш говорятъ: проси, а не даютъ — возьми самъ.

Панъ Андрей припалъ въ ручк панны, а панна не сопротивлялась, очевидно, чтобы не выказать нелюбезности.

Въ дверяхъ показалась панна Кульвецъ и, при вид того, что длается, подняла очи гор. Ей вовсе не нравилось подобное объясненіе, но изъявлять своего неудовольствія она не спла и ограничилась тмъ, что попросила ужинать.

Въ столовой столъ чуть не ломился подъ тяжестью разныхъ блюдъ и покрытыхъ плсенью бутылокъ. Хорошо было молодымъ людямъ, весело, отрадно. Панна уже поужинала раньше, за то панъ Кмицицъ принялся за дло съ такою же живостью, съ которою за минуту передъ тмъ говорилъ о своей любви.

Александра посматривала на него сбоку. Ее радовало, что онъ такъ стъ и пьетъ.

— Вы изъ-подъ Орши дете?— спросила она.

— Почему я знаю’… Сегодня я здсь, завтра тамъ! Я подкрался къ непріятелю такъ близко, какъ волкъ къ овчарн, и что можно было вырвать, то и вырвалъ.

— И вы отважились бороться съ тою силой, передъ которою долженъ былъ уступить самъ великій гетманъ?

— Отважился? Я на все готовъ! Такова моя натура!

— То же самое говорилъ и покойный ддушка… Счастье, что вы не погибли.

— Э, накрывали меня тамъ шапкой и рукой, какъ птицу въ гнзд, но все напрасно. Я такъ напроказилъ, что моя голова оцнена… Какой чудесный медъ!

— Во имя Отца и Сына!— съ неподдльнымъ ужасомъ вскрикнула Александра, съ уваженіемъ посматривая на юношу, который одновременно говорилъ и о наград за свою голову, и о мед.

— Значитъ, вы располагаете большими силами для защиты?

— Конечно, у меня были драгуны,— и отличные,— да ихъ въ мсяцъ всхъ перекрошили. Потомъ я ходилъ съ волоптерами, которыхъ набралъ гд могъ, не прихотничая. Хорошіе ребята на войн, но негодяи изъ негодяевъ! Т, что уцлли, рано или поздно пойдутъ воронамъ на лакомство.

Тутъ панъ Андрей снова разсмялся, выпилъ кубокъ вина и прибавилъ:

— Такихъ головорзовъ вы еще никогда не видали. Офицеры — все шляхта изъ нашей стороны, хорошей фамиліи, люди порядочные, хотя почти за каждымъ есть какая-нибудь уголовщина. Теперь они сидятъ въ Любич, а то что бы мн съ ними длать?

— Такъ вы къ намъ пришли съ цлою хоругвью?

— Да. Непріятель заперся въ городахъ, потому что зима ужасная! Мои люди истрепались, какъ старыя метлы отъ долгаго употребленія. Князь воевода назначилъ мн квартиру въ Понев ж. Клянусь, это заслуженный отдыхъ.

— Кушайте, пожалуйста.

— Я бы для васъ сълъ отраву!… Часть своей арміи я оставилъ въ Поневж, часть въ Упит, а лучшихъ офицеровъ пригласилъ въ гости въ Любичъ… Они придутъ вамъ бить челомъ.

— А гд васъ нашли ляуданцы?

— Я бы и безъ нихъ пришелъ сюда, потому что выступилъ уже въ Поневжъ.

— Но о смерти ддушки и о завщаніи, вдь, это они вамъ сообщили?

— О смерти — да, они. Упокой Господь душу моего благодтеля! Это вы послали ихъ ко мн?

— Вовсе нтъ. Я думала только о своемъ траур, да о молитв, ни о чемъ больше…

— И они говорили то же самое… У, и гордое же мужичье!… Я хотлъ было дать имъ кое-что за труды, такъ они на меня такъ окрысились… начали кричать, что это, можетъ быть, оршанская шляхта беретъ подачки, а ляуданская нтъ! Что-то очень скверное наговорили мн. Я же думаю: не хотите денегъ, такъ я вамъ прикажу дать по сту палокъ.

Панна Александра схватилась за голову.

— исусъ, Марія! и вы это сдлали?

Кмицицъ съ удивленіемъ посмотрлъ на нее.

— Не бойтесь… Я не сдлалъ этого, хотя во мн злость кипитъ при вид такихъ шляхтичей, которые думаютъ равняться съ нами. Я подумалъ: оболгутъ они меня невинно, да еще и въ вашихъ глазахъ очернятъ.

— Это большое счастье,— глубоко вздохнула Александра,— иначе я никогда бы не увидала васъ въ глаза.

— Почему такъ?

— Шляхта наша малочисленная, но старая и славная. Повойникъ ддушка всегда любилъ ихъ и на войну съ ними ходилъ. И такъ цлую жизнь, а въ мирное время принималъ ихъ въ домъ. И вы должны уважать эту старинную связь. Вдь, есть же у васъ сердце и не захотите же вы нарушить святаго согласія, въ которомъ мы жили до сихъ поръ.

— А я и не зналъ ничего. Пусть меня повсятъ, ничего не зналъ! По совсти сказать, эта босая шляхта какъ-то не выходитъ изъ моей головы. У насъ кто мужикъ, тотъ мужикъ, а шляхта — люди именитые, которые подвое на одну кобылу не садятся… Ей-Богу! Такимъ голышамъ нечего равняться ни съ Кмицицами, ни съ Биллевичами, какъ пискарю со щукою, хотя и тотъ и другая — рыба.

— Ддушка говорилъ, что богатство ничего не значитъ въ сравненіи съ кровью и внутренними достоинствами, а они — люди достойные, иначе ддушка не назначилъ бы ихъ моими опекунами.

Панъ Андрей изумился и широко раскрылъ глаза.

— Ихъ… ддушка назначилъ вашими опекунами?… всю ляуданскую шляхту?

— Да. Вамъ нечего изъявлять своего неудовольствія: воля покойнаго — законъ. Странно только, что посланные люди вамъ ничего не сказали…

— Я бы ихъ… Но нтъ, этого не можетъ быть! Наконецъ, здсь нсколько засцянковъ… и вс они Заботятся о васъ?… Пожалуй, соберутъ сеймъ, будутъ разсуждать и обо мн, по мысли ли я имъ, или нтъ… Эхъ, не шутите, панна! Во мн вся кровь кипитъ!

— Панъ Андрей, я не шучу,— я говорю святую и истинную правду. Они не будутъ собирать сейма для васъ, но если вы ихъ не оттолкнете своею гордостью, то этимъ угодите не только имъ, но и мн. Вмст съ ними я буду признательна вамъ всю жизнь… всю жизнь, панъ Андрей!

Голосъ ея дрожалъ, но брови его оставались, попрежнему, нахмурены. Онъ не разразился гнвомъ, хотя лицо его отъ времени до времени судорожно сжималось. Наконецъ, онъ отвтилъ съ надменною гордостью:

— Я не ожидалъ этого. Вполн уважаю волю покойника и думаю, что панъ подкоморій могъ назначить омужичившуюся шляхту вашими опекунами только до моего прізда, но разъ моя нога переступила этотъ порогъ, кром меня, вашимъ попечителемъ никто не будетъ. Не только этимъ голышамъ, но даже самимъ биржанскимъ Радзивилламъ здсь нтъ дла!

Панна Александра сдлалась серьезна и сказала посл минутнаго молчанія:

— Не хорошо, что вы заражены такою гордостью. Условія покойнаго дда нужно или принять всецло, или всецло отвергнуть,— иного способа нтъ. Ляуданцы не будутъ надодать или навязываться вамъ, они люди хорошіе и спокойные. Вы не должны допускать мысли, что они будутъ вамъ въ тягость. Если бы здсь вышли какія-нибудь несогласія, тогда вы могли бы вставить и свое слово, но я думаю, что все будетъ идти какъ слдуетъ, и опека вовсе не станетъ тяготить меня…

Онъ помолчалъ еще минуту, потомъ махнулъ рукой.

— Правда, но свадьба все окончитъ. Мн не о чемъ спорить, пусть только сидятъ спокойно и не лзутъ ко мн, иначе я, клянусь, не дамъ водить себя за носъ… Впрочемъ, довольно объ этомъ. Позвольте только мн поспшить со свадьбой. Такъ лучше будетъ!

— Не слдуетъ говорить объ этомъ во время траура.

— А долго мн придется ждать?

— Самъ ддушка написалъ, что не больше полугода.

— До этого времени я высохну, какъ щепка. Ну, ну, ничего, я не сержусь. Вы глядите на меня такъ сурово, какъ судья на обвиняемаго. О, королева моя! чмъ я виноватъ, что натура у меня такова: если я на кого разозлюсь, то го.товъ разорвать его на части, а пройдетъ — готовъ сшить вновь?

— Страшно жить съ такимъ, — уже веселй сказала Александра.

— Ну, за ваше здоровье! Хорошее вино, а, по-моему, сабля и вино — все. Какъ такъ страшно со мною жить? Это вы своими глазками обратите меня въ раба,— меня, который никогда не зналъ надъ собой чужой власти. Вотъ хоть бы теперь: я хотлъ со своею хоругвью ходить самостоятельно, не кланяться панамъ гетманамъ… Королева моя! если вамъ не нравится во мн что-нибудь, то простите меня: я учился подъ пушечными выстрлами, не въ придворныхъ залахъ,— въ шум войны, не подъ звуки лютни. У насъ сторона безпокойная, сабли изъ рукъ не выпускай. За то если тамъ надъ кмъ-нибудь тяготетъ какая-нибудь уголовщина, хоть и преслдуетъ кого,— не бда! Люди его уважаютъ, былъ бы только рыцарь какъ слдуетъ. Примръ мои товарищи, которые давно бы въ тюрьм сидли, а вс они люди хорошіе. Даже женщины у насъ въ сапогахъ и при сабл ходятъ и партіями предводительствуютъ, какъ пани Кокосиньская, тетка моего поручика, которая умерла рыцарскою смертью и за которую мститъ ея племянникъ, хотя и не долюбливалъ ее при жизни. Гд же намъ учиться придворнымъ манерамъ, хотя бы самымъ знатнымъ изъ насъ? Мы такъ соображаемъ: война — идти всмъ, сеймикъ — горланить, а словъ мало — саблю наголо. Вотъ какъ! Такимъ меня зналъ покойный подкоморій и такого выбралъ для васъ.

— Я всегда охотно подчинялась вол ддушки, — отвтила панна, опуская глаза.

— Такъ дайте же вашу руку, красота моя! Клянусь, вы мн сильно пришлись по сердцу. Не знаю ужь, какъ я доберусь до Любича.

— Я вамъ дамъ проводника.

— Обойдусь и такъ: привыкъ блуждать по ночамъ, да, кром того, у меня есть мальчикъ изъ Поневжа, онъ долженъ знать дорогу. А тамъ меня ждетъ Кокосиньскій съ компаніей… Очень хорошая фамилія у насъ — Кокосиньскіе… Этого невинно лишили чести за то, что онъ сжегъ домъ пана Орнишевскаго, похитилъ его дочь, а людей всхъ перерзалъ… Хорошій товарищъ!… Позвольте еще ручку. Время, вижу, и хать.

Большіе данцигскіе часы въ столовой медленно пробили полночь.

— Боже мой, пора, пора!— закричалъ Кмицицъ.— Больше тутъ мн ужь длать нечего. Любите ли вы меня хоть немного?

— Посл, посл. Вы, вдь, будете посщать меня?

— Ежедневно, хоть бы даже земля предо мной разступилась. Пусть меня повсятъ!

Кмицицъ всталъ и вмст съ хозяйкой вышелъ въ сни. Сани его уже стояли передъ крыльцомъ.

— Покойной ночи, королева моя,— сказалъ рыцарь,— спите крпко, за то я глазъ на закрою, все буду думать о васъ.

— Я вамъ дамъ кого-нибудь съ огнемъ, а то подъ Волмонтовичами много волковъ.

— Разв я овца, чтобы бояться волковъ? Волкъ — другъ солдата, часто получаетъ отъ него подачки. Кром того, я захватилъ съ собою бандолетъ {Родъ огнестрльнаго оружія.}. Покойной ночи, дорогая моя, покойной ночи!

— Съ Богомъ!

Александра пошла въ комнаты, а панъ Кмицицъ на крыльцо, но по дорог заглянулъ въ полуотворенную дверь людской.

Двушки еще не ложились спать, чтобъ еще разъ посмотрть на прізжаго гостя. Панъ Андрей послалъ имъ рукою воздушный поцлуй и вышелъ. Вотъ раздался звонъ его колокольчика, сначала громкій, потомъ все тише, тише и, наконецъ, совсмъ замолкъ въ отдаленіи.

Тихо стало, въ Водоктахъ, до того тихо, что панна Александра даже удивилась: въ ея ушахъ еще слышались слова пана Андрея, она слышала его чистосердечный веселый смхъ, въ глазахъ ея стояла еще стройная фигура молодаго человка, а теперь, посл бури словъ, смха и веселья, наступило такое странное молчаніе. Панна напрягала слухъ, не услышитъ ли хоть звукъ колокольчика. Но нтъ, онъ теперь заливался въ лсахъ, подъ Волмонтовичами. И страшная тоска овладла двушкой, никогда еще она не чувствовала себя такою одинокою на свт.

Она взяла свчу, медленно прошла въ себ въ спальню и стала на колна. Пять разъ начинала она молитву, прежде чмъ прочла ее какъ слдуетъ. Ея мысли словно на крыльяхъ мчались за санками и за сидящею въ нихъ фигурой… Боръ съ одной стороны, боръ съ другой, посередин широкая дорога, а онъ мчится… панъ Андрей. Тутъ Александр показалось, что она видитъ, какъ на-яву, русый чубъ, срые глаза, смющіяся губы и блые, острые, какъ у молодаго щенка, зубы. Безуспшно старалась она скрыть отъ самой себя, что ей ужасно понравился этотъ взбалмошный рыцарь. Немного онъ ее обезпокоилъ, испугалъ немного, за то побдилъ совершенно своею отвагой, весельемъ и искренностью. Со стыдомъ видла она, что ей поправилась даже его надменность, съ которою онъ, при первомъ упоминаніи объ опекунахъ, поднялъ голову, словно арабскій конь, и сказалъ: ‘даже самимъ биржанскимъ Радзивилламъ здсь нтъ дла’. Это не нженка, это настоящій мужъ, солдатъ, какихъ больше всего любилъ ддушка… Да и стоитъ.

Такъ размышляла панна и ее охватывало то ничмъ невозмутимое счастье, то тревога, но и тревога эта была отрадна.

Она начала раздваться, когда двери скрипнули и въ комнату вошла панна Кульвецъ со свчею въ рукахъ.

— Ужасно долго засидлись,— сказала она.— Я не хотла мшать вамъ, чтобы вы наговорились вволю. Кажется, хорошій человкъ. А теб какъ показался?

Панна Александра сразу ничего не отвтила, только подбжала къ тетк, обняла ее и спрятала на ея груди свою золотую головку.

— Тетя, тетя!— тихо шепнула она.

— Ого!— пробормотала старая панна, поднимая вверхъ очи и свчку.

Глава II.

Въ господскомъ дом въ Лю бич, куда отправился панъ Андрей, окна свтились огнемъ и шумъ слышался даже на двор. Вся челядь, при первомъ звук колокольчика, высыпала въ сни, чтобы привтствовать господина. Старый управляющій Зникисъ стоялъ съ хлбомъ солью и отвшивалъ усердные поклоны, вс глядли съ безпокойнымъ любопытствомъ, какимъ смотритъ новый панъ. Онъ бросилъ кошелекъ на блюдо и спросилъ о своихъ товарищахъ, удивленный, что никто изъ нихъ не вышелъ ему на встрчу.

По они не могли выдти, вотъ уже три часа, какъ сидли они за столомъ, уставленнымъ кубками, и, можетъ быть, не слыхали звона колокольчика за окномъ. Но только что вошелъ онъ въ комнату, вс вскочили со своихъ мстъ и столпились вокругъ него. Онъ весело смялся, узнавъ, какъ они управились въ его дом и подпили раньше, чмъ онъ пріхалъ,— смялся, видя, какъ они натыкаются на скамьи и стараются сохранить равновсіе. Впереди шелъ гигантскій панъ Яроміръ Кокосиньскій, извстный своею сварливостью, со страшнымъ шрамомъ черезъ лицо, глазъ и щеку, съ однимъ короткимъ усомъ, другимъ длиннымъ, поручикъ и пріятель пана Кмицица, ‘добрый товарищъ’, осужденный въ Смоленск на смерть и лишеніе чести за похищеніе двушки, убійство и поджогъ. Теперь его охраняла война и протекція пана Кмицица, его ровесника и сосда по имнію. Теперь онъ держалъ въ рукахъ чашу съ медомъ. За нимъ слдовалъ панъ Раницкій, родомъ изъ воеводства Мстиславскаго, откуда былъ изгнанъ за убійство двухъ шляхтичей: одного убилъ на поединк, другаго безъ боя застрлилъ изъ ружья. Третьимъ по очереди былъ Рекуцъ-Лелива, на которомъ не тяготло ничьей крови, даже и непріятельской. Состояніе свое онъ частью проигралъ въ кости, частью пропилъ, и вотъ, уже три года прихлебательствовалъ у пана Кмицица. Четвертый, панъ Угликъ, сноленецъ же, за оскорбленіе суда былъ также приговоренъ къ смерти.

Панъ Кмицицъ охранялъ его за искусство играть на чекан. Кром того, здсь же находился и панъ Кульвецъ-Гиппоцентаврусъ, ростомъ съ Кокосиньскаго, но еще сильнй, и Зендъ, объздчикъ, который превосходно умлъ подражать разнымъ зврямъ и птицамъ, человкъ сомнительнаго происхожденія. Онъ, впрочемъ, называлъ себя курляндскимъ шляхтичемъ и объзжалъ за плату лошадей Кмицица.

Вс они окружціи смющагося пана Андрея. Кокосиньскій поднялъ чашу кверху и затянулъ:

Выпей же съ нами, хозяинъ милый,

Хозяинъ милый!

Чтобъ пилъ ты съ нами вплоть до могилы,

Вплоть до могилы!…

Остальные подхватили хоромъ. Панъ Кокосиньскій отдалъ свою чашу Кмицицу, а самъ взялъ другую изъ рукъ пана Зенда.

Кмицицъ поднялъ сосудъ кверху и крикнулъ:

— Здоровье моей невсты!

— Виватъ! Виватъ!— крикнули вс голоса такъ, что стекла задрожали въ оловянныхъ переплетахъ.

На пана Андрея посыпался цлый рядъ вопросовъ:

— А какова она?… Андрей, хороша очень?… Такая, какомъ ты воображалъ ее?… Въ Орш есть такія?

— Въ Орш?— крикнулъ Кмицицъ.— Печныя трубы затыкать, вашими оршанскими паннами!… Сто чертей! Такой другой нтъ на свт!

— Мы такую и желали для тебя!— отвтилъ панъ Раницкій.— А когда свадьба?

— Когда трауръ кончится.

— Пустяки трауръ! Дти черными не родятся, а блыми.

— На свадьб не носятъ траура. Скорй, Андрей!

— Господа,— тоненькимъ голоскомъ сказалъ Рекуцъ Лелива,— ужь и напьемся же мы на свадьб!

— Мои милые барашки,— перебилъ Кмицицъ, — подождите, немного, или, говоря лучше, убирайтесь вы ко всмъ чертямъ, дайте мн осмотрться въ своемъ дом!

— Ни за что!— воспротивился Угликъ.— Осмотръ завтра, а теперь за столъ.

— Мы за тебя все ужь осмотрли. Золотое дно этотъ Любичъ!— сказалъ Раницкій.

— Конюшня хорошая!— прибавилъ Зендъ,— два бахмата, два гусарскихъ жеребца, пара жмудиновъ и пара калмыковъ, всего по пар, какъ глазъ во лбу. Табунъ осмотримъ завтра.

И Зендъ заржалъ по-лошадиному.

— Такъ здсь все въ порядк?— обрадовался Кмицицъ.

— А погребъ какой!— запищалъ Рекуцъ.— Старые быки стоятъ, словно войско въ боевомъ порядк.

— Слава Богу. За столъ!

Едва вс услись и наполнили свои чаши, панъ Раницкій снова поднялся.

— Здоровье подкоморія Биллевича!

— Глупецъ!— отвтилъ Кмицицъ.— Здоровье покойника?

— Глупецъ!— повторили другіе.— Здоровье хозяина!

— Ваше здоровье!

— Чтобы намъ хорошо жилось, въ этихъ комнатахъ!

Кмицицъ невольно обвелъ глазами столовую и увидалъ на почернвшей отъ старости сосновой стн десятки суровыхъ глазъ, устремленныхъ на него. Глаза эти смотрли со старыхъ портретовъ Биллевичей, висвшихъ очень низко, потому что и сама комната была не высока. Надъ портретами, длинною, однообразною шеренгой, висли черепа зубровъ, оленей, лосей, вовсе уже почернвшіе,— очевидно, очень старые,— другіе сверкающіе близной. Вс четыре стны были убраны такимъ образомъ.

— Охота тутъ, должно быть, отличная и звря много!— замтилъ Кмицицъ.

— Завтра подемъ, посмотримъ, или посл-завтра. Надо и съ окрестностями познакомиться,— сказалъ Кокосиньскій.— Счастливецъ ты, Андрей, у тебя есть гд приклонить голову.

— Не то, что мы!— простоналъ Раницкій.

— Выпьемъ съ горя!— сказалъ Рекуцъ.

— Нтъ, не съ горя,— вмшался Кульвецъ Гиппоцентаврусъ,— а еще разъ за здоровье нашего милаго ротмистра! Это онъ, господа, пріютилъ здсь, въ Любич, насъ, бдныхъ изгнанниковъ, безъ кровли надъ головою.

— Правильно говоритъ!— крикнуло нсколько голосовъ.— Кульвецъ не такъ глупъ, какъ кажется.

— Тяжелая наша доля!— пищалъ Рекуцъ.— На тебя одного вся надежда, что ты насъ, бдныхъ сиротъ, за ворота не вытолкаешь.

— Отстаньте,— сказалъ Кмицицъ,— что мое, то и ваше!

Тостъ слдовалъ за тостомъ. Говорили вс разомъ, за исключеніемъ пана Рекуца, тотъ поникъ головой на грудь и дремалъ. Кокосиньскій затянулъ псню, панъ Угликъ досталъ изъ-за пазухи чеканъ и сталъ акомпанировать, а панъ Раницкій, хорошій фехтмейстеръ, фехтовалъ голою рукой съ невидимымъ соперникомъ, повторяя въ полголоса:

— Ты такъ, а я такъ! Ты такъ, а я эдакъ! Разъ, два, три!

Гигантъ Кульвецъ-Гиппоцентаврусъ вытаращилъ глаза и нкоторое время внимательно смотрлъ на движенія Раницкаго, наконецъ, махнулъ рукой и проговорилъ:

— Дуракъ ты! Махай сколько угодно, а съ Кмицицомъ на сабляхъ драться не можешь.

— Съ нимъ никто не можетъ. Попробуй ты.

— И изъ пистолета ты стрляешь хуже моего.

— Дукатъ за выстрлъ.

— Хорошо. А куда и во что?

Раницкій повелъ вокругъ посоловвшими глазами, наконецъ, вскрикнулъ, указывая на одинъ изъ череповъ:

— Между рогъ… на дукатъ!

— О чемъ идетъ споръ?— спросилъ Кмицицъ.

— Между рогъ! На два дуката, на три! Давайте пистолеты!

— Идетъ!— крикнулъ панъ Андрей.— Пусть будетъ на три дуката. Зендъ, пистолеты!

Шумъ сдлался еще сильнй. Зендъ вышелъ въ сни и вскор вернулся съ пистолетами, мшкомъ пуль и рогомъ съ порохомъ.

Раницкій схватилъ пистолетъ.

— Заряженъ?— спросилъ онъ.

— Заряженъ.

— На три дуката, на четыре, на пять!— бурлилъ пьяный Кмицицъ.

— Тише!… Мимо, мимо!

— Цлюсь, смотрите… вонъ въ тотъ черепъ, между рогъ… Разъ, два!…

Вс устремили взглядъ на огромный лосій черепъ, висвшій прямо противъ Раницкаго. Онъ вытянулъ руку, пистолетъ дрожалъ въ его рук.

— Три!— крикнулъ Кмицицъ.

Выстрлъ грянулъ, комната наполнилась пороховымъ дымомъ.

— Промахнулся, промахнулся! Вотъ гд ямка!— кричалъ Кмицицъ, указывая рукой на темную стну, гд пуля оставила свой слдъ.

— Проба до двухъ разъ!

— Нтъ, давай мн!— кричалъ Кмицицъ.

Въ комнату вбжала испуганная выстрлами прислуга.

— Прочь, прочь!— крикнулъ Кмицицъ.— Разъ, два, три!… Снова прогремлъ выстрлъ, но теперь уже удачный.

— Дайте и намъ пистолеты!— заорала вся пьяная компанія.

Не прошло и четверти часа, какъ вся комната гремла выстрлами. Дымъ ходилъ клубами. Къ общему безпорядку присоединился голосъ Зенда, который каркалъ ворономъ, вылъ волкомъ, рычалъ туромъ. Свистъ пуль слышался чуть не каждую минуту, осколки летли отъ череповъ, щепки со стнъ и рамъ портретовъ. Среди суматохи стрляли и въ покойныхъ Биллевичей, а Раницкій, пришедшій въ неистовство, рубилъ ихъ саблей.

Изумленная и испуганная челядь стояла въ какомъ-то остолбенніи при вид этой забавы, которая была скоре похожа на татарское нашествіе. Собаки начали выть и лаять. Цлый домъ поднялся на ноги. На двор собирались кучки людей. Дворовыя двушки сбгались къ окнамъ и прикладывали лицо въ стекламъ.

Наконецъ, Зендъ обратилъ на это вниманіе и свиснулъ такъ пронзительно, что у всхъ въ ушахъ зазвенло.

— Господа, двки подъ окнами, двки!

— Двки, двки!

— Танцовать!

Пьяная толпа выбжала изъ сней на дворъ. Морозъ нисколько не освжилъ пылающихъ головъ. Двушки, крича отчаяннымъ голосомъ, разбжались по всему двору, за ними гнались и ловили. Вскор начались и танцы, посреди дыма, обломковъ кости, щепокъ, около стола, залитаго виномъ.

Такъ пировали въ Любич панъ Кмицицъ и его товарищи.

Глава III.

Панъ Андрей каждый день навщалъ Водокты, каждый день возвращался домой все боле влюбленный и каждый день все боле удивлялся своей Александр. Передъ товарищами онъ превозносилъ ее до небесъ и однажды сказалъ имъ такъ:

— Вотъ что, милые мои барашки! Сегодня вы подете на поклонъ, а потомъ, какъ мы условились съ панной, мы вс вмст отправимся въ Митруны, чтобы прохать по лсамъ санною дорогой и осмотрть это третье имніе. Она приметъ насъ тамъ какъ слдуетъ, а вы, смотрите, держите себя прилично, а не то я на куски изрублю всякаго, кто ее обидитъ.

Рыцари охотно кинулись наряжаться и вскор четверо саней мчали буйную молодежь въ Водокты. Панъ Кмицицъ сидлъ въ первыхъ, очень красивыхъ, имющихъ форму благо медвдя. Въ сани эти была впряжена тройка калмыцкихъ лошадей, со сбруей, пестро разукрашенною лентами и страусовыми перьями,— мода, которую смольняне переняли отъ дальнихъ сосдей. Панъ Андрей, одтый въ зеленую оксамитную бекешъ на собольемъ мху, въ собольей же шапочк съ перомъ цапли, былъ необыкновенно веселъ и болталъ съ сидящимъ рядомъ паномъ Кокосиньскимъ.

— Слушай, Кокошка! Довольно подурачились мы за эти вечера, въ особенности въ первый, когда черепамъ и портретамъ досталось, фу!… А двчонки хуже всего. Всегда этотъ дьяволъ Зендъ подобьетъ, а потомъ кто въ отвт? Онъ? Какъ же, все я! Боюсь я, какъ бы люди не разболтали, потому что тутъ дло идетъ о моей репутаціи.

— Ну, и повсь это дло на своей репутаціи, потому что она ни къ чему иному не пригодна, все равно, какъ и наша.

— А кто тому виною, если не вы? Помни, Кокошка, что и въ Орш меня именно только по вашей милости считали за чорта и языки на мн точили, какъ ножи на оселк.

— А кто пана Тумграта въ морозъ таскалъ за собой? Кто убилъ чиновника, который спрашивалъ: что, въ Орш уже на двухъ ногахъ ходяхъ, или все еще на четырехъ? Кто поранилъ пановъ Вызиньскихъ, отца и сына? Кто послдній сеймикъ сорвалъ?

— Сеймикъ я сорвалъ въ Орш, не гд-нибудь, это семейное дло. Панъ Тумгратъ предъ смертью простилъ меня, а что касается прочаго, то ты меня не попрекай: на поединк самый невинный человкъ можетъ, драться.

— Я теб не все сказалъ: напримръ, о двухъ уголовныхъ обвиненіяхъ, которыя ожидаютъ тебя въ обоз.

— Не меня, а васъ, я только въ томъ виновенъ, что дозволилъ вамъ грабить мирныхъ жителей. Ну, это въ сторону. Заткни же глотку и ни о чемъ ни слова панн… ни о поединкахъ, ни о двчонкахъ, а въ особенности о стрльб изъ пистолетовъ. Если что выйдетъ наружу, я вину сложу на васъ. Прислуг я уже говорилъ и двкамъ: чуть кто словомъ обмолвится, заску до смерти.

— Прикажи себя подковать, Андрюша, если ты такъ боишься двушки. Въ Орш ты былъ не таковъ. Вижу и теперь,— охъ, вижу,— что будешь ты на помочахъ ходить, и ничего съ этимъ не подлаешь. Одинъ древній философъ говоритъ: ‘Коли не ты Кахну, то Кахна тебя!’ Однимъ словомъ, ты совершенно попалъ въ силки.

— Глупъ ты, Кокошка! А что касается панны, такъ и ты будешь переминаться передъ нею съ ноги на ногу, потому что другой женщины съ такимъ умомъ и сердцемъ не сыщешь. Что хорошо, то она сейчасъ же одобритъ, а злое осудитъ. Справедливости у нея много и на все готовая мрка. Такъ ужь ее покойникъ подкоморій воспиталъ. Захочешь ты передъ нею выказать свою рыцарскую удаль и похвастаешься, что нарушилъ законъ, такъ теб же будетъ стыдно: она сейчасъ же скажетъ, что гражданинъ этого длать не долженъ, что это противъ отчизны… Она скажетъ, а тебя словно кто побилъ и странно какъ-то длается, что ты раньше не понималъ этого… Тьфу, стыдъ! Шалопайничали мы, а теперь нужно глядть своими глазами прямо въ глаза невинности и добродтели… Хуже всего эти двчонки…

— И никогда он не были хуже всего. Говорятъ, тутъ на хуторахъ такія шляхтянки… просто кровь съ молокомъ! И, кажется, не особенно строги.

— Кто теб говорилъ?— живо спросилъ Кмицицъ.

— Кто говорилъ? Кто, если не Зендъ? Вчера, пробуя лошадь, онъ похалъ въ Волмонтовичи, детъ онъ и видитъ пропасть женщинъ… отъ вечерни домой шли. ‘Я, говоритъ, думалъ, что съ коня упаду,— такія красивыя’. А какъ посмотрятъ на него, то зубы скалятъ. И немудрено: кто былъ получше между шляхтой, тотъ ушелъ на войну, а бабы одн остались.

Кмицицъ пихнулъ кулакомъ въ бокъ товарищу.

— Подемъ, Кокошка, когда-нибудь вечеромъ, будто заблудились, а?

— А твоя репутація?

— О, къ чорту! Ну, молчи. Позжайте одни, коли такъ, а лучше, если и вы не подете! Безъ шума тутъ не обойдется, а я хочу жить въ дружб со здшнею шляхтой: они опекуны Александры, самъ подкоморій такъ распорядился.

— Ты говорилъ уже мн, но я не хотлъ врить. Откуда такая дружба съ мужичьемъ?

— Онъ съ ними на войну ходилъ и я слышалъ еще въ Орш, какъ онъ говорилъ, что эти ляуданцы хорошіе люди. Но если теб сказать по правд, Кокошка, мн и самому сразу какъ-то странно было: точно онъ ихъ надо мной сторожами назначилъ.

— Что-жь длать? Долженъ будешь и имъ кланяться.

— Прежде ихъ чортъ обдеретъ! Молчи, я и такъ начинаю злиться! Они мн будутъ кланяться и служить. Вдь, хоругвь готова на каждый зовъ.

— Хоругвью теперь будетъ управлять другой. Зендъ говорилъ, что тамъ есть какой-то полковникъ между ними… Забылъ фамилію… Володівскій, что ли… Онъ подъ Шкловомъ предводительствовалъ ими. Должно быть, они хорошо держались, за то ихъ тамъ и отдлали!

— Я слышалъ о какомъ-то Володівскомъ, знаменитомъ воин… По вотъ и Водокты видны.

— Хорошо людямъ въ этой Жмуди: везд порядокъ… Старикъ, должно быть, былъ отличный хозяинъ. И домъ хорошій. Ихъ тутъ непріятель рже посщалъ, имъ можно было строиться.

— Думаю я, что она о кутежахъ въ Любич ничего не знаетъ,— какъ бы про себя сказалъ Кмицицъ и тотчасъ же обратился къ товарищу. Кокошка, я сказалъ теб, а ты повтори еще разъ другимъ, что вы должны сохранять приличіе, а если кто себ хоть малость позволить, того я, какъ Богъ святъ, въ щепы расщеплю.

— Ну, и осдлали же тебя!

— Осдлали, не осдлали, не твое дло!… Вали во всю!

Кучеръ взмахнулъ бичомъ, лошади прибавили шагу и примчали санки на дворъ къ самому крыльцу.

Пріхавшіе вошли въ огромныя сни, а оттуда въ столовую, убранную, какъ въ Любич, звриными черепами. Здсь Кмицицъ остановился, внимательно поглядывая на двери въ сосднюю комнату, откуда должна была выйти панна Александра. Прочіе, помня предостереженіе пана Андрея, разговаривали между собою тихо, какъ въ костел.

— Ты человкъ краснорчивый, — шепнулъ панъ Угликъ Кокосиньскому, — ты и будешь ее привтствовать отъ имени всхъ насъ.

— Я уже дорогой придумывалъ привтствіе, да не знаю, выйдетъ ли у меня гладко. Андрюша мшалъ.

— Только смлй! Будь, что будетъ. А вотъ и она.

Дйствительно, панна Александра вошла и остановилась на порог, точно удивленная такимъ многочисленнымъ обществомъ. Панъ Кмицицъ словно застылъ на мст, пораженный ея красотой. Онъ видывалъ ее только по вечерамъ, а при дневномъ освщеніи она казалась еще прелестне. Глаза ея были васильковаго цвта, брови черныя, а русые волосы блестли, какъ корона на голов королевы. Смотрла она смло, не опуская глазъ, какъ госпожа, принимающая гостей въ своемъ дом, съ яснымъ лицомъ, къ которому изумительно шла черная одежда, опушонная горностаемъ. Такой блестящей и прекрасной панны еще никогда не видали солдаты, привыкшіе къ женщинамъ иного покроя, и въ смущеніи только шаркали ногами да кланялись. Панъ Кмицицъ выдвинулся впередъ и поцловалъ руку двушки.

— Дорогая моя,— сказалъ онъ,— я привезъ къ вамъ своихъ товарищей, съ которыми вмст дрался въ прошлую войну.

— Для меня большая честь,— отвтила панна Биллевичъ,— принимать въ своемъ дом столь достойныхъ рыцарей, тмъ боле, что я много наслышалась о нихъ отъ пана хорунжаго.

Она поклонилась гостямъ съ величайшимъ достоинствомъ, а панъ Кмицицъ прикусилъ губы и покраснлъ,— такъ смло говорила его невста. Достойные рыцари, все шаркая ногами, успвали, въ то же время, тормошить пана Кокосиньскаго.

— Ну, выступай!

Панъ Кокосиньскій сдлалъ шагъ впередъ, откашлялся и началъ:

— Ясновельможная панна подкоморянка…

— Ловчанка!— поправилъ Кмицицъ.

— Ясновельможная ванна ловчанка!— повторилъ, смшавшись, панъ Яроміръ, — простите, что я ошибся въ вашемъ званіи…

— Ошибка самая невинная.

— Ясновельможная панна ловчанка! Не знаю, что я долженъ боле прославлять отъ имени всей Орши: красоту ли вашу и добродтель, или необычайное счастіе нашего ротмистра и сослуживца, пана Кмицица, ибо, хотя бы онъ взвился подъ небеса, хотя бы достигъ самыхъ небесъ… самыхъ, говорю, небесъ…

Да слзь же ты поскоре съ небесъ!— крикнулъ Кмицицъ.

Рыцари вс расхохотались было, но тутъ же вспомнили о строгомъ приказ Кмицица и ухватились руками за усы.

Панъ Кокосиньскій смшался окончательно, покраснлъ и сказалъ:

— Говорите же сами, скоты, воли мн мшаете!

— Я не могла бы отвтить вамъ какъ слдуетъ, но думаю, что вовсе не стою тхъ привтствій, которыя вы мн передаете отъ имени всей Орши,— сказала панна Александра и вновь поклонилась съ необычайнымъ достоинствомъ.

Оршанскимъ забіякамъ было какъ-то не по себ въ присутствіи этой двушки.

— Мы пріхали сюда, чтобы взять васъ и отправиться вмст въ Митруны черезъ лсъ, какъ мы уговорились вчера, — сказалъ Кмицицъ.— Дорога ужасная, да, кром того, Богъ послалъ еще и морозъ.

— Я уже отправила тетку въ Митруны, чтобъ она приготовила намъ обдъ. А теперь прошу васъ обождать немного: я пойду однусь въ теплое платье.

Она вышла изъ комнаты, а Кмицицъ подскочилъ къ товарищамъ.

— Ну, что, не княжна?… Что, Кокошка? Ты говорилъ, что она меня осдлала, а отчего самъ такъ сконфузился?… Гд ты видалъ такую? Повойникъ подкоморій большую часть года жилъ съ нею или въ Кейданахъ, при двор князя-воеводы, или у пана Глбовичъ, тамъ-то она и научилась такимъ манерамъ. А красота-то?… А вы-то хороши: стоите, какъ пни безсловесные!

— Мы ей показались чистйшими дураками!— сказалъ со злостью Раницкій.— Но величайшій дуракъ — это Кокосиньскій!

— О, измнникъ, да, вдь, ты же самъ толкалъ меня локтемъ!

— Тише, барашки мои, тише!— сказалъ Кмицицъ.— Любоваться вамъ разршается, но ссориться нельзя.

— Я за нее готовъ въ огонь и въ воду!— закричалъ Раницкій.— Убей меня, Андрюша, я не откажусь отъ своихъ словъ!

Кмицицъ вовсе не думалъ прибгать къ такимъ строгимъ мрамъ. Онъ былъ очень доволенъ, покручивалъ усы и торжествующимъ взглядомъ посматривалъ на товарищей. Тутъ въ комнату вошла панна Александра, одтая въ кунью шапочку, длающую ее еще боле красивой. Вс вышли на крыльцо.

— Мы въ этихъ саняхъ подемъ?— спросила двушка, показывая на благо медвдя.— Я во всю свою жизнь не видала боле красивыхъ саней.

— Не знаю, кто прежде въ нихъ здилъ: это — добыча. Теперь будемъ здить мы вдвоемъ. Знаете, какъ это кстати? У меня въ герб двушка на медвд. Есть еще Кмицицы, но т отъ Филона Кмиты Чарнобыльскаго, нашъ же родъ идетъ отъ знаменитаго Кмиты.

— Когда вы добыли этого медвдя?

— Недавно, въ эту войну. Мы — бдные изгнанники, война отняла у насъ наши имнія, теперь поневол приходится жить войною же. Я врно служилъ ей, вотъ она меня и награждаетъ.

— Одного награждаетъ, а цлую страну разоряетъ.

Кмицицъ закрылъ панну Александру фартукомъ изъ благо сукна, подбитаго блыми волками, услся самъ, крикнулъ на возницу: ‘трогай!’ и кони помчались.

Они хали молча, слышался только скрипъ замерзшаго снга подъ полозьями, фырканье лошадей да покрикиванье возницы.

Вдругъ панъ Андрей наклонился къ Александр:

— Хорошо вамъ?

— Хорошо, — отвтила она и закрылась рукавомъ отъ холоднаго втра.

Сани мчались вихремъ. День былъ ясный, морозный, снгъ сверкалъ милліонами разноцвтныхъ искръ, изъ трубъ придорожныхъ хатокъ высокими колонками вылеталъ розовый дымъ.

Надъ санями съ громкимъ карканьемъ вились стаи воронъ. За дв мили отъ Водоктовъ широкая дорога пошла лсомъ, глухимъ, мрачнымъ, молчаливымъ, точно заснувшимъ подъ густымъ инеемъ. Деревья, казалось, убгали назадъ за санями, а они летли все шибче и шибче, какъ будто у лошадей внезапно выросли крылья. Отъ такой зды голова идетъ кругомъ, овладваетъ какое-то уныніе. Закружилась голова и у панны Александры. Откинувшись назадъ, закрывъ глаза, она чувствовала сладкую истому и ей начинало казаться, что этотъ оршанскій бояринъ похитилъ ее, а она не иметъ ни силы сопротивляться ему, ни крикнуть… И летятъ они, летятъ все быстре… Александра чувствуетъ, что ее обнимаютъ чьи-то руки… чувствуетъ на щекахъ прикосновеніе чего-то жесткаго… глаза не хотятъ открываться, какъ во сн. И летятъ они, летятъ. Панну пробудилъ голосъ, спрашивающій:

— Любишь ли ты меня?

Она открыла глаза:

— Какъ свою душу.

— А я на жизнь и смерть!

И снова соболья шапочка Кмицица наклонилась надъ куньей Александры. Она сама теперь не знала, что боле опьяняетъ ее: поцлуи или эта безумная скачка.

Они все мчались лсомъ, все мчались. Деревья убгали назадъ цлыми полками. Снгъ скриплъ, лошади фыркали, а они были счастливы.

— Хотлось бы хать такъ до конца свта!— вскричалъ Кмицицъ.

— Что мы длаемъ?… Грхъ!— шепнула Александра.

— Какой тамъ грхъ! Дай мн еще согршить.

— Нельзя. Митруны уже недалеко.

— Далеко ли, близко ли, все равно!

Кмицицъ поднялся въ саняхъ, поднялъ руки кверху и закричалъ, какъ будто не могъ вмстить радости въ полной груди:

— Гей! га! гей! га!

— Гей! гопъ! гоопъ! га!— отозвались его товарищи изъ заднихъ саней.,

— Что вы такъ кричите?— спросила панна.

— А такъ, съ радости! Ну-ка, крикните и вы!

— Гей! га!— раздался звучный, тоненькій голосокъ.

— Королева ты моя! Я въ ноги теб упаду.

— Товарищи будутъ смяться.

Ихъ охватило какое-то буйное, дикое веселье. Вдругъ изъ заднихъ саней раздался отчаянный крикъ: ‘Стой, стой!’

Панъ Андрей, гнвный и удивленный, обернулся назадъ и увидалъ въ нсколькихъ шагахъ всадника, приближающагося во всю прыть.

— Боже мой, это мой вахмистръ Сорока! Что-нибудь тамъ произошло!— сказалъ панъ Андрей.

Тмъ временемъ вахмистръ приблизился и осадилъ коня такъ, что тотъ прислъ на заднія ноги.

— Панъ ротмистръ, — заговорилъ онъ задыхающимся голосомъ.

— Что тамъ, Сорока?

— Упита горитъ… Дерутся!

— исусъ, Марія!— крикнула Александра.

— Не бойтесь, панна… Кто дерется?

— Солдаты съ горожанами. Въ рынк пожаръ! Горожане послали за гарнизономъ въ Ноневжъ, а я поспшилъ сюда въ вашей милости. Едва могу отдышаться…

Заднія сани поровнялись съ передними, Кокосиньскій, Раницкій, Кульвецъ-Гиппоцентаврусъ, Угликъ, Рекуцъ и Зендъ выскочили на снгъ и кольцомъ окружили разговаривающихъ.

— Изъ-за чего вышло дло?— спросилъ Кмицицъ.

— Горожане не хотли давать провіанта ни лошадямъ, ни людямъ: предписанія не было, солдаты начали брать силой. Мы осадили бургомистра и тхъ, кто заперся въ рынк, подожгли два дома. Теперь страшный гвалтъ, въ колокола звонятъ…

Глаза Кмицица начали свтиться гнвомъ.

— Намъ нужно идти на помощь!— закричалъ Кокосиньскій.

— Мужичье восторжествуетъ надъ войскомъ!— прибавилъ Раницкій, у котораго все лицо сразу покрылось пятнами.— Стыдъ, срамъ!

Зендъ засмялся совою и такъ правдоподобно, что перепугалъ всхъ лошадей, а Рекуцъ поднялъ глаза кверху и пищалъ:

— Бей, кто въ Бога вритъ! Къ чорту мужичье!

— Молчать!— загремлъ Кмицицъ такъ, что гулъ пошелъ по лсу, и стоящій возл него Зендъ зашатался, какъ пьяный.— Но что вы тамъ? Не нужно рзни!… Садиться всмъ въ двое саней, мн оставить одни и хать въ Любичъ. Тамъ ждать, можетъ быть, я пришлю за помощью.

— Какъ?— запротестовалъ* было Раницкій, но панъ Андрей сдавилъ ему рукою горло и только еще страшнй засверкалъ глазами.

— Ни слова!— грозно сказалъ онъ.

Вс замолкли, видимо, вс боялись его, хотя обыкновенно обращались съ нимъ за панибрата.

— Вы возвращайтесь въ Водокты,— сказалъ Кмицицъ Александр,— или позжайте за теткой въ Митруны. Вотъ и прогулка наша не удалась! Зналъ я, что они тамъ не усидятъ спокойно… Ну, да усмирятся, когда нсколько головъ слетитъ съ плечь. Будьте здоровы и спокойны, я скоро возвращусь…

Онъ поцловалъ ея руку и закуталъ волчьимъ одяломъ, самъ услся въ другія сани и крикнулъ возниц:

— Въ Упиту!

Глава IV.

Прошло нсколько дней, а Кмицицъ не возвращался, за то въ Водоктовъ пріхали трое ляуданскихъ шляхтичей провдать панну. Пріхалъ Пакошъ Гаштовтъ изъ Пацунелей,— тотъ, который содержалъ у себя пана Володівскаго, извстный своимъ богатствомъ и шестью дочерями, изъ которыхъ три были за тремя Бутримами и получали по сту талеровъ приданаго, не считая разной недвижимости. Другой пріхавшій былъ Кассіанъ Бутримъ, самый старый человкъ на всей Ляуд, хорошо помнившій Баторія, а съ нимъ зять Пакоша, Юзва Бутримъ. Тотъ не пошелъ на войну, потому что козацкое ядро оторвало ему ногу. Звали его хромымъ или безногимъ. То былъ человкъ съ медвжьей силой, большаго ума, но суровый, сварливый, придирчивый. Его немного побаивались, потому что онъ не умлъ прощать ни себ, ни людямъ. Въ особенности бывалъ онъ страшенъ пьяный, но это рдко случалось.

Панна ласково приняла своихъ гостей, хотя сразу догадалась, что они пріхали развдать что-нибудь о пан Кмициц.

— Мы хотли было хать къ нему съ поклономъ, да, кажется онъ еще изъ Упиты не возвратился,— сказалъ Пакошъ,— такъ ты намъ скажи, милая, когда можно.

— Его до сихъ поръ нтъ, — отвтила панна.— Онъ вамъ будетъ очень радъ, потому что слышалъ много хорошаго о васъ — прежде отъ ддушки, а теперь отъ меня.

— Только бы онъ не вздумалъ принять насъ, какъ принялъ Домашевичей, когда они къ нему пріхали съ извстіемъ о смерти полковника!— мрачно пробормоталъ Юзва.

Панна услыхала и живо отвтила:

— Вы не должны обижаться на это. Можетъ быть, онъ принялъ ихъ и недостаточно ласково, но уже сознался въ своей ошибк. Нужно помнить, что онъ возвращался съ войны: мало ли пришлось ему перенести трудовъ и непріятностей! Нечего удивляться, если солдатъ и на своего крикнетъ.

Пакошъ Гаштовтъ, который хотлъ жить въ согласіи со всмъ міромъ, махнулъ рукой и сказалъ:

— Мы и не удивлялись! Кабанъ на кабана огрызается, если невзначай увидитъ его, отчего же человку на человка не крикнуть? Мы подемъ въ Любичъ поклониться пану Кмицицу, чтобы жилъ съ нами мирно, ходилъ на войну и на охоту, какъ покойный панъ подкоморій.

— А понравился онъ теб, милая, или нтъ?— спросилъ Кассіанъ Бутримъ.— Мы должны спросить тебя объ этомъ.

— Да вознаградитъ васъ Господь за вашу заботливость. Панъ Кмицицъ доблестный рыцарь, а еслибъ я и увидала что-нибудь противное, то объ этомъ нельзя было бы говорить.

— Но, вдь, ты ничего не замтила, душа моя?

— Ничего. Наконецъ, здсь никто не иметъ права судить его или выказывать недовріе. Лучше будемъ благодарить Бога!

— Что тутъ благодарить раньше времени! Если будетъ за что, тогда и поблагодаримъ, а не будетъ — не станемъ,— отвтилъ сумрачный Юзва, который, какъ истый жмудинъ, былъ чрезвычайно остороженъ.

— А о свадьб вы не говорили?— снова спросилъ Кассіанъ.

Александра потупила глаза:

— Панъ Кмицицъ хочетъ какъ можно скоре…

— Вотъ что!… Еще бы не хотлъ!— проворчалъ Юзва,— дуракъ онъ, что ли? Какой это медвдь не захочетъ меду изъ улья?… Зачмъ спшить? Не лучше ли присмотрться, что онъ за человкъ? Отецъ Кассіанъ, скажите ваше мнніе, нечего вамъ дремать, какъ зайцу подъ бороздою въ полуденную пору!

— Я не дремлю, а думаю, что бы сказать,— отозвался старикъ.

— Мы зла пану Кмицицу не желаемъ, только бы и онъ не длалъ, чего и дай Боже, аминь!

— Только бы онъ былъ намъ по мысли!— прибавилъ Юзва. Панна Биллевичъ наморщила свои соколиныя брови и произнесла не безъ нкотораго высокомрія:

— Помните, господа, что мы говоримъ не о слуг. Онъ тутъ будетъ хозяиномъ, во всемъ должна быть его воля, не паша. Онъ и въ опек долженъ замнить васъ.

— Это значитъ, чтобъ мы уже не вмшивались?— спросилъ Юзва.

— Это значитъ, чтобъ вы были друзьями ему, какъ онъ хочетъ быть другомъ вамъ. Наконецъ, онъ оберегаетъ здсь свое же добро, которымъ всякій можетъ распоряжаться по своему вкусу. Правда, панъ Пакошъ?

— Святая правда!

А Юзва вновь обратился къ старику Бутриму:

— Не дремлите, отецъ Кассіанъ!

— Я не дремлю, я только думаю.

— Такъ говорите, о чемъ вы думаете.

— О чемъ? А вотъ о чемъ… Панъ Кмицицъ знатный человкъ, знаменитаго рода, а мы народъ простой. Притомъ, онъ славный рыцарь: одинъ пошелъ противъ непріятеля, когда другіе руки опустили. Дай Богъ побольше такихъ! Но компанія его никуда не годится!… Панъ сосдъ Пакошъ, что вы слышали отъ Домашевичей? Что все это люди, лишенные чести, давно уже осужденные закономъ. Просто палачи! Наносили они вредъ непріятелю, но и своихъ также не щадили. Жгли, грабили, насильничали… вотъ что! Если кого тамъ поранили или обидли, то это и со всякимъ хорошимъ человкомъ случается, но они всегда жили, какъ татары, и давно бы имъ пришлось гнить въ тюрьмахъ, еслибъ не заступничество пана Кмицица. Тотъ ихъ любитъ и охраняетъ и они цпляются за него, какъ лтомъ пьявки за лошадь. А теперь сюда пріхали и уже всмъ вдомо, что они за люди. Первый день по прізд въ Любич изъ бандолетовъ стрляли,— въ кого?— въ портреты покойниковъ Биллевичей. Ужь этого панъ Кмицицъ не долженъ былъ допускать, они ему вреда не сдлали.

Александра закрыла глаза руками.

— Не можетъ быть, не можетъ быть!

— Можетъ, цотому что было! Панъ Кмицицъ позволилъ разстрлять тхъ, съ которыми хочетъ породниться! А потомъ дворовыхъ двокъ притащили въ домъ для распутства… Тьфу! прости Господи! Такъ у насъ не бывало никогда: съ перваго же дня начали стрльбой и развратомъ! Съ перваго же дня!

Старый Кассіанъ разсердился и началъ стучать посохомъ, лицо Александры покрылось густымъ румянцемъ, а Юзва заговорилъ опять:

— А войско пана Кмицица, которое осталось въ Улит, лучше, что ли? Каковы офицеры, таково и войско! У пана Соллогуба скотину отбили какіе-то люди, говорятъ, пана Кмицица, мужиковъ мейзагольскихъ, что смолу везли, на дорог побили. Кто? Опять они. Панъ Соллогубъ похалъ проситъ правосудія у пана Глбовича, а теперь снова въ У пит грабежъ. Вс это противъ Бога! Спокойно тутъ бывало, какъ нигд, а теперь хоть ружье заряжай, да стереги цлую ночь, а все это потому, что пріхалъ папъ Кмицицъ съ компаніей.

— Не говорите такъ! О, не говорите такъ!— заговорила Александра.

— Какъ же мн иначе говорить? Если панъ Кмицицъ ни въ чемъ не виноватъ, то зачмъ держитъ такихъ людей, зачмъ живетъ съ ними? Вы скажите ему, чтобъ онъ ихъ прогналъ или отдалъ палачу, иначе не будетъ покоя. Слыханное ли это дло стрлять въ портреты и распутничать у всхъ на виду? Вдь, объ этомъ вся околица говоритъ.

— Что мн длать?— спросила Александра.— Можетъ быть, они и злые люди, но онъ съ ними воевалъ вмст. Разв онъ ихъ выгонитъ вонъ по моей просьб?

— Если не выгонитъ,— тихо пробормоталъ Юзва,— то самъ таковъ.

Панну начиналъ разбирать гнвъ на товарищей ея жениха.

— Такъ и будетъ. Онъ долженъ ихъ выгнать! Пускай выбираетъ между мной и ими. Если то, что вы товорите, правда и я сегодня же буду знать это, то не прощу имъ ни стрльбы, ни распутства. Я одинокая, слабая сирота, а ихъ цлая вооруженная шайка, но я не испугаюсь.

— Мы теб поможемъ.

— Клянусь Богомъ, — все боле и боле горячилась Александра,— пускай они длаютъ что хотятъ, но только не здсь, въ Любич. Пусть будутъ какими угодно,— это ихъ дло, ихъ голова въ отвт,— но пусть же они не подбиваютъ пана Кмицица распутничать. Стыдъ, позоръ!… Я думала, что они просто грубые солдаты, а теперь вижу, что это негодяи, которые и себя, и его срамятъ. Да, да! зло омотрло изъ ихъ глазъ, а я, глупая, не поняла. Хорошо, благодарю васъ, что вы открыли мн глаза на этихъ удъ. Я знаю, что мн нужно длать. Вы пана Кмицица не вините. Если онъ и поступилъ не хорошо, то только по молодости, и они его подговариваютъ, подбиваютъ примромъ распутничать и позорятъ его имя. Да, пока я жива, этого не будетъ.

Гнвъ и негодованіе на товарищей пана Кмицица все боле возростали въ сердц Александры, какъ возрастаетъ боль въ свжей ран. Въ ней страшно оскорбили и чувство любви, и доврчивость, съ какою она отдала свою душу пану Андрею. Ей было стыдно и за него, и за себя, а этотъ гнвъ и стыдъ, прежде всего, искалъ виновныхъ. Она хотла было сказать еще что-то, но вдругъ разрыдалась.

Шляхтичи принялись утшать ее, но безполезно. Посл ихъ отъзда въ душ Александры осталась тоска, безпокойство и обида. Гордую панну оскорбляло боле всего то, что она же должна была защищать своего жениха, объяснять его поступки. А эта компанія… Маленькія ручки панны судорожно сжимались при одной мысли о нихъ. Въ глазахъ ея, какъ на-яву, представлялись лица Кокосиньскаго, Углика, Зенда, Кульвеца-Гиппоцентавруса, и видла она въ нихъ то, чего прежде не замчала: что это были нахальныя лица, на которыхъ порокъ оставилъ свою неизгладимую печать. Александра начинала знакомиться съ неизвстнымъ ей досел чувствомъ — ненавистью.

Но на ряду съ этимъ оскорбленіе, нанесенное Кмицицомъ, заставляло ее страдать все боле и боле.

— Стыдъ, срамъ!— шептали поблднвшія уста двушки.— Каждый вечеръ отъ меня онъ возвращался къ дворовымъ двкамъ!…

Она чувствовала себя совершенно уничтоженною. Несносное бремя сдавливало ея дыханіе.

На двор смеркалось, но Александра все ходила по комнат скорыми шагами и въ душ ея все кипло попрежнему. То была натура, не умющая безъ борьбы сносить преслдованія судьбы, въ жилахъ двушки текла рыцарская кровь. Она хотла сейчасъ же начать войну съ тою шайкой злыхъ духовъ, сейчасъ же. Но что остается ей? Ничего! Только слезы и просьба, чтобіі панъ Андрей прогналъ на вс четыре стороны своихъ друзей. А если онъ не захочетъ этого сдлать?

— Если не захочетъ…

И она не смла думать объ этомъ.

Размышленія ея прервалъ подростокъ, который принесъ охапку сухихъ дровъ и, сбросивъ ихъ около камина, началъ выгребать старую золу. Въ голову Александры пришла неожиданная мысль.

— Костекъ!— сказала она,— ты сядешь сейчасъ верхомъ и подешь въ Любичъ. Если панъ уже возвратился, попроси его пріхать сюда, а если его еще нтъ, то пусть прідетъ старый управляющій, Зникисъ. Да живе!

Мальчикъ бросилъ на уголья горсть смоленыхъ щепокъ, покрылъ ихъ дровами и выбжалъ изъ комнаты.

Въ камин затрещало яркое пламя. У Александры сразу какъ-то полегчало на душ.

‘Можетъ быть, Господь смилуется,— подумала она,— а можетъ, все было ужь вовсе не такъ плохо, какъ говорятъ опекуны…

И она пошла въ людскую, по старымъ обычаямъ Биллевичей, наблюдать за пряхами и пть священныя псни.

Черезъ два часа полузамерзшій Костекъ возвратился домой.

— Зникисъ въ сняхъ!— объявилъ онъ.— Пана еще нтъ въ Любич.

Александра быстро вскочила съ своего мста. Управляющій поклонился ей до земли.

— Какъ здоровье твое, ясная паненка?… Дай теб Господи! Они прошли въ столовую, Зникисъ остановился у дверей.

— Что у васъ слышно?— спросила панна.

Мужикъ махнулъ рукой.

— Пана нтъ еще…

— Я знаю, что онъ въ Упит. А въ дом что длается?

— Эхъ!…

— Слушай, Зникисъ, говори смлй. Волосъ не упадетъ съ твоей головы. Говорятъ, панъ добрый, только компанія его — своевольники?

— Если бы, ясная паненка, только своевольники!

— Говори откровенно.

— Нельзя мн, паненка, нельзя… боюсь я… Мн не приказали.

— Кто не приказалъ?

— Панъ.

— Да?— переспросила панна.

Наступила минута молчанія. Она ходила по комнат со стиснутыми губами и нахмуренными бровями, онъ слдилъ за ея движеніями.

Вдругъ она остановилась передъ нимъ.

— Ты чей?

— Биллевичовскій. Я изъ Водоктовъ, а не изъ Любича.

— Ты больше не возвратишься въ Любичъ, останешься здсь. Теперь я приказываю теб говорить все, что ты знаешь!

Мужикъ, какъ стоялъ у порога, такъ и опустился на колна.

— Паненка ясная, я и не хочу возвращаться… тамъ свтопреставленіе!… То разбойники, душегубы, тамъ человкъ минуту за себя покоенъ не будетъ.

Панна Биллевичъ зашаталась, словно раненая стрлой, поблднла страшно, но спокойно спросила:

— Правда ли, что они стрляли въ портреты?

— Какъ не стрлять! И двокъ таскали по комнатамъ, и каждый день такъ. Въ деревн плачъ, въ господскомъ дом Содомъ и Гоморра. Быковъ всхъ порзали, барановъ тоже… Крестьяне воютъ… Конюха вчера невинно уколотили. А горше всего двкамъ. Ужь имъ дворовыхъ мало, теперь по деревн ловятъ.

— Когда пана ожидаютъ назадъ?

— Они, паненка, не знаютъ, только я слышалъ, какъ они говорили между собой, что нужно завтра всмъ въ Упиту хать. Сказали, чтобъ лошади были готовы. Сюда хотятъ захать и просить пороху, можетъ быть, понадобятся онъ имъ.

— Захать сюда?… Хорошо. Иди теперь, Зникисъ, въ кухню. Боле ты уже не возвратишься въ Любичъ.

— Дай теб Боже здоровья и счастія!

Панна Александра знала, чего хотла,— знала, какъ ей надо поступить.

Слдующій день было воскресенье. Утромъ, раньше чмъ панна ухала въ костелъ, въ Водоктовъ прибыли паны Кокосиньскій, Угликъ, Кульвецъ-Гиппоцентаврусъ, Раницкій, Рекуцъ и Зендъ, а за ними любичская челядь, верхами и вооруженная: рыцари поршили идти на помощь пану Кмицицу въ Упиту.

Хозяйка вышла къ нимъ спокойная и надменная, совсмъ не похожая на ту, которая привтствовала ихъ нсколько дней тому назадъ, и едва кивнула головой въ отвть на ихъ низкіе поклоны (рыцари думали, что это отсутствіе Кмицица заставляетъ ее быть настолько сдержанною).

Ярошь Кокосиньскій, какъ боле смлый, выступилъ впередъ съ рчью:

— Ясновельможная панна ловчанка! Мы по дорог въ Упиту захали сюда принести вамъ свое почтительное привтствіе и просить васъ, чтобъ вы приказали вашей прислуги ссть на коней и хать съ нами. Упиту мы возьмемъ штурмомъ и слегка пустимъ кровь мщанамъ.

— Удивляетъ меня, — сказала панна Биллевичъ,— что вы дете въ Упиту, тогда какъ я сама слышала приказаніе пана Кмицица, чтобъ вы сидли смирно въ Любич. Мн кажется, вамъ, какъ подначальнымъ, не мшало бы слушаться его распоряженій.

Рыцари съ недоумніемъ переглянулись между собой. Зендъ надулъ губы, точно собирался засвистать по-птичьему, Кокосинь’ скій провелъ по голов широкою ладонью.

— Ей-Богу!— сказалъ онъ,— со стороны кто-нибудь подумалъ бы, что вы разговариваете съ холопами пана Кмицица. Правда, мы должны были сидть дома, но вотъ уже идетъ четвертый день, а Андрея все нтъ, и мы пришли къ тому убжденію, что тамъ случилось что-нибудь такое, гд и наши сабли могутъ пригодиться.

— Панъ Кмицицъ похалъ не на битву, а чтобъ наказать буйныхъ солдатъ.,И вы могли бы подвергнуться тому же самому, еслибъ вы поступили вопреки его приказу. Наконецъ, при васъ*то и увеличился бы всякій безпорядокъ.

— Трудно намъ спорить съ вами. Мы просимъ у васъ пороху и людей.

— Людей и пороху я вамъ не дамъ, слышите ли вы меня?

— Какъ, какъ?— завопилъ Кокосиньскій.— Для Кмицица, для Андрея* пожалете? Вы хотите, чтобъ онъ столкнулся съ бдою?

— Если его и можетъ встртить какое-нибудь несчастіе, то это ваше общество!

Глаза двушки заискрились. Высоко поднявъ голову, она сдлала нсколько шаговъ на встрчу своихъ гостей. Т въ изумленіи попятились назадъ.

— Измнники!— сказала она,— это вы, какъ злые духи, подговариваете его на все дурное! Я отлично знаю васъ, ваше распутство, ваши гнусныя дла. Законъ васъ преслдуетъ, люди отвращаются отъ васъ, а стыдъ падаетъ на кого? На него, благодаря вамъ, безчестнымъ злодямъ!

— Клянусь Христомъ! Слышите, товарищи?— крикнулъ Кокосиньскій.— Что это такое? Спимъ мы, что ли?

Панна Биллевичъ сдлала еще шагъ и указала рукою за дверь.

— Вонъ!— сказала она.

Рыцари поблднли, но никто и слова не вымолвилъ. Только зубы ихъ начали стучать, руки сами хватались за рукоятки сабель, глаза метали искры. Но, увы, домъ этотъ былъ подъ опекой всесильнаго Кмицица, а эта дерзкая двушка — его невста. Имъ приходилось проглотить свое оскорбленіе, а она все стояла передъ ними съ вытянутою рукой.

Наконецъ, панъ Кокосиньскій еле проговорилъ прерывающимся отъ бшенства голосомъ:

— Если насъ здсь такъ любезно принимаютъ… то… намъ не остается ничего… какъ поклониться… любезной хозяйк и уйти… поблагодаривъ за гостепріимство.

Онъ поклонился съ преувеличеннымъ почтеніемъ, а другіе послдовали его примру. Когда двери за ушедшими захлопнулись, Александра безъ силъ упала въ кресло, у ней не было больше ни силъ, ни воли.

Спустя два часа, рыцари, еще не успвшіе опомниться отъ нанесеннаго имъ оскорбленія, възжали въ Волнонтовичи. Стоялъ сильный морозъ, а до Упиты еще далеко. Широкая улица засцянка была переполнена народомъ, какъ это обыкновенно бываетъ въ воскресенье. Бутримы съ дочками и сестрами возвращались пшкомъ и въ саняхъ изъ Митрунъ, отъ церковной службы. Шляхта поглядывала на незнакомыхъ всадниковъ, полудогадываясь, что это за люди. Молодыя шляхтянки слышали уже о безобразіяхъ въ Любич, о знаменитыхъ гршникахъ, которыхъ привезъ съ собою панъ Кмицицъ, и еще съ большимъ любопытствомъ присматривались къ нимъ. Рыцари хали гордо, съ отличною посадкой, въ добытыхъ на войн бархатныхъ кафтанахъ, въ рысьихъ шапкахъ, на лихихъ коняхъ. Видно было, что это солдаты по призванію: мина гордая, голова высоко поднятая кверху. Они не уступали никому, прозжали цугомъ и покрикивали отъ времени до времени: ‘Съ дороги!’ Какой-то изъ Бутримовъ посмотрлъ изподлобья, но уступилъ.

— Замтьте, господа,— сказала Кокосиньскій,— какіе здсь крестьяне рослые, одинъ въ одного и всякій волкомъ смотритъ.

— А двушки какія!— съ восторгомъ закричалъ Рекуцъ.

— И на лошади усидть трудно!

Они выхали изъ засцянка и вновь пустились рысью, чтобы поскорй попасть въ корчму, такъ называемую Долы, на полдорог между Волмонтовичами и Митрунаии. Бутримы останавливались постоянно въ этой корчм отдохнуть и отогрться. Неудивительно, что рыцари нашли у крыльца нсколько саней и осдланыхъ лошадей.

— Выпьемъ водки, а то холодно!— сказалъ Кокосиньскій.

— Не мшаетъ!— отвтилъ Угликъ.

Рыцари слзли съ коней, привязали ихъ въ столбу, а сами вошли въ огромную, мрачную комнату шинка, переполненную народомъ. Шляхта, сидя на лавкахъ или стоя кучками передъ прилавкомъ, пила подогртое пиво или крупникъ — напитокъ изъ масла, меда, водки и кореньевъ. Все это были исключительно только Бутримы, народъ дюжій, сумрачный и необычайно молчаливый. Вс были одты въ срые полукафтанья изъ самодльнаго сукна, подбитаго овчинами, подпоясаны кожаными поясами, при сабляхъ въ черныхъ ножнахъ, точно отрядъ войска въ одинаковой одежд. Но все это были или старики за шестьдесятъ лтъ, или подростки, не достигшіе двадцати, остальные ушли въ Росны, въ ополченіе.

При вид оршанскихъ воиновъ вс отступили отъ прилавка. Красивый рыцарскій нарядъ очень понравился воинственной шляхт. Кто-то спросилъ: ‘Изъ Любича?’ — ‘Да, компанія пана Кмйцица!’ — ‘Такъ они?’ — ‘Какже, они!’

Рыцари пили водку, но крупникъ ужь очень хорошо пахнулъ. Первый пронюхалъ это Кокосиньскій и приказалъ подать. Принесли желзный горшокъ, рыцари принялись за него, прищуривая глаза, чтобы разсмотрть шляхту. Окна шинка были занесены снгомъ, а огонь печки заслоняли чьи-то спины.

Когда крупникъ достаточно разогрлъ рыцарскую кровь, а чувство оскорбленія начало понемногу стихать, Зендъ закричалъ по-вороньему и такъ хорошо, что обратилъ на себя всеобщее вниманіе.

Рыцари смялись, шляхта понемногу придвигалась къ нимъ поближе, въ особенности молодежь, здоровяки съ плечами въ косую сажень, съ румяными щеками. Сидящія у огня фигуры тоже повернулись лицомъ къ комнат и Рекуцъ первый увидалъ, что то были женщины.

Зендъ, закрывъ глаза, все каркалъ, каркалъ, наконецъ, пересталъ и черезъ минуту раздался крикъ зайца, заяцъ стоналъ въ зубахъ у собаки, въ послдней агоніи, все слабе, тише, наконецъ, вскрикнулъ отчаянно и замолкъ навки.

Бутримы сидли въ нмомъ изумленіи, хотя Зендъ давно уже замолчалъ. Они разсчитывали услыхать еще что-нибудь, но услыхали только пискливый голосъ Рекуца:

— Сороки сидятъ возл печки!

— Правда!— согласился Угликъ,— только въ комнат такъ темно, что я не могъ разглядть.

— Интересно знать, что он тамъ длаютъ?

— Можетъ быть, танцовать приходятъ.

— А вотъ постойте, я спрошу!— сказалъ Кокосиньскій.

И, возвысивъ голосъ, онъ спросилъ:

— Прекрасныя особы, что вы длаете возл печки?

— Гремся!— отвтили тонкіе голоса.

Рыцари встали и подошли къ печк. На длинной лавк сидло около десятка женщинъ, старыхъ и молодыхъ.

— Такъ это вы ножки грете?— спросилъ Кокосиньскій.

— Да, панъ, озябли.

— Прелестныя ножки!— запищалъ Рекуцъ.— У меня есть средство боле врное, чмъ огонь, это — танцы.

— Коли танцовать, такъ танцовать!— сказалъ панъ Угликъ.— Не нужно ни скрипки, ни контрбаса,— я вамъ буду самъ играть на чекан.

Онъ вытащилъ изъ кармана свой неизбжный инструментъ и заигралъ, рыцари подошли къ дамамъ. Т сначала противились, но только для одного вида. Можетъ быть, и шляхта въ свою очередь разохотилась бы,— почему не потанцовать въ воскресенье посл обдни?— еслибъ не отчаянная репутація ‘компаніи’. Хромой Юзва Бутримъ всталъ съ лавки, приблизился къ Кульвецу-Гиппоцентаврусу, схватилъ его за грудь и грубо сказалъ:

— Если вы хотите танцовать, такъ, можетъ быть, со мною?

Кульвецъ-Гиппоцентаврусъ прижмурилъ глаза и повелъ усами.

— Я хочу съ двушками, а съ вами разв посл…

Къ нему подбжалъ Раницкій, издали почуявшій свалку.

— Кто ты таковъ, негодяй?— спросилъ онъ, хватаясь за саблю.

Угликъ пересталъ играть, а Кокосиньскій крикнулъ:

— Эй, товарищи, въ кучу, въ кучу!

Но Бутримы тоже начали собираться вмст, ворча словно медвди.

— Чего вамъ нужно?— спросилъ Кокосиньскій.

— Э, что тутъ говорить, пошли прочь!— флегматично проговорилъ Юзва.

Раницкій, прежде всего заботившійся, чтобъ и дня не прошло безъ драки, ударилъ Юзву въ грудь рукоятью сабли и крикнулъ:

— Бей!

Сверкнули рапиры, женщины закричали, свалка началась. Гигантъ Юзва выпрямился, схватилъ стоявшую возл стола тяжелую лавку и поднялъ ее, какъ перышко.

Поднялась пыль и густо окутала сражающихся, слышались одни только крики да стоны раненыхъ.

Глава V.

Въ тотъ же самый день Кмицицъ пріхалъ въ Водоктовъ съ нсколькими сотнями солдатъ, чтобъ отправить ихъ изъ Упиты къ великому гетману. Въ такомъ маленькомъ городк, какъ Упита, трудно отыскать мсто для такого количества солдатъ, да еще буйныхъ, которыхъ сдержать въ состояніи одна только желзная дисциплина. Достаточно было посмотрть на волонтеровъ пана Кмицица, чтобъ убдиться, что худшихъ людей трудно отыскать во всей республик. Да Кмицицъ и не могъ набрать другихъ. Посл прибытія великаго гетмана непріятель залилъ весь край. Остатки регулярныхъ литовскихъ войскъ на нкоторое время отступили къ Биржамъ и Кейданамъ, чтобы привести себя въ порядокъ. Шляхта смоленская, витебская, полоцкая, Мстиславская и минская или послдовала за войскомъ, или перехала въ воеводства, еще не занятыя непріятелемъ. Боле смлые собирались въ Гродно, къ пану подскарбію (Госевскому), тамъ королевскими универсалами былъ назначенъ сборный пунктъ всеобщаго ополченія. Увы, мало было такихъ, которые послушались универсаловъ, а т, которые вняли голосу долга, сбирались медленно, нехотя, никто не сопротивлялся непріятелю, за исключеніемъ пана Кмицица, — тотъ велъ все дло на свой счетъ, побуждаемый боле страстью къ приключеніямъ, чмъ патріотизмомъ. Легко понять, что, при отсутствіи регулярныхъ войскъ и шляхты, онъ набиралъ людей, какихъ могъ найти, либо такихъ, для которыхъ понятіе о долг и отчизн было совершенно чуждымъ, либо такихъ, которымъ нечего было терять. И сбжалась къ нему масса бездльниковъ безъ крова и дома, людей низшихъ классовъ, прислуги, бжавшей изъ войска, и разныхъ преступниковъ, преслдуемыхъ закономъ. Эти разсчитывали найти охрану подъ знаменемъ пана Кмицица и притомъ еще поживиться добычею. Въ желзныхъ рукахъ Кмицица они превратились въ смлыхъ солдатъ,— смлыхъ до безумія,— и если бы самъ Кмицицъ былъ положительнымъ человкомъ, могли бы принести республик большую помощь. Но у Кмицица самого кровь постоянно кипла ключомъ, наконецъ, откуда ему было брать провіантъ, оружіе и коней, когда онъ, какъ волонтеръ, не обладающій даже открытыми листами, не могъ ожидать ни малйшей помощи отъ казны республики? Онъ бралъ силою, часто у непріятеля, а часто у своихъ, сопротивленія не выносилъ и за малйшій проступокъ наказывалъ страшно.

Въ постоянныхъ стычкахъ, битвахъ и нападеніяхъ, онъ одичалъ, привыкъ къ кроволитію такъ, что нужно было уже что-нибудь особенное, чтобы тронуть его вовсе не злое по природ сердце. Онъ любилъ людей, готовыхъ на все, не останавливающихся ни пердъ чмъ. Вскор имя его покрылось зловщею славой. Небольшіе отряды непріятеля не осмливались выходить изъ городовъ и лагерей въ мстахъ, гд свирпствовалъ страшный партизанъ. Но и мстные обыватели, разоренные войной, боялись его людей не много меньше, чмъ непріятеля. Въ особенности, когда начальство переходило къ одному изъ офицеровъ Кмицица: Кокосиньскому, Углику, Кульвецу, Зенду или дикому и кровожадному, несмотря на свое высокое происхожденіе, Раницкому,— всегда можно было спросить: защитники ли это, или враги? Кмицицъ по временамъ каралъ и своихъ людей, въ особенности подъ сердитую руку, и каралъ безъ милосердія, но чаще становился на ихъ сторон, не обращая вниманія ни на законы, ни на слезы, ни на жизнь человческую.

Офицеры, за исключеніемъ Рекуца, на которомъ не тяготло невинной крови, еще боле подбивали молодаго вождя распускать возжи своей и безъ того буйной натуры.

Таково было войско Кмицица.

Теперь онъ собралъ своихъ оборванцевъ изъ Упиты, чтобъ отослать ихъ въ Кейданы. Когда они остановились передъ домомъ въ Водоктахъ, панна Александра пришла въ ужасъ: такъ они были похожи на гайдамаковъ. Оружіе у всхъ разное: одни въ шлемахъ, отнятыхъ у непріятеля, другіе въ козацкихъ шапкахъ, въ капюшонахъ, одни въ полинялыхъ кафтанахъ, другіе въ полушубкахъ,— съ ружьями, копьями, луками и бердышами, на худыхъ, шершавыхъ лошадяхъ съ польскою, московскою или турецкою збруей. Александра успокоилась только тогда, когда въ комнату вошелъ панъ Андрей, веселый, какъ всегда, и тотчасъ же прижалъ къ своимъ губамъ ея руку.

Хотя панна Александра и ршила раньше принять его сурово и холодно, но ничего не могла подлать съ собой. Кром того, нужно было какъ нибудь подготовить его къ непріятной исторіи съ товарищами. Наконецъ, онъ такъ искренно, съ такою любовью смотрлъ на нее, что твердое ршеніе двушки растаяло какъ снгъ отъ луча солнца.

‘Онъ любитъ меня! Нтъ никакого сомннія!’ — подумала она.

А онъ говорилъ:

— Я такъ соскучился по васъ, что хотлъ спалить всю Упиту, чтобы только поскоре летть сюда. Чортъ бы ихъ всхъ побралъ!

— Я тоже боялась, какъ бы тамъ дло не дошло до битвы. Слава Богу, что вы пріхали.

— Что за битва! Солдаты начали немного тормошить мщанъ…

— Но вы все успокоили?

— Сейчасъ разскажу все, какъ было дло, сокровище мое, только дайте мн отдохнуть немного, я страшно усталъ. Какъ тутъ тепло у васъ! Какъ хорошо въ Водоктахъ, словно въ раю! Сидлъ бы тутъ цлый вкъ, смотрлъ бы въ эти ясныя очи и никогда бы не вызжалъ. Вотъ и выпить чего-нибудь теплаго тоже не мшало бы: на двор ужасный морозъ.

— Я прикажу вскипятить вина съ яйцами и сейчасъ же принесу вамъ сама.

— И моимъ висльникамъ дайте боченокъ водки и прикажите пустить ихъ въ конюшню погрться. Тулупы-то у нихъ втромъ подбиты.

— Я ничего не пожалю для нихъ, вдь, это ваши солдаты.— Она улыбнулась такъ, что у Кмицица на душ просвтлло, и вышла тихонько, чтобы распорядиться по хозяйству.

Кмицицъ ходилъ по комнат, то поглаживая себ чубъ, то крутя усы, и раздумывалъ, какъ бы ей разсказать, что случилось въ Упит.

— Трудно сказать всю правду,— бормоталъ онъ подъ носъ,— но длать нечего, хотя товарищи и будутъ смяться, что она меня на помочахъ водитъ…

Онъ снова расхаживалъ изъ угла въ уголъ, снова думалъ и, наконецъ, началъ сердиться, что Александра такъ долго не возвращается.

Въ это время мальчикъ принесъ свчку, поклонился въ поясъ и вышелъ, а черезъ минуту явилась и сама прелестная хозяйка, держа въ обихъ рукахъ блестящій оловянный подносъ съ горшкомъ, изъ котораго выходилъ душистый паръ подогртаго венгерскаго, и хрустальнымъ кубкомъ съ гербомъ Кмицицовъ. Старый Биллевичъ когда то получилъ его въ подарокъ отъ отца пана Андрея.

Панъ Андрей живо подскочилъ къ Александр.

— А!— закричалъ онъ,— теперь об руки заняты, не вырвешься!

Онъ перегнулся къ ней черезъ подносъ, а она откинула далеко назадъ свою русую головку.

— Оставьте!… Я уроню подносъ.

Но онъ не боялся никакихъ угрозъ.

— Ей-Богу, отъ такой красоты можно потерять разсудокъ!

— Вы и такъ давно помшались… Садитесь лучше.

Онъ послушно услся, она налила ему изъ горшка въ кубокъ.

— Ну, говорите теперь, какъ вы судили виновныхъ въ Упит.

— Въ Упит?… Какъ Соломонъ!

— Благодареніе Богу!… Мн хотлось бы, чтобы вс вокругъ называли васъ справедливымъ человкомъ. Какъ все это было?

Кмицицъ сдлалъ нсколько глотковъ, вздохнулъ и началъ:

— Я буду говорить сначала. Было такъ: бургомистръ требовалъ открытый листъ отъ великаго гетмана или пана подскарбія. ‘Вы (говоритъ онъ солдатамъ) волонтеры и требовать ничего не можете. Квартиры мы вамъ, пожалуй, дадимъ, а провіантъ отпускать будемъ лишь тогда, когда удостовримся, что намъ заплатятъ’.

— Правы они были или нтъ?

— По закону, они были правы, но у солдатъ были сабли за поясомъ, а по старинному право за тмъ, у кого сабля. Солдаты и говорятъ мщанамъ: ‘Вотъ мы на вашей шкур выпишемъ открытый листъ!’ И пошла свалка. Бургомистръ съ мщанами завалили разнымъ хламомъ входъ въ улицу, они ихъ начали атаковать, не обошлось дло и безъ стрльбы. Бдные солдатики для страху подожгли два сарая, нсколько мщанъ успокоились…

— Какъ успокоились?

— Кого ударятъ саблей по голов, тотъ по невол успокоится.

— Но, Боже мой, вдь, это убійство!

— Вотъ за этимъ-то я и пріхалъ. Солдаты сейчасъ ко мн съ жалобами на нужду, въ какой они живутъ, что ихъ преслдуютъ понапрасну. ‘Умираемъ съ голоду, говорятъ, что намъ длать?’

Я приказалъ бургомистру придти ко мн. Онъ долго думалъ, наконецъ, пришелъ съ тремя другими и сейчасъ въ слезы: ‘Пусть бы, говорятъ, и открытаго листа не давали, но зачмъ бьютъ, зачмъ городъ поджигаютъ? сть и пить мы дали бы отъ, но они требуютъ мяса, меду, а мы сами люди бдные, у насъ у самихъ ничего нтъ. Законъ на нашей сторон, а вы будете отвчать передъ судомъ за вашихъ солдатъ’.

— Богъ да благословитъ васъ,— воскликнула Александра,— если вы поступили справедливо!

— Если я поступилъ справедливо?

Тутъ панъ Андрей поморщило^, какъ школьникъ, попавшійся въ шалости, и началъ дергать чубъ.

— Царица моя, — жалобнымъ голосомъ проговорилъ онъ,— сокровище мое… не гнвайтесь на меня…

— Да что же вы сдлали?— безпокойно спросила Александра.

— Приказалъ дать по сту батоговъ бургомистру и выборнымъ!— однимъ духомъ выпалилъ панъ Андрей.

Александра не отвтила ничего, только опустила голову внизъ И погрузилась въ молчаніе.

Голову снимите, — крикнулъ Кмицицъ, — но не гнвайтесь!… Я еще не все сказалъ…

— Не все?— простонала панна.

— Они посылали въ Поневжъ за помощью. Пришло сто какихъ-то дураковъ съ офицерами. Тхъ я напугалъ, а офицеровъ,— ради Бога, не гнвайтесь!— приказалъ голыхъ гонять кнутами по снгу, какъ когда-то пана Тумграта въ Орш…

Панна Биллевичъ подняла голову, ея суровые глаза горли гнвомъ, лицо пылало.

— У васъ нтъ ни стыда, ни совсти!— сказала она.

Кмицицъ съ удивленіемъ посмотрлъ на нее, помолчалъ немного, потомъ спросилъ измнившимся голосомъ:

— Правду ли вы говорите, или шутите?

— Я говорю правду, что поступокъ этотъ достоинъ гайдамака, а не рыцаря!… Я говорю правду, потому что репутація ваша дорога мн, мн стыдно, что вы едва успли пріхать, какъ уже все населеніе показываетъ на васъ пальцами, какъ на разбойника!…

— Что мн ваше населеніе! Одна собака десять хатъ стережетъ, да и той немного работы.

— Но имя этихъ бдняковъ чисто, на немъ не лежитъ никакого позора. Никого судъ преслдовать не будетъ, за исключеніемъ васъ!!

— Объ этомъ вы не безпокойтесь! Въ нашей республик всякій — панъ, кто держитъ саблю въ рукахъ и съуметъ подобрать шайку негодяевъ. Что со мной сдлаютъ? Кого я тутъ боюсь?

— Если вы никого не боитесь, то знайте, что я-то боюсь гнва Божьяго… и слезъ людскихъ боюсь, и несправедливости! А позора я длить ни съ кмъ не хочу, я — слабая женщина, но честь моего имени для меня, можетъ быть, боле дороже, чмъ тому, кто себя называетъ рыцаремъ.

— Клянусь Богомъ! не грозите мн… вы меня еще не знаете…

— О, кажется, и мой ддъ не зналъ васъ!

Глаза Кмицица начали сыпать искры, но и въ ней разыгралась кровь Биллевичей.

— Ну, что-жь, кричите,— смло продолжала она,— я не испугаюсь, хотя я и одна, а у васъ въ распоряженіи цлый полкъ разбойниковъ… Вы думаете, я не знаю, что вы въ Любичю стрляли въ портреты моихъ предковъ и безчестили двушекъ?.. Вы не знаете меня, если думаете, что я смолчу покорно. И этого мн никакое завщаніе не помшаетъ. Напротивъ, воля моего дда, чтобъ я была женою достойнаго человка…

Кмицицъ, очевидно, самъ стыдился своихъ любичскихъ похожденій, потому что опустилъ голову и спросилъ уже тихимъ голосомъ:

— Кто вамъ разсказалъ объ этой стрльб?

— Вся окрестная шляхта говоритъ объ этомъ.

— Заплачу же я этимъ лапотникамъ, измнникамъ, за ихъ доброту!— угрюмо сказалъ Кмицицъ.— Но это было подъ пьяную руку… въ компаніи, мы, солдаты, иногда сдержать себя не можемъ. А что касается двокъ, то я не таскалъ ихъ.

— Знаю, что это они, безстыдные, они, злоди, подстрекаютъ васъ на все дурное.

— Они — не злоди, они — мои офицеры…

— Я этимъ вашимъ офицерамъ приказала уйти вонъ изъ моего дома!

Александра ожидала взрыва гнва, но, къ величайшему изумленію, увидала, что извстіе это не произвело на Кмицица дурнаго впечатлнія,— напротивъ, казалось, улучшило расположеніе его духа.

— Приказали имъ выйти вонъ?— переспросилъ онъ.

— Да.

— И они вышли?

— Да.

— Клянусь, рыцарская въ васъ душа! Ужасно это мн нравится, потому что съ такими людьми шутки плохи, не одинъ уже тяжело поплатился за это. Но и они знаютъ Кмицица!… Видите, они вышли смирно, какъ овечки, а почему? Потому что меня боятся!

Тутъ панъ Андрей самодовольно посмотрлъ на Александру, которую окончательно вывело изъ терпнія и это неумстное самодовольство, и эта перемнчивость настроенія.

— Вы должны выбирать между мною и ими,— сильно и съ особымъ удареніемъ сказала она,— иначе быть не можетъ!

Кмицицъ, казалось, не ожидалъ настойчивости, съ которою говорила Александра, и отвтилъ небрежно, почти весело:

— Зачмъ мн выбирать, когда я могу имть и то, и другое? Вы можете въ Водоктахъ длать что вамъ угодно, но если изъ моихъ офицеровъ лично передъ вами никто не провинился, за что мн ихъ выгонять? Вы не понимаете, что такое значитъ служить подъ однимъ знаменемъ и вести вмст войну… Никакое родство не связываетъ такъ, какъ совмстная служба. Знайте, что они чуть не тысячу разъ спасали мою жизнь, что ихъ преслдуетъ законъ,— тмъ боле я долженъ имъ дать пристанище. Вс они — шляхтичи изъ хорошихъ родовъ, за исключеніемъ Зенда,— тотъ чортъ его знаетъ какого происхожденія,— но за то другаго такого объздчика не найдешь во всей республик. Кром того, если бы вы слышали, какъ онъ подражаетъ всякому зврю и птиц, то сами бы полюбили его.

Панъ Андрей разсмялся, какъ будто между ними не было ни тни недоразумнія, а она судорожно стиснула пальцы, видя, какъ изъ ея рукъ выскальзываетъ это мятежное существо. Все, что она толковала ему объ общественномъ мнніи, о необходимости остепениться, о безславіи,— все отскакивало отъ него какъ горохъ отъ стны. Непробудившаяся совсть этого солдата не умла понять ея негодованія при вид всякой несправедливости, всякой гнусной выходки. Какъ повліять на него, какими словами говорить съ нимъ?

— Да будетъ воля Божія!— наконецъ, сказала она.— Если вы отрекаетесь отъ меня, такъ идите своею дорогой! Богъ защититъ меня!

— Я отрекаюсь отъ васъ?— спросилъ Кмицицъ съ величайшимъ изумленіемъ.

— Да, если не словами, то поступками, если не вы отъ меня, то я отъ васъ… Я не пойду за человка, на которомъ тяготютъ тяжелыя человческія слезы и кровь человческая, на котораго указываютъ пальцами, зовутъ изгнанникомъ, разбойникомъ и считаютъ измнникомъ!

— Какимъ измнникомъ?… Не приводите же меня въ бшенство, чтобъ я не сдлалъ чего-нибудь такого, о чемъ бы самъ посл жаллъ. Да поразитъ меня сейчасъ же громъ небесный, пусть черти сдерутъ съ меня шкуру, если я измнникъ, — я, который вступился за отчизну тогда, когда вс руки опустили!

— Вы защищаете отчизну, а длаете то же, что и непріятель: угнетаете ее, терзаете ея сыновъ, попираете права божескія и человческія. Нтъ, хотя бы сердце мое разорвалось,— я не хочу такого мужа, не хочу!…

— Не говорите мн объ отказ, я взбшусь окончательно! Ангелы Господни, спасите меня! Не хотите доброй волей, — силой возьму, хотя бы тутъ вся голытьба изъ засцянковъ, хотя бы сами Радзивиллы, самъ даже король и вс дьяволы своими рогами охраняли васъ, хотя бы я долженъ былъ продать чорту свою душу…

— Не призывайте злыхъ духовъ, они услышатъ васъ!— крикнула Александра, вытягивая передъ собою руки.

— Чего вы хотите отъ меня?

— Будьте честнымъ!

Оба умолкли, въ комнат воцарилась тишина. Слышно было только тяжелое дыханіе пана Андрея. Послднія слова Александры пробили, однако, панцырь, облекающій его совсть. Онъ чувствовалъ себя уничтоженнымъ, не зналъ что сказать, какъ защищаться. Несогласіе черною тучей повисло надъ ними, оставаться вмст и молчать доле было невыносимо.

— Прощайте!— вдругъ сказалъ Кмицицъ.

— Позжайте и да наставитъ васъ Богъ!— отвтила Александра.

— Поду! Горекъ былъ мн вашъ напитокъ, горекъ хлбъ вашъ! Жолчью и уксусомъ напоили меня здсь.

— А вы думаете, что вы-то сладостью напоили меня?— сказала она голосомъ, въ которомъ дрожали слезы.

Кмицицъ подошелъ къ дверямъ, но вдругъ обернулся, подскочилъ въ ней и схватилъ ее за руки.

— Ради Христа! Вы хотите, чтобъ я мертвымъ свалился съ коня?

Александра зарыдала, онъ обнялъ ее и держалъ, всю трепещущую, въ своихъ объятіяхъ, повторяя сквозь зубы:

— Бей меня… ну, бей, не жалй!… Не плачь, золото мое!— наконецъ, вырвалось у него.— Ради Бога, не плачь! Я во всемъ виноватъ! Все сдлаю, что хочешь. Тхъ отошлю… въ Упит все устрою… буду жить иначе… вдь, я люблю не тебя, пойми меня!… Ради Бога, сердце мое разорвется… Д сдлаю Все… только не плачь… и люби меня.

Такъ онъ ласкалъ и успокоивалъ ее.

— Ну, позжайте,— сказала она, выплакавшись.— Богъ пошлетъ намъ согласіе. Я не сержусь на васъ, только вотъ тутъ, въ сердц, боль…

Мсяцъ высоко уже взошелъ надъ блыми полями, когда панъ Андрей выхалъ назадъ въ Любичъ, а за нимъ похали солдаты, змею растянувшись по широкой дорог.

Вахмистръ Сорока приблизился къ пану Андрею.

— Панъ ротмистръ, гд намъ остановиться въ Любич?

— Убирайся прочь!— крикнулъ, на него Кмицицъ и похалъ впередъ, не говоря никому ни слова. Въ сердц его кипло сожалніе, по временамъ гнвъ, а больше всего — злость на самого себя.

То была первая ночь въ его жизни, когда онъ сводилъ счетъ со своею совстью, и счетъ этотъ давилъ его грудь горше самаго тяжелаго, панцыря. Онъ пріхалъ сюда съ запятнанною репутаціей, и что же онъ сдлалъ, чтобъ исправить ее? Въ первый же день устроилъ оргію въ Любич (сказалъ, что не принималъ въ ней участія,— неправда, принималъ и принимаетъ каждый день). Дальше: солдаты обидли горожанъ, а онъ еще боле увеличилъ эту обиду. Еще хуже: кинулся на поневжскій гарнизонъ, переколотилъ солдатъ, офицеровъ нагишомъ выгналъ на снгъ. Заведутъ съ нимъ процессъ — онъ проиграетъ. Приговорятъ его къ лишенію имній, чести, а, можетъ быть, и жизни. А онъ не будетъ имть возможности, какъ прежде, собравши шайку вооруженной сволочи, смяться надъ закономъ, потому что хочетъ жениться, поселиться въ Водоктахъ, служить въ регулярной арміи, тамъ законъ найдетъ его. Кром того,— пусть и это пройдетъ безнаказанно,— во всхъ этихъ поступкахъ есть что-то омерзительное, недостойное рыцаря. Буйство его не получитъ возмездія, Но память о немъ останется и въ сердцахъ ближнихъ, и на его совсти, и въ сердц Александры.

Тутъ, Когда онъ вспомнилъ, что она, все-таки, не оттолкнула его, что, вызжая, онъ прочелъ въ глазахъ ея прощеніе,— она показалась ему доброю, какъ ангелъ небесный. и хотлось ему возратиться не завтра — возвратиться сейчасъ, скакать во весь опоръ и пасть къ ея ногамъ, и просить о забвеніи, и цловать т сладкія очи, которыя сегодня оросили слезами его лицо.

Ему самому хотлось заплакать, онъ чувствовалъ, что любитъ эту двушку, какъ не любилъ никого въ жизни. ‘Клянусь Пречистою Двой,— думалъ онъ,— я сдлаю все, что она захочетъ, щедро одарю своихъ товарищей и отправлю на край свта. По совсти, вдь, они дйствительно меня всегда подбиваютъ на дурное’.

Тутъ пришло ему въ голову, что въ Любич онъ непремнно застанетъ ихъ пьяными, съ двушками, и такая злость охватила его, что ему хотлось пырнуть саблей въ кого-нибудь… ну, вотъ хоть въ одного, изъ своихъ солдатъ,— и бить, бить безъ милосердія.

— Задамъ я имъ!— ворчалъ онъ, дергая усъ.— Они еще не видали меня такимъ, такъ увидятъ…

Онъ въ бшенств пришпорилъ коня такъ, что тотъ застоналъ, а Сорока сказалъ солдатамъ:

— Ротмистръ нашъ взбсился. Не дай Богъ попасться ему подъ руку.

Панъ Андрей дйствительно бсился. Вокругъ ‘него царствовалъ мертвый покой. Мсяцъ свтилъ ярко, небо искрилось тысячами звздъ, ни малйшій втеръ не шелестлъ верхушками деревьевъ, только въ сердц рыцаря бушевала буря. Дорога до Любича показалась ему длинною, какъ никогда. Какая-то досел незнакомая тревога овладвала имъ, казалось, все шептало ему въ уши зловщія предсказанія: и лсная глушь, и одинокія деревья, и пни, залитые зеленоватымъ свтомъ луны. Но, наконецъ, паномъ Андреемъ овладло изнеможеніе, вдь, цлую прошлую ночь въ Упит онъ провелъ въ пьянств и разгул. Ему хотлось клинъ выгнать клиномъ, возбудить себя быстрою здой, и онъ обернулся къ солдатамъ съ командой:

— Рысью!

Онъ помчался, какъ стрла, а за нимъ весь отрядъ. Они летли по лсамъ и пустымъ полямъ, какъ тотъ полкъ адскихъ рыцарей, о которомъ люди на Жмуди говорятъ, что по временамъ, ясною лунною ночью, онъ появляется и несется по воздуху, предвщая войну и страшныя несчастія. Отголосокъ копытъ слышался впереди и позади ихъ, отъ лошадей начиналъ валить паръ, а скачка прекратилась лишь тогда, когда вблизи показались покрытыя снгомъ любичскія крыши.

Ворота господскаго дома были широко распахнуты настежь.

Вотъ дворъ наполнился лошадьми и людьми, а изъ дома никто не вышелъ спросить, что за народъ пожаловалъ. Кмицицъ удивился. Онъ ожидалъ найти окна свтящимися отъ огней, услышать звуки скрипокъ или веселые голоса танцующихъ, а тутъ только въ двухъ окнахъ столовой мерцалъ какой-то неврный огонекъ, а все остальное было темно, тихо, глухо. Вахмистръ Сорока первый соскочилъ съ коня, чтобы подержать ротмистру стремя.

— Идти спать!— сказалъ Кмицицъ.— Кто помстится въ людской, пусть слитъ въ людской, а остальные — въ конюшняхъ. Лошадей поставить на скотный дворъ, въ сараи, и принести имъ сна изъ шалаша.

— Слушаю!— отвтилъ вахмистръ.

Кмицицъ слзъ съ коня, Двери въ сни были распахнуты, въ сняхъ холодно, какъ на двор.

— Эй, кто тамъ?— крикнулъ Кмицицъ.

Никто не отзывался.

— Эй, тамъ!— повторилъ онъ громче.

Молчаніе.

— Напились!— пробормоталъ панъ Андрей и заскрежеталъ зубами отъ бшенства.

Дорогой онъ дрожалъ отъ злости при мысли, что застанетъ здсь пиръ горой, а теперь эта тишина злила его еще боле.

Онъ вошелъ въ столовую. На огромномъ стол дымилъ сальный каганецъ. Потокъ свжаго воздуха такъ всколыхнулъ пламенемъ, что въ первую минуту панъ Андрей ничего не могъ разглядть. Только тогда, когда пламя успокоилось, взоръ его могъ различить рядъ фигуръ, лежащихъ рядомъ у стны.

— До смерти они перепились, что ли?— проговорилъ онъ неспокойно и подошелъ въ крайней фигур.

Лица ея не было видно, оно было погружено во мракъ, но но блому чехлу на чекан панъ Андрей узналъ Углика и безъ церемоніи началъ расталкивать его ногою.

— Вставайте, скоты, вставайте!

Но панъ Угликъ лежалъ неподвижно, съ руками, безпомощно упавшими вдоль тла, а за нимъ лежали другіе, ни одинъ не звнулъ, не проснулся, не крикнулъ. Въ это время панъ Кмицицъ замтилъ, что вс лежали навзничь, въ одинаковомъ положеніи, и какое-то страшное предчувствіе схватило его за сердце.

Онъ подскочилъ къ столу, схватилъ дрожащею рукой каганецъ и поднесъ его къ лицамъ лежащихъ.

Волосы дыбомъ встали на его голов, настолько страшное зрлище представилось его глазамъ. Углика, исключительно онъ могъ узнать по блому поясу, лицо и голова представляли одну безформенную массу, окровавленную, омерзительную, безъ глазъ, носа и рта, только громадные усы торчали изъ этой страшной лужи. Панъ Кмицицъ свтилъ дале. Другимъ по очереди лежалъ Зендъ съ оскаленными зубами и вышедшими изъ орбитъ глазами, въ которыхъ застылъ предсмертный ужасъ. Третій, Раницкій, лежалъ съ закрытыми глазами, съ лицомъ, покрытымъ рубцами блыми, кровавыми, темными. Панъ Кмицицъ свтилъ дале. Четвертымъ былъ панъ Кокосиньскій, боле всхъ любимый Кмицицомъ, старинный его сосдъ. Тотъ, казалось, спалъ спокойно, только fca его ше виднлась огромная рана, вроятно, нанесенная штыкомъ. Пятый, панъ Кульвецъ-Гиппоцентаврусъ, лежалъ съ жупаномъ, разорваннымъ на груди, и страшно изсченною головой. Панъ Кмицицъ подносилъ каганецъ къ каждому лицу, а когда освтилъ лицо шестаго, Ре куца, ему показалось, что рсницы несчастнаго слегка вздрогнули.

Онъ поставилъ ночникъ на земь и началъ слегка трясти раненаго.

— Рекуцъ, Рекуцъ!— кричалъ онъ,— это я.

Глаза Рекуца на минуту открылись, онъ узналъ лицо друга и тихо простоналъ:

— Ксендза… поскорй!…

— Кто васъ убилъ?!— крикнулъ Кмицицъ, хватаясь за волосы.

— Бу-три-мы…— послышался тихій, прерывающійся голосъ.

Рекуцъ выпрямился, окаменлъ, открытые глаза его закатились и онъ умеръ.

Кмицицъ молча подошелъ къ столу, поставилъ каганецъ, самъ слъ на стулъ и провелъ рукою по лицу, какъ человкъ, только что проснувшійся, который самъ не зналъ, проснулся ли онъ, или видитъ еще передъ глазами сонные образы.

Потомъ онъ опять взглянулъ на лежащіе трупы. Холодный потъ выступилъ на его лбу, волосы встали дыбомъ… Вдругъ онъ закричалъ такъ страшно, что даже стекла затряслись въ своихъ переплетахъ:

— Сюда, кто тамъ, сюда!

Солдаты слышали крикъ и ввалили въ комнату. Кмицицъ указалъ имъ рукой на убитыхъ товарищей.

— Убиты, убиты!— повторялъ онъ хриплымъ голосомъ.

Солдаты бросились смотрть, иные прибжали съ лучиной и начали смотрть въ глаза покойникамъ. Посл первой минуты изумленія поднялся шумъ и говоръ. Пришли и т, что расположились было въ конюшняхъ. Цлый домъ засверкалъ огнями, наполнился народомъ и, посреди всей этой толкотни, криковъ, разспросовъ, только одни убитые лежали тихо, равнодушные ко всему и, вопреки своимъ привычкамъ, спокойные. Души ихъ отлетли, а тлъ не могли разбудить ни призывныя трубы, ни веселый звонъ пиршественныхъ чашъ.

Среди солдатскаго говора все чаще и чаще слышались угрозы и проклятія. Кмицицъ, безчувственный до тхъ поръ, вдругъ вскочилъ и закричалъ:

— На коней!…

Все, что жило, бросилось къ дверямъ. Не прошло и получаса, какъ сотня всадниковъ летла, сломя голову, по широкой, снжной дорог, а впереди мчался панъ Андрей, словно одержимый злымъ духомъ, безъ шапки, съ обнаженною саблей въ рукамъ.

Мсяцъ достигалъ высшей точки своего небеснаго пути, когда его свтъ вдругъ началъ сливаться съ розовымъ свтомъ, выходящимъ какъ будто бы изъ-подъ земли, мало-по-малу небо все боле краснло, наконецъ, кровавое зарево охватило всю окрестность. Сплошное море огня бушевало въ огромномъ засцянк Бутримовъ, а дикій Кмицицъ, посреди дыма, пламени и искръ, что цлыми снопами взлетали кверху, билъ и рзалъ пораженную, обезумвшую отъ тревоги шляхту…

Проснулись и сосди ближайшихъ засцянковъ. Большія и меньшія группы Госцевичей Дымныхъ, Стакьяновъ, Гаштовтовъ и Домашевичей собирались на дорог передъ домами и, поглядывая въ сторону пожара, тревожно перешептывались другъ съ другомъ: ‘Ужь не непріятель ли ворвался и поджегъ Бутримовъ?… Страшный пожаръ!’

Ружейные выстрлы, доносящіеся оттуда, длали еще боле вроятнымъ это предположеніе.

— Пойдемъ на помощь!— кричали т, что посмле,— не дадимъ погибать братьямъ!…

А молодежь уже садилась на коней. Въ Кракинов и Улит забили въ набатъ.

Въ Водоктахъ тихій стукъ въ дверь разбудилъ панну Александру.

— Вставай, вставай!— кричала панна Францишка Кульвецъ.

— Войдите сюда сами! Что такое?

— Волмонтовичи горятъ! Выстрлы даже здсь слышны… тамъ битва! Боже, смилуйся надъ нами!

Александра вскрикнула, вскочила съ постели и поспшно начала одваться. Она дрожала, какъ въ лихорадк, она догадалась сразу, что за непріятель напалъ на несчастныхъ Бутримовъ.

Черезъ минуту къ ней сбжались женщины со всего дома съ плачемъ и рыданіемъ. Александра упала на колна передъ образомъ и начала вслухъ читать молитвы.

Вдругъ раздался страшный стукъ во входную дверь. Женщины съ крикомъ ужаса вскочили на ноги.

— Не отпирать, не отпирать!

Стукъ повторился съ удвоенною силой, казалось, двери сейчасъ соскочатъ съ петель. Въ комнату вбжалъ мальчикъ Бостекъ.

— Паненка!— закричалъ онъ,— какой-то человкъ стучитъ. Отпирать ему или нтъ?

— Онъ одинъ?

— Одинъ.

— Поди, отопри!

Нальчикъ вышелъ. Она взяла свчку и пошла въ столовую, а панна Францишка и вс пряхи за нею.

Едва Александра успла поставить свчку на столъ, какъ въ сняхъ послышался стукъ отворяющейся желзной задвижки, скрипъ двери и передъ глазами женщинъ появился панъ Кмицицъ, страшный, черный отъ дыма, окровавленный, задыхающійся, съ безумными глазами.

— Мой конь упалъ!— крикнулъ онъ.— Меня преслдуютъ!…

Панна Александра вперила въ него глаза.

— Это вы подожгли Волмонтовичи?

— Я… я…

Онъ холъ сказать что-то еще, какъ вдругъ со стороны лса послышался отголосокъ криковъ и конскаго топота.

— Дьяволы… за моею душой!… Ну, хорошо!— крикнулъ Кмицицъ.

Пнна Александра тотчасъ же обернулась къ пряхамъ:

— Если будутъ спрашивать, сказать, что тутъ никого нтъ, а теперь въ людскую и придти сюда со свчами!…

— А вы туда!— указала она Кмицицу сосднюю комнату.

И, почти съ отвращеніемъ втолкнувъ его въ открытую дверь, она тотчасъ же заперла ее на ключъ.

Въ это время вооруженные люди заняли весь дворъ и во мгновеніе ока Бутримы, Госцевичи, Домашевичи и другіе вошли въ домъ, но остановились въ столовой: передъ ними стояла сама хозяйка со свчою въ рукахъ и загораживала собою дорогу въ дальнйшія комнаты.

— Люди! что вы тутъ длаете, чего хотите?— спросила она, не опуская глазъ предъ грозными взорами и зловщимъ блескомъ обнаженныхъ сабель.

— Кмицицъ спалилъ Волмонтовичи!— хоромъ отозвалась шляхта.— Онъ перебилъ мужчинъ, женщинъ, дтей! Кмицицъ сдлалъ все это!…

— Мы перебили его людей,— раздался голосъ Юзвы Бутрима,— а теперь хотимъ его головы!…

— Его головы!… Крови!… Въ куски убійцу!…

— Такъ гонитесь за нимъ!— крикнула панна.— Чего вы стоите тутъ? Гонитесь!

— Разв онъ не здсь спрятался? Мы нашли его воня возл лса…

— Его здсь нтъ! Домъ былъ запертъ! Ищите въ конюшняхъ и сараяхъ.

— Онъ въ лсъ ушелъ!— крикнулъ какой-то шляхтичъ.

— Молчать!— громовымъ голосомъ загремлъ Юзва Бутримъ.— Панна, не укрывай его: онъ человкъ проклятый!

Александра подняла кверху об руки:

— Я проклинаю его вмст съ вами!

— Аминь!— закричала шляхта.— Въ конюшни и въ лсъ! Отыщемъ его! Скорй за злодемъ!

Шляхта высыпала вонъ и услась на коней. Кто-то началъ искать по конюшнямъ, въ сараяхъ, потомъ голоса начали удаляться по направленію въ лсу.

Пацна Александра прислушивалась, пока все не смолкло окончательно, и затмъ лихорадочно начала стучать въ комнату, гд сама же спрятала пана Андрея.

— Здсь нтъ никого,— выходите!

Панъ Кмицицъ вышелъ изъ комнаты, шатаясь, какъ пьяный.

— Александра!— началъ онъ.

Она встряхнула распущенными волосами, которые покрывали ея плечи.

— Не хочу васъ видть, не хочу знать! Возьмите коня и уходите отсюда!…

— Александра!— простоналъ Кмицицъ, протягивая руки.

— Кровь на вашихъ рукахъ, какъ у Каина!— крикнула она, отпрянувъ словно при вид зми.— Прочь отсюда… на вки!…

Глава VI.

Проснулся сумрачный день и освтилъ развалины въ Волмонтовичахъ, остовы домовъ и хозяйственныхъ построенъ, обгорлые или изрубленные мечами трупы людей и лошадей. Въ пепл, посреди погасающихъ углей, сучки блдныхъ людей искали тла дорогихъ покойниковъ или остатковъ имущества. То былъ день горя и скорби для всей Ляуды. Многочисленная шляхта, правда, одержала побду надъ Кмицицомъ, но побду тяжкую, кровавую. Кром Бутримовъ, — т пострадали боле всхъ,— не было засцянка, гд бы вдовы не оплакивали мужей, отцы — сыновей, дти — отцовъ. Ляуданцамъ тмъ трудне было справиться съ нападающими, что боле сильные люди отсутствовали и только старики да юноши принимали участіе въ битв. Изъ людей Кмицица неуцлло ни одного. Одни полегли въ Волной то ни чахъ, другихъ переловили на другой день въ лсахъ и перебили безъ милосердія. Самъ Кмицицъ какъ въ воду канулъ. Вс теряли голову въ догадкахъ, что съ нимъ сталось. Одни утверждали, что онъ скрылся въ пущ Зелнк или въ Роговской, гд разв только одни Домашевичи могутъ его выслдить, другіе думали, что онъ убжалъ въ Хованскому и скоро приведетъ сюда непріятеля, но все это ршительно не имло никакого основанія. Тмъ временемъ остатки Бутримовъ стянулись въ Водокты и стали тамъ лагеремъ. Домъ былъ полонъ женщинъ и дтей. Что не помстилось, ушло въ Митруны, которые панна Александра всецло предоставляла въ распоряженіе погорльцевъ. Кром того, въ Бодоктахъ стояло около сотни вооруженныхъ людей: опасались, что панъ Кмицицъ не сочтетъ себя совершенно побжденнымъ и каждый часъ можетъ покуситься на вооруженное похищеніе невсты. Боле значительные дома, Шелинги и Соллогубы, прислали своихъ гайдуковъ. Водокты смотрли городомъ, ожидающимъ нападенія. Между вооруженныхъ людей, между шляхты, между женщинъ, ходила панна Александра, блдная, скорбная, внимающая человческимъ стонамъ и проклятіямъ Кмицицу, которые словно ножъ поражали ея сердце,— вдь, это она была причиной всхъ этихъ несчастій. Для нея прибылъ сюда этотъ сумасшедшій человкъ, который нарушилъ общій покой и оставилъ посл себя кровавую память, который попралъ вс права, перебилъ людей, какъ басурманъ, навстилъ мирную деревню огнемъ и мечомъ. И странно было, что одинъ человкъ могъ совершить столько зла въ такой короткій промежутокъ времени, и человкъ не совсмъ уже злой, не совсмъ испорченный. Панна Александра, близко разгадавшая его, лучше всхъ знала объ этомъ. Между самимъ Кмицицомъ и его дяніями лежала цлая пропасть, и потому-то сердце панны Александры, полюбившее этого человка всею страстью молодости, сжималось отъ невыносимой боли, что онъ обладалъ всми особенностями, чтобы быть доблестнымъ рыцаремъ и гражданиномъ, что, вмсто людскаго презрнія, могъ стяжать всеобщую любовь, вмсто проклятій — благословенія.

По временамъ молодой двушк казалось, что какое-то несчастіе, какая-то великая мрачная сила толкнула его на путь преступленія, и тогда ей было невыносимо жаль этого несчастнаго и неугасающая любовь вновь возрождалась въ ея душ.

Его привлекали къ суду, ему грозило боле ста процессовъ, а панъ Глбовичъ выслалъ солдатъ на розыски преступника.

Законъ долженъ былъ наказать его.

Однако, отъ судебныхъ приговоровъ до исполненія ихъ было еще далеко: въ республик безпорядокъ все боле и боле усиливался. Страшная война тяготла надъ страной и кровавыми шагами приближалась къ Жмуди. Могучій Радзивиллъ черезъ-чуръ былъ занятъ общественными длами, черезъ-чуръ погруженъ въ великіе планы, касающіеся его лично, которые онъ хотлъ осуществить во что бы то ни стало, хотя бы это не согласовалось съ интересами родины. Прочіе магнаты тоже думали больше о себ, чмъ о республик. Вс основы съ начала козацкой войны шатались подъ величавымъ нкогда зданіемъ этой республики.

Край населенный, богатый, полный храбраго рыцарства, становился добычей постороннихъ, а насиліе и своеволіе все выше поднимали голову и могли издваться надъ закономъ, ибо хорошо сознавали свою силу.

Тснимые могли найти единственную защиту противъ утснителя только въ своихъ собственныхъ сабляхъ, потому-то и Ляуда, заводя процессы противъ Кмицица, долго еще не слзала съ коня, готовая силой отразить силу.

Но прошелъ мсяцъ, а о Кмициц не было никакого извстія. Люди стали вольнй дышать. Богатая шляхта взяла назадъ своихъ гайдуковъ, бдная скучала по своимъ занятіямъ и стнамъ родныхъ хатъ и тоже начала понемногу разъзжаться. А когда воинственное настроеніе успокоивалось, убогой, шляхт приходило все большее желаніе добиваться мирнымъ путемъ удовлетворенія своихъ требованій. Самого Кмицица поймать было трудно, за то оставался Любичъ, богатое имніе, могущее вознаградить вс потери и убытки. Панна Александра дятельно поддерживала это стремленіе ляуданской шляхты. Дважды съзжались къ ней на совтъ старшіе ляуданцы, и она не только принимала участіе въ этихъ совтахъ, но и руководила ими, удивляя всхъ своимъ здравымъ смысломъ и соображеніемъ. Ляуданцы хотли самовольно занять Любичъ и отдать его Бутримамъ, но паненка была противъ этого.

— Не платите насиліемъ за насиліе,— сказала она,— иначе и ваше дло будетъ злымъ дломъ, пусть правда вся будетъ на вашей сторон. Онъ человкъ сильный и со связями, а въ трибуналахъ найдетъ защитниковъ и вы, при малйшей неосторожности, можете подвергнуться новой бд. Скажите Бутримамъ, чтобъ они оставили Любичъ въ поко. Что имъ нужно, я имъ все дамъ изъ Митрунъ, тамъ всякаго добра больше, чмъ когда-либо было въ Волмонтовичахъ. А если панъ Кмицицъ вернется сюда, то и его пусть оставятъ въ поко, пока судъ не ршитъ его дла. Помните, что пока онъ живъ, вы только имете право взыскивать съ него за ваши убытки.

Такъ говорила мудрая двушка, а ляуданцы восхваляли ея мудрость, не соображая, что всякая проволочка приноситъ выгоду и пану Андрею, по крайней мр, обезпечиваетъ его жизнь. Можетъ быть, Александр только этого именно и хотлось? Но шляхта безпрекословно слушалась ее, она привыкла издавна считать святынею то, что выходитъ изъ устъ Биллевичей. Любичъ оставался нетронутымъ, а панъ Андрей, еслибъ онъ явился, могъ бы спокойно проживать въ своемъ помстьи.

Но онъ не явился. За то черезъ полтора мсяца къ панн явился посланецъ съ письмомъ, человкъ чужой, никому неизвстный. Письмо было отъ Кмицица, слдующаго содержанія:

‘Возлюбленная, дорогая Александра! Всякому существу въ мір, въ особенности человку, даже самому дурному, свойственно мстить за свои обиды. И если я вырзалъ всю эту шляхту, то, видитъ Богъ, не изъ одной кровожадности, а потому, что они товарищей моихъ, вопреки законамъ Божіимъ и человческимъ, не обращая вниманія на ихъ молодость и высокое происхожденіе, такъ перебили безжалостно, какъ не сдлаютъ ни турки, ни козаки. Не буду спорить, что и меня обуялъ почти нечеловческій гнвъ, но кто же будетъ удивляться этому? То души покойныхъ Кокосиньскаго, Раницкаго, Углика, Рекуца, Кульвеца и Зенда, въ цвт лтъ и славы невинно загубленныхъ, укрпили мою руку въ то время, когда я, беру Бога въ свидтели, только лишь о мир и согласіи со всею ляуданскою шляхтой и думалъ, желая перемнить образъ моей жизни по вашимъ совтамъ. Слушая жалобы на меня, не отвергайте и моей защиты и разсудите справедливо. Теперь мн жаль этихъ людей, потому что, можетъ быть, и невинные отъ меня пострадали, но солдатъ, мстящій за братнюю кровь, виновныхъ отъ невинныхъ отличить не можетъ и ни на что вниманія не обращаетъ. Дай Богъ, чтобъ это не могло мн повредить въ вашихъ глазахъ. За чужіе грхи и вины, за гнвъ справедливый для меня это было бы страшнйшимъ наказаніемъ, и такъ, утративъ васъ, я съ отчаяніемъ въ душ ложусь спать и съ отчаяніемъ пробуждаюсь, не въ состояніи забыть ни васъ, ни своей любви. Пусть меня, несчастнаго, осудятъ трибуналы, пусть сеймы утвердятъ приговоры, пусть имя мое подвергнется безславію, пусть земля разступится подъ моими ногами, — я все снесу, все вытерплю, только вы, ради Бога, не выкидывайте меня изъ сердца. Я сдлаю все, что они ни захотятъ, отдамъ Любичъ, отдамъ свои оршанскія имнія, есть у меня добыча — рубли, закопанные въ лсахъ,— пусть берутъ и т, лишь бы вы мн сказали, что будете моею, какъ приказываетъ съ того свта вашъ покойный ддъ. Вы спасли мою жизнь, спасите же и душу мою, дайте мн загладить мои преступленія, Дайте мн перемнить свою жизнь къ лучшему, если вы покинете меня, то и Господь Богъ отвернется отъ меня и отчаяніе толкнетъ меня еще на худшія дла’.

Кто можетъ понять, кто объяснить возьмется, какая жалость заговорила въ душ Александры въ защиту пана Андрея! Любовь, какъ лсное смя, быстро летитъ по втру, но гд пуститъ въ сердц свои корни, то вырвать его можно разв только съ сердцемъ же. Панна Биліевичъ была одна изъ тхъ, что отдаютъ свое безъ раздла. Она плакала, читая письмо Кмицица, но не могла сразу простить все, забыть обо всемъ. Раскаяніе Кмицица было, несомннно, чистосердечно, но душа оставалась такою же дикою, ничмъ не сдерживаемый характеръ не могъ измниться такъ, чтобы можно было безъ тревоги думать о будущемъ. Не словъ, а дйствій нужно было требовать отъ пана Андрея. Наконецъ, какъ могла она сказать человку, который залилъ кровью цлый засцянокъ, имя котораго безъ проклятія никто не упоминалъ по обоимъ берегамъ Ляуды: ‘возвращайся, за трупы, пожары, кровь и слезы человческія я отдаю теб свою любовь и самое себя’?

И она написала ему такъ:

‘Я раньше сказала вамъ, что не хочу васъ знать и видть, и сдержу свое слово, хотя бы мое сердце разорвалось отъ этого. То, что сдлали вы, нельзя вознаградить ни деньгами, ни имуществомъ, потому что умершихъ воскресить нельзя. Не достояніе свое потеряли вы, а свою славу. Пусть шляхта, которую вы пожгли и побили, проститъ васъ, тогда и я прощу, пусть она первая вступится за васъ, тогда и я послушаю ея заступничества. А такъ какъ этого быть никогда не можетъ, то и вы ищите счастья въ другомъ какомъ-нибудь мст, а прежде всего — Божьяго прощенія, оно вамъ необходимо боле, чмъ человческое’.

И снова потекли дни, недли безъ всти о Кмициц, за то приходили иныя, одна другой хуже. Московскія войска Хованскаго все шире заливали республику. Республика, видно, дошла до крайней степени слабости, если не могла дать отпоръ тмъ силамъ, съ которыми дотол справлялась безъ всякаго труда. Правда, силы эти подкрплялъ неусмиренный бунтъ Хмельницкаго, настоящая стоглавая гидра, но и помимо бунта, помимо истощенія силъ въ предъидущихъ войнахъ, и политики, и военные ручались, что одно только великое княжество можетъ и въ состояніи не только отразить нападеніе, но и перенести свои побдоносныя хоругви за предлы страны. Но внутренній разладъ парализовалъ все, даже усилія тхъ, что готовы были принести въ жертву отчизн свою жизнь и достояніе.

Тмъ временемъ въ незанятыхъ земляхъ скрывались тысячи бглецовъ, какъ шляхтичей, такъ и простыхъ людей. Города, городки и деревни въ Жмуди были полны людей, доведенныхъ войной до нужды и отчаянія. Мстное населеніе не могло доставить пришлецамъ даже достаточнаго пропитанія, и т гибли съ голоду, нердко силой добывая то, въ чемъ имъ отказывали. Стычки, столкновенія, грабежи сдлались чуть не обыденнымъ явленіемъ.

Зима стояла необычайно суровая. Пришелъ апрль, а снгъ лежалъ толстою пеленой не только въ лсахъ, но и на поляхъ. Когда прошлогодніе запасы исчерпались, началъ свирпствовать братъ войны, голодъ, и все шире распространялъ свое царство. Выхавъ изъ дома, не трудно было наткнуться на трупы людей, лежащіе на поляхъ, при дорог, окостенлые, объденные волками, которые цлыми стадами подходили къ деревнямъ и селеніямъ. Ихъ вой мшался съ людскимъ крикомъ о помощи, въ поляхъ и лсахъ по ночамъ загорались тысячи костровъ и около нихъ несчастные скитальцы отогрвали свои окоченвшіе члены. Необъяснимый страхъ оковалъ вс умы. Многіе утверждали, что войны, столь неудачныя, и несчастія, досел неслыханныя, имютъ непосредственную связь съ королевскимъ именемъ. Говорилось, что буквы I. С. R., выбитыя на монетахъ, значатъ не только Ioannes Casunirus Rex, но и Initium Саlamitatis Regni {Начало бдствій королевства. Прим. пер.}. И если въ провинціяхъ, еще не охваченныхъ войною, царствовалъ такой страхъ и безпорядокъ, легко понять, что длалось въ тхъ, которыя уже топтала нога непріятеля. Вся республика, потерявшая голову, раздираемая борьбою партій, напоминала человка въ горячк за минуту до смерти. Ожидались новыя войны, вншнія и внутреннія. Поводовъ къ этому было достаточно. Могущественныя фамиліи республики, охваченныя вихремъ несогласія, смотрли другъ на друга, какъ враждующія государства, по ихъ примру цлыя области образовывали чуть ли не противные лагери. Такъ было въ Литв, гд старинная вражда между Янушемъ Радзивилломъ, великимъ гетманомъ, и Госвскимъ, гетманомъ польнымъ, а, вмст съ тмъ, подскарбіемъ великаго княжества Литовскаго, перешла чуть не въ открытую войну. На сторон подскарбія стояли Сапги, которымъ сила Радзивилловъ давно приходилась не по вкусу. Сторонники Сапгъ взводили на великаго гетмана страшныя обвиненія, что онъ изъ собственнаго честолюбія погубилъ войско подъ Шкловомъ и предалъ всю страну ужасу непріятельскаго нашествія, что, съ ущербомъ для интересовъ родины, добивался права засданіи въ сеймахъ Нмецкой имперіи, говорилось о его стремленіи къ удльной корон, о преслдованіи католиковъ.

Партизаны обихъ сторонъ нердко вступали въ войну, патроны спшили съ жалобами въ Варшаву, а на мст Царствовалъ величайшій безпорядокъ, обезпечивающій свободу дйствій людямъ врод Кмицица. Для этого достаточно было объявить себя на сторон одного изъ владыкъ и быть увреннымъ въ его защит.,

А непріятель все шелъ да шелъ впередъ почти безъ сопротивленія, только кое-гд натыкаясь на укрпленные замки.

При такихъ условіяхъ, на Ляуд вс должны были жить насторож, тмъ боле, что гетманы были далеко,— сражались съ непріятельскими войсками, правда, безъ особаго успха, за то хоть мшали занятію еще свободныхъ воеводствъ. Павелъ Сапга со своими отдльными войсками пожиналъ воинскіе лавры. Янушъ Радзивиллъ, славный воинъ, одно имя котораго, вплоть до Шкловскаго пораженія, пугало непріятеля, одержалъ нсколько боле или мене значительныхъ побдъ. Госвскій то дрался, то пробовалъ мирными договорами удержать напоръ, оба вождя стягивали войска съ зимнимъ стоянокъ, зная, что съ весной война разгорится снова. Но войскъ было мало, казна стояла пустою, а всеобщее ополченіе въ занятыхъ воеводствахъ не могло собраться,— непріятель мшалъ. ‘Нужно было объ этомъ подумать до Шклова,— говорили сторонники Госвскаго,— теперь поздно’. И, дйствительно, было поздно. Коронныя войска придти на помощь не могли,— вс были въ Украйн, противъ Хмельницкаго, Шереметева и Бутурлина.

Только всти о богатырскихъ битвахъ, доходящія изъ Украйны, о взятыхъ крпостяхъ, о неслыханныхъ походахъ до нкоторой степени укрпляли упавшія сердца и побуждали къ оборон. Громкою славой гремли имена коронныхъ гетмановъ, а рядомъ съ ними имя Стефана Чарнецкаго все чаще появлялось на людскихъ устахъ, но одна слава не могла замнить недостатка въ войск и литовскіе гетманы медленно отступали, не переставая враждовать другъ съ другомъ по дорог. Наконецъ, Радзивиллъ остановился въ Жмуди. Вмст съ нимъ и покой возвратился въ ляуданскую сторону. Только кальвинисты, ободренные близостью своего начальника, подняли голову и начали нападать на католическіе костелы, за то предводители различныхъ волонтерскихъ шаекъ, которые до того времени грабили страну подъ знаками Радзивилла, Госвскаго или Сапги, скрылись въ лса, распустили своихъ людей и жители вздохнули спокойне.

Отъ отчаянія легко перейти къ надежд,— и Ляуда начала успокоиваться. Панна Александра спокойно сидла въ Водоктахъ, панъ Володівскій (теперь выздоравливающій) распускалъ слухи, что весной придетъ самъ король съ отборными войсками и война приметъ совсмъ другой оборотъ. Шляхта начала выходить съ плугами въ поля. Снгъ растаялъ и на березахъ появились первыя почки. Ляуда широко разлилась, надъ землею синло безоблачное небо. Люди съ меньшею тревогой начинали думать о будущемъ. Вдругъ случилось происшествіе, которое снова смутило ляуданскую тишину, оторвало руки отъ сохи и саблямъ не дало времени покрыться красною ржавчиной.

Глава VII.

Панъ Володівскій, славный и старый солдатъ, хотя и молодой человкъ, жилъ, какъ сказано выше, въ Пацунеляхъ у Пакоша Гаштовта, самаго стараго и богатаго шляхтича изъ всей мелкой ляуданской братіи. Трехъ своихъ дочерей при замужств онъ наградилъ щедро, далъ каждой по сту таллеровъ, не считая приданаго, а приданое было таково, что ему позавидовала бы любая шляхтянка и изъ боле знатной фамиліи. Другія три дочери, двушки, ухаживали дома за паномъ Володівскимъ, у ‘котораго рука то выздоравливала, то снова отнималась, когда на двор стояла непогода. Вс ляуданцы сильно интересовались этою рукой, потому что видли ее на работ подъ Шкловомъ и думали, что лучшей трудно найти во всей Литв. Молодаго полковника окружали со всхъ сторонъ величайшимъ почетомъ. Гаштовты, Домашевичи, Госцевичи и Стакьяны, а за ними и другіе, регулярно посылали въ Пацунеди рыбу, грибы и дичину, и сно для коней, и деготь для телгъ, чтобы ни рыцарю, ни его челяди ни въ чемъ не было недостатка. Когда Володівскій чувствовалъ себя хуже, они здили въ передогонку въ Поневжъ за цирульникомъ, — словомъ, окружали его всевозможнйшими услугами.

Пану Володівскому было такъ хорошо, что онъ, имя полную возможность жить въ Кейданахъ и пользоваться совтами знаменитаго медика, все-таки, сидлъ въ Пацунеляхъ. Старый Гаштовтъ ничего не жаллъ для него, пребываніе въ его дом гостя, который сдлалъ бы честь самому Радзивиллу, еще боле поднимало его значеніе въ цлой Ляуд.

Посл пораженія и изгнанія Кмицица, влюбленная въ Володівскаго шляхта пустилась на выдумки и выработала проектъ женить его на панн Александр. ‘Чего искать ей мужа по всему свту?— говорили старшіе на совт, гд разбирался этотъ вопросъ.— Если тотъ измнникъ живъ, его нужно отдать палачу, и панна должна выбросить его изъ головы, какъ это предвидлось въ духовномъ завщаніи. Пусть панъ Володівскій женится на ней. Какъ опекуны, мы можемъ согласиться на это, и ей хорошо будетъ, и намъ’.

Когда такое ршеніе было единогласно принято, старшіе похали къ пану Володівскому, который, не долго думая, на все согласился, а потомъ къ ‘паненк’, которая, еще меньше думая, ни на что не согласилась. ‘Любичемъ могъ распорядиться только одинъ покойникъ,— сказала она,— *и имущество можетъ быть отнято у пана Кмицица только по приговору суда. Что же касается моего замужства, то я прошу васъ не упоминать о немъ вовсе. У меня столько горя, что не слдъ и думать о чемъ-нибудь подобномъ. Того я изгнала изъ сердца, а другаго, кто бы онъ ни былъ, не привозите ко мн: я за него не пойду’.

При такомъ ршительномъ отказ длать ничего не оставалось и огорченная шляхта вернулась домой. Панъ Володівскій огорчился меньше, а три младшія панны Гаштовтъ — Тереза, Маркса и Зоня — не огорчились и вовсе. То были рослыя, румяныя двушки, со льняными волосами, голубыми глазами, крпкія, широкоплечія. Пацунельки вообще славились красотой, когда идутъ толпой въ костелъ, поневол залюбуешься. Къ тому же, старый Гаштовтъ не скупился на образованіе своихъ дочерей. Органистъ изъ Митрунъ обучилъ ихъ читать, пть церковныя псни, а старшую, Терезу, даже и на лютн играть. О Марис говорили, что она влюблена въ молодаго рыцаря, въ этой болтовн не все было правдой: не одна Марися, а вс три сестры по уши влюбились въ пана Володівскаго. Онъ тоже сильно любилъ ихъ, въ особенности Марисю и Зоню (Тереза имла привычку часто распространяться о мужскомъ непостоянств).

Бывало, долгими зимними вечерами, старый Гаштовтъ хватитъ крупнику и пойдетъ спать, а он сидятъ съ паномъ Володівскимъ у камина. Тереза прядетъ кудель, Марися занимается ощипываніемъ пуха, а Зона сматываетъ на мотки нитки съ веретнъ. Но когда панъ Володіевскій начнетъ разказывать о войнахъ, на которыхъ сражался, о чудесахъ, которыя видывалъ во дворцахъ магнатовъ, работа прекращается, двушки не сводятъ глазъ съ его лица и ахаютъ отъ изумленія.

Однажды, когда панъ Михалъ распространился о чудесахъ королевскаго дворца въ Варшав, въ сняхъ послышался страшный шумъ.

— Эй, тамъ! Ради Бога! отоприте скорй, скорй!— кричалъ чей-то отчаянный голосъ.

Двушки страшно перепугались, когда Володівскій побжалъ за своею саблей, но не усплъ онъ возвратиться, какъ Тереза отодвинула щеколду и въ комнату вбжалъ какой-то незнакомый человкъ,

— Помогите, панъ полковникъ!… Панну похитили!…

— Какую панну?

— Въ Водоктахъ…

— Кмицицъ?— вскрикнулъ панъ Володівскій.

— Кмицицъ!

— Ты кто такой?

— Управляющій изъ Водоктовъ.

— Мы его знаемъ,— сказала Тереза,— онъ терьякъ возилъ для васъ!

Въ это время изъ-за печки вылзъ разоспавшійся Гаштовтъ, а въ дверяхъ показались двое прислужниковъ пана Володівскаго, привлеченные шумомъ.

— Сдлать коня!— крикнулъ панъ Володівскій.— Одинъ пусть детъ къ Бутримамъ, другой подастъ мн коня.

— У Бутримовъ я уже былъ,— сказалъ управляющій,— отъ насъ это близко. Они меня и послали къ вамъ.

— Когда похитили панну?

— Только что сейчасъ… Тамъ еще челядь ржутъ… Я еле ускакалъ.

Старикъ Гаштовтъ протеръ глаза.

— Что, панну похитили?

— Да… Кмицицъ похитилъ!— сказалъ панъ Володівскій.— Пойдемъ на помощь!

И онъ обратился къ гонцу:

— Позжай къ Домашевичамъ, пусть прізжаютъ съ ружьями.

— Эй вы, козы!— вдругъ крикнулъ старикъ на дочерей,— скорй бжать въ деревню, будить шляхту, пусть берутся за сабли! Панну увезъ Кмицицъ!… Ахъ ты разбойникъ, вертопрахъ!…

— Пойдемъ и мы будить, — сказалъ Володівскій, — скорй будетъ. Кони уже готовы.

Черезъ минуту они были уже верхомъ, съ ними два прислужника. Вс пустились дорогой между хатами засцянка, стуча въ двери, въ окна и крича, насколько хватало силы:

— Къ оружію! къ оружію! Панну похитили изъ Водоктовъ! Кмицицъ близко!

Шляхтичи выбгали изъ хатъ смотрть, что длается, узнавали въ чмъ дло и опрометью видались назадъ искать въ потемкахъ сабли и сдлать коней. Въ засцянк загорлись огни, женщины начали плавать, собаки лаять. Наконецъ, шляхта высыпала на дорогу, частью на лошадяхъ, частью пшкомъ. Надъ сотнями человческихъ головъ въ темнот отсвчивали сабли, пики, рогатины и даже желзныя вилы.

Панъ Володівскій окинулъ взоромъ свой отрядъ, раздлилъ его на нсколько частей, одну послалъ направо, другую налво, а съ остальными двинулся самъ впередъ.,

Конные шли впереди, пшіе за ними на Волмонтовичи, чтобы соединиться съ Бутримами. Было десять часовъ вечера, стояла ясная лунная ночь. Шляхтичи, побывавшіе въ рядахъ великаго гетмана, тотчасъ же стали въ ряды, другіе, въ особенности пшіе, шли въ меньшемъ порядк, стуча оружіемъ, болтая и проклиная на чемъ свтъ стоитъ Кмицица, который лишилъ ихъ покоя. Такъ дошли до Волмонтовичей, откуда выходилъ тоже вооруженный отрядъ.

— Стой! кто идетъ?— послышалось изъ другаго отдла.

— Гаштовты!

— Мы Бутримы. Домашевичи ужь здсь.

— Кто у васъ начальникъ?— спросилъ панъ Володівскій.

— Юзва Безногій, къ услугамъ полковника.

— Что слышно?

— Онъ ее увезъ въ Любичъ. Прошли болотами, чтобъ миновать Волмонтовичи.

— Въ Любичъ?— удивился панъ Володівскій.— Онъ разсчитываетъ тамъ защищаться, что ли? Вдь, Любичъ не крпость.

— Видно, вритъ въ свою силу. Съ нимъ человкъ двсти! Должно быть, изъ Любича хочетъ забрать провіантъ, у нихъ телги и лошади, лошади хорошія. О нашемъ возвращеніи изъ войска не знаетъ, что-то смло очень дйствуетъ.

— Это намъ на руку, — сказалъ панъ Володівскій.— Значить, не отвертится отъ насъ. Ружья у васъ есть?

— У насъ, у Бутримовъ, штукъ тридцать, у Домашевичей около шестидесяти.

— Хорошо. Пусть пятьдесятъ человкъ съ ружьями идутъ подъ вашимъ начальствомъ оберегать переправу черезъ болото, да живо! Остальные пойдутъ со мной. Да о топорахъ не забывать!

Маленькій отрядъ трусцой двинулся къ болотамъ за Юзвой Безногимъ, а на ихъ мсто подъхало нсколько Бутримовъ, раньше разосланныхъ за прочею шляхтой.

— Госцевичей не видно?— спросилъ панъ Володівскій.

— А, это вы, панъ полковникъ?… Слава Богу! Госцевичи идутъ… Слышно, какъ пробираются лсомъ. Вы знаете, что онъ увезъ ее въ Любичъ?

— Знаю. Не далеко съ ней удетъ.

Очевидно, Кмицицъ не принялъ въ соображеніе одной изъ опасностей своего безумнаго предпріятія, или, можетъ быть, не зналъ, что множество шляхтичей только что вернулись домой. Онъ думалъ, что засцянки пусты, какъ было раньше, а теперь оказывалось, что панъ Володівскій могъ противупоставить ему около трехсотъ сабель въ рукахъ людей, привыкшихъ къ бою.

Шляхта все прибывала и прибывала въ Волмонтовичи. Пришли, наконецъ, и Госцевичи. Панъ Володівскій разставлялъ свое войско и сердце его чуть не прыгало отъ радости при вид ловкихъ и умлыхъ бывшихъ ополченцевъ. При первомъ взгляд на нихъ было видно, что это солдаты, не буйная шляхта. И ему приходилось предводительствовать ими въ будущее время.

Путь лежалъ боромъ, черезъ который когда-то здилъ Кмицицъ. Было уже за полночь, когда отрядъ пана Володівскаго тронулся въ путь. Мсяцъ взошелъ высоко на небо и освтилъ лсъ, дорогу и шляхтичей, отражаясь въ стальныхъ наконечникахъ пикъ. Шляхта въ полголоса разсуждала о необыкновенномъ происшествіи, поднявшемъ ихъ съ постели.

— Тутъ ходили разные люди,— сказалъ одинъ изъ Домашевичей.— Мы думали, что это просто бглецы, а оказалось, что это его шпіоны.

— Какже! Что ни день, въ Водокты заходили нищіе, все неизвстные,— прибавилъ другой.

— А что за солдаты у Кмицица?

— Челядь въ Водоктахъ говоритъ, что козаки. Должно быть, Кмицицъ съ Хованскимъ или Золотаренкой снюхался. До сихъ поръ былъ разбойникомъ, теперь сталъ измнникомъ.

Тутъ панъ Володівскій обернулся назадъ.

— Тише тамъ, господа!

Шляхта умолкла, потому что Любичъ показался въ отдаленіи. Вс окна господскаго дома были освщены, свтъ падалъ даже на дворъ, полный вооруженныхъ людей и коней. Нигд ни стражи, ни часовыхъ,— ничего. Очевидно, Кмицицъ черезъ-чуръ ужь былъ увренъ въ своихъ силахъ. Приблизившись за нсколько шаговъ къ двору, панъ Володівскій сразу узналъ Козаковъ, съ которыми вдоволь навоевался еще при жизни великаго Ереміи, а потомъ у Радзивилла, и прошепталъ тихонько:

— Если это чужіе козаки, то этотъ дуракъ перешелъ уже вс границы!

Онъ задержалъ свой отрядъ. На двор царствовалъ страшный безпорядокъ. Повсюду сновали люди, одни держали факелы, другіе входили въ домъ и выходили обратно, выносили какія-то вещи, упаковывали ихъ на телги, крики и приказанія скрещивались другъ съ другомъ.

Криштофъ, старшій ихъ Домашевичей, приблизился къ пану Володівскому.

— Панъ полковникъ!— сказалъ онъ, — они хотятъ цлый Любичъ взвалить на воза.

— Далеко не увезутъ,— отвтилъ панъ Володівскій,— не только Любича, но и своей шкуры. Но я ршительно не понимаю Кмицица: вдь, онъ, все-таки, опытный солдатъ. Никакой стражи!

— Силы у него ужь очень много, какъ видно, около трехсотъ солдатъ. Если бы насъ не распустилъ великій гетманъ, онъ могъ бы среди благо дня пройти сквозь наши селенія со всми своими телгами.

— Хорошо!— отвтилъ панъ Володівскій.— Ко двору ведетъ одна дорога, или есть еще другая?

— Одна, позади пруды и болота.

— Отлично… Спшиваться!

Шляхта тотчасъ же соскочила съ сделъ, ряды пшихъ людей растянулись длинною линіей и начали окружать домъ со всми постройками.

Панъ Володівскій съ главнымъ отдломъ приблизился къ воротамъ.

— Ждать команды!— сказалъ онъ тиха.— Не стрлять безъ приказа!

Оставалось пройти нсколько шаговъ, какъ вдругъ со двора замтили присутствіе постороннихъ.

— Кто идетъ?— раздались грозные оклики.

— Пали!— крикнулъ панъ Володівскій.

Ружья выпалили вс разомъ, но не усплъ еще разсяться пороховой дымъ, какъ снова раздался голосъ пана Володівскаго.

— Бгомъ!

— Бей, убивай!— крикнули ляуданцы, ринувшіеся впередъ неудержимою лавиной.

Козаки отвчали тоже выстрлами, но не имли времени зарядить ружья во второй разъ. Шляхта приблизилась къ воротамъ, которые не выдержали напора нсколькихъ десятковъ сильныхъ плечъ. На двор, посреди телгъ, лошадей, тюковъ, загорлась свалка. Впереди стною валили Бутримы, страшные въ ручной схватк и боле всхъ ненавидящіе пана Кмицица. Они шли какъ стадо дикихъ кабановъ черезъ молодую лсную поросль, топча и ломая все на пути, за ними слдовали Домашевичи и Госцевичи.

Люди Кмицица мужественно защищались изъ-за возовъ и тюковъ, изъ оконъ дома раздалось было нсколько выстрловъ, но сейчасъ же и смолкли,— факелы загасли, а въ темнот не разберешь своего отъ чужаго. Вскор Козаковъ оттснили къ дому и конюшнямъ. Шляхта торжествовала.

Но когда она осталась одна на двор, огонь изъ оконъ начался снова. Изо всхъ оконъ торчали дула мушкетовъ и сыпали градомъ пуль. Большая часть Козаковъ спряталась во внутри дома.

— Къ дверямъ!— закричалъ панъ Володівскій.

Дйствительно, подъ самыми стнами выстрлы не могли вредить ни изъ оконъ, ни съ крыши. Все-таки, положеніе осаждающихъ было не легко. Лзть въ окна и думать нечего, оттуда угостятъ выстрлами прямо въ упоръ. Панъ Володівскій приказалъ рубить двери.

Но и это шло трудно: двери были сдланы изъ толстйшихъ дубовыхъ брусьевъ, утыканныхъ огромными гвоздями, о которые безполезно только тупилось лезвіе топоровъ. Силою пробовали было вышибить ихъ плечомъ,— все напрасно. Двери висли на внутреннихъ желзныхъ петляхъ. Бутримы, все-таки, съ бшенствомъ рубили ихъ. Кухонныя двери штурмовали Домашевичи и Госцевичи.

Посл часа безполезныхъ усилій люди перемнились. Нкоторые изъ брусьевъ выпали, но на ихъ мст показались дула мушкетовъ. Двое Бутримовъ упали наземь съ прострленною грудью. Остальные все рубили съ прежнимъ ожесточеніемъ.

По приказу пана Володівскаго дыры заткнули одеждой. Въ то же время со стороны дороги послышались новые крики: то Стакьяны прибывали на помощь братьямъ, а съ ними вооруженные крестьяне изъ Водоктовъ.

Прибытіе новаго подкрпленія, очевидно, встревожило осажденныхъ. Изъ-за дверей раздался чей-то громкій голосъ.

— Стой, не руби!, слушай… Стой же, сто дьяволовъ… поговоримъ!

Володівскій приказалъ прервать работу и спросилъ:

— Кто говоритъ?

— Хорунжій оршанскій, Кмицицъ! А я съ кмъ говорю?

— Полковникъ Михадъ Володівскій.

— Бью челомъ!— отозвался голосъ изъ-за двери.

— Не время для привтствія… Что вамъ угодно?

— Это мн надо спросить: что вамъ угодно? Вы не знаете меня, я васъ,— зачмъ вы на меня нападаете?

— Измнникъ!— крикнулъ панъ Михалъ.— Со мной ляуданцы и они-то должны посчитаться съ вами за разбой, за невинно пролитую кровь и за двушку, которую вы похитили! Знаете ли вы, что такое значитъ raptus puellae? За это вы головой поплатитесь!

Наступила минута молчанія.

— Не назвали бы меня въ другой разъ измнникомъ,— сказалъ, наконецъ, Кмицицъ,— еслибъ не двери, что раздляютъ насъ….

— Такъ отворите ихъ, я вамъ не запрещаю!

— Прежде еще не одна ляуданская собака растянется на земл. Не взять вамъ меня живаго.

— Такъ мы тебя дохлаго вытащимъ. Намъ все равно.

— Слушайте хорошенько и запомните, что я вамъ скажу: если вы не оставите насъ въ поко, то я взорву на воздухъ весь домъ, всхъ, кто тутъ есть, и самого себя, клянусь Богомъ! Идите теперь брать меня.

Наступило еще боле долгое молчаніе. Панъ Володівскій напрасно искалъ отвта. Шляхта, пораженная, переглядывалась другъ съ другомъ. Въ словахъ Кмицица было столько дикой энергіи, что вс поврили имъ сразу. Т)дна искра — и панна Александра погибнетъ.

— Ей-Богу!— пробормоталъ кто-то изъ Бутримовъ, — онъ сумасшедшій человкъ! Онъ готовъ на все!…

Вдругъ пану Володівскому пришла въ голову счастливая мысль.

— Есть иной способъ!— крикнулъ онъ.— Выходи со мной, измнникъ, биться на сабляхъ! Убьешь меня — удешь свободно.

Нсколько времени не было никакого отвта. Сердца ляуданцевъ тревожно бились.

— На сабляхъ?— наконецъ, переспросилъ Кмицицъ.— Разв возможно это?

— Если вы не трусъ, то возможно.

— Рыцарское слово, что я уду свободно?

— Рыцарское слово…

— Не можетъ этого быть!— послышалось изъ толпы Бутримовъ.

— Тише, сто чертей!— загремлъ панъ Володівскій, — а не то пусть онъ себя и васъ взорветъ на воздухъ.

Бутрины замолчали.

— Ну, что-жь тамъ?— саркастически спросилъ Кмицицъ.— Лапотники соглашаются?

— Они присягнутъ на мечахъ, если вы захотите.

— Пусть присягнутъ!

— Въ кучу, господа, въ кучу!— крикнулъ панъ Володівскій на шляхту, стоящую подъ стнами и окружающую весь домъ.

Черезъ минуту вс собрались передъ дверями, всть, что Кмицицъ хочетъ взорвать себя на воздухъ, разнеслась повсюду. Вс стояли, какъ окаменлые. Панъ Володівскій возвысилъ голосъ среди гробовой тишины:

— Беру всхъ собравшихся въ свидтели, что я вызвалъ пана Кмицица, хорунжаго оршанскаго, на поединокъ, и поклялся, что если онъ побдитъ меня, то уйдетъ свободно, безъ всякаго препятствія съ вашей стороны, что вы должны подтвердить своею клятвой на рукояти сабель….

— Подождите!— крикнулъ Кмицицъ,— уйду свободно со всми людьми и панну возьму съ собою.

— Панна останется здсь,— отвтилъ панъ Володівскій,— а люди пойдутъ въ плнъ къ шляхт.

— Этого не можетъ быть.

— Такъ взрывайте домъ! Мы уже оплакали панну.

Снова настала тишина.

— Пусть будетъ такъ,— сказалъ черезъ минуту Кмицицъ.— Не сейчасъ я увезу ее, такъ черезъ мсяцъ. Не спрячете вы ее отъ меня, хоть подъ землею. Клянитесь!

— Клянитесь!— повторилъ панъ Володівскій.

— Клянемся Господомъ Богомъ и святымъ крестомъ. Аминь.

Ну, выходите, выходите!— сказалъ панъ Михалъ.

— Вамъ, вроятно, очень хочется на тотъ свтъ?

— Хорошо, хорошо! Только скорй.

Желзныя задвижки двери заскрипли.

Панъ Володівскій, а за нимъ и шляхта попятились назадъ, чтобъ очистить мсто. Вдругъ двери распахнулись и въ нихъ показался панъ Андрей, рослый, стройный, какъ тополь.

На двор уже яснло и первые лучи разсвта падали на красивое, гордое лицо. Онъ остановился въ дверяхъ, смло окинулъ взглядомъ ряды шляхты и проговорилъ:

— Я доврился вамъ… Богъ знаетъ, хорошо ли я сдлалъ… ну, да ничего!… Кто изъ васъ панъ Володівскій?

Маленькій полковникъ выступилъ впередъ.

— Я здсь,— сказалъ онъ.

— Ого! не похожи же вы на богатыря,— усмхнулся Кмицицъ.— Я ожидалъ встртить совсмъ другое, хотя долженъ признаться, что въ васъ сразу видно опытнаго солдата.

— Ну, о васъ я не могу сказать того же: вы даже и стражу забыли разставить. Если вы такъ же и саблю держите въ рукахъ, какъ командуете, то мн не много будетъ съ вами работы.

— Гд мы станемъ?— спросилъ Кмицицъ.

— Здсь… дворъ гладкій, какъ столъ.

— Согласенъ! Готовьтесь къ смерти.

— Вы такъ уврены?

— Вы, видно, въ Орш не бывали, коли сомнваетесь въ этомъ… Не только увренъ, но даже жалю о васъ: мн много приходилось слышать о васъ хорошаго. Поэтому говорю вамъ въ послдній разъ: оставьте меня въ поко! Другъ друга мы не знаемъ, — зачмъ намъ ссориться? Зачмъ вы преслдуете меня?… Двушка принадлежитъ мн въ силу завщанія, и, видитъ Богъ, я добиваюсь только своего… Правда, я перебилъ шляхту въ Волмонтовичахъ, но пусть самъ Богъ судитъ, кто тутъ виноватъ, я или они. Хороши ли были мои офицеры, дурны ли,— дло не въ Томъ,— достаточно, что здсь они никому зла не сдлали, а ихъ, какъ бшеныхъ собакъ, перебили до одного за то, что они хотли потанцовать съ двушками. Кровь за кровь! Потомъ и солдатъ моихъ всхъ побили. Клянусь Богомъ, я пріхалъ сюда безо всякаго злаго намренія, а какъ меня приняли тутъ?… Насиліе за насиліе. Я вознагражу за все, свое отдамъ… лучше такъ, чмъ иначе…

— А что это за люди пришли съ вами? Откуда вы взяли такихъ помощниковъ?— спросилъ панъ Володівскій.

— Откуда бы ни взялъ, да взялъ. Не противъ отчизны веду я ихъ, а чтобы добиться своего.

— Чего?… Ради своего личнаго дла вы соединились съ непріятелемъ? А чмъ же вы заплатите ему за услуги, если не измной?… Я не помшалъ бы вамъ вступать въ переговоры съ этою шляхтой, но призывать на помощь непріятеля — дло другое. Становитесь теперь, становитесь, иначе я назову васъ трусомъ, хотя вы и выдаете себя за оршанскаго фехтмейстера.

— Пусть будетъ по-вашему,— сказалъ Кмицицъ, становясь въ позицію.

Но панъ Володівскій не спшилъ и, не вынимая сабли, осмотрлся вокругъ. Разсвтало. На восток загорлась яркая полоска зари, но на двор было еще почти темно, въ особенности передъ домомъ.

— Хорошій день начинается, — сказалъ панъ Михалъ,— но солнце не скоро взойдетъ. Можетъ быть, вы желаете, чтобы намъ посвтили?

— Мн все равно.

— Господа!— крикнулъ панъ Володівскій,— сбгайте за лучиной, авось намъ веселй будетъ танцовать этотъ оршанскій танецъ.

Шляхта, ободренная шутливымъ тономъ молодаго полковника, кинулась къ дому, остальные начали подбирать затоптанные во время битвы факелы и скоро боле пятидесяти красныхъ огоньковъ загорлось въ полусумрак разсвта. Панъ Володівскій показалъ на нихъ Кмицицу своею саблей.

— Посмотрите, настоящее похоронное шествіе!

— Полковника хоронятъ, нельзя безъ торжества!— живо подхватилъ Кмицицъ.

Шляхта стала вокругъ рыцарей, передніе высоко подняли свои факелы, за ними помстились остальные, интересующіеся исходомъ дла. Воцарилась глубокая тишина, только обгорлые уголья съ трескомъ падали на землю. Намъ Володівскій былъ веселъ, какъ птица въ погожее утро.

— Начинайте!— сказалъ Кмицицъ.

Первый стукъ оружія эхомъ отдался въ сердцахъ всхъ свидтелей. Панъ Володівскій выпалъ какъ-то не хотя, панъ Кмицацъ отбилъ и выпалъ по очереди, панъ Володівскій снова отбилъ. Удары становились все сильнй. Зрители затаили духъ. Кмицицъ аттаковалъ съ бшенствомъ, панъ Володівскій заложилъ лвую руку назадъ и стоялъ спокойно, небрежно отбиваясь шпагой, казалось, онъ хотлъ только охранять самого себя и, вмст съ тмъ, щадилъ противника. По временамъ онъ то отступалъ немного назадъ, то длалъ опять шагъ впередъ,— очевидно, изучалъ искусство Кмицица. Тотъ горячился, полковникъ былъ холоденъ, какъ учитель, дающій урокъ, наконецъ, онъ заговорилъ, къ великому удивленію шляхты:

— Поболтаемъ… все время не такъ у насъ будетъ тянуться… Ага, такъ вотъ она, оршанская метода!… Должно быть, тамъ сама шляхта горохъ молотитъ: вы махаете саблей, какъ цпомъ… Такъ вы скоро утомитесь. Разв, дйствительно, въ Орш такъ хорошо дерутся?… Этотъ ударъ въ мод только у судебныхъ писарей… Этотъ курляндскій… имъ хорошо отъ собакъ отбиваться. Смотрите на конецъ сабли… Не выгибайте такъ ладони, иначе смотрите, что выйдетъ… Подними!…

Послднія слова панъ Володівскій выговорилъ съ особенною отчетливостью, затмъ описалъ полукругъ и, прежде чмъ зрители поняли, что значитъ: ‘подними’, сабля Кмицица, какъ нитка, выдернутая изъ иглы, засвистала надъ головой пана Володівскаго и упала за его плечами, а онъ проговорилъ:

— Это называется: вышибить саблю.

Кмицицъ стоялъ, блдный, съ бшеными глазами, шатающійся, изумленный не мене ляуданской шляхты, маленькій полковникъ отступилъ въ сторону и, указывая на лежащую на земл шпагу, повторилъ во второй разъ:

— Подними!

Одно мгновеніе казалось, что Кмицицъ бросится на него съ пустыми руками… Уже онъ приготовился къ прыжку, уже панъ Володівскій наставилъ ему остріе на встрчу, но панъ Кмицицъ поднялъ саблю и снова наступилъ на страшнаго противника.

Кружокъ зрителей стснился еще плотнй, за нимъ образовался другой, третій. Козаки Кмицица просовывали головы между плечей шляхты, словно цлый вкъ жили съ нею въ величайшемъ согласіи. Вс узнали въ пан Володівскомъ фехтмейстера надъ фехтмейстерами.

А онъ забавлялся, какъ кошка забавляется съ мышью, и все боле небрежно отбивался саблей. Лвую руку онъ даже спряталъ въ карманъ штановъ. Кмицицъ бсился, блднлъ, наконецъ, изъ его запекшагося горла вырвались хриплыя слова:

— Кончите… стыдно… пощадите же меня!…

— Хорошо!— сказалъ Володівскій.

Послышался свистъ, короткій, страшный, затмъ сдавленный крикъ… Кмицицъ взмахнулъ руками, сабля выпала на земь… и онъ рухнулъ лицомъ въ ногамъ полковника…

— Живъ!— сказалъ Володівскій,— навзничь не упалъ!— и, загнувши полу жупана Кмицица, началъ вытирать соблю. Вдругъ шляхта заорала въ одинъ голосъ:

— Добить измнника!… добить!… разсчь въ куски!…

Бутримы уже бжали съ обнаженными саблями. Но тутъ случилось нчто необычайное, посторонній зритель сказалъ бы, что маленькій панъ Володівскій выросъ въ глазахъ шляхты. Сабля ближайшаго Бутрима вылетла изъ рукъ такъ же, какъ за минуту передъ тмъ сабля Кмицица, и панъ Володівскій крикнулъ, съ искрящимися глазами:

— Прочь!… прочь!… Теперь онъ мой, не вашъ!… Прочь!… Вс замолчали, боясь гнва рыцаря. Онъ проговорилъ:

— Гд мы?… Вы, шляхта, должны знать рыцарское правило: раненыхъ не добиваютъ. Даже съ непріятелемъ этого не длается, тмъ боле съ противникомъ, побжденнымъ въ честномъ поединк.

— Онъ измнникъ!— проворчалъ кто-то изъ Бутримовъ.— Такихъ нужно бить.

— Если онъ измнникъ, тогда его нужно выдать пану гетману, чтобъ онъ понесъ кару въ примръ прочимъ. Наконецъ, я уже сказалъ вамъ: онъ мой теперь, не вашъ. Если онъ выздороветъ, то вамъ предоставляется право искать съ него передъ судомъ. Отъ живаго легче добиться удовлетворенія, чмъ отъ мертваго. Кто тутъ уметъ перевязывать раны?

— Крихъ Домашевичъ. Онъ всмъ на Ляуд перевязываетъ.

— Пускай и его сейчасъ осмотритъ, потомъ перенести его въ постель, а: я пойду успокоить несчастную панну.

Панъ Володівскій спряталъ саблю въ ножны и вошелъ въ домъ чрезъ изрубленныя двери. Шляхта начала ловить и перевязывать веревками людей Кмицица, которые отнын должны были пахать поля въ засцянкахъ. Т поддавались безъ сопротивленія. Потомъ приступили къ грабежу телгъ, гд нашлась богатая добыча, иные совтовали было разграбить и домъ, но совтъ этотъ былъ отвергнутъ: побоялись пана Володівскаго и панны Биллевичъ. Своихъ убитыхъ, трехъ Бутримовъ и двухъ Домашевичей, шляхта положила на телгу, чтобы предать христіанскому погребенію, для убитыхъ же Кмицица приказано выкопать ровъ за садомъ.

Панъ Володівскій въ поискахъ за двушкой перерылъ весь домъ и нашелъ ее только въ кладовой, помщенной въ углу, куда вели маленькія тяжелыя дверц изъ спальни. То была маленькая комната, съ узкими ршетчатыми окнами, сложенная изъ цльныхъ каменьевъ такъ прочно, что если бы Кмицицъ и взорвалъ весь домъ на воздухъ, то она не пострадала бы. Это заставило полковника лучше думать о Кмициц. Панна сидла на сундук съ опущенною головой и не подняла ее при приближеніи рыцаря. Вроятно, она думала, что это Кмицицъ или кто-нибудь изъ его людей. Панъ Володівскій остановился въ дверяхъ, снялъ шапку, кашлянулъ раза два, увидалъ, что и это не помогаетъ, и сказалъ:

— Панна, вы свободны!

Изъ за распущенныхъ волосъ на рыцаря глянули голубые глаза, а потомъ показалось прелестное, хотя блдное лицо.

Панъ Володівскій ожидалъ благодарности, взрыва радости, а панна все сидла неподвижно и смотрла на него помутившимися глазами. Рыцарь проговорилъ во второй разъ:

— Придите въ себя, Богъ сжалился надъ вами. Вы свободны и можете возвратиться въ Водокты.

Теперь глаза панны Биллевичъ взглянули боле осмысленно. Она встала съ сундука, стряхнула назадъ волосы и спросила:

— Кто вы?

— Я Михалъ Володівскій, драгунскій полковникъ воеводы Виленскаго.

— Я слышала битву, выстрлы… Говорите…

— Да. Мы пришли къ вамъ на помощь.

Панна Биллевичъ совсмъ пришла въ себя.

— Благодарю васъ!— сказала она тихимъ голосомъ, въ которомъ слышалась смертельная тревога.— А съ тмъ что?

— Съ Кмицицемъ? Не бойтесь: онъ лежитъ безъ чувствъ на двор… Не хвастаясь, я долженъ сказать, что это сдлалъ я.

Володівскій выговорилъ это съ нкоторымъ самодовольствомъ, но если ожидалъ встртить изумленіе, то жестоко ошибся. Панна Биллевичъ не сказала ни слова, только зашаталась и начала искать опоры, потомъ тяжело опустилась на сундукъ, на которомъ сидла раньше.

Рыцарь живо подскочилъ къ ней.

— Что съ вами?

— Ничего… ничего… Подождите… позвольте… Такъ панъ Кмицицъ убитъ?

— Что мн за дло до пана Кмицица!— перебилъ Володівскій,— здсь рчь идетъ о васъ!

Вдругъ силы ея возвратились, она поднялась снова и, заглянувъ ему прямо въ глаза, крикнула съ гнвомъ, нетерпніемъ и отчаяніемъ:

— Ради Бога, отвчайте: убитъ?

— Панъ Кмицицъ раненъ,— отвтилъ изумленный панъ Володівскій.

— Живъ?

— Живъ.

— Хорошо. Благодарю васъ.

И колеблющимся шагомъ она направилась къ двери. Володівскій стоялъ нсколько времени, поводя усами и покачивая головой, наконецъ, спросилъ у самого себя:

— За то ли она благодаритъ меня, что Кмицицъ раненъ, или за то, что живъ?

Онъ вышелъ вслдъ за нею и нашелъ ее въ спальн, неподвижно стоящею посреди комнаты. Четыре шляхтича вносили Кмицица, двое первыхъ показались въ дверяхъ, а между ихъ руками свшивалась книзу русая голова пана Андрея съ закрытыми глазами и запекшеюся кровью въ волосахъ.

— Тише!— командовалъ идущій за ними Крихъ Домашевичъ,— тише черезъ порогъ. Пусть кто-нибудь поддержитъ голову. Тише!…

— Чмъ держать-то? Руки заняты, — отвтилъ одинъ изъ несущихъ.

Въ это время къ нимъ приблизилась панна Александра, блдная, какъ Кмицицъ, и подложила об руки подъ его поникшую голову.

— Это панна!— сказалъ Крихъ Домашевичъ.

— Это я… осторожнй…— отвтила она тихимъ голосомъ. Панъ Володівскій смотрлъ и отчаянно поводилъ усиками. Кмицица положили на постель. Домашевичъ обмылъ его голову, потомъ приложилъ въ ран заране приготовленный пластырь и сказалъ:

— Теперь только пусть лежитъ спокойно. Эхъ, желзная, знать, это голова, воли отъ такого удара надвое не раскололась. Можетъ и выздороветъ,— молодъ. Дай, паненка, руки вымыть. Вотъ тутъ вода. Доброе же въ теб сердце, если для такого человка не побоялась испачкаться въ крови.

Онъ вытиралъ полотенцемъ ея руки, а она становилась все блднй и блднй. Володівскій снова подскочилъ къ ней:

— Вамъ тутъ не зачмъ быть дольше! Вы оказали христіанскій долгъ непріятелю, теперь возвращайтесь домой.

Онъ подалъ ей руку, но она даже и не посмотрла на него, а повернулась къ Домашевичу:

— Панъ Криштофъ, проводите меня!

Они вышли, панъ Володівскій за ними. На двор шляхта начала привтствовать ее криками, а она шла, блдная, шатающаяся, со сжатыми губами, съ огнемъ въ глазахъ.

Часъ спустя, панъ Володівскій во глав ляуданцевъ возвращался домой. Солнце уже взошло, утро было радостное, почти весеннее. Ляуданцы шли по дорог въ безпорядк, толкуя о происшествіяхъ минувшей ночи, и на чемъ свтъ стоитъ расхваливали пана Володівскаго, а онъ халъ, задумчивый и молчаливый. Изъ головы его не выходили глаза, выглядывающіе изъ-за распущенныхъ волосъ, и эта стройная, высокая фигура.

— Чудо какъ хороша!— думалъ онъ,— настоящая княжна… Гм… я спасъ ея репутацію, а то и всю жизнь, потому что еслибы порохъ и не взорвалъ кладовой, все равно, умерла бы отъ одного страха. Она должна быть благодарна мн… Да кто пойметъ бабу?!…

Глава VIII.

Эти мысли не давали ему спать всю ночь. Нсколько дней онъ только и думалъ о панн Александр и пришелъ къ заключенію, что она глубоко запала въ его сердце. Такъ вотъ на комъ хотла его женить ляуданская шляхта! Правда, она отказала ему сразу, но тогда она не знала, не видала его. Теперь дло совсмъ иное. Онъ ее по-рыцарски вырвалъ изъ рукъ похитителя, подвергалъ себя опасности, то есть попросту взялъ ее, какъ крпость. Чья же она, если не его? Можетъ ли она отказать въ чемъ-нибудь, даже въ своей рук? А что, если попробовать? А что, если ея благодарность перешла въ любовь?… На свт сплошь да рядомъ случается, что спасенная двушка тотчасъ же отдаетъ руку и сердце своему спасителю. Наконецъ, если она даже не питаетъ къ нему никакого чувства, то ему тмъ боле необходимо позаботиться объ этомъ.

А если она еще помнить и любитъ того?

‘Не можетъ быть!— повторялъ самъ себ Володівскій.— Еслибъ она его не прогнала, тогда онъ не похитилъ бы ее силой’.

Правда, она поддерживала его голову, но женщинамъ свойственно сожалть о раненыхъ, хотя бы даже это были враги.

Она молода, беззащитна, ей пора замужъ. Въ монастырь идти она, очевидно, не иметъ никакого призванія, иначе давно бы пошла. Времени было достаточно. Такую красавицу мужчины постоянно будутъ осаждать: одни изъ-за богатства, другіе изъ-за красоты, третьи изъ-за знатности. Ей же лучше всего имть защитникомъ того, кто такъ недавно избавилъ ее отъ очень сквернаго положенія.

‘Да и теб пора остепениться, Мидалъ!— убждалъ себя панъ Володівскій.— Положимъ, ты молодъ, но лта бгутъ быстро. Богатства ты не выслужишь… ранъ, разв, еще прибавится… А молодости тоже конецъ придетъ’.

Тутъ передъ глазами пана Володівскаго прошла цлая вереница двушекъ, о которыхъ онъ вздыхалъ когда-либо въ жизни, были между ними и красавицы, и знатныя, но лучше ея не было.

Панъ Володіевскій чувствовалъ, что другаго такого счастливаго случая можетъ и не представиться.

‘Что тутъ медлить?— думалъ онъ.— Чего лучше ждать? Нужно пробовать счастья’.

Да… а тутъ война на носу. Рука здорова. Стыдъ рыцарю повсничать, когда отчизна проситъ помощи. У пана Михала было сердце добраго солдата, и хотя онъ служилъ съ самаго ранняго возраста, хотя участвовалъ во всхъ войнахъ своего времени, онъ зналъ о своемъ долг отечеству и не думалъ объ отдых.

Но именно потому-то, что онъ служилъ родин не изъ корысти, не изъ личныхъ выгодъ, онъ и зналъ себ цну.

‘Другіе болтались, а я дрался,— думалъ онъ.— Богъ поможетъ своему ратнику’.

Долго ухаживать времени не было, нужно было длать все сразу, ршительно: похать, объясниться и или на-скоро сыграть свадьбу, или състь отказъ.

‘далъ не разъ, съмъ и теперь!— бормоталъ панъ Володівскій, поводя русыми усиками.— Эка бда какая!’

Была еще одна сторона въ этомъ дл,— сторона очень непріятная. Панъ Володівскій задавалъ себ вопросъ: не будетъ ли его объясненіе напоминать настойчиваго требованія заимодавца, настаивающаго на скорйшей уплат долга? Можетъ быть, это будетъ не по-рыцарски?

Но за что же и ждать благодарности, какъ не за услуги? Если эта поспшность придется панн не по сердцу, если она обидится, тогда можно сказать: ‘Панна! я цлый годъ ухаживалъ бы за вами, смотрлъ бы вамъ въ глаза, но я солдатъ, а тамъ труба зоветъ меня на войну!’

— И поду!— ршилъ панъ Володівскій.

Но черезъ минуту въ голову ему пришла такая мысль. А если она скажетъ: ‘Позжайте на войну, а потомъ цлый годъ будете ухаживать за мною и смотрть въ мои глаза, потому что я не могу отдать себя человку, котораго вовсе не знаю’.

Тогда все пропадетъ.

Что пропадетъ, панъ Володівскій зналъ отлично. Помимо панны, которая въ этотъ годъ можетъ выйти замужъ за кого-нибудь другаго, панъ Володівскій не былъ увренъ и въ своемъ постоянств. Совсть напоминала ему, что въ немъ самомъ, бывало, любовь вспыхивала, какъ солома, но за то и гасла, какъ солома.

Тогда все пропадетъ!… И таскайся, скиталецъ, изъ лагеря въ лагерь, съ битвы на битву, безъ крова, безъ близкой живой души, осматривайся на вс четыре стороны свта, куда бы сложить свою голову!

Въ конц-концовъ, панъ Володівскій не зналъ, что длать.

Тсно ему сдлалось какъ-то въ пацуйельскомъ домик, душно, онъ взялъ шапку, чтобы вздохнуть немного свжимъ воздухомъ. На порог онъ наткнулся на одного изъ людей Кмицица, который по жребію достался старому Пакошу.

Козакъ грлся на солнц и игралъ на бандур.

— Что ты тутъ длаешь?— спросилъ панъ Володівскій.

— Играю, пане, — отвтилъ козакъ, поднимая изнуренное лицо.

— Ты откуда?— Панъ Михалъ былъ очень радъ хоть чмъ-нибудь развлечься на время.

— Издалека, изъ-подъ Віаля.

— Отчего-жь ты не убжалъ, какъ твои товарищи? О, негодяи! Тогда въ Любич шляхта даровала вамъ жизнь, чтобы вы работали на нее, а вы сейчасъ же и поразбжались, какъ съ васъ веревки только что сняла.

— Я не убгу. Тутъ издохну, какъ собака.

— Что же теб здсь такъ понравилось?

— Кому лучше въ пол, тотъ бжитъ, а мн здсь хорошо. У меня была нога прострлена, а тутъ ее шляхтяцка, дочка старика, перевязала и доброе слово сказала. Такой красавицы я никогда въ жизни не видывалъ… На что мн уходить?

— Которая же теб полюбилась?

— Марися.

— И ты останешься?

— Если издохну, то меня вынесутъ, а нтъ, такъ останусь.

— Думаешь выслужить дочку у Пакоша?

— Не знаю, пане.

— Онъ скоре убилъ бы такого негодяя, чмъ отдалъ бы ему дочь.

— У меня червонцы въ лсу закопаны, дв горсти.

— Разбоемъ нажилъ?

— Разбоемъ, пане.

— Хотя бы у тебя былъ цлый гарнецъ, червонцевъ, все-таки, ты — мужикъ, а Пакошъ — шляхтичъ.

— Я изъ боярскаго рода.

— А если ты изъ боярскаго рода, тмъ хуже, потому что ты измнникъ. Какъ же ты могъ служить непріятелю?

— Я и не служилъ ему.

— Откуда же васъ взялъ панъ Кмицицъ?

— Съ дороги. Я служилъ у пана польнаго гетмана, а потомъ вся хоругвь разошлась, потому что сть было нечего. Домой мн нечего было возвращаться,— все сожжено. Наши пошли на дорогу разбойничать, и я съ ними.

Панъ Володівскій сильно изумился: онъ до сихъ поръ думалъ, что панъ Кмицицъ напалъ на Александру съ силами, взятыми у непріятеля.,

— Такъ панъ Кмицицъ не отъ Трубецкаго взялъ васъ?

— Между нами было много и такихъ, что прежде служили у Трубецкаго и Хованскаго, но и т убжали на дорогу.

— Почему вы пошли за паномъ Кмицицемъ?

— Онъ славный атаманъ. Намъ говорили, что если онъ кому крикнетъ, чтобы шелъ за нимъ, то словно мшокъ талеровъ ему насыплетъ. Потому и пошли. Ну, не посчастливилось, однако!

Панъ Володівскій покачалъ головой и подумалъ, что Кмицица черезъ-чуръ ужь очернили, потомъ посмотрлъ на блднаго боярина и снова покачалъ головой.

— Такъ ты ее любишь?

— О, да, пане!

Панъ Володівскій отошелъ прочь, а, отходя, думалъ: вотъ ршительный человкъ! Этотъ себ головы не ломаетъ, полюбилъ и остается. Такіе-то лучше… Если правда, что онъ, изъ бояръ, то это то же самое, что шляхтичъ. Выкопаетъ свои червонцы,— старикъ, глядишь, и отдастъ ему свою Марисю. И добьется своего! А почему? Потому что даромъ не думаетъ: положилъ, что нужно остаться, и остался.

Размышляя такимъ образомъ, панъ Володівскій шелъ по дорог, по временамъ останавливался и то опускалъ голову внизъ, то снова поднималъ ее кверху, и вдругъ увидалъ летящее надъ нимъ стадо дикихъ утокъ.

Онъ началъ считать: чотъ или нчетъ, хать, не хать?… Вышло хать.

— Поду, иначе быть не можетъ.

Онъ повернулъ назадъ, но по дорог зашелъ въ конюшню. У входа двое его прислужниковъ играли въ кости.

— Грива у лошади заплетена?— спросилъ панъ Володівскій.

— Заплетена, панъ полковникъ.

Панъ Володівскій вошелъ въ конюшню. Лошадь радостно заржала при его вход, рыцарь приблизился къ ней, потрепалъ по спин и началъ считать завитки въ ея грив.

— хать, не хать… хать…

И тутъ указаніе было благопріятное.

— Сдлать коней и самимъ одться получше!— скомандовалъ панъ Володівскій.

Онъ поспшно пришелъ домой и сталъ одваться: надлъ высокіе сапоги, желтые, съ золочеными шпорами, новый красный мундиръ, прицпилъ рапиру въ стальныхъ ножнахъ. Полупанцырь покрывалъ только верхнюю часть его груди. Онъ хотлъ было надтъ рысью шапку съ перомъ цапли, но это подходило только къ польскому народу, и шапка осталась на мст, рыцарь украсилъ свою голову шведскимъ шлемомъ и вышелъ на крыльцо.

— Куда это вы дете?— спросилъ его старый Пакошъ, сидвшій на завалинк.

— Куда ду? Нужно справиться о здоровь панны Биллевичъ, а то она сочтетъ меня за невжу.

— На васъ даже глазамъ смотрть больно. Если и теперь панна въ васъ не влюбится, значитъ, у нея глазъ нтъ.

Тутъ прибжали дв младшихъ панны Гаштовтъ, возвращающіяся съ полуденнаго удоя, об съ подойниками въ рукахъ. Увидя пана Володівскаго, он остановились, какъ вкопанныя.

— Король, или не король?— сказала Зоня.

— Вы нарядились, какъ на свадьбу!— прибавила Марися.

— Можетъ изъ этого и свадьба будетъ!— засмялся старый Пакошъ.— Къ панн нашей детъ.

Прежде чмъ старикъ кончилъ, полный подойникъ выскользнулъ изъ рукъ Мариси и струя молока поплыла къ самымъ ногамъ пана Володівскаго.

— Смотри на то, что держишь!— сердито сказалъ Пакошъ.— Ишь ты, коза!

Марися не отвтила ничего, подняла подойникъ и тихо пошла домой.

Панъ Володівскій слъ на коня и вмст со своими слугами похалъ въ Водокты. День стоялъ чудесный. Солнце играло на панцыр и шлем пана Володівскаго такъ, что издали, изъ-за вербъ, показалось, будто по дорог ид?т другое солнца.

— Интересно знать, буду ли я возвращаться съ кольцомъ или съ отказомъ?— сказалъ рыцарь.

— Что вы говорите?— спросилъ одинъ изъ слугъ.

— Дуракъ!

Слуга дернулъ назадъ свою лошадь, а панъ Володівскій продолжалъ:

— Хорошо, что это не въ первый разъ.

Эта мысль придавала ему храбрости.

Панна Александра не узнала его сразу, такъ что онъ долженъ былъ повторить свое имя, тогда хозяйка приняла его вжливо, но важно и даже съ нкоторымъ принужденіемъ, несмотря на то, что панъ Володівскій, видавшій въ своемъ вку много хорошаго, держалъ себя какъ истый придворный. Онъ поклонился ей съ величайшимъ почтеніемъ, приложилъ руку къ сердцу и заговорилъ:

— Я пріхалъ освдомиться о вашемъ здоровь, не подйствовало ли на васъ неблагопріятно недавнее печальное происшествіе… Я долженъ былъ сдлать это на другой же день, но боялся побезпокоить васъ.

— Съ вашей стороны очень любезно, что, избавивъ меня отъ такой опасности, вы еще сохранили обо мн память… Садитесь, будьте пріятнымъ гостемъ.

— О, панна!— отвтилъ панъ Михалъ,— еслибъ я забылъ о васъ, тогда не былъ бы достоинъ вашего вниманія и расположенія. Я долженъ благодарить Бога, что онъ дозволилъ мн оказать вамъ услугу.

— Это я должна благодарить сначала Бога, а потомъ васъ…

— Если такъ, то будемъ благодарить оба, потому что я ничего такъ не желаю, какъ быть вамъ полезнымъ во всякое время.

Панъ Володівскій повелъ усиками, которые торчали выше носа, онъ былъ доволенъ собою, что сразу вошелъ in medias res и выложилъ свое чувство панн на стол. Она сидла, сконфуженная, молчаливая, но прелестная, какъ вешній день. На ея щекахъ выступилъ слабый румянецъ, густыя рсницы почти совсмъ скрывали глаза.

‘Краснетъ… добрый знакъ!’ — подумалъ панъ Володівскій, откашлялся и продолжалъ:

— Вамъ, вроятно, извстно, что я предводительствовалъ ляуданцами посл вашего ддушки?

— Да, я знаю. Покойный ддушка не могъ самъ идти на послднюю войну, но необыкновенно обрадовался, когда услыхалъ, кому передалъ панъ виленскій воевода его хоругвь, и говорилъ, что знаетъ васъ, по репутаціи, за славнаго воина.

— Онъ такъ и говорилъ обо мн?

— Я слышала сама, какъ онъ расхваливалъ васъ, а посл войны васъ такъ же и ляуданцы хвалили.

— Я простой солдатъ и вовсе не достоинъ, чтобы меня ставили выше другихъ, но теперь очень радъ этому обстоятельству,— теперь я для васъ не первый встрчный. Всегда лучше знать, съ кмъ имешь дло. Теперь явилось много людей, которые называютъ себя шляхтичами, тогда какъ сами Богъ знаетъ какого происхожденія.

— Васъ тутъ знаютъ и безъ этого. Въ Любич есть шляхта, ваши однофамильцы.

— Это другая фамилія. Я — Корчакъ-Володівскій, мы происходимъ изъ Венгріи, отъ одного дворянина Атиллы, который во время преслдованія далъ обтъ Пресвятой Дв принять католическую вру, если уйдетъ живымъ отъ непріятеля. Онъ сдержалъ свое общаніе, когда счастливо переплылъ три рки,— т самыя, что находятся въ нашемъ герб.

— Такъ вы не отсюда родомъ?

— Нтъ, панна. Я изъ Украйны, изъ русскихъ Володівскихъ, и до сихъ поръ владю тамъ деревушкою, да ее теперь занялъ непріятель. Но я съ малыхъ лтъ служу въ войск и боле интересуюсь общественными длами, чмъ своими собственными. Сначала я служилъ у воеводы русскаго, незабвеннаго князя Ереміи, былъ съ нимъ и подъ Махновкой, и подъ Константиновымъ, а посл Берестечка самъ король обнялъ меня. Богъ свидтель, я не хвалиться сюда пріхалъ,— мн хотлось бы, чтобъ вы знали, что я не изъ тхъ, кто храбрится только на словахъ, что жизнь моя прошла въ служеніи родин, что судьба и на мою долю послала немного славы, не замаравъ моего добраго имени. Ей-Богу! Кром того, это могутъ подтвердить достоврные свидтели!

— Если бы вс были похожи на васъ!— вздохнула панна.

— Вроятно, вамъ пришелъ въ голову тотъ негодяй, что осмлился поднять на васъ руку?

Панна Александра опустила глаза внизъ и не отвчала ни слова.

— Ему досталось по заслугамъ,— продолжалъ панъ Володівскій.— Говорятъ, что ему лучше,— все равно, отъ наказанія не отвертится. Вс хорошіе люди осудили его. Достаточно того, что о немъ говорятъ, будто бы онъ передался непріятелю, чтобы получить отъ него помощь… Впрочемъ, послднее вздоръ: люди, съ которыми онъ напалъ на васъ, взяты просто съ дороги.

— Откуда вы все это знаете?— живо спросила панна, поднимая на Володівскаго свои голубые глаза.

— Отъ тхъ же самыхъ людей. Странный человкъ этотъ Емицицъ: когда я назвалъ его передъ поединкомъ измнникомъ, онъ не оправдывался, хотя мое обвиненіе было несправедливо. Гордость въ немъ дьявольская.

— И вы говорите повсюду, что онъ не измнникъ?

— Не говорилъ, потому что самъ не зналъ, но теперь буду говорить. Даже самаго величайшаго врага нельзя позорить такимъ образомъ.

Глаза панны Александры во второй разъ остановились на маленькомъ рыцар съ выраженіемъ симпатіи и благодарности.

— Какой вы хорошій, какой добрый человкъ!…

Панъ Володівскій еще боле ободрился.

— Къ длу, Михалъ!— сказалъ онъ самъ себ и потомъ заговорилъ вслухъ:— Я еще боле скажу вамъ!… Я не одобряю тактики пана Кмицица, но не удивляюсь, что онъ такъ добивался васъ, въ присутствіи которой блднютъ вс прелести Венеры. Отчаяніе подтолкнуло его на такое злодяніе и подтолкнетъ еще разъ, если обстоятельства сложатся благопріятно. Какъ вы можете оставаться одинокою съ такою красотой? На свт много такихъ Кмицицовъ, много сердецъ вы зажжете, многимъ опасностямъ подвергнетесь. Богъ мн помогъ спасти васъ, но меня уже призываетъ въ поле труба Марса… Кто будетъ оберегать васъ?… О, панна! солдатъ обвиняютъ въ втренности, но напрасно. И у меня сердце не каменное, и оно не могло оставаться нмымъ при вид вашихъ прелестей…

Тутъ панъ Володівскій упалъ на колна передъ Александрой.

— О, панна!— взывалъ онъ.— Я получилъ хоругвь въ наслдство посл вашего ддушки, позвольте же мн получить и его внучку. Поручите мн обязанность оберегать васъ и вы будете спокойны и счастливы, хотя я и уду на войну,— одно мое имя будетъ оберегать васъ.

Панна вскочила со стула и съ недоумніемъ слушала пана Володівскаго, а онъ продолжалъ дальше:

— Я бдный солдатъ, но шляхтичъ и человкъ честный, и, клянусь, ни въ моемъ герб, ни въ моемъ имени вы не найдете ни малйшаго пятна. Я, можетъ быть, гршу поспшностью, но вы поймете, что меня зоветъ отчизна, которую я не могу оставить даже для васъ… Не дадите ли вы мн хоть какой-нибудь надежды? Не скажете ли хоть какого-нибудь добраго слова?

— Вы требуете отъ меня невозможнаго… Боже мой! Этого никогда, никогда быть не можетъ!— отвтила окончательно растерявшаяся Александра.

— Все зависитъ отъ васъ…

— Поэтому-то я прямо говорю вамъ: нтъ!

Панна нахмурила брови.

— Панъ Володівскій! я многимъ обязана вамъ, я понимаю это. Требуйте, чего хотите, я все готова отдать, только не моей руки.

Панъ Володівскій всталъ.

— Вы не хотите принять моего предложенія, да?

— Не могу.

— И это послднее ваше слово?

— Послднее и ршительное.

— Можетъ быть, вамъ не поправилась моя поспшность? Оставьте мн, по крайней мр, хоть надежду!

— Не могу, не могу…

— Нтъ здсь мн счастья, какъ никогда и нигд не было! Панна, не общайте мн награды, я не за нею пріхалъ, а если просилъ вашей руки, то такъ… по доброй вол. Еслибъ вы сказали мн, что отдаете ее потому, что должны, я, все равно, не принялъ бы ее. Что ужь тутъ толковать!… Вы отвергли меня… дай Богъ, чтобъ вамъ не попался кто-нибудь хуже меня. Я ухожу изъ этого дома такъ же, какъ и пришелъ сюда… больше, конечно, не приду. Меня тутъ ни въ грошъ не ставятъ. Пусть и такъ будетъ. Будьте же счастливы, хотя бы съ тмъ же самымъ Кмицицемъ… Мн кажется, и на меня вы сердитесь за то, что я ранилъ его. Если онъ лучше, то, понятно, вы не для меня.

Александра сжала виски руками и повторила нсколько разъ:

— Боже, Боже, Боже!

Но видъ ея горя не укротилъ пана Володівскаго. Онъ поклонился, вышелъ, злой и гнвный, тотчасъ же слъ на коня и ухалъ.

— Нога моя больше не будетъ въ этомъ дом, — сказалъ онъ громко.

— Что вы говорите?— спросилъ его слуга.

— Дуракъ!— отвтилъ панъ Володівскій.

— Вы мн уже говорили это, когда мы сюда хали.

Панъ Михалъ промолчалъ, потомъ началъ ворчать тихонько:

— Неблагодарность одна…. Въ отвтъ за доброе чувство — презрніе…. Придется, врно, до смерти служить въ солдатахъ. Такъ уже на роду написано. Чортъ бы побралъ такую судьбу!… Что ни Попытаю, то отказъ…. Нтъ справедливости на этомъ свт!… Что она нашла во мн дурнаго?

Панъ Володівскій нахмурилъ брови и напрягъ весь свой умъ, но вдругъ ударилъ себя по лбу.

— Вотъ оно что!— закричалъ онъ, — она любитъ еще того… конечно, конечно!…

Но это открытіе не согнало морщинъ съ его лица.

‘Тмъ хуже для меня, — подумалъ онъ черезъ минуту.— Если она посл всего этого любитъ его, то и не перестанетъ добить. Вс гадости, которыя онъ могъ надлать, онъ надлалъ уже. Затмъ пойдетъ на войну, прославится, репутацію исправитъ…. И мшать ему въ этомъ нельзя… помочь надо скоре, для блага отечества… Да, онъ хорошій солдатъ… Но чмъ же я-то плохъ, кто скажетъ?… Инымъ такое счастье… Эхъ, еслибъ знать раньше, что нужно длать!… Разв женщина цнитъ во что-нибудь доблесть и мужество? Правду сказалъ панъ Заглоба, что лиса и женщина самыя гнусныя существа на свт. А жаль, что все пропало! Красивая двушка, и добрая, какъ говорятъ. Горда только,— ухъ, какъ горда!… Кто знаетъ, пойдетъ ли она за него (хотя любитъ его, это несомннно), вдь, онъ такъ ее оскорбилъ и обезчестилъ. Наконецъ, онъ прямо могъ достичь своей цли, а вмсто того чортъ знаетъ что надлалъ… Она, пожалуй, готова совсмъ отказаться отъ радостей брачной жизни… Мн тяжело, а ей, бдняжк, еще, поди, тяжелй’.

Панъ Володівскій окончательно расчувствовался надъ судьбой Александры и покачалъ головой.

‘Да хранитъ ее Богъ! Я не сержусь на нее. Мн не первая неудача, а ей первое горе. Бдняжечка, она еле духъ переводитъ отъ горя, а я еще ей глаза кололъ этимъ Кмицицемъ и огорчилъ еще больше. Не нужно было этого длать… какъ бы поправить? Пусть меня убьетъ непріятельская пуля, а я поступилъ, какъ невжа. Напишу я ей извинительное письмо, а если ей нужна моя помощь, я всегда готовъ’.

Размышленія пана Володівскаго прервалъ слуга.

— Тамъ, на гор, панъ Харлампъ съ кмъ-то еще детъ.

— Гд?

— А вонъ, тамъ!

— Дйствительно, тамъ, кажется, двое, но панъ Харлампъ остался при княз воевод Виленскомъ. Какъ ты его узналъ?

— А по его буланк. Ее все войско знаетъ.

— Правда, конь буланый… Но, можетъ быть, это еще кто-нибудь?

— Да я и ходъ ея узнаю. Панъ Харлампъ, это врно.

Вскор панъ Володівскій убдился, что это дйствительно панъ Харлампъ.

То былъ поручикъ кавалерійской хоругви литовскаго войска, давнишній знакомый пана Володівскаго. Когда-то они ссорились другъ съ другомъ, но потомъ, служа вмст, подружились.

Панъ Володівскій поскакалъ ему на встрчу съ крикомъ:

— Какъ поживаешь, носачъ? Откуда ты взялся?

Офицеръ, дйствительно, заслуживалъ свое прозвище, благодаря длин и толщин своего носа. Онъ дружески обнялъ полковника.

— Пріхалъ нарочно къ теб съ порученіемъ и деньгами.

— Съ порученімъ и деньгами? Отъ кого?

— Отъ князя воеводы Виленскаго, нашего гетмана. Онъ посылаетъ теб письмо, приказываетъ собирать ополченіе. А другое письмо къ пану Кмицицу. Кажется, онъ гд-то здсь.

— И пану Кмицицу?… Какъ же это мы вдвоемъ будемъ собирать ополченіе въ одномъ мст?

— Онъ долженъ хать въ Троки, а ты останешься здсь.

— Какъ же ты зналъ, гд меня разыскивать?

— Самъ гетманъ о теб тщательно разспрашивалъ. Здшніе, люди служатъ у насъ, и я халъ почти наврняка… Ты тамъ въ большой чести!… Я слышалъ самъ, какъ князь говорилъ, что ничего не ожидалъ получить посл воеводы русскаго, а достался ему такой знаменитый рыцарь.

— Дай Богъ унаслдовать ему и военное счастье воеводы русскаго. Для меня большая честь, что я долженъ собирать ополченіе, и я сейчасъ же примусь за это. Военныхъ людей здсь не мало, было бы только съ чмъ ихъ на ноги поставить. А денегъ ты много привезъ?

— Вотъ прідешь въ Пацунели, увидишь.

— Такъ ты и въ Пацунеляхъ былъ? Берегись, тамъ красивыхъ двушекъ столько же, сколько маку въ огород.

— Потому-то теб и понравилось жить тамъ!… Постой, у меня есть и частное письмо отъ гетмана къ теб.

— Давай!

Панъ Харлампъ вынулъ письмо съ малою радзивилловскою печатью. Панъ Володівскій прочелъ:

‘Панъ полковникъ Володівскій!

‘Зная вашу горячую любовь къ отечеству, посылаю вамъ приказаніе собирать ополченіе, и не такъ, какъ это длаютъ другіе, но съ величайшимъ вниманіемъ, ибо periculum in mora. Если хотите обрадовать насъ, то хоругвь должна быть готова и снабжена лошадьми къ концу іюля, самое дальне въ половин августа. Интересуетъ насъ, откуда вы возьмете хорошихъ лошадей, тмъ боле, что и денегъ вамъ посылаемъ не много,— больше панъ подскарбій, по-старому непріязненный намъ, не даетъ. Половину этихъ денегъ отдайте пану Кмицицу, которому панъ Харлампъ тоже везетъ нашъ приказъ. Надемся, что онъ намъ будетъ полезенъ въ этомъ дл, но такъ какъ до насъ дошли слухи о его безобразныхъ поступкахъ въ Упит, то вы лучше возьмите у пана Харлампа наше письмо и ршите сами, отдавать ли его пану Кмицицу или нтъ. Если вы находите, что своими поступками онъ замаралъ рыцарскую честь, тогда письмо удержите: мы опасаемся, какъ бы враги наши — панъ подскарбій и панъ воевода витебскій — не закричали, что мы поручаемъ подобныя дла подозрительнымъ людямъ. Если же окажется, что за Кмицицомъ важныхъ проступковъ нтъ, то письмо вручите ему,— пусть онъ постарается загладить свои вины и не опасается никакихъ судебныхъ преслдованій. Правь судить его принадлежитъ намъ и судить его будемъ мы, но только посл исполненія имъ нашихъ порученій. Письмо это прошу считать знакомъ нашего доврія къ вашей врности и военнымъ способностямъ.

‘Янушъ Радзивиллъ, князь Биржанскій и Дубинскій, воевода виленскій’.

— Панъ гетманъ очень заботится, какъ вы наберете лошадей,— сказалъ панъ Харлампъ, когда маленькій рыцарь прочиталъ письмо.

— Да, лошадей достать Трудно, — отвтилъ панъ Володівскій.— Здшняя мелкая шляхта явится на первый призывъ, но у всхъ у нихъ жмудскія лошади, не совсмъ пригодныя къ служб. Имъ нужно другихъ. Народъ здсь рослый, и какъ сядутъ на своихъ коней верхомъ, то словно на собакахъ сидятъ. Вотъ забота!… Я сейчасъ же примусь за дло, а ты оставь мн письмо гетмана къ Кмицицу, я самъ отвезу. Оно ему придется очень кстати.

— Отчего?

— Онъ вздумалъ дйствовать по-татарски и началъ брать двушекъ въ плнъ. Процессовъ у него столько, сколько волосъ на голов. Не прошло и недли, какъ я съ нимъ бился на сабляхъ.

— Э, если ты съ нимъ дрался, то, значитъ, онъ теперь лежитъ?

— Да, но ему уже лучше. Недля, другая, и онъ совсмъ выздороветъ. Что слышно de publicis?

— Плохо, по-старому… Панъ подскарбій Госвскій все въ ссор съ нашимъ княземъ, а когда гетманы въ ссор, то и дла ладно идти не могутъ. Мы, все-таки, немного поправились, и еслибъ согласіе, то, кажется, совсмъ справились бы съ непріятелемъ. Богъ дастъ, еще прогонимъ ихъ. Всему виной панъ подскарбій.

— А другіе говорятъ, что великій гетманъ.

— Это говорятъ измнники, воевода витебскій говоритъ, потому что они давно съ паномъ подскарбіемъ снюхались.

— Воевода витебскій доблестный гражданинъ.

— Разв и ты стоишь на сторон Сапги противъ Радзивилловъ?

— Я стою на сторон отчизны, да и вс обязаны стоять такъ же. Въ томъ-то все и зло, что даже и солдаты длится на партіи, вмсто того, чтобъ сражаться съ непріятелемъ. А что Сапга доблестный гражданинъ, я скажу это хоть самому князю, несмотря на то, что служу у него.,

— Пробовали кое-кто мирить ихъ, да ничего не вышло!— сказалъ панъ Харлампъ.— Отъ князя то и дло теперь летаютъ гонцы къ королю… Говорятъ, что затвается что-то новое. Ожидали мц всеобщаго ополченія съ его величествомъ королемъ,— не дождались! Говорятъ, что въ иномъ мст оно было бы нужнй.

— Разв въ Украйн.

— Почемъ я знаю! Поручикъ Брохвичъ говоритъ,— он своими ушами слышалъ,— что къ нашему гетману пріхалъ Тизенгаузенъ и что-то долго толковалъ съ нимъ, о чемъ, Брохвичъ не могъ услыхать, но когда выходили изъ комнаты, то онъ слушалъ, какъ гетманъ говорилъ: ‘Изъ этого можетъ выйти новая война’. Ужасно это на всхъ насъ подйствовало. Что бы это могло значить?

— Должно быть, Брохвичъ ослышался! Съ кмъ же можетъ быть война? Цезарь сочувствуетъ намъ боле, чмъ нашимъ непріятелямъ, со Шведомъ перемиріе еще не кончилось,— шесть лтъ осталось,— а татары помогаютъ намъ въ Украйн, конечно, не безъ согласія турокъ.

— Мы такъ ни до чего и не добились!

— Да ничего и не было. Но, какъ бы то ни было, слава Богу, я опять при дл. А то ужь мн скучно начинало длаться.

— Ты самъ хочешь отвезти приказъ Кмицицу?

— Я, вдь, говорилъ теб, что такъ панъ гетманъ приказываетъ. Мн все равно нужно навстить Кмицица — такъ нужно по рыцарскому обычаю,— а съ письмомъ еще лучше. Но отдамъ ли я ему письмо,— это еще вопросъ… Подумаю, во всякомъ случа, потому что это предоставлено моей вол.

— А мн это на руку, потому что у меня длъ по горло. У меня есть еще приказъ къ пану Станкевичу, потомъ я поду въ Кейданы принимать пушки, а потомъ въ Биржи, посмотрть, все ли въ крпости готово въ оборон.

— И въ Биржи?

— Да.

— Странно. Непріятель новыхъ побдъ не одерживаетъ, а Биржи у самой курляндской границы. Собираютъ новые полки, значитъ, и край, попавшій въ руки непріятеля, не останется безъ защиты. Курляндцы, кажется, и не думаютъ воевать съ нами. Хорошіе они солдаты, но ихъ немного, и Радзивиллъ можетъ придушить ихъ одною рукой.

— Странно и мн,— отвтивъ Харлампъ,— тмъ боле, что мн приказано спшить во всемъ. Если я найду что-нибудь въ безпорядк, то долженъ донести князю Богуславу, а тотъ пришлетъ инженера Петерсона.

— Что бы это могло быть?! Какъ бы только домашней войны не было, да сохранитъ насъ отъ нея Господь Богъ! Ужь если князь Богуславъ вмшивается, значитъ, будетъ потха чорту.

— Не говори этого. Онъ очень храбрый человкъ!

— Я не отрицаю его храбрости, но онъ скоре нмецъ или французъ, чмъ полякъ… И о республик онъ вовсе не заботится, только о дом Радзивилловъ, какъ бы его еще боле возвеличить, а вс другіе унизить. И въ княз-воевод, нашемъ гетман, гордость раздуваетъ (кажется, и такъ ея не мало!), и распря съ Сапгами и Госвскимъ,— все его рукъ дло.

— У, какой ты политикъ! Ты долженъ, какъ можно скорй, жениться, чтобы такой великій умъ не пропадалъ.

Володівскій пристально взглянулъ на товарища.

— Жениться?… а?

— Ну, да! А, можетъ быть, ты уже ухаживаешь за кмъ-нибудь? Ишь ты нарядился, словно на парадъ!

— Ахъ, оставь меня въ поко!

— Признайся, вдь, правда?

— Но, вдь, и теб тоже не разъ приходилось оставаться съ носомъ… Наконецъ, не время и думать о сватовств, когда нужно снаряжать ополченіе.

— Ты будешь готовъ къ лту?

— Къ концу лта, хотя бы для этого приходилось лошадей изъ-подъ земли выкапывать. Слава Богу, что мн досталась эта работа, иначе тоска совсмъ бы съла.

Дйствительно, извстія отъ гетмана и предстоящая тяжелая работа облегчили пана Володівскаго, такъ что, подъзжая къ Пацунелямъ, онъ уже боле не думалъ о недавней своей неудач. Всть о гетманскомъ приказ быстро распространилась по всему засцянку. Шляхта тотчасъ же явилась разузнавать, правда ли это, панъ Володівскій сказалъ, что правда. Вс съ охотой шли на войну… Вотъ только жаль выходить въ конц лта, передъ жнивьемъ. Полковникъ разослалъ гонцовъ повсюду — и въ Упиту, и въ боле богатые шляхетскіе дома. Вечеромъ пріхали нсколько Бутримовъ, Стакьяновъ и Домашевичей.

Вс на чемъ свтъ стоитъ ругали непріятеля и предвидли рядъ блистательныхъ побдъ. Молчали только одни Бутримы, но имъ это въ счетъ не ставилось. Вс знали, что они станутъ, какъ одинъ человкъ. Панъ Володівскій думалъ о томъ, что ему длать съ письмомъ гетмана къ Кмицицу.

Глава IX.

Для пана Володівскаго настала пора тяжелой работы, отдачи приказовъ, разъздовъ и т. п. На слдующей недл онъ перенесъ свою резиденцію въ Упиту и началъ собирать ополченіе. Шляхта, и мелкая, и крупная, такъ и валила къ нему. Въ особенности много было ляуданцевъ, которымъ нужно было добывать лошадей. Панъ Володівскій бился какъ рыба объ ледъ, но, благодаря его умнью, дло шло хорошо. Въ это же время онъ навстилъ въ Любич и пана Кмицица. Тотъ выздоравливалъ и хотя еще не покидалъ постели, было видно, что живъ останется. У пана Володівскаго сабля была тяжелая, но рука легкая.

Панъ Кмицицъ узналъ его сразу и немного поблднлъ при вид его. Невольно онъ потянулся за саблей, висящей надъ изголовьемъ, но тотчасъ же протянулъ гостю исхудалую руку и сказалъ:

— Благодарю васъ за посщеніе.

— Я пріхалъ спросить, не сердитесь ли вы на меня?— спросилъ панъ Михалъ.

— Нисколько. Меня побилъ не кто-нибудь, а фехтмейстеръ чистйшей воды. Едва-едва и поправился.

— Какъ же ваше здоровье?

— Вамъ странно, что я живъ посл вашего угощенія? Я и самъ удивляюсь.— Тутъ панъ Кмицицъ усмхнулся:

— Ну, ваше дло еще не потеряно. Вы докончите меня, когда захотите.

— Я совсмъ не съ тмъ намреніемъ пріхалъ сюда…

— Или вы продали душу дьяволу, или у васъ есть какой-нибудь талисманъ,— перебилъ Кмицицъ.— Видитъ Богъ, я далекъ отъ самохвальства,— я только что возвращаюсь съ того свта,— но до встрчи съ вами всегда думалъ: если я, по искусству владть саблей, не первый въ республик, то, во всякомъ случа, второй. А теперь… теперь я не отбилъ бы перваго вашего удара, еслибъ вы захотли. Скажите, гд вы такъ выучились?

— У меня были кое-какія природныя способности,— отвтилъ панъ Михалъ,— и отецъ повторялъ мн постоянно: ‘Богъ обидлъ тебя ростомъ, и люди будутъ смяться надъ тобой, если ты ихъ не заставишь бояться’. Потомъ, служа у воеводы русскаго, я подъучился еще. Было тамъ нсколько человкъ, которые смло могли выйти противъ меня.

— Могли ли быть такіе?

— Могли, потому что были. Былъ панъ Подбинента, литвинъ, шляхтичъ, погибшій въ Збараж… упокой, Господи, его душу!…— человкъ гигантской силы. Потомъ былъ Скшетускій, мой другъ, о которомъ вы, вроятно, слыхали.

— Какже! Онъ вышелъ изъ Збараж и пробрался сквозь козацкое войско. Кто о немъ не слыхалъ!… Такъ вы изъ той компаніи? и въ Збараж были?… Бью челомъ! Постойте… да я о васъ слышалъ и отъ воеводы виленскаго. Вдь, ваше имя Михалъ?

— Собственно говоря, я Юрій Михално такъ какъ святой архангелъ Михаилъ предводительствуетъ всею небесною ратью и одержалъ столько побдъ надъ адскими полчищами, то я и считаю его за патрона.

— Конечно, Георгію не равняться съ Михаиломъ. Такъ вы тотъ Володівскій, что побдилъ Богуна?

— Тотъ самый.

— Ну, отъ такого не стыдно получить ударъ шпагой. Желалъ бы я подружиться съ вами. Правда, вы обозвали меня измнникомъ, но совершенно напрасно.

Панъ Кмицицъ нахмурилъ брови, какъ будто его рана вновь открылась.

— Признаюсь, я ошибся,— отвтилъ панъ Володівскій,— но узнаю объ этомъ впервые не отъ васъ, мн еще раньше ваши люди сказали. И знайте, иначе я не пріхалъ бы сюда.

— Ужь точили, точили языки на мой счетъ!— съ горечью проговорилъ Кмицицъ.— Будь, что будетъ. По совсти говоря, не одинъ грхъ лежитъ на моей совсти, но надо принять въ соображеніе, какъ приняли меня здшніе люди.

— Больше всего вы себ повредили поджогомъ Волмонтовичей и послднимъ похищеніемъ.

— Они мн за это грозятъ процессами. У меня уже лежитъ нсколько вызововъ явиться въ судъ. Больному не дадутъ выздоровть. Я спалилъ Волмонтовичи,— правда, и людей тамъ нсколько погибло, но пусть судитъ меня Богъ, если я поступилъ такъ просто изъ кровожадности. Въ ту самую ночь, передъ пожаромъ, я поклялся жить со всми въ согласіи, привязать къ себ здшнюю шляхту, помириться даже съ жителями Упиты,— тамъ я, дйствительно, былъ не правъ. Возвращаюсь домой и что же застаю? Мои товарищи, вс мертвые, какъ порзанная скотина, лежатъ вдоль стны! Когда я узналъ, что это дло Бутримовъ, словно дьяволъ схватилъ меня въ свои когти,— и я отомстилъ страшно… А вы знаете, за что ихъ побили?… Впослдствіи я самъ узналъ отъ одного изъ Бутримовъ,— въ лсу съ нимъ встртился,— за то, что они хотли потанцовать въ корчм со шляхтянками… Кто бы не сталъ мстить на моемъ мст?

— Панъ хорунжій!— возразилъ Володівскій, — правда, съ вашими товарищами поступили жестоко, но разв это шляхта загубила ихъ? Нтъ, загубила ихъ старая репутація, привезенная сюда издалека.

— Бдняги!— продолжалъ Кмицицъ, увлекшійся своими воспоминаніями,— когда я лежалъ въ лихорадк, они каждый вечеръ приходили сюда,— вонъ изъ той двери. Войдутъ, станутъ вокругъ моей кровати, синіе, окровавленные, и стонутъ: ‘Подай за наши души, мы страдаемъ’! Такъ поврите ли, волосы дыбомъ у меня становились, срою отъ нихъ пахло даже… За души ихнія я подалъ, только бы это облегчило ихъ…

Наступила минута молчанія.

— Что же касается похищенія,— продолжалъ Кмицицъ,— то вамъ никто не могъ сказать, что она спасла мн жизнь, когда спрятала отъ преслдованія шляхты, а потомъ велла идти вонъ и не показываться на глаза. Что мн тогда оставалось?

— Все-таки, это чисто-татарскій пріемъ.

— Точно вы не знаете, что такое любовь, и до какого отчаянія можно дойти, утративъ любимаго человка.

— Я не знаю, что такое любовь?— вспылилъ панъ Володівскій.— Да я съ тхъ поръ, какъ началъ носить саблю, постоянно бывалъ влюбленъ… Правда, во многихъ, потому что мн никогда не платили взаимностью. Если бы не то, то я былъ бы врне Троила.

— Какая тамъ любовь, если любить то одну, то другую!— замтилъ Кмицицъ.

— Я вамъ скажу то, что видлъ собственными глазами. Въ начал возстанія Хмельницкаго, Богунъ, тотъ самый, что посл Хмельницкаго пользовался большимъ вліяніемъ среди Козаковъ, похитилъ у Скшетускаго невсту, княжну Курцевичъ. Вотъ это была любовь! Все войско плакало при вид отчаянія Скшетускаго. У него борода на двадцать седьмомъ или восьмомъ году посдла, а знаете, что онъ сдлалъ?

— Откуда я могу это знать?

— Потому, что отечество было унижено, потому, что страшный Хмельницкій торжествовалъ,— онъ вовсе не пошелъ разыскивать двушку. Онъ поручилъ себя Богу и дрался во всхъ битвахъ подъ начальствомъ князя Ереміи и такъ прославился подъ Збаражемъ, что имя его до сихъ поръ повторяется всми. Сравните-ка дйствія его съ вашими дйствіями, — разница большая!

Кмицицъ молчалъ и кусалъ усы. Володівскій продолжалъ дальше:

— Богъ наградилъ Скшетускаго и возвратилъ ему двушку. Вскор посл Збаража онъ женился и прижилъ троихъ дтей, но не перестаетъ служить и до сихъ поръ. А вы, производя безпорядки, помогаете самому непріятелю и чуть-чуть не лишились жизни, не говоря уже о томъ, что нсколько дней тому назадъ совсмъ могли бы потерять двушку.

— Какимъ образомъ?— спросилъ Кмицицъ, садясь на постель.— Что съ ней сдлалось?

— Ничего не сдлалось, только нашелся человкъ, который хотлъ взять ее въ жены.

Кмицицъ страшно поблднлъ, впавшіе глаза его загорлись недобрымъ огнемъ. Онъ привскочилъ и крикнулъ:

— Кто былъ этотъ вражій сынъ? Ради Бога, говорите!

— Я,— сказалъ панъ Володівскій.

— Вы? вы?— съ изумленіемъ спросилъ Кмицицъ.

— Я.

— Измнникъ! Не пройдетъ вамъ это задаромъ!… А она?…— говорите ужь все!…— она приняла ваше предложеніе?

— Отказала сразу и ршительно.

Опять воцарилось молчаніе. Кмицицъ тяжело вздыхалъ и не спускалъ глазъ съ лица Володівскаго.

— Почему вы меня называете измнникомъ? Разв я вашъ другъ или братъ? Я побдилъ васъ въ бою и могъ длать, что мн угодно.

— По-старому, одинъ изъ насъ заплатилъ бы кровью. Не удалось саблей, я бы застрлилъ васъ изъ ружья, и пускай бы меня за это посл вс черти взяли.

— Разв что изъ ружья, потому что, если бы она приняла мое предложеніе, тогда и другаго поединка между нами не былобы. Зачмъ бы мн было нужно биться? А вы разв знаете, почему она отказала мн?

— Почему?— какъ эхо повторилъ Кмицицъ.

— Потому, что она любитъ васъ.

Это было больше, чмъ могли вынести слабыя силы больнаго. Голова Кмицица упала на подушки, на лобъ выступилъ обильный потъ. Онъ нсколько минутъ пролежалъ въ молчаніи.

— Я чувствую страшную слабость,— проговорилъ онъ, немного погодя.— Откуда же… вы знаете, что она… любитъ меня?

— Потому что у меня есть глаза и я вижу, потому что у меня есть умъ и я соображаю, въ особенности теперь, когда я сълъ отказъ, у меня все въ голов прояснло. Прежде всего, когда посл поединка я пришелъ сказать ей, что она свободна, что я ранилъ васъ, она нахмурилась, и, вмсто того, чтобы поблагодарить меня, совсмъ на меня глядть не захотла, вовторыхъ, когда Домашевичи тащили васъ, она поддерживала васъ, за голову, какъ мать ребенка, а въ-третьихъ, когда я признался ей въ любви, она приняла это такъ… ну, все равно, нехорошо приняла, однимъ словомъ. Если всего этого вамъ мало, то я ужь не знаю, чего нужно больше.

— Еслибъ это была правда!…— проговорилъ слабымъ голосомъ Кмицицъ,— Теперь мн прикладываютъ къ ранамъ разныя мази, но нтъ бальзама лучше вашихъ словъ.

— Измнникъ и — прикладываетъ такой бальзамъ?

— Простите меня. Въ голов моей какъ-то не помщается такое счастье, что она за меня выйдетъ замужъ.

— Я сказалъ, что она любитъ васъ, но не говорилъ, что выйдетъ замужъ за васъ. Это — другое дло.

— Если не выйдетъ, тогда я голову разобью объ стну. Иначе быть не можетъ.

— Могло бы быть, еслибъ вы искренно желали загладить свои вины. Теперь война, вы можете идти, можете оказать услуги отечеству, прославиться мужествомъ, поправить репутацію. У кого нтъ грховъ? У кого нтъ тяжести на совсти? У всякаго что-нибудь да есть. Но къ покаянію и исправленію дорога открыта каждому. Вы прежде страдали вспыльчивостью,— старайтесь сдерживать себя, гршили противъ отечества,— теперь спасайте его, длали людямъ зло,— длайте теперь добро… Вотъ какъ вамъ нужно дйствовать, вмсто того, чтобъ разбивать голову.

Кмицицъ пристально посмотрлъ на Володівскаго, потомъ сказалъ:

— Вы говорите, какъ мой искренній другъ.

— Я не другъ вашъ, но и не врагъ, а панны мн жаль, несмотря на ея отказъ, потому что я передъ отъздомъ наговорилъ ей много рзкаго. Отъ отказа я не повшусь,— мн не въ первый разъ,— но если я помогу вамъ встать на добрую дорогу, то это будетъ заслуга передъ родиной, потому что вы добрый и опытный солдатъ.

— Вы хотите поставить меня на дорогу? Столько процессовъ тяготетъ надо мною! Прямо съ одра надо идти на судъ. Бжать я не хочу. Столько процессовъ! А что ни дло, то — осужденіе на смерть.

— Вотъ здсь и на это есть лкарство, — сказалъ Володівскій, доставая письмо гетмана.

— Приказъ!— крикнулъ Кмицицъ,— кому?

— Вамъ. Не нужно идти ни въ какой судъ, потому что вы подлежите суду гетмана. Но послушайте, что пишетъ мн князь воевода.

Панъ Володівскій прочиталъ Кмицицу конфиденціальное письмо Радзивилла, вздохнулъ, повелъ усиками и проговорилъ:

— Такъ вотъ, видите ли, отъ меня зависитъ, отдать ли вамъ приказъ, или спрятать его.

Сомнніе, тревога и надежда промелькнули по лицу Кмицица.

— А вы что сдлаете?— спросилъ онъ тихимъ голосомъ.

— А я отдаю вамъ приказъ,— сказалъ панъ Володівскій.

Кмицицъ отвчалъ не сразу, онъ опустилъ голову на подушки и смотрлъ въ потолокъ. Вдругъ глаза его увлажились и, незнакомыя гостьи въ этихъ глазахъ, слезы повисли на его рсницахъ.

— Пусть меня заржутъ,— сказалъ онъ, наконецъ,— пусть съ меня сдерутъ кожу, если я когда-нибудь видалъ такого хорошаго человка, какъ вы… Если вы, благодаря мн, получили отказъ, если Александра, какъ вы говорите, любитъ меня, другой на вашемъ мст тмъ боле мстилъ бы мн, тмъ боле старался бы втоптать меня въ грязь. А вы подаете мн руку, выводите меня изъ могилы!

— Я не хочу ради моихъ личныхъ длъ жертвовать отчизной, а ей вы можете оказать еще большія услуги. Но скажу вамъ, если бы тхъ казаковъ вы взяли у Трубецкаго или Хованскаго, я удержалъ бы гетманскій приказъ. Все счастье въ томъ, что вы этого не сдлали!

— Примръ, примръ съ васъ брать!— крикнулъ Кмицицъ.— Дайте мн руку. Богъ дозволитъ мн заплатить вамъ когда-нибудь добромъ… я вашъ должникъ на всю жизнь.

— И отлично, но объ этомъ потомъ. А теперь… насторожите уши! Вамъ не нужно идти ни въ какой судъ, принимайтесь-ка за работу. Отличитесь на войн, и шляхта проститъ вамъ, это народъ добрый. Можете еще все исправить и прославиться, а я ужь знаю одну панну, которая готовитъ вамъ награду.

— Э!— закричалъ съ восторгомъ Кмицицъ, — чего я буду валяться въ постели, когда непріятель топчетъ наши поля! Эй! кто тамъ? Люди, сапоги мн!…

Усмхнулся и панъ Володівскій довольною улыбкой:

— Въ васъ духъ сильнй тла, тло-то еще слабо пока.

Было уже довольно поздно, когда маленькій рыцарь покинулъ Любичъ и похалъ въ Бодокты.

‘Лучше всего я заглажу свои дерзости,— думалъ онъ,— когда скажу ей, что поднялъ Кмицица не только съ постели, но изъ бездны безславія. Онъ человкъ не совсмъ испорченный, только страшно горячій. Ужасно я ее утшу, и, кажется, она приметъ меня лучше, нежели тогда, когда я предлагалъ ей самого себя’.

Добрый панъ Михалъ вздохнулъ и пробормоталъ:

— Если бы знать, есть ли на свт и моя суженая?

Съ такими мыслями онъ дохалъ до Водоктовъ. Кудлатый жмудинъ выбжалъ къ воротамъ, но не спшилъ отворять ихъ.

— Хозяйки нтъ дома,— заявилъ онъ.

— Ухала?

— Ухала.

— Куда?

— Кто ее знаетъ!

— А когда прідетъ?

— Кто ее знаетъ!

— Говори по-человчески. Говорила она, когда вернется?

— Должно быть, совсмъ не вернется, потому что забрала вс пожитки.

— Да?— спросилъ панъ Михалъ.— Вотъ что я надлалъ!

Глава X.

Обыкновенно, когда теплые солнечные лучи начинаютъ пробиваться сквозь густыя тучи, когда на деревьяхъ появляются первыя почки, а поля покрываются первою зеленью, надежда вступаетъ и въ людскія сердца. Но весна 1655 года не принесла утхи жителямъ республики. Вся ея восточная граница, отъ свера до Дикихъ Полей, словно была окружена огненнымъ поясомъ, и весенніе ливни не могли погасить этого пояса,— напротивъ, онъ становился все шире и занималъ все большее пространство. Кром того, на неб появились зловщіе знаки, предвщающіе новыя бды и несчастія. Изъ тучъ, проносящихся по небесамъ, то и дло образовывались высокія башни, крпости и тотчасъ рушились со страшнымъ грохотомъ. Удары грома сыпались на землю, еще покрытую снгомъ, сосновые лса желтли, а втви деревъ скорчивались какимъ-то жалкимъ образомъ, зври и птицы падали отъ неизвстныхъ болзней. Наконецъ, замтили и на солнц необыкновенныя пятна,— что-то врод руки, держащей яблоко, пробитаго сердца и креста. Умы тревожились все боле и боле, а ученые монахи доискивались, что могли бы обозначать подобные знаки. Странная тревога овладвала всми сердцами.

Предсказывали новыя войны и вдругъ, Богъ всть откуда, зловщій слухъ началъ переходить изъ устъ въ уста, изъ селенія въ селеніе, что со стороны шведовъ близилась туча. На первый взглядъ ничто, казалось, не подтверждало этого извстія,— срокъ перемирія со шведами кончался еще черезъ шесть лтъ,— а объ опасности войны говорилось и на сейм, собранномъ Яномъ Казиміромъ 19 мая въ Варшав.

Вс безпокойными очами смотрли на Великую Польшу, надъ которой прежде всего должна была разразиться гроза. Лещиньскій, воевода лэнчицкій, и Нарушевичъ, польный писарь литовскій, выхали съ посольствомъ въ Швецію, но отъздъ ихъ, вмсто водворенія спокойствія, еще больше увеличилъ всеобщую тревогу.

‘Посольство это пахнетъ войной’,— писалъ Янушъ Радзивиллъ.

‘Если бы съ этой стороны не угрожало нашествіе, зачмъ бы ихъ высылать туда?— говорили другіе.— Вдь, изъ Стокгольма только что возвратился прежній посолъ Каназиль, но, видно, ничего не сдлалъ, если тотчасъ же за нимъ посылаютъ такихъ важныхъ сенаторовъ’.

Боле разсудительные люди не врили еще въ возможность войны.

‘Республика съ своей стороны не давала никакого повода,— твердили они,— а перемиріе существуетъ во всей сил. Какъ же можно нарушить клятву, попрать договоры и по-разбойничьи напасть на мирнаго сосда? Швеція еще помнитъ раны, нанесенныя ей польскою саблей подъ Кирхгольмомъ, Луцкомъ и Тщцянной! Наконецъ, и Густавъ-Адольфъ, который во всей Европ не находилъ соперника, долженъ былъ нсколько разъ уступить пану Конецпольскому. Шведы не будутъ рисковать своею военною славой, вступая въ борьбу съ соперникомъ, котораго никогда не могли побдить. Правда, республика истощена и ослаблена войной, но и у одной Пруссіи и Великой Польши, которая не пострадала въ послдней войн, хватитъ силъ весь этотъ голодный людъ прогнать за море, до безплодныхъ скалъ. Не будетъ войны!’

А боязливые отвчали, что еще передъ варшавскимъ сеймомъ въ рчи короля на сеймик въ Гродно говорилось объ оборон границъ Великой Польши, о налогахъ и солдатахъ, чего бы не было, еслибъ опасность не была близка.

Такъ вс колебались между опасеніемъ и надеждой. Тяжелое ожиданіе угнетало всхъ, когда вдругъ положилъ всему конецъ универсалъ Богуслава Лещиньскаго, генерала великопольскаго, объявляющаго всеобщее ополченіе шляхты воеводствъ Познанскаго и Калишскаго для обороны границъ отъ грозящаго шведскаго нашествія.

Всякія сомннія исчезли. Крикъ: ‘Война!’ — разнесся по цлой Великой Польш и всмъ землямъ республики. То была не только война, но новая война. Хмельницкій, подкрпляемый Бутурлинымъ, свирпствовалъ на юг и восток, Хованскій и Трубецкой — на свер и восток, шведъ приближался съ запада. Огненная лента обращалась въ огненное кольцо.

Вся страна походила на. осажденный лагерь.

А въ лагер дла шли плохо. Уже одинъ измнникъ, Радзвскій, убжалъ и теперь находится въ рядахъ непріятеля. Это онъ велъ ихъ на готовую добычу, онъ указывалъ слабыя стороны, онъ долженъ былъ обманывать гарнизоны. Кром того, не было недостатка ни въ лни, ни въ зависти, не было недостатка въ магнатахъ, враждующихъ между собой или обижающихся на короля и каждую минуту готовыхъ пожертвовать отечествомъ ради своихъ цлей, не было недостатка въ диссидентахъ, жаждущихъ утвердить свое знамя хотя бы на могил родины, а еще боле было насильниковъ, погрязшихъ въ разврат и своеволіи.

Спокойная и не тронутая досел войной Великая Польша не жалла, по крайней мр, денегъ на оборону. Города и шляхетскія селенія выставили столько солдатъ, сколько было назначено, и прежде чмъ шляхта сама двинулась въ лагерь, туда уже давно стекались пестрые полки полевой пхоты, подъ предводительствомъ ротмистровъ, назначенныхъ сеймиками изъ людей, опытныхъ въ военномъ дл.

И вотъ панъ Станиславъ Дембиньскій былъ назначенъ начальникомъ познанскихъ пхотинцевъ, панъ Владиславъ Влостовскій — косцянскихъ, а панъ Гольцъ, славный воинъ и инженеръ,— валэцкихъ. Калишскими крестьянами предводительствовалъ панъ Станиславъ Скшетускій, двоюродный братъ Яна, но никто въ опытности и знаніи военнаго дла не могъ сравняться, съ паномъ Владиславомъ Скорашевскимъ, котораго слушалъ даже самъ генералъ великопольскій и воевода.

Въ трехъ мстахъ: подъ Пилой, Устьемъ и Велюномъ ротмистры ожидали шляхту, призванную ко всеобщему ополченію. Пхота устраивала съ утра до вечера шанцы, оглядываясь назадъ, не идетъ ли конница.

Въ это время пріхалъ одинъ изъ первыхъ сановниковъ, панъ Андрей Грудзиньскій, воевода калишскій, и остановился въ дом бургомистра съ многочисленною прислугой, одтою въ блое съ голубымъ платье. Онъ ожидалъ, что его тотчасъ же окружитъ калишская шляхта, и, не дождавшись ничего, послалъ за паномъ Станиславомъ Скшетускимъ, который въ это время надсматривалъ за земляными работами надъ ркой.

— Гд же мои люди?— спросилъ воевода у ротмистра, знакомаго ему съ дтства.

— Какіе люди?— спросилъ панъ Скшетускій.

— Да всеобщее калишское ополченіе?

По смуглому лицу ротмистра мелькнула полупрезрительная, полугрустная улыбка.

— Ясновельможный панъ воевода!— сказалъ онъ,— теперь время стрижки овецъ, а плохо промытую не покупаютъ въ Гданск. Теперь всякій шляхтичъ или смотритъ за мытьемъ, или стоитъ надъ всами, справедливо разсуждая, что шведы не уйдутъ.

— Какъ такъ?— смутился воевода,— у васъ еще никого нтъ?

— Ни души, за исключеніемъ полевой пхоты. А потомъ подойдетъ жатва. Добрый хозяинъ не вызжаетъ изъ дому въ такое время.

— Да что вы мн разсказываете?

— А шведы не уйдутъ, еще ближе будутъ, — повторилъ ротмистръ.

Лицо воеводы вспыхнуло.

— Что мн шведы!… Мн стыдно передъ другими панами, если я останусь здсь одинъ, какъ перстъ.

Скшетускій снова усмхнулся.

— Позвольте мн замтить, — сказалъ онъ, — что шведы тутъ главное, а стыдъ уже потомъ. Наконецъ, вамъ и стыдиться нечего: не только калишской, но и никакой другой шляхты еще нтъ.

— Они съ ума сошли!— воскликнулъ панъ Грудзиньскій.

— Нтъ, только они уврены, что если не хотятъ въ Швецію, то шведы не преминутъ пожаловать сюда.

— Подождите,— сказалъ воевода.

Онъ ударилъ въ ладоши, приказалъ слуг подать себ чернилъ, перо и бумаги, слъ и началъ писать.

Черезъ полчаса онъ засыпалъ письмо пескомъ, ударилъ по немъ рукою и сказалъ:

— Посылаю еще приказаніе, чтобъ они, самое позднее, pro die, 27 praesentis оказали, и думаю, что, по крайней мр, въ этомъ случа пожелаютъ non deesse patriae. А теперь скажите мн, имете ли вы какія-нибудь извстія о непріятел?

— Есть. Виттембергъ обучаетъ свои войска подъ Дамой.

— Много ихъ?

— Одни говорятъ, семнадцать тысячъ, другіе — больше.

— Гм… насъ и столько не будетъ. Какъ вы думаете, съумемъ мы устоять?

— Если шляхта не явится, то нечего и думать…

— Явится, отчего ей не явиться? Извстное дло, всеобщее ополченіе всегда опаздываетъ. Но со шляхтой-то мы дадимъ отпоръ врагу?

— Нтъ, не дадимъ,— холодно сказалъ Скшетускій.— Ясновельможный панъ воевода, вдь у насъ вовсе нтъ солдатъ.

— Какъ нтъ солдатъ?

— Вы знаете такъ же хорошо, какъ я, что если и есть у насъ какое-нибудь войско, то все оно въ Украин. Намъ и двухъ полковъ не прислали, хотя одному только Богу вдомо, какая буря грозне.

— Но пхота, но всеобщее ополченіе?

— Изъ двадцати крестьянъ только одинъ видлъ войну, и изъ двухсотъ только одинъ уметъ держать ружье. Посл первой войны изъ нихъ будутъ хорошіе солдаты, но не теперь. Что же касается всеобщаго ополченія, — спросите всякаго, кто знаетъ дло, можетъ ли всеобщее ополченіе устоять противъ регулярнаго войска, да еще такого, какъ шведское, противъ ветерановъ тридцатилтней войны, привыкшихъ къ побдамъ?

— Почему вы отдаете такое предпочтеніе шведамъ въ сравненіи со своими?

— Я не отдаю имъ предпочтенія передъ своими, будь здсь пятнадцать тысячъ такихъ, какіе были подъ Збаражемъ, пхоты и конницы, я бы не боялся шведовъ, но съ теперешними… я ужь не знаю…

Воевода уперся руками въ колна и проницательно посмотрлъ прямо въ глаза Скшетускому, словно желая вычитать въ нихъ какую-нибудь скрытую мысль.

— Тогда зачмъ же мы сюда пришли? Не думаете ли вы, что намъ лучше уступить?

Панъ Скшетускій покраснлъ.

— Если въ моей голов зародилась такая мысль, прикажите посадить меня на колъ. На вопросъ, врю ли я въ побду, какъ солдатъ, я отвчаю: нтъ, но зачмъ мы пришли сюда — дло другаго рода, на которое я скажу, какъ гражданинъ: затмъ, чтобъ дать непріятелю первый отпоръ, чтобы, удержавши его, дать время стран собраться съ силами и выступить въ поле, чтобы стоять до тхъ поръ, пока силъ хватитъ.

— У васъ похвальныя намренія,— холодно отвтилъ воевода,— но вамъ говорить о смерти солдатъ легче, чмъ намъ, на которыхъ падетъ вся отвтственность за столько даромъ пролитой шляхетской крови.

— Шляхт на то и дана кровь, чтобы проливать ее.

— Такъ-то такъ! Мы вс готовы умереть… да, наконецъ, это самое легкое дло, но долгъ обязываетъ насъ, которыхъ само Провидніе назначило начальниками, искать не одной только славы, но и взирать на будущее. Война, правда, уже началась, но, вдь, Карлъ Густавъ родственникъ нашего государя и помнитъ это. Поэтому нужно прибгнуть къ мирнымъ переговорамъ, ибо словомъ иногда можно сдлать больше, чмъ оружіемъ.

— Это меня не касается,— сухо отвтилъ панъ Скшетускій.

Воевод, очевидно, въ голову пришла та же самая мысль, потому что онъ кивнулъ головой и простился съ ротмистромъ.

Однако, Скшетускій былъ правъ только на половину, осуждая медленность шляхты, призванной ко всеобщему ополченію. Къ 27 іюля, къ сроку, назначенному во вторичномъ призыв, шляхта начала съзжаться.

Каждый день клубы густой пыли, поднимающейся съ дороги, предвщали появленіе все новыхъ полковъ. Шляхта съзжалась шумно, съ толпами прислуги, съ телгами, нагруженными всякою всячиной, съ громаднымъ количествомъ всякаго оружія, начиная отъ копій, ружей, бандолетовъ, сабель и кончая заброшенными уже въ то время гусарскими молотками. Старые практики по этому вооруженію сразу отличали людей, незнакомыхъ съ войной.

Изо всей шляхты, населяющей республику, великопольская была мене воинственною. Татары, турки и козаки никогда не вторгались въ этотъ край, который со временъ крестоносцевъ забылъ, что такое значитъ война. Кто изъ великопольской шляхты чувствовалъ въ себ стремленіе къ воинскимъ подвигамъ, тотъ вступалъ въ ряды коронныхъ войскъ и служилъ тамъ такъ же хорошо, какъ и вс прочіе, но за то т, кто предпочиталъ сидть дома, изнжились, превратились въ хозяевъ, заваливающихъ своею шерстью и въ особенности своимъ хлбомъ рынки прусскихъ городовъ.

Теперь, когда шведская война оторвала ихъ отъ спокойныхъ занятій, имъ казалось, что для войны достаточно только обвшать себя всевозможнымъ оружіемъ, запастись всевозможнйшими припасами, да захватить побольше слугъ для присмотра за особою пана и панскими вещами.

То были странные солдаты, съ которыми не легко было ладить ротмистрамъ. Являлся, напримръ, шляхтичъ съ копьемъ въ девятнадцать футовъ длиной и въ панцыр, но въ соломенной шляп ‘для прохлады’, одинъ во время ученья жаловался на жару, другой звалъ, третій лъ или пилъ и вс въ строю не считали невозможнымъ болтать такъ громко, что никто не могъ слышать команды офицера. Да и трудно было ввести дисциплину, когда каждый изъ шляхтичей считалъ ее вещью, противною шляхетскому достоинству. Предписывались различные ‘артикулы’, но ихъ никто и слушать не хотлъ.

Желзною цпью, сковывающею свободу всего войска, было неизмримое количество телгъ, лошадей, запасныхъ и упряжныхъ, скота, предназначеннаго на убой, а въ особенности слугъ, надзирающихъ за господскими палатками и кухнями и начинающихъ ссоры при малйшемъ удобномъ случа.

И противъ такого-то войска шелъ отъ Штетина, отъ Одера, Арфуидъ Виттембергъ, старый вождь, герой тридцатилтней войны, съ семнадцатью тысячами ветерановъ, скованныхъ желзною дисциплиной.

Съ одной стороны стоялъ безпорядочный польскій обозъ, похожій на ярмарочный сбродъ, болтливый, полный споровъ и диспутовъ о распоряженіи вождей и недовольства, состоящій изъ почтенныхъ сельчанъ, на время обращенныхъ въ пхотинцевъ, и шляхтичей, оторванныхъ прямо отъ стрижки овецъ, съ другой — маршировали грозныя, молчаливыя каре, при одномъ движеніи руки полководца развертывающіяся съ регулярностью машины въ линіи и полукруги, свертывающіяся въ треугольники, настоящіе сыны войны, холодные, спокойные, ремесленники, которые въ своемъ ремесл дошли до виртуозности. Кто изъ опытныхъ людей могъ сомнваться, каковъ будетъ результатъ встрчи и на чью сторону склонится побда?

Шляхты набиралось все боле и боле, а еще раньше начали прибывать сановники изъ Великой Польши и другихъ провинцій съ отрядами своей стражи и слугами. Вскор посл пана Грудзиньскаго въ Пилу прибылъ могущественный воевода познанскій, панъ Криштофъ Опалиньскій. Триста гайдуковъ, одтыхъ въ желтое съ краснымъ платье и вооруженныхъ мушкетами, шли передъ пхотой воеводы, толпа дворянъ и шляхты окружала его вельможную особу, за ними въ боевомъ порядк тянулся отрядъ рейтеровъ, одтыхъ такъ же, какъ и гайдуки, самъ воевода халъ въ карет, вмст со своимъ шутомъ Стахомъ Острожкой, на обязанности котораго лежало развеселять во время дороги угрюмаго пана.

Пріздъ столь важнаго сановника сильно способствовалъ всеобщему подъму духа. Т, которые смотрли почти на монаршее величіе воеводы, на это энергическое лицо съ разумными и суровыми глазами, и думать не могли, чтобъ ихъ могла встртить какая-нибудь непріятность въ присутствіи такого могущества.

Людямъ, привыкшимъ почитать важный санъ и высокое положеніе, казалось, что и сами шведы не осмлятся поднять святотатственную руку на такого магната. Его привтствовали горячо и радостно, восторженные крики гремли вдоль улицы, по которой двигалась процессія, а головы сами склонялись передъ воеводой, виднвшимся сквозь стекла золоченой кареты. На поклоны, вмст съ воеводой, отвчалъ и Острожка, раскланиваясь съ такимъ достоинствомъ и важностью, какъ будто бы кланялись только исключительно ему.

Едва улеглась пыль, поднятая воеводскими конями, какъ прибжали гонцы съ увдомленіемъ, что детъ его двоюродный братъ, воевода подлясскій, Петръ Опалиньскій, со своимъ деверемъ, Якубомъ Роздражевскимъ, воеводою иноврацлавскимъ. Они привезли съ собой по сту пятидесяти вооруженныхъ людей, кром дворянъ и слугъ. Не проходило дня, чтобы не прізжалъ кто-нибудь: Сендзивой Чариковскій, каштелянъ калишскій, Максимиліанъ Мясковскій, каштелянъ кшивинскій. Городокъ такъ переполнился людьми, что домовъ не хватало на помщеніе даже дворянъ. Близъ лежащія поля покрылись палатками всеобщаго ополченія. Казалось, стая разнопрыхъ птицъ слетлась въ Пилу со всей республики.

Красная, зеленая, голубая краски пестрли на кафтанахъ, на жупанахъ, сдлахъ и кунтушахъ. Каждый шляхтичъ, если не находился на служб у пана, носилъ какое ему угодно платье, даже пхота каждаго узда имла свои цвта.

Нахало много торговцевъ, которые^ благодаря тснот рынка, выстроили рядъ лавочекъ за городомъ. Въ лавкахъ продавалось все нужное для войска, отъ оружія до пищи включительно. Полевыя кухни дымились и день, и ночь, разнося запасъ бигоса, жаренаго, похлебки. Передъ палатками сновала шляхта, вооруженная не только шпагами, но и собственными ложками, вс болтали то о непріятел, котораго еще не было видно, то о магнатахъ, на счетъ которыхъ никто не жаллъ острыхъ словъ.

Вскор собрался военный совтъ подъ предсдательствомъ воеводы познаньскаго. Странный то былъ совтъ: участіе въ немъ принимали т, кто совершенно не зналъ войны. Великопольскіе магнаты не слдовали и не могли слдовать примру тхъ ‘королевичей’ литовскихъ или украинскихъ, что всю жизнь проводили въ постоянномъ огн, какъ саламандры.

Тамъ что ни воевода, что ни канцлеръ, то былъ вождь, съ тла котораго никогда не сходили красные рубцы отъ панцыря, вся молодость котораго прошла въ степяхъ или въ лсахъ на восточной границ, среди битвъ, засадъ, преслдованій, въ обоз или табор. Тутъ были только сановники, занимающіе важныя мста, отъ времени до времени собирались и они на призывъ всеобщаго ополченія, но во время войны никогда не занимали отвтственныхъ постовъ. Долголтній миръ усыпилъ воинственный духъ тхъ рыцарей, противъ которыхъ во время оно не могли устоять желзные ряды крестоносцевъ, обратилъ ихъ въ политиковъ, ученыхъ, поэтовъ. Только суровая шведская школа вновь научила ихъ тому, что они позабыли.

Но теперь вс собравшіеся на совтъ сановники смотрли другъ на друга съ недоумніемъ, каждый боялся первымъ подать голосъ, ожидая, что скажетъ ‘Агамемнонъ’, воевода познаньскій.

А ‘Агамемнонъ’ самъ просто-на-просто не зналъ ршительно ничего и рчь свою снова началъ съ жалобъ на неблагодарность и бездятельность короля, на легкомысліе, съ какимъ всю Векую Польшу и ихъ самихъ поставили подъ вражескіе удары. Но за то какъ краснорчивъ былъ панъ Опалиньскій, какую позу принялъ онъ,— позу, достойную римскаго сенатора: черные глаза его метали молніи, уста громы, а сдющая борода тряслась, когда онъ рисовалъ картину будущихъ несчастій отечества.

— Чмъ страдаетъ отчизна,— ораторствовалъ воевода,— если не горемъ своихъ сыновъ?… А на насъ прежде всхъ свалятся вс невзгоды. По нашимъ именно землямъ, по нашимъ частнымъ владніямъ, добытымъ кровью и заслугами предковъ, прежде всего пройдетъ нога непріятеля, который словно буря приближается къ намъ со стороны моря. И за что мы страдаемъ? За что перебьютъ наши стада, вытопчутъ нивы, пожгутъ деревни, построенныя нашими трудами? Разв мы обижали Радзвскаго, который подвергся неправильному осужденію и теперь, преслдуемый какъ измнникъ, долженъ искать чужой помощи?— Нтъ!… Разв мы настаиваемъ, чтобъ ничего незначущій титулъ короля шведскаго,— титулъ, который стоилъ уже столько крови,— сохранился въ подписи нашего Яна-Казиміра?— Нтъ!… Дв войны на двухъ границахъ,— нужно ли было вызвать и третью?… Кто виноватъ, того пусть судитъ Богъ и отчизна!… Мы умываемъ руки, ибо не виновны въ крови, которая будетъ пролита…— Воевода громилъ дале, но когда дло дошло до сути, то не могъ сказать ничего путнаго.

Послали за ротмистрами, а въ особенности за паномъ Владиславомъ Скорашевскимъ. То былъ славный рыцарь, знавшій военное дло какъ свои пять пальцевъ. И еще раньше вожди не разъ слушались его совтовъ, тмъ боле они были необходимы теперь.

Панъ Скорашевскій совтовалъ заложить три лагеря: подъ Пилой, Велюномъ и Устьемъ, въ такомъ разстояніи, чтобы, въ случа нападенія, они могли бы оказывать другъ другу взаимную помощь, кром того, все надрчное пространство, ограниченное дугою обозовъ, обсыпать шанцами, которые господствовали бы надъ переправами.

— Когда окажется, что непріятель собирается переправиться, мы тотчасъ же соберемся изо всхъ трехъ обозовъ и дадимъ ему отпоръ. Я же, съ вашего позволенія, съ небольшимъ отрядомъ поду въ Чаплинокъ. Позиція эта потеряна для насъ, но тамъ скоре всего я могу собрать справки о непріятел.

Паны приняли предложеніе Скорашевскаго, въ обоз стало немного веселй. Шляхты нахало до пятнадцати тысячъ. Пхотинцы сыпали шанцы на пространств шести миль.

Устье, главную позицію, занялъ со своими людьми панъ воевода познаньскій. Часть рыцарства осталась въ Велюн, часть въ Пил, а панъ Владиславъ Скорапіевскій похалъ въ Чаплинокъ, чтобы наблюдать за непріателемъ.

Наступилъ іюль, дни стояли все погожіе и жаркіе. Солнце въ равнинахъ палило такъ сильно, что шляхта пряталась въ лсахъ и ставила свои наметы подъ тнью деревьевъ. Пиры шли за пирами, веселые, шумные, повсюду царствовалъ полнйшій безпорядокъ, въ особенности на берегахъ Нотеци и Брды, куда водили лошадей на водопой два раза въ день.

Всеобщее настроеніе, несмотря на вс усилія воеводы познаньскаго, сначала, все-таки, было бодрымъ.

Если бы Виттембергъ подошелъ въ первыхъ дняхъ іюля, то непремнно встртилъ бы энергичный отпоръ, который впослдствіи перешелъ бы въ непобдимую ярость, какъ это часто бывало раньше. Въ жилахъ этихъ людей, хотя и отвыкшихъ отъ войны, все-таки, текла рыцарская кровь. Кто знаетъ, можетъ быть, другой Еремія Виснвецкій обратилъ бы Устье въ другой Збаражъ и кровавыми письменами начерталъ бы свое имя на страницахъ исторіи. Но воевода познаньскій, къ сожалнію, могъ только писать, а не сражаться.

Виттембергъ, человкъ, знающій не только войну, но и людей, можетъ быть, медлилъ съ намреніемъ. Долголтняя опытность говорила ему, что новобранцы опаснй всего въ первыя минуты горячности и что часто имъ не достаетъ не мужества, а выносливости, которая вырабатывается только лишь практикой. Новобранцы съумютъ тучей нахлынуть на самые страшные полки и пройти по ихъ трупамъ. Они — желзо, которое, пока красно, живетъ, сыплетъ искры, палитъ, обжигаетъ, а когда застыйетъ, становится только мертвою глыбой.

И дйствительно, когда прошла недля и другая и начиналась третья, долгое бездйствіе начало уже тяготить всеобщее ополченіе. Жара становилась все сильне. Шляхта не хотла выходить на ученье, отговариваясь тмъ, что ‘лошади отъ оводовъ не стоятъ на мст’.

Прислуга затвала все большія ссоры за тнистое мсто, да и у пановъ дло часто доходило до сабель. Иной панъ посмотритъ, посмотритъ, да и выберется изъ обоза, чтобы Не возвращаться никогда.

Не было недостатка въ дурныхъ примрахъ и свыше. Панъ Скорапіевскій только что далъ знать о приближеніи шведовъ, какъ военный совтъ отпустилъ домой пана Зигмунта Грудзиньскаго, о чемъ сильно хлопоталъ его дядя, воевода калишскій.

— Если я тутъ долженъ сложить свою голову,— настаивалъ онъ,— то пусть хоть племянникъ унаслдуетъ по мн славу, чтобъ заслуги мои не пропали даромъ.

Тутъ онъ началъ распространяться о молодыхъ лтахъ и невинности племянника, о его щедрости, съ какою онъ предоставилъ въ распоряженіе республики сто отличныхъ пхотинцевъ. И военный совтъ согласился на просьбы дяди.

Въ тотъ же самый день нашлось нсколько сотъ шляхтичей, которые не хотли быть хуже пана Грудзиньскаго. Панъ Станиславъ Скшетускій, ротмистръ калишскій, двоюродный братъ Яна, рвалъ волосы на голов: и его пхотинцы шли по слдамъ шляхты и потихоньку убгали изъ обоза. Созвали снова военный совтъ, въ которомъ шляхта непремнно хотла принимать участіе. Наступила ночь, шумная, безпокойная. Одинъ подозрвалъ другаго въ намреніи бжать. Повсюду слышались крики: ‘Или никого, или всхъ!’

Возникли слухи, что вожди уходятъ, и поднялась такая кутерьма, что воеводы должны были по нскольку разъ показываться возбужденнымъ толпамъ. Нсколько тысячъ человкъ до самаго разсвта стояли на коняхъ, а воевода познаньскій здилъ вдоль ихъ рядовъ съ открытою головой и повторялъ ежеминутно великія слова:

— Панове, съ вами жить и умирать!

Въ нкоторыхъ мстахъ его принимали виватами, въ другихъ насмшливыми криками. Онъ же, усмиривъ толпу, возвращался на совтъ, утомленный, охриплый, упоенный величіемъ собственныхъ словъ и увренный, что въ эту ночь оказалъ великія услуги отечеству.

Но на совт рчь его не лилась съ прежнею свободой, онъ теребилъ себя за бороду и чубъ и повторялъ въ отчаяніи:

— Находите средства, если умете! Я умываю руки, потому что съ такими солдатами невозможно обороняться.

— Ясновельможный воевода!— отвтилъ Станиславъ Скшетускій,— одинъ непріятель усмиритъ все своеволіе и прекратитъ неурядицу. Пусть только запоютъ пушки, пусть только дло дойдетъ дб обороны, до осады,— та же самая шляхта, для своего же спасенія, будетъ служить ни валахъ, не буянить въ обоз. Не разъ такъ бывало!

— Съ чмъ намъ обороняться-то? Пушекъ нтъ, разв наши мортиры, изъ которыхъ можно только стрлять во время пировъ…

— Подъ Збаражемъ у Хмельницкаго было семьдесятъ пушекъ, а у князя Ереміи только нсколько гаубицъ.

— Но у князя было войско, а не ополченцы, собственныя хоругви, славныя по всему свту, а не пановъ-овцеводовъ.

— Послать за паномъ Владиславомъ Скорашевскимъ!— сказалъ панъ Сендзивой Чариковскій, каштелянъ познаньскій.— Сдлать его обознымъ! Онъ популяренъ и съуметъ удержать шляхту въ повиновеніи.

— Послать за Скорашевскимъ! Чего ему сидть въ Драгим или въ Чаплинк!— повторилъ панъ Грудзиньскій, воевода калишскій.

— Да, да, отличный совтъ!— подтвердили другіе голоса.

Послали гонца за паномъ Владиславомъ Скорашевскимъ. Друтихъ постановленій совтъ не сдлалъ, но за то много жаловались на короля, на королеву, на недостатокъ въ войск и пр.

Утро не принесло ни утхи, ни успокоенія. Наоборотъ, безпорядокъ еще боле увеличился. Кто-то пустилъ слухъ, что иноврцы, собственно кальвинисты, на сторон шведовъ и готовы при первой возможности перейти на сторону непріятеля. Къ довершенію всего этого, слуха не опровергали ни панъ Шлихтингъ, ни паны Курнаховскіе, Эдмундъ и Яцекъ, тоже кальвинисты, хотя люди искренно преданные отечеству. Они сами подтвердили, что иноврцы образуютъ особый кружокъ и сговариваются между собой подъ предводительствомъ извстнаго забіяки и буяна пана Рея, который въ молодости дрался въ Германіи въ рядахъ лютеранъ и былъ большимъ другомъ шведовъ. Едва эти подозрнія распространились въ обоз, какъ нсколько тысячъ сабель засверкали въ воздух и началась настоящая буря.

— Давайте сюда измнниковъ!— кричала шляхта.— Надо вырвать плевелы, иначе мы вс погибнемъ!

Воеводы и ротмистры снова должны были успокоивать, но это обошлось имъ дороже, чмъ вчера. Они сами были уврены, что панъ Рей готовъ самымъ открытымъ образомъ измнить отчизн, потому что онъ былъ человкъ совсмъ онмечившійся и, кром языка, не имлъ въ себ ничего польскаго. Ршили выслать его изъ обоза, что до нкоторой степени успокоило недовольныхъ.

Странное настроеніе царствовало въ обоз. Одни упали духомъ и погрузились въ уныніе, другіе молча, безцльно ходили вдоль валовъ, тревожно посматривая на равнину, откуда долженъ былъ придти непріятель, или шепотомъ обмнивались другъ съ другомъ печальными новостями.

Иными овладло безумное, какое-то отчаянное веселье и готовность идти на смерть. Вслдствіе этого устраивались игры и попойки, чтобы вдосталь насладиться въ послдніе дни жизни. Никто во всемъ обоз не думалъ о побд, а, между тмъ, непріятель не обладалъ превышающими силами: у него было только больше пушекъ да вождь, знающій военное дло.

А когда, съ одной стороны, польскій обозъ киплъ, пировалъ, бурлилъ, какъ море, волнуемое втромъ, когда вообще ополченіе собиралось на сеймики, словно во время выбора короля, — съ другой стороны по широкимъ зеленымъ при-одерскимъ лугамъ спокойно подвигались шведскіе полки.

Впереди шла бригада королевской гвардіи, велъ ее Бенедиктъ Горнъ, грозный воинъ, имя котораго со страхомъ повторялось въ Германіи, гвардейцы — народъ крпкій, рослый, одтый въ шлемы, въ желтые кожаные кафтаны, вооруженный рапирами и мушкетами, холодный, упорный въ бою, готовый на каждое распоряженіе вождя.

Карлъ Шедднигъ, нмецъ, велъ слдующую бригаду, вестготландскую, состоящую изъ двухъ полковъ пхоты и одного тяжелыхъ рейтеровъ. Половина пхотинцевъ была снабжена мушкетами, другая — луками, при начал битвы первые становились впереди, а въ случа атаки кавалеріи прятались за лучниковъ, которые упирали одинъ конецъ лука въ землю, а другой наставляли противъ атакующихъ. Подъ Тищянной, при Сигизмунд III, одна гусарская хоругвь разнесла эту вестготландскую бригаду, въ которой служили преимущественно нмцы.

Дв бригады смаландскія велъ Ирвинъ, называемый Безрукимъ. Онъ потерялъ правую руку, защищая знамя, за то лвою однимъ размахомъ могъ снести голову лошади, то былъ угрюмый солдатъ, любящій только войну и потоки крови, суровый къ себ и своимъ солдатамъ. Когда другіе ‘капитаны’ въ постоянныхъ сраженіяхъ выработали изъ себя типъ ремесленниковъ, любящихъ войну для войны, Ирвинъ остался тмъ же самымъ фанатикомъ и убивалъ людей, распвая духовные псалмы.

Бригада вестрмаландская шла подъ начальствомъ Дракенборга, а гельзингерскою, состоящею изъ славныхъ во всемъ свт стрлковъ, предводительствовалъ Густавъ Оксенштернъ, молодой рыцарь, подающій великія надежды. Надъ эстголандскою начальствовалъ Ферзенъ, а надъ вермландскою самъ Виттембергъ, вмст съ тмъ, главный вождь всей арміи.

Семьдесятъ дв пушки оставляли глубокіе слды на влажныхъ лугахъ, а всхъ солдатъ было семнадцать тысячъ,— солдатъ, разграбившихъ чуть не всю Германію, дисциплинированныхъ такъ, что даже съ пхотою едва-едва могла сравняться французская королевская гвардія. За полками тянулись телги съ поклажей и палатками, а полки шли въ порядк, каждую минуту готовые къ бою.

Цлый лсъ луковъ возвышался надъ массою головъ, шлемовъ и шляпъ, а посреди этого лса къ польской границ плыли большія голубыя знамена съ блымъ крестомъ по середин. Разстояніе, отдлявшее оба войска, уменьшалось съ каждымъ днемъ.

Наконецъ, 27 іюля, въ лсу подъ деревней Гейнрихсдорфъ, шведскія войска впервые увидали польскій пограничный столбъ. При вид границы все войско крикнуло ура, трубы заиграли, знамена развернулись. Виттембергъ выхалъ впередъ, окруженный блестящею свитой. Вс полки проходили передъ нимъ и отдавали честь, кавалерія — съ обнаженными рапирами, пушки — съ зажженными фитилями. Часъ былъ полуденный, погода великолпная. Лсной воздухъ весь былъ пропитанъ запахомъ смолы.

Срая, залитая солнцемъ дорога, по которой проходили шведскіе полки, выбгая изъ Гейнрихсдорфскаго лса, терялась вдали. Когда войска прошли лсъ, ихъ глазамъ представился край веселый, улыбающійся, сверкающій желтыми нивами различныхъ хлбовъ, мстами испещренный дубовыми рощами и зелеными лугами. Тутъ и тамъ изъ-за деревьевъ къ небу поднимались столбы дыма, на выгонахъ виднлись пасущіяся стада. Тамъ, гд на лугахъ еще не просохли лужицы, спокойно расхаживали аисты.

Какая тишина и миръ были повсюду разлиты по этой молокомъ и медомъ текущей земл! Казалось, она раскидывается все шире и шире и простираетъ объятія войскамъ, какъ будто встрчаетъ не врага, а гостя, посланнаго Богомъ.

Новый крикъ вырвался изъ груди всхъ солдатъ, въ особенности урожденныхъ шведовъ, привыкшихъ къ бдной и дикой природ своего отечества. Сердца убогаго, хищническаго народа загорлись желаніемъ захватить эти сокровища, что были разсяны передъ ихъ глазами. Какая-то горячка овладла всми полками.

Но солдаты, закаленные въ огн тридцатилтней войны, понимали, что это имъ достанется не даромъ, потому что эту землю населяло многочисленное, воинственное племя, которое умло хорошо защищаться. Въ Швеціи жила еще память страшнаго погрома подъ Кирхгольмомъ, гд три тысячи кавалеріи Ходкевича въ прахъ стерли восемнадцать тысячъ лучшаго шведскаго войска. Въ хатахъ Вестготланда, Смаланда или Делекарліи разсказывали объ этихъ крылатыхъ рыцаряхъ, какъ о великанахъ изъ саги. Еще свжей была память битвъ при Густав-Адольф,— еще не вымерли вс люди, принимавшіе въ нихъ участіе. Скандинавскій орелъ, прежде чмъ пролетть надъ Германіей, дважды поломалъ свои когти о полки Конецпольскаго.

Въ сердцахъ шведовъ вмст съ радостью таилось и опасеніе, отъ котораго не былъ свободенъ и самъ вождь Виттембергъ. Онъ смотрлъ на проходящіе мимо него полки пхоты и рейтеровъ такимъ взоромъ, какимъ пастухъ смотритъ на свое стадо, и, наконецъ, обратился къ толстому человку въ свтломъ парик съ локонами, спадавшими на плечи:

— Вы увряете,— сказалъ онъ,— что съ этими войсками можно сломить войска, стоящія подъ Устьемъ?

Человкъ въ свтломъ парик усмхнулся:

— Вы вполн можете положиться на мои слова. Еслибъ подъ Устьемъ стояли регулярныя войска и кто-нибудь изъ гетмановъ, тогда я первый совтовалъ бы не спшить, а подождать, пока не придетъ его величество король со своими силами, но противъ всеобщаго ополченія и пановъ нашего войска боле чмъ достаточно.

— Разв имъ не пришлютъ какого-нибудь подкрпленія?

— Подкрпленія не пришлютъ по двумъ причинамъ: вопервыхъ, потому, что вс войска (а ихъ и такъ не много) заняты въ Литв и на Украйн, во-вторыхъ, въ Варшав ни король Янъ-Казиміръ, ни канцлеры, ни сенатъ до сихъ поръ не хотятъ врить, чтобъ его величество Карлъ-Густавъ, вопреки мирному договору, несмотря на послднія посольства, на готовность къ уступкамъ, въ самомъ дл началъ войну. Они надются, что миръ будетъ заключенъ въ послднюю минуту… Ха, ха, ха!

Толстый человкъ снялъ шляпу, отеръ красное лицо и прибавилъ:

— Трубецкой и Долгорукій въ Литв, Хмельницкій въ Украйн, а мы входимъ въ Великую Польшу… Вотъ до чего довело правленіе Яна-Казиміра!

Виттембергъ посмотрлъ на него загадочнымъ взглядомъ и спросилъ:

— А васъ радуетъ это?

— Меня радуетъ, что оскорбленіе, нанесенное мн, будетъ отомщено, а, кром того, я вижу ясно, какъ на ладони, что ваша сабля и мои совты возложатъ новую, лучшую во всемъ свт, корону на главу Карла-Густава.

Виттембергъ посмотрлъ вдаль, окинулъ глазомъ лса, дубровы, луга и хлбныя поля и сказалъ немного погодя:

— Да, это чудный край… Вы можете быть уврены, что посл войны король і.икому другому, кром васъ, не поручитъ главнаго управленія надъ этою страной.

Толстый человкъ снова снялъ, шляпу.

— И я тоже не хочу имть другаго властелина,— сказалъ онъ, поднимая глаза къ небу.

Небо было ясно и чисто, ни одна громовая стрла не упала и не сокрушила въ прахъ измнника, который свою родину, стонущую подъ бременемъ двухъ войнъ и совершенно истощенную, предавалъ въ руки новаго непріятеля.

Человкъ, разговаривающій съ Виттембергомъ, былъ еронимъ Радзвскій, бывшій коронный подканцлеръ, нын продавшійся шведамъ.

Въ это время дв послднія бригады, нерикская и вермландская, перешли границу и за ними послдовали пушки, трубы все еще играли, а звуки бубновъ наполняли лсъ зловщимъ эхомъ. Наконецъ, двинулся и штабъ. Радзвскій халъ около Виттемберга.

— Оксенштерна не видно,— сказалъ Виттембергъ,— боюсь я, какъ бы съ нимъ чего не случилось. Не знаю, хорошъ ли былъ вашъ совтъ послать его какъ трубача съ письмами въ Устье.

— Совтъ былъ хорошъ,— отвтилъ Радзвскій.— Онъ осмотритъ обозъ, увидитъ вождей и узнаетъ, что тамъ думаютъ, а всего этого простой солдатъ не сдлалъ бы.

— А если его узнаютъ?

— Его тамъ знаетъ только одинъ Рей, а онъ — нашъ. Наконецъ, еслибъ его и узнали, то ничего дурнаго не сдлаютъ,— еще наградятъ на дорогу… Знаю я поляковъ, знаю, что они готовы на все, только чтобы показаться передъ другими съ хорошей стороны. Вс наши усилія направлены на то, чтобы насъ чужіе хвалили… За Оксенштерна вы можете быть покойны: волосъ не спадетъ съ его головы. Не видно его потому, что онъ не усплъ еще возвратиться.

— А какъ вы думаете, произведутъ наши письма какое-нибудь впечатлніе?

Радзвскій разсмялся.

— Если вы позволите мн быть пророкомъ, то я предскажу вамъ, что будетъ. Панъ воевода познаньскій, политикъ и человкъ ученый, отпишетъ намъ тонко и весьма вжливо, но такъ какъ онъ любитъ походить на римлянина, то и отвтъ его будетъ носить римскій характеръ. Прежде всего, онъ скажетъ, что предпочитаетъ пролить послднюю каплю крови, чмъ поддаться, что смерть лучше безславія, а любовь, которую онъ питаетъ къ отчизн, заставляетъ его пасть за нее на границ.

Радзвскій началъ хохотать еще громче, суровое лицо Виттенберга тоже прояснилось.

— Вы не думаете, чтобъ онъ готовъ былъ поступить такъ, какъ пишетъ?— спросилъ онъ.

— Онъ? Правда, онъ питаетъ любовь къ отечеству, но только чернилами, а такъ какъ эта пища не особенно питательна, то и его любовь тоще его шута, который помогаетъ ему сочинять стихи. Я увренъ, что посл римскаго отвта наступятъ пожеланія здоровья, успха, увренія въ преданности и, наконецъ, просьба, чтобы мы пощадили имнія его и его родственниковъ, за что онъ пообщаетъ намъ свою признательность,— конечно, вмст со своими родственниками.

— А какой же будетъ практическій результатъ нашихъ писемъ?

— Что они совсмъ потеряютъ присутствіе духа, что паны сенаторы начнутъ съ нами переговоры и что мы посл нсколькихъ выстрловъ на воздухъ займемъ всю Великую Польшу.

— Хорошо, еслибъ вы были настоящимъ пророкомъ…

— Я увренъ, что такъ и будетъ, потому что хорошо знаю этихъ людей, потому что у меня много друзей и сторонниковъ во всей Польш, потому что знаю, какъ начинать дло… А что я ничего не упустилъ изъ вида, за это ручаются несправедливость Яна-Казиміра по отношенію ко мн и любовь моя къ КарлуГуставу. У насъ теперь люди больше оберегаютъ свои интересы, чмъ цлость республики. Земли, по которымъ мы будемъ идти, составляютъ собственность Опалиньскихъ, Чариковскихъ, Грудзиньскихъ, а такъ какъ они-то и стоятъ подъ Устьемъ, то по-невол будутъ мягки при переговорахъ. Что касается шляхты, то пообщай ей свободу сеймовъ, и она пойдетъ вслдъ за панами воеводами.

— Вы оказываете громадныя услуги королю своимъ знаніемъ здшняго края и людей,— услуги, которыя не могутъ остаться невознагражденными. Изъ того, что я слышалъ отъ васъ, можно заключить, что мы вправ считать эту землю своею.

— Конечно, конечно!— торопливо повторилъ Радзвскій.

— Тогда я занимаю ее во имя его королевскаго величества Карла-Густава,— важно проговорилъ Виттембергъ.

За нсколько дней до шведскаго нашествія, 18 іюля, въ польскій обозъ прибылъ шведскій трубачъ съ письмами отъ Радзвскаго и Виттемберга.

Панъ Владиславъ Скорашевскій самъ отвелъ его къ воевод познаньскому, а шляхта всеобщаго ополченія съ любопытствомъ смотрла на ‘перваго шведа’, удивляясь его воинственной фигур, мужественному лицу, рыжимъ усамъ, зачесаннымъ кверху, и настоящей рыцарской мин.. За нимъ шла цлая толпа, на него показывали пальцами, слегка смялись надъ его сапогами съ огромными голенищами и длинною прямою рапирой, висвшею на густо украшенной серебромъ перевязи. Шведъ также бросалъ вокругъ любопытные взоры, точно хотлъ сосчитать непріятельскія силы.

Наконецъ, его привели къ воевод, гд собрались вс сановники, находящіеся въ сбор.

По прочтеніи писемъ начался совтъ, трубача панъ воевода поручилъ своимъ дворянамъ угостить по-солдатски. Посл дворянъ, шведомъ завладла шляхта и начала съ нимъ пить насмерть.

Намъ Скорашевскій подозрвалъ, что это какой-нибудь офицеръ, переодтый трубачомъ, и вечеромъ отправился сообщить свои догадки воевод, но послдній отвтилъ, что это все равно, и арестовать его не позволилъ.

— Будь это хоть самъ Виттембергъ,— прибавилъ онъ,— посолъ долженъ ухать такъ же спокойно, какъ пріхалъ… Я еще прикажу ему дать десять дукатовъ на дорогу.

А трубачъ тмъ временемъ ломанымъ нмецкимъ языкомъ болталъ съ тми изъ шляхты, кто, благодаря сношенію съ прусскими городами, понималъ по-нмецки, онъ разсказывалъ имъ о побдахъ, одержанныхъ Виттембергомъ въ разныхъ странахъ, о силахъ, которыя идутъ къ Устью, а въ особенности о новыхъ, необычайно дальнострльныхъ пушкахъ, которымъ нтъ возможности противиться. Шляхта перепугалась не на шутку и по лагерю пошли разныя всти, одна чудовищнй другой.

Въ эту ночь почти никто не спалъ во всемъ Усть, потому что около полуночи пришли т отряды, что до сихъ поръ стояли въ отдльныхъ лагеряхъ подъ Пилой и Велюномъ. Совтники сидли надъ отвтомъ до благо дня, а шляхту интересовали разсказы о могуществ шведовъ.

Передъ разсвтомъ пріхалъ панъ Станиславъ Скшетускій съ Извстіемъ, что шведы подошли уже къ Валчу, всего за одинъ день марша до польскаго обоза. Началась страшная суматоха, большинство лошадей вмст съ прислугой были еще на лугахъ, и за ними скакали сломя голову. Ополченія отъ каждаго повта садились на лошадей и строились полками. Минута передъ битвой — самая страшная минута для необстрленнаго солдата. Прежде чмъ ротмистры съумли водворить какой-нибудь порядокъ, всюду царила страшная сумятица. Еслибъ въ эту минуту раздался хоть одинъ пушечный выстрлъ, сумятица перешла бы въ панику.

Но узды понемногу становились въ ряды. Природныя способности шляхты къ войн понемногу пополняли недостатокъ опытности, и къ полудню лагерь имлъ довольно импозантный видъ. Пхота въ своихъ разноцвтныхъ кафтанахъ разсыпалась по валамъ, словно цвтной коверъ, отъ пушечныхъ фитилей курился дымъ, а за валами, подъ защитой пушекъ, луга и равнина зароились конными полками.

Въ это время воевода познаньскій отпустилъ трубача съ отвтомъ, боле или мене оправдывающимъ предсказанія Радзвскаго, затмъ приказалъ выслать небольшой отрядъ на сверный берегъ Нотеци для поимки непріятельскаго языка:

Петръ Опалиньскій, воевода подляскій, родственникъ воеводы познаньскаго, долженъ былъ отправиться съ отрядомъ собственнолично, вмст со своею сотней драгуновъ. Кром того, ротмистры Скорашевскій и Скшетускій получили приказаніе вызвать охотниковъ изъ шляхты всеобщаго ополченія, чтобъ и они заглянули въ глаза непріятелю.

Оба ротмистра хали рядомъ вдоль выстроеннаго въ длинную линію войска и повторяли ежеминутно:

— Ну, панове, кто хочетъ идти охотникомъ на шведа? Кто радъ пороха понюхать?

Они прохали довольно большое разстояніе безъ всякаго результата: никто не выступалъ изъ рядовъ, одинъ посматривалъ на другаго, были такіе, что толкали сосда локтемъ: ‘пойдешь ты, и я пойду’.

Ротмистры начинали терять терпніе, какъ вдругъ какой-то человкъ, одтый въ пестрое платье, выскочилъ впередъ и крикнулъ:

— Панове ополченцы, я буду охотникомъ, а вы шутами!

— Острожка! Острожка!— закричала шляхта.

— Такой же шляхтичъ, какъ и всякій другой!— отвтилъ шутъ.

— Тьфу, сто чертей!— закричалъ панъ Роленьскій, подсудокъ.— Довольно дурачествъ! Я иду!

— И я, и я!— раздались другіе голоса.

— Одинъ разъ умирать!

И прежняя нершительность смнилась всеобщимъ энтузіазмомъ. Шляхта посыпала изо всхъ повтовъ. Въ минуту набралось пятьсотъ всадниковъ, а новые все прибывали. Панъ Окорашевскій началъ смяться своимъ искреннимъ, добрымъ смхомъ и приговаривалъ:

— Довольно, панове, довольно! Нельзя всмъ идти!

Вмст съ Скшетускимъ онъ выстроилъ охотниковъ и повелъ ихъ впередъ.

Панъ воевода подляскій присоединился къ нимъ при выход изъ обоза. Видно было, какъ отрядъ переправился черезъ Нотець, потомъ мелькнулъ кое-гд на заворот дорог и, наконецъ, скрылся изъ глазъ.

Черезъ полчаса панъ воевода познаньскій приказалъ людямъ разойтись въ палатки, онъ догадался, что нельзя держать солдатъ въ строю, когда непріятель еще за нсколько миль. Однако, повсюду разставили многочисленную стражу, лошадей не приказали выгонять на лугъ и издали приказъ при первомъ сигнал трубы всмъ садиться на коней и быть въ готовности.

Томительное ожиданіе кончилось, окончились ссоры и драки, близость непріятеля, какъ говорилъ панъ Скшетускій, подняла духъ. Первая счастливая битва могла поднять его еще больше, и дйствительно, вечеромъ произошелъ случай, который можно было счесть новымъ счастливымъ предзнаменованіемъ.

— Отрядъ возвращается!… Вс цлы!— крикнулъ кто-то вскор.

Дйствительно, отрядъ приближался къ лагерю и, наконецъ, переправился черезъ Нотець.

— Да ихъ, кажется, больше стало!— сказалъ панъ Шлихтингъ.

— Да они плнныхъ ведутъ, ей-Богу!— закричалъ какой-то шляхтичъ.

Отрядъ теперь приблизился такъ, что можно было различить лица дущихъ. Впереди халъ панъ Скорашевскій, по обыкновенію, кивая головой и весело разговаривая со Скшетускимъ, за ними конница окружала нсколько десятковъ пхотинцевъ въ круглыхъ шляпахъ. То были шведскіе плнники.

При вид этого зрлища шляхта не выдержала и кинулась впередъ съ криками:

— Виватъ Скорашевскій! Виватъ Скшетускій!

Густая толпа въ мигъ окружила весь отрядъ. Одни разсматривали плнныхъ, другіе допытывались: ‘какъ было дло’, третьи угрожали шведамъ.

— А, что?! Вотъ погодите, негодяи!… Съ поляками захотли воевать? Вотъ вамъ теперь поляки!

— Даайте ихъ сюда!… Саблями ихъ изрубить… въ куски!…

— Господа, не кричите, какъ мальчишки, а то плнники подумаютъ, что война вамъ въ первинку!— сказалъ панъ Скорашевскій.— Извстное дло, плнныхъ всегда берутъ на войн.

Охотники гордо посматривали, на шляхту, которая забрасывала ихъ вопросами.

— Какъ это было? Легко они дались вамъ? Хорошо дерутся?

— Добрые ребята,— отвтилъ панъ Росиньскій,— защищались храбро, но, вдь, не изъ желза же они,— сабля и ихъ беретъ.

— Такъ и не могли устоять?

— Напора не выдержали.

— Господа, слышите, что говорятъ? Напора не могли выдержать… Атака — это главное!…

Еслибъ этой шляхт сейчасъ же приказали броситься на непріятеля, то въ храбрости недостатка не было бы, но непріятель былъ еще далеко. Вмсто этого, ночью передъ стражей раздался звукъ трубы, то прибылъ другой посолъ отъ Виттемберга съ письмомъ: шляхт предлагалось сдаться. Толпа, узнавъ объ этомъ, хотла разорвать посла, но воеводы взяли письмо на обсужденіе.

Шведскій генералъ извщалъ, что Карлъ-Густавъ посылаетъ войска своему родственнику Яну-Казиміру на помощь противъ Козаковъ и что, вслдствіе этого, великополяне должны сдаться безъ сопротивленія. Панъ Грудзиньскій, читая это письмо, не могъ удержаться отъ негодованія и ударилъ кулакомъ по столу, но воевода познаньскій тотчасъ же успокоилъ его вопросомъ:

— Вы врите въ побду?… Сколько дней мы можемъ сопротивляться?… Берете ли вы на себя отвтственность за шляхетскую кровь, которая, можетъ быть, завтра прольется?…

Посл долгаго совщанія ршили не отвчать и ждать будущаго. Ждать пришлось не долго. Въ субботу, 24 іюля, стража дала знать, что все шведское войско показалось напротивъ Пилы. Въ обоз поднялся шумъ, какъ въ уль передъ роеньемъ.

Шляхта садилась на коней, воеводы объзжали ряды, раздавая противурчивыя распоряженія до тхъ поръ, пока панъ Скорашевскій не взялъ власти въ свои руки и, водворивши порядокъ, выхалъ во глав нсколькихъ сотенъ охотниковъ, чтобы погарцовать за ркой и освоить своихъ людей съ видомъ непріятеля.

Конница шла съ нимъ охотно, потому что гарцованье складывалось изъ ряда сраженій между небольшими кучками или одинъ-на-одинъ, а такихъ сраженій опытная въ дл фехтованія шляхта не боялась вовсе. Поляки вышли за рку и остановились въ виду непріятеля, который приближался все ближе и чернлъ длинною линіей на горизонт, точно боръ, только что выросшій изъ земли. Конные и пшіе полки развертывались, захватывая все большее пространство.

Шляхта разсчитывала, что вотъ-вотъ къ ней высыпятъ охотники съ противной стороны, но, вмсто этого, на ближайшихъ пригоркахъ остановились нсколько кучекъ изъ десяти людей и лошадей и начали что-то длать. Панъ Скорашевскій увидалъ это и тотчасъ же скомандовалъ:

— Налво назадъ!

Но слова команды не успли еще умолкнуть, какъ на пригоркахъ появились длинныя блыя ленты дыма и словно стаи птицъ пролетли надъ шляхтой, потомъ грянулъ выстрлъ и, вмст съ тмъ, раздались крики и стоны раненыхъ.

— Стой!— крикнулъ панъ Владиславъ.

Птицы пролетли второй разъ, третій,— и каждый разъ свистъ сопровождался крикомъ. Шляхта не слушала команды начальника, отступала назадъ, крича и призывая небо на помощь, наконецъ, отрядъ разсыпался и помчался къ обозу. Панъ Скорашевскій ругался,— ничего не помогало.

Разогнавъ безъ труда гарцовниковъ, Виттембергъ пошелъ дальше и остановился только напротивъ Устья, передъ самыми шанцами, защищаемыми калишскою шляхтой. Польскія пушки начали стрльбу безъ всякаго отвта со стороны шведовъ. Дымъ отъ выстрловъ тянулся длинными лентами, а шведская пхота и кавалерія все развертывались съ зловщимъ спокойствіемъ, точно увренная въ несомннной побд.

На пригорки втаскивали пушки, сыпали валы,— однимъ словомъ, непріятель окапывался, не обращая ни малйшаго вниманія на ядра, которыя не долетали до него и только засыпали пескомъ и землею работающихъ.

Панъ Станиславъ Скшетускій вывелъ дв хоругви калишанъ, разсчитывая смлою атакой разбить шведовъ, но хоругви шли неохотно, отрядъ тотчасъ же сбился въ безформенную кучу: храбрые старались идти впередъ, а трусливые задерживали ихъ коней. Два полка рейтеровъ, высланные Виттембергомъ, посл краткой битвы прогнали шляхту съ поля и преслдовали ее вплоть до обоза.

Спустилась ночь, и безкровная битва окончилась.

Пушки, однако, гремли до самой ночи, потомъ стрльба умолкла, но за то въ польскомъ обоз поднялся страшный шумъ. Дло началось съ того, что нсколько сотенъ ополченцевъ хотли ночью улизнуть изъ обоза. Другіе увидали это и стали удерживать. Пошли въ ходъ сабли. Опять раздались крики: ‘Или вс, или никто!’ — но, судя по началу, было видно, что уйдутъ именно вс. Вождями никто не былъ доволенъ. Ополченцы кричали, что ихъ выгнали невооруженныхъ противъ пушекъ. Негодовали также и на Виттенберга, что онъ, вопреки военнымъ обычаямъ, приказалъ стрлять въ гарцовниковъ. Иные не скрывали своего отчаянія. ‘Выкурятъ насъ отсюда, какъ зайцевъ изъ ямы!— кричали они.— Обозъ скверно устроенъ, шанцы плохо насыпаны, мсто для обороны выбрано неудачно’. Отъ времени до времени слышались голоса: ‘Панове братья, спасайтесь!’

То была страшная ночь: замшательство и несогласіе возростали съ каждою минутой, приказовъ никто не слушалъ. Воеводы окончательно потеряли голову и не пытались даже возстановить спокойствіе. Неспособность ихъ и неспособность всеобщаго ополченія становились ясными, какъ день. Виттембергъ могъ бы въ эту ночь безъ всякаго труда взять весь обозъ.

Начало разсвтать.

День начинался блдный, пасмурный и освтилъ хаотическое сборище людей, упавшихъ духомъ, рыдающихъ, по большей части пьяныхъ, готовыхъ на все, на позоръ, только не на борьбу. Къ довершенію несчастія, шведы переправились ночью подъ Дзмбовымъ на другую сторону Нотеци и окружили польскій обозъ.

Съ той стороны почти не было шанцевъ, никакого прикрытія. Необходимо немедленно, сейчасъ же, насыпать валъ. Скорашевскій и Скшетускій заклинали всми святыми приняться за работу, но ихъ никто не хотлъ слушать.

У вождей и шляхты на устахъ было одно слово: ‘мириться!’ Выслали парламентеровъ. Въ отвтъ на это отъ шведскаго обоза прибыло пышное посольство, во глав котораго хали Радзвскій и генералъ Вирцъ, оба съ зелеными втвями. Они хали къ дому, гд стоялъ воевода познаньскій, но по дорог Радзвскій останавливался среди толпы шляхты, кланялся, усмхался, привтствовалъ знакомыхъ и кричалъ громкимъ голосомъ:

— Панове братья, не тревожьтесь! Не врагами мы являемся сюда. Отъ васъ самихъ зависитъ, чтобы ни одна капля крови не была пролита больше. Если вы хотите вмсто тирана, который покушается на ваши вольности, который мечтаетъ объ absolutum dominium, который привелъ отчизну къ краю погибели,— если хотите, повторяю, государя добраго, великаго, воина, окруженнаго такою славой, что при одномъ его имени вс враги республики разсыпятся въ прахъ,— то отдайтесь подъ протекторатъ Карла-Густава… Панове братья! Я везу съ собой ручательство въ томъ, что ни свобода ваша, ни вольности, ни религія не будутъ затронуты. Отъ васъ самихъ зависитъ ваше спасеніе… Панове! Его величество король шведскій обязуется подавить козацкое возстаніе, окончить литовскую войну, и онъ одинъ въ состояніи совершить это. Сжальтесь надъ несчастною отчизной, если къ себ не имете жалости…— Тутъ въ голос измнника слышались слезы. Шляхта слушала въ недоумніи, а онъ халъ дальше и снова кланялся толп, и снова слышенъ былъ его громкій голосъ: ‘Панове братья!’ Наконецъ, они оба съ Вирцемъ и свитою вошли въ домъ воеводы познаньскаго.

Шляхта тсною толпой собралась подъ окна воеводы. Она понимала, что въ этомъ дом ршается судьба не только ея, но и всего отечества. Вышли слуги воеводы въ красныхъ одеждахъ просить въ домъ боле важныхъ людей. Т поспшили на зовъ, а остальные въ нмомъ молчаніи ожидали, что будетъ… Стоящіе около оконъ слышали, что внутри идутъ ожесточенные споры… Часъ проходилъ за часомъ, а совтъ все еще продолжался.

Вдругъ входныя двери съ шумомъ распахнулись и изъ нихъ выбжалъ панъ Владиславъ Скорашевскій.

Вс попятились въ испуг.

Этотъ человкъ, всегда спокойный и ласковый, теперь былъ страшенъ. Глаза его были красны, одежда разстегнута, онъ обими руками держался за чубъ.

— Измна! убійство! позоръ! Теперь мы уже шведы, не поляки!— крикнулъ онъ пронзительно.

И онъ зарыдалъ спазматически, какъ человкъ, потерявшій сознаніе. Вокругъ царствовало гробовое молчаніе. Какое-то страшное предчувствіе охватило всхъ.

Вдругъ Скорашевскій выпрямился и закричалъ голосомъ, въ которомъ слышалось невыразимое отчаяніе:

— Къ оружію! Къ оружію, кто въ Бога вруетъ! Къ оружію! Въ толп пронесся какой-то шумъ, шепотъ, отрывистый, какъ первый порывъ втра передъ бурей. Колебались сердца, колебались умы, а посреди этой нершительности трагическій голосъ не переставалъ кричать:

— Къ оружію, къ оружію!

Вскор къ нему присоединились еще два голоса: пана Петра Скорашевскаго и пана Скшетускаго, за ними послдовалъ и Клодзиньскій, храбрый ротмистръ Познаньскаго повта.

Около нихъ началъ собираться кружокъ шляхты. Послышались громкіе крики, стукъ сабель… Владиславъ Скорапіевскій подавилъ свое волненіе и заговорилъ, указывая на домъ, гд происходилъ совтъ:

— Слышите, панове, они тамъ продаютъ отчизну, какъ уда, позорятъ ее! Знайте, что мы уже не принадлежимъ Польш. Мало имъ было предать въ руки непріятеля всхъ васъ, обозъ, войско, пушки,— да поразитъ ихъ громъ небесный!— они еще подписали отъ своего и отъ вашего имени, что отрекаются отъ связи съ отчизной, отрекаются отъ государя, что весь край, города, крпости и мы вс на вчное время будемъ принадлежать Швеціи. Что сдается войско, это бываетъ, но кто иметъ право отрекаться отъ отчизны и государя?! Кто иметъ право отрывать цлую провинцію, соединяться съ чужими, переходить къ другому народу, отрекаться отъ собственной крови?! Панове, это позоръ, измна, убійство, предательство!… Спасайте отчизну, панове! Во имя Бога, кто шляхтичъ, кто благородный человкъ, спасайте! Отдадимъ нашу жизнь, прольемъ нашу кровь! Не хотимъ мы быть шведами, не хотимъ, не хотимъ!… Лучше бы не родиться тому, кто пожалетъ теперь своей крови!…

— Измна!— крикнуло нсколько голосовъ.— Смерть измнникамъ!

— Къ намъ, кто шляхтичъ!— кричалъ Скшетускій.

— На шведа! на смерть!— прибавилъ Клодзиньскій.

Они пошли дале въ обозъ, крича: ‘Къ намъ! измна!’ — и за ними побжало нсколько сотенъ шляхты съ обнаженными саблями. Но большинство, громадное большинство, все-таки, осталось на мст.

Двери дома совта опять распахнулись и въ нихъ появился Криштофъ Опалиньскій съ Вирцемъ по правую сторону и Радзвскимъ по лвую. За ними шли: Андрей-Карлъ Грудзиньскій, воевода калишскій, Максимиліанъ Мясковскій, каштелянъ кшивинскій, Павелъ Гембицкій, каштелянъ мендзыжецкій, и Андрей Слунскій.

Криштофъ Опалиньскій держалъ въ рукахъ пергаментный свертокъ съ печатями, голова его была поднята кверху, хотя въ глазахъ виднлась нкоторая неувренность. Онъ окинулъ глазами всю толпу и посреди мертвой тишины заговорилъ яснымъ голосомъ:

— Панове! Сегодня мы отдались подъ протекторатъ его величества короля шведскаго. Виватъ король Карлъ-Густавъ!

Та же тишина встртила заявленіе воеводы, вдругъ раздался чей-то одинокій голосъ:

— Veto!

Воевода посмотрлъ въ сторону, откуда слышался голосъ, и отвтилъ:

— Тутъ не сеймикъ, значитъ, и veto здсь не у мста. А кто хочетъ, тотъ можетъ идти на шведскія пушки, которыя въ одинъ часъ обратятъ весь нашъ обозъ въ щепки.

Онъ замолчалъ на минуту.

— Кто говорилъ veto?

Никто не отозвался.

Тогда воевода заговорилъ еще выразительнй:

— Вс вольности шляхты и духовенства будутъ сохранены, подати не бу-дутъ у-не-ли-че-ми, порядокъ взиманія останется прежній… Никто не будетъ терпть ни обидъ, ни притсненій, войска его величества пользуются правами, присвоенными польскимъ короннымъ хоругвямъ, не большими.

Воевода остановился и жадно прислушивался къ шепоту въ толп, точно хотлъ уразумть его значеніе, наконецъ, опять сдлалъ движеніе рукой:

— Кром -того, мы заручились общаніемъ генерала Виттемберга, даннымъ отъ имени его величества, что если вся страна послдуетъ нашему спасительному примру, шведскія войска тотчасъ же направятся въ Литву и Украйну и не кончатъ войны до тхъ поръ, пока вс земли и замки не будутъ возвращены республик обратно. Виватъ король Карлъ-Густавъ!

— Виватъ король Карлъ-Густавъ!— крикнуло нсколько голосовъ.

— Виватъ Карлъ-Густавъ!— загремло въ цломъ обоз.

Тутъ на глазахъ у всхъ воевода познаньскій обратился къ Радзвскому и нжно обнялъ его, потомъ обнялъ Вирца, потомъ вс начали обниматься другъ съ другомъ. Кричали виватъ такъ, что эхо разносило отголоски по всмъ окрестностямъ. Но воевода познаньскій попросилъ у братьевъ-шляхты еще минутку вниманія:

— Господа! Генералъ Виттембергъ проситъ насъ сегодня въ свой лагерь, дабы мы съ кубками въ рукахъ заключили братскій союзъ съ храбрымъ народомъ.

— Виватъ Виттембергъ! Виватъ! виватъ! виватъ!

— А потомъ, господа,— прибавилъ воевода,— мы разойдемся по домамъ и, съ Божьей помощью, примемся за жатву, съ отраднымъ сознаніемъ, что въ сегодняшній многознаменательный день мы спасли отчизну.

— Будущія поколнія отдадутъ намъ справедливость,— сказалъ Радзвскій.

— Аминь!— закончилъ воевода.

Вдругъ онъ замтилъ, что глаза шляхты устремлены на какой-то предметъ, выше его головы.

Воевода обернулся и увидалъ своего шута. Острожка поднялся на цыпочки и, держась одною рукой за притолку, писалъ углемъ надъ дверями дома совта:

‘Мани — Факелъ — аресъ’.

Небо было покрыто тучами. Собирался дождь.

Глава XI.

Въ деревн Бужецъ, въ Луковскомъ повт, на границ воеводства Подляскаго, принадлежащей пану Скшетускому, въ саду, между домомъ и прудомъ, сидлъ старикъ, а у его ногъ играли двое мальчиковъ, пяти и четырехъ лтъ, черныхъ и загорлыхъ, какъ цыганята, но румяныхъ и здоровыхъ. Старый человкъ тоже смотрлъ очень бодрымъ. Лта не сгорбили его широкой спины, въ глазахъ, или, врне, въ одномъ глазу, потому что другой былъ покрытъ бельмомъ, виднлось добродушіе

Мальчики, ухватившись за ушки отъ голенища его сапога, тянули его въ разныя стороны, а онъ смотрлъ, какъ въ пруду, ярко освщенномъ солнцемъ, плескалась рыба, пуская широкіе круги по зеркальной поверхности.

— Рыба танцуетъ,— бормоталъ старикъ.— Посмотримъ, какъ вы будете танцовать, когда васъ кухарка будетъ чистить ножомъ.

Затмъ онъ обернулся къ мальчикамъ:

— Не трогайте сапогъ, баловники, оторвете ушки, я вамъ самимъ уши надеру. Что за народъ! Пошли играть на траву, оставьте меня въ поко! Лонгинку еще можно, онъ помоложе, а Еремк-то пора бы имть умъ. Возьму какого-нибудь разбойника, да и въ прудъ!

Но мальчики, видно, вовсе не боялись старика. Старшій, Еремка, началъ тянуть еще сильнй, топать ногами и кричать:

— Ддушка, будь Богуномъ и увези Лонгинка.

— Отстань ты, неугомонный, говорятъ теб! Вотъ подожди, мать позову!

Еремка посмотрлъ по направленію къ дому: двери заперты, матери нигд не видно и повторилъ:

— Ддушка, будь Богуномъ!

— Замучаютъ меня эти нехристи, право, замучаютъ… Ну, хорошо, буду Богуномъ, только одинъ разъ. Просто божеское наказаніе!… Помни, больш не надодать.

Старикъ охнулъ, привсталъ съ лавки, потомъ схватилъ маленькаго Лонгинка и съ дикимъ крикомъ потащилъ его къ пруду.

Но Лонгинокъ имлъ всегда храбраго защитника въ лиц Еремки, который въ подобныхъ случаяхъ показывался не Еремкой, а паномъ Михаломъ Володівскимъ, драгунскимъ ротмистромъ.

Панъ Михалъ, вооруженный липовою палкой, замняющей при надобности саблю, пустился за толстымъ Богуномъ, догналъ его и безъ милосердія началъ рубить по ногамъ.

Лонгинокъ, играющій роль мамы, кричалъ, Богунъ кричалъ, Еремка — Володівскій — кричалъ, но мужество, въ конц-концовъ, превозмогло и Богунъ, оставивъ свою жертву, спасался бгствомъ подъ липу и упалъ на скамейку, весь запыхавшійся и усталый.

— Уфъ, разбойники!— повторилъ онъ.— Чудеса будутъ, если я не задохнусь…

Дти тоже прибжали и услись на лавку. Еремка опять началъ приставать:

— Ддушка, скажи, кто былъ самый храбрый человкъ?

— Ты, ты,— отвтилъ старикъ.

— Я буду рыцаремъ?

— Непремнно, потому что въ теб течетъ рыцарская кровь. Дай Богъ, чтобъ ты походилъ на отца… Понимаешь?

— А сколько папа убилъ людей?

— Да я, вдь, теб сто разъ говорилъ! Скорй можно пересчитать листья вонъ на той лип, чмъ всхъ непріятелей, которыхъ мы съ вашимъ отцомъ отправили на тотъ свтъ. Еслибъ у меня было столько волосъ на голов, сколькихъ враговъ убилъ я одинъ, цирульники въ Луков вс бы разбогатли. Подлецъ я буду, если сол…

Тутъ панъ Заглоба,— то былъ онъ,— спохватился, что при мальчикахъ нельзя ругаться и клясться, хотя, за неимніемъ другихъ слушателей, разсказывалъ и дтямъ исторіи о своихъ старинныхъ подвигахъ.

Двери дома, выходящія въ садъ, отворились и въ нихъ показалась женщина, прелестная, какъ полуденное солнце, высокая, стройная, черноволосая, съ яркимъ румянцемъ на щекахъ, съ бархатными глазами. Третій мальчикъ держался за платье, а она, прикрывъ рукою глаза, смотрла по направленію къ лип.

То была пани Елена Скшетуская, изъ дома князей Булыгъ-Курцевичей.

Увидавъ пана Заглобу съ Еремкой и Лонгинкомъ, она сдлала нсколько шаговъ къ пруду, и крикнула:

— Мальчики, идите сюда! Должно быть, надоли ддушк?

— Отчего надоли! Они себя держутъ хорошо, — отвтилъ панъ Заглоба.

— Чего вамъ подать, батюшка, пива или меду?

— За обдомъ была свинина,— меду бы лучше.

— Сейчасъ пришлю. А вы напрасно спите на воздух, какъ разъ лихорадку схватите.

— Сегодня тепло и втра нтъ. А гд Янъ, дочка?

— Пошелъ въ амбаръ.

Пани Скшетуская говорила пану Заглоб — батюшка, а онъ ей — дочка, хотя они не состояли въ родств. Ея семья жила въ Заднпровь, въ бывшихъ владніяхъ Виснвецкихъ, а что касается Заглобы, то только одному Богу извстно, откуда онъ родомъ, потому что онъ самъ различно разсказывалъ объ этомъ. Во время оно, когда Елена была еще двушкой, панъ Заглоба оказалъ ей важныя услуги, спасъ ее отъ неминучей опасности, и теперь Елена вмст съ мужемъ почитали его, какъ отца. Панъ Заглоба и во всемъ околодк пользовался всеобщимъ уваженіемъ за свой умъ и необычайную храбрость, которую проявилъ во многихъ войнахъ, въ особенности въ козацкой. Имя его было извстно во всей республик, самъ король любилъ его разсказы и его остроуміе,— однимъ словомъ, о немъ говорили больше, нежели даже о пан Скшетускомъ, хотя панъ Скшетускій когда-то пробрался изъ осажденнаго Збаража чрезъ вс козацкія войска.

Вскор посл ухода пани Скшетуской слуга принесъ подъ липу жбанъ и стаканъ. Панъ Заглоба налилъ, закрылъ глаза и началъ пробовать напитокъ.

— Зналъ Господъ Богъ зачмъ сотворить пчелъ!— пробормоталъ онъ и началъ потягивать понемногу изъ стакана, глубоко вздыхая и поглядывая вдаль на черные и синіе лса, тянущіеся, покуда глазъ хватитъ, по другой сторон пруда. На неб не было ни одного облачка, липовый цвтъ безъ шума сыпался на землю, а на лип шумли цлыя тысячи пчелъ.

Надъ огромнымъ прудомъ, изъ тростниковъ, подернутыхъ синею мглой, то и дло поднимались стада дикихъ утокъ, чирковъ и гусей, иногда высоко-высоко пронесется ключъ журавлей. Вокругъ все было тихо, спокойно, весело, какъ это бываетъ въ первыхъ числахъ августа, когда хлба вс уже созрли, а солнце щедро льетъ на землю свои золотистые лучи.

Глаза стараго человка то поднимались къ небу и слдили за стаями птицъ, то устремлялись вдаль и становились все боле сонными по мр того, какъ меду въ жбан убывало. Пчелы на разные тоны пли свои псенки, словно желали убаюкать пана Заглобу.

— Да, да, Богъ далъ хорошую погоду во время жатвы, — бормоталъ шляхтичъ.— И сно собрали, и поля уберутъ живо… Да, да…

Онъ закрылъ глаза, потомъ пробормоталъ: ‘Охъ, ужь измучили меня эти дти…’ и заснулъ.

Спалъ онъ долго. Разбудили его шаги и говоръ двухъ человкъ, быстро приближавшихся къ лип. Одинъ изъ нихъ былъ Янъ Скшетускій, знаменитый герой Збаража, который около мсяца тому назадъ ухалъ изъ Украйны и лечился дома отъ упорной лихорадки, другаго панъ Заглоба не зналъ, хотя онъ фигурой и даже лицомъ сильно походилъ на Яна.

— Позвольте представить вамъ, батюшка,— сказалъ Янъ,— моего двоюроднаго брата, пана Станислава Скшетускаго, изъ Скшетушова, ротмистра калишскаго.

— Вы такъ похожи на Яна,— отвтилъ Заглоба, моргая глазами и стараясь отогнать сонъ,— что я прямо догадался бы, что вы Скшетускій.

— Мн очень пріятно познакомиться съ вами, тмъ боле, что имя ваше мн хорошо извстно, рыцарство всей республики повторяетъ его съ почтеніемъ и ставитъ въ примръ прочимъ.

— Не хвастаюсь, длалъ, что могъ, пока сила была. Да и теперь я не прочь бы испытать счастья на войн,— consuetudo altera natura… Но чмъ это вы такъ огорчены? У Яна даже лицо поблднло.

— Станиславъ привезъ страшныя извстія,— отвтилъ Янъ.— Шведы вошли въ Великую Польшу и уже заняли ее всю.

Панъ Заглоба вскочилъ съ мста, какъ будто помолодлъ на сорокъ лтъ, широко раскрылъ глаза и схватился за бокъ, словно отыскивая саблю.

— Какъ?— сказалъ онъ.— Какъ, всю заняли?

— Воевода познаньскій и другіе подъ Устьемъ отдались въ руки непріятеля,— пояснилъ Станиславъ Скшетускій.

— Ради Бога!… Что вы говорите!… Отдались?!…

— Не только отдались, но подписали договоръ, въ силу котораго отреклись отъ короля и республики… Отнын тамъ Швеція, а не Польша.

— Вади Распятаго!… Что это, конецъ свта?… Еще вчера мы говорили съ Яномъ объ угрозахъ шведовъ (были всти, что они идутъ), но были оба уврены, что дло кончится ничмъ, самое большее отреченіемъ нашего короля отъ титута короля шведскаго.

— Теперь же началось съ утраты провинціи, а чмъ кончится, Богъ всть.

— Перестаньте, я задохнусь!… Какъ?… И вы были подъ Устьемъ?… И вы смотрли на это собственными глазами?… Вдь, это попросту страшная, никогда неслыханная измна!

— Я былъ и видлъ своими глазами, и измна ли то была, вы можете судить сами, когда услышите все. Стояли мы подъ Устьемъ, всеобщее ополченіе и полевая пхота, всего пятнадцать тысячъ человкъ, и занимали берега надъ Нотецью ab апcursione hostili. Правда, войска было мало, а вы, какъ опытный воинъ, сами знаете, можетъ ли замнить его всеобщее ополченіе, а тмъ боле великопольское, гд шляхта сильно отвыкла отъ войны. Тмъ не мене, еслибъ нашелся вождь, непріятелю можно было бы дать отпоръ,— по крайней мр, задержать его до тхъ поръ, пока республика не прислала бы подкрпленія. Но едва Виттембергъ показался, прежде чмъ была пролита хоть капля крови, начались переговоры. Потомъ пріхалъ Радзвскій и своими рчами помогъ тому, о чемъ я вамъ разсказывалъ… Несчастіе и позоръ безпримрные.

— Неужели же никто не противился, никто не протестовалъ, никто въ глаза не назвалъ этихъ негодяевъ измнниками?… Неужели вс безпрекословно согласились измнить своей отчизн и государю?

— Исчезаетъ доблесть съ лица земли, а вмст съ ней и республика,— почти вс согласились… Я, двое Скорашевскихъ, панъ Цисвицкій и панъ Клодзиньскій длали, что могли, чтобъ возбудить среди шляхты духъ сопротивленія. Панъ Владиславъ Скорашевскій чуть не обезумлъ, мы летали по обозу отъ повта до повта, и, видитъ Богъ, не было заклятій, которыхъ мы не пустили бы въ ходъ. Но могло ли это помочь, когда большинство предпочитало хать съ ложками на банкетъ къ Виттембергу, чмъ съ саблями на битву? Видя это, порядочные люди разъхались на вс стороны: одни — по домамъ, другіе — въ-Варшаву. Скорашевскіе похали увдомить короля, а я, человкъ безсемейный, пріхалъ сюда къ брату, чтобъ вмст съ нимъ идти на непріятеля. Какое счастье, что я засталъ васъ дома!

— Значитъ, вы прямо изъ Упиты?

— Прямо. Отдыхалъ по дорог, насколько это нужно было для лошади, и то одна у меня пала. Шведы теперь должны быть въ Познани и оттуда скоро разольются по всему краю.

Вс замолчали. Янъ сидлъ, опустивъ глаза въ землю, въ угрюмой задумчивости, а панъ Заглоба, еще не успвшій опомниться отъ изумленія, растерянно посматривалъ то на одного, то на другаго.

— Плохіе признаки,— грустно сказалъ Янъ.— Прежде на десять побдъ приходилось одно пораженіе, мы удивляли свтъ мужествомъ. Теперь случаются не только пораженія, но и измны,— не только отдльныхъ лицъ, но и цлыхъ провинцій. Да сжалится милосердый Господь надъ несчастною страной!…

— Ей-Богу,— сказалъ Заглоба,— видалъ я на свт много, слышу, понимаю, а все мн врить не хочется…

— Что ты думаешь длать, Янъ?— спросилъ Станиславъ.

— Конечно, дома не останусь, хотя лихорадка трясетъ меня до сихъ поръ. Жену и дтей нужно помстить куда-нибудь побезопаснй. Панъ Стабровскій, мой родственникъ, служитъ королевскимъ ловчимъ въ Бяловжской пущ и живетъ въ Бяловж. Хоть бы вся республика была завоевана непріятелемъ, туда не зайдутъ. Завтра вышлю жену и дтей.

— Предосторожность не лишняя,— согласился Станиславъ,— хотя отсюда до Великой Польши не близко, но кто знаетъ, можетъ быть огонь охватитъ и эту провинцію?

— Нужно дать знать шляхт, чтобы собирались и подумали объ оборон, а то здсь еще никто ничего не знаетъ,— сказалъ Янъ,— А вы, батюшка, подете съ нами, или хотите сопровождать Елену въ Пущу?

— Я?— отвтилъ панъ Заглоба,— пойду ли я? Я не пошелъ бы тогда, еслибъ мои ноги вросли кореньями въ землю, да и то попросилъ бы выкорчевать себя. Мн такъ хочется снова испробовать шведскаго мяса, какъ волку баранины. А, шельмы! разбойники!… Не могутъ дома усидть, все въ чужіе края лзутъ… Знаю я ихъ, собачьихъ дтей, еще подъ начальствомъ пана Конецпольскаго бился съ ними, а если вы хотите знать, кто взялъ въ плнъ Густава-Адольфа, то спросите покойнаго пана Конецпольскаго. Я ничего больше не скажу! Знаю я ихъ, да и они меня знаютъ… По всей вроятности, негодяи узнали, что Заглоба состарился. Да? Подождите, увидите вы его еще!…Боже, Боже Всемогущій! отчего ты такъ прогнвался на несчастную Польшу, что вс сосдскія свиньи лзутъ на нее теперь и три ея наилучшія провинціи уже взрыли? А кто виноватъ во всемъ, если не измнники? Зараза не знала, кого брать, и похитила достойныхъ людей, а измнниковъ оставила. Пошли, Господи, еще разъ повтріе на пана воеводу познаньскаго и калишскаго, а въ особенности на Радзвскаго со всми его родными. А если Ты хочешь еще боле увеличить жителей ада, то пошли туда всхъ тхъ, кто подписалъ капитуляцію подъ Устьемъ. Состирился Заглоба, состарился?— увидите!… Янъ! поговоримъ поскоре, что длать, а то мн поскорй хочется на коня!

— Правда, нужно посовтоваться, куда идти. Въ Украйну къ гетманамъ пробраться трудно, они отрзаны непріятелемъ отъ республики и могутъ сообщаться только съ Крымомъ. Счастье, что теперь татары на нашей сторон. По моему мннію, намъ нужно хать въ Варшаву… спасать государя.

— Если на это будетъ время,— сказалъ Станиславъ.— Король теперь долженъ поспшно собирать войско и, прежде чмъ мы прідемъ, пойдетъ на непріятеля. Можетъ быть, они уже столкнулись.

— И то можетъ быть.

— Тогда демъ въ Варшаву, только поскорй,— сказалъ Заглоба.— Послушайте, господа… Правда, наши имена страшны непріятелю, но такъ какъ втроемъ мы не мало успемъ, то и совтовалъ бы такъ: кликнемъ кличъ охотникамъ, чтобъ хоть какой-нибудь отрядецъ привести королю! Ихъ легко уговорить: все равно, они должны идти, когда явится призывъ ко всеобщему ополченію, а мы скажемъ, что королю это будетъ очень пріятно. Съ большею силой и сдлать можно будетъ больше, да и насъ примутъ съ распростертыми объятіями.

— Не удивляйтесь моимъ словамъ,— сказалъ Станиславъ,— но посл видннаго мной я почувствовалъ такое отвращеніе къ ополченцамъ, что предпочитаю идти одинъ, чмъ съ толпою людей, незнакомыхъ съ войной.

— Вы не знаете здшней шляхты. Здсь вы не увидите ни одного, кто бы раньше не служилъ въ войск. Люди все опытные и добрые солдаты.

— Разв что такъ.

— Не иначе. Но постойте-ка! Янъ хорошо знаетъ, что разъ я начну работать головой, то что-нибудь выдумаю. Поэтому-то и жилъ въ такой дружб съ воеводой русскимъ, княземъ Ереміей. Пусть Янъ засвидтельствуетъ, сколько разъ этотъ великій полководецъ слдовалъ моему совту и никогда не оставался въ убытк.

— Говорите, батюшка, что вы хотли сказать, времени мало,— сказалъ Янъ.

— Что я хотлъ сказать? А вотъ что я хотлъ сказать: не тотъ защищаетъ шляхетство и короля, кто держится за королевскую полу, а тотъ, кто бьетъ непріятеля, а еще боле, кто служитъ подъ начальствомъ великаго вождя. Зачмъ намъ идти наугадъ въ Варшаву, когда его величество король, можетъ быть, выхалъ уже въ Краковъ, во Львовъ или въ Литву? Я совтую вамъ немедленно идти подъ знамена великаго гетмана литовскаго, князя Януша Радзивилла. То добрый и воинственный панъ. Хотя его обвиняютъ въ гордости, ужь онъ-то, наврное, не будетъ капитулировать передъ шведами. По крайней мр, настоящій вождь и гетманъ, какъ нужно. Трудно, правда, тамъ будетъ,— съ двумя непріятелями придется справляться,— за то мы увидимъ пана Михала Володівскаго,— онъ служитъ въ литовской арміи,— и по-старому соберемся вмст. Если я даю плохой совтъ, пусть меня любой шведъ за волосы въ плнъ потащитъ.

— Кто знаетъ, кто знаетъ?— живо отвтилъ Янъ.— Можетъ быть, такъ будетъ лучше.

— И Елену съ дтьми проводимъ по дорог, такъ какъ намъ придется хать черезъ пущу…

— И будемъ служить въ войск, а не съ ополченцами,— добавилъ Станиславъ.

— И драться будемъ, не горланить на сеймахъ или куръ по деревнямъ таскать.

— Какъ видно, вы не только на войн, но и на совт занимаете первое мсто, — сказалъ панъ Станиславъ.

— А что? Правду я вамъ говорилъ?

— Именно, именно!— воскликнулъ Янъ.— Совтъ вашъ хорошъ. По-старому жить будемъ, съ Михаломъ. Ты, Станиславъ, узнаешь величайшаго рыцаря во всей республик, моего лучшаго друга. А теперь пойдемъ къ Еленнужно сказать, чтобъ она собиралась въ дорогу.

— Она знаетъ о войн?— спросилъ панъ Заглоба.

— Знаетъ, Станиславъ при ней разсказывалъ все. Бдняжка плачетъ горючими слезами… Но когда я сказалъ, что мн нужно идти, она тотчасъ отвтила мн: ‘Иди!’

— Хотлось бы мн выхать завтра!— крикнулъ Заглоба.

— Завтра и подемъ, на разсвт. Ты, Станиславъ, должно быть, страшно утомился, отдохни до утра, а я сейчасъ пошлю лошадей въ Бялу, Лосицы и Бльскъ, чтобы везд были подставы. За Бльскомъ начинается пуща. Телги съ припасами выдутъ сегодня же. Жаль выползать изъ родимаго гнзда, да знать воля Божія! Пойдемте домой, надо приготовиться къ дорог.

Панъ Станиславъ отправился спать, а панъ Янъ съ Заглобой начали собираться. Благодаря порядку, царствовавшему въ дом пана Яна, телги съ припасами могли выхать въ тотъ же вечеръ, а на слдующій день за ними послдовала коляска, въ которой сидли Елена съ дтьми и старая панна экономка. Панъ Станиславъ и панъ Янъ, вмст съ пятью слугами, хали верхомъ возл коляски. Весь поздъ подвигался быстро, благодаря запаснымъ лошадямъ.

Посл пяти дней безостановочной зды каши путники дохали до Бльска, а на шестой погрузились въ пущу, со стороны Гайновщины.

Мракъ гигантнаго бора охватилъ ихъ сразу. Въ то время Бяловжская пуща занимала нсколько квадратныхъ миль, сливаясь, съ одной стороны, съ пущами Зелной и Роговской, съ другой — съ прусскими лсами.

Ни одинъ наздникъ не попиралъ еще ногою этихъ мрачныхъ трущобъ, въ которыхъ неопытный человкъ могъ потеряться и блуждать, покуда не упадетъ отъ усталости или не сдлается добычей хищныхъ зврей. Но ночамъ здсь раздавалось рычаніе зубровъ и медвдей, вмст съ вытьемъ волковъ и хриплымъ мычаньемъ рысей. Черезъ чащу вели еле протоптанныя тропинки возл обрывовъ, болотъ и страшныхъ мертвыхъ озеръ къ раскиданнымъ кое-гд деревушкамъ смолокуровъ и пчеловодовъ, которые часто во всю жизнь не выходили изъ пущи. Только къ самой Бяловжи вела боле широкая дорога, по которой короли здили на охоту. Но ней-то и хали Скшетускіе.

Панъ Стабровскій, королевскій ловчій, старый холостякъ, какъ зубръ, постоянно сидящій въ своей пущ, принялъ ихъ съ распростертыми объятіями, а дтей чуть не задушилъ поцлуями. Онъ жилъ только со смолокурами, не видя шляхетскаго лица, разв за исключеніемъ случаевъ, когда дворъ прізжалъ на охоту.

Онъ завдывалъ всмъ охотничьимъ хозяйствомъ и всми смолокурнями пущи. Извстіе о войн со шведами сильно огорчило его.

Бывало такъ, что въ республик кипла война, умиралъ король, а въ пущу и всть объ этомъ не доходила. Панъ ловчій привозилъ новости, когда возвращался отъ подскарбія литовскаго, которому обязанъ былъ разъ въ годъ отдавать отчетъ въ своихъ дйствіяхъ.

— Скучно-то здсь будетъ порядочно!— сказалъ панъ Стабровскій Елен,— за то безопаснй, чмъ гд бы то ни было. Ни одинъ непріятель не продерется сквозь эти стны, а если и попробуетъ, то мы всхъ его людей перестрляемъ. Легче всю республику завоевать, чмъ пущу! Двадцать лтъ я живу здсь, а и то ее не знаю, есть мста, куда и пройти нельзя, гд только зврь дикій гнздится, а, можетъ быть, и злые духи. Но намъ бояться нечего, мы живемъ по-божьему, въ деревн есть часовни, куда разъ въ годъ прізжаетъ ксндзъ изъ Бльска.

Панъ Янъ былъ необычайно радъ, что нашелъ такое убжище для жены. Напрасно удерживалъ его панъ Стабровскій,— рыцари только переночевали и пустились въ дальнйшій путь сквозь лсной лабиринтъ, съ проводникомъ, которымъ снабдилъ ихъ панъ ловчій.

Глава XII.

Когда Янъ Скшетускій съ двоюроднымъ братомъ и паномъ Заглобой, посл утомительнаго пути черезъ пущу, прибыли, и конецъ, въ Униту, панъ Михалъ Володівскій чуть не сошелъ съ ума отъ радости, тмъ боле, что давно уже не имлъ отъ нихъ никакихъ свдній, а объ Ян думалъ, что онъ находится съ королевскою хоругвью гд-нибудь въ Украйн.

Онъ поочередно обнималъ гостей, пожималъ имъ руки и вновь бросался на шею, но когда они сказали ему, что хотятъ служить у Радзивилла, радости пана Михала не было конца.

— Слава Богу, что старые збаражцы опять собираются вмст!— твердилъ онъ.— И на войн драться пріятнй, когда чувствуешь около себя друзей.

— Это моя мысль, — сказалъ панъ Заглоба.— Они хотли хать къ королю… а я говорю имъ: почему бы намъ съ паномъ Михаломъ не вспомнить старыя времена? Если намъ Богъ дастъ удачу, какъ въ войн съ татарами и козаками, то вскор не одну шведскую душу мы будемъ имть у себя на совсти.

— Самъ Богъ внушилъ вамъ такую мысль!— сказалъ панъ Михалъ.

— Меня удивляетъ одно, — замтилъ Янъ,— что вы знаете о войн. Станиславъ скакалъ ко мн сломя голову, мы хали сюда тоже безъ остановки и думали, что будемъ первыми встниками несчастія.

— Это все жиды,— сказалъ панъ Заглоба,— они постоянно узнаютъ раньше всхъ. Между ними такая корреспонденція, что если кто утромъ чихнетъ въ Великой Польш, то вечеромъ ему говорятъ на Жмуди и въ Украйн: ‘Будьте здоровы!’

— Не знаю, какъ это было, но о войн мы знаемъ уже два дня,— сказалъ панъ Михалъ,— и волненіе здсь страшное… Первый день еще какъ-то не особенно врили, но на другой уже не оставалось никакого сомннія. Я еще больше скажу: о войн и слуху не было, а объ ней вс уже говорили, такъ, безъ всякаго повода. Нашъ, князь-воевода, должно быть, зналъ о ней раньше, потому что бился какъ рыба объ ледъ и въ послднее время самъ прилетлъ въ Кейданы. Вотъ уже два мсяца, какъ формируются полки отъ его имени. Собираемъ я, Станкевичъ и нкто Кмицицъ, оршанскій хорунжій. У того, говорятъ, хоругвь уже готова и въ Кейданы отправлена. Онъ скоре всхъ насъ управился.

— Ты хорошо знаешь князя-воеводу виленскаго?— спросилъ Янъ.

— Какъ же мн его не знать, коли я всю эту войну прослужилъ подъ его начальствомъ?

— Что ты думаешь о его намреніяхъ? Каковъ онъ, какъ человкъ?

— Воинъ знаменитый, чуть ли не величайшій во всей республик посл смерти князя Ереміи. Правда, его побили недавно, но у него было всего-на-всего шесть тысячъ войска противъ восьмидесяти… Панъ подскарбій и панъ воевода витебскій страшно обвиняютъ его за это,— говорятъ, что онъ потому бросился, съ малыми силами на многочисленнаго непріятеля, чтобы не длить съ ними славы побды. Богъ одинъ знаетъ, какъ было на самомъ дл… Но дрался онъ храбро и самъ не щадилъ жизни… Я все видлъ и могу сказать только одно: еслибъ у него было достаточно людей и денегъ, нога непріятельская не ушла бы изъ этого края. Мн кажется, что теперь онъ дятельно примется за шведовъ и, конечно, не будетъ ждать ихъ здсь, а пойдетъ къ нимъ на встрчу.

— Почему ты такъ предполагаешь?

— Во-первыхъ, князь захочетъ исправить свою репутацію, до нкоторой степени подорванную посл цубиховской битвы, во-вторыхъ, онъ любитъ войну.

— Да,— сказалъ Заглоба,— я знаю его: мы съ нимъ вмст учились въ одной школ, еще я за него сочиненія писалъ. Онъ всегда любилъ войну и предпочиталъ мою компанію всмъ прочимъ, потому что и мн копье и лошадь правились больше латинскихъ глаголовъ.

— Врно только одно, что это не воевода познаньскій, а человкъ совсмъ иного сорта,— сказалъ панъ Станиславъ.

Володівскій началъ разспрашивать обо всемъ, что случилось подъ Устьемъ, и дергалъ себя за чубъ, слушая разсказъ, наконецъ, когда панъ Станиславъ окончилъ, онъ сказалъ:

— Вы правы! Нашъ Радзивиллъ не способенъ на это. Гордъ онъ, какъ сатана, и, кажется, не признаетъ во всей республик ни одного рода, равнаго своему, — это правда,— противорчій не выноситъ и на пана Госвскаго, человка достойнаго, гнвается за то, что тотъ не пляшетъ подъ Радзивилловскую дудку. И на короля сердитъ за то, что онъ не сразу далъ ему великую литовскую булаву… Все это правда, какъ и то, что онъ предпочитаетъ коснть въ кальвинистскомъ беззаконіи, что утсняетъ католиковъ, гд можетъ, что строитъ еретикамъ соборы… Но я готовъ присягнуть, что онъ пожертвуетъ послднею каплей своей крови, прежде чмъ подпишетъ капитуляцію, какъ это сдлали подъ Устьемъ… Войны мы будемъ имть вдосталь, не ученый будетъ начальствовать нами, а настоящій воинъ.

— Вотъ это такъ!— воскликнулъ Заглоба.— Больше ничего намъ и не нужно. Панъ Опалиньскій — ученый, писатель, и сразу показалъ, на что онъ способенъ… Самйй это скверный сортъ людей! Каждый изъ нихъ едва вырветъ перо изъ гусинаго крыла, какъ уже думаетъ, что всю мудрость постигъ… Другихъ, негодяй, осуждаетъ, а какъ дло дойдетъ до сабли, его и слдъ простылъ. Я самъ въ молодости стихи сочинялъ/ чтобъ покорять женскія сердца, и современемъ загналъ бы въ уголъ пана Кохановскаго съ его баснями, но, въ конц-концовъ, солдатская натура взяла верхъ.

— Кром того,— сказалъ панъ Володівскій,— когда шляхта пойдетъ сюда, то соберется въ большомъ количеств. Какъ бы у насъ не было недостатка въ деньгахъ, а это самое главное.

— Ради Бога, не надо ополченцевъ,— закричалъ панъ Станиславъ.— Янъ и панъ Заглоба знаютъ уже мой взглядъ на это, а вамъ я долженъ сказать, что предпочиталъ бы быть прислужникомъ въ регулярной хоругви, чмъ главнымъ вождемъ всего ополченія.

— Здсь народъ храбрый и ловкій, — сказалъ панъ Володівскій.— Когда я вбиралъ полкъ, то не могъ принять всхъ охотниковъ, а изъ числа принятыхъ нтъ ни одного, кто бы не служилъ прежде. Вотъ я покажу вамъ свою хоругвь и увренъ… Не скажи я вамъ раньше, что это ополченцы, вы не отличили бы ихъ отъ старыхъ солдатъ. Каждый заваленъ въ огн, словно старая подкова, а въ строю стоятъ какъ римскіе легіоны. Съ ними шведы не справятся такъ легко, какъ съ веіикополянами подъ Устьемъ.

— Будемъ надяться, что Богъ смилуется надъ нами,— сказалъ Скшетускій.— Шведы — храбрые солдаты, но, все-таки, никогда не могли выдержать напора нашихъ регулярныхъ войскъ. Мы били ихъ всегда,— били даже тогда, когда ими начальствовалъ великій вождь, Густавъ-Адольфъ.

— А интересно бы познакомиться съ ними,— перебилъ панъ Володівскій.— Сражался я и съ турками, и татарами, и козаками, Богъ всть съ кмъ только ни сражался. Правительству одно только затруднительно, что вс войска съ гетманами заняты въ Украйн. Тутъ я предвижу, что будетъ: князь-воевода прекратитъ войну съ паномъ подскарбіемъ Госвскимъ и пойдетъ на шведовъ. Тяжело будетъ, правда, но не будемъ терять надежды на Божью помощь.

— Такъ демъ, не мшкая, въ Кейданы, — замтилъ панъ Станиславъ.

— Я получилъ приказъ, чтобы хоругвь была наготов и самому прибыть въ Кейданы. Я покажу вамъ его: вы изъ него увидите, что князь-воевода не забываетъ о шведахъ.

Панъ Володівскій отперъ сундучокъ, стоящій на лавк подъ окномъ, досталъ бумагу, сложенную вдвое, и началъ читать:

‘Панъ полковникъ Володівскій!

‘Съ великою радостью получили мы вашъ рапортъ, что хоругвь уже на ногахъ и каждую минуту можетъ двинуться въ походъ. Будьте на-сторож и въ готовности,— приходятъ такія тяжелыя времена, какихъ еще никогда не бывало,— а сами какъ можно скорй прізжайте въ Кейданы, гд мы будемъ съ нетерпніемъ ожидать васъ. Если до васъ дошли какіе-нибудь слухи, то не врьте имъ до тхъ поръ, пока не узнаете всего отъ насъ самихъ. Поступимъ мы такъ, какъ приказываютъ намъ самъ Богъ и наша совсть, не обращая вниманія на злобу и ненависть нашихъ враговъ. Но, вмст съ тмъ, мы утшаемся, что наступаетъ пора, когда должно выясниться, кто на самомъ дл другъ дома Радзивилловъ и кто даже in rebus adversis готовъ ему служить. Кмицицъ, Невяровскій и Станкевичъ тоже привели сюда свои хоругви, ваша же пусть останется въ Унит: можетъ быть, вамъ придется двинуться на Подлясье подъ командой нашего двоюроднаго брата князя Богу слава, который собралъ тамъ значительную силу. Обо всемъ этомъ боле подробно вы узнаете при личномъ свиданіи, а пока мы поручаемъ вашему усердію личное исполненіе нашихъ приказовъ и ожидаемъ васъ въ Кейданы.

‘Янушъ Радзивиллъ,
князь въ Биржахъ и Дубинкахъ,
воевода виленскій, великій гетманъ литовскій’

— Несомннно, война со шведами!— сказалъ Заглоба.

— А если князь пишетъ, что поступитъ, какъ приказываетъ ему Богъ, то, значитъ, будетъ бить шведовъ,— прибавилъ панъ Станиславъ.

— Мн странно одно,— сказалъ панъ Скшетускій,— что онъ пишетъ о врности дому Радзивилловъ, а не отечеству, которое стоитъ дороже дома Радзивилловъ, и требуетъ скорой помощи.

— Ужь такова манера у всхъ магнатовъ,— отвтилъ Володівскій,— хотя и мн это сразу не понравилось, потому что я служу отечеству, а не Радзивилламъ.

— Когда ты получилъ письмо?

— Сегодня утромъ и посл полудня хотлъ было выхать. Вы вечеромъ отдохните, а я возвращусь утромъ и мы вмст съ хоругвью пойдемъ, куда намъ прикажутъ.

— Можетъ быть, въ Подлясье, къ князю конюшему?

— Князь конюшій, Богуславъ, теперь тоже въ Кейданахъ. Любопытный это человкъ, вы получше его разсмотрите. Хорошій солдатъ, рыцарь въ полномъ смысл слова, а польскаго въ немъ ни на грошъ нтъ. Говоритъ всегда по-нмецки или пофранцузски: слушаешь цлый часъ и не поймешь ни слова.

— Князь Богуславъ отлично началъ подъ Берестечкомъ и выставилъ хорошій отрядъ нмецкой пхоты,— сказалъ Заглоба.

— Близкіе къ нему люди хвалятъ его,— продолжалъ Володівскій.— Неудивительно, что онъ любитъ нмцевъ и французовъ: онъ сынъ курфюрстрины Бранденбургской, за которой покойникъ его отецъ не только не взялъ никакого приданаго (у нмцевъ въ карманахъ не густо), но, кажется, и самъ еще приплатилъ. Мн говорилъ объ этомъ панъ Савкевичъ, старый слуга князя Богу слава. Онъ и панъ Невяровскій, полковникъ, бывали съ княземъ Богуславомъ въ разныхъ заморскихъ краяхъ и всегда присутствовали при его дубляхъ.

— Разв у него было много дуэлей?— спросилъ панъ Затлоба.

— Сколько волосъ на голов! Сколько онъ тамъ разныхъ князей и графовъ заграничныхъ перебилъ — и не сочтешь! Человкъ онъ храбрый и страшно запальчивый… за каждое слово вызоветъ.

— Слышалъ и я о княз Богуслав,— сказалъ Станиславъ Скшетускій, пробуждаясь отъ задумчивости.— Помню, покойный батюшка говорилъ, что когда отецъ князя Радзивилла женился на дочери Бранденбургскаго электора, то вс были недовольны, что такая знатная фамилія, какъ Радзивнны, роднится съ иностранцами. А теперь это оказывается въ лучшему, теперь алекторъ, какъ родственникъ Радзивилловъ, долженъ помочь республик. Вы говорите, что у нмцевъ въ карман не густо,— это неврно. Правда, если продать имнія Радзивилловъ, то на вырученныя деньги можно купить электора со всмъ княжествомъ, но теперешній кюрфюрстъ Фридрихъ-Вильгельмъ собралъ уже не мало денегъ и иметъ двадцати-тысячную армію, съ которой смло можно было бы выйти на шведовъ. Какъ ленникъ республики, онъ обязанъ это сдлать, если вритъ въ Бога и помнитъ вс благодянія, которыя республика оказала его дому.

— А сдлаетъ ли онъ такъ?

— Въ противномъ случа это было бы черною неблагодарностью и вроломствомъ!

— Трудно разсчитывать на чужую благодарность, въ особенности на благодарность еретика,— сказалъ панъ Заглоба.— Вашего курфюрста я видалъ еще подросткомъ: всегда онъ былъ какой-то угрюмый, точно все слушалъ, что дьяволъ ему въ ухо шепчетъ. Я ему такъ прямо въ глаза и сказалъ, когда мы съ покойникомъ паномъ Конецпольскимъ въ Пруссіи были. Онъ также лютеранинъ, какъ и шведскій король. Дай Богъ, чтобъ они не вступили въ союзъ противъ республики…

— Знаешь что, Михалъ?— вдругъ сказалъ Янъ.— Я не буду сегодня отдыхать, а поду съ тобой въ Кейданы. Теперь ночью хать лучше,— днемъ жарко,— а мн поскорй бы хотлось выйти изъ неизвстности. Для отдыха время будетъ, вдь, князь не двинется же завтра.

— Отличная мысль!— закричалъ панъ Заглоба.— Поду и я!

— Такъ подемте вс вмст, — прибавилъ панъ Станиславъ.

— Завтра утромъ будемъ въ Кейданахъ,— сказалъ панъ Володівскій,— а въ дорог и на сдл можно подремать.

Черезъ два часа, пообдавъ, рыцари наши пустились въ путь и еще до заката солнца были въ Кракинов.

Дорогой панъ Михалъ разсказывалъ о славной ляуданской шляхт, о Кмициц и обо всемъ, случившемся за послднее время. Разсказалъ онъ и о своемъ увлеченіи панной Биллевичъ, увлеченіи несчастномъ, какъ и прежде.

— Хорошо, что еще война близка, а то иначе я высохъ бы съ горя. Иногда думаешь, что такъ ужь мн на роду написано и что придется мн умереть въ чин холостяка.

— Что же, и это чинъ не плохой,— сказалъ панъ Заглоба,— не плохой и Богу угодный. Я положилъ состоять въ немъ до конца дней моихъ. По временамъ жаль, что некому будетъ отказать свое имя и славу, потому что хотя я люблю дтей Яна, какъ своихъ, но, все-таки, они Скшетускіе, а не Заглобы.

— О, беззаконникъ!— разсмялся Володівскій.— Во-время же вы спохватились произнести свои обты. Точно волкъ, который поклялся не душить овецъ, когда у него вс зубы повыпадали.

— Вотъ и не правда! Не такъ ужь давно, панъ Михалъ, какъ мы съ вами были въ Варшав на выборахъ короля. А на кого варшавянки заглядывались, если не на меня?… Помните, какъ вы жаловались, что на васъ ни одна смотрть не хочетъ? Но ужь если у васъ такая охота къ супружеской жизни, то не убивайтесь, нечего особенно хлопотать: найдете тогда, когда искать не станете. Теперь время военное… сколько рыцарей гибнетъ каждый годъ! Затянется шведская война, двушки совсмъ упадутъ въ цн и мы ихъ дюжинами будемъ покупать на рынк.

— Можетъ быть, и мн суждено погибнуть,— уныло проговорилъ панъ Михалъ.— Довольно ужь мн таскаться по свту. Я не въ состояніи высказать вамъ, какъ хороша и умна панна Биллевичъ. Любилъ бы я ее и нжилъ, какъ зницу ока,— нтъ, принесли черти сюда этого Кмицица… Приворожилъ онъ ее къ себ, что ли, иначе и быть не можетъ, иначе бы она меня не прогнала. Вотъ посмотрите! За тмъ пригоркомъ Водокты видны, но въ домик никого нтъ: она ухала, а куда, Богу только одному извстно… А домикъ этотъ могъ бы быть моимъ, тутъ бы и прожилъ остатки жизни… У медвдя — и у того есть своя берлога, у волка — своя яма, а я… у меня только и есть, что лошадь, да сдло, на которомъ я сижу… _у

— Видно, она задла васъ за живое,— сказалъ панъ Заглоба.

— Должно быть что такъ. Какъ прозжаю мимо Водоктовъ, такъ мн сердце и защемитъ. Я хотлъ было клинъ клиномъ выбивать и похалъ къ пану Шиллингу,— у него дочь, красивая такая. Я видлъ ее разъ, издали, и очень она мн поправилась. Прізжаю,— и что-жь вы думаете?— отца не застаю дома, а панна Бахна думала, что то не панъ Володівскій, а пажъ пана Володівскаго пріхалъ… Такъ это меня обидло, что я туда больше ни ногой.

Заглоба расхохотался.

— Вся задача въ томъ, чтобъ вы нашли себ жену такого не маленькаго роста, какъ вы сами. Гд двалась та штучка, фрейлина княгини Виснвецкой, на которой долженъ былъ жениться панъ Подбипента,— упокой, Господи, его душу! Та была какъ разъ вамъ подъ пару.

— Это Анна Божобогатая, — сказалъ Янъ Скшетускій.— Въ свое время мы вс были влюблены въ нее, и Михалъ тоже. Богъ знаетъ, что съ нею теперь.

— Если бы хоть ее отыскать!— воскликнулъ панъ Михалъ.— Какъ вы только упомянули ея имя, у меня на сердц легче сдлалось. Хорошая была двушка. Еслибъ Богъ далъ мн встртить ее!… Эхъ, хорошо было старое время, да не вернется ужь. Не будетъ ужь такого вождя, какъ былъ нашъ князь Еремія. Всякій зналъ, что онъ изъ всякой битвы выйдетъ побдителемъ. Радзивиллъ — славный воинъ, но не такой, и служатъ ему не съ такою охотой: у него Атъ отеческой любви къ своимъ солдатамъ, онъ ни съ кмъ не поговоритъ дружески, всегда держится, какъ монархъ, на недосягаемой высот, хотя Виснвецкіе родомъ не хуже Радзивилловъ.

Ночь мало-по-малу становилась все темнй. Рыцари заснули на своихъ сдлахъ.

На разсвт первый проснулся панъ Мирскій.

— Панове, смотрите, Кейданы видно!

— Что, а?— спросилъ Заглоба.— Кейданы… гд?

— А вонъ тамъ! Башни видны.

— Какой хорошій городъ!— сказалъ Станиславъ Скшетускій.

— Очень хорошій,— подтвердилъ Володівскій.— Вы сегодня еще боле убдитесь въ этомъ.

— Вдь, это собственность князя-воеводы?

— Да. Прежде принадлежалъ Кишкамъ, а потомъ перешелъ въ приданое за Анною, дочерью воеводы витебскаго, когда та выходила замужъ за отца теперешняго князя. Во всей Жмуди нтъ такого чистаго города, потому что Радзивиллы жидовъ пускаютъ только по особому разршенію. Медъ здсь отличный.

Заглоба протеръ глаза.

— Значитъ, здсь живутъ умные люди. А что это за огромная постройка тамъ, на холм?

— Новый замокъ, построенный уже при княз Януш.

— Укрпленный?

— Нтъ, но за то роскошный. Его не укрпляли потому, что сюда со временъ крестоносцевъ не заходилъ ни одинъ непріятель. Готическая кровля въ середин города — это костлу Крестоносцы построили его еще въ языческія времена, потомъ онъ перешелъ къ кальвинистамъ, но ксндзъ Кобылинскій снова высудилъ его отъ князя для католиковъ.

Рыцари уже подъзжали къ первымъ домамъ предмстья. Становилось все ‘свтле, на горизонт показалось солнце. Рыцари съ любопытствомъ разсматривали незнакомый городъ, а панъ Володівскій продолжалъ свои объясненія.

— Вотъ Жидовская улица, въ ней живутъ жиды, имющіе особое разршеніе. Она ведетъ къ самому рынку. Ого, жители просыпаются и начинаютъ выходить изъ домовъ! Смотрите, сколько лошадей передъ кузницами и челядь не въ радзивилловскомъ плать. Въ Кейданахъ, должно быть, какой-нибудь създъ. Туи всегда много пановъ и шляхты, а по временамъ сюда съзжаются и изъ чужихъ краевъ. Здсь столица еретиковъ-жмудиновъ, которые подъ защитой Радзивилловъ безпрепятственно совершаютъ свои кощунственные обряды. А вотъ и рынокъ. Посмотрите, какіе часы на ратуш. Такихъ и въ Гданск нтъ. А это, что вы считаете за костлъ, съ четырьмя башнями, то швейцарскій соборъ, а тамъ лютеранская церковь. Вы думаете, что тутъ живутъ поляки или литвины? Вовсе нтъ! Только одни нмцы шотландцы. Шотландцевъ боле всего. Они отличные пхоницы и великолпно владютъ бердышами. У князя есть одинъ ютландскій полкъ изъ кейданскихъ охотниковъ. Сколько возовъ съ лубками на рынк! Должно быть, какой-нибудь създъ. Пошлаго двора здсь нтъ ни одного въ цломъ город: знакомые прізжаютъ къ знакомымъ, а шляхта — въ замокъ, гд для узжающихъ предназначены два флигеля. Князь принимаетъ каждаго очень любезно, живи хоть цлый годъ, а есть такіе, то сидятъ здсь всю жизнь.

— Удивительно, какъ громъ не разобьетъ этотъ швейцарскій замокъ!— сказалъ Заглоба.

— Нчто подобное и было на самомъ дл. Въ середин, между четырьмя башнями, былъ куполъ. Въ него однажды такъ гдарило, что все разнесло въ дребезги. Здсь, въ подземель, лежитъ отецъ конюшаго Богуслава, Янушъ,— тотъ, который бунтовалъ противъ Зигмунта III. Его же собственный гайдукъ раскроилъ ему черепъ. Онъ такъ и пропалъ, какъ жилъ въ грх.

— А это что за сарай?

— Бумажная фабрика, а рядомъ — печатня: тамъ еретическія книжки печатаютъ.

— Тьфу!— плюнулъ Заглоба,— чтобъ зараза нашла на этотъ родъ, гд человкъ не можетъ вздохнуть чистымъ воздухомъ. Люциферъ тутъ могъ бы такъ же хорошо царствовать, какъ и Радзивиллъ.

— Не браните Радзивилла!— вступился Володівскій.— Можетъ быть, вскор отчизна будетъ ему обязана спасеніемъ.

За рынкомъ и Замковою улицей открывался видъ на великолпный замокъ князя Януша. Замокъ стоялъ на пригорк и смотрлъ на городъ, лежащій у его подножія. Къ главному корпусу сбоку примыкали два длинные флигеля, образуя громадный дворъ, обнесенный спереди желзною ршеткой. Въ середин ршетки возвышались ворота съ гербами Радзивилловъ и города Кейданъ. За воротами виднлась гауптвахта, гд стояла стража шотландскихъ драбантовъ — скоре для парада, чмъ для защиты.

Несмотря на ранній часъ, на двор было сильное движеніе. Передъ главнымъ корпусомъ учился полкъ драгунъ, одтыхъ въ голубые колеты и шведскіе шлемы. Длинная шеренга драгунъ стояла почти неподвижно съ обнаженными рапирами въ рукахъ, мимо рядовъ медленнымъ шагомъ прозжалъ офицеръ что-то говорилъ солдатамъ. Дале, у стны, толпилась любопытная челядь.

— Ей-Богу!— вскричалъ панъ Михалъ,— это Харлампъ обучаетъ полкъ.

— Какъ?— изумился Заглоба.— Тотъ, съ которымъ я долженъ былъ драться во время выборовъ короля, въ Липков?

— Тотъ самый. Но съ той поры мы живемъ съ нимъ въ большой дружб.

— И то онъ! Я узнаю его по носу,— вонъ онъ изъ-за шлема торчитъ. Хорошо, что наличники вышли изъ моды, ни одна! не годилась этому рыцарю.

Панъ Харлампъ увидалъ Володівскаго и пустился къ ней рысью.

— Какъ поживаешь?— кричалъ онъ издали,— Хорошо, что ты пріхалъ.

— Еще лучше, что я тебя встрчаю перваго. Вотъ это панъ Заглоба, съ которымъ ты познакомился въ Липков, а это панъ Скшетускій, ротмистръ королевской гусарской хоругви, збаражецъ…

— Знаменитый рыцарь во всей Польш?— вскрикнулъ панъ Харлампъ.— Челомъ бью!

— А это Станиславъ Скшетускій, ротмистръ калишскій, детъ прямо изъ-подъ Устья,— продолжалъ панъ Володівскій.

— Изъ-подъ Устья?… Видли неслыханный позоръ?… И уже знаемъ обо всемъ.

— Поэтому-то и пріхали сюда въ надежд, что здсь ничего подобнаго не будетъ.

— Въ этомъ вы можете быть уврены. Радзивиллъ — не Опалиньскій.

— То же самое мы говорили вчера въ Упит.

— Привтствую васъ отъ имени князя и отъ своего имени. Князь будетъ радъ видть такихъ рыцарей, они ему нужны. Пойдемте ко мн, въ цейхаузъ, тамъ моя квартира. Вроятно вы хотите оправиться и закусить? Я пойду съ вами, мое ученіе кончилось.

Панъ Харлампъ подъхалъ снова къ хоругви и скомандовалъ громко:

— Налво! Поворотъ назадъ!

Конскія копыта застучали по мощеному двору. Рядъ переломился пополамъ, половины переломились въ свою очередь и образовались четырехъугольники, которые вольнымъ шагомъ пошли по направленію къ цейхаузу.

— Славные солдаты?— сказалъ Скшетускій, глядя взоромъ знатока на механическія движенія драгунъ.

Харлампъ, отпустивъ свой полкъ, возвратился къ нашимъ рыцарямъ.

— Милости просимъ за мной! Цейхгаузъ — тамъ, за дворцомъ.

Спустя полчаса вс пятеро сидли надъ миской гртаго пива и разговаривали о новой войн.

— Что у васъ слышно?— спросилъ панъ Володівскій.

— У насъ что ни день, то новое: люди совсмъ потеряли голову,— отвтилъ панъ Харлампъ.— Собственно говоря, одинъ князь знаетъ, что будетъ. Онъ что-то обдумываетъ, потому что хотя представляется веселымъ и со всми ласковъ, какъ никогда, но на самомъ дл чмъ-то страшно озабоченъ. По ночамъ, творятъ, не спитъ, все ходитъ по комнатамъ и самъ съ собою разговариваетъ, а днемъ по цлымъ часамъ совтуемся съ Гарасимовичемъ.

— Кто это Гарасимовичъ?

— Управляющій изъ Заблудова, изъ Подлясья, неважная птица и смотритъ такъ, словно чорта держитъ за пазухой, но приближенный князя и, кажется, вс его секреты знаетъ. По моему мннію, изъ этихъ совщаній выйдетъ страшная война со шведами,— война, которую мы вс желаемъ. Теперь все письма приходятъ: отъ герцога курляндскаго, отъ Хованскаго и отъ Электора. Иные говорятъ, что князь съ Москвой уговаривается, чтобы соединиться съ нею противъ шведовъ, другіе — наоборотъ, но, кажется, союза ни съ кмъ не будетъ, а будетъ, какъ я сказалъ, война и съ тми, и съ другими. Повсюду вооруженный людъ. Да что говорить! Что бы тамъ, ни было, а мы по колна въ крови: коли Радзивиллъ выйдетъ въ поле, то ужь мириться не будетъ.

— Вотъ такъ, вотъ такъ!— обрадовался Заглоба и началъ потирать руки.— Много присохло къ моимъ рукамъ шведской крови и еще не мало присохнетъ. Не много уже осталось старыхъ солдатъ, которые меня видали подъ Нуцкомъ и Тшцянной, но т, кто живы, во вкъ не забудутъ.

— А князь Богуславъ здсь?— спросилъ панъ Володівскій’

— Какже. Кром того, мы сегодня дожидаемся какихъ-то важныхъ гостей,— верхніе покои приготовляютъ, вечеромъ въ за къ будетъ банкетъ. Сомнваюсь, Михалъ, чтобы сегодня ты добрался до князя.

— Онъ самъ меня вызвалъ сюда.

— Это ничего не значитъ, онъ страшно занятъ. Притомъ ужь я не знаю, говорить ли мн вамъ… Впрочемъ, все равно черезъ часъ вы безъ того узнаете. Здсь творятся какія-то необыкновенныя вещи.

— Что такое, что такое?— спросилъ Заглоба.

— Нужно вамъ сказать, что два дня тому назадъ сюда пріхалъ панъ Юдицкій, мальтійскій кавалеръ. Вроятно, вы слыхали о немъ?

— Какже!— сказалъ Янъ,— знаменитый рыцарь!

— А вслдъ за нимъ пріхалъ и панъ польный гетманъ Госвскій. Мы вс удивились: извстно, въ какой вражд живетъ панъ польный гетманъ съ нашимъ княземъ. Иные радовались, что между ними наступило согласіе, думали, что это предвщаетъ шведскую войну. Я и самъ придерживался такого: мннія. Князь съ гостями вчера заперлись, позамыкали вс двери, никто не могъ слышать, о чемъ они говорили, только панъ Крешитуль (онъ стоялъ за дверями на страж) говорилъ намъ, что говорили очень громко, въ особенности польный гетманъ.Потомъ князь самъ проводилъ ихъ въ спальныя комнаты, а ночи вообразите себ (тутъ панъ Харлампъ понизилъ голосъ), приставилъ къ дверямъ каждаго стражу.

Панъ Володівскій даже вскочилъ съ мста.,

— Боже мой! Не можетъ быть?

— А на самомъ дл такъ и было. Шотландцы и теперь стоятъ у дверей съ ружьями и подъ страхомъ смерти не могу ни впускать, ни выпускать никого.

Рыцари въ недоумніи переглянулись между собой. Харлампъ не мене былъ удивленъ своими словами и смотрлъ на гостей, словно ожидая отъ нихъ разршенія загадки.

— Значитъ, панъ подскарбій взятъ подъ арестъ?… Вели гетманъ арестовалъ польнаго?— сказалъ Заглоба.— Что это значитъ?

— Я почемъ знаю!… И Юдицкаго, такого рыцаря!

— Княжескіе офицеры разговаривали между собой объ этого длали предположенія?… Вы ничего не слыхали?

— Я еще вчера вечеромъ спрашивалъ Герасимовича.

— И онъ отвтилъ вамъ?

— Онъ не хотлъ говорить, только приложилъ палецъ къ губамъ и сказалъ: ‘Они — измнники!’

— Какъ измнники? Какъ измнники?— закричалъ Володівскій и схватился за голову.— Ни панъ подскарбій Госевскій, ни панъ Юдицкій — не измнники. Ихъ вся республика знаетъ, какъ врныхъ сыновъ отечества.

— Теперь никому нельзя врить,— громко сказалъ Станийвъ Скшетускій.— Разв Криштофъ Опалиньскій не считается Кратономъ? Разв не срамилъ другихъ?… А когда пришлось туго, измнилъ первый, да не одинъ, а потянулъ за собой цлую провинцію.

— Но я за пана подскарбія и пана Юдицкаго готовъ дать голову на отсченіе!— кричалъ Володівскій.

— Головой, панъ Михалъ, не ручайтесь ни за кого,— сказалъ Заглоба.— Не безъ причины же арестовали ихъ, должно быть, провинились въ чемъ-нибудь. Какъ же иначе? Князь приготовляется къ войн, ему всякая помощь нужна… Кого же ему и арестовывать, какъ не тхъ, кто становится на его дорог?… мы это такъ, если эти паны дйствительно мшали ему, то и слава Богу, что ихъ предупредили. Стоитъ имъ посидть въ тюрьм. А, мерзавцы!… Въ такую-то минуту входить въ сношенія съ непріятелемъ, возставать противъ отечества, мшать дйствовать великому вождю… Клянусь Пречистой Двой, мало имъ!

— Чудеса!… Такія чудеса, что и въ голов не помщаются!— проговорилъ Харлампъ.— Несмотря на высокое званіе, ихъ арестовали безъ суда, безъ сейма, безъ воли республики, чего и самъ король длать не вправ.

— Видно, князь хочетъ водворить у насъ римскіе обычаи и во время войны сдлаться диктаторомъ,— замтилъ Станиславъ Скшетускій.

— Пускай будетъ хоть диктаторомъ, только бы шведовъ билъ,— отвтилъ Заглоба.— Я первый подаю голосъ за его дикатуру.

Янъ Скшетускій подумалъ и сказалъ черезъ минуту:

— Только бы онъ, не захотлъ быть протекторомъ, какъ англичанинъ Кромвель, который осмлился поднять на своего государя святотатственную руку.

— Ну, Кромвель… Кромвель — еретикъ!— сказалъ Заглоба.

— А князь-воевода?— серьезно сказалъ Янъ Скшетускій.

Вс замолкли и со страхомъ думали о темномъ будущемъ, только панъ Харлампъ обидлся:

— Я служу князю-воевод съ малыхъ лтъ, знаю его лучше васъ, люблю и уважаю и прошу васъ не сравнивать его съ Кромвелемъ, иначе я принужденъ буду сказать вамъ то, что мн, какъ хозяину этой комнаты, говорить не приходится.

Панъ Володівскій остановилъ на Харламп строгій и холодный взглядъ, точно хотлъ сказать ему:

— Скажи еще хоть слово!

Панъ Харлампъ опомнился: онъ питалъ глубокое уваженіе къ пану Володівскому, зналъ, что ссориться съ нимъ вовсе не безъопасно, и потому проговорилъ уже значительно мягче:

— Князь кальвинистъ, правда, но онъ, вдь, и родился кальвинистомъ. Никогда онъ не будетъ ни Кромвелемъ, ни Радзівскимъ, ни Опалиньскимъ, хотя бы Кейданы провалились сквозь землю. Не такова эта кровь, не таковъ родъ!

— Если онъ дьяволъ съ рогами на голов, — сказалъ Заглоба,— и то хорошо: можетъ бодать шведовъ.

— Но панъ Госвскій и панъ Юдицкій арестованы!… Ну, ну,— покачалъ головой Володівскій,— не очень-то князь ласковъ съ гостями, которые доврились ему.

— Что ты говоришь, Михалъ?— отвтилъ Харлампъ.— Такъ ласковъ, какъ никогда въ жизни не былъ. Прежде, бывало, къ нему страшнй приблизиться, чмъ къ королю, а теперь каждый день ходитъ между поручиками и шляхтой, разговариваете каждаго разспрашиваетъ о семь, о дтяхъ, не притсняютъ ни кого по служб. Онъ, который считалъ себя выше самыхъ знатныхъ пановъ, вчера… нтъ, третьяго дня прохаживался подъ руку съ молодымъ Кмицицомъ. Мы вс глазамъ врить не хотли, потому что хоть родъ Кмицицевъ — хорошій родъ, но самъ онъ еще почти совсмъ мальчишка.

— А Кмицицъ давно здсь?— спросилъ Володівскій.

— Теперь ухалъ въ Чейкшики за полкомъ пхоты. Кмицицъ теперь въ большой милости у князя. Когда онъ узжалъ, князь посмотрлъ ему вслдъ и сказалъ: ‘человкъ этотъ на все готовъ, самого чорта за хвостъ удержитъ, если я ему пркажу!’ Правда, хоругвь онъ привелъ такую, что равной въ цломъ войск нтъ. Люди и лошади — все на подборъ.

Тутъ двери отворились и въ комнат появилась новая фигура. То былъ шляхтичъ, лтъ около сорока, маленькій, сухой, подвижной, съ мелкими чертами лица, тонкими губами и немного косыми глазами. Одтъ онъ былъ въ нанковый жупанъ, съ непомрно длинными рукавами. Войдя, онъ согнулся вдвое, потомъ сразу выпрямился, потомъ согнулся опять, покрутилъ головой, словно доставая ее изъ-подъ собственной мышки, и быстро заговорилъ голосомъ, напоминающимъ скрипъ заржавленнаго флюгера:

— Челомъ бью, панъ Харлампъ, челомъ… Ахъ, панъ половникъ! вашъ нижайшій слуга.

— Здравствуйте, панъ Гарасимовичъ,— отвтилъ Харлампъ.— Чего вамъ нужно?

— Богъ далъ вамъ гостей, почетныхъ гостей! Вотъ я пришелъ узнать, кто они такіе, и предложить свои услуги.

— Разв они къ вамъ пріхали, панъ Гарасимовичъ?

— Конечно, Не ко мн, я и не стою такой чести. Но такъ какъ я замщаю отсутствующаго гофмаршала, то и пришелъ поклониться вашимъ гостямъ, низко поклониться!

— Далеко вамъ до гофмаршала,— сказалъ Харлампъ.— То человкъ съ всомъ, а вы, извините за выраженіе, всего-навсего, заблудовскій подстароста.

— Слуга радзивилловскихъ слугъ! Совершенно справедливо, панъ Харлампъ. Я не запираюсь, — храни меня Богъ! Но такъ какъ я присланъ княземъ узнать, что за гости пріхали къ вамъ, то вы мн и отвтите, панъ Харлампъ, хотя бы вы были даже гайдукомъ, не только заблудовскимъ подстаростой.

— Я бы и обезьян отвтилъ, еслибъ она пришла ко мн съ княжескимъ приказомъ. Слушайте и зарубите у себя на носу фамиліи, если у васъ ума не хватитъ запомнить. Вотъ это панъ Скшетускій, збаражецъ, и его двоюродный братъ Станиславъ.

— Великій Боже, что я слышу!— воскликнулъ Гарасимоичъ.

— Это панъ Заглоба.

— Великій Боже, что я слышу!

— Если вы такъ испугались, услыхавъ мою фамилію,— вмшался Заглоба,— то сообразите, какъ же долженъ испугаться непріятель на пол битвы.

— А это панъ полковникъ Володівскій, — закончилъ Харладь.

— И то славная сабля, да еще радзивилловская,— сказалъ съ поклономъ Гарасимовичъ.— У князя голова идетъ кругомъ отъ занятій, но для такихъ рыцарей и у него найдется время, непремнно найдется. Чмъ могу служить вамъ? Весь замокъ къ услугамъ дорогихъ гостей и погребъ также.

— Мы много слышали о Знаменитыхъ кейданскихъ медахъ, поспшно сказалъ Заглоба.

— Да, знаменитые меда въ Кейданахъ, знаменитые! Сей часъ я пришлю вамъ на выборъ. Надюсь, что вы, господа, здсь погостите подольше.

— Мы затмъ и пріхали, чтобы остаться при княз-воевод,— сказалъ Станиславъ.

— Похвальное намреніе, тмъ боле похвальное, что наступаютъ тяжелыя времена.

Тутъ панъ Гарасимовичъ скорчился такъ, что его словно на аршинъ убыло.

— Что слышно?— спросилъ панъ Харлампъ.— Есть какіе нибудь новости?

— Князь цлую ночь глазъ не смыкалъ,— пріхало двое гонцовъ. Плохія извстія. Карлъ-Густавъ уже вошелъ съ Виттенбергомъ въ предлы республики, Познань уже занята, вся Великая Польша занята, Мазовія вскор будетъ занята тоже, шведы уже въ Лович, около самой Варшавы. Нашъ король бжалъ и оставилъ Варшаву безъ всякой защиты. Не сегодня завтра шведы войдутъ въ нее. Говорятъ, король такъ струсилъ, что хочетъ бжать въ Краковъ, а оттуда въ чужіе края — просить помощи. Плохо, господа! Хорошо еще, что шведы, говорятъ, на длаютъ насилій, твердо исполняютъ договоры, податей не берутъ, вольностей не нарушаютъ, вры не гонятъ. Поэтому не такъ охотно принимаютъ протекторатъ Карла-Густава. Провинился нашъ государь, Янъ-Казиміръ, сильно провинился. Пропало для него все, пропало!… Плакать хочется,— все пропало пропало!

— Что вы, чортъ возьми, извиваетесь, какъ рыба на сковород, и говорите такимъ радостнымъ тономъ о несчасть?заревлъ Заглоба.

Гарасимовичъ сдлалъ видъ, что ничего не слышитъ, возвелъ очи горе и проговорилъ:

— Пропало все, на вки пропало! Трехъ войнъ не выдержать республик. Пропало все! Божья воля! Одинъ нашъ князь можетъ спасти Литву.

Не успли еще стихнуть эти зловщія слова, какъ Гарасимовичъ исчезъ, словно провалился сквозь землю.

— Тутъ съ ума сойдешь!— воскликнулъ Володівскій.

— Вы правы,— согласился Станиславъ,— дай Богъ поскорй войну. Во время войны человкъ не теряется въ догадкахъ, не мучаетъ себя, только дерется.

— Приходится пожалть о первыхъ временахъ возстанія Хмельницкаго, — сказалъ Заглоба,— тогда мы несли пораженія, но измнниковъ среди насъ не было. Ох-хо, хоть бы поскоре увидать князя!

Желанію пана Заглобы суждено было сбыться въ скоромъ времени. Не прошло и часа, какъ снова появился Гарасимовичъ съ низкими поклонами и увдомленіемъ, что князь желаетъ видть прізжихъ.

Рыцари уже переодлись, поэтому имъ ничего не оставалось, какъ встать и идти. Гарасимовичъ провелъ ихъ черезъ дворъ, полный солдатами и шляхтой. Въ нкоторыхъ кучкахъ шли шумные споры, вроятно, по поводу тхъ самыхъ новостей, которыя доставилъ рыцарямъ заблудовскій подстароста. На всхъ лицахъ выражалась тревога и какое-то лихорадочное ожиданіе.

Офицеры и шляхта слушали ораторовъ, которые, стоя на середин, сопровождали свою рчь отчаянною жестикуляціей.

Гарасимовичъ съ трудомъ проталкивался черезъ густую толпу. По временамъ пана Володіевскаго привтствовали старые знакомые:

‘Какъ поживаешь, Михалъ? Плохо, братъ! Гибнемъ! Кого это ты ведешь въ князю?’

Панъ Михалъ отмалчивался, чтобы не терять времени, и рыцари дошли до главнаго корпуса замка. У дверей стояли на страж княжескіе янычары, одтые въ кольчуги и огромныя блыя шапки.

Въ сняхъ и на главной лстниц, уставленной померанцевыми деревьями, толкотня была еще больше, чмъ на двор. Главный интересъ толковъ составлялъ арестъ Госвскаго и Юдицкаго. Вс были до крайности изумлены: иные осуждали князя, другіе удивлялись его прозорливости, вс горли нетерпніемъ услыхать разршеніе загадки изъ устъ самого гетмана, потому-то цлое море головъ и плыло вверхъ по широкой лстниц, въ аудіенціонную залу, гд въ это время князь принималъ полковниковъ и боле крупную шляхту.

Наконецъ, въ открытую дверь блеснулъ голубой потолокъ залы и наши знакомые вошли. Прежде всего, ихъ глазамъ представилось возвышеніе въ глубин залы, занятое блестящею свитой рыцарей и пановъ въ пышныхъ разноцвтныхъ одеждахъ. Впереди стояло пустое кресло съ высокою спинкой, заканчивающейся золотою княжескою короной, изъ-подъ которой спадала внизъ красная бархатная драпировка, обшитая горностаемъ.

Князя еще не было въ зал, но Гарасимовичъ протолкался черезъ шляхту до малыхъ дверей, скрытыхъ въ стн около возвышенія, приказалъ рыцарямъ дожидаться его, а самъ скрылся за дверями.

Черезъ нсколько минутъ онъ явился и попросилъ гостей къ князю.

Двое Скшетускихъ, Заглоба и Володівскій вошли въ небольшую, но великолпную комнату, обитую тисненою кожей, и остановились.

Въ глубин, за столомъ, заваленнымъ бумагами, сидли два человка, занятые разговоромъ. Одинъ изъ нихъ, еще молодой, одтый въ платье иноземнаго покроя и парикъ съ длинными локонами, что-то шепталъ на ухо старшему собесднику, тотъ слушалъ съ нахмуренными бровями и отъ времени до времени кивалъ головой. Онъ былъ такъ погруженъ въ свои мысли, что не сразу обратилъ вниманіе на вошедшихъ.

То былъ человкъ лтъ сорока слишкомъ, плечистый, гигантскаго тлосложенія, одтый въ польскую одежду краснаго цвта, застегнутую у шеи цннымъ аграфомъ. Отъ его лица вяло гордостью и сознаніемъ своего могущества. То было гнвное лицо воина и властелина. Длинные, висячіе усы придавали ему выраженіе еще большей суровости, брови въ настоящую минуту были нахмурены отъ напряженной работы ума, но легко было понять, что если это чело покроется тучею гнва, то горе людямъ, на которыхъ спадетъ громовой ударъ этого гнва.

Въ этомъ человк было что-то до такой степени крупное, что нашимъ рыцарямъ казалось, будто не только эта комната, но и цлый замокъ для него тсенъ. Первое впечатлніе не обмануло ихъ: передъ ними сидлъ Янушъ Радзивиллъ, князь въ Биржахъ и Дубинкахъ, воевода виленскій и великій гетманъ литовскій, человкъ настолько могущественный и гордый, что ему было мало всхъ его почестей, тсно въ необъятныхъ владніяхъ, тсно даже на Жмуди и въ Литв.

Молодой его собесдникъ въ парик былъ князь Богуславъ, двоюродный братъ Януша, конюшій великаго княжества Литовскаго.

Онъ еще что-то шепталъ на ухо гетману, наконецъ, сказалъ громко:

— Я оставлю свою подпись на документ и уду.

— Если нельзя, то позжайте,— сказалъ Янушъ, — хотя я желалъ бы, чтобъ вы остались. Кто знаетъ, что можетъ случиться?

— Ваше сіятельство предусмотрли вс случайности, а тамъ дла требуютъ моего личнаго присутствія. Да хранитъ васъ Богъ!

— Adieu, mon fr&egrave,re.

— Adieu.

Князья подали другъ другу руки. Конюшій поспшно ушелъ, а гетманъ обратился къ рыцарямъ.

— Простите, господа, что я заставилъ васъ ждать, — сказалъ онъ низкимъ, медленнымъ голосомъ,— теперь и время, и вниманіе мое все занято разными длами. Я слышалъ ваши фамиліи и обрадовался, что Богъ посылаетъ мн такихъ рыцарей. Садитесь же, милые гости. Кто изъ васъ панъ Янъ Скшетускій?

— Я, ваше сіятельство,— сказалъ Янъ.

— Староста… староста… виноватъ, позабылъ какой.

— Я не староста.

— Какъ?— князь нахмурилъ брови, — вамъ за Збаражъ не дали староства?

— Я никогда не хлопоталъ объ этомъ.

— Вамъ должны были дать и безъ этого. Что вы говорите? Васъ ничмъ не наградили? Забыли совсмъ? Странно! Впрочемъ, что я говорю? Теперь нечему удивляться: теперь награды получаетъ тотъ, кто уметъ низко кланяться. Вамъ не дали староства, скажите на милость!… Слава Богу, что вы пріхали сюда: мы не такъ забывчивы и ни одна ваша заслуга не останется безъ награды… И ваша также, панъ полковникъ Володівскій.

— Я еще ничмъ не заслужилъ…

— Предоставьте мн судить объ этомъ, а теперь возьмите этотъ документъ, въ силу котораго я отдаю вамъ въ пожизненное владніе Дыдкеме. Не дурный кусокъ земли: сто плуговъ каждую весну выходятъ пахать его. Возьмите хоть это, больше я не могу дать, да скажите пану Скшетускому, что Радзивиллъ не забываетъ ни своихъ друзей, ни тхъ, кто подъ его начальствомъ оказалъ услугу отечеству.

— Ваше сіятельство!…— пробормоталъ сконфуженный панъ Михалъ.

— Довольно, довольно! Простите, что такъ мало. Но не забудьте, — слышите?— не забудьте сказать своимъ друзьямъ, что не ошибется тотъ, кто отдастъ свои силы Радзивилламъ. Я — не король, но еслибъ былъ королемъ, Богъ свидтель, не забылъ бы такихъ рыцарей, какъ Янъ Скшетускій и Заглоба…

— Я здсь!— сказалъ Заглоба, смло выступая впередъ. Его уже начинало брать нетерпніе, что на него до сихъ поръ не обращаютъ вниманія.

— Догадываюсь, что это вы. Мн говорили, что вы человкъ пожилой.

— Въ школу ходилъ съ достойнымъ родителемъ вашего сіятельства, а такъ какъ онъ съ дтства проявлялъ рыцарскія наклонности, то и приблизилъ меня къ себ. И я копье предпочиталъ латинскимъ глаголамъ.

Пану Скшетускому стало какъ-то неловко. Еще вчера Заглоба говорилъ, что былъ товарищемъ по школ самого князя Януша, а не его отца.

— Скажите, пожалуйста!— сказалъ князь, — такъ вы изъ Литвы?

— Изъ Литвы!— безъ запинки отвтилъ Заглоба.

— Теперь я понимаю, что и вы не получили никакой награды, потому что мы, литвины, уже привыкли къ неблагодарности. Ей-Богу, еслибъ и васъ я наградилъ по заслугамъ,₄Мн самому ничего бы не осталось. Видно ужь такова наша судьба! Мы несемъ и кровь, и жизнь, и достояніе въ жертву отечеству — и никто-то, никто намъ головой не кивнетъ за это. Ну, что-жь, каково сется, таково и жнется… Такъ велитъ Богъ и справедливость… Это вы убили славнаго Бурлая и срубили три головы подъ Збаражемъ?

— Бурлая убилъ я, ваше сіятельство! Говорили, что съ нимъ никто сладить не можетъ, вотъ я и хотлъ показать молодежи, что мужество еще не совсмъ изсякло въ республик… А что касается трехъ головъ, то это могло случиться въ глубин лса, но подъ Збаражемъ срубилъ ихъ не я.

Князь помолчалъ съ минуту и потомъ спросилъ:

— Вы не чувствуете себя оскорбленнымъ оказаннымъ вамъ невниманіемъ?

— Что длать, ваше сіятельство, хотя, конечно, и обидно,— отвтилъ Заглоба.

— Такъ успокойтесь, потому что такой порядокъ долженъ измниться… Уже единственно за вашъ пріздъ я вашъ должникъ, и хотя я не король, но дло не кончится одними общаніями.

— Ваше сіятельство,— живо и съ оттнкомъ гордости перебилъ панъ Скшетускій, — мы не ради богатства и наградъ пріхали сюда… Нашу землю попираетъ непріятель и мы хотимъ принести себя въ жертву подъ начальствомъ такого славнаго вождя. Братъ мой, Станиславъ, видлъ подъ Устьемъ вс наши безпорядки, трусость, измну и, Въ конц-концовъ, торжество непріятеля. Но здсь… здсь врага ждетъ не тріумфъ, но пораженіе и гибель… Вотъ почему мы явились къ вамъ. Мы — солдаты, насъ такъ и тянетъ въ битву.

— Если таково ваше желаніе, то и оно не останется безъ удовлетворенія,— важно сказалъ князь.— Вы не будете ждать долго, хотя сначала мы пойдемъ на другаго непріятеля, отомстить за пожаръ Вильна… Не сегодня, такъ завтра, двинемся въ ту сторону и, Богъ дастъ, съ лихвою уплатимъ нашъ долгъ… Я не задерживаю васъ дольше,— вамъ нужно отдохнуть, а меня зоветъ дло. Вечеромъ прошу пожаловать ко мн — повеселиться передъ походомъ. Подъ наши крылья, въ Кейданы, не мало красавицъ понахало передъ войной. Панъ Володівскій! угощайте дорогихъ гостей какъ въ собственномъ дом и помните: что мое, то и ваше!… Панъ Гарасимовичъ, скажи собравшейся въ зал шляхт, что я не выйду, что занятъ, а сегодня вечеромъ они узнаютъ все, что хотятъ узнать… Желаю вамъ всего хорошаго, господа! Будьте друзьями Радзивилла, въ васъ вся его сила теперь.

Гордый и могущественный князь пожалъ по очереди руки всхъ рыцарей, какъ будто равныхъ себ. Угрюмое лицо его прояснилось ласковою и привтливою улыбкой и неприступность, окружающая его, исчезла безслдно.

— Вотъ это вождь, вотъ это воинъ!— сказалъ Станиславъ, когда рыцари вышли на дворъ.

— Въ огонь за него пошелъ бы!— восторженно закричалъ Заглоба.— Замтили вы, какъ онъ на память знаетъ вс мои подвиги?… Жарко придется шведамъ, когда этотъ левъ зарычитъ, а мы ему будемъ вторить. Во всей республик нтъ такого пана, а изъ умершихъ только князь Еремія да панъ Конецпольскій-отецъ могутъ сравниться съ нимъ. То не какой-нибудь каштелянишка, что еле услся на сенаторскомъ кресл и штановъ еще не усплъ протереть на немъ, какъ уже задираетъ носъ кверху и шляхту зоветъ младшею братіей… Ну, панъ Михалъ, вы теперь разбогатли!… Тутъ, видно, легче добиться староства, чмъ у насъ десятка гнилыхъ яблокъ. Всунешь руку съ закрытыми глазами и уже рыбу держишь. Дай вамъ Богъ! Сконфузились вы, какъ панна посл свадьбы,— ну, да ничего!… Какъ, бишь, называется ваше имніе?… Безобразныя собственныя имена въ этомъ краю,— не выговоришь сразу. Впрочемъ, были бы доходы, а языка не жаль,— не купленный.

— Я смутился, правда,— сказалъ панъ Михалъ,— потому что здсь не такъ-то легко добиться награды, какъ вы думаете. Мн не разъ приходилось слышать, какъ старые солдаты обвиняютъ князя въ скупости, а теперь милости начинаютъ сыпаться одна за другою.

— Заткните вашъ патентъ за поясъ, уважьте меня… А если кто будетъ впредь жаловаться на скупость князя, вытащите его изъ-за пояса и хлопните жалующагося по носу. Лучшего аргумента не найдешь.

— Я вижу только одно,— сказалъ Янъ Скшетускій,— что князь хочетъ расположить къ себ людей и что у него есть какіе-то замыслы, для которыхъ нужна посторонняя помощь.

— Разв вы не слыхали о его намреніяхъ?— вступился Заглоба.— Разв онъ не говорилъ, что мы должны идти мстить за Вильно?… Говорили, что это онъ разграбилъ Вильно, а онъ хочетъ показать, что ему не только чужаго не нужно, но я еще своего не жаль… Благородная гордость, панъ Янъ! Дай Богъ намъ побольше такихъ сенаторовъ!

На дворъ замка възжали то отдлы конныхъ войскъ, та толпы вооруженной шляхты, то коляски съ окрестными панами и ихъ семействами. Панъ Михалъ потащилъ своихъ товарищей къ воротамъ.

— Кто знаетъ, панъ Михалъ, можетъ быть, сегодня вашъ счастливый день,— сказалъ панъ Заглоба,— можетъ быть, и невсту себ отыщите? Посмотрите, вонъ детъ открытая коляска, а въ ней сидитъ кто-то въ бломъ…

— Это не невста моя, а тотъ, кто можетъ перевнчать васъ,— отвтилъ дальнозоркій панъ Михалъ.— Ъдетъ ксндзъ епископъ Поршевскій съ ксндзомъ Бялозоромъ, Виленскимъ архидіакономъ.

— И они навщаютъ князя, кальвиниста!

— Что-жь имъ длать? Если это нужно для общественныхъ длъ, должны принудить себя.

— И шумно же здсь! А народу-то, народу!— радостно сказалъ Заглоба.— Я въ деревн совсмъ заржавлъ, какъ старый ключъ въ замк… Теперь припомню старое время. Подлецъ я буду, если не пріударю за какою-нибудь шляхтянкой.

Открытая коляска приближалась къ воротамъ, около которой въ два ряда разстановилась стража, чтобы привтствовать епископа.

— Тонкій человкъ князь,— замтилъ Заглоба.— Посмотрите, какъ онъ встрчаетъ епископа, хотя самъ не признаетъ святой церкви… Дай Богъ, чтобъ это было первымъ шагомъ къ его обращенію.

— Ничего отъ этого не выйдетъ. Покойная княгиня не мало старалась, такъ ничего и не добилась и умерла съ горя… Но почему шотландцы не сходятъ со стражи? Видно, подъзжаетъ еще кто-нибудь изъ важныхъ.

Дйствительно, вдалек показался цлый отрядъ вооруженныхъ солдатъ.

— Это драгуны Гангофа, я узнаю ихъ,— сказалъ Володіевскій.— По середин дутъ какія-то кареты.

Въ это время пронеслась барабанная дробь.

— Ого, видно подъзжаетъ кто-нибудь поважнй ксндза-епископа жмудскаго!— замтилъ Заглоба.

— Подождите, вотъ они.

— Дв кареты по середин.

— Такъ точно. Въ первой панъ Корфъ, венденскій воевода

— Збаражскій знакомый!…

Воевода узналъ рыцарей, высунулся изъ кареты и закричалъ:

— Здравствуйте, старые товарищи!… Гостей веземъ!

Въ другой карет, съ гербами князя Януша, запряженной четырьмя блыми конями, сидло двое человкъ, одтыхъ въ чужеземное платье, въ широкополыхъ шляпахъ, изъ-подъ которыхъ спадали длинные локоны на кружевные воротнички. Одинъ, очень толстый, носилъ клинообразную бороду и зачесанные кверху усы, другой, молодой, весь въ черномъ, обладалъ мене воинственною наружностью, но за то, должно быть, имлъ еще большее положеніе, потому что на его ше красовалась золотая цпь съ какимъ-то орденомъ.

Оба чужеземца съ любопытствомъ разсматривали собравшуюся толпу.

— Что это за чортъ?— спросилъ Заглоба.

— Не знаю, никогда не видалъ,— отвтилъ Володівскій.

Карета въхала въ ворота и начала объзжать дворъ, чтобы подъхать къ главному корпусу замка. Драгуны остановились у воротъ.

Володівскій узналъ ихъ офицера.

— Токаревичъ,— крикнулъ онъ,— подъзжайте сюда!

— Челомъ бью, панъ полковникъ!

— Что это за свиней вы привезли сюда?

— Это шведы.

— Шведы?

— Да, и знатные. Толстый — это графъ Лвенгауптъ, а похуде — Бенедиктъ Шитте, баронъ фонъ-Дудергофъ.

— Дудергофъ?— переспросилъ Заглоба.

— А зачмъ они здсь?

— Богъ ихъ знаетъ! Мы ихъ сопровождаемъ отъ Биржъ. Вроятно, пріхали для переговоровъ съ нашимъ княземъ. Въ Биржахъ говорятъ, что князь собираетъ многочисленное войско.

— А, негодяи, струсили?!— закричалъ Заглоба.— То на Великую Польшу нашли, короля прогнали, а то къ Радзивиллу кланяться пріхали, чтобъ онъ васъ не отхлесталъ. Погодите, навострите лыжи съ вашимъ Дудергофомъ, да еще какъ! Да здравствуетъ Радзивиллъ!

— Да здравствуетъ!— подхватила стоящая у воротъ шляхта.

— Defensor patriae! Защитникъ нашъ! На шведа, панове, на шведа!

Около Заглобы собирался цлый кружокъ. Старый шляхтичъ взобрался на выдающійся цоколь воротъ и началъ говорить:

— Слушайте, панове! Кто не знаетъ меня, тому я скажу, что я старый збаражецъ, который Бурлая, втораго гетмана посл Хмельницкаго, изрубилъ вотъ этою старою рукой, кто же не слыхалъ о Заглоб, тотъ, видно, во время первой козацкой войны горохъ молотилъ, куръ щупалъ или телятъ насъ, чего я никакъ не могу заключить по вашему рыцарскому виду.

— Это знаменитый воинъ,— отозвались многочисленные голоса.— Нтъ въ республик большаго!… Слушайте!

— Слушайте, панове! Старымъ костямъ на покой хотлось, лучше мн было на печк лежать, горохъ со сметаной сть, да, заложивши руки, смотрть за жницами. И непріятель бы для собственной пользы оставилъ меня въ поко, потому что и шведы, и козаки знаютъ мою руку…

— Что это за старый птухъ поетъ такъ громко?— вдругъ спросилъ чей-то голосъ.

— Не перебивай, провалиться бы теб!— закричали другіе.

Но панъ Заглоба услыхалъ.

— Простите, господа, этому цыпленку!— закричалъ старый шляхтичъ,— онъ еще не знаетъ, съ какой стороны хвостъ, а съ Какой голова.

Шляхта разразилась громкимъ хохотомъ, а оппонентъ пана Заглобы поспшилъ поскоре спрятаться въ толпу отъ всеобщихъ насмшекъ.

— Перейдемъ къ длу!— продолжалъ Заглоба.— И такъ, repeto, мн приличествовалъ бы покой, но такъ какъ отчизна страдаетъ, такъ какъ непріятель попираетъ нашу землю, то я здсь, панове, чтобы вмст съ вами идти на врага въ защиту матери-родины, которая вскормила всхъ насъ. Кто теперь не вступится за нее, кто не принесетъ въ жертву своей жизни, тотъ не сынъ ея, а пасынокъ, тотъ не достоинъ ея любви. Я, старикъ, иду, и если придется мн погибнуть, то послдними моими словами будетъ: ‘На шведа, панове, на шведа!’ Поклянемся другъ другу, что не выпустимъ сабли изъ рукъ, пока не освободимъ отечество!…

— Мы и безъ клятвы готовы!— отвтила толпа.— Пойдемъ, куда поведетъ насъ князь-гетманъ.

— Вы видли, какъ двое разбойниковъ пріхали въ золоченой карет? Они знаютъ, что съ Радзивилломъ шутки плохи, будутъ теперь ходить за нимъ, да въ плечо цловать, чтобъ онъ оставилъ ихъ въ поко. Но князь, отъ котораго я иду съ совта, уврилъ меня именемъ всей Литвы, что ни переговоры, ни пергаменты не помогутъ, только война и война!

— Война, война!— какъ эхо повторили слушатели.

— Но и вождь,—продолжалъ Заглоба,—чмъ смлй дйствуетъ, тмъ боле увренъ въ своихъ солдатахъ. Выскажемъ же, панове, наши мысли. Пойдемте подъ гетманскія окна крикнуть: ‘на шведовъ!’ За мной!

Онъ соскочилъ съ цоколя и въ сопровожденіи толпы приблизился къ княжескимъ окнамъ съ крикомъ:

— На шведовъ, на шведовъ!

Черезъ минуту изъ сней выскочилъ панъ Корфъ, венденскій воевода, необычайно смущенный, за нимъ Гангофъ, полковникъ княжескихъ рейтеровъ. Оба начали унимать шляхту, просить разойтись.

— Ради Бога,—взывалъ панъ Корфъ,—тамъ вверху даже стекла дрожатъ, а вы не знаете, какъ неудачно выбрали время для своихъ криковъ. Какъ можно оказывать неуваженіе къ посламъ, подавать солдатамъ примръ распущенности? Кто васъ подбилъ на это?

— Я!—отвтилъ Заглоба.— Скажите князю отъ имени насъ всхъ, что мы просимъ его быть твердымъ, что мы готовы стоять за него до послдней капли крови.

— Благодарю васъ отъ имени пана гетмана, благодарю, только разойдитесь. Разсудительности побольше, панове, ради Бога, разсудительности, иначе вы совсмъ погубите отечество! Плохую услугу окажетъ тотъ, кто сегодня обидитъ пословъ.

— Что намъ за дло до пословъ! Мы хотимъ биться, не переговариваться.

— Меня радуетъ ваше мужество. Придетъ пора и на это, и скоро придетъ. Отдохните немного передъ походомъ. Пора выпить и закусить! Плохо драться съ пустымъ желудкомъ.

— А, вдь, вы правы, ей-Богу!—первый согласился панъ Заглоба.

— Правда, правда. Коли князь знаетъ наши намренія, намъ нечего уже больше длать!

И толпа начала расходиться, направляясь по большей части во флигель, гд были уже приготовлены столы съ пищей. Панъ Заглоба шелъ впереди. Панъ Корфъ съ полковникомъ Гангофомъ пошли къ князю, который сидлъ со шведскими послами, съ ксендзомъ епископомъ Поршевскимъ, съ паномъ Адамомъ Комаровскимъ и паномъ Александромъ Межеевскимъ, дворяниномъ короля Яна-Казиміра.

— Кто былъ зачинщикомъ этого безобразія?— спросилъ, еще не успвшій успокоиться отъ гнва, князь.

— Недавно прибывшій шляхтичъ, тотъ знаменитый панъ Заглоба!— отвтилъ венденскій воевода.

— Храбрый онъ рыцарь, только черезъ-чуръ рано начинаетъ соваться не въ свои дла.

Князь движеніемъ руки подозвалъ къ себ полковника Гангофа и началъ что-то шептать ему на ухо.

А панъ Заглоба, совершенно довольный собою, шелъ во флигель крупными шагами и толковалъ Скшетускому и Володівскому:

— Что, видли? Едва показался, какъ возбудилъ въ шляхт любовь къ отечеству. Теперь князь, опираясь на наше мнніе, можетъ ни съ чмъ отправить пословъ. Очевидно, меня наградятъ чмъ-нибудь, хотя я, собственно говоря, служу изъ чести. Что это вы, панъ Михалъ, остановились, какъ окаменлый и глазъ не сводите съ той коляски, что възжаетъ на дворъ?

— Это она!—сказалъ панъ Михалъ, поводя усиками.—Ей-Богу, сама она!

— Кто такая?

— Панна Биллевичъ…

— Та, которая отказала вамъ?

— Да. Смотрите, господа, смотрите! Какъ тутъ мн не выдохнуть отъ горя?

— А вотъ постойте,—сказалъ Заглоба, — дайте присмотрться.

Коляска, описавъ кругъ, приближалась къ нашимъ рыцарямъ. Въ ней сидлъ видный шляхтичъ съ сдыми усами, а рядомъ съ нимъ панна Александра, прекрасная, какъ всегда, спокойная и серьезная.

Панъ Михалъ грустно посмотрлъ на нее и низко поклонился, но она не замтила его въ толп.

— Она совсмъ панна и черезъ-чуръ изящна для солдата, панъ Михалъ,—сказалъ Заглоба.—Признаюсь, она красавица, но я лично предпочитаю такую, какую сразу и не разберешь: пушка ли это, или женщина?

— Вы не знаете, кто пріхалъ въ этой коляск?—спросилъ панъ Михалъ у стоящаго рядомъ шляхтча.

— Какъ не знать! Панъ Томашъ Биллевичъ, мечникъ росенскій. Его вс знаютъ, онъ старый слуга и другъ Радзивилловъ.

Глава XIII.

Въ этотъ день князь не показался шляхт до самаго вечера. Обдалъ онъ съ послами и сановниками, которые присутствовали на совт. Вышло заочное распоряженіе, чтобы придворныя радзивилловскія хоругви, въ особенности полки пхоты, были наготов. Въ воздух пахло порохомъ. Замокъ былъ весь окруженъ войсками, какъ будто бы подъ его стнами должна была разыграться битва. Походъ ожидался не позже, какъ завтра утромъ, тмъ боле, что вс признаки подтверждали это предположеніе: конюхи осматривали экипажи, а безчисленная княжеская прислуга упаковывала на воза оружіе, домашнія вещи и казну гетмана.

Гарасимовичъ объяснилъ шляхт, что возы пойдутъ въ Тыкоцинъ, въ Подлясь, что оставлять казну въ неукрпленномъ кейданскомъ замк опасно. Приготовлялась также и военная реквизиція, которая должна была идти за войскомъ.

Распространились слухи, что поводомъ къ аресту польнаго гетмана Госвскаго послужилъ его отказъ соединить свои хоругви, стоящія въ Трокахъ, съ Радзивилловскими. Это могло неблагопріятно вліять на исходъ всего похода. Въ конц-концовъ, приготовленія, движеніе войска, громыханіе пушекъ, вывозимыхъ изъ арсенала, вообще безпорядокъ, суматоха, обыкновенно сопровождающіе первыя минуты похода, заставили шляхту обратить вниманіе въ другую сторону и забыть объ арест пана Госвскаго и кавалера Юдицкаго.

Шляхта, обдающая въ громадныхъ столовыхъ, ни о чемъ другомъ не говорила, какъ только о войн, о десятидневномъ пожар Вильны, объ извстіяхъ изъ Варшавы и о шведахъ, противъ которыхъ вс были возмущены до крайности за ихъ вроломство, за нападеніе на мирнаго сосда вопреки мирному трактату. Всти объ успхахъ шведовъ, о капитуляціи Устья, объ опасности, угрожающей Мазовіи, и неизбжномъ паденіи Варшавы не только не возбуждали тревоги, но, напротивъ, сильно поднимали всеобщую энергію. Причины удачи шведовъ были налицо: они еще ни разу не столкнулись ни съ настоящимъ войскомъ, ни съ настоящимъ вождемъ. Радзивиллъ былъ первымъ, съ кмъ они должны были помряться, а Радзивиллъ внушалъ шляхт полнйшее довріе, тмъ боле, что и полковники его ручались, что побьютъ шведовъ въ открытомъ пол.

— Да иначе и быть не можетъ! — объяснялъ панъ Михалъ Станкевичъ, старый и опытный солдатъ.—Я помню прежнія войны и знаю, что шведы всегда защищались въ укрпленныхъ лагеряхъ, изъ-за-шанцевъ, выйти же противъ насъ въ открытое поле не осмливались, а если и выходили, то терпли полное пораженіе. Не побда отдала въ ихъ руки Великую Польшу, а измна и неспособность всеобщаго ополченія.

— Это врно!—согласился панъ Заглоба.— Все это народъ слабый, земля у нихъ плохая, неурожайная, питаются они сосновыми шишками,— смелютъ и дятъ. Иные ходятъ по берегамъ моря: что волной выкинетъ, тмъ и питаются. Нищета тамъ страшная, поэтому и нтъ на земл народа боле жаднаго до чужой собственности. У татаръ хоть конскаго мяса вдоволь, а они часто по году мяса не видятъ и дохнутъ съ голоду, если не выйдетъ хорошій уловъ рыбы. А вы, панъ Станкевичъ, когда познакомились со шведами?

— Подъ начальствомъ князя Криштофа, отца теперешняго гетмана.

— А я подъ начальствомъ пана Конецпольскаго, отца теперешняго хорунжаго. Сильно мы тогда побили Густава-Адольфа въ Пруссіи и плнниковъ побрали не мало, тамъ-то я ихъ узналъ, какъ свои пять пальцевъ. Наши солдаты сильно забавлялись ими, надо вамъ сказать, что шведы, какъ народъ, хорошо знакомый съ моремъ, ныряютъ изумительно. Вотъ мы и приказывали имъ нырять. Такъ что-жь вы думаете? Бросишь его, шельму, въ одну прорубь, а онъ въ другую вынырнетъ, да еще живую сельдь въ рукахъ держитъ…

— Что вы говорите!…

— Умереть мн на мст, если я, по крайней мр, сто разъ не видалъ этого собственными глазами. Помню, отълись они на прусскомъ хлб такъ, что потомъ назадъ возвращаться не хотли. Вы совершенно справедливо говорите, что солдаты у нихъ не важные. Пхота еще туда-сюда, а конница—упаси Богъ какая! Въ ихъ отечеств лошадей нтъ и смолоду имъ не на чмъ выучиться здить верхомъ.

Посл обда князь поодиночк вызвалъ къ себ полковниковъ: Мирскаго, Станкевича, Гангофа, Харлампа, Володівскаго и Соллогуба. Старые солдаты сначала немного удивились, что ихъ приглашаютъ не вмст, но впослдствіи оказалось, что каждый изъ нихъ уходилъ отъ князя съ какою-нибудь наградой или ласковымъ словомъ, взамнъ этого князь требовалъ только доврія и расположенія. Онъ съ нетерпніемъ ждалъ Кмицица и приказалъ немедленно прислать его къ себ, какъ только тотъ возвратится.

Кмицицъ возвратился только вечеромъ, когда гости уже начали собираться въ ярко-освщенныя залы. Въ цейхгауз онъ засталъ Володівскаго, который познакомилъ его съ остальною компаніей.

— Я необыкновенно радъ, что вижу васъ и вашихъ славныхъ друзей!—сказалъ Кмицицъ, горячо пожимая руку маленькаго рыцаря.—Словно брата роднаго увидалъ! Вы можете смло врить мн, я не умю притворяться. Правда, вы отлично угостили меня на поединк, но за то впослдствіи поставили на ноги, чего я во всю жизнь не забуду. Я говорю это при всхъ: безъ васъ я давно сидлъ бы за ршеткой. Дай Богъ, чтобы было побольше такихъ хорошихъ людей! Кто думаетъ иначе, тотъ дуракъ, и пусть меня чортъ поберетъ, если я ему не обрублю ушей.

Панъ Андрей обвелъ всхъ рыцарей вызывающимъ взглядомъ, но ему никто не протестовалъ,—вс любили и уважали пана Михала,—только Заглоба сказалъ:

— Какой горячій! Я, кажется, современемъ полюблю васъ за ваши чувства къ пану Михалу, только вы должны спросить сначала у меня, сколько онъ стоитъ.

— Больше, чмъ вы вс!—крикнулъ Кмицицъ со свойственною ему несдержанностью, но затмъ спохватился.—Извините меня, я никого не хочу обидть, потому что знаю, что вы хорошіе люди и славные рыцари… Не сердитесь на меня, я отъ всей души хотлъ бы заслужить ваше расположеніе.

— Ничего, — отвтилъ Янъ Скшетускій, — говорите откровенно.

— Давайте поцлуемся!— воскликнулъ панъ Заглоба.

—Не мн два раза говорить это!

Они обнялись.

— Теперь нужно выпить!— крикнулъ Кмицицъ,— безъ этого нельзя.

— Не мн два раза говорить это!— какъ эхо повторилъ Заглоба.

— Мы уйдемъ пораньше съ княжескаго пира сюда и тогда выпьемъ.

Панъ Михалъ повелъ усиками.

‘Не особенно ты будешь торопиться,— подумалъ онъ про себя,—когда узнаешь, кто будетъ на пиру’.

И онъ уже раскрылъ было ротъ, чтобы сообщить Кмицицу о прізд Александры, но воздержался и спросилъ:

— А гд ваша хоругвь?

— Здсь. Готова. Былъ у меня Гарасимовичъ и принесъ приказъ князя, чтобы въ полночь солдаты были на коняхъ. Спрашивалъ я у него, двинемся ли мы сегодня въ походъ, онъ отвтилъ: нтъ! Я ничего не понимаю. Изъ офицеровъ кто получилъ такой приказъ, кто нтъ. Но иноземная пхота вся готова.

— Можетъ быть, часть войска пойдетъ сегодня, а остальное завтра,— сказалъ Янъ Скшетускій.

— Во всякомъ случа, мы выпьемъ здсь, а хоругвь моя пусть идетъ… Потомъ я въ часъ догоню ее.

Тутъ двери отворились и въ комнату вошелъ Гарасимовичъ.

— Ясновельможный панъ оршанскій хорунжій!

— Что такое? Я готовъ!— сказалъ Кмицицъ.

— Къ пану гетману пожалуйте, къ пану гетману!

— Сейчасъ, только переоднусь. Эй! платье, да скоре, чортъ возьми?

Слуга подалъ платье, и черезъ нсколько минутъ Кмицицъ, разодтый какъ на свадьбу, отправился къ князю. Онъ былъ необыкновенно красивъ въ своемъ парчевомъ кафтан, затканномъ серебряными звздами и застегнутомъ пряжкой съ огромнымъ сапфиромъ. Сбоку висла сабля, украшенная сапфирами же, а за поясъ онъ заткнулъ ротмистрскую булаву — знакъ своего достоинства. Во всхъ Кейданахъ трудно было бы отыскать такого красиваго рыцаря.

Панъ Михалъ вздохнулъ, посмотрвъ на него, и, когда Кмицицъ исчезъ за дверями цейхгауза, сказалъ:

— Конечно, ему всякая женщина отдастъ предпочтеніе.

— Скиньте-ка съ моихъ плечъ тридцать лтъ! — отвтилъ Заглоба.

Князь уже былъ одтъ, когда Кмицицъ вошелъ въ его комнату.

— Благодарю, что вы поспшили, — сказалъ князь.

— Радъ служить вашему сіятельству!

— А хоругвь?

— Ждетъ вашихъ приказаній.

— Вы полагаетесь на своихъ людей?

— Въ огонь пойдутъ!

— Это хорошо. Мн нужно именно такихъ людей… и такихъ, какъ вы, на все готовыхъ… Я постоянно повторяю, что ни на кого не разсчитываю, кром васъ.

— Мои заслуги не могутъ равняться съ заслугами старыхъ солдатъ, но если мы должны идти на враговъ отечества, то, видитъ Богъ, я не останусь позади.

— Я не уменьшаю заслугъ старыхъ солдатъ, хотя… хотя обстоятельства могутъ сложиться такъ, что даже и самые врные станутъ колебаться.

— Да погибнетъ тотъ, кто оставитъ васъ въ минуту опасности!

Князь внимательно посмотрлъ прямо въ глаза Кмицица.

— А вы… не оставите?…

Молодой рыцарь весь вспыхнулъ.

— Ваше сіятельство!…

— Что вы хотите сказать?

— Я исповдывался передъ вами во всхъ моихъ грхахъ, много ихъ было,—такъ много, что только ваше отцовское сердце могло простить меня. Но во всхъ этихъ грхахъ нтъ одного: неблагодарности.

— И вроломства?… Вы исповдывались передо мной, какъ предъ отцомъ, и я не только простилъ васъ, какъ отецъ, но и полюбилъ, какъ сына, котораго Богъ не далъ мн. Будьте моимъ другомъ!

Князь протянулъ свою руку, молодой рыцарь схватилъ ее и безъ колебанія прижалъ къ губамъ.

Наступило долгое молчаніе, вдругъ князь сказалъ:

— Панна Биллевичъ здсь!

Кмицицъ поблднлъ и что-то пробормоталъ.

— Я нарочно послалъ за нею, чтобъ окончить ваши… недоразумнія. Вы увидите ее сегодня,— трауръ ея по дду кончился. И сегодня же я,—хотя, свидтель Богъ, у меня голова кругомъ ходитъ отъ заботы,—говорилъ съ паномъ мечникомъ.

Кмицицъ схватился за голову.

— Чмъ я заплачу вашему сіятельству?…

— Я ясно сказалъ пану мечнику, что вы должны обвнчаться,—такова моя воля,—и онъ не будетъ противъ васъ. Двушку онъ приготовитъ исподволь. Время терпитъ. Отъ васъ зависитъ все, и я буду очень счастливъ, если вы получите свою награду изъ моихъ рукъ, а тамъ дождетесь многихъ другихъ, потому что вы должны пойти далеко. Вы гршили, потому что были молоды, но уже покрыли свое имя славой на пол битвы, и вс молодые готовы идти вслдъ за вами. Клянусь Богомъ, вы должны далеко пойти! Не для такого рода, какъ вашъ, повтовыя должности… Знаете ли вы, что вы родственникъ Кишковъ, а моя мать происходила изъ того же дома?… Вамъ нужно остепениться, женитьба самое лучшее средство. Берите же эту двушку, если она пришлась вамъ по сердцу, и помните, кто вамъ даетъ ее.

— Ваше сіятельство, я съ ума сойду… Жизнь моя, кровь,— все, все принадлежитъ вамъ!… Что я долженъ длать, чтобъ отблагодарить васъ, что? Говорите, приказывайте!

— Заплатите мн добромъ за добро… Врьте мн и знайте, что все, что бы я ни сдлалъ, клонится къ общественному благу. Не оставляйте меня, хотя бы видли измну и отступничество другихъ, когда злоба высоко подниметъ голову, когда меня самого…

Тутъ князь сразу остановился.

— Клянусь, — съ энтузіазмомъ сказалъ Кмицицъ, — я даю рыцарское слово до послдняго издыханія быть при васъ!

Кмицицъ поднялъ свои горящіе глаза и перепугался при вид перемны, происшедшей въ лиц князя. Лицо это было красно, потъ крупными каплями покрывалъ высокій лобъ, глаза метали искры.

— Что съ вами?—безпокойно спросилъ рыцарь.

— Ничего, ничего…

Радзивиллъ всталъ, быстро подошелъ къ аналою, схватилъ съ него распятіе и заговорилъ задыхающимся голосомъ:

— Клянитесь на этомъ крест, что не оставите меня до смерти!

Несмотря на всю свою готовность, Кмицицъ съ недоумніемъ посмотрлъ на него.

— Муками Христа… клянитесь!—настаивалъ гетманъ.

— Муками Христа… клянусь! — сказалъ Кмицицъ, кладя руку на распятіе.

— Аминь!—торжественно сказалъ князь.

Эхо высокой комнаты повторило гд-то подъ сводами: ‘аминь!’ и смолкло. Кмицицъ не спускалъ изумленныхъ глазъ съ лица гетмана.

— Теперь ужь вы мой!—сказалъ князь.

— Я всегда принадлежалъ вамъ,— торопливо отвтилъ молодой рыцарь, — но объясните мн, въ чемъ дло? Почему вы сомнвались во мн? Разв что-нибудь угрожаетъ вамъ? Или измна какая-нибудь открыта, какія-нибудь адскія ухищренія?

— Приближается часъ испытанія,— угрюмо сказалъ князь,— а что касается моихъ враговъ, то разв вы не знаете, что панъ Госвскій, панъ Юдицкій и панъ воевода витебскій готовы меня свергнуть въ пропасть?… Да, да! Усиливаются враги моего дома, измна ростетъ и отечеству грозитъ бда. Поэтому я и говорю: приближается часъ испытанія.

Кмицицъ замолчалъ, но послднія слова князя не разогнали темноты, окружающей его умъ, и тщетно старался онъ разгадать, что въ эту минуту можетъ грозить могущественному Радзивиллу. Не былъ ли онъ теперь сильне, чмъ когда бы то ни было? Въ однихъ Кейданахъ и окрестности стояло столько войскъ, что если бы князь располагалъ такими же силами подъ Шкловомъ, война приняла бы совсмъ другой ходъ. Госвскій и Юдицкій, правда, были не расположены къ нему, но они оба находились въ его рукахъ, что же касается воеводы витебскаго, то это былъ настолько честный человкъ, настолько хорошій гражданинъ, чтобы затять домашнюю войну въ виду непріятеля.

— Видитъ Богъ, я ничего не понимаю! — закричалъ Кмицицъ, не умющій вообще сдерживаться.

— Сегодня поговоримъ еще,— сказалъ Радзивиллъ,— а теперь пойдемъ въ залу.

Они прошли нсколько комнатъ. Издали, изъ огромной толпы доходили звуки оркестра, которымъ дирижировалъ французъ, присланный княземъ Богуславомъ. Играли мэнуэтъ, модный въ то время танецъ при французскомъ двор. Тихіе звуки перемшивались съ говоромъ многочисленныхъ гостей. Князь Радзивиллъ остановился и слушалъ.

— Дай Богъ,— сказалъ онъ,— чтобъ вс мои гости завтра же не перешли къ моимъ врагамъ.

— Я надюсь,—отвтилъ Кмицицъ,— что между ними нтъ шведскихъ сторонниковъ.

Радзивиллъ вздрогнулъ и остановился.

— Что вы хотите сказать?

— Ничего, ваше сіятельство. Я говорю, что рыцари веселятся.

— Идемъ… Время покажетъ и Богъ разсудить, кто правъ… Идемъ!

У самыхъ дверей стояло двнадцать пажей, очаровательныхъ дтей, одтыхъ въ бархатъ и атласъ. При вид гетмана они установились въ дв шеренги.

— Ея сіятельство вышла уже въ залу?—спросилъ князь.

— Такъ точно, ваше сіятельство!

— А посл?

— Тоже здсь.

— Отворяй!

Об половинки двери распахнулись, изъ залы хлынулъ потокъ свта и освтилъ гигантскую фигуру князя, который съ вмст съ Кмицицемъ и пажами вступилъ на возвышеніе, гд стояли кресла для боле почетныхъ гостей.

Въ зал произошло движеніе, глаза всхъ присутствующихъ обратились на князя, потомъ раздался оглушительный крикъ:

— Да здравствуетъ Радзивиллъ! Да здравствуетъ! Да здравствуетъ гетманъ!

Князь раскланялся на вс стороны и началъ здороваться съ гостями, сидвшими на эстрад. Тамъ, кром самой княгини, находились два шведскихъ посла, посолъ московскій, панъ воевода венденскій, ксндзъ-бискупъ Поршевскій, ксндзъ Бялозоръ, панъ Комаровскій, панъ Глбовичъ, староста жмудскій, зять князя, молодой Пацъ, полковникъ Мирскій, Вейзенгофъ, посолъ курляндскаго князя, и нсколько дамъ изъ свиты княгини.

Панъ гетманъ, какъ приличествовало вжливому хозяину, сначала привтствовалъ пословъ, затмъ сказалъ каждому изъ остальныхъ гостей по нскольку ласковыхъ словъ и слъ на кресло съ горностаевымъ балдахиномъ.

Кмицицъ, скрытый княжескимъ трономъ, разглядывалъ толпу. Его взоръ переходилъ съ лица на лицо, отыскивая ту, которая въ настоящую минуту занимала всю душу и все сердце рыцаря.

‘Она здсь! Минута — и я увижу ее, заговорю съ ней! — повторялъ онъ и искалъ глазами, все боле и боле приходя въ волненіе.—Вонъ тамъ, подъ перьями вера, видны чьи-то черныя брови, блый лобъ и свтлые волосы. Это она!’

Кмицицъ затаилъ дыханіе, словно опасаясь спугнуть чудное видніе, но веръ опустился внизъ, лицо открылось… Нтъ, это не Александра, не милая, дорогая… Вотъ онъ смотритъ дальше, скользитъ взоромъ по перьямъ, атласу, цвтущимъ лицамъ… Не она и не она! Наконецъ, тамъ, около окна, мелькнуло что-то блое и у рыцаря потемнло въ глазахъ, то Александра, дорогая, милая…

Оркестръ играетъ снова, толпа движется, движутся дамы, движутся разодтые кавалеры, а онъ, какъ слпой, ничего не видитъ, кром нея, и смотрить такъ жадно, какъ будто бы видитъ въ первый разъ. Какъ будто бы и та же сййиая Александра, что жила въ Водоктахъ, и иная. Въ огромной зал, въ толп людей, она кажется меньше, и личико ея меньше… чистодтское. Вотъ такъ взялъ бы ее на руки и прижалъ къ своей груди! А, все-таки, она та*же самая: т же черты лица, коралловыя губки, такія же рсницы, отбрасывающія тнь на лицо, тоже самое чело, ясное, спокойное… Тутъ воспоминанія, какъ молнія, начинаютъ проноситься передъ паномъ Андреемъ: людская въ Водоктахъ, гд онъ увидалъ ее въ первый разъ, и тихія комнатки, въ которыхъ они сидли рядомъ. Вспомнишь—на сердц отрадно становится!… А эта санная дорога въ Митруны, когда онъ цловалъ ее!… Потомъ люди начали раздлять ихъ и возстановлять ее противъ него.

‘Чтобъ чортъ побралъ ихъ! — воскликнулъ про себя панъ Кмицицъ.—Чмъ я обладалъ и что утратилъ! Какъ близко была она тогда и какъ далеко теперь!

‘Вотъ теперь сидитъ вдали, какъ чужая, и не знаетъ, что онъ здсь…’ И гнвъ, а, вмст съ тмъ, какое-то скорбное чувство охватило пана Андрея,—чувство, которому онъ не могъ подыскать названія.

Не разъ панъ Андрей злился на самого себя за свои прежнія дйствія,—злился такъ, что не разъ ему хотлось приказать высчь себя,—но никогда не впадалъ онъ въ такой гнвъ, какъ теперь, когда онъ снова увидалъ ее, посл долгой разлуки, еще боле прелестною, чмъ обыкновенно,—прелестне, чмъ онъ воображалъ ее себ. Въ эту минуту ему хотлось издваться надъ самимъ собою, дразнить себя, и онъ повторялъ десятки разъ:

‘По дломъ теб, дуракъ, по дломъ!’

Оркестръ замолкъ, а вмст него панъ Андрей услыхалъ голосъ гетмана:

— Идите за мной!

Кмицицъ очнулся.

Князь сошелъ съ возвышенія и вмшался въ толпу гостей. На лиц его была ласковая, добродушная улыбка, которая, казалось, придавала еще больше величія его фигур. Это былъ тотъ самый блестящій вельможа, который во время оно, принимая королеву Марію-Луизу въ Непорент, удивлялъ и затмвалъ французскихъ придворныхъ не только великолпіемъ, но и изяществомъ своихъ манеръ,—тотъ самый, о которомъ съ такимъ почтеніемъ писалъ Жанъ Лабуреръ въ своихъ донесеніяхъ съ дороги. Теперь онъ ежеминутно останавливался около дамъ и мелкихъ шляхтичей, осыпалъ ихъ любезностями, удивлялъ гостей своею памятью и привлекалъ всхъ на свою сторону. Такъ подошелъ онъ къ мечнику росенскому Биллевичу и сказалъ:

— Спасибо, старый товарищъ, что вы прибыли, хотя и имлъ бы право сердиться на васъ. Не сто миль отъ Биллевичей до Кейданъ, а вы rara avis въ моемъ дом.

Мечникъ низко поклонился.

— Тотъ приноситъ вредъ отечеству, кто отнимаетъ время у вашего сіятельства.

— А я ужь думалъ отомстить вамъ и похать въ Биллевичи. Надюсь, вы ласково бы приняли стараго товарища по служб.

Панъ мечникъ даже покраснлъ отъ счастія.

— Только времени, времени не хватаетъ!…—продолжалъ князь.—Вотъ будете выдавать замужъ родственницу, внучку покойнаго пана Гераклія, такъ ужь я непремнно пріду на свадьбу.

— Пошли ей Богъ поскорй жениха!—воскликнулъ папъ мечникъ.

— Вотъ представляю вамъ пана Кмицица, хорунжаго оршанскаго, изъ тхъ Кмицицовъ, что въ родств съ Кишками, а черезъ Кишекъ и съ Радзивиллами. Вы, вроятно, слыхали эту фамилію отъ Гераклія, онъ Кмицицовъ любилъ, какъ братьевъ…

— Бью челомъ, бью челомъ!—повторялъ панъ мечникъ, нсколько смущенный знатностью рода молодаго рыцаря.

— Къ вашимъ услугамъ, панъ мечникъ,—отвтилъ смло и не безъ нкоторой гордости, панъ Андрей.— Панъ полковникъ Гераклій былъ мн вторымъ отцомъ, и хотя впослдствіи его желанія не. осуществились, я не перестану любить всхъ Биллевичей, какъ близкихъ родныхъ.

— Въ особенности,—тутъ князь фамильярно положилъ руку на плечо молодаго человка,—онъ не пересталъ любить одну панну Биллевичъ, о которой давно говорилъ мн.

— И каждому въ глаза повторю то же самое!—запальчиво сказалъ Кмицицъ.

— Потише, потише!—остановилъ его князь.—Видите, панъ мечникъ, какой онъ горячій… ну, и напроказилъ немного, но такъ какъ онъ находится подъ моею особенною протекціей, да если и вы еще присоедините свое слово, то намъ и удастся вдвоемъ выхлопотать ему прощеніе у прелестнаго судьи.

— Ваше сіятельство добьетесь всего, чего захотите!—отвтилъ панъ мечникъ.—Бдная двушка должна отвтить, какъ нкогда языческая царица отвтила Александру: ‘Кто можетъ сопротивляться теб?’

— А мы, какъ македонскій царь, повримъ ея предсказанію,— разсмялся князь.—Но довольно! Проводите насъ къ своей родственниц, и я радъ буду увидать ее. Пусть осуществится мечта пана Гераклія.

— Радъ служить вашему сіятельству!… Двушка сидитъ тамъ, съ пани Войнилловичъ, нашею родственницей. Только умоляю ваше сіятельство не судить ее строго, если она сконфузится,—я не имлъ возможности предупредить ее.

Опасенія пана мечника оправдались. Къ счастію, Александра увидала пана Андрея раньше, чмъ онъ подошелъ съ гетманомъ, и имла достаточно времени, чтобы придти въ себя, но съ перваго раза чуть было не упала въ обморокъ. Она смотрла на молодаго рыцаря, какъ на выходца съ того свта, и долго не хотла врить своимъ глазамъ. Она воображала, что этотъ несчастный или скитается гд-нибудь въ лсахъ, безъ крова и пристанища, преслдуемый, какъ дикій зврь, или, заключенный въ темницу, съ тоской выглядываетъ изъ ршетчатаго окна на Божій свтъ. Только Богу одному извстно, какая тоска сжимала тогда ея сердце, только Богъ одинъ зналъ, сколько слезъ пролила она надъ его ужасною, хотя вполн заслуженною, участью. А теперь онъ оказался въ Кейданахъ, свободный, рядомъ съ гетманомъ, гордый, одтый въ парчу и бархатъ, съ полковничьею булавой за поясомъ, съ высоко поднятою головой, съ повелительною, гордою усмшкой на лиц, и самъ великій гетманъ, самъ Радзивиллъ дружески опирался на его плечо. Душу двушки волновали противу положныя чувства: облегченіе, какъ будто бы камень свалился съ ея плечъ, и какое-то сожалніе о напрасно потраченныхъ слезахъ и гор, и недовольство, какое испытываетъ всякій справедливый человкъ при вид безнаказанности за тяжкіе грхи и проступки, и радость, и сознаніе собственнаго безсилія, и близкое къ страху удивленіе къ человку, который съумлъ выйти изъ отчаяннаго положенія.

Князь, мечникъ и Кмицицъ окончили свой разговоръ и приближались къ Александр. Двушка опустила глаза. Она была уврена, что идутъ именно къ ней. Не смотря, она видла, чувствовала, что они все ближе и ближе, что они подошли, остановились. И, не поднимая глазъ, она вдругъ встала и низко поклонилась.

Князь, дйствительно, стоялъ напротивъ нея.

— Клянусь Богомъ!— заговорилъ онъ.— Теперь я не удивляюсь молодому человку… Здравствуйте, дитя мое! Узнаете ли вы меня?

— Узнаю, ваше сіятельство!— отвтила двушка.

— А я бы не узналъ васъ, потому что видлъ васъ еще ребенкомъ… Поднимите-ка ваши глаза… Ей-Богу, счастливъ тотъ водолазъ, который выловитъ такіе перлы, горе тому, кто обладалъ ими и утратилъ… Вотъ и теперь передъ вами стоитъ такой же несчастный, въ лиц этого рыцаря… Узнаете ли вы и его?

— Узнаю,— прошептала Александра и опять потупилась.

— Великій онъ гршникъ, я привелъ его къ вамъ на исповдь… Назначьте ему эпитемью, какую хотите, но не отказывайте въ прощеніи, чтобъ отчаяніе не привело его къ еще большимъ прегршеніямъ.

Тутъ князь обратился къ мечнику и пани Войнилловичъ:

— Оставимъ молодежь вдвоемъ, потому что третьимъ лицамъ при исповди присутствовать не годится.

Панъ Андрей и Александра остались Вдвоемъ.

Сердце ея билось, какъ *у голубя, надъ которымъ вьется ястребъ, онъ былъ также взволнованъ. Смлость и увренность совершенно оставили его.

Долго молчали они, наконецъ, онъ заговорилъ глухимъ голосомъ:

— Вы не ожидали видть меня?

— Нтъ,— еле слышно отвтила двушка.

— Ей-Богу, еслибъ около васъ стоялъ татаринъ, вы испугались бы меньше. Не бойтесь же! Смотрите, сколько здсь народу. Да хоть бы мы были одни, вамъ нечего бояться, потому что я далъ слово уважать васъ. Имйте же довріе ко мн!

Она подняла глаза и посмотрла на него.

— Какъ я буду доврять вамъ?

— Правда, я гршилъ, но это уже прошло и боле не повторится… Когда, посл поединка съ Володщвскимъ, я лежалъ въ постели близкій къ смерти, то сказалъ себ: ты завоюешь ее не силой, не саблей, по доблестными длами!… Вдь, и у нея сердце не каменное и гнвъ ея пройдетъ… увидитъ твое исправленіе и проститъ!… Вотъ я и поклялся исправиться и держу свою клятву… Богъ тотчасъ же смиловался надо мной- пріхалъ Володівскій и отдалъ мн приказъ князя. Могъ бы не отдать, а отдалъ,— добрый человкъ! Благодаря этому, я избгъ суда, такъ какъ попалъ подъ вдніе князя. Я исповдывался князю какъ отцу во всхъ грхахъ, онъ не только простилъ меня, но еще общалъ все устроить и охранять меня отъ людской злобы. Да благословитъ его Богъ!… Я не буду изгнанникомъ, примирюсь съ людьми, добуду славу, вознагражу всхъ за сдланныя мною несправедливости… Панна Александра! что вы думаете?… Не скажете ли вы мн добраго слова?

Онъ сложилъ руки, какъ на молитв:

— Могу ли я врить вамъ?— отвтила двушка.

— Можете, клянусь Богомъ… должны!— горячо проговорилъ Кмицицъ.— Посмотрите, вдь, поврили же гетманъ и панъ Володівскій. Проступки мои имъ извстны, а поврили… Видите!… Почему же вамъ одной не поврить мн?

— Потому что я видла слезы, которыя проливаются по вашей вин… потому что я видла могилы, еще не заросшія травой…

— Могилы поростутъ, а слезы я самъ отру.

— Сначала сдлайте это.

— Дайте мн только надежду, что я заслужу васъ, когда очищу себя… Хорошо вамъ говорить: ‘сначала сдлайте это’! Я сдлаю все, а какъ вы въ это время за другаго выйдете? Спаси Богъ! Сохрани Богъ отъ этого, иначе я совсмъ сойду съ ума. Именемъ Бога умоляю васъ, дайте мн ручательство, что я не утрачу васъ, пока не помирюсь съ вашею шляхтой. Помните, вы сами мн написали это. Я берегу это письмо и читаю его, когда у меня сдлается тяжело на душ. Я ничего другаго не хочу, только повторите мн, что будете ждать, что не выйдете за другаго…

— Вы знаете, что я не могу этого сдлать по завщанію дда. Мн остается только скрыться въ монастыр.

— О, тогда вы бы убили меня! Умоляю васъ всмъ святымъ, оставьте думать о монастыр,—у меня мурашки по кож проходятъ при одной мысли объ этомъ! Забудьте думать о монастыр, а нтъ, я при всхъ упаду къ вашимъ ногамъ и буду просить, чтобъ вы не длали этого. Вы отказали пану Володівскому, я знаю,—онъ самъ говорилъ мн объ этомъ. Онъ-то меня и научилъ способу завоевать васъ… На что бы нужно было все это, еслибъ вы схоронили себя въ монастыр? Вы скажете мн, что добродтель нужна для добродтели, а я вамъ отвчу, что люблю васъ, какъ сумасшедшій, и больше ни о чемъ знать не хочу. Когда вы выхали изъ Водоктовъ, я, еле оправившись отъ болзни, началъ разыскивать васъ. Я въ то время собиралъ полкъ, каждую минуту былъ занятъ, у меня не хватало времени па обдъ, а, все-таки, я не прекращалъ своихъ поисковъ. Такъ ужь, видно, нужно было, чтобъ я не видалъ безъ васъ ни радости, ни покоя, ничего,—я жилъ только одними воспоминаніями. Наконецъ, я узналъ, что вы у пана мечника въ Биллевичахъ. Долго боролся я со своими мыслями, все думалъ, хать ли мн или не хать. Но я не смлъ хать и сказалъ самому себ: ты еще ничего добраго не сдлалъ… не подешь… Но князь, добрый князь сжалился надо мной и послалъ просить васъ въ Кейданы, чтобъ я могъ хоть насмотрться на васъ передъ отправленіемъ на войну. Я не требую, чтобъ вы обвнчались со мной завтра, а хочу услыхать отъ васъ хоть одно доброе слово… тогда мн будетъ легче… Жизнь моя, радость моя!… Я не хочу гибнуть, но въ битв мало ли что можетъ случиться? — а прятаться за чужую спину я не намренъ… Вотъ вы и должны простить мепя, какъ прощаютъ умирающимъ.

— Да сохранитъ васъ Богъ,—отвтила двушка мягко. Панъ Андрей сразу понялъ, что слова его произвели желаемое дйствіе.

— Сокровище мое! Благодарю и за то. А въ монастырь не пойдете?

— Пока еще нтъ.

— Да наградитъ же васъ Богъ!

И какъ весною таетъ снгъ, такъ между ними начало мало-по-малу таять недовріе. Они чувствовали себя ближе другъ къ другу, чмъ за минуту передъ этимъ. А, между тмъ, она ничего не общала, а у него хватило такта не требовать многаго сразу. Она понимала, что не можетъ преграждать ему пути къ исправленію, къ которому онъ стремился всею душой. Въ его искренности она не сомнвалась ни на минуту, этотъ человкъ не умлъ притворяться. Но главный поводъ, почему она не оттолкнула его, почему оставила. ему надежду, былъ тотъ, что въ глубин сердца она любила еще этого рыцаря. Любовь эту завалила цлая гора разочарованія, горечи и скорби, но она, все-таки, жила, всегда готовая врить и прощать безъ конца.

‘Онъ лучше, чмъ кажется,— думала двушка.— Людей, которые подбивали его на все дурное, теперь уже нтъ… Еслибъ я не простила его, онъ могъ бы впасть въ отчаяніе’.

И доброе сердце Александры наполнилось радостью. На щекахъ ея выступилъ румянецъ, глаза загорлись, она вся сіяла. Проходили люди и любовались красивою парой: такой нельзя было отыскать во всей обширной зал кейданскаго замка, хотя тамъ собрался цвтъ шляхтичей и шляхтянокъ изъ цлаго округа.

Кром того, оба, точно по уговору, были одты одинаково: и на ней было платье изъ серебряной парчи съ сапфировымъ аграфомъ и кунтушъ изъ венеціанскаго бархата.

Гофмаршалъ объявилъ, что ужинать подано, и въ зал все засуетилось. Графъ Лсвенгауптъ шелъ впереди подъ руку съ княгиней, за ними баронъ Шитте велъ пани Глбовичъ, а рядомъ шли ксендзъ-бискупъ Поршевскій съ ксендзомъ Бялозоромъ, оба мрачные и унылые.

Князь Янушъ, который въ шествіи шелъ позади, но за столомъ занималъ высшее мсто сбоку княгини, велъ пани Корфъ, съ недлю тому назадъ пріхавшую въ Кейданы. Кмицицъ шелъ съ Александрой, счастливый какъ наибольшій магнатъ среди этихъ магнатовъ, боле всхъ близкій къ своему сокровищу.

Огромный подковообразный столъ гнулся подъ тяжестью золотыхъ и серебряныхъ сосудовъ. Князь Янушъ, какъ родственникъ многихъ королевскихъ домовъ, слъ на главномъ мст, вс, проходящіе мимо, отвшивали ему глубокіе поклоны.

Но гетманъ, вроятно, помнилъ, что этотъ пиръ—послдній передъ страшною войной, которая должна ршить участь двухъ великихъ державъ, и поэтому лицо его носило отпечатокъ безпокойства. Онъ старался казаться веселымъ, но сидящіе съ нимъ рядомъ могли видть, какъ часто лобъ его покрывался тучами, какъ глаза его перебгали съ одного мста на другое и пытливо останавливались на лицахъ разныхъ полковниковъ. И, странное дло, сановники, сидящіе рядомъ съ княземъ: послы, бискупъ, ксендзъ Бялозоръ, панъ Комаровскій, панъ Глбовичъ и другіе, также были неспокойны и разстроены. Оба конца огромной подковы гремли уже веселымъ смхомъ, а середина молчала, изрдка перекидываясь односложными словами или обмниваясь тревожными взорами. Впрочемъ, здсь не было ничего страннаго. На концахъ сидли полковники и рыцари, которымъ война ближе всего грозила смертью, а умереть на войн гораздо легче, чмъ нести на своихъ раменахъ всю отвтственность за нее..Счастлива солдатская душа, когда, омывши кровью свои грхи, она летитъ на небо, тотъ только низко склоняетъ голову, тотъ ведетъ въ душ бесду съ Богомъ и совстью, кто наканун ршительнаго дня не знаетъ, какимъ напиткомъ напоитъ завтра отечество.

— Гетманъ всегда таковъ передъ войною,— объяснялъ Заглоб старый полковникъ Станкевичъ.—Но чмъ онъ угрюмй, тмъ хуже непріятелю, потому что въ день борьбы будетъ непремнно веселъ.

— Вдь, и левъ передъ битвой ворчитъ,— отвтилъ Заглоба,—чтобъ возбудить себя противъ врага. Что касается великихъ воиновъ, то у всякаго свои особенности. Ганнибалъ игралъ въ кости, Сципіонъ Африканскій декламировалъ стихи, панъ Конецпольскій-отецъ всегда разговаривалъ о женщинахъ, а я люблю поспать передъ битвой, хотя не прочь и отъ кубка меда съ добрыми товарищами.

— Посмотрите, господа, бискупъ Поршевскій блденъ, какъ полотно!—сказалъ Станиславъ Скшетускій.

— Потому что сидитъ за еретическимъ столомъ и боится състь что-нибудь нечистое,—пояснилъ Заглоба тихо.— Къ напиткамъ, говорятъ старые люди, нечисть не примшивается, ихъ смло можно пить, но ды, въ особенности суповъ, надо остерегаться. Такъ было и въ Крыму, когда я тамъ сидлъ въ плну. Муллы-татары такъ умли приготовлять баранину съ чеснокомъ, что всякій, кто отвдаетъ, тотчасъ готовъ отступить отъ своей вры п поклоняться ихъ пророку.

Тутъ Заглоба еще боле понизилъ голосъ:

— Не въ укоръ князю я говорю, но, все-таки, совтую вамъ перекрестить ду. Береженаго и Богъ бережетъ.

— Что вы говорите!… У насъ въ Великой Польш лютеранъ и кальвинистовъ видимо-невидимо, но чтобъ они пищу заколдовывали, этого не слышно.

— Вотъ ваши лютеране и снюхались сразу со шведами,— сказалъ Заглоба,— и теперь съ ними въ договоры вступаютъ. Я бы на мст князя не сталъ бы угощать этихъ пословъ, просто затравилъ бы ихъ собаками. Посмотрите-ка на этого Лвенгаупта: такъ жретъ, точно его собираются завтра вести на ярмарку. Забылъ я, какъ называется другой… какъ, бишь, его?…

— Спросите у Михала,—сказалъ Янъ Скшетускій.

Панъ Михалъ сидлъ недалеко, но ничего не видалъ, ничего не слыхалъ, потому что находился между двумя дамами: паннами Эльжбетой Селявской, видною двицей лтъ около сорока, и Александрой Биллевичъ. Съ другой стороны Александры сидлъ Кмицицъ. Панна Эльжбета потрясала головой, убранной страусовыми перьями, и что-то живо разсказывала ему, а Володівскій смотрлъ на нее осовлыми глазами и отъ времени до времени повторялъ: ‘Да, да, совершенно справедливо!’—и не понималъ ни слова, потому что все вниманіе его было устремлено на Александру. Онъ жадно ловилъ звукъ ея голоса, шелестъ ея платья и поводилъ усиками, точно желая напугать панну Эльжбету.

‘Какъ хороша она,—повторялъ онъ про себя чуть ли не въ сотый разъ, — какъ небесно хороша! Воззри, Боже, на мое горе, на мое сиротство. Душа такъ и рвется, такъ и ищетъ другую отзывчивую душу, а какъ посмотришь на какую-нибудь панну,—глядишь, откуда ни возьмется кто-нибудь и утянетъ ее у тебя изъ-подъ носу. Куда я, несчастный скиталецъ, пойду теперь?’

— А что вы намрены длать посл войны? — спросила пани Селявская, сжавъ губы сердечкомъ и махая веромъ.

— Пойти въ монастырь! — запальчиво отвтилъ маленькій рыцарь.

— Кто тамъ вспоминаетъ за ужиномъ о монастыр? — весело крикнулъ Кмицицъ.—А, это панъ Володівскій!

— У васъ, конечно, не то въ голов… Я понимаю!—сказалъ панъ Михалъ.

Тутъ раздался мелодичный голосъ Александры:

— Вамъ не зачмъ думать объ этомъ. Богъ вамъ пошлетъ жену, такую же хорошую и добрую, какъ вы сами.

Бдный панъ Михалъ сейчасъ же расчувствовался и успокоился.

Ужинъ становился все шумнй и шумнй. Дло дошло до напитковъ. Полковники спорили о будущей войн, хмуря брови и сверкая глазами.

Панъ Заглоба на весь столъ разсказывалъ объ осад Збаража и. увлекъ своимъ разсказомъ всхъ слушателей. Казалось, духъ безсмертнаго ‘Еремы’ постилъ эту залу и вдохнулъ мужество въ грудь старыхъ солдатъ.

— Вотъ это былъ вождь! — воскликнулъ полковникъ Мирзкій, начальникъ всхъ радзивилловскихъ гусаровъ.— Я его видлъ только разъ въ жизни, и то не забуду никогда.

— Зевсъ съ перунами въ рукахъ! — сказалъ панъ Станкевичъ.— Не дошло бы до теперешняго, еслибъ онъ былъ живъ!…

— Благодаря ему, была выиграна битва подъ Берестечкомъ.

— И Богъ взялъ его въ самую тяжелую минуту…

— Богъ взялъ его,— повторилъ громкимъ голосомъ панъ Скшетускій,— но посл него остался завтъ для будущихъ вождей, сановниковъ и всей республики—не вступать въ переговоры съ непріятелями, но драться!…

— Не мириться! Бить!— повторило нсколько сильныхъ голосовъ,— бить, бить!

— Нашъ князь, нашъ гетманъ исполнитъ это завщаніе! — сказалъ панъ Михалъ.

Огромные часы, стоящіе въ углу залы, начали бить полночь, и въ тотъ же мигъ стны затряслись, стекла жалобно зазвенли въ своихъ рамахъ: то стрляли радзивилловскія пушки въ честь собравшихся гостей.

Разговоры прекратились, настала тишина.

Вдругъ кто-то крикнулъ:

— Ксендзъ-бискупъ въ обморок! Воды!

Вс вскочили со своихъ мстъ, чтобъ увидать, что случилось.

Бискупъ такъ ослаблъ, что гофмаршалъ поддерживалъ его въ кресл въ то время, когда пани воеводша брызгала ему водой въ лицо.

Въ эту минуту раздался второй выстрлъ, третій, четвертый…

— Виватъ республика! Да погибнуть ея враги!— закричалъ Заглоба, но дальнйшіе выстрлы заглушили его слова.

Шляхта начала считать:

— Десять, одиннадцать, двнадцать…

Стекла съ каждымъ ударомъ все жалобнй звенли въ своихъ переплетахъ. Пламя свчей колебалось отъ сотрясенія.

— Тринадцать! четырнадцать!… Ксендзъ-бискупъ не привыкъ къ выстрламъ. Онъ испортилъ все веселье, и опять еще боле сталъ угрюмъ. Посмотрите, каковъ онъ… Пятнадцать, шестнадцать… Валятъ, какъ на битв! Девятнадцать, двадцать!

— Тише тамъ! князь хочетъ говорить!— раздались голоса съ разныхъ концовъ стола.

— Князь хочетъ говорить!

Все затихло сразу, вс головы повернулись въ сторону Радзивилла, который, вытянувшись во весь свой могучій ростъ, стоялъ съ бокаломъ въ рукахъ. Но что за зрлище предстало глазамъ присутствующихъ!… Лицо князя было просто страшно, все синее, искривленное конвульсивною улыбкой. Дыханіе его стало еще короче, широкая грудь высоко вздымалась подъ золотою парчой, глаза были прикрыты на половину рсницами.

— Что такое съ княземъ? Нездоровъ онъ?— пронесся безпокойный шепотъ.

И зловщее предчувствіе сжало вс сердца, на всхъ лицахъ появилось тревожное ожиданіе.

Князь началъ прерывающимся отъ истомы голосомъ:

— Панове!… Многіе изъ васъ… удивятся… можетъ быть,, испугаются этого тоста… но… кто мн вритъ… кто искренно желаетъ добра отечеству… кто расположенъ къ моему дому… тотъ охотно подниметъ бокалъ… и повторитъ вмст со мной: Виватъ король Карлъ-Густавъ… отнын милостиво правящій нами!

— Виватъ! — повторили послы Лвенгауптъ и Шитте и нсколько иноземныхъ офицеровъ.

Но въ зал царствовало глухое молчаніе. Полковники и шляхта смотрли другъ на друга испуганными глазами, точно спрашивая, не потерялъ ли князь разсудокъ. Наконецъ, послышались голоса:

— Такъ ли мы слышали? Что это такое?

Потомъ снова наступила тишина.

Радзивиллъ все стоялъ и вздыхалъ полною грудью, точно свалилъ съ себя огромную тяжесть. Лицо его мало-по-малу принимало обыкновенную окраску. Онъ обратился къ пану Комаровскому:

— Пора объявить договоръ, который мы подписали сегодня, дабы братья шляхта знала, чего держаться. Читайте!

Комаровскій всталъ, развернулъ лежащій передъ нимъ свертокъ пергамента и началъ читать страшный договоръ, начинающійся такъ:

‘Не имя возможности доле оставаться при теперешнемъ невыносимомъ положеніи вещей, утративъ всякую надежду на помощь его величества короля, мы, паны и сословія великаго княжества Литовскаго, побуждаемые крайностью, отдаемся подъ протекторатъ короля шведскаго на слдующихъ условіяхъ:

‘1) Воевать вмст противъ общихъ непріятелей, исключая короля и короны польскихъ.

‘2) Великое княжество не будетъ присоединено къ Швеціи, но связано съ ней такъ, какъ прежде съ короною польской, то-есть, чтобъ народъ народу, сенатъ сенату и рыцарство рыцарству были во всемъ равны.

‘3) Свобода голосованія на сеймахъ у него не должна быть отнимаема.

‘4) Свобода религіи не должна быть нарушаема…’

Панъ Комаровскій читалъ дале среди молчаливаго негодованія, но когда дошелъ до параграфа: ‘Актъ этотъ укрпляемъ подписями нашими за насъ и потомковъ нашихъ’,— въ зал пронесся шепотъ, словно первое дыханіе бури потрясло верхушки бора. Но, прежде чмъ буря разразилась, сдой какъ лунь панъ Станкевичъ поднялся съ мста и началъ умолять:

— Милостивый князь, мы не хотимъ врить собственнымъ ушамъ! Ради Создателя! такъ-таки и должна пропасть задаромъ работа Владислава и Зигмунта-Августа? Разв можно, разв достойно отрекаться отъ братьевъ, отрекаться отъ отчизны и заключать миръ съ непріятелемъ? Князь, вспомните имя, которое вы носите, вспомните свои заслуги передъ отечествомъ, незапятнанную досел славу своего рода и разорвите эту позорную бумагу! Я чувствую, что прошу не отъ своего одного имени, но отъ имени всхъ собравшихся здсь рыцарей и шляхты. Вдь, и намъ можно подумать о своей судьб. Князь, не длайте этого,—время еще не ушло!… Смилуйтесь надъ собой, смилуйтесь надъ нами, смилуйтесь надъ республикой!

— Не длайте этого! Сжальтесь, сжальтесь!—раздались сотни голосовъ.

Вс полковники вскочили со своихъ мстъ и пошли къ нему, а старикъ Станкевичъ упалъ на колни по середин залы и не переставалъ умолять:

— Не длайте этого! Сжальтесь надъ нами!

Радзивиллъ поднялъ свою могучую голову, въ глазахъ его пробгали молніи гнва.

— Вы ли, должны подавать первый примръ непослушанію?— вдругъ разразился онъ. —Прилично ли солдатамъ отступать отъ своего вождя, гетмана, и предъявлять къ нему протесты? Вы хотите быть моею совстью? Вы хотите учить меня, какъ нужно поступать для блага отечества? Тутъ не сеймикъ и васъ призвали не на голосованіе, а отвтственность передъ Богомъ беру на себя я!

И онъ ударилъ рукою въ широкую грудь, глядя на солдатъ горящими глазами.

— Кто не со мной, тотъ противъ меня!— закричалъ онъ черезъ минуту.— Я зналъ васъ,— зналъ, что будетъ!… Знайте же вы, что мечъ виситъ надъ вашими головами!…

— Князь, гетманъ нашъ!—умолялъ старый Станкевичъ,— смилуйся надъ собой и надъ нами!

Но Станиславъ Скшетускій закричалъ еще боле громкимъ голосомъ:

— Не просите его… безполезно! Онъ давно въ своей душ лелялъ измну!… Горе теб, республика! Горе намъ всмъ!

— Двое сановниковъ на двухъ концахъ республики продаютъ отечество!— отозвался Янъ.

Услухавъ это, панъ Заглоба опомнился отъ изумленія и весь вспыхнулъ:

— Спросите его, какую взятку онъ получилъ отъ шведовъ? Сколько ему отсчитали? Панове, вы видите уду Искаріота! Чтобъ ему издохнуть въ отчаяніи! Чтобъ его родъ угасъ въ безславіи!… Чтобъ дьяволъ взялъ его душу!… Измнникъ! измнникъ! трижды измнникъ!

Станкевичъ въ порыв безпредльнаго отчаянія выхватилъ изъ-за пояса свою полковничью булаву и съ трескомъ бросилъ ее къ ногамъ князя. За нимъ послдовали Мирскій, Юзефовичъ, Гощицъ, блдный, какъ смерть, панъ Володівскій, Оскерко… Булавы катились по полу и грозный левъ долженъ былъ слушать, какъ ему прямо въ глаза, въ самомъ его львиномъ логовищ, повторялись страшныя слова:

— Измнникъ! Измнникъ!…

Вся кровь прихлынула къ голов гордаго магната, онъ посинлъ и, казалось, вотъ-вотъ мертвымъ свалится подъ столъ.

— Гангофъ и Кмицицъ ко мн!—закричалъ онъ страшнымъ голосомъ.

Въ эту минуту четверо дверей, ведущихъ въ залу, съ трескомъ распахнулись и въ комнату ввалили шотландскіе пхотинцы, грозные, молчаливые, съ мушкетами въ рукахъ. Ими предводительствовалъ Гангофъ.

— Стой!—крикнулъ князь и обратился къ полковникамъ.— Кто со мной, тотъ пусть перейдетъ на правую сторону залы!

— Я—солдатъ, служу гетману! Пусть меня судитъ Богъ!— сказалъ Харлампъ, переходя направо.

— И я!— прибавилъ Млешко.— Не мой грхъ!

— Я протестовалъ, какъ гражданинъ, а, какъ солдатъ, долженъ повиноваться,— сказалъ третій, Певяровскій, который хотя бросилъ булаву, но теперь, очевидно, испугался Радзивилла.

За ними перешло еще нсколько рыцарей и довольно густая толпа шляхты, но Мирскій, Станкевичъ, Гощицъ, Володівскій и Оскерко остались на мст, съ ними двое Скшетускихъ, панъ Заглоба и большинство офицеровъ и шляхты.

Шотландская пхота окружила ихъ стною.

Кмицицъ съ первой минуты, какъ князь поднялъ тостъ въ честь Карла-Густава, вскочилъ съ мста и стоялъ, какъ окаменлый, повторяя блдными губами:

— Боже! Боже! Боже!… что я сдлалъ?

Вдругъ голосъ тихій, но слышный его сердцу, прошепталъ надъ самымъ его ухомъ:

— Панъ Андрей!

Онъ схватилъ себя за волоса:

— Я проклятъ на вкъ! Лучше бы мн провалиться сквозь землю!

На лиц панны Биллевичъ выступилъ румянецъ, а глаза, ясныя, какъ звзды, остановились на лиц Кмицица:

— Позоръ тмъ, кто стоитъ на сторон гетмана!… Выбирайте!… Боже Всемогущій!… Что вы длаете?! Выбирайте!…

— исусъ, исусъ!—закричалъ Кмицицъ.

Зала огласилась криками, полковники бросали свои булавы подъ ноги князю, но Кмицицъ не присоединился къ нимъ, не тронулся и тогда, когда тотъ опять крикнулъ: ‘Гангофъ и Кмицицъ ко мн!’—не тронулся и тогда, когда шотландская пхота вошла въ залу. Онъ все стоялъ,—онъ стоялъ, обуреваемый горемъ и отчаяніемъ, съ помутившимися глазами, съ посинвшими устами.

Вдругъ онъ обернулся къ панн Биллевичъ и протянулъ ей Руки:

— Александра! Александра!—повторилъ онъ жалобнымъ голосомъ, какъ несправедливо обиженный ребенокъ.

Но она отступила назадъ съ отвращеніемъ и гнвомъ на лиц.

— Прочь, измнникъ!—твердо проговорила она.

Въ эту минуту Гангофъ скомандовалъ: ‘Впередъ!’ и шотландскій отрядъ, окружившій плнниковъ, двинулся къ дверямъ. Кмицицъ пошелъ за ними, не сознавая, куда и зачмъ идетъ.

Пиръ былъ оконченъ.

Глава XIV.

Въ ту самую ночь князь долго совщался съ паномъ Корфомъ, воеводой венденскимъ, и шведскими послами. Результатъ оглашенія договора обманулъ его ожиданія и показалъ ему грозное будущее. Князь нарочно отлагалъ обнародованіе до послдняго часа пиршества, когда чувства у всхъ возбуждены и склонны къ согласію. На нкоторое сопротивленіе онъ, конечно, разсчитывалъ, но надялся и на сторонниковъ, а теперь энергія протеста перешла вс границы его предположеній. Кром нсколькихъ десятковъ шляхтичей-кальвинистовъ, да горсти иноземныхъ офицеровъ,—а послдніе не могли имть голоса въ такомъ дл, — вс заявили себя противъ договора, заключеннаго съ Карломъ-Густавомъ, или, врне сказать, съ его зятемъ фельдмаршаломъ Паулусомъ де-ла-Гарди.

Правда, князь приказалъ арестовать непокорныхъ ему полковниковъ, но что-жь изъ этого? Что скажутъ на это войска? Не вспомнятъ ли они о своихъ начальникахъ? Не взбунтуются ли и не захотятъ ли отбить ихъ силой? А въ такомъ случа, что же останется гордому князю, кром нсколькихъ полковъ драгунъ и чужеземной пхоты?

Потомъ… потомъ остается еще цлый край, вся вооруженная шляхта и Сапга, воевода витебскій, грозный противникъ Радзивилловскаго дома, готовый воевать хотя бы со всмъ свтомъ за цлость республики. Эти полковники, которыхъ нельзя казнить, эти польскія хоругви пойдутъ къ нему и Сапга станетъ во глав всхъ силъ края, а князь Радзивиллъ очутится безъ войска, безъ сторонниковъ, безъ вліянія. Что будетъ тогда?

То были страшные вопросы, потому что и само положеніе было страшно. Князь хорошо понималъ, что тогда и договоръ, надъ которымъ онъ столько работалъ втайн, силою вещей потеряетъ всякое значеніе, что тогда и шведы начнутъ къ нему относиться съ пренебреженіемъ, а можетъ быть даже и мстить за обманутыя надежды. Правда, въ вид залога своей врности, онъ отдалъ имъ свои Биржи, но тмъ самымъ еще боле ослабилъ себя.

Карлъ-Густавъ готовъ сыпать обими руками награды и почести могучему Радзивиллу, а на слабаго и покинутаго всми и смотрть не захочетъ. А если перемна счастія пошлетъ побду Яну-Казиміру, тогда настанетъ окончательная гибель тому вельмож, который еще сегодня утромъ не находилъ равныхъ себ во всей республик.

Посл ухода пословъ и воеводы венденскаго князь сжалъ руками свою горящую голову и началъ ходить изъ угла въ уголъ по комнат. Со двора доходили окрики шотландскихъ часовыхъ и стукъ колесъ разъзжающихся экипажей. Вс узжали какъ-то особенно поспшно, словно зараза постила пышный кейданскій замокъ. Страшное безпокойство терзало душу Радзивилла.

По временамъ ему казалось, что, кром него, въ комнат находится еще кто-то, и ходитъ за нимъ, и шепчетъ ему въ ухо: одиночество, нищета, и ко всему этому позоръ! Онъ, воевода виленскій и великій гетманъ, былъ уже потоптанъ и униженъ! Кто бы предположилъ вчера, что во всей Корон и Литв… куда!… во всемъ свт, найдется человкъ, который бы осмлился крикнуть ему въ глаза: ‘Измнникъ!’?’А онъ выслушалъ это и живъ до сихъ поръ, и т, которые бросили ему въ лицо это слово, тоже живы. Можетъ быть, еслибъ онъ вошелъ въ залу, гд происходило пиршество, то еще разъ услыхалъ бы, какъ эхо подъ сводами повторяетъ: ‘измнникъ! измнникъ!’

И гнвъ, безумный, бшеный гнвъ овладвалъ сердцемъ могучаго олигарха. Ноздри его раздулись, глаза метали молніи, жилы на лбу налились кровью. Кто здсь смлъ сопротивляться его вол? Разнузданное возбужденіе рисовало ему картину каръ и мукъ для бунтовщиковъ, которые осмлилась не ползти, какъ песъ, за его ногами. И онъ видлъ, какъ ихъ кровь каплями стекаетъ съ топоровъ палачей, слышалъ, какъ хрустятъ ихъ кости подъ колесомъ, и купался въ ихъ крови и наслаждался кровавымъ зрлищемъ.

Но когда трезвое благоразуміе напомнило ему, что за этими бунтовщиками стоитъ войско, что безнаказанно казнить ихъ невозможно, страшное, адское безпокойство вновь наполняло его душу и кто-то снова начиналъ шептать ему въ ухо:

‘Одиночество, нищета, судъ и позоръ!’

Какъ? Радзивиллъ не иметъ даже права распоряжаться судьбою края? удержать его при Ян-Казимір или дать Карлу-Густаву? дать, отказать, подарить кому угодно?…

Магнатъ съ удивленіемъ осмотрлся вокругъ.

Кто такіе были Радзивиллы? чмъ они были вчера? что говорили о нихъ повсюду на Литв? Разв все это одно заблужденіе? Разв за великимъ гетманомъ не стоитъ князь Богуславъ со своими полками, за нимъ его дядя, электоръ Бранденбургскій, а за всми тремя Карлъ-Густавъ, король шведскій, со всею своею силой, передъ которою еще такъ недавно дрожала Германія? Да, вдь, и сама Польская республика протягиваетъ руки новому государю и она покорится при первомъ извстіи о появленіи свернаго льва. Кто же ставитъ преграды этой непобдимой сил?

Съ одной стороны, король шведскій, электоръ Бранденбургскій, Радзивиллъ, въ случа нужды Хмельницкій и Волошскій господарь, и Семиградскій Ракочи, чуть не полъ-Европы! Съ другой, панъ воевода витебскій съ паномъ Мирскимъ, съ паномъ Станкевичемъ, съ тремя шляхтичами изъ Лукова и нсколькими взбунтовавшимися хоругвями! Что это: шутка? фарсъ?…

Князь громко расхохотался.

‘Клянусь Люциферомъ и всмъ адскимъ сеймомъ, я, кажется, сошелъ съ ума!,.. Да пускай хоть вс пойдутъ къ витебскому воевод…’

Но чрезъ минуту лицо его вновь омрачилось.

Сильные принимаютъ въ свою среду только сильныхъ. Радзивиллъ, бросающій Литву подъ ноги шведамъ, будетъ желаннымъ гостемъ… На Радзивилла же, просящаго помощи противъ Литвы, никто не обратитъ вниманія.

Что длать?

Чужеземные офицеры останутся при немъ, но ихъ силы недостаточно, и если польскія хоругви перейдутъ къ витебскому воевод, тогда судьба отечества будетъ въ рукахъ послдняго. Наконецъ, всякій изъ офицеровъ будетъ машинально исполнять приказанія, не прилпится всею душой къ радзивилловскому длу, не отдастся ему всецло не только какъ солдатъ, но и какъ сторонникъ.

Тутъ непремнно нужны не чужеземцы, но свои, которые могли бы привлечь другихъ своимъ именемъ, мужествомъ, славой, примромъ отваги, готовностью на все… Непремнно нужно имть въ краю сторонниковъ, хотя бы для вида только.

Кто же изъ своихъ перешелъ на сторону князя? Харлампъ, старый солдатъ, годный для битвы, но ни для чего другаго, Невяровскій, непопулярный въ войск и безъ всякаго вліянія, еще нсколько десятковъ человкъ… все мелочь… И нтъ ни одного такого, за кмъ бы пошло войско, кто могъ бы пропагандировать радзивилловское дло.

Оставался одинъ Кмицицъ, предпріимчивый, дерзкій, покрытый рыцарскою славой, носящій знаменитое имя, человкъ точно созданный для роли вождя всхъ неспокойныхъ элементовъ въ Литв и, притомъ, полный энергіи. Еслибъ онъ взялся за дло, то ухватился бы за него съ врой, какую даетъ молодость, смло шелъ бы за своимъ гетманомъ, проповдывалъ бы во имя его, а такіе проповдники стоютъ больше, чмъ цлые полки, цлыя дивизіи чужеземцевъ. Свою вру онъ съумлъ бы вселить въ сердца молодаго рыцарства, повлечь его за собой и наводнить людьми радзивилловскій лагерь.

Но и онъ, очевидно, колебался. Правда, онъ не бросилъ свою булаву подъ ноги гетману, но, тмъ не мене, не поспшилъ и на первый призывъ.

— Ни на кого нельзя разсчитывать, никому нельзя врить,— подумалъ князь.— Вс они перейдутъ къ витебскому воевод и никто не согласится раздлять со мной…

‘Позоръ’,— шепнула совсть.

‘Литву’,— отвтила съ другой стороны гордость.

Свчи нагорли шапками, въ комнат сдлалось темно, только въ окно струились потоки луннаго свта. Радзивиллъ глубоко задумался.

Ему показалось, что изъ лунныхъ лучей образуются какія-то фигуры, множатся, ростутъ… Князь видитъ, какъ къ нему идутъ войска изъ горнихъ странъ по широкой, свтлой дорог. Идутъ полки панцырные, гусарскіе, легкоконные, надъ ними ветъ цлый лсъ знаменъ, а впереди детъ какой-то человкъ безъ шлема на голов, очевидно, тріумфаторъ, возвращающійся съ побдоносной войны. Вокругъ глубокая тишина и опять ясно слышитъ голоса войска и народа: ‘Виватъ спаситель отечества, виватъ спаситель отечества!’ Войска подходятъ все ближе, теперь уже можно распознать лицо вождя. Онъ держитъ булаву, по количеству бунчуковъ надъ его головою видно, что это великій гетманъ.

— Во имя Отца и Сына!— кричитъ князь,— это Сапга, это воевода витебскій. А я гд? Что предназначено мн?

Онъ ударилъ въ ладоши, въ дверяхъ показался неусыпный Гарасимовичъ и согнулся вдвое.

— Огня!— сказалъ князь.

Гарасимовичъ снялъ нагаръ со свчей, вышелъ и черезъ минуту возвратился съ подсвчникомъ въ рукахъ.

— Ваше сіятельство!— сказалъ онъ,— пора на покой, другіе птухи уже поютъ!

— Не хочу!— отвтилъ князь.— Я задремалъ… меня давилъ кошмаръ. Что новаго?

— Какой-то шляхтичъ привезъ письмо изъ Несвижа, отъ князя кравчаго, но я не смлъ входить безъ зова.

— Давай скорй письмо.

Гарасимовичъ подалъ письмо. Князь сломалъ печать и прочиталъ слдующее:

‘Да сохранитъ Господь Богъ ваше сіятельство отъ замысловъ, которые могутъ привести къ позору и паденію нашего дома! За одну такую мысль грозитъ не корона, а власяница.

‘Величіе нашего дома дорого мн самому,— доказательствомъ могутъ служить мои усилія, чтобы мы могли имть голосъ въ имперскомъ сейм. Но ни отечества, ни государя своего я не продамъ ни за какія награды, дабы посл посва позора во время жизни не собрать плодовъ вчнаго мученія и проклятія по смерти. Воззрите, ваше сіятельство, на заслуги предковъ, на ихъ незапятнанную славу и опомнитесь, ради Бога, пока есть время. Враги окружили меня въ Несвиж. Не знаю, дойдетъ ли это письмо къ вамъ, но хотя каждая минута грозитъ мн погибелью, я не о спасеніи прошу Бога, а только о томъ, чтобы Онъ удержалъ васъ отъ вашихъ замысловъ и возвратилъ на путь добродтели. Если уже произошло что-нибудь дурное, возвратъ еще возможенъ и раскаяніе можетъ загладить грхи. А отъ меня помощи вы не ожидайте: я заране увдомляю васъ, что, несмотря на родственныя связи, я свои силы соединю съ паномъ подскарбіемъ и воеводой виленскимъ и сто разъ обращу свое оружіе противъ вашего сіятельства, прежде чмъ добровольно приложу руку къ позорной измн. Поручаю васъ Богу.

‘Михалъ Казиміръ Радзивиллъ,
князь въ Несвиж и Олык, кравчій вел. кн. Литовскаго’.

Гетманъ, прочитавъ письмо, опустилъ его на колни и покачалъ головой съ болзненною усмшкой.

— И этотъ оставляетъ меня, родная кровь отрекается отъ меня за то, что я хотлъ окружить нашъ домъ неслыханнымъ блескомъ… Ха! трудно! Остается Богуславъ, и тотъ меня не оставитъ… Съ нами электоръ и Карлъ-Густавъ… А кто не хочетъ сять, тотъ и собирать не будетъ…

‘Позора!’ — шепнула совсть.

— Вашему сіятельству угодно будетъ дать отвтъ?— спросилъ Гарасимовичъ.

— Отвта не будетъ.

— Могу я уйти и прислать постельничьихъ?

— Подожди… Стража разставлена?

— Да.

— Приказы въ хоругви разосланы?

— Разосланы.

— Что длаетъ Кмицицъ?

— Бился лбомъ объ стну и кричалъ, что погибъ. Хотлъ бжать за Биллевичами,— стража не пустила. Схватился за саблю,— его связали. Теперь лежитъ спокойно.

— Мечникъ росенскій выхалъ?

— Приказа не было удерживать его.

— Да. Я забылъ… Отвори окна… мн душно, меня мучитъ астма. Скажи Харлампу, чтобъ онъ халъ въ Упиту и привелъ сюда хоругвь. Дать ему денегъ, пусть раздастъ людямъ первую четверть жалованья и позволитъ имъ напиться… Скажи ему, что онъ получитъ пожизненно Дыдкеме вмсто Володівскаго. Астма меня душитъ… Подожди!

— Къ услугамъ вашего сіятельства.

— Что длаетъ Кмицицъ?

— Какъ я сказалъ вашему сіятельству, лежитъ спокойно.

— Правда, ты говорилъ… Прикажи его прислать сюда. Мн нужно поговорить съ нимъ. Прикажи развязать его.

— Ваше сіятельство, это человкъ сумасшедшій…

— Не бойся… Ступай!

Гарасимовичъ вышелъ, князь вынулъ изъ венеціанскаго бюро футляръ съ пистолетами и положилъ его возл себя на стол.

Черезъ четверть часа въ комнату явился Кмицицъ въ сопровожденіи четырехъ шотландскихъ драбантовъ. Князь приказалъ солдатамъ выйти. Они остались вдвоемъ съ Кмицицомъ.

Казалось, въ лиц молодаго рыцаря не было ни одной кровинки,— до того оно было блдно. Онъ былъ страшно спокоенъ, только глаза его свтились лихорадочнымъ огнемъ.

Съ минуту оба молчали. Первый заговорилъ князь:

— Вы поклялись на распятіи, что не оставите меня!

— Я буду проклятъ, если не сдержу своей клятвы, буду проклятъ, если и сдержу!— сказалъ Кмицицъ.— Мн все равно!

— Еслибъ я повелъ васъ на дурное дло… вы не будете отвчать.

— Мсяцъ тому назадъ мн грозилъ судъ за убійство… теперь мн кажется, что тогда я былъ невиненъ, какъ ребенокъ.

— Прежде чмъ выйдете изъ этой комнаты, вы почувствуете себя свободнымъ отъ старыхъ грховъ,—сказалъ князь и вдругъ, перемнивъ тонъ, спросилъ добродушно:

— Какъ вы думаете, что я долженъ былъ сдлать въ присутствіи двухъ непріятелей, во сто разъ сильнй меня, отъ которыхъ я не могу спасти этотъ край?

— Погибнуть!— рзко отвтилъ Кмицицъ.

— Завидую я вамъ, солдатамъ, которымъ такъ легко сбросить угнетающее васъ бремя. Погибнуть!… Кто смерти смотрлъ-прямо въ лицо и не боится ея, для того нтъ ничего легче. Вамъ заботы нтъ и ни одному изъ васъ въ голову не придетъ, что еслибъ я затялъ войну и, не заключивши договора, погибъ, тогда камень на камн не остался бы въ этой стран. Не дай Богъ, чтобъ это случилось, тогда моя душа и на неб не отыскала бы покоя. О, трижды счастливы вы, которые могутъ погибнуть!… Ты думаешь, меня не тяготитъ жизнь, я не жажду вчнаго сна и успокоенія? Но фіалъ желчи и горечи долженъ быть допитъ до дна. Нужно спасти эту несчастную страну и для ея спасенія сгибаться подъ новою тяжестью. Пусть завистники обвиняютъ меня въ гордости, пусть говорятъ, что я предалъ отечество, чтобъ возвысить себя, пусть!— Богъ меня видитъ, Богъ разсудитъ, хочу ли я этого возвышенія и не отказался ли бы отъ него, еслибъ можно было… Найдите вы, отступающіе отъ меня, средство спасенія, укажите дорогу вы, которые называли меня измнникомъ, и я сейчасъ же разорву договоръ и разбужу вс хоругви, чтобы двинуть ихъ на непріятеля.

Кмицицъ молчалъ.

— Ну, чего же молчишь?—возвысилъ голосъ Радзивиллъ.— Я ставлю тебя на свое мсто великаго гетмана и воеводы Виленскаго, а ты не гибни,— это не хитро,—но спасай край: охраняй занятыя воеводства, отомсти за разгромъ Вильны, охраняй Жмудь отъ шведскаго нашествія… Куда!— охраняй всю республику, прогони за границу всхъ враговъ!… Разорвись на тысячу частей и не гибни… не гибни потому, что это теб не дозволяется, а спасай отечество!…

— Я не гетманъ и не воевода виленскій,— отвтилъ Кмицицъ,—и мн нтъ надобности думать о томъ, что меня не касается… А если нужно разорваться на тысячу частей, я готовъ!

— Такъ слушай же, солдатъ: если не твое дло спасать отечество, то предоставь это мн и врь.

— Не могу!—простоналъ Кмицицъ.

Радзивиллъ тряхнулъ головой:

— Я не разчитывалъ на тхъ,—предвидлъ, чмъ кончится дло,—но въ теб ошибся. Не прерывай меня и слушай: я поставилъ тебя на ноги, освободилъ отъ суда и кары, приблизилъ къ себ, какъ сына. Ты знаешь ли, почему? Я думалъ, что въ теб живетъ смлая душа, способная къ великимъ дламъ. Мн нужны были такіе люди,—я не скрываю этого. Около меня не было никого, кто бы смлъ посмотрть на солнце безтрепетнымъ глазомъ. Были люди мелкіе, дюжинные. Такимъ нельзя указывать другую дорогу, за исключеніемъ той, по которой привыкли ходить ихъ отцы и они сами, иначе они закаркаютъ, что ты ихъ ведешь въ пропасть. А, собственно говоря, куда, если не къ пропасти, привели насъ эти старыя дороги? Что теперь длается съ тою республикой, которая когда-то грозила всему свту?

Князь сжалъ въ рукахъ свою горящую голову и повторилъ трижды:

— Боже! Боже! Боже!

— Пришелъ часъ гнва Божія, — продолжалъ онъ черезъ нсколько минутъ,—наступило время такихъ несчастій, такого паденія, что обыкновенными средствами намъ не исцлиться отъ нашей болзни, а когда я хочу употребить новыя, меня оставляютъ даже т, на которыхъ я слпо разчитывалъ, которые клялись мн на распятіи… Клянусь кровью и ранами Христа! Неужели ты думаешь, что я на вки отдался подъ протекторатъ Карла-Густава, что я дйствительно думаю этотъ край присоединить къ Швеціи, что договоръ, за который обозвали меня измнникомъ, просуществуетъ боле года?… Зачмъ ты смотришь на меня изумленными глазами?… Ты еще больше изумишься, когда узнаешь все… Ты устрашишься, потому что свершится то, чего никто не ожидаетъ, чего умъ обыкновеннаго человка обнять не можетъ. Но,говорю теб,не дрожи,ибо въ этомъ спасеніе страны, не отступай, потому что если я не найду помощниковъ, мн остается гибель, но со мною вмст погибнетъ республика, погибнете вс вы… на вки! Я одинъ могу спасти ее, но для этого долженъ уничтожить и растоптать вс преграды. Горе тому, кто станетъ противиться мн,—самъ Богъ покараетъ его моею рукой, будь это панъ воевода витебскій или панъ подскарбій Госвскій, войско или мятежная шляхта. Я хочу спасти отчизну и поэтому мн вс пути, вс средства одинаково хороши… Римъ, въ опасныя минуты своего существованія, отдавалъ себя въ руки диктаторовъ,—мн нужна власть еще боле безграничная… Не тщеславіе толкаетъ меня на эту дорогу,—кто чувствуетъ себя сильне, пусть идетъ по ней! Но когда нтъ никого, я возьму эту власть въ свои руки, хотя бы эти стны обрушились на мою голову!…

Князь поднялъ об руки кверху, какъ будто въ самомъ дл хотлъ удержать падающіе своды. Вся фигура его дышала такимъ величіемъ, что Кмицицъ смотрлъ на него широко раскрытыми глазами, какъ будто видлъ его въ первый разъ въ жизни.

— Куда же вы стремитесь?.. Чего хотите вы?— спросилъ онъ измнившимся голосомъ.

— Я хочу… корону!— крикнулъ Радзивиллъ.

— исусъ, Марія!…

Настала минута глубокой тишины, только сова на башн замка кричала своимъ пронзительнымъ голосомъ.

— Слушай,—сказалъ князь,—пора разсказать теб все… Республика гибнетъ и… должна погибнуть,— для нея нтъ никакого спасенія. Вся задача въ томъ, чтобъ этотъ край, наше отечество, спасти отъ крушенія и потомъ… потомъ все должно возродиться изъ пепла, какъ возрождается фениксъ… Я сдлаю это… и корону, которую жажду, возложу, какъ терновый внецъ, на свою голову, чтобъ вызвать новую жизнь изъ великой могилы… Не содрогайся,—земля не разступается, все стоитъ на своемъ мст, только новыя времена даютъ знать о своемъ наступленіи… Я отдалъ этотъ край шведамъ, чтобъ ихъ оружіемъ смирить другаго непріятеля, выгнать его изъ нашихъ границъ, возвратить потерянное и съ мечомъ въ рукахъ вынудить его подписать мирный трактатъ въ его же собственной столиц… Ты слышишь меня? Но въ скалистой, безплодной Швеціи не наберется достаточно силъ, достаточно солдатъ, достаточно сабель, чтобъ завоевать всю громадную республику. Они могутъ разбить разъ, два наше войско, но удержать насъ въ повиновеніи не съумютъ… Если къ каждому десятку нашихъ приставить стражемъ по одному шведу, то, все-таки, для многихъ десятковъ не хватитъ стражниковъ… Карлъ-Густавъ хорошо знаетъ объ этомъ и не хочетъ, да и не можетъ захватить всю республику… Онъ займетъ королевскую Пруссію, самое большее—часть Великой Польши, и удовлетворится этимъ. Но чтобы впослдствіи спокойно владть новыми пріобртеніями, онъ долженъ разорвать нашъ союзъ съ Короной, иначе ему не удержать эти провинціи. Что же будетъ тогда съ нашимъ краемъ? Кому отдадутъ его? Если я оттолкну корону, которую Богъ и судьба возлагаютъ на мою голову, ее отдадутъ тому, чьи войска въ настоящее время занимаютъ этотъ край… Но Карлъ-Густавъ не захочетъ этого, чтобы не усилить сосда и не создать себ грознаго противника. Да, если я не возьму короны, такъ и будетъ… Имю ли я право отказываться отъ нея? Могу ли я спокойно видть окончательную гибель своего отечества? Въ десятый, въ сотый разъ я спрашиваю у тебя: гд другое средство спасенія? Такъ да свершится же воля Божія! Я беру эту тяжесть на свои рамена. Шведы со мною, электоръ Бранденбургскій, нашъ родственникъ, общаетъ намъ помощь. Я освобожу край отъ непріятеля, царствованіе моего дома начнется побдою и расширеніемъ границъ, повсюду водворятся миръ и спокойствіе и огонь не будетъ пожирать города и селенія… Да поможетъ мн въ этомъ Богъ и святой крестъ, ибо я чувствую въ себ силу и мощь, ниспосланную съ неба, ибо я хочу счастія этому краю и не здсь еще кончаются мои замыслы… Клянусь этими небесными свтилами, этими мерцающими звздами, что если хватитъ мн силъ и здоровья, я отстрою заново нын распадающееся зданіе и сдлаю его боле крпкимъ, чмъ оно было донын.

Глава князя сверкали, лице приняло выраженіе силы и мощи.

— Князь!— задыхаясь, проговорилъ Клицицъ, — мой умъ не можетъ обнять сказаннаго вами, голова горитъ, очи боятся бросить взглядъ впередъ!

— Потомъ,— продолжалъ Радзивиллъ, идя за развитіемъ своихъ мыслей,— потомъ… Шведы не лишатъ Яна-Казиміра ни сана, ни царства, ему останутся Мазовія и Малая Польша. Богъ не далъ ему потомства. Потомъ подойдетъ новое избраніе… Кого выберутъ на престолъ, если захотятъ удержать миръ съ Литвой? Когда Польша достигла могущества и сокрушила могущество крестоносцевъ? Когда на ея тронъ возслъ Владиславъ Ягелло. И теперь будетъ такъ… Поляки не могутъ призвать на тронъ никого иного, кром владтеля Литвы,—не могутъ, потому что иначе должны будутъ погибнуть, потому что имъ вздохнуть полною грудью нельзя будетъ между нмцами и турками, въ особенности когда эту грудь точитъ козацкій червь. Да, слпецъ тотъ, кто не видитъ этого, глупъ, кто этого не понимаетъ! А тогда об страны вновь соединятся и сольются въ одно могущественное государство подъ моею властью! Тогда посмотримъ, какъ скандинавскіе царьки удержатся въ своихъ прусскихъ и великопольскихъ владніяхъ. Тогда я скажу имъ: quos ego!— придавлю ихъ своею стопой и обнаружу такую силу, которой еще свтъ не видалъ… Можетъ быть, мы понесемъ крестъ, огонь и мечъ въ Константинополь и будемъ грозить непріятелю, спокойные дома! Великій Боже, Ты, который управляешь движеніями свтилъ, дай мн спасти эту несчастную страну для славы Твоей и всего христіанства, пошли мн людей, которые поняли бы мою мысль и помогали бы мн.

Тутъ князь простеръ руки и поднялъ глаза къ небу:

— Ты меня видишь! Ты меня судишь!…

— Князь!… Князь!—закричалъ Кмицицъ.

— Иди, оставь меня! брось мн булаву подъ ноги! нарушь присягу! назови измнникомъ!… Пусть въ моемъ терновомъ внц не будетъ недостатка ни въ одномъ шип! Погубите край, низвергните его въ пропасть, оттолкните руку, которая можетъ спасти его, и идите па Божій судъ… Пусть тамъ разсудятъ насъ…

Кмицицъ бросился на колни передъ Радзивилломъ.

— О, князь, я съ вами до смерти!… Отецъ отечества! избавитель!…

Радзивиллъ положилъ ему об руки на голову и молчаніе воцарилось вновь. Только сова все кричала на башн.

— Ты получишь все, чего желаешь,—торжественно сказалъ князь.—Тебя встртитъ то, чего не снилось ни отцу твоему, ни матери… Встань, будущій великій гетманъ и воевода виленскій!…

На неб разсвтало.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

Глава I.

У пана Заглобы сильно шумло въ голов, когда онъ трижды бросилъ страшному гетману въ глаза слово ‘измнникъ’. Черезъ часъ, когда опьянніе немного прошло, когда онъ очутился вмст съ обоими Скшетускими и паномъ Михаломъ въ кейданскомъ подземельи, онъ понялъ, какой опасности онъ подвергъ свою жизнь, и сильно встревожился.

— А что теперь будетъ?— спросилъ онъ, посматривая осовлыми глазами на маленькаго рыцаря, на котораго въ тяжелыя минуты обыкновенно возлагалъ вс свои упованія.

— Пусть меня чортъ возьметъ, мн все равно! — отвтилъ Володівскій.

— Доживемъ мы до такого времени и такого позора, какого еще не видалъ свтъ и польская корона!—сказалъ Янъ Скшетускій.

— Хорошо, если доживемъ, тогда мы могли бы быть примромъ добродтели для другихъ… Но доживемъ ли?—вотъ вопросъ.

— Страшное, невроятное дло!—сказалъ Станиславъ Скшетускій. — Гд случалось что — нибудь подобное? Спасите меня, друзья, я чувствую, что у меня все въ голов путается. Дв войны, третья козацкая, а, вдобавокъ ко всему этому, измна, какъ зараза: Радзвскій, Опалиньскій, Грудзиньскій, Радзивиллъ! Наступаетъ конецъ свта, близокъ судный день! Лучше бы земля разступилась подъ нашими ногами. Клянусь Богомъ, я теряю умъ!

И онъ началъ метаться по комнат, какъ дикій зврь въ клтк.

— Помолиться намъ, что ли?… Боже милосердый, спаси насъ!

— Успокойтесь,— сказалъ Заглоба,— теперь не время впадать въ отчаяніе!

Вдругъ панъ Станиславъ стиснулъ зубы, его охватило бшенство .

— Провалиться бы теб!—крикнулъ онъ на Заглобу.—Это твоя мысль: хать къ измннику! Чтобъ вы оба пропали!

— Опомнись, Станиславъ,—сурово сказалъ Янъ.—Того, что случилось, никто не могъ предвидть…Терпи,—вдь, не одинъ ты страдаешь,—и знай, что наше мсто здсь, именно здсь… Боже милосердый! сжалься не надъ нами, но надъ нашею несчастною родиной!

Станиславъ не отвтилъ ничего, только стиснулъ руки такъ, что суставы хрустнули.

Они замолчали. Только панъ Михалъ посвистывалъ сквозь зубы и казался равнодушнымъ ко всему, хотя на самомъ дл страдалъ вдвойн: какъ гражданинъ, видящій позоръ отечества, и какъ солдатъ, нарушившій дисциплину. Въ особенности его мучило послднее. Онъ лучше предпочелъ бы умереть тысячу разъ.

— Не свищите, панъ Михалъ!—сказалъ ему Заглоба.

— Мн все равно!

— Какъ же это такъ? Ни одинъ изъ васъ и не подумаетъ, нтъ ли какого-нибудь средства спастись? А стоитъ надъ этимъ поломать голову! Что-жь намъ гнить въ этомъ подвал, когда всякая рука нужна отечеству, когда одинъ хорошій человкъ приходится на десять измнниковъ?!

— Вы правы!—согласился Янъ Скшетускій.

— Ты одинъ не поглуплъ отъ горя. Какъ ты думаешь, чт0 этотъ негодяй думаетъ длать съ нами? Вдь, не казнитъ же онъ насъ?

Володівскій насмшливо расхохотался.

— А почему бы не такъ, интересно знать?… Разв право не на его сторон? Разв мечъ не при немъ? Разв вы не знаете Радзивилла?

— Что вы говорите! Какое право?

— Надо мной — гетманское, надъ вами — право силы!

— За которое ему придется отвчать…

— Передъ кмъ? Передъ шведскимъ королемъ?

— Хорошо вы меня утшаете, нечего говорить!

— Я и не думаю васъ утшать.

Опять молчаніе. Извн доносились мрные шаги шотландскихъ пхотинцевъ за дверями подвала.

— Нечего длать,— сказалъ Заглоба,— придется пуститься на хитрости.

Ему никто не отвчалъ.

— Я не хочу врить, чтобы Мы были осуждены на смерть. Если бы за каждое слово, сказанное сгоряча, въ пьяномъ вид, отрубали голову, тогда ни одинъ шляхтичъ во всей республик не ходилъ бы съ головой. А neminem captivdbimus! Это тоже пустяки?

— Вотъ вы видите примръ на себ и на насъ!— сказалъ Станиславъ Скшетускій.

— Все это случилось сгоряча, но я увренъ, что князь опомнится. Мы — чужіе люди, никакимъ образомъ подъ его юрисдикцію не подходимъ. Онъ долженъ обращать вниманіе на общественное мнніе и не можетъ начинать съ насилія, чтобы не отвратить отъ себя всю шляхту. Я не отнимаю у него власти надъ офицерами, но, вдь, и его войско вспомнитъ о своихъ полковникахъ… Гд ваша хоругвь, панъ Михалъ?

— Въ Упит!

— Скажите мн, вы уврены, что ваши люди вступятся за насъ?

— Почемъ я знаю? Меня они, положимъ, любятъ, но знаютъ, что надо мною гетманъ.

Заглоба задумался на минуту.

— Дайте мн какой-нибудь приказъ къ нимъ, чтобъ меня слушали во всемъ, какъ васъ самого, если я приду къ нимъ.

— Вамъ кажется, что вы уже на свобод!

— Ничто не мшаетъ. Приходилось бывать и не въ такихъ положеніяхъ, да и то Богъ выносилъ. Дайте приказъ мн и обоимъ панамъ Скшетускимъ: кто первый вырвется, тотъ подетъ къ хоругви и приведетъ ее на помощь другимъ.

— Что вы бредите! Нашли время болтать! Кто отсюда вырвется? На чемъ, наконецъ, я напишу вамъ приказъ? У васъ есть бумага, чернила, перья? Вы совсмъ потеряли голову.

— Бда, да и только!—сказалъ Заглоба.— Дайте мн хоть вашъ перстень.

— Возьмите и оставьте меня въ поко!— сказалъ панъ Михалъ.

Заглоба взялъ перстень, надлъ его на мизинецъ и началъ молча ходить взадъ и впередъ.

Ночникъ погасъ и въ подвал воцарилась полнйшая темнота, только сквозь ршетку высокаго окна виднлась пара звздъ, мерцающихъ на ясномъ неб. Заглоба не сводилъ глазъ съ этой ршетки.

— Еслибъ съ нами былъ покойникъ Подбипента,—пробормоталъ старикъ,—то вырвалъ бы ршетку и черезъ часъ мы очутились бы за Кейданами.

— А вы подсадите меня къ окну?—вдругъ спросилъ Янъ Скшетускій.

Заглоба съ паномъ Станиславомъ стали возл стны и черезъ минуту Янъ уже стоялъ на ихъ плечахъ.

— Трещитъ!… Ей-Богу, трещитъ!—воскликпулъ Заглоба.

— Что вы говорите!—сказалъ Янъ,—я еще не дотрогивался, до нея.

— Влзьте оба съ братомъ, я какъ-нибудь удержу васъ… Не разъ я смялся надъ паномъ Михаломъ, что онъ такой маленькій, а теперь жалю, что онъ еще не меньше. Тогда бы могъ проскользнуть змею.

Но Янъ вскор соскочилъ на земь.

— Съ той стороны стоятъ шотландцы!—сказалъ онъ.

— Чтобъ они обратились въ соляной столбъ, какъ жена Лота! Тутъ такъ темно, что собственнаго носа не видно. Скоро начнетъ разсвтать. Смю я надяться, что намъ принесутъ пость? Вдь, и лютеране не морятъ плнниковъ голодомъ. Можетъ быть, Богъ образумитъ гетмана. Ночью, говорятъ, въ человк совсть просыпается и нечистые духи оставляютъ гршниковъ. Можетъ ли быть, чтобъ въ подвал былъ одинъ входъ? Днемъ осмотримъ. Голова у меня словно налитая, ничего выдумать не могу,— завтра будетъ лучше, а теперь, панове, помолимся и поручимъ себя Пречистой Дв въ этомъ еретическомъ, узилищ.

Оба Скшетускіе и Володівскій, подавленные горемъ, молча углеглись спать, но панъ Заглоба долго еще бормоталъ про себя:

— Иначе и быть не можетъ, завтра намъ скажутъ: переходите на сторону Радзивйлловъ, и вамъ все простится. Ну, посмотримъ, кто кого проведетъ. Такъ вы сажаете шляхту въ тюрьму, не обращая вниманія на лта и заслуги? Хорошо! Дуракъ всегда будетъ подъ низомъ, а умный выберется наверхъ. Я примкну, въ чемъ вамъ будетъ угодно, но буду ли держаться на вашей сторон, это еще вопросъ. Если вы измняете отчизн, то всякій порядочный человкъ и вамъ измнять обязанъ. Но что республик приходитъ конецъ,— это врно, ужь коли самые важные ея сановники соединяются съ непріятелемъ… И на свт этого никогда не бывало, есть отъ чего умъ потерять. Есть ли въ ад достаточно мукъ для такихъ измнниковъ? Чего не хватало этому Радзивиллу? Мало ему дала отчизна, что онъ ее продалъ, какъ уда, да еще въ самую тяжелую минуту? Справедливъ гнвъ Твой, Боже, пошли только поскорй кару. Да будетъ такъ! Аминь! Только бы мн на волю выбраться, ужь наберу я теб партизановъ, панъ гетманъ! Узнаешь ты, какіе плоды приноситъ измна. Будешь ты меня считать своимъ другомъ, но если лучшихъ друзей не найдешь, то никогда не выходи на медвдя, если своя шкура не мила…

Такъ бесдовалъ съ собою панъ Заглоба. Прошелъ часъ, другой, наконецъ, начало разсвтать. Блдный отблескъ разсвта мало-по-малу проникъ въ узкое окошечко и освтилъ фигуры узниковъ. Володівскій и двое Скіпетускіе дремали отъ утомленія. Когда совсмъ разсвло, съ замковаго двора начали долетать отголоски солдатскихъ шаговъ, стукъ оружія и топотъ копытъ. Рыцари вскочили на ноги.

— День начинается не особенно благопріятно для насъ!— сказалъ Янъ.

— Дай Богъ, чтобъ кончился лучше,—отвтилъ Заглоба.— Знаете, что я ночью придумалъ? Намъ, по всей вроятности, даруютъ жизнь, если мы согласимся служить у Радзивилла и помогать ему въ его измнническихъ намреніяхъ. Мы должны согласиться, чтобъ воспользоваться свободой и стать на защиту отечества’

— Да сохранитъ меня Богъ,—воскликнулъ Янъ.—Хотя бы я потомъ вышелъ изъ лагеря измнниковъ, клеймо на моемъ имени, все-таки, останется и перейдетъ моимъ дтямъ. Я не сдлаю этого… лучше смерть!

— И я!—сказалъ Станиславъ.

— А я заране говорю, что сдлаю. Никто не подумаетъ, чтобъ я поступалъ по своей вол. Пусть эту змю Радзивилла черти возьмутъ. Увидимъ еще, свое возьмемъ.

Крики на двор становились все сильнй. Въ нихъ слышался гнвъ и негодованіе. Раздалась какая-то команда, затмъ мрные шаги солдатъ и тяжелый грохотъ пушечныхъ колесъ.

— Что тамъ длается?—спросилъ Заглоба. — Можеть быть, какая-нибудь помощь намъ?

— Я могу сказать одно, что длается что-то необычайное,— отвтилъ Володівскій. —Подсадите-ка меня къ окну, я скоре васъ все узнаю.

Янъ Скшетускій взялъ его подъ мышки и, какъ ребенка, поднялъ кверху. Панъ Михалъ схватился за ршетку и выглянулъ на дворъ.

— Да, да!—вдругъ воскликнулъ онъ,—я вижу венгерскую пхотную хоругвь, которою начальствовалъ Оскерко. Его ужасно любили, а онъ также подъ арестомъ… должно быть,- о немъ спрашиваютъ. Боже мой! стоятъ въ боевомъ порядк. Поручикъ Стаховичъ съ ними, другъ Оскерки.

Крики еще усилились.

— Гангофъ подъхалъ къ нимъ… Говоритъ что-то со Стаховичемъ… Какой крикъ! Вотъ Стаховичъ съ двумя офицерами вышли изъ рядовъ… Должно быть, идутъ депутаціей къ гетману… Ей-Богу, бунтъ все больше распространяется въ войск… Противъ венгровъ выставили пушки и шотландскій полкъ тоже въ боевомъ порядк… Офицеры изъ польскихъ хоругвей собираются около венгровъ… Безъ нихъ они не смли бы,— тутъ страшная дисциплина.

— Въ этомъ-то наше спасеніе!— крикнулъ Заглоба. — Панъ Михалъ, а много польскихъ хоругвей? Ужь если эти взбунтуются, то взбунтуются не на шутку.

— Гусарская Станкевича и панцырная Мирскаго стоятъ въ двухъ дняхъ разстоянія отъ Еейданъ, —извстилъ панъ Михалъ. — Еслибъ они были здсь, то полковниковъ ихъ не смли бы арестовать. Подождите… Драгуны Харлампа, одинъ полкъ, Мелешко, другой,—но т вмст съ княземъ… Невяровскій тоже присталъ къ князю, но его полкъ далеко… Два шотландскихъ .

— Итого у князя четыре полка.

— Да артиллеріи Корфа два полка.

— Ой, что-то много!

— И хоругвь Кмицица, великолпно вооруженная… шесть сотъ человкъ.

— А Кмицицъ на чьей сторон?

— Не знаю.

— Вы не видали, бросилъ онъ вчера булаву или нтъ?

— Не знаемъ.

— Значитъ, кто же тогда противъ князя? Какія хоругви?

— Прежде всего, очевидно, венгры. Двсти человкъ. Потомъ свободные офицеры изъ полковъ Мирскаго и Станкевича. Шляхты немного… и Кмицицъ, но этотъ не наврное.

— О, чтобъ его! Маловато, маловато!

— Венгры стоютъ двухъ полковъ: солдаты старые и опытныя. Погодите… У пушекъ зажигаютъ фитили… дло пахнетъ битвой.

Скшетускіе молчали. Заглоба метался, какъ въ горячк.

— Бей измнниковъ! Бей собачьихъ дтей! Эхъ, Кмицицъ, Кмицицъ! Все отъ него зависитъ… Смлый онъ солдатъ?

— Какъ дьяволъ. На все готовъ.

— И думать нечего: конечно, онъ на нашей сторон.

— Бунтъ въ войск! Вотъ До чего довелъ гетманъ!—вздохнулъ Володівскій.

— Кто здсь бунтовщикъ? Войско или гетманъ, который возсталъ противъ своего государя?—спросилъ Заглоба.

— Богъ ему судья. Подождите. Тамъ снова какое-то движеніе. Часть драгунъ Харлампа перешла къ венграмъ. Въ этомъ полку служитъ одна только шляхта. Слышите, какъ кричатъ?

— Полковниковъ! Полковниковъ!—кричали на двор грозные голоса.

— Панъ Михалъ! ради Христа, крикните имъ, чтобъ послали за вашею хоругвью и за панцырнымъ полкомъ.

— Тише!

Заглоба самъ началъ кричать:

— Пошлите за остальными польскими хоругвями и въ клочья измнниковъ!

— Да тише же!

Вдругъ, только не на двор, а позади замка, раздался короткій, отрывистый залпъ мушкетовъ.

— исусъ, Марія!—крикнулъ Володівскій.

— Что это такое?

— Должно быть, разстрляли Стаховича и двухъ офицеровъ, что пошли въ депутаціи!—задыхаясь, проговорилъ Володівскій.— Должно быть такъ!

— О, Распятый! Тогда нельзя разсчитывать ни на какое милосердіе.

Новый залпъ заглушилъ слова пана Заглобы. Панъ Михалъ конвульсивно схватился за ршетку и прижалъ къ ней лицо, но ничего не могъ видть, за исключеніемъ ногъ шотландскихъ пхотинцевъ, стоящихъ около самаго окна. Наконецъ, загрохотали и пушки. Замокъ дрожалъ на своемъ фундамент, пули съ сухимъ трескомъ ударялись о стны.

— Михалъ, слзай, погибнешь тамъ!— закричалъ Янъ.

— Ни за что! Пули бьютъ выше, а ядра въ противную сторону. Ни за что не сойду!

И панъ Володівскій весь влзъ въ углубленіе окна. Въ подвал сдлалось совсмъ темно, за то рыцари ежеминутно получали очень свжія извстія съ поля битвы.

— Теперь вижу!—крикнулъ панъ Михалъ.—Венгры спрятались за стну, оттуда стрляютъ… Ага! Я боялся, чтобъ ихъ въ уголъ не загнали, тогда пушки въ мигъ бы уничтожили. Славные солдаты, ей-Богу! Безъ офицеровъ знаютъ, что нужно. Снова дымъ… Ничего не видно.

Выстрлы начали слабть.

— Боже милостивый, не отлагай кары!— взывалъ Заглоба.

— Ну, что теперь, Михалъ?—спросилъ Скшетускій.

— Шотландцы идутъ въ атаку.

— Громъ и молнія!… А мы должны тутъ сидть!—закричалъ Заглоба.

— Вотъ они, аллебардисты! Венгры принимаютъ ихъ въ сабли… Ахъ, Боже мой! Какъ жаль, что вы не можете видть! Что за солдаты!…

— И бьются другъ съ другомъ, вмсто того, чтобъ бить непріятеля.

— Венгры берутъ верхъ! Шотландцы отступаютъ слва… Драгуны Млешки переходятъ на ихъ сторону!… Шотландцы межъ двухъ огней. Корфъ не можетъ стрлять изъ пушекъ, чтобы не побить шотландцевъ… Между венграми мелькаютъ мундиры полка Гангофа. Идутъ атаковать ворота… Хотятъ выйти со двора… Идутъ какъ буря!… Все ломаютъ!…

— Какъ же такъ? Я хотлъ бы, чтобы они взяли замокъ,— крикнулъ Заглоба.

— Ничего. Завтра возвратятся съ хоругвями Мирскаго и Станкевича… Харлампъ погибъ!… Нтъ, встаетъ, раненый… Вотъ, вотъ они у самыхъ воротъ… Что это? Неужели’ и шотландская стража переходитъ къ венграмъ?… Отпираютъ ворота… Съ той стороны клубится пыль. Вижу Кмицица! Кмицицъ! Кмицицъ съ конницей валитъ черезъ ворота!

— На чьей сторон? На чьей сторон?—торопливо спросилъ Заглоба.

Панъ Михалъ ничего не отвтилъ, стукъ оружія и крики раздавались теперь съ удвоенною силой.

— Погибли!—вдругъ пронзительно крикнулъ Володівскій.

— Кто погибъ? Кто?…

— Венгры! Конница разбила ихъ, мнетъ, рубитъ! Знамя въ рукахъ Кмицица!… Конецъ, конецъ!

Панъ Михалъ соскользнулъ съ окна и упалъ въ объятія Яна Скшетускаго.

— Бейте меня!— кричалъ онъ.—Бейте! Этотъ человкъ былъ въ моихъ рукахъ и я его отпустилъ живаго, я привезъ ему приказъ! Благодаря мн, онъ собралъ эту хоругвь, съ которою теперь будетъ воевать противъ отечества. О, онъ зналъ, кого набрать,— мошенниковъ, висльниковъ, разбойниковъ, такихъ же, какъ онъ самъ!… Боже! продли мн жизнь на погибель этого измнника… Клянусь, что боле онъ не уйдетъ изъ моихъ рукъ.

Крики, топотъ коней и залпы выстрловъ начали мало-помалу стихать, наконецъ, на двор кейданскаго замка водворилась полная тишина, прерываемая только мрными шагами шотландской стражи.

— Панъ Михалъ! выгляньте еще, что стало,— умолялъ Заглоба.

— Зачмъ?—отвтилъ маленькій рыцарь.— Кто знаетъ войну, тотъ пойметъ, что стало. Наконецъ, я видлъ ихъ разбитыми… Кмицицъ торжествуетъ!

— Чтобъ его конями разорвали, злодя, висльника! Чтобъ ему пришлось гаремъ у татаръ сторожить!

Глава II.

Панъ Михалъ былъ правъ: Кмицицъ торжествовалъ. Венгры, часть драгуновъ Млепіки и Харлампа густо устилали кейданскій дворъ. Едва нсколько человкъ спаслись бгствомъ и искали спасенія въ окрестностяхъ замка и города, гд ихъ настигала конница. Большую часть бглецовъ поймали, остальные опомнились только въ лагер Павла Сапги, воеводы витебскаго, которому принесли страшную всть объ измн великаго гетмана, о переход его на сторону шведовъ, и сопротивленіи польскихъ полковниковъ.

Кмицицъ, весь покрытый кровью и пылью, съ венгерскимъ знаменемъ въ рукахъ, предсталъ предъ Радзивилломъ, который принялъ его съ распростертыми объятіями. Но побда не радовала пана Андрея. Онъ вошелъ сумрачный и злой, какъ будто бы чувствовалъ угрызеніе совсти.

— Ваше сіятельство,— сказалъ онъ,— я не хочу слушать похвалъ и предпочиталъ бы сто разъ сражаться съ непріятелемъ, чмъ съ солдатами, которые могутъ пригодиться впослдствіи. Мн кажется, что я дрался самъ съ собою.

— А кто виноватъ, если не бунтовщики?— отвтилъ князь.— Я хотлъ вести ихъ подъ Вильно, и сдлалъ бы такъ, а они пошли противъ меня. Что случилось, того не вернешь. Нужно было показать примръ.

— Что вы думаете длать съ плнниками?

— Десятаго разстрлять, остальныхъ включить въ другіе полки. Ты подешь сегодня къ хоругвямъ Мирскаго и Станкевича, отвезешь имъ мой приказъ, чтобы были готовы къ походу. Я назначаю тебя начальникомъ надъ этими двумя хоругвями и надъ третьей — Воло дівскаго. Намстники подчиняются теб я должны слушаться во всемъ. Я хотлъ было послать туда Харлампа, да онъ ни къ чему не годенъ… Раздумалъ.

— А что длать въ случа сопротивленія? У Володівскаго лауданцы, которые меня ненавидятъ.

— Объявишь, что Мирскій, Станкевичъ и Володівскій будутъ немедленно разстрляны.

— Тогда они могутъ пойти съ оружіемъ на Кейданы, чтобъ отбить полковниковъ. У Мирскаго одна крупная шляхта.

— Возьмешь съ собой полкъ шотландской пхоты и полкъ нмцевъ. Прежде окружишь ихъ, потомъ прочтешь приказъ

— Какъ угодно вашему сіятельству.

Радзивиллъ задумался.

— Мирскаго и Станкевича я разстрлялъ бы съ большою охотой, еслибъ не ихъ популярность во всемъ краю. Боюсь толковъ и открытаго бунта, какъ сегодня… Къ счастью, благодаря теб, они получили хорошій урокъ и теперь каждая хоругвь два раза подумаетъ, прежде чмъ кинется на насъ. Нужно только дйствовать скоро, чтобы бунтовщики не перешли къ пану витебскому воевод.

— Ваше сіятельство говорили только о Мировомъ и Станкевмч, а ничего не вспомнили о Володівскомъ и Оскерк.

— Оскерку тоже надо пощадить,— онъ человкъ знатный, съ большими связями,— но Володівскій изъ Руси и родственниковъ здсь никакихъ не иметъ. Храбрый солдатъ, правда. Я разсчитывалъ на него… Тмъ хуже, что онъ обманулъ меня. Еслибъ дьяволъ не принесъ тхъ бродягъ, его пріятелей, можетъ быть, онъ дйствовалъ бы иначе, но посл вчерашняго его ждетъ смерть, равно какъ и двухъ Скшетускихъ и того третьяго быка, который первый началъ рычать: ‘измнникъ, измнникъ!’

Панъ Андрей вскочилъ, какъ ужаленный.

— Ваше сіятельство! солдаты говорятъ, что Володівскій спасъ вашу жизнь подъ Цубиховымъ.

— Онъ исполнилъ свой долгъ и за то я отдалъ ему Дыткеме… Теперь онъ измнилъ мн и за то я прикажу его разстрлять.

Глаза Кмицица загорлись, ноздри раздулись.

— Ваше сіятельство, этого не можетъ быть!

— Какъ, не можетъ быть?— спросилъ Радзивиллъ, хмуря брови.

— Умоляю ваше сіятельство!— горячо заговорилъ Кмицицъ,— чтобъ волосъ не упалъ съ головы Володівскаго! Ваше сіятельство, простите меня… умоляю!… Володівскій ногъ не отдать мн вашъ приказъ, потому что вы предоставляли это на его усмотрніе. А онъ отдалъ!… Изъ бездны меня вытащилъ… Благодаря атому, я попалъ къ вамъ на службу… Онъ не колебался спасти меня, хотя самъ искалъ руки той двушки, которую люблю я… Я ему обязанъ всмъ и поклялся, что заплачу ему!… Ваше сіятельство сдлаете для меня, чтобъ ни его, ни его друзей не постигла кара. Волосъ не долженъ упасть съ ихъ головы, и не упадетъ, клянусь Богомъ, пока я живъ! Умоляю васъ!

Панъ Андрей просилъ и складывалъ руки, но въ словахъ его, помимо воли, слышались гнвъ, угроза и раздраженіе. Неудержимая его натура брала верхъ. Онъ стоялъ передъ Радзивилломъ съ взволнованнымъ лицомъ, съ горящими глазами. Лицо гетмана тоже было искажено гнвомъ. Подъ его желзною волей и деспотизмомъ все досел гнулось на Литв и Руси, никто не смлъ противиться ему, просить помилованія разъ осужденнымъ, а теперь Кмицицъ просилъ… да не просилъ, а скоре требовалъ. И положеніе длъ было таково, что ему почти невозможно было отказать.

Деспотъ на первыхъ шагахъ по пути измны почувствовалъ, что не разъ придется и ему уступать деспотизму людей и обстоятельствъ, что онъ будетъ находиться въ зависимости отъ своихъ сторонниковъ куда какъ мельче Кмицица, что тотъ Кмицицъ, котораго онъ хотлъ обратить въ врнаго пса, теперь показываетъ волчьи зубы и готовъ, въ минуту раздраженія, укусить руку своего господина.

Все это страшно возмутило гордую радзивидловскую душу. Онъ ршился сопротивляться… Можетъ ли онъ оставить неотмщеннымъ нанесенное ему оскорбленіе?

— Володівскій и т трое должны поплатиться жизнью!— сказалъ онъ, возвысивъ голосъ.

Но говорить съ Кмицицомъ такимъ образомъ значило бросать искры въ порохъ.

— Еслибъ я не разбилъ венгровъ, они не умерли бы!— закупалъ, въ свою очередь, Кмицицъ.

— Какъ? Ты, кажется, попрекаешь мн своими услугами?— грозно спросилъ гетманъ.

— Ваше сіятельство!— порывисто сказалъ Кмицицъ,— я не попрекаю… Я прошу… умоляю… Но этого не должно быть. Эти люди извстны всей Польш… Не можетъ этого быть и не будетъ!… Я не буду удой по отношенію къ Володівскому. Я пойду за васъ хоть въ огонь, только не отказывайте мн въ этомъ.

— А если я откажу?

— Тогда лучше прикажите разстрлять меня!… Не хочу я ять… Пусть меня разразитъ, громъ небесный!… Пусть, меня черти живымъ въ адъ утащатъ!

— Опомнись, несчастный! Съ кмъ ты говоришь?

— Ваше сіятельство, не приводите меня въ отчаяніе!

— Я могъ бы склониться на просьбы, но на угрозы не обращаю вниманія.

— Я прошу… умоляю!

Панъ Андрей упалъ на колни.

— Дозвольте мн служить вамъ чистосердечно, иначе я сойду съ ума!

Радзивиллъ не отвтилъ ничего. Кмицицъ стоялъ на колняхъ и лицо его поперемнно то блднло, то покрывалось румянцемъ. Было замтно, что еще мигъ, и онъ вспыхнетъ. ₍

— Встань!— сказалъ Радзивиллъ.

Панъ Андрей всталъ.

— Ты умешь защищать друзей,— сказалъ князь,— значитъ, и меня будешь защищать такъ же. Только Богъ сотворилъ тебя изъ какого-то горячаго матеріала,— смотри, какъ бы ты не сгорлъ весь до остатка. Я не могу ни въ чемъ отказать теб. Слушай же меня: Станкевича, Мирскаго и Оскерку я хочу отослать въ Биржи къ шведамъ, пусть и Володіевскій идетъ съ ними. Головъ съ нихъ тамъ не снимутъ, а если они во время войны посидятъ спокойно — не велика бда.

— Благодарю васъ, отецъ родной!— крикнулъ панъ Андрей.

— Подожди…— сказалъ князь.— Я уважилъ твое желаніе, теперь ты уважь мое… Для того стараго шляхтича… забылъ его фамилію… этому голосистому дьяволу, который прибылъ съ Скшетускимъ, я въ душ давно подписалъ смертный приговоръ. Онъ первый назвалъ меня измнникомъ, онъ обвинилъ меня во взяточничеств , онъ возбудилъ другихъ… Можетъ быть, не было бы такого сопротивленія, еслибъ не его нахальство! (Тутъ князь ударилъ кулакомъ по столу). Скорй я ожидалъ смерти или свтопреставленія, чмъ меня, Радзивилла, кто-нибудь осмлился бы въ лицо назвать измнникомъ,— въ глаза, въ присутствіи людей! Нтъ такой смерти, нтъ такихъ мукъ, каши могли бы искупить подобное преступленіе. Не проси меня о немъ, это ни къ чему не приведетъ.

Но панъ Андрей не легко отказывался отъ разъ взятаго намренія. Только теперь онъ не сердился, не возмущался. Напротивъ, схвативъ снова руку гетмана, онъ осыпалъ ее поцлуями и началъ просить такъ сердечно, насколько хватило его.

— Никакою цпью вы не привязали бы въ себ моего сердца, какъ этимъ благодяніемъ. Не длайте добра въ половину. Князь! что вчера говорилъ этотъ шляхтичъ, то думали вс. Я самъ думалъ такъ, пока вы не открыли мн глаза… Пусть меня спалитъ огонь небесный, если я не думалъ такъ… Человкъ не виноватъ, если онъ глупъ. Тотъ шляхтичъ былъ совершенно пьянъ и выболталъ, что было у него на ум. Онъ думалъ, что выступаетъ въ защиту отечества, а, согласитесь сами, нельзя же карать за это. Онъ зналъ, что рискуетъ своею жизнью, а, все-таки, закричалъ. Я его совсмъ не знаю, но Володівскому онъ другъ и пріятель, почти отецъ. Онъ страшно горевалъ бы по немъ, а я этого не хочу. Ужь такова во мн натура: коли я люблю кого, то готовъ душу отдать за него. Еслибъ кто-нибудь меня пощадилъ, а друга моего убилъ, то чтобъ черти побрали его за такую милость. Ваше сіятельство, отецъ мой, благодтель, уважьте меня, отдайте мн этого шляхтича, и я вамъ отдамъ всю свою кровь, хоть бы завтра, сегодня, сейчасъ!

Радзивиллъ закусилъ усы.

— Я вчера въ душ подписалъ его смертный приговоръ.

— Что подписалъ гетманъ и воевода виленскій, то великій князь литовскій, а въ будущемъ, дастъ Богъ, и король польскій, какъ милостивый монархъ, отмнить можетъ…

Будь панъ Андрей самымъ ловкимъ дипломатомъ, онъ не могъ бы придумать лучшаго аргумента въ защиту своихъ друзей. Гордое лицо магната прояснилось при перечисленіи титуловъ, которыхъ онъ еще не носилъ.

— Ты такъ заговорилъ меня, что я ни въ чемъ не могу теб отказать,— сказалъ онъ черезъ мину ту.— Вс подутъ въ Биржи. Пусть тамъ отсидятся за свои вины у шведовъ, а когда будетъ то, что ты предсказываешь, проси для нихъ новой милости.

— И попрошу, ей-Богу, только бы это поскорй совершилось,— отвтилъ Кмицицъ.

— Поди теперь, передай имъ доброе извстіе.

— Извстіе доброе для меня, но не для нихъ, они не примутъ его съ благодарностью ужь единственно потому, что не ожидали грозящей имъ бды. Я не пойду, князь, потому что это будетъ имть видъ, какъ будто бы я хочу хвалиться моимъ вліяніемъ.

— Поступай какъ хочешь. Въ такомъ случа, не теряй времени и позжай за хоругвями Мирскаго и Станкевича, а потомъ тебя ждетъ другая экспедиція, отъ которой ты, врно, не откажешься.

— Какая, ваше сіятельство?

— Ты подешь просить отъ моего имени пана Биллевича, мечника росенскаго, чтобъ онъ, вмст съ родственницей, пріхать въ Кейданы и поселился бы здсь на время войны. Понимаешь?

Кницицъ смшался.

— Онъ не захочетъ этого сдлать… Вчера онъ ухалъ изъ Кейданъ въ большомъ гнв.

— Теперь, по всей вроятности, успокоился. Во всякомъ случа, ты возьмешь людей, и если они не захотятъ хать по доброй вол, ты посадишь ихъ въ коляску, окружишь драгунами и привезешь сюда. Шляхтичъ былъ мягокъ, какъ воскъ, когда я разговаривалъ съ нимъ, онъ краснлъ, какъ двица, и нанялся до земли, но потомъ испугался шведскаго имени, какъ дьяволъ святой воды, и ухалъ. Мн онъ нуженъ здсь и для себя, и для тебя. Я еще не теряю надежды слпить изъ этого воска такую свчу, какую захочу, и зажечь ее кому мн будетъ угодно… Такъ оно и будетъ. А если нтъ, тогда я буду имть заложника. Биллевичи много значутъ на Жмуди, они въ родств почти со всею шляхтой. Если одного, да и то самаго старшаго, я заберу въ руки, другіе два раза подумаютъ, прежде чмъ пойдутъ противъ меня. А за нимъ и за твоею невстой стоить цлый муравейникъ ляуданскій. Если они уйдутъ въ лагерь витебскаго воеводы, ихъ примутъ съ распростертыми объятіями… Это важное дло,— настолько важное, что я думаю, не съ Биллевичей ли мн начинать?

— Въ хоругви Володівскаго служатъ только одни ляуданцы.

— Опекуны панны Александры. Когда такъ, то и начни съ того, чтобы привезти ее сюда. Только слушай: я берусь обратить пана мечника въ нашу вру, а ужь съ двушкой ты управляйся самъ какъ знаешь. Если я слажу съ мечникомъ, онъ будетъ помогать теб. Согласится она — мы немедленно сыграемъ вашу свадьбу… Не согласится — бери ее такъ… Съ женщинами это самый лучшій способъ. Поплачетъ, погорюетъ, когда ее потащутъ къ алтарю, на другой день увидитъ, что не такъ страшенъ чортъ, какъ его малюютъ, а на третій сама будетъ рада. Какъ вы разстались вчера?

— Какъ нельзя хуже!

— Что-жь она сказала?

— Назвала меня измнниковъ… Я чуть на мст не умеръ.

— Ого, значитъ, она съ душкомъ! Когда ты будешь ей мужемъ, скажи ей, что женщин приличне заниматься пряжей, чмъ общественными дла’, и держи ей возжи покороче.

— Вы не знаете ее. У ней середины нтъ: или добродтель, или порокъ,— такъ она всегда и разсуждаетъ, а уму ея позавидуетъ любой мужчина. Прежде чмъ успешь оглянуться, она попадетъ въ самое больное мсто.

— Вотъ и теб попала въ самое сердце… Старайся и ей попасть также.

— Еслибъ Богъ послалъ. Я однажды уже увезъ ее силой, но потомъ поклялся себ, что больше этого длать не буду… И вашъ совтъ тащить ее къ алтарю вовсе мн не по сердцу, потому что я общалъ и ей, и себ не прибгать ни къ какимъ насиліямъ… Когда мечникъ самъ убдится въ правот нашего дла, то и ее убдитъ, и тогда она будетъ смотрть на меня иначе. Теперь я поду въ Биллевичи и привезу ихъ сюда обоихъ, а то меня разбираетъ страхъ, какъ бы она въ монастырь не ушла… Но скажу вамъ по совсти, что хотя для меня видть эту двушку большое счастье, я предпочиталъ бы идти на всю шведскую силу, чмъ предстать передъ нею, потому что она не знаетъ моихъ чистыхъ побужденій и считаетъ меня за измнника.

— Если хочешь, я пошлю кого-нибудь другаго, Харлампа или Млешко.

— Нтъ, лучше я поду самъ… Къ тому же, Харлампъ раненъ.

— Тмъ лучше. Харлампа я хотлъ вчера послать къ хоругви Володівскаго, чтобъ онъ, въ случа надобности, принудилъ ее къ послушанію, но онъ человкъ не ловкій,— и своихъ-то людей не можетъ удержать. Однимъ словомъ, никуда не годится. Позжай сначала за мечникомъ и двушкой, а потомъ къ тмъ хоругвямъ. Въ крайнемъ случа не щади крови,—нужно показать шведамъ, что мы сильны и бунта не боимся… Полковниковъ я тотчасъ же отошлю подъ экспортомъ, надюсь, что Паулюсъ де-ла-Гарди приметъ это за доказательство моей искренности… Млешко ихъ проводитъ. Тяжело идетъ сначала, тяжело! Я ужь вижу, что добрая половина Литвы станетъ противъ меня.

— Ничего, ваше сіятельство! У кого совсть чиста, тому нечего бояться.

— Я думалъ, что, по крайней мр, Радзивиллы станутъ на моей сторон, а теперь посмотри, что мн пишетъ князь кравчій изъ Несвижа.

Тутъ гетманъ подалъ Кмицицу письмо Михала Казиміра.

— Еслибъ я не зналъ вашихъ намреній,— сказалъ Кмицицъ, прочитавъ письмо,—то подумалъ бы, что князь самый добродтельный человкъ въ мір. Дай Богъ ему всего лучшаго!… Я говорю, что думаю.

— Ну, позжай ужь, позжай!— сказалъ гетманъ съ оттнкомъ нетерпнія.

Глава III.

Кмицицъ, однако, не выхалъ ни въ тотъ день, ни на другой, ни на третій, потому что въ Кейданы начали приходить грозныя всти со всхъ сторонъ. Вечеромъ прискакалъ гонецъ съ донесеніемъ, что хоругви Мирскаго и Станкевича сами идутъ на гетманскую резиденцію, готовыя съ оружіемъ въ рукахъ требовать выдачи своихъ полковниковъ, что между ними царствуетъ страшное возбужденіе и что офицеры выслали депутаціи ко всмъ хоругвямъ, стоящимъ около Кейданъ, съ извстіемъ объ измн гетмана и воззваніемъ соединиться всмъ вмст для обороны отечества. Легко можно предвидть, что къ взбунтовавшимся хоругвямъ присоединится множество шляхты и составитъ такую силу, противъ которой оборона въ неукрпленныхъ Кейданахъ немыслима, тмъ боле, что не на вс полки, оставшіеся врными Радзивиллу, можно было разсчитывать.

Несмотря на разрушеніе всхъ своихъ плановъ, гетманъ не падалъ духомъ. Онъ ршился идти во глав шотландцевъ, рейтеровъ и артиллеріи,— идти противъ бунтовщиковъ и подавить бунтъ въ зародыш. Онъ зналъ, что солдаты безъ полковниковъ — ничто иное, какъ безформенная толпа, которая разсыплется при одномъ имени грознаго гетмана.

Онъ не будетъ щадить крови и устрашитъ примромъ цлое войско, всю шляхту… всю Литву, наконецъ, чтобъ она не смла даже дрожать подъ его желзною рукой. Все, что онъ предначерталъ, исполнится, и исполнится его силами.

Въ тотъ же самый день нсколько офицеровъ выхали въ Пруссію для новаго набора солдатъ.. Кейданы кишли вооруженнымъ людомъ. Шотландскіе полки, чужеземные рейтеры, драгуны Млешки и Харлампа и ‘огненный народъ’ пана Корфа готовились къ походу. Княжескіе гайдуки, челядь и кейданскіе горожане должны были усилить княжескую армію, а плнныхъ полковниковъ ршили немедленно отправить въ Биржи, гд ихъ держать безопасне, чмъ въ Кейданахъ. Князь врно разсчитывалъ, что высылка полковниковъ въ отдаленную крпость, занятую шведскимъ гарнизономъ, сдлаетъ невозможными вс попытки къ ихъ освобожденію.

Панъ Заглоба, Скшетускіе и Володівскій должны были раздлить судьбу другихъ.

Былъ уже вечеръ, когда въ тюрьму вошелъ офицеръ съ фонаремъ въ рукахъ и сказалъ плнникамъ:

— Собирайтесь идти за иной.

— Куда?— безпокойно спросилъ Заглоба.

— Тамъ видно будетъ… Скорй, скорй!

— Идемъ.

Въ корридор ихъ окружили шотландскіе солдаты, вооруженные мушкетами. Безпокойство Заглобы возростало съ каждою минутой.

— Неужели насъ ведутъ на казнь безъ ксендза, безъ исповди?— шепнулъ онъ на ухо Володівскому и потомъ обратился къ офицеру:

— Съ кмъ имю честь?…

— А вамъ что за дло?

— У меня много родственниковъ въ Литв и мн весьма было бы интересно знать, съ кмъ я разговариваю.

— Не время теперь знакомиться, но дуракъ тотъ, кто стыдятся своего прозвища… Я — Рохъ Ковальскій, если ужь это вамъ такъ нужно.

— Хорошій родъ! Мужчины — храбрые воины, женщины — кроткія жены и добрыя матери. Моя бабка была тоже Ковальская, но умерла раньше моего рожденія… А вы изъ Верушей или Кораблей Ковальскихъ?

— Долго вы еще будете меня разспрашивать?

— Должно быть, вы мн приходитесь сродни, потому что я тлосложеніе у насъ одинаково. У васъ широкія кости и плечи, точь-въ-точь, какъ мои, а я весь въ бабку вышелъ.

— Ну, хорошо, въ дорог потолкуемъ, времени хватитъ!

— Въ дорог?— повторилъ Заглоба.

И огромная тяжесть спала съ его души. Онъ тотчасъ же ободрился.

— Панъ Михалъ,— шепнулъ онъ,— не говорилъ я вамъ, что васъ не казнятъ?

Они вышли на дворъ замка. Тамъ и здсь горли факелы и мигали фонари, бросая неврный свтъ на группы солдатъ, іонныхъ и пшихъ, различныхъ полковъ и оружія. Весь дворъ быль наводненъ войсками. Очевидно, готовились къ походу.

Ковальскій остановилъ конвой и плнниковъ передъ огромною ршетчатою повозкой, запряженною четырьмя лошадьми.

— Садитесь!— сказалъ онъ.

— А кто это здсь сидитъ?— спросилъ Заглоба, силясь разсмотрть темныя фигуры, растянувшіяся на солом.

— Мирскій, Станкевичъ, Оскерко!— послышалось изъ повозки.

— Володівскій, Янъ Скшетускій, Станиславъ Скшетускій!— отвтили паши рыцари.

— Въ хорошей компаніи намъ придется хать. А куда насъ везутъ, вы не знаете?

— Вы дете въ Биржи!— сказалъ Ковальскій и отдалъ распоряженіе солдатамъ.

Конвой изъ пятидесяти человкъ драгуновъ окружилъ повозку. Процессія двинулась.

Плнники начали потихоньку разговаривать.

— Насъ выдадутъ шведамъ!— сказалъ Миреній.— Я этого и ожидалъ.

— Я предпочитаю жить съ непріятелями, чмъ съ измнниками!— отвтилъ Станкевичъ.

— А я предпочиталъ бы пулю въ лобъ,—крикнулъ Володівскій,— чмъ сидть сложа руки во время войны!

— Не гнвите Бога, панъ Михалъ,—сказалъ Заглоба,—изъ повозки при удобномъ случа можно удрать, изъ Биржъ также, а со свинцомъ во лбу бжать трудно. Впрочемъ, я зналъ заране, что измнникъ не осмлится на это.

— Радзивиллъ не осмлился бы на что-нибудь?— удивился Мирскій.— Видно, вы издалека пріхали и не знаете его. Всякій его врагъ можетъ считать себя заране погибшимъ, а я не помню примра, чтобы князь простилъ хоть малйшую обиду.

— И, все-таки, не осмлился поднять на меня руку!— сказалъ Заглоба. — Кто знаетъ, не мн ли вы обязаны спасеніемъ?

— Какимъ это образомъ?

— Меня крымскій ханъ ужасно любитъ за то, что я открылъ заговоръ противъ него, когда еще находился въ плну въ Крыму. И нашъ милостивый король, Янъ Казиміръ, меня чрезвычайно уважаетъ. Негодяй Радзивиллъ не хотлъ ссориться съ двумя монархами,— они его и въ Литв могли настигнуть.

— Что вы говорите! Онъ ненавидитъ короля, какъ чортъ святую воду, и еще боле злился бы на васъ, еслибъ зналъ, что вы близки къ королю!— сказалъ Станкевичъ.

— А я думаю,—сказалъ Оскерко,— что гетманъ не хотлъ возстановлять противъ себя общественное мнніе, и готовъ держать пари, что нашъ конвойный офицеръ везетъ приказъ въ Биржи, чтобъ насъ разстрляли потихоньку.

— Ой!— вскрикнулъ Заглоба.

Вс смолки. Повозка въхала на кейданскій рынокъ. Городъ весь спалъ, въ окнахъ не было ни одного огонька.

— Все равно!—сказалъ Заглоба.—Во всякомъ случа, мы выиграли время. Можетъ быть, явится какой-нибудь счастливый случай, а, можетъ быть, меня оснитъ счастливая мысль… Вы, господа, меня мало знаете, а вотъ спросите-ка моихъ товарищей, въ какихъ отпаянныхъ положеніяхъ бывалъ я, и, все-таки, выходилъ цлымъ. Разскажите мн сначала, что за птица этотъ офицеръ: можно ли его убдить, чтобъ онъ не держалъ стороны измнника, а перешелъ бы въ ряды защитниковъ отечества?

— Это Рохъ Ковальскій изъ Кораблей Ковальскихъ, — отвтилъ Оскерко.— Я его знаю. Такъ же легко вы можете убдить въ чемъ-нибудь его лошадь, ей-Богу, я не знаю, кто изъ нихъ глупй.

— Какъ же произвели его въ офицеры?

— Онъ у драгуновъ Млешки знамя носитъ, для чего особаго ума не требуется. А въ офицеры онъ вышелъ благодаря своей сил, князю понравилось, какъ онъ подковы ломаетъ и медвдя съ ногъ сваливаетъ.

— Такой силачъ?

— Силачъ-то силачъ, и, къ тому же, если ему начальникъ скажетъ: продолби лбомъ стну, то онъ, ни минуты не думая, начнетъ долбить ее. Ему приказано отвезти насъ въ Биржи, онъ и отвезетъ, хоть бы земля подъ нимъ провалилась.

— Скажите пожалуйста! — проговорилъ Заглоба, который слушалъ съ величайшимъ вниманіемъ.—Однако, онъ ршительный человкъ.

— У него ршительность составляетъ одно съ глупостью. Наконецъ, въ свободное время онъ если не стъ, то спитъ. Вы не поврите: однажды онъ проспалъ въ цейхгауз сорокъ восемь часовъ и еще бранился, когда его стащили съ войлока.

— Ужасно нравится мн этотъ офицеръ,— сказалъ Заглоба и крикнулъ Ковальскому повелительнымъ голосомъ:—Приблизься сюда!

— Чего вамъ?— спросилъ Ковальскій, повернувъ лошадь.

— Горлка есть?

— Есть.

— Давай!

— Какъ это: давай?

— Вотъ видишь, любезный панъ Ковальскій, еслибъ это было нельзя, то ты получилъ бы приказъ не давать, а такъ какъ такого приказа не было, то давай.

— А?—изумился панъ Рохъ,—и то! а разв я долженъ?

— Долженъ не долженъ, но разсуди самъ, можно ли отказать въ просьб старому родственнику, который, еслибъ женился на твоей матери, могъ бы быть твоимъ отцомъ?

— Какой вы мн родственникъ!

— Есть два рода Ковальскихъ. У однихъ въ герб козелъ съ поднятою заднею ногой, а у другихъ корабль, на которомъ ихъ предки приплыли по морю изъ Англіи въ Польшу. Вотъ эти-то послдніе и сродни мн по бабк. У меня у самого корабль въ герб.

— Боже ты мой! Такъ вы и вправду мой родственникъ!

— Разв ты Корабль?

— Корабль.

— Моя кровь, клянусь Всевышнимъ!— закричалъ Заглоба.— Хорошо, что мы встртились, потому что я нарочно пріхалъ въ Литву повидаться съ Ковальскими, и хотя я теперь въ невол, а ты на свобод, охотно бы обнялъ тебя. Что свое, то свое.

— Что-жь я съ вами сдлаю, пане? Приказали мн отвезти васъ въ Биржи, я и отвезу… Кровь кровью, а служба службой.

— Говори мн: дядя.

— Вотъ вамъ горлка, дядя. Это мн не запрещено. *

Заглоба взялъ манерку и отхлебнулъ порядочно. По жиламъ его распространилась отрадная теплота, въ голов прояснло.

— Слзай-ка съ коня,— сказалъ онъ пану Роху,— да присядь на минутку въ повозку, поболтаемъ со мною. Хотлось бы мн поразспросить кое о комъ. Службу я уважаю, но, вдь, это теб не запрещено.

Ковальскій на минуту задумался, но вскор уже сидлъ на солом возл пана Заглобы.

Старый шляхтичъ крпко обнялъ его.

— Ну, какъ поживаетъ твой старикъ… какъ бишь его? Забылъ его имя!

— Тоже Рохъ.

— И совершенно правильно. Рохъ роди Роха… по заповди Божьей. Ты также долженъ своего сына назвать Рохомъ. Ты женатъ, что ли?

— Конечно, женатъ! Я — Ковальскій, а вотъ это пани Ковальская, другой я не желаю!

Офицеръ поднесъ къ лицу пана Заглобы рукоять тяжелой драгунской сабли и повторилъ:

— Другой я не желаю!

— Молодецъ!—сказалъ Заглоба.—Ужасно ты мн нравишься, Рохъ, сынъ Роха. Солдату лучше и не заводиться другою женой, чмъ эта, и я теб предсказываю, что скорй она овдоветъ посл тебя, чмъ ты посл нея. Жаль одно, что отъ нея ты не будешь имть молодыхъ Роховъ. Человкъ ты храбрый, умный,—право, жаль, если такой родъ прекратится.

— Ого! — самодовольно сказалъ Ковальскій. — Насъ шесть человкъ братьевъ.

— Все Рохи?

— У всякаго если не первое, то второе имя — Рохъ. Это нашъ фамильный патронъ.

— Браво! Выпьемъ-ка еще.

— Хорошо.

Заглоба снова приставилъ къ губамъ манерку и выпилъ немного, остальное отдалъ офицеру.

— Пей до дна!… Какая жалость, что я не могу тебя видть! Ночь такая темная, хоть глазъ выколи. Слушай-ка, панъ Рохъ, куда это войско выходило изъ Кейданъ, когда мы вызжали?

— На бунтовщиковъ.

— Ну, это еще неизвстно, кто бунтовщикъ, ты или они!

— Я… бунтовщикъ? Какъ же это? Что мн гетманъ прикажетъ, то я и длаю.

— Да самъ гетманъ-то не длаетъ того, что ему король приказываетъ, не приказалъ же оиъ ему соединяться со шведами. Не предпочиталъ ли бы ты драться со шведами, чмъ меня, стараго дядю, выдавать имъ въ руки?

— Можетъ, и предпочиталъ бы, но разъ мн приказано, я долженъ слушаться.

— И пани Ковальская предпочитала бы. Я знаю ее. Между нами будь сказано, гетманъ взбунтовался противъ короля и отечества. Не говори этого никому, но на самомъ дл оно такъ и есть. И вы, что служите ему, тоже бунтовщики.

— Этого мн слушать не годится. У гетмана есть свое начальство, а у меня свое—гетманъ, и Богъ покаралъ бы меня, еслибъ я его ослушался. Неслыханное это дло!

— Правильно… Но замть одно: еслибъ ты попалъ въ руки бунтовщиковъ, то и я былъ бы свободенъ, и на теб никакой вины не лежало бы, ибо nec Hercules contra plures!… Я не знаю, гд стоять эти хоругви, но ты долженъ знать… и, видишь ли ты, мы могли бы наткнуться на нихъ.

— Какъ же это такъ?

— Да такъ… Не твоя вина, если насъ отобьютъ. И по отношенію ко мн твоя совсть была бы спокойна, а имть на душ грхъ противъ родственника, поврь мн, очень тяжело!

— Ай-ай, дядя, что вы говорите! Ей-Богу, я вылзу изъ повозки и сяду на лошадь. Не я буду имть васъ на совсти, а панъ гетманъ. Пока я живъ, ничего изъ этого не выйдетъ.

— Ничего, такъ ничего, — успокоительно произнесъ Заглоба.— Я предпочитаю, чтобъ ты былъ искрененъ со мной, хотя я прежде былъ твоимъ дядей, чмъ Радзивиллъ твоимъ гетманомъ. А знаешь ли ты, Рохъ, что такое значитъ дядя?

— Дядя — это дядя.

— Весьма точное и остроумное опредленіе, но св. писаніе говоритъ намъ: если у тебя нтъ отца, слушай дядю. Власть дяди замняетъ отцовскую власть, которой гршно сопротивляться. Замть и то, что всякій, женившись, можетъ быть отцомъ, но въ дяд течетъ та же самая кровь, что и въ матери. Правда, я не братъ твоей матери, но моя бабка была теткой твоей бабки, ко мн перешли вс права умершихъ твоихъ родственниковъ и никакая власть — ни гетманская, ни королевская — не можетъ уменьшить ихъ. Что правда, то правда! Можетъ ли великій гетманъ приказать не только шляхтичу, но даже простому мужику, противиться отцу, дяд или старой бабк? Отвчай мн, Рохъ, иметъ ли право?

— А?— соннымъ голосомъ спросилъ Ковальскій.

— Старой бабк, спрашиваю я тебя! Кто бы тогда захотлъ жениться и рождать дтей, чтобъ дождаться внуковъ?… Отвчай и на это, Рохъ!

— Я — Ковальскій… а это пани Ковальская,— уже почти совсмъ сквозь сонъ проговорилъ офицеръ.

— Коли хочешь, пусть и такъ будетъ! Пожалуй, даже лучше, если ты умрешь бездтнымъ, тогда меньше дураковъ будетъ таскаться по блому свту. Не правда ли, Рохъ?

Заглоба приблизилъ къ нему ухо, но не услыхалъ никакого отвта.

Панъ Рохъ спалъ, какъ убитый.

— Спишь?— пробормоталъ Заглоба.— Постой-ка, дай я сниму съ твоей головы этотъ желзный горшокъ, а то въ немъ спать неудобно. И плащъ давитъ теб горло, избави Богъ, еще приливъ крови къ голов сдлается. Что бы за родственникъ былъ я, еслибъ не позаботился о теб?

Тутъ руки пана Заглобы приблизились къ голов и ше Ковальскаго. Въ повозк вс спали глубокимъ сномъ, солдаты тоже клевали носами въ своихъ сдлахъ. Ночь становилась все темнй.

Прошло нсколько минутъ. Вдругъ солдатъ, ведущій за повозкой коня, увидалъ въ темнот плащъ и свтлый шлемъ своего офицера. Ковальскій, не останавливая повозки, спрыгнулъ съ нея и движеніемъ руки приказалъ подать себ коня.

— Панъ комендантъ, гд мы остановимся на привалъ? — спросилъ вахмистръ.

Панъ Рохъ не отвчалъ ни слова, похалъ впередъ, опередилъ дущихъ впереди солдатъ и исчезъ въ темнот.

Вдругъ до ушей драгуновъ долетлъ топотъ быстро удаляющагося коня.

— Комендантъ поскакалъ!— сказалъ вахмистръ.— Врно, хочетъ посмотрть, нтъ ли корчмы по-близости. Пора ужь лошадямъ отдохнуть, пора!

Прошло полчаса, часъ, два, а панъ Ковальскій все не возвращался. Лошади, въ особенности упряжныя, страшно утомились и пошли шагомъ.

— Позжай-ка кто-нибудь на встрчу коменданту,— распорядился вахмистръ,— скажи ему, что лошади еле ноги волочатъ.

Одинъ изъ драгуновъ похалъ впередъ, но черезъ часъ возвратился одинъ.

— Коменданта и слдъ простылъ,—сказалъ онъ.—Должно быть, далеко впередъ ухалъ.

Солдаты начали недовольно ворчать:

— Ему хорошо, онъ днемъ выспался, а ты тутъ сиди на сдл цлую ночь…

— Тутъ недалеко корчма,—объяснилъ возвратившійся солдатъ,—я думалъ найти его тамъ,—какъ же!… Слушалъ, не услышу ли коня, — ничего не слыхать. Чортъ его знаетъ, куда онъ ухалъ!

— Остановимся въ корчм, да и только! — сказалъ вахмистръ.— Не загнать же лошадей.

Спустя нсколько времени повозка остановилась около корчмы. Солдаты слзли съ лошадей и пошли стучать въ двери.

Плнники проснулись, когда движеніе повозки прекратилось.

— Гд мы теперь?— спросилъ старый панъ Станкевичъ.

— Ночью не видно,— отвтилъ Володівскій.— Я знаю только, что мы демъ не на Упиту.

— Да, вдь, изъ Еейданъ въ Биржи дутъ черезъ Упиту?— спросилъ Янъ Скшетускій.

— На Упиту. Но въ Упит стоитъ моя хоругвь. Князь, вроятно, боится, какъ бы она не отбила насъ, и приказалъ хать другою дорогой. Сейчасъ-то за Кейданами мы своротили на Дальновъ и Краковъ, а оттуда подемъ, должно быть, на Шавли. Тутъ крюкъ, но за то Упита и Поневжъ останутся вправо. По дорог войска никакого нтъ,— вс стянуты въ Кейданы.

— А панъ Заглоба-то,— сказалъ Станиславъ Скшетускій,— спитъ себ и похрапываетъ, вмсто того, чтобъ обдумывать планъ спасенія, о которомъ столько наговорилъ.

— Пусть спитъ… Вроятно, утшился бесдой съ этимъ дуракомъ комендантомъ. Хотлъ было обойти его, родственникомъ его назвался, да ничего не вышло. Кто отрекся отъ отчизны для Радзивилла, тотъ ужь, наврное, не отступится отъ него для какого-нибудь дальняго родственника.

— Они въ самомъ дл родственники?— спросилъ Оскерко.

— Они? Такіе же, какъ мы съ вами, — отвтилъ Володівскій,— и гербъ пана Заглобы вовсе не такой, какъ онъ говорилъ.

— А гд же панъ Ковальскій?

— Должно быть, или съ солдатами, или въ корчм.

— Я хочу его просить дозволить мн ссть верхомъ,— сказалъ Мирскій,— а то у меня ноги одеревенли.

— Ну, на это онъ не согласится,— сказалъ Станкевичъ,— теперь ночь темная,— пришпорилъ лошадь и готовъ. А тамъ ищи тебя.

— Я ему дамъ честное слово, что не буду пытаться бжать, да, къ тому же, скоро начнетъ разсвтать.

— Солдатъ, а гд комендантъ?— спросилъ Володівскій у ближайшаго драгуна.

— А кто его знаетъ!

— Какъ, кто его знаетъ? Теб приказываютъ позвать его: поди, позови),

— Да коли мы сами не знаемъ, панъ полковникъ, гд онъ. Какъ вылзъ изъ повозки и ухалъ впередъ, такъ его и до сихъ поръ нтъ.

— Когда вернется, скажи ему, что мы хотли бы съ нимъ переговорить.

— Слушаю, панъ полковникъ!

Плнники замолчали.

Въ повозк раздавалось только храпнье пана Заглобы, да рядомъ лошади фыркали и жевали сно. Солдаты дремали.

Корчма оказалась давно заброшенною.

Разсвтало. На восток небо начало срть, звзды гасли одна за другою, а затмъ изъ мрака мало-по-малу начали выдляться деревья, пни, фигуры людей и лошадей.

Панъ Володівскій потянулся, заглянулъ въ лицо Заглобы и вдругъ крикнулъ:

— О, чортъ бы тебя!… Господа, посмотрите!

— Что случилось?

— Смотрите, смотрите!— продолжалъ кричать Володівскій, указывая на спящую фигуру.

Плнники повернули головы въ указанномъ направленіи и остолбенли: подъ буркой и въ шапк пана Заглобы сномъ невинности спалъ панъ Рохъ Ковальскій,— Заглобы не было въ повозк.

— Убжалъ, клянусь Богомъ, убжалъ!— проговорилъ изумленный Мирскій, осматриваясь на вс стороны, какъ будто бы не хотлъ врить собственнымъ глазамъ.

— Вотъ бестія!— крикнулъ Станкевичъ.

— Снялъ съ этого дурака шлемъ и желтый плащъ и удралъ на его собственномъ кон.

— Словно въ воду канулъ!

— Вдь, онъ говорилъ, что вывернется какъ-нибудь.

— Потуда его и видли!

— Господа!— съ восторгомъ сказалъ Володівскій,— вы еще не знаете этого человка, я и вамъ готовъ поклясться, что онъ и насъ спасетъ. Какъ, когда, какимъ образомъ — я не знаю, но шнусь вамъ!

Солдаты тогда узнали, въ чемъ дло, и съ удивленіемъ таращили глаза на своего коменданта, одтаго въ верблюжью бурку и рысью шапку.

Вахмистръ безъ церемоніи началъ его расталкивать.

— Я — Ковальскій… а это пани Ковальская,— бормоталъ вамъ Рохъ.

— Панъ комендантъ, плнникъ убжалъ!

Ковальскій слъ и протеръ глаза.

— Что?…

— Плнникъ, говорю, убжалъ,— тотъ толстый шляхтичъ, что разговаривалъ съ вами!

Офицеръ пришелъ въ себя.

— Не можетъ быть!— закричалъ онъ испуганнымъ голосомъ Какъ?! Что случилось? Какимъ образомъ убжалъ?

— Въ вашемъ шлем и плащ, солдаты его не узнай, ночь была темная.

— Гд мой вонь?— крикнулъ Ковальскій.

— И коня нтъ. Этотъ шляхтичъ ухалъ на немъ.

— На моемъ кон?

— Такъ точно.

Ковальскій схватился за голову.

— исусъ Назарянинъ! Царь іудейскій! Давайте сюда этого негодяя, мерзавца, кто ему коня подавалъ!

— Панъ комендантъ, солдатъ ни въ чемъ не виноватъ. Ночь была темная, хоть глазъ выколи, а онъ снялъ съ васъ шлемъ и плащъ. Онъ мимо меня прохалъ, и я не узналъ. Если бы вы не садились въ повозку, ничего бы этого не было… Что же теперь длать?

— Бить его, схватить!

— Теперь поздно. Онъ на вашемъ кон, я это самый лучшій конь. Онъ убжалъ при первыхъ птухахъ. Не догонимъ — Ищи втеръ въ пол!— сказалъ Станкевичъ. Ковальскій съ бшенствомъ крикнулъ плнникамъ:

— Это вы помогли ему убжать! Погодите, я васъ.

Онъ сжалъ огромные кулаки и началъ приближаться къ нимъ.

— Не кричи такъ и помни, съ кмъ ты говоришь!— громко сказалъ Мирскій.

Панъ Рохъ вздрогнулъ и невольно выпрямился во фрунтъ.

— Если вамъ приказали насъ везти, то вы и везите, но голоса не возвышайте, потому что завтра же можете поступить подъ команду каждаго изъ насъ,— прибавилъ Станкевичъ.

Панъ Рохъ вытаращилъ глаза и молчалъ.

— Нечего сказать, панъ Рохъ, оплошали вы,— сказалъ Оскерко.— То, что вы говорите о нашей помощи, просто глупость: во-первыхъ, мы спали, а, во-вторыхъ, каждый изъ насъ скоре поторопился бы убжать самъ, чмъ помогать другому. Но вы оплошали! Тутъ никто, кром васъ, не виноватъ. Я первый приказалъ бы разстрлять васъ за то, что вы заснули, какъ сурокъ, и позволили плннику убжать въ вашемъ шлем и плащ, даже на вашей лошади. Вдь, это неслыханное дло.

— Старая лисица перехитрила молодаго человка!—сказалъ Мирскій.

— исусъ, Марія! и сабли моей нтъ!

— Разв ему сабля не пригодится? — усмхнулся Станкевичъ. — Правду говоритъ панъ Оскерко: оплошали вы. Пистолеты-то были у васъ?

— Какже!—отвтилъ совершенно растерявшійся Ковальскій и вдругъ схватился за голову.

— И письмо пана гетмана къ биржанскому коменданту! Что я, несчастный, теперь буду длать?… Пропалъ я на вки! Лучше бы меня разстрляли!

— Это васъ не минетъ!—важно сказалъ Мирскій. — Какъ же вы теперь повезете насъ въ Биржи?… Вы будете говорить, что привезли насъ, какъ плнниковъ, а мы, старшіе чиномъ, скажемъ, что вы должны быть заключены въ тюрьму. Какъ вы думаете, кому скорй поврятъ?… Или вы разсчитываете, что шведскій комендантъ задержитъ насъ для того, чтобы доставить удовольствіе пану Ковальскому? Скоре онъ повритъ намъ и прикажетъ васъ запереть.

— Пропалъ я, пропалъ!—стоналъ Ковальскій.

— Глупости!—сказалъ Володівскій.

— Что длать, панъ комендантъ?— спросилъ вахмистръ.

— Убирайся ко всмъ чертямъ!— разгорячился Ковальскій.— Почемъ я знаю, что длать и куда хать?… Чтобы тебя громъ убилъ!

— Позжайте, позжайте въ Биржи… увидите! — сказалъ Мирскій.

— Поворачивай въ Кейданы!—крикнулъ Ковальскій.

— Если васъ тамъ не поставятъ къ стн и не разстрляютъ, пусть меня назовутъ дуракомъ! — сказалъ Оскерко. — Какъ вы предстанете предъ лицомъ гетмана? Васъ ждетъ позоръ и пуля въ лобъ—ничего больше!

— Я ничего другаго и не заслуживаю! — сказалъ бдный панъ Рохъ.

— Глупости, офицеръ! Мы одни можемъ спасти васъ,—сказалъ Оскерко.—Вы знаете, что мы готовы были идти съ гетманомъ на край свта и погибнуть, и служили мы больше вашего, и положеніе занимали лучшее. Не разъ проливали мы кровь за отечество и всегда охотно прольемъ ее, но гетманъ, измнилъ отечеству, предалъ этотъ край въ руки врага, соединился съ, нимъ противъ нашего милостиваго короля, которому мы вс присягали. Вы думаете, такимъ солдатамъ, какъ мы, легко было нарушить дисциплину, идти противъ своего гетмана? Но кто теперь съ гетманомъ, тотъ противъ отечества! Кто теперь съ гетманомъ, тотъ противъ короля, тотъ измнникъ! Мы бросили наши булавы подъ ноги гетману, потому что такъ приказывали намъ долгъ и совсть. И кто же сдлалъ это: одинъ я, что ли? Нтъ, и панъ Мирскій, и панъ Станкевичъ, лучшіе солдаты, честнйшіе люди! Кто остался при немъ?— мерзавцы! А вы, почему вы не идете по слдамъ боле старшихъ и боле опытныхъ людей, чмъ вы? Хотите опозорить свое имя, быть названнымъ измнникомъ?… Загляните въ себя, спросите свою совсть, что нужно длать: оставаться ли измнникомъ съ измнникомъ Радзивилломъ, или идти съ нами, которые готовы служить отечеству до послдняго издыханія?… Лучше бы земля поглотила насъ, чмъ мы оказали неповиновеніе гетману, но, вмст съ тмъ, лучше бы души наши сдлались добычей дьявола, прежде чмъ мы измнили бы королю и отечеству для личныхъ выгодъ Радзивилла!

Рчь эта, казалось, произвела большое впечатлніе на пана Роха.

— Что вы хотите отъ меня?— спросилъ онъ, немного погодя.

— Чтобъ вы вмст съ нами отправились къ воевод витебскому.

— Да, вдь, мн приказано отвести васъ къ Биржи.

— Поди, толкуй съ нимъ!— махнулъ рукою Мирскій.

— Вотъ мы и хотимъ, чтобъ вы не слушались приказанія, чтобы вы оставили гетмана и пошли съ нами, поймите же!— нетерпливо сказалъ Оскерко.

— Толкуйте, что хотите, ничего изъ этого не выйдетъ… Я солдатъ…Что бы я стоилъ, еслибъ оставилъ гетмана? Не мой разумъ — его, не моя воля — его. Если онъ гршитъ, то онъ и отвчать будетъ и за себя, и за меня, а моя обязанность слушаться его!… Я простой человкъ, хитростей вашихъ не понимаю, знаю, что слушаться надо, и баста.

— Ну, длайте, что хотите!— сказалъ Мирскій.

— Ужь и то мой грхъ,— продолжалъ панъ Рохъ,— что я приказалъ повертывать въ Кейданы, когда мн приказано хать въ Биржи… Меня совсмъ ошеломилъ тотъ шляхтичъ: родной, а сдлалъ со мной то, чего бы и чугой не сдлалъ… Еслибъ не родной, а то родной! Бога у него въ душ нтъ: и лошадь у меня взялъ, и милости княжеской лишилъ, и подъ наказаніе подвелъ… Хорошъ родной! А вы, все-таки, въ Биржи подете, а тамъ будь, что будетъ!… Ну, въ Биржи повертывайте, скоты!— крикнулъ панъ Ковальскій на драгуновъ.

Они повернули опять въ Биржи. Панъ Рохъ приказалъ одному изъ солдатъ ссть въ телгу, самъ услся на его лошадь и похалъ рядомъ съ повозкой, повторяя отъ времени до времени:

— Родной — и такую штуку отмочилъ!

Плнники, несмотря на свое горе и опасность положенія, не могли удержаться отъ смха. Наконецъ, Володівскій сжалился надъ несчастнымъ офицеромъ:

Успокойтесь, панъ Ковальскій, этотъ человкъ и не таить, какъ вы, за носъ проводилъ… Онъ самого Хмельницкаго одурачилъ.

Ковальскій не отвтилъ ничего, только немного отъхалъ отъ повозки, боясь насмшекъ. Онъ былъ такъ убитъ, что на вето жалко было смотрть.

А полковники разговаривали о пан Заглоб и его чудесномъ бгств.

Къ вечеру на горизонт показались очертанія горы Салтувель-Калнасъ, у подножія которой расположены Шавли. Но дорог во всхъ селахъ и деревняхъ царствовало безпокойство. Очевидно, извстіе о переход гетмана на сторону шведовъ облетло всю Жмудь. Жители цлыми массами, съ генами, дтьми и домашнимъ скарбомъ, покидали свои дома и бжали въ ближайшіе лса. Мстами княжескихъ солдатъ принимали прямо за шведовъ, шляхтичи въ своихъ засцянкахъ разспрашивали, кто они такіе и куда идутъ, а когда Ковальскій, вмсто отвта, приказывалъ имъ сойти съ дороги, дло доходило чуть не до драки.

Большая дорога изъ Ковно до Митавы была вся запружена папскими колясками. Жены и дти шляхтичей торопились укрытьи отъ войска въ курляндскихъ владніяхъ.

Въ самыхъ Шавляхъ, королевской экономіи, польскія войска отсутствовали, за то плнные полковники въ первый разъ увидали шведскій отрядъ изъ двадцати пяти рейтеровъ. Панъ Володівскій, который никогда не видлъ шведовъ, посматривалъ на нихъ жадными глазами, какъ волкъ на стадо овецъ, и отчаянно поводилъ усиками.

Панъ Ковальскій разсказалъ шведскому офицеру, кто онъ такой, куда детъ, кого везетъ и пожелалъ, чтобы шведы присоединились къ его отряду для большей безопасности. Но офицеръ отвтилъ, что иметъ приказъ проникнуть какъ можно дальше въ глубину края, чтобы получше ознакомиться съ положеніемъ вещей, что дорога безопасна, потому что маленькіе отряды изъ Биржи разъзжаютъ по всмъ направленіямъ. Давъ отдохнуть людямъ и лошадямъ, панъ Рохъ около полуночи снова пустился въ путь на востокъ, чрезъ Еговишкеле и Носвотъ, чтобы выйти на прямую поневжскую дорогу.

— Если панъ Заглоба придетъ къ намъ на помощь,— сказалъ на разсвт Володівскій,— то именно на этой дорог. Онъ успетъ дохать сюда изъ Упиты.

— Можетъ быть, онъ гд-нибудь поджидаетъ насъ, — сказалъ Станиславъ Скшетускій.

— Я надялся, покуда не увидалъ шведовъ, — отвтилъ Станкевичъ,— но теперь мн кйжется, что намъ нтъ спасенія.

— Вся задача Заглобы избжать встрчи со шведами.

— Онъ не знаетъ края.

— За то ляуданцы хорошо знаютъ. Въ моей хоругви есть много такихъ, что возили пеньку и бочарныя клпки въ Ригу…

— Стой!— вдругъ раздался впереди повелительный голосъ пана Роха.

— Что тамъ?— отозвалась стража.

— Стой!

Повозка остановилась, солдаты осадили назадъ своихъ лошадей.

При первыхъ лучахъ восходящаго солнца вдали виднлись густые клубы пыли.

— Это войско!— вскрикнулъ панъ Володівскій.— Я виму, какъ солнце играетъ на наконечникахъ копій и стрлъ.

— Вроятно, шведскій отрядъ.

— У нихъ только пхота вооружена луками, а т приближаются быстро. То пхота, это наши!

— Наши, наши (—повторяли драгуны.

— Стройся!— загремлъ голосъ Роха.

Драгуны окружили повозку. Глаза пана Володівскаго запырялись.

— Это мои ляуданцы съ Заглобой, иначе и быть не можетъ!

Отрядъ приближался рысью, наконецъ, легкій порывъ втра разогналъ тучи пыли и глазамъ пана Роха представился цлый полкъ, идущій въ боевомъ порядк. Въ первой шеренг, подъ бунчукомъ, халъ какой-то важный полководецъ съ булавой въ рук. Панъ.Володівскій едва увидалъ его, какъ эакричалъ:

— Заглоба! Ей-Богу, это панъ Заглоба!

Угрюмое лицо Яна Скшетускаго озарилось улыбкой.

— И то онъ, подъ бунчукомъ! Въ гетманы самъ себя проізвелъ! Я узнаю его по этой причуд… Какимъ этотъ человкъ родился, такимъ и умретъ.

— Дай ему Богъ здоровья!— сказалъ Оскерко и крикнулъ громко:— Панъ Ковальскій! вашъ родственникъ пріхалъ навсить васъ!

Но панъ Рохъ не слыхалъ, онъ весь былъ занятъ своими драгунами. И, надо отдать ему справедливость, онъ нисколько не смшался со своею горстью людей при вид идущаго на него цлаго полка. Ляуданцы, очевидно, хотли покончить дло миролюбиво, начали махать платками и кричать.

— Стой, стой!

— Впередъ!— скомандовалъ панъ Рохъ,

— Поддайся!

— Пали!— крикнулъ въ отвтъ Ковальскій.

Глухое молчаніе. Ни одинъ драгунъ не выстрлилъ.

Панъ Рохъ тоже онмлъ было на минуту, но тотчасъ же бшено накинулся на своихъ драгуновъ.

— Пали, мерзавцы!— зарычалъ онъ страшнымъ голосомъ и однимъ ударомъ кулака свалилъ съ лошади ближайшаго солдата.

Другіе невольно попятились, но ни одинъ не хотлъ слушать приказанія. Вдругъ весь отрядъ пана Роха разсыпался по нолю, какъ стадо испуганныхъ куропатокъ.

— Все-таки, я приказалъ бы разстрлять этихъ солдатъ!— пробормоталъ Мирскій.

Ковальскій, видя, что его вс покинули, повернулъ коня въ атакующимъ.

— Тамъ моя смерть!— закричалъ онъ, но едва усплъ проскакать половину дороги, какъ въ рядахъ пана Заглобы послышался выстрлъ изъ пушки, картечи со свистомъ пролетли надъ повозкой, конь пана Роха, зашатался и упалъ, придавивъ всадника.

Въ ту же минуту какой-то солдатъ изъ хоругви Володівскаго съ быстротою молніи кинулся впередъ и схватилъ за шиворотъ поднимающагося съ земли офицера.

— Это Юзва Бутримъ!— крикнулъ Володівскій,— Юзва безногій!

Панъ Рохъ, въ свою очередь, схватилъ Юзву. за полу,— пола осталась въ его рукахъ, стремя Бутрима лопнуло и самъ онъ слетлъ на земь, но пана Роха, все-таки, не выпустилъ. Борцы сцпились другъ съ другомъ и катались по дорог.

На помощь Юзв подоспли другіе. Два десятка рукъ ухватили пана Ковальскаго, который отбивался, какъ медвдь, осажденный собаками, падалъ на землю, поднимался вновь и ни за что не хотлъ отдаться въ руки непріятеля.

Наконецъ, силы оставили его и онъ лишился чувствъ. Въ это время панъ Заглоба находился уже въ повозк и обнималъ по очереди бывшихъ товарищей по заточенію.

— Ага!— кричалъ онъ, задыхаясь,— пригодился на что-нибудь Заглоба! Зададимъ мы теперь Радзивиллу! Господа, мы свободны и люди у насъ есть! Сейчасъ же пойдемъ грабить его имнія! Что? удалась моя выдумка?… Не тмъ, такъ другимъ способомъ, а ужь я освободился и васъ освободилъ… Ужь такъ я усталъ, еле духъ перевожу! На радзивилловскія имнія, на радзивилловскія имнія, господа! Вы еще не знаете всего!…

Дальнйшія изліянія пана Заглобы были прерваны ляуданцами, которые спшили увидать своего полковника. Бутримы, Госцевичи, Домашевичи и Гаштовты толпились вокругъ повозки и орали во все горло:

— Виватъ, виватъ!

— Панове!— сказалъ маленькій рыцарь, когда вокругъ него немного утихло,— милые товарищи! Спасибо вамъ за помощь… Страшное дло, что мы должны ослушаться гетмана и поднимать на него руку, но когда измна очевидна, другаго средства нтъ! Не покинемъ отчизны и самого милостиваго короля…Виватъ король Янъ Казиміръ!…

— Виватъ король Янъ Казиміръ!— повторилъ перекатъ голосовъ.

— хать въ радзивилловскія имнія,— крикнулъ Заглоба,— заглянуть къ нему въ амбары и погреба!

— Коней намъ!— распорядился маленькій рыцарь.

Ляуданцы побжали за лошадьми.

— Панъ Михалъ,— сказалъ Заглоба,— я начальствовалъ вашими людьми и охотно сознаюсь, что они вели себя какъ слдуетъ… Но теперь вы свободны, и я отдаю власть въ ваши Ни.

— Пусть будетъ такъ.

Панъ Михалъ взялъ булаву изъ рукъ Заглобы, въ одинъ мигъ построилъ свой полкъ и двинулъ его впередъ.

— Куда мы пойдемъ?— спросилъ Заглоба.

— По правд сказать, я и самъ не знаю, еще не подумалъ объ этомъ,— сказалъ панъ Михалъ.

— Нужно ршить, что намъ длать,— сказалъ Мирскій,— и ршить сейчасъ же. Только позвольте мн отъ имени всхъ насъ принести благодарность пану Заглоб, что онъ не забылъ насъ in rebus augustus, освободилъ изъ плна.

— А что?— спросилъ Заглоба, самодовольно покручивая усы.— Безъ меня вы были бы въ Биржахъ… Справедливость заставляетъ признать, что кто чего не придумаетъ, а Заглоба все придумаетъ… Мы и не въ такихъ тискахъ бывали, панъ Михалъ! Помните, какъ я спасъ васъ, когда мы съ Еленой бжали отъ татаръ, а?

Панъ Михалъ могъ бы отвтить, что тогда не панъ Заглоба его, а онъ спасъ пана Заглобу, но счелъ за нужное лучше промолчать. Старый шляхтичъ продолжалъ дале:

— Благодарности излишни, потому что сегодня я услужилъ вамъ, а завтра вы мн услужите. Я такъ радъ видть васъ на свобод, что какъ будто бы одержалъ величайшую побду. Оказывается, что еще ни голова, ни рука моя не устарли.

— Вы прямо въ Упиту похали?— спросилъ панъ Михалъ.

— А то еще куда же мн хать? Въ Кейданы, что ли, волку въ пасть лзть? Конечно, въ Упиту, и вы можете догадаться, что я не жаллъ лошади, а лошадь мн попалась хорошая. Вчера утромъ я былъ уже въ Упит, а въ полдень мы вошли въ Биржамъ, въ ту сторону, гд я разсчитывалъ встртить васъ.

— А какъ же мои люди сразу поврили вамъ?

— Безъ особеннаго труда. Во-первыхъ, у меня былъ вашъ перстень, а, во вторыхъ ляуданцы только что услыхали о важенъ арест и объ измн князя. Я засталъ тамъ депутацію отъ хоругви пана Мирскаго и пана Станкевича: она предлагала всмъ собраться воедино противъ измнника гетмана. Какъ я имъ сказалъ, что васъ везутъ въ Биржи, дло загорлось. За лошадьми сейчасъ же послали, осдлали ихъ и въ полдень мы уже были въ дорог. Конечно, я взялъ на себя команду.

— А откуда вы достали бунчукъ?— спросилъ Янъ Скшетускій.— Издали мы думали, что это гетманъ.

— А что, вдь, это много придало мн важности, не правда ли?… Откуда я бунчукъ взялъ? Отъ гетмана пріхалъ панъ Щитъ съ приказомъ, чтобъ ляуданцы шли въ Кейданы, съ бунчукомъ для пущей важности. Я приказалъ его тотчасъ же арестовать, а бунчукъ нести надъ собою, чтобъ обмануть при встрч шведовъ.

— Какъ вы все это мудро обдумали!— сказалъ Оскерко.

— Точно Соломонъ,— прибавилъ Станкевичъ.

Панъ Заглоба чувствовалъ себя на седьмомъ неб.

— Поговоримъ, что теперь намъ длать?— сказалъ онъ.— Если вы захотите терпливо выслушать меня, я скажу вамъ, что придумалъ за дорогу. Съ Радзивилломъ я не совтую начинать войну по двумъ соображеніямъ: во-первыхъ, онъ щука, а мы ничто иное, какъ окуни. Окуню лучше никогда не повертываться головой къ щук,— его могутъ проглотить,— а хвостомъ, потому что хвостъ оберегаютъ колючія перья. Пусть его черти поскорй на вертелъ всадятъ и смолой поливаютъ, только не пережарили бы…

— Во-вторыхъ?— перебилъ Мирскій.

— Во-вторыхъ, еслибъ какой-нибудь случай отдалъ насъ въ его руки, то онъ задалъ бы намъ такую лупку, что вс сороки на Литв цлый годъ стрекотали бы объ этомъ… Посмотритека, что было написано въ письм, которое Ковальскій везъ къ шведскому коменданту въ Биржи, и вы узнаете пана воеводу Виленскаго, если его до сихъ поръ не знали!

Онъ досталъ письмо и подалъ его Мирскому.

— Э! да это по-нмецки или по-шведски,— сказалъ старый полковникъ.— Кто изъ васъ можетъ прочесть?

Оказалось, что читать по-нмецки уметъ только Станиславъ Скшетускій, да и тотъ только по-печатному.

— Ну, все равно, я разскажу вамъ всю суть,— сказалъ Заглоба.— Когда въ Упит солдаты послали за лошадьми въ поле, у меня оставалось свободное время, я приказалъ притащить къ себ за пейсы жида и заставилъ его прочитать мн письмо. Изволте ли видть, панъ гетманъ поручаетъ биржанскому коменданту, дли пользы его величества короля шведскаго, отправить назадъ нашъ конвой и потомъ потихоньку разстрлять васъ всхъ до единаго.

Полковники всплеснули руками, за исключеніемъ одного Мирнаго. Тотъ покачалъ головой и сказалъ:

— Меня и то удивляло, что онъ выпускаетъ изъ Кейданъ живыми. У него, вроятно, были какія-нибудь соображенія, въ силу которыхъ онъ не могъ осудить насъ на смерть.

— Вроятно, боялся общественнаго мннія?

— Можетъ быть.

— Кахъ бы тамъ ни было, хорошъ человкъ!— воскликнулъ маленькій рыцарь.— Я еще такъ недавно спасъ ему жизнь.

— А я служилъ его отцу, а потомъ ему самому тридцать пять лтъ!— сказалъ Станкевичъ.

— Страшный человкъ!— прибавилъ Станиславъ Скшетускій.

— Такъ вотъ этому-то страшному человку и нечего лзть и пасть,— сказалъ Заглоба.— Чортъ бы его побралъ! Будемъ избгать битвы съ нимъ и станемъ разорять вс его имнія, какія попадутся на дорог. Пойдемъ къ воевод витебскому, чтобъ пть хоть какого-нибудь начальника, какую-нибудь защиту, а по дорог заберемъ все, что найдется въ амбарахъ, конюшняхъ я подвалахъ. Ужь тутъ меня никто не проведетъ. Деньги какія-нибудь найдутся въ экономіяхъ, — и деньги возьмемъ. Чмъ больше привеземъ мы воевод витебскому, тмъ лучше онъ прянетъ насъ.

— Онъ и такъ приметъ насъ съ распростертыми объятіями, — сказалъ Оскерко.— Но совтъ идти къ нему хорошъ и лучше ничего невозможно придумать.

— Мы согласны,— сказалъ Станкевичъ.

— И я!— присоединился къ нимъ панъ Михалъ.— Такъ, знапть, идемъ къ воевод витебскому! Да будетъ онъ тмъ вождемъ, о которомъ мы просили Бога.

Нкоторое время рыцари хали молча. Вдругъ панъ Михалъ какъ-то особенно безпокойно началъ повертываться на своемъ сдл.

— А если мы шведовъ встртимъ на дорог: будемъ драться съ ними, или нтъ?— спросилъ онъ нершительно у старшихъ товарищей.

— Если попадутся, то отчего же и нтъ?— отвтилъ Станкевичъ.— Вроятно, Радзивиллъ уже уврилъ шведовъ, что вся Литва въ его рукахъ и что вс охотно отступились отъ Яна Казиміра. Не дурно бы показать на дл, что это неправда.

— Совершенно справедливо!— согласился Мирскій.— Если какой-нибудь отрядъ попадется намъ, то мы его поколотимъ. Точно также я думаю, что на самого князя нападать не слдъ,— не сладимъ. Онъ великій полководецъ! Но, избгая битвы, не мшало бы раза два-три покружить около Кейданъ.

— Чтобъ разграбить его имнія?— спросилъ Заглоба.

— Нтъ, чтобъ собрать какъ можно больше людей. Моя хоругвь и хоругвь пана Станкевича примкнутъ къ намъ. Если же они разбиты,— что весьма вроятно, — солдаты будутъ приходить къ намъ по одиночк. И шляхты соберется десятокъ-другой. Мы приведемъ, такимъ образомъ, пану Сапг большую силу, чмъ та, которая теперь находится въ нашемъ распоряженіи.

Разсчетъ пана Мирскаго былъ вренъ. Доказательствомъ этому могли служить драгуны пана Роха: за исключеніемъ его самого, вс они безъ колебанія перешли къ пану Михалу, а въ радзивилловскихъ полкахъ такихъ должно было найтись не мало. Заране можно было разсчитывать, что первая стычка со шведами вызоветъ возстаніе во всемъ краю.

Панъ Володівскій поршилъ идти въ сторону Поневжа, забрать въ окрестностяхъ Упиты сколько можно шляхты, а затмъ углубиться въ Роговскую пущу, гд, по его разсчетамъ, должны были скрываться остатки мятежныхъ полковъ. Теперь весь отрядъ остановился на отдыхъ около рки Лавечи, въ лсу.

Но большой дорог тянулись тысячи крестьянъ, скрывающихся въ лса отъ шведскаго нашествія. Солдаты отъ времени до времени выходили на дорогу, но не могли добиться сколько-нибудь врныхъ свдній.

Крестьяне были въ полномъ смятеніи,’ каждый отдльно уврялъ, что шведы близко, очень близко, но боле точныхъ указаній дать никто не могъ.

Когда стемнло совсмъ, до ушей рыцарей долетлъ звукъ отдаленнаго колокола.

— Что это?— спросилъ Заглоба.— Въ вечерн? Поздно уже.

Панъ Володівскій началъ внимательно прислушиваться.

— Это тревога!— сказалъ онъ.— Не знаетъ ли кто-нибудь изъ васъ, что за селеніе въ той сторон?

— Кляваны, панъ полковникъ!— отвтилъ одинъ изъ Госцевичей.— Мы туда съ поташомъ здимъ.

— Слышите звонъ?

— Слышимъ! Это что-то не къ добру!

Панъ Михалъ махнулъ рукой трубачу и вдругъ тихій голосъ трубы нарушилъ спокойствіе лса. Отрядъ двинулся впередъ.

Вс глаза были направлены въ сторону, откуда слышался все боле и боле отчаянный звонъ. Вскор на горизонт показалось яркое пламя.

— Зарево!— шепнулъ панъ Михалъ и наклонился къ Скшетускому:— шведы!

— Воспользуемся!— отвтилъ панъ Янъ.

— Странно мн, зачмъ они подожгли?

— Должно быть, шляхта оказала сопротивленіе, или крестьяне вступились, когда они напали на костлъ.

— Посмотримъ, посмотримъ!— и панъ Михалъ самодовольно улыбнулся.

Въ это время къ нему подскакалъ панъ Заглоба.

— Панъ Михалъ!

— Что?

— Я чувствую, что шведскимъ мясомъ запахло. Должно быть, будетъ битва, а?

— Какъ Богъ дастъ, какъ Богъ дастъ!

— А кто будетъ сторожить плнника?

— Какого плнника?

— Конечно, не меня,— Ковальскаго. Видите, панъ Михалъ, намъ очень важно, чтобъ онъ не убжалъ. Помните, что гетманъ ничего не знаетъ о нашемъ освобожденіи и никогда не узнаетъ, если ему не донесетъ Ковальскій. Надзоръ за нимъ умно поручить какому-нибудь врному человку. Во время битвы онъ легко можетъ дать стрекача.

— Да, вы правы, около него надо кого-нибудь оставить. Не хотите ли вы присмотрть за нимъ?

— Гм…битвы мн жаль!…Положимъ, ночью, при огн, я ничего не вижу. Еслибъ это было днемъ,— о! тогда вы меня ни-за что не уговорили бы… Но коль скоро publicum bonum требуетъ этого, пусть такъ будетъ!

— Хорошо. Я оставлю вамъ на подмогу пять человкъ, а если онъ попытается бжать, то стрляйте ему въ голову.

— Онъ у меня смягчится, какъ воскъ, не бойтесь!… А пожаръ-то все сильнй разгорается. Гд мн стоять съ Ковальскимъ?

— Гд хотите! Теперь мн нтъ времени,— сказалъ панъ Михалъ и похалъ впередъ.

Пожаръ разливался все сильнй. Подулъ втеръ и вмст съ колокольнымъ звономъ принесъ отголоски выстрловъ.

— Рысью!— скомандовалъ панъ Володівскій.

Глава IV.

Приблизившись къ деревн, рыцари замедлили шагъ и увидали широкую улицу, залитую кровавымъ отблескомъ пожара.

Дома горли по обимъ сторонамъ, осыпая близъ лежащія строенія цлыми снопами искръ. На улиц виднлись большія и маленькія кучки людей. Человческій крикъ смшивался со звономъ колокола укрытаго среди деревьевъ костела, съ мычаньемъ коровъ, воемъ собакъ и рдкими выстрлами изъ огнестрльнаго оружія.

Панъ Володівскій тотчасъ же замтилъ нсколько рейтеровъ въ Круглыхъ шляпахъ и высокихъ сапогахъ. Одни изъ нихъ дрались съ крестьянами, вооруженными вилами и цпами, другіе рапирами выгоняли на дорогу воловъ, коровъ, овецъ, третьихъ едва можно было узнать посреди цлыхъ облаковъ пуха и перьевъ,— такъ они обвшали себя домашнею птицей, трепещущею крыльями въ предсмертныхъ судорогахъ. Прислуга держала коней офицеровъ, очевидно, занятыхъ въ это время грабежомъ.

Дорога въ деревню шла подъ гору, черезъ березовый лсокъ, такъ что ляуданцы, невидимые, сами могли отлично видть всю картину непріятельскаго нашествія: рейтеровъ, безпорядочныя кучки крестьянъ и отчаянно защищающихся женщинъ. Все это быстро двигалось и перемняло мсто, какъ куклы въ театр маріонетокъ.

Пожаръ потрясалъ надъ деревней своею огненною гривой и вылъ съ каждою минутой все сильне.

Панъ Володівскій, подъхавъ со всею хоругвью къ открытой настежь околиц, приказалъ идти вольнымъ шагомъ. Онъ могъ житъ въ рукахъ, тотъ держитъ всю Ляуду, въ которой шляхта, по примру Володівскаго, начинаетъ бунтовать противъ насъ. Гарасимовича выслали мы въ Заблудовъ съ инструкціями, какъ поступать съ тамошними конфедератами. Твой дядя, Якубъ, пользуется тамъ большимъ вліяніемъ, напиши ему, если надешься, что можешь письменно склонить его на нашу сторону.

‘Пребывая къ теб благосклонными, поручаемъ тебя милости Божіей’.

Кмицицъ, прочитавъ письмо, въ глубин души обрадовался, что полковникамъ удалось освободиться отъ шведскихъ рукъ (хорошо, еслибъ они выскользнули и изъ радзивилловскихъ), но, тмъ не мене, исполнилъ вс приказы князя, отослалъ кавалерію, пхоту оставилъ въ Кейданахъ и даже началъ сыпать земляныя укрпленія вокругъ замка и города, общавшись себ посл окончанія работъ хать въ Биллевичи за паномъ мечникомъ и его племянницей.

‘Я не употребляю насилія, разв только въ крайности, — думалъ онъ, — и ни въ какомъ случа не обижу Александру. Наконецъ, это не моя воля, а княжеское распоряженіе. Она приметъ меня неласково, — я знаю, но, Богъ дастъ, современемъ убдится въ чистот моихъ намреній, увидитъ, что, служа Рад-зивиллу, я служу своему отечеству’.

И Кмицицъ дятельно укрплялъ Кейданы, будущую резиденцію его Александры.

Тмъ временемъ панъ Володівскій бжалъ отъ гетмана, а гетманъ дятельно его преслдовалъ. Пану Михалу стало тсно: отъ Биржъ подвинулись на югъ значительные отряды шведскихъ войскъ, востокъ былъ занятъ полками царя, а на кейданской дорог ждалъ гетманъ.

Панъ Заглоба былъ очень недоволенъ такимъ положеніемъ вещей и поминутно обращался къ пану Володівскому съ вопросомъ:

— Панъ Михалъ, ради Христа, скажите: пробьемся мы, или не пробьемся?

— Объ этомъ и думать нечего! — отвчалъ маленькій рыцарь. — Вы знаете, трусомъ меня назвать нельзя, я ударю на кого угодно, хоть на самого дьявола, но съ гетманомъ не справлюсь, да и не мн равняться съ нимъ!… Вы сами же говорили, что мы окуни, а онъ щука. Я сдлаю все, что отъ меня

— Впередъ!

Ляуданцы наклонились къ конскимъ шеямъ и понеслись, какъ вихрь.

Шведы подпустили ихъ близко и только тогда выстрлили изъ пистолетовъ, но залпъ не могъ нанести особаго вреда скрытымъ за лошадиными головами всадникамъ. Только нсколько человкъ выпустили изъ рукъ поводья, остальные грудь съ грудью сшиблись со шведами. Легкія литовскія хоругви употребляли еще копья, но панъ Володівскій приказалъ оставить ихъ на дорог и дло сразу дошло до сабель.

Первый натискъ не могъ сломить шведовъ, но, все-таки, оттснилъ ихъ назадъ, такъ что они начали пятиться, отбиваясь рапирами, а ляуданцы бшено нападали на нихъ съ своими саблями. Трупы валились одинъ за другимъ. Давка становилась все сильнй.

Шведы отступали все скорй, хотя и въ полномъ порядк. Впрочемъ, имъ трудно было разсыпаться, потому что об стороны улицы были огорожены садовыми заборами. Отъ времени до времени они пробовали держаться на мст, но не могли.

То была странная битва, гд дрались только первые ряды, а остальные могли только напирать на стоящихъ впереди. Благодаря этому, свалка обратилась въ отчаянную рзню.

Панъ Володівскій, передавъ надзоръ за атакой старшимъ полковникамъ и Яну Скшетускому, дрался въ первой шеренг. Что ни минута, то шведская шляпа падала внизъ, словно ныряла въ глубину, по временамъ рапира, выбитая изъ рукъ рейтера, со свистомъ взлетала кверху, одновременно съ этимъ слышался пронзительный человческій крикъ и шляпа вновь исчезала въ тснот. Одного рейтера замнялъ другой, другаго третій, а панъ Володівскій все подвигался впередъ. Маленькіе глазки его свтились, какъ дв свчки, но онъ не увлекался, не забывалъ себя, не махалъ саблей, какъ цпомъ.

Какъ женщина во время жатвы конопли углубится въ нее такъ, что зеленые стебли совершенно закроютъ ее и только по колебаніямъ кистей узнаешь ея дорогу, такъ и панъ Володівскій исчезалъ въ толп рослыхъ шведовъ, но тамъ-то и падали они, какъ падаютъ колосья подъ серпомъ жницы. Панъ Станиславъ Скшетускій и угрюмый Юзва Бутримъ шли съ нимъ рядомъ. Наконецъ, задніе ряды шведовъ очутились на лужайк передъ костломъ, за ними послдовали и передніе. Раздалась команда офицера, который, очевидно, хотлъ ввести въ бой всхъ своихъ людей, и длинный прямоугольникъ рейтеровъ въ одно мгновеніе растянулся въ длинную линію.

Но Янъ Скшетускій,— онъ предводительствовалъ головой хоругви,—не послдовалъ примру шведскаго капитана, а, вмсто того, ринулся впередъ плотною колонной, которая разорвала шведскую цпь и быстро повернула вправо, къ церкви. На лвую сторону ударили Широкій и Станкевичъ съ частью ляуданцевъ и драгунами Ковальскаго. Тогда закипли дв битвы, но не надолго. Лвое крыло шведовъ не успло сформироваться и разсыпалась сразу, правое, подъ начальствомъ офицера, сопротивлялось дольше, но, наконецъ, начало отступать, мшаться и пошло по стопамъ перваго.

Лужайка была обширна, но, къ сожалнію, огорожена со всхъ сторонъ высокимъ плетнемъ, а противуположныя ворота церковная прислуга догадалась запереть.

Шведы въ разсыпную бгали кругомъ, а ляуданцы гонялись за ними. Въ иныхъ мстахъ дрались цлыми кучками, въ другихъ битва смнялась одиночными поединками, гд солдатъ сходился съ солдатомъ, рапира скрещивалась съ саблей.

По середин лужайки бгали лошади безъ всадниковъ, съ раздувшимися отъ страха ноздрями и разввающеюся гривой.

Панъ Володівскій искалъ повсюду офицера и посл долгихъ стараній отыскалъ-таки его въ то время, когда онъ отбивался отъ двухъ Бутримовъ.

— Прочь!— крикнулъ онъ Бутримамъ.

Послушные солдаты отскочили въ сторону, и маленькій рыцарь столкнулся со шведомъ такъ, что кони обоихъ присли на заднія ноги.

Офицеръ хотлъ однимъ ударомъ ссадить противника съ коня, но панъ Володівскій описалъ молніеносный полукругъ своею шпагой и рапира шведа взлетла на воздухъ. Офицеръ склонился къ кабурамъ, но, раненый въ щеку, выпустилъ поводья изъ лвой руки.

— Брать живымъ!— крикнулъ Володівскій Бутримамъ.

Ляуданцы подхватили раненаго, а маленькій рыцарь пустился вглубь площадки, въ погоню за остальными рейтерами.

Но шведы начали повсюду уступать боле опытной въ фехтовальномъ искусств шляхт. Одни, схватившись за острія рапиръ, протягивали ее рукоятью къ противникамъ, другіе бросали имъ подъ ноги свое оружіе съ крикомъ ‘пардонъ!’

Наконецъ, на площадку нахлынули крестьяне добивать раненыхъ и обирать мертвыхъ.

Такъ кончилось первое столкновеніе литвиновъ со шведами.

Въ это время панъ Заглоба, стоя поодаль, въ березовой рощ, съ телгой, на которой лежалъ панъ Рохъ, долженъ былъ слушать его горькіе упреки за свое коварное поведеніе.

— Совсмъ вы меня погубили, дядя! Въ Кейданахъ меня ждетъ смерть, а имя мое подвергнется вчному позору. Отнын кто захочетъ обругать кого-нибудь дуракомъ, тотъ можетъ сказать: Рохъ Ковальскій.

— И, поврь, едва ли кто станетъ спорить,— отвтилъ Заглоба.— Лучшее доказательство этому твое удивленіе, что я провелъ тебя за носъ,— я, который вертлъ крымскимъ ханомъ, какъ куклой. Что-жь, ты думалъ, несчастный, что я позволю теб отвезти насъ въ Биржи, ввергнуть въ пасть шведамъ,— насъ, величайшихъ людей, decus всей республики?

— Да, вдь, я не по своей вол везъ васъ туда!

— Но ты былъ помощникомъ палача, что кладетъ на шляхтича пятно, которое ты обязанъ смыть, иначе я сотру съ лица земли и тебя, и всхъ Ковальскихъ. Быть измнникомъ хуже, чмъ быть живодеромъ, но быть помощникомъ кого-то худшаго, чмъ живодеръ,— это ужь послднее дло!

— Я служилъ гетману.

— А гетманъ — чорту! Вотъ теб… Ты глупъ, Рохъ, знай это разъ на всегда и въ диспуты не вступай, а если будешь дергаться за мою полу, то въ люди выйдешь, потому что я не одного вывелъ такимъ образомъ.

Вдалек послышались выстрлы, битва въ деревн только что начиналась. Потомъ пальба превратилась, но шумъ и крики все усиливались и доносились до березовой рощицы.

— Тамъ ужь панъ Михалъ дйствуетъ, — сказалъ Заглоба.— Не великъ онъ, а кусается, какъ змя. Налущитъ онъ заморскихъ чертей, какъ гороху. Я желалъ бы быть тамъ, а не здсь и, все-таки, черезъ тебя долженъ только слушать отголоски битвы. Такова-то твоя благодарность? Годится такъ поступать со старшимъ родственникомъ?

— А за что это я долженъ быть благодаренъ?

— За то, что измнникъ не запрегъ тебя, какъ вола, хотя ты боле всего способенъ возить тяжести, потому что глупъ и, вмст съ тмъ, силенъ,—понимаешь?… Эге! Тамъ все жарче длается. Слышишь? Это шведы ревутъ, какъ коровы на пастбищ.

Тутъ панъ Заглоба сдлался важенъ (онъ былъ непокоенъ), но вдругъ проницательно посмотрлъ прямо въ глаза пану Роху и спросилъ:

— Кому ты желаешь побды?

— Конечно… нашимъ.

— Вотъ видишь! А почему не шведамъ?

— Потому что предпочиталъ бы ихъ бить. Что наши, то наши!

— Въ теб пробуждается совсть… А какъ же ты могъ отдавать шведамъ своихъ соплеменниковъ?

— Я получилъ такой приказъ.

— А теперь такой приказъ боле не существуетъ?

— Теперь нтъ.

— Твое начальство теперь — это панъ Володівскій.

— Ну… какъ же это такъ?

— Такъ. Ты долженъ слушать, что теб прикажетъ панъ Володівскій.

— Хорошо.

— Онъ, прежде всего, прикажетъ теб отречься отъ Радзивилла и служить отечеству.

— Какъ же это такъ?—повторилъ свой вопросъ панъ Рохъ, почесывая въ затылк.

— Приказъ!— закричалъ Заглоба.

— Слушаю!— отвтилъ панъ Рохъ.

— Хорошо. При первомъ случа будешь бить шведовъ.

— Коли приказъ, такъ приказъ!— отвтилъ панъ Ковальскій и глубоко вздохнулъ, какъ будто бы съ него свалилась огромная тяжесть.

Заглоба также былъ очень доволенъ, потому что имлъ на пана Роха свои виды. Они начали прислушиваться къ долетающимъ до нихъ отголоскамъ битвы, пока все не стихло. Заглоба длался все. боле и боле безпокойнымъ.

— А что, если имъ не повезло?

— Вы, дядя, старый солдатъ, и можете говорить такія вещи! Еслибъ ихъ разбили, тогда они возвращались бы и проходили бы мимо насъ кучами.

— Правда… Я вижу, что и твой умъ на что-нибудь годится.

— Слышите конскій топотъ? Идутъ вольнымъ шагомъ. Должно быть, побили шведовъ.

— Ой ли? А какъ не наши? Похать мн, что ли?

Панъ Заглоба спустилъ саблю на темлякъ, взялъ въ руки пистолетъ и похалъ впередъ. Вскор онъ увидалъ темную массу, приближающуюся къ нему вольнымъ шагомъ. Впереди хало нсколько человкъ, громко разговаривая. Первыми долетли до пана Заглобы слова пана Михала:

— Славные ребята! Не знаю, какова у нихъ пхота, но конница великолпная.

Заглоба пришпорилъ своего коня.

— Ну, что, какъ? Меня разбирало нетерпніе и я хотлъ леттъ въ огонь… Никто не раненъ?

— Вс здоровы, слава Богу,—отвтилъ панъ Михалъ,—но мы, все-таки, потеряли двадцать солдатъ.

— А шведы?

— Почти вс перебиты.

— Да, вамъ тамъ было какъ козлу въ огород. А хорошо ли было оставить меня, старика, на страж? У меня чуть душа не выскочила… А плнныхъ взяли много?

— Ротмистра и семь рейтеровъ.

— Что вы думаете длать съ ними?

— Я приказалъ бы ихъ повсить, потому что они какъ разбойники напали на бдную деревушку и вырзали людей… Но Янъ говоритъ, что этого сдлать нельзя.

— Слушайте, что мн пришло въ голову. Вшать ихъ не слдуетъ, напротивъ, надо отпустить съ Богом на вс четыре стороны.

— Почему такъ?

— Вы знаете меня какъ солдата, теперь узнаете какъ политика. Шведовъ мы отпустимъ, но не скажемъ, кто мы. Напротивъ, говорите, что мы радзивилловцы, что вырзали этотъ отрядъ по приказу гетмана, и будемъ бить всхъ, кого ни встртимъ, что гетманъ только притворно перешелъ на сторону шведовъ. Этимъ мы страшно подорвемъ гетманскій кредитъ. Ей-Богу, если эта мысль не стоитъ вашей побды, пусть у меня сзади выростетъ лошадиный хвостъ. Замтьте только, что это попадетъ и въ шведовъ, и въ Радзивилла. Кейданы отъ Биржъ далеко, а Радзивиллъ отъ Понтуса еще дальше. Прежде чмъ они объяснятся, какъ это случилось, они будутъ готовы подраться! Поссоримъ измнниковъ съ разбойниками, панове, и кто выиграетъ отъ этого, если не республика?

— Совтъ хорошъ и, конечно, отбитъ побды! — воскликнулъ Станкевичъ.

— У васъ разумъ канцлера,— прибавилъ Мирскій.

— Конечно, такъ нужно сдлать,— сказалъ панъ Михалъ.— Я отпущу ихъ завтра утромъ, а сегодня и знать ни о чемъ не хочу,— усталъ страшно… Тамъ на улиц жарко, какъ въ печк… Уфъ! совсмъ руки затекли… Офицеръ не могъ бы хать сегодня, онъ раненъ въ лицо.

— Какъ мы только будемъ объясняться съ ними?— спросилъ Янъ Скшетускій.

— Я и объ этомъ подумалъ. Ковальскій мн говорилъ, что среди его людей есть двое пруссаковъ, людей расторопныхъ, умющихъ болтать по-нмецки. Вотъ они и растолкуютъ шведамъ, т должны знать нмецкій языкъ, столько лтъ пробыли въ Германіи. Ковальскій уже нашъ душею и тломъ. Онъ намъ сильно пригодится современемъ.

— Хорошо!—сказалъ Володівскій.— Пусть кто-нибудь займется этимъ, а я ршительно ни къ чему не способенъ. Я сказалъ уже людямъ, что мы пробудемъ въ рощ до утра. ‘Есть намъ принесутъ изъ деревни, а теперь спать!

— Тутъ недалеко стоитъ стогъ, — сказалъ Заглоба, — пока мы пойдемъ туда, выспимся до утра и въ дорогу… Сюда уже не возвратимся, разв будемъ идти съ паномъ Сапгой на Радзивилла.

Глава V.

Въ Литв началась междуусобная война и на ряду съ нашествіемъ двухъ непріятелей переполнила чашу несчастія.

Литовское регулярное войско, и безъ того крайне малочисленное, раздлилось теперь на два лагеря. Одна часть, большинство чужеземныхъ ротъ, осталась при Радзивилл, другая, объявившая гетмана измнникомъ, съ оружіемъ въ рукахъ протестовала противъ союза со Швеціей, но безъ всякаго плана, единенія, вождя. Вождемъ могъ бы быть папъ воевода витебскій, но онъ въ настоящее время былъ такъ занятъ обороной Быхова, что не могъ стать во глав движенія противъ Радзивилла.

Въ это время и враги Литвы, считающіе ее своею собственностью, начали обмниваться грозными посольствами. Ихъ несогласія впослдствіи могли бы послужить къ спасенію республики, но, прежде чмъ дло между ними дошло до вооруженнаго столкновенія, въ Литв воцарился страшный хаосъ. Радзивиллъ, обманувшись въ своихъ разсчетахъ на войско, постановилъ силою принудить его къ повиновенію.

Едва панъ Володівскій посл клеванской битвы дошелъ со своимъ отрядомъ до Поневжа, какъ до него дошли извстія о разгром хоругвей Мирскаго и Станкевича. Часть этихъ хоругвей была насильно включена въ радзивилловскія войска, остальные перебиты или разсяны на вс четыре стороны. Остатки блуждали небольшими кучками по лсамъ и селеніямъ, отыскивая мсто, гд бы преклонить голову и скрыться отъ мести и погони гетмана.

Съ каждымъ днемъ бглецы увеличивали отрядъ папа Ми-хала и приносили различныя извстія.

Самое важное изъ нихъ было извстіе о бунт регулярныхъ войскъ, стоящихъ на Подлясь, возл Блостока и Тыкоципа. Посл занятія Вильны московскими войсками эти войска должны были охранять границы коронныхъ земель, но, узнавъ объ измн гетмана, вступили въ конфедерацію, во глав которой стояли два полковника: Гороткевичъ и Якубъ Кмицицъ, дядя врнйшаго адепта Радзивилла, Андрея.

Имя послдняго повсюду повторялось съ ненавистью. Это онъ былъ главною причиной гибели хоругвей Мирскаго и Станкевича, онъ безъ милосердія разстрливалъ взятыхъ въ плнъ. Гетманъ врилъ ему слпо и недавно послалъ его противъ хоругви Невяровскаго, которая не слдовала примру своего полковника и подняла знамя бунта.

По поводу этого панъ Володівскій призвалъ на совтъ своихъ товарищей и сказалъ имъ:

— Что вы сказали бы, господа, еслибъ мы, прежде чмъ идти подъ Быховъ, отправились на Подлясье къ хоругвямъ, которыя образовали конфедерацію?

— Вы предвосхитили мою мысль!—сказалъ Заглоба.—Тамъ мы будемъ какъ дома.

— Бглецы слышали,—сказалъ Янъ Скшетускій,—что его величество король приказалъ нкоторымъ полкамъ возвратиться изъ Украйны, чтобы дать отпоръ шведамъ. Если это осуществится, тогда мы могли бы соединиться со старыми товарищами, вмсто того, чтобъ слоняться изъ угла въ уголъ.

— Пусть будетъ такъ!—согласились Оскерко и Станкевичъ.

— Дло не легкое,— сказалъ маленькій рыцарь.— Чтобъ пробраться къ Подлясью, нужно будетъ проскользнуть мимо самаго гетманскаго носа, но мы, все-таки, попробуемъ. Еслибъ судьба по дорог столкнула меня съ Кмицицомъ, я сказалъ бы ему на ухо пару словъ, отъ которыхъ ему не поздоровилось бы…

— Онъ стоитъ того!—замтилъ Мирскій.—Я не удивляюсь старымъ солдатамъ, что весь свой вкъ прослужили подъ начальствомъ Радзивилла, но онъ измнилъ только ради корысти и выгодъ. Панъ Володівскій сказалъ правду: для того, чтобъ пробраться на Подлясье, нужно было бы пройти мимо Кейданъ, мимо самаго львинаго логовища.

Дороги и лсныя тропинки, города и деревни,—все находилось въ рукахъ Радзивилла: не вдалек отъ Кейданъ стоялъ Кмицицъ съ пхотой и пушками. Гетманъ уже зналъ о бгств полковниковъ, о возмущеніи хоругви Володівскаго, о клеванской битв, зналъ и чуть не задыхался отъ страшнаго гнва.

Онъ, дйствительно, имлъ право гнваться и даже отчаиваться, потому что эта битва обрушила на его голову цлую бурю. Немного спустя, шляхта и крестьяне начали вырзывать небольшіе шведскіе отряды, но шведы заносили это на счетъ Радзивилла. Не даромъ же офицеры и солдаты, возвратившіеся посл клеванской битвы, сообщили коменданту, что были разбиты хоругвью Радзивилла по его вол и приказанію. Черезъ недлю князь получилъ письмо отъ биржанскаго коменданта, а черезъ десять дней отъ самого Понтуса де-ла-Гарди, главнокомандующаго шведскою арміей.

‘Или ваше сіятельство не имете силы и значенія,—писалъ этотъ послдній, — или хотите предательскимъ образомъ погубить войско его величества. Если такъ, то вы скоро будете жестоко наказаны, если не выкажете раскаянія и покорности и врною службой не загладите свою вину…’

Радзивиллъ тотчасъ же выслалъ гонцовъ съ объясненіемъ, какъ все случилось, но самолюбіе гордаго магната было жестоко уязвлено. Онъ, одно слово котораго еще такъ недавно было закономъ для этого края, боле обширнаго, чмъ вся Швеція, онъ, который за половину своего состоянія могъ бы купить всхъ шведскихъ вельможъ, онъ, который сопротивлялся самому королю, считалъ себя равнымъ монархамъ,—долженъ теперь выслушивать угрозы одного шведскаго генерала, внимать урокамъ покорности и смиренія! Правда, этотъ генералъ былъ королевскимъ родственникомъ, да кто же такой самъ этотъ король, если не похититель трона, по праву и крови принадлежащаго Яну Казиміру?

Но, прежде всего, бшенство гетмана обрушилось на тхъ, кто былъ причиною этого униженія, и поклялся потоптать ногами и пана Володівскаго, и его товарищей-полковниковъ, и всю ляуданскую хоругвь. Онъ бросился на нихъ, и, какъ охотники окружаютъ лсъ цпью, чтобы перебить волчій выводокъ, такъ онъ окружилъ своихъ враговъ и началъ преслдовать ихъ безъ отдыха.

Въ это время дошла до него всть, что Кмицицъ разбилъ хоругвь Невяровскаго и часть плнныхъ включилъ въ свою хоругвь. Гетманъ тотчасъ же потребовалъ, чтобы тотъ прислалъ ему часть своихъ силъ.

‘Люди,— писалъ онъ,— о спасеніи которыхъ ты такъ сильно настаивалъ, въ особенности Володівскій съ другимъ бродягой, убжали во время пути въ Биржи. Я нарочно послалъ съ ними самаго глупаго офицера, чтобы они не могли совратить его, но и этотъ или измнилъ, или былъ обманутъ. Теперь у Володівскаго вся ляуданская хоругвь, кром того, къ нему присоединяются бглецы. Подъ Клеванами они перебили сто двадцать шведовъ и распустили слухъ, что это длается по нашему приказу, отчего между нами и Понтусомъ произошли большія недоразумнія. Все дло можетъ погибнуть благодаря этимъ измнникамъ, которымъ безъ твоей протекціи мы, клянемся Богомъ, приказали бы отрубить головы. Такъ мы должны расплачиваться за наше милосердіе, хотя надемся, что скоро они получатъ должное возмездіе. Дошли до насъ слухи, что въ Биллевичахъ, у мечника росенскаго, собирается шляхта и составляетъ заговоръ противъ насъ, этому нужно помшать. Кавалерію всю ты пришлешь къ намъ, а пхоту оставишь въ Кейданахъ оберегать замокъ и городъ, ибо отъ этихъ измнниковъ всего ожидать можно. Самъ же ты съ нсколькими всадниками отправишься въ Биллевичи и привезешь мечника вмст съ родственницей въ Кейданы. Теперь это теб и намъ необходимо: кто ихъ держитъ въ рукахъ, тотъ держитъ всю Ляуду, въ которой шляхта, по примру Володівскаго, начинаетъ бунтовать противъ насъ. Гарасимовича выслали мы въ Заблудовъ съ инструкціями, какъ поступать съ тамошними конфедератами. Твой дядя, Якубъ, пользуется тамъ большимъ вліяніемъ, напиши ему, если надешься, что можешь письменно склонить его на нашу сторону.

‘Пребывая къ теб благосклонными, поручаемъ тебя милости Божіей’.

‘Я не употребляю насилія, разв только въ крайности, — думалъ онъ, — и ни въ какомъ случа не обижу Александру. Наконецъ, это не моя воля, а княжеское распоряженіе. Она приметъ меня неласково, — я знаю, но, Богъ дастъ, современемъ убдится въ чистот моихъ намреній, увидитъ, что, служа Радзивиллу, я служу своему отечеству’.

И Кмицицъ дятельно укрплялъ Кейданы, будущую резиденцію его Александры.

— Панъ Михалъ, ради Христа, скажите: пробьемся мы, или не пробьемся?

— А потомъ прикажетъ повсить и отдастъ собакамъ! Господи Ты, Боже мой! въ чьи угодно руки я попалъ бы, только не въ радзивилловскія!… А не лучше ли намъ въ такомъ раз направиться къ пану Сапг?

— Теперь уже поздно,— теперь намъ замыкаютъ дорогу и гетманскія войска, и шведскія.

— И чортъ меня догадалъ утащить Скшетускаго къ Радзивиллу!— отчаявался панъ Заглоба.

Но панъ Михалъ, все-таки, не утратилъ еще надежды, шляхта и даже крестьяне предупреждали его о движеніяхъ гетмана,— вс были возстановлены противъ Радзивилла. Панъ Михалъ вывертывался, какъ умлъ, а на это онъ былъ великій мастеръ и обучился различнымъ военнымъ хитростямъ чуть не съ дтскихъ лтъ во время войны съ козаками и татарами. Когда-то въ войск князя Ереміи онъ славился своими неожиданными атаками, быстрыми переходами и стремительными нападеніями. Теперь, запертый между Упитой и Роговымъ, съ одной стороны, и Невяжей — съ другой, онъ кружился на пространств нсколькихъ миль, упорно избгая битвы, утомляя радзивилловскіе полки, даже пощипывая ихъ понемногу, какъ волкъ, преслдуемый собаками, который не разъ промчится мимо охотниковъ, а когда собаки черезъ-чуръ ужь насядутъ на него, то обернется и блеснетъ блыми зубами.

Но когда подошла конница Кмицица, гетманъ заткнулъ ею самыя ничтожныя лазейки и самъ похалъ наблюдать, чтобы два крыла невода сошлись вмст.

То было подъ Невяжей.

Полки Млешки, Гангофа и дв хоругви конницы подъ начальствомъ самого князя образовывали лукъ, гд тетивой была рка. Панъ Володівскій съ своимъ полкомъ находился въ середин лука. Правда, передъ нимъ была единственная переправа, которая вела черезъ болотистую рку, но на другой сторон этой переправы стояли два шотландскихъ полка и двсти радзивилловскихъ Козаковъ, да, кром того, шесть полевыхъ пушекъ, направленныхъ такимъ образомъ, что подъ ихъ огнемъ ни одинъ человкъ не могъ бы перебраться на другую сторону.

Тогда лукъ началъ сжиматься. Центръ велъ самъ гетманъ. На счастье пана Володівскаго, наступленію помшала ночь и буря съ проливнымъ дождемъ, но за то преслдуемымъ не оставалось ничего, кром нсколькихъ десятинъ луга, поросшаго кое-гд лозиной между полукругомъ княжескихъ войскъ и ркой, оберегаемой съ другой стороны шотландцами.

На утро, едва разсвтъ освтилъ верхушки деревьевъ, княжескія войска двинулись дальше, дошли до рки и остановились, нмыя отъ изумленія.

Панъ Володівскій сквозь землю провалился,— въ лозин не было живой души.

Самъ гетманъ пришелъ въ изумленіе, на головы офицеровъ, наблюдающихъ за переправой, свалилась цлая буря. И снова у князя повторился припадокъ астмы, такой сильный, что приближенные опасались за его жизнь. Двое офицеровъ должны были поплатиться жизнью, но Ганговъ, въ конц-концовъ, убдилъ князя, по крайней мр, разузнать, какимъ образомъ зврь съумлъ уйти изъ ловушки.

Оказалось, что Володівскій, пользуясь темнотой и бурей, вывелъ въ рку цлую хоругвь, проплылъ внизъ по теченію и проскользнулъ мимо праваго радзивилловскаго крыла, которое въ этомъ мст прикасалось къ рк. Нсколько лошадей, увязнувшихъ по брюхо въ грязь, указывали мсто, гд Володівскій переправился на правый берегъ.

По дальнйшимъ слдамъ было видно, что маленькій рыцарь во весь духъ помчался въ сторону Кейданъ. Гетманъ заключилъ изъ этого, что онъ хочетъ пробраться къ Горошкевичу и Якубу Кмицицу на Подлясье.

Но, проходя мимо Кейданъ, не подожжетъ ли онъ городъ, не покусится ли на грабежъ замка?

Страшное опасеніе стиснуло сердце князя. Большая часть его казны и драгоцнностей находилась въ Кейданахъ. Кмицицъ долженъ былъ привести туда свою пхоту, но если не сдлалъ этого, безоружный замокъ легко могъ стать добычею отважнаго до дерзости полковника. Радзивиллъ не сомнвался, что у Володівскаго хватитъ отваги напасть на самую резиденцію князя. И во времени недостатка ему не было: выбравшись въ начал ночи, онъ оставилъ за собою погоню, по крайней мр, на шесть часовъ.

Во всякомъ случа, нужно было какъ можно скорй спшить на спасеніе Кейданъ. Князь оставилъ пхоту и пошелъ со всею кавалеріей.

Прибывъ въ Кейданы, онъ не засталъ тамъ Кмицица, но за то мнніе его о молодомъ полковник еще боле улучшилось при вид насыпанныхъ шанцевъ и стоящихъ на нихъ полевыхъ орудій. Въ тотъ же самый день онъ осмотрлъ ихъ вмст съ Гангофомъ, а вечеромъ сказалъ ему:

— Онъ сдлалъ это безъ всякаго указанія и сдлалъ такъ хорошо, что здсь можно долго защищаться даже противъ артиллеріи. Если этотъ человкъ не сломаетъ шеи въ молодости, то пойдетъ далеко.

Былъ и другой человкъ, при воспоминаніи о которомъ гетманъ не могъ освободиться отъ нкотораго чувства удивленія, но удивленіе это мшалось съ бшенствомъ, потому что человкомъ этимъ былъ панъ Михалъ Володівскій.

— Скоро бы я покончилъ съ этимъ буяномъ,— сказалъ онъ Гангофу, — еслибъ у меня было двое такихъ слугъ… Кмицицъ можетъ быть ловче, но у него нтъ такой опытности, а тотъ учился въ школ Ереміи, за Днпромъ.

— Ваше сіятельство не прикажете ли преслдовать его?— спросилъ Гангофъ.

Князь посмотрлъ на него и сказалъ съ удареніемъ:

— Васъ побьютъ, отъ меня убгутъ.

Тутъ онъ нахмурилъ лобъ:

— Здсь все пока спокойно, а вотъ на Подлясье намъ нужно идти немедленно же, покончить съ тамошними.

— Ваше сіятельство,—замтилъ Гангофъ,—какъ только мы тронемся отсюда, вс возьмутся за оружіе противъ шведовъ.

— Кто это вс?

— Шляхта и крестьяне. А, вмст съ тмъ, не ограничиваясь шведами, будутъ бить и диссидентовъ. Они всю вину войны приписываютъ нашимъ единоврцамъ, — говорятъ, что мы перешли на сторону непріятеля и даже призвали его сюда.

— Дло идетъ о брат нашемъ Богуслав. Не знаю, управится ли онъ тамъ съ конфедератами на Подлясь.

— Дло идетъ о Литв, чтобъ ее удержать въ повиновеніи.

Князь принялся ходить по комнат.

— Если бы Горошкевича и Якуба Кмицица какъ-нибудь забрать въ руки?… Они тамъ надутъ на мои помстья, все разорятъ, разграбятъ, камня на камн не оставятъ.

— Не переговорить ли намъ съ генераломъ Понтусомъ, чтобъ онъ прислалъ сюда какъ можно больше войска на то время, когда мы будемъ въ Подлясь?

— Съ Понтусомъ… Никогда!— отвтилъ Радзивиллъ и кровь хлынула ему въ голову. — Если съ кмъ вступать въ переговоры, то съ самимъ королемъ. Мн нтъ надобности вступать въ сношенія со слугами, когда я могу вести дло съ господиномъ. Еслибъ король далъ приказъ Понту су прислать въ мое распоряженіе тысячи дв конницы, — это еще бы ничего… Но Понтуса я не буду просить. Нужно было бы кого-нибудь послать къ королю, пора начать переговоры съ нимъ лично.

Худое лицо Гангофа слегка зарумянилось, глаза загорлись.

— Еслибъ ваше сіятельство приказали…

— То вы бы похали, я знаю, но дохали ли бы, это вопросъ. Вы—нмецъ, а чужому небезопасно углубляться въ середину взбунтовавшагося края. Кто знаетъ, гд король находится въ настоящую минуту и гд будетъ находиться черезъ дв недли или черезъ мсяцъ? Нужно здить по всей области… Наконецъ… да нтъ!… о вашей поздк и думать нечего, туда нужно послать своего, человка знатной фамиліи, чтобы король убдился, что не вся шляхта покинула меня.

— Человкъ неопытный можетъ испортить дло, — несмло сказалъ Гангофъ.

— Мой посолъ долженъ будетъ только отдать письмо, взять отвтъ и объяснить, что шведы подъ Клеванами были побиты не по моему приказу.

Гангофъ молчалъ.

Князь снова началъ безпокойно прохаживаться по комнат. Видно было, что въ немъ самомъ происходитъ сильная борьба. И дйствительно, съ минуты заключенія шведскаго союза онъ не видалъ покоя. Его обуревала гордость, грызла совсть, пугало неожиданное сопротивленіе войска и края, наконецъ, безпокоила неувренность въ будущемъ, ожиданіе паденія. Онъ метался, какъ зврь въ клтк, проводилъ ночи безъ сна, терялъ здоровье. Глаза его сильно ввалились, лице, когда-то красное, стало синимъ, а въ чуб и усахъ все боле и боле показывалось серебряныхъ нитей. Однимъ словомъ, онъ жилъ въ мук и сгибался подъ непосильнымъ бременемъ.

Гангофъ слдилъ за нимъ глазами въ надежд, что князь передумаетъ и пошлетъ его.

Но князь вдругъ остановился по середин комнаты и ударилъ себя ладонью по лбу.

— Снарядить дв хоругви конницы… да безъ проволочекъ! Я самъ поду.

Гангофъ съ изумленіемъ посмотрлъ на него.

— Экспедиція?—невольно спросилъ онъ.

— Идите! — сказалъ князь. — Дай Богъ, чтобъ не было поздно.

Глава VI.

Кмицицъ, окончивъ укрпленія и обезопасивъ Кейданы отъ неожиданнаго нападенія, не могъ уже дольше откладывать поздку въ Биллевичи за паномъ мечникомъ и Александрой, тмъ боле, что княжескій приказъ былъ выраженъ въ очень ясныхъ чертахъ. Но пану Андрею было какъ-то не по себ, и когда, наконецъ, онъ выхалъ во глав пятидесяти драгуновъ, его охватило такое безпокойство, какъ будто бы онъ халъ на врное пораженіе. Онъ предчувствовалъ, что встртитъ тамъ неласковый пріемъ, и дрожалъ передъ мыслью, что шляхтичъ можетъ захотть сопротивляться съ оружіемъ въ рукахъ и тогда поневол придется прибгнуть къ сил.

Онъ ршился, однако, прежде всего, уговаривать и просить. Чтобы его посщеніе не имло вида вооруженнаго нападенія, онъ оставилъ драгуновъ въ корчм, въ нсколькихъ саженяхъ отъ деревни, а самъ въ сопровожденіи вахмистра и слуги похалъ впередъ. Вслдъ за нимъ должна была пріхать нарочно приготовленная коляска.

Солнце замтно склонялось уже къ западу, но посл бурной и дождливой ночи небо было ясно и только маленькія розовыя облака, словно стадо овецъ, медленно плыли по яркой лазури. Кмицицъ халъ по деревн съ сильно бьющимся сердцемъ, какъ татаринъ, который въ первый разъ възжаетъ въ селеніе со своимъ чамбуломъ и оглядывается на вс стороны, не стоятъ ли гд въ засад вооруженные люди. Но трое всадниковъ не обратили на себя ничьего вниманія, только ребятишки, шлепая босыми ногами, спшили убраться съ дороги, а крестьяне, при вид красиваго офицера, кланялись ему своими шапками чуть не до земли. Кмицицъ все халъ впередъ и, миновавъ деревню, увидалъ, наконецъ, передъ собою усадьбу, старое гнздо Биллевичей, а за нимъ большіе сады, оканчивающіеся далеко-далеко, около выгона.

Кмицицъ уменьшилъ шагъ и началъ разговаривать самъ съ собой, очевидно, онъ придумывалъ отвты на вопросы, которые ему могутъ предложить, а въ то же время задумчиво разсматривалъ возвышающіяся передъ нимъ постройки. То нельзя было назвать вполн папскимъ домомъ, но всякій сразу догадался, бы, что здсь жилъ шляхтичъ боле чмъ средняго состоянія. Самый домъ, обращенный задомъ къ садамъ, а фасомъ къ главной дорог, былъ великъ, но, все-таки, построенъ изъ дерева. Сосновыя балки такъ почернли отъ старости, что стекла оконъ, казались, въ сравненіи съ ними, блыми. Надъ срубомъ стнъ возвышалась высочайшая крыша съ четырьмя трубами по середин и двумя голубятнями по угламъ. Цлыя тучи блыхъ голубей клубились надъ крышей, то взлетали кверху, то спадали внизъ, къ самымъ столбамъ, подпирающимъ крыльцо. Крыльцо это, украшенное фронтономъ съ гербами Биллевичей, до нкоторой степени нарушало симметрію, потому что стояло не посередин, а сбоку. Очевидно, когда-то домъ былъ меньше, потомъ его пристроили съ одной стороны, но и эта пристройка современемъ почернла такъ, что ничмъ не отличалась отъ главнаго зданія. По обимъ сторонамъ двора тянулись два неизмримо длинныхъ флигеля.

Тутъ были комнаты для гостей на случай большихъ създовъ, кухни, сараи, конюшни для упряжныхъ лошадей (шляхта любила держать ихъ подъ рукой), жилища прислуги и Козаковъ.

По середин обширнаго двора росли старыя липы съ гнздами аистовъ, у одного дерева помщался медвдь на цпи. Два журавля отъ колодцевъ по бокамъ двора и распятіе у възда дополняли картину обиталища зажиточнаго шляхетскаго дома. По правую сторону дома, посреди густыхъ липъ, возвышались соломенныя кровли амбаровъ, овчарень и хлвовъ.

Кмицицъ въхалъ въ ворота, открытые настежь, какъ объятія шляхтича, ожидающаго прізда гостя. Но лягавыя собаки, снующія по двору, узнали чужаго, залаяли и изъ флигеля выбжало нсколько слугъ, чтобы принять лошадей.

Одновременно съ этимъ въ дверяхъ главнаго дома показалась какая-то женская фигура. Кмицицъ сразу узналъ Александру, сердце его забилось, и, бросивъ слуг поводья, онъ пошелъ къ крыльцу, держа въ одной рук саблю, въ другой шапку.

Она простояла одну минуту, прикрывъ глаза руками отъ заходящаго солнца, и вдругъ исчезла, какъ будто испуганная видомъ приближающагося гостя.

‘Плохо! — подумалъ панъ Андрей, — она прячется отъ меня’.

Ему сдлалось горько,—тмъ боле горько, что тихій заходъ солнца и покой, разлитой повсюду, наполнили его сердц надеждой, хотя, можетъ быть, панъ Андрей и самъ не отдавалъ себ отчета въ этомъ.

Ему казалось, что онъ прізжаетъ къ нареченной, которая приметъ его съ блестящими отъ радости глазами и яркимъ румянцемъ па щекахъ. Но мечты его разсялись. Едва увидала она его, какъ исчезла, а вмсто нея изъ дверей появился папъ мечникъ съ лицомъ безпокойнымъ и, вмст съ тмъ, пасмурнымъ.

Кмицицъ поклонился ему.

— Я давно уже собирался засвидтельствовать вамъ свое почтеніе, но въ настоящее неспокойное время все никакъ не могъ найти свободной минуты, несмотря на все свое желаніе.

— Очень вамъ признателенъ. Прошу въ комнаты,— отвтилъ панъ мечникъ, поглаживая свой чубъ, что привыкъ длать въ минуту неудовольствія или смущенія.

Кмицицъ не хотлъ войти первымъ, но, въ конц-концовъ, долженъ былъ уступить и, наконецъ, очутился въ комнат.

Тамъ сидло двое шляхтичей: одинъ, человкъ во цвт лтъ, былъ панъ Довгирдъ изъ Племборга, близкій сосдъ Биллевичей, другой — панъ Худзиньскій, арендаторъ изъ Эйраголы. Кмицицъ замтилъ, что едва они услыхали его имя, какъ измнились и ощетинились, словно собаки при вид волка, онъ же отвтилъ имъ вызывающимъ взглядомъ и ршилъ не обращать на нихъ никакого вниманія.

Наступила минута неловкаго молчанія.

Панъ Андрей начиналъ чувствовать всю непріятность своего положенія, гости смотрли на него искоса, а панъ мечникъ все поглаживалъ чубъ.

— Не выпьете ли вы съ нами чарку дешеваго шляхетскаго меду?—сказалъ, наконецъ, онъ, указывая на сосудъ съ медомъ и стаканы.—Милости просимъ !…

— О! я съ удовольствіемъ выпью съ вами, панъ мечникъ,— отвтилъ Кмицицъ.

Панъ Довгирдъ и Худзииьскій переглянулись между собой, но промолчали. Имъ не хотлось начинать ссоры въ дом хорошаго знакомаго, да еще ссоры съ извстнымъ по всей Жмуди забіякой.

Хозяинъ ударилъ въ ладоши, приказалъ подать четвертый стаканъ и налилъ его.

— Очень радъ видть васъ,—сказалъ онъ.

— И я былъ бы радъ, еслибъ это такъ было!

— Гость — всегда гость,— сентенціозно замтилъ панъ мечникъ и черезъ минуту спросилъ изъ вжливости:

— Что у васъ въ Кейданахъ? Какъ здоровье пана гетмана?

— Не особенно хорошо,—отвтилъ Кмицицъ,—да въ настоящее тревожное время и не можетъ быть… У князя столько тревогъ и огорченій.

— Понятно!— заговорилъ панъ Худзииьскій.

Кмицицъ посмотрлъ на него сбоку и продолжалъ, обращаясь къ мечнику:

— Князь, заручившись помощью его величества короля шведскаго, хотлъ тотчасъ же идти на непріятеля, чтобъ отомстить за разгромъ Вильно. Вы, конечно, знаете, что Вильно теперь въ развалинахъ, семнадцать дней горло. Говорятъ, что нкоторыя постройки дымятся еще до сихъ поръ…

— Несчастіе! —вздохнулъ панъ мечникъ.

— Да, несчастіе, и если его невозможно было предотвратить, то необходимо отомстить, разрушить непріятельскую столицу. Такъ бы оно и было, еслибъ не бунтовщики, которые вооружились противъ благородныхъ стремленій пана гетмана, вмсто того, чтобъ вмст съ нимъ идти на непріятеля. Не удивительно, что здоровье князя плохо, если онъ, котораго Богъ избралъ для свершенія великихъ длъ, видитъ, что человческая злоба ставитъ ему на пути все новыя и новыя преграды и можетъ помшать его намреніямъ. Лучшіе друзья князя обманули его,— т, на которыхъ онъ боле всего разчитывалъ, покинули его или перешли на сторону враговъ.

— Да!— важно сказалъ панъ мечникъ.

— Все это очень грустно,— продолжалъ Кмицицъ,— и я самъ слышалъ слова князя: ‘Я знаю, что и почтенные люди дурно обо мн думаютъ, но почему они не прідутъ въ Кейданы, отчего прямо въ глаза не скажутъ мн о причинахъ своего недовольства и не выслушаютъ моихъ оправданій?’

— Кого же имлъ въ виду князь?— спросилъ мечникъ.

— Прежде всего, васъ. Онъ питаетъ къ вамъ особенное почтеніе и подозрваетъ, что и вы считаетесь въ числ его враговъ.

Панъ мечникъ увидалъ, что разговоръ принимаетъ неожиданное направленіе, и захлопалъ въ ладоши.

— Не видишь ты разв,что начинаетъ смеркаться?… Огня!— раскричался онъ на вошедшаго слугу.

— Даю вамъ слово, что я и самъ желалъ засвидтельствовать вамъ свое почтеніе, но теперь пріхалъ отчасти и по порученію князя. Еслибъ не такая пора, онъ явился бы сюда лично…

— Слишкомъ великая честь!— сказалъ мечникъ.

— О, не говорите этого! Сосди обыкновенно навщаютъ другъ друга. Но у князя нтъ ни минуты свободной, вотъ онъ и говоритъ мн: ‘Объясни Биллевичу, что я самъ не могу пріхать къ нему, пусть онъ съ племянницей пожалуетъ ко мн и непремнно тотчасъ же, потому что завтра или посл завтра я не знаю, гд буду самъ!’ Такъ вотъ, видите ли, я прізжаю къ вамъ съ приглашеніемъ и радуюсь, найдя васъ обоихъ въ добромъ здоровь… Панну Александру я видлъ уже: она появилась было въ дверяхъ, но тотчасъ же куда-то скрылась.

— Да, я выслалъ ее посмотрть, кто пріхалъ,—.сказалъ панъ мечникъ.

— Я жду вашего отвта.

Тутъ двери отворились и слуга принесъ огонь. При свчахъ лицо папа мечника казалось еще боле смущеннымъ и озабоченнымъ.

— Я очень польщенъ,—сказалъ онъ,— но…сейчасъ не могу… Вы видите, гости у меня… Пожалуйста, извинитесь за меня передъ княземъ…

— Вамъ это нисколько не помшаетъ, ваши гости уступятъ князю.

— Мы сами можемъ отвтить за себя!— сказалъ панъ Худзиньскій.

— Не требуя ничьей услуги,— прибавилъ панъ Довгирдъ.

Кмицицъ притворился, что принимаетъ за добрую монету рзкія слова шляхтичей.

— И гости ваши согласны со мной. Чтобъ не обидть ихъ чмъ-нибудь, я и ихъ прошу отъ имени князя въ Кейданы.

— Черезъ-чуръ много милости!—отвтилъ панъ Довгирдъ.— У насъ безъ и того много длъ.

Кмицицъ пронизалъ его своимъ взоромъ и затмъ холодно проговорилъ, не обращаясь ни къ кому лично:

— Коли князь проситъ, отказываться нельзя.

Гости встали со своихъ мстъ.

— Значитъ это насиліе?—спросилъ панъ мечникъ.

— Панъ мечникъ!— живо заговорилъ Кмицицъ,— эти господа подутъ, хотятъ ли они, или не хотятъ,—мн просто хочется такъ,— но относительно васъ мн не хотлось бы прибгать къ сил и потому я всепокорнйше прошу васъ исполнить волю князя. Я состою на служб и получилъ приказаніе привезти васъ, но пока не потеряю надежды, что могу подйствовать на васъ просьбой, до тхъ поръ не перестану просить. Клянусь вамъ, волосъ не упадетъ съ вашей головы. Князь хочетъ поговорить съ вами, хочетъ, чтобъ вы поселились въ Кейданахъ… Вы знаете, что длается теперь, — ужь мужики собираются въ шайки и грабятъ все вокругъ. Вотъ въ чемъ дло! Тамъ васъ примутъ надлежащимъ образомъ, какъ гостя и друга, даю вамъ въ этомъ рыцарское слово.

— Какъ штяхтичъ, я протестую!— сказалъ панъ мечникъ.— За мною право!

— И сабли!— крикнули Худзиньскій и Довгирдъ.

Кмицицъ презрительно расхохотался и нахмурилъ брови.

— Не совтую вамъ обнажать эти сабли, иначе я прикажу поставить васъ къ сараю и разстрлять,— медленно сказалъ онъ.

Шляхтичи струсили, а панъ мечникъ закричалъ:

— Это грубйшее насиліе, нарушеніе шляхетской вольности и привилегій!

— Насилія никакого не будетъ, если вы добровольно согласитесь,—сказалъ Кмицицъ,—Посмотрите, своихъ драгуновъ я оставилъ въ деревн и пріхалъ сюда одинъ просить васъ, какъ сосдъ сосда. Не отказывайте мн, теперь не такія времена, чтобъ отказывать. Самъ князь извинится передъ вами, а на его добрый пріемъ вы можете разсчитывать. Поймите, еслибъ въ этомъ не было необходимости, я предпочелъ бы получить пулю въ лобъ, чмъ явиться къ вамъ. Ни одного волоса не упадетъ съ головы Биллевичей, пока я живъ! Вспомните, кто я,—вспомните пана Гераклія, его завщаніе—и вы согласитесь, что князь гетманъ могъ бы выбрать не меня, а кого-нибудь другаго, еслибъ разсчитывалъ дурно поступить съ вами.

— Зачмъ же вы употребляете насиліе, зачмъ я долженъ хать противъ воли?… Какъ я могу врить вамъ, если вы заключили въ темницу самыхъ достойныхъ гражданъ Литвы?

Кмицицъ вздохнулъ свободнй. Панъ мечникъ, очевидно, начиналъ колебаться въ своемъ упорств.

— Панъ мечникъ!—почти весело заговорилъ онъ,— между добрыми сосдями принужденіе иногда проистекаетъ изъ добраго чувства. Когда вы снимаете колеса съ брички дорогаго гостя, разв это не насиліе? Когда вы приказываете ему пить во что то ни стало, разв это не принужденіе?… А теперь, знайте, хотя бы мн пришлось связать васъ и отправить подъ конвоемъ драгуновъ въ Кейданы, — все это будетъ сдлано для вашей же пользы… Подумайте только: взбунтовавшіеся солдаты таскаются повсюду и творятъ разныя безчинства, крестьяне собираются въ шайки, шведское войско приближается, а вы все надетесь уцлть посреди такой безурядицы,—надетесь, что васъ не ограбятъ, не сожгутъ, не покусятся на ваше имущество, а, можетъ быть, и на вашу жизнь?… Разв Биллевичи крпость? Разв вы можете запереться здсь?… Чего хочетъ князь? Безопасности вашей, въ однихъ только Кейданахъ вамъ ничто не угрожаетъ, а здсь станетъ княжескій гарнизонъ, который будетъ беречь ваше имущество, какъ зницу ока, и пропади у васъ вилы или лопата, вы можете взять все мое достояніе.

Мечникъ началъ ходить по комнат.

— Могу ли я врить вашимъ словамъ?

Кмицицъ собирался было отвчать, какъ двери отворились и въ комнату вошла панна Александра. Молодой рыцарь бросился было къ ней на встрчу, но холодное лицо панны Александры приковало его на мст, и онъ ограничился только молчаливымъ поклономъ.

— Мы должны хать въ Кейданы,— сказалъ мечникъ.

— Зачмъ?

— Князь гетманъ проситъ…

— Почтительно проситъ, по-сосдски!— добавилъ Кмицицъ.

— Да, да! очень почтительно,— оказалъ съ горечью мечникъ.— Но если мы не подемъ добровольно, то вотъ этотъ рыцарь долженъ окружить насъ драгунами и взять силой.

— Избави Богъ, чтобъ дло дошло до этого!— воскликнулъ Кмицицъ.

— Не говорила ли я вамъ, дядя,— сказала панна Александра,— бжать отсюда подальше, что насъ тутъ не оставятъ въ поко?… Такъ и случилось!

— Что-жь длать, что-жь. длать? Противъ насилія нтъ средствъ!

— Да, — сказала панна, — но мы не должны добровольно хать въ домъ измнника. Пускай разбойники берутъ насъ и везутъ силой… Не мы одни будемъ терпть преслдованія, не насъ однихъ постигнетъ мщеніе отступниковъ, но пускай они знаютъ, что мы предпочитаемъ смерть, чмъ позоръ.

Тутъ она обратилась въ Кмицицу съ выраженіемъ величайшаго презрнія:

— Берите же насъ, панъ офицеръ или панъ палачъ, и прівяжите къ лошадямъ, иначе мы не подемъ!

Бровь бросилась въ голову Кмицица, одну минуту казалось, что онъ разразится страшнымъ гнвомъ, однакожъ, ему удалось сдержать себя.

— О, панна!— отвтилъ онъ глухимъ голосомъ, — у васъ нтъ ни капли состраданія ко мн, коль скоро вы хотите выставить меня разбойникомъ и измнникомъ. Пусть Богъ разсудитъ насъ, кто правъ: я ли, служа гетману, или вы, оскорбляя меня такъ жестоко и такъ незаслуженно. Богъ далъ вамъ красоту, но не вложилъ вамъ въ сердце кротости и милосердія. Вы радуетесь малйшему поводу, чтобъ увеличить чужое горе. Вы переходите всякую границу,— клянусь, переходите всякую I границу… Ну, да ничего!

— Она говоритъ правду,— крикнулъ ободрившійся панъ мечникъ,— не подемъ добровольно, да и все тутъ!… Берите насъ съ своими драгунами.

Но Кмицицъ не обращалъ на него никакого вниманія,— такъ онъ былъ глубоко потрясенъ и взволнованъ.

— Вы наслаждаетесь человческими страданіями, — продолжалъ онъ, обращаясь къ Александр, — и назвали меня измнникомъ безъ всякаго суда, не выслушавъ моихъ оправданій, не позволивъ мн сказать слова въ свою защиту. Пусть будетъ такъ!… Но въ Кейданы вы, все-таки, подете… по вол или противъ воли, все равно! Тамъ мои намренія обнаружатся, тамъ вы узнаете, справедливо ли вы обвинили меня, тамъ вамъ совсть подскажетъ, кто былъ чьимъ палачомъ! Я не хочу другой мести… Богъ съ вами, по этою отомстить долженъ. И ничего другаго не хочу я отъ васъ, вы сгибали лукъ, пока не сломили его вовсе… Да, да!…

— Не подемъ! — еще ршительнй повторилъ панъ мечникъ.

— Ей-Богу, не подемъ! — крикнули панъ Худзиньскій и панъ Довгирдъ.

Тогда Кмицицъ повернулъ къ нимъ свое блдное, искаженное гнвомъ лицо.

— Эй!—прошиплъ онъ, — эй, не пытайтесь!… Слышите топотъ? То мои драгуны дутъ! Пусть кто-нибудь скажетъ слово, что не подетъ!

Дйствительно, за окномъ послышался топотъ многочисленныхъ коней. Исхода никакого не было.

— Панна! черезъ три минуты вы должны быть въ коляск, иначе вашъ дядя будетъ разстрлянъ,—сказалъ Кмицицъ.

Дикій гнвъ все боле и боле овладвалъ имъ.

— Въ дорогу! — крикнулъ онъ громовымъ голосомъ, такъ что рамы въ окнахъ задрожали.

Но, вмст съ этимъ, двери изъ сней тихо отворились и какой-то посторонній голосъ спросилъ:

— А куда именно, панъ рыцарь?

Глаза всхъ присутствующихъ обратились къ дверямъ. У порога стоялъ какой-то маленькій человчекъ въ панцыр съ обнаженною шпагой въ правой рук.

Кмицицъ пошатнулся назадъ, словно отъ страшнаго виднія .

— Панъ… Володіевскій!—крикнулъ онъ.

— Къ вашимъ услугамъ!—отвтилъ маленькій человчекъ и сдлалъ нсколько шаговъ въ глубину комнаты.

За нимъ вошли толпой: Мирскій, Заглоба, двое Скшетускихъ, Станкевичъ, Оскерко и панъ Рохъ Ковальскій.

— Ага!— сказахъ Заглоба, — схватилъ козакъ татарина, а татаринъ его за шею держитъ!

— Кто бы вы ни были рыцари, — заговорилъ мечникъ,— спасите гражданина, котораго, вопреки его праву и положенію, хотятъ арестовать и вести изъ дому. Заступитесь, панове братья, за шляхетскую вольность!

— Не бойтесь!— отвтилъ Володівскій,— драгуны этого рыцаря вс перевязаны, а онъ самъ боле, чмъ вы, нуждается въ помощи.

— И въ духовник!— прибавилъ панъ Заглоба.

— И такъ,— обратился Володівскій къ Кмицицу,— вамъ не везетъ со мною, вотъ уже второй разъ я перегораживаю вамъ дорогу… Вы не ожидали видть меня?

— Нтъ,— сказалъ Кмицицъ,— я думалъ, что вы въ рукахъ у князя.

— Я выскользнулъ изъ его рукъ… Ну, да это въ сторону. Когда вы въ первый разъ похитили эту панну, я вызвалъ васъ на поединокъ… правда?

— Правда, — сказалъ Кмицицъ, невольно дотрогиваясь до головы.

— Теперь другое дло. Тогда вы были забіякой, что среди шляхты случается часто и особаго позора не накладываетъ… Теперь же вы недостойны драться съ порядочнымъ человкомъ.

— Почему?— спросилъ Кмицицъ, поднимая высоко свою гордую голову и смотря пану Володівскому прямо въ глаза.

— Потому что вы измнникъ и ренегатъ, потому что вы погубили цлыя тысячи добрыхъ солдатъ, оставшихся врными отечеству, потому что, благодаря вамъ, этотъ несчастный край стонетъ подъ бременемъ новаго ярма!… Короче сказать: выбирайте родъ смерти… Клянусь Богомъ, ваша послдняя минута наступила.

— По какому праву вы хотите судить и казнить меня?спросилъ Кмицицъ.

— Панъ рыцарь!— важно сказалъ Заглоба,— читайте молитву, вмсто того, чтобы разспрашивать насъ о нашемъ прав… Если вы имете что-нибудь сказать въ свое оправданіе, то говорите скорй, ибо вы не найдете никого, кто бы могъ тронуться вашими словами. Однажды, я слышалъ, эта панна вымолила васъ изъ рукъ Володівскаго, но посл всего сдланнаго вами впослдствіи едва ли и она сжалится надъ вами.

Тутъ вс невольно посмотрли на Александру, лицо которой было точно изсчено изъ мрамора. Она стояла неподвижно, съ опущенными глазами, холодная, но не сдлала ни одного шага впередъ, не сказала ни одного слова.

Вдругъ въ тишин раздался голосъ Кмицица:

— Я не прошу эту панну заступаться за меня!

Панна Александра молчала.

— Сюда!— крикнулъ Володівскій.

Въ сняхъ раздались тяжелые шаги, стукъ оружія и шесть солдатъ, съ Юзвою Бутримомъ во глав, появились въ комнат.

— Взять его,—скомандовалъ Володівскій,— вывести въ поле и разстрлять.

Тяжелая рука Бутрима схватила за воротникъ Кмицица.

— Я не позволю вести себя, какъ собаку,— сказалъ панъ Андрей Володівскому,— я пойду самъ!

Маленькій рыцарь махнулъ рукой, солдаты оставили плнника, только окружили его кольцомъ. Панъ Андрей вышелъ спокойно, не взглянувъ ни на кого.

Панна Александра также проскользнула боковою дверью, прошла въ темнот нсколько комнатъ, ощупью разыскивая дорогу, вдругъ голова ея закружилась, въ груди не хватило воздуха и она упала на полъ.

Въ первой комнат нсколько минутъ царило глухое молчаніе, наконецъ, мечникъ несмло заговорилъ:

— Неужели для него нтъ пощады?

— Жаль мн его,— отвтилъ Заглоба,— онъ такъ храбро шелъ на смерть!

— Онъ самъ разстрлялъ нсколько человкъ изъ моей хоругви,— сказалъ Мирскій.

— И изъ моей!—прибавилъ Станкевичъ.— А людей Невяровскаго перебилъ почти всхъ до одного.

— Но, вдь, онъ исполнялъ приказаніе Радзивилла,— сказалъ панъ Заглоба.

— Панове, вы призываете мщеніе Радзивилла на мою голову,—замтилъ мечникъ.

—Вы должны бжать. Мы демъ на Подлясье, тамъ войска возстали противъ измнниковъ, и вы собирайтесь тотчасъ же хать съ нами. Другаго исхода нтъ. Вы можете скрыться въ Бловж, гд живетъ родственникъ пана Скшетускаго, придворный ловчій. Тамъ васъ никто пе найдетъ.

— Панъ Михалъ,— вдругъ перебилъ Заглоба,— побгу-ка я посмотрть, нтъ ли у бдняги какихъ-нибудь гетманскихъ приказовъ? Помните, что я нашелъ у Роха Ковальскаго?

— Такъ садитесь на лошадь. Теперь еще не поздно, а потомъ бумаги запачкаются кровью. Я нарочно приказалъ вывести его въ поле, чтобы не испугать панну выстрлами.

Заглоба вышелъ, а панъ Володівскій обратился къ мечнику.

— А что длаетъ ваша родственница?

— Вроятно, молится за душу, которая скоро предстанетъ предъ Божій судъ…

— Онъ безусловно виноватъ и заслужилъ свою казнь, — сказалъ Станиславъ Скшетускій,— но я предпочиталъ бы, чтобъ на его мст былъ Радзивиллъ, или Опалиньскій… охъ! этотъ Оналиньскій!…

— Какъ велики его преступленія,— вставилъ Оскерко,— видно изъ того, что панна, которая когда-то была его невстой, не нашла слова въ его защиту. Я хорошо замтилъ, какъ она страдала, да и какъ заступиться за измнника?

— Да, да! собирайтесь въ путь!—закричалъ маленькій рыцарь.—Только бы намъ отдохнуть, и мы подемъ дальше. Кейданы близко отсюда, а Радзивиллъ долженъ былъ возвратиться туда.

— Хорошо,—сказалъ шляхтичъ и вышелъ изъ комнаты.

Черезъ минуту раздался его пронзительный крикъ. Рыцари бросились за нимъ и черезъ минуту нашли его возл Александры, лежащей на полу. Прислуга тоже прибжала со свчами въ рукахъ.

— Здсь вамъ нтъ дла,— сказала старая ключница,— уходите, а мы тутъ управимся безъ васъ.

— О, Боже мой, какъ бы я желалъ, чтобъ ничего этого не было,—повторялъ растерявшійся хозяинъ.—Вы могли бы этого несчастнаго взять съ собой и раздлаться съ нимъ гд-нибудь на дорог, а не у меня. Какъ теперь бжать, коли двушка еле дышетъ?… Расхворается, пожалуй.

— Прошедшаго не воротишь,— сказалъ Володівскій.— Мы посадимъ панну въ коляску, а бжать вамъ необходимо: месть Радзивилла никого не щадитъ. Подите, скажите панн, въ какомъ положеніи находятся дла,—пусть она пересилитъ себя.

— Правда!— согласился мечникъ,— иду!

Онъ ушелъ и вскор возвратился съ племянницей. Панна Александра не только пришла въ себя, но и успла одться подорожному. Только лицо ея горло яркимъ румянцемъ, да глаза лихорадочно блестли.

— Подемъ!—сказала она, входя въ комнату.

Черезъ четверть часа подъ окнами раздался топотъ конскихъ копытъ и стукъ колесъ экипажа.

— Идемъ!— сказала Александра.

Въ эту минуту двери широко распахнулись и панъ Заглоба какъ бомба влетлъ въ комнату.

— Я задержалъ казнь!— крикнулъ онъ.

Александра вновь поблднла, какъ полотно, казалось, силы вновь оставляютъ ее, но теперь никто не обращалъ на нее вниманія, вс глядли на Заглобу, который никакъ не могъ отдышаться.

— Вы задержали казнь?— спросилъ изумленный Володівскій.—Почему?

— Почему?… Охъ, дайте отдохнуть… Потому что еслибъ не этотъ Кмицицъ, еслибъ не этотъ доблестный рыцарь, вс бы мы до единаго висли теперь на кейданскихъ деревьяхъ… Уфъ!… Спасителя нашего хотли мы убить, каково!… Уфъ!…

— Какъ это можетъ быть?— крикнули вс заразъ.

— Какъ можетъ быть? А вотъ, прочтите это письмо и узнаете.

Володівскій началъ вслухъ читать письмо, въ которомъ Радзивиллъ горько укорялъ Кмицица за то, что, благодаря его ходатайству, заключенные въ Кейданахъ избгли смерти. Письмо, какъ извстно, кончалось порученіемъ привезти мечника и Александру въ Кейданы. Панъ Андрей, очевидно, взялъ его съ собою для того, чтобы, въ случа надобности, оправдаться въ глазахъ мечника, но дло приняло совершенно иной оборотъ.

Не оставалось ни тни сомннія, что если бы не Кмицицъ, оба Скшетускихъ, панъ Володівскій и Заглоба были бы безъ милосердія умерщвлены въ Кейданахъ немедленно посл знаменитаго трактата съ Понтусомъ де-ла-Гарди.

— Панове!— сказалъ Заглоба,— если и теперь вы прикажете разстрлять его, то, Богомъ клянусь, я брошу васъ и знать васъ не хочу!

— Теперь объ этомъ и рчи быть не можетъ, — сказалъ Володівскій.

— Ай, ай!— воскликнулъ Скшетускій и обими руками схватился за голову,— какое счастье, что вы, батюшка, сначала прочитали письмо, вмсто того, чтобы возвратиться съ нимъ сюда…

— У васъ необычайное чутье!— также искренно проговорилъ Мирскій.

— То-то!— самодовольно сказалъ Заглоба.— На моемъ мст всякій другой поспшилъ бы сюда, и тому несчастному въ это время досталось бы на орхи. Но какъ только его обыскали и принесли мн бумаги, меня сразу такъ что-то и кольнуло въ сердце,—вы знаете, я по природ своей одаренъ любопытствомъ. Двое солдатъ уже вышли на лугъ съ фонарями… Я говорю имъ: посвтите, дайте прочитать, что тутъ написано!… И началъ читать… А какъ началъ, то меня такъ огорошило, словно меня кто кулакомъ по лысин угостилъ. ‘Ради Бога!— говорю,— рыцарь, отчего вы не показали этого письма?!’ — ‘Потому, что не хотлъ!’ — говоритъ. Вотъ какая у него гордость неукротимая даже передъ неминучею смертью!… Но я сразу понялъ все и бросился обнимать его. ‘Спаситель нашъ!— говорю,— еслибъ не вы, насъ бы давно вороны исклевали!’ Приказалъ я взять его назадъ и привести сюда, а самъ едва не загналъ коня, чтобъ сообщить вамъ какъ можно скорй, что случилось… Уфъ!…

— Странный человкъ! Какъ въ немъ доброе перемшалось со злымъ,— сказалъ Станиславъ Скшетускій.— Еслибъ… но, впрочемъ, вотъ и онъ.

Дйствительно, въ дверяхъ стоялъ Кмицицъ, окруженный солдатами.

— Вы свободны, панъ Кмицицъ,— торопливо сказалъ Володівскій,— и пока мы живы, ни одинъ изъ насъ не подниметъ на васъ оружіе. Скажите, какое отчаяніе помшало вамъ сразу показать вамъ письмо Радзивилла? Мы не стали бы васъ преслдовать.

Тутъ онъ повернулся къ солдатамъ:

— Оставить его и садиться на лошадей!

Солдаты ушли и панъ Андрей остался одинъ по середин комнаты. Лицо его было спокойно, хотя, правда, немного мрачно, но, тмъ не мене, онъ не безъ гордости смотрлъ на стоящихъ передъ нимъ офицеровъ.

— Вы свободны!— повторилъ Володівскій.— Возвращайтесь, куда хотите, хотя бы къ Радзивиллу… Жаль только видть рыцаря, потомка знатныхъ предковъ, въ качеств помощника измнника.

— Вы, однако, обдумайте хорошенько ваши слова,— сказалъ Кмицицъ.— Я заране говорю вамъ, что возвращусь именно къ Радзивиллу.

— Да присоединитесь къ намъ, пусть чортъ поберетъ этого кейданскаго тирана! — закричалъ Заглоба.—Будете вы нашимъ другомъ, дорогимъ товарищемъ, а отечество проститъ вамъ вс ваши прегршенія!

— Ни за что!—энергично отвтилъ Кмицицъ.— Одинъ Богъ разсудитъ, кто лучше служитъ отечеству,—вы, раздувающіе междоусобную войну на собственный счетъ и рискъ, или я, служащій государю, который одинъ въ состояніи спасти пашу несчастную республику. Идите своею дорогой, я пойду своею! Мн не время обращать васъ на путь истины,— да мои слова и не принесли бы никакой пользы,—только я вамъ говорю отъ глубины души моей: это вы губите отечество, вы заграждаете ей дорогу къ спасенію. Измнниками васъ я не называю,—я знаю, ваши намренія чисты,—но знайте, отчизна погибаетъ, Радзивиллъ простираетъ ей руку, а вы колете мечами эту руку и въ ослпленіи называете измнниками его и всхъ, кто стоитъ около него.

— Ей-Богу!— сказалъ Заглоба,— еслибъ я не видалъ, какъ храбро вы шли на смерть, то обвинилъ бы васъ въ трусости. Кому вы присягали: Радзивиллу или Яну Казиміру? Швеціи или республик? Вы окончательно теряете разсудокъ!

— Я зналъ, что мои слова не могутъ ни въ чемъ убдить васъ… Прощайтеі

— Подождите немного,—сказалъ Заглоба,—дло очень важное.. Скажите, рыцарь, Радзивиллъ общался пощадить насъ, когда вы просили его объ этомъ въ Кейданахъ?

— Да!—сказалъ Кмицицъ.—Во время войны вы должны были просидть въ Биржахъ.

— Такъ узнайте же вашего Радзивилла… онъ не только отчизну, но и собственныхъ своихъ слугъ обманываетъ. Вотъ письмо къ биржанскому коменданту, оно было вручено офицеру, который везъ насъ подъ конвоемъ. Читайте!

Панъ Заглоба подалъ письмо гетмана Кмицицу. Тотъ взялъ его въ руки, и кровь хлынула ему въ голову. Ему становилось стыдно за своего вождя. Онъ судорожно смялъ бумагу въ рукахъ и бросилъ ее на полъ.

— Прощайте,—сказалъ онъ.—Лучше бы мн было погибнуть отъ вашихъ рукъ!

И онъ вышелъ изъ комнаты.

— Господа!—посл минуты молчанія сказалъ Скшетускій,— съ этимъ человкомъ трудно ладить, какъ турокъ въ своего Магомета, такъ онъ вритъ въ своего Радзивилла. Я,— да и вс мы,— думали, что онъ служитъ ему ради корысти или честолюбія,— нтъ! Онъ человкъ не злой, но заблудшій.

— Если онъ врилъ въ своего Магомета,— замтилъ Заглоба,— то я сильно подорвалъ въ немъ эту вру. Вы замтили, какъ его коробило во время чтенія этого письма? Ну, и заварится тамъ каша! Этотъ рыцарь готовъ броситься не только на Радзивилла, а хоть на самого чорта. Клянусь Богомъ, сегодняшній день, кажется, самый лучшій день въ моей жизни.

— Ваша правда,—сказалъ панъ мечникъ,— онъ обязанъ вамъ жизнью.

— Богъ съ нимъ!— заторопился Володівскій,— поговоримъ, что теперь намъ длать. Нужно садиться на коней и хать! И вы подете съ нами?

— И я не могу спокойно оставаться здсь… Но если вы хотите сейчасъ же тронуться въ путь, то я скажу вамъ по совсти, что мн не разсчетъ хать съ вами. Коль скоро Кмицицъ убрался отсюда по- добру, по-здорову, меня не сожгутъ, не ограбятъ, а вы сами знаете, сборы въ дальнюю дорогу не шутка. Богъ одинъ знаетъ, когда я возвращусь сюда… Нужно тмъ и другимъ распорядиться,—одно убрать, другое отослать къ сосдямъ… Ну, и деньжонки есть, а мн не хотлось бы брать ихъ съ собою. Завтра чуть свтъ я буду готовъ, а теперь никакъ не могу.

— А мы въ свою очередь не можемъ ждать: надъ нашею головой виситъ мечъ,—отвтилъ Володівскій.—Вы куда хотите бжать?

— Въ Пущу, по вашему совту… По крайней мр, племянницу оставлю тамъ… Самъ я не особенно старъ, авось и моя сабля можетъ пригодиться отчизн и королю.

— Ну, если такъ, будьте здоровы… Дай Богъ намъ встртиться въ лучшія времена…

Панъ Михалъ обнялъ мечника и сталъ прощаться съ Александрой.

— Вспоминайте хоть изрдка солдата, который готовъ всмъ пожертвовать для вашего счастія!—сказалъ онъ.

Тутъ къ нимъ подошелъ панъ Заглоба.

— Прими, прелестное дитя, привтъ и отъ меня, старика! Увидишь пани Скшетускую, обними ее и моихъ буяновъ!

Вмсто отвта, Александра схватила его руку и молча прильнула къ ней устами.

Глава VII.

Въ ту же самую ночь, спустя два часа посл отъзда отряда Володівскаго, въ Биллевичи прибылъ самъ Радзивиллъ. Онъ шелъ на выручку ‘Кмицица, боясь, какъ бы тотъ не попалъ въ руки Володівскаго. Узнавъ о всемъ происшедшемъ, гетманъ захватилъ мечника съ Александрой и возвращался въ Кейданы.

Гетманъ былъ страшно взволнованъ, слушая разсказъ мечника, который нарочно передавалъ все съ мельчайшими подробностями, чтобъ отвратить отъ себя подозрніе грознаго магната. Онъ даже не смлъ протестовать противъ самаго вызда въ Кейданы и въ глубин души радовался, что буря на томъ и покончилась. У Радзивилла же (хотя онъ подозрвалъ мечника въ различныхъ злонамренныхъ замыслахъ) и безъ того было много заботъ на сердц, чтобы помнить обо всемъ этомъ.

Бгство Володівскаго могло измнить все положеніе длъ на Подлясь. Гороткевичъ и Якубъ Кмицицъ, стоящіе во глав взбунтовавшихся противъ гетмана хоругвей, хотя и добрые солдаты, но не пользовались особымъ вліяніемъ, вслдствіе чего и вся конфедерація не имла особаго значенія. Теперь же съ Володівскимъ убжали такіе люди, какъ Мирскій, Станкевичъ и Оскерко, не считая самого маленькаго рыцаря,— однимъ словомъ, люди съ именемъ, съ положеніемъ.

Наконецъ, въ Подлясь жилъ и князь Богуславъ, который со своими придворными хоругвями сопротивлялся конфедератамъ, ожидая со дня на день помощи отъ дяди электора, дядя электоръ медлилъ, очевидно, выжидая удобныхъ для себя моментовъ, а мятежныя войска росли да росли, собирались съ силами и пріобртали новыхъ сторонниковъ. Одно время гетманъ самъ хотлъ идти къ Подлясью и однимъ напоромъ смять бунтовщиковъ,, но его удерживала мысль, что едва онъ выступитъ ногой изъ границъ Жмуди, цлый край возстанетъ и радзивилловское значеніе умалится въ шведскихъ глазахъ до нуля.

Необходимо было выручить также Богуслава и удержать за собой Подлясье, тмъ боле, что съ другой стороны доходили грозныя всти о дйствіяхъ пана воеводы витебскаго. Пробовалъ гетманъ соединиться съ нимъ и привлечь его на свою сторону, но Сапга отослалъ его письмо безъ отвта. Говорили, что онъ продаетъ, что можетъ, изъ фамильнаго серебра чеканитъ монету, даже ковры закладываетъ жидамъ, сдаетъ въ аренду по чемъ попало имнія и собираетъ войско.

Гетманъ, по натур своей жадный и неспособный къ матеріальнымъ пожертвованіямъ, сначала не хотлъ врить, чтобы кто-нибудь отдавалъ все свое достояній на алтарь отечества, но послдствія убдили его, что такъ было на самомъ дл, ибо войско Сапги увеличивалось съ каждымъ днемъ. Къ нему льнули и бглецы, и шляхта, и патріоты и, что еще горше, даже родственники гетмана: князь ловчій Михалъ приказалъ вс доходы съ его незанятыхъ шведами имній передавать въ казну витебскаго воеводы.

Положеніе становилось все хуже. Радзивиллъ могъ бы призвать шведскія войска противъ воеводы витебскаго,—къ тому же, они все боле и боле занимали бы край,—но это значило бы сознаться въ собственномъ безсиліи. Наконецъ, отношенія гетмана къ шведскому генералиссимусу, со времени клеванской стычки, были весьма натянуты и, помимо всякихъ объясненій, нисколько не устраняли недоврія.

Гетманъ, отправляясь на помощь Кмицицу, надялся, что, можетъ быть, ему удастся разгромить Володівскаго, но и это предположеніе не осуществилось и гетманъ возвращался въ Кей-даны злой и угрюмый. Удивляло его также, что онъ не встртилъ по дорог Кмицица, а тотъ (Володівскій забралъ съ собою всхъ его драгуновъ) возвращался въ Кейданы другимъ, боле краткимъ путемъ, минуя Племборгъ и Эйраголу.

Посл цлой ночи, проведенной на кон, въ полночь слдующаго дня гетманъ вернулся въ Кейданы и первымъ дломъ освдомился о Кмициц. Кмицицъ возвратился, но безъ солдатъ. Послднее обстоятельство уже было извстно князю, но, тмъ не мене, онъ интересовался услыхать отъ самого Кмицица отчетъ въ его дйствіяхъ и приказалъ его призвать къ себ.

— Мн не удалось, также какъ и теб,—сказалъ князь, когда Кмицицъ предсталъ передъ нимъ. — Мечникъ росенскій говорилъ мн, что ты попалъ въ руки этого маленькаго дьявола.

— Да!—отвтилъ Кмицицъ.

— Тебя спасло мое письмо?

— О какомъ именно письм вы изволите говорить? Прочтя то, которое находилось при мн, они въ награду прочли мн .другое, которое ваше сіятельство писали къ биржанскому коменданту..

Угрюмое лицо Радзивилла покрылось кровавымъ облакомъ.

— Такъ ты знаешь?…

— Знаю!— запальчиво отвтилъ Кмицицъ.—Какъ вы могли такъ поступить со мной? Простому шляхтичу — и тому стыдно нарушать данное слово, а вождю, князю…

— Молчи!—перебилъ Радзивиллъ.

— Я не буду молчать, потому что передъ тми людьми долженъ былъ краснть за васъ! Они уговаривали меня, чтобъ я присодинился къ нимъ, я не хотлъ и говорилъ имъ: ‘Я служу Радзивиллу, а Радзивиллъ олицетвореніе чести и добродтели!’ Они показали мн это письмо: ‘Посмотри, каковъ твой Радзивиллъ!’ — а я долженъ былъ закусить губы и молча проглотить свой стыдъ.

Щеки гетмана задрожали отъ бшенства. Имъ овладло дикое желаніе сокрушить эту дерзкую голову и онъ уже поднялъ руку, чтобы позвать прислугу. Гнвъ ослплялъ его глаза, давилъ грудь и Кмицицу дорого пришлось бы заплатить за свою дерзость, еслибъ княземъ не овладлъ страшный припадокъ астмы. Лицо его почернло, глаза вышли изъ своихъ орбитъ, онъ вскочилъ съ кресла, замахалъ руками и изъ груди его вырвался хриплый крикъ:

— Душитъ меня, душитъ!…

Прибжали слуги, доктора. Цлый часъ князь лежалъ безъ памяти и только тогда, когда началъ слабо проявлять присутствіе жизни, Кмицицъ вышелъ изъ комнаты.

Въ корридор на него наткнулся Харлампъ, который уже вылечился отъ ранъ посл стычки съ венграми Оскерка.

— Что новаго?—спросилъ усачъ.

— Пришелъ въ себя.

— Гм… А завтра, можетъ быть, не придетъ! Плохо наше дло, панъ полковникъ: умретъ князь — и за его вины насъ потянутъ къ отвту. Вся надежда на Володівскаго, можетъ быть, онъ защититъ старыхъ товарищей. Я увренъ (тутъ Харлашъ понизилъ голосъ), что онъ убжалъ.

— Что же ему, такъ тсно было, что ли?

— Тсно! Вообразите себ: изъ кустовъ, куда мы его загнали, самъ волкъ не выбрался бы, а онъ убжалъ. О, чтобъ его!… А около насъ что длается! Шляхта отворачивается отъ нашего гетмана, вс говорятъ, что предпочитаютъ настоящаго врага, шведа, татарина даже, чмъ ренегата. Вотъ оно что. А тутъ его сіятельство приказываетъ хватать и сажать въ тюрьму гражданъ, что, будь между нами сказано, вопреки праву а вольности. Сегодня привезли, напримръ, пана росенскаго мечника!…

— А, такъ его привезли?

— Какъ же! и съ племянницей. Панна — словно ангелъ! Завидую я вамъ!

— Гд ихъ помстили?

— Въ правомъ флигел. Хорошіе покои имъ отвели, не на что жаловаться, разв на то, что стража мимо дверей прохаживается. А когда свадьба, панъ полковникъ?

— Еще пвчіе на эту свадьбу не приглашены. До свиданія!— сказалъ Кмицицъ.

Кмицицъ, простившись съ Харлампомъ, ушелъ къ себ. Безсонная ночь, сильныя ощущенія, послднее столкновеніе съ княземъ страшно измучили его. Къ тому же, простой вопросъ Хар-лампа: ‘Скоро ли свадьба?’ — уязвилъ его до глубины души, передъ его глазами предстало холодное лицо Александры, ея стиснутыя губы, ея молчаніе, подтверждающее его смертный приговоръ. Все равно, положимъ, ея просьба не могла бы избавить его,— панъ Володівскій остался бы непреклоненъ! Пусть, пусть! Кмицицъ чувствовалъ, какъ ему больно, что она не сказала этого слова. А, вдь, дважды передъ этимъ она не поколебалась спасти его! Неужели между ними такая пропасть, неужели въ еа сердц угасла… не любовь,— нтъ!— просто состраданіе, состраданіе къ живому существу? Чмъ боле раздумывалъ надъ этимъ Кмицицъ, тмъ боле жестокою казалась ему Александра, тмъ большее негодованіе противъ нея давило его грудь.

‘Что я сдлалъ преступнаго,—спрашивалъ онъ себя,— чтобъ она презирала меня, какъ отверженнаго? Положимъ, не хорошо служить Радзивиллу, но и здсь я чувствую себя невиннымъ, и здсь, положа руку на сердце, могу поклясться, что служу ему не изъ честолюбія, не ради выгодъ… Я вижу въ немъ единственное спасеніе отечества,— за что же меня осудили?… Хорошо, хорошо! Пусть такъ будетъ! Я не пойду просить прощенія въ несодянныхъ грхахъ или вымаливать снисхожденія!’ — повторялъ онъ себ въ тысячный разъ.

А боль въ душ не утихала,—напротивъ, усиливалась съ каждою минутой. Панъ Андрей бросился на свою постель и попробовалъ заснуть, но не могъ, несмотря на страшное утомленіе. Черезъ минуту онъ всталъ и началъ ходить по комнат, прикладывая руки къ горящему лбу.

‘Да, да, у этой двушки каменное сердце… О, панна, не ожидалъ я этого отъ васъ, не ожидалъ!… Да заплатитъ вамъ Богъ!’

Прошелъ часъ, другой. Панъ Андрей, совершенно измученный, началъ было дремать, какъ въ его комнату явился княжескій дворянинъ, панъ Шкиллондзъ, и позвалъ его къ князю.

Радзивиллъ чувствовалъ себя лучше, дышалъ свободнй, но оловянное его лицо показывало страшную слабость. Онъ сидлъ въ глубомъ кресл, обитомъ кожей, и при вход Кмицица тотчасъ же выслалъ своего доктора.

— Я былъ уже одною ногой на томъ свт… и черезъ тебя!— сказалъ онъ пану Андрею.

— Ваше сіятельство, здсь моей вины нтъ, я сказалъ то, что думалъ.

— Пусть же впередъ этого больше не будетъ. Хоть ты одинъ не прибавляй тяжести къ моему, и безъ того невыносимому, бремени и знай, я простилъ теб то, что не простилъ бы другому.

Кмицицъ молчалъ.

— Если я приказалъ казнить тхъ людей, которыхъ простилъ въ Кейданахъ по твоей просьб, то не для того, чтобы хотлъ обмануть тебя, а для того, чтобъ избавить тебя отъ горя. Я согласился только для вида, потому что питаю къ теб слабость… А ихъ смерть была необходима. Что я за палачъ? Неужели ты думаешь, что я проливаю кровь единственно для того, чтобы насладиться страшнымъ зрлищемъ?… Поживешь ты на свт подольше и узнаешь, какія жертвы долженъ приносить тотъ, кто стремится къ великой цли. Эти люди должны были умереть здсь, въ Кейданахъ, посмотри, къ чему привело твое заступничество: загорлась домашняя война, добрыя отношенія къ шведамъ подорваны, бунтъ, какъ зараза, распространяется все шире и шире. Мало того, я самъ лично долженъ былъ идти на нихъ войной и наглотаться срама въ присутствіи всего войска, ты едва не погибъ отъ ихъ руки, а теперь они пойдутъ на Подлясье и станутъ во глав бунта. Смотри и поучайся! Еслибъ они погибли въ Кейданахъ, ничего бы этого не было. Но ты, прося о нихъ, думалъ только о своихъ личныхъ привязанностяхъ, я же послалъ ихъ на смерть въ Биржи потому, что вижу дальше, потому что знаю изъ практики: кто на бгу наткнется хоть на маленькій камушекъ, тотъ упадетъ, а кто упадетъ, тотъ можетъ не подняться, и тмъ легче, чмъ передъ этимъ бжалъ шибче… Да проститъ теб Богъ, сколько зла надлалъ ты!

— Не могутъ же они совсмъ испортить дла вашего сіятельства.

— Довольно того, что они были причиной возникновенія недоразумній между мной и Понтусомъ. Дло выяснилось, люди были не мои, но дерзкое письмо Понтуса осталось, и я не прощу ему его… Понтусъ — зять короля, но дло еще не ршенное: могъ ли бы быть онъ моимъ и не былъ ли бы радзивилловскій порогъ черезъ-чуръ высокъ для его ногъ?

— Вашему сіятельству лучше бы переговариваться прямо съ королемъ, чмъ съ его слугами.

— Ни хочу такъ сдлать. И если горести не убьютъ меня, я научу этого шведа вжливости… Если горести не убьютъ меня,—а дло, кажется, къ этому именно и идетъ, потому что тутъ никто не скупится прибавлять къ чаш моихъ бдствій… Тяжело мн, охъ, тяжело! Кто бы поврилъ, что я тотъ самый, который былъ подъ Лавымъ, подъ Рчицей, Мозыремъ, Кіевомъ и Берестечкомъ? Вся республика только и смотрла на меня и Виснвецкаго, какъ на два солнца. Все дрожало передъ Хмельницкимъ, а онъ дрожалъ передо мной. И т самыя войска, что я, во время всеобщаго пораженія, велъ отъ побды къ побд, теперь меня покинули и поднимаютъ на меня руку, какъ на отцеубійцу…

— Нтъ, не вс. Есть такіе, что еще врятъ вашему сіятельству!— порывисто сказалъ Кмицицъ.

— Еще врятъ… пока не перестанутъ!— горько усмхнулся Радзивиллъ.—Какъ велика ихъ милость ко мн!… Дай только Богъ не отравиться мн ею… Каждый изъ васъ ударъ за ударомъ добиваетъ меня, хотя никому это и на мысль не приходитъ…

— Обращайте вниманіе, ваше сіятельство, на намренія, а не на цль.

— Благодарю за совтъ… Теперь я буду внимательно слдить, какъ на меня смотритъ всякій рядовой, и старательно забгать впередъ, чтобъ угодить всякому…

— Горькія эти слова, князь!

— А жизнь моя сладка?… Богъ сотворилъ меня для великихъ длъ, а я долженъ тратить силы въ повтовой войн, которую могъ бы вести одинъ засцянокъ съ другимъ. Я хотлъ мряться съ могучими монархами, а упалъ такъ низко, что долженъ ловить какого-то пана Володівскаго въ собственныхъ владніяхъ. Вмсто того, чтобъ дивить свтъ своею силой, я удивляю его своею слабостью, вмсто того, чтобъ заплатить за развалины Вильно развалинами Москвы, я долженъ благодарить тебя за укрпленія Кейданъ… Тсно мн… я задыхаюсь… и не потому только, что меня душитъ астма… Бездятельность меня убиваетъ… Тсно мн и тяжко!… Понимаешь?

— И я думалъ, что дло пойдетъ иначе!—угрюмо сказалъ Кмицицъ.

Радзивиллъ тяжело вздохнулъ.

— Прежде чмъ меня увнчали короной, на мою голову надли терновый внецъ. Я приказалъ астрологу Адерсу составить гороскопъ… Онъ тотчасъ же начертилъ фигуры и говоритъ, что сочетанія ихъ пока неблагопріятны, но что все это пройдетъ. А тмъ временемъ я терплю муки… Ночью мн что-то не даетъ спать, что-то ходитъ по комнатамъ… Какія-то лица заглядываютъ въ мой альковъ, а по временамъ меня охватываетъ внезапный холодъ… Это значитъ—смерть вокругъ меня ходитъ… Мука невыносимая… Я долженъ разсчитывать на все,—на измну, на отступничество… Много есть такихъ, которые колеблятся.

— Такихъ тутъ больше нтъ! — отвтилъ Кмицицъ. — Кто хотлъ отступить, тотъ уже ушелъ прочь.

— Не обманывай меня, ты самъ видишь, что остальные тоже начинаютъ оглядываться.

Кмицицъ вспомнилъ Харлампа и замолчалъ.

— Ну, довольно!—сказалъ Радзивиллъ,— тяжело страшно, но нужно переносить… Не говори никому, что слышалъ отъ меня… Хорошо, что припадокъ случился сегодня утромъ,— значитъ, больше не повторится,—а сегодня мн силы необходимы: сегодня я хочу устроить празднество и появиться съ веселымъ лицомъ, чтобъ подкрпить падающій духъ… И ты развеселись, но не говори никому ничего,—хоть ты одинъ не огорчай меня… Сегодня я поддался гнву… Берегись, чтобъ этого не повторилось, можешь за это поплатиться своею головой. Ну, да я простилъ тебя… Ты такія шанцы насыпалъ вокругъ Кейданъ, что хотя бы самому Петерсону впору… Ступай теперь, да пришли мн Млешко. Сегодня привели бглецовъ отъ его хоругви,—все простые солдаты. Повсить ихъ всхъ до одного… Нужно показать примръ… Будь здоровъ… Сегодня должно быть весело въ Кейданахъ!…

Глава VIII.

Мечникъ росенскій долженъ былъ вести весьма тягостную бесду съ панной Александрой, прежде чмъ та согласилась идти на пиръ, который князь устраивалъ своимъ приверженцамъ. Почти со слезами мечникъ умолялъ настойчивую и смлую двушку, увряя ее, что дло идетъ о его жизни, что вс, не только военные, но и мирные сосди Кейданъ, должны собраться сегодня подъ страхомъ княжескаго гнва. Панна не. захотла рисковать жизнью дяди и уступила. Дйствительно, създъ былъ не малый, окрестная шляхта пріхала съ женами и дочерьми, но военные, все-таки, преобладали, въ особенности офицеры-иноземцы, которые почти вс остались врны князю. Самъ онъ, прежде чмъ появиться гостямъ, постарался скрыть вс слды волненія, какъ будто бы никакая туча не омрачала горизонта его души. Князь хотлъ поднять духъ своихъ сторонниковъ, показать всмъ, что большинство стоитъ за него и только одни бунтовщики противятся уніи со Швеціей, и потому не жаллъ никакихъ хлопотъ и издержекъ, чтобы пиръ вышелъ на славу и молва о немъ разнеслась какъ можно дале по стран. Едва на землю спустился сумракъ, сотни бочекъ запылали на двор и по дорог, загремли пушки, а солдатамъ было на-строго приказано кричать виватъ.

По дорог, одна за другой, тянулись коляски и брички съ мстною знатью и ‘дешевою’ шляхтой. Толпа народа, разодтая въ бархатъ, атласъ и мха, наполняла такъ называемую золотую залу, а когда появился князь, весь сверкающій дорогими каменьями, съ ласковою улыбкой на болзненномъ лиц, офицеры закричали въ одинъ голосъ:

— Да здравствуетъ князь гетманъ! Да здравствуетъ воевода виленскій!

Радзивиллъ обвелъ глазами собравшихся гостей,—не присосоединятся ли они къ голосамъ офицеровъ? Дйствительно, нсколько не особенно храбрыхъ людей подхватили: ‘да здравствуетъ!’ и князь началъ раскланиваться направо и налво и благодарить за добрыя и ‘единомысленпыя’ пожеланія.

— Съ вами, господа, мы съумемъ дать отпоръ тмъ, кто хочетъ сгубить отечество! Да заплатитъ вамъ Богъ! Да заплатитъ вамъ Богъ!—повторялъ онъ, обходя вокругъ залу, останавливаясь передъ знакомыми, не щадя титуловъ, ‘панъ братъ’, ‘милый сосдъ’—и не одно нахмуренное лицо прояснялось отъ теплыхъ лучей ласки магната.

— Не можетъ быть,—говорили т, которые еще такъ недавно косо смотрли на его дйствія,—чтобы такой панъ, такой важный сенаторъ желалъ несчастія отечеству. Врно, онъ или не можетъ поступать иначе, или у него есть какіе-нибудь сокровенные замыслы на пользу республики.

— Дай Богъ, чтобъ все измнилось къ лучшему.

Но были и такіе, которые кивали головами или переглядывались другъ съ другомъ, точно желали сказать: ‘Мы здсь потому, что намъ ножъ къ горлу приставили’.

Впрочемъ, послдніе молчали, тогда какъ первые старались говорить насколько возможно громче,

— Лучше намъ перемнить государя, чмъ погубить всю республику!

— Возложимъ вс надежды на нашего князя и безусловно подчинимся его вол!

— Онъ намъ ближе Яна Казиміра… онъ наша кровь!

Радзивиллъ жадно ловилъ эти слова и не обращалъ никакого вниманія на то, что они исходятъ отъ тхъ людей, слабыхъ, непостоянныхъ, которые прежде всего отступятся отъ него въ минуту опасности. Онъ упивался этими словами и, обманывая самого себя, повторялъ то, что, казалось, совершенно оправдывало его:

— Extrema necessitatis extremis nititur rationibus!

Но когда, проходя мимо одной кучки шляхтичей, онъ услыхалъ, какъ панъ Южицъ произнесъ: ‘Онъ намъ ближе Яна Казиміра!’ — лицо его просвтлло окончательно,— одно сравненіе съ королемъ льстило его гордости,— и, приблизившись къ папу Ожицу, онъ сказалъ:

— Вы правы, потому что въ Ян Казимір на гарнецъ крови только кварта литовской, а во мн нтъ другой… Если до сихъ поръ кварта считалась больше гарнца, то отъ васъ зависитъ измнить это.

— Мы готовы хоть гарнцемъ пить за здоровье вашего сіятельства!—сказалъ панъ Южицъ.

— О, вы отгадали мои намренія! Веселитесь, добрые друзья! Я желалъ бы пригласить цлую Литву.

— Тогда ее нужно еще больше окромсать,— сказалъ панъ Щанецкій изъ Данькова, человкъ смлый и острый какъ на языкъ, такъ и на саблю.

— Что вы хотите сказать?—нахмурился Радзивиллъ.

— Что сердце вашего сіятельства обширнй Кейданъ. Радзивиллъ принужденно улыбнулся и пошелъ дальше.

Въ это время маршалъ доложилъ, что ужинъ готовъ. Гости ркой поплыли за княземъ въ ту самую залу, гд еще такъ недавно была объявлена унія со Швеціей. Вроятно, князь все предусмотрлъ заране, потому что Кмицицу досталось мсто между мечникомъ и панной Александрой.

У обоихъ дрогнуло сердце, когда они услыхали свои фамиліи, оба на минуту поколебались, но тотчасъ же сообразили, что малйшее промедленіе обратитъ на нихъ глаза всего общества, и покорно сли рядомъ. Имъ было тяжко и горько. Панъ Андрей ршился быть хладнокровнымъ, какъ будто бы рядомъ съ нимъ сидла какая-нибудь чужая особа, но вскор увидалъ, что и онъ не можетъ быть равнодушнымъ. Оба ясно сознавали, что въ этой толп, посреди разнообразнйшихъ чувствъ, страстей и стремленій, онъ думаетъ о ней, она о немъ, и собственно потому имъ такъ трудно. Оба не хотли и не могли высказать ясно и открыть, что лежало на ихъ сердц, оба имли прошедшее, но не имли будущаго. Старыя чувства, доврчивость,— все было порвано. Между ними не было ничего общаго, кром сознанія горькой обиды. Еслибъ и эта послдняя цпь лопнула, они чувствовали бы себя боле свободными, но для этого нужно было время, а времени прошло такъ немного.

Кмицицу было такъ плохо, что онъ закусывалъ губы до крови отъ боли, но, все — таки, ни за что въ свт не отказался бы отъ назначеннаго ему мста. Жаднымъ ухомъ ловилъ онъ шелестъ ея платья, замчалъ, длая видъ, что не замчаетъ, каждое ея движеніе, и все это вмст сливалось для него въ одно какое-то мучительное наслажденіе.

Черезъ нсколько минутъ онъ замтилъ, что и она наблюдаетъ за нимъ. Ему страстно захотлось посмотрть на нее… Вотъ она со своимъ яснымъ челомъ, очами, полузакрытыми темными рсницами, и блднымъ лицомъ (у другихъ паннъ лицо было постоянно нарумянено, у нея — никогда)…

Въ этомъ лиц для него всегда было что-то притягательное, и теперь сердце бднаго рыцаря дрогнуло отъ боли и обиды. ‘Неужели въ такой небесной оболочк можетъ обитать неумолимая душа?’—подумалъ онъ. Но оскорбленіе было черезъ-чуръ сильно и черезъ минуту онъ прибавилъ: ‘Не нужна ты мн… пусть тебя беретъ кто-нибудь другой!’

И вдругъ онъ почувствовалъ, что еслибъ этотъ ‘другой’ попробовалъ только воспользоваться его дозволеніемъ, то онъ его изрубилъ бы въ куски. При одной мысли объ этомъ его охватилъ страшный гнвъ.

Панъ Андрей успокоился только тогда, когда вспомнилъ, что около нея сидитъ онъ самъ, а не кто-нибудь другой, и никто, по крайней мр, въ настоящую минуту, не думаетъ о ней.

‘Посмотрю на нее еще одинъ разъ, а потомъ повернусь въ другую сторону’,— подумалъ онъ.

Но въ эту минуту и она посмотрла на него. Оба тотчасъ же опустили глаза, страшно сконфуженные, точно ихъ поймали на какомъ-нибудь преступленіи.

Панна Александра также вела борьбу съ собой. Изо всего случившагося, изъ поведеніи Кмицица въ Биллевичахъ, изъ словъ Заглобы и Скшетускаго, она поняла, что Кмицицъ заблуждался, но вовсе не такъ виноватъ, не заслуживаетъ такого презрнія, такого безпощаднаго осужденія, какъ думала она раньше. Наконецъ, вдь, это онъ освободилъ тхъ хорошихъ людей отъ смерти, наконецъ, въ немъ самомъ было столько геройской твердости, что, попавъ къ нимъ въ руки и имя возможность спасти себя отъ смерти, онъ не показалъ письма, не сказалъ ни слова и пошелъ па казнь съ высоко поднятою головой.

Александра, воспитанная старымъ солдатомъ, который презрніе къ смерти ставилъ во глав всхъ прочихъ добродтелей, всмъ сердцемъ уважала мужество и теперь не могла не удивляться отваг и упрямству молодаго рыцаря,— упрямству, которое могло покинуть его разв только съ послднимъ дыханіемъ.

Она поняла теперь, что если Кмицицъ и служитъ Радзивиллу, то, несомннно, искренно,— значитъ, какъ же несправедливо было обвинять его въ умышленной измн! А, тмъ не мене, она первая бросила ему въ глаза это оскорбленіе, не пожалла ни злобы, ни призрнія, не хотла даже простить его передъ лицомъ смерти!

‘Награди за несправедливость,— шептало ей сердце.— Между вами все кончено, но ты должна признаться, что осудила его понапрасну’.

Но и у молодой двушки гордости было не мало, а, можетъ быть, немного и упрямства. Вдругъ въ голову ей пришла мысль, что панъ Андрей, можетъ быть, и вовсе не интересуется такимъ удовлетвореніемъ, и яркій румянецъ залилъ ея лицо.

‘А если такъ, то и не надо!’ — подумала она въ глубин души.

Но совсть говорила дальше: ‘нуждается ли несправедливо обвиненный въ удовлетвореніи, нтъ ли, удовлетворить его необходимо’, а гордость, въ свою очередь, приводила все новые аргументы:

‘А если,— что очень можетъ быть,— онъ не захочетъ слушать оправданій, тогда что? Срамъ, .позоръ! О, во-вторыхъ, виновенъ онъ или не виновенъ, дйствуетъ разумно или ослпленъ, достаточно того, что вмст съ измнниками помогаетъ врагамъ губить свое отечество. Отечеству все равно, ума ли у него не хватаетъ, или чести. Богъ можетъ оправдать его, люди должны, обязаны обвинить и названіе измнника останется при немъ навсегда. Да, да! Если онъ невиненъ, можно ли не презирать такого человка, который не можетъ отличить добро отъ зла, порока отъ добродтели?…’

Тутъ гнвъ совсмъ овладлъ панной и щеки ея еще боле раскраснлись.

‘Промолчу!—сказала она. — Пусть онъ переноситъ то, что заслужилъ. Пока раскаянья не видно…’

Тутъ она посмотрла на Кмицица, не видно ли раскаянія на его лиц? Раскаянія не было, но за то Александра увидала, что искаженное горемъ и мученіемъ лицо пана Андрея было блдно, точно посл долгой болзни. Ей стало невыносимо жалко его, слезы по-невол навертывались на ея глаза и она наклонилась надъ столомъ, чтобы скрыть свое смущеніе.

А пиръ понемногу начиналъ оживляться.

Сначала вс находились подъ вліяніемъ какого-то тягостнаго ощущенія, но княжескій медъ и вино были крпки и гости начинали приходить въ лучшее расположеніе духа.

Князь поднялся съ своего мста.

— Господа, я прошу у васъ слова!

— Князь хочетъ говорить! Князь хочетъ говорить! — крикнуло нсколько голосовъ.

— Первый тостъ я предлагаю за здоровье его величества короля шведскаго, который даетъ намъ помощь противъ непріятеля и будетъ оказывать ее до тхъ поръ, пока покой не водворится повсемстно. Встаньте, господа, этотъ тостъ нужно выпить стоя.

Гости встали и выпили свои кубки, но безъ всякаго энтузіазма, безъ возгласовъ. Панъ Щанецкій что-то нашептывалъ сосдямъ и т кусали усы, чтобы не расхохотаться,— очевидно, дло шло о шведскомъ корол.

И когда лишь князь провозгласилъ другой тостъ, за здоровье ‘дорогихъ гостей’, собравшихся въ Кейданы со всхъ сторонъ, чтобъ заявить о своей вр въ правоту длъ хозяина, ему отвтили громкіе крики:

— Благодаримъ, благодаримъ отъ всего сердца! За здоровье пана князя… нашего литовскаго Гектора!… Да здравствуетъ!

Панъ Южицъ, немного выпившій, крикнулъ изо всей силы:

— Да здравствуетъ Янушъ первый, великій князь литовскій! Радзивиллъ раскраснлся, какъ двица подъ внцомъ, но, замтивъ, что собравшіеся молчатъ и съ удивленіемъ посматриваютъ на него, сказалъ:

— И это въ вашей власти, только вы черезъ-чуръ рано награждаете меня такимъ саномъ, какъ Южицъ,— черезъ-чуръ рано!

— Да здравствуетъ Янушъ первый, великій князь литовскій!— съ упорствомъ пьянаго повторилъ Южицъ.

Панъ Щанецкій тоже поднялся съ мста и провозгласилъ тостъ:

— Да!— холодно сказалъ онъ.— Великій князь литовскій, король польскій и императоръ германскій!

Наступило молчаніе, но только на мигъ, потомъ вс разразились смхомъ. Смялись вс, громко, раскатисто, до слезъ, и вдругъ смолкли при вид лица князя.

Радзивиллъ, однако, удержалъ страшный гнвъ, клокотавшій въ его груди, и глухо сказалъ:

— Черезъ-чуръ смлыя шутки, панъ Щанецкій!

Шляхтичъ нисколько не смутился и отвчалъ:

— И тотъ тронъ выборный, а большаго вашему сіятельству мы и желать не можемъ. Если, какъ шляхтичъ, вы можете быть польскимъ королемъ, то въ качеств князя нмецкаго союза можете быть возведены и въ санъ императора. До одного вамъ такъ же далеко или близко, какъ и до другаго, а кто вамъ не желаетъ этого, пусть встанетъ, мы его сейчасъ саблями зарубимъ.

Тутъ онъ обратился къ гостямъ:

— Кто не желаетъ пану воевод Виленскому германской короны, пусть встанетъ!

Очевидно, никто не всталъ, но никто не смялся. Въ голос пана Щанецкаго слышалось столько дкой злобы, что всмъ стало какъ-то страшно.

Хотя ничего особеннаго не случилось, однако, пиръ былъ окончательно испорченъ. Напрасно слуги князя поминутно наполняли кубки,—вино не могло вернуть отлетвшаго веселья и разогнать печальныя думы. Радзивиллъ съ трудомъ скрывалъ свою злобу. Онъ чувствовалъ, что, благодаря тостамъ Щанецкаго, онъ умалился въ глазахъ собравшейся шляхты, что съ намреніемъ или неумышленно шляхтичъ вселялъ въ его гостяхъ убжденіе, что воевод виленскому не ближе до великокняжескаго трона, чмъ до императорской короны. Все было обращено въ шутку, въ посмшище, а, вдь, самый пиръ и давался отчасти съ цлью освоить умы съ будущимъ царствованіемъ Радзивилла. Даже боле, это могло неблагопріятно отозваться на его офицерахъ, посвященныхъ во вс тайны. Князь замтилъ, что они какъ-то странно перемнились.

Гангофъ пилъ кубокъ за кубкомъ и избгалъ княжескаго взора, Кмицицъ ничего не пилъ и все время смотрлъ внизъ, точно думалъ о чемъ-то или боролся съ какою-то неотвязною мыслью. Радзивиллъ задрожалъ при одномъ предположеніи, что этотъ умъ каждую минуту можетъ озариться свтомъ и познать правду, и тогда офицеръ, являющійся послднею связью между польскими полками и радзивилловскимъ дломъ, порветъ эту связь, хотя бы для этого долженъ былъ разбить свое собственное сердце.

Кмицицъ давно уже тяготилъ Радзивилла, и еслибъ не странное значеніе, которое придала ему стеченіе обстоятельствъ, онъ давно бы уже палъ жертвою собственной безумной страсти и гетманскаго гнва. Но князь ошибался: панъ Андрей былъ всецло занятъ Александрой и глубокою пропастью, раздляющею ихъ.

По временамъ ему казалось, что онъ любитъ сидящую съ нимъ рядомъ двушку боле всего на свт, а черезъ минуту чувствовалъ къ ней страшную ненависть. Будь его воля, онъ убилъ бы ее и самого себя съ нею вмст.

Жизнь его такъ повихнулась, что стала черезъ-чуръ тяжелымъ бременемъ для его прямой натуры. Онъ чувствовалъ то, что чувствуетъ дикій зврь, опутанный стью, откуда не можетъ выбраться.

Унылое настроеніе всхъ окружающихъ раздражало его въ сильной степени.

Ему было просто невыносимо.

Вдругъ въ комнату вошелъ новый гость. Князь узналъ его и крикнулъ:

— Панъ Суханецъ, отъ брата Богуслава!… Наврное, съ письмомъ?

Панъ Суханецъ низко поклонился.

— Такъ точно, ваше сіятельство!… Я прямо изъ Подлясья!

— Дайте письмо, а сами садитесь за столъ. Добрые гости простятъ, что я прочту гіисьмо, хотя мы сидимъ за ужиномъ. Можетъ быть, я найду новости, которыми буду радъ подлиться съ вами. Панъ маршалъ, позаботьтесь о гост.

Князь взялъ изъ рукъ Суханьца пачку писемъ и началъ поспшно ломать печати.

Первое письмо, очевидно, не заключало въ себ ничего пріятнаго, потому что лицо князя побагровло, а глаза сверкнули дикимъ гнвомъ.

— Панове братья!— сказалъ онъ,— князь Богуславъ доноситъ мн, что т, которые предпочитали собраться въ конфедерацію, чмъ идти подъ Вильно, теперь грабятъ мои деревни на Подлясь. Съ бабами-то легче, вроятно, воевать!… Достойные рыцари, нечего сказать!… Ну, да ничего! Не останутся они безъ награды!…

Гетманъ взялъ другое письмо и едва прочелъ первую строчку, какъ лицо его расцвло торжествомъ и радостью.

— Воеводство Срадзское поддалось шведамъ, — крикнулъ онъ,— и вслдъ за Великою Польшей приняло протекторатъ Карла Густава… А вотъ и послдняя почта!… Добрыя извстія! Янъ Казиміръ побитъ подъ Виданой и Жарновымъ!… Войско его покидаетъ! Самъ онъ отступаетъ подъ Краковъ, шведы идутъ за нимъ! Братъ пишетъ, что и Краковъ тоже долженъ пасть.

— Будемъ радоваться, панове!— страннымъ голосомъ сказалъ Щанецкій.

— Да, будемъ радоваться!— повторилъ гетманъ, не замчая интонаціи голоса Щанецкаго.

Вся фигура князя дышала радостью, лицо въ одну минуту помолодло, глаза заблистали, дрожащими отъ радости руками надломилъ онъ печать послдняго письма, прочелъ его, просіялъ, какъ солнце, и крикнулъ:

— Варшава взята!… Да здравствуетъ Карлъ Густавъ!

Князь только теперь замтилъ, что эти извстія произвели на другихъ совсмъ не такое впечатлніе, какъ на него. Вс сидли въ глубокомъ молчаніи, одни морщили брови, другіе даже закрывали лица руками. Даже придворные гетмана, даже люди со слабымъ духомъ не смли вмст съ княземъ радоваться при извстіи, что Варшава взята, что Краковъ долженъ пасть! и что воеводства одно за другимъ отступаются отъ своего государя и переходятъ на сторону непріятеля. Князь сообразилъ, что необходимо сгладить впечатлніе.

— Господа,— сказалъ онъ,— я бы первый плакалъ съ вами, если бы дло шло о несчастій республики, но республика здсь не подвергается никакому ущербу, только мняетъ государя. Вмсто неудачливаго Яна Казиміра, во глав ея будетъ стоять великій и счастливый воинъ. Я предвижу уже конецъ всхъ войнъ и пораженіе враговъ.

— Вы правы, ваше сіятельство!— сказалъ Щанецкій.— Слово въ слово то же самое сказалъ Родзвскій и Опалиньскій подъ Устьемъ… Возрадуемся, братья! На погибель Яну Казиміру!…

Онъ съ шумомъ отодвинулъ свой стулъ и вышелъ изъ залы.

— Самыхъ лучшихъ винъ, какія только есть въ погребахъ!— закричалъ князь.

Панъ маршалъ побжалъ исполнять приказъ. Гости зажужжали словно пчелы въ уль. Первое впечалніе прошло и шляхта пустилась въ споры и разсужденія. Панъ Суханецъ едва могъ отвчать на вс вопросы о положеніи Подлясья и сосдней Мазовіи, уже занятой шведами.

Въ залу вкатили осмоленные боченки и начали пробовать втулки. Всеобщее расположеніе духа настраивалось къ лучшему.

Все чаще и чаще начали проскальзывать отрывочныя фразы: ‘Свершилось, теперь уже не поможешь!’—‘Можетъ быть, лучше будетъ! Нужно примириться съ судьбой!’—‘Князь не дастъ насъ въ обиду!’ —‘Лучше намъ, чмъ другимъ… Да здравствуетъ Янушъ Радзивиллъ, воевода нашъ, гетманъ и князь!’

— Великій князь литовскій!— снова крикнулъ панъ Южицъ.

Теперь эти слова не были уже встрчены, какъ раньше, молчаніемъ или смхомъ, нсколько охрипшихъ голосовъ заорало хоромъ:

— Мы хочемъ того! Всмъ сердцемъ и душою хочемъ! Да здравствуетъ и правитъ нами!

Магнатъ, съ пурпурнымъ лицомъ, поднялся съ своего мста.

— Благодарю васъ, панове братья!— важно произнесъ онъ. Въ зал отъ огней сдлалось жарко, какъ въ бан.

Панна Александра наклонилась черезъ Кмицица къ дяд.

— Мн дурно,— сказала она,— пойдемте отсюда.

Дйствительно, лицо ея было блдно, а на лбу проступили крупныя капли пота.

Мечникъ безпокойно взглянулъ на гетмана,— не будетъ ли поставлено ему въ вину удаленіе съ пиршества? Храбрый солдатъ въ открытомъ пол, онъ страшно боялся Радзивилла.

А въ это время, какъ нарочно, до него донеслись слова гетмана:

— Тотъ мой врагъ, кто не будетъ до дна осушать чашу!… Сегодня я веселъ!

— Ты слышала?—спросилъ мечникъ.

— Дядя, я не могу сидть больше, мн дурно!— умоляющимъ голосомъ сказала Александра.

— Такъ ступай одна.

Панна встала, стараясь не обратить на себя ничьего вниманія, но силы оставили ее и она схватилась за ручку кресла.

Вдругъ сильная рыцарская рука охватила ея станъ и удержала отъ паденія.

— Я провожу васъ!—сказалъ панъ Андрей.

И, не спрашивая позволенія, онъ повелъ ее къ двери. Александр длалось все хуже и она безпомощно повисла на его рук.

Тогда онъ подхватилъ ее, какъ ребенка, и легко вынесъ изъ залы.

Глава IX.

Въ тотъ же вечеръ, посл ужина, панъ Андрей непремнно хотлъ видться съ княземъ, но ему сказали, что князь занятъ важнымъ разговоромъ съ паномъ Суханьцемъ.

Кмицицъ пришелъ на другое утро и тотчасъ же былъ допущенъ предъ лицо гетмана.

— Ваше сіятельство,— сказалъ онъ,— я пришелъ съ просьбой.

— Что ты требуешь отъ меня?

— Я не могу дольше жить здсь. Каждый день для меня — мука. Да я и не нуженъ въ Кейданахъ. Выдумайте какое-нибудь дло и пошлите меня, куда хотите. Я слышалъ, что наши полки пойдутъ на Жултаренку. И я пойду съ ними.

— Жултаренко охотно помрился бы съ нами, да нельзя: мы находимся подъ протекторатомъ шведовъ, и намъ тоже невозможно безъ шведовъ… Графъ Магнусъ подвигается возмутительно медленно… и я знаю, почему. Потому, что онъ мн не вритъ. Или ужь теб такъ плохо въ Кейданахъ, около нашей особы?

— Вы очень добры ко мн, а, все-таки, мн такъ нехорошо, что я и высказать не съумю. Говоря по правд, я думалъ, что все пойдетъ иначе… Я думалъ, что мы будемъ драться, жить въ огн и дыму, день и ночь на сдл. Меня Богъ и сотворилъ для этого. А тутъ сидя, слушай споры, скучай отъ бездятельности, или охоться на своихъ, вмсто того, чтобъ бить непріятеля… Я не могу выдержать, просто не могу… Лучше сто разъ смерть, ей-Богу!… Чистйшая мука!

— Я знаю, откуда происходитъ такое отчаяніе. Любовь, больше ничего! Когда постарешь, самъ будешь смяться надъ своими муками. Я видлъ вчера, что у васъ дло съ двушкой идетъ все хуже и хуже.

— Мн до нея нтъ никакого дла, а ей до меня. Что было, то прошло!

— Она, кажется, вчера захворала.

— Да.

Князь замолчалъ на минуту.

— Я уже совтовалъ теб разъ, да и еще разъ совтую: если она такъ заполонила тебя, бери ее добровольно или силой. Я прикажу обвнчать васъ. Покричитъ немного, поплачетъ… ничего! Посл внца ты возьмешь ее къ себ… и если на другой день она тоже будетъ плакать, то…

— Я прошу у вашего сіятельства какого-нибудь порученія, а не свадьбы!—рзко перебилъ Кмицицъ.

— Значитъ, ты ее не хочешь?

— Не хочу. Ни я ее, ни она меня! Хотя бы сердце мое въ куски разбилось, я ни о чемъ не буду просить ее. Мн хотлось бы захать куда — нибудь подальше, забыть обо всемъ, ухать, пока мой умъ не помутился. Здсь мн длать нечего, а бездятельность для меня хуже всего. Вспомните, какъ вамъ самимъ вчера было плохо, пока не пришли добрыя извстія… Вотъ и со мной тоже сегодня и всегда такъ будетъ. Что мн длать? Ухватиться руками за голову, чтобъ ее горькія мысли не разорвали, и сидть? Что я здсь высижу? Богъ знаетъ, что за времена, Богъ знаетъ, что это за война, которой я понять не могу… Думаешь, думаешь,—еще хуже станетъ. Клянусь Богомъ, если вы меня не употребите въ какое — нибудь дло, я убгу, соберу себ ватагу и буду бить…

— Кого?—спросилъ князь.

— Кого? Пойду подъ Вильно и буду отбивать маленькіе отряды, какъ прежде у Хованскаго. Отпустите со мной мою хоругвь, вотъ и война начнется!

— Твоя хоругвь нужна мн противъ внутренняго непріятеля.

— То-то и больно, то-то и мучительно, что приходится гоняться за Володівскимъ, напримръ, когда хотлось бы его имть своимъ товарищемъ.

— У меня есть для тебя дло. Подъ Вильно, я тебя не пущу и хоругви теб не дамъ. Если же ты поступишь противъ моей воли и уйдешь, собравши ватагу, то знай, что этимъ самымъ ты перестанешь служить мн.

— За то буду служить отечеству.

— Отечеству служить тотъ, кто служитъ мн. Я уже объяснялъ теб это. Припомни также, что ты клялся мн. Наконецъ, если ты оставишь мою службу, то тебя ждутъ суды… Для твоей же пользы ты не долженъ длать этого.

— Что теперь значатъ суды!

— За Ковномъ ничего, но здсь, гд все еще спокойно, они не перестали дйствовать. Правда, ты можешь не являться, но ршенія, все-таки, останутся и будутъ тяготть надъ тобою до заключенія мира. Кого разъ опозорятъ, тому и черезъ десять лтъ припомнятъ, а ужь ляуданская шляхта постарается насолить теб.

— Если сказать правду, я подчинюсь приговорамъ суда. Прежде я готовъ былъ воевать со всею республикой и на приговоры обращалъ столько же вниманія, сколько покойный панъ Лащъ, который приказалъ ими подшить себ мантію… Но теперь совсть моя стала какъ-то особенно чутка. Я боюсь зайти дальше, чмъ бы хотлъ, и вчно непокоенъ душой.

— Откуда у тебя взялась такая совстливость? Ну, да пусть! Я сказалъ теб, что если ты хочешь убжать отсюда, то у меня найдется для тебя порученіе, и очень почетное. Гангофъ пристаетъ во мн каждый день… надолъ даже. Я уже было думалъ поручить это ему… Впрочемъ, нельзя: для этого нуженъ человкъ съ именемъ, и не чужимъ, а польскимъ, которое само по себ свидтельствовало бы, что ляхи не вс покинули меня и что есть еще знатные жители, которые держать мою сторону… Ты какъ разъ годишься на это дло, а сознанія собственнаго достоинства у тебя достаточно, чтобы скоре принимать поклоны, чмъ отвшивать ихъ самому.

— Въ чемъ же дло, ваше сіятельство?

— Нужно хать въ дальній путь…

— Я готовъ хоть сегодня!

— И на собственный счетъ, потому что у меня сундукъ пустъ. Часть доходовъ забралъ непріятель, другую свои разграбили и, въ добавокъ, все приходитъ несвоевременно. А тутъ еще вся война перешла на мой счетъ. Ужь, конечно, панъ подскарбій, который сидитъ у меня подъ замкомъ, не дастъ мн ни гроша взаймы, во-первыхъ, потому, что не захочетъ, во-вторыхъ, у него у самого нтъ. Какія есть казенныя деньги, я вс забираю, не спрашивая, откуда он и сколько ихъ. У шведовъ выпросишь что угодно, кром денегъ, у нихъ у самихъ руки трясутся при вид каждаго шелега.

— Ваше сіятельство, объ этомъ не стоитъ разговаривать! Если я поду, то на свой счетъ.

— Но тамъ нужно показать себя какъ можно боле представительнй, не жалть денегъ!…

— Я ничего не буду жалть!

Лицо гетмана просвтлло. Дйствительно, въ настоящую минуту денегъ у него не было, хотя онъ недавно ограбилъ Вильно и вообще былъ жаденъ по природ. Правда и то, что доходы съ его необъятныхъ владній, тянущихся отъ Кіева до Смоленска и Мазовіи, совсмъ перестали поступать, а издержки на войско съ каждымъ днемъ увеличивались.

— Это хорошо!— сказалъ онъ.—Гангофъ сейчасъ же началъ бы клянчить у меня денегъ, а ты человкъ другаго сорта. Слушай же.

— Слушаю внимательно.

— Прежде всего, ты подешь па Подлясье. Это очень опасная дорога, тамъ стоятъ конфедераты, которые вышли изъ обоза и дйствуютъ противъ меня. Какъ ты вывернешься — твое дло. Якубъ Кмицицъ, можетъ быть, и пощадилъ бы тебя, но остерегайся Гороткевича, Жеромскаго, а въ особенности Володівскаго съ его ляуданцами.

— Я уже былъ въ ихъ рукахъ и со мной ничего не сдлалось.

— Хорошо. Ты прідешь въ Заблудово, гд живетъ Гарасимовичъ, и скажешь ему, чтобъ онъ собралъ вс доходы, общественныя деньги,— все, что можно,— и прислалъ мн, только не сюда, а въ Тыльцу. Что можно будетъ заложить, пусть заложитъ, у жидовъ пусть возьметъ взаймы… Во-вторыхъ, пусть не забываетъ думать о конфедератахъ, какъ бы ихъ погубить. Но это уже не твое дло,—я дамъ ему собственноручную инструкцію. Ты отдашь ему письмо и тотчасъ же позжай въ Тыкоцицъ, къ князю Богуславу.

Тутъ гетманъ замолчалъ, длинная рчь сильно утомляла его. Кмицицъ жадно всматривался въ его лицо. Его душа рвалась подальше отъ Кейданъ и онъ чувствовалъ, что путешествіе, исполненное опасностей и приключеній, благодтельно подйствуетъ на его душевныя раны.

— Я ршительно теряюсь въ догадкахъ, зачмъ князь Богуславъ до сихъ поръ сидитъ въ Подлясь?… Ей-Богу, онъ можетъ погубить и себя, и меня. Внимательно вслушивайся въ то,, что я говорю, потому что хотя ты отдашь ему мои письма, нужно, чтобъ ты съумлъ подкрпить ихъ живымъ словомъ и объяснить все, чего написать нельзя. Знай же, что вчерашнія извстія были хороши, но не настолько, насколько я сказалъ шляхт,— даже вовсе не такъ хороши, какъ я думалъ сначала. Правда, шведы одержали верхъ: заняли Великую Польшу, Мазо-вію, Варшаву, Срадзское воеводство покорилось имъ, они гонятъ Яна Казиміра подъ Краковъ и, какъ Богъ святъ, осадятъ Краковъ. Его долженъ защищать Чарнецкій, этотъ свжеиспеченный сенаторъ, но, долженъ признаться, хорошій солдатъ. Кто можетъ предвидть, что будетъ? Шведы умютъ брать крпости, а на укрпленіе Кракова и времени не было, однако, Чарнецкій можетъ держаться въ немъ мсяца два-три. Иногда бываютъ такія чудеса, какія мы видли, напримръ, подъ Збаражемъ… И такъ, если Чарнецкій будетъ твердо держаться, чортъ можетъ испортить все наше дло. Учись тайнамъ политики. Знай напередъ, что въ Вн не будутъ доброжелательно смотрть на раст тущее могущество шведовъ и могутъ прислать помощь полякамъ… Татары же (я это хорошо знаю) склонны помогать Яну Казиміру, ринутся на Козаковъ и Москву, а тогда украинскія войска Потоцкаго освободятся… Янъ Казиміръ нын въ отчаянномъ положеніи, но завтра счастье можетъ повернуться въ его сторону…

Панъ Андрей испытывалъ странное чувство, которое не поддавалось никакому объясненію. Онъ, сторонникъ Радзивилла и шведовъ, испытывалъ радостное волненіе при мысли, что счастье можетъ покинуть шведовъ.

— Суханецъ разсказывалъ мн, какъ было дло подъ Видавой и Жарновымъ. Въ первой стычк переднія стражи наши…. польскія, хотлъ было я сказать, окончательно смяли шведовъ. Это не всеобщее ополченіе… и шведы, кажется, потеряли присутствіе духа.

— Но, все-таки, въ конц-концовъ, побда осталась за ними?

— За ними, потому что хоругви Яна Казиміра взбунтовались, а шляхта объявила, что согласна стоять въ рядахъ, но биться не станетъ. Во всякомъ случа, оказалось, что въ пол шведы стоятъ не больше коронныхъ войскъ. Удастся одна, другая битва, и духъ можетъ измниться. Явятся у Яна Казиміра деньги, заплатитъ жалованье войскамъ, и они бунтовать не будутъ. У Потоцкаго солдатъ не много, но все народъ храбрый, дисциплинированный… Татары придутъ съ ними, а, въ добавокъ, электоръ намъ ничего не пишетъ.

— Какъ же это такъ?

— Я и Богуславъ разсчитывали, что онъ сейчасъ же вступитъ въ союзъ со шведами и съ нами, но онъ человкъ необыкновенно осторожный и заботится только о своей польз. Вроятно, онъ ждетъ, чтб будетъ дальше, а тмъ временемъ входитъ въ союзъ, только не съ нами, а съ прусскими городами, которые остались врными Яну Казиміру. Я думаю, что тутъ кроется какое-нибудь вроломство, иначе электоръ не былъ бы самимъ собой, или онъ совсмъ не вритъ успхамъ шведовъ. По пока все это выяснится, союзъ противъ шведовъ, все-таки, существуетъ, и разъ они чуть-чуть поскользнутся въ Малой Польш, какъ Великая Польша и Мазовія поднимутся, прусаки пойдутъ съ ними и можетъ случиться…

Тутъ князь вздрогнулъ, точно пораженный ужасомъ своего предположенія.

— Что можетъ случиться?— спросилъ Кмицицъ.

— Что ни одинъ шведъ не уйдетъ изъ республики!— мрачно отвтилъ князь.

Кмицицъ нахмурилъ брови и молчалъ.

— Тогда,— тихо проговорилъ гетманъ,— и мы упадемъ такъ же низко, какъ высоко стояли прежде…

Панъ Андрей вскочилъ съ мста съ горящими глазами, съ румянцемъ на щекахъ и закричалъ:

— Ваше сіятельство, что это значитъ?… Почему же вы такъ недавно говорили мн, что республика погибла и что спасти ее можете только вы въ союз со шведами?… Чему я долженъ врить? Тому ли, что вы говорили тогда, или сказанному сегодня? Въ послднемъ случа, зачмъ же мы держимъ сторону шведовъ, вмсто того, чтобы бить ихъ?… У меня душа радуется при одной мысли объ этомъ!

Радзивиллъ сурово посмотрлъ на молодаго человка.

— Ты черезъ-чуръ дерзокъ,—сказалъ онъ.

Но Кмицицъ уже всецло предался своему увлеченію.

— О томъ, каковъ я, посл, посл! Теперь вы отвтьте мн на мой вопросъ.

— Ну, хорошо, я теб дамъ отвтъ,— съ разстановкой произнесъ Радзивидлъ.— Если обстоятельства сложатся такъ, какъ я говорю, мы начнемъ бить шведовъ.

Панъ Андрей ударилъ себя по лбу и закричалъ:

— Дуракъ я, дуракъ!

— Я не спорю,— сказалъ князь,— и добавлю еще, что ты не въ мру забываешься. Знай же, что цлью твоей поздки будетъ наблюденіе за событіями. Я хочу пользы отечеству, ничего боле. То, что я говорилъ, одно предположеніе, которое, по всей вроятности, никогда не осуществится. Но намъ нужно быть осторожными. Кто не хочетъ утонуть, долженъ умть плавать, а кто идетъ лсомъ, безъ дорогъ, тотъ долженъ почаще останавливаться и соображать, въ какую сторону надлежитъ идти ему… Понимаешь?

— Понимаю.

— Отступленіе для насъ возможно и неизбжно, если это потребуется для пользы отечества, но единственно подъ условіемъ скорйшаго прибытія князя Богуслава. Голову онъ потерялъ, что ли? Сидя тамъ, онъ долженъ заявить себя или сторонникомъ шведовъ, или Яна Казиміра, а это было бы хуже всего.

— Ваше сіятельство, я опять ничего не понимаю!

— Подлясье близко отъ Мазовіи, и или шведы займутъ ее, или изъ прусскихъ городовъ придетъ помощь Яну Казиміру, тогда нужно будетъ выбирать любое.

— Но почему же князь Богуславъ не можетъ играть въ открытую?

— До тхъ поръ шведы должны остерегаться насъ и длать намъ всякія уступки… и электоръ тоже. Если намъ придется перемнить нашу тактику и обратить оружіе противъ шведовъ, то онъ будетъ служить посредникомъ между мной и Яномъ Казиміромъ… Онъ уладитъ дло примиренія, чего я самъ сдлать бы не могъ, потому что раньше открыто перешелъ на сторону шведовъ. Онъ долженъ немедленно оставить Подлясье и хать въ Пруссію, въ Тыльцу, и ждать, что будетъ. Электоръ теперь въ своемъ маркграфств,— значитъ, Богуславъ можетъ свободно забрать въ руки всю Пруссію, набрать войско и стать во глав значительной силы… А тогда и другіе дадутъ намъ все, чего мы ни потребуемъ, чтобъ имть насъ на своей сторон, и домъ нашъ не только не упадетъ, но еще боле возвысится, а это главное.

— Ваше сіятельство говорили, что главное—это благо отечества!

— Не лови меня на каждомъ слов, когда я теб заране сказалъ, что это все равно, а слушай дальше… Я знаю хорошо, что князь Богуславъ хотя и подписалъ здсь, въ Кейданахъ, актъ союза со Швеціей, все-таки, не считается ея сторонникомъ. Пусть онъ распространитъ слухъ,—а ты, въ свою очередь, говори всмъ то же,— что я принудилъ его подписать помимо его желанія. Этому безъ труда поврятъ,—теперь зачастую и родные братья принадлежатъ къ различнымъ партіямъ. Такимъ образомъ, ты можешь войти въ дружбу съ конфедератами, пригласить ихъ начальниковъ къ себ какъ будто бы для переговоровъ, а затмъ схватить ихъ и увезти въ Пруссію. Это будетъ самый лучшій способъ, потому что бунтовщики могутъ совсмъ погубить отечество.

— Это все, что я долженъ сдлать? — съ нкоторымъ разочарованіемъ спросилъ Кмицицъ.

— Это только часть, и еще не самая важная. Отъ князя Богуслава ты подешь съ моими письмами къ самому Карлу Густаву. Я здсь не могу ладить съ графомъ Магнусомъ со времени клеванской стычки. Онъ все на меня посматриваетъ искоса и не перестаетъ думать, что разъ счастье измнитъ шведамъ, разъ татары пойдутъ на другаго непріятеля, то и я обращу оружіе противъ шведовъ.

— Изъ того, что вы говорили раньше, опасенія графа Магнуса имютъ свое основаніе.

— Имютъ ли, нтъ ли, я не хочу, чтобы такъ было, не хочу, чтобы онъ заглядывалъ, какіе козыри у меня въ рукахъ. Наконецъ, это человкъ лично не расположенный ко мн. Вроятно, онъ пишетъ королю одно изъ двухъ, что я или слабъ, или не заслуживаю доврія. Нужно предупредить это. Мои письма ты отдашь королю, если онъ тебя будетъ разспрашивать о клеванскомъ дл, ты разскажешь ему правду, ничего не прибавляя, не уменьшая. Можешь сказать ему, что я этихъ людей приговорилъ къ смерти, а ты выпросилъ ихъ у меня. Это можетъ произвести тамъ хорошее впечатлніе. Графа Магнуса прямо обвинять ты не будешь передъ королемъ, потому что онъ ему приходится сродни. Но если король такъ, мимоходомъ, спроситъ, что думаетъ здшнее населеніе, ты скажешь, что вс недовольны, потому что графъ Магнусъ не платитъ гетману за его чистосердечіе тою же монетой, что самъ князь, то-есть я, больше всего скорбитъ объ этомъ. Если онъ спроситъ дальше, правда ли, что меня оставили вс регулярныя войска, ты скажешь, что неправда и въ примръ приведешь себя. Назовись полковникомъ, потому что это и есть твое настоящее званіе… Скажи, что это партизаны пана Госвскаго взбунтовали войско, но прибавь еще, что между ними смертельная вражда. Скажи, что если бы графъ Магнусъ прислалъ мн нсколько пушекъ и кавалеріи, я давно бы разгромилъ конфедератовъ, что таково общее мнніе. Наконецъ, обращай вниманіе на все, прислушивайся, что говорятъ около короля, и доноси, но не мн, а князю Богуславу въ Пруссію, если будетъ оказія. Можно и черезъ людей электора, если они попадутся теб. Ты, кажется, знаешь по-нмецки?

— У меня былъ товарищъ, курляндскій шляхтичъ, Зендъ. Его убили ляуданцы. Онъ меня научилъ немного.

— Это хорошо.

— А гд, ваше сіятельство, я найду шведскаго короля?

— Тамъ, гд онъ будетъ. Во время войны онъ можетъ быть сегодня здсь, а завтра тамъ. Если ты найдешь его въ Краков, то тмъ лучше, потому что ты возьмешь письма и еще къ кое-кому.

— Значитъ, я и къ другимъ поду?

— И къ другимъ. Ты долженъ во что бы то ни стало добиться свиданія съ паномъ короннымъ гофмаршаломъ Любомірскимъ. Онъ очень сильный человкъ, иметъ огромное вліяніе въ Малой Польш. Еслибъ онъ открыто перешелъ на сторону шведовъ, Яну Казиміру ничего бы не оставалось длать въ республик. Не скрывай отъ шведскаго короля, что ты дешь къ пану Любомірскому, чтобы привлечь его на сторону шведовъ… Ты можешь это высказать какъ будто нечаянно. Для меня это чрезвычайно важно. Дай Богъ, чтобъ панъ Любомірскій согласился перейти къ намъ. Онъ будетъ колебаться, я знаю, но думаю, что эти письма не останутся безъ вліянія на него, наконецъ, вотъ причина, ради которой онъ долженъ дорожить моимъ расположеніемъ. Я теб скажу все, чтобъ ты зналъ, какъ поступать. Давно уже панъ гофмаршалъ обхаживаетъ меня, какъ медвдя въ берлог, стараясь разузнать стороною, не отдамъ ли я свою единственную дочь за его сына, Гераклія. Они оба еще дти, но, во всякомъ случа, можно было бы совершить договоръ, гораздо боле выгодный пану гофмаршалу, чмъ мн, потому что другой такой наслдницы нтъ во всей республик, а если соединить въ одно наши владнія, то такихъ и во всмъ свт не отыщешь… Лакомый кусокъ! А теперь панъ гофмаршалъ можетъ разсчитывать, что его сынъ получитъ въ придавъ за моею дочерью еще и великокняжескую корону… Ты пробуди въ немъ эту надежду и онъ искусится, потому что думаетъ о своемъ дом гораздо боле, чмъ объ интересахъ республики…

— Что я долженъ сказать ему?

— То, чего я не могу написать… Но это нужно очень тонко подсунуть. Сохрани тебя Богъ говорить, что ты слышалъ отъ меня лично о моемъ желаніи взойти на престолъ. Это еще черезъ-чуръ рано… Скажи, что здсь вся шляхта на Жмуди и въ Литв говоритъ и желаетъ этого, что сами шведы, вмст съ королемъ, тоже не будутъ противиться… Ты замтишь, кто изъ дворянъ пользуется особымъ расположеніемъ гофмаршала, и выскажешь ему такое предположеніе: пусть Любомірскій перейдетъ на сторону шведовъ и въ награду потребуетъ выдачи княжны Радзивиллъ за Гераклія, пусть поможетъ Радзивиллу вступить на престолъ,— современемъ Гераклій наслдуетъ корону. Если они обими руками не схватятся за эту мысль, то, значитъ, у него нтъ никакихъ возвышенныхъ стремленій. Кто высоко не мтитъ, кто боится взглянуть прямо въ лицо солнцу, тотъ пусть довольствуется гофмаршальскимъ жезломъ, булавою, капстелянствомъ, пусть служитъ цлый вкъ при двор и гнетъ спину,— больше ничего онъ не стоитъ!… Меня же Богъ сотворилъ для чего-то иного, поэтому я смю протягивать руку за всмъ, что можно достать рукою человку, и дойти до той границы, которую самъ Богъ поставилъ человческому могуществу!

Тутъ князь въ самомъ дл протянулъ руку, какъ будто бы хотлъ схватить какую-то воображаемую ворону, но тотчасъ схватился за горло.

— Вотъ.. — сказалъ онъ, немного погодя, прерывающимся голосомъ,— душа летитъ… готовъ бы, кажется, солнца достигнуть… а болзнь говоритъ: стой!… Ну, будь, что будетъ… Я предпочиталъ бы, чтобъ смерть застала меня на трон, чмъ въ королевской прихожей…

— Можетъ быть, доктора позвать?— спросилъ Кмицицъ.

— Не надо… не надо… Мн лучше… Вотъ и все, что я хотлъ оказать теб. Кром того, держи у него и глаза всегда открытыми… Наблюдай также и за Потоцкими… Они всегда кучей ходятъ… преданы Вазамъ… и могущественны… Конецпольскіе и Собсскіе тоже неизвстно куда склонятся… Смотри и учись… Вотъ и прошелъ припадокъ… Ты ясно понялъ все?

— Все. Если въ чемъ-нибудь ошибусь, то по своей вин.

— Письма почти вс готовы. Когда ты думаешь хать?

— Сегодня. Какъ можно скорй!…

— Нтъ ли у тебя еще какой-нибудь просьбы ко мн?

— Князь!— началъ Кмицицъ и вскочилъ съ мста.

Сіова съ трудомъ сходили съ его языка, лицо было блдне и взволновано.

— Говори смло!— сказалъ гетманъ.

— Я прошу васъ, чтобы мечникъ росенскій и она…не встртили бы здсь никакого оскорбленія…

— Будь покоенъ. Но я вижу, что ты, все-таки, любили эту двушку?

— Нтъ!— крикнулъ Кмицицъ.— Почемъ я знаю?…Сейчасъ я не люблю, черезъ минуту ненавижу… Одинъ чортъ знаетъ!.. Все кончено, какъ я сказалъ… одна мука осталась… Я а хочу ее, но не хочу также, чтобъ она досталась другому… Ваше сіятельство не должны допускать этого… Я самъ не знаю что говорю… хать мн нужно, хать какъ можно скорй!.. Не обращайте, пожалуйста, вниманія на мои слова. Богъ возвратитъ мн разумъ, какъ только я за ворота выду.

— Я понимаю тебя вполн. Будь спокоенъ, я никого я пущу сюда, а выхать они не могутъ. Скоро везд будетъ опасно жить. Я лучше отправлю ее въ Тангоры, подъ Тыльцу, къ княгин. Будь спокоенъ, милый!… Иди, готовься въ путь, а потомъ приходи ко мн обдать.

Кмицицъ поклонился и вышелъ. Радзивиллъ вздохнулъ полною грудью. Онъ былъ радъ вызду Кмицица. Князю, во всякомъ случа, оставалась хоругвь Кмицица и его имя, какъ сторонника, а о немъ лично онъ заботился гораздо мене.

Кмицицъ могъ оказать ему значительныя услуги, тогда какъ въ Кейданахъ былъ ему въ тягость. Гетманъ боле надялся на него вдалек, чмъ вблизи. Неукротимость и запальчивость Кмицица могли каждую минуту породить столкновеніе между нимъ и гетманомъ,— столкновеніе, одинаково непріятное для обоихъ, отъздъ же устранялъ всякую опасность.

— Позжай, воплощенный дьяволъ, и служи!— пробормоталъ князь, провожая взоромъ Кмицица, и потомъ приказалъ позвать къ себ Гангофа.

— Вы примите начальство надъ хоругвью Кмицица и всею кавалеріей,— сказалъ гетманъ.— Кмицицъ удетъ.

Въ глазахъ Гангофа блеснула радость. Порученіе миновало его, за то онъ получилъ повышеніе на служб.

— Я постараюсь заплатить врною службой за милость вашего сіятельства!— сказалъ Гангофъ.

— Что вы скажете еще?— спросилъ князь.

— Сегодня утромъ пріхалъ шляхтичъ отъ Вилькоміра и прівезъ извстіе, что панъ Сапга идетъ съ войсками на ваше сіятельство.

Радзивиллъ вздрогнулъ, но тотчасъ же овладлъ собою.

— Можете идти!— сказалъ онъ Гангофу.

Гангофъ вышелъ и князь погрузился въ глубокую задумчивость.

Глава X.

Кмицицъ дятельно занялся приготовленіями къ дорог и выборомъ людей, которые должны были сопровождать его. Онъ ршилъ хать не одинъ: во-первыхъ, для безопасности, а, во-вторыхъ, для приданія большей важности своему положенію княжескаго посла. Людей онъ отыскалъ скоро,— шесть человкъ, которые служили у него въ т счастливыя времена, когда онъ передъ пріздомъ въ Любичъ билъ маленькіе отряды Хованскаго,— шесть старыхъ оршанскихъ головорзовъ, готовыхъ идти за нимъ хоть на край свта. То были все шляхтичи, остатки когда-то могучей ватаги, перебитой Бутринами. Во глав ихъ стоялъ Сорока, старинный слуга Кмицицевъ, опытный и храбрый солдатъ, хотя на немъ тяготло множество приговоровъ за еще боле многочисленныя прегршенія.

Посл обда гетманъ далъ пану Андрею письма и пропускные листы къ шведскимъ комендантамъ, съ которыми молодой Посолъ могъ столкнуться въ боле значительныхъ городахъ, перекрестилъ его и проводилъ почти съ отцовскою нжностью, совтуя быть осторожнымъ и внимательнымъ.

Подъ вечеръ небо начало проясняться, надъ Кейданами показалось блдное осеннее солнце и зашло за красныя тучи, растянувшіяся длинными полосами на запад.

Препятствій къ отъзду не было. Кмицицъ пилъ медъ съ Гангофомъ, Харлампомъ и другими офицерами, когда вошелъ Сорока и спросилъ:

— демъ, панъ комендантъ?

— Черезъ часъ!

— Кони и люди готовы, вс на двор…

Вахмистръ вышелъ, а офицеры налили себ еще по кубку. Кмицицъ почти ничего не пилъ,—медъ не шелъ ему въ горло, не веселилъ его и безъ того отуманенную голову.

— Ну, панъ полковникъ, возвращайтесь къ намъ поскорй… тутъ васъ ждетъ награда,—сказалъ Гангофъ.

— И панна Биллевичъ,— прибавилъ Харлампъ.

— Вамъ нтъ никакого дла до панны Биллевичъ!— рзко сказалъ Кмицицъ.

— Конечно, нтъ, потому что я старъ для нея. Послдній разъ… постойте… когда это было?… да, во время избранія Яна Казиміра, мн приглянулась одна изъ фрейлинъ княгини Виснвецкой, да такъ понравилась, что меня отъ ды и отъ сна отбило. А она была сговорена съ другимъ… Такъ и мучился я до тхъ поръ, пока меня нашъ князь не послалъ изъ Варшавы въ Смоленскъ. Ну, въ дорог и полегчало. Отъ любви нтъ лучшаго лкарства, чмъ путешествіе.

— И вы ухали, не простившись? — заинтересовался Кмицицъ.

— Не простившись, только бросилъ за собой красную тесемку. Меня одна ворожея научила.

— Ну, выпьемъ до дна, да и въ дорогу!—сказалъ, поднимаясь, Кмицицъ.

Башенные часы пробили семь. На двор кони стучали копытами о каменныя плиты и въ окно виднлись люди, совсмъ готовые къ дорог. Странное чувство безпокойства охватило пана Андрея. Воображеніе рисовало передъ нимъ неизвстные края, лица незнакомыхъ людей, разныя детали, тогда какъ самое главное, казалось, было задернуто какою-то пеленой.

‘Нужно только ссть на коня и похать, а тамъ что будетъ, то будетъ… Что будетъ, то будетъ!’—повторялъ онъ про себя.

А теперь, когда кони уже фыркали за окномъ, когда часъ отъзда уже пробилъ, онъ чувствовалъ, что то будетъ чужое, а все, съ чмъ онъ сжился, къ чему привыкъ, съ чмъ сроднился душой и сердцемъ, — все это остается здсь, въ этомъ краю, въ этомъ замк. Прежній Кмицицъ тоже останется здсь, а туда подетъ какой-то новый человкъ, да еще чуждый другимъ, какъ и вс они чужды ему. Тамъ необходимо начать новую жизнь, а только Богу одному извстно, хватитъ ли на это силъ и охоты.

Панъ Андрей былъ страшно утомленъ морально и чувствовалъ, что будетъ безсиленъ въ присутствіи этихъ новыхъ людей, въ этой новой жизни… И тутъ было плохо, и тамъ будетъ плохо… тяжело во всякомъ случа.

Но пора, пора! Нужно надть шапку и хать.

Неужели же хать, не простившись?

Можно ли быть такъ близко и не обмняться ни словомъ передъ далекою разлукой? Вотъ до чего дошло! Но что сказать ей? Пойти ли и объявить: ‘Пропало все… Идите своею дорогой, а я пойду своею!’ Зачмъ, зачмъ говорить это, если и безъ словъ видно? Онъ уже не женихъ ея, какъ и она никогда не будетъ его невстой и женой. Прошло, порвалось все, что было, и не возвратится, и не свяжется вновь. Жаль времени, словъ -и самого себя жаль.

‘Не пойду!’ — думалъ Кмицицъ.

Но, съ другой стороны, воля покойника, все-таки, соединяетъ ихъ. Нужно ясно и безъ гнва условиться относительно вчной разлуки и сказать ей: ‘Вы не хотите меня—и я возвращаю вамъ ваше слово. Будемъ считать оба, что завщанія какъ будто бы не существовало, и будемъ порознь искать счастья, гд можно’.

Но, вдь, она можетъ отвтить: ‘Я уже давно сказала вамъ то же самое,—зачмъ вы теперь повторяете мн это?’

‘Не пойду! Будь что будетъ!’ — ршилъ Кмицицъ и, надвинувъ шапку на голову, вышелъ въ корридоръ.

Онъ хотлъ тотчасъ же ссть на коня и какъ можно скоре очутиться за воротами.

Вдругъ въ корридор какая-то странная сила удержала его. Непреодолимое желаніе видть ее, говорить съ ней загорлось въ немъ съ такою силой, что онъ пересталъ разсуждать: идти или не идти, и съ закрытыми глазами бросился впередъ.

Передъ самыми дверями Биллевичей,— стража была уже снята,— онъ наткнулся на мальчика мечника росенскаго.

— Панъ мечникъ дома?

— Онъ въ цейхгауз, съ офицерами.

— А панна?

— Панна у себя.

— Поди доложи, что панъ Кмицицъ детъ въ дальнюю дорогу и хочетъ видть панну.

Прежде чмъ мальчикъ усплъ выполнить порученіе, Кмицицъ дернулъ ручку дверей и вошелъ безъ доклада.

— Я пришелъ проститься съ вами, — сказалъ онъ. — Кто знаетъ, увидимся ли мы когда-нибудь въ жизни? Я хотлъ хать, не простившись, но не могъ. Только Богъ одинъ знаетъ, когда я возвращусь,—да и возвращусь ли, теперь не трудно потерять жизнь. Лучше разстанемся безъ гнва и озлобленія, чтобы насъ не покарала десница Божія. О, мн много, много нужно сказать вамъ, а тутъ языкъ, какъ на горе, не слушается. Ну, не было мн счастья, значитъ, воли Божіей не было на то, а тутъ хоть голову объ стну разбей, ничмъ не поможешь. Не вините меня ни въ чемъ, и я васъ обвинять не стану. На завщаніе нечего обращать вниманія, потому что, какъ я уже сказалъ, человческая воля ничто въ сравненіи съ Божьей. Дай вамъ Богъ счастья и спокойствія. Главное, чтобъ мы отпустили другъ другу наши вины. Я не знаю, что меня встртитъ тамъ, куда я ду… Но больше я не могу жить въ мученіи, въ распряхъ, въ горести… Я, вдь, только и длалъ, что ходилъ изъ угла въ уголъ безъ всякой пользы, панна Александра, безъ всякой пользы! И дла мн тутъ никакого не представляется, кром борьбы съ своимъ-сердцемъ, да тягостныхъ воспоминаній о невозвратномъ прошломъ. Думаешь, думаешь по цлымъ днямъ до головной боли, а, все-таки, ничего не придумаешь… Отъздъ мн необходимъ, какъ рыб вода, какъ воздухъ птиц, иначе я сошелъ бы съ ума.

— Пошли Богъ и вамъ счастья!— отвтила панна Александра.

Она стояла передъ нимъ, оглушенная извстіемъ объ отъзд Кмицица и его словами. Очевидно, она собрала вс силы, чтобы придти въ себя, и широко раскрытыми глазами смотрла на молодаго рыцаря.

— Я не питаю къ вамъ никакого непріязненнаго чувства,— сказала она.

— Лучше бы этого совсмъ не было! — воскликнулъ Кмицицъ.— Словно злой духъ сталъ между нами и раздлилъ насъ цлою пропастью, цлымъ моремъ. И не переплыть этого моря, не перейти черезъ него… Мы не длали того, что хотли, не шли, куда намревались,—насъ что-то толкало… Вотъ мы и зашли въ пустыню. Но если мы должны по,терять другъ друга изъ вида, не лучше ли намъ хоть издали крикнуть другъ другу: ‘Помоги теб Богъ!’ Нужно вамъ сказать, что гнвъ одно, а обида другое. Отъ гнва я освободился, а чувство обиды живетъ во мн, — можетъ быть, я не на васъ обижаюсь… я и самъ не знаю, на кого или на что… Думать—ничего не придумаешь, но мн кажется, что и мн, и вамъ будетъ легче, если мы поговоримъ, объяснимся. Вы меня считаете за измнника… это меня боле всего удручаетъ, потому что — клянусь спасеніемъ своей души — я никогда не былъ и не буду измнникомъ!

— Я теперь уже не думаю этого,—сказала Александра.

— О, какъ вы хоть минуту могли думать такъ! Вы, вдь, знали меня, что прежде я былъ способенъ на всякое буйство: поджечь кого-нибудь, застрлить, но чтобы измнить изъ-за выгодъ, изъ-за почестей—никогда!… Сохрани и суди меня Богъ! Вы женщина и не можете понять, въ чемъ спасеніе отечества, значитъ, не имете права обвинять кого-нибудь и изрекать приговоры. А зачмъ вы обвинили? Зачмъ изрекали мн приговоръ?… Богъ съ вами! Знайте же, что спасеніе въ княз Радзивилл и въ шведахъ, а кто думаетъ и, въ особенности, поступаетъ иначе, тотъ губитъ отечество. Но мн не время разговаривать, надо хать. Знайте только, что я не измнникъ, не продажный человкъ. Знайте, что вы несправедливо отвергли меня, несправедливо осудили на смерть… Я говорю это вамъ подъ клятвой и говорю для того, чтобы сказать посл этого: прощаю вамъ отъ всего сердца, но и вы простите меня!

Панна Александра совершенно пришла въ себя.

— Вы правы, я несправедливо осудила васъ… Простите ли вы меня?

Голосъ ея дрогнулъ и голубые глаза наполнились слезами.

— Прощу ли я?— восторженно закричалъ Кмицицъ.— Я бы теб и смерть мою простилъ!

— Да возвратитъ васъ Богъ на прямую дорогу…

— Довольно объ этомъ, довольно!—лихорадочно заговорилъ Кмицицъ, — чтобъ снова не возникло между нами несогласія. Заблуждаюсь ли я, или нтъ, не говори объ этомъ! Каждый пусть дйствуетъ по совсти, а Богъ видитъ намренія. Хорошо, что я пришелъ сюда, что не ухалъ, не простившись. Дай мн руку на дорогу… Мн только и остается… завтра я уже не увижу тебя, ни посл завтра, ни черезъ мсяцъ, можетъ быть, никогда… Эхъ, Александра!… въ голов у меня помутилось… Александра! неужели мы уже не увидимся?

Слезы, крупныя, какъ жемчугъ, полились по ея щекамъ.

— Панъ Андрей, оставьте измнниковъ!… Все можетъ поправиться…

— Тише, тише!— отвтилъ Кмицицъ прерывающимся голосомъ.— Не можетъ этого быть!… Не могу я… Лучше ничего не говори… Лучше бы мн умереть,— меньше было бы муки… Боже мой! за что, за что такое наказаніе?… Будь здорова!… Въ послдній разъ… А потомъ пусть смерть смежитъ мои глаза… Чего ты плачешь?… Не плачь, я съ ума сойду!

Онъ схватилъ ее въ объятія и началъ осыпать поцлуями, потомъ бросился ей въ ноги, вскочилъ и, какъ полуумный, выскочилъ изъ комнаты съ крикомъ:

— Тутъ самъ дьяволъ не поможетъ, не только красная тесемка!…

Александра видла въ окно, какъ онъ поспшно вскочилъ па коня, какъ шотландцы отдали ему честь у воротъ. Потомъ ворота замкнулись и караулъ возвратился на свое мсто.

На двор стояла ночь.

Глава XI.

Ковно и весь край по лвому берегу Виліи былъ занятъ непріятелемъ. Панъ Кмицицъ, не имя возможности хать на Подлясье большою дорогой, идущею изъ Ковно на Гродно и Бялостокъ, избралъ побочную, вдоль теченія Нвяжи до Нмана, и, перехавъ послдній около Вильковъ, очутился въ Троцкомъ воевоедств.

Кмицицъ прохалъ безъ всякихъ приключеній, потому что вся мстность, по которой проходила его дорога, находилась подъ вліяніемъ Радзивилла.

Города и села были заняты придворными хоругвями гетмана или отдлами шведскихъ рейтеровъ. Гетманъ нарочно выслалъ ихъ такъ далеко, къ самымъ полкамъ Жултаренки, стоящимъ тутъ же за Виліей, чтобы воспользоваться первою стычкой.

И Жултаренко не прочь былъ бы помриться со шведами, да его начальники не хотли войны, или, врне сказать, оттягивали ее на боле долгое время. Жултаренко получилъ строгій приказъ не переходить Вилію, а, въ случа наступленія самого Радзивилла со шведами, отступать какъ можно скоре.

Благодаря этому, край на правой сторон Виліи былъ спокоенъ, но первый выстрлъ изъ мушкета могъ легко вызвать кровопролитную войну.

Въ ожиданіи войны, вс спшили спрятаться куда-нибудь. Пану Андрею всюду попадались опуствшія села, безжизненныя улицы и дома съ наглухо, заколоченными ставнями.

Поля были также пусты, хлбъ оставался не убраннымъ. Крестьяне хоронились въ лса, шляхта бжала въ сосднюю Пруссію, обезпеченную отъ нашествія непріятелей. Только на большихъ дорогахъ и лсныхъ тропинкахъ царствовало невиданное движеніе: бжали вс, въ особенности т, кто бжалъ съ лвой стороны Виліи.

Панъ Андрей то и дло встрчалъ цлыя толпы крестьянъ съ женами и дтьми, со стадами овецъ, коровъ и лошадей. Приближающаяся толпа не пугала бглецовъ. Они предпочитали жить въ лсныхъ мхахъ до лучшаго времени, чмъ въ родныхъ селеніяхъ съ минуты на минуту выжидать смерти отъ руки непріятеля.

Кмицицъ часто останавливался у костровъ, горящихъ по ночамъ въ лсныхъ заросляхъ. Везд, гд ему случалось встртиться съ людьми изъ-за Виліи, онъ слышалъ страшные разсказы о неистовств Жултаренки и его соратниковъ. Цлыя селенія вырзывались поголовно, безъ вниманія на полъ и возрастъ, поля сжигались, сады вырубались… Жултаренко оставлялъ только голую землю.

Не одна смерть грозила жителямъ занятыхъ непріятелемъ селъ, — ихъ подвергали прежде самымъ изысканнымъ мукамъ. Многіе бглецы потеряли разсудокъ и теперь оглашали лсную глубь страшными криками. Имъ все казалось, что Жултаренко здсь, близко, и они съ мольбой протягивали Кмицицу свои исхудалыя руки.

Тянулись въ Пруссію и коляски съ дтьми и женами шляхтичей, а за ними телги съ прислугой, домашними вещами и запасами живности. Вс бглецы въ одинъ голосъ жаловались на свою горькую участь.

Панъ Андрей, какъ могъ, утшалъ ихъ, говорилъ, что скоро придутъ шведы и прогонятъ Козаковъ далеко. Тогда бглецы возводили глаза къ небу и благословляли гетмана.

— Дай Богъ счастья и здоровья князю воевод за то, что онъ призвалъ образованный народъ на нашу защиту. Когда шведы войдутъ, мы можемъ вернуться въ наши дома, на наши пепелища…

Княжеское имя слышалось повсюду. Изъ устъ въ уста переходило извстіе, что не сегодня, такъ завтра князь перейдетъ Вилію во глав своихъ и шведскихъ войскъ. Заране расхваливали шведскую ‘скромность’, дисциплину и умнье обращаться съ мирными жителями. Радзивилла называли литовскимъ Гедеономъ, Самсономъ, избавителемъ. Населеніе края, дымящагося свжею кровью и пожаромъ, ожидало его, какъ спасенія.

А Кмицицъ, слушая эти благословенія, чуть не молитвы, укрплялся въ вр въ Радзивилла и думалъ въ глубин души:

‘Вотъ кому служу я! Закрою глаза и слпо пойду за нимъ. По временамъ онъ страшенъ и загадоченъ, но онъ лучше, чмъ кто-либо, знаетъ, что нужно длать, и въ немъ одномъ все спасеніе наше’.

Несмотря на все это, тоска становилась все сильнй. Красной тесемки онъ за собой не бросилъ, перваго костра ведромъ воды не залилъ… Ни къ чему бы это не привело, да и не хотлъ онъ.

‘О, еслибъ она была здсь, еслибъ слышала эти людскіе вопли, то не просила бы Бога направить меня на путь истины, не говорила бы, что я блуждаю во тьм, какъ еретики, покинувшіе правую вру. Но ничего! Раньше или позже она убдится, узнаетъ, что ошибалась… А тогда будетъ, что Богъ дастъ. Можетъ быть, еще разъ въ жизни встртимся’.

И молодой рыцарь утшалъ себя сознаніемъ, что поступаетъ правильно. Мучительныя противорчія и сомннія мало-по-малу оставляли его и онъ почти весело углублялся въ безбрежные лса. Со времени прізда своего въ Литву онъ не чувствовалъ себя такъ легко.

Правду сказалъ усатый Харлампъ, что нтъ лучшаго лкарства отъ душевной тоски, какъ путешествіе. Панъ Андрей обладалъ желзнымъ здоровьемъ, впереди его ждали различныя приключенія, и онъ немилосердно погонялъ свой конвой, останавливаясь только на самое короткое время.

По временамъ представалъ передъ нимъ образъ гетмана, мрачный, гигантскій, грозный. Можетъ быть, потому, что онъ отдалялся отъ него, этотъ образъ становился ему почти дорогимъ. Прежде онъ склонялся передъ Радзивилломъ, теперь начиналъ любить его. До сихъ поръ Радзивиллъ уносилъ его, какъ бурный потокъ уноситъ все, что встртитъ по дорог, теперь Кмицицъ чувствовалъ, что хочетъ плыть съ нимъ по доброй вол.

И гигантъ-воевода росъ все боле и боле въ глазахъ молодаго рыцаря и начиналъ принимать нечеловческіе размры. Не разъ на ночлег, когда панъ Андрей смыкалъ очи, онъ видлъ гетмана на трон, боле высокимъ, чмъ верхушки сосенъ. На голов его корона, лицо то же самое, угрюмое, въ рукахъ мечъ и скипетръ, а у ногъ вся республика.

И Кмицицъ преклонялся въ душ передъ его величіемъ.

На третій день онъ оставилъ далеко за собою Нманъ и вступилъ въ край, еще боле лсистый. Бглецы попадались еще чаще, а шляхта, почти безъ исключенія, уходила въ Пруссію при приближеніи непріятельскихъ отрядовъ, которыхъ здсь ничто не удерживало, какъ на берегахъ Виліи.

Не разъ попадались ватаги, не признающія надъ собой никакой власти, просто разбойничьи шайки, такъ называемыя ‘партіи’. Избгая встрчи съ войсками, он нападали преимущественно па беззащитные дома, деревни и путешественниковъ.

Шляхта била ихъ безъ милосердія и убирала ими придорожныя деревья, однако, пану Андрею нужно было, все-таки, соблюдать величайшую осторожность.

За Пильвишками начинался уже боле спокойный край, хотя жители разсказывали пану Кмицицу, что не дале, какъ два дня тому назадъ, на староство напалъ сильный отрядъ Жултаренки, человкъ въ пятьсотъ, который, по своему обычаю, перебилъ бы всхъ людей, а деревню обратилъ бы въ пепелъ, еслибъ не неожиданная помощь.

— Мы уже поручали себя Богу, — разсказывалъ корчмарь, у котораго остановился панъ Андрей,—когда святые угодники послали памъ какую-то хоругвь. Мы сначала думали, что это новые непріятели, а оказалось, что свои. Наскочили они па разбойниковъ Жултаренки и въ какой-нибудь часъ въ лоскъ ихъ уложили. Мы тоже помогали имъ.

— Чья же была эта хоругвь?—спросилъ панъ Андрей.

— Дай имъ Богъ здоровья!… Они не говорили, а мы не смли спросить. Покормили коней, взяли, что было сна и: хлба, и ухали.

— А откуда они пришли и куда пошли?

— Пришли изъ Козловой Руды, а пошли на полдень. Мы хотли было бжать въ лса, но потомъ остались. Панъ подстароста говоритъ, что посл такой науки непріятель не скорс къ намъ заглянетъ.

Кмицицъ сильно заинтересовался:

— И вы не знаете, кто былъ начальникъ этой хоругви?

— Не знаемъ. Видли его на рынк, молодой такой, маленькаго роста, но ловкій, дерется на славу. Вовсе не похожъ на воина…

— Володівскій!—сказалъ панъ Кмицицъ.

— Володівскій ли, нтъ ли, дай ему Богъ быть современенъ гетманомъ.

Панъ Андрей глубоко задумался. Очевидно, онъ шелъ тою самою дорогой, по которой нсколько дней тому назадъ прохалъ Володівскій со своими людьми. Это было вполн естественно:, оба они шли на Подлясье. Но пану Андрею пришло въ голову, что такимъ образомъ онъ можетъ попасть въ руки маленькаго рыцаря, а въ такомъ случа онъ вмст съ письмами Радзивилла попался бы въ руки конфедератовъ. Это могло бы окончательно погубить его миссію и Богъ всть какъ повредить радзивилловскому длу. Онъ ршилъ дня на два остаться въ Нильвишкахъ, чтобы дать возможность ляуданской хоругви отъхать какъ можно дальше, и расположился поудобнй въ корчм.

На другой день оказалось, что онъ поступилъ очень умно. Едва только усплъ онъ одться, какъ дверь его комнаты отворилась и вошелъ корчмарь.

— Новости, пане,— сказалъ онъ.

— Хорошія?

— Ни дурныя, ни хорошія,—у насъ гости. Пріхали и остановились въ дом старосты. Цлый полкъ пхоты, а что за караулъ, сколько прислуги!… Мы думали, что самъ король пріхалъ…

— Какой король?

Корчмарь началъ мять шапку въ рукахъ.

— Положимъ, у насъ теперь два короля, только ни одинъ, изъ нихъ не пріхалъ, а пріхалъ князь конюшій.

Кмицицъ вскочилъ съ мста.

— Какой князь конюшій? Князь Богуславъ?

— Такъ точно. Двоюродный братъ пана воеводы виленскаго.

Папъ Андрей всплеснулъ руками отъ изумленія.

— О, коли такъ, то мы увидимся!

Корчмарь понялъ, что его гость знакомъ съ княземъ Богу-славомъ, поклонился вдвое ниже, чмъ вчера, и вышелъ изъ комнаты. Кмицицъ началъ поспшно одваться и черезъ часъ былъ уже передъ домомъ старосты.

Все мстечко кишло солдатами. Пхота разставляла въ козлы свои мушкеты, конница уже разсдлала своихъ лошадей и заняла сосдніе дома. Солдаты и дворяне въ разнообразныхъ одеждахъ стояли въ дверяхъ или прохаживались по улицамъ. Офицеры говорили по-французски или по-нмецки. Нигд ни польскаго солдата, ни польской одежды, драгуны одты еще чуднй иностранныхъ хоругвей, которыя панъ Андрей видалъ въ Кейданахъ,— впрочемъ, все народъ рослый и хорошо обученный. Офицеры съ любопытствомъ разсматривали пана Андрея, потому что онъ одлся въ парчу и бархатъ и людей своихъ нарядилъ въ новое платье для большей представительности.

По двору дома старосты сновали дворяне во французскихъ костюмахъ: пажи въ беретахъ съ перьями, стремянные въ высокихъ шведскихъ сапогахъ, оруженосцы въ бархатныхъ кафтанахъ.

Очевидно, князь не разсчитывалъ долго оставаться въ Пильвишкахъ,— кареты стояли на двор, а стремянные кормили неразсдланныхъ лошадей овсомъ изъ плетеныхъ кошолокъ.

Кмицицъ сообщилъ дежурному офицеру, кто онъ и зачмъ прибылъ. Офицеръ ушелъ и черезъ минуту вернулся съ отвтомъ, что князь желаетъ какъ можно скоре видть гетманскаго посла, и повелъ Кмицица въ домъ.

Въ первой комнат нсколько дворянъ сидли на стульяхъ въ разныхъ позахъ и сладко спали,— должно быть, утомились въ дорог. Передъ дверями слдующей комнаты офицеръ остановился и, поклонившись пану Андрею, сказалъ по-нмецки:

— Князь здсь.

Панъ Андрей вошелъ и остановился на порог. Князь сидлъ передъ зеркаломъ, поставленнымъ въ углу комнаты, и такъ внимательно разсматривалъ свое только что набленное и нарумяненное лицо, что не обратилъ вниманія на входящаго. Двое слугъ застегивали пуговицы его высокихъ дорожныхъ сапоговъ, а онъ медленно расчесывалъ пальцами свои ровно подстриженные надо лбомъ свтло-золотистые волосы.

То былъ молодой человкъ лтъ тридцати пяти, но казавшійся еще моложе своихъ лтъ. Кмицицъ зналъ его, но всегда смотрлъ на него съ любопытствомъ, во-первыхъ, благодаря рыцарской слав, покрывавшей имя князя Богуслава, во-вторыхъ, его необычайной наружности. Князь былъ высокъ и крпко сложенъ, но на широкихъ его плечахъ красовалась крохотная голова, какъ будто снятая съ другаго туловища. Почти дтское лицо его поражало также отсутствіемъ пропорціональности, въ особенности большой римскій носъ и огромные глаза, необычайной красоты и блеска, съ орлиною смлостью взора. На ряду съ этими глазами и носомъ, остальныя черты лица, къ тому же, еще обрамленнаго густыми локонами волосъ, почти терялись, ротъ князя Богуслава былъ какъ у ребенка, маленькіе усы едва покрывали верхнюю губу. Нжная кожа лица длала его похожимъ на двушку, а гордость, не лишенная нахальства, и самоувренность, проглядывающія во всхъ его движеніяхъ, не дозволяли забывать, что онъ тотъ самый chercheur de noises, какъ его называли при французскомъ двор,—человкъ, у котораго острое слово очень легко выходило изъ устъ, а шпага изъ ноженъ еще легче.

Въ Германіи, въ Голландіи и во Франціи разсказывали чудеса о его военныхъ подвигахъ, ссорахъ, приключеніяхъ и поединкахъ. Это онъ въ Голландіи бросался въ самый пылъ битвы, врзывался въ середину несравненныхъ полковъ испанской пхоты и своею княжескою рукой бралъ знамена и пушки, онъ во. глав полковъ принца Оранскаго бралъ крпости, до тхъ поръ считавшіяся неприступными, онъ надъ Рейномъ съ французскими мушкетерами разбивалъ тяжелые нмецкіе полки, обученные въ тридцатилтней войн. Онъ на поединк ранилъ знаменитйшаго французскаго фехтмейстера, князя де-Тремуль, другой извстный забіяка, баронъ фонъ-Гцъ, на колняхъ вымаливалъ у него даровать ему жизнь, онъ ранилъ барона Грота, за что долженъ былъ выслушивать горькіе упреки отъ брата Януша, что унижаетъ свое княжеское достоинство дуэлью съ человкомъ несравненно низшаго происхожденія, наконецъ, онъ, въ присутствіи всего французскаго двора, на бал въ Лувр ударилъ по лицу маркиза де-Рі за то, что тотъ ‘сказалъ ему что-то дерзкое’.

Дуэли инкогнито въ маленькихъ городахъ, гостиницахъ и трактирахъ, очевидно, не входили въ счетъ.

То была какая-то странная смсь изнженности и необузданной отваги. Во время короткихъ и рдкихъ посщеній родной страны князь Богуславъ занимался ссорами съ Сапгой и охотой. Въ то время лсничіе должны были отыскивать ему мдвдицъ непремнно съ медвжатами, какъ боле злаго и опаснаго звря, и князь шелъ на нихъ, вооруженный только рогатиной. Вообще онъ скучалъ на родин, здилъ туда неохотно, преимущественно во время войны, и покрылъ себя славой подъ Берестечкомъ, Могилевомъ и Смоленскомъ. Война была его стихіей, хотя его тонкій умъ и быстрое соображеніе давали ему возможность дйствовать съ одинаковымъ успхомъ и на дипломатическомъ поприщ.

Здсь онъ умлъ быть стойкимъ и терпливымъ, не такъ, какъ въ любовныхъ интригахъ,—а ихъ такъ много было въ жизни князя. Мужья красивыхъ женъ какъ огня боялись князя. Поэтому, впрочемъ, онъ и самъ не былъ еще женатъ, хотя его высокое происхожденіе и колоссальное богатство длали изъ него одну изъ самыхъ блестящихъ партій во всей Европ. Сватали его и король французскій, и Марія-Луиза, и принцъ Оранскій, и электоръ Бранденбургскій, но до сихъ поръ князь не ршался пожертвовать своею свободой.

— Приданаго мн не нужно,— цинически говорилъ онъ,— а въ другихъ утхахъ у меня и такъ нтъ недостатка.

Такимъ образомъ онъ дожилъ до тридцати пяти лтъ.

Кмицицъ, стоя у порога, съ любопытствомъ разсматривалъ лицо, отражавшееся въ зеркал, и, наконецъ, кашлянулъ два раза.

— Кто тамъ?—спросилъ князь, не измняя своего положенія,—посланный отъ князя воеводы, что ли?

— Не посланный, а просто отъ князя воеводы!— отвтилъ панъ Андрей.

Князь повернулъ голову и тотчасъ догадался, что иметъ дло не съ простымъ слугою.

— Извините,— вжливо сказалъ онъ,— я вижу, что ошибся относительно вашего положенія, Лицо ваше мн знакомо, хотя я никакъ не могу припомнить вашей фамиліи. Вы дворянинъ князя гетмана?

— Моя фамилія Кмицицъ,— отвтилъ панъ Андрей.— Я не дворянинъ князя гетмана, а полковникъ съ того времени, когда привелъ ему собственную хоругвь.

— Кмицицъ!— закричалъ князь.— Тотъ самый славный Кмицицъ, что въ послднюю войну постоянно тревожилъ Хованскаго, а потомъ на свой рискъ билъ непріятеля?… О, я много о васъ слышалъ!

Тутъ князь внимательно и не безъ чувства удовольствія началъ разсматривать Кмицица. Судя по разсказамъ, онъ могъ его считать своего поля ягодой.

— Садитесь, рыцарь,— сказалъ онъ.— Я радъ поближе познакомиться съ вами. Ну, что слышно въ Кейданахъ?

— Вотъ письмо князя гетмана,— отвтилъ Кмицицъ.

Прислуга кончила застегивать княжескіе сапоги и вышла, а князь сломалъ печать письма и началъ читать. По мр чтенія на лиц его выразилась скука и неудовольсвіе. Онъ бросилъ письмо подъ зеркало.

— Ничего новаго! Князь воевода совтуетъ мн перехать въ Пруссію, въ Тыльцу или Таурогенъ, что, какъ видите, я и безъ его совта длаю!.. Ma foi! я не понимаю брата… Онъ извщаетъ меня, что электоръ въ маркграфств и не можетъ перебраться черезъ шведовъ въ Пруссію, и, вмст съ тмъ, пишетъ, что у него волосы дыбомъ встаютъ оттого, что я не прошу у него помощи. А какъ это я могу сдлать? Если курфюрстъ не можетъ пробраться черезъ шведовъ, то какъ же мой посолъ проберется? Въ Подлясь же я сидлъ потому, что мн никакого другаго дла не представлялось. Признаюсь вамъ, я скучалъ тамъ, какъ дьяволъ на покаяніи. Медвдей, какіе только были около Тыкоцина, я всхъ перебилъ, женщины тамошнія воняютъ овчинными полушубками, а носъ мой не можетъ выносить подобнаго запаха… Впрочемъ… скажите, вы понимаете по-французски или по-нмецки?

— По-нмецки понимаю.

— Ну, слава Богу!… Будемъ говорить по-нмецки, а то отъ вашей рчи у меня губы полопались.

Тутъ князь выставилъ впередъ нижнюю губу и началъ слегка дотрагиваться до нея пальцами, потомъ посмотрлъ на себя въ зеркало и продолжалъ:

— Дошли до меня слухи, что около Лукова у какого-то шляхтича Скшетускаго жена красавица. Далеко!… Но длать нечего, я послалъ людей, чтобъ они похитили ее и привезли ко мн… И что-жь вы думаете, панъ Кмицицъ? Ее не нашли дома!

— Это большое счастье,— отвтилъ панъ Андрей.— Она жена извстнаго рыцаря, славнаго збаражца, который изъ Збаража пробрался черезъ всю армію Хмельницкаго.

— Мужа осаждали въ Збараж, а я бы осаждалъ жену въ Тыкоцин… Вы думаете, и она такъ же бы отчаянно защищалась?

— Ваше сіятельство не потребовали бы моего военнаго совта при осад такого рода, значитъ, и теперь можете обойтись безъ моей помощи!— рзко отвтилъ панъ Андрей.

— Правда, не стоитъ и говорить объ этомъ, — отвтилъ князь.— Возвратимся къ длу: у васъ есть еще какія-нибудь письма?

— Я вручилъ вс, которыя были адресованы вашему сіятельству, затмъ у меня остались къ шведскому королю. Вамъ неизвстно, гд я могу отыскать его?

— Я ничего не знаю. Наконецъ, откуда я могу знать? Въ Тыкоцин его нтъ,— за это я могу ручаться, потому что еслибъ онъ хоть разъ заглянулъ туда, то отказался бы навсегда отъ чести обладать республикой. Варшава уже въ шведскихъ рукахъ, какъ я писалъ вамъ, но тамъ вы не найдете его величества: онъ долженъ быть или подъ Краковомъ, или въ самомъ Краков , если только не выбрался до сихъ поръ въ королевскую Пруссію. Въ Варшав вы узнаете обо всемъ. По моему мннію, Карлъ Густавъ долженъ подумать о прусскихъ городахъ, потому что онъ не можетъ оставить ихъ за собою. Кто бы могъ подумать, что въ то время, когда республика оставляетъ своего короля, когда воеводства покоряются одно за другимъ,— города Пруссіи, нмцы и протестанты не хотятъ и слышать о шведахъ и готовятся къ отпору? Они хотятъ удержаться, хотятъ спасти республику и сохранить Яна Казиміра! Начиная наше дло, мы думали, что все пойдетъ иначе, что они, прежде всего, помогутъ намъ и шведамъ разрзать пирогъ, который называется вашею республикой. А они ни съ мста! Все счастье въ томъ, что князь электоръ не оставляетъ ихъ безъ вниманія. Опъ общалъ имъ помощь противъ шведовъ, но жители Гданска ему не врятъ и говорятъ, что и сами въ состояніи отбиться отъ нихъ…

— Мы уже знаемъ объ этомъ въ Кейданахъ,— сказалъ Кмицицъ.

— Если они и не въ состояніи, то чутье у нихъ, во всякомъ случа, хорошее,—засмялся князь.—Дядя электоръ, какъ мн кажется, столько же интересуется судьбой республики, сколько я или князь воевода Виленскій.

— Позвольте мн не согласиться съ вами, ваше сіятельство!— нетерпливо перебилъ Кмицицъ.—Князь воевода виленскій только и интересуется, что республикой… Въ каждый моментъ онъ готовъ отдать за нее послднюю каплю своей крови, послднее свое дыханіе.

Князь Богуславъ расхохотался.

— Охъ, рыцарь, какъ вы молоды, какъ молоды! Ну, да ничего!… Такъ вотъ, дяд электору нужно зацапать королевскую Пруссію, поэтому онъ и общаетъ намъ свою помощь. Если сегодня онъ поставитъ въ прусскіе города свои гарнизоны, то завтра же будетъ готовъ помириться со шведами, съ турками, хоть съ самимъ дьяволомъ, если хотите. Отдай ему шведы въ придачу кусокъ Великой Польши, и онъ будетъ имъ помотать изъ послднихъ силъ, до тхъ поръ, пока не захватитъ всего остальнаго. Одна бда — и шведы точатъ зубы на Пруссію, отсюда-то и можетъ возникнуть разногласіе между ними и электоромъ.

— Я съ изумленіемъ слушаю ваше сіятельство…

— Черти душили меня на Подлясь,— продолжалъ князь,— что я должнъ былъ сидть столько времени безъ дла. Но вопросъ, что же бы я сталъ длать? Между мною и княземъ воеводой состоялся договоръ, что пока въ Пруссіи положеніе длъ не выяснится, я не перейду открыто на шведскую сторону. Я послалъ даже секретныхъ гонцовъ къ Яну Казиміру съ заявленіемъ, что готовъ созвать всеобщее ополченіе на Подлясь, если мн пришлютъ манифестъ. Король, по своему королевскому положенію, можетъ быть, и далъ бы мн возможность обмануть себя, но королева мн не вритъ и отсовтовала. Еслибъ не бабы, то теперь я стоялъ бы во глав всей шляхты Подлясья, и, кром того, конфедераты, которые теперь грабятъ имнія князя Януша, не имли бы другаго исхода, какъ пойти подъ мою команду. Я считался бы сторонникомъ Яна Казиміра, а на самомъ дл, стоя во глав могущественной силы, торговался бы со шведами. Но эта баба знаетъ, и гд раки зимуютъ, и съуметъ отгадать самый тонкій замыселъ. Настоящій король, не королева! У ней въ одномъ мизинц больше ума, чмъ во всей голов Яна Казиміра…

— Князь воевода…— началъ было Кмицицъ.

— Князь воевода,— нетерпливо перебилъ Богуславъ,— вчно опаздываетъ со своими совтами, пишетъ мн въ каждомъ письм: ‘сдлайте то-то и то-то’, а я ужь это давно сдлалъ. Кром того, князь воевода теряетъ голову… Ну, вотъ послушайте, чего онъ отъ меня требуетъ…

Тутъ князь схватилъ письмо и началъ читать вслухъ: ‘Будьте осторожны въ дорог и подумайте о тхъ мерзавцахъ конфедератахъ, которые противъ меня взбунтовались и разбойничаютъ на Подлясь, ради Бога, подумайте, найдите мры разсять ихъ, чтобъ не пошли къ королю. Они собираются идти на Заблудовъ. Тамъ много пива, какъ напьются, пусть ихъ перержутъ. Лучшаго средства нтъ, они потеряютъ головы и пойдутъ въ разбродъ’.

Тутъ Богуславъ презрительно кинулъ письмо на столъ.

— Такъ вотъ, видите ли, панъ Кмицицъ, въ одно и то же время, я долженъ хать въ Пруссію и устраивать рзню въ Заблудов, а? Въ одно и то же время, выдавать себя за сторонника Яна Казиміра и рзать тхъ людей, которые не хотятъ измнить королю и отечеству? Ну, есть ли здсь какой-нибудь смыслъ? Разв одно совмстимо съ другимъ? Ma foi! положительно князь воевода теряетъ голову. Вотъ я теперь по дорог въ Пильвишки, и встртилъ какую-то взбунтовавшуюся хоругвь,— она шла на Подлясье. Я съ удовольствіемъ разгромилъ бы ее, хотя для того, чтобъ доставить себ маленькое удовольствіе, но такъ какъ я открыто не призналъ себя шведскимъ партизаномъ, пока еще дядя электоръ наружно вмст съ прусскими городами поддерживаетъ Яна Казиміра, я не могу позволить себ подобныхъ удовольствій,— ей-Богу, не могу. Самое большее, что я могъ сдлать,— это деликатничать съ бунтовщиками, какъ и они со мной деликатничали, подозрвая меня въ сообщничеств съ гетманомъ, но не имя возможности уличить въ чемъ-нибудь.

Князь откинулся на спинку кресла, протянулъ ноги и, заложивъ руки за голову, продолжалъ:

— О, и галиматья же въ вашей республик, галиматья!… Во всемъ свт нтъ ничего подобнаго!…

Онъ замолчалъ на минуту, но, видно, въ голову ему пришла какая-то мысль, онъ ударилъ себ по лбу и спросилъ:

— А вы не будете на Подлясь?

— Какъ же!— отвтилъ Кмицицъ.— Я долженъ быть тамъ: у меня есть письмо къ Герасимовичу, заблудовскому подстарост.

— Вотъ что! А Гарасимовичъ со мной. Онъ детъ съ княжескими вещами въ Пруссію. Мы боялись, чтобъ онъ не попалъ въ руки конфедератовъ. Подождите, я прикажу его позвать.

Князь ударилъ въ ладоши и приказалъ вошедшему слуг позвать подстаросту.

— Какъ хорошо все складывается! Вы иного выиграете во времени, хотя, можетъ быть, и жаль, что не подете на Подлясье, тамъ въ числ главарей конфедератовъ и вашъ однофамилецъ. Вы могли бы его привлечь на нашу сторону.

— У меня не хватило бы времени,— сказалъ Кмицицъ,— мн необходимо поспть къ королю и пану Любомірскому.

— А, у васъ есть письма и къ пану коронному маршалу?… Я догадываюсь, въ чемъ дло… Когда-то панъ маршалъ думалъ женить сына на дочери Януша… Не хочетъ ли гетманъ теперь завести дипломатическіе переговоры о сватовств?

— Въ томъ именно, и все дло.

— Они оба совсмъ дти… Гм… важное порученіе, потому что гетману не приличествуетъ напрашиваться первому. При, томъ…

Князь наморщилъ брови.

— Притомъ, изъ этого ничего не будетъ… Не для Герани создана дочь гетмана. Это я вамъ говорю! Князь гетманъ долженъ понимать, что его богатства должны оставаться въ рукахъ Радзивилловъ.

Кмицицъ съ удивленіемъ смотрлъ на князя, который прохаживался большими шагами по комнат. Вдругъ онъ остано, вился передъ паномъ Андреемъ и спросилъ:

— Дайте мн рыцарское слово, что отвтите правдою на мой вопросъ.

— Ваше сіятельство,— сказалъ Кмицицъ,— лжетъ только тотъ, кто боится, а я никого не боюсь.

— Князь воевода приказалъ вамъ сохранить въ тайн отъ меня его переговоры съ Любомірскимъ?

— Если бы я имлъ такой приказъ, то вовсе не упомянулъ бы о пан Любомірскомъ.

— У васъ это могло вырваться нечаянно. Дайте слово!

— Даю,— сказалъ Кмицицъ, нахмуривая брови.

— Вы снимаете тяжесть съ моей души, я думалъ, что и со мной князь воевода ведетъ двойную игру.

— Я не понимаю вашего сіятельства.

— Я не хотлъ жениться во Франціи на де-Роганъ, не считая десятковъ другихъ княженъ, которыхъ мн сватали… Вы знаете, почему?

— Не знаю.

— Между нами и княземъ воеводой заключенъ уговоръ, что его дочь и его богатства ростутъ для меня. Какъ врный слуга Радзивилловъ, вы должны знать обо всемъ.

— Благодарю за довріе… Но ваше сіятельство ошибаетесь… Я не слуга Радзивилловъ.

Богуславъ широко раскрылъ глаза.

— Кто же вы?

— Я полковникъ гетмана и, кром того, родственникъ князя воеводы.

— Родственникъ?

— Я въ родств съ Кишками, а мать гетмана была тоже изъ рода Кишекъ.

Князь Богуславъ посмотрлъ съ минуту на Кмицица, отчего папъ Андрей слегка зарумянился, потомъ протянулъ ему руку и сказалъ:

— Прошу у васъ извиненія, кузенъ! Очень радъ такому родству…

Послднія слова были произнесены съ такою любезною небрежностью, что пану Андрею стало какъ-то неловко. Щеки его разрумянились еще боле, онъ открылъ было ротъ, чтобъ сказать что-то очень рзкое, какъ дверь отворилась и подстароста Гарасимовичъ показался на порог.

— Вамъ письмо!—сказалъ князь Богуславъ.

Гарасимовичъ поклонился сначала князю, потокъ пану Андрею, который подалъ ему письмо князя.

— Читайте!—сказалъ Богуславъ.

Гарасимовичъ началъ читать:

‘Панъ Гарасимовичъ! наступило время показать привязанность врнаго слуги къ своему господину. Сколько денегъ собрать можете и вы въ Заблудов, и панъ Пшиньскій въ Орл…’

— Пана Пшиньскцго конфедераты убили въ Орл,—вставилъ князь,—поэтому панъ Гарасимовичъ и навострилъ лыжи…

Подстароста поклонился и началъ читать дальше:

‘… и папъ Пшиньскій въ Орл, хотя бы изъ казенныхъ сборовъ или арендъ…’

— Ихъ уже конфедераты взяли, — вновь перебилъ князь Богуславъ.

‘… пришлите мн какъ можно скорй. Вы можете занимать сосднія деревни, задерживать горожанъ, выдумывать всевозможные способы, чтобъ собирать съ нихъ какъ можно больше денегъ и присылать ко мн. Лошадей и вс вещи, какія тамъ находятся, большую люстру изъ Орла и все прочее, картины и разную рухлядь, а въ особенности пушки, что стоятъ на двор у его сіятельства князя Богуслава, моего брата, вышлите ко мн…’

— Опять запоздалъ совтъ: пушки уже идутъ со мною!— сказалъ князь.

‘… Если съ лафетами будетъ затрудненіе, то можно и безъ лафетовъ, только закрыть хорошенько, чтобъ не было видно, что везутъ. Все это должно поспть какъ можно скорй въ Пруссію, во избжаніе нападенія тхъ измнниковъ, что, взбунтовавши мои войска, грабятъ мои староства…’

— Вотъ это врно! Грабятъ!… совсмъ разграбили!

‘… грабятъ мои староства и готовятся идти на Заблудовъ, по дорог къ королю. Биться съ ними трудно,—ихъ цлая куча, впустивши, ихъ нужно хорошенько подпоить и ночью спящихъ перерзать (каждый управляющій можетъ сдлать это) или направить на нихъ какую-нибудь бродячую шайку,—пусть перебьютъ другъ друга…’

— Все это старо! — звнулъ князь Богуславъ.—Можете, панъ Гарасимовичъ, хать со мной дальше.

— Тутъ еще приписка,—сказалъ управляющій и началъ читать дальше:

‘… Вино, если его нельзя вывезти (у насъ теперь его не достанешь), продать за столько, сколько дадутъ…’

Тутъ панъ Гарасимовичъ схватился за голову.

— О, Боже мой! вина идутъ за нами и, вроятно, попали въ руки бунтовщиковъ, что проходили мимо насъ. Убытокъ будетъ большой. Пусть ваше сіятельство засвидтельствуетъ, что сами приказали мн дожидаться, пока бочки не положатъ на телги.

(Страхъ пана Гарасимовича былъ бы еще сильнй, еслибъ онъ зналъ пана Заглобу, а также и то, что панъ Заглоба находился среди этихъ бунтовщиковъ).

Князь Богуславъ разсмялся и проговорилъ:

— На здоровье имъ! Читайте дальше!

‘…Если же купцовъ не будетъ, тогда закопать бочки въ землю, да получше. Все-таки, бочки по дв въ Орл и Заблудов оставить,— т, что послаще, чтобъ бунтовщики польстились на нихъ, да побольше подсыпать туда яду, чтобъ, по крайней мр, старшіе поиздыхали, а остальная дружина тогда сама разбжится. Ради Бога, строго исполнить все это, и, главное, подъ строгимъ секретомъ… Письмо это сожгите’.

Подстароста кончилъ читать и посмотрлъ на Богуслава, какъ бы ожидая инструкцій.

— Видно, братъ мой только и думаетъ, что о конфедератахъ, жаль только, что поздно, по обыкновенію! — сказалъ князь.— Осни его эта остроумная мысль дв недли,— ну, хоть недлю тому назадъ,— ею можно было бы воспользоваться. А теперь, панъ Гарасимовичъ, ступайте съ Богомъ,— теперь вы не нужны.

Гарасимовичъ поклонился и вышелъ.

Князь Богуславъ остановился передъ зеркаломъ и внимательно началъ разсматривать свою наружность, не обращая вниманія на Кмицица, который сидлъ въ тни, спиною къ окну.

Но еслибъ онъ бросилъ хоть одинъ взглядъ на лицо пана Андрея, то увидалъ бы, что въ молодомъ рыцар происходитъ что-то странное. Лицо Кмицица было блдно, лобъ покрытъ густыми каплями пота, руки , конвульсивно дрожали. Онъ привсталъ съ кресла и снова слъ, какъ человкъ, который борется съ самимъ собою и подавляетъ въ себ взрывъ гнва или отчаянія. Наконецъ, черты лица его окаменли, онъ собралъ всю свою силу и энергію и совершенно овладлъ собой.

— Ваше сіятельство,—сказалъ онъ,—вы видите сами, я не хочу длать тайны изъ доврія, какимъ меня осчастливилъ вашъ братъ. Я всею душой, тломъ и состояніемъ принадлежу ему, при немъ и вашемъ сіятельств я могу пріобрсти многое, потому что я иду вслдъ за вами… Я на все готовъ! По хотя я стою у самаго дла, вижу вс его пружины, многое для меня остается тайной, многаго я не могу постигнуть своимъ слабымъ умомъ.

— Чего же вы желаете, рыцарь, или, лучше сказать, милый кузенъ?— спросилъ князь.

— Я прошу ваше сіятельство научить, наставить меня, мн будетъ стыдно, если я не могъ бы ничмъ воспользоваться отъ. общенія съ такимъ великимъ политикомъ. Не знаю, соблаговолите ли ваше сіятельство откровенно отвчать мн.

— Это будетъ зависть отъ вашего вопроса и моего расположенія духа,— отвтилъ Богуславъ, не отходя отъ зеркала.

Глаза Кмицица сверкнули, но голосъ оставался, попрежнему, спокоенъ:

— Вотъ въ чемъ дло: князь воевода виленскій утверждаетъ, что вс его поступки имютъ одну цль: добро и спасеніе республики. Слово республика не сходитъ съ его устъ. Не можете ли вы мн сказать откровенно: есть ли это только предлогъ, или князь гетманъ дйствительно иметъ въ виду одни интересы республики?

Богуславъ бросилъ бглый, проницательный взоръ на пана Андрея.

— А еслибъ я вамъ сказалъ, что это только предлогъ, помогали бы вы намъ дале?

Кмицицъ презрительно пожалъ плечами.

— О, я уже сказалъ, что я могу разбогатть около васъ. Это самое главное, а тамъ что ни будетъ, мн все равно! .

— Вы далеко пойдете. Помните, что это я предсказываю-вамъ. Но почему братъ никогда не говоритъ съ вами откровенно?

— Можетъ быть, по своей мнительности, а, можетъ быть, просто потому, что не представлялось случая.

— У васъ такая наблюдательность, кузенъ. Да, онъ очень мнителенъ и неохотно открываетъ чистую правду. Ей-Богу! Такова уже его натура. Даже въ разговор со мной онъ нтъ-нтъ, да и забудется и начнетъ драпироваться своею любовью къ отечеству, и опомнится тогда лишь, когда я расхохочусь ему въ глаза. Правда, правда!…

— Такъ это только предлогъ?— переспросилъ Кмицицъ.

Князь перевернулъ кресло, слъ на него верхомъ и, положивъ руки на поручни, задумался на минуту, какъ бы собираясь съ мыслями.

— Слушайте, панъ Кмицицъ! Еслибъ мы, Радзивпллы, жили въ Испаніи, во Франціи или Швеціи, гд сынъ наслдуетъ отцу и королевское право исходитъ отъ самого Бога, тогда, за исключеніемъ чего-нибудь необыкновеннаго,—домашней войны, напримръ, или прекращенія царствующаго дома,— врно служили бы королю и отечеству, довольствуясь высшими должностями, принадлежащими намъ въ силу нашего богатства и происхожденія. Но здсь, въ этомъ краю, гд король не иметъ за собой божественнаго права, а избирается шляхтой, гд все in ltberis suffragiis, мы можемъ задать себ вопросъ: отчего долженъ царствовать Ваза, а не Радзивішъ? Это еще ничего, если Ваза,— они ведутъ свой родъ отъ королей,— но кто намъ поручится, кто насъ увритъ, что посл Вазы шляхт не придетъ фантазіи посадить на королевскій и великокняжескій престолъ хотя бы пана Гарасимовича или какого-нибудь пана Мибешку, а то и просто пана Пгласевича изъ Песьей-Воли. Тьфу! чортъ знаетъ кого, однимъ словомъ… А мы, Радзивиллы и князья нмецкаго союза, должны ли будемъ по-старому приступать къ цлованію королевской руки его величества Пгласевича?… Тьфу! клянусь всми рогатыми дьяволами, пора съ этимъ покончить!… Посмотрите па Германію, сколько тамъ удльныхъ князей, по своимъ ничтожнымъ средствамъ, согласились бы пойти къ намъ въ подстаросты. А несмотря на то, у всякаго свой удлъ, они носятъ на головахъ короны и сидятъ впереди насъ, хотя бы имъ боле приличествовало носить шлейфъ нашей мантіи. Пора покончить съ этимъ, рыцарь, пора осуществить то, что замышлялъ мой отецъ!

Тутъ князь оживился, всталъ съ кресла и началъ ходить по комнат.

— Конечно, безъ трудностей и препятствій дло не обойдется,— продолжалъ онъ,— Олыкскіе и несвжскіе Радзивиллы не хотятъ помогать намъ. Я знаю, князь Михалъ писалъ брату, что намъ нужно лучше думать о власяниц, чмъ о королевской порфир. Пусть онъ самъ думаетъ о ней, пусть кается, пусть сидитъ на пепл, пусть іезуиты ему исполосуютъ спину своими плетками, коли онъ удовольствовался своимъ званіемъ кравчаго, то пусть вплоть до своей праведной смерти праведно разрзываетъ каплуновъ и индекъ! Мы обойдемся и безъ него и рукъ не опустимъ, потому что теперь-то и приспла пора. Республика издыхаетъ, обезсилла такъ, что не можетъ ни съ кмъ бороться. Вс лзутъ черезъ ея границу, какъ черезъ поломанный плетень. То, что случилось нынче со шведами, никогда не бывало раньше. Мы съ вами, панъ Кмицицъ, можемъ пть: Te Deum laudamus! А, вдь, какъ хотите, случилось нчто необычайное и неслыханное… Помилуйте, на страну нападаетъ врагъ,— врагъ, извстный своимъ грабительствомъ, и не только не встрчаетъ отпора, но всякій, кто только можетъ, оставляетъ своего прежняго государя и спшитъ покориться новому: магнаты, шляхта, войско, заики, города, вс и все… безъ чести, славы, стыда!… Исторія не даетъ намъ другаго такого примра! Тьфу, тьфу! кузенъ, въ этой стран живутъ какіе-то негодяи безъ совсти и человческаго достоинства!… И эта-то страна не должна погибнуть? На шведскую милость разсчитываютъ! Вотъ увидятъ они эту милость! Ужь въ Великой Польш шведы обращаются со шляхтою по-своему… и повсюду будетъ такъ же, да и не можетъ быть иначе. Такой народъ долженъ погибнуть, долженъ сдлаться рабомъ и посмшищемъ сосдей!…

Кмицицъ блднлъ все боле и боле и еле сдерживалъ подступающій порывъ бшенства, но князь окончательно увлекся своею рчью и ршительно не обращалъ никакого вниманія на своего слушателя.

— Въ этомъ краю есть обычай, что ближайшіе родственники умирающаго человка выдергиваютъ изъ-подъ его головы подушку, чтобъ избавить его отъ дальнйшихъ мученій. Я и князь воевода виленскій ршили оказать республик эту послднюю услугу. Но, увы, на открывающееся наслдство не одинъ жадный сосдъ точитъ зубы, захватить всего мы не можемъ, а желаемъ только, чтобъ и на нашу долю кое-что перепало. Какъ родственники, мы имемъ на это право. Если я объясняюсь не ясно, то скажу иначе. Республика — это штука краснаго сукна который тянутъ къ себ за разные концы шведы, Хмельницкій, гиперборейцы, татары, алекторъ и вообще вс, кто живетъ во кругъ. А мы съ княземъ воеводой Виленскимъ сказали себ что изъ этого сукна и въ нашихъ рукахъ должно остаться столько, чтобы хватило на плащъ, поэтому мы не только не мшаемъ тянуть, но и сами тянемъ. Пускай Хмельницкій останется при Украйн, пусть шведы спорятъ съ Бранденбургомъ ‘Пруссіи и великопольскихъ земляхъ, пусть Малую Польшу возьметъ Ракочи, — Литва должна достаться князю Янушу, а съ его дочерью — мн!

Кмицицъ быстро поднялся съ мста.

— Благодарю васъ, ваше сіятельство, мн именно это и нужно было узнать!

— Вы уходите?

— Такъ точно.

Князь внимательно посмотрлъ на Кмицица и только тутъ замтилъ его блдность и волненіе.

— Что съ вами, панъ Кмицицъ?— спросилъ онъ.— Вы такъ измнились!

— Я страшно утомленъ съ дороги, еле держусь на ногахъ. Позвольте мн передъ отъздомъ придти еще разъ откланяться вамъ.

— Тогда поторопитесь, посл полудня я тоже узжаю.

— Я приду черезъ часъ.

Кмицицъ поклонился и вышелъ.

Въ передней комнат прислуга поднялась при его появленіи, но онъ прошелъ мимо, какъ пьяный, не обращая ни на что вниманія. Только на порог онъ схватился обими руками за голову и началъ повторять почти со стономъ:

— исусъ Назарянинъ, царь удейскій! исусъ, Марія!

За воротами стояли его люди съ вахмистромъ Сорокой.

— За мной!— сказалъ Кмицицъ и пошелъ черезъ городъ къ гостиниц.

Сорока, старинный солдатъ и слуга Кмицица, сразу замтилъ, что съ молодымъ полковникомъ творится что-то странное.

— Держите себя на-сторож!— шепнулъ онъ потихоньку двоимъ людямъ.— Горе тому, на кого падетъ его гнвъ!

Солдаты ускорили свои шаги, а Кмицицъ не шелъ,— почти бжалъ впередъ, размахивая руками и произнося безсвязныя слова.

До ушей Сороки долетали только отрывочныя фразы: ‘Убійцы, вроломные измнники!… Преступникъ и измнникъ… Оба таковы’. Потомъ панъ Кмицицъ началъ вспоминать старыхъ своихъ товарищей, Кокосиньскаго, Кульвецъ, Раницкаго, нсколько разъ даже произнесъ фамилію Володівскаго. Сорока слушалъ его съ изумленіемъ и начиналъ тревожиться все боле, а самъ думалъ:

‘Ну, теперь кому-нибудь ужь не сдобровать… Иначе и быть не можетъ…’

Кмицицъ заперся въ своемъ помщеніи и въ теченіе часа не показывалъ признака жизни. Солдаты безъ его приказа улаживали вьюки и сдлали коней.

— Не мшаетъ, не мшаетъ,— повторялъ Сорока, — нужно быть готовымъ на все.

— Мы и такъ готовы,— отвчали старые головорзы, покручивая усы.

Оказалось, что Сорока хорошо зналъ своего полковника. Вдругъ на порог появился Кмицицъ въ одной рубахи и штанахъ.

— Сдлать коней!— крикнулъ онъ.

— Осдланы.

— Приладить вьюки!

— Готовы.

— По дукату на человка!— крикнулъ молодой полковникъ, который, несмотря на свое возбужденіе, замтилъ, что солдаты поняли его мысль.— Двое возьмутъ вьючныхъ коней и выдутъ тотчасъ же за городъ къ Дембовой. По городу хать шагомъ, за городомъ пустить коней вскачь и не останавливаться до лса.

— Слушаемъ!

— Четверымъ зарядить ружья картечью. Мн осдлать два коня, чтобы и тотъ, и другой были совсмъ готовы.

— Я уже зналъ, что что-то будетъ!— проворчалъ Сорока.

— А теперь, вахмистръ, за мной!— крикнулъ Кмицицъ, и какъ былъ, въ разстегнутой рубашк, выбжалъ на дворъ и, въ сопровожденіи Сороки, дошелъ до колодца. Тутъ Кмицицъ, остановился, указалъ на ведро, прикрпленное къ журавлю, а скомандовалъ:

— Лей мн воду на голову!

Вахмистръ по опыту зналъ, какъ не безъопасно два раза заставлять повторять приказъ, ухватился за шестъ, погрузилъ ведро въ воду и вылилъ на голову пану Андрею. Панъ Андрей началъ фыркать и брызгаться, какъ китъ, потомъ закричалъ:

— Еще!

Сорока во второй разъ съ силой опрокинулъ полное ведро ни голову полковника, словно хотлъ загасить сильный пожаръ.

— Довольно!— сказалъ, наконецъ, Кмицицъ.— Пойдемъ со мной, поможешь мн одться.

Черезъ полчаса онъ показался одтымъ, попрежнему, въ высокіе сапоги и лосиный кафтанъ, перетянутый кожанымъ поясомъ, за который былъ заткнутъ пистолетъ.,

Солдаты замтили также, что изъ-подъ его кафтана выглядывалъ край кольчуги, словно онъ собирался на битву. Лице Кмицица было довольно спокойно, хотя сурово и грозно.

Окинувъ взоромъ солдатъ, готовы ли они и вооружены ли какъ слдуетъ, намъ Андрей слъ на коня и, бросивъ золотую монету хозяину корчмы, выхалъ со двора.

Сорока халъ съ нимъ рядомъ, позади еще трое солдатъ съ запаснымъ конемъ.

Вскор весь маленькій отрядъ очутился на рынк, переполненномъ войсками Богуслава. Видно было, что солдаты собираются въ дорогу: конница сдлала лошадей, пхота разбирала мушкеты, поставленные въ козлы, и хлопотала около телгъ.

Кмицицъ очнулся отъ задумчивости.

— Слушай, старикъ,— сказалъ онъ Сорок, — если хать отъ дома старосты къ Дембовой, нужно прозжать рынокъ или нтъ?

— Нтъ, рынокъ останется за нами.

— Хорошо,— сказалъ Кмицицъ и прибавилъ тихо:— Эхъ, еслибъ т люди были живы теперь! Мало насъ для такого предпріятія, мало!

Они прохали рынокъ и начали сворачивать къ дому старосты, который находился въ полуверст отъ дороги.

— Стой!— вдругъ сказалъ Кмицицъ.

Солдаты остановились.

— Готовы ли вы на смерть?— коротко спросилъ онъ.

— Готовы!— отвтили хоромъ оршанскіе головорзы.

— Мы лазили въ пасть къ самому Хованскому, и онъ не сълъ насъ… Помните?

— Помнимъ!

— Сегодня надо отважиться еще на большее… Удастся — король васъ всхъ панами сдлаетъ… Моя порука!… Не удастся — попадете на колъ!

— Отчего не удастся?— сказалъ Сорока и глаза его засверкали, какъ у стараго волка.

— Удастся!— повторили трое остальныхъ: Блоусъ, Завратыньскій и Любенецъ.

— Мы должны похитить князя конюшаго, — сказалъ Кмицицъ и замолчалъ, чтобъ видть, какое впечатлніе произведетъ на солдатъ эта сумасшедшая мысль. Солдаты замолчали также и смотрли на него съ изумленіемъ, только усы ихъ нащетинились еще больше и лица приняли грозное, разбойничье выраженіе.

— Колъ близко, награда далеко!— сказалъ Кмицицъ.

— Мало насъ,— проворчалъ Завратыньскій.

— Это хуже, чмъ съ Хованскимъ!— прибавилъ Люберецъ.

— Войска вс на рынк, а на двор только стража, да дворянъ человкъ двадцать, они ничего не ожидаютъ, при нихъ даже сабель нтъ.

— Ваша милость рискуете своею головой, отчего намъ не рискнуть своими?— отвтилъ Сорока.

— Слушать!— сказалъ Кмицицъ.— Если хитростью мы не возьмемъ его, то не возьмемъ совсмъ… Слушайте! Я войду въ комнату и черезъ минуту выйду съ княземъ. Если князь сядетъ на моего коня, тогда я сяду на другаго и мы подемъ. Когда отъдемъ на сто или на полтораста шаговъ, тогда двое должны схватить его подъ мышки и — вскачь, что есть духу.

— Слушаемъ!— сказалъ Сорока.

— Если мы не выйдемъ, — продолжалъ Кмицицъ, — а вы услышите выстрлы въ комнат, тогда выпалить картечью по страж и подать мн коня, какъ только я выбгу изъ двери.

— Такъ и будетъ!— сказалъ Сорока.

— Впередъ!

Черезъ четверть часа они стояли у воротъ дома старосты. По старому обычаю, у воротъ стояло шесть алебардистовъ и четверо въ сняхъ. По двору сновало нсколько оруженосцевъ и форейторовъ, которыми распоряжался какой-то важный дворянинъ, чужеземецъ, какъ можно было угадать по его парику и одежд.

Кмицицъ, какъ и раньше, просилъ доложить о себ дежурнаго офицера и черезъ минуту былъ уже въ комнат князя.

— Ну, какъ ваше здоровье, кузенъ?— весело спросилъ князь.— Вы такъ неожиданно оставили меня, что я опасался, не напугалъ ли васъ своими словами, и не разсчитывалъ боле видться съ вами.

— Какъ я могъ не засвидтельствовать вамъ своего почтенія передъ отъздомъ!— сказалъ Кмицицъ.

— Ну, да! Наконецъ, я сообразилъ, что понималъ же князь воевода, кого высылаетъ съ секретнымъ порученіемъ. И я воспользуюсь вами, и я дамъ вамъ нсколько писемъ къ разнымъ важнымъ особамъ и къ самому шведскому королю… Что это вы такъ вооружены, словно на битву?

— Я ду къ конфедератамъ, а здсь вс говорятъ, да и ваше сіятельство утверждали также, что недавно здсь проходила хоругвь конфедератовъ. Даже людей Жултаренки выгнали отсюда, потому что конфедератами начальствуетъ славный вождь.

— Кто такой?

— Панъ Володівскій. Кром того, съ ними и панъ Мирскій, и панъ Оскерко, и двое пановъ Скшетускихъ: одинъ збаражецъ, жену котораго ваше сіятельство хотли осаждать въ Тыкоцин. Все это взбунтовалось противъ князя воеводы, а жаль… хорошіе солдаты! Ну, что-жь длать? Есть еще такіе глупые люди въ республик, которые не хотятъ тянуть за красное сукно вмст съ козаками и шведами.

— Въ глупыхъ людяхъ недостатка нигд нтъ, а въ особенности въ этомъ краю!— сказалъ князь.— Вотъ возьмите письмо и, кром того, когда увидите его величество шведскаго корой, скажите ему по секрету, что въ душ я такой же горячій его сторонникъ, какъ и мой двоюродный братъ, только до поры до времени долженъ притворяться.

— Кто теперь не долженъ притворяться!— отвтилъ Кмицицъ.— Притворяется каждый, въ особенности если хочетъ добиться чего-нибудь особеннаго.

— Конечно. Исполните хорошо мое порученіе и не сомнвайтесь въ моей благодарности. Я не дамъ себя перещеголять: пану воевод Виленскому.

— Если такова милость вашего сіятельства, то я заране прошу о наград.

— Вотъ оно что! Вроятно, князь воевода не особенно щедро далъ вамъ на издержки. Въ сундук у него голодныя крысы сидятъ.

— Сохрани меня Богъ, чтобъ я требовалъ денегъ, я не взялъ ихъ отъ князя гетмана, не возьму и отъ вашего сіятельства. Я ду на собственный счетъ и на собственный счетъ окончу все дло.

Князь Богуславъ съ изумленіемъ посмотрлъ на молодаго рыцаря.

— Кажется, кузенъ, вы не изъ тхъ людей, которые заглядываются на чужіе карманы. Что же вамъ нужно, въ такомъ случа?

— Дло вотъ въ чемъ, ваше сіятельство! Не подумавъ хорошенько въ Кейданахъ, я взялъ съ собой коня чистйшей кропя, чтобы похвастаться передъ шведами. Я не ошибусь, если свяжу, что лучшаго вы не найдете въ кейданскихъ конюшняхъ. Теперь меня беретъ страхъ, не испортился бы онъ по дорог, въ корчмахъ, на привалахъ, а то и просто какъ бы не попалъ въ руки непріятеля, хоть бы того же пана Володівскаго, который питаетъ ко мн личную ненависть. Я хочу просить ваше сіятельство взять моего копя на сохраненіе и пользоваться имъ до тхъ поръ, пока я не освобожусь отъ своего порученія.

— Такъ вы лучше продайте его мн.

— Не могу, это все равно, что продать друга. Этотъ конъ сотни разъ выносилъ меня изъ величайшей опасности. Крох того, въ битв онъ страшно кусаетъ непріятеля.

— Такой хорошій конь?— живо заинтересовался князь Богуславъ.

— Хорошій ли? Еслибъ я былъ увренъ, что ваше сіятельство не разгнваетесь, то держалъ бы пари на сто червонцевъ, что и у васъ такого нтъ.

— Можетъ быть, я и принялъ бы ваше пари, если бы не недостатокъ времени. Я охотно сохраню его, хотя, если мн удастся, я бы предпочиталъ купить его. Но гд же находится это сокровище?

— Мои люди держатъ его у воротъ. Это такое чудо, что, безъ преувеличенія, самъ султанъ можетъ позавидовать владльцу подобнаго коня. Онъ не здшній,— анатолійскій, хотя я думаю, что и въ Анатоліи его считали бы за рдкость.

— Пойдемте, посмотримъ вашу рдкость.

— Слушаю, ваше сіятельство.

Князь взялъ шляпу и вышелъ на дворъ.

Передъ воротами люди Кмицица держали двухъ совершенно осдланныхъ коней. Одинъ изъ нихъ, дйствительно, весьма породистый, черный, какъ ночь, со звздочкой на лбу, слегка заржалъ при вид своего господина.

— Ага, вотъ этотъ, догадываюсь!— сказалъ князь Богуславъ.— Не знаю, такое ли это чудо, какъ вы разсказывали, но, во всякомъ случа, красивый конь!

— Ну-ка, проводить его!— крикнулъ Кмицицъ.— Впрочемъ, нтъ, подожди, я самъ сяду!

Солдаты подали коня и панъ Андрей, вскочивъ въ сдло, сталъ прозжать около воротъ. Подъ опытнымъ наздниковъ вонь казался вдвое красиве. Когда онъ шелъ рысью, селезнка его такъ и ходила, глаза налились кровью, грива разввалась по втру, а изъ ноздрей вылеталъ горячій паръ. Панъ Кмицицъ описывалъ круги, перемнялъ ходъ, наконецъ, нахалъ на князя такъ, что голова коня приблизилась на аршинъ къ лицу князя, и крикнулъ.

— Halt!

Конь ослъ на вс четыре ноги и остановился, какъ врытый.

— Ну, что?— спросилъ Кмицицъ.

— Какъ говорятъ поэты: глаза и ноги оленя, ходъ волка, ноздри лося и грудь женщины!— сказалъ князь Богуславъ.—Тутъ все, что нужно. Онъ и нмецкую команду понимаетъ?

— Его объзжалъ нкто Зендъ, курляндецъ.

— А хорошо бжитъ?

— Ваше сіятельство можете на немъ втеръ догнать! Татаринъ не уйдетъ отъ него.

— Хорошій былъ у васъ берейторъ: лошадь вызжена превосходно.

— Какъ онъ вызженъ? Вы поврить не можете! Онъ такъ ходитъ въ отряд, что если линія идетъ галопомъ, вы можете пустить поводья, и онъ ни на полголовы не выдлится изъ линіи. Если вашему сіятельству угодно будетъ попробовать его и если на двухъ миляхъ высунется впередъ хоть а полголовы, я отдаю его даромъ.

— Это удивительно! И вы говорите, что поводья можно пустить?

— И удивительно, и полезно: у всадника об руки свободны. Не разъ было такъ, что я держалъ въ одной рук саблю, въ другой пистолетъ, а конь шелъ свободно.

— Да, ну, а если линія поворачиваетъ?

— Тогда поварачиваетъ и онъ, не нарушая линіи.

— Не можетъ быть!—сказалъ князь,—этого никакой конь сдлать не въ состояніи. Я видлъ во Франціи коней королевскихъ мушкетеровъ,—лошадей, обученныхъ замчательно, нарочно, чтобъ не портить придворныхъ церемоній, но и тхъ нужно было вести на поводахъ.

— У этого коня чисто-человческій разумъ… Не угодно ли будетъ вашему сіятельству попробовать?

— Давай!—сказалъ князь посл минутнаго размышленія.

Кмицицъ самъ подержалъ коня, князь легко вскочилъ на сдло п началъ трепать лошадь по лоснящейся спин.

— Странное дло!— сказалъ онъ,— самыя лучшія лошади

— Подемте сначала рядомъ, и если вашему сіятельству будетъ угодно, вотъ туда, къ лсу. Дорога туда ровная и широкая, а хать къ городу — могутъ помшать телги.

— Пусть будетъ такъ!

— Дв мили хать рядомъ. Пустите, ваше сіятельство, поводья и вскачь… По двое человкъ съ каждой стороны, я поду немного сзади,

— Становиться!— скомандовалъ князь.

Линія помчалась вихремъ. Цлое облако пыли скрыло князя отъ глазъ дворянъ и оруженосцевъ, которые собрались у воротъ и съ любопытствомъ смотрли на скачку. Обученныя лошади, храпя отъ изнеможенія, пробжали уже боле мили, а княжескій конь, не сдерживаемый поводьями, дйствительно, не выдлялся ни на вершокъ. Прохали и вторую милю. Вдругъ Кмицицъ обернулся,— позади только были видны столбы пыли, застилавшіе дворъ старосты,— и крикнулъ страшнымъ голосомъ:

— Бери его!

Въ то же мгновеніе Блоусъ и гигантъ Завратыньскій схватили князя за об руки такъ, что кости затрещали, и начали пришпоривать своихъ коней.

Княжескій конь строго держался линіи, не отставая и не выдвигаясь впередъ. Изумленіе, испугъ, втеръ, бьющій въ лицо князя Богуслава, совсмъ сдавили его горло. Онъ рванулся было разъ, другой, но безъ пользы. Руки его были сдавлены словно въ желзныхъ тискахъ.

— Что это такое? Негодяи!… Не знаете, кто я?— крикнулъ онъ, наконецъ.

Въ это время Кмицицъ слегка ударилъ его дуломъ пистолета между лопатокъ.

— Сопротивленіе безполезно, не то пулю въ затылокъ!— крикнулъ онъ.

— Измнникъ!— сказалъ князь Богуславъ.

— А ты кто?— отвтилъ Кмицицъ.

И они поскакали дальше.

Глава XII.

Долго хали наши всадники боромъ такъ, что придорожныя сосны, казалось, въ испуг сторонились отъ нихъ, миновали корчмы, хаты смолокуровъ и телги, дущія въ Пильвишки. Отъ времени до времени князь Богуславъ поворачивался въ сдл, но желзные тиски въ это время еще сильнй сдавливали его руки, и панъ Андрей снова приставлялъ пистолетъ къ его спин и погонялъ лошадей все дальше.

Наконецъ, бшеная скачка прекратилась. И людямъ, и лошадямъ нужно было дать перевести духъ, а Пильвишки остались далеко позади, такъ что всякая возможность погони исчезла. Похали шагомъ.

Долгое время князь молчалъ, стараясь придти въ себя и успокоиться. Наконецъ, ему удалось это и тогда онъ спросилъ:

— Куда вы везете меня?

— Узнаете въ конц дороги,— сухо сказалъ Кмицицъ.

Богуславъ замолчалъ на минуту, потомъ заговорилъ опять:

— Прикажите этимъ хамамъ пустить меня, они мн вывернули руки. Если они пустятъ меня, я ихъ просто повшу, иначе прикажу посадить на колъ.

— То шляхта, не хамы,— отвтилъ Кмицицъ.— А что касается кары, которую ваше сіятельство сулитъ имъ, еще неизвстно, кого перваго постигнетъ смерть.

— Вы знаете, на кого подняли руки?— обратился князь къ солдатамъ.

— Знаемъ!— отвчали т.

— Милліонъ рогатыхъ чертей!— разсердился Богуславъ,— прикажете ли вы этимъ людямъ пустить меня, или нтъ?

— Я прикажу связать руки вашего сіятельства назади, такъ будетъ удобнй.

— О, нтъ!… вы окончательно вывихнете мои руки!

— Другаго я отпустилъ бы на слово, но вы умете измнять своимъ словамъ!—отвтилъ Кмицицъ.

— Я даю другое слово, что не только при первой возможности вырвусь изъ вашихъ рукъ, но и прикажу васъ разорвать лошадьми, если вы попадете въ мои!

— Что будетъ, то и будетъ, но я предпочитаю искреннюю угрозу фальшивому общанію… Пустите его руки, а коня возьмите за поводья. А вы, ваше сіятельство, смотрите! Достаточно мн потянуть за курокъ, чтобъ всадить вамъ пулю въ затылокъ… и, ей-Богу, я не промахнусь, потому что никогда не промахивался. Сидите же спокойно, не пытайтесь убжать!

— Я вовсе не забочусь о васъ и вашемъ пистолет,— сказалъ князь и вытянулъ одеревенвшія руки. Солдаты взяли его коня за поводья и повели дальше.

— Вы не смете взглянуть мн въ глаза, панъ Кмицицъ, и потому кроетесь назади,— сказалъ Богуславъ.

— Вовсе нтъ!— отвтилъ панъ Андрей, отстранивъ Завратыньскаго, и прямо посмотрлъ въ глаза Богуслава.

— Какъ вы находите мою лошадь? Прибавилъ я что-нибудь?

— Добрый конь!— согласился князь.— Хотите, я куплю его?

— Благодарю васъ! Конь этотъ не достоинъ чести возить измнниковъ.

— Вы дуракъ, панъ Кмицицъ!

— Потому что врилъ Радзивилламъ!

— Скажите, панъ Кмицицъ,— сказалъ князь посл нкотораго молчанія,— вы уврены, что находитесь въ здравомъ ум? Спросили ли вы самого себя: сумасшедшій человкъ, что ты длаешь? Пришло ли вамъ въ голову, что лучше бы вамъ на свтъ не родиться? Вдь, на такой безумный поступокъ не отваживался никто не только въ Польш, но и во всей Европ.

— Значитъ, въ Европ нтъ храбрости, потому что я похитилъ ваше сіятельство, держу и не пущу.

— Конечно, сумасшедшій, — какъ бы про себя проговорилъ князь.

— Любезный князь,— сказалъ панъ Андрей,— вы въ моихъ рукахъ, примиритесь съ этимъ и не тратьте словъ понапрасну! Погоня насъ не достигнетъ, потому что ваши люди думаютъ, что вы похали съ нами по доброй вол. Какъ мои солдаты брали васъ подъ руки, никто не видалъ,—пыль мшала, а еслибъ и видлъ, то и тогда не могъ бы ничего сдлать. Два часа васъ будутъ ждать терпливо, третій и четвертый безпокоиться, на пятый вышлютъ на развдки, а мы въ это время будемъ уже за Маріамполемъ.

— Ну, а что-жь изъ того слдуетъ?

— Слдуетъ то, что насъ не догонятъ. Къ тому же, замтьте, ваши лошади прямо съ дороги, а наши уже успли отдохнуть. Положимъ, насъ догонятъ, но и въ такомъ случа вамъ пользы не будетъ, потому что я размозжу вамъ голову,— иначе и быть не можетъ. Вотъ что слдуетъ! У Радзивилла дворъ, войско, драгуны,— у Кмицица всего шесть человкъ солдатъ, и, все-таки, Кмицицъ держитъ Радзивилла за шиворотъ.

— Что же дальше?—спросилъ князь.

— Дальше ничего. Дальше мы подемъ туда, куда мн будетъ угодно. Благодарите Бога, ваше сіятельство, что вы живы до сихъ поръ. Еслибъ не холодная вода (утромъ я нсколько ведеръ вылилъ себ на голову), то вы были бы на томъ свт,— врне сказать, въ аду, по двумъ соображеніямъ: во-первыхъ, какъ кальвинистъ, во-вторыхъ, какъ измнникъ.

— И вы осмлились бы на это?

— Скажу безъ хвастовства вашему сіятельству, вы не найдете такого дла, на которое я не отважился бы. Да зачмъ далеко ходить? Лучшее доказательство вы видите на самомъ себ.

Князь внимательно посмотрлъ въ лицо молодаго человка и сказалъ:

— Самъ чортъ написалъ на вашемъ лиц, панъ Кмицицъ., что вы дйствительно готовы на все, и написалъ правду… Я скажу вамъ даже, что вамъ удалось удивить даже меня своею смлостью, а это не легкая вещь.

— Мн окончательно все равно. Поблагодарите Бога за свою участь и баста!

— Нтъ, рыцарь! Бога-то должны, прежде всего, благодарить вы, а не я… Спадетъ хоть одинъ волосъ съ моей головы — и знайте, Радзивиллы найдутъ васъ хоть подъ землею. Если вы разсчитываете на теперешнія несогласія между нами, если думаете, что олыкскіе и несвжскіе Радзивиллы не будутъ васъ преслдовать, то жестоко ошибаетесь. Кровь Радзивилла должна быть отомщена, долженъ быть показанъ страшный примръ, иначе намъ и не жить бы въ этой республик. За границей вы также не спрячетесь. Нмецкій императоръ выдастъ васъ, потому что я — князь Германскаго Союза, электоръ Бранденбургскій — мой дядя, принцъ Оранскій — его шуринъ, французская королевская чета и ихъ министры мои друзья. Куда вы скроетесь?… Турки и татары васъ продадутъ, хотя мы должны были бы отдать имъ половину нашего достоянія. Угла такого на всей земл не сыщете, ни такихъ лсовъ, ни такихъ странъ.

— Мн очень странно,— сказалъ Кмицицъ,— что такая знатная персона, какъ ваше сіятельство, заране такъ безпокоится о моемъ будущемъ, тогда какъ въ настоящемъ мн достаточно потянуть за курокъ…

— Я не упускаю этого изъ вида: на свт уже не разъ случалось, что великій человкъ падалъ отъ руки простого злодя. Такъ Помпея убилъ его не собственный слуга, французскіе короли падали подъ новомъ людей низкаго званія, наконецъ, моему великому отцу пришлось умереть такою же смертью… Но я, все-таки, спрашиваю у васъ, что не дальше?

— Э, что мн за дло! Никогда я не заботился особенно’ завтрашнемъ дн. Придется сцпиться хоть со всми Радзишлами,— еще неизвстно, кто кому больше насолитъ. Уже давно мечъ виситъ надъ моею головой, отъ этого, вроятно, я и засыпаю тотчасъ не, какъ закрою глаза. Наконецъ, мало мн будетъ одного Радзивилла, я схвачу другаго, третьяго…

— Клянусь Богомъ, рыцарь, вы мн ужасно нравитесь!… Повторяю вамъ, только вы одинъ во всей Европ могли отважиться на что-нибудь подобное. И не безпокоится, животное, не подумаетъ, что будетъ завтра! Люблю я смлыхъ людей, а ихъ все меньше и меньше становится на свт… Не угодно а! Похитилъ Радзивилла и держитъ его, какъ своего. Гд вы выросли, рыцарь? Откуда вы?

— Хорунжій оршанскій!

— Панъ хорунжій оршанскій, жаль мн, что Радзивиллы теряютъ такого человка, съ вами много бы чудесъ можно было подлать. Еслибъ дло не касалось меня лично… гм… я не пожаллъ бы ничего, чтобъ завербовать васъ…

— Поздно,— сказалъ Кмицицъ.

— Само собою разумется,— отвтилъ князь.— Даже и очень поздно! Я общаю вамъ, что приказу васъ просто разстрлять, чтобъ вы умерли солдатскою смертью… Что за дьяволъ воплощенный! Похитилъ меня посреди моихъ людей!

Кмицицъ не отвчалъ ничего, князь тоже задумался, но потомъ вскор крикнулъ:

— Впрочемъ, пошлемъ все къ чорту! Если вы меня отпустите немедленно, я не буду мстить! Вы только дадите мн слово, что никому не будете говорить о томъ, что случилось, и людямъ своимъ прикажете молчать.

— Этого не можетъ быть,— сказалъ Кмицицъ.

— Хотите выкупъ?!

— Не хочу.

— Такъ зачмъ же, чортъ возьми, вы похитили меня? Не понимаю!

— Долго пришлось бы говорить! Позже все узнаете.

— А что же мы будемъ длать во всю дорогу, если не говорить? Признайтесь, рыцарь, вы, вдь, похитили меня въ минуту безумія и теперь сами не знаете, что со мной длать?

— Это мое дло, а знаю ли я, или не знаю, что мн длать, скоро будетъ видно.

На лиц князя Богуслава выразилось нетерпніе.

— Хотя вы не особенно разговорчивы, панъ оршанскій хорунжій,—сказалъ онъ,—отвтьте мн прямо хоть на одинъ вопросъ: неужели вы хали на Подлясье съ готовымъ намреніемъ посягнуть на мою особу, или эта мысль пришла вамъ въ голову позже, въ послднее время?

— На этотъ вопросъ я могу отвтить вашему сіятельству. Мн самому ужасно хочется сказать вамъ, почему я бросилъ васъ и почему не вернусь назадъ, пока во мн останется хоть капля крови. Князь воевода виленскій обманулъ меня и, прежде всего, заставилъ меня поклясться на распятіи, что я не оставлю его до смерти…

— Вы и сдержали вашу клятву…

— Да, да,— гнвно крикнулъ Кмицицъ.— Если я загубилъ свою душу, то черезъ васъ… Но я предаю себя Божію милосердію… и предпочитаю погубить душу, предпочитаю горть въ вчномъ огн, чмъ гршить сознательно и добровольно, чмъ служить вамъ доле, понимая, что служишь грху и измн. Да сжалится надо мною Богъ… Я предпочитаю горть! Лучше испытывать во сто кратъ больше мученій… я и такъ страдалъ бы, еслибъ оставался съ вами. Погибель моя суждена… За то я, по крайней мр, скажу на страшномъ суд Божьемъ: ‘Я не зналъ, чему клялся, а когда понялъ, что присягалъ на погибель отечеству, на позоръ польскому имени, тогда нарушилъ свою присягу… Теперь суди меня, Боже!’

— Къ длу! къ длу!— спокойно сказалъ князь.

Но панъ Андрей молча смотрлъ внизъ, какъ человкъ, пришибленный несчастьемъ.

— Къ длу!—повторилъ князь.

Кмицицъ очнулся отъ своей задумчивости, встряхнулъ головой и продолжалъ:

— Я врилъ князю гетману такъ, какъ не врилъ родному отцу. Помню я пиръ, когда онъ въ первый разъ объявилъ, что соединился со шведами. Что я тогда вытерплъ, что перестрадалъ, Богу только одному извстно! Другіе, честные люди, бросали ему свои булавы, а я стоялъ, какъ пень, со своею булавой, со своимъ стыдомъ и позоромъ, стоялъ, покрытый презрніемъ, потому что мн въ глаза сказали: ‘измнникъ!’ И кто сказалъ!… Эхъ, лучше не вспоминать, иначе я забудусь и сейчасъ же выстрлю въ голову вашего сіятельства… Это вы, вы измнники, продажныя души, вы довели меня до этого!

Панъ Кмицицъ окинулъ князя страшнымъ взоромъ. Лицо его исказилось злобой и ненавистью, а князь Богуславъ смотрлъ на молодаго рыцаря спокойными, безтрепетными глазами и, наконецъ, проговорилъ поощрительно:

— Напротивъ, панъ Кмицицъ, меня это очень занимаетъ… Продолжайте…

Кмицицъ пустилъ поводья княжескаго коня и снялъ шапку. Голова его горла, какъ въ огн.

— Въ эту же самую ночь я пошелъ къ князю гетману (онъ и самъ приказалъ привести меня). Я думалъ: откажусь отъ его службы, нарушу присягу, задушу его вотъ этими руками, взорву Кейданы на воздухъ, а тамъ будь, что будетъ! Онъ тоже зналъ, что я готовъ на все… О, онъ хорошо зналъ меня! Я видлъ, какъ онъ перебиралъ въ футляр съ пистолетами. Ничего, думаю, или онъ промахнется, или убьетъ меня. Но онъ началъ усовщивать меня, началъ мн, глупцу, показывать такія перспективы, выставлять себя въ такомъ свт, что… вы знаете чмъ кончилось это?

— Убдилъ мальчика!— сказалъ Богуславъ.

— Что я упалъ къ его ногамъ,— закричалъ Кмицицъ,—и видлъ въ немъ единственную надежду отечества, что я отдался ему, какъ дьяволу, съ душой и тломъ, что готовъ былъ за него, за его доблести, броситься внизъ съ самой высокой кейданской башни!

— Я догадывался, что конецъ будетъ именно таковъ!— замтилъ Богуславъ.

— Что я потерялъ въ этой служб, не буду говорить, но оказалъ ему важныя услуги: удержалъ въ повиновеніи свою хоругвь, которая теперь тамъ осталась,— на погибель бы ему!— другія, которыя бунтовали, перебилъ… Я обагрялъ руки въ братней крови съ мыслью, что это необходимо для отечества! Часто болла у меня душа, когда князь приказывалъ разстрливать добрыхъ солдатъ, часто я возмущался, видя, какъ онъ не сдерживаетъ даннаго слова. Но я думалъ: я неопытенъ, онъ мудръ, такъ нужно! Только теперь, когда я узналъ изъ его писемъ объ отрав, весь мозгъ застылъ въ моихъ костяхъ! Какъ! И это называется войной? Такъ вы хотите отравлять солдатъ? И это по-гетмански? по-Радзивилловски? И я долженъ возить такія письма?

— Вы еще не знаете политики,— перебилъ Радзивиллъ.

— Пусть ее разразитъ громъ небесный! Пусть ею занимаются коварные итальянцы, а не шляхтичъ, которому Богъ далъ знатное имя, но, вмст съ тмъ, обязалъ воевать саблей, а не аптекой.

— Значитъ, эти письма васъ такъ уязвили, что вы ршили оставить Радзивилловъ?

— Не письма, нтъ! Письма я бросилъ бы въ огонь (потому что я неспособенъ исполнять такія порученія), письма не играли еще особаго значенія! Я отказался бы отвозить письма, но дла бы не оставилъ. Почемъ я знаю? Можетъ быть, я пошелъ бы въ драгуны, или собралъ бы новую шайку и началъ бы по-старому пощипывать Хованскаго. Но мн тотчасъ же пришло въ голову новое подозрніе: а ну, какъ они и отчизну хотятъ такъ же отравить, какъ этихъ солдатъ?… Богъ послалъ мн терпніе, хотя голова горла и сердце чуть не лопалось на части, я удержался, я былъ въ состояніи сказать самому себ: ты узнаешь всю правду, только не выдай того, что у тебя на сердц, выставляй себя за негодяя, худшаго, чмъ сами Радзивиллы, и тяни его за языкъ.

— Кого… меня?

— Васъ! И Богъ помогъ, чтобъ я, простой человкъ, обманулъ политика, ваше сіятельство, считая меня за послдняго мерзавца, открыли мн вс свои мерзости, во всемъ признались, все выложили, какъ на ладони! У меня волосы становились дыбомъ, но я слушалъ и выслушалъ все до конца!… О, измнники! О, архивисльники! О, отцеубійцы!… Какъ громъ не разразилъ васъ до сихъ поръ? Какъ земля не пожрала васъ?… Такъ вы съ Хмельницкимъ, со шведами, съ электоромъ, съ Ракочи и съ самимъ дьяволомъ сговариваетесь погубить республику?… Такъ вы изъ нея хотите выкроить себ плащъ? Продать ее? раздлить? Разорвать ее, какъ волки? Такова-то ваша благодарность за вс почести, которыми васъ осыпаютъ, за вс подарки, староства, за богатства, которымъ завидуютъ заграничные короли?… И вы готовы не обращать вниманія на ея слезы и стоны? Гд въ васъ совсть? Гд вра, гд честь? Какія чудовища породили васъ на свтъ?

— Панъ Кмицицъ,— холодно перебилъ князь Богуславъ,— я нахожусь въ вашихъ рукахъ, вы можете убить меня, только я прошу васъ объ одномъ: не заставляйте меня умирать отъ скуй!

Они замолчали оба.

Однако, изъ словъ Кмицица было ясно, что простой солдатъ съумлъ вытянуть истинную правду изъ дипломата, что князь поступилъ въ высшей степени неосторожно, совершилъ огромную ошибку, выдалъ свои сокровеннйшіе замыслы. Самолюбіе князя было сильно затронуто и онъ сказалъ, вовсе не скрывая своего неудовольствія:

— Только не приписывайте многаго своему искусству, панъ Кмицицъ, не думайте, что вамъ удалось обмануть меня. Я говорилъ открыто, потому что думалъ, что князь воевода лучше знаетъ людей и пришлетъ человка, достойнаго доврія.

— Князь воевода прислалъ человка, достойнаго доврія, только вы уже потеряли его,— отвтилъ Кмицицъ.— Отнын вамъ будутъ служить только одни мошенники!

— Если способъ, при помощи котораго вы похитили меня, не былъ мошенническимъ, то пусть въ первой же битв шпага приростетъ въ моей рук.

— То была хитрость! Я учился въ хорошей школ. Вы хотли узнать Кмицица,— вотъ онъ! Не съ пустыми руками поду я къ нашему милостивому королю.

— И вы думаете, что хоть волосъ упадетъ съ моей головы отъ руки Яна Казиміра?

— Это ужь дло судей, не мое!

Вдругъ Кмицицъ удержалъ коня.

— Эй!— сказалъ онъ.— А письмо князя воеводы? Оно съ вами, ваше сіятельство?

— Еслибъ оно и было при мн, такъ я не далъ бы вамъ!— отвтилъ князь.— Письма остались въ Пильвишкахъ.

— Обыскать его!— крикнулъ Кмицицъ.

Солдаты снова схватили князя подъ руки. Сорока началъ рыться въ его карманахъ. Письмо скоро отыскалось.

— Вотъ еще одна лишняя улика противъ васъ, — сказалъ панъ Андрей.— Король польскій узнаетъ изъ этого письма, что вы намреваетесь длать, да и шведскому не безъинтересно будетъ познакомиться съ нимъ. Хотя вы теперь служите ему, а князь воевода уже устраиваетъ себ возможность отступленія, на случай, еслибъ шведская нога поскользнулась… А кром того, у меня есть еще письма къ шведскому королю, къ Виттембергу, къ Радзвскому… Вы велики и могущественны, а, все-таки, я не знаю, не будетъ ли вамъ тсно въ своемъ отечеств, когда оба короля придумаютъ вамъ достаточную награду за вс ваши измны?

Глаза князя Богуслава загорлись зловщимъ огнемъ, но онъ тотчасъ же подавилъ свой гнвъ и сказалъ:

— Хорошо, рыцарь!… Такъ, значитъ, между нами идетъ борьба на жизнь и на смерть!… Авось столкнемся когда-нибудь!… Вы можете сдлать намъ много зла, но я вамъ скажу вотъ что: никто еще въ этой стран не дерзалъ отважиться на то, на что отважились вы, и горе вамъ и всмъ вашимъ!

— Самъ я могу защищаться саблей, а своихъ у меня есть чмъ выкупить,— сказалъ Кмицицъ.

— А, такъ вы меня держите какъ заложника!— сказалъ князь и, несмотря на свой гнвъ, вздохнулъ свободнй.

Онъ только теперь понялъ, что жизни его ничто не угрожаетъ, что онъ очень нуженъ Кмицицу и ршилъ воспользоваться этимъ.

Они снова пустились рысью и черезъ часъ увидали двухъ всадпиковъ, изъ которыхъ каждый велъ за собою по пар вьючныхъ лошадей. То были люди Кмицица, заране высланные изъ Пильвишекъ.

— Ну, что?—спросилъ панъ Андрей.— Лошади устали? Ничего, сейчасъ отдохнемъ.

— Тамъ, на перекрестк, какая-то хата, можетъ быть, корчма.

— Пусть вахмистръ подетъ впередъ, приготовитъ кормъ лошадямъ. Корчма или нтъ, нужно остановиться!

Сорока пришпорилъ свою лошадь, остальные похали за нимъ шагомъ. Кмицицъ халъ съ одной стороны князя, Любенецъ съ другой. Князь успокоился совершенно и не разспрашивалъ боле папа Андрея. Казалось, онъ былъ утомленъ дорогой или своимъ положеніемъ, потому что голова его снова опустилась на грудь, а глаза закрылись. Однако, это не мшало ему отъ времени до времени искоса поглядывать то на Кмицица, то на Любеньца, которые держали поводья его лошади. Князь какъ будто соображалъ, кого легче оттолкнуть и вырваться на свободу.

Всадники приближались къ строенію, лежащему около дороги, на опушк лса. То была не корчма, а кузница, въ которой прозжающіе по дорог подковывали своихъ лошадей и чинили брички. Между кузницей и дорогой разстилалась небольшая площадка, поросшая вытоптанною травой, тамъ и здсь валялись испорченные кузова и поломанныя колеса, но изъ прозжающихъ никого не было видно, только конь Сороки стоялъ, привязанный къ столбу. Самъ Сорока разговаривалъ съ кузнецомъ татариномъ и двумя его помощниками.

— Не особенно удобное пристанище!— усмхнулся князь. Здсь ничего не достанешь.

— У насъ сть съ собою водка и мясо, — сказалъ панъ Кмицицъ.

— Да? Намъ нужно подкрпить силы.

Кмицицъ заткнулъ пистолетъ за поясъ, соскочилъ съ сдла и, отдавъ коня Сорок, снова ухватился за княжескіе поводья. Любенецъ продолжалъ держать ихъ съ другой стороны.

— Благоволите, ваше сіятельство, слзть съ коня!— сказалъ панъ Андрей.

— Зачмъ? Я буду пить и сть въ сдл,— сказалъ князь, наклоняясь къ нему.

— Сходите на землю!— грозно проговорилъ Кмицицъ.

— А ты въ землю!— страннымъ голосомъ крикнулъ князь и, съ быстротою молніи выхвативъ пистолетъ изъ-за пояса Кмицица, выстрлилъ ему прямо въ лицо.!

— исусъ, Марія!— простоналъ Кмицицъ.

Въ это время княжескій конь, подъ ударомъ шпоръ, поднялся на заднія ноги, князь быстро повернулся къ Любеньцу и всею силой своего могучаго кулака ударилъ его между глазъ.

Любенецъ пронзительно крикнулъ и упалъ съ коня.

Прежде чмъ остальные могли понять, что случилось, прежде чмъ крикъ усплъ замереть на ихъ устахъ, Богуславъ мчался уже, какъ буря, по направленію къ Пильвишкамъ.

Трое солдатъ, которые еще сидли на коняхъ, пустились за нимъ въ погоню, но Сорока схватилъ свой мушкетъ и началъ прицливаться въ бгущаго, или, врпе, въ его лошадь.

Конь вытянулся въ струну и летлъ, какъ стрла, выпущенная изъ лука. Грянулъ выстрлъ. Сорока бросился сквозь дымъ, чтобъ поскорй видть результаты, прикрылъ глаза рукою, посмотрлъ и вскричалъ:

— Промахъ!

Богуславъ и его преслдователи скрылись за поворотомъ.

Тогда вахмистръ обернулся къ кузнецу и его помощникамъ, которые до сихъ поръ не могли опомниться отъ изумленія, и приказалъ имъ подать воды.

Кузнецъ бросился къ колодцу, а Сорока опустился на колни возл лежащаго безъ движенія пана Андрея. Лицо Кмицица было покрыто копотью и кровью, глаза закрыты, лвая бровь, рзница и усъ опалены. Вахмистръ долго и осторожно ощупывалъ его черепъ и въ конц проворчалъ:

— Голова цла…

Но Кмицицъ не подавалъ никакого признака жизни. Кузнецъ принесъ ведро воды и тряпку. Сорока съ обычною осторожностью принялся обмывать лицо раненаго.

Наконецъ, рана показалась изъ-подъ слоя крови и сажи. Пуля глубоко разорвала лвую щеку и оторвала кончикъ уха. Сорока вскор убдился, что скула осталась неповрежденной, и. вздохнулъ съ облегченіемъ.

Кмицицъ подъ вліяніемъ холодной воды и боли началъ подавать признаки жизни. Лицо его дрогнуло, грудь начала подниматься.

— Живъ! Ничего съ нимъ не будетъ! — радостно сказалъ Сорока.

И тяжелая слеза скатилась по суровому лицу вахмистра.

Въ это время на заворот дороги показался Блоусъ, одинъ изъ трехъ солдатъ, что погнались за княземъ.

— Ну, что?— спросилъ Сорока.

Солдатъ махнулъ рукой.

— Ничего!

— А другіе скоро возвратятся?

— Другіе уже не возвратятся.

Вахмистръ дрожащими руками положилъ голову Кмицица на порогъ кузницы и вскочилъ на ноги.

— Какъ такъ?

— Панъ вахмистръ, это колдунъ! Первый догналъ его За-вратыньскій и онъ на нашихъ глазахъ вырвалъ у него изъ рукъ саблю и прокололъ насквозь. Мы едва успли вскрикнуть. Вит-ковскій былъ ближе и бросился на помощь… Тотъ его зарубилъ въ одинъ мигъ… словно громъ поразилъ… Витковскій и не пикнулъ… А я уже не ждалъ своей очереди… Панъ вахмистръ, онъ, пожалуй, сюда возвратится!

— Нечего намъ здсь длать! — крикнулъ Сорока. — Лошадей!

Они вдвоемъ тотчасъ принялись вязать носилки для Кмицица.

Двое людей по приказанію Сороки стали при дорог съ мушкетами въ рукахъ, чтобы предупредить приближеніе страшнаго человка.

Но князь Богуславъ, увренный, что Кмицица уже нтъ въ живыхъ, спокойно возвращался въ Пильвишки.

Уже вечеромъ онъ встртилъ цлый отрядъ рейтеровъ, высланный Петерсономъ, котораго сильно безпокоило долгое отсутствіе князя.

Офицеръ, увидавъ Богуслава, подскочилъ къ нему.

— Ваше сіятельство!… Мы не знали…

— Ничего!—перебилъ князь.—Я прозжалъ коня вмст съ рыцаремъ, у котораго купилъ его.

И, немного погодя, прибавилъ:

— И хорошо заплатилъ.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

Глава I.

Врный Сорока везъ своего полковника черезъ дремучіе лса, самъ не зная куда хать, что длать, что начать.

Кмицицъ былъ не только раненъ, но и оглушенъ выстрломъ.

Сорока отъ времени до времени обмакивалъ тряпицу въ цыбарку съ водой и отиралъ ему лицо, иногда останавливайся у ручьевъ и лсныхъ озеръ, но ни вода, ни остановка, ни движенія коня не могли привести въ чувство пана Андрея. Онъ лежалъ какъ мертвый и солдаты, мене опытные, чмъ Сорока, начинали тревожиться, ужь не умеръ ли онъ и въ самомъ дл.

— Живъ,— отвчалъ Сорока на вс вопросы,— черезъ три дня будетъ сидть на кон, какъ любой изъ насъ.

Дйствительно, черезъ часъ Кмицицъ раскрылъ глаза и изъ устъ его вылетло слово:

— Пить!

Сорока приложилъ къ его губамъ манерку съ чистою водой, оказалось, что панъ Андрей не можетъ раскрыть рта безъ невыносимой боли. Въ безпамятство онъ больше не впадалъ, но ни о чемъ не спрашивалъ, какъ будто ничего не помнилъ. Глаза его были широко раскрыты и онъ безсмысленно глядлъ на лсную чащу, на кусочекъ голубаго неба надъ его головой и на своихъ товарищей,— смотрлъ, какъ человкъ, только что очнувшійся отъ сильнаго опьяненія, позволялъ Сорок осматривать себя, не стоналъ при перемн бандажей, даже, напротивъ, холодная вода приносила ему видимое облегченіе.

А Сорока утшалъ его:

— Завтра, панъ полковникъ, дурь пройдетъ, Богъ дастъ, гд-нибудь найдемъ ночлегъ.

Подъ вечеръ, точно, ошеломленіе начало проходить. Передъ самымъ заходомъ солнца Кмицицъ осмотрлся боле сознательнымъ взоромъ и спросилъ:

— Что это за шумъ?

— Какой шумъ? Никакого шума нтъ,— отвтилъ Сорока.

Шумло только въ голов пана Андрея, потому что вечеръ стоялъ тихій. Солнце косыми лучами проникало въ чащу, сыпало повсюду золотистыми искрами и окрашивало густымъ пурпуромъ коренья и стволы могучихъ сосенъ. Втра не было ни малйшаго, съ березъ и грабовъ, тихо кружась, падали на землю высохшіе листья, или робкій зврь трусливо сворачивалъ въ сторону отъ всадниковъ.

Несмотря на холодъ, паномъ Андреемъ начала овладвать горячка. Онъ забормоталъ:

— Ваше сіятельство! между нами на жизнь и на смерть!…

Наконецъ, совсмъ стемнло и Сорока подумывалъ уже о ночлег, но дорога пошла Долотомъ,— нужно было добраться до боле сухаго мста.

Прошелъ часъ, другой, а болото все тянулось безъ конца. Взошелъ полный мсяцъ, въ лсу сдлалось виднй. Вдругъ Сорока соскочилъ на земь и внимательно началъ разсматривать почву подъ ногами.

— Тутъ прошли лошади,— сказалъ онъ,— слды остались.

— Да тутъ и дороги никакой нтъ,— отвтилъ одинъ изъ солдатъ, поддерживающихъ пана Кмицица.

— А слды, все-таки, остались, и много! Вонъ тамъ, между соснами, видно какъ на ладони.

— Можетъ быть, скотина ходила.

— Нтъ. Теперь время лсныхъ пастбищъ прошло, да, наконецъ, слды подковъ видны ясно. Должно быть, тутъ прозжали какіе-то люди. Хоть бы добраться до хаты лсничаго. Подемъ по слдамъ.

Сорока снова вскочилъ на коня и похалъ впередъ. Слды копытъ ясно виднлись на торфянистомъ грунт, и слды, насколько можно было различить при неврномъ лунномъ свт, совершенно свжіе. А несмотря на то, лошади увязали все глубже и глубже. Солдаты пана Кмицица начинали опасаться, не откроются ли передъ ними еще боле глубокія топи, какъ вдругъ до нихъ долетлъ запахъ дыма и смолы.

— Должно быть, смолокурня близко!— сказалъ Сорока.

Дйствительно, вдали показалась лента красноватаго дыма и языки тлющаго подъ дерномъ огонька.

Подъхавъ ближе, Сорока увидалъ хату, колодезь и большой сарай, построенный изъ сосновыхъ бревенъ. Измученные кони весело заржали, имъ отвтило ржаніе изъ сарая, откуда тотчасъ же появилась какая-то фигура, одтая въ полушубокъ овчиною вверхъ.

— Много лошадей?— спросилъ онъ.

— Послушай, это смолокурня, что ли?— сказалъ Сорока.

— Что вы за люди? Откуда взялись?— продолжалъ разспрашивать смолокуръ голосомъ, въ которомъ слышался страхъ и удивленіе.

— Не бойся, не разбойники!

— Идите своею дорогой, вамъ тутъ нечего длать!

— Зажми ротъ и проводи насъ въ хату, пока мы просимъ. Не видишь, хамъ, что веземъ раненаго?

— Да кто вы такіе?

— Смотри, какъ бы я теб изъ ружья не отвтилъ. Лучше тебя, мужикъ! Веди насъ въ хату, а нтъ, мы тебя въ твоей же смол зажаримъ.

— Одинъ я не справлюсь съ вами, но скоро насъ будетъ больше. Всхъ васъ уложимъ… Идите, коли хотите, не мое дло.

— Давай намъ сть… и горлки. Пана веземъ, онъ заплатитъ.

— Если отсюда живъ удетъ. _л

Въ хат, въ печк горлъ огонь, а изъ горшковъ, поставленныхъ на очаг, распространялся запахъ душонаго мяса. Комната была довольно большая. Сорока тотчасъ же замтилъ, что возл стнъ стояли шесть кроватей, прикрытыхъ овечьими шкурами.

— Тутъ какая-то компанія живетъ,— шепнулъ онъ своимъ товарищамъ.— Подсыпать пороху и держать ухо востро! За этимъ мужикомъ смотрть, чтобъ не ушелъ. Пускай хозяева сегодня ночуютъ на двор, мы хаты не уступимъ.

— Господа сегодня не прідутъ,— сказалъ смолокуръ.

— Тмъ лучше, значитъ, спора изъ-за помщенія не будетъ, а завтра мы подемъ. Ну-ка, выломи мясо въ миску,— мы голодны, да не жалй овса нашимъ конямъ.

— А откуда мн взять овса, вельможный панъ солдатъ?

— Я слышалъ, какъ подъ сараемъ ржали лошади. Не смолой же ты ихъ кормишь.

— То не мои лошади.

— Твои ли, не твои ли, дятъ же они что-нибудь, и наши сть будутъ. Живо, дуракъ, живо, если теб шкура твоя дорога!

Смолокуръ не отвтилъ ничего. Солдаты положили спящаго пана Андрея на одну изъ кроватей и услись за бигосъ и душоное мясо.

Сорока отыскалъ въ чулан, рядомъ съ комнатой, водку, но выпилъ самъ немного. Онъ ршилъ бодрствовать всю ночь. Эта пустая хата съ шестью кроватями казалось ему крайне подозрительной. Онъ думалъ, что это попросту разбойничій притонъ, тмъ боле, что въ чулан, откуда онъ принесъ водку, оказалось не мало оружія, пороху и разныхъ вещей, очевидно, награбленныхъ въ шляхетскихъ домахъ. Еслибъ отсутствующіе обитатели этой хаты возвратились, отъ нихъ едва ли можно было ожидать не только гостепріимства, но даже просто милосердія, Сорока ршилъ занять хату и держаться въ ней при помощи оружія или мирныхъ переговоровъ.

— Возьми-ка фонарь и или за мной,— сказалъ онъ смолокуру.

— Лучиной не прикажете ли посвтить вамъ? Фонаря у меня нтъ.

— Свти хоть лучиной, спалишь сарай и лошадей, — мн все равно’

Посл такихъ убдительныхъ словъ фонарь тотчасъ же нашеіся въ чулан. Сорока приказалъ мужику идти впередъ, а самъ пошелъ за нимъ, не выпуская пистолета изъ рукъ.

— Кто живетъ въ хат?— спросилъ онъ по дорог.

— Паны живутъ.

— Какъ ихъ зовутъ?

— Мн не приказано говорить.

— Эй, сдается мн, что ты получишь отъ меня свинцовый гостинецъ!

— Еслибъ и солгалъ, сказалъ бы вамъ какое-нибудь прозвище, то вы все равно никогда бы не узнали.

— Правда. А много этихъ пановъ и кто они таковы?

— Старый панъ, двое молодыхъ, двое слугъ. Шляхтичи они.

— Живутъ здсь?

— Иногда здсь, иногда Богъ знаетъ гд!

— А коней столько откуда?

— Паны приводятъ, а откуда, не знаю.

— Говори правду, не разбойничаютъ ли твои паны по дорогамъ?

— Разв я знаю? Должно быть, берутъ коней, а у кого — не мое дло.

Они вошли въ середину сарая.

— Свти!— сказалъ Сорока и началъ взоромъ знатока осматривать лошадей.

— Покойникъ панъ Зендъ былъ бы доволенъ, — ворчалъ онъ.— Польская, московская… а вотъ этотъ, меренъ, нмецкая… и эта… хорошіе кони!… А что вы имъ даете?

— Чтобъ не солгать вамъ, я весною засялъ для нихъ овсомъ дв полянки.

— Ну, хорошо, пойдемъ теперь домой!

Идя дорогой, Сорока раздумывалъ, что ему начать, и ни на чемъ не останавливался. Вдругъ онъ ударилъ себя рукою по лбу.

— Экій я дуракъ! Взять мужика и приказать ему вывести насъ на дорогу!…— Тутъ Сорока вновь задумался.— На дорогу? А тамъ князь и полки… Нечего длать, придется сидть въ хат, пока полковникъ выздороветъ, а тогда ужь его дло.

У дверей хаты стояли на караул солдаты. Сорока приказалъ имъ смниться посл полуночи, а самъ повалился на кровать, стоявшую рядомъ съ кроватью Кмицица.

Въ комнат было тихо, только сверчки не переставая распвали свои псни, да больной въ горячк метался по своей постели. До ушей Сороки долетали его безсвязныя слова:

— О, ваше величество, простите… Они измнники… Я выдамъ вс ихъ тайны… Республика — красное сукно… Хорошо, панъ князь, попались вы мн!…

Сорока привставалъ на постели и слушалъ, больной вскрикнетъ разъ-другой, заснетъ и потомъ опять начинаетъ кричать:

— Александра, Александра! не гнвайся на меня!…

Только около полуночи онъ успокоился совершенно и заснулъ какъ слдуетъ. Сорока тоже начиналъ дремать, какъ вдругъ услыхалъ стукъ въ дверь.

Старый солдатъ тотчасъ же вскочилъ на ноги и вышелъ изъ хаты.

— Что такое?— спросилъ онъ.

— Панъ вахмистръ, смолокуръ убжалъ.

— Сто чертей! вотъ онъ приведетъ сюда этихъ разбойниковъ. Кто смотрлъ за нимъ?

— Блоусъ.

— Я пошелъ съ нимъ коней поить,— оправдывался Блоусъ,— приказалъ ему ведро вытаскивать, а самъ держалъ лошадей…

— Ну, что-жь онъ, въ колодезь, что ли, прыгнулъ?

— Нтъ, панъ вахмистръ, юркнулъ между пнями, тамъ ихъ иного около колодца валяется. Я бросилъ коней и за нимъ, да и попалъ въ яму. Ночь, темь, шельма знаетъ мсто, такъ и удралъ…

— Ужь приведетъ онъ сюда этихъ чертей, провалиться бы ему!… Ну, длать нечего, ложиться не будемъ, нужно сидть до утра, а то того и гляди припожалуютъ.

Онъ слъ на порог съ мушкетомъ въ рукахъ, солдаты тоже услись вокругъ и начали въ полголоса болтать между собой, прислушиваясь отъ времени до времени, не долетитъ ли до нихъ конскій топотъ.

Ночь была тихая и ясная. Въ лсныхъ глубинахъ кипла жизнь, грозный ревъ оленей доходилъ со всхъ сторонъ. Ревъ этотъ, короткій, хриплый, полный бшенства, слышался во всхъ углахъ лса, то дальше, то ближе, чуть ли не в*ъ сотн шагахъ отъ хаты.

— Если они подъдутъ, то будутъ тоже ревть, чтобъ обмануть насъ,— сказалъ Блоусъ.

— Ночью не успютъ. Прежде чмъ мужикъ доберется до нихъ, разсвнетъ.

— А днемъ, панъ вахмистръ, нужно бы пошарить въ хат и подъ стнами порыться. Если тутъ живутъ разбойники, то и деньги должны быть.

— Лучшія деньги вотъ здсь, въ конюшн, — указалъ Сорока на сарай.

— Мы заберемъ ихъ?

— Дуракъ! тутъ выхода нтъ, все болото кругомъ.

— Вдь, мы же прохали.

— Насъ Богъ сохранилъ. Сюда ни одна живая душа ни войдетъ, ни выйдетъ, если дороги не знаетъ.

— Дорога не далеко, вотъ здсь, — сказалъ Блоусъ, показывая на востокъ,— подемъ, авось найдемъ.

— А ты думаешь, что какъ вышелъ на дорогу, такъ ты и бариномъ станешь? Иль теб петля нравится больше пули разбойника? Тамъ насъ ужь наврное князь разыскиваетъ… Постойте-ка, что-то въ листьяхъ зашелестло…

Солдаты замолчали и насторожили уши. Дйствительно, вблизи послышались чьи-то тяжелые шаги.

— Кони…— шепнулъ Сорока.

Но шаги начали отдаляться отъ хаты, и скоро въ воздух раздался дикій ревъ оленя.

— То олени! Или лань зоветъ, или другаго пугаетъ.

Солдаты снова замолчали и начали дремать, только вахмистръ по временамъ поднималъ голову и прислушивался. Трудно было бдному Сорок: глаза его поневол смыкались, голова клонилась на грудь. Прошелъ часъ, другой, ближайшія сосны изъ черныхъ начинали длаться срыми, а верхушки ихъ блли съ каждою минутой, какъ будто облитыя раскаленнымъ серебромъ. Ревъ оленей смолкъ и въ лсу воцарилась глубокая тишина. Наконецъ, взошло солнце и освтило утомленныя лица солдатъ, спящихъ мертвымъ сномъ на голой земл.

Двери хаты скрипнули и на порог показался Кмицицъ.

— Сорока, ай!— крикнулъ онъ.

Солдаты вскочили на ноги.

— Господи, Боже мой! вы уже на ногахъ!— удивился Сорока.

— А вы заспались, какъ сурки, можно было бы вамъ головы посрубить и за плетень выбросить, прежде чмъ какой-нибудь проснулся бы.

— Мы сторожили до утра, панъ полковникъ, заснули, когда ужь совсмъ разсвло.

Кмицицъ осмотрлся вокругъ.

— Гд мы? чья это хата?

— Не знаю, панъ полковникъ!

— Иди за мной,— сказалъ панъ Андрей и пошелъ во внутрь хаты.

Сорока отправился за нимъ.

— Слушай,— сказалъ Кмицицъ, садясь на кровать,— такъ это князь выстрлилъ въ меня?

— Да.

— А съ нимъ что стало?

— Ушелъ.

Наступила минута молчанія.

— Скверно,— сказалъ Кмицицъ,— очень скверно! Лучше бы его было положить на мст, чмъ пускать живаго.

— Мы такъ и хотли было, да…

— Да что?

Сорока вкратц разсказалъ, какъ было дло. Кмицицъ слушалъ съ удивительнымъ спокойствіемъ, только глаза его начинали загораться зловщимъ огнемъ.

— Теперь его взяла верхъ, но мы еще встртимся. Зачмъ ты съхалъ съ дороги?

— Боялся погони.

— И умно сдлалъ. Мало насъ теперь противъ силъ Богуслава, дьявольски мало!… Притомъ, онъ похалъ въ Пруссію, тамъ мы не можемъ его преслдовать, надо ждать…

Сорока вздохнулъ свободнй.. Панъ Кмицицъ, очевидно, не боялся чародйственной силы князя Богуслава, если говорилъ о преслдованіи. Эта увренность тотчасъ же вселилась въ сердце стараго солдата, который привыкъ думать головою своего полковника.

Панъ Андрей очнулся отъ глубокой задумчивости и началъ шарить около себя руками.

— А гд мои письма?— спросилъ онъ.

— Какія письма?

— Письма, которыя были при мн… Въ пояс были спрятаны… Гд поясъ?— лихорадочно заторопился панъ Андрей.

— Поясъ я самъ снялъ съ васъ, чтобъ вамъ легче было дышать. Вотъ онъ.

Сорока подалъ кожаный поясъ съ карманами, которые стягивались снурками. Кмицицъ торопливо началъ доставать оттуда бумаги.

— Это охранныя грамоты къ шведскимъ комендантамъ, а письма гд?— спросилъ онъ голосомъ, полнымъ безпокойства.

— Какія письма?— повторилъ Сорока.

— Тысячу чертей! письма гетмана къ шведскому королю, къ пану Любомірскому, вс мои письма…

— Если ихъ въ пояс нтъ, то нигд нтъ, должно быть, пропали въ дорог.

— На коней и искать!— страшнымъ голосомъ крикнулъ Кмицицъ.

Прежде чмъ изумленный Сорока усплъ выйти изъ комнаты, панъ Андрей упалъ на кровать и, схватившись за голову, началъ повторять со стономъ:

— Мои письма, мои письма!

Солдаты ухали вс, за исключеніемъ одного, которому Сорока приказалъ сторожить хату. Кмицицъ остался одинъ и началъ обдумывать свое не особенно завидное положеніе. Надъ паномъ Андреемъ висла страшная и неизбжная месть могучихъ Радзивилловъ, и не только надъ нимъ, но и надъ всми, кого онъ любилъ. Кмицицъ зналъ, что князь Янушъ не задумается поразить его въ самое чувствительное мсто, то-есть обратить свою месть на личность панны Биллевичъ. А Александра была въ Кейданахъ, въ полной власти страшнаго магната, сердце котораго не знало состраданія. Чмъ больше Кмицицъ вдумывался въ свое положеніе, тмъ яснй приходилъ къ убжденію, что оно попросту страшно. Посл похищенія Богуслава, Радзивиллы будутъ считать его за измнника, сторонника Яна Казиміра, конфедераты и приверженцы Сапги считаютъ его также измнникомъ, слугою Радзивилла. Изо всхъ лагерей, партій и чужихъ войскъ, занимающихъ въ настоящую минуту республику, не было ни одного лагеря, ни одной партіи, ни одного войска, которые бы не считали его величайшимъ и злйшимъ врагомъ. Вдь, Хованскій назначилъ же награду за его голову, теперь назначатъ Радзивиллы, шведы и, кто знаетъ, можетъ быть уже назначили и сторонники несчастнаго Яна Казиміра. ‘Заварилъ кашу, теперь расхлебывай только!’ — думалъ Кмицицъ. Похищая князя Богуслава, онъ хотлъ бросить его подъ ноги конфедератамъ, убдить ихъ неопровержимымъ доводомъ, что порываетъ вс связи съ Радзивиллайи, вступить въ ихъ среду и добыть себ право сражаться за короля и отечество. Съ другой стороны, Богуславъ. въ его рукахъ былъ бы залогомъ безопасности Александры. По теперь, когда Богуславъ разгромилъ Кмицица и ушелъ, исчезала не только безопасность Александры, но и послднее доказательство, что Кмицицъ искренно бросилъ радзивилловскую службу. Правда, ему оставалась дорога къ конфедератамъ, и если онъ нападетъ на отрядъ Володівскаго и его друзей полковниковъ, можетъ быть, они даруютъ ежу жизнь, но примутъ ли его, какъ товарища, поврятъ ли ему, не подумаютъ ли, что онъ явился шпіонить, вселять въ войско духъ недоврія и вербовать людей для Радзивилла? Тутъ Кмицицъ вспомнилъ, что на немъ тяготетъ кровь конфедератовъ, что онъ первый побилъ въ Кейданахъ взбунтовавшихся венгровъ и драгуновъ, что онъ разсевалъ мятежные полки или силою приводилъ ихъ къ повиновенію, разстрливалъ солдатъ и офицеровъ, обнесъ Кейданы шанцами и, такимъ образомъ, обезпечилъ Радзивиллу успхъ, по крайней мр, въ Жмуди… ‘Какъ мн идти туда?— подумалъ онъ.— Для нихъ зараза будетъ лучшимъ гостемъ, чмъ я своею персоной!… Съ Богу словомъ на аркан у сдла — можно было бы, но съ голыми руками!…’

Еслибъ у него были, по крайней мр, эти письма, то онъ могъ бы хоть цною ихъ вступить въ лагерь конфедератовъ, держалъ бы въ рукахъ князя Януша, эти письма могли бы подорвать кредитъ гетмана даже у шведовъ. Наконецъ, за эти письма онъ могъ бы выкупить Александру. Но теперь какой-то злой духъ устроилъ такъ, что и письма пропали.

Кмицицъ во второй разъ схватился за голову.

— Измнить въ глазахъ Радзивилловъ, въ глазахъ Александры, конфедератовъ и короля!… Погибло все: слава, честь, Александра,— все, все!…

Рана его на лиц горла еще, но въ душ было еще больнй, еще невыносимй. Въ довершеніе всего страдало и его рыцарское самолюбіе. Онъ потерплъ такое позорное пораженіе отъ Богуслава. Что въ сравненіи съ этимъ ударъ пана Володівскаго въ Любич? Тамъ побдилъ его вооруженный человкъ, на дуэли, здсь — безоружный плнникъ, который находился въ его же рукахъ.

Весь трагизмъ его положенія съ каждою минутой становился для него все яснй и яснй. Чмъ больше всматривался онъ, тмъ больше видлъ ужасовъ, въ каждомъ углу подстерегали его безжалостные палачи, позоръ, срамъ, погибель Александры, стоны несчастной родины… и какой-то необъяснимый страхъ охватилъ сердце пана Андрея.

‘Неужели я сдлалъ все это?— спрашивалъ онъ себя и волосы его вставали дыбомъ.— Не можетъ быть! Все это горячечный бредъ! Пресвятая Два, не можетъ быть!…’

‘Слпой, слпой безумецъ!— шепнула ему совсть — ничего бы подобнаго не было, еслибъ ты не покидалъ короля и отечества, еслибъ ты послушался Александры!’

И раскаяніе, какъ вихрь, подхватило его. О, еслибъ онъ сказалъ себ такъ: шведы противъ отчизны,— я на нихъ! Радзивиллъ противъ короля,— я на него! Тогда въ душ его было бы ясно и спокойно. Тогда онъ собралъ бы себ кучу проходимцевъ изъ-подъ неизвстнаго знамени и шлялся бы съ ними, какъ цыганъ по ярмаркамъ, подкрадывался бы къ шведамъ и топталъ ихъ своимъ конемъ, съ чистымъ сердцемъ и чистою совстью, до тхъ поръ, пока не предсталъ бы предъ Александрой покрытый славой и не сказалъ бы ей:

— Я теперь уже не изгнанникъ, а спаситель отечества… Люби меня, какъ я люблю тебя!

А теперь что?

Но гордая душа, привыкшая прощать себ многое, не сразу хотла признать свою вину. То Радзивиллы погубили его, обманули, покрыли безславіемъ, лишили чести и любимаго существа.

Панъ Кмицицъ заскрежеталъ зубами, погрозилъ кулакомъ въ сторону Жмуди, въ которой Янушъ, гетманъ, сидлъ, какъ волкъ на труп, и прохриплъ бшенымъ голосомъ:

— Мести, мести!

Въ порыв отчаянія онъ упалъ на колни по середин комнаты.

— Общаю теб, Господи исусъ,— заговорилъ онъ,— уничтожать и губить этихъ измнниковъ… преслдовать закономъ, огнемъ и мечомъ до послдняго моего издыханія, до послдней минуты моей жизни! Аминь!

Но какой-то голосъ въ глубин души шепнулъ ему:

‘Служи отчизн, месть посл!…’

Глаза пана Андрея горли лихорадочнымъ огнемъ, губы тряслись, онъ размахивалъ руками и громко разговаривалъ санъ съ собой, ходилъ, или, лучше сказать, бгалъ по комнат до тхъ поръ, пока вновь не бросился на колни.

— Вдохнови же меня, Христе, что мн длать, иначе я сойду съ ума!

Вдругъ до его ушей долетлъ звукъ выстрла. Лсное эхо отражало его отъ сосны до сосны и, наконецъ, принесло въ хату словно ударъ грома.

Кмицицъ всталъ и, схвативъ саблю, выбжалъ изъ комнаты.

— Что тамъ?— спросилъ онъ у солдата, стоящаго возл порога.

— Выстрлъ, панъ полковникъ!

— Гд Сорока?

— Похалъ искать письма.

— Въ какой сторон стрляли?

Солдатъ показалъ на восточную часть лса.

— Тамъ!

Вдали послышался конскій топотъ.

— Смотрть!— крикнулъ Кмицицъ.

Изъ зарослей показался Сорока, скачущій во всю прыть, за нимъ и другой солдатъ. Оба соскочили съ коней и направили свои мушкеты къ зарослямъ.

— Что такое?— спросилъ Кмицицъ.

— Куча людей!— отвтилъ Сорока.

Глава II.

Наступила тишина, но вскор въ заросляхъ что-то зашумло, словно то пробиралось стадо дикихъ кабановъ. Потомъ тишина воцарилась снова.

— Много ихъ тамъ?— спросилъ Кмицицъ.

— Человкъ шесть, а, можетъ быть, и восемь, я не могъ хорошенько сосчитать,— отвтилъ Сорока.

— Тогда наша взяла! Они не сладятъ съ нами!

— Не сладятъ, панъ полковникъ, только надо намъ кого-нибудь взять живымъ и поджарить, чтобъ указалъ дорогу.

— На все будетъ время. Берегись!

Едва Кмицицъ выговорилъ: ‘берегись!’ какъ изъ зарослей показалась лента благо дыма и словно стая птицъ прошумла надъ головою пана Андрея.

— Дробью стрляютъ!— сказалъ Кмицицъ.— Если у нихъ нтъ мушкетовъ, ничего они съ нами не подлаютъ.

Сорока, держа одною рукой мушкетъ, положенный на сдло стоящей передъ нимъ лошади, сложилъ другую трубкой, приставилъ къ губамъ и закричалъ:

— Покажись кто-нибудь изъ зарослей, сейчасъ ногами задрыгаешь!

Черезъ нсколько минутъ изъ зарослей раздался громкій голосъ:

— Кто вы такіе?

— Лучше тхъ, что по большимъ дорогамъ грабятъ.

— По какому праву вы заняли наше жилище?

— Разбойникъ, а спрашиваетъ о прав! Вотъ васъ палачъ праву научитъ, въ палачу ступайте!

— Мы васъ выкуримъ отсюда, какъ барсуковъ!

— Иди, иди! Смотри только, какъ бы самому этимъ дымомъ не подавиться!

Голосъ въ заросляхъ замолкъ. Очевидно, нападающіе начали совщаться.

— Нужно кого-нибудь вызвать сюда, да связать,— шепнулъ Сорока на ухо Кмицицу,— вотъ у насъ будетъ и заложникъ, и проводникъ.

— Чего вы хотите?— спросилъ голосъ изъ зарослей.

Тогда заговорилъ самъ Кмицицъ:

— Какъ мы пріхали сюда, такъ бы и ухали, еслибъ ты, дуракъ, зналъ приличія и не начиналъ бы со стрльбы.

— Вы не усидите здсь, вечеромъ придутъ наши,— сто человкъ!

— Передъ вечеромъ придутъ двсти драгуновъ, а болота васъ не спасутъ. Тамъ есть и такіе, которые знаютъ дорогу, продутъ, какъ и мы прохали.

— Такъ вы солдаты?

— Конечно, не разбойники.

— Изъ какой хоругви?

— А ты что за гетманъ? Не твое дло!

— Такъ говорите, чего вы хотите, черти бы васъ побрали! Зачмъ вы влзли въ нашу хату?

— Иди сюда! Горло цлй останется, не станешь его драть понапрасну. Ближе, ближе!

— А вдвоемъ можно?

— Можно.

Вскор изъ зарослей вышло двое высокихъ и плечистыхъ людей. Одинъ, нсколько сгорбленный, долженъ былъ быть уже пожилымъ человкомъ, другой шелъ прямо, оба были одты въ полушубки, покрытые срымъ сукномъ, какіе обыкновенно носила мелкая шляхта, высокіе кожаные сапоги и мховыя шапки, надвинутыя на глаза.

— Что за чортъ!— пробормоталъ Кмицицъ, присматриваясь къ нимъ.

— Панъ полковникъ!— крикнулъ Сорока, — вдь, это наши люди!

Т подошли уже на нсколько шаговъ, но не могли видть стоящихъ у хаты,— ихъ закрывали кони.

Вдругъ Кмицицъ выступилъ впередъ, но приближающіеся и тутъ не узнали его (лицо Кмицица было обвязано платкомъ).

— А гд другой твой сынъ, панъ Кемличъ?— спросилъ панъ Андрей.— Убитъ, что ли?

— Кто это? Что? Кто говоритъ?— перепугался старикъ и остановился на мст съ широко раскрытыми глазами.

— Господи Ты Боже мой! Отецъ! Да это панъ полковникъ!— крикнулъ младшій, у котораго глаза были зорче.

— исусъ, о, сладчайшій исусъ!— заголосилъ старикъ,— такъ это панъ Кмицицъ!

— А, негодяи!— усмхнулся панъ Андрей,— такъ-то вы меня встрчаете?

Старикъ сошелъ со своего мста и закричалъ:

— Идите вс сюда, идите!

Изъ зарослей показалось еще нсколько человкъ, въ томъ числ сынъ старика и смолокуръ, вс бжали сломя голову, съ оружіемъ въ рукахъ, но старикъ вновь закричалъ:

— На колни, шельмы, на колни! Это панъ Кмицицъ! Какой дуракъ тамъ стрлялъ? Подать его сюда!

— Да, вдь, вы же сами стрляли, — сказалъ молодой Кемличъ.

— Врешь, врешь, какъ собака! Кто могъ думать, панъ полковникъ, что это вы пожаловали къ намъ? О, исусъ!… Ужь и не знаю, чмъ мн угощать васъ.

Тутъ онъ опять крикнулъ на сыновей:

— Пусть кто-нибудь одинъ изъ васъ, болвановъ, идетъ принести меду.

— Давайте ключъ!— сказалъ одинъ изъ сыновей.

Старикъ началъ отыскивать ключъ, подозрительно посматривая на сына.

— Ключъ теб? Знаю я тебя, цыганъ: самъ больше выпьешь, чмъ сюда принесешь. Ключъ?… Лучше я самъ пойду… Ишь ты, ключъ ему занадобился! Подите, пни отвалите, а ужь принесу я самъ.

— Значитъ, погребъ-то у васъ пнями заваленъ, панъ Кемличъ?— спросилъ Кмицицъ.

— Да разв можно что-нибудь оставить съ такими разбойниками? Они и отца състь готовы. Вы еще здсь? Идите пни отваливать! Такъ-то вы слушаетесь того, это породилъ васъ на свтъ?… Прошу васъ, панъ полковникъ, въ хату.

Старый Кемличъ говорилъ необыкновенно пронзительнымъ и ворчливымъ голосомъ и все время безпокойно озирался по сторонамъ. То былъ старикъ огромнаго роста, костлявый, съ лицомъ вчно сердитымъ и недовольнымъ. Къ Кмицицу онъ относился съ подобострастіемъ, вспоминая, можетъ быть, старыя времена. Кмицицъ хорошо звалъ Кемличей. Отецъ и оба сына служили подъ его начальствомъ еще въ то время, когда онъ на собственный рискъ велъ войну съ Хованскимъ въ Блоруссіи. То были храбрые, но, вмст съ тмъ, и свирпые солдаты. Среди проходимцевъ всхъ сортовъ, составлявшихъ отрядъ Кмицица, Кемличи отличались особенною жадностью. Особое пристрастіе чувствовали они къ лошадямъ, отбивали ихъ, гд попало, и потомъ продавали въ городахъ и селеніяхъ. Отецъ дрался не хуже сыновей-близнецовъ, но посл каждой битвы регулярно отнималъ у нихъ лучшую часть добычи, жалуясь, притомъ, на вс манеры, что его обираютъ, и грозя отцовскимъ проклятіемъ. Сыновья ворчали на него, но, глуповатые по природ, не сопротивлялись. Несмотря на постоянныя ссоры, въ битв они стояли другъ за друга горой, не щадя собственной крови. Товарищи не любили ихъ, но боялись, потому что въ раздраженіи они бывали просто страшны. Только одинъ Кмицицъ возбуждалъ въ нихъ неописанный страхъ.

Въ отряд говорили, что они набрали много сокровищъ, но никто въ точности не зналъ, правда ли это, Однажды Кмицицъ выслалъ ихъ куда-то съ табуномъ коней, съ тхъ поръ они и исчезли. Кмицицъ думалъ, что ихъ убили, во солдаты утверждали, что они просто ушли съ лошадьми,— искушеніе было черезъ-чуръ велико. Теперь панъ Андрей увидалъ, что его солдаты были правы.

Войдя въ хату, онъ услся на кровати и посмотрлъ прямо въ глаза старику.

— Кемличъ, а гд мои лошади?— грозно сбросилъ онъ.

— О, исусъ! О, сладчайшій исусъ!— простоналъ Кемличъ.— Солдаты Жултаренки забрали всхъ людей, изранили насъ, гнали цлыхъ шестнадцать миль, такъ что мы ушли еле живые. О, Пресвятая Два! Пригнали насъ сюда, въ эти лса, на голодъ и нищету, въ эту хату… Слава Богу, что вы живы и здоровы, хотя, какъ видно, ранены. О, сынки-то мои жилые пошли пни отваливать и пропали. Что эти мерзавцы тамъ длаютъ?… Голодъ и нищета у насъ,— больше ничего! Грибами питаемся, но для вашей милости найдется что выпить и закусить… Жултаренковы люди лошадей у насъ отняли, ограбили…

Въ это время въ комнату вошли двое младшихъ Кемличей, Козьма и Дамьянъ, парни огромные, нескладные, съ жосткими, щетинистыми волосами.

— Пни отвалили,— сказалъ Дамьянъ.

— Хорошо,— сказалъ старый Кемличъ,— пойду принесу меду. Онъ многозначительно посмотрлъ на сыновей и сказалъ съ удареніемъ:

— А тхъ коней люди Жултаренки отняли.

Оставшись одинъ съ молодыми Кемличами, Кмицицъ вдругъ спросилъ:

— Что вы длаете теперь?

— Лошадей беремъ!— въ одинъ голосъ отвтили близнецы.

— У кого?

— У кого случится, а больше у Жултаренки.

— Это хорошо, у непріятеля можно брать, но если вы отнимаете и у своихъ, то вы разбойники, а не шляхтичи. А что вы длаете съ этими конями?

— Отецъ продаетъ въ Пруссіи.

— Ау шведовъ вамъ приходилось отнимать, а? Они, конечно, защищались, ну, а вы тогда что длали?

— Мы ихъ колотили.

— Ага, колотили! Значитъ, васъ знаютъ и у Жултаренки, и у шведовъ, и вамъ задаромъ не пройдетъ, если вы попадетесь къ нимъ въ руки!

Козьма и Дамьянъ молчали.

— Скверную ведете вы жизнь, боле достойную разбойниковъ, чмъ шляхты. Конечно, на васъ тяготютъ какіе-нибудь приговоры съ давнихъ лтъ?

— Какъ не быть!

— Я такъ и думалъ. Гд вашъ отецъ жилъ прежде?

— Въ Боровичк.

— Была у него деревушка?

— Была, въ одномъ владніи съ Копыстыньскимъ.

— А что съ нимъ сдлалось?

— Мы его убили.

— И должны были бжать отъ преслдованія? Туго вамъ придется, покончите вы жизнь на вислиц!

Двери отворились и въ комнату вошелъ старикъ съ бутылкой и двумя стаканами. Онъ безпокойно посмотрлъ на сыновей и пана Кмицица, а потомъ сказалъ:

— Ступайте, завалите погребъ.

Близнецы тотчасъ же ушли, отецъ налилъ одинъ стаканъ, въ ожиданіи, пока Кмицицъ позволитъ ему пить съ собою вмст.

Но Кмицицъ и самъ не могъ пить, рана страшно мучила его. Старикъ замтилъ это и сказалъ:

— Вы не позволите ли мн осмотрть васъ? Я, вдь, это дло понимаю не хуже любаго цирульника.

Кмицицъ согласился и Кемличъ снялъ съ него повязку.

— Кожа ободрана, ничего! Хлба нужно приложить съ паутиной. Кто-то ужь очень близко выстрлилъ въ васъ, слава Богу, что не убилъ!

— Значить, мн не то на роду написано. Сомни-ка поскорй хлба съ паутиной и приложи, мн съ тобой потолковать надо.

Старикъ подозрительно поглядлъ на полковника, опасаясь, какъ бы опять рчь не зашла о несчастномъ табун, отбитомъ козаками, но, тмъ не мене, тотчасъ же размочилъ хлбъ, смшалъ его. съ паутиной и приложилъ въ лицу пана Андрея.

Кмицицъ всталъ и началъ прохаживаться по комнат, по временамъ останавливаясь передъ Кемличемъ и глядя на него разсянными глазами, очевидно, онъ что-то раздумывалъ, боролся со своими мыслями. Такъ прошло полчаса, старикъ все боле и боле безпокойно вертлся на своемъ мст.

Вдругъ Кмицицъ остановился передъ нимъ.

— Панъ Кемличъ,— спросилъ онъ,— гд тутъ ближе всего стоятъ хоругви, которыя взбунтовались противъ пана воеводы Виленскаго?

Старикъ заморгалъ глазами.

— Говорятъ, что одна стоитъ въ Щучин.

— Кто говоритъ?

— Сами солдаты изъ этой хоругви.

— Кто ею начальствуетъ?

— Панъ Володівскій.

— Хорошо. Позови мн Сороку!

Старинъ вышелъ и черезъ минуту возвратился съ вахмистромъ.

— Письма нашлись?— спросилъ Кмицицъ.

— Нтъ, панъ полковникъ. Кмицицъ щелкнулъ пальцами.

— Эхъ, горе какое! Можешь уйти, Сорока! За то, что вы потеряли письма, васъ слдовало бы повсить. Можешь уйти. Панъ Кемличъ, нтъ ли у тебя на чемъ писать? Хоть листа два бумаги и перо.

Старикъ скрылся за дверью чулана, который, очевидно, служилъ складомъ различныхъ вещей, и что-то надолго застрялъ тамъ. Кмицицъ во все это время ходилъ по комнат и разсуждалъ самъ съ собой.

‘Цлы ли письма, нтъ ли,— думалъ онъ, — гетманъ не знаетъ и будетъ бояться, чтобъ я не опубликовалъ ихъ. И его держу въ рукахъ… Хитрость за хитрость! Я пригрожу, что отошлю ихъ воевод витебскому. Именно! Дастъ Богъ, онъ испугается!’

Тутъ возвратился Кемличъ съ донесеніемъ, что бумага нашлась, но пера и чернилъ нтъ.

— Нтъ перьевъ? Разв въ здшнемъ лсу нтъ птицъ? Можно бы ихъ изъ ружья подстрлить.

Кемличъ торопливо выбжалъ изъ комнаты, потому что въ голос Кмицица слышались какіе-то странные звуки, и вскор возвратился съ ястребинымъ крыломъ въ рукахъ. Кмицицъ схватилъ его, вырвалъ перо и началъ очинивать его своимъ кинжаломъ.

— Ступай!— сказалъ онъ.— Легче срубить человку голову, фмъ очинить перо! А теперь нужны чернила.

Онъ заворотилъ рукавъ, прокололъ себ руку и обмочилъ перо въ крови.

Старикъ вышелъ изъ комнаты, а панъ Андрей принялся за письмо:

‘Отнын я отказываюсь отъ службы вашему сіятельству, потому что не хочу служить измнникамъ. А если я присягалъ на распятіи, что не оставлю васъ, то въ этомъ да проститъ меня Богъ,— хотя бы я и погубилъ свою душу, я предпочитаю горть въ вчномъ огн за свою ошибку, чмъ за явную и сознательную измну отечеству и моему государю. Ваше сіятельство обманули меня,— въ вашихъ рукахъ я былъ мечомъ, способнымъ проливать братскую кровь. Я призываю васъ на Божій судъ, пусть онъ ршитъ, на чьей сторон была измна и на чьей чистыя намренія. Если же мы когда-нибудь встртимся, я не посмотрю на то, что вы сильны и не только всякаго частнаго человка, но и цлую республику можете укусить на смерть,— и у меня есть сабля, а потому я вспомню а своей обид и буду преслдовать ваше сіятельство по скольку мн придадутъ силы мое горе и сознаніе перенесенной отъ васъ обиды. Вы знаете, ваше сіятельство, что я и безъ придворныхъ полковъ, безъ замковъ и пушекъ могу доставить много хлопотъ. Пока хватитъ моихъ силъ, я буду мстить вамъ. Эта врно такъ же, какъ и то, что это письмо я пишу собственною кровью. У меня находятся письма вашего сіятельства,— письма, которыя могутъ васъ уличить не только въ измн республик, но и уронить во мнніи шведовъ, ибо вы ясна пишете, что готовы предать ихъ, коль скоро они поскользнутся. Вы хотите быть могущественнымъ, а я держу въ рукахъ вашу гибель (каждое письмо снабжено вашею печатью и собственноручною подписью). Я заявляю вашему сіятельству слдующее: если кто-нибудь изъ тхъ, кого я люблю и кто остался въ Кейданахъ, увидитъ малйшую непріятность, то я немедленна пошлю ваши подлинныя письма пану Сапг, а копіи прикажу напечатать и распространить по всей стран. Хотите такъ: когда кончится война, вы отдадите мн панну Биллевичъ, а я вамъ ваши письма? Вы хотите короны, но я не знаю, на что возможно будетъ возложить ее, когда ваша голова упадетъ отъ удара польскаго или шведскаго топора? Я, въ конц-концовъ, поручилъ бы васъ Богу, еслибъ не зналъ, что вы предпочитаете помощь дьявола. Кмицицъ’.

‘Р. а Конфедератовъ вашему сіятельству отравить не удастся: найдутся такіе люди, которые, переходя со службы дьявола на служеніе Богу, предупредятъ ихъ, чтобъ они не пили пива ни въ Орл, ни въ Заблудов’.

Тутъ панъ Кмицицъ вскочилъ и началъ ходить по комнат. Онъ былъ страшно взволнованъ. Письмо его къ Радзивиллу было просто-на-просто объявленіемъ войны, но панъ Андрей чувствовалъ въ себ необычайную силу и готовъ былъ хотя сію же минуту стать лицомъ къ лицу съ могущественнымъ родомъ, который потрясалъ цлою страной. Онъ, простой шляхтичъ, простой рыцарь, онъ, изгнанникъ, преслдуемый закономъ, онъ, который не могъ ожидать помощи ни откуда, видлъ пророче: сеймъ окомъ пораженіе князей Януша и Богуслава и свою побду. Какъ будетъ онъ вести войну, гд найдетъ союзниковъ, какимъ образомъ побдитъ,— онъ не зналъ и даже не думалъ объ этомъ. Онъ только глубоко врилъ, что поступаетъ согласно велніямъ совсти, что Богъ и правда будутъ на его сторон. Ему длалось легче, передъ нимъ словно открывались новыя страны, новые пути. Остается только ссть на коня и хать впередъ, а тамъ онъ уже скоро достигнетъ чести, славы и Александры.

— Во всякомъ случа, ни одинъ волосъ не спадетъ съ ея головы,— повторялъ онъ съ какою-то лихорадочною надеждой,— ее защитятъ письма… Гетманъ будетъ беречь ее, какъ зницу ока, какъ я самъ! Объ этомъ я уже озаботился. Я — червякъ, а жала моего испугаются.

Вдругъ въ голову ему пришла такая мысль:

— А если бы и къ ней написать? Посланецъ, который повезетъ письмо къ гетману, можетъ и ей отдать тайно лоскутокъ бумаги. Какъ не сказать ей, что я покончилъ съ Радзивилломъ и иду искать другой службы?

Онъ снова накололъ руку и началъ было писать: ‘Александра, я уже не въ лагер Радзивилла, потому что, наконецъ, прозрлъ…’, какъ вдругъ остановился.

— Нтъ, пусть отнын за меня говорятъ мои дйствія, а не слова… Не стану писать!

Онъ разорвалъ листокъ бумаги и, вмсто того, написалъ короткое письмо къ Володівскому:

‘Панъ полковникъ! Нижеподписавшійся предостерегаетъ васъ и вашихъ друзей. Гетманъ писалъ князю Богуславу и пану Гарасимовичу, чтобы васъ отравляли или убивали на ночлегахъ. Гарасимовича нтъ, онъ ухалъ съ княземъ Богуславомъ въ Пруссію, но такія же письма могли быть разосланы и къ другимъ управляющимъ. Также мн извстно наврное, что гетманъ пойдетъ на васъ немедленно, какъ только получитъ помощь отъ генерала де-ла-Гарди. Остерегайтесь, какъ бы онъ не засталъ васъ врасплохъ и не перебилъ по одиночк. Лучше всего просите воеводу витебскаго пріхать какъ можно скоре и принять васъ подъ свою команду. Вамъ совтуетъ искренно расположенный человкъ,— врьте ему! А до тхъ поръ держитесь вмст, стоянки выбирайте другъ отъ друга поближе. У генерала конницы немного,— есть драгуны и люди Кмицица, да и то не надежные. Самого Кмицица уже нтъ, гетманъ далъ ему какое-то другое порученіе, потому что, кажется, не вритъ ему. Онъ не такой измнникъ, какъ говорятъ, онъ просто обманутый человкъ. Поручаю васъ Богу. Бабиничъ’.

Бабиничъ — деревня, лежащая недалеко отъ Орши, съ давнихъ поръ принадлежащая фамиліи Кмицицовъ.

Теперь, когда Александра была обезпечена отъ мести князя, а конфедераты отъ неожиданнаго нападенія, панъ Андрей задалъ себ вопросъ: что длать дальше?

Онъ порвалъ связь съ измнниками, сжегъ свои корабли и съ этой минуты хочетъ служить отечеству, принести ему въ жертву свои силы, здоровье, жизнь,— но какъ это сдлать? Съ чего начать? Къ чему приложить руки?

Пойти къ конфедератамъ? А если его не примутъ, объявятъ измнникомъ и казнятъ, или, что еще горше, выгонятъ вонъ?

— Лучше пусть казнятъ!— крикнулъ панъ Андрей и вспыхнулъ отъ стыда и сознанія собственнаго позора.— Кажется, спасти Александру и конфедератовъ легче, чмъ свою честь.

Вотъ тутъ-то и начиналось самое затрудненіе.

— Да разв я не могу дйствовать по-старому, какъ прежде съ Хованскимъ?— сказалъ онъ самому себ.— Соберу шайку и буду рзать шведовъ. Не въ новинку мн! Никто не сопротивляется имъ,— я одинъ буду сопротивляться… Придетъ минута и, какъ нкогда Литва, вся республика спроситъ: кто этотъ рыцарь, который одинъ осмливается влзать въ самую пасть льва? Тогда я сниму шапку и скажу: ‘Смотрите, это я, Кмицицъ!’

И его такъ потянуло на кровавую работу, что онъ уже хотлъ было идти изъ комнаты, чтобы приказать садиться на лошадей своимъ солдатамъ и Кемличанъ и хать.

Но прежде чмъ дойти до двери, онъ почувствовалъ, что какая-то сила толкнула его въ грудь и отпихнула отъ порога. Онъ остановился посредин комнаты и оглянулся вокругъ удивленными глазами.

— Какъ же это такъ? А мои грхи такъ и останутся неискупленными?

‘Гд покаяніе за преступленія?— спросила его совсть.— Тутъ нужно совсмъ другое’.

‘Чмъ ты можешь загладить свои вины, если не подвигомъ,— подвигомъ тяжелымъ, страшнымъ, безкорыстнымъ и чистымъ, какъ слеза?… Разв это подвигъ — собрать шайку мерзавцевъ и носиться съ ними, какъ вихрь, по полямъ и лсамъ? Не привлекаетъ ли тебя къ себ эта цль такъ, какъ пса манить къ себ кусокъ окровавленнаго мяса? Это — забава, а не подвигъ, не спасеніе отчизны, а разбой! Ты дйствовалъ такъ противъ Хованскаго, и чего же добился, въ конц концовъ? Разбойники, что кроются въ лсахъ, также готовы нападать на шведскіе полки, а откуда ты возьмешь другихъ людей? Шведамъ ты можешь надлать хлопотъ, но еще больше зла доставишь своимъ соотечественникамъ. Такъ вотъ чмъ ты думаешь замнить постъ и покаяніе!’

Такъ говорила совсть въ пан Кмициц, а панъ Кмицицъ видлъ, что она права, и его разбирала злоба на собственную совсть: какъ она можетъ такъ прямо высказывать горькую правду?

— Что же мн длать?— спросилъ онъ.— Кто мн посовтуетъ, кто спасетъ меня?

Тутъ колни его невольно согнулись и изъ груди вырвался громкій, искренній вопль:

— О, Боже милосердый! Ты, Который на крест сжалился надъ разбойникомъ, сжалься теперь и надо мною. Я жажду омыть себя отъ прежнихъ грховъ, начать новую жизнь и врно служить своей отчизн, но не знаю какъ, ибо блуждаю во мрак. Господи, я служилъ измнникамъ не по злоб, но по невднію, освти меня, вдохнови, утшь и спаси, милосердія Твоего ради…

Панъ Андрей началъ бить себя въ грудь.

— А Ты, Пречистая Два, вступись за меня передъ Своимъ Сыномъ, приди на помощь, не оставляй меня въ гор и отчаяніи моемъ, дабы я могъ служить Теб, отомстить за Твое поношеніе, а въ минуту моей смерти будь покровительницей несчастной души моей!

Панъ Кмицицъ молился и не чувствовалъ, какъ изъ глазъ его падаютъ крупныя, частыя слезы. Наконецъ, онъ склонился головой на кровать и застылъ въ одномъ положеніи. Въ комнат воцарилась тишина, слышно было только, какъ за окномъ шептались могучія сосны. Вотъ раздались чьи-то тяжелые шаги и чей-то голосъ спросилъ:

— Какъ вы думаете, панъ вахмистръ, куда мы теперь подемъ?

— А я почемъ знаю!— отвтилъ Сорока.— Подемъ, да и только! Куда? Можетъ быть, въ королю, что теперь стонетъ подъ шведскою рукой.

— Правда ли, что его вс оставили?

— Правда, только Господь Богъ не оставилъ.

Кмицицъ вскочилъ на ноги. Лицо его было ясно и спокойно. Онъ подошелъ къ дверямъ и крикнулъ:

— Готовить лошадей! Пора въ путь!

Глава III.

Солдаты были рады выхать изъ лса, тмъ боле, что боялись погони князя Богуслава. Старикъ Кемличъ самъ пошелъ въ хату, предчувствуя, что раньше или позже, а его все равно позовутъ.

— Вы хотите хать?— спросилъ онъ, входя.

— Да. Ты выведешь меня изъ лсу. Мстность эта знакома теб?

— Знакома. Я здшній… А куда вы хотите хать?

— Къ королю.

— Пресвятая Два!— изумился старикъ.— Къ какому же это?

— Ужь, конечно, не къ шведскому.

Кемличъ началъ креститься.

— Такъ разв вы не знаете, что король бжалъ въ Силезію, что его вс оставили? Даже Краковъ осажденъ.

— Подемъ въ Силезію.

— А какъ мы проберемся черезъ шведовъ?

— По-шляхетски ли, по-мужицки ли, на сдл или пшкомъ, все равно, только бы пробраться.

Кемличъ пересталъ удивляться. Онъ зналъ о роди и значеніи Кмицица при двор Радзивилла. Понятно, Радзивиллъ хочетъ помириться съ королемъ и теперь посылаетъ пана Кмицица…Отчего и не услужить такимъ лицамъ, какъ Кмицицъ, Радзивиллъ и король?… Безъ награды не останешься, а заступничество… охъ, куда какъ пригодится, въ случа, если придется отдавать отчетъ въ старыхъ грхахъ. Загорится война, а тутъ добыча ужь сама въ карманъ ползетъ. Все это улыбалось Кемличу, который и безъ того привыкъ безпрекословно слушаться своего стараго начальника.

— Ну, да, ты подешь со мной и сыновья твои подутъ.

— Конечно, если вы прикажете, я поду, человкъ я маленькій, убогій… Хату свою бросить придется, пожитки…

— Я заплачу за все, да и вамъ лучше будетъ убраться отсюда, пока голова ваша цла на плечахъ.

— Святые угодники! Что вы говорите, панъ полковникъ?… Что можетъ грозить невиннымъ?

— Невиннымъ!— расхохотался панъ Андрей.— Знаю я васъ! Сначала вы владли вмст съ Вопыстынскимъ однимъ имуществомъ, потомъ убили его, убжали отсюда и служили у меня, потомъ увели мой табунъ…

— Боже ты мой, Боже!

— А теперь разбойничаете по дорогамъ, грабите всхъ, кто попадется подъ руку… Молчи, не оправдывайся, я все знаю,— твоя же сыновья разсказали… Ну, грабили бы шведовъ, а то сбояхъ!… Стыдно, не шляхетское это дло!… Ты подешь со мной, врною службой загладишь свои вины и возстановишь честь. Я беру васъ къ себ на службу, а ты самъ знаешь, что служить у меня куда какъ выгоднй, чмъ воровать лошадей.

Глаза Кемлича противъ воли засверкали.

Кмицицъ замтилъ это и грозно сказалъ:

— Не пытайся только измнить мн! Я тебя найду повсюду и всегда, только одинъ Богъ можетъ спасти тебя.

— Вотъ ужь это напрасно говорите, — глухо сказалъ Кемличъ.— Пусть меня Богъ покараетъ, если у меня явится такая мысль.

— Врно, — посл короткаго молчанія сказалъ Кмицицъ,— измна еще не то, что разбой, и не одинъ разбойникъ остановится передъ измной.

— Что вамъ угодно будетъ приказать теперь?— спросилъ Кемличъ.

— Прежде всего, нужно отправить вотъ эти два письма. Одно къ князю воевод… Пусть посланный отдастъ первой княжеской хоругви и возвращается назадъ. Отвта не нужно.

— Смолокуръ отвезетъ, онъ человкъ бывалый.

— Хорошо. Другое — въ Подлясье: спросить, гд стоитъ ляуданская хоругвь пана Володівскаго, и отдать ему лично.

— Если это письмо не особенно спшное, то, выхавши изъ лса, мы можемъ отдать кому-нибудь по дорог. Шляхта то и дло детъ въ лагерь къ конфедератамъ.

— Пусть будетъ такъ. А теперь слушай меня внимательно.

— Слушаю, слушаю, панъ полковникъ.

— Меня ославили повсюду за злодя, союзника гетмана и шведовъ. Если король узнаетъ, это я, то не повритъ мн, хотя самъ Богъ видитъ мою искренность. Ты понимаешь, Кемличъ?

— Понимаю, панъ полковникъ.

— Поэтому я называюсь не Кмицицъ, а Бабиничъ,— понимаешь? Настоящаго моего имени знать никто не долженъ. Чтобъ у меня языкъ держать за зубами! Если спросятъ, это я, скажешь, что присоединился къ вамъ на дорог, а откуда — не знаешь, поди, молъ, самъ спроси. Сыновьямъ и челяди скажешь то же самое. Хотя бы съ нихъ шкуру снимали, пусть я, все-таки, останусь Бабиничемъ. Вы мн за это головой своей отвчаете!

— Такъ и будетъ. Пойду сыновьямъ скажу, этимъ дуракамъ нужно дубиной въ голову вколачивать. Далъ Господь радость… за грхи, врно… Только вотъ что… не позволите ли вы мн сказать еще одно слово?

— Говори.

— Не лучше ли намъ не сказывать солдатамъ, куда мы демъ?

— Конечно.

— Потомъ, не скрыть ли намъ ваше положеніе? Шведы даютъ пропускныя грамоты только важнымъ людямъ, а безъ грамотъ ведутъ прямо въ коменданту.

— У меня есть пропускныя грамоты къ шведскимъ комендантамъ.

Кемличъ постарался скрыть свое удивленіе при этихъ словахъ и только сказалъ:

— Грамоты нужно показывать только въ случа особенной надобности, но если вы дете по секретному длу, то лучше держать ихъ при себ. Не знаю, выданы ли он на имя Бабинича, или пана Кмицица, показать ихъ — значитъ оставить за собой слдъ и облегчить погоню.

— Очень умно!— воскликнулъ Кмицицъ.— Дйствительно, лучше спрятать ихъ до поры до времени, если только можно и безъ нихъ пробраться.

— Можно, ваша милость, только въ мужицкомъ плать, или небогатымъ шляхтичемъ нарядиться, у меня все это есть,— шапки, старые полушубки и прочее. Возьмемъ мы десятокъ лошадей и будемъ забираться все въ глубь, къ Варшав, точно будто бы съ ярмарки на ярмарку здимъ. Шведы на насъ вниманія обращать не станутъ,— мало ли народу разъзжаетъ по дорогамъ?

— А если у насъ отберутъ лошадей? Въ военное время реквизиція вещь обыкновенная.

— Или купятъ, или отберутъ. Купятъ, тогда мы подемъ въ Субботу не съ лошадьми, а за лошадьми, отберутъ — подемъ жаловаться въ Варшаву или въ Краковъ.

— А гд эта Суббота?

— Не далеко отъ Пятницы, ваша милость.

— Ты шутишь, Кемличъ!

— Помилуйте, смю ли я? Такъ называются эти мстечки. За Ловичемъ они, ярмарки тамъ бываютъ, народъ отовсюду съзжается, даже изъ Пруссіи лошадей приводятъ.

— Хорошо, я принимаю твой планъ. Мы подемъ съ лошадьми, за которыхъ я заплачу теб раньше, чтобъ не вводить тебя въ убытокъ… Приготовь полушубки, шапки и простыя сабли, мы демъ сейчасъ. Ступай… Подожди: предупреди, чтобъ меня никто не называлъ ни вашею милостью, ни паномъ полковникомъ, а просто Бабиничемъ!

Кемличъ вышелъ, а спустя часъ вс сидли уже на коняхъ, готовые пуститься въ дальнюю дорогу.

Пана Кмицица было невозможно узнать въ его убогой свитк, въ шапк съ вытертымъ бараньимъ верхомъ и съ завязаннымъ лицомъ. Точь въ точь мелкій шляхтичъ посл трактирной драки.

Солдаты съ изумленіемъ посматривали на своего полковника, въ особенности Сорока, который никакъ не могъ примириться съ своимъ новымъ положеніемъ и ворчалъ себ подъ носъ:

— Не могу я его называть такъ, хоть что хочешь! Убей меня, а все я ему отдамъ честь по-старому, какъ слдуетъ!

— Что длать? Приказано, такъ нужно слушать!— сказалъ Блоусъ.— Сильно измнился нашъ полковникъ!

Солдаты не знали, что и душа пана Андрея измнилась едва ли не больше его наружности.

— Пошелъ!— крикнулъ панъ Бабиничъ.

Всадники окружили маленькій табунъ и погнали его впередъ.

Глава IV.

Держась пограничной черты, отдляющей Троцкое воеводство отъ Пруссіи, наши всадники пробирались цликомъ по лсу и, наконецъ, дошли до Дэнга, маленькаго городка, лежащаго уже за границей.

Дэнгъ напоминалъ не то лагерь, не то мсто създа какого-то сеймика. Шляхта вмст съ женами, дтьми и имуществомъ, укрывшаяся отъ шведовъ подъ власть электора, распивала въ корчмахъ прусское пиво и обсуждала послднія политическія новости. Не разспрашивая ни о чемъ и только прислушиваясь къ разговорамъ, панъ Бабиничъ узналъ, что королевская Пруссія ршительно объявила себя на сторон Яна Казиміра и заключила съ электоромъ договоръ сопротивляться всякому врагу. Говорили, что, несмотря на договоръ, большіе города не хотли впускать княжескіе гарнизоны, опасаясь, какъ бы хитрый князь не завладлъ ими вовсе или въ ршительную минуту не примирился бы со шведами.

Шляхта ворчала на подобное недовріе горожанъ и пану Андрею, знающему о сношеніяхъ электора съ Радзивилломъ, стоило много труда воздерживаться, чтобъ не раскрыть всхъ ихъ тайнъ. Онъ во-время сообразилъ, что убогому шляхтичу не слдъ вмшиваться въ разршеніе сложныхъ политическихъ вопросовъ, надъ которыми и боле опытные люди безъ толцу ломали свои головы.

Продавъ пару старыхъ лошадей и пріобртя новыхъ, Кмицицъ похалъ вдоль прусской границы, по большой дорог въ Щучинъ, лежащій въ самомъ углу Мазовецкаго воеводства. Въ самый Щучинъ панъ Андрей не хотлъ зазжать. Онъ узналъ, что тамъ стоитъ хоругвь конфедератовъ и этою хоругвью предводительствуетъ панъ Володівскій. Какъ ему показаться на глаза славнаго воина? Словамъ его не поврятъ, а на дл онъ еще не усплъ проявить себя… И панъ Кмицицъ приказалъ свернуть на западъ, въ сторону Вонсочи.

Въ нсколькихъ миляхъ отъ Вонсочи стояла корчма, гд панъ Андрей и ршилъ остановиться на ночлегъ, тмъ боле, что въ корчм, кром хозяина, никого не было.

Но едва только Кмицицъ съ тремя Кемличами и Сорокой сли за ужинъ, на дорог послышался стукъ колесъ и топотъ лошадей.

Кмицицъ вышелъ посмотрть, не детъ ли это шведскій отрядъ, но, вмсто шведовъ, увидалъ бричку, за ней два воза съ поклажей и нсколько вооруженныхъ всадниковъ.

Съ перваго же взгляда было видно, что это детъ какая-то важная особа. Бричка была запряжена четверкой отличныхъ лошадокъ, на козлахъ сидлъ кучеръ рядомъ съ гайдукомъ, одтымъ въ венгерку, а на главномъ мст самъ панъ, въ волчьей шуб безъ рукавовъ, застегнутой на позолоченныя пуговицы.

Панъ, несмотря на свою важность, былъ еще очень молодъ,— лтъ двадцати съ небольшимъ. По его толстому, красноватому лицу и всей фигур можно было замтить, что онъ не особенно иного постится.

Бричка остановилась. Панъ увидалъ Кмицица у порога, махнулъ ему рукой и крикнулъ:

— Поди-ка сюда, любезный!

Кмицицъ, вмсто того, чтобъ приблизиться, ушелъ назадъ въ корчму и слъ снова за ужинъ. Незнакомый панъ вошелъ вслдъ за нимъ.

— Отчего никто не выходитъ, когда я зову?— спросилъ онъ.

— Хозяинъ ушелъ въ подвалъ, а мы такіе же прізжіе, какъ и вы,— сказалъ Кмицицъ.

— Благодарю за объясненіе. А кто вы такіе?

— Шляхтичи, съ лошадьми идемъ.

— Тогда бью челомъ. Позвольте и мн приссть къ вамъ за столъ.— Панъ просилъ позволенія приссть такимъ тономъ, какъ будто бы былъ увренъ, что ему никто не откажетъ. Онъ не ошибся, потому что Кмицицъ вжливо отвтилъ ему:

— Усерднйше просимъ васъ, хотя и не знаемъ, чмъ угостить. У насъ только горохъ съ колбасой.

— Ну, у меня въ погребц, положимъ, и получше нчто найдется,— не безъ гордости промолвилъ молодой панъ,— но для солдатскаго желудка и горохъ съ колбасой недурно, въ особенности если его запить хорошенько.

Съ этими словами (а говорилъ онъ очень медленно и важно) онъ услся за столъ и, видя, что Кмицицъ подвинулся, прибавилъ ласково:

— Не стсняйтесь, пожалуйста, любезнйшій! Въ дорог на званіе и положеніе человка вниманія не обращаютъ, а еслибъ вы меня и толкнули локтемъ, отъ этого корона съ моей головы не свалится.

Кмицицъ, который въ это время подавалъ незнакомцу миску съ горохомъ, непремнно разбилъ бы ее объ голову молодаго пана, еслибъ его не разбиралъ смхъ. Онъ улыбнулся и сказалъ:

— Теперь такія времена, ваша милость, что и съ высочайшихъ головъ падаютъ короны, напримръ, нашъ король Янъ Казиміръ, который по праву можетъ носить дв короны, а носить только одинъ терновый внецъ.

Незнакомецъ проницательно посмотрлъ на Кмицица и вздохнулъ.

— Теперь такія времена, что говорить о нихъ можно только съ испытанными друзьями… А вы это очень ловко сказали. Должно быть, вы служили при хорошихъ дворахъ, набрались кое-чего.

— Приходилось толкаться между людьми, слышать многое… Только я ни у кого не служилъ.

— А скажите, откуда вы родомъ?

— Изъ Троцкаго воеводства.

— А-а! Ну, что слышно на Литв?

— По-старому, въ измнникахъ недостатка нтъ.

— Измнниковъ, вы говорите, любезнйшій? А что же это за измнники?

— Т, которыя отступились отъ короны и республики.

— А какъ поживаетъ князь воевода виленскій?

— Болнъ, говорятъ: духъ захватываетъ.

— Дай Богъ ему здоровья, хорошій онъ человкъ.

— Для шведовъ разв хорошъ, потому что ворота имъ настежь отворилъ.

— Вы, кажется, не принадлежите къ числу его партизановъ?

Кмицицъ замтилъ, что панъ выпытываетъ изъ него правду.

— Э, что мн за дло!— отвтилъ онъ,— пусть другіе думаютъ объ этомъ… Я боюсь только, чтобы шведы лошадей моихъ не забрали.

— Тогда нужно было сбыть ихъ на мст. Говорятъ, на Подлясь стоятъ хоругви, что взбунтовались противъ гетмана, и что будто бы у нихъ лошадей мало… Я вотъ и самъ въ Шучинъ ду.

— И вы также бжите отъ шведовъ?

Незнакомецъ посмотрлъ на Кмицица и спросилъ флегматично:

— Почему это вы говорите также, если сами не только не бжите отъ нихъ, но еще разсчитываваете продавать имъ лошадей, если они не возьмутъ ихъ у васъ силой?

Кмицицъ пожалъ плечами.

— Я говорилъ также потому, что въ Лэнг видлъ много бглецовъ. Что же касается меня, то еслибъ имъ вс прислуживали такъ же, какъ я служить намренъ, то имъ недолго бы пришлось усидть на мст.

— Но если вы такъ не любите шведовъ, то зачмъ вамъ удаляться отъ тхъ хоругвей, которыя оставили гетмана? Тамъ не мало достойныхъ людей, которые не захотли промнять своего государя на другого, и число ихъ ростетъ съ каждымъ часомъ. Вы идете изъ тхъ мстъ, гд шведовъ еще не знаютъ, а вотъ здсь отъ нихъ кровавыми слезами плачутъ. Напримръ, генералъ Стенбокъ заявлялъ, что всякій можетъ сидть спокойно въ своемъ дом, что никто не тронетъ мирныхъ жителей. Какже! Генералъ одно, а подначальные другое,— жители вс умираютъ со страха за свою жизнь и имущество. Каждому хочется пользоваться трудами рукъ своихъ, а тутъ явится первый пришлецъ и давай ему. А не дашь, онъ на тебя вину какую-нибудь взвалитъ… Хорошо еще, если посл этого у тебя отберутъ все имущество, а то и голову съ плечъ долой. Теперь вс жалютъ о прежнемъ государ и смотрятъ на конфедератовъ, точно ожидаютъ отъ нихъ спасенія для себя и для отчизны…

— Ваша милость, кажется, тоже не особенно желаетъ добра шведамъ?— спросилъ Кмицицъ.

Незнакомецъ пугливо осмотрлся вокругъ, но потомъ успокоился и проговорилъ:

— Я желаю, чтобъ они вс подохли, и не скрываю этого отъ васъ, потому что вы кажетесь мн человкомъ хорошимъ, а если я и ошибаюсь, то вы, все-таки, меня не свяжете и шведамъ не отдадите, потому что у меня есть сабля… и прислуга вооруженная, наконецъ…

— Вы можете быть совершенно спокойны, я не сдлаю этого. Напротивъ, мн очень нравится, что вы оставили даже свою собственность, которая непремнно достанется въ руки непріятеля, Я очень одобряю вашу любовь въ отечеству.

Кмицицъ заговорилъ покровительственнымъ тономъ, вовсе не свойственнымъ мелкому шляхтичу, но молодой панъ не обратилъ на это особаго вниманія и только хитро подмигнулъ глазами.

— Что я, дуракъ, что ли? У меня первое правило, чтобъ мое не пропадало: что Богъ послалъ, то надо беречь. Я сидлъ тихо около своихъ овиновъ и амбаровъ и только когда продалъ свою движимость, то подумалъ: пора въ дорогу! Пускай теперь мн мстятъ, пусть забираютъ, что имъ понравится.

— Но вы оставили, во всякомъ случа, землю и постройки?

— Какъ бы не такъ! Я арендую вонсоцкое староство у воеводы мазовецкаго, а теперь подходитъ срокъ моему контракту. Я ему послдней платы не внесъ, и не внесу, ей-Богу не внесу! Говорятъ, и панъ воевода мазовецкій тянетъ на шведскую руку. Пусть за мной аренда пропадетъ, а денежки мн пригодятся.

Кмицицъ расхохотался.

— О, чтобъ васъ!… По всему видно, что вы не только храбрый человкъ, но и ловкій, вмст съ тмъ!

— А какъ же иначе? Ловкость — это главное! Но я не о ловкости говорю съ вами. Отчего вы, сочувствуя отечеству и покинутому королю, не пойдете на Подлясье и не присоединитесь къ конфедератамъ? И Богу можете угодить, и себ карьеру составить,— мало ли случаевъ бывало, что бдный человкъ выходилъ изъ войны богатымъ? Я замчаю, что вы человкъ смлый и ршительный, и скоро можете разбогатть, если Господь пошлетъ хорошую добычу. Нужно только не тратить безъ толку то, что попадетъ въ руки,— вотъ мшокъ-то и будетъ наполняться мало-по-малу. Не знаю я, есть ли у васъ какая-нибудь деревушка, или нтъ, но при деньгахъ не трудно и арендовать что-нибудь, а тамъ и до собственнаго владнія недалеко. И такъ, изъ захудалаго шляхтича вы можете сдлаться человкомъ, какъ слдуетъ, служить по выборамъ, только бы труда не боялись.

Кмицицъ еле удерживался, чтобъ не расхохотаться.

— Васъ тамъ примутъ непремнно, тамъ люди нужны… Да что тутъ толковать? Вы мн очень понравились и я беру васъ подъ свое покровительство.

Тутъ молодой человкъ гордо поднялъ голову и началъ разглаживать свои усы.

— Хотите быть моимъ оруженосцемъ? Будете носить мое оружіе и смотрть за прислугой.

Кмицицъ не выдержалъ и разразился веселымъ смхомъ.

— Чему это вы сметесь?— наморщилъ брови незнакомецъ.

— Очень ужь я обрадовался вашему предложенію.

Но молодой панъ разсердился не на шутку.

— Дуракъ тотъ, у кого вы переняли эти манеры. Нужно знать, съ кмъ говорите, и не переходить границъ приличія.

— Простите, простите!— весело началъ извиняться Кмициць,— я не имю чести…

— Я — панъ Жендзянъ изъ Вонсочи!— съ гордостью перебилъ панъ.

Кмицицъ открылъ было ротъ, чтобы сказать свою вымышленную фамилію, какъ двери отворились и въ комнату поспшно вошелъ Блоусъ.

— Панъ комен…

Кмицицъ грозно посмотрлъ на него, солдатъ смшался и докончилъ:

— Тамъ люди какіе-то идутъ… изъ Щучина.

Кмицицъ вздрогнулъ, но тотчасъ же оправился.

— Смотрть въ оба! А много ихъ?

— Человкъ десять.

— Если правда, что въ Щучин стоить панъ Володівскій, то это, вроятно, его отрядъ,— сказалъ Жендзянъ.

Панъ Андрей прошелся по комнат и слъ въ самомъ темномъ углу. Въ сняхъ послышались шаги и въ комнату вошли нсколько человкъ.

Кмицицъ увидалъ перваго и сердце тревожно забилось въ его груди. То былъ Юзва Бутримъ, по прозванію Безногій.

— Эй, хозяинъ,— закричалъ онъ,— овса лошадямъ!

— У меня нтъ овса,— отвтилъ хозяинъ,— вотъ разв эти господа дадутъ.

И онъ указалъ на Жендзяна и Кмицица.

— Кто эти люди?— спросилъ Жендзянъ.

— А ты самъ кто таковъ?

— Староста вонсоцкій.

(Жендзяна, арендатора староства, его собственная прислуга звала старостой, и онъ привыкъ къ этому титулу).

Юзва Бутримъ смшался, узнавъ, съ какою важною персоной иметъ дло, и снялъ шапку съ головы.

— Ляуданцы, изъ бывшей хоругви Биллевича, а нын пана Володівскаго.

— Ну? Такъ панъ Володіевскій въ Щучин?

— Кавже, и съ другими полковниками. Тамъ панъ Оскер,ко и панъ Ковальскій и двое Скшетускихъ.

— Какихъ Скшетускихъ?— воскликнулъ Жендзянъ.— Одинъ изъ нихъ не изъ Бурда ли?

— Не знаю, говорятъ, збаражецъ.

— Батюшки, мой панъ!

Тутъ Жендзянъ поправился:

— Мой панъ кумъ, хотлъ я сказать.

У Кмицица въ голой одна мысль быстро смнялась другою. Прежде всего, его душа возмутилась при вид грознаго Бутрина и рука невольно схватилась за саблю. Прежній Кмицицъ тотчасъ приказалъ бы разорвать конями своего врага и убійцу его друзей, но теперешній панъ Бабиничъ сдержался. Даже больше, его пугала мысль, что если его узнаютъ, то могутъ помшать осуществленію его намреній. Онъ опустилъ голову на руки, точно его клонилъ сонъ, но, вмст съ тмъ, шепнулъ сидящему рядомъ Сорок:

— Распорядись, чтобъ лошади были наготов. Ночью мы подемъ.

Кмицицъ показывалъ видъ, что дремлетъ, а воспоминанія такъ и тснились въ его голов. Люди эти напомнили ему Ляуду, Водокты и то недалекое прошлое, которое минуло, какъ сонъ. Когда Юзва сказалъ, что служилъ въ хоругви Биллевича, у пана Андрея дрогнуло сердце. И пришло ему на память, что въ такой же самый вечеръ, когда въ камин горлъ яркій огонь, онъ, точно снгъ на голову, свалился въ Водокты и въ первый разъ увидалъ Александру посреди пряхъ.

Сквозь закрытыя рсницы онъ видлъ какъ на-яву эту ясную, спокойную двушку, вспомнилъ, какъ она хотла-быть его ангеломъ-хранителемъ, уберечь отъ зла, показать прямую, врную дорогу. О, еслибъ онъ послушался ее, еслибъ онъ послушался ее!… Она знала, что длать, на чьей сторон стоять, она знала, гд правда, долгъ, просто взяла бы его за руку и повела бы, еслибъ онъ захотлъ ее слушать.

И любовь такъ заговорила въ сердц пана Андрея, что онъ готовъ былъ отдать до капли всю свою кровь, чтобъ упасть къ ногамъ этой двушки, готовъ былъ обнять этого ляуданскаго медвдя, который перебилъ его друзей, и все это потому, что онъ былъ изъ тхъ мстъ, зналъ Биллевичей и видалъ Александру.

Изъ задумчивости пробудило его только собственное имя, которое Юзва Бутримъ повторилъ нсколько разъ. Юзва разсказывалъ Жеадзяну о томъ, что произошло въ Кейданахъ со дня приснопамятнаго соглашенія гетмана со шведами, о сопротивленіи войска, объ арест полковниковъ и ихъ счастливомъ спасеніи. Имя Кмицица повторялось нсколько разъ съ весьма нелестными эпитетами. Потомъ разговоръ перешелъ на пана Володівскаго и хоругви, стоящія въ Подлясь.

— Насчетъ продовольствія плохо,— жаловался Бутримъ,— вотъ полковники и ршили раздлиться человкъ по сту и стать въ мил или двухъ другъ отъ друга. А какъ придетъ зима, я ужь и не знаю что будетъ.

Тутъ Кмицицъ не вытерплъ и сказалъ изъ своего темнаго угла:

— Вотъ васъ гетманъ и передушитъ всхъ по-одиночк.

Въ это время двери отворились и Сорока на минуту остановился на порог. Юзва Бутримъ посмотрлъ на него и спросилъ у Жендзяна:

— Это вашъ человкъ?… Я его видлъ гд-то.

— Нтъ,— отвтилъ Жендзянъ,— это шляхтичи, здятъ, съ лошадьми по ярмаркамъ.

— Куда дете?— спросилъ Юзва.

— Въ Субботу.

— А гд эта Суббота?

— Возл Пятницы.

Юзва разсердился и нахмурилъ брови.

— Отвчай, коли спрашиваютъ!

Кмицицъ, опасаясь, какъ бы не вышло какого-нибудь недоразумнія, поспшилъ на помощь:

— Не сердитесь, панъ солдатъ, Пятница и Суббота, это села, гд бываютъ конныя ярмарки. Не врите, такъ спросите у пана старосты, онъ знаетъ.

— Какже, есть такія!— сказалъ Жендзянъ.

— Если такъ, то другое дло!— проговорилъ Юзва.— Да зачмъ вамъ хать туда? Вы и въ Щучин можете сбыть ихъ, у насъ въ лошадяхъ большой недостатокъ.

— Всякій детъ туда, гд ему лучше,— уклончиво отвтилъ Кмицицъ.

— Я не знаю, гд вамъ лучше, но намъ-то вовсе не выгодно, чтобъ вы продавали лошадей шведамъ, да разсказывали имъ про все, что увидите.

— Странно,— сказалъ Жендзянъ,— эти люди бранятъ шведовъ, а все такъ и норовятъ къ нимъ поближе.

Тутъ онъ обратился къ Кмицицу:

— А вы, любезный, не особенно похожи на барышника, и перстень у васъ на пальц такой, какого бы и любой панъ не постыдился. Покажите-ка сюда!…

— Возьмите сами… Я очень усталъ.

— Э, братецъ, кто-нибудь но думаетъ, что ты свое лицо показать боишься!

Юзва, не говоря ни слова, подошелъ къ камину, вытащилъ горящую головню и, высоко держа надъ головой, пошелъ прямо на встрчу Кмицицу.

Кмицицъ поднялся во весь свой ростъ и уставился глазами прямо въ глаза Бутрима. Головня выпала изъ рукъ Юзвы, роняя тысячи искръ по дорог.

— исусъ, Марія!— вскрикнулъ онъ,— это Кмицицъ!

— Я!— отвчалъ панъ Андрей, видя, что дальше скрываться нтъ возможности.

— Держи, держи!— закричалъ Юзва.— Такъ это ты, проклятый измнникъ, ты, дьяволъ воплощенный? Одинъ разъ ты уже вырвался изъ моихъ рукъ, и теперь, переодвшись въ чужое платье, идешь къ шведамъ?

Онъ схватилъ за шиворотъ пана Андрея, но тутъ съ лавки приподнялись два молодыхъ Кеилича, Козьма и Дамьянъ.

— Отецъ, напирать?— спросилъ Козьма.

— Напирай!— отвтилъ старый Кемличъ, обнажая саблю.

Вдругъ двери распахнулись и солдаты Юзвы ввалили въ комнату, но вслдъ за ними появилась и челядь Кмицица.

Юзва ухватилъ лвою рукой за шиворотъ пана Андрея, а правой махалъ вокругъ себя обнаженною рапирой. Панъ Андрей, не столь сильный, но боле ловкій, вцпился ему въ горло. Глаза Юзвы чуть не выскочили изъ орбитъ, онъ хотлъ было ударить по рук Кмицица, но не усплъ,— панъ Андрей изъ всей силы хватилъ его рукоятью своей сабли по макушк. Юзва зашатался и отклонился назадъ. Кмицицъ оттолкнулъ его еще, чтобъ освободить мсто для размаха, и ударилъ его саблей по лицу. Юзва грохнулся на полъ, какъ подрубленный дубъ.

— Бей!— крикнулъ Кмицицъ, въ которомъ проснулись старыя привычки.

Но въ комнат и безъ того кипла битва. Двое молодыхъ Кемличей рубили саблями, а по временамъ бодали головами, какъ дикіе быки, съ каждымъ разомъ повергая врага на земь. Старикъ извивался какъ ужъ и просовывалъ свою рапиру между сыновей.

Жендзянъ держался въ сторон, стараясь попасть въ Кмицица изъ пистолета, но панъ Андрей то появлялся на минуту въ освщенномъ мст, то вновь тонулъ во мрак.

Ляуданцы сопротивлялись все слабй и слабй. Гибель Юзвы и страшное имя Кмицица нагоняли на нихъ паническій страхъ. Въ это время корчмарь тихонько проскользнулъ между борящихся съ ведромъ воды въ рукахъ и плеснулъ ее на огонь. Въ комнат воцарилась полнйшая темнота, враги сбились въ тсную кучу. Прошло нсколько минутъ въ мертвомъ молчаніи, наконецъ, люди Жендзяна выскочили изъ комнаты сквозь вышибленныя двери въ сни, а за ними ляуданцы и Кемличи.

Началась свалка въ сняхъ, на двор и подъ навсомъ, въ особенности около возовъ Жендзяна, подъ которые спрятались его люди.

— Сдавайся, — крикнулъ старый Вемдичъ, запуская остріе своей сабли подъ телгу.

— Стой! сдаемся!— отвтило нсколько голосовъ и изъ-подъ телги полетло оружіе.

— Къ телгамъ! бери, что попадется подъ руки! Живо!— распоряжался старый Кемличъ.

Молодые, не дожидаясь повторенія приказа, кинулись на телги и начали было уже выбрасывать оттуда разныя вещи, какъ вдругъ раздался громкій голосъ:

— Стой!— и окровавленная сабля Бмицица плашмя прошлась по ихъ спинамъ.

Бозьма и Дамьянъ поспшно отскочили въ сторону.

— Ваша милость!… разв нельзя?— покорно спросилъ старикъ.

— Стыдъ!— закричалъ Кмицицъ.— Отыщи мн старосту.

Черезъ четверть часа Жендзянъ стоялъ передъ Кмицицемъ и кланялся ему въ поясъ.

— Панъ полковникъ, со мной поступаютъ несправедливо, я не искалъ ни съ кмъ ссоры, а если я ду навстить знакомыхъ, то это никому не воспрещается.

Кмицицъ, опершись на саблю, не отвчалъ ничего, и Жендзянъ продолжалъ:

— Я ни шведамъ, ни пану гетману никакого, зла не сдлалъ, я только ду къ пану Володівскому, — онъ мой старый знакомый, мы когда-то воевали вмст съ нимъ… Въ Кейданахъ я никогда не былъ, да и дла до нихъ мн нтъ никакого. Я смотрю, какъ бы шкура моя цла осталась, да мое бы добро не пропало… Вдь, не награбилъ же я его, а заработалъ въ пот лица своего… Ужь вы позвольте мн ухать отсюда спокойно. Въ чемъ я виноватъ? Если нельзя иначе, то я откуплюсь отъ вашихъ солдатъ, хотя у меня у самого почти ничего нтъ… По талеру имъ дамъ, чтобы ихъ труды даромъ не пропадали… Дамъ и по два… и васъ попрошу то же принять отъ меня…

— Привести его телги въ порядокъ!— сказалъ Кмицицъ.— А вы возьмите раненыхъ и убирайтесь къ чорту.

— Покорнйше благодарю васъ, панъ полковникъ,— обрадовался панъ староста.

Тутъ къ Кмицицу подошелъ старый Кемличъ, чуть не плача:

— Ваша милость… вдь, это наше… какъ передъ Богомъ, наше!

Но Кмицицъ посмотрлъ на него такъ, что старикъ какъ-то съежился и не посмлъ больше вымолвить ни слова.

Челядь Жендзяна сломя голову бросилась запрягать лошадей, а Кмицицъ опять подозвалъ къ себ пана старосту:

— Вы возьмете всхъ раненыхъ и убитыхъ, которые найдутся, отвезете ихъ пану Володівскому и скажете ему отъ меня, что я не врагъ его, а, можетъ быть, лучшій другъ, чмъ онъ думаетъ… Но я хотлъ избжать встрчи съ нимъ, потому что теперь еще не время. Встртимся когда-нибудь позже, но теперь ни онъ не повритъ мн, да и мн нечмъ убдить его… Позже, можетъ быть… Вы поняли? Вы скажете ему, что эти люди сами напали на меня и я долженъ былъ обороняться.

— Конечно, конечно, по всей справедливости!

— Подождите… Вы скажете еще пану Володівскому, чтобъ онъ держался вмст съ другими, что Радзивиллъ пойдетъ на него тотчасъ же, какъ дождется кавалеріи отъ Понтуса. Можетъ быть, они уже въ дорог. Онъ съ княземъ конюшимъ и электоромъ замышляетъ что-то, значитъ, около границы стоять не безопасно. Самое же главное, пусть держатся вмст, иначе погибнутъ задаромъ. Воевода витебскій хочетъ пробраться на Подлясье,— пусть они идутъ ему на встрчу, чтобы, въ случа надобности, оказать помощь.

— Я все это скаку, какъ вы мн приказываете.

— Хотя это говоритъ Кмицицъ, хотя они опасаются Кмицица, пусть врятъ ему, пусть посовтуются съ другими полковниками.

— Еслибъ у меня былъ какой-нибудь знакъ вашего доврія…

— Зачмъ это нужно?

— Тогда и панъ Володівскій легче поврилъ бы искренности вашихъ намреній.

— Пожалуй, возьмите вотъ этотъ перстень,— сказалъ Кмицицъ,— хотя знаковъ-то этихъ не мало на лбу у тхъ, кого вы повезете въ пану Володівскому.

Жендзянъ жадно схватилъ перстень, поблагодарилъ, а черезъ часъ уже спокойно халъ въ Щучинъ, увозя троихъ убитыхъ и нсколько раненыхъ, въ томъ числ Юзву Бутрима съ разсченнымъ лицомъ и разбитою головой. Любуясь при лунномъ свт чудною игрой дорогаго камня, онъ думалъ о томъ странномъ и страшномъ человк, который надлалъ столько зла конфедератамъ, а теперь хотлъ спасти ихъ отъ окончательной гибели.

— А, вдь, щедрый панъ,— прибавилъ вслухъ Жендзянъ.— Только ссориться съ нимъ опасно.

Такъ же безуспшно ломалъ голову и Кемличъ, стараясь найти отвтъ на вопросъ: кому же, наконецъ, служитъ панъ Кмицицъ?

— детъ къ королю и бьетъ конфедератовъ, а они за короля стоятъ. Что это значитъ? И шведовъ боится, прячется отъ нихъ… Охъ, что-то будетъ съ нами?

Старикъ разозлился и началъ бранить сыновей:

— Подлецы вы! Безъ благословенія родительскаго подохнете. Не могли вы хоть тхъ убитыхъ-то обшарить?

Только одинъ Сорока былъ очень доволенъ и весело скакалъ за своимъ полковникомъ.

‘Колдовство прошло,— думалъ онъ,— коли мы тхъ такъ скоро побили. Любопытно знать, кого-то мы теперь бить будемъ?’ (Сорок ршительно было все равно, кого бы ни бить).

Къ Кмицицу никто не смлъ ни подступиться, ни спросить о чемъ-нибудь. Молодой полковникъ халъ мрачный, какъ ночь. Ему было страшно досадно, что онъ долженъ былъ бить тхъ людей, съ которыми онъ страстно желалъ бы стоять въ однихъ рядахъ. Но еслибъ онъ поддался имъ и позволилъ отвезти себя къ пану Володівскому, что сказалъ бы тотъ, узнавъ, что пана Андрея схватили переодтаго, съ охранными грамотами шведскихъ комендантовъ въ карман?

‘Старые грхи преслдуютъ меня, — подумалъ Кмицицъ.— Бжать, бжать какъ можно дальше… Боже, будь милостивъ мн, гршному!… Пріду къ королю и вотъ тогда-то начнется настоящая служба…’

Глава V.

Посл долгихъ колебаній, панъ Володівскій ршился слдовать совту Кмицица, предупредить всхъ своихъ товарищей о грозящей имъ опасности, о необходимости соединиться вмст и назначилъ сборнымъ пунктомъ Блостокъ. Письмо его повліяло на всхъ полковниковъ, разсыпанныхъ по цлому Подлясскому воеводству. Одни изъ нихъ уже раздлили свои хоругви на меньшіе отдлы, чтобы легче перезимовать, другіе позволили офицерамъ разъхаться по сосднимъ шляхетскимъ помстьямъ, такъ что подъ знаменами въ каждомъ полку находилось по три, по четыре офицера, да по нскольку десятковъ солдатъ. Полковники отчасти руководствовались опасеніями голодовки, отчасти чувствовали себя не въ состояніи удержать въ надлежащей дисциплин т полки, которые, одинъ разъ отказавшись отъ повиновенія своимъ властямъ, готовы были взбунтоваться при всякомъ удобномъ случа. Если бы нашелся достаточно популярный вождь и сразу повелъ бы ихъ противъ одного изъ двухъ непріятелей, даже противъ Радзивилла, дисциплина осталась бы ненарушенною, но теперь она съ каждымъ часомъ падала отъ бездйственнаго пребыванія въ Подлясь, гд все время уходило на обстрливаніе радзивилловскихъ замковъ, на грабежъ имній князя воеводы и на переговоры съ княземъ Богуславомъ. При такихъ условіяхъ солдатъ пріучался только къ своеволію да притсненію мирныхъ обывателей воеводства. Много солдатъ убжало изъ-подъ своихъ хоругвей, образовало разбойничьи шайки и грабило по большимъ дорогамъ. Такимъ образомъ, войско, въ которомъ король и патріоты видли свое единственное спасеніе, деморализировалось съ каждымъ днемъ, а дробленіе хоругвей на мелкіе отряды сулило уже окончательное разложеніе. Правда, держась вмст, не легко было доставать себ провіантъ, но опасенія голода, можетъ быть, были и преувеличены. Стояла осень, урожай удался хорошій, а непріятель еще не усплъ побывать здсь. Странное дло! Шведы, занимающіе почти весь край, не дошли еще до Подлясья, съ другой стороны, полки Хованскаго, Трубецкаго и Серебрянаго бездятельно стояли въ своихъ прежнихъ позиціяхъ, колеблясь или, врне сказать, не зная, что длать. На Руси Бутурлинъ съ Хмельницкимъ повсюду разсыпали свои войска и еще недавно разгромили отрядъ подъ предводительствомъ короннаго гетмана, пана Потоцкаго. Но Литва обрталась подъ протекторатомъ шведовъ. Опустошать и занимать ее — значило то же самое, что объявленіе войны страшнымъ для цлаго свта шведамъ. ‘Союзники никого не трогаютъ’,— говорили тогдашніе политики. Существовало даже предположеніе, что они, вмст съ Яномъ Казиміромъ и республикой, обратятъ оружіе противъ шведскаго короля. Дйствительно, завладй онъ республикой, предъ его могуществомъ поблднла бы вся Европа.

Хованскій не затрогивалъ ни Подлясья, ни конфедератовъ, а они, въ свою очередь, лишенные вождя, не были въ силахъ затронуть кого-нибудь или взяться за что-нибудь посерьезне грабежа радзивилловскихъ имній. Однако, письма пана Володівскаго объ угрожающемъ поход Радзивилла пробудили полковниковъ. Они вновь начали формировать хоругви, писать приказы, сзывать солдатъ подъ страхомъ кары. Жир омскій, одинъ изъ лучшихъ полковниковъ, выступилъ первымъ подъ Блостокъ, за нимъ черезъ недлю пришелъ Якубъ Вмицицъ, потомъ стали подходить солдаты Коховскаго и Липницкаго, то поодиночк, то цлыми кучами, шла добровольно мелкая шляхта изъ окрестныхъ засцянковъ и даже изъ воеводства Люблинскаго, отъ времени до времени являлся какой-нибудь боле зажиточный шляхтичъ съ отрядомъ прилично вооруженныхъ слугъ. Изъ деревни въ деревню разъзжали депутаты, забирали провизію и расплачивались квитанціями,— однимъ словомъ, машина пошла въ ходъ, и когда прибылъ пйнъ Володівскій со своею ляуданскою хоругвью, подъ ружьемъ стояло уже нсколько тысячъ солдатъ. Не доставало только вождя.

Все это было и не особенно стройно, и порядкомъ особымъ не отличалось, но не такъ нестройно и безпорядочно, какъ та великопольская шляхта, которая нсколько мсяцевъ тому назадъ должна была защищать переправу подъ Устьемъ. Жители Подлясья и литвины были хорошо знакомы съ войной и не разъ слыхали трубу Беллоны. Каждый на своемъ вку дрался или съ турками, или съ татарами, а иные помнили даже и шведскую войну. По надъ всми бралъ верхъ своею воинскою опытностью и краснорчіемъ панъ Заглоба. Вообще онъ былъ очень доволенъ: въ этомъ сброд солдатъ никто не говорилъ, не промочивъ предварительно горла.

Въ лучахъ его славы тонули вс полковники. Ляуданцы разсказывали, что еслибъ не онъ, то Володівскій, Скшетускій, Мирскій и Оскерко погибли бы отъ руки Радзивилла. Онъ и самъ не скрывалъ своихъ заслугъ и отдавалъ себ полную справедливость, чтобы вс знали, кого видятъ передъ собою.

— Не люблю я хвалиться,— утверждалъ онъ,— ни болтать о томъ, чего не было… У меня главное, это — правда… Спросите хоть у моего племянника.

Тогда изъ-за плечъ пана Заглобы появлялся панъ Рохъ Ковальскій и изрекалъ торжественнымъ голосомъ:

— Дядя никогда не лжетъ!— затмъ обводилъ грознымъ взоромъ всхъ присутствующихъ, словно искалъ дерзкаго, который осмлится спорить съ нимъ.

Но такъ какъ желающихъ спорить не оказывалось, то панъ Заглоба начиналъ разсказывать о своихъ главныхъ подвигахъ: какъ онъ при жизни пана Конецпольскаго дважды побдилъ Густава Адольфа, какъ побилъ Хмельницкаго, какъ князь Еремія подъ Збаражемъ ничего не длалъ безъ его совта и поручалъ ему начальство надъ всми вылазками…

— А когда мы посл каждой вылазки перебьемъ, бывало, пять или десять тысячъ этихъ разбойниковъ, то Хмельницкій съ отчаянія только лбомъ объ стну бился и повторялъ: ‘Никто этого не въ состояніи сдлать, только этотъ дьяволъ Заглоба!’ Посл збаражскаго мира ханъ глазъ съ меня свести не могъ и просилъ позволенія снять съ меня портретъ, чтобы послать въ подарокъ султану.

— Теперь намъ такихъ-то нужно боле, чмъ когда-либо!— повторяли слушатели.

А такъ какъ многіе и безъ того слышали о славныхъ подвигахъ пана Заглобы, да и послднія событія еще боле укрпляли его репутацію, то слава великаго мужа росла съ каждою минутой и затмвала всхъ окружающихъ.

Жиромскій, Коховскій, Якубъ Кмицицъ и Липницкій также съ большимъ уваженіемъ смотрли на пана Заглобу, приглашали его на совтъ и удивлялись его мудрости, почти равной его мужеству.

А посовтоваться теперь было о чемъ. Правда, выслали депутатовъ къ воевод витебскому, чтобъ онъ пришелъ и взялъ власть въ свои руки, но мстопребыванія пана воеводы никто не зналъ въ точности, и депутаты пропали, словно въ воду канули. Были слухи, что они попали въ руки солдатъ Жултаренки, которые на свой страхъ подходили къ самому Волковыску, грабя все по дорог.

Полковники ршили избрать временнаго вождя, который бы начальствовалъ надъ всми до прізда пана Сапги. Нечего и говорить, что, за исключеніемъ пана Володівскаго, каждый полковникъ думалъ о самомъ себ.

Начались разныя интриги и подходы. Войско заявило, что и оно хочетъ имть участіе въ выборахъ, и не черезъ депутатовъ, а непосредственно.

Володівскій, посл совщанія съ своими товарищами, подалъ голосъ за пана Жиромскаго, человка солиднаго, дльнаго і опытнаго солдата. Тотъ, изъ чувства благодарности, предложилъ Володівскаго, но Коховскій, Липницкій и Якубъ Кмицицъ возразили, что нужно выбирать человка боле стараго, что вождь долженъ внушать войску почтеніе своими лтами и положеніемъ.

— Кто тутъ старше всхъ?— раздались многочисленные голоса.

— Дядя старше всхъ!— закричалъ вдругъ панъ Рохъ Ковальскій, да такъ громко, что обратилъ на себя всеобщее вниманіе.

— Жаль только, что у него хоругви нтъ,— сказалъ Яховичъ, намстникъ Жиромскаго.

Но толпа не унималась:

— Ну, и что-жь изъ того? Разв намъ непремнно нужно выбирать только изъ полковниковъ?… Разв это не въ нашей власти? Разв не in liberis sufragiis? И королемъ можно выбрать любаго шляхтича, не только вождя…

Тутъ заговорилъ панъ Липницкій (онъ не былъ расположенъ къ Жиромскому и всячески старался помшать его выбору):

— Конечно, вы имете право голосовать, какъ вамъ будетъ угодно! А выберете не полковника, то тмъ и лучше,— обиды никому не будетъ.

Поднялся страшный шумъ. Одни кричали: ‘голосовать, голосовать!’ — другіе: ‘кто здсь можетъ сравняться съ паномъ Заглобой? Кто великій рыцарь, опытный воинъ? Просимъ пана Заглобу!… Да здравствуетъ намъ Заглоба! Да здравствуетъ нашъ вождь!…’

— На сабли несогласныхъ!— кричали боле рьяные.

— Здсь нтъ несогласныхъ!— отвчала толпа.

— Да здравствуетъ! Онъ поразилъ Густава Адольфа! По ей милости Хмельницкій волосы на себ рвалъ!

— Онъ самихъ полковниковъ спасъ!

— И шведовъ побилъ подъ Клаванами!

— Vivat, vivat Заглоба dux! Vivat, vivat!

И толпа начала подбрасывать шапки, бгая по обозу и разыскивая пана Заглобу.

Тотъ въ первую минуту изумился и смшался (конечно, оні и думать не могъ о своей кандидатур, хлопоча въ пользу Скше туеваго), но когда тысячеголосный кривъ толпы началъ повторять его имя, панъ Заглоба покраснлъ, какъ буракъ, и почувствовалъ, что голова его начинаетъ кружиться.

Въ радостныя минуты всякую вещь можно истолковать въ хорошую сторону.

— Смотрите!— кричала толпа,— покраснлъ, какъ панна! Ни дно сразу, что скромности въ немъ столько же, сколько и храбрости! Да здравствуетъ, и да ведетъ насъ къ побдамъ!

Тутъ подошли и полковники. Нечего длать,— радъ не радъ, а приноси поздравленія. Только панъ Володівскій отчаянно поводилъ усиками, да Жендзянъ, разинувъ ротъ, не спускалъ взгляда съ пана Заглобы, который уже пришелъ въ себя, подперся рукою въ бока и высоко задралъ голову, принимая поздравленія съ достоинствомъ, соотвтственнымъ его положенію.

Намъ Жиромскій принесъ поздравленіе отъ полковниковъ, и потомъ заговорилъ офицеръ изъ хоругви Коховскаго, панъ Жимирскій, отъ имени войска, вплетая въ свою рчь цитаты изъ разныхъ писателей.

Заглоба слушалъ, кивалъ головой, затмъ, когда ораторъ кончилъ, вождь отвтилъ слдующими словами:

— Господа! если бы кто-нибудь захотлъ утопить истинтую доблесть въ безбрежномъ океан или придавить ее необървою громадой Карпатскихъ горъ, она всегда выйдетъ наружу, чтобъ сказать человчеству прямо въ глаза: ‘Я — то, что не боітся свта и суда и ждетъ награды’. Но, какъ дорогой камень и золотую оправу, такъ и эта добродтель должна облечь себя скромностью, и вотъ теперь, стоя передъ вами, я спрашиваю васъ: разв я не скрывался со своими заслугами? Разв я хвалился передъ вами? Разв я добивался положенія, какимъ вы достояли меня? Вы сами оцнили меня за мои заслуги, хотя я роговъ вновь забыть ихъ и сказать вамъ: тутъ присутствуютъ люди лучше меня: панъ Жиромскій, панъ Оскерко, панъ Скшетускій, папъ Володівскій,— рыцари, какими не можетъ похвалиться даже древняя исторія… Почему же меня, а не кого-нибудь нихъ вы выбрали своимъ вождемъ? Еще время есть… Снимите эту тяжесть съ моихъ плечъ и возложите на боле достойнаго!

— Нтъ, нтъ!— зарычали сотни и тысячи голосовъ.

— Нтъ!— повторили и полковники, довольные публичною похвалой и желающіе, вмст съ тмъ, показать свою скромность.

— И я вижу, что иначе быть не можетъ,— отвтилъ Заглоба,— пусть же совершится ваша воля. Благодарю васъ отъ души, братья, и думаю, Богъ дастъ, вы не раскаетесь въ своемъ выбор. Какъ вы за меня, такъ и я за васъ клянусь положить голову, и побду ли, или гибель сулитъ намъ неисповдимая судьба, сама смерть не разлучитъ насъ, ибо и по смерти мы будемъ длить славу!

Толпа воодушевилась какъ одинъ человкъ. Одни хватаясь за сабли, другіе начинали плакать, лысина пана Заглобы покрылась крупными каплями пота, но энергія его все возроптала:

— Мы будемъ стоять за нашего праваго короля, за нашего избранника, за нашу родину,— жить за нихъ и умереть! Братья! пока стоить наша земля, никогда еще не спадали на нее такія несчастій. Измнники отворили ворота, и теперь нтъ ни пяди за исключеніемъ этого воеводства, не занятаго непріятелемъ. Въ васъ надежда отчизны, а во мн ваша, на васъ и на меня обращены очи всей республики! Докажемъ же ей, что не напрасно она простираетъ къ намъ руки. Вы отъ меня требуете мужества и твердости, я отъ васъ доврія и послушанія, а разъ мы будемъ тверды нашимъ согласіемъ, разъ мы своимъ примромъ откроемъ глаза тмъ, кого совратилъ врагъ, тогда къ намъ слетится половина республики! У кого въ сердц живетъ Богъ и вра, тотъ присоединится къ намъ, силы небесныя подкупятъ насъ и кто тогда устоитъ противъ насъ?!!

— Такъ и будетъ! Самъ Соломонъ говоритъ! Бить, бить!— загремли грозные голоса.

А панъ Заглоба протянулъ руки въ сверу и началъ кричать:

— Приходи теперь, Радзивиллъ! Приходи, папъ гетманъ, панъ еретикъ, воевода Люцифера! Мы ждемъ тебя не въ безпорядк, но въ одномъ лагер,— не съ бумагами, договорами, но съ мечами въ рукахъ! Здсь ждетъ тебя благочестивое войско и его вождь. Выходи! сразись съ Заглобой на поединк! Призывай адъ на помощь, будемъ драться!… Выходи!

Тутъ онъ снова обернулся къ войску и закричалъ во весь лагерь:

— Ей, Богу, панове, въ меня вступилъ духъ пророчества! Согласіе только, а ужь тамъ мы побьемъ этихъ негодяевъ, проходимцевъ, нищихъ, каналій, оборванцевъ, что лтомъ на саняхъ здятъ!… Ужь задамъ я имъ перцу, пятки отобьютъ себ, когда бжать будутъ. Бей ихъ, кто въ Бога вруетъ, кому честь и отчизна дороги!

Въ воздух сверкнуло нсколько тысячъ сабель. Вокругъ пана Заглобы царствовала страшная тснота, слышались крики:

— Веди насъ, веди на бой!

— Завтра! готовьтесь!— крикнулъ панъ Заглоба.

Выборъ происходилъ утромъ, а въ полдень былъ назначенъ смотръ войска. Хоругви установились на хорощанскихъ поляхъ одна рядомъ съ другой, въ полномъ порядк, съ полковниками и хорунжими во глав, а мимо полковъ прозжалъ вождь, подъ бунчукомъ, съ позолоченною булавой въ рук, съ перомъ цапли на шапк. Настоящій гетманъ, да и только! Онъ поочередно осматривалъ хоругви, какъ пастырь осматриваетъ свое стадо, а сердце солдатъ такъ и радовалось при вид столь величественной фигуры. На встрчу къ нему вызжалъ каждый полковникъ, онъ никого не оставилъ безъ вниманія, всякому сказалъ по нскольку словъ, одно одобрилъ, другое осудилъ, и даже т изъ новоприбывшихъ, которые сначала не были довольны выборами, теперь должны были признаться въ душ, что новый вождь — воинъ весьма опытный и начальствовать ему не въ первинку.

Только одинъ панъ Володівскій какъ-то странно поводилъ усиками, когда на смотру новый вождь потрепалъ его по плечу въ присутствіи другихъ полковниковъ и сказалъ:

— Панъ Михалъ, я очень доволенъ вами. Въ вашей хоругви такой порядокъ, какъ нигд. Поступайте и впредь такъ же, и можете быть уврены, что я васъ не забуду!

— Чортъ возьми!— шепнулъ панъ Володівскій Скшетускому, возвращаясь со смотра,— могъ ли бы настоящій гетманъ сказать пн что-нибудь другое?

Въ этотъ же самый день панъ Заглоба разослалъ отряды въ т стороны, куда было нужно, и въ т, куда не было нужно. На слдующій день, внимательно выслушавъ ихъ донесенія, онъ отправился на квартиру пана Володівскаго (тотъ жилъ вмст съ Скшетускимъ).

— При войск я долженъ сохранять свое достоинство,— ласково сказалъ онъ,— но когда мы одни, то можемъ держать себя на прежней дружеской ног… Здсь я старый товарищъ, не начальникъ! И вашимъ совтомъ я не пренебрегу, хотя у меня есть и свой разумъ,— я знаю, что вы люди опытные, такихъ солдатъ во всей республик одинъ, другой, да и обчелся.

Дружескія отношенія, дйствительно, скоро водворились, только одинъ Жендзянъ не смлъ держать себя попрежнему и прилпился на самомъ кончик лавки.

— Что же вы, батюшка, думаете длать?— спросилъ Янъ Скшетускій.

— Прежде всего, водворить порядокъ и дисциплину и занять чмъ-нибудь солдатъ, чтобъ они не излнились отъ бездйствія. Я хорошо слышалъ, панъ Михалъ, какъ вы ворчали точно сурокъ, когда я высылалъ людей на вс четыре стороны свта. Но я долженъ былъ это сдлать, чтобъ опять пріучить хоть какъ-нибудь солдатъ къ служб. Это во-первыхъ, а во-вторыхъ, чего намъ недостаетъ? Не людей, — этихъ наползло достаточно и еще наползетъ. Шляхта, что убжала отъ шведовъ изъ Мазовецкаго воеводства, тоже сюда придетъ. Въ людяхъ и сабляхъ недостатка не будетъ, только запасовъ у насъ нтъ, а безъ запасовъ никакое войско войны не выдержитъ. Моя мысль такова: приказать брать все, что попадетъ подъ руку,— коровъ, овецъ, свиней, хлбъ, сно, и изъ этого воеводства, и изъ видской области въ Мазовіи. Послдняя не видала еще непріятеля, тамъ всего вдосталь.

— Но если шляхта закричитъ благимъ матомъ, когда у нея станутъ забирать хлбъ и скотину?

— Войско для меня важне шляхты. Пусть кричатъ! Наконецъ, я даромъ ничего не беру, за все будутъ выдаваться квитанціи (я ихъ наготовилъ столько, что половину республики можно взять въ реквизицію). Денегъ у меня нтъ, но посл войны и удаленія шведовъ республика за все заплатитъ. Ну, что вы мн толкуете! Шляхт же хуже, если голодное войско примется грабить. Я думаю и въ лсахъ поискать, тамъ, говорятъ, крестьянъ много съ пожитками прячется. Пусть все войско благодаритъ Духа Святаго, что Онъ внушилъ мысль выбрать меня своимъ вождемъ, потому что другой никто бы не справился.

— У вашей милости чисто-сенаторская голова!— сказалъ Жендзянъ.

— А что?— самодовольно спросилъ панъ Заглоба,— и у тебя, шельмы, соображеніе есть? Того и гляди, какъ и тебя намстникомъ сдлаю, пусть только вакансія откроется.

— Покорнйше благодарю васъ, ваша вельможность!

— Да. Такъ вотъ каковы мои мысли!— продолжалъ панъ Заглоба.— Прежде всего, набрать запасовъ, какъ будто мы должны выдержать осаду, потомъ мы устроимъ укрпленный лагерь, а тамъ пусть Радзивиллъ приходитъ со шведами или хоть съ самими чертями. Подлецъ я буду, если тутъ не устрою другаго Збаража.

— Ей-Богу, чудесная мысль!— воскликнулъ Володівскій,— только откуда мы пушекъ возьмемъ?

— У пана Коховскаго дв, у Кмицица одна, въ Блосток четыре. Он должны были быть отправлены въ тыкоцынскій замокъ, вы не знаете, что пушки эти назначались туда и были куплены еще въ прошломъ году? Мн такъ, по крайней мр, говорилъ панъ Стемпальскій, здшній управляющій. И порохъ есть, по сту зарядовъ на каждую пушку. Управимся, панове, только помогайте мн, да и о себ не забывайте. Можетъ быть, выпить кто-нибудь хочетъ? Что-жь, я не мшаю.

Володівскій приказалъ принести меду.

— Вы думали, что я буду вождемъ только по названію?— продолжалъ Заглоба, отхлебывая изъ своего кубка.— Nunquam! Я не просилъ этой чести, но разъ вы облекли меня ею, то должны слушаться. Я знаю, что такое значитъ получить должность, санъ… Вотъ увидите, до чего я дойду впослдствіи. Я сдлаю тутъ другой Збаражъ, ничего иного, кром втораго Збаража! И Радзивиллъ, и шведы подавятся, прежде чмъ проглотятъ меня. Хотлъ бы я, чтобъ и Хованскій суну лея сюда, я бы его туда спряталъ, что его и въ судный день не нашли бы. Не далеко стоятъ, пусть придутъ, пусть попробуютъ!… Меду, панъ Михалъ!

Володівскій налилъ, панъ Заглоба выпилъ залпомъ, сморщилъ брови и проговорилъ, точно стараясь припомнить что-то:

— О чемъ я говорилъ? Чего я хотлъ?… Ага! меду, панъ Михалъ!

Володівскій налилъ снова.

— Говорятъ,— продолжалъ Заглоба,— что и панъ Сапга любитъ выпить въ доброй компаніи. И неудивительно: каждый порядочный человкъ это любитъ. Только измнники, которые куютъ въ душ предательскіе замыслы противъ отчизны, боятся вина, чтобы не выдать своихъ тайнъ. Радзивиллъ пьетъ березовый совъ, а посл смерти будетъ пить смолу. Ей-Богу, будетъ! Чему вы сметесь? Я заране предвижу, что мы сойдемся съ паномъ Сапгой, потому что мы похожи другъ на друга, какъ одно конское ухо на другое, или какъ одинъ сапогъ на другой. Притомъ, онъ одинъ вождь, а я другой. Впрочемъ, я къ его прізду вс дла устрою какъ слдуетъ. Много лежитъ на моихъ плечахъ, ну, да длать нечего! Не кому думать объ отчизн, такъ думай ты, старикъ Заглоба, пока живъ. Одна бда — канцеляріи у меня нтъ.

— А на что вамъ канцелярія?— удивился Скшетускій.

— А на что королю канцлеръ? Нужно будетъ и такъ посіять въ какой-нибудь городъ, чтобы мн печать вырзали.

— Да что вы будете запечатывать, милый панъ Заглоба?— спросилъ Володівскій.

— Въ нашемъ тсномъ кружк вы можете называть меня по-старому ‘милымъ наномъ Заглобой’. Не я буду запечатывать, а мой канцлеръ… Прежде всего, вы это поймите!

Тутъ панъ Заглоба гордо и важно окинулъ взоромъ присутствующихъ, такъ что Жендзянъ вскочилъ съ лавки, а панъ Станиславъ Скшетускій пробормоталъ:

— Honores mutant mores!

— На что мн канцелярія? А вотъ послушайте. Знайте, что неслыханныя несчастія, которыя разразились надъ нашею головой, прежде всего, были вызваны развратомъ, своеволіемъ и излишествомъ (меду, панъ Михалъ!),— излишествомъ, говорю я, которое усиливается со дня на день. Но самая главная причина — это еретики, которые все боле и боле приходятъ въ смлость, оскорбляютъ нашу святую Покровительницу и привлекаютъ на насъ Ея гнвъ…

— Правда!— хоромъ воскликнули рыцари,— диссиденты первые пристали къ непріятелю, и кто знаетъ, не сами ли привели его сюда?

— Примръ — великій гетманъ литовскій!

— Но и въ воеводств, находящемся подъ моею властью, въ еретикахъ недостатка нтъ, въ Тыкоцин и въ другихъ мстахъ, и потому я, чтобы привлечь благословеніе Божіе на наше дло, издаю универсалъ, чтобы всякій, живущій въ грхахъ, отказался отъ своихъ заблужденій въ теченіе трехъ дней, а имущество тхъ, кто не захочетъ этого сдлать, будетъ конфисковано на содержаніе войска.

Рыцари съ изумленіемъ посмотрли другъ на друга. Они знали, что у пана Заглобы нтъ недостатка въ сообразительности, но вовсе не предполагали въ немъ присутствія такого политическаго такта.

— И вы спрашиваете,— съ тріумфомъ сказалъ панъ Заглоба,— откуда я возьму деньги на войско?… А конфискація, а вс имущества Радзивилла, которыя въ силу моего распоряженіи перейдутъ въ собственность войска?

— Только право-то будетъ ли на нашей сторон?— вставилъ Володівскій.

— Теперь такія времена, что у кого сабля, у того и право! А какимъ правомъ руководствуются шведы и вс т, кто занялъ границы республики?

— Правда!— съ увренностью сказалъ панъ Михалъ.

— Этого мало!— воскликнулъ, воспламеняясь мало-по-малу, панъ Заглоба.— Другой универсалъ я пошлю шляхт Подлясскаго воеводства, чтобы она являлась на всеобщее ополченіе. Шляхта должна вооружить свою челядь, чтобъ у насъ не было недостатка въ пхот. Я знаю, что многіе изъ нихъ не прочь бы пойти, да все ожидаютъ, чтобы какое-нибудь правительство призвало ихъ какою-нибудь бумагой. Вотъ имъ теперь и правительство, и бумага…

— Да, у васъ, дйствительно, голова короннаго канцлера!— воскликнулъ панъ Володівскій.

— Меду, панъ Михалъ!… Третье письмо я пошлю къ Хованскому, чтобъ онъ убирался ко всмъ чертямъ, а нтъ, такъ мы его выкуримъ изо всхъ замковъ и городовъ. Правда, они теперь стоятъ спокойно и крпостей не берутъ, но козаки Жултаренки ходятъ шайками по тысяч, по дв человкъ и грабятъ все вокругъ. Пусть ихъ удержать, иначе мы ихъ будемъ бить.

— Конечно, мы можемъ длать это, — сказалъ Янъ Скшетускій,— войско не сидло бы сложа руки.

— И я думалъ объ этомъ и сегодня же посылаю новые разъзды къ Волковыску, но et haec facienda et haec non omitenda… Четвертое письмо я хочу послать нашему избраннику, нашему доброму королю, утшить его въ горести, сказать, что есть еще такіе, кто не оставилъ его, что ихъ сердца и сабли готовы помогать ему. Пусть на чужбин хоть этимъ утшится нашъ отецъ, нашъ государь милый, наша кровь ягеллонская…пусть… пусть…

Тутъ панъ Заглоба расплакался (у него и такъ голова кружилась отъ излишняго принятія меда), но потомъ скоро пришелъ въ ярость:

— А электоръ?! Коли онъ заключилъ союзъ съ прусскими городами, то пусть выступаетъ въ поле противъ шведовъ, пусть не виляетъ хвостомъ на вс стороны, пусть сдлаетъ то, что обязанъ сдлать добрый ленникъ по отношенію къ своему суверену, пусть выставитъ войска въ его защиту.

— Кто знаетъ, не перейдетъ ли онъ на сторону шведовъ?— сказалъ Станиславъ Скшетускій.

— Перейдетъ на сторону шведовъ? Я покажу ему! Прусская граница недалеко, а у меня въ распоряженіи нсколько тысячъ сабель. Не будь я вождь надъ этимъ славнымъ войскомъ, если я не навдаюсь къ нему въ гости съ огнемъ и мечомъ. Продовольствія нтъ? Хорошо, найдемъ его достаточно у пруссаковъ!… Я сейчасъ напишу ему (молчи, Жендзянъ! нечего восхвалять меня, слышалъ?): ‘Панъ электоръ! довольно играть въ прятки! Довольно вилять и туда и сюда! Выходи противъ шведовъ, а нтъ, такъ я приду въ гости въ Пруссію. Иначе и быть не можетъ…’ Перо, чернилъ, бумаги!… Жендзянъ, ты подешь съ письмомъ?

— Поду!— отвтилъ Жендзянъ, очень довольный своимъ новымъ положеніемъ.

Но прежде чмъ панъ Заглоба принялся за писанье, окна его дома задрожали отъ неистоваго крика. Заглоба вышелъ посмотрть, въ чемъ дло.

Оказалось, что привезли т пушки, о которыхъ онъ говорилъ раньше и которыя привели солдатъ въ такой восторгъ.

Къ Заглоб приблизился панъ Стемпальскій, блостоксшй управляющій, и обратился къ нему съ слдующею рчью:

— Ясновельможный вождь! съ тхъ поръ, какъ покойный панъ маршалъ великаго княжества Литовскаго обратилъ доходы съ Блостока на поддержаніе тыкоцинскаго замка, я, управляющій Блостокомъ, дйствовалъ согласно его предписанію, что могу указать своими отчетами. Двадцать уже лтъ какъ я укрплялъ этотъ замокъ пушками и оружіемъ, согласно плану, указанному маршаломъ. Теперь же, когда перемнчивая судьба обратила этотъ замокъ въ подпору для враговъ, я совтовался съ Богомъ и собственною совстью, долженъ ли продолжать дйствовать попрежнему, или обязанъ передать вамъ все, что осталось у меня?…

— Обязаны!— важно перебилъ Заглоба.

— Я прошу только объ одномъ, чтобы вы въ присутствіи всего войска засвидтельствовали и дали мн квитанцію въ томъ, что я отдалъ все въ руки республики, представителенъ которой въ настоящую минуту являетесь вы, панъ гетманъ.

Заглоба кивнулъ головой въ знакъ согласія и началъ просматривать поданный ему реестръ.

Оказалось, что, кром пушекъ, въ наличности находится триста нмецкихъ мушкетовъ, двсти бердышей и шесть тысячъ злотыхъ въ наличности.

— Деньги пойдутъ на войско,— сказалъ Заглоба,— что же касается мушкетовъ и бердышей…

Онъ осмотрлся вокругъ.

— Панъ Оскерко! вы возьмете ихъ себ и сформируете пшую хоругвь… Пхота у насъ есть, да мало… И такъ, панове, теперь у насъ и деньги, и пушки, и пхота, а провіантъ будетъ современенъ… Ботъ вамъ результаты моего управленія!

— Vivat!— крикнуло войско.

— А теперь пусть вс солдаты бгутъ во весь дуть въ село за лопатами и штыками. Мы устроимъ укрпленный лагерь, второй Збаражъ! Офицеръ ли ты, или солдатъ, не стыдись лопаты и черной работы!

И вождь удалился въ свою квартиру, сопровождаемый восторженными уликами войска.

— Ей-Богу, этотъ человкъ не даромъ носить голову на плечахъ, — сказалъ Яну Скшетускому панъ Володівскій, — вс дла пошли какъ-то иначе, лучше, чмъ прежде.

— Только Радзивиллъ подольше не приходилъ бы, — замтилъ Станиславъ Скшетускій.— Это вождь такой, что другаго и во всей республик не сыщешь. Нашъ панъ Заглоба можетъ только хорошо снабдить лагерь провіантомъ, а въ остальномъ куда-жь ему мряться съ Радзивилломъ?

Да и самъ панъ Заглоба не безъ нкотораго безпокойства подумывалъ о прибытіи Януша Радзивилла. Онъ припоминалъ вс прежнія побды Радзивилла и фигура гетмана принимала въ его глазахъ неестественные размры.

— О-охъ, кто съ этимъ чортомъ совладаетъ!— вздыхалъ панъ Заглоба.— Я говорилъ, что онъ меня не задавитъ, а онъ іеня какъ журавль лягушку проглотитъ.

И онъ давалъ себ въ душ клятву никогда не давать генеральной битвы Радзивиллу.

‘Ну, будетъ осада,— думалъ онъ, — а это всегда длится долго. Можно тогда и къ трактатамъ прибгнуть, а тмъ временемъ, можетъ быть, и Сапга подойдетъ’.

На случай, еслибъ онъ не подошелъ, панъ Заглоба ршилъ во всемъ слушаться Яна Скшетускаго, онъ помнилъ, какъ князь Еренія высоко цнилъ этого офицера и его военныя способности.

— Вы, панъ Михалъ,— говорилъ онъ Володівскому,— сотворены только для атаки, но если васъ заставить начальствовать надъ цлою арміей, то… вы, вдь, не откроете лавку съ продажей ума, потому что у васъ его итакъ мало, а Янъ… о, это умная голова!… и еслибъ меня не стало, онъ одинъ могъ бы замнить меня.

Тмъ временемъ подходили разнорчивыя всти: одни говорили, что Раздивиллъ идетъ уже черезъ Пруссію, другіе, что онъ, разбивъ войска Хованскаго, занялъ Гродно и двигается оттуда съ грозною силой, но были и такіе, что утверждали, будто не-Радзивиллъ, но Сапга побилъ Хованскаго при помощи князя Михала Радзивилла. Разъзды не привозили, однако, никакихъ извстій, за исключеніемъ слуховъ о шайк Жултаренки, что стояла подъ Волковыскомъ и угрожала цлому городу. Вс окрестности горли въ огн.

Черезъ день начали являться бглецы. Но ихъ словамъ, горожане отправили пословъ къ Хованскому и Жултареик съ просьбою сжалиться надъ городомъ, но Хованскій сказалъ, что это простая шайка, не имющая ничего общаго съ его войскомъ. Жултаренко, въ свою очередь, посовтовалъ жителямъ дать за себя выкупъ, чего они, по своей бдности, сдлать не могли.

Они умоляли пана вождя помочь имъ, пока длятся переговоры о выкуп,— потомъ будетъ уже поздно. Панъ Заглоба выбралъ полторы тысячи добрыхъ солдатъ, въ томъ числ ляуданскую хоругвь, и призвалъ къ себ пана Володівскаго.

— Ну, панъ Михалъ,— сказалъ онъ,— теперь ваше время показать свое искусство. Вы подете къ Волковыску и уничтожите шайку грабителей, что грозитъ неукрпленному городу. Вамъ это не въ первый разъ и вы можете считать такое порученіе знакомъ особаго расположенія нашего.

Тутъ онъ обратился къ другимъ полковникамъ:

— Самъ я долженъ оставаться въ лагер, потому что, вопервыхъ, на мн лежитъ вся отвтственность, а, во-вторыхъ, не стану же я связываться съ какою-нибудь разбойничьей’ шайкой! Вотъ пусть придетъ Радзивиллъ, тогда мы увидимъ, кто окажется опытнй: панъ ли гетманъ, или я.

Володівскій и его хоругвь отправились съ большою охотой,— бездйствіе начинало уже надодать имъ. Вождь стоялъ верхомъ и перекрестилъ ихъ на дорогу. Многіе съ удивленіемъ смотрли на пана Заглобу, но самъ онъ помнилъ, что Жулкевскій и другіе гетманы имли обыкновеніе также благословлять удаляющіяся хоругви.

Но едва хоругви исчезли вдали, какъ онъ началъ уже безпокоиться о нихъ.

— Янъ!— сказалъ онъ,— не послать ли намъ Володівскому еще горсть людей?

— Не нужно!— отвтилъ Скшетускій.— Володівскому идти въ такую экспедицію все равно, что състь сковороду яичницы. Боже мой! да онъ во всю свою жизнь ничего другаго и не длалъ.

— Да, а если онъ встртится съ подавляющею силой?… Nec Hercules contra plwres.

— Что толковать о такомъ воин? Прежде чмъ идти на врага, онъ осмотритъ все хорошенько, и если силы будуть неравны, урветъ, что можно, и возвратится, или самъ пришлетъ за помощью. Вы можете быть совершенно спокойны.

Прошло три дня.

Въ лагерь подходилъ со всхъ сторонъ провіантъ, являлись охотники, а о пан Михал не было ни слуху, ни духу.

Безпокойство пана Заглобы возростало, и, несмотря на вс увренія Скшетускаго, что Володівскій никакимъ образомъ не могъ бы въ это время дойти до Волковыска и возвратиться обратно, панъ Заглоба послалъ сто человкъ конницы Кмицица на развдки.

Отрядъ ушелъ. Снова протекло два дня безъ всякаго извстія. Только на седьмыя сутки, срымъ туманнымъ вечеромъ, челядь, посланная въ Бобровники, возвратилась съ извстіемъ, что видли какое-то войско, выходящее изъ-за лсовъ за Бобровниками.

— Панъ Михалъ!— радостно воскликнулъ Заглоба.

Нтъ, то не былъ панъ Михалъ. Челядь поэтому и не похала на встрчу, что увидала какія-то чужія знамена, которыхъ въ войск пана Володівскаго не было. Притомъ, и самаго войска было больше. Кто ихъ знаетъ, сколько? Можетъ быть, три тысячи, можетъ быть, пять или десять.

— Я возьму двадцать человкъ и поду навстрчу,— сказалъ Липницкій.

Прошелъ часъ, другой, наконецъ, пану Заглоб донесли, что приближается не отрядъ, но цлое большое войско.

И, неизвстно почему, по всему обозу вдругъ пронесся слухъ:

— Радзивиллъ идетъ!

Эта всть, какъ электрическая искра, встряхнула и подняла за ноги весь лагерь, солдаты въ величайшемъ безпорядк высыпали на валы, только одна пхота Оскерки заняла указанное ей мсто. Среди волонтеровъ воцарилась паника. Слухи, одинъ другаго невроятнй, возникали и передавались съ тысячью варіантовъ. ‘Радзивиллъ уничтожилъ Володівскаго и отрядъ Кмицица’,— повторяли одни. ‘Ни одинъ человкъ не ушелъ’,— повторяли другіе. А панъ Липницкій словно сквозь землю провалился. ‘Гд вождь, гд вождь?’

Прибжали полковники и вскор привели все въ порядокъ.

Панъ Заглоба, когда до его ушей дошли крики: ‘Радзивиллъ идетъ!’ — сильно смшался, но въ первую минуту не хотлъ врить. Что же бы тогда сдлалось съ Володівскимъ? Да, наконецъ, позволилъ бы онъ себя окружить такъ, что ни одинъ человкъ не могъ бы придти съ предостереженіемъ? А тотъ — другой отрядъ? А панъ Липницкій?

— Не можетъ быть!— повторялъ панъ Заглоба, отирая лобъ, покрытый крупными каплями пота.— Этотъ змй, этотъ убійца, этотъ Люциферъ… неужели онъ уже вышелъ изъ Кейданъ? Неужели приближается послдняя минута?

А крики: ‘Радзивиллъ! Радзивиллъ!’ становились все громче. Панъ Заглоба пересталъ сомнваться, схватилъ шапку и побжалъ къ Скшетускому.

— Янъ, спаси! теперь пора!

— Что случилось?— изумился Скшетускій.

— Радзивиллъ идетъ! Вс мои надежды я возлагаю на тебя, потому что и покойный князь Еремія считалъ тебя предназначеннымъ для роли полководца. Я лично буду надсматривать надъ всмъ, а распоряжайся ты.

— Едва ли это можетъ быть Радзивиллъ,— сказалъ Скшетускій.— Откуда надвигается войско?

— Со стороны Волковыска. Говорятъ, что окружили Володівскаго и тотъ отрядъ, что я недавно послалъ.

— Володівскій позволилъ себя окружить?… Не знаете вы его разв? Это онъ-то и возвращается, никто другой.

— Да говорятъ теб, страшныя силы идутъ.

— Слава Богу. Значитъ, идетъ панъ Сапга.

— Боже всемилостивый! Что ты толкуешь? Вдь, дали же бы намъ знать, вдь, Липницкій похалъ на встрчу!

— Въ томъ-то и доказательство, что идетъ кто-нибудь другой, а не Радзивиллъ. Они узнали другъ друга и возвращаются вмст. Идемъ, идемъ!

— И я тоже говорилъ!— крикнулъ Заглоба.— Вс оторопли, а я подумалъ: не можетъ этого быть! Сразу подумалъ. Идемъ! Живо, Янъ, живо! А т-то перетрусили… Ха-ха-ха!

На валахъ лицо пана Заглобы сіяло твердостью и мужествомъ. Онъ останавливался каждую минуту и кричалъ какъ можно громче:

— Господа, гости близко, не теряйте присутствія духа! Если это Радзивиллъ, то я покажу ему дорогу назадъ въ Кейданы! Зажечь костры на валахъ! Прятаться мы не будемъ, пусть насъ видятъ! Зажечь костры!

Черезъ четверть часа весь лагерь пылалъ яркимъ огнемъ. Соцаты, ставши спиною къ кострамъ, всматривались въ темноту. Вдругъ изъ мрака послышались выстрлы мушкетовъ. Панъ Заглоба схватилъ за полу пана Скшетускаго.

— Огонь начинаютъ!— безпокойно проговорилъ онъ.

По вслдъ за выстрломъ послышались радостные крики. Сомннію больше не было мста. Минуту спустя появилось нсколько всадниковъ на измученныхъ лошадяхъ.

— Панъ Сапга! панъ воевода витебскій!

Солдаты волною хлынули съ валовъ и бросились впередъ съ такими криками, что всякій посторонній наблюдатель могъ бы подумать, что это кричитъ населеніе города, на который напали врасплохъ враги.

Черезъ минуту панъ воевода витебскій въхалъ въ кругъ огня, во глав своихъ офицеровъ, съ Володівскимъ по правую сторону. То былъ человкъ пожилой, довольно толстый, съ лицомъ некрасивымъ, но умнымъ и добродушнымъ. По сдымъ усамъ, подстриженнымъ надъ верхнею губой, и маленькой бородк его можно было принять за иностранца, хотя онъ одвался по-польски. Прославленный многими военными подвигами, онъ, все-таки, больше походилъ на дипломата, чмъ на полководца, люди, знающіе его ближе, говорили, что Минерва оставила на лиц пана воеводы большій отпечатокъ, чмъ Марсъ. Какъ бы то ни было, по этому лицу можно было сразу узнать добраго, хорошаго человка.

Панъ Заглоба подскочилъ къ нему во глав своихъ полковниковъ, а панъ воевода пріостановилъ своего коня и началъ кланяться рысьей шапкой.

— Ясновельможный панъ воевода!— началъ Заглоба,— еслибъ я обладалъ краснорчіемъ древнихъ римлянъ, или, углубляясь еще боле въ отдаленные вка, знаменитаго аинянина Демосена, то и тогда бы не съумлъ выразить радости, которою наполнились наши сердца при вид васъ. Нашею радостью радуется вся республика, тмъ боле, что мы не ожидали вашего появленія. Мы стояли на этихъ окопахъ съ оружіемъ въ рукахъ, готовые биться, а не привтствовать, испускать бранные крики, а не радостные возгласы, проливать не слезы умиленія, но нашу собственную кровь!… Когда стоязычная молва разнесла всть, что приближается защитникъ отечества, а не измнникъ,— воевода витебскій, не великій гетманъ литовскій,— Сапга, не Радзивиллъ…

Пану Сапг хотлось, Очевидно, поскоре въхать въ лагерь. Онъ махнулъ рукой съ добродушною небрежностью и сказалъ:

— Идетъ и Радзивиллъ. Черезъ два дня ужь тутъ будетъ!

Панъ Заглоба смшался: во-первыхъ, перебили нить его мыслей, во-вторыхъ, извстіе о близости Радзивилла не могло особенно благопріятно повліять на него. Съ минуту простоялъ онъ передъ Сапгой, не зная, что длать, наконецъ, опомнился, вытащилъ изъ-за пояса булаву, вспомнилъ, что было подъ Збаражемъ, и проговорилъ торжественнымъ голосомъ:

— Войско избрало меня своимъ вождемъ, но я передаю знакъ моей власти въ боле достойныя руки, чтоы дать примръ молодежи, какъ нужно отказываться отъ почестей и сана pro publico bono.

Солдаты начали было что-то кричать, но Сапга только усмхнулся:

— Какъ бы только Радзивиллъ не подумалъ, что вы изъ страха передъ нимъ отдаете мн булаву. Онъ былъ бы очень радъ!

— Онъ меня уже знаетъ,— отвтилъ Заглоба,— и не обвинитъ въ трусости: я первый въ Кейданахъ обозвалъ его измнникомъ и увлекъ другихъ своихъ примромъ.

— Коли такъ, то ведите насъ въ лагерь. Дорогой Володівскій сказывалъ мн, что вы образцовый хозяинъ, а мы утомлены и голодны.

Въздъ Сапги въ лагерь произошелъ среди неописанной радости.

Панъ Заглоба вспомнилъ, что, по слухамъ, Сапга не прочь попировать и выпить, и ршилъ достойнымъ образомъ отпраздновать день его прізда. Пиръ вышелъ на славу. Разговоръ боле шелъ о Радзивилл. Панъ воевода зналъ самыя свжія новости о томъ, что длается въ Кейданахъ. По его словамъ, гетманъ литовскій послалъ нкоего Кмицица къ шведскому королю съ письмами и съ просьбой, чтобы съ двухъ сторонъ разомъ ударить на Подлясье.

— Вотъ ужь чудеса, такъ чудеса!— воскликнулъ панъ Заглоба.— Еслибъ не этотъ самый Кмицицъ, мы до сихъ поръ не собрались бы вмст и Радзивиллъ могъ бы, если бы подошелъ, състь насъ по одиночк, какъ сдлецкіе крендели.

— Мн панъ Володівскій все разсказалъ,— отвтилъ Сапга.— Видно по всему, что онъ питаетъ къ намъ большую любовь. Жаль, что онъ не любитъ отечество въ такой же степени. Люди, подобные ему, не врящіе ни во что, не могутъ никому служить какъ слдуетъ и каждому. готовы измнить, какъ въ данномъ случа Кмицицъ Радзивиллу.

— Но между нами нтъ измнниковъ и мы вс готовы до послдней капли крови стоять за васъ!— сказалъ Заглоба.

— Вполн врю этому,— согласился воевода.— Я даже не ожидалъ встртить здсь такой достатокъ и долженъ, благодарить васъ за вашу предусмотрительность.

Заглоба покраснлъ отъ удовольствія. Ему прежде казалось, что воевода обращается съ нимъ хотя ласково, но не съ такимъ почтеніемъ, какое было бы желательно пану ех-военачальнику. Онъ началъ разсказывать, что онъ сдлалъ, какіе запасы собралъ, какъ досталъ пушки и сформировалъ пхоту, наконецъ, не безъ примси хвастовства, упомянулъ о письмахъ, посланныхъ имъ изгнаннику-королю, Хованскому и алектору.

— Посл моего письма панъ электоръ долженъ будетъ или стать на нашу сторону, или перейти на сторону нашихъ враговъ!— гордо закончилъ онъ.

Воевода погладилъ усы, язвительно улыбнулся и спросилъ:

— А къ германскому императору вы не писали?

— Нтъ!— отвтилъ изумленный Заглоба.

— Жаль. Вы могли бы сноситься съ нимъ какъ равный съ равнымъ.

Вс полковники громко расхохотались, но панъ Заглоба тотчасъ же постарался доказать, что если воевода хотлъ быть косою, то въ лиц его, пана Заглобы, наткнулся на камень.

— Ясновельможный панъ!— сказалъ онъ,— къ електору я могъ писать, я и самъ, какъ шляхтичъ, тоже электоръ (избиратель) и не такъ давно еще подавалъ голосъ за Яна Казиміра.

— Правда, правда!— согласился воевода витебскій.

— По съ такимъ могущественнымъ монархомъ, какъ цезарь, я въ переписку не вступаю, чтобы ко мн не примнили пословицу, которую я слышалъ на Литв.

— Что это за пословица?

— ‘Какая-то дурацкая голова,— должно быть, изъ Витебска!’ — проговорилъ, не смущаясь, панъ Заглоба.

Полковники перепугались, но воевода витебскій откинулся на спинку кресла и залился искреннимъ смхомъ.

— Ишь какъ онъ поддлъ меня!… Дайте мн обнять васъ!… Когда я буду бриться, то попрошу у васъ языкъ на время.

Пиръ продолжался далеко за полночь и затянулся бы еще дольше, еслибъ изъ-подъ Тыкоцина не пріхало нсколько шляхтичей. По ихъ словамъ, передовые отряды Радзивилла достигли уже этого города.

Глава VI.

Радзивиллъ давно ударилъ бы на Подлясье, еслибъ разныя обстоятельства не удерживали его въ Кейданахъ. Прежде всего, онъ ожидалъ шведскаго подкрпленія, а Понтусъ де-ла-Гарди нарочно задерживалъ его присылку. Несмотря на свое родство съ королемъ, шведскій генералъ ни по происхожденію, ни по значенію, ни по богатству не могъ равняться съ литовскимъ магнатомъ и теперь, когда, благодаря стеченію обстоятельствъ, Радзивиллъ находился въ зависимости отъ него, Понтусъ не могъ отказать себ въ удовольствіи какъ можно ясне выставить свое превосходство.

— Два года тому назадъ онъ считалъ бы за счастье получить мое письмо и завщалъ бы его по духовной своимъ потомкамъ,— жаловался князь своимъ дворянамъ,— а теперь корчитъ изъ себя чуть ли не полновластнаго монарха!

Одинъ шляхтичъ, извстный по всей околиц за свой злой языкъ, однажды позволилъ себ сказать:

— Пословица говоритъ, ваше сіятельство: что посешь, то и пожнешь.

Радзивиллъ разгнвался и приказалъ посадить его въ башню, но на другой день выпустилъ и подарилъ ему цнную золотую пряжку, потому что у шляхтича, по слухамъ, водились деньги, а князь хотлъ занять у него подъ росписку. Шляхтичъ пряжку принялъ, но денегъ, все-таки, не далъ.

Наконецъ, пришло и шведское подкрпленіе,— восемьсотъ человкъ тяжелыхъ рейтеровъ, триста человкъ пхоты и сто легкой кавалеріи Понтусъ отправилъ прямо въ тыкоцинскій замокъ, чтобы на всякій случай имть тамъ свой гарнизонъ. Эти послдніе, безъ всякой помхи со стороны войска Хованскаго, дошли до мста своего назначенія, конфедераты въ это время были еще разсяны по всему Подлясью и только грабили радзивилловскія имнія. Разсчитывали, что князь немедленно тронется съ мста, но онъ все еще медлилъ. До него дошли слухи о несогласіяхъ, царствующихъ среди полковниковъ.

‘Нужно имъ дать время, чтобъ они схватили другъ друга за горло,— думалъ князь.— Они перегрызутъ другъ друга безъ войны, а тогда мы и на Хованскаго ударимъ’.

Но вдругъ начали приходить противуположныя всти. Полковники не только не перегрызлись другъ съ другомъ, но соединились вмст подъ Блостокомъ. Князь недоумвалъ, что могло послужить причиной такой перемны. Наконецъ, имя Заглобы, какъ вождя, достигло княжескихъ ушей. Говорили о заложеніи укрпленнаго лагеря, о пушкахъ, взятыхъ Заглобою изъ Блостока, о рост силы конфедератовъ, о масс прибывающихъ охотниковъ. Князь Янушъ впалъ въ такой гнвъ, что даже неустрашимый Гангофъ не смлъ приблизиться къ нему.

Наконецъ, вышелъ приказъ войскамъ готовиться въ походъ. Въ одинъ день вся дивизія была въ готовности: одинъ полкъ нмецкой пхоты, два шведской, одинъ литовской, панъ Корфъ начальствовалъ артиллеріей, Гангофъ конницей. Кром драгуновъ Харлампа и шведскихъ рейтеровъ, тутъ былъ еще легкій полкъ Невяровскаго и великолпная хоругвь самого князя. У князя было не больше войска во время первыхъ войнъ съ Хмельницкимъ, ихъ было достаточно, чтобъ одержать множество блестящихъ побдъ и покрыть его имя неувядаемою славой.

Но теперь звзда знаменитаго воина закатывалась и онъ самъ томился какимъ-то тягостнымъ предчувствіемъ, заглядывалъ въ будущее и не видлъ ничего опредленнаго. Онъ пойдетъ на Под, лисье, разнесетъ бунтовщиковъ, прикажетъ содрать кожу съ ненавистнаго Заглобы, но что же изъ того? Что дальше? Какая перемна произойдетъ отъ этого? Ударитъ ли онъ на Хованскаго, отомститъ ли за цубиховское пораженіе и украситъ ли голову новыми лаврами? Князь говорилъ такъ, но не врилъ этому, повсюду начали ходить слухи, что сверныя полчища, встревоженныя ростомъ шведскаго могущества, прекратятъ войну, а, можетъ быть, даже войдутъ въ соглашеніе съ Яномъ Казиміромъ. Тогда Радзивиллу негд и не на чемъ будетъ проявить свою силу. Если бы Янъ Казиміръ съумлъ заключить миръ и двинутъ на шведовъ своихъ недавнихъ враговъ, тогда счастье могло бы склониться на его сторону противъ шведовъ и, вслдствіе этого, противъ этого самаго Радзивилла.

Изъ Бороны, правда, извстія были благопріятнй. Удачи шведовъ превзошли вс ожиданія. Воеводства поддавались одно за другимъ, въ Великой Польш они царствовали какъ въ Швеціи, въ Варшав правилъ Радзбвскій, Малая Польша не оказывала сопротивленія, Браковъ долженъ пасть не сегодня, такъ завтра, король, покинутый войскомъ и шляхтой, съ горемъ въ сердц, съ разбитою врой въ свой народъ, ушелъ въ Силезію и самъ Карлъ Густавъ дивился легкости, съ которою ему удалось сломить могущество, когда-то страшное самимъ шведамъ.

По въ этой-то легкости Радзивиллъ и видлъ опасность для себя. Онъ предчувствовалъ, что ослпленные шведы не будутъ считаться съ нимъ, не будутъ обращать на него вниманія, тмъ боле, что онъ оказался вовсе не такимъ всесильнымъ въ Литв, какъ вс, не исключая и его самого, думали раньше.

Отдастъ ли ему шведскій король Литву или хотя бы Блую Русь? Не предпочтетъ ли онъ какимъ-нибудь восточнымъ клочкомъ республики успокоить алчность вчно голоднаго сосд, чтобъ имть руки развязанными въ остальной Польш?

Эти вопросы постоянно мучили душу князя Януша и не давали ему покоя ни днемъ, ни ночью. Понтусъ де-ла-Гарди не осмлился бы относиться къ нему съ такимъ неуваженіемъ, еслибъ не надялся, что король одобритъ его тактику, или, что еще горше, не былъ бы снабженъ заране инструкціями.

‘Пока я стою во глав нсколькихъ тысячъ людей, — думалъ Радзивиллъ,— на меня еще будутъ обращать вниманіе, но когда у меня не будетъ денегъ, когда наемные полки разбгутся,— что тогда?’

Дйствительно, давно онъ уже не получалъ аренды со своихъ громадныхъ имній, большая часть ихъ, разсянная по всей Литв вплоть до кіевскаго Полсья, была занята непріятелемъ, остальную, подлясскую, разграбили конфедераты.

По временамъ князю казалось, что онъ падаетъ въ пропасть. Вс его труды и интриги могли только доставить ему имя измнника, ничего больше.

Страшило его и другое видніе — смерть. Почти каждую ночь появлялась она у изголовья его ложа и манила его къ себ костлявою рукой.

Еслибъ онъ стоялъ наверху славы, еслибъ онъ хоть на минуту йогъ возложить на свою голову корону, къ которой стремился съ такою страстью, то встртилъ бы это страшное видніе безтрепетнымъ окомъ. Но умереть покрытымъ всеобщимъ презрніемъ и безславіемъ,— это казалось страшне самой смерти магнату, гордому какъ самъ сатана.

Не разъ наедин или въ присутствіи своего астролога онъ сжималъ свои виски и повторялъ глухимъ голосомъ:

— Горитъ! горитъ! горитъ!

За день до выступленія войскъ гетману дали знать, что князь Богуславъ выхалъ изъ Тангоровъ.

Князь Янушъ словно ожилъ. Богуславъ привозилъ съ собою молодость, силу и слпую вру въ будущность. Въ его лиц должна была возродиться Биржанская линія, для него одного трудился князь Янушъ.

Онъ хотлъ было самъ хать на встрчу ему, но, вспомнивъ о требованіяхъ этикета, выслалъ только золоченую коляску и цлую хоругвь Невяровскаго, и приказалъ палить изъ пушекъ, точно въ честь прізда самого короля.

Когда посл церемоніальнаго привтствія братья остались одни, Янушъ схватилъ Богуслава въ объятія и проговорилъ взволнованнымъ голосомъ:

— Словно ко мн опять возвратились молодость и здоровье!

Но князь Богуславъ внимательно посмотрлъ на него и спросилъ:

— Что съ вами, ваше сіятельство?

— Оставимъ въ сторон наши титулы, разъ насъ никто не слышитъ… Что со мною? Болнъ я и, кажется, скоро свалюсь, какъ подгнившее дерево… Ну, да не въ томъ дло! Какъ моя жена и дочь?

— Он выхали изъ Тангоровъ въ Тыльцу. Об здоровы, а Marie точно не развернувшаяся роза… Ma foi! Ни у кого въ свт нтъ боле прелестной ножки, а коса до самой земли…

— Она вамъ показалась такою красивой? Тмъ лучше. Санъ Богъ внушилъ вамъ мысль пріхать сюда. У меня на душ становится легче, когда я вижу васъ… Что вы мн привезли de publicis!.. Что электоръ?

— Вы, вдь, знаете, что онъ заключилъ союзъ съ прусскими городами?

— Знаю.

— Только они не очень ему довряютъ. Данцигъ не хотлъ принять его гарнизона. У нмцевъ чутье хорошее.

— И это знаю. А вы не писали къ нему? Что онъ думаетъ о насъ?

— О насъ?…— разсянно переспросилъ Богуславъ и началъ безпокойно осматриваться вокругъ. Князь Янушъ думалъ, что онъ ищетъ чего-то, но онъ торопливо подошелъ къ зеркалу, стоящему въ углу, и началъ ощупывать свое лицо.

— Кожа у меня немного обвтрла… впрочемъ, завтра пройдетъ… Что электоръ думаетъ о насъ? Ничего… Писалъ мн, что не забудетъ о насъ.

— Какъ такъ не забудетъ?

— Письмо у меня съ собою, я покажу вамъ… Пишетъ, что будь, что будетъ, онъ объ насъ не забудетъ… Я ему врю, потому что это ему выгодно. Электоръ столько же заботится о республик, сколько я о своемъ старомъ парик, и охотно бы отдалъ ее шведамъ, еслибъ только могъ сцапать Пруссію,’ но теперь шведское могущество начинаетъ безпокоить его и ему необходимо имть союзника въ будущемъ, и этимъ союзникомъ явитесь вы, если возсядете на литовскомъ престол.

— Еслибъ это такъ и было!… Не для себя добиваюсь я трона!

— На первое время, можетъ быть, не удастся выторговать всю Литву, хотя бы хорошій кусокъ, съ Блоруссіей и Жмудью.

— А шведы?

— Шведы тоже будутъ рады загородиться нами съ востока.

— Вы проливаете бальзамъ на мои раны.

— Бальзамъ… Ахъ, да!… Какой-то колдунъ въ Тангорахъ хотлъ продать мн бальзамъ… говоритъ, что кто намажется имъ, того не будетъ брать ни сабля, ни шпага, ни стрла. Я приказалъ тотчасъ же вымазать его самого, потомъ пырнуть копьемъ и — вообразите себ — копье прошло на-вылетъ!…!

Князь Богуславъ расхохотался, но Янушу подобный разговоръ приходился не по вкусу и онъ повернулъ его на старую тему.

— Я послалъ письма къ шведскому королю и ко многимъ нашимъ сановникамъ,— сказалъ онъ.— Должно быть, и вы получили письмо черезъ Кмицица.

— Подождите немного. Поэтому-то я и пріхалъ сюда. Что вы думаете о Кмициц?

— Человкъ горячій, небезопасный, неукротимый, шальная голова, но одинъ изъ тхъ, которые врно служатъ намъ.

— Какже, какже! Меня чуть было въ царство небесное не отправилъ!

— Что такое?— встревожился Янушъ.

— Говорятъ, что вамъ нельзя гнваться: васъ сейчасъ же душить начинаетъ. Дайте мн слово терпливо и спокойно слушать меня, а я вамъ все разскажу о вашемъ Кмициц и вы его узнаете лучше, чмъ знали до сихъ поръ.

— Хорошо, я буду спокоенъ, только, ради Бога, къ длу!

И князь Богуславъ разсказалъ обо всемъ, что произошло въ Пильвишкахъ.

Нужно было удивляться, какъ съ княземъ Янушемъ вновь не повторился припадокъ астмы. Онъ весь дрожалъ, скрежеталъ зубами, рвалъ волосы, наконецъ, крикнулъ хриплымъ голосомъ:

— Да!… Ну, такъ хорошо же! Онъ забылъ только одно, что его возлюбленная въ моихъ рукахъ.

— Сдержитесь же, ради Бога, и слушайте дальше!— перебилъ Богуславъ.— Я сразился съ нимъ по-рыцарски и если не внесу этого приключенія въ свой дневникъ, то только потому, что мн стыдно. Я далъ атому дураку провести себя, какъ ребенка, — я, о которомъ самъ Назарини говорилъ, что равнаго мн дипломата нтъ при всемъ французскомъ двор. Ну, да это въ сторону… Сначала я думалъ, что убилъ этого Кмицица, а теперь имю въ рукахъ доказательства, что онъ живъ.

— Ничего, мы найдемъ его, достанемъ, выкопаемъ хоть изъ-подъ земли!… А теперь я нанесу ему такой ударъ, что онъ предпочелъ бы быть сожженнымъ заживо!

— Никакого удара вы ему не нанесете, только себ повредите. Слушайте! По пути сюда я замтилъ, что какой-то мукикъ на скверной лошаденк все время держится возл моей коляски. Я приказалъ его привести къ себ.— Куда дешь?— ‘Въ Кейданы’.— Что везешь?— ‘Письмо князю воевод’. Я взялъ письмо, а такъ какъ между нами тайнъ никакихъ нтъ, прочелъ его. Вотъ оно!

Князь Янушъ подалъ письмо Кмицица, то, которое было написано въ лсу въ хижин Кемлича.

Князь пробжалъ его глазами, смялъ въ бшенств и закричалъ:

— Правда, клянусь Богомъ, правда! У него мои письма, а тамъ написаны такія вещи, которыя шведскій король можетъ счесть за смертельное оскорбленіе для себя.

Тутъ гетмана схватилъ припадокъ астмы, ротъ его искривился, руки судорожно хватались за горло. Князь Богуславъ хлопнулъ въ ладоши и отдалъ распоряженіе сбжавшимся слугамъ:

— Присмотрите за княземъ и, когда онъ опомнится, просите его пожаловать въ мою комнату.

Спустя два часа, Янушъ, съ глазами, налитыми кровью, съ распухшими рсницами и посинвшимъ лицомъ, постучался въ дверь комнаты Богуслава. Богуславъ лежалъ въ постели, лицо его было намазано миндальнымъ молокомъ, которое должно было придавать кож мягкость и блескъ. Безъ парика, безъ румянъ онъ казался гораздо старе, чмъ въ обыкновенное время, но князь Янушъ не обратилъ на это никакого вниманія.

— Я думаю,— сказалъ онъ,— что Кмицицъ не ршится опубликовать мои письма, это равнялось бы смертному приговору его невст. Онъ отлично понимаетъ, что только такимъ образомъ онъ можетъ держать меня въ рукахъ, но и я, въ свою очередь, не могу отомстить ему и одно сознаніе моего безсилія приводить меня въ бшенство.

— Эти письма нужно достать во что бы то ни стало, — сказалъ Богуславъ.

— Но quo modo!

— Вы должны подослать къ нему какого-нибудь ловкаго человка. Пусть онъ вступитъ съ нимъ въ дружбу, а затмъ, при первой возможности, захватитъ письма, а самого его пырнетъ ножомъ. Нужно общать большую награду.

— Кто возьмется за это?

— Еслибъ это было въ Париж или Германіи, я бы въ одинъ день нашелъ сотню охотниковъ, но въ нашемъ краю и такого товара не достанешь.

— О, еслибъ его можно было схватить живымъ и отдать въ мои руки! Я сразу заплатилъ бы ему за все… Я повторяю вамъ, что смлость этого человка превосходитъ всякую мру. Я и выслалъ-то его потому, что онъ надодалъ мн со всякою мелочью и начиналъ ужь очень безцеремонно проявлять свою золю… Сколько разъ я чуть-чуть не приказалъ разстрлять его. Но я не могъ сдлать этого, не могъ…

— Скажите, правда ли, что онъ намъ сродни?

— Онъ дйствительно родственникъ Кишекъ, а черезъ нихъ нашъ.

— Да? Онъ поклялся мстить намъ до послдняго издыханія. Къ счастью, я далъ ему урокъ, что и съ нами враждовать не особенно легко. Согласитесь, что я обошелся съ нимъ по-радзивилловски, и еслибъ какой-нибудь французскій рыцарь могъ похвалиться подобнымъ подвигомъ, то болталъ бы объ этомъ по цлымъ днямъ, за исключеніемъ времени обда, сна и поцлуевъ… Они какъ сойдутся вмст, то врутъ другъ передъ другомъ такъ, что солнцу становится стыдно свтить… А что это за двушка, о которой вы говорили?

— Биллевичъ.

— Биллевичъ? Тутъ не фамилія нужна… Скажите, хороша она? (Замтьте, мн ничего не стоитъ говорить стихами).

— Я не обращаю вниманія на женщинъ, но думаю, что и королева польская могла бы позавидовать ея красот.

— Польская королева? Марія-Луиза? Во времена Сенъ-Марса, можетъ быть, и она была не дурна, но теперь при вид ея всякая собака взбсится. Если ваша Биллевичъ такова, то можете оставить ее у себя, но если она дйствительно хороша, то я возьму ее въ Тангоры… Тамъ мы вмст обдумаемъ, какъ отомстить Кмицицу.

Янушъ задумался на минуту.

— Нтъ,— сказалъ онъ, — вы употребите насиліе противъ нея, и тогда Кмицицъ опубликуетъ письма.

— Я буду прибгать къ сил съ какою то сельскою красоткой?… Безъ хвастовства, мн приходилось имть дло и не съ такими, а насилія я еще не пускалъ никогда въ ходъ. Разъ только, но то было во Фландріи… Дура была… дочь оружейника… Потомъ пришли испанскіе пхотинцы… все было записано на ихъ счетъ.

— Вы не знаете этой двушки… Это чисто-ходячая добродтель, монахиня какая-то.

— Я и монахинь знаю.

— Притомъ, она ненавидитъ насъ,— патріотка… Она-то и Кмицица сбила съ толку. Между нашими женщинами такихъ немного найдется… Умъ у ней мужской… Яростная партизанка Яна Казиміра.

— Мы постараемся еще боле увеличить число его партизановъ.

— Нтъ, я не сдлаю этого, иначе Кмицицъ опубликуетъ письма… Я долженъ беречь ее, какъ зницу ока… до поры до времени. Потомъ я отдамъ ее вамъ или вашимъ драгунамъ,— мн все равно.

— Даю вамъ честное слово, что я не прибгну къ сил, а я всегда сдерживаю свое слово… разв за исключеніемъ политики… Мн было бы стыдно, еслибъ я не могъ добиться желаемаго другимъ путемъ.

— Вы ничего и не добьетесь.

— Въ самомъ худомъ случа съмъ отказъ, а получить отказъ отъ женщины не стыдно… Вы идете на Подлясье, что вы будете длать съ нею? Съ собой ее не возьмете, здсь не оставите, потому что сюда придутъ шведы, а намъ нужно, чтобъ эта двушка, comme otage, осталась въ нашихъ рукахъ… Не лучше ли будетъ, если я возьму ее въ Тангоры, а Кмицицу напишу: ‘отдай письма, а я отдамъ теб невсту’? Если я отдамъ ее не совсмъ такою, какою взялъ, то вотъ вамъ и начала мести.

— Въ такомъ случа, вы должны будете взять и ея дядю_тмечника росенскаго. Онъ тоже гоститъ здсь.

— Ну, нтъ. Шляхтичъ, вроятно, мажетъ сапоги саломъ по старому обычаю, а я этого выносить не могу. Впрочемъ, мы увидимъ это. Пригласите ихъ сегодня ужинать, чтобъ я могъ ршить, стоитъ ли игра свчъ, а пока я обдумаю планъ. Только, ради Бога, не говорите ей о выходк Кмицица, это могло бы только возвысить его въ ея мнніи. Да за ужиномъ не спорьте со мной, что бы я ни говорилъ. Вы увидите мой планъ и вспомните свою молодость.’

Гетманъ махнулъ рукой и вышелъ изъ комнаты, а князь Богуславъ заложилъ об руки подъ голову и принялся за обдумываніе своего плана.

Глава VII.

Къ ужину, кром мечника росенскаго и Александры, пришли нсколько кейданскихъ офицеровъ и дворянъ князя Богуслава. Самъ онъ явился въ такомъ великолпномъ костюм, что положительно ослплялъ глаза. Парикъ его былъ завитъ волнистыми локонами, лицо напоминало розы и лиліи, а глаза горли, какъ звзды. Одежда его состояла изъ чернаго кафтана, съ разрзными рукавами, на ше красовался воротникъ изъ чудеснйшихъ брабантскихъ кружевъ, громадной цны, а черезъ правое плечо до лваго бедра шла перевязь шпаги, изъ голландской кожи, такъ усянная брилліантами, что казалась совершенно огненной. Такъ же сверкала брилліантами и рукоять шпаги Богуслава, а въ розеткахъ его башмаковъ свтили два самыхъ большихъ, величиною въ лсной орхъ. Вся фигура его дышала красотой и благородствомъ.

Въ одной рук онъ держалъ кружевной платокъ, другою поддерживалъ шляпу, украшенную неимоврно длинными черныши страусовыми перьями.

Вс, не исключая князя Януша, смотрли на него съ восторгомъ и удивленіемъ. Князю воевод приходили на память его молодыя лта, когда онъ точно также затмвалъ всхъ при французскомъ двор своею красотой и богатствомъ. Пора эта давно прошла, но теперь гетману казалось, что онъ возродился въ этомъ изящномъ рыцар, который, вдобавокъ, носилъ одинаковую съ нимъ фамилію.

Богуславъ разговаривалъ съ Гангофомъ. Можетъ быть, онъ нарочно сталъ съ нимъ рядомъ для большаго контраста (Гангофъ обладалъ изумительно уродливымъ лицомъ).

Наконецъ, появились и дамы — пани Корфъ и Александра. Богуславъ окинулъ ее быстрымъ взглядомъ и, поклонившись сначала пани Корфъ, приложилъ уже было палецъ въ губамъ, чтобъ послать панн Биллевичъ, по тогдашней мод, воздушный поцлуй, какъ замтилъ ея гордую осанку и въ одну минуту измнилъ тактику. Онъ схватилъ въ правую руку шляпу и, приблизившись къ молодой двушк, склонился такъ низко, что локоны его парика упали по обимъ сторонамъ его плечъ, а шпага приняла горизонтальное положеніе. Боле почтительнаго поклона онъ не могъ отдать французской королев. Александра (она слышала о его прізд и сразу догадалась, кто стоитъ передъ нею) также низко присла передъ нимъ.

Богуславъ поднялъ голову, живо подошелъ къ Александр и подалъ ей руку.

— Я не врю своимъ глазамъ!— началъ Богуславъ, провожая ее къ столу.— Скажите, прелестная богиня, какимъ образомъ вы спустились съ Олимпа въ Кейданы?

— Я простая шляхтянка, не богиня, и могу принять слова вашего сіятельства только за очень преувеличенную любезность.

— О, будь въ этой комнат хоть одно зеркало, я тотчасъ же подвелъ бы васъ къ нему, и вы увидали бы, что я нисколько не преувеличиваю.

Онъ наклонилъ голову и передъ Александрой блеснули его глаза, большіе, черные, искрящіеся. Двушка вспыхнула яркимъ румянцемъ, потупилась и отступила немного назадъ, она почувствовала, что локоть Богуслава слегка прижимаетъ ея руку къ сердцу.

За столомъ онъ занялъ мсто рядомъ съ ней и видно было* что ея красота произвела на него дйствительно сильное впечатлніе. Онъ разсчитывалъ видть здоровую, краснощекуих шляхтянку, но встртилъ гордую панну, въ глазахъ которой виднлся серьезный умъ и непреклонная воля, полную той прелести, которая невольно привлекаетъ къ себ вс сердца. Но помимо этого въ ней было еще какое-то величіе и Богуславъ противъ воли подумалъ: ‘Я черезъ-чуръ рано сжалъ ея руку… съ такими сразу ничего не возьмешь’.

Но, тмъ не мене, онъ поклялся покорить ея сердце и съ какою-то дикою радостью предвкушалъ сладость минуты, когда эта двственная чистота и величіе склонятся передъ его волей. На пути къ цли стояла грозная фигура Кмицица, но это еще боле возбуждало духъ самоувреннаго рыцаря. Подъ вліяніемъ быстрой смны ощущеній, онъ весь разгорлся, кровь начала быстро пробгать по его жиламъ. Онъ весь сіялъ, какъ его брилліанты.

Разговоръ за столомъ сдлался общимъ, или, врне, перешелъ въ общій хоръ похвалъ Богуславу. Блестящій рыцарь слушалъ все это съ усмшкой, но безъ всякаго вида удовлетворенія, какъ вещи очень старыя, очень знакомыя. Имена князей, маркизовъ, графовъ, побжденныхъ имъ на поединкахъ, такъ и лились одно за другимъ. Слушатели приходили въ изумленіе, а князь Янушъ съ довольною улыбкой поглаживалъ свои длинные усы.

— Рыцарей интересуютъ только военные подвиги, но мы, женщины, желали бы услыхать о другихъ побдахъ вашего сіятельства. До насъ доходило столько слуховъ…— вмшалась въ разговоръ пани Корфъ.

— Все это неправда… Правда, меня хотли сосватать… Ея величество королева Франціи была такъ милостива…

— Съ принцессой де-Роганъ,— перебилъ Янушъ.

— И съ другой, де-ла-Форсъ… Но такъ какъ даже и король не можетъ распоряжаться чужимъ сердцемъ, а богатства, слава Богу, намъ нечего искать во Франціи, то изъ этого ни* чего и не вышло… Правда, эти двушки были знатны и очень красивы, но у насъ не мало и еще боле красивыхъ.

Тутъ онъ бросилъ взглядъ на Александру. Та сдлала видъ, что ничего не слышитъ, а пани Корфъ живо отвтила:

— Такихъ много, нтъ только такихъ, кто могъ бы равняться съ вами богатствомъ и родомъ.

— Позвольте мн не согласиться съ вами, — горячо заговорилъ Богуславъ.— Во-первыхъ, никакая польская шляхтянка не стоитъ ниже Рогановъ и де-ла-Форсовъ (таково мое искреннее убжденіе), во-вторыхъ, Радзивилламъ не въ первый разъ жениться на шляхтянкахъ, какъ это могутъ подтвердить многочисленные примры. Увряю васъ, что шляхтянка, которая станетъ женою Радзивилла, даже при французскомъ двор можетъ имть преимущество передъ княгинями и принцессами…

— Благородный человкъ!— шепнулъ Александр мечникъ росенскій.

— Я всегда былъ такого мннія, хотя мн не разъ было стыдно сравнить польское дворянство съ иностраннымъ. Разв тамъ могло бы имть мсто то, что произошло здсь? Разв вс могли бы покинуть своего государя?… Покинуть!— этого мало: покушаться на его жизнь! Да, французскій дворянинъ можетъ совершить какое угодно преступленіе, но королю своему не измнитъ.

Вс съ недоумніемъ посмотрли на князя. Гетманъ нахмурился, а Александра не спускала своихъ восхищенныхъ, благодарныхъ глазъ съ лица Богуслава.

— Простите, князь,— продолжалъ Богуславъ, обращаясь къ Янушу,— я знаю, вы’не могли поступить иначе,— это было единственное средство спасти Литву, но, уважая васъ, какъ старшаго, и любя, какъ брата, я не перестану спорить съ вами о Ян Казимір. Мы въ своемъ кругу, и я открыто говорю то, что думаю: да, это былъ незабвенный государь, добрый, милостивый и вдвойн дорогой моему сердцу. Вдь, я первый изъ поляковъ сопровождалъ его, когда его выпустили изъ французскаго плна. Правда, я былъ тогда почти еще ребенкомъ, но никогда не забуду этого и готовъ былъ бы отдать свою кровь, чтобъ, по крайней мр, защитить его отъ злодевъ, что покушаются на его жизнь.

Янушъ понялъ игру Богуслава, но и тогда она показалась ему черезъ-чуръ смлою и рискованною для такого ничтожнаго выигрыша.

— Боже мой! о какихъ покушеніяхъ на жизнь его величества вы говорите?— спросилъ онъ, не скрывая своего неудовольствія.— Можетъ ли такое чудовище найтись среди польскаго народа?… Клянусь, ничего подобнаго небывало съ самаго начала республики!

Богуславъ поникъ головой.

— Не боле, какъ мсяцъ тому назадъ,— съ оттнкомъ грусти въ голос заговорилъ онъ,— когда я халъ изъ Подлясья въ Тангоры, ко мн явился одинъ шляхтичъ… изъ очень хорошаго дома. Этотъ шляхтичъ, не зная моихъ истинныхъ чувствъ къ нашему доброму государю, вроятно, считалъ меня его врагомъ. И вотъ онъ за большую награду брался хать въ Силезію, похитить Яна Казиміра и отдать его въ руки шведовъ живымъ или мертвымъ…

Вс присутствующіе окаменли отъ изумленія.

— А когда я съ гнвомъ и негодованіемъ отвергъ его предложеніе, этотъ мднолобый человкъ сказалъ мн: ‘Тогда я поду къ Радзвскому, тотъ купитъ и заплатитъ мн на всъ золота…’

— Я не считалъ себя другомъ Яна Казиміра, — сказалъ Янушъ,— но еслибъ такое предложеніе было сдлано мн, то предложившаго я, безъ всякаго суда, приказалъ бы растрлять.

— Въ первую минуту и я хотлъ было сдлать то же самое,— отвтилъ Богуславъ,— но нашъ разговоръ происходилъ съ глазу на глазъ, а о тиранств и жестокости Радзивилловъ и такъ не мало толковъ. Все-таки, я напугалъ его, сказавъ, что не только Радзвскій, но даже Хмельницкій или шведскій король, наврное, наказали бы его смертью,— однимъ словомъ, постарался отвлечь его отъ коварнаго замысла. Есть надежда, что кара не минетъ его, и вы, князь, первый можете наказать, такъ какъ онъ принадлежитъ къ числу вашихъ дворянъ, онъ даже вашъ полковникъ…

— Что такое?… мой дворянинъ?… мой полковникъ?… Кто такой? Кто?… Говорите!

— Его фамилія Кмицицъ!— сказалъ Богуславъ.

— Кмицицъ?!— повторили вс присутствующіе.

— Неправда!— вдругъ вскрикнула панна Биллевичъ, вскакивая со стула съ искрящимися глазами и волнующеюся грудью.

Наступило глухое молчаніе. Одни не остыли еще отъ страшной новости, сообщенной Богуславомъ, другіе удивлялись дерзости двушки, которая осмлилась обвинить Радзивилла во лжи. Мечникъ началъ бормотать: ‘Александра! Александра!’ а Богуславъ облекъ свое лицо тучею грусти и проговорилъ безъ гнва:

— Если это родственникъ или женихъ панны, то мн очень грустно… Но, во всякомъ случа, выбросьте его изъ своего сердца, онъ не стоитъ васъ.

Александра простояла еще съ минуту, наконецъ, лицо ея мало-по-малу начало’вновь принимать первоначальную окраску и она опустилась на свое мсто.

— Простите, князь,— сказала она.— Я напрасно сомнвалась въ вашихъ словахъ… Отъ этого человка всего ожидать можно.

— Пусть меня покараетъ Богъ, если я питаю къ вамъ какое-нибудь чувство, кром жалости,— мягко сказалъ Богуславъ.

— Онъ былъ женихъ этой панны,— вмшался князь Янушъ.— Я самъ ихъ сосваталъ. Человкъ молодой, глупостей надлалъ массу… я освободилъ его отъ суда,— онъ добрый солдатъ. Положимъ, я зналъ его буйный характеръ, но такое злодйство… нтъ, я не могъ ожидать этого!

— Оставимъ этотъ разговоръ!— воскликнулъ Богуславъ.— Если и вамъ тяжело слушать это, то каково же панн Биллевичъ?

— Не обращайте на меня вниманія,— отвтила Александра,— я могу все выслушать.

Но ужинъ подходилъ къ концу, подавали воду для мытья рукъ.

Князь Янушъ всталъ первый и подалъ руку пани Корфъ, а Богуславъ Александр.

— Богъ покаралъ измнника,— тихо сказалъ онъ.— Кто потерялъ васъ, тотъ потерялъ рай… Нтъ и двухъ часовъ, какъ я увидалъ васъ, и радъ бы видть вчно, но не въ слезахъ и горести, а въ блаженств и счастьи.

— Благодарю васъ,— медленно отвтила Александра.

Посл ухода дамъ, мужчины вновь возвратились къ столу и принялись за кубки. Богуславъ пилъ напропалую,— онъ былъ очень доволенъ собою. Князь Янушъ разговаривалъ съ мечникомъ.

— Завтра я выхожу съ войскомъ на Подлясье,— сказалъ онъ.— Въ Кейданы придетъ шведскій гарнизонъ. Когда возвращусь, одному Богу извстно… Вы не можете оставаться здсь, солдаты — неподходящая компанія для вашей племянницы. Вы оба подете вмст съ княземъ Богуславомъ въ Тангоры. Панпа Александра можетъ поступить въ штатъ двора моей жены.

— Ваше сіятельство,— отвтилъ мечникъ,— Богъ далъ намъ свой домъ, зачмъ намъ скитаться по чужимъ? Вы очень добры къ намъ, но я не хочу злоупотреблять вашею добротой и предпочиталъ бы вернуться подъ отцовскую кровлю.

Князь не могъ выяснить пану мечнику всхъ поводовъ, въ силу которыхъ ему ни за что не хотлось выпускать изъ рукъ Александру, но кое-что, все-таки, онъ сказалъ со всею рзкостью откровенности магната:

— Если вы считаете это добротою, то тмъ лучше… Но я вамъ долженъ сказать, что, кром доброты, я руководствуюсь еще и осторожностью. Вы будете моимъ заложникомъ и отвтите за всхъ Биллевичей, которые, какъ я хорошо знаю, не принадлежатъ къ числу моихъ друзей и готовы поднять всю Жмудь, когда я уйду… Можете посовтовать имъ, чтобы сидли спокойно и ничего не длали противъ шведовъ, за это вы отвтите мн своею головой и головой вашей племянницы.

Мечникъ начиналъ терять терпніе и живо отвтилъ:

— Конечно, мн безполезно указывать на мои шляхетскія права. Сила останется, все-таки, на сторон вашего сіятельства, а мн все равно, гд ни сидть въ тюрьм, даже я предпочитаю сидть тамъ, а не здсь!

— Довольно!— грозно сказалъ князь.

— Довольно и довольно!— проворчалъ мечникъ.— Богъ дастъ, время насилія скоро минетъ и законъ вновь войдетъ въ свои права. Короче говоря, вашему сіятельству нечего стращать меня,— я васъ не боюсь!

Богуславъ увидалъ, какъ молнія гнва сверкнула въ глазахъ Януша, и быстро подошелъ къ разговаривающимъ.

— Въ чемъ дло?— спросилъ онъ.

— Я сказалъ пану гетману,— раздражительно отвтилъ мечникъ,— что предпочитаю тюрьму въ Тангорахъ, нежели въ Кейданахъ.

— Въ Тангорахъ нтъ тюрьмы, тамъ только мой домъ, въ хоторомъ вы будете какъ у себя. Я знаю, гетманъ видитъ въ васъ заложника, я — дорогаго гостя.

— Благодарю васъ, ваше сіятельство.

— Это я долженъ благодарить васъ. Чокнемся и выпьемъ. Старые люди говорили, что пріязнь надо поливать, чтобъ она не засохла въ зародыш.

Часъ спустя, мечникъ, слегка пошатываясь, возвращался въ свою комнату и въ полголоса разговаривалъ самъ съ собою:

— Вотъ это магнатъ, такъ магнатъ! Такого вниманія, предупредительности днемъ съ огнемъ не отыщешь!… Чистое золото!

Братья остались наедин.

— Очевидно,— спросилъ Янушъ,— что въ вашемъ разсказ о Кмициц нтъ и слова правды?

— Очевидно… Вы сами хорошо знаете. Ну, что, скажите, Мазарини не правду ли говорилъ? Однимъ ударомъ отомстить врагу и сдлать брешь въ прекрасной крпости… Вотъ это называется интригой, достойной перваго дипломата въ свт! А эта панна — чистая жемчужина! Я думалъ, что у меня сердце выскочитъ.

— Помните, что вы дали слово… Помните, что вы погубите насъ, если тотъ опубликуетъ письма.

— Что за брови! Что за королевскій взоръ!… Поневол чувствуешь какое-то почтеніе, страхъ… Откуда въ двушк такое почти царственное величіе?… Разъ въ Антверпен я видлъ на гобелен дивно вытканную Діану, травящую собаками любопытнаго Актеона… Точь-въ-точь она!

— Смотрите, какъ бы Кмицицъ не опубликовалъ писемъ, тогда насъ собаки, наврное, загрызутъ до смерти.

— О, нтъ! Это я Кмицица превращу въ Актеона и затравлю на смерть. Два раза я уже разбилъ его на голову, но дло между нами еще пока не кончено… Смотрите, вонъ вамъ пахъ принесъ какое-то письмо.

Воевода виленскій взялъ письмо въ руки и перекрестилъ его. Онъ всегда длалъ такъ, чтобъ уберечь себя отъ дурныхъ встей. Вдругъ лицо его перемнилось.

— Печать Сапги!— закричалъ онъ,— это отъ воеводы витебскаго.

Гетманъ сломалъ печать и началъ читать про себя, прерывая чтеніе восклицаніями:

— Идетъ на Подлясье!… Спрашиваетъ, не данъ ли я ему порученій въ Тыкоцинъ!… Издвается!… Еще хуже, послушайте, что онъ пишетъ дальше:

‘И такъ, ваше сіятельство желаете междоусобной войны, хотите вонзить еще одинъ мечъ въ грудь матери-родины? Въ такомъ случа, приходите въ Подлясье, я жду васъ и надюсь на Бога, что Онъ покараетъ вашу гордость моими руками. Но если вы имете хоть какую-нибудь жалость къ отечеству, вся совсть заговорила въ васъ, если васъ тяготятъ ваши прежніе поступки и вы хотите раскаяться, то дорога передъ вами открыта. Созовите всеобщее ополченіе, поднимите крестьянство и ударьте на шведовъ. Помхи со стороны Хованскаго вы не встртите никакой, онъ самъ собирается напасть на Инфлянты, хотя держитъ это въ тайн. Наконецъ, если бы Хованскій даже и хотлъ что-нибудь предпринять, я удержу его и всми силами постараюсь помочь вашему сіятельству спасти отечество. Все зависитъ отъ однихъ васъ, время возвратиться на истиный путь и загладить свои вины еще не миновало. Тогда станетъ очевиднымъ, что вы не изъ личныхъ соображеній, но только для предотвращенія конечной гибели Литвы приняли шведскій протекторатъ. Да просвтитъ васъ Господь, о чемъ я каждый день молю Его, хотя ваше сіятельство почему-то приписываете мн какіе-то враждебные замыслы.

‘P. S. Говорятъ, блокада съ Несвижа снята и князь Михалъ хочетъ присоединиться къ намъ, какъ только приведетъ все въ порядокъ. Посмотрите, какъ поступаютъ достойные ваши родственники, и послдуйте ихъ примру, и, во всякомъ случа, имйте въ виду, что теперь для васъ наступила ршительная минута’.

— Слышали?— спросилъ князь, окончивъ письмо.

— Слышалъ… Ну, и что-жь?— отвтилъ Богуславъ, проницательно глядя на брата.

— Нужно отречься отъ всего, все бросить, порвать собственными руками свою же работу…

— Поссориться съ могущественнымъ Карломъ Густавомъ и держаться за хвостъ изгнаннаго Яна Казиміра, чтобъ изволилъ смилостивиться и вновь принять на службу… а пана Сапгу просить о заступничеств…

Лицо Януша побагровло.

— Замчаете, какъ онъ пишетъ мн: ‘исправься, и я прощу теб’,— точно монархъ къ своему подданному!

— Онъ иначе писалъ бы, если бы надъ его головой сверкнуло шесть тысячъ сабель.

— Однако…— тутъ князь Янушъ угрюмо задумался.

— Однако, что?

— Пометъ быть, можно спасти отечество, если поступить по совту Сапги?

— А себя? А меня? А Радзивилловъ?

Янушъ не отвтилъ ничего, поникъ головой на сложенныя руки и думалъ.

— Пусть будетъ такъ!… Завтра иду на Подлясье, а черезъ недлю ударю на Сапгу.

— Вотъ это по-радзивилловски!— воскликнулъ Богуславъ и подалъ ему руку.

Огни мало-по-малу гасли въ замк. Только одна Александра Биллевичъ не спала въ своей комнат. Стоя на колняхъ передъ своимъ ложемъ, она ломала руки и шептала:

— Сцилуйся надъ нами… смилуйся надъ нами!

Въ первый разъ посл вызда Кмицица она не хотла, не могла молиться за него.

Глава VIII.

Панъ Кмицицъ не ршался воспользоваться охранными грамотами Радзивилла къ шведскинъ комендантамъ. Онъ разсчитывалъ, что Богуславъ разослалъ изъ Пильвишекъ гонцовъ повсюду, чтобы схватить его и, во всякомъ случа, предостеречь шведовъ. Минуя Ломжу и Остроленку, онъ гналъ своихъ коней къ Пташину, желая пробраться черезъ Пултускъ въ Варшаву.

Пограничный край по большей части былъ уже занятъ шведами, которые, однако, ограничиваясь занятіемъ боле значительныхъ городовъ, не особенно осмливались углубляться въ дремучіе необъятные лса. Тамъ жилъ народъ храбрый, вооруженный, никогда не покидавшій лса и такой дикій, что годъ тому назадъ королева Марія-Луиза приказала построить въ Мышинц часовню и поселила при ней іезуитовъ, съ тмъ, чтобы они хоть сколько-нибудь вліяли на смягченіе нравовъ жителей лса.

За рубежомъ лса, въ мстности, сравнительно боле густо заселенной, царствовало необыкновенное движеніе. Вс дороги были усяны бричками, колымагами и колясками. То шляхта спшила въ ближайшіе города приносить присягу новому государю, чтобъ избавиться отъ различныхъ каръ, преслдованій и даже просто разграбленія. Ходили слухи, что шведы и здсь начали распоряжаться по-своему, какъ въ Великой Польш. На людей боле богатыхъ взводились фальшивыя обвиненія, съ весьма прозрачнымъ намреніемъ.

Понятно, что при такихъ условіяхъ вс, кто могъ, спшили въ города, чтобы находиться подъ непосредственнымъ наблюденіемъ шведскихъ комендантовъ и избгнуть подозрнія въ нерасположеніи къ новому королю.

Панъ Андрей внимательно прислушивался къ разговорамъ шляхты и могъ придти только къ одному заключенію, что теперь даже самые близкіе друзья остерегаются откровенно говорить другъ съ другомъ. Правда, на непомрныя реквизиціи жаловались вслухъ, но вслдъ за жалобами слдовало и утшеніе: пройдетъ война и реквизиціи сами собой прекратятся. И сами шведы утверждали, что какъ только король овладетъ всею страной, то тотчасъ же начнетъ править кротко, по-отечески.

Шляхт, которая отступилась отъ своего монарха и отечества, которая еще такъ недавно называла тираномъ добраго Яна Казиміра, обвиняла его въ стремленіи къ абсолютной власти, которая противилась ему во всемъ на сеймахъ и сеймикахъ, а въ погон за перемнами дошла до того, что почти безъ сопротивленія признала владыкой врага, — шляхт теперь стыдно было даже и роптать. Вдь, Карлъ Густавъ освободилъ ихъ отъ тирана, вдь, они добровольно покинули законнаго короля, вдь, перемна, съ такимъ нетерпніемъ ожидаемая ими, совершилась.

— Тяжело, очень тяжело, правда,— говаривалъ одинъ шляхчитъ другому,— но мы, все-таки, должны гордиться новымъ государемъ. Это могучій монархъ и великій воинъ, онъ укротитъ Козаковъ, побьетъ турокъ, отгонитъ русскихъ отъ границъ и мы зацвтемъ въ союз съ Швеціей.

— Гордись — не гордись, а длать теперь нечего, да что и подлаешь противъ такой силы!— отвчалъ обыкновенно другой.— Съ голыми руками противъ пушекъ не выйдешь.

Въ Пташин панъ Андрей объяснилъ шведскому коменданту, что онъ родомъ изъ электорской Пруссіи и здитъ ежегодно въ Сороку съ лошадьми. Комендантъ, прусскій нмецъ, пожелалъ осмотрть лошадей и сказалъ:

— Я покупаю ихъ у васъ. У другаго я такъ взялъ бы, но вы сами изъ Пруссіи и васъ мн обижать не хочется.

Кмицицъ смутился, безъ лошадей ему не было бы надобности хать дальше въ глубь края и пришлось бы возвратиться назадъ въ Пруссію. Онъ назначилъ непомрную цну, почти вдвое противъ дйствительной стоимости лошадей, но, къ великому его изумленію, офицеръ не сталъ торговаться.

— Хорошо,— сказалъ онъ.— Загнать лошадей въ конюшню, а деньги я вамъ сейчасъ вынесу.

Кемличи обрадовались, но панъ Андрей началъ ругаться на чемъ свтъ стоитъ. Однако, волей-неволей, а лошадей пришлось загнать въ конюшню.

Нсколько минутъ спустя офицеръ появился вновь и подалъ Кмицину клочекъ написанной бумаги.

— Что это?— спросилъ панъ Андрей.

— Деньги, или то же самое, что деньги,— квитанція.

— А гд мн заплатятъ по ней?

— Въ главной квартир… въ Варшав.

— Мы торгуемъ только за наличные… Какъ же это такъ, за что же?— началъ было стонать старый Кемличъ.— Царица небесная!

Но Кмицицъ грозно взглянулъ на него и сказалъ:

— Для меня слово пана коменданта то же самое, что наличныя деньги, а въ Варшаву хать все равно придется. Тамъ можно выгодно купить товаръ у армянъ и перепродать его въ Пруссіи.

Офицеръ ушелъ, а панъ Андрей началъ утшать Кемлича:

— Тише ты, дуракъ! Квитанція — это лучшая пропускная грамота: съ ней мы хоть до Кракова додемъ жаловаться, что намъ не платятъ деньги. Скорй изъ камня воду выжмешь, чмъ деньги изъ шведовъ… Но намъ это-то и нужно. Глупое животное думаетъ, что провелъ насъ, и не знаетъ, какую услугу оказалъ намъ на самомъ дл… А деньги за лошадей я заплачу теб изъ своей шкатулки.

Онъ ршилъ остаться на ночь въ Пташин и, не измняя своего имени, снять на время убогую одежду. Съ плохо одтымъ человкомъ боле зажиточные шляхтичи не охотно вступали въ разговоръ, а пану Андрею хотлось собрать кое-какія свднія.

Онъ переодлся и отправился въ корчму, но то, что пришлось услыхать ему, было далеко не весело. Шляхта пила здоровье шведскаго короля и смялась при издвательствахъ шведскихъ офицеровъ надъ Яномъ Казиміромъ и Чарнецкимъ. Все было попрано, все подвергалось осмянію, за исключеніемъ только одной религіи, и только когда одинъ шведскій капралъ заявилъ, что шведская вра лучше католической, сосдъ его, панъ Грабковскій, не могъ снести такого поношенія, ударилъ его въ високъ и, пользуясь сумятицей, скрылся изъ шинка.

За нимъ погнались было, но тутъ случилось одно обстоятельство, которое отвлекло вниманіе совсмъ въ другую сторону. Но городу разнесся слухъ, что Краковъ сдался, панъ Чарнецкій въ плну, — пала послдняя преграда на пути побдоноснаго шествія шведовъ.

Шляхта онмла въ первую минуту, по шведы приказали звонить въ колокола по всмъ церквамъ. Пхота и рейтеры выкатили на площадь бочки съ горлкой, медомъ и пивомъ для всего войска и горожанъ. А посреди толпы буйныхъ солдатъ кучками расхаживали шляхтичи, пили вмст съ рейтерами и принимали участіе въ общей радости по поводу паденія Кракова и пораженія пана Чарнецкаго.

Кмицицъ съ чувствомъ гадливости поспшилъ скрыться въ свою квартиру, но спать не могъ. Его трясла лихорадка, душу охватило сомнніе, не поздно ли онъ свернулъ съ прежней своей дороги, когда уже вся страна попала въ шведскія руки? Ему приходило въ голову, что теперь все пропало и республика никогда уже не возникнетъ изъ своихъ развалинъ.

‘Это не несчастная война,— думалъ онъ,— которая можетъ окончиться потерей одной провинціи,— это вся республика становится шведскою провинціей… И причиной этому мы сами, и я больше, чмъ кто-нибудь другой!’

Мысль эта терзала его совсть, сонъ бжалъ отъ него. Онъ самъ не зналъ, что длать: хать ли дальше, оставаться ли въ город, или возвращаться назадъ. Если онъ соберетъ шайку и начнетъ бить шведовъ, его будутъ преслдовать какъ разбойника, а не какъ солдата. Наконецъ, онъ совсмъ въ чужой стран, его здсь никто не знаетъ. Кто пристанетъ къ нему? На Литв неустрашимые смльчаки слетались къ нему ради обаянія его имени, но здсь если кто и слыхалъ о Кмициц, то считалъ его за измнника и шведскаго приверженца, а имя Бабиничъ ршительно ничего не говорило.

Все это не нужно, и къ королю хать не нужно,— поздно… Не за чмъ и на Подлясье хать, потому что конфедераты смотрятъ на него какъ на предателя, не за чмъ возвращаться въ Литву, — тамъ надо всмъ распростерлась желзная власть Радзивилла, не за чмъ и здсь оставаться,— здсь нтъ никакого дла. Лучше всего — умереть, чтобъ не смотрть на этотъ свтъ и убжать отъ угрызеній совсти!

Но за гробомъ лучше ли будетъ тмъ, которые, нагршивъ на земл и ничмъ не загладивъ своихъ винъ, обремененные всею ихъ тяжестью, предстанутъ предъ страшнымъ судомъ? Кмицицъ тревожно поворачивался на своемъ лож. Подобныхъ невыносимыхъ мукъ онъ не испытывалъ даже въ лсной хижин Кемлича.

Онъ чувствовалъ себя сильнымъ, здоровымъ, душа его рвалась къ длу, а тутъ вс дороги закрыты,— хоть головой бейся объ стну, нтъ ни выхода, ни спасенія, ни надежды.

Рано утромъ онъ поднялъ своихъ людей и похалъ по направленію къ Варшав. Зачмъ, для чего?— онъ и самъ не зналъ. Онъ сбжалъ бы въ Счь, да времена теперь были не т, теперь Хмельницкій самъ, вмст съ Бутурлинымъ, опустошалъ огнемъ и мечомъ юго-восточныя провинціи республики.

Въ Пултуск Кмицица позвали въ епископскій дворецъ, обращенный въ квартиру шведскаго коменданта.

— Я поставляю лошадей его величеству королю,— отвтилъ Кмицицъ на предложенные ему вопросы,— и теперь съ квитанціями ду въ Варшаву за деньгами.

Полковникъ Израэль усмхнулся:

— О, спшите, спшите, а на обратномъ пути купите телгу, чтобъ было на чемъ везти деньги.

— Придетъ время, заплатите вы мн!— отвтилъ Кмицицъ, выходя.

Въ Пултуск торжества по поводу взятія Кракова продолжались три дня. Впрочемъ, до Пташина шведскій тріумфъ дошелъ въ нсколько преувеличенномъ вид: панъ каштелянъ кіевскій, Чарнецкій, вовсе не попалъ въ плнъ, а выговорилъ право выхода изъ крпости съ войскомъ, оружіемъ и зажженными фитилями у пушекъ. Говорили, что онъ идетъ въ Силезію. Это было не особенно большое утшеніе, но, все-таки, утшеніе.

Здсь Кмицицъ въ первый разъ увидалъ войско, стоящее въ костл. Въ великолпномъ готическомъ храм, построенномъ двсти лтъ тому назадъ епископомъ Гижицкимъ, стояла наемная нмецкая пхота. Внутренность святилища горла какъ будто въ день великаго праздника. На каменномъ полу разложены были костры съ висвшими надъ ними котлами. Около бочекъ съ пивомъ толкались чужеземные солдаты, старые разбойники, которые когда-то опустошали всю католическую Германію и которымъ, вроятно, не въ первый разъ приходилось ночевать въ церкви. Охриплые голоса орали солдатскія псни, перемшиваясь съ визгомъ женщинъ, которыя, по тогдашнему обычаю, постоянно тащились за войскомъ.

Кмицицъ остановился въ отворенныхъ дверяхъ, но не надолго. Голова его закружилась, дыханіе замерло въ-его груди,— картина самаго ада не поразила бы его до такой степени.

Онъ схватился за волосы и побжалъ, повторяя, какъ сумасшедшій:

— Боже, смири свой гнвъ! Боже, покарай! Боже, спаси насъ!

Глава IX.

Въ Варшав давно уже хозяйничали шведы. Такъ какъ Виттенбергъ, дйствительный правитель города и начальникъ гарнизона, въ эту минуту находился въ Краков, то мсто его занималъ Радзвскій. Около друхъ тысячъ солдатъ стояло собственно въ город, обнесенномъ валами, и въ предмстьяхъ, застроенныхъ великолпными дворцами. Замокъ и городъ не были разграблены, потому что панъ Бессель, староста маковскій, сдалъ ихъ безъ боя, а самъ, вмст съ гарнизономъ, убжалъ, опасаясь мести Радзвскаго, своего личнаго врага.

Но когда Кмицицъ началъ присматриваться ближе, то слды хищническихъ рукъ становились все ясне и ясне. Пострадали больше всего дома тхъ жителей, которые или убжали изъ города, предпочитая бгство чужому владычеству, или оказывали сопротивленіе въ ту минуту, когда шведы взбирались на валы. Во многихъ другихъ городахъ можно было видть то же самое, и хотя столица сдалась безъ боя, на Висл стояло тридцать огромныхъ барокъ, готовыхъ увезти въ Швецію награбленную добычу.

Городъ совершенно измнилъ свою наружность. На улицахъ слышалось больше иностранной рчи, чмъ польской, всюду попадались солдаты: шведскіе, нмецкіе, наемники французы, англичане, шотландцы. Повсюду чужая пестрота, чужія лица, чужія псни.

Посреди этой разноязычной толпы природные жители города почти совсмъ терялись, иные убжали, другіе, ради собственной безопасности, сидли, запершись въ своихъ домахъ, и рдко показывались на улицахъ. Иногда только можно было увидать, какъ по Краковскому предмстью продетъ карета, окруженная гайдуками или солдатами въ національной польской одежд, и вспомнить, что это польскій городъ.

Все это какъ видніе промелькнуло передъ удивленными глазами пана Андрея, но въ Варшав прожилъ онъ не долго. Онъ не зналъ здсь никого, никому не могъ открыть свою душу. Въ общественныхъ мстахъ порою онъ заговаривалъ съ тмъ или другимъ шляхтичемъ, но это были все горячіе союзники шведовъ, которые, во время отсутствія Карла Густава, ухаживали за Радзвскимъ въ надежд на полученіе староствъ и имній, конфискованныхъ у частныхъ лицъ и духовенства.

Мщане, по слухамъ, жалли несчастное отечество и добраго короля. Говорили, что цехи обладаютъ спрятаннымъ оружіемъ, что оружейники, рзники, скорняки и сильный цехъ портныхъ съ нетерпніемъ ждутъ возвращенія Яна Казиміра и, при малйшей помощи извн, готовы ударить на шведовъ.

Кмицицъ ушамъ своимъ не врилъ. Въ голов его не хотло помщаться, чтобъ люди такого низкаго положенія обнаруживали больше любви къ отечеству и врности законному королю, чмъ шляхта, обязанная къ этому и своимъ происхожденіемъ, и Богомъ, и совстью.

Да, только шляхта и магнаты стояли за шведовъ, а простой людъ чувствовалъ больше стремленія къ сопротивленію. Бывали случаи, что когда шведы сгоняли народъ для укрпленія варшавскихъ фортовъ, многіе предпочитали побои, тюрьму, даже самую смерть, чтобы только не прикладывать своихъ рукъ къ ненавистному длу.

За Варшавой вс дороги были полны солдатами и отрядами пановъ и шляхтичей, служащихъ шведамъ. Все было забрано, охвачено, все было уничтожено, что только не носило шведскаго, характера.

Панъ Андрей не встрчалъ другихъ людей, какъ только шведовъ, или шведскихъ сторонниковъ, или уже окончательно отчаявшихся, убжденныхъ, что никакой надежды на спасеніе нтъ. Никто и не мечталъ о сопротивленіи, исполнялись тихо и поспшно такія распоряженія, которыя въ другое время встртили бы страшную оппозицію. Паника дошла до того, что даже обиженные вслухъ прославляли милостиваго протектора республики. Хорошо, еслибъ дло кончилось шведскими контрибуціями, но еще худшими, чмъ непріятель, являлись свои предатели. Вышли наружу старыя ссоры, старыя оскорбленія, сосдъ сосду отплачивалъ сторицею, а шведскому союзнику все сходило съ рукъ. Этого мало. Повсюду образовались разбойничьи шайки, которыя безъ различія нападали какъ на шляхту, такъ и на крестьянъ. Имъ дятельно помогали мародеры шведы, нмцы и прочая сволочь. Повсюду вспыхивали пожары, надъ городами тяготла желзная солдатская рука, въ лсахъ нападали разбойники. О спасеніи республики, о возможности сбросить ярмо никто не думалъ. Надежды не было ни у кого.

Случилось такъ, что подъ Сохачевымъ мародеры шведы и нмцы напали на пана Лущевскаго. Старый воинъ храбро сопротивлялся, но непремнно бы погибъ, еслибъ не явился Кмицицъ какъ разъ въ самую нужную минуту. Панъ староста горячо благодарилъ своего избавителя, а панъ Андрей, въ свою очередь, признался ему въ своей смертельной ненависти къ шведамъ. Ему хотлось, чтобы старикъ влилъ въ его душу хоть каплю надежды, но воззрнія старосты были совсмъ другаго свойства.

— Я не знаю, что отвтилъ бы вамъ, если бы мн было лтъ на тридцать поменьше, но теперь волосы мои сды, да,кром того, опытъ семидесяти лтъ прошелъ для меня не безслдно. На порог могилы я вижу все ясно, вижу, что шведскаго могущества Сломить не въ силахъ не только мы, но и вся Европа.

— Что вы говорите? Да почему же такъ?— воскликнулъ. Кмицицъ.— Когда же это Швеція была такою непобдимою державой? Разв у насъ народу меньше, разв мы не можемъ набрать войска больше?

— Какъ мы можемъ побдить шведовъ, если это прямое Божеское попущеніе, предсказанное пророчествами?… Охъ, въ Ченстохово нужно людямъ, въ Ченстохово!

И староста умолкъ.

Солнце заходило и красноватыми косыми лучами освщало только часть комнаты, остальное все тонуло во мрак. Кмицицу становилось какъ-то страшно.

— О какихъ пророкахъ говорите вы?— спросилъ онъ, чтобы хоть чмъ-нибудь прервать тягостное молчаніе.

Староста, вмсто отвта, повернулъ голову въ противуположную сторону и громко позвалъ:

— Александра! Александра!

— Боже мой!— вырвалось у пана Кмицица,— кого вы зовете?

Дверь отворилась и въ комнату вошла молодая двушка. Она была блдна, можетъ быть, отъ испуга, а, можетъ быть, отъ недавно перенесенныхъ душевныхъ волненій, и легко скользила по комнат, похожая скоре на видніе, чмъ на живое существо.

— Моя дочь,— отрекомендовалъ староста.— Сыновей въ дом нтъ. Они у пана Чарнецкаго… Поблагодари, дитя мое, этого рыцаря за оказанную имъ помощь, а потомъ прочитай намъ пророчество св. Бригиды.

Двушка поклонилась пану Андрею, вышла изъ комнаты и вскор вернулась со свиткомъ бумаги въ рукахъ.

— Пророчество святой Бригиды,— начала она читать звучнымъ, мягкимъ голосомъ.— ‘Покажется, прежде всего, пять ксьролей и царства ихъ: Густавъ, сынъ Эриха, оселъ лнивый, ибо, покинувши святую вру, перейдетъ въ неправую…’

— Слышите?— спросилъ староста, загибая большой палецъ лвой руки,— Одинъ.

— ‘Эрихъ, сынъ Густава, волкъ съ ненасытною жадностью, навлечетъ на себя ненависть всхъ людей и брата своего Яна. Брата покоритъ онъ войной и будетъ держать въ темниц, вмст съ его женой, четыре года. Наконецъ, Янъ, освободившись и получивъ помощь со стороны, побдитъ Эриха, лишитъ его короны и ввергнетъ на вки въ тюрьму…’

— Замчайте!— перебилъ староста.— Это ужь второй.

Панна продолжала читать дальше:

— ‘Янъ, братъ Эриха, могучій орелъ, побдитель Эриха, датчанъ и гиперборейцевъ. Сынъ его, Зигмундъ, преисполненный доблестями, избранъ на польскій престолъ. Слава потомкамъ его!’

— Понимаете?— спросилъ староста.

— Да продлитъ Господь Богъ лта Яну Казиміру,— отвтилъ Кмицицъ.

— ‘Карлъ, князь Зюдерманландіи — баранъ, ибо какъ бараны ведутъ стадо, такъ онъ привелъ шведовъ къ ложной вр’.

— Это уже четвертый!— замтилъ староста.

— ‘Пятый, Густавъ Адольфъ, убитый, кровь котораго была причиною горя и невзгодъ’.

— Да, это Густавъ Адольфъ,— сказалъ староста.— О Христин здсь нтъ упоминовенія, здсь перечислены только мужчины. Читай теперь окончаніе, оно какъ разъ относится къ теперешнимъ временамъ.

— ‘И покажу теб шестаго, который взволнуетъ землю и море и смутитъ малыхъ… который своею рукой обозначитъ предлъ моей кары. Если скоро онъ своего не добьется, свершится надъ нимъ судъ мой, и оставитъ царство свое въ неустройств и будетъ то, что написано: сютъ смуты, а соберутъ горе и отчаяніе. Я посщу это царство и богатые города, и призову голоднаго, который пожретъ ихъ достатки. Владычествовать будутъ неразумные, а мудрые и старцы поникнутъ главою. Честь и правда падутъ въ прахъ, но придетъ тотъ, кто смягчитъ мой гнвъ и не пощадитъ своей души для любви и правды’.

— Вотъ вамъ,— сказалъ староста.

— Все это такъ оправдывается, что и слпой не могъ бы не поврить,— отвтилъ Кмицицъ.

— Поэтому и шведы не могутъ быть побждены.

— Но придетъ тотъ, кто не пощадитъ своей души для любви правды!— закричалъ Кмицицъ.— Пророчество оставляетъ надежду! Вдь не гибель, а спасеніе ждетъ насъ!

— Содомъ также былъ бы пощаженъ, еслибъ въ немъ нашлось десять праведниковъ, — отвтилъ староста, — но ихъ и столько не насчиталось. Такъ же точно не отыщется и тотъ, который не пощадитъ своей души для любви и правды, и часъ суда пробьетъ.

— Панъ староста, панъ староста, не можетъ этого быть!— горячо заговорилъ было Кмицицъ, но тутъ дверь отворилась и въ комнату вошелъ какой-то немолодой человкъ, въ панцир и съ мушкетомъ въ рукахъ.

— Панъ Щебжицкій?— спросилъ староста.

— Такъ точно., я слышалъ, что на васъ напали разбойники, и поспшилъ къ вамъ на помощь.

— Безъ воли Божіей и волосъ не спадетъ съ головы человческой. Вотъ этотъ рыцарь неожиданно оказалъ мн помощь… А вы откуда? Что новаго слышно?

— Что ни новость, то новое горе, панъ староста. Воеводства: Краковское, Сандомірское, Русское, Любельское, Белзкое, Волынское и Кіевское покорились Густаву Адольфу. Актъ уже подписанъ депутатами и Карломъ.

Староста покачалъ головой и обратился къ Кмицицу:

— Вотъ видите,— сказалъ онъ,— а вы все еще надетесь!

Кмицицъ въ припадк отчаянія рванулъ себя за волосы.

А панъ Щебжицкій продолжалъ дальше:

— Говорятъ также, что войска пана Потоцкаго тоже хотятъ идти къ шведамъ. Гетманъ опасается за свою жизнь и долженъ длать все, что они ни захотятъ.

— Сютъ смуты, а соберутъ горе и отчаяніе, — медленно произнесъ староста.— Кто хочетъ каяться въ своихъ грхахъ, тому пора!

Кмицицъ не могъ больше слышать ни пророчества, ни новыхъ слуховъ, ему хотлось какъ можно скорй ссть на коня и освжить пылающую голову. Онъ вскочилъ и началъ прощаться.

— Куда вы такъ спшите?— спросилъ старикъ.

— Въ Ченстохово! И я такой же гршникъ!

— Тогда я не удерживаю, хотя мн не хотлось бы разставаться съ вами… Надо спшить, ибо день суда близокъ!

Кмицицъ вышелъ, а вслдъ за нимъ вышла и панна, чтобъ, вмсто отца, проводить гостя. Староста ходилъ уже съ большимъ трудомъ.

— Да пошлетъ вамъ Богъ всякаго счастія,— сказалъ Кмицицъ.— Вы не поврите, какъ я вамъ благодаренъ!

— Если это правда, то окажите мн одну услугу. Вы дете въ Ченстохово… вотъ золотой злотъ… возьмите его и закажите обдню.

— За чье имя?— спросилъ Кмицицъ.

Пророчица опустила глаза. Лицо ея подернулось грустью и только на щеки выступилъ легкій румянецъ.

— За имя Андрея, чтобы Богъ наставилъ его на путь истины,— чуть слышно прошептала она.

Кмицицъ попятился назадъ и широко раскрылъ глаза.

— Ради Бога!— прошепталъ онъ прерывающимся голосомъ,— что это за домъ? Гд я?… Только одни пророчества и предсказанія… Васъ зовутъ Александра и вы даете на обдню за душу гршнаго Андрея!… Вдь, это не можетъ быть простой случай,— это перстъ Божій… Это… это… я съ ума сойду!… Ей-Богу, я съ ума сойду!…

— Что съ вами?

Но онъ стремительно схватилъ ее за руки и сжалъ въ своихъ.

— Говорите мн дальше, пророчествуйте до конца!… Если этотъ Андрей исправится и загладитъ свои вины, останется ли Александра врна ему?… Говорите, отвчайте, иначе я не уду!…

— Что съ вами?

— Останется ли ему врна Александра?— повторялъ Кмицицъ.

У панны изъ глазъ брызнули слезы.

— До послдняго издыханія, до минуты смерти!— проговорила она, рыдая.

Не успли ея слова прозвучать, какъ Кмицицъ, словно пораженный громомъ, упалъ къ ея ногамъ. Она хотла было уйти, по онъ удержалъ ее, цловалъ ея ноги и повторялъ:

— Я также гршный Андрей и также жажду искупленія… У меня также есть своя Александра, сокровище мое, свтъ очей моихъ. Пусть вашъ исправится, а моя останется врна мн… Да будутъ слова ваши словами пророка… Вы влили бальзамъ въ мою истерзанную душу… Да вознаградитъ васъ Богъ, да вознаградитъ васъ Богъ!

Онъ вскочилъ, слъ на коня и помчался.

Глава X.

Слова панны старостянки наполнили душу Кмицица надеждой и три дня не выходили изъ его головы. Днемъ на кон, ночью на лож онъ раздумывалъ о томъ, что случилось, и всегда приходилъ къ заключенію, что это не простая случайность, но пророчество, указаніе перста Божія, что если онъ выдержитъ и не сойдетъ съ правой дороги,— съ той, которая была ему указана Александрой,— то она останется врна ему и вновь возвратитъ ему свое сердце. Но, съ другой стороны, у пана Андрея и горестей было не мало. Намренія его были чисты, только не поздно ли онъ собрался выйти съ ними? Была ли какая-нибудь дорога, оставалась ли какая-нибудь возможность проявить ихъ? Республика съ каждымъ днемъ тонула все глубже и глубже, и трудно было не видть, что для ней нтъ уже никакого спасенія. Кмицицъ ничего такъ не желалъ, какъ приступить къ какому-нибудь длу, но вокругъ себя не видалъ никого, кто могъ бы помочь ему. Передъ нимъ мелькали все новыя фигуры, новыя лица, но стоило только приглядться къ нимъ, послушать ихъ, чтобъ окончательно потерять всякую надежду.

А, между тмъ, шведское могущество все росло. Слухи о томъ, что остатки войска бунтуютъ, грозятъ своимъ гетманамъ и хотятъ перейти къ шведамъ, съ каждымъ днемъ длались все настойчивй.

Извстіе, что панъ хорунжій Конецпольскій со своею дивизіей покорился Карлу Густаву, какъ громъ прогремло по всей республик и затмило послдній лучъ надежды, потому что панъ Конецпольскій былъ въ числ збаражскихъ героевъ. Его примру послдовали панъ староста Яворскій и князь Дмитрій Виснвецкій, котораго не удержала даже безсмертная слава его имени. Начали сомнваться даже и въ пан маршал Любомірскомъ. Люди, хорошо знающіе его, утверждали, что честолюбіе въ немъ сильне любви къ отечеству, что если онъ до сихъ поръ стоялъ на сторон короля, то только потому, что ему льстили въ глаза, увряли, что онъ держитъ въ рукахъ судьбу цлаго народа, и проч. Но при вид счастія шведовъ онъ началъ колебаться и все ясне показывалъ несчастному Яну Казиміру, что въ его власти спасти или окончательно погубить его.

Изгнанникъ-король сидлъ въ Глоговой съ горстью врныхъ ему людей, но, увы, и эта немногочисленная кучка рдла съ каждымъ днемъ и переходила на сторону шведовъ. Карлъ Густавъ принималъ ихъ съ распростертыми объятіями и осыпалъ всяческими милостями. Сотни воеводъ, каштеляновъ, сановниковъ коронныхъ и литовскихъ, цлыя толпы вооруженной шляхты, цлыя хоругви несравненной польской конницы стояли въ его лагер, подобострастно глядя въ глаза новаго владыки, готовые исполнить его малйшее желаніе.

На восток война разгорлась съ новою силой. Страшный Хмельницкій снова осадилъ Львовъ, а рати его союзниковъ, проплывая мимо стнъ неприступнаго Замостья, разливались по всему Любельскому воеводству.

Литва находилась въ рукахъ шведовъ и Хованскаго. Радзивиллъ началъ войну на Подлясь, электоръ медлилъ и каждую минуту готовъ былъ нанести послдній ударъ издыхающей республик.

Посольства изо всхъ странъ спшили къ шведскому королю поздравить его съ побдой.

Приближалась зима, листья падали съ деревьевъ, стаи воронъ и галокъ, покинувъ лса, поднимались надъ городами и. деревнями республики.

Послдній привалъ передъ Ченстоховомъ выпалъ на долю пана Андрея въ Крушин, но едва онъ усплъ расположиться на ночь, какъ прибыли новые гости. Прежде всего, появился, шведскій отрядъ подъ предводительствомъ какого-то очень важнаго офицера. То былъ человкъ среднихъ лтъ, рослый, сильный, плечистый. Несмотря на свое платье и наружность чужеземца, онъ, войдя въ корчму, заговорилъ чистйшимъ польскимъ, языкомъ и спросилъ пана Андрея, кто онъ таковъ и куда детъ? Кмицицъ началъ было разсказывать, какъ его обманулъ шведскій офицеръ, выдавъ, вмсто денегъ, квитанцію, какъ онъ намревается хать жаловаться къ королю, но не усплъ окончить своего разсказа. На улиц застучали копыта новаго отряда. Офицеръ поспшно выбжалъ изъ корчмы, Кмицицъ пошелъ за нимъ и остановился въ дверяхъ сней.

Къ корчм подъхала карета, окруженная конвоемъ шведскихъ рейтеровъ. Офицеръ подбжалъ, отворилъ дверцы и почтительно снялъ свою шляпу. Изъ кареты вышелъ пожилой человкъ въ черномъ мховомъ плащ.

Офицеръ выхватилъ факелъ изъ рукъ рейтера, поклонился еще разъ и сказалъ:

— Сюда, ваше превосходительство!

Кмицицъ торопливо вошелъ въ комнату, а прізжіе за нимъ.. Офицеръ поклонился въ третій разъ и заговорилъ:

— Ваше превосходительство! я — Вейгардъ Вжещовичъ, провіантмейстеръ его величества короля Карла Густава, и высланъ съ экскортомъ на встрчу вашего превосходительства.

— Мн очень пріятно видть такого доблестнаго рыцаря,— отвтилъ человкъ въ черномъ плащ.— Я хотлъ было отслушать обдню въ Ченстохов, но въ Велюн получилъ извстіе, что его величество приказываетъ мн спшить. Мы отдохнемъ немного и отправимся дальше, а вы тмъ временемъ отпустите вашъ экскортъ.

Офицеръ пошелъ отдать надлежащее распоряженіе. Панъ Андрей задержалъ его на дорог.

— Кто это?— спросилъ онъ.

— Баронъ Лизола, императорскій посланникъ.

Онъ вышелъ и черезъ минуту возвратился назадъ съ докладомъ, что все готово.

— Благодарю,— сказалъ Лизола и съ небрежною любезностью предложилъ Вжещовичу мсто напротивъ себя.

— На двор поднялся втеръ, кажется, дождь пойдетъ,— сказалъ онъ.— Намъ, можетъ быть, придется долго простоять здсь. Поговоримъ пока передъ ужиномъ. Что здсь слышно? Говорятъ, малопольскія воеводства покорились вамъ?

— Такъ точно, ваше превосходительство. Его величество ждетъ только изъявленія покорности остальныхъ войскъ и потомъ тотчасъ же пойдетъ на Варшаву и Пруссію.

— Есть ли надежда, что они покорятся?

— Депутаты отъ войскъ уже въ Краков. Наконецъ, они не могутъ поступить иначе,— имъ нтъ никакого выбора. Если они не перейдутъ къ намъ, Хмельницкій перебьетъ ихъ до единаго.

Лизола поникъ своею умною головой на грудь.

— Страшныя, неслыханныя вещи!— сказалъ онъ.

Разговоръ происходилъ на нмецкомъ язык. Кмицицъ не пропускалъ ни одного слова.

— Ваше превосходительство,— замтилъ Вжещовичъ,— случилось то, что должно было случиться.

— Можетъ быть, но, все-таки, трудно отказаться отъ сочувствія тому могуществу, которое существовало… и котораго больше ужь нтъ… Кто не шведъ, тотъ долженъ жалтъ объ этомъ.

— Я не шведъ, но коли сами поляки не жалютъ, то и я не чувствую къ этому ни малйшаго поползновенія.

Лизола внимательно посмотрлъ на него’.

— Правда, фамилія ваша не шведская. Скажите, пожалуйста, какой вы національности?

— Я чехъ.

— Да? Подданный германскаго императора?… Значитъ, мы слуги одного и того же государя?

— Я состою на служб его величества короля шведскаго,— съ поклономъ сказалъ Вжещовичъ.

— Я нисколько не умаляю значенія вашей службы, но вы должны понимать, что кому бы и гд бы вы ни служили, обязанности ваши по отношенію къ вашему монарху не прекращаются.

— Я не отрицаю этого.

— Тогда я долженъ откровенно сказать вамъ, что нашъ государь скорбитъ надъ участью республики и ея короля и не можетъ снисходительно смотрть на тхъ своихъ подданныхъ, которые прилагаютъ свои руки, чтобъ окончательно погубить дружественное ему государство. Что вамъ сдлали поляки, за что вы такъ жестоко относитесь къ нимъ?

— Я буду откровененъ съ вами. Младшій сынъ дворянской фамиліи, я долженъ былъ искать счастья по блому свту и, наконецъ, прибылъ сюда, въ страну, населенную роднымъ народомъ…

— Что же, васъ, здсь дурно приняли?

— Меня назначили завдывать солеварнями. Я нашелъ доступъ къ положенію, къ обществу и къ самому королю. Теперь я служу шведамъ, но если кто-нибудь назоветъ меня неблагодарнымъ, я буду протестовать.

— Почему?

— А почему ко мн можно предъявлять большія требованія, чмъ къ самимъ полякамъ? Да и гд теперь поляки? Гд сенаторы этого королевства, князья, магнаты, шляхта, рыцарство, если не въ шведскомъ лагер? Вдь, они первые должны знать, что имъ нужно длать, гд спасеніе и въ чемъ гибель ихъ отечества. Я иду за ними, и кто же иметъ право назвать меня неблагодарнымъ? Почему я, чужеземецъ, долженъ быть боле врнымъ королю польскому и республик, чмъ они сами? Ради чего я долженъ пренебрегать тою службой, которой они сами такъ добиваются?

Лизола не отвчалъ ничего. Онъ, казалось, прислушивался къ шуму осенняго дождя, который начиналъ барабанить въ стекла корчмы.

— Говорите дальше,— сказалъ онъ, наконецъ.— Клянусь Богомъ, странныя вещи приходится слышать мн.

— Я ищу счастья тамъ, гд могу найти его,— продолжалъ Вжещовичъ,— и еслибъ и заботился о судьб этого народа, то все равно онъ долженъ погибнуть.

— Почему?

— Прежде всего, потому, что самъ хочетъ этого, во-вторыхъ, заслуживаетъ этого. Да есть ли на свт другой край, гд бы можно было найти столько своеволія и безурядицы?… Что за правленіе здсь? Король не правитъ, потому что ему не даютъ… Сеймы не правятъ, потому что ихъ срываютъ… Войска нтъ, потому что никто не хочетъ платить податей, послушанія нтъ, потому что послушаніе противуполагается вольности, нтъ закона, потому что не кому исполнять его приговоры, и всякій, кто посильнй, топчетъ его въ ногахъ, нтъ у этого народа понятія о врности, потому что вс покинули своего государя, нтъ любви къ отечеству, потому что они отдали его шведамъ за общанія, что никто не помшаетъ имъ своевольничать попрежнему… Гд могло случиться что-нибудь подобное? Какой другой народъ помогалъ бы непріятелю завоевывать собственный свой край, кто бы покинулъ своего собственнаго короля не за тиранство, не за злыя дла, а за то, что пришелъ другой, боле сильный? Что у него есть, скажите, ваше превосходительство?… Пускай мн кто-нибудь назоветъ хоть одну добродтель: постоянство, умъ, сдержанность? Что у него есть? Хорошая конница?— да, и ничего больше… Такъ, вдь, нумидійцы и галлы, какъ это можно видть у римскихъ историковъ, обладали хорошею конницей, а гд они теперь? Погибли, какъ и эти должны погибнуть. Кто хочетъ спасти ихъ, тотъ только время напрасно тратитъ, ибо они сами не хотятъ спастись!… Только сумасшедшіе, буйные, измнники и населяютъ эту землю!

Лизола не протестовалъ и спросилъ только:

— Панъ Вейгардъ, вы — католикъ?

Вжещовичъ измнился въ лиц.

— Такъ точно, ваше превосходительство!— отвтилъ онъ.

— Я слышалъ въ Велюн, что есть люди, которые подговариваютъ его величество занять Ясногорскій монастырь… Правда это?

— Монастырь лежитъ близъ силезской границы и Янъ Казиміръ легко можетъ получать оттуда подкрпленія. Мы должны занять его, чтобы помшать этому… Я первый обратилъ на это вниманіе и поэтому его величество уполномочилъ меня…

Тутъ Вжещовичъ сразу оборвалъ свою рчь. Онъ вспомнилъ о Кмициц, сидвшемъ въ другомъ углу комнаты, и подошелъ къ нему:

— Рыцарь, вы понимаете по-нмецки?— спросилъ онъ.

— Ни слова!— отвтилъ панъ Андрей.

— Жаль, мы хотли было пригласить васъ къ себ.

И онъ вновь обратился къ Лизол:

— Здсь сидитъ какой-то шляхтичъ, но такъ какъ онъ не понимаетъ по-нмецки, то мы можемъ разговаривать свободно.

— У меня нтъ никакихъ секретовъ,— отвтилъ Лизола,— но такъ какъ я и самъ католикъ, то мн не хотлось бы видть поношенія святаго мста… Мое мнніе раздляетъ самъ императоръ и потому я буду просить его величество пощадить монаховъ. И вамъ не слдовало бы спшить до новой резолюціи.

— У меня есть опредленныя, хотя тайныя, инструкціи. Ваше превосходительство можете быть совершенно спокойны. Святое мсто не подвергнется никакому поруганію. Я — католикъ…

Лизола усмхнулся и шутливо спросилъ:

— А въ монашенскую сокровищницу, все-таки, заглянете, а?

— Очень можетъ быть. Пречистая Два не нуждается въ талерахъ пріорскаго сундука. Коль скоро вс несутъ налоги, пусть и монахи платятъ.

— А если они станутъ сопротивляться?

Вжещовичъ расхохотался.

— Въ этой стран и прежде никто не сопротивлялся, а теперь и подавно никто не будетъ. Было время, а теперь поздно!

— Поздно,— повторилъ Лизола.

Разговоръ на этомъ и покончился. Посл ужина Лизола и Вжещовичъ ухали. Кмицицъ остался одинъ. Это была для него самая ужасная ночь со времени вызда изъ Кейданъ.

Прислушиваясь къ словамъ Вейгарда Вжещовича, онъ долженъ былъ сдерживаться, чтобы не крикнуть: ‘лжешь, собака!’ и не броситься на него съ обнаженною саблей. И если онъ не сдлалъ этого, то только потому, что въ словахъ чужеземца звучала правда,— страшная, палящая, какъ огонь, но, все-таки, правда.

‘Что бы я могъ сказать ему?— спрашивалъ онъ себя,— какое доказательство привести?… Правду говорилъ онъ, подохнуть бы ему на мст!… И этотъ цезарскій посланникъ сознался, что все кончено и всякая оборона запоздала’.

Кмицицъ въ значительной степени страдалъ, можетъ быть, отъ того, что это ‘поздно’ было приговоромъ не только для отечества, но и для его личнаго счастья. А муки и такъ онъ видлъ довольно, уже и силъ у него почти не хватало, потому что цлую недлю онъ только и слышалъ, что все пропало, что теперь уже не время,— поздно. Ни одинъ лучъ надежды не западалъ въ его душу.

Пана Андрея цлую ночь била сильная лихорадка. По временамъ ему казалось, что онъ расхворается. Но начало разсвтать. Кмицицъ вскочилъ и вышелъ на дворъ.

Первые лучи разсвта еще боролись съ ночною темнотой, тучи скопились длинными полосами на запад, но восточный край горизонта былъ чистъ, на неб сверкали звзды. Кмицицъ разбудилъ своихъ людей, нарядился въ лучшую одежду,— наступало воскресенье,— и тронулся въ путь.

Посл безсонной ночи онъ былъ разбитъ и душевно, и тлесно. Ни это блдное, хотя свжее, бодрящее осеннее утро, ни пробуждающаяся отъ сна природа не могли разогнать скорби, гнетушей сердце рыцаря. Надежда выгорла въ немъ до капли и угасла, какъ лампада, въ которой нтъ уже боле масла..Что принесетъ ему этотъ день? Ничего. То же самое горе, то же отчаяніе, тяжесть скоре увеличится, чмъ уменьшится.

Тмъ временемъ становилось все свтлй и свтлй. Небо изъ сраго становилось голубымъ. Вотъ на краю горизонта показалась какая-то свтящаяся точка.

— Странно!— проговорилъ Сорока.— Западъ, а какъ будто бы тамъ солнце встаетъ.

Дйствительно, точка все росла и росла, изъ точки становилась кругомъ. Словно чья-то рука повсила надъ землей огромную звзду, распространяющую вокругъ ослпительные лучи.

Кмицицъ и его люди съ изумленіемъ смотрли на это странное явленіе.

Впереди по дорог халъ крестьянинъ. Кмицицъ догналъ его.

— Послушай!— окрикнулъ онъ,— что это свтится?

— Костлъ ясногорскій,— сказалъ крестьянинъ.

— Слава Пречистой Дв!— воскликнулъ Кмицицъ и снялъ съ головы шапку.

Посл столькихъ дней муки и сомнній панъ Андрей почувствовалъ въ себ какую-то странную перемну. Едва слова: ‘ясногорскій костелъ’ коснулись его ушей, какъ тоска его исчезла, какъ будто снятая чьею-то рукой.

Рыцаремъ овладла какая-то необъяснимая боязнь, полная благоговнія, и, вмст съ тмъ, великая, святая радость. Отъ этой церкви, горящей на высот, въ первыхъ лучахъ солнца, шла надежда, съ которой панъ Андрей давно разстался, упованіе, котораго такъ напрасно искалъ, непобдимая сила, на которую хотлъ опереться. Въ него вступила какъ будто бы новая жизнь и начала разливаться по его жиламъ вмст съ кровью. Онъ вздохнулъ полною грудью.

А костлъ горлъ все ярче, какъ будто отнялъ у солнца вс его лучи. Кмицицъ долго не могъ свести съ него глазъ. Лица его людей также стали серьезными и умиленными.

Вдругъ въ тихомъ воздух раздался первый ударъ колокола.

— Съ коней!— крикнулъ панъ Андрей.

Вс соскочили съ коней и упали на колни. Кмицицъ громко произносилъ слова молитвы, солдаты подхватывали ее хоромъ.

Мимодующіе крестьяне присоединялись къ нимъ и, въ конц-концовъ, составили довольно значительную толпу.

Посл конца молитвы панъ Андрей пошелъ пшкомъ и чувствовалъ себя совершенно перерожденнымъ. На поворотахъ дороги костлъ то исчезалъ, то появлялся вновь. Монастырь и окружающія его стны по мр приближенія становились все больше, все величественнй. Наконецъ, вдали показался и городъ, а подъ горою цлыя сотни домовъ и хатъ, которые въ присутствіи громады костла казались птичьими гнздами.

Было воскресенье. Когда солнце поднялось на небо, вся дорога зароилась возами и пшимъ людомъ, идущимъ къ обдн. Съ высокихъ башень начали раздаваться голоса большихъ и малыхъ колоколовъ. Въ этихъ мдныхъ голосахъ слышалось какое-то особое могущество, какое-то величавое спокойствіе. Этотъ клочекъ земли у подножія Ясной Горы совсмъ не походилъ на остальной край.

Вокругъ монастырскихъ стнъ чернли толпы людей. Подъ горой стояли сотни возовъ, бричекъ, колясокъ, людской говоръ смшивался со ржаніемъ коней. Дальше, направо, вдоль главной дороги, ведущей на гору, протянулась цлая линія лавочекъ со свчами, образками и крестиками. Волна народа плыла, нестсняемая ничмъ.

Ворота были широко открыты: кто хотлъ — входилъ, кто хотлъ выходилъ, на стнахъ, у пушекъ, не было ни одного солдата. Монастырь охраняла святость мста, а, можетъ быть, монахи полагались на письма Карла Густава, уврявшаго ихъ въ полной безопасности.

Глава XI.

Отъ крпостныхъ воротъ крестьяне и шляхта, горожане изъ разныхъ мстъ, люди всхъ возрастовъ и сословій ползли къ костлу на колняхъ, распвая молитвы: Рка эта плыла очень медленно, останавливаясь поминутно въ тсныхъ мстахъ. Между одною молитвой и другою толпа смолкала и билась лбомъ въ землю, тогда слышались только умоляющіе голоса нищихъ, которые, сидя по обоимъ берегамъ человческой рки, показывали свои искалченные члены. Ихъ вытье смшивалось со стукомъ монетъ, падающихъ на дно деревянныхъ и оловянныхъ чашекъ. Рка головъ текла дальше. По мр того, какъ волна приближалась къ двери костла, благочестивое настроеніе молящихся переходило въ какой-то восторгъ. Всюду виднлись руки и глаза, поднятые къ небу, лица, блдныя отъ волненія или раскраснвшіяся отъ молитвы.

Разница положеній исчезала совершенно: мужицкія сермяги смшивались съ кунтушами, солдатскіе колеты съ желтыми кафтанами горожанъ.

Въ дверяхъ костла давка еще больше увеличилась. Человческія тла сплотились въ какой-то помостъ, по которому можно было свободно пройти, не касаясь земли. Груди не хватало воздуху, тламъ простора, но духъ, оживляющій ихъ, придавалъ имъ крпость желза. Молились вс, никто не думалъ ни о чемъ другомъ, каждый выносилъ на себ тяжесть всей массы, но никто не падалъ и, подъ напоромъ цлой тысячи человкъ, чувствовалъ въ себ присутствіе силы въ тысячу разъ больше обыкновенной и съ этою силой проталкивался впередъ, погруженный въ молитву, въ упоеніе, въ экзальтацію.

Кмицицъ, ползшій вмст со своими людьми въ первыхъ рядахъ, добрался однимъ изъ первыхъ до костла, потомъ теченіе унесло его въ святую часовню, гд народъ падалъ лицомъ ницъ, плача и благоговйно цлуя полъ. То же длалъ и панъ Андрей, и когда, наконецъ, осмлился поднять голову, чувство блаженства, счастья, а, вмст съ тмъ, и смертельной боязни чуть не лишило его сознанія.

Въ часовн царствовалъ красноватый полумракъ, который почти не разгоняли отблески свчъ, теплящихся передъ алтаремъ. Черезъ стекла проходили цвтные лучи и вс эти огоньки, красные, фіолетовые, золотистые, дрожали на стнахъ, скользили по рзьб, пробирались въ темную глубину, выставляя на видъ какіе-то неопредленные предметы, точно погруженные въ глубокій сонъ. Таинственные отблески разбгались и сливались съ темнотой такъ незамтно, что всякая разница между свтомъ и тнями исчезала. Дымъ кадилъ расходился пурпуровыми клубами, блый стихарь монаха, служащаго обдню, игралъ блдными цвтами радуги. Все это было полуясно, полуприкрыто, не по-земному: и свтъ не земной, и тни не земныя,— таинственныя, торжественныя, насыщенныя молитвой и святостью.

Изъ главнаго придла костла доходилъ, словно шумъ океана, смшанный гулъ человческихъ голосовъ, а здсь царствовала глубокая тишина, прерываемая только голосомъ монаха, читающаго возгласы.

Образъ былъ еще закрытъ, но ожиданіе сдавливало дыханіе въ груди. Видны были только глаза, устремленные въ одну сторону, и неподвижныя лица, словно распростившіяся со всмъ земнымъ.

Монаху вторилъ органъ своими мягкими, нжными звуками. По временамъ казалось, что эти звуки то журчатъ какъ вода въ ручь, то падаютъ на землю тихимъ майскимъ дождемъ. Но вотъ грянулъ громъ трубъ и какой-то страхъ охватилъ вс сердца. Занавска образа раздвинулась въ об стороны и потокъ брилліантоваго свта хлынулъ внизъ на молящихся.

Въ часовн раздались рыданія, стоны и вопли.

— Salve Regina!— загремла шляхта,— monstra te esse mtrem!— а крестьяне кричали: ‘Два Пресвятая! Царица ангеловъ, спаси, помоги, утшь, смилуйся надъ нами!’

И долго еще длились эти крики, вмст съ рыданіями женщинъ, жалобами несчастныхъ, съ мольбами больныхъ или калкъ.

Изъ Кмицица чуть душа не вышла, онъ чувствовалъ только, что передъ нимъ безконечность, которую онъ ни обнять, ни постигнуть не можетъ, и передъ которой все исчезаетъ. Чмъ были сомннія его въ присутствіи этой вры, горе въ присутствіи этого утшенія, шведская сила въ присутствіи этой защиты, чмъ была людская злоба передъ этою благодатью?

Онъ пересталъ мыслить, онъ только чувствовалъ, онъ забылъ все, забылъ, кто онъ таковъ, гд находится. Ему казалось, что онъ умеръ, что душа его летитъ съ звуками органа, сливается съ дымомъ кадильницъ. Руки, привыкшія къ мечу и кровопролитію, невольно поднялись къ небу.

Тмъ временемъ обдня кончилась. Панъ Андрей, самъ не зная какъ, опять очутился въ главномъ придл. Ксндзъ говорилъ проповдь, но Кмицицъ еще долго ничего не слыхалъ, ничего не понималъ, какъ человкъ, пробужденный отъ сна, не сразу соображаетъ, гд кончается сонъ и начинается дйствительность.

Первыя слова, которыя онъ услыхалъ, были: ‘Здсь очищается человческая душа, и ни шведъ не можетъ побороть этой⁷силы, ни блуждающіе во мрак загасить вчнаго свта истины!’

‘Аминь!’ — мысленно сказалъ Кмицицъ и началъ бить себя въ грудь. Ему теперь казалось, что онъ тяжко гршилъ, думая, что все уже пропало и нтъ ни откуда надежды.

Посл обдни онъ остановилъ перваго попавшагося монаха и попросилъ провести его къ пріору.

Пріоръ принялъ его тотчасъ же. То былъ человкъ на склон дней, съ кроткимъ и спокойнымъ лицомъ. Черная густая борода обрамляла его блдное лицо съ голубыми проницательными глазами. Кмицицъ поцловалъ рукавъ его одежды, онъ обнялъ его голову и спросилъ: ‘Кто ты таковъ и зачмъ прибылъ сюда?’

— Я прибылъ изъ Жмуди,— отвтилъ панъ Андрей,— чтобъ, посвятить себя Пречистой Дв, отчизн несчастной и оставленному всми королю. Много я гршилъ передъ ними и теперьжажду принести покаяніе… только какъ можно скорй, сегодня, завтра,— у меня вся душа изныла. Свое настоящее имя я скажу вамъ, преподобный отецъ, на исповди, ибо меня могутъ оболгать злые люди и помшать моему искупленію. Для всхъ остальныхъ моя фамилія Бабиничъ (такъ называется моя деревушка). А теперь я привезъ вамъ важное извстіе, оно касается здшней святой обители… Выслушайте меня…

— Говорите, я слушаю,— сказалъ пріоръ.

— Долго я халъ, много видлъ и скорблъ много… Непріятель повсюду забралъ силу, еретики подняли голову… да что еретики!— сами католики-переходятъ въ лагерь врага, который теперь, ободренный взятіемъ двухъ столицъ, осмливается поднять дерзкую руку и на Ясную Гору!

— Откуда вы знаете это?— спросилъ ксндзъ-пріоръ Кордецкій.

— Вчера я ночевалъ въ Крушин. Туда пріхали Вейгардъ-Вжещовичъ и имперскій посолъ Лизола, который возвращался отъ бранденбургскаго электора и халъ къ шведскому королю.

— Шведскаго короля уже нтъ въ Краков, — отвтилъ ксндзъ, проницательно глядя прямо въ глаза пана Андрея.

Но Кмицицъ не опустилъ своихъ глазъ внизъ и продолжалъ:

— Я не знаю, тамъ ли онъ, или нтъ… Я знаю, Лизола халъ къ нему, а Вжещовича послали къ нему на встрчу. Они говорили по-нмецки, не думая, чтобъ этотъ языкъ былъ мн знакомъ… Оказывается, Вейгардъ получилъ приказаніе занять монастырь и конфисковать монастырскую казну.

— Да совершится воля Божія!— спокойно сказалъ ксндзъ.

Кмицицъ испугался. Онъ думалъ, что ксндзъ называетъ волею Божьею приказъ шведскаго короля и не думаетъ о сопротивленіи.

— Я видлъ въ Пултуск костлъ въ шведскихъ рукахъ,— несмло заговорилъ онъ.— Тамъ солдаты играли въ карты, беззаконничали съ распутными женщинами…

Ксндзъ не переставалъ смотрть ему прямо въ глаза.

— Странно,— сказалъ онъ,— въ очахъ вашихъ видны правда и искренность…

Кмицицъ вспыхнулъ.

— Пусть я умру на мст, если говорю неправду!

— Во всякомъ случа, привезенныя вами извстія очень важны. Вы позволите мн пригласить сюда старшихъ братій и шляхтичей, которые проживаютъ у насъ въ настоящее время и помогаютъ своими совтами въ трудныхъ случаяхъ, вы позволите?…

— Я охотно повторю то же самое и въ ихъ присутствіи.

Ксндзъ Кордецкій вышелъ и черезъ четверть часа возвратился съ четырьмя монахами.

Вслдъ за ними явились: панъ Рожицъ-Замойскій, мечникъ срадзскій, панъ Окельницкій, хорунжій велюнскій, панъ Петръ Чарнецкій, молодой рыцарь съ воинственнымъ лицомъ, и еще нсколько шляхтичей. Ксндзъ Кордецкій представилъ имъ пана Бабинича изъ Жмуди и повторилъ сообщеніе Кмицица. Шляхта пришла въ изумленіе и начала оглядывать Андрея пытливыми и недоврчивыми глазами.

— Да сохранитъ меня Богъ, чтобъ я подозрвалъ этого рыцаря во лжи или дурныхъ намреніяхъ,— заговорилъ ксндзъ Кордецкій,— но привезенныя имъ извстія настолько неправдоподобны, что я счелъ за лучшее обсудить ихъ вмст съ вами. Можетъ быть, рыцарь ошибся, не разслыхалъ, не понялъ или былъ обманутъ какимъ-нибудь еретикомъ. Наполнить наше сердца страхомъ, произвести тревогу въ святомъ мст, помшать богослуженію,— это для нихъ такое удовольствіе, въ которомъ никто себ не откажетъ.

— Нужно, прежде всего, знать теперешнія обстоятельства,— сказалъ панъ Замойскій.

— Обстоятельства таковы,— отвтилъ ксндзъ,— что если Богъ и Его Пресвятая Мать не ослпятъ окончательно нашего врага, то онъ никогда не осмлится поднять мечъ на Ея святое жилище. Не собственною своею силой побдилъ онъ республику,— ея же сыны помогали ему въ этомъ, но какъ бы низко ни упалъ нашъ народъ, въ какихъ бы ни погрязъ грхахъ,— вдь, и въ самомъ грх есть граница, которую онъ не осмлится переступить. Онъ отрекся отъ своего государя, республики, но своей Матери, Покровительницы и Царицы не пересталъ чтить. Врагъ смется и. издвается надъ нами, спрашиваетъ, что у насъ осталось изъ старыхъ добродтелей? А я отвчу: мы вс погибли, но что-то такое осталось,— осталась вра въ Святую Дву, — и на этомъ-то фундамент можетъ опереться новое зданіе. Я вижу ясно, пусть хоть одно шведское ядро вырветъ кирпичъ изъ этихъ священныхъ стнъ, и вс, даже самые закоренлые, отвернутся отъ шведовъ и обратятъ свои мечи противъ нихъ, своихъ вчерашнихъ друзей и союзниковъ. Яо и шведы хорошо понимаютъ свою опасность… И такъ, если Богъ не поразилъ ихъ умственною слпотой, они никогда не осмлятся-напасть на Ясную Гору, потому что этотъ день былъ бы началомъ ихъ конца и нашего выздоровленія.

Кмицицъ съ удивленіемъ слушалъ слова ксндза Кордецкаго, они, вмст съ тмъ, служили отвтомъ на нападки Вжещовича. Онъ постарался овладть собой и заговорилъ:

— Почему же, преподобный отецъ, мы можемъ думать, что Богъ не послалъ ослпленія на нашихъ враговъ? Сообразите ихъ гордость, ихъ жадность къ пріобртенію богатствъ, примите въ соображеніе невыносимый гнетъ и подати, которыми они облагаютъ даже духовенство, и вы поймете, что они не отступятъ и передъ святотатствомъ.

Ксндзъ Кордецкій не отвтилъ Кмицицу прямо, но обратился ко всмъ собравшимся:

— Этотъ рыцарь говоритъ, что видлъ пана Лизолу, дущаго къ шведскому королю. Какъ же это можетъ быть, если краковскіе паулины извщаютъ меня, что короля нтъ ни въ Краков, ни во всей Малой Польш, такъ какъ посл покоренія Кракова онъ тотчасъ же ухалъ въ Варшаву?

— Не можетъ быть!— отвтилъ Кмицицъ.— Онъ ждетъ изъявленій подданства отъ войскъ пана Потоцкаго.

— Подданство приметъ отъ имени короля, генералъ Дугласъ,— сказалъ пріоръ,— такъ мн пишутъ изъ Кракова.

Кмицицъ замолчалъ:, онъ не зналъ, что ему отвчать.

— Допустимъ, — продолжалъ ксндзъ, — что король шведскій не хочетъ видть императорскаго посла и нарочно разъхался съ нимъ. Карлъ Густавъ любитъ прізжать и узжать неожиданно (кром того, его сердитъ нершительность императора),— я охотно врю, что онъ ухалъ, длая видъ, что какъ будто бы ничего не знаетъ о посл. Но вотъ, что странно: какъ графъ Вжещовичъ сразу сообщилъ вс свои сокровенныя мысли Лизол, католику, расположенному къ намъ и нашему изгнанному королю? Кром того, имйте въ виду, что. у меня есть грамота отъ Карла Густава, гд онъ ручается, что нашъ монастырь навсегда будетъ освобожденъ отъ постоя и занятія.

— Что же вы скажете, рыцарь?— спросилъ Замойскій.— Зачмъ, съ какимъ намреніемъ вы хотите смутить покой святыхъ отцовъ и насъ, обитающихъ здсь?

Кмицицъ стоялъ, словно осужденный передъ судомъ. Съ одной стороны, его приводило въ отчаяніе, что если ему не поврятъ, монастырь станетъ добычей непріятеля, съ другой — его палилъ стыдъ, потому что онъ самъ видлъ, какъ все противорчитъ его словамъ, какъ легко его могутъ счесть обманщикомъ. При одной мысли объ этотъ въ немъ пробудился старый, полудикій Кмицицъ. Но, въ конц-концовъ, онъ съумлъ побдить себя, призвалъ на помощь все свое терпніе и проговорилъ глухимъ голосомъ:

— Я повторяю еще разъ то, что слышалъ: Вейгардъ Вжещовичъ долженъ напасть на монастырь. Срока я не знаю, но думаю, что онъ близокъ… Я предостерегаю васъ, и если вы не послушаетесь, отвтственность падетъ не на меня!

Тутъ въ дло вмшался панъ Петръ Чарнецкій.

— Позвольте мн, — сказалъ онъ — спросить этого пришельца…

— Вы не смете оскорблять меня!— вспыхнулъ Кмицицъ.

— Не имю ни малйшаго желанія,— сухо отвтилъ панъ Петръ,— тутъ дло идетъ о Святой Дв и ея обители, а потому вы должны забыть о вашихъ обидахъ, на время, по крайней мр (если вамъ угодно, я всегда готовъ вамъ дать удовлетвореніе). Вы приносите намъ извстія, — мы хотимъ проврить ихъ, а если вамъ не угодно отвчать, мы можемъ подумать…

— Хорошо, спрашивайте!— сказалъ Бабиничъ сквозь стиснутые зубы.

— Вы изъ Жмуди, значитъ, должны знать, что длается во дворц измнника. Перечислите мн тхъ, которые помогали ему губить отечество, имена его полковниковъ, напримръ?

Кмицицъ поблднлъ, какъ полотно, однако, сказалъ нсколько фамилій.

— Панъ Тизенгаузъ, мой пріятель, говорилъ мн много объ одномъ, самомъ главномъ… Вы ничего не знаете объ этомъ архимерзавц?

— Не знаю…

— Какъ? Вы не слыхали о томъ, кто проливалъ, какъ Каинъ, братскую кровь?… Въ Жмуди не слыхали о Кмициц?

— Святые отцы!— закричалъ панъ Андрей, трясясь какъ въ лихорадк,— пусть меня спрашиваютъ духовныя лица, я все вынесу… Но, ради Бога, не дозволяйте этому шляхтичонку дольше терзать меня…

— Оставьте его!— сказалъ ксндзъ Кордецкій.

— Еще одинъ вопросъ!— вмшался мечникъ срадзкій и спросилъ у Кмицица:

— Вы не думали, что мы не повримъ вашимъ словамъ?

— Клянусь. Богомъ!— сказалъ панъ Андрей.

— Какую же вы ожидали за это награду?

Панъ Андрей, вмсто отвта, лихорадочно засунулъ об руки въ маленькій кожаный мшечекъ, висящій у него за поясомъ, и высыпалъ на столъ дв горсти жемчугу, изумрудовъ, сапфировъ и иныхъ драгоцнныхъ каменьевъ.

— Вотъ какой!— сказалъ онъ прерывистымъ голосомъ.— Не за деньгами пришелъ я сюда, не за вашими наградами… Вотъ здсь перлы и еще разные камешки… Все это добыча моя, съ боярскихъ шапокъ сорвалъ… Вотъ кто я!… Разв я награды какой-нибудь просилъ? Я хотлъ посвятить себя Пречистой Дв, конечно, посл исповди, съ облегченнымъ сердцемъ!… Ботъ какую награду мн нужно… У меня и еще есть!…

Вс присутствующіе пришли въ изумленіе. Какая надобность этому человку вводить кого-нибудь въ заблужденіе, если имъ не руководитъ желаніе наживы?

Панъ Петръ Чарнецкій совсмъ отороплъ,— человка всегда можно ослпить богатствомъ и видомъ чужаго могущества.

Кмицицъ стоялъ съ высоко поднятою головой, похожею на голову разгнваннаго орла, съ горящими глазами и румянцемъ на щекахъ. Свжая рана его посинла и онъ былъ просто страшенъ, грозя своимъ взглядомъ пану Чарнецкому, боле всхъ навлекшему на себя его негодованіе.

— Сквозь самый вашъ гнвъ проглядываетъ правда,— сказалъ ксндзъ Кордецкій,— но вы должны взять назадъ ваши сокровища. Пресвятая Два не можетъ принять то, что пожертвовано ей во гнв, хотя бы и справедливомъ. Наконецъ, я еще раньше сказалъ, что здсь дло идетъ не о васъ, но о принесенныхъ вами извстіяхъ, которыя наполнили насъ страхомъ и тревогою. Кто знаетъ, не ошиблись ли вы, не истолковали ли чего-нибудь въ ложномъ вид, хотя я нисколько не сомнваюсь въ вашей искренности. Какъ мы можемъ выгнать всхъ молящихся и держать ворота на заперти день и ночь?

— Непремнно на заперти! Ради Всемогущаго Бога, на заперти!— крикнулъ Кмицицъ, сжимая руки такъ, что даже суставы хрустнули.

— Да мы и такъ не оставляемъ безъ вниманія того, что длается въ окрестности, и поправляемъ стны,— сказалъ панъ Замойскій.— Днемъ мы можемъ пускать людей на богомолье, но осторожность соблюдать, все-таки, слдуетъ, хотя бы потому, что король Карлъ ухалъ, а Виттембергъ держитъ Краковъ въ желзныхъ рукахъ и духовныхъ угнетаетъ наравн со свтскими.

— Хотя я не врю въ показаніе, но противъ мръ предосторожности ничего не имю,— сказалъ панъ Петръ Чарнецкій.

— А я пошлю монаховъ спросить у Вжещовича, точно ли жоролевская охранная грамота ничего не значитъ?— сказалъ ксндзъ Кордецкій.— Васъ же, рыцарь, да наградитъ Богъ за доброе намреніе… Если ваши сообщеніи врны, то вы оказали большую услугу отечеству и Божіей Матери, но не удивляйтесь, что мы недоврчиво отнеслись къ вамъ. Насъ и такъ не мало пугали раньше: одни длали это но злоб къ святой вр, другіе изъ-за выгодъ, третьи по ошибк, можетъ быть… Да… А теперь пора къ вечерни. Вымолимъ милосердіе у Святой Двы и посвятимъ себя безраздльно на служеніе Ей.

Посл вечерни ксндзъ Кордецкій долго исповдывалъ пана Андрея уже въ опуствшемъ костл. Панъ Андрей пролежалъ до полночи, распростершись крестомъ, передъ замкнутыми дверями церкви, наконецъ, возвратился домой, разбудилъ Сороку и приказалъ ему бить себя плетью до тхъ поръ, пока спина его и плечи не покрылись кровью.

Глава XII.

На другой день съ самаго утра въ монастыр царствовало особенное движеніе. Ворота, правда, были открыты, богомольцевъ никто не стснялъ, служба совершалась обычнымъ порядкомъ, но посл обдни вс посторонніе получили приказъ оставить монастырь. Самъ ксндзъ Кордецкій въ сопровожденіи пана мечника срадзскаго и пана Петра Чарнецкаго осматривали крпостныя укрпленія внутри и извн. Въ нкоторыхъ мстахъ необходимо было произвести поправкигородскіе кузнецы получили приказъ наготовить какъ можно больше копей, тяжелыхъ дубинъ и косъ, насаженныхъ надлинныя древки. А такъ какъ всмъ извстно, что монастырь и безъ того обладаетъ достаточнымъ количествомъ всякаго оружія, то въ город разнесся слухъ о близкой осад.

Къ вечеру уже двсти человкъ поправляли стны. Двнадцать тяжелыхъ пушекъ, присланныхъ еще передъ осадою Кракова паномъ Воршицкимъ, каштеляномъ краковскимъ, заняли мста на новыхъ лафетахъ.

Изъ монастырскихъ кладовыхъ монахи и послушники выносили ядра и складывали ихъ въ кучи передъ пушками, вытаскивали ящики съ порохомъ и раздавали гарнизону мушкеты. На башняхъ уже стояла стража, кром того, повсюду были разосланы люди для развдокъ.

Слухъ объ осад какъ громъ грянулъ по всмъ окрестностямъ. Горожане и крестьяне начали собираться въ кучки и совтоваться. Никто не хотлъ врить, чтобы непріятель осмлился поднять руку на Ясную Гору.

Говорили, что будетъ занято только одно Ченстохово, но и это ужь волновало умы, тмъ боле, что шведы — еретики, которыхъ ничто удержать не можетъ и которые нарочно готовы оскорблять величіе Святой Двы.

Народъ поперемнно то врилъ, то сомнвался. Одни ломали руки, ожидая страшныхъ знаменій на земл и неб, видимыхъ знаковъ Божьяго гнва, другіе погружались въ нмое отчаяніе, третьи разгорались дикимъ гнвомъ. А когда разнузданная фантазія развернула свои крылья, повсюду начали кружить всти, одна другой страннй, одна другой чудовищнй. Городъ волновался, какъ муравейникъ, разрытый рукою злаго человка.

Посл полудня толпы горожанъ и крестьянъ съ женами и дтьми окружили, плача, стны монастыря. Передъ заходомъ солнца къ нимъ вышелъ ксндзъ Кордецкій и спросилъ:

— Люди Божьи, чего вы хотите?

— Хотимъ идти въ монастырь, защищать Богородицу!— кричали мужчины, потрясая цпами и вилами.

— Въ послдній разъ видть Пресвятую Дву!— плакали женщины.

Ксндзъ Кордецкій сталъ на краю обрыва скалы.

— Врата адовы не поборятъ силы небесной, — заговорилъ онъ.— Успокойтесь и укрпите свое сердце надеждой. Я не знаю наврное, придетъ ли сюда непріятель, но знаю, что если придетъ, то долженъ будетъ отступить съ позоромъ, что мощь его сокрушится и счастье оставитъ его. Не я говорю это — Духъ Божій глаголетъ моими устами, шведы не войдутъ въ эти стны. Мракъ не загаситъ свта, какъ приближающаяся теперь ночь не помшаетъ завтра встать Божьему солнцу!

Дйствительно, наступила минута заката. Внизу уже повсюду расползлись густыя тни, только храмъ горлъ, залитый пурпурными лучами заходящаго солнца. На башняхъ зазвонили на Angelus. Ксндзъ Кордецкій началъ пть: ‘Ангелъ хранитель’, толпа подхватила его, а за ними шляхта и солдаты, стоящіе на стнахъ. Казалось, вся гора поетъ, посылая на вс четыре стороны свта свои звуки.

Ксндзъ Кордецкій благословилъ собравшихся и сказалъ на прощанье:

— Кто изъ васъ бывалъ на войн, уметъ обращаться съ оружіемъ и обладаетъ мужественнымъ сердцемъ, тотъ пусть придетъ завтра утромъ въ монастырь.

Толпа начала медленно расходиться. Многіе перестали врить въ возможность появленія шведовъ, хотя кузнецы цлый день возили въ монастырь заказанныя имъ вещи.

Цлый день тянулись телги съ запасами живности, пріхало также нсколько шляхетскихъ семей, встревоженныхъ встью о близкомъ нашествіи непріятеля.

Къ полудню возвратились люди, посланные на развдки. Никто не слыхалъ о шведахъ.

Однако, это не помшало укрпленіямъ монастыря. По приказу ксндза Кордецкаго, т изъ старыхъ солдатъ, которые добровольно захотли идти на службу, были отданы подъ команду пана Зигмунта Мосиньскаго, оберегающаго юго-восточную башню. Панъ Замойскій цлый день разставлялъ людей, назначалъ, кому что длать, или совтовался съ отцами.

Кмицицъ съ радостью въ сердц смотрлъ на военныя приготовленія, на учащихся солдатъ, на пушки, кучи мушкетовъ, пикъ и крюковъ. Онъ былъ въ своей стихіи. Среди грознаго оружія, среди суматохи и приготовленій ему было какъ-то особенно легко и весело, тмъ боле, что онъ исповдался во всхъ своихъ грхахъ и, противъ своего ожиданія, получилъ отпущеніе. Священникъ оцнилъ его намреніе, жажду исправленія и то, что онъ вступилъ теперь на настоящую дорогу.

Такъ панъ Андрей свалилъ съ себя непосильную тяжесть На него наложили тяжелую эпитемью и спина его каждый день обливалась кровью подъ плетью Сороки, ему велли быть кроткимъ, а это было еще тяжеле, потому что кротости не было въ его сердц, — оно было полно гордостью и заносчивостью. Ему приказали на дл доказать свое исправленіе: это уже вовсе не трудно. Большаго онъ и самъ ничего не желалъ. Его молодая душа такъ и рвалась къ длу, а подъ дломъ онъ подразумвалъ войну и истребленіе шведовъ съ утра до вечера, безъ отдыха, безъ милосердія. А какая чудная, какая величественная дорога открывалась передъ нимъ! Бить шведовъ не только въ защиту отечества, государя, которому онъ присягалъ, но и въ защиту Царицы ангеловъ,— это счастье, а не заслуга!

Гд то время, когда онъ стоялъ на распутьи, спрашивая себя, куда идти, гд то время, когда онъ не зналъ, что длать, когда на каждомъ шагу онъ встрчался съ сомнніями и самъ началъ утрачивать надежду?

А теперь эти люди, эти блые монахи и горсть шляхты и мужиковъ, готовились къ оборон, къ борьб на жизнь и смерть. Это было единственное пристанище для честнаго гражданина во всей республик и панъ Андрей пріхалъ сюда, какъ будто бы приведенный счастливою звздой. Притомъ, онъ твердо врилъ въ побду, хотя бы вс шведскія силы окружили эти стны. Въ сердц его жили радость, молитва и благодареніе.

Онъ прохаживался по стнамъ съ яснымъ лицомъ, присматривался ко всему и видлъ, что все идетъ хорошо. Взлядомъ знатока онъ сразу убдился, что дломъ обороны завдуютъ люди свдущіе, что они съумютъ показать себя, когда придется столкнуться съ врагомъ. Его удивляло спокойствіе ксндза Кордецкаго, опытность и знаніе пана мечника срадзскаго, онъ даже не хмурился при вид пана Чарнецкаго, хотя въ душ сердился на него.

Но панъ Чарнецкій смотрлъ на него косо и,— встртивъ его на стн на другой день посл возвращенія монастырскихъ развдчиковъ, сказалъ:

— А шведовъ-то не видно, панъ… какъ, бишь, васъ? Ну, какъ они не придутъ? Вдь, тогда вашу репутацію и собаки сть не станутъ.

— Если ихъ прибытіе можетъ принести какой-нибудь вредъ этой святой обители, то пусть лучше моя репутація останется запятнанною!— отвтилъ Кмицицъ.

— Кажется, вамъ нтъ охоты нюхать ихъ пороха. Знаемъ мы такихъ-то рыцарей, что умютъ бгать не хуже зайца.

Кмицицъ опустилъ глаза внизъ.

— У меня нтъ охоты начинать ссору,— тихо сказалъ онъ.— Можно ли это поставить мн въ вину? Я забылъ свою обиду, забудьте же и вы свою.

— Вы назвали меня шляхтичонкомъ,— рзко сказалъ панъ Петръ.— Скажите, пожалуйста, сами-то вы что за персона? Чмъ это Бабиничи лучше Чарнецкихъ? Что это за сенаторскій родъ?

— Знаете ли,— весело сказалъ Кмицицъ,— если бы не смиреніе, что мн назначили H исповди, если бы не плетка, которая каждый день прохаживается по моей спин за старые грхи, я бы васъ теперь назвалъ какъ-нибудь иначе. Что же касается того, кто лучше, Бабиничи или Чарнецкіе, то этотъ вопросъ разршится, какъ только появятся шведы.

— Вы, вроятно, думаете получить тогда какое-нибудь особенно важное назначеніе? Мсто одного изъ комендантовъ, можетъ быть?

Кмицицъ сразу сдлался серьезнымъ.

— Вы сначала обвиняли меня въ желаніи наживы, теперь обвиняете въ честолюбіи. Знайте же, что я пришелъ сюда не зачинами… Въ другомъ мст мн легче было бы достигнуть ихъ. Я останусь простымъ солдатомъ, хотя бы даже подъ вашимъ начальствомъ.

— Почему это ‘хотя бы даже’?

— Потому что вы несправедливы ко мн и готовы не тмъ, такъ этимъ допечь меня.

— Гм… пожалуй! Это очень хорошо, что вы хотите быть простымъ солдатомъ, хотя я вижу, что храбрости у васъ не мало и смиреніе дается вамъ не легко. Такъ вы хотли бы драться?

— Это будетъ видно, когда придутъ шведы.

— Ну, а если они не придутъ?

— Тогда… Тогда мы сами пойдемъ искать ихъ!— воскликнулъ Кмицицъ.

— Ей-Богу,— развеселился панъ Чарнецкій,— вы начинаете мн нравиться. Можно было бы отличную партію набрать… Силезія отсюда — рукой подать, солдатъ сразу набралось бы достаточно.

— И примръ другимъ бы показали! (Кмицицъ тоже начиналъ горячиться). У меня тоже есть кучка солдатъ. Вотъ вы ихъ увидите на работ.

— Я, кажется, расцлую васъ!— сказалъ панъ Петръ.

— Съ охотой.

Они обнялись.

Въ это время мимо нихъ проходилъ ксндзъ Кордецкій, увидалъ происходящую сцену и тихо проговорилъ:

— Къ больному начинаетъ возвращаться здоровье.

Къ вечеру вс приготовленія было уже окончены. Крпость обладала всмъ: и запасами,-и порохомъ, и пушками, ей не доставало только достаточно крпкихъ стнъ и боле многочисленнаго гарнизона.

Ченстохово или, врне, Ясная Гора, несмотря на свое положеніе, считалось одною изъ самыхъ малыхъ и самыхъ слабыхъ крпостей республики. Гарнизона можно было бы набрать сколько угодно, но монахи нарочно отказывали солдатамъ, чтобы запасовъ хватило на боле долгое время.

Были и такіе, въ особенности среди пушкарей-нмцевъ, которые думали, что Ченстохово не въ состояніи обороняться.. Глупцы! они были убждены, что крпостныя стны составляютъ лучшее укрпленіе, и не знали, что такое значитъ сердца, вдохновленныя врой. Ксндзъ Кордецкій, опасаясь, чтобъ они не распространяли между людьми напрасной тревоги, удалилъ ихъ, за исключеніемъ одного, очень опытнаго въ своемъ дл.

Въ этотъ же самый день къ Кмицицу пришелъ Кемличъ съ просьбой, чтобъ онъ отпустилъ его.

Панъ Андрей разозлился.

— Собаки!— сказалъ онъ,— добровольно отказываетесь отъ такого счастья и не хотите защищать обитель Св. Двы!… Хорошо, пусть будетъ по-вашему! За лошадей я заплатилъ вамъ, а за остальное…

Онъ досталъ кошелекъ и бросилъ на полъ.

— Вотъ ваша награда! Такъ вы хотите разбойничать тамъ, за стнами?… Прочь съ глазъ моихъ! Вамъ не мсто здсь! Вы недостойны умереть тою смертью, какая ждетъ насъ! Прочь!

— Недостойны!— заголосилъ старикъ, разводя руками и склоняя голову,— недостойны, чтобъ наши глаза глядли на ясногорскія святыни! Святая Заступница! Убжище гршныхъ! Недостойны, недостойны!

Онъ склонился низко, такъ низко, что его хищная рука хватила до кошелька, лежащаго на полу.

— Но и за стнами мы не перестанемъ служить вашей милости… Чуть что-нибудь особенное, мы тотчасъ же дадимъ вамъ знать. Все, все, что нужно… Вы и за стнами будете имть готовыхъ защитниковъ.

— Прочь!— разсердился панъ Андрей.

Кемличъ съ обоими сыновьями вышли задомъ, отвшивая поклоны. Вечеромъ ихъ уже не было въ крпости.

Наступила тмная, дождливая ночь восьмаго ноября. Начиналась ранняя зима и вмст съ дождемъ на землю падали первые хлопья мокраго снга. Тишину прерывали только голоса стражи: ‘смотри-и-и!’ да въ темнот, то здсь, то тамъ, мелькала блая ряса ксндза Кордецкаго. Кмицицъ не спалъ, онъ былъ на стн около пана Чарнецкаго и разсказывалъ ему эпизоды изъ войны съ Хованскимъ, а панъ Петръ, въ свою очередь, описывалъ свои стычки со шведами подъ ннебродомъ, Жарновцемъ, въ окрестностяхъ Кракова и при этомъ не могъ воздержаться отъ хвастовства:

— Знаете, я длалъ, что могъ. Убьешь, бывало, шведа, и завяжешь узелокъ на перевязи сабли. Теперь у меня шесть узелковъ, а Богъ дастъ, и больше будетъ! Поэтому сабля у меня такъ высоко подвязана… Скоро перевязь ни къ чему не будетъ годна, но развязывать ее я не стану,— вставлю въ каждый узелокъ по сапфиру и посл войны повшу на какую-нибудь святую икону.

Кмицицъ ничего не сказалъ, кивнулъ головой и началъ внимательно прислушиваться.

— Идутъ!— вдругъ сказалъ онъ.

— Что? Что вы говорите?

— Я слышу конницу.

— Это дождикъ барабанитъ по крышамъ.

— Да нтъ же, Господи! Это не дождикъ, это лошади! Слухъ у меня опытный… Большой отрядъ… и близко, только втеръ заглушаетъ… Стража! стража!!!

Голосъ Кмицица не усплъ замолкнуть, какъ внизу, въ темнот, раздались пронзительные звуки трубы. Стража вскочила со своихъ мстъ, изъ келій начали появляться монахи, солдаты, шляхта. Звонари побжали на колокольни и скоро звонъ колоколовъ, большихъ, малыхъ и среднихъ, смшался съ пронзительнымъ отголоскомъ трубъ.

Ксндзъ Кордецкій приказалъ зажечь нарочно приготовленныя смоляныя бочки. Красноватый отблескъ упалъ на подножіе скалъ и глазамъ ясногорцевъ представился отрядъ конныхъ трубачей, а за ними длинные, густые ряды рейтеровъ съ развернутыми знаменами.

Трубачи играли еще долго, какъ будто хотли объяснить звуками своихъ трубъ всю силу шведскаго могущества и въ конецъ напугать монаховъ, наконецъ, одинъ изъ-нихъ выдлился изъ рядовъ и, махая блымъ платкомъ, приблизился къ воротамъ.

— Во имя его королевскаго величества, — закричалъ трубачъ,— короля шведовъ, готовъ и вандаловъ, великаго князя Финляндіи, Эстоніи, Кореліи, Бремена, Штетина, Помераніи, государя Ингріи, Бисмарка и Баваріи, графа Паладина Рейнскаго, Юлиха… отворите!

— Впустить!— раздался голосъ ксндза Кордецкаго.

Всадникъ остановился на минуту передъ узенькою калиткой въ воротахъ, наконецъ, слзъ съ коня и, подойдя къ кучк монаховъ, подалъ письмо съ печатью.

— Панъ графъ будетъ ждать отвтъ у св. Барбары,— сказалъ онъ.

Ксндзъ Кордецкій созвалъ на совтъ въ дефиниторіумъ {Зала совщаній.} всю шляхту.

— Пойдемте!— сказалъ Чарнецкій Кмицицу.

— Пожалуй, только изъ любопытства. Не мое это дло, что скажутъ, я все исполню.

Письмо графа гласило слдующее:

‘Вамъ, святые отцы, извстно мое уваженіе къ вашей святой обители и всему вашему ордену, извстно мое постоянное заступничество за васъ и услуги, которыя я вамъ оказывалъ. Поэтому я желалъ бы вселить въ васъ увренность, что ни преданность, ни доброжелательство къ вамъ нисколько не уменьшились и по сей день. Я являюсь къ вамъ не какъ врагъ, а какъ другъ. Отдайте безъ опасенія подъ мое покровительство вашъ монастырь, ибо этого требуютъ теперешнія обстоятельства. Такимъ образомъ вы обезпечите себ спокойствіе и безопасность. Клянусь вамъ, что вс святыни останутся неприкосновенными, сокровищницы ваши никто не тронетъ, расходы падутъ исключительно на мой счетъ. Подумайте, какія выгоды проистекутъ для васъ, если вы поручите мн вашъ монастырь, и сообразите, какія преслдованія ждутъ васъ со стороны грознаго генерала Миллера, тмъ боле, что онъ еретикъ и потому врагъ святой вры. Когда придетъ онъ, вы должны будете покориться необходимости и исполнить его волю, тогда вы пожалете, что пренебрегли моимъ совтомъ’.

Монахи взволновались. Они вспомнили щедрыя пожертвованія Вжещовича и видли въ его совсти единственное средство для предотвращенія всякихъ опасностей.

Наконецъ, заговорилъ ксндзъ Кордецкій:

— Разв истинный другъ приближается ночью и будитъ трубнымъ звукомъ спящихъ служителей Бога? Разв онъ является во глав вооруженныхъ тысячъ, что теперь стоятъ подъ нашими стнами? Еслибъ онъ ожидалъ радостнаго пріема, отчего бы ему не пріхать съ небольшою свитой? Что обозначаютъ эти грозные полки, какъ не угрозу на случай, если мы не захотимъ отдать монастырь?… Братья, вспомните, что непріятель никогда не сдерживалъ своего слова, не соблюдалъ ни присяги, ни охранныхъ грамотъ. Король добровольно прислалъ намъ таковую, общалъ намъ, что монастырь нашъ никогда не подвергнется занятію, а, между тмъ, подъ его стнами стоятъ уже войска и звуками своихъ трубъ заявляютъ, что слово короля ничего не значитъ. Братья, молитесь, дабы Святой Духъ вдохновилъ васъ и повдайте свое мнніе.

Посреди тишины раздался голосъ Кмицица:

— Въ Крушин я слышалъ, какъ Лизола спросилъ: ‘А въ казну-то монашескую заглянете?’ и Вжещовичъ, тотъ, что теперь стоитъ передъ стнами, отвтилъ: ‘Матерь Божія въ деньгахъ не нуждается’. Теперь тотъ же самый Вжещовичъ пишетъ вамъ, что ничего не тронетъ. Сообразите, насколько можно врить ему?

— Война не наше дло,— сказалъ ксндзъ Томицкій,— послушаемъ мннія тхъ рыцарей, что стеклись сюда подъ святой покровъ Богородицы.

— Дло идетъ о васъ и о вашей судьб,— святые отцы,— заговорилъ панъ Замойскій.— Сравните силу врага съ нашею силой и ршайте сами. Мы, гости ваши, можемъ ли совтовать вамъ? Но разъ вы спрашиваете, что длать, мы отвчаемъ: пусть мысль о сдач будетъ далека отъ насъ. Позоръ и срамъ покупать спокойствіе цною своей чести и достоинства. По своей вол мы скрылись здсь со своими женами и дтьми, съ твердою врой ршили жить съ вами, а если Богъ захочетъ, то и умирать вмст. Для насъ лучше смерть, чмъ позоръ или присутствіе при оскверненіи святыни…

Панъ мечникъ смолкъ, вс молчали, а Кмицицъ, привыкшій подчиняться первому влеченію, подскочилъ къ старику и прижалъ его руку къ своимъ губамъ.

А тутъ, за окномъ, какъ нарочно, раздался неожиданно дрожащій и старый голосъ Констанціи, нищей при монастырскомъ храм. Она пла старинный гимнъ:

‘Напрасно, неврный, ты угрожаешь мн, напрасно призываешь себ на помощь адскую силу, — побда останется за мной!’

— Вотъ, вы слышите,— сказалъ ксндзъ Кордецкій,— что Богъ говоритъ намъ устами старой нищей? Будемъ же защищаться, ибо никогда еще осажденные не имли такого убжища, какъ наше!

— Положимъ свою голову! Не будемъ врить ни еретикамъ, ни тмъ католикамъ, которые поступили на службу къ врагу!— раздались многочисленные голоса, заглушая своихъ оппонентовъ.

Совтъ ршилъ послать къ Вжещовичу двухъ монаховъ съ увдомленіемъ, что ворота монастыря останутся запертыми и осажденные будутъ обороняться, на что йоролевская охранная грамота даетъ имъ полное право. Вмст съ тмъ, послы должны были просить графа отложить осаду, покрайней мр, до полученія отвта отъ отца Теофиля Броневскаго, провинціалаордена, который въ то время находился въ Силезіи.

Черезъ полчаса оба посла возвратились и предстали передъ совтомъ. Головы ихъ поникли на грудь, лица были блдны и грустны. Ксндзъ Кордецкій взялъ изъ ихъ рукъ письмо и прочиталъ его вслухъ. Вжещовичъ ставилъ восемь пунктовъ, на основаніи которыхъ монахи должны были подчиниться капитуляціи.

Пріоръ кончилъ читать, окинулъ взоромъ всхъ присутствующихъ и сказалъ торжественнымъ голосомъ:

— Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа! Во имя Пресвятой и Пречистой Богородицы! На стны, милые братья!

— На стны! на стны!— раздался единогласный крикъ.

Не прошло и минуты, какъ яркое пламя освтило. подножіе монастыря. Вжещовичъ приказалъ зажечь постройки близъ костла св. Барбары. Пожаръ охватилъ сразу старыя постройки и усиливался съ каждою минутой.

При блеск багроваго зарева видно было, какъ отряды конныхъ солдатъ быстро передвигаются съ мста на мсто. Начался грабежъ. Рейтеры выгоняли скотъ изъ хлвовъ, коровы жалобно мычали, овцы толпились въ одну кучу и лзли сами въ огонь. Большинство осажденныхъ въ первый разъ видли кровавый ликъ войны и сердце ихъ поневол сжалось какимъ-то страхомъ при вид обезумвшихъ жителей, преслдуемыхъ солдатами. Видно было все, какъ на ладони. Крики и даже отдльныя слова ясно долетали до ушей осажденныхъ.

Такъ какъ монастырскія пушки молчали до сихъ поръ, то рейтеры соскакивали съ коней и приближались къ самому подножію горы, потрясая мечами и мушкетами. По временамъ какой-нибудь рослый человкъ въ желтомъ колет складывалъ руку трубою, приставлялъ ее къ губамъ и сыпалъ цлымъ рядомъ ругательствъ. Осажденные терпливо слушали, стоя съ зажженными фитилями около пушекъ.

Панъ Кмицицъ стоялъ около пана Чарпецкаго возл костла и видлъ все отлично. На щеки его выступилъ яркій румянецъ,

72 Русская Мысль.

глаза горли какъ дв свчки, а руки нервно сжимали лукъ, который отецъ его добылъ при Хотимъ. Онъ прислушивался къ ругательствамъ рейтеровъ и, наконецъ, сказалъ пану Чарнецкому:

— Боже мой! вотъ этотъ рослый рейтеръ оскорбляетъ Пречистую Дву… Я понимаю по-нмецки… Слушать страшно!… Я не выдержу!

И онъ наклонилъ лукъ, но панъ Чарнецкій ударилъ по немъ, рукой.

— Богъ покараетъ его,— сказалъ онъ,— а ксндзъ Кордецкій не позволилъ намъ стрлять первымъ. Пусть они начнутъ.

Едва онъ кончилъ, какъ рейтеръ прицлился изъ мушкета и выстрлилъ.

— Теперь можно?— крикнулъ Кмицицъ.

— Можно!— отвтилъ Чарнецкій.

Кмицицъ успокоился въ одну минуту. Рейтеръ, прикрывъ, рукою отъ свта свои глаза, слдилъ, куда упадетъ его пуля, а Кмицицъ натянулъ лукъ, провелъ пальцемъ по тетив, наконецъ, выступилъ, впередъ и крикнулъ:

— Трупъ! трупъ!

Вмст съ этимъ раздался жалобный свистъ струны, рейтеръ выронилъ мушкетъ, какъ-то отчаянно взмахнулъ руками и упалъ навзничь. Съ минуту онъ бился, какъ рыба, вынутая изъ воды, потомъ вдругъ вытянулся и застылъ безъ движенія.

— Сдлайте узелъ на перевязи!— сказалъ панъ Петръ.

— Веревки отъ колокола не хватитъ, если Богъ пошлетъ,— отвтилъ Кмицицъ.

Въэто время къ трупу подошелъ другой рейтеръ, посмотрть, что съ нимъ сдлалось, но стрла свиснула во второй разъ и положила его тутъ же на мст.

Наконецъ, заговорили и полевыя пушки Вжещовича. Онъ не могъ ими бомбардировать крпости, точно также какъ и не разсчитывалъ взять ее при помощи одной конницы, — все это длалось для того, чтобъ напугать монаховъ. Какъ бы то ни было, начало было сдлано. Къ пану Чарнецкому подошелъ ксндзъ Кордецкій, а за нимъ ксндзъ Доброшъ, который завдывалъ въ. мирное время монастырскою артиллеріей, а по праздникамъ палилъ изъ пушекъ на виваты и потому считался опытнымъ артиллеристомъ. Пріоръ благословилъ пушку и указалъ ее Доброшу. Ксндзъ засучилъ рукава и началъ направлять ее въ промежутокъ между двумя постройками, гд виднлось нсколько всадниковъ и офицеръ съ рапирою въ рукахъ. Ксндзъ цлился долго: дло касалось его репутаціи. Наконецъ, онъ взялъ фитиль и приложилъ къ затравк. Когда дымъ разсялся, въ промежутк уже не было видно ни одного всадника. Нсколько человкъ вмст съ лошадьми лежали на земл, остальные бжали. На стнахъ послышалось пніе монаховъимъ вторилъ трескъ разваливающихся построекъ около костла св. Барбары. Сдлалось темнй, только цлыя тысячи искръ, тихо кружась, падали съ высоты на землю.

Въ рядахъ Вжещовича снова заиграли трубы только отголоски ихъ начали удаляться. Пожаръ угасалъ, подножіе Ясной Горы тонуло во мрак. Вжещовичъ отступалъ къ Кшепицамъ.

Ксндзъ Кордецкій упалъ на колни.

— Марія! Матерь Единаго Бога!— сказалъ онъ сильнымъ голосомъ,— пошли, чтобъ и тотъ, кто придетъ сюда посл него, отошелъ бы съ такимъ же стыдомъ и неудовлетвореннымъ гнвомъ.

Вдругъ тучи надъ его головой разсялись, и яркій лучъ мсяца освтилъ башни, стны, колнопреклоненнаго пріора и дымящіяся развалины пожара.

Глава XIII.

У подножія Ясной Горы воцарился покой и монахи съ большимъ рвеніемъ занялись приготовленіями къ оборон. Изъ Кроводжи, Льготы и Грабувкй явилось еще нсколько человкъ крестьянъ, которые когда-то служили въ пхот, съ просьбой включить ихъ въ число гарнизона. Ксндзъ Кордецкій положительно не зналъ покоя. Онъ совершалъ службы, засдалъ на совтахъ, обходилъ стны и велъ бесды со шляхтой и крестьянами, умлъ вставить всюду ласковое слово, ободрить, утшить.

Отцы, входящіе въ его келью, не разъ заставали его за письмами, которыя онъ разсылалъ повсюду: и къ Виттембергу, главному коменданту въ Краков, съ просьбой о пощад мирной обители, и къ Яну Казиміру, который въ Опол длалъ послднія усилія, чтобы спасти неблагодарное отечество, и къ пану каштеляну кіевскому, отпущенному шведами на честное слово и потому сидящему безъ всякаго дйствія, и къ Вжещовичу, и къ полковнику Садовскому. Послдній, чехъ, лютеранинъ, служилъ у Миллера, и, какъ человкъ дальновидный, всячески старался отклонить грознаго генерала отъ нападенія на монастырь. Но Миллеръ отдавалъ предпочтеніе совтамъ Вжещовича, и походъ на Ченстохово былъ ршенъ.

А монастырь уже почти приготовился къ пріему гостей. Панъ мечникъ срадзскій приказалъ поджечь лавки, что тснились около монастырскихъ стнъ, не пощадилъ даже построекъ на ближайшихъ горахъ. Цлый день крпость была окружена кольцомъ пламени, за то когда лавки, балаганы и сараи превратились въ пепелъ, монастырскія пушки имли передъ собою пустое пространство, не загороженное никакими препятствіями. Черныя пасти ихъ свободно глядли въ даль, какъ будто бы съ нетерпніемъ ожидая непріятеля, чтобы встртить его своимъ страшнымъ привтомъ.

Зима приближалась скорыми шагами. Подулъ рзкій сверный втеръ, вода начинала по утрамъ покрываться тонкою пленкой.

Ксндзъ Кордецкій, обходя стны, потиралъ свои посинвшія руки и улыбался.

— Вотъ Богъ намъ и морозъ въ помощь посылаетъ! Тяжело теперь насыпать батареи, длать подкопы, да и сверный ветеръ скоро надостъ имъ.

По тмъ же самымъ соображеніямъ Бурхгардъ Миллеръ старался какъ можно скорй покончить все дло. Велъ онъ за собою девять тысячъ войска, по большей части пхоты, и девятнадцать пушекъ. При немъ были дв хоругви польской конницы, по разсчитывать на нее онъ не могъ ни въ какомъ случа: поляки шли неохотно и заране сообщили, что никакого участія въ битв принимать не станутъ. А шли они больше для того, чтобы, въ случа сдачи крпости, охранять ее отъ хищности побдителей. Такъ, по крайней мр, полковники обнадеживали своихъ солдатъ, шведъ прикажетъ — поневол пойдешь, тмъ боле, что вс мстныя войска были въ его обоз и не могли не слушаться его распоряженій.

Отъ Велюня до Ченстохова рукой подать. Осада должна была начаться 18 ноября. Шведскій генералъ разсчитывалъ, что она продлится не боле двухъ дней и что силою ли, или мрами кротости, онъ займетъ крпость.

Тмъ временемъ ксндзъ Кордецкій подготовлялъ души своимъ людей къ близкой битв. Служилась торжественная обдня, точно въ великій праздникъ, звонили большіе и малые колокола. Служба кончилась и на крпостныя стны вышелъ крестный ходъ.

Ксндза Кордецкаго, несущаго св. Тайны, поддерживали подъ руки панъ мечникъ срадзскій и панъ Петръ Чарнецкій. Впереди шли мальчики-монахи съ кадилами, за ксндзомъ ряды блыхъ монаховъ, начиная отъ дряхлыхъ стариковъ до юношей, только что окончившихъ свой послушническій искусъ. За ними виднлись подбритыя головы шляхты, заплаканныя лица женщинъ, шли крестьяне въ своихъ сермягахъ, длинноволосые, похожіе на первыхъ христіанъ, шли малыя дти. И Богъ слушалъ ихъ голоса, внималъ біенію сердецъ этихъ людей, притекшихъ сюда искать спасенія отъ земныхъ невзгодъ.

Втеръ утихъ и осеннее солнце лило на землю потоки своего блдно-золотистаго свта.

Ксндзъ Кордецкій благословлялъ народъ, войско, знамена, сверкающія своими многоцвтными красками, благословлялъ стны и пушки, благословлялъ лежащія вдали деревни, сверъ и югъ, восходъ и западъ, словно на все хотлъ призвать благословеніе Божіе.

Пробило два часа, а процессія все еще была на стнахъ. Вдругъ на горизонт, гд небо сливается съ землею, въ туман что-то зашевелилось, задвигалось, начали вырисовываться какія-то очертанія, неясныя сначала, потомъ все боле и боле опредленныя. Послышался крикъ:

— Шведы идутъ! Шведы!…

Затмъ все какъ-то сразу смолкло, словно какая-то сила сдавила всмъ горло, и только одни колокола не переставали звонить. Но въ воцарившейся тишин послышался громкій, спокойный голосъ ксндза Кордецкаго:

— Возрадуемся, братья! Минута чудесъ и побды приближается!

Шведская армія, словно громадный змй, подползала все ближе. Можно было легко различить его страшныя звенья. Онъ то свертывался въ клубокъ, то распрямлялся, сверкалъ своею стальною чешуей, то вновь покрывался срою краской и все ползъ, ползъ, ползъ, вырисовываясь на блдномъ фон неба.

Вотъ они уже видны совсмъ. Впереди идетъ конница, за нею четырехугольники пхоты. Каждый полкъ образовывалъ длинный прямоугольникъ, надъ которымъ поднимается меньшій,— то копья, торчащія кверху, дальше за пхотой тянутся пушки съ обращенною книзу пастью.

Тяжелыя пушки, черныя или желтыя, отсвчивали на солнц зловщимъ отблескомъ, за ними подпрыгивали по неровной дорог ящики съ порохомъ и безконечная цпь телгъ съ палатками и различною военною поклажей.

Грозно, но, вмст съ тмъ, величественно было шествіе регулярнаго войска, которое, какъ будто для внушенія пущаго страха, продефилировало передъ глазами ясногорцевъ. Вотъ отъ войска отдлилась кавалерія и пошла галопомъ, точно гонимая вихремъ волна, вотъ она распалась на нсколько большихъ и меньшихъ частей. Иные отдлы приблизились къ самой крпости, другіе во мгновеніе ока разлились по сосднимъ деревнямъ въ погоню за добычею, третьи начали объзжать крпостныя стны, изслдовать мстность, занимать ближайшія постройки. Одиночные владники то и дло летали отъ кавалеріи къ пхот, давая знать начальникамъ отрядовъ, гд можно размститься. Подошли пхотные полки и начали обходить вокругъ крпости, отыскивая мста, боле пригодныя для устройства батарей, наконецъ, ударили на Ченстоховку, монастырскую деревушку, гд крестьяне заране спрятались въ своихъ сараяхъ.

Полкъ финновъ первый бшено напалъ на невооруженныхъ крестьянъ. Кто оказывалъ сопротивленіе, того убивали на мст, остальныхъ выгнали въ чистое поле, гд на нихъ напала конница и разогнала на вс стороны.

У воротъ монастыря появились парламентеры Миллера, но осажденные, при вид неистовства солдатъ въ Ченстохов, отвчали пушечнымъ огнемъ.

Теперь, когда мстные жители были изгнаны изо всхъ ближайшихъ строеній, а вмсто нихъ располагались шведы, нужно было уничтожить все какъ можно скорй, чтобъ непріятель не могъ нанести вреда монастырю. Монастырскія стны задымились какъ бока корабля, окруженнаго пиратами. Воздухъ вздрогнулъ отъ залпа, стны задрожали и даже стекла церковныхъ оконъ начали звенть въ своихъ металлическихъ оправахъ. Каленыя ядра, описывая зловщія параболы, падали на шведскія убжища, ломали кровли, стропила и крыши, а куда падали они, оттуда тотчасъ же поднимались столбы дыма.

Деревушка загорлась.

Шведскіе полки, не успвшіе расположиться какъ слдуетъ, бжали сломя голову, куда глаза глядятъ. Миллеръ изумился, онъ не ожидалъ найти ни такого пріема, ни такихъ пушкарей въ Ясной Гор.

Но наступила ночь, войско нужно установить хоть въ какомъ-нибудь порядк, и онъ вновь выслалъ трубача съ предложеніемъ перемирія.

Шведы не спали цлую ночь, сыпали батареи, наполняли землею фашины, устраивали обозъ. Солдаты, несмотря на свою долголтнюю опытность и храбрость, не слишкомъ радостно ждали слдующаго дня. Первый день нанесъ имъ такое ужасное пораженіе.

Монастырскія пушки перебили столько солдатъ, что даже главные вожди приписывали это небрежному осмотру крпости и неосторожному приближенію къ стнамъ.

Но и это утро, хотя бы оно принесло побду, все-таки, не общало славы. Что значило взятіе такой слабой крпости и монастыря для побдителя столькихъ великихъ твердынь? Только одна надежда на богатую добычу поддерживала нсколько всеобщій духъ, но за то душевная тревога, съ которою союзныя польскія войска подходили къ Ясной Гор, мало-по-малу сообщилась и шведамъ. Разница въ томъ, что одни дрожали при мысли о святотатств, другіе же боялись чего-то неопредленнаго, въ чемъ сами не могли дать себ отчета и что называли просто колдовствомъ. Какъ же простымъ солдатамъ не врить, если этому врилъ самъ Бурхгардъ Миллеръ?

Вс замтили, что когда Миллеръ приближался къ костлу св. Барбары, конь его вдругъ остановился, пошатнулся назадъ, захраплъ и ни за что не хотлъ идти впередъ. Старый генералъ не подалъ никакого вида, но на слдующій день назначилъ это мсто князю Гески, а самъ съ большими пушками отступилъ на сверную сторону, къ Ченстоховк. Тамъ цлую ночь онъ сыпалъ шанцы, чтобъ ударить съ нихъ утромъ.

Едва начало разсвтать, какъ началась бомбардировка, только на этотъ разъ шведскія пушки запли первыми. Непріятель не мечталъ сразу пробить брешь въ стн, чтобы броситься на штурмъ, ему хотлось только засыпать ядрами храмъ и монастырь, зажечь пожаръ, разбить пушки, побить людей и вообще распространить тревогу.

На монастырскія стны вновь вышла процессія. Ничто такъ не укрпляло защищающихся, какъ видъ св. Даровъ и спокойно идущихъ за ними монаховъ. Монастырскія пушки отвчали ударомъ за ударъ, громомъ за громъ, насколько могли, насколько хватало силъ. Цлое море дыма распростерлось надъ монастыремъ. Казалось, сама земля содрогается въ своихъ основаніяхъ.

Что за минуты, что за зрлище для людей (а такихъ въ крпости не мало), которые никогда въ жизни не заглядывали въ кровавое лицо войны!

Этотъ неустанный гулъ, огонь, дымъ, вытье ядеръ, раздирающихъ воздухъ, страшный хохотъ гранатъ, звонъ лопающихся стеколъ, трескъ лопающихся бомбъ, свистъ ихъ осколковъ, хаосъ, адъ!… И посреди этого ни минуты покоя, некогда вздохнуть утомленной груди, все новыя стаи ядеръ да пронзительные крики изо всхъ концовъ крпости:

— Горитъ! Воды! воды! На крышу съ баграми!…

— Выше пушку… выше… между постройками!… Огня!…

Около полудня дло смерти еще боле расширилось. Казалось, что когда дымъ уляжется, шведы увидятъ на мст монастыря только кучу ядеръ и гранатъ. Штукатурка, обитая со стнъ, мелкою пылью поднималась кверху и, мшаясь съ дымомъ, совершенно заслоняла свтъ Божій. Вышли ксндзы съ реликвіями заклинать туманъ, чтобы не мшалъ оборон.

Выстрлы пушекъ слились въ одинъ непрерывный гулъ, точно дыханіе утомившагося змя.

Вдругъ на башн, недавно отстроенной посл прошлогодняго пожара, раздались торжественные звуки трубы. Звуки эти неслись сверху и слышались повсюду, даже на шведскихъ батареяхъ. Вскор къ нимъ присоединились голоса людей и среди грохота, свиста, криковъ раздались слова: ‘Богородица Дво!’

Вотъ гд-то лопнуло нсколько гранатъ, рухнула какая-то кровля, раздался чей-то пронзительный крикъ: ‘воды!’, а псня все плыла, спокойно, торжественно.

Кмицицъ, стоящій у пушки противъ Ченстохова, позиціи Миллера (оттуда шелъ самый сильный огонь), оттолкнулъ неумлаго пушкаря и самъ принялся за работу. Работалъ онъ такъ усердно, что вскор, несмотря на холодный осенній день, сбросилъ лисій кафтанъ и остался въ одной рубашк и шароварахъ.

У людей, незнакомыхъ съ войной, сердце такъ и радовалось при вид этого солдата по призванію, для котораго, все, что дялось теперь — рычаніе пушекъ, тучи ядеръ, разрушеніе, смерть — казалось природною стихіей, какъ огонь саламандр.

Брови его нахмурены, глаза горятъ, на лиц отпечатокъ какой-то дикой радости. Онъ ежеминутно наклоняется къ пушк, не обращая ни на что вниманія, прицливается, поднимаетъ, опускаетъ, кричитъ: ‘огня!’, а когда Сорока прикладываетъ фитиль, самъ бжитъ къ окраин стны, смотритъ и отъ времени до времени восклицаетъ:

— Въ повалку! лоскомъ!

Орлиные его глаза проникаютъ сквозь дымъ и пыль коль скоро увидитъ онъ между постройками кучку людей, тотчасъ поражаетъ ее, какъ громомъ, мткимъ выстрломъ.

По временамъ онъ весело хохочетъ, когда выстрлъ окажется особенно удачнымъ. Надъ нимъ, сбоку его пролетаютъ пули и ядра, но онъ не обращаетъ на нихъ никакого вниманія.

До полудня онъ ни разу не вздохнулъ свободно. Потъ ручьями текъ съ его лба, рубашка дымилась, лицо все покрылось сажей.

Самъ панъ Петръ Чарнецкій дивился мткости его выстрловъ и нсколько разъ говорилъ ему:

— Вамъ война не впервинку! Это сразу видно! Гд вы выучились?

Въ третьемъ часу на шведской батаре замолкла другая пушка, разбитая мткимъ выстрломъ Кмицица. Остальныя вскор стащили съ шанцевъ. Очевидно, шведы признали эту позицію неудобною.

Кмицицъ глубоко вздохнулъ.

— Отдохните!— сказалъ ему панъ Чарнецкій.

— Хорошо. Бсть мн хочется,— отвтилъ рыцарь.— Сорока, дай, что у тебя подъ рукой.

Старый вахмистръ въ одну минуту принесъ водки и сушеной рыбы.

Панъ Кмицицъ жадно началъ сть, отъ времени до времени поглядывая равнодушно на летящія мимо гранаты.

А гранатъ пролетало не мало, но вс он по большей части падали въ поле, за монастыремъ.

— Плохіе пушкари у шведовъ, черезъ-чуръ высоко поднимаютъ прицлъ,— сказалъ панъ Андрей, не переставая сть,— посмотрите, все пролетаетъ надъ нашею головой.

Слова эти слышалъ молодой монашекъ, семнадцатилтній мальчикъ, только что поступившій въ послушники. Онъ подавалъ заряды и ни на шагъ не отступалъ отъ своего поста, хотя каждая жилка билась въ немъ отъ страха,— бдняжка въ первый разъ видлъ войну. Кмицицъ несказанно импонировалъ ему своимъ спокойствіемъ, и теперь монашекъ, услыхавъ его слова, невольнымъ движеніемъ придвинулся къ нему, какъ будто искалъ спасенія подъ защитой этого могущества.

— Разв до насъ не хватитъ съ той стороны?— спросилъ онъ.

— Отчего нтъ!— отвтилъ панъ Андрей.— А вы, миленькій, такъ боитесь?

Мальчикъ вздрогнулъ.

— Боже мой! я и раньше представлялъ себ войну страшною, но не думалъ, чтобъ она была такъ страшна.

— Не всякая пуля убиваетъ, иначе люди перевелись бы на свт.

— Больше всего мн страшны эти огненныя ядра, эти гранаты. Зачмъ они трескаются съ такимъ шумомъ,— спаси, Матерь Божія!— и такъ ужасно ранятъ людей?

— Если я объясню вамъ, вы поймете. Ядро само желзное, начиненное внутри порохомъ. Въ одномъ мст въ немъ просверлена дырка, заткнутая втулкой, а во втулк — пропитанный срою фитиль, который воспламеняется при выстрл. Ядро должно упасть втулкой на землю, чтобъ вогнать ее внутрь, тогда огонь доходитъ до пороха и ядро лопается. Конечно, много ядеръ падаютъ и не на втулку, но это ничему не мшаетъ: рано или поздно огонь дойдетъ до пороха и…— Тутъ Кмицицъ вытянулъ руку и быстро проговорилъ:

— Смотрите, смотрите! вотъ вамъ и примръ.

— исусъ! Марія!— крикнулъ монашекъ при вид приближающейся гранаты.

Граната упала на площадку и, ворча, начала подпрыгивать по мостовой, потомъ повернулась разъ, другой, подкатилась къ самой стн, на которой сидлъ Кмицицъ и, наконецъ, безъ движенія остановилась на куч мокраго песку.

Къ счастью, она упала втулкой кверху, но фитиль, все-таки, дымился.

— На земь!… Ложитесь!— послышались тревожные голоса.— На земь!

Но Кмицицъ въ ту же самую минуту сползъ по куч песку, быстрымъ движеніемъ схватилъ за втулку, вырвалъ ее и, поднявъ руку съ горящимъ фитилемъ, крикнулъ:

— Вставайте! У собаки вс зубы вырваны! Теперь она и мухи не убьетъ.

И онъ толкнулъ ногой гранату. Вс долго не могли выговорить ни слова при вид такой нечеловческой отваги. Первый опомнился панъ Чарнецкій.

— Сумасшедшій человкъ! Еслибъ она лопнула, то васъ бы въ куски разнесло.

Панъ Андрей только весело смялся, блестя своими блыми зубами.

Молодой монашекъ сложилъ руки и съ нмымъ восторгомъ смотрлъ на пана Кмицица. Подвигъ этотъ видлъ также и ксндзъ Кордецкій, который въ это время совершалъ свой обычный обходъ. Онъ приблизился къ папу Андрею, взялъ его обими руками за голову и перекрестилъ.

— Такіе, какъ вы, не отдадутъ Ясной Горы,— сказалъ онъ,— но я воспрещаю вамъ рисковать жизнью. Выстрлы уже стихаютъ и непріятель уходитъ съ поля. Возьмите эту гранату, высыпьте изъ нея порохъ и возложите ее къ стопамъ Пресвятой Двы. Этотъ даръ для нея будетъ угодне, чмъ ваши перлы и драгоцнные каменья.

— Отецъ!— проговорилъ растроганный Кмицицъ,— что тутъ такого особеннаго?… Я бы для Пречистой Двы… И словъ нтъ, вотъ что!… Я бы на муки, на смерть… Я не знаю, на что я готовъ, чтобы служить Ей…

Въ глазахъ папа Андрея блеснули слезы.

— Идите же къ Ней, пока не обсохли ваши слезы. Она приметъ васъ подъ свою защиту, дастъ вамъ славу и счастье, все!

Ксндзъ взялъ пана Андрея подъ руку и повелъ его къ костлу. Панъ Чарнецкій посмотрлъ имъ вслдъ.

— Много я видалъ храбрыхъ рыцарей,— въ раздумьи проговорилъ онъ,— но этотъ литвинъ просто какой-то воплощенный дья…— Набожный панъ Петръ спохватился и ударилъ себя по губамъ, чтобы не вымолвить худаго слова въ святомъ мст.

Глава XIV.

Пушечная пальба нисколько не мшала веденію мирныхъ переговоровъ. Миллеръ послалъ полковника Куклиновскаго объявить монахамъ, что у него есть приказъ занять Велюнь, Кшелицъ и Ченстохово. Но ксндзъ Кордецкій (ему во что бы то Ни стало хотлось выиграть время) отвтилъ, что шведы могутъ занимать что угодно, даже Ченстохово, но только не Ясную Гору, такъ какъ эта послдняя въ приказ не значится.

Миллеръ понялъ, что иметъ дло съ опытными дипломатами и что ему остается прибгнуть только къ бомбардировк. Перемиріе длилось цлую ночь. Шведы дятельно возводили новые шанцы, ясногорцы осматривали вчерашнія поврежденія и съ удивленіемъ убждались, что ихъ не было. Кое-гд разбитыя крыши и стропила, мстами отвалившаяся со стнъ штукатурка — вотъ и все. Люди вс остались цлы. Наступилъ день, воскресенье. Торжественная служба прошла безъ всякой помхи, потому что Миллеръ ждалъ послдняго письма, которое монахи общали прислать около полудня. Письмо, дйствительно, было послано, но и въ немъ заключалось повтореніе отвта, даннаго Куклиновскому, что монастырь называется Ясною Горой, а городъ Ченстохово вовсе не принадлежитъ ему.

Миллеръ пришелъ въ бшенство и приказалъ вновь приступить къ канонад.

Шведскіе шанцы тотчасъ же окутались тучами синяго дыма, монастырь отвчалъ имъ съ такою же энергіей. Однако, теперь шведскія пушки, лучше поставленныя, начали наносить большій вредъ. Бомбы, начиненныя порохомъ, горящіе факелы, связки пакли, пропитанной смолою,— все было пущено въ ходъ. Какъ стая перелетныхъ журавлей, утомленныхъ долгою дорогой, опускается на возвышенный пригорокъ, такъ рои этихъ огненныхъ посланниковъ падали на башни костла и деревянныя кровли построекъ. Кто не принималъ участія въ битв, тотъ сидлъ на крыш. Одни черпали воду изъ колодцевъ, другіе тушили пожаръ кусками мокрой парусины. Иныя ядра пробивали крышу и стропила и попадали въ чердакъ, но и здсь защитники монастыря ждали ихъ съ цлыми бочками воды. Самые тяжелые снаряды проламывали даже потолки. Несмотря на нечеловческія усилія и бдительность, было ясно, что пожаръ, рано или поздно, охватитъ монастырь. Факелы и связки пакли, сброшенные внизъ, образовывали около стнъ цлые пылающіе костры. Стекла оконъ лопались отъ жара, а женщины и дти задыхались отъ дыма и жара.

Едва защитники успвали погасить начинающійся пожаръ, какъ на то же самое мсто вновь падали цлыя тучи раскаленныхъ ядеръ, горящей пакли и искръ. Весь монастырь былъ объятъ ими, словно небо разверзлось надъ нимъ и посылаетъ цлый ливень молній, но, несмотря на все это, онъ горлъ, но не сгорлъ,— тллъ, но не разрушался, даже боле: началъ пть среди моря огня, какъ пли отроки въ пещи огненной.

Какъ и вчера, съ одной изъ башень послышалось пніе съ аккомпапиментомъ трубъ. Людямъ, стоящимъ на стнахъ и у пушекъ, могло казаться, что все уже кончено, что за плечами ихъ все горитъ и рушится, а эта псня вливала въ ихъ сердца бальзамъ увренности, что монастырь еще цлъ, церковь стоитъ, что огонь не въ силахъ побороть мужество человка.

Даже и на шведскій обозъ эта музыка производила не малое впечатлніе. Солдаты прислушивались къ ней сначала съ удивленіемъ, потомъ уже со страхомъ. Въ этотъ курятникъ они бросили столько огня и желза, что всякая другая крпость давнымъ-давно была бы сравнена съ землей, а монахи знай себ поютъ да радуются!… Несомннно, тутъ кроется какое-нибудь волшебство.

Но Миллеръ придерживался другаго мннія и приказалъ усилить огонь.

Приказъ его былъ исполненъ черезъ-чуръ поспшно. Второпяхъ пушкари цлились очень высоко, вслдствіе чего ядра начали перелетать черезъ монастырь, попадали въ противуположныя шведскія укрпленія и производили тамъ не малый безпорядокъ.

Прошелъ часъ, другой. Торжественная музыка на башн костла не умолкала.

Миллеръ, съ подзорною трубой въ рукахъ, стоялъ около Ченстохова. Офицеры замтили, что рука его начинаетъ дрожать все сильнй. Наконецъ, онъ обратился къ окружающимъ и закричалъ:

— Стрльба не наноситъ никакого, вреда монастырю!

И страшный, безумный гнвъ охватилъ стараго воина. Онъ изо всей мочи бросилъ трубу на земь.

— Я съ ума сойду отъ этой музыки!

Въ это время къ нему подскакалъ инженеръ де-Фоссисъ.

— Генералъ,— сказалъ онъ,— подкопа невозможно сдлать. Подъ слоемъ земли — скала. Тутъ нужны рудокопы.

Миллеръ выругался, но не усплъ докончить проклятія, какъ изъ Ченстохова появился офицеръ и доложилъ, что самое большое орудіе ихъ разбито. Не прикажетъ ли онъ привести другое изъ Льготы?

Миллеръ удалился въ свою квартиру, не сказавъ ни слова. Онъ ршилъ измучить осажденныхъ. Въ крпости насчитывалось едва ли двсти человкъ гарнизона, а онъ часто могъ смнять своихъ солдатъ.

Наступила ночь, пушки грохотали безъ устали, изъ монастыря стрляли даже боле энергично, чмъ днемъ,— шведскіе огни указывали готовую цль. Случалось порою такъ, что солдаты только что соберутся вокругъ огня, привсятъ котелокъ, какъ вдругъ на ихъ голову падаетъ монастырская бомба. Солдаты въ испуг разбгаются и ищутъ спасенія гд попало.

Ночь не дешево обошлась шведамъ. Погибло множество людей, а нкоторые полки пришли въ такой безпорядокъ, что не могли сформироваться до самаго утра. Осажденные, какъ будто въ доказательство того, что сонъ имъ вовсе не нуженъ, стрляли все сильнй.

Уже разсвтало, когда ксндзъ Кордецкій подошелъ къ посту Чарнецкаго и Кмицица. Кмицица не было на мст, онъ перелзъ на другую сторону вала осмотрть обшивку, поврежденную шведскимъ ядромъ.

— А гд Бабиничъ?— живо спросилъ ксндзъ.— Спитъ, что ли?

— Разв можно спать въ такую ночь?— послышался голосъ пана Андрея (онъ вскарабкивался на валъ).— У меня тоже есть совсть… Вс служатъ Святой Дв и я, покуда силъ хватитъ… Плохо шведамъ пришлось за ночь, авось хоть днемъ захотятъ отдохнуть и намъ дадутъ отдыхъ.

Панъ Андрей ошибался. День не принесъ желаннаго отдыха, напротивъ, канонада возобновилась съ прежнею силой. Много такихъ дней суждено было видть ясногорцамъ. Люди мало-помалу начали освоиваться съ безпрерывнымъ гуломъ, въ особенности когда убдились, что непріятельскія ядра наносятъ имъ самый незначительный вредъ. Кмицицу начинало надодать однообразіе его дла. Ему хотлось чего-нибудь особеннаго. Наступала ночь, на шведскихъ шанцахъ все было тихо. Утомленные солдаты, вроятно, спали возл своихъ пушекъ.

— Имъ и въ голову придти не можетъ!— подумалъ Кмицицъ и пошелъ прямо къ Чарнецкому. Панъ Петръ сидлъ на лафет и стучалъ ногою объ ногу, чтобъ немного согрться.

— Холодно,— сказалъ онъ, увидавъ Кмицица,— и голова разболлась отъ этой непрерывной стрльбы.

— У кого не разболится… два дня и дв ночи! Но сегодня, кажется, мы можемъ отдохнуть. Тамъ вс уснули крпко. Ихъ можно было бы обойти, какъ медвдя въ берлог, имъ хоть изъ ружья надъ ухомъ стрляй,— не проснутся…

— О!— сказалъ панъ Петръ и поднялъ голову.— О чемъ вы думаете?

— Я думаю о Збараж. Тамъ осажденные не мало нанесли вреда своимъ врагамъ ночными вылазками.

— А вамъ, какъ волку, все крови хочется?

— Ради Бога, устроимъ вылазку!… Людей перебьемъ, пушки заклепаемъ… Они ничего не ожидаютъ.

Панъ Чарнецкій вскочилъ на ноги.

— И завтра окончательно растеряются! Они думаютъ, что напугали насъ, что мы думаемъ о сдач, а тутъ… Ей-Богу, отличная мысль, вполн достойная рыцаря! Какъ это мн раньше не пришло въ голову? Нужно только сказать ксндзу Кордецкому. Пойдемъ къ нему!…— и панъ Чарнецкій взялъ Кмицица подъ руку.

Спустя часъ небольшая горсточка людей выходила изъ монастырскихъ воротъ. Вс были вооружены саблями, пистолетами, ружьями, а крестьяне косами.

Очутившись за стною, вс выстроились (панъ Чарнецкій сталъ во глав отряда, Кмицицъ въ арріергард) и пустились вдоль окопа, тихо, удерживая дыханіе, какъ волки, крадущіеся въ овчарню.

Внизу панъ Чарнецкій остановился, оставилъ часть людей подъ начальствомъ венгра Янича, а самъ взялъ нсколько вправо и повелъ свой отрядъ бглымъ шагомъ.

Онъ разсчитывалъ обойти шанецъ, напасть на спящихъ сзади и погнать ихъ къ монастырю, на людей Янича. Эту мысль подалъ ему Кмицицъ.

Ясногорцы въ глубокомъ молчаніи продолжали свой путь. Вдругъ сильный порывъ втра разорвалъ тучи и слабый свтъ мсяца озарилъ окрестность. Панъ Чарнецкій увидалъ, что находится уже позади шведскаго окопа.

Какъ предвидлъ Кмицицъ, стражи здсь никакой не было, да и зачмъ шведамъ держать стражу между своими же окопами и главною арміей, которая стояла дальше? Даже самый осторожный вождь не могъ бы предвидть, чтобъ съ этой стороны, могла явиться опасность.

— Теперь какъ можно тише,— шепнулъ панъ Чарнецкій.— Вотъ и палатки… въ нкоторыхъ виднъ огонь… Насыпь начинается… Смотрть, чтобъ ружье о ружье не стукнуло.

Они дошли уже до возвышенія, насыпаннаго позади шанцевъ. Тамъ стоялъ цлый рядъ телгъ, на которыхъ подвозили порохъ и ядра.

Возл телгъ никого не было и ясногорцы съ обнаженнымъ оружіемъ остановились у входа въ палатки. Въ двухъ изъ нихъ, виднлся огонь. Панъ Кмицицъ сказалъ Чарнецкому:

— Я пойду прежде къ тмъ, кто не спитъ… Ждите моего выстрла, а потомъ на нихъ!

И онъ пошелъ впередъ.

Успхъ вылазки былъ совершенно обезпеченъ. Кмицицъ не старался идти тише. Изъ людей, спавшихъ въ палаткахъ, никто не пробудился, никто не спросилъ: wer da?

Ясногорскіе солдаты слышали звукъ его смлыхъ шаговъ и біеніе собственныхъ сердецъ. Онъ дошелъ до освщенной палатки, поднялъ полу и остановился у входа съ пистолетомъ въ рукахъ.

На минуту его ослпилъ яркій свтъ, по середин палатки стоялъ столъ съ канделябромъ, въ которомъ горло шесть свчей. За столомъ сидли три офицера и внимательно разсматривали какіе-то планы. Одинъ изъ нихъ такъ углубился въ свои занятія, что не замчалъ, какъ длинные его волосы спускались на блую бумагу. Услыхавъ чьи-то посторонніе шаги, онъ поднялъ голову и спросилъ спокойнымъ голосомъ:

— Кто тамъ?

— Солдатъ,— отвтилъ Кмицицъ.

Двое другихъ офицеровъ тоже повернули голову ко входу.

— Какой солдатъ? откуда?— спросилъ первый (то былъ инженеръ де-Фоссисъ, который завдывалъ осадой).

— Изъ монастыря,— сказалъ Кмицицъ, и въ голос его послышалось что-то страшное.

Де-Фоссисъ вскочилъ съ мста и заслонилъ глаза рукою.. Кмицицъ стоялъ прямо и неподвижно, какъ видніе, только его грозное лицо, похожее на голову хищной птицы, предвщало неминуемую опасность.

Въ голов де-Фоссиса мелькнула мысль, что это, можетъ быть, бглецъ изъ монастыря, и онъ задалъ еще одинъ вопросъ, но уже съ явною тревогой въ голос:

— Что теб нужно?

— А вотъ что!— крикнулъ Кмицицъ и выпалилъ ему въ грудь изъ пистолета.

Въ ту же минуту на шанцахъ послышался страшный крикъ и залпъ выстрловъ. Де-Фоссисъ упалъ, какъ сосна, пораженная громомъ, другой офицеръ бросился со шпагой на Кмицица, но тотъ ударилъ его своею саблей между глазъ, третій бросился на земь и хотлъ было проскользнуть наружу подъ стной палатки, но Кмицицъ подскочилъ къ нему, наступилъ ногой на его спину и пригвоздилъ однимъ ударомъ къ земл.

Тмъ временемъ ночь обратилась въ судный день. Дикіе крики: ‘бей, убивай!’ смшались съ вытьемъ и пронзительными криками о помощи шведскихъ солдатъ. Люди, ошалвшіе отъ страха, выбгали изъ палатокъ, не зная, куда идти, гд искать спасенія. Иные бжали прямо на ясногорцевъ и гибли отъ сабель, косъ и топоровъ, прежде чмъ успвали крикнуть ‘пардонъ!’ Другіе кололи саблями своихъ же товарищей, третьи, безоружные, полуодтые, съ руками, поднятыми кверху, неподвижно стояли на мст или падали на земь межь палатокъ.

Когда, наконецъ, обнаружилось, что нападеніе произошло не со стороны монастыря, а съ тыла, осажденные совершенно потеряли голову. Не польскія ли союзныя войска ударили на нихъ во тьм ночной?

Тмъ временемъ ясногорцы, рубя направо и налво, дошли до пушекъ и бросились заклепывать ихъ. Храбрый полковникъ Горнъ, губернаторъ кшепицкій, старался собрать вокругъ себя растерявшихся шведовъ, но все напрасно. Шведскому военачальнику суждено было пасть отъ руки крестьянина. Онъ погибъ, пораженный косой, и кучка его солдатъ разсялась въ разныя стороны. Кмицицъ и панъ Чарнецкій бросились на нихъ и перебили всхъ до одного.

Батарея была взята.

Въ главномъ шведскомъ лагер трубы начали играть тревогу. Вдругъ заговорили ясногорскія пушки, чтобъ облегчить возвращеніе нападающимъ. Они шли назадъ, усталые, обрызганные кровью, какъ волки, которые, вырзавъ овчарню, уходятъ, заслышавъ человческій голосъ.

Черезъ полчаса панъ Чарнецкій и Кмицицъ вошли въ монастырь. Вс люди были налицо, за исключеніемъ одного Янича.

Тревога продолжалась цлую ночь. Монастырскія пушки палили, не умолкая ни на минуту, въ шведскомъ лагер царствовало страшное замшательство. Никто не зналъ размровъ своего пораженія,— не зналъ, съ какой стороны нагрянулъ непріятель и не можетъ ли появиться вновь. Цлые полки въ отчаянномъ безпорядк блуждали до самаго утра, часто принимая своихъ за врага и вступая съ ними въ схватку. Даже въ главномъ обоз солдаты и офицеры бросали свои палатки и стояли подъ открытомъ небомъ, ожидая, когда кончится эта ужасная ночь.

На разсвт Миллеръ во глав своего штаба похалъ на мсто вчерашняго боя. Правда, изъ монастыря могли увидать его и осыпать гранатами, но старый генералъ не обращалъ на это никакого вниманія. Онъ хотлъ собственными глазами осмотрть вс поврежденія, сосчитать убитыхъ. Слды рзни виднлись повсюду, между палатками лежали цлыя кучи мертвыхъ тлъ, полу нагихъ, съ выраженіемъ паническаго страха въ открытыхъ глазахъ. Очевидно, вс они были захвачены во время глубокаго сна. Миллеръ взобрался выше, къ пушкамъ. Он стояли глухія, заклепанныя, лишенныя своей разрушительной силы, на одной изъ нихъ лежало тло канонира, почти на половину разсченное страшнымъ размахомъ косы. Еровь залила лафетъ и скопилась внизу огромною лужей. Миллеръ осматривалъ вс подробности, не произнося ни слова, и офицеры не осмливались прервать его молчанія.

Да и чмъ можно утшить стараго генерала, который по вин своей неосторожности былъ побитъ, какъ новичокъ? Это было не только пораженіе, но и позоръ. Не самъ ли генералъ назвалъ ясногорскую крпость курятникомъ и общалъ раздавить ее между пальцами? Не было ли у него, солдата по призванію, девяти тысячъ войска противъ двухсотъ человкъ монастырскаго гарнизона?

Тяжело начинался для Миллера этотъ день.

Солдаты начали выносить тла. Миллеръ стоялъ неподвижно, какъ врытый въ землю, но вдругъ вздрогнулъ и глухо проговорилъ:

— Де-Фоссисъ…

Затмъ мимо него пронесли Горна. Горнъ былъ еще живъ и находился въ сознаніи. Страшный ударъ косы разскъ всю его грудь. Увидавъ Миллера и его штабъ, онъ улыбнулся, хотлъ было что-то сказать, но закашлялся и лишился чувствъ.

— Горнъ, Горнъ…— простоналъ Миллеръ.— Я его видлъ во сн вчера… Страшное, непонятное дло!…

Онъ глубоко задумался, какъ вдругъ услыхалъ испуганный голосъ Садовскаго:

— Генералъ, генералъ! посмотрите! тамъ, тамъ… монастырь…

Миллеръ взглянулъ и остолбенлъ отъ изумленія.

Стояло ясное, погожее утро. Блый туманъ окутывалъ вершину Ясной Горы и долженъ былъ бы закрывать церковь, тогда какъ теперь церковь со всми своими башнями поднималась не только надъ скалою, но и надъ туманомъ, высоко, высоко, словно оторвалась отъ своего фундамента и повисла надъ землей.

— Кверху идетъ! кверху!— кричали солдаты.

Дйствительно, туманъ, облекающій скалу, началъ подниматься къ небу громаднымъ столбомъ, а вмст съ нимъ и костлъ, словно утвержденный на вершин этого столба, поднимался все выше и выше, къ самымъ облакамъ и, наконецъ, совсмъ исчезъ изъ глазъ.

Миллеръ обратился къ своимъ офицерамъ.

— Признаюсь вамъ,— сказалъ онъ,— подобнаго феномена я не видалъ во всю свою жизнь. Это совсмъ противно законамъ природы и можетъ быть объяснено только чарами папистовъ.

— Я слышалъ,— сказалъ Садовскій,— какъ солдаты разговариваютъ между собою: ‘какъ бомбардировать такую крпость?’ Ей-Богу, я ужь и самъ не знаю какъ!… Вдь, по правд сказать, мы до сихъ поръ терпли пораженіе за пораженіемъ, а сегодняшняя ночь нанесла намъ невознаградимыя потери. Солдаты теряютъ отвагу и начинаютъ все длать спустя рукава. Нужно же какъ-нибудь окончить это дло. По моему мннію, слдовало бы вновь вступить въ переговоры.

— А если переговоры ни къ чему не приведутъ, то не посовтуете ли мн снять осаду?— угрюмо спросилъ Миллеръ.

Офицеры молчали.

— Вашему превосходительству лучше знать, что длать тогда,— отвтилъ немного погодя Садовскій.

— Я знаю,— гордо сказалъ Миллеръ,— и скажу вамъ одно: я проклинаю день и часъ, когда я прибылъ сюда, и совтниковъ (тутъ онъ кинулъ взглядъ въ сторону Вжещовича), которые подбили меня начать осаду, но посл того, что случилось, я не отступлю, пока не обращу эту проклятую крпость въ кучу развалинъ или самъ не погибну!

Миллеръ повернулъ коня и направился къ Ченстохову, но не усплъ дохать до своей квартиры, какъ къ нему подскакалъ офицеръ и подалъ письмо. Генералъ прочиталъ и лицо его омрачилось

— Изъ Познани,— сказалъ онъ,— плохія всти! Въ Великой Польш шляхта поднимается, народъ присоединяется къ ней… Во глав движенія стоитъ Криштофъ Жегоцкій, который хочетъ идти на помощь Ченстохову.

— Я предсказывалъ, что эти выстрлы раздадутся отъ Карпатъ до Балтики, — пробормоталъ Садовскій.— У этого народа перемны скоры. Вы ‘еще не знаете поляковъ, узнаете потомъ.

— Хорошо, узнаемъ!— сказалъ Миллеръ.— Я предпочитаю открытаго врага ложному союзнику… Они сами поддались, а теперь бунтуютъ… Хорошо, отвдаютъ они нашего оружія!

— А мы ихъ, — подхватилъ Садовскій.— Генералъ, вступимъ въ переговоры съ Ченстоховомъ, сдлаемъ всевозможныя уступки… Дло идетъ не о крпости, а о власти его величества въ этомъ краю.

— Монахи покорятся,— упрямо стоялъ на своемъ Миллеръ,— не сегодня, такъ завтра покорятся!

А въ монастыр въ это время царствовала полнйшая радость. Женщины тснились вокругъ пана Чарнецкаго и осыпали его благословеніями, цловали его руки, а онъ указывалъ на Кмицица:

— И его также благодарите! Рукъ своихъ онъ цловать не дастъ,— они запачканы вражескою кровью,— но если кто-нибудь захочетъ поцловать въ губы, то нашъ вчерашній герой едва ли откажется.

Но мысли пана Андрея были далеко: онъ думалъ объ Александр

‘Эхъ, бдняжка ты моя!— думалъ онъ,— хоть бы знала, что я теперь на служб у Пресвятой Двы и бью тхъ, кому, къ горю моему великому, служилъ когда-то’.

И панъ Андрей ршилъ посл осады написать ей письмо и послать съ нимъ Сороку. ‘Пусть знаетъ, что я загладилъ хоть часть своихъ винъ, пусть утшится!’

Эта мысль такъ заняла его, что онъ не слыхалъ, какъ обитательницы Ясной Горы толковали о немъ:

— Храбрый рыцарь, нечего сказать, только, кром войны, и думать ни о чемъ не хочетъ…

Глава XV.

Миллеръ долженъ былъ уступить своимъ офицерамъ и вновь начать переговоры. Изъ непріятельскаго лагеря въ монастырь прибылъ польскій шляхтичъ, извстный своимъ знаменитымъ родомъ и положеніемъ въ обществ. Ясногорцы приняли его ласково, они думали, что полякъ только по необходимости будетъ настаивать на сдач монастыря, а самъ косвенно подтвердитъ слухи о возстаніи въ Великой Польш, о глухомъ ропот войскъ, о мир Яна Казиміра съ поляками и вольетъ новую надежду въ сердца осажденныхъ.

Но, увы, шляхтичъ, прежде всего, оглушилъ собравшихся вокругъ него монаховъ извстіемъ, что Янъ Казиміръ добровольно отрекся отъ короны въ пользу Карла Густава, что всякое сопротивленіе вол новаго короля является просто бунтомъ и преступленіемъ противъ отечества.

— Я жду вашего отвта, преподобные отцы, — закончилъ свою рчь вельможный измнникъ и опустилъ голову на грудь.

Въ это время поднялся ксндзъ Кордецкій и заговорилъ голосомъ, въ которомъ не было ни тни колебанія:

— То, что вы говорите объ отреченіи Яна Казиміра,— ложь! Въ сердце нашего изгнаннаго монарха вступила надежда и никогда еще такъ дятельно онъ не работалъ надъ спасеніемъ отечества, какъ нын… Если вы настаиваете на своемъ, идите, положите руку на распятіе и повторите свои слова.

Шведскій посолъ измнился въ лиц, потомъ скоро оправился, пожалъ плечами и проговорилъ:

— Длайте, какъ хотите… Я умываю руки.

— Какъ Пилатъ!— добавилъ ксндзъ Кордецкій.

Шляхтичъ всталъ и быстро вышелъ изъ комнаты.

Вскор оказалось, что посвъ его принесъ свои плоды. Всть объ отршеніи Яна Казиміра и о невозможности обороны отъ шляхты перешла къ женщинамъ, отъ женщинъ къ челяди и пошла гулять по войску. Меньше всего перепугались простые крестьяне, за то опытные солдаты, которые привыкли все мрять на свой аршинъ, начали собираться въ кучки, роптать на упорство монаховъ и, наконецъ, стали перешептываться между собой.

Ксндзъ Кордецкій твердо стоялъ на своемъ, хотя и отказывался отъ веденія переговоровъ. Однажды къ Миллеру явилось монастырское посольство: отецъ Марцелъ Доброшъ и ученый ксндзъ Себастіанъ Ставицкій. Миллеръ чуть не обнялъ ихъ отъ радости. Дло теперь шло уже не только объ одномъ Ченстохов, но и о цломъ кра. Сдача Ясной Горы лишила бы патріотовъ послдней надежды и окончательно толкнула бы республику въ объятія шведскаго короля, тогда какъ сопротивленіе, да еще побдоносное, совершенно измнило бы все дло и могло вызвать новую страшную войну. Въ примрахъ вокругъ недостатка не было. Миллеръ зналъ это, понималъ всю силу своего риска, какая страшная отвтственность тяготетъ на немъ, что его ждетъ королевская милость, маршальская булава, титулъ или окончательное паденіе. Монахи были приняты съ неслыханными почестями, словно турецкіе или императорскіе послы. Миллеръ пригласилъ ихъ на обдъ, провозгласилъ тостъ за ихъ здоровье и за здоровье отца пріора и, въ конц концовъ, назначилъ условія сдачи крпости. Условія были чрезвычайно снисходительны и шведскій генералъ ни на минуту не сомнвался, что они будутъ приняты монастыремъ. Черезъ день изъ монастыря явилось новое посольство: лекторъ философіи ксндзъ Мацй Блешиньскій и Захарій Малаховскій.

Генералъ принялъ ихъ въ присутствіи всего своего штаба и полковниковъ, любезно отвтилъ на поклонъ отца Блешиньскаго и поспшно сломалъ печать привезеннаго имъ письма.

Вдругъ лицо его вспыхнуло отъ гнва, глаза налились кровью.

— Довольно!— крикнулъ онъ хриплымъ голосомъ.— Взять и за передъ этихъ людей. Вы, панъ Садовскій, объявите отъ моего имени, что если изъ монастыря будетъ сдланъ хоть одинъ выстрлъ, я тотчасъ же велю повсить обоихъ монаховъ!

Гнвъ Миллера имлъ нкоторое основаніе: вс надежды его разсыпались въ прахъ и дло оставалось все въ томъ же положеніи.

Письмо ксндза Кордецкаго гласило, что онъ только лишь тогда отречется отъ Яна Казиміра, когда примасъ провозгласитъ новаго короля, не раньше.

Угроза Миллера произвела потрясающее впечатлніе на все населеніе монастыря. Монахи перепугались до смерти, солдаты пришли въ страшное негодованіе. Пушки замолчали. Собравшійся совтъ не зналъ, что длать. Оставить пословъ въ рукахъ непріятеля — невозможно, послать другихъ — Миллеръ и тхъ захватитъ. Впрочемъ, спустя нсколько часовъ онъ и самъ прислалъ узнать, что монахи намрены длать? Ксндзъ Кордецкій отвтилъ, что радостно пожертвуетъ двумя братьями для блага всего монастыря. Пусть генералъ казнитъ ихъ, тогда вс остальные будутъ знать, на что они могутъ разсчитывать, и примутъ соотвтственныя мры.

Шведскіе солдаты съ лихорадочною поспшностью безъ всякаго препятствія подводили окопы къ недоступной дотол твердын. На новыхъ валахъ выростали ряды пушекъ. Полупьяная, шальная толпа приближалась къ стнамъ на полвыстрла изъружья и осыпала защитниковъ монастыря насмшками и ругательствами.

Кмицицъ чуть не задыхался отъ бшенства. Онъ рвалъ свои волосы и, ломая руки, повторялъ стоящему рядомъ съ нимъ пану Петру Чарнецкому:

— Я, вдь, говорилъ имъ, говорилъ, что переговоры съ разбойниками ни къ чему не приведутъ! А теперь, вотъ, стой, терпи, а они въ глаза лзутъ, издваются!… Матерь Божія! смилуйся Ты надо мной, пошли мн терпніе!…. Господи! они скоро на стны начнутъ взбираться!… Удержите меня, свяжите,— я не выдержу!

Шведы взбирались все выше и выше. Кмицицъ, котораго, несмотря на его просьбы, никто не связалъ, дйствительно не выдержалъ. Грянулъ выстрлъ и самая большая кучка шведовъ разсыпалась, какъ дымъ. Словно по данному сигналу, загрохотали вс монастырскія пушки. Шведы съ крикомъ побжали назадъ, густо устилая землю трупами.

— Что вы сдлали?— тревожно спросилъ Кмицица Чарнецкій.— Знаете ли, что за это пуля въ лобъ?

— Знаю… мн все равно!

— А если все равно, тогда цльтесь врне.

И Кмицицъ вновь началъ наводить орудіе.

Онъ и не зналъ, что своимъ выстрломъ спасъ жизнь плнныхъ монаховъ. Миллеръ убдился воочію, что монастырь дйствительно готовъ на все, и пусть хоть одинъ волосъ спадетъ съ головы пословъ,— вся страна возстанетъ противъ него, какъ одинъ человкъ.

На слдующій день послы вновь вернулись въ монастырь въ сопровожденіи пана Куклиновскаго, полковника хоругви волонтеровъ, союзника шведовъ.

Въ этой хоругви служили величайшіе негодяи, безъ признака чести и совсти: бывшіе разбойники, бглые преступники, избжавшіе рукъ палача, и тому подобный сбродъ, отчасти они походили на прежній отрядъ Кмицица, но только послдніе хоть, по крайней мр, дрались, какъ львы, а первые предпочитали грабить прозжающихъ и шляхетскія усадьбы. За то и самъ Куклиновскій мало былъ похожъ на Кмицица. Время ублило сдиной его волосы, лицо носило отпечатокъ не то безумной отваги, не то нахальства, глаза напоминали хищнаго звря. Это былъ одинъ изъ тхъ солдатъ, у которыхъ бродячая жизнь и постоянныя войны унесли до капли всю совсть. Множество подобныхъ ему блуждало посл тридцатилтней войны по Германіи и Польш. Они готовы были служить всякому, кто дастъ больше,— своему или чужому.

Отечество, вра,— однимъ словомъ, все святое не имло для нихъ никакого значенія. Признавали они только одну войну, искали въ ней только утхъ, разврата, корысти и забвенія мрачнаго прошлаго. По, тмъ не мене, разъ избранному союзнику они служили врно, отчасти по требованіямъ нравственнаго рыцарско-разбойничьяго кодекса, отчасти чтобъ не лишить значенія себя и подобныхъ себ. Такимъ былъ и Куклиновскій. Безумная отвага и храбрость сдлали его имя популярнымъ среди разныхъ авантюристовъ. Всю свою жизнь онъ прослужилъ въ разныхъ лагеряхъ: былъ атаманомъ въ Счи, водилъ полки въ Валахію, въ Германіи вербовалъ охотниковъ во время тридцатилтней войны и снискалъ себ славу какъ начальникъ кавалеріи. Его кривыя ноги ясно говорили, что большую часть своей жизни онъ провелъ на кон. Цлое море крови, пролитой не на одной только войн, тяготло на немъ. А, все-таки, этотъ человкъ не былъ злымъ по природ, по временамъ и его что-то толкало къ хорошему, онъ былъ только развращенъ до мозга костей. Онъ самъ говорилъ иногда въ дружеской компаніи: ‘Часто я длалъ то, за что меня долженъ былъ бы разразить громъ небесный, а вотъ не разразилъ и до сихъ поръ’.

Благодаря этой безнаказанности, онъ не врилъ въ справедливость и кару Божію не только при жизни, но и посл смерти, иначе говоря, не врилъ въ Бога совсмъ, что не мшало ему врить въ чорта, въ колдовство, въ астрологовъ и въ алхимію.

Одвался онъ въ польское платье, но усы носилъ по шведскому обычаю. Говоря, онъ всмъ словамъ придавалъ уменьшительную, ласкательную форму, что какъ-то особенно странно звучало въ устахъ этого воплощеннаго дьявола, насильника, питающагося человческою кровью и жизнью.

Миллеръ, который и самъ принадлежалъ къ людямъ такого же сорта, только въ боле крупныхъ размрахъ, цнилъ его очень высоко и часто сажалъ его за свой столъ.

Онъ давно зналъ пана Чарнецкаго и потому приблизился къ его башн. Панъ Петръ спалъ и потому обязанность провести гостя въ залу монастырскаго совта выпала на долю Кмицица.

Куклиновскій взглядомъ знатока окинулъ пана Андрея. Ему очень поправилась выправка и молодцоватый видъ рыцаря.

— Солдатикъ сейчасъ же узнаетъ настоящаго солдатика,— сказалъ онъ, поднимая руку къ шапк.— Не думалъ я, чтобъ попики держали такихъ бравыхъ офицеровъ. Званіе ваше, смю спросить?

У Кмицица, какъ и у, всякаго новообращеннаго, душа горла ненавистью при вид всякаго поляка, служащаго шведамъ, но особа посла священна и панъ Андрей отвтилъ холодно, но спокойно:

— Я Бабиничъ, бывшій полковникъ литовскихъ войскъ, а нын волонтеръ на служб Пресвятой Двы.

— А я Куклиновскій, тоже полковничекъ, обо мн вы должны были слышать. Во время прошлой войны объ этой сабельк (онъ ударилъ себя по боку) говорили не только въ республичк, но и за границей.

— Бью челомъ,— сказалъ Кмицицъ,— слышалъ,

— Да… А вы изъ Литвы?… И тамъ бываютъ добрые солдатики… Вы не знавали нкоего Кмицица?

Вопросъ этотъ былъ сдланъ такъ неожиданно, что панъ Андрей остановился, какъ вкопанный.

— Почему вы меня спрашиваете о немъ?

— Потому что люблю его, хотя и не знаю, потому что мы похожи другъ на друга, какъ пара сапогъ… Я всегда говорилъ: во всей республик (съ вашего позволенія) только два настоящихъ солдата: въ Корон я и Кмицицъ въ Литв… Ей-Богу! Вы знали его лично?

‘Чтобъ теб издохнуть!’ — подумалъ про себя Кмицицъ, но, сообразивъ положеніе Куклиновскаго, отвтилъ вслухъ:

— Нтъ, лично я его не зналъ… Однако, не угодно ли вамъ будетъ войти въ залу совта. Тамъ уже вс собрались.

Куклиновскій вошелъ въ дверь, но на порог еще разъ обернулся къ Кмицицу.

— Мн было бы очень пріятно, если бы вы меня проводили и назадъ,— сказалъ онъ.

— Я буду ждать васъ здсь,— отвтилъ Кмицицъ и принялся расхаживать крупными шагами взадъ и впередъ. Его душила страшная злость.

‘Смола не такъ пристаетъ къ одежд,— бормоталъ онъ,— какъ безславіе къ имени!… Эта продажная душа, этотъ негодяй смло называетъ себя моимъ братомъ и лзетъ ко мн въ компанію. Вотъ чего я дождался! Вс висльники считаютъ меня равнымъ себ, а порядочные люди отворачиваются съ негодованіемъ. Мало мн еще, мало!… Хоть бы, по крайней мр, я могъ проучить это животное… Будь, что будетъ, а я его не выпущу изъ своихъ рукъ.

Совтъ продолжался долго. Сдлалось темно. Кмицицъ все ждалъ.

Наконецъ, показался папъ Куклиновскій. Панъ Андрей не могъ разглядть его лица, но по прерывистому дыханію заключилъ, что миссія его, вроятно, совсмъ не удалась.

‘И болтать охоту отбило!— думалъ про себя Кмицицъ, когда они шли въ нмомъ молчаніи.— Погоди, я постараюсь выпытать тебя’.

— Должно быть, вы возвращаетесь ни съ чмъ?— спросилъ онъ вслухъ съ оттнкомъ нкотораго участія.— Наши монахи очень упрямы, и, по моему мннію, длаютъ худо, потому что мы не можемъ же сопротивляться цлые вка.

Панъ Куклиновскій остановился и дернулъ его за рукавъ.

— А, и вы также думаете, что они длаютъ худо? У васъ есть соображеньице! Не хотятъ слушать Куклиновскаго — послушаютъ его меча!

— Видите ли, меня интересуетъ совсмъ не то,— отвтилъ Кмицицъ, — я боюсь за здшнюю святыню… Разв вотъ что: говорятъ, что по всей Польш теперь распространяется возстаніе, что шведовъ начинаютъ бить то тамъ, то здсь, что ханъ идетъ къ намъ на помощь. Если это правда, то Миллеръ долженъ будетъ снять съ насъ осаду.

— Я вамъ скажу по совсти: во всей стран пробуждается охота отвдать шведской крови, и въ войск тоже, это правда!… И о хан тоже говорятъ. Но Миллеръ не отступитъ. Черезъ два дня къ намъ придутъ тяжелыя пушки… Выкуримъ мы этихъ лисицъ изъ ихъ норы, а потомъ будь, что будетъ! Но умъ у васъ есть!

— Вотъ и ворота!— сказалъ Кмицицъ.— Здсь я долженъ проститься съ вами… Или, можетъ быть, вы хотите, чтобъ я проводилъ васъ внизъ?

— О, очень радъ!… Мн нужно вамъ сказать нсколько словъ.

Они вышли за ворота и потонули въ сумрак. Наконецъ, Куклиновскій остановился и снова дернулъ Кмицица за рукавъ.

— Вы, рыцарь, кажетесь мн человкомъ расторопнымъ и разсудительнымъ. Коего чорта вамъ жить съ монахами, а не съ своими братьями, солдатами? Быть монастырскимъ послушникомъ?… У насъ веселй… кости, вино, женщины… Понимаете, а?

Онъ крпко сжалъ его руку.

— Этотъ домъ (онъ указалъ пальцемъ на монастырь) горитъ, а кто не выбирается изъ горящаго дома, тотъ дуракъ. Вы, можетъ быть, боитесь имени измнника?… Плюньте на того, кто васъ назоветъ такъ. Идите къ намъ!… Генералъ приметъвасъ съ распростертыми объятіями, ужь въ этомъ я вамъ вполн ручаюсь, а вы мн пришлись по сердцу, потому я такъ и говорю вамъ. Солдатская свобода въ томъ и состоитъ, чтобы служить кому угодно. А у насъ весело! Да и что вамъ монахи? Если совсть вамъ мшаетъ, бросьте ее, да и дло съ концомъ. Примите во вниманіе, что у насъ служатъ много почтенныхъ людей: шляхта, паны, гетманы… А за вашего Казиміра кто стоитъ? Одинъ Сапга, да тотъ теперь душитъ Радзивилла.

Кмицицъ насторожилъ уши.

— Что, что?… Вы говорите, Сапга Радзивилла душитъ?

— Да. Сапга сильно поколотилъ его на Подлясь, а теперь осаждаетъ въ Тыкоцин. Мы ему не мшали.

— Какъ такъ?

— Шведскій король хочетъ, чтобъ они погрызлись. Радзивиллъ всегда держалъ себя подозрительно, больше о себ думалъ… Притомъ, онъ, кажется, умираетъ.

— И шведы не идутъ къ нему на помощь?

— Кому идти-то? Самъ король въ Пруссіи, тамъ боле важныя дла. Электоръ все вывертывался, но теперь ужь не вывернется. Въ Великой Польш война, Виттембергъ нуженъ въ Краков, Дугласъ справляется съ горцами, вотъ Радзивилла и предоставили своей участи… Ну, да это все вздоръ, а вотъ относительно главнаго, относительно моего предложенія, какъ вы думаете? Жалть не будете. Идите къ намъ. Если вы не можете ршиться сегодня, то подумайте до завтра, до посл-завтра, до прибытія большихъ пушекъ. Вроятно, вамъ довряютъ, коли вы можете выходить за ворота, вотъ какъ теперь. А то съ письмами приходите и больше не возвращайтесь.

— Вы тянете на руку шведамъ, какъ шведскій посолъ, — сказалъ Кмицицъ,— да иначе вамъ и нельзя поступать, хотя кто васъ знаетъ, что у васъ хранится въ глубин души? Теперь много и такихъ людей, что служатъ шведамъ, а на самомъ дл, зла имъ желаютъ.

— Честное слово!— воскликнулъ Куклиновскій, — я говорю правду, и вовсе не потому, что исполняю обязанности шведскаго посла. За воротами я уже не посолъ, и, если вамъ угодно, я добровольно слагаю съ себя посольское званіе и говорю вамъ какъ человкъ частный: киньте вы къ чорту эту дрянную крпостцу!

— Такъ вы говорите, какъ частный человкъ? И я могу вамъ отвчать тоже какъ частному человку?

— О, я васъ самъ прошу объ этомъ.

— Такъ слушайте же меня, панъ Куклиновскій (тутъ Кмицицъ наклонился и посмотрлъ ему въ самые глаза)… Вы мерзавецъ, измнникъ и негодяй! Достаточно этого или я долженъ плюнуть вамъ въ глаза?

Куклиновскій изумился до такой степени, что не находилъ словъ для отвта.

— Что это?… Какъ?… Послышалось мн, что ли?

— Довольно ли теб, собака, или ты хочешь, чтобъ я теб въ глаза плюнулъ?

Куклиновскій обнажилъ саблю, но Кмицицъ схватилъ его за руку своею желзною рукой, ударилъ его по щек со всего размаха разъ, другой, повернулъ и толкнулъ въ спину.

— Это частному человку, не послу!— крикнулъ онъ въ догонку.

Куклиновскій покатился внизъ, какъ камень, выброшенный изъ баллисты, а панъ Андрей спокойно пошелъ къ воротамъ.

Тамъ ждалъ ксндзъ Кордецкій, который отвелъ его въ сторону и спросилъ:

— Что это вы такъ замшкались съ Куклиновскимъ?

— Мы вели съ нимъ дружескую бесду, — отвтилъ панъ Андрей.

— Ну, и что-жь онъ вамъ говорилъ?

— Онъ говорилъ, что на счетъ хана говорятъ правду.

— Слава Творцу! Онъ смягчилъ сердца язычниковъ и обратилъ нашихъ враговъ въ друзей.

— Онъ говоритъ также, что Великая Польша возстала.

— СлаваБогу!

— Что польскія войска неохотно стоятъ за шведовъ, что въ Подлясь воевода витебскій Сапга, соединившись со всми честными гражданами, разбилъ измнника Радзивилла. Кажется, съ нимъ стоитъ вся Литва, за исключеніемъ Жмуди,— ту занялъ Понтусъ.

— Слава Богу! А больше вы ни о чемъ не разговаривали?

— Какъ не разговаривать! Пошелъ Куклиновскій убждать меня перейти къ шведамъ.

— Этого я не ожидалъ,— сказалъ ксндзъ Кордецкій,— онъ злой человкъ… А вы что ему отвтили?

— Видите ли, преподобный отецъ, онъ сказалъ мн: ‘Я -слагаю съ себя званіе посла, оно кончается за воротами, разговариваю съ вами какъ частный человкъ’. Я для большей увренности еще спросилъ его, могу ли я ему, въ свою очередь, отвчать тоже какъ частному человку. Онъ говоритъ: ‘хорошо!’ — тогда…

— Что тогда?

— Тогда я далъ ему пощечину и онъ покатился внизъ.

— Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа!

— Не гнвайтесь, отецъ… я сдлалъ это очень аккуратно, и будьте уврены, что онъ ни слова никому не пикнетъ объ этомъ.

— Конечно, вами руководили хорошія чувства, я знаю это, — сказалъ ксндзъ посл нкотораго молчанія.— Меня огорчаетъ только одно, что вы нажили себ новаго врага… Это страшный человкъ!

— Э, однимъ больше, однимъ меньше!— сказалъ Кмицицъ и наклонился къ уху ксндза:— Вотъ князь Богуславъ, такъ это настоящій врагъ! А то какой-то Куклиновскій! Да я и не оглянусь на него.

Глава XVI.

Наконецъ, заговорилъ и грозный Арфуидъ Виттембергъ. Какой-то очень важный офицеръ привезъ въ монастырь суровое письмо съ приказомъ сдать крпость Миллеру. ‘Въ противномъ случа,— писалъ Виттембергъ,— если вы будете упорствовать и не захотите подчиниться вышеупомянутому генералу, будьте уврены, что васъ ждетъ суровая кара, которая послужитъ примромъ другимъ. Вину всего итого вы можете приписать себ’.

Монахи, по своей обычной тактик, ршили тянуть дло. И вновь потекли дни, когда мирные переговоры прервались грохотомъ пушекъ.

Миллеръ заявилъ, что желаетъ ввести своихъ солдатъ въ монастырь единственно для того, чтобы предохранить его отъ разбойничьихъ шаекъ.

Монахи отвчали, что коль скоро ихъ гарнизонъ оказался достаточнымъ, чтобъ оборонять монастырь противъ такого знаменитаго воина, какъ генералъ Миллеръ, то тмъ боле онъ устоитъ противъ шаекъ грабителей. Они умоляли его во имя всего святаго, во имя уваженія, которое вс питаютъ къ этому мсту, идти въ Велюнь или куда ему будетъ угодно. Подходилъ конецъ и шведскому терпнію. Эта покорность осажденныхъ, которые, прося о милосердіи, въ то же время, усиливали пушечный огонь, приводила въ отчаяніе и вождя, и войско. Сначала въ голов Мюллера не могло помститься, почему въ то время, когда весь край подчинился, одна эта крпость сопротивляется. Какая сила поддерживаетъ ее, во имя какихъ надеждъ монахи не хотятъ уступить, къ чему они стремятся, на что разсчитываютъ?

Но время въ своемъ теченіи приносило все боле ясные отвты на эти вопросы. Сопротивленіе, впервые проявившееся здсь, расширялось, какъ пожаръ.

Несмотря на свой ограниченный умъ, генералъ, въ конц-концовъ, понялъ, что было нужно ксндзу Кордецкому. Садовскій очень ясно опредлилъ это: тутъ дло шло не объ этомъ скалистомъ гнзд, не объ Ясной Гор, не о монастырскихъ сокровищахъ, но о судьбахъ всей республики. Понялъ Миллеръ, что этотъ мирный монахъ зналъ, что длалъ, что у него были опредленныя представленія о своей миссіи, что онъ возсталъ, какъ пророкъ, дабы своимъ могучимъ голосомъ крикнуть на востокъ и западъ, на сверъ и югъ: Sur sum corda!— чтобы побдою своей или смертью и самопожертвованіемъ пробудить спящихъ, омыть грховныхъ, возжечь свтъ среди мрака.

Понявъ это, старый солдатъ попросту испугался и своего врага, и своего назначенія. Вдругъ этотъ ченстоховскій ‘курятникъ’ возросъ въ его глазахъ до размровъ горы, охраняемой титанами, а самому себ генералъ показался карликомъ, и въ первый разъ взглянулъ на свою армію, какъ на кучку ничтожныхъ червей. Имъ ли поднимать руку на эту страшную, таинственную и непобдимую силу? И ороблъ Миллеръ, и сомнніе мало-по-малу начало проникать въ его сердце. Да, это такъ, но на войн счастье клонится то на ту, то на другую сторону. Мало ли что могло случиться? Чудесъ на свт нтъ, а крпость такъ или иначе, въ конц-концовъ, должна сдаться. Наконецъ, пушки, что шлетъ, ему Виттембергъ, — разв не показали он своей силы подъ Краковомъ?

‘Что за чертовщина!— думалъ Миллеръ.— Такія стны не устоятъ противъ нашихъ шести тяжелыхъ дальнострльныхъ пушекъ, а когда это гнздо суеврія и колдовства разсыплется въ прахъ, дла примутъ совсмъ другой оборотъ и весь край успокоится’.

Въ ожиданіи большихъ пушекъ, онъ приказалъ стрлять изъ малыхъ. Дни войны возобновились. Но напрасно каленыя ядра падали на крыши монастырскихъ строеній, напрасно самыя искусные пушкари употребляли нечеловческія усилія. Только лишь втеръ разнесетъ облака дыма, монастырь показывается во всемъ своемъ величіи, невредимый, со своими башнями, устремляющимися въ небо. А тутъ цлый рядъ случайностей, поселяющихъ панику среди осаждающихъ. То ядра пролетаютъ надъ торой и поражаютъ стоящихъ на другой сторон солдатъ, то пушкарь, наводящій оружіе, упадетъ безъ жизни на землю, то дымъ скопляется въ странныя и страшныя фигуры, то порохъ въ ящикахъ воспламенится безъ всякой видимой причины.

Солдаты, которые осмливались вызжать маленькими кучками, — по два, по три человка,— гибли безъ всякаго слда. Подозрніе падало на польскіе вспомогательные полки, которые, за исключеніемъ полка Куклиновскаго, отказались отъ всякага участія въ осад и съ каждою минутой принимали все боле угрожающій видъ. Миллеръ погрозилъ полковнику Зброжку судить его людей, а тотъ отвчалъ ему прямо въ глаза, въ присутствіи всхъ офицеровъ: ‘Попробуйте, генералъ!’

Солдаты изъ польскихъ полковъ сновали по шведскому обозу, заводили при всякомъ удобномъ и неудобномъ случа ссору съ офицерами. Дло доходило до поединковъ, въ которыхъ шведы, какъ мене опытные въ дл фехтованія, чаще всего падали жертвою. Миллеръ издалъ суровое распоряженіе противъ поединковъ и, въ конц-концовъ, запретилъ полякамъ входъ въ шведскій лагерь. Оба войска стояли другъ противъ друга, какъ враги, ожидающіе момента вступить въ бой.

А монастырь оборонялся еще боле энергично. Оказалось, что пушки, присланныя краковскимъ воеводой, ни въ чемъ не уступали пушкамъ Миллера, а пушкари отъ долгой практики достигли почти невроятнаго совершенства. Шведы все это приписывали колдовству. Ихъ пушкари прямо заявляли офицерамъ, что съ силой, которая защищаетъ монастырь, не имъ бороться.

Такъ прошло два дня. Стрльба почти не умолкала. Шведы бросали на монастырскія кровли куски морскаго каната, напитаннаго смолой. Наступила такая темная ночь, что, несмотря на костры и смоляныя бочки, осажденные ничего не могли видть.

Среди шведовъ царствовало необычайное движеніе. Слышны были скрипъ колесъ, говоръ сотни голосовъ, ржаніе коней. Солдаты на стнахъ легко догадывались о томъ, что длается въ непріятельскомъ лагер.

— Конечно, пришли пушки, иначе быть не можетъ!

Старйшины совтовались, не предпринять ли вылазки подъ предводительствомъ пана Чарнецкаго, но панъ мечникъ срадзскій подалъ совершенно врное мнніе, что непріятель, по всей вроятности, принялъ вс мры предосторожности и вылазка не приведетъ ни къ какому результату. Пришлось ограничиться стрльбой въ сверную и южную стороны, откуда слышался самый большій шумъ. Конечно, о результатахъ, благодаря темнот, нельзя было судить.

Наконецъ, начался день и первые его лучи освтили шведскую работу. Съ свера и юга возвышались шанцы, надъ которыми работали тысячи человкъ. Между ихъ правильно высченными верхушками виднлись широкія пасти гигантскихъ пушекъ и толпы солдатъ, похожихъ издали на рой желтыхъ осъ.

Еще не окончилась утренняя служба, какъ страшный залпъ потрясъ воздухъ, стекла въ рамахъ задребезжали и вывалились изъ своей оправы, разбиваясь въ дребезги о каменный полъ. Вся церковь наполнилась пылью отъ осыпавшейся штукатурки.

Большія пушки заговорили.

Начался страшный огонь, какого осажденные еще не видали. Посл службы монахи вышли на стны. Предъидущіе штурмы казались невинною забавой въ сравненіи съ этимъ страшнымъ ливнемъ огня и желза.

Меньшія пушки вторили большимъ. Со всхъ сторонъ летли ядра, гранаты, связки пакли, пропитанныя смолой. Двадцатифунтовые снаряды пробивали обшивку стнъ и образовывали громадныя дыры’. Казалось, вся монастырская ограда готова рухнуть.

Трубачи, стоящіе на башн, замчали, какъ она колебалась въ своемъ основаніи. Въ церкви свчи сами вывалились изъ подсвчниковъ.

Вода, которою заливали начинающійся пожаръ и тлющую паклю, образовывала облака густаго, непроницаемаго пара. Наконецъ, раздался и стонъ раненыхъ, но сердца осажденныхъ были, какъ и прежде, недоступны страху. На стны вышли вс, даже женщины, дти и старики. Солдаты стояли твердо посреди огня, дыма, подъ дождемъ пуль и храбро отвчали на огонь непріятеля. Одни перетаскивали пушки съ мста на мсто, другіе заваливали проломы въ стнахъ камнемъ и землею.

Женщины, съ распущенными волосами, съ горящими лицами, подавали примры отваги, иныя съ ведрами воды заливали гранаты, уже готовыя лопнуть. Энтузіазмъ росъ съ каждою минутой, какъ будто этотъ запахъ пороха и дыма, это море огня и желза обладали свойствомъ еще боле возвышать его. Все длалось безъ команды,— слова терялись среди ужасающаго грохота. Только пніе въ церкви заглушало даже голосъ пушекъ.

Около полудня огонь прекратился. Вс вздохнули было полною грудью, какъ передъ главными воротами послышался звукъ трубы, и барабанщикъ, посланный Миллеромъ, предложилъ вопросъ, не хотятъ ли монахи немедленно сдаться? Ксндзъ Кордецкій отвтилъ, что они подумаютъ до утра.

Едва этотъ отвтъ дошелъ до Миллера, какъ атака началась снова съ еще большею энергіей.

Отъ времени до времени отряды шведской пхоты подступали къ самой гор, какъ будто съ намреніемъ броситься на штурмъ, но, отраженные ружейнымъ огнемъ, возвращались въ безпорядк подъ защиту собственныхъ батарей. И какъ морская волна посл прилива оставляетъ на песк водоросли, раковины и пну, такъ каждая шведская волна оставляла трупы, тамъ и здсь разбросанные по отлогости.

Миллеръ приказалъ стрлять не по башнямъ, а вдоль стнъ, гд сопротивленіе всегда бывало слабе. Вскор въ стнахъ показались пробоины, однако, не столь значительныя, чтобы пхота могла проникнуть во внутрь монастыря.

Вдругъ произошелъ одинъ случай, который положилъ конецъ штурму.

Одинъ шведскій артиллеристъ приготовился было приложить фитиль къ одному изъ самыхъ большихъ орудій, какъ вдругъ монастырское ядро угодило ему прямо въ грудь. Къ счастью, ядро попало рикошетомъ и только отбросило человка съ фитилемъ на нсколько шаговъ. Тотъ упалъ на ящикъ, на половину наполненный порохомъ, раздался страшный трескъ и клубы дыма окутали весь шведскій шанецъ. Когда дымъ разсялся, оказалось, что взрывъ убилъ пять артиллеристовъ и повредилъ колеса пушечнаго лафета. Эта баттарея сегодня не могла уже поддерживать огонь, пришлось прекратить его и на другихъ, потому что уже приближалась ночь.

Слдующій день было воскресенье.

Лютеранскіе священники отправляли на окопахъ свое богослуженіе и пушки молчали. Миллеръ снова обратился къ монахамъ съ безполезнымъ вопросомъ: довольно ли имъ теперь? Они отвчали, что выдержатъ и еще больше.

А въ монастыр осматривали свои поврежденія. Они были очень значительны. Кром нсколькихъ труповъ, оказалось, что и стна во многихъ мстахъ испорчена. Боле всего зла надлала кулеврина, стоящая на южной сторон. Она до такой степени изршетила стну, что легко было предвидть, что. продлись огонь еще день или два, и большая часть стны падетъ.

Огромную пробоину, образовавшуюся на этой сторон, уже нельзя было завалить ни балками, ни землей, ни навозомъ. Ксндзъ Кордецкій съ тревогой осматривалъ слды вчерашней бомбардировки и сознавалъ полную невозможность исправить ихъ.

Въ понедльникъ аттака началась снова и огромная пушка все боле и боле расширяла отверстіе. Но временный успхъ не дешево давался и шведамъ. Вечеромъ того же дня шведскій пушкарь убилъ на мст племянника Миллера, котораго генералъ любилъ, какъ сына.

Сердце стараго воина тмъ боле возгорлось ненавистью къ врагамъ.

Стна около южной башни дала уже такія трещины, что ночью шведы начали длать приготовленія къ ручному штурму. Чтобы пхота могла безопасно приблизиться къ крпости, Миллеръ приказалъ ночью насыпать рядъ маленькихъ шанцевъ вплоть до подошвы горы.

Но ночь стояла свтлая и ясногорскія пушки разогнали шведскихъ землекоповъ.

На разсвт панъ Чарнецкій увидалъ готовую осадную машину, которую уже подкатывали къ стнамъ. Осажденные безъ труда разгромили ее выстрлами изъ пушекъ, причемъ этотъ день могъ бы считаться днемъ побды, еслибъ не кулеврина, неустанно продолжающая свою разрушительную работу.

На слдующій день на землю спустился такой густой туманъ, что изъ монастыря не было видно ничего. Шведы приближались къ самымъ монастырскимъ стнамъ.

Вечеромъ, когда пріоръ, по обычаю, обходилъ стражу, панъ Чарнецкій отвелъ его въ сторону и сказалъ:

— Плохо, преподобный отецъ. Наша стна боле дня не выдержитъ.

— Можетъ быть, этотъ туманъ и имъ стрлять помшаетъ,— отвтилъ ксндзъ Кордецкій,— а мы тмъ временемъ исправимъ какія-нибудь поврежденія.

— Имъ туманъ мшать не можетъ. Разъ направленная, пушка можетъ стрлять хоть и ночью, а наши стны все валятся и валятся.

— Одна надежда на Бога и Пресвятую Дву.

— Конечно, конечно, а если бы намъ вылазку устроить?… Можно пожертвовать многими людьми, только бы намъ удалось заклепать горло этому адскому змю!

Въ это время въ туман зачернлась какая-то фигура и къ разговаривающимъ приблизился Бабиничъ.

— Смотрю, смотрю, кто это разговариваетъ, и все не вижу,— сказалъ онъ.— Добрый вечеръ! О чемъ идетъ рчь?

— Мы говорили о той пушк. Панъ Чарнецкій предполагаетъ вылазку. Этотъ туманъ прямо навожденіе сатаны. Я ужъ назначилъ молебенъ.

— Святой отецъ!— сказалъ панъ Андрей,— съ перваго выстрла этой пушки она не выходитъ у меня изъ головы и я уже кое-что придумалъ. Вылазка ни къ чему не приведетъ. Но пойдемте домой, я вамъ, открою мои планы.

— Хорошо, идите ко мн въ келью.

Черезъ нсколько минутъ они сидли за сосновымъ столомъ въ убогой кель пріора. Ксндзъ Кордецкій и панъ Петръ внимательно вглядывались въ молодое лицо Бабинича.

— Вылазка ни къ чему не приведетъ, — повторилъ панъ. Андрей.— Это дло одного человка.

— Какъ такъ?— спросилъ панъ Чарнецкій.

— Долженъ идти одинъ человкъ и взорвать эту пушку порохомъ. А сдлать это можно лишь во время тумана. Хорошо, еслибъ онъ переодлся. Или онъ проскользнетъ между шведовъ, или взберется по наружной стн насыпи, если тамъ нтъ стражи.

— Боже мой! что же можетъ сдлать этотъ человкъ?

— Нужно только вложить кишку, начиненную порохомъ, въ дуло пушки, привязать къ ней нитку и подпалить эту нитку. Когда порохъ воспламенится, пушка отправится къ чор… то-есть, я хотлъ было сказать: лопнетъ.

— Эхъ, мальчикъ, что ты болтаешь? Мало ли въ нее пороха сыплютъ каждый день, а она не лопается?

Кмицицъ разсмялся и поцловалъ рукавъ рясы пріора.

— Преподобный отецъ! вы святой мужъ, но въ артиллерійскомъ дл мало понимаете. Большая разница, гд помстить зарядъ, спереди, или сзади пушки. Спросите у пана Чарнецкаго. Если дуло ружья забить сномъ, то оно разрывается при выстрл. Вотъ какая сила страшная! А что же будетъ съ пушкой, если ее зарядить съ дула?

— Это врно. Всякій солдатъ можетъ подтвердить это,— согласился панъ Чарнецкій.

— Только бы взорвать эту пушку,— продолжалъ Кмицицъ,— все остальное пустяки.

— Мн все это кажется дломъ совершенно неосуществимымъ,— въ раздумья произнесъ ксндзъ Кордецкій.— Прежде всего, кто отважится на это?

— Одинъ головорзъ, но человкъ ршительный, — отвтилъ панъ Андрей,— его зовутъ Бабиничъ.

— Вы?— въ одно время вскрикнули ксндзъ и панъ Чарнецкій.

— Э, святой отецъ! Я, вдь, былъ на исповди у васъ и чистосердечно разсказалъ вамъ вс мои похожденія. Вы знаете, что я отваживался и не на это, можете ли вы сомнваться, что я не рискну и теперь?… Господи, да разв вы не знаете меня?

— Вотъ это настоящій рыцарь!— расчувствовался панъ Петръ.— Дайте я обниму васъ!

— Покажите мн иное средство и я не пойду,— продолжалъ. Кмицицъ,— но такого средства нтъ. Кром того, я знаю понмецки, и они никакъ не догадаются, что я не ихъ лагеря. А такъ какъ передъ дуломъ пушки никто не стоитъ, то я исполню свою задачу раньше, чмъ они успютъ оглянуться.

— Панъ Чарнецкій, что вы думаете объ этомъ?— спросилъ пріоръ.

— На сто человкъ только одинъ возвратился бы живымъ изъ этого предпріятія,— отвтилъ панъ Петръ,— но audaces fortuna javat!

— Мн приходилось бывать и не въ такихъ передлкахъ, да все сходило съ рукъ, и теперь сойдетъ,— таково ужь мое счастье! О, святой отецъ, какая разница! Прежде я лзъ въ огонь изъ-за прихоти, изъ-за ухарства, а теперь во славу Святой Двы. Положимъ, мн придется сложить свою голову, но скажите, можно ли кому-нибудь желать боле славной смерти, чмъ та, которая ожидаетъ меня?

Ксндзъ долго думалъ, наконецъ, сказалъ:

— Я удерживалъ васъ прежде, но теперь, когда дло идетъ о спасеніи всего отечества, я ничего не могу сказать,— вы правы. Иди, мой сынъ: или ты счастливо возвратишься назадъ, или получишь высшую награду, которую небо можетъ дать смертному,— внецъ мученичества. Противъ воли моей я говорю теб: иди, я не въ силахъ удерживать тебя!… Наша молитва и благословеніе Божіе пойдутъ за тобою…

— Съ такими проводниками я пойду смло на встрчу самой смерти!

— Возвращайся, ратникъ Божій, возвращайся къ намъ невредимымъ, потому что мы полюбили тебя. Да приведетъ тебя къ намъ Богъ, дитя мое, мой сынъ возлюбленный!…

Черезъ часъ, среди глубокой ночи, панъ Кмицицъ постучался въ дверь кельи пріора.

Ксндзъ Кордецкій и панъ Петръ еле узнали его,— такъ онъ походилъ на шведа. Усы его были зачесаны кверху, шляпа надвинута на бекрень. Однимъ словомъ, вполн рейтеръ знатнаго происхожденія.

— Ей-Богу, поневол схватишься за саблю при вид васъ!— воскликнулъ панъ Петръ.

— Свчу дальше!— сказалъ Кмицицъ,— я вамъ покажу…

И когда ксндзъ Кордецкій отставилъ свчку, панъ Андрей положилъ на столъ кишку длиною въ полтора фута и толщиною въ руку взрослаго мужчины, наполненную порохомъ. Съ одного конца свшивался фитиль, пропитанный срой.

— Ну,— самодовольно сказалъ онъ,— достаточно вложить этой кулеврин въ пасть этотъ мшочекъ и подпалить его, чтобъ она разлетлась въ дребезги.

— А чмъ вы будете подпаливать?— спросилъ ксндзъ Кордецкій

— Въ томъ-то вся и задача, потому что я долженъ буду выскать огонь. У меня и кремень, и огниво, и трутъ, все въ исправности, но я боюсь, какъ бы меня не услыхали. Фитиль, надюсь, не погаснетъ, но мн нельзя будетъ смотрть за нимъ, за мною могутъ пуститься въ погоню, а прямою дорогой идти въ монастырь мн нельзя.

— Отчего нельзя?

— Взрывъ можетъ убить меня. Какъ только я увижу, что фитиль загорлся, я долженъ изо всей мочи бжать и спрятаться гд-нибудь за шанцемъ, шагахъ въ пятидесяти отъ пушки. Посл взрыва мн можно будетъ направиться и къ монастырю.

— Боже, Боже! сколько опасностей!— вздохнулъ пріоръ.

— Святой отецъ, я такъ увренъ въ своемъ благополучномъ возвращеніи, что мн даже не жалко разставаться съ вами. Ну, будьте здоровы и молите Бога, чтобы Онъ помогъ мн… А теперь не проводите ли вы меня до воротъ?

— Какъ? Разв вы хотите идти сейчасъ?— изумился панъ Чарнецкій.

— Чего же мн ждать? Разсвта или ясной погоды?— разсмялся Кмицицъ.

Черезъ нсколько минутъ панъ Петръ и ксндзъ Кордецкій стояли на валу и вглядывались въ туманную даль, разстилающуюся передъ ними.

— Пошелъ!…— прошепталъ ксндзъ Кордецкій.

t — Пошелъ!…— отвтилъ панъ Петръ.— Господи! онъ даже не старается идти тише. Слышите его шаги? Снгъ скрипитъ!

Но мало-по-малу шаги и скрипъ снга замолкли въ отдаленіи.

— Знаете что, преподобный отецъ?— спросилъ панъ Чарнецкій.— По временамъ мн кажется, что ему все удастся, и я объ немъ не безпокоюсь… Пошелъ, все равно какъ бы пошелъ выпить чарку водки… Что за мужество у этого человка! Онъ или раньше времени сложитъ свою голову, или современемъ будетъ гетманомъ… Гм… еслибъ онъ не служилъ Святой Дв, я счелъ бы его за… Впрочемъ, все равно!… Дай ему, Боже, счастья,— другаго такого рыцаря нтъ во всей республик.

— Какъ темно, какъ темно!— сказалъ ксндзъ Кордецкій,— а они посл послдней нашей вылазки держатся на-сторож. Онъ можетъ просто наткнуться на цлый отрядъ.

Вдругъ передъ двумя разговаривающими показалась третья фигура. То былъ мечникъ срадзскій.

— Что такое? Зачмъ вы здсь?— спросилъ онъ.

— Бабиничъ пошелъ охотникомъ взорвать кулеврину.

— Какъ такъ?

— Взялъ кишку съ порохомъ, шнуръ, огниво… и пошелъ. Панъ Замойскій схватился обими руками за голову.

— исусъ, Марія! исусъ, Марія!… И одинъ?… Да кто-жь ему позволилъ?… Вдь, это безуміе, вдь, это невозможно!

— Я!— отвтилъ ксндзъ Кордецкій.— Для Бога все возможно, даже и его счастливое возвращеніе… Помолимся за него…

Они опустились на колни. Прошло четверть часа, полчаса, часъ — длинный, какъ столтіе.

— Кажется, ничего не будетъ!— сказалъ панъ Петръ и вздохнулъ съ облегченіемъ.

Вдругъ вдалек, какъ будто изъ-подъ земли, поднялся огромный огненный столбъ и страшный грохотъ огласилъ всю окрестность.

— Взрывъ, взрывъ!— вскричалъ панъ Чарнецкій.

За первымъ взрывомъ послдовало нсколько другихъ.

На стну высыпалъ народъ. Гарнизонъ, не зная, въ чемъ дло, схватился за оружіе. Изъ келій начали появляться монахи.

— Что такое? что такое?— слышалось съ разныхъ сторонъ.

— Шведская пушка лопнула!— кричалъ одинъ изъ пушкарей

Ксендзъ Кордецкій все молился на колняхъ.

Наконецъ, ночь начинала блднть, а Бабиничъ все еще не возвращался въ крпость.

Глава XVII.

Что же было съ паномъ Андреемъ и какимъ образомъ онъ осуществилъ свои намреніи?

Первое время онъ шелъ, нсколько минутъ прислушиваясь по сторонамъ. Вокругъ все было такъ тихо, что отголоски его шаговъ ясно слышались среди окружающаго безмолвія. Онъ боялся поскользнуться и упасть, а въ особенности замочить свою драгоцнную кишку.

Черезъ полчаса онъ услыхалъ прямо передъ собою легкій шумъ.

‘Ага! поставили стражу… Вылазка научила ихъ осторожности!’ — подумалъ онъ и осторожно началъ подвигаться впередъ.

Его радовало, что онъ не заблудился, хотя вокругъ царствовалъ глубокій мракъ.

‘Т шанцы дальше… значитъ, я иду по врной дорог’.

Онъ разсчитывалъ, что передъ самыми шанцами нтъ шведскихъ солдатъ, — да и что они стали бы тамъ длать?— и что -ему въ темнот удастся проскользнуть между патрулями.

На душ его было легко.

Прежняя безумная, дерзкая отвага вновь охватила его.

Взорвать гигантскую кулеврину, оказать неоцнимую услугу осажденнымъ,— это, конечно, очень много значило. Но, кром того, какъ онъ насолитъ шведамъ, какъ Миллеръ будетъ скрежетать зубами, съ какою безсильною злобой смотрть на монастырскія стны… По временамъ пану Андрею хотлось расхохотаться.

Онъ сказалъ правду отцу Кордецкому: въ душ его не было ни тни страха или безпокойства, ему и на умъ не приходило, какой страшной опасности онъ подвергается. Онъ шелъ такъ, какъ идетъ мальчишка за яблоками въ чужой огородъ. Припомнились ему прежнія времена, когда онъ, съ двумя сотнями такихъ же головорзовъ, прокрадывался въ тридцатитысячный лагерь Хованскаго. Передъ нимъ встали, какъ живые, его товаварищи: Кокосиньскій, великанъ Кульвецъ-Гиппоцентаврусъ, тонкоголосый Раницкій и другіе. Кмицицъ вздохнулъ.

‘Теперь понадобились бы, скоты,— невольно прошепталъ онъ,— въ одну ночь можно было бы шесть пушекъ взорвать’.

Тутъ чувство одиночества стснило его сердце, но не надолго. Вдругъ онъ вспомнилъ Александру и любовь заговорила въ немъ съ непобдимою силой. Онъ чувствовалъ, какъ слезы поневол наполняли его глаза. Хоть бы эта двушка могла увидать его теперь! Какъ обрадовалась бы она! Она думаетъ еще, что онъ служитъ шведамъ… Хорошо служитъ! Окажетъ онъ имъ сейчасъ услугу! Что-то будетъ, когда она узнаетъ обо всемъ? Что подумаетъ?… Должно быть, скажетъ: ‘Вздорный онъ человкъ, но если дойдетъ до дла, то никто не отважится на то, на что отважится онъ,— куда другіе не пойдутъ, онъ пойдетъ смло!… Вотъ онъ каковъ, панъ Андрей!’

‘Да я и не то еще покажу!’ — промелькнула въ голов Кмицица хвастливая мысль.

Однако, все это не мшало ему помнить, куда и зачмъ онъ идетъ, словно волкъ на ночную добычу. Онъ обернулся назадъ. Ни церкви, ни монастыря! Все покрыто густымъ, непроницаемымъ покровомъ мрака. Кмицицъ сообразилъ по времени, что онъ долженъ былъ зайти далеко и шанецъ находится отъ него въ нсколькихъ шагахъ.

‘Интересно знать, стоитъ ли здсь стража?’ — подумалъ онъ, но не усплъ пройти двухъ шаговъ, какъ вдругъ передъ нимъ послышался топотъ мрныхъ лошадиныхъ шаговъ и голоса:

— Кто идетъ?

Панъ Андрей остановился, какъ вкопанный. Ему стало жарко.

— Свои.

— Лозунгъ?

— Упсала!

— Отвтъ?

— Корона!,

Очевидно, это смнялась стража.

‘Погодите, покажу я вамъ Упсалу и корону!’ — пробормоталъ Кмицицъ.

Обстоятельства положительно счастливо складывались для него. Онъ легко могъ перейти страшную линію во время перемны стражи и идти по слдамъ смнившихся солдатъ. А вотъ и шанецъ. Солдаты поворотили въ сторону, а панъ Андрей поспшно спустился въ ровъ.

Начинало разсвтать. Панъ Андрей и за то поблагодарилъ небо, иначе ощупью онъ едва ли могъ бы отыскать пушку. Теперь, поднявъ голову кверху, онъ увидалъ надъ собою черную линію, обозначающую край батареи, и такія же черные контуры корзинъ съ землею, между которыми стояли пушки.

Подвигаясь медленно вдоль рва, онъ отыскалъ, наконецъ, и свою кулеврину.

Кмицицъ остановился и началъ прислушиваться. Съ шанцевъ слышался какой-то шумъ. Вроятно, пхота стояла въ готовности около пушекъ. Впрочемъ, самое возвышеніе шанца закрывало Кмицица^ его могли услыхать, но не увидать ни въ какомъ случа. Теперь вся задача заключалась въ томъ, чтобъ снизу вскарабкаться къ пушк, которая высоко поднималась надъ его головой. По счастью, бока рва были довольно отлоги и, кром того, земляная насыпь не успла замерзнуть, благодаря оттепели

Кмицицъ началъ тихо подниматься наверхъ. Прошло четверть часа и онъ рукой ухватился за край отверстія пушки. Приходилось висть въ воздух, но сила пана Андрея помогла ему продержаться въ такомъ положеніи до тхъ поръ, пока онъ не засунулъ кишки съ порохомъ въ пасть пушки.

‘Вотъ теб колбаса, собака!— пробормоталъ онъ.— Только смотри, не подавись!’

Онъ спустился на земь и началъ разыскивать конецъ шнура, прикрпленнаго къ концу кишки.

Вотъ теперь-то и предстояла самая большая трудность, когда нужно было высчь огонь и подпалить шнурокъ.

Кмицицъ началъ тихонько ударять кремнемъ объ огниво, какъ, вдругъ кто-то окликнулъ его сверху по-нмецки:

— Кто тамъ?

— Это я, Гансъ,— не колеблясь, отвтилъ Кмицицъ,— чортъ. угораздилъ меня уронить шомполъ. Вотъ я и выскаю огонь, чтобы разыскать его.

— Ну, твое счастье, что не стрляютъ, а то у тебя сорвало бы голову.

‘Ага!— подумалъ Кмицицъ.— Значитъ, кулеврина заряжена и помимо меня. Тмъ лучше’.

Въ эту минуту пропитанный срою шнуръ загорлся и синеватыя искорки начали пробгать кверху по его поверхности.

Кмицицъ пустился бжать вдоль рва во всю мочь, не соблюдая уже обычной осторожности, но едва усплъ сдлать двадцать шаговъ, какъ любопытство превозмогло въ немъ сознаніе страшной опасности.

‘А ну, какъ шнурокъ погасъ?… Сыро въ воздух!’ — подумалъ онъ и обернулся назадъ. Огонекъ еще виднлся, но уже гораздо выше, чмъ прежде.

‘Охъ, не близко ли я остановился?’ — задалъ онъ себ вопросъ и безотчетный страхъ охватилъ его.

Онъ вновь пустился бжать, но споткнулся о камень и упалъ. Почти въ то же мгновеніе раздался ужасающій грохотъ, земля заколебалась, каменья, куски льда, земля, желзо и дерево со свистомъ пронеслись мимо его ушей, и сознаніе оставило его.

Потомъ послышались новые взрывы. То ящики съ порохомъ, стоящіе около пушки, воспламенились отъ одного сотрясенія.

Но Кмицицъ уже ничего не слыхалъ. Онъ лежалъ, какъ мертвый.

Онъ не слыхалъ, какъ вскор, посл воцарившейся мертвой тишины, раздались людскіе стоны, крики и призывъ на помощь, какъ на мсто взрыва сбжалась чуть не половина шведскихъ и союзныхъ польскихъ войскъ, какъ потомъ пріхалъ Миллеръ въ сопровожденіи всего штаба.

Шумъ и безпорядокъ длились долго, долго, прежде чмъ изъ безпорядочныхъ показаній шведскій генералъ узналъ правду, что кулеврина взорвана кмъ-то съ умысломъ. Начались розыски и передъ утромъ солдаты отыскали лежащаго во рв Кмицица.

Оказалось, что онъ только оглушенъ и отъ сотрясенія потерялъ на время способность владть руками и ногами. Такъ продолжалось цлый день, но, благодаря усиліямъ врачей, больной вечеромъ могъ предстать передъ Миллеромъ. Самъ генералъ занялъ мсто посредин стола въ своей квартир, по сторонамъ его размстились князь Гескій, Вжещовичъ, Садовскій, боле крупные изъ шведскихъ офицеровъ, а изъ польскихъ Зброжекъ, Калиньскій и Куклиновскій.

Этотъ послдній при вид Кмицица весь посинлъ, глаза его разгорлись какъ два раскаленныхъ угля, усы’задрожали.

— Я знаю этого молодца,— сказалъ онъ, не ожидая разспросовъ генерала.— Онъ изъ ченстоховскаго Гарнизона. Зовутъ его Бабиничъ!

Кмицицъ молчалъ.

Лицо его было блдно, но спокойно, глаза, попрежнему, гордо смотрли на присутствующихъ.

— Это вы взорвали кулеврину?— спросилъ Миллеръ.

— Я!— отвтилъ Кмицицъ.

— Какимъ образомъ?

Кмицицъ разсказалъ, не утаивая ничего. Офицеры съ изумленіемъ переглянулись другъ съ другомъ.

— Герой!…— шепнулъ Садовскому князь Гескій.

А Садовскій наклонился къ Вжещовичу:

— Графъ Вейгардъ, ну, что, возьмемъ мы эту крпость при такихъ защитникахъ?… Какъ думаете вы, сдадутся они?

А Кмицицъ, между тмъ, закончилъ свое показаніе:

— Въ крпости много людей, готовыхъ на такія дла. Вы не знаете ни дня, ни часа.

— У меня въ обоз на всхъ хватитъ по вислиц!— отвтилъ Миллеръ.

— Это мы знаемъ. Но Ясной Горы вы не возьмете, пока тамъ останется въ живыхъ хоть одинъ человкъ.

Наступила минута молчанія. Наконецъ, Миллеръ вновь спросилъ:

— Ваше имя Бабиничъ?

Панъ Андрей нашелъ, что посл всего происшедшаго, въ присутствіи близкой смерти, ему нтъ надобности скрывать свое настоящее имя. Пусть люди забудутъ о винахъ и преступленіяхъ, соединенныхъ съ нимъ, пусть оно покроется славой.

— Мое имя не Бабиничъ,— отвтилъ онъ съ оттнкомъ гордости,— я Андрей Кмицицъ, полковникъ литовскаго ополченія.

Куклиновскій вдругъ вскочилъ съ мста, какъ сумасшедшій, вытаращилъ глаза, ударилъ себя по бедрамъ и закричалъ:

— Генералъ, прошу васъ выйти со мной на минуту, на одну минуту, безъ проволочекъ.

Польскіе офицеры заволновались, къ великому удивленію шведовъ, которымъ имя Кмицица ничего не говорило. Они сразу, однако, поняли, что это не простой солдатъ, когда Зброжекъ всталъ и, приблизившись къ полковнику, проговорилъ:

— Полковникъ! я ничмъ не могу помочь вамъ въ вашемъ положеніи, но прошу васъ, дайте мн руку.

Кмицицъ высоко поднялъ голову и окинулъ его презрительнымъ взглядомъ.

— Я не подаю руки измнникамъ!— сухо отвтилъ онъ.

Лицо Зброжка покрылось густою краской, стоявшій за нимъ Калиньскій тоже попятился назадъ.

Въ это время въ сосдней комнат Куклиновскій осаждалъ Миллера:

— Генералъ, для васъ фамилія Кмицицъ ничего не значитъ, а, вдь, это первый солдатъ и первый полковникъ во всей республик. Вс его знаютъ, это имя знакомо всмъ! Когда-то онъ служилъ Радзивиллу, а теперь, какъ видно, перешелъ на сторону Яна Казиміра. Среди солдатъ нтъ ему равнаго,— разв только я одинъ. Только онъ одинъ могъ идти въ одиночку взорвать пушку. По этому одному вы можете узнать его. Это онъ такъ щипалъ Хованскаго, что тотъ назначилъ награду за его голову. Это самый опасный человкъ во всемъ краю…

— Да что-жь вы похвалы ему читать собираетесь, что ли?— съ гнвомъ перебилъ Миллеръ.— Что онъ опасенъ, я знаю самъ, по личному опыту.

— Какъ вы думаете съ нимъ поступить?

— Я приказалъ бы его повсить, но самъ солдатъ и умю цнить воинскую отвагу. Притомъ, онъ дворянинъ хорошаго рода… Я его разстрляю и не дальше, какъ сегодня.

— Ваше превосходительство, не мн учить знаменитйшаго воина и политика нашего времени, но я позволю себ сказать, что Кмицицъ человкъ черезъ-чуръ извстный… Если вы сдлаете это, хоругви Зброжка и Калиньскаго сегодня же уйдутъ отъ насъ и перейдутъ къ Яну Казиміру.

— Коли такъ, то я прикажу всхъ ихъ изрубить въ куски!— крикнулъ Миллеръ.

— Ваше превосходительство, уничтоженія двухъ хоругвей скрытъ невозможно, и разъ объ этомъ узнаетъ польское войско, оно все цликомъ отступится отъ Карла Густава… Вы знаете, что они и безъ того колеблются… Гетманы не заслуживаютъ доврія. Панъ Конецпольскій съ шестью тысячами отборной конницы состоитъ при особ нашего короля. Сохрани Богъ, если и онъ измнить намъ!… Да, наконецъ, вырзать дв хоругви не такъ-то легко и, въ крайнемъ случа, они могутъ вступить въ переговоры съ гарнизономъ крпости…

— Сто тысячъ чертей!… Чего же вы хотите? Чтобъ я даровалъ жизнь этому Кмицицу? Такъ этого быть не можетъ!

— Я хочу, чтобъ вы отдали его мн.

— А вы что сдлаете съ нимъ?

— Я… съ него сдеру съ живаго кожу…

— Вамъ незнакомо его настоящее имя, а оказывается, вы его знаете. Что вы имете противъ него?

— Я узналъ его только въ Ченстохов, когда вы посылали меня для переговоровъ съ монахами.

— За что же вы хотите мстить ему?

— Ваше превосходительство, я хотлъ его привлечь къ нашъ лагерь, а онъ, пользуясь тмъ, что я говорилъ съ нимъ какъ частный человкъ, оскорбилъ меня, Куклиновскаго, такъ, какъ меня еще никто не оскорблялъ.

— Что же онъ сдлалъ съ вами?

Куклиновскій вздохнулъ и заскрежеталъ зубами.

:— Лучше не говорить о томъ… Отдайте его мн… Онъ и такъ обреченъ смерти, а я хотлъ бы немного потшиться надъ нимъ передъ этимъ… О, тмъ боле, что это Кмицицъ, котораго я до тхъ поръ такъ уважалъ и который такъ заплатилъ мн за это!… Отдайте его мн, генералъ! И для васъ это будетъ лучше, потому что злоба Зброжка, Калиньскаго, а, вмст съ тмъ, и всего польскаго рыцарства обрушится на меня, а я ужь съумю отгрызнуться отъ нихъ… Ни волненія, ни бунта — ничего не будетъ. Я прикажу обтянуть себ бубенъ шкурой Кмицица…

Миллеръ задумался вдругъ въ глазахъ его мелькнуло подозрніе.

— Куклиновскій!— сказалъ онъ,— можетъ быть, вы хотите его спасти?

Куклиновскій разсмялся тихо, но такимъ адскимъ смхомъ, что Миллеръ пересталъ сомнваться.

— Можетъ быть, вы и правы,— сказалъ онъ,— берите его.

Миллеръ возвратился въ сосднюю комнату и объявилъ собравшимся тамъ офицерамъ:

— За заслуги пана Куклиновскаго я отдаю ему плнника въ полное распоряженіе.

Наступила минута молчанія, только Зброжекъ спросилъ:

— А что панъ Куклиновскій намревается длать съ плнникомъ?

Всегда согбенный, панъ Куклиновскій вдругъ выпрямился, губы его сложились въ зловщую усмшку, зрачки запрыгали.

— Кому не понравится то, что я сдлаю съ плнникомъ,— сказалъ онъ,— извстно, гд меня можно найти…— и онъ приблизился къ Кмицицу:— Ну, миленькій, пойдемъ со мной… пойдемъ, славный рыцарь. Слабъ ты немного, ухода нжнаго требуешь… Вотъ я позабочусь о теб!

— Подлецъ!— отвтилъ Кмицицъ.

— Хорошо, хорошо, гордая душа! Пойдемъ.

Куклиновскій приказалъ одному изъ своихъ солдатъ привязать Кмицица на веревку и вести за нимъ.

Кмицицъ видлъ, что смерть его приближается, и началъ горячо молиться. Онъ такъ углубился въ свои мысли, что не слыхалъ словъ Куклиновскаго, не обращалъ вниманія на дорогу и опомнился только въ пустомъ полуразвалившемся сара, стоящемъ въ чистомъ пол, не вдалек отъ квартиръ полка Куклиновскаго.

— Маршъ въ лагерь!— скомандовалъ полковникъ одному изъ солдатъ.— Привезти сюда веревокъ и мазницу со смолой!

Солдатъ пришпорилъ коня и черезъ четверть часа возвратился съ веревками и факеломъ.

— Раздньте этого красавчика донага!— сказалъ Куклиновскій.— Связать ему сзади руки и ноги, а потомъ подтянуть на балк!

— Подлецъ!— повторилъ Кмицицъ.

— Хорошо, хорошо!… Мы поговоримъ еще,— времени у насъ много.

Солдаты сорвали одежду съ пана Кмицица, положили его на земь, связали ему руки и ноги однимъ концомъ длинной веревки и перекинули другой солдату, сидящему верхомъ на балк.

— Теперь поднять его кверху, — распоряжался Куклиновскій.— Такъ!… Завязать веревку вверху. Пусти!

Веревка скрипнула и панъ Андрей повисъ горизонтально въ нсколькихъ футахъ надъ землей.

Куклиновскій обмочилъ помазокъ въ горящей мазниц и подошелъ къ нему.

— Ну, что, панъ Кмицицъ? Я говорилъ, что во всей Польш только два полковника: я да вы! А вы не хотли вступить въ дружбу съ Куклиновскимъ и толкнули его? Хорошо, миленькій, ты былъ правъ! Общество Куклиновскаго не для тебя, потому что Куклиновскій-то, какъ оказывается, почище тебя будетъ. Славенъ полковникъ панъ Кмицицъ, нечего говорить, а Куклиновскій его въ рукахъ держитъ, а Куклиновскій ему бочокъ поджаритъ.

— Подлецъ!— въ третій разъ сказалъ Кмицицъ.

— Да, да… бочокъ поджаритъ!— докончилъ Куклиновскій и прикоснулся помазкомъ къ боку Кмицица.

Въ это время около сарая послышался конскій топотъ.

— Кого тамъ черти несутъ?— проворчалъ полковникъ.

Двери сарая скрипнули и на порог показалась фигура какого-то солдата.

— Панъ полковникъ!— сказалъ онъ,— генералъ Миллеръ немедленно желаетъ видть васъ.

— А, это ты старикъ? На кой чортъ понадобился я Миллеру? Кто прізжалъ отъ него?

— Какой-то шведскій офицеръ… Едва коня не загналъ… Отдалъ приказъ и тотчасъ же поскакалъ назадъ.

— Хорошо!— сказалъ Куклиновскій и повернулся къ Кмицицу:— Теб было жарко, миленькій,— прохладись немного… Я сейчасъ же возвращусь назадъ. Не безпокойся, тогда еще потолкуемъ.

— А что съ плнникомъ длать?— спросилъ одинъ изъ солдатъ.

— Оставить его такъ. Я вернусь скоро. Пусть кто-нибудь подетъ со мною.

Полковникъ вышелъ въ сопровожденіи одного солдата. Осталось только трое, но вскор въ сарай вошли еще трое.

— Можете идти спать, — сказалъ тотъ, который передалъ Куклиновскому приказъ Миллера,— полковникъ приказалъ намъ держать стражу.

— Мы лучше останемся…— отвтилъ одинъ изъ первыхъ трехъ солдатъ.

Вдругъ голосъ его оборвался. Раздался какой то страшный, нечеловческій крикъ. Солдатъ судорожно взмахнулъ руками и упалъ на земь, словно пораженный громомъ.

Въ ту же самую минуту двое вновь прибывшихъ бросились на остальныхъ двухъ солдатъ папа Куклиновскаго. Загорлась страшная борьба при неврномъ свт горящей смолы. Вотъ какія-то дв тни тяжело рухнули на земь послышалось предсмертное хрипніе умирающихъ и голосъ, который показался Кмицицу знакомымъ, заговорилъ:

— Ваша милость, это я, Кемличъ, и мои сыновья! Мы ужь съ утра сторожимъ васъ, съ утра высматриваемъ… Да что-жь вы, скоты эдакіе? Развязать пана полковника, духомъ, живо!

И прежде чмъ Кмицицъ могъ сообразить, что длается вокругъ него, надъ нимъ наклонились дв громадныхъ, лохматыхъ головы Козьмы и Даміана. Веревки упали и Кмицицъ, шатаясь, сталъ на ноги. Его блдныя, дрожащія губы едва умли произнести:

— Это вы?… Спасибо.

— Это мы!— отвтилъ старикъ.— Пречистая Владычица! о!… Вы бы одлись, ваша милость… Живо, дурачье!

И онъ началъ подавать Кмицицу платье.

— Лошади стоятъ тутъ, за дверью. Дорога отсюда свободная. Правда, стража стоитъ и не впуститъ никого, но выпуститъ кого угодно. Да мы, кром того, и пароль знаемъ. Какъ вы себя чувствуете?

— Онъ мн бокъ обжогъ, но не много. Ноги не слушаются.

— А вы выпейте горлки.

Кмицицъ жадно схватилъ манерку старика, отпилъ половину и вздохнулъ свободною грудью.

— Озябъ я… Теперь мн лучше.

Онъ слъ на окраину закрома.

Дйствительно, силы начали возвращаться къ нему и онъ уже вполн сознательно разсматривалъ зловщія лица трехъ Кемличей.

— Ваша милость, пора! Кони ждутъ!— проговорилъ старикъ.

Но въ пан Андре проснулся прежній Кмицицъ.

— О, нтъ!— вскрикнулъ онъ,— теперь моя очередь.

Кемличи переглянулись другъ съ другомъ, но не посмли сказать ни слова.

Кровь ключомъ кипла въ жилахъ пана Андрея, а глаза свтились въ темнот, какъ дв свчки. То, что онъ длалъ теперь, было безуміемъ, за которое онъ могъ поплатиться жизнью. Но, вдь, и вся его жизнь была ни чмъ инымъ, какъ рядомъ такихъ же безумныхъ поступковъ. У него страшно боллъ бокъ, но онъ думалъ только о Куклиновскомъ и готовъ былъ ждать его хоть до утра.

— Слушайте! Миллеръ дйствительно вызывалъ его?

— Нтъ. Это я выдумалъ, чтобъ легче съ тми справиться. Съ пятерыми было бы труднй, кто нибудь поднялъ бы крикъ.

— Хорошо. Онъ возвратится сюда одинъ или съ провожатыми? Если съ нимъ будутъ нсколько человкъ, ударить на нихъ тотчасъ же. Только меня оставьте здсь. Потомъ на коней!… Пистолеты есть у кого-нибудь?

— У меня,— отвтилъ Козьма.

— Заряженъ? Да? Хорошо. Если онъ возвратится одинъ, схватить его и заткнуть ему ротъ. Можно его же собственною шапкой…

— Слушаю!— сказалъ старикъ.— Ваша милость позволитъ намъ обыскать тхъ солдатъ? Мы, вдь, люди бдные…

— Нтъ! Держаться на-сторож. Что найдете у Куклиновскаго, все ваше.

— Если онъ возвратится одинъ, тогда я ничего не боюсь. Стану за дверью и…

Въ это время послышался лошадиный топотъ. Кмицицъ вскочилъ съ мста и сталъ въ тни, возл стнки. Козьма и Даміанъ заняли постъ у входа, какъ два кота, стерегущіе мышь.

— Одинъ!— сказалъ старикъ, потирая руки.

Топотъ слышался все яснй, наконецъ, вдругъ прекратился.

Вмсто этого, за дверью послышался голосъ:

— Выйди кто-нибудь подержать коня!

Настала минута молчанія. До ушей Кмицица долетлъ слдующій разговоръ:

— Это ты Кемличъ? Что за чертовщина! Взбсился ты, что ли, или оглуплъ?!… Ночь. Миллеръ спитъ. Стража меня не хочетъ впускать, говорятъ, что ни одинъ офицеръ не вызжалъ!… Что это значитъ?

— Офицеръ ждетъ вашу милость здсь въ сара… Онъ пріхалъ сейчасъ же посл вашего отъзда,— говоритъ, что разминовался съ вами.

— Что бы это такое могло быть?… А плнникъ?

— Виситъ.

Дверь скрипнула и Куклиновскій вошелъ въ сарай, но едва усплъ сдлать одинъ шагъ, какъ дв желзныхъ руки крпко стиснули его горло. Козьма и Даміанъ съ ловкостью отважныхъ разбойниковъ повалили его на земь и въ одну минуту законопатили ему ротъ.

Тогда на средину выступилъ Кмицицъ съ горящимъ помазкомъ въ рукахъ.

— О, это панъ Куклиновскій!… Теперь я долженъ переговоритъ съ вами кое-о-чемъ.

Лицо Куклиновскаго все посинло, жилы на лбу напряглись, но въ его налитыхъ кровью глазахъ виднлось больше изумленія, чмъ страха.

— Раздть его и на балку!— закричалъ Кмицицъ.

Козьма и Даміанъ начали раздвать его съ такимъ усердіемъ, какъ будто вмст съ одеждой хотли содрать съ него кожу.

Кмицицъ подбоченился и заговорилъ насмшливымъ тономъ:

— Что, панъ полковникъ,— кто лучше: Кмицицъ или Куклиновскій?

Онъ схватилъ помазокъ и приблизился еще на одинъ шагъ.

— Твой лагерь въ нсколькихъ шагахъ, тысячи твоихъ злодевъ сбгутся на твой крикъ… Жаль, что твой шведскій генералъ далеко, а ты самъ висишь на балк, тамъ, гд ты меня собирался поджаривать… Такъ знай же Кмицица! Ты хотлъ равняться съ нимъ, входить съ нимъ въ дружбу?… Ты, ночной воръ, гадина, рабъ?… Я приказалъ бы зарзать тебя кухоннымъ ножомъ, какъ драчливаго птуха, но предпочитаю поджарить тебя, какъ ты раньше хотлъ поступить со мною…

Онъ ткнулъ горящимъ помазкомъ въ бокъ Куклиновскаго.

— Ну, довольно, чтобъ ты помнилъ Кмицица. Ты повисишь до утра, да проси Бога, чтобъ тебя развязали, пока ты не замерзнешь… Эй, коня!…

Черезъ полчаса вокругъ четырехъ нашихъ всадниковъ разстилались только пустыя поля. Кмицицъ халъ впереди, Кемличи въ нсколькихъ шагахъ позади его и въ полголоса переругивались.

— Кошелекъ… это хорошо, — ворчалъ старикъ,— а кольца? У него на пальцахъ были перстни съ каменьями.

— Я позабылъ снять,— сказалъ Козьма.

— Чтобъ вы издохли! Забыли снять!… Врете, собаки…

— Такъ пойдите и посмотрите сами!— отвтилъ Даміанъ.

— Врете, мерзавцы! Старика отца обижать?… Господи! И зачмъ я породилъ васъ на свтъ Божій?… Подохнете безъ моего благословенія!

Кмицицъ задержалъ своего коня.

— Подъзжай кто-нибудь сюда!

Старикъ пришпорилъ своего коня.

— Сколько миль до силезской границы?… Не далеко, говоришь ты?… А на шведскіе отряды мы не наткнемся по дорог?

— Нтъ, вс стоятъ подъ Ченстоховомъ. Разв, если Богъ нашлетъ кого-нибудь, въ одиночку встртимъ…

— Вы у Куклиновскаго служили? — продолжалъ свой разспросъ Кмицицъ.

— Такъ только, мы думали, что вблизи мы легче можемъ помочь святой братіи… и вашей милости… Противъ монастыря мы ни въ чемъ не провинились,— сохрани Боже! Добычи никакой не брали, разв ту, которую находили на шведахъ.

— Какъ на шведахъ?

— Мы и за стнами хотли служить Пречистой Дв, ну, и объзжали вокругъ лагеря по ночамъ… а то и днемъ, какъ случится… и если попадется какой-нибудь шведъ, то мы его… того… Защитница гршныхъ!… мы его…

— Хорошо же вы служили Куклиновскому! — расхохотался Кмицицъ. — Ну, какъ бы то ни было, я щедро награжу васъ. Я и не ожидалъ отъ васъ этого…

Вдругъ вдали раздался громкій залпъ орудій. То шведы вновь начали бомбардировку. Кмицицъ остановился посреди дороги. Несмотря на страшное утомленіе и боль отъ спаленнаго бока, онъ насмшливо обернулся назадъ и тихо проговорилъ:

— Стрляйте, стрляйте! А гд ваша большая пушка?

Глава XVIII.

Взрывъ пушки произвелъ на Миллера удручающее впечатлніе, тмъ боле, что на ней основывались вс его надежды… Все было готово: и лстницы, и фашины, и пхота, оставалось для штурма еще немного расширить брешь, а теперь… теперь приходилось все бросить.

Попытки взорвать монастырь на воздухъ окончились полнйшимъ неуспхомъ: опытные рудокопы изъ Олькуша наткнулись на твердый каменный пластъ и падали цлыми десятками подъ мткимъ огнемъ монастырскихъ орудій. Войско съ каждымъ днемъ все боле и боле падало духомъ и убждалось въ невозможности овладть монастыремъ.

Наконецъ, и самъ Миллеръ началъ терять надежду, а посл взрыва пушки просто-на-просто пришелъ въ отчаяніе. На слдующій день былъ собранъ военный совтъ. Собственно говоря, Миллеру хотлось, чтобъ ему посовтовали снять осаду крпости и уйти куда-нибудь подальше отъ этихъ непоколебимыхъ стнъ, отъ ихъ отчаянныхъ защитниковъ и страшнаго мороза.

На совтъ собрались только шведскіе офицеры,— поляки блистали своимъ отсутствіемъ. Миллеръ угрюмо слушалъ, какъ Садовскій обмнивался дерзостями съ графомъ Бейгардомъ, который, между прочимъ, предложилъ свой планъ: распустить среди войскъ, въ особенности среди польскихъ хоругвей, слухъ, что рудокопы открыли старый подземный проходъ, ведущій къ основанію церкви…

— И когда этотъ слухъ распространится, сами поляки будутъ умолять монаховъ сдаться, чтобы сохранить этотъ оплотъ суеврія…

— Попробуемъ, попробуемъ!— обрадовался Миллеръ (ему очень понравился этотъ планъ).— Только согласятся ли Зброжекъ или Куклиновскій опять идти послами въ монастырь, поврятъ ли они исторіи о подкоп?

— Куклиновскій во всякомъ случа согласится,— отвтилъ Бжещовичъ, — но лучше, еслибъ онъ и самъ врилъ правот своихъ словъ…

Вдругъ двери съ трескомъ распахнулись и въ комнату, задыхаясь, вбжалъ Зброжекъ. Лицо его было блдно и искажено страхомъ.

— Куклиновскій… умеръ!— прокричалъ онъ на порог.

— Какъ? Что вы говорите? Что случилось?— встревожился Миллеръ.

— Дайте мн отдохнуть,— отвтилъ Зброжекъ.— То, что я видлъ, превосходитъ всякое воображеніе… Куклиновскій мертвъ, трое солдатъ убиты, а Кмицица и слдъ простылъ… Я зналъ, что это страшный человкъ, но для того, чтобы вырваться изъ плна, перебить солдатъ и замучить Куклиновскаго, для этого нужно быть не человкомъ, а дьяволомъ.

Миллеръ опустилъ голову на руки и не промолвилъ ни слова. Но когда онъ поднялъ глаза, они горли гнвомъ и подозрніемъ

— Панъ Зброжекъ!— глухо проговорилъ онъ,— хотя бы это былъ сатана, а не человкъ, безъ помощи, безъ измны онъ не могъ бы сдлать этого. У Кмицица здсь было много почитателей, а у Куклиновскаго враговъ, и вы принадлежали къ ихъ числу!

Зброжекъ при этомъ обвиненіи слегка поблднлъ, всталъ съ мста и подошелъ къ Миллеру.

— Такъ вы подозрваете меня?— спросилъ онъ.

Наступила тяжелая минута. Вс присутствующіе ни на минуту не сомнвались, что отвть Миллеръ утвердительно, случится нчто страшное, неслыханной. Вс ухватились за рукояти рапиръ, а Садовскій свою почти совсмъ обнажилъ.

А на двор собралось множество польскихъ всадниковъ. Очевидно, они прибыли также съ извстіями о Куклиновскомъ и въ случа какого-нибудь столкновенія непремнно стали бы на сторону Зброжка. Миллеръ очень хорошо видлъ это и, несмотря на кипвшее въ немъ бшенство, подавилъ свой гнвъ и сдлалъ видъ, что не замчаетъ вызывающаго вида Зброжка.

— Разскажите намъ подробно, какъ все это случилось?— спросилъ онъ по возможности спокойнымъ голосомъ.

Зброжекъ также мало-по-малу началъ приходить въ себя и собирался было приступить къ разсказу, какъ въ комнату ввалила толпа польскихъ офицеровъ.

— Куклиновскій убитъ! Отрядъ его разбгается! Солдаты совсмъ потеряли голову!— кричали они наперерывъ.

— Позвольте, господа, расказывать пану Зброжку, онъ первый привезъ это извстіе!— крикнулъ Миллеръ.

Вс замолчали и Зброжекъ началъ говорить:

— Вамъ извстно, что на прошломъ совт я вызвалъ Куклиновскаго на поединокъ. Правда, я всегда уважалъ Кмицица, но и вы, его враги, должны признать, что не всякій отважится идти въ непріятельскій лагерь взрывать пушку. Отвагу нужно цнить и во враг,— вотъ почему я подалъ ему руку, но онъ отвернулся отъ меня и назвалъ измнникомъ. Тогда я подумалъ про себя: пусть Куклиновскій длаетъ съ нимъ что. хочетъ. Я опасался только одного, что если Куклиновскій поступитъ съ нимъ противно рыцарскимъ правиламъ, то какъ бы безславіе этого поступка не пало на всхъ поляковъ, а въ томъ числ и на меня. Я твердо ршилъ непремнно биться съ Куклиновскимъ и сегодня утромъ, взявши двухъ товарищей, отправился въ его лагерь. Прізжаемъ къ нему на квартиру,— говорятъ, его нтъ дома… Посылаемъ сюда,— и здсь нтъ. На квартир намъ сказали, что онъ и не ночевалъ дома, что, впрочемъ, особыхъ опасеній не вызвало,— думали, что онъ у вашего превосходительства. Но одинъ солдатъ утверждалъ, что Куклиновскій отправился съ Кмицицемъ ночью въ какой-то пустой сарай. Я ду къ сараю, вижу: дверь открыта. Вхожу, на балк виситъ чье-то нагое тло… Сначала я думалъ, что это Кмицицъ, но когда глаза привыкли къ полумраку, замчаю, что ошибся: трупъ былъ худъ и костлявъ, а тотъ смотрлъ чистымъ Геркулесомъ… Странно, неужели онъ могъ такъ съжиться въ одну ночь?… Подхожу ближе — Куклиновскій!

— На балк?— спросилъ Миллеръ.

— Да. Я перекрестился… Думаю: колдовство это, что ли? И только когда увидалъ трупы трехъ солдатъ, правда, какъ живая, возстала передъ моими глазами. Этотъ страшный человкъ убилъ солдатъ, страшно замучилъ Куклиновскаго, а самъ ушелъ!

— До силезской границы не далеко!— сказалъ Садовскій. Наступила минута молчанія.

Вс подозрнія противъ Зброжка рушились въ прахъ. Миллеръ даже и не думалъ объ этомъ больше,— трагическая смерть Куклиновскаго наполнила го душу какою-то неопредленною тревогой. Онъ видлъ, какъ опасности все ростутъ, ростутъ, и не зналъ, какъ бороться съ ними, онъ чувствовалъ, какъ неудача, сплетаясь съ неудачей, образуетъ вокругъ него тсное кольцо. Ему становилось жутко… словно въ полуразвалившемся дом, гд не знаешь ни дня, ни минуты, когда можетъ обвалиться верхняя кровля.

Вжещовичъ вдругъ ударилъ себя по лбу.

— Боже мой!— воскликнулъ онъ.— Со вчерашняго дня, съ той минуты, какъ я увидалъ Кмицица, мн показалось, что я зналъ его раньше. Теперь я снова вижу передъ собою это лицо, припоминаю звукъ его голоса. Должно быть, я видлъ его когда-то… припоминаю, и все никакъ не могу припомнить…

— Все равно,— перебилъ Миллеръ.— Пушки, панъ графъ, не склеишь, Куклиновскаго не воскресишь, хотя бы вы и вспомнили… Господа, кому угодно хать со мной на мсто происшествія?

Изъ офицеровъ никто не отказался, и вскор генералъ во глав своей свиты приближался къ сараю.

— Что это за люди?— спросилъ Миллеръ у Зброжки.— Всадники какіе-то… Что имъ нужно?

— Должно быть, люди Куклиновскаго. Я говорю вамъ, они просто потеряли голову.

Зброжекъ подозвалъ къ себ одного изъ всадниковъ.

— Эй! подъзжай сюда!… Вы изъ полка Куклиновскаго?

— Такъ точно!

— А остальные гд?

— Разбжались. Говорятъ, не хотимъ больше идти противъ Ясной Горы.

— Что онъ говоритъ?— спросилъ Миллеръ.

Зброжекъ перевелъ отвтъ солдата.

— А куда они пошли?

— Неизвстно. Одни пошли на Силезію, другіе говорятъ, что идутъ служить самому Кмицицу, потому что такого другаго полковника нтъ ни у поляковъ, ни у шведовъ.

Миллеръ, посл перевода Зброжка, задумался. Очевидно, люди, подобные подначальнымъ Куклиновскаго, готовы безъ колебанія перейти подъ команду Кмицица. И тогда они станутъ грозными если не для арміи Мйллера, то, по крайней мр, для его обоза и продовольствія.

Море опасностей все шире разливалось вокругъ заколдованной крпости.

Зброжку, вроятно, пришла та же самая мысль.

— Это врно, въ нашей республик все волнуется,— сказалъ онъ.— Пусть только какой-нибудь Кмицицъ подниметъ кличъ, какъ вокругъ него соберутся сотни и тысячи людей, въ особенности посл того, что онъ сдлалъ.

— И что-жь они могутъ сдлать?— спросилъ Миллеръ.

— Ваше превосходительство, потрудитесь вспомнить, что этотъ человкъ привелъ въ отчаяніе Хованскаго, а у Хованскаго, считая съ козаками, было вшестеро больше, чмъ у насъ. Ни одинъ транспортъ не придетъ къ намъ безъ его позволенія, а окрестные фольварки вс ограблены и голодъ безъ того начинаетъ намъ заглядывать въ глаза.

— А вы уврены въ своихъ солдатахъ?

— Больше, чмъ въ самомъ себ!— рзко отвтилъ Зброжекъ.

— Какъ больше?

— Говоря по правд, довольно намъ этой осады!

— Я надюсь, что она скоро окончится.

— Только вопросъ: какъ? Наконецъ, я не знаю, что еще хуже: взять эту крпость или уйти отъ нея.

Они дохали до сарая. Миллеръ и вс офицеры вошли внутрь. Солдаты сняли Куклиновскаго съ балки и положили на солому. Тутъ же, рядышкомъ, лежали трупы трехъ солдатъ.

— Этихъ прирзали,— шепнулъ Зброжекъ.

— А Куклиновскій?

— У Куклиновскаго ранъ нтъ, только бокъ обожженъ и спалены усы. Онъ или замерзъ, или задохнулся… посмотрите, у него ротъ заткнутъ шапкой.

— Открыть его!

Солдатъ поднялъ конецъ ковра, покрывавшаго Куклиновскаго, и трупъ предсталъ передъ глазами Миллера во всемъ своемъ страшномъ безобразіи. Старый генералъ видалъ на своемъ вку много ужасовъ, но теперь поневол вздрогнулъ и закричалъ:

— Закройте поскорй! Страшно, страшно!

— Зачмъ мы сюда пріхали?— спросилъ одинъ изъ офицеровъ.— Мн цлый день будетъ мерещиться это.

Вдругъ Миллеромъ овладло какое-то дикое бшенство. Лицо его посинло, глаза налились кровью. Онъ жаждалъ крови, мести надъ кмъ-нибудь, все равно.

— Гд солдатъ, который зналъ, что Куклиновскій въ сара?— закричалъ онъ.— Давайте его сюда! Это непремнно долженъ быть союзникъ Кмицица.

— Я не знаю, здсь ли еще этотъ солдатъ, — отвтилъ Зброжекъ.— Вс люди Куклиновскаго разошлись въ разныя стороны.

— Тогда поймайте его!— разсвирплъ Мійлеръ,

Вдругъ въ сарай впопыхахъ вбжалъ шведскій офицеръ.

— Генералъ,— крикнулъ онъ,— вылазка изъ монастыря! Минеры перебиты вс до одного! Отрядъ пхоты разсянъ!

— О, тутъ съ ума сойдешь!— воскликнулъ Миллеръ, хватаясь за голову.— На коней!

Черезъ минуту они летли, сломя голову, по направленію къ монастырю. Сто всадниковъ Садовскаго присоединились къ маленькому отряду Миллера. По дорог попадались отряды пхоты, отступающіе назадъ въ страх и безпорядк, — до такой степени упали сердца когда-то ни съ чмъ несравнимыхъ шведскихъ солдатъ. Наконецъ, Миллеръ приблизился къ самой крпости, для того, чтобы на полугор увидать счастливо возвращающихся домой защитниковъ монастыря. До Миллера долетали ихъ радостные крики и псни.

Поляки узнавали своихъ соотечественниковъ. Вотъ Замойскій, онъ лично предводительствовалъ вылазкой и теперь, завидя штабъ шведскаго генерала, остановился и кланяется не безъ гордости. Да и неудивительно: онъ чувствуетъ себя въ безопасности подъ защитой монастырскихъ пушекъ.

На валахъ показались клубы дыма и десятокъ ядеръ со свистомъ пролетлъ мимо офицеровъ.

Нсколько рейтеровъ со стономъ поникли на своихъ сдлахъ.

— Назадъ!— скомандовалъ Садовскій.

Зброжекъ схватилъ за поводья коня Миллера.

— Генералъ, возвратимся въ лагерь! Здсь смерть!

Миллеръ безпрепятственно позволилъ вывести себя изъ-подъ непріятельскихъ выстрловъ, заперся въ своей квартир и въ теченіе цлаго дня и ночи не хотлъ ни съ кмъ разговаривать.

Тогда Вжещовичъ взялъ всю власть въ свои руки и съ величайшею энергіей началъ длать приготовленія къ штурму. Повсюду появлялись новые шанцы, на помощь минерамъ явились цлыя сотни шведскихъ солдатъ. Въ шведскомъ лагер царствовала лихорадочная дятельность, казалось, въ души осаждающихъ вступила новая сила.

Нсколько дней спустя новая всть разнеслась по лагерю шведовъ, что минеры открыли подземный ходъ, ведущій подъ самую монастырскую крпость, и что только отъ доброй воли генерала зависитъ — взорвать или оставить въ поко всю крпость.

Полузамерзшіе, изнуренные непосильнымъ трудомъ, солдаты чуть не сошли съ ума отъ радости.,

Вжещовичъ былъ повсюду, ободрялъ солдатъ, по сту разъ въ день подтверждалъ всть о существованіи подземной галлереи и щедро сыпалъ повсюду деньгами.

Крики радости дошли, наконецъ, и до крпости. Даже самые храбрые, и т испугались. Женщины съ плачемъ начали осаждать пріора и умолять его пощадить ни въ чемъ неповинныхъ людей.

Тяжелые дни настали для этого героя въ монашескомъ плать. Шведы не прибгали къ штурмамъ, чтобы показать осужденнымъ, что имъ достаточно подпалить пороховую нить и все будетъ кончено. Паника въ монастыр росла съ каждымъ часомъ. Ночною порой иные слышали какой-то неясный шумъ подъ землею. Несомннно, это шведы подкапываются подъ монастырь. Упала духомъ и большая часть монаховъ и съ отцомъ Страдонскимъ во глав отправилась къ пріору склонять его къ мирнымъ переговорамъ съ непріятелемъ. Но ксндзъ Кордецкій былъ непреклоненъ и въ долгой, горячей рчи убждалъ монаховъ и шляхту сохранить присутствіе духа.

Подъ вліяніемъ его вдохновенныхъ словъ, страхъ и тревога мало-по-малу начинали таять, какъ таетъ снгъ подъ лучами весенняго солнца, и братія собиралась уже было разойтись по своимъ кельямъ, какъ вдругъ у юго-западныхъ воротъ послышался голосъ трубы парламентера.

То былъ шведскій трубачъ съ письмомъ отъ Бжещовича. Графъ увдомлялъ, что крпость будетъ взворвана на воздухъ, если не сдастся до завтра.

Но теперь эта угроза никого уже не пугала.

— Отвтить имъ, чтобъ они не жалли насъ!— кричала шляхта.— Пусть взрываютъ!— и трубачъ повезъ письмо съ отрицательнымъ отвтомъ.

Шведская хитрость не удалась. Прошелъ весь слдующій день, начинался вечеръ кануна Рождества. Шведскіе солдаты, полузамерзшіе на своихъ постахъ, посматривали на черныя стны недоступной крпости, а на память имъ приходили теплыя скандинавскія хаты, жены, дти, елки, увшанныя горящими свчками, и не одна желзная грудь сжималась отъ тоски и отчаянія.

На утро канонада началась снова. Вс батареи задымились сразу и начали изрыгать цлый потокъ каленыхъ ядеръ, бомбъ и гранатъ. Никогда еще грохотъ не былъ такъ оглушителенъ, никогда еще такая масса огня и желза не падала на монастырскія кровли, но у шведовъ уже не было той кулеврины, которая только одна была въ состояніи разрушить непріятельскую стну.

Наконецъ, осажденные уже привыкли къ огню, и каждый такъ хорошо зналъ свои обязанности, что оборона шла своимъ чередомъ, безо всякой команды. На огонь отвчали огнемъ, на выстрлъ-выстрломъ, только боле мткимъ.

Вечеромъ въ квартир Миллера собрался военный совтъ, но еще боле мрачный, чмъ прежде. Засданіе открылъ самъ генералъ.

— Сегодняшній штурмъ,— сказалъ онъ,— не принесъ никакихъ результатовъ. Порохъ нашъ кончается, солдаты на половину погибли, остальные упали духомъ и скоре ожидаютъ пораженія, чмъ побды. Запасовъ у насъ никакихъ нтъ, а помощи ждать не откуда.

— А монастырь стоитъ непоколебимо, какъ въ первый день осады!— прибавилъ Садовскій.

— Что намъ остается?

— Позоръ…

— Я получилъ приказъ: или поскоре кончать, или отступить и идти въ Пруссію…— Миллеръ начиналъ горячиться.— И этотъ монастырь стоитъ еще до сихъ поръ?… Эта Ясная Гора, этотъ курятникъ?… И я не могъ его взять?… И мы отступаемъ?… Что это, сонъ или дйствительность?

— Этотъ монастырь, этотъ курятникъ еще стоитъ,— слово въ слово повторилъ князь Гескій,— и мы отступаемъ… побитые!

Наступила минута молчанія. Казалось, вождь и его подчиненные находятъ какое-то особое наслажденіе при вид своего позора и посрамленія.

— Не разъ случалось,— заговорилъ Вжещовичъ громкимъ и яснымъ голосомъ,— что осажденная крпость откупалась отъ осаждающихъ, и тогда эти послдніе удалялись какъ побдители, потому что всякій, платящій выкупъ, этимъ самымъ признаетъ себя побжденнымъ.

Офицеры, которые сначала слушали оратора съ нескрываемымъ пренебреженіемъ, теперь насторожили уши.

— Пусть монастырь внесетъ намъ этотъ выкупъ,— продолжалъ Вжещовичъ.,— тогда никто не скажетъ, что мы не могли взять его силой.

— Но согласятся ли они?

— Я ручаюсь за это своею головой, даже больше — своею рыцарскою честью. Что вы думаете объ этомъ, ваше превосходительство?

— Я испыталъ много горя, благодаря вашимъ совтамъ,— отвтилъ Миллеръ,— но этотъ принимаю съ благодарностью.

Вс вздохнули свободнй. Дйствительно, кром позорнаго отступленія, ничего не оставалось.

На утро, въ день св. Щепана, офицеры вс до одного собрались въ квартир Миллера ждать отвта ксндза Кордецкаго на генеральское письмо съ предложеніемъ выкупа.

Ждать пришлось долго. Миллеръ старался казаться веселымъ, что ему, впрочемъ, плохо удавалось. Князь Гескій и Садовскій тихо разговаривали, стоя у окна.

— Какъ вы думаете, согласятся они?— спросилъ первый.

— По всмъ соображеніямъ, должны согласиться. Кто бы не пожелалъ освободиться отъ такого, во всякомъ случа, страшнаго врага цною нсколькихъ тысячъ талеровъ? Кром того, монахи чужды, или, по крайней мр, должны быть чужды воинской гордости. Боюсь только, не много ли запросилъ генералъ.

— А сколько именно?

— Сорокъ тысячъ талеровъ съ монаховъ и двадцать со шляхты. Ну, при самомъ дурномъ исход можно поторговаться.

— Уступимъ имъ, ради Бога, уступимъ! Я приложилъ бы своихъ денегъ, чтобъ только уйти безъ позора. Въ первый разъ я согласился съ Бжещовичемъ.

— И я тоже… Поврите ли, меня отъ ожиданія трясетъ лихорадка. Ей-Богу, я предпочелъ бы десять штурмовъ… А этотъ Вжещовичъ… онъ пойдетъ высоко.

— Пожалуй, современемъ удостоится самой высокой вислицы.— Они не угадали. Графа Вейгарда Вжещовича ждала еще боле ужасная судьба.

Вдругъ стекла задрожали отъ громкаго залпа.

— Что это? Выстрлы изъ крпости?— крикнулъ Миллеръ и, какъ сумасшедшій, выбжалъ изъ комнаты. Вс прочіе послдовали за нимъ.

Дйствительно, выстрлы слышались изъ крпости.

— Да что же это значитъ? Между собою они дерутся, что ли?— кричалъ Миллеръ.— Ршительно ничего не понимаю!

— Я вамъ сейчасъ объясню это, ваше превосходительство,— сказалъ Зброжекъ.— Сегодня день св. Щепана, именины обоихъ Замойскихъ, отца и сына. Ну, въ честь ихъ и палятъ.

— Гм… значитъ, у нихъ довольно пороха!— угрюмо сказалъ Миллеръ.— Новое указаніе для насъ!

Но судьба готовила ему другое указаніе, еще боле убдительное: при первомъ же залп шведская стража оставила свои мста на шанцахъ и въ безпорядк разбжалась.

Миллеръ видлъ, какъ цлый полкъ отборныхъ смаландскихъ стрлковъ въ страх укрылся вблизи его квартиры, до его ушей доходили слова офицеровъ:

— Пора, пора отступать!

Но понемногу все успокоилось,— осталось одно тягостное чувство ожиданія. Вождь, а за нимъ его офицеры снова вошли въ комнату, даже неподвижное лицо Вжещовича носило отпечатокъ безпокойства.

Наконецъ, въ сняхъ послышалось бренчанье шпоръ и въ комнату вошелъ трубачъ, весь раскраснвшійся отъ мороза, съ заиндевлыми усами.

— Отвтъ изъ монастыря!— сказалъ онъ и подалъ свертокъ, завязанный въ красный платокъ.

Руки Миллера дрожали. Онъ перерзалъ шнурокъ и торопливо началъ развертывать платокъ. Десятки глазъ такъ и впились въ свертокъ. Офицеры затаили дыханіе.

Генералъ нетерпливо рванулъ одну складку платка, другую, третью… и на столъ упала пачка оплатокъ.

Миллеръ поблднлъ и, хотя никто не требовалъ объясненія, что заключалось въ платк, глухо проговорилъ,

— Оплатки!…

— И ничего больше?— спросилъ кто-то изъ толпы.

— Ничего больше!— какъ эхо отвтилъ генералъ.

Наступило мертвое молчаніе.

— Панъ Вжещовичъ!— сказалъ, наконецъ, Миллеръ страшнымъ и зловщимъ голосомъ.

— Его нтъ уже!— отвтилъ одинъ изъ офицеровъ, и молчаніе воцарилось вновь.

За-то ночью весь лагерь поднялся на ноги. Едва угасъ дневной свтъ, какъ повсюду началась суматоха, повсюду раздавалось конское ржаніе, скрипъ колесъ, голоса команды и лязгъ цпей.

— Вроятно, назавтра готовится новый штурмъ,— переговаривалась стража у монастырскихъ воротъ.

Небо покрылось густыми тучами. Начиналъ падать снгъ. Около пяти часовъ ночи вс голоса стихли, только снгъ падалъ все сильнй и сильнй. Густою блою пеленой покрывалъ онъ весь монастырь, словно хотлъ скрыть его отъ взора нападающихъ, защитить отъ губительныхъ ядеръ и бомбъ.

Наконецъ, начинало свтать и зазвонили уже къ утрени, какъ солдаты, стоящіе на страж у сверной башни, услыхали конское ржаніе.

У воротъ стоялъ крестьянинъ, весь занесенный снгомъ, за нимъ на дорог виднлись низенькія сани, запряженныя худою, шаршавою лошаденкой.

Мужикъ переминался съ ноги на ногу, похлопывалъ руками и кричалъ:

— Эй, люди, отворите!

— Кто идетъ?— окликнула его стража.

— Свой, изъ Дзбова!… Привезъ вамъ дичины.

— Какъ тебя шведы пропустили?

— Какіе шведы?

— Т, что осаждаютъ монастырь.

— Вона! Нтъ ужь никакихъ шведовъ.

— Всякое дыханіе да хвалитъ Господа! Ушли?

— Да ихъ уже и слды снгомъ занесло!

На дорог виднлось много народа, кто пшкомъ, кто на лошадяхъ, и вс они издали кричали:

— Нтъ шведовъ! Ушли на Велюнь! Отворите ворота! Въ обоз ни одного человка не осталось.

Всть эта съ быстротою молніи разнеслась по всему монастырю. Солдаты бросились на колокольню и забили тревогу. Не прошло и четверти часа, какъ весь дворъ наполнился монахами, солдатами, женщинами и дтьми. Одни выбгали на стны, чтобы посмотрть мсто стоянки шведовъ, другіе рыдали или смялись, не отдавая себ отчета.

Спустя нсколько часовъ вся дорога и подножіе горы были покрыты народомъ. Ворота монастыря широко раскрыли свои объятія, колокола не переставали звонить и эти голоса тріумфа летли далеко, далеко и разносили радостную всть по всей республик.

Снгъ продолжалъ засыпать слды шведовъ.

* * *

Въ этотъ день обдню служилъ самъ ксндзъ Кордецкій.

Громъ пушекъ не потрясалъ уже стнъ, не осыпалъ пылью людей, не прерывалъ ни молитвы, ни той благодарственной псни, которую среди всеобщаго плача и радости началъ святой пріоръ:

Te Deum laudamus!

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ.

Глава I.

Кони быстро несли Кмицица и КемличеЙ вдоль силезской границы.

Панъ Андрей дремалъ на своемъ сдл и проснулся только на разсвт. Изумленными глазами оглянулся онъ вокругъ, въ первую минуту ему казалось, что происшествія предъидущей ночи были только однимъ сномъ.

— Кемличъ, это ты? Мы изъ Ченстохова демъ?

— Какъ же, панъ полковникъ, изъ Ченстохова.

— А гд мы теперь?

— Въ Силезіи. Теперь ужь насъ шведы не достанутъ?

— Это хорошо!— Кмицицъ совсмъ пришелъ въ себя.— А гд проживаетъ нашъ милостивый король?

— Въ Глоговой.

— И мы туда подемъ — пасть къ ногамъ государя и отдать свою жизнь въ его распоряженіе. Только слушай, старикъ!

— Слушаю, панъ полковникъ!

Кмицицъ на минуту задумался. Очевидно, онъ что-то соображалъ, обдумывалъ и, наконецъ, сказалъ:

— Ни королю, ни придворнымъ ни слова, кто я таковъ!… Мое имя Бабиничъ, а демъ мы изъ Ченстохова… О пушк и Куклиновскомъ можете говорить, а имени моего не упоминать. Иначе мои намренія могутъ быть перетолкованы въ другую сторону и меня примутъ за измнника, потому что когда-то, въ ослпленіи, я служилъ князю воевод Виленскому, а при двор, по всей вроятности, слышали объ этомъ.

— Панъ полковникъ! посл того, что вы сдлали подъ Ченстоховомъ…

— А кто представитъ доказательства, покуда монастырь еще въ осад?

— Все будетъ по вашему приказанію.

— Настанетъ время, когда правда всплыветъ наверхъ,— какъ бы въ раздумьи проговорилъ Кмицицъ,— но, прежде всего, король долженъ самъ убдиться… Онъ потомъ и поручится за меня!

На двор совсмъ уже стемнло. Кемличъ затянулъ утреннія молитвы, Козьма и Даміанъ басомъ подпвали ему. По дорог попадалось много людей, пшихъ и конныхъ, и вс они разспрашивали, держится ли еще Ченстохово. Кмицицъ отвчалъ, что держится и непремнно выдержитъ осаду. Придорожныя гостиницы были биткомъ набиты прозжающими. Одни скрывались въ глубь страны изъ пограничныхъ земель республики передъ шведскимъ нашествіемъ, не мало было и шляхтичей, что, насытившись прелестями шведскаго владычества, спшили отдать себя въ распоряженіе изгнанному королю. Всти изъ Польши оживили надежды этихъ выходцевъ, и многіе уже готовились къ вооруженному возстанію. По всей Силезіи, въ особенности въ княжествахъ Рациборскомъ и Опольскомъ, все волновалось, посланцы летали съ письмами къ королю и отъ короля, къ пану каштеляну кіевскому, къ примасу, къ пану канцлеру Корыциньскому, къ пану Варшицкому, каштеляну краковскому, первому сенатору республики, которкй ни на минуту не оставлялъ дла Яна Казиміра.

Въ свою очередь, слали гонцовъ и панъ коронный маршалъ, и гетманы, и войско, и шляхта, готовая схватиться за сабли. То былъ канунъ всеобщаго возстанія, которое кое-гд уже начинало вспыхивать.

Шведы совсмъ потеряли голову. Недавнія псни тріумфа замерли на ихъ устахъ и они съ недоумніемъ спрашивали самихъ себя: ‘Неужели это тотъ самый народъ, который еще вчера оставилъ своего государя, поддался безъ всякаго сопротивленія?’ Паны, шляхта, войско перешли на сторону побдителя, города и крпости отворяли ему свои ворота, весь край былъ занятъ. Никогда завоеваніе не стоило такъ дешево. Сами шведы, удивляясь легкости, съ какою заняли нкогда всесильную республику, не могли скрыть презрнія къ побжденнымъ, которые при вид шведскаго меча отреклись отъ короля и отечества, чтобъ сохранить свои достоянія или еще боле обогатиться въ годину смуты. То, что когда-то Вжещовичъ сказалъ имперскому послу Лизол, повторялось королемъ и всми шведскими генералами: ‘Нтъ у этого народа ни мужества, ни постоянства, нтъ ни согласія, ни вры, ни патріотизма,— онъ долженъ погибнуть! ‘

Они забыли, что народъ этотъ еще сохранилъ одно чувство, земнымъ выраженіемъ котораго было Ченстохово.

И въ этомъ чувств было его возрожденіе.

Громъ пушекъ у стнъ святыни отозвался во всхъ сердцахъ магнатскихъ, шляхетскихъ, мщанскихъ и крестьянскихъ. Крикъ негодованія пронесся отъ Карпатъ до Балтики и колоссъ проснулся отъ оцпеннія.

— Это другой народъ!— заговорили изумленные шведскіе генералы.

И, начавъ съ Арфуида Виттемберга до послдняго коменданта незначительной крпости, вс начали осаждать проживающаго въ Пруссіи Карла Густава письмами, полными ужаса.

А тмъ временемъ въ республик изъ рукъ въ руки тысячами переходилъ манифестъ Яна Казиміра. Сначала онъ не возбудилъ никакого впечатлнія, но теперь повсюду, гд только ни тяготла шведская рука, шляхта собиралась въ кучки и била себя въ грудь, слушая трогательныя слова изгнанника-короля, который, не упрекая никого за грхи и ошибки, совтовалъ не утрачивать надежды и спшить на помощь униженной республик.

Универсалъ этотъ читали даже въ обоз Карла Густава, въ крпостяхъ, въ замкахъ, занятыхъ шведскими гарнизонами,— однимъ словомъ, повсюду, гд только находились польскія хоругви. Шляхта обливала слезами каждое королевское слово и присягала на крест идти по дорог, назначенной королемъ. А чтобы представить доказательство Своей готовности, пока еще энтузіазмъ горлъ въ сердц, а слезы не обсохли на глазахъ, вс садились на коней и бросались на шведовъ.

И мелкіе шведскіе отряды начали быстро таять. Такъ длалось на Литв, Жмуди, Мазовіи, Великой и Малой Польш. Не разъ шляхта, собравшаяся у сосда на свадьбу, крестины, именины или ‘кулигъ’ {Маскарадъ.}, безъ всякихъ воинственныхъ замысловъ, кончала забавы тмъ, что, подпивши, падала какъ молнія и разбивала на-голову ближайшій шведскій отрядъ. Потомъ ‘кулигъ’, съ пснями и криками, подбиралъ по дорог тхъ, которые были не прочь ‘поохотиться’, халъ дале, превращаясь въ кровожадную толпу, изъ толпы въ ‘партію’, и могъ уже вести постоянную войну. Крестьяне и челядь цлыми сотнями присоединялись къ процессіи, доносили о маленькихъ шведскихъ отрядахъ, квартирующихъ въ сосднихъ деревняхъ. И число ‘кулигъ’ увеличивалось съ каждымъ днемъ. Свойственные народу живость и остроуміе здсь странно смшивались съ кровавыми забавами.

Поляки охотно наряжались татарами, а одно имя татарина наполняло сердца шведовъ тревогою. Между ними ходили странныя басни о свирпости и непоколебимомъ мужеств этихъ сыновъ крымскихъ степей, съ которыми скандинавцанъ еще ни разу не приходилось сталкиваться. Шведскіе полковники и коменданты, въ большинств случаевъ, были искренно убждены, что слухи о стотысячной арміи хана, идущей на помощь Яну Казиміру, осуществляются на дл, и въ страх отступали къ большимъ крпостямъ или лагерямъ, разнося повсюду фальшивую тревогу. Теперь округи, которые, такимъ образомъ, освободились отъ непріятеля, могли обороняться сами и формировать войско изъ безпорядочныхъ сборищъ шляхты. Но и татарское нашествіе, и шляхетскіе ‘кулиги’ ничего не стоили въ сравненіи съ крестьянскимъ движеніемъ. Уже давно, съ перваго дня осады Ченстохова, спокойные, долготерпливые хлбопашцы начали волноваться, оказывать сопротивленіе, браться за косы и цпы и помогать шляхт. Боле проницательные шведскіе генералы съ величайшею тревогой смотрли на эти тучи, которыя каждую минуту могли разразиться страшнымъ ливнемъ и въ одну минуту потопить недавнихъ побдителей.

Оставалось только одно средство, чтобы задушить въ зародыш грозящую опасность, это — страхъ. Карлъ Густавъ еще ласкалъ и льстивыми словами удерживалъ при себ польскія хоругви, что пошли за нимъ въ Пруссію. Онъ ничего не щадилъ для пана хорунжаго Конецпольскаго, славнаго збаражскаго вождя. Конецпольскій находился возл него съ шестью тысячами конницы, которая при первомъ столкновеніи съ алекторомъ нанесла такое пораженіе пруссакамъ, что электоръ тотчасъ же приступилъ къ мирнымъ переговорамъ.

Полныя любезностей и общаній письма шведскаго короля къ гетманамъ, магнатамъ и шляхт нисколько не мшали ему писать приказы своимъ генераламъ — подавлять огнемъ и мечомъ всякое сопротивленіе внутри края, а въ особенности безъ милосердія уничтожать крестьянскія банды. И желзное солдатское правленіе вступило во всю свою власть. Шведы сбросили свою личину. Деревни, панскіе дома, костлы,— все сравнивалось съ землею. Плнные шляхтичи попадали въ руки палачей, крестьянамъ отрубали правую руку и пускали домой.

Въ особенности эти отряды свирпствовали въ Великой Поль* т, она первая поддалась, но за то первая и возстала противъ чужеземнаго владычества. Комендантъ Штейнъ однажды приказалъ отсчь правую руку у трехсотъ крестьянъ, взятыхъ съ оружіемъ въ рукахъ. Въ мстечкахъ высились вислицы и каждый день украшались новыми жертвами. Такъ же поступалъ Магнусъ де-ла-Гарди въ Литв и Жмуди, гд сначала засцянки, а потомъ и весь народъ схватились за оружіе.

По огонь, заливаемый кровью, разгорался съ большею силой. Началась война, гд дло шло не о побд, не о пріобртеніи города или провинціи, а о жизни или смерти. То была уже не война, а немилосердная бойня.

Глава II.

Бойня только что начиналась, когда панъ Кмицицъ, вмст съ тремя Кемличами, посл трудной дороги, добрался, наконецъ, до Глоговой. Стояла глухая ночь. Городъ весь былъ переполненъ войскомъ, панами, шляхтой, слугами короля и магнатовъ, а постоялые дворы такъ набиты, что старшій Кемличъ съ величайшимъ трудомъ нашелъ помщеніе для Кмицица у какого-то канатчика за городскою чертой.

Цлый день панъ Андрей пролежалъ въ горячк и опасался, какъ бы ему не пришлось тяжко захворать, но желзная натура его взяла верхъ. На слдующую ночь онъ уже чувствовалъ себя гораздо лучше, а на разсвт одлся и отправился въ каедральный соборъ.

Сквозь сумракъ туманной и снжной ночи еле пробивался слабый разсвтъ. Городъ еще спалъ. Въ костел ксндзъ служилъ обдню. Народу было немного, у самаго подножія алтаря виднлась какая-то фигура, распростертая ничкомъ на ковр. За нею стояло на колняхъ двое красивыхъ мальчиковъ. Человкъ этотъ лежалъ безъ движенія и только по судорожнымъ движеніямъ плечъ было видно, что онъ молится, а, можетъ быть, и плачетъ. Кмицицъ также погрузился въ молитву, но потомъ глаза его поневол обратились на лежащаго человка.

Панъ Андрей сразу догадался, что это долженъ быть какой-нибудь важный человкъ: и молящіеся, и ксндзъ смотрли на него съ сочувствіемъ и уваженіемъ. Незнакомецъ былъ одтъ весь въ черное платье, подбитое соболями, съ широкимъ блымъ кружевнымъ воротникомъ, изъ-подъ котораго просвчивали звенья золотой цпи, около него лежала черная шляпа съ перьями, а одинъ изъ пажей держалъ перчатки и шпагу, покрытую голубою эмалью. Лица незнакомца Кмицицъ не могъ видть,— оно было скрыто складками ковра и густыми локонами огромнаго парика.

Кмицицъ слегка толкнулъ локтемъ своего сосда испросилъ:

— Простите за безпокойство. Кто это?— онъ указалъ глазами на лежащаго человка.

— Вы, должно быть, издалека пріхали. Король.

— Не можетъ быть!— вырвалось у Кмицица.

Въ эту минуту ксндзъ началъ читать Евангеліе и король всталъ на ноги.

Панъ Андрей увидалъ изможденное лицо, желтое и прозрачное, словно воскъ. Глаза короля были влажны, рсницы слегка опухли. Казалось, вс судьбы страны отпечатллись на этомъ благородномъ лиц,— столько въ немъ было тоски и страданія. Безсонныя ночи, проведенныя въ молитв и скорби, горькая участь оставленнаго всми изгнанника, оскорбленное величіе сына, внука и правнука могучихъ королей, неблагодарность страны, для которой онъ готовъ былъ посвятить свою кровь и жизнь,— все это оставило на немъ свои неизгладимыя черты. По на ряду съ этимъ грустные глаза короля смотрли такимъ кроткимъ, всепрощающимъ взглядомъ, что всякій, кто бы онъ ни былъ, самый страшный злодй, самый закоренлый преступникъ могъ бы разсчитывать на отпущеніе его винъ.

Кмицицъ чувствовалъ, что горло его спазмодически сжимается. Ему до боли, до слезъ стало жалко прожитой жизни и стыдно за прошлыя преступленія. Въ одну минуту онъ привязался душою къ этому страдающему величію и понялъ, что готовъ отдать за него кровь, жизнь, вс свои силы, перенести какія угодно муки. Въ одну минуту буйный шляхтичъ умеръ въ немъ и возродился роялистъ, всею душой преданный своему королю. Обдня уже кончилась, ксндзъ вышелъ изъ костла, но ни король, ни Кмицицъ не трогались съ мста.

— Въ свою очередь, позвольте узнать, кто вы такой?— спросилъ у пана Андрея его сосдъ.

Папъ Андрей вздрогнулъ, какъ человкъ, пробужденный отъ сна.

— Я?… Я — Бабиничъ, родомъ изъ Литвы, изъ-подъ Витебска.

— А я Луговскій, дворянинъ короля… Вы изъ Литвы дете?

— Нтъ, изъ Ченстохова.

Панъ Луговскій на минуту остолбенлъ изъ изумленія.

— О, если такъ, то пожалуйте за мной. Его величество страшно тоскуетъ, не получая оттуда никакихъ врныхъ извстій. Да, да!… Вы, вроятно, изъ полка Зброжка или Куклиновскаго? Изъ-подъ Ченстохова?

— Не изъ-подъ Ченстохова, а изъ самаго монастыря, прямо!

— Вы шутите! Что же тамъ, что слышно? Сопротивляется ли еще Ясная Гора?

— И сопротивляется, и будетъ сопротивляться! Шведы близки къ отступленію.

— Ради Бога! Король озолотитъ васъ! Такъ вы говорите, что дете изъ самаго монастыря?… Какъ же васъ шведы пропустили?

— Я и не просилъ у нихъ пропуска… Но, извините меня, я не могу въ костл дать вамъ боле подробнаго отчета.

— Правда, правда!— согласился панъ Луговскій.— Постойте, мы станемъ у дверей и я сейчасъ же представлю васъ королю.

Едва они успли занять свои мста, какъ Янъ Казиміръ поднялся со своего мста и направился къ выходу.

— Ваше величество!— закричалъ панъ Луговскій,— всти изъ Ченстохова!

Восковое лицо Яна Казиміра сразу оживилось.

— Что? кто говоритъ?— спросилъ онъ.

— Вотъ этотъ шляхтичъ. Онъ говоритъ, что детъ изъ самаго монастыря.

— Разв монастырь уже взятъ?— воскликнулъ король.

Панъ Андрей упалъ къ ногамъ короля. Янъ Казиміръ наклонился и началъ поднимать его.

— Потомъ, потомъ!… Встаньте, рыцарь, ради Бога встаньте! Говорите… монастырь взятъ?

Кмицицъ поднялся на ноги съ глазами, полными слезъ.

— Не взятъ, государь, и не будетъ взятъ! Шведы побиты, самая большая ихъ пушка взорвана! Страхъ преслдуетъ ихъ,голодъ, несчастія! Они начинаютъ думать объ отступленіи!…

— Слава Теб, Владычица міра!— сказалъ король, снялъ шляпу и, не входя въ церковь, опустился на колни.— Какъ имя ваше, рыцарь? Бабиничъ? Пусть, панъ Луговскій проводитъ васъ на нашу квартиру.

Черезъ четверть часа Кмицицъ стоялъ въ комнат короля передъ цлымъ сонмомъ вельможъ. Король ждалъ только королеву, чтобы ссть за ранній завтракъ, и едва только Марія Луиза появилась, какъ Янъ Казиміръ закричалъ:

— Ченстохово держится! Шведы отступаютъ! Вотъ панъ Бабиничъ,— онъ детъ оттуда и привезъ эти всти!

Черные, пытливые глаза королевы на минуту остановились на молодомъ лиц рыцаря, онъ такъ же смло и правдиво посмотрлъ ей въ глаза.

— Вы снимаете ужасную тяжесть съ нашего сердца,— сказала королева, — и дай Богъ, чтобъ это служило предвстіемъ лучшаго будущаго. Вы дете изъ-подъ Ченстохова?

— Не изъ-подъ Ченстохова, а, какъ онъ говоритъ, изъ самаго монастыря. Это одинъ изъ его защитниковъ!— заволновался король.— Дорогой гость! говорите, разсказывайте, какъ вы оборонялись и какъ васъ хранила Божія десница?

Кмицицъ собрался было начать свой разсказъ, какъ двери отворились и въ комнату вошли новые сановники, раздляющіе съ королемъ горькій хлбъ изгнанія: папскій нунцій, ксндзъ примасъ Мещиньскій, ксндзъ Выджга, знаменитый проповдникъ, коронный канцлеръ Корыциньскій и другіе дворяне.

Король сгоралъ нетерпніемъ и почти не обращалъ вниманія на свой завтракъ.

— Послушайте, господа! Слушайте, гость изъ Ченстохова, добрая всть!… Изъ самой Ясной Горы!…

Сановники окинули Кмицица любопытнымъ взглядомъ, но панъ Андрей ничуть не смутился и началъ свое повствованіе.

Онъ говорилъ ясно, сжато, какъ солдатъ, который видлъ ее и на самомъ себ испыталъ вс невзгоды воинской жизни, онъ отзывался о ксндз Кордецкомъ какъ о святомъ пророк, превозносилъ пана Замойскаго и пана Чарнецкаго,— всхъ, кром себя.

Король и сановники съ изумленіемъ слушали его, архіепископъ плакалъ, ксндзъ Выджга переводилъ разсказъ папскому нунцію.

Наконецъ, когда Кмицицъ дошелъ до послднихъ штурмовъ, когда началъ разсказывать, какъ Миллеръ выписалъ изъ Кракова тяжелыя пушки и въ числ ихъ такую кулеврину, противъ которой не могли устоять никакія стны, въ комнат воцарилась полнйшая, мертвая тишина.

Но панъ Андрей вдругъ остановился, лицо его вспыхнуло яркимъ румянцемъ, онъ нахмурился, поднялъ высоко голову и гордо сказалъ:

— Теперь я долженъ говорить о себ, хотя предпочиталъ бы молчать… Если я скажу что-нибудь, что вы можете счесть за самохвальство, то знайте, что я не ищу никакихъ наградъ. Самая высшая награда для меня — это пролить кровь за короля…

— Говорите смло, мы вамъ вримъ!— сказалъ король.— И такъ, эта пушка…

— Эта пушка… я выбрался ночью изъ крпости и взорвалъ ее порохомъ.

— Святый Боже!— воскликнулъ король. Остальные не могли сказать ни слова и не спускали глазъ съ рыцаря, который стоялъ передъ ними съ искрящимися глазами, съ румянцемъ на лиц и гордо поднятою годовой. Ото всей его фигуры вяло такою силой и дикимъ мужествомъ, что всякій поневол поврилъ бы ему.

— Какъ же вы это сдлали?— спросилъ Янъ Казиміръ.

Кмицицъ разсказалъ, какъ было дло.

— Ушамъ своимъ не врю!— сказалъ панъ канцлеръ Корыциньскій.

— Господа!— важно перебилъ король,— мы не знали, кого видимъ передъ собой. Не погибла еще та республика, которая рождаетъ такихъ рыцарей и гражданъ.

— Этотъ можетъ сказать о себ: ‘Si fr actus illabatur or bis, impavidum ferient ruinae!’ — прибавилъ ксендзъ Выджга, который любилъ цитировать латинскихъ авторовъ при всякомъ удобномъ случа.

— Право, это совершенно невроятно, — снова заговорилъ канцлеръ.— Скажите, рыцарь, какимъ образомъ вы сохранили свою жизнь и пробрались сквозь шведовъ?

— Взрывъ оглушилъ меня, и на утро шведы нашли меня безъ всякихъ признаковъ жизни. Надо мной тотчасъ былъ наряженъ судъ и Миллеръ приговорилъ меня къ смерти.

— Значитъ, вамъ удалось бжать?

— Нкто Куклиновскій выпросилъ меня у Миллера. У насъ съ нимъ были счеты, и онъ самъ хотлъ замучить меня…

— Это извстный негодяй и разбойникъ, мы слышали о немъ,— сказалъ канцлеръ.— Его полкъ стоитъ съ Миллеромъ подъ Ченстоховымъ… Правда!

— Этотъ Куклиновскій являлся однажды въ монастырь посломъ отъ Миллера и подговаривалъ меня перейти на сторону шведовъ… Я ударилъ его по лицу и столкнулъ внизъ съ горы… За это онъ и возненавидлъ меня.

— Вотъ сейчасъ видно настоящаго шляхтича!— развеселился король.— Этотъ ужъ не дастъ себя въ обиду! Ну, Миллеръ отдалъ васъ Куклиновскому?…

— Такъ точно, ваше величество!… Онъ заперся со иною и нсколькими солдатами въ пустомъ сара. Тамъ онъ меня привязалъ веревками къ балк и началъ меня мучить. Опалилъ мн бокъ…

— Боже милосердый!

— Но его вдругъ призвали къ Миллеру, а въ это время въ сарай вошли три шляхтича, нкто Кемличи, его солдаты, которые прежде у меня служили. Т перебили стражу, отвязали меня отъ балки…

— И вы убжали? Теперь понимаю!— сказалъ король.

— Нтъ, государь. Мы дождались возвращенія Куклиновскаго, я приказалъ привязать его къ той же самой балк и началъ подпаливать его въ свою очередь.

Король, который легко переходилъ отъ отчаянія къ веселью, отъ шутки къ величію, захлопалъ въ ладоши и громко захохоталъ:

— Подломъ ему, подломъ! Измнникъ не заслуживаетъ лучшаго обращенія.

— Я оставилъ его въ живыхъ, но къ утру онъ долженъ былъ замерзнуть, если его не сняли раньше.

— Побольше бы намъ людей, подобныхъ вамъ,— продолжалъ уже окончательно развеселившійся король.— А вы сами пріхали сюда съ этими тремя солдатами? Какъ ихъ зовутъ?

— Кемличи, отецъ и два сына.

— Mater теа, de domo Kiemlicz est, — важно сказалъ ксндзъ Выджга.

— Значитъ, Кемличи есть знатные и не знатные,— весело отвтилъ Кмицицъ,— а эти не только не знатныя, но и негодяи перваго сорта, что не мшаетъ имъ быть отличными солдатами.

Канцлеръ Борыциньскій, который до сего времени шепталъ что-то на ухо архіепископу гнзненскому, поднялся съ мста и сказалъ:

— Много прізжаютъ сюда такихъ людей, которые, ради похвальбы или ожидаемой награды, могутъ наговорить что угодно. Часто являются просто непріятельскіе шпіоны.

Кмицицъ весь побагровлъ.

— Я не знаю вашего сана,— сказалъ онъ,— думаю, что вы занимаете высокое положеніе… Но нтъ такого званія, которое позволяло бы безъ всякихъ доказательствъ обвинять шляхтича во лжи.

— Рыцарь, вы имете дло съ великимъ короннымъ канцлеромъ!— шепнулъ панъ Луговскій.

Кмицицъ окончательно вышелъ изъ себя.

— Всякому, кто меня назвалъ лжецомъ, будь онъ хоть великій канцлеръ, я скажу: легче взводить обвиненія, чмъ жертвовать своею жизнью, легче проливать чернила, чмъ свою кровь!

Панъ Борыциньскій нисколько не обидлся.

— Я не обвиняю васъ во лжи, рыцарь, но если вы говорили правду, то у васъ бокъ долженъ быть спаленъ.

— Пойдемте въ другую комнату, я вамъ покажу!— рзко проговорилъ Кмицицъ.

— Не нужно,— сказалъ король,— мы вримъ вамъ и такъ!

— Нельзя, государь!— закричалъ панъ Андрей,— я самъ хочу, я прошу у васъ объ этомъ, какъ милости, чтобы потомъ всякій, какою бы важною особой онъ ни былъ, не осмливался бы оскорблять меня! Плоха же награда за вс мои муки! Я не требую никакой награды, я хочу только, чтобы мн врили, такъ пусть же неврный ома вложитъ персты въ мои язвы! Пусть кто-нибудь выйдетъ со мной,— мн невыносимо тяжело быть въ подозрніи.

— Я пойду,— сказалъ Тизенгаузъ, молодой королевскій дворянинъ, и повелъ пана Андрея въ другую комнату.

— Я вамъ вполн врю, а выхожу потому, что мн хочется поразспросить васъ кое о чемъ,— сказалъ онъ по дорог.— Мы гд-то видлись съ вами на Литв… Фамиліи вашей я не могу припомнить, или, можетъ быть, мы сталкивались съ вами въ дтств?

Кмицицъ отвернулся въ сторону, чтобы скрыть свое замшательство.

— Можетъ быть, на какомъ-нибудь сеймик. Покойный отецъ часто бралъ меня съ собой.

— Можетъ быть. Лицо ваше памятно мн, хотя черты ваши, конечно, съ того времени измнились. Но хотя memoria fragilis est, мн все кажется, что васъ тогда звали иначе.

— О, вы просто смшали меня съ кмъ-нибудь!— отвтилъ панъ Андрей.

Черезъ нсколько минутъ панъ Тизенгаузъ вновь предсталъ предъ лицомъ короля.

— Я видлъ, государь,— сказалъ онъ.— Дйствительно, весь бокъ пана Бабинича страшно обожженъ.

Когда Кмицицъ возвратился въ комнату, король всталъ и обнялъ его.

— Мы ни на минуту не сомнвались въ правдивости вашихъ словъ, и заслуга ваша не останется безъ награды.

Королева протянула ему руку и панъ Андрей, ставши на колни, почтительно поцловалъ ее.

— А на пана канцлера вы ужь не гнвайтесь,— вновь заговорилъ король.— Правду сказать, сюда не мало являлось измнниковъ или такихъ, которые болтали Богъ знаетъ что, а на обязанности канцлера лежитъ раскрывать истину.

— Что значитъ гнвъ такого маленькаго человка, какъ я, для такого важнаго сановника?— отвтилъ панъ Андрей.— Да я и не смлъ бы ворчать на достойнаго сенатора, который подаетъ всмъ примръ своею преданностью отечеству.

Канцлеръ добродушно улыбнулся и протянулъ руку.

— И такъ, да будетъ миръ! Вы тогда сказали что-то очень злое насчетъ чернилъ, такъ знайте же, что Корыциньсіне очень часто проливали за отечество и не одни чернила.

Король былъ очень доволенъ.

— Понравился намъ этотъ Бабиничъ, — обратился онъ къ сенаторамъ.— Такъ онъ пришелся намъ по сердцу, какъ мало кто… Мы его теперь уже не отпустимъ отъ себя и, дастъ Богъ, вскор вмст возвратимся въ наше отечество.

— О, всемилостивйшій король!— восторженно закричалъ Кмицицъ,— хотя я былъ запертъ въ пропасти, но я знаю отъ шляхты, отъ войска, даже отъ тхъ, которые подъ начальствомъ Зброжка и Калиньскаго осаждали Ченстохово, что вс считаютъ дни и часы, когда вы возвратитесь. Покажитесь только народу и въ тотъ же самый день Литва, Корона и Русь станутъ за васъ, какъ одинъ человкъ!… Пойдетъ шляхта, пойдутъ даже крестьяне. Войско атамана едва сдерживаетъ злобу противъ шведовъ. Подъ Ченстохово прозжали депутаты отъ гетманскихъ войскъ возбуждать солдатъ Зброжка, Калиньскаго и Куклиновскаго противъ шведовъ. Перейдите сегодня границу, и черезъ мсяцъ въ предлахъ Польши не будетъ ни одного шведа!

Энтузіазмъ Кмицица заразилъ королеву, которая давно уже убждала короля возвратиться.

— Устами этого шляхтича говоритъ весь народъ!— съ силою сказала она.

— Мы всегда готовы принести въ жертву нашу жизнь и силы,— сказалъ король,— и до сихъ поръ ждали только исправленія нашихъ подданныхъ.

— Исправленіе это уже началось,— прибавила Марія Луиза.

— Это очень важно,— прервалъ архіепископъ Лещиньскій,— правда ли, что депутаты отъ войска гетмана являлись подъ Ченстохово?

— Я это знаю отъ моихъ людей, тхъ же Кемличей!— отвтилъ панъ Андрей.— У Зброжка и Калиньскаго объ этомъ говорили вслухъ, не обращая вниманія на Миллера и шведовъ. Кемличи были на свобод и могли вступать въ сношеніе съ солдатами и шляхтой… Я могу представить ихъ предъ ваше лицо, и они сами скажутъ вамъ, что вся страна въ волненіи.

— А Конецпольскій?— сказалъ король.— А десятки другихъ, что стоятъ на сторон похитителя, смотрятъ ему въ глаза и увряютъ въ своей преданности?

Никто не отвтилъ ни слова. Глаза короля угасли, лицо опять омрачилось.

— Богъ видитъ наше сердце, Онъ знаетъ, что мы хоть сегодня готовы двинуться, и не шведское могущество удерживаетъ насъ, но несчастное непостоянство нашего народа, который, какъ Протей, каждый день мняетъ свой образъ. Можемъ ли мы быть уврены, что это раскаяніе чистосердечно, преданность искренна? Можемъ ли мы врить тому народу, который такъ недавно оставилъ насъ и съ легкимъ сердцемъ соединился съ похитителемъ противъ своего короля, противъ своего отечества, противъ своихъ вольностей? Горе и стыдъ за нашихъ подданныхъ сжимаетъ наше сердце! Даетъ ли намъ такіе примры исторія? Какой-нибудь король видлъ ли столько предательства, былъ ли такъ жестоко оставленъ всми? Припомните, господа, что мы посреди нашего войска, посреди тхъ, кто обязанъ былъ проливать за васъ кровь, должны были опасаться за нашу безопасность и… и, горько сказать, даже за нашу жизнь!

— Государь!— сказалъ Кмицицъ,— тяжко провинился нашъ народъ, гршенъ онъ и справедливо бичуетъ его десница Божія, но, клянусь Христомъ, среди этого народа не отыщется тотъ, который осмлился бы поднять руку на святую особу помазанника Божія!

— Вы не врите этому,— отвтилъ король,— но, къ сожалнію, у насъ есть доказательства. Горько намъ отплатили Радзивиллы за вс благодянія, которыми мы осыпали ихъ, но, все-таки, въ измнниц Богуслав заговорила совсть, и онъ не только не хотлъ помогать покушенію на насъ, но первый увдомилъ объ этомъ.

— О какомъ покушеніи?— воскликнулъ изумленный Кмицицъ.

— Онъ увдомилъ насъ, что нашелся человкъ, который за сто червонцевъ общалъ ему схватить насъ и доставить шведамъ живаго или мертваго.

— Кто же это былъ такой?… Его имя?…— еле могъ спросить Кмицицъ.

— Нкто Кмицицъ,— отвтилъ король.

Кровь ударила въ голову пана Андрея, въ глазалъ у него потемнло, онъ схватился руками за чубъ и закричалъ страшнымъ, безумнымъ голосомъ:

— Это ложь! Князь Богуславъ лжетъ, какъ собака! Государь, не врьте этому измннику, онъ нарочно сдлалъ это, чтобъ опозорить своего врага и напугать васъ!… О, государь, государь! Кмицицъ не осмлился бы на это…

Тутъ панъ Андрей зашатался на мст. Силы его, истощенныя долгою осадой и мученіями Куклиновскаго, оставили его и онъ безъ чувствъ упалъ къ ногамъ короля.

Его подняли съ земли и отнесли въ сосднюю комнату. Сановники никакъ не могли догадаться, почему слова короля произвели такое страшное впечатлніе на молодаго шляхтича.

— Или онъ такъ преданъ королю, что не можетъ переварить подобнаго предположенія, или какой-нибудь родственникъ Кмицица,— сказалъ панъ каштелянъ краковскій.

— Нужно будетъ это разузнать, — отвтилъ канцлеръ Корыциньскій.— Они тамъ, въ Литв, вс перероднились между собою.

— Господа!— заговорилъ Тизенгаузъ.— Сохрани меня Богъ, чтобъ я хотлъ сказать что-нибудь дурное объ этомъ шляхтич, но, все таки, не нужно ужъ особенно довряться ему… Что онъ служилъ въ Ченстохов, это врно, бокъ у него дйствительно опаленъ,— не нарочно же онъ сдлалъ это,— но въ голов у меня все вертится одна безотвязная мысль и отравляетъ довріе къ нему… Видите ли, я его встрчалъ когда-то въ Литв… еще мальчикомъ, не то на сеймик, не то… однимъ словомъ, не помню, гд…

— Ну, и что-жь изъ того?— спросилъ король.

— И онъ… мн все кажется… назывался не Бабиничъ.

— Будьте осторожны, вы молоды, разсянны, легко могли смшать двухъ человкъ. Бабиничъ ли онъ, не Бабиничъ, почему я не долженъ ему врить? На лиц его я вижу отпечатокъ мужества и чистосердечія, а сердце у него, какъ видно, золотое. Я пересталъ бы врить самому себ, если бы не долженъ былъ врить солдату, который проливалъ кровь за насъ и отчизну.

— Онъ больше заслуживаетъ доврія, чмъ письмо князя Богуслава,— вдругъ сказала королева,— и я обращаю ваше вниманіе на то, что въ этомъ письм правды и быть не могло. Бирманскіе Радзивиллы очень много бы выиграли, еслибъ мы упали духомъ. Легко допустить при этомъ, что князь Богуславъ хотлъ погубить своего врага и оставить себ какую-нибудь лазейку на случай перемны обстоятельствъ.

— Еслибъ я не привыкъ часто слышать, что устами королевы говорятъ сама мудрость, то изумился бы врности и тонкости только что высказаннаго предположенія,— сказалъ примасъ.

Польщенная королева поднялась съ мста и заговорила вновь:

— Я говорю не о биржанскихъ Радзивиллахъ, не о письм князя Богуслава, преслдующаго, можетъ быть, свои личныя цли,— меня больше всего удручаютъ горькіе упреки, которые недавно мой мужъ, король и повелитель высказывалъ противъ польскаго народа. Кто же сжалится надъ нимъ, если отъ него отступится его же собственный король? Правда, государь, народъ этотъ тяжело провинился, благодаря легкомыслію и своеволію… Но какой же народъ ни разу не впадалъ въ ошибку и гд найдется такой, который такъ скоро сознавалъ бы свою вину и приступалъ къ покаянію? Вотъ они уже опомнились, уже приходятъ, ударяя себя въ грудь, къ законному монарху… они уже готовы пролить за васъ свою кровь, пожертвовать жизнью, достояніемъ… И неужели вы оттолкнете ихъ? Неужели не простите раскаивающихся и исправляющихся, не возвратите своего доврія раскаявшимся и исправившимся, своей любви заблудшимъ дтямъ? Поврьте имъ, государь, ибо они уже скорбятъ по васъ и вашему мудрому правленію… Идите къ нимъ… Я хотя и женщина, но не боюсь измны, потому что вижу любовь, вижу въ будущемъ полное возстановленіе государства, которое призвало васъ на тронъ посл смерти вашего отца и брата. Я ни на одну минуту не могу допустить мысли, чтобы всемилостивый Богъ хотлъ довести нашу республику до окончательной гибели. На время Онъ наслалъ на своихъ дтей невзгоды, дабы наказать за разные грхи, но вскор вновь даруетъ имъ свою милость и прощеніе. Государь, и вы не отталкивайте ихъ, поврьте ихъ раскаянію, ибо только этимъ путемъ зло можетъ обратиться въ добро, пораженіе — въ тріумфъ!

Королева сла на свое мсто съ искрящимися глазами и волнующеюся грудью. Сановники не сводили съ нея своихъ изумленныхъ глазъ.

Вс были охвачены энтузіазмомъ, даже самъ король вскочилъ съ румянцемъ на поблекшемъ лиц и закричалъ:

— Я не потерялъ еще королевства, если обладаю такою королевой. Да будетъ по ея вол! Чмъ скоре я выду и стану inter rgna, тмъ лучше.

— Я не хочу противиться вол вашихъ величествъ,— медленно и важно заговорилъ примасъ,— не хочу отговаривать васъ отъ вашихъ намреній, но считалъ бы нужнымъ посовтовать, для ршенія столь важнаго дла, собраться еще разъ въ Опол и переговорить съ сенаторами. Они могутъ обсудить все въ подробностяхъ и подать благой совтъ.

— Такъ въ Ополь!— воскликнулъ Янъ Казиміръ,— а потомъ въ дорогу и пусть будетъ, что Богъ дастъ!

— Богъ дастъ побду и счастливое возвращеніе!— сказала королева.

— Аминь!— прибавилъ примасъ.

Глава III.

Панъ Андрей метался въ своей комнат, какъ раненый барсукъ. Адская месть Богуслава Радзивилла довела его чуть не до бшенства. Мало того, что князь вырвался изъ его рукъ, побилъ его людей, его самого чуть не свелъ въ могилу,— онъ покрылъ его такимъ безславіемъ, подъ игомъ котораго не стоналъ еще ни одинъ полякъ.

Бывали минуты, когда Кмицицъ хотлъ отказаться отъ всего — отъ славы, которая представлялась ему въ перспектив, отъ королевской службы,— бросить все, летть и отмстить своему врагу. Но, съ другой стороны, несмотря на все свое бшенство, онъ понималъ, что пока князь живъ, месть не уйдетъ, и, кром того, чмъ онъ можетъ лучше вывести на свтъ всю гнусность клеветы Богуслава, какъ не врнымъ служеніемъ королю?

Кмицицъ наслаждался мыслью о своей будущей мести. Онъ видлъ князя снова въ своихъ рукахъ и поклялся памятью своего отца овладть имъ во что бы то ни стало. Силенъ и могучъ былъ князь Богуславъ, но и онъ не спалъ бы по ночамъ спокойно, еслибъ зналъ покороче твердую душу и ничмъ не одержимое упорство своего врага.

Король возвратился въ Глогову очень довольный результатами опольскаго совщанія и тотчасъ же позвалъ въ свою комнату нсколько приближенныхъ офицеровъ, въ томъ числ и Кмицица.

— Мн наскучило пребываніе здсь,— сказалъ король,— и я готовъ былъ бы хоть сегодня выхать отсюда. Вы, господа, какъ люди опытные въ военномъ дл, обдумаете планъ нашихъ дйствій на будущее время.

— Нужно дйствовать скоре,— сказалъ полковникъ Вольфъ,— пока непріятель не узнаетъ обо всемъ и не удвоитъ своей бдительности.

— Непріятель и такъ держится на-сторож и укрпилъ дороги насколько могъ,— сказалъ Кмицицъ.

— Какъ такъ?— спросилъ король.

— Государь, предполагаемое возвращеніе вашего величества для шведовъ не новость. Въ республик каждый день возникаютъ слухи, что вы или въ дорог, или уже вступили въ предлы Польши. Нужно соблюдать величайшую осторожность и пробраться ущельями, потому что вс дороги заняты разъздами Дугласа.

— *Мамая лучшая предосторожность,— сказалъ Тизенгаузъ, смотря Кмицицу прямо въ глаза,— это триста врныхъ сабель, и воль скоро государь поручитъ мн команду надъ ними, я проведу его благополучно, хотя бы мн пришлось перейти по трупамъ солдатъ Дугласа.

— Да, перейдете, если наткнетесь на триста, даже на тысячу враговъ, а если васъ будетъ ждать въ засад не тысяча, а дв или три?

— Я сказалъ триста потому, что эта цифра первая попалась мн на языкъ. Можно взять пятьсотъ и больше.

— Сохрани Богъ! Чмъ отрядъ больше, тмъ онъ замтнй,— сказалъ Кмицицъ.

— Мн кажется, что панъ коронный маршалъ подоспетъ намъ на встрчу со своими хоругвями,— вставилъ король.

— Панъ маршалъ не подоспетъ,— отвтилъ Кмицицъ,— потому что онъ не будетъ въ точности знать дня и минуты вашего прибытія, а, кром того, въ дорог его можетъ задержать какая-нибудь случайность.

— Вотъ это говоритъ настоящій солдатъ!— сказалъ король.— По всему видно, что война вамъ не новинка.

Кмицицъ усмхнулся, онъ вспомнилъ, какъ въ былое время подкрадывался къ Хованскому. Кто лучше можетъ провести короля?

Но панъ Тизенгаузъ, очевидно, не раздлялъ мннія короля. Онъ нахмурилъ брови и съ тонкою ироніей сказалъ Кмицицу:

— Теперь мы ждемъ вашего опытнаго совта.

Недоброжелательство Тизенгауза не ускользнуло отъ вниманія Кмицица.

— Мое мнніе,— сказалъ онъ,— что чмъ меньше будетъ отрядъ короля, тмъ легче будетъ ему пробраться въ виду непріятеля.

— Объяснитесь точне.

— Государь! пусть панъ Тизенгаузъ детъ съ драгунами впередъ, разглашая преднамренно, что везетъ короля, дабы привлечь на себя вниманіе непріятеля, а мы съ небольшимъ отрядомъ и особою вашего величества двинемся за ними черезъ день или два.

Король въ восторг захлопалъ въ ладоши.

— Великолпно, отлично! Самъ Соломонъ не далъ бы лучшаго совта! Я утверждаю ваше мнніе, да иначе и быть не можетъ. Они будутъ искать короля между драгунами, а король у нихъ подъ носомъ продетъ. Ей-Богу, очень хорошо!

— Ваше величество, это фарсъ!— закричалъ Тизенгаузъ.

— Солдатскій фарсъ!— отвтилъ король.— Будь, что будетъ, а я не отступлюсь отъ этого.

Тизенгаузъ вскочилъ съ мста.

— Государь!— сказалъ онъ,— я отказываюсь отъ команды надъ драгунами! Пусть ими начальствуетъ кто-нибудь другой.

— Почему такъ?— спросилъ король.

— Если вы подете безъ защиты, обреченный на вс случайности судьбы, на вс опасности, какія васъ могутъ встртить дорогой, то и я хочу быть рядомъ съ вами, защищать васъ собственною грудью и лечь костьми, въ случа надобности.

— Благодарю васъ за преданность, но вы напрасно тревожитесь, мы избжимъ всякой опасности, если послдуемъ совту Бабинича.

— Пусть панъ… Бабиничъ, или какъ тамъ его зовутъ, все беретъ на свою отвтственность! Можетъ быть, ему нужно, чтобъ ваше величество заблудились въ горахъ… Я беру Бога и всхъ присутствующихъ здсь въ свидтели, что отклонялъ васъ отъ этого!

Кмицицъ вскочилъ со своего мста и подошелъ въ Тизенгаузу.

— Что вы хотли сказать своими словами?— запальчиво спросилъ онъ.

По Тизенгаузъ презрительно окинулъ его глазами съ головы до ногъ.

— Я не совтую вамъ предлагать мн такіе вопросы. Какъ бы мн не пришлось сказать вамъ чего-нибудь непріятнаго.

— Замолчите,— вдругъ закричалъ король, нахмуривая брови.— Не начинайте здсь ссоры!…

Янъ Казиміръ производилъ впечатлніе такого величія на всхъ окружающихъ, что оба рыцаря смшались и замолчали, понявъ всю безтактность своего поведенія въ присутствіи короля.

— Никто не иметъ права обижать человка, который взорвалъ непріятельскую пушку. Панъ Тизенгаузъ! вы останетесь при нашей особ, если таково ваше желаніе. Мы не можемъ отказать вамъ въ этомъ. Драгуновъ поведетъ Вольфъ или Денгофъ. Но и панъ Бабиничъ останется также, и мы послдуемъ его совту, ибо онъ вполн заслуживаетъ наше одобреніе.

— Я умываю руки!— пробормоталъ Тизенгаузъ.

— Вы должны, господа, держать это въ тайн. Драгуны пусть идутъ въ Рациборъ… распустить повсюду слухи, что и мы находимся съ ними. А затмъ всмъ быть на-готов, мы можемъ выхать наждую минуту… Тизенгаузъ! идите и отдайте приказъ капитану драгуновъ.

Въ тотъ же самый день по всей Глоговой распространилась всть, что король уже выхалъ по направленію къ границамъ республики. Даже большинство сенаторовъ были уврены въ справедливости этого слуха. Гонцы, высланные съ этою цлью, повезли новое извстіе по всмъ пограничнымъ дорогамъ.

Глава IV.

Въ Рацибор маленькій отрядъ не обратилъ на себя особаго вниманія, вс мысли были заняты недавно прошедшими драгунами, среди которыхъ, по общему мннію, находился польскій король. Яна Казмніра сопровождало около пятидесяти человкъ, нсколько сановниковъ, епископовъ и даже самъ нунцій. Дорога въ границахъ имперіи не представляла никакой опасности, но вотъ въ Одерберг, недалеко отъ впаденіи Олыпи въ Орду, началась Моравская земля.

День былъ туманный и снгъ валилъ такъ сильно, что въ нсколькихъ шагахъ нельзя было различить дорогу. Но король былъ веселъ и полонъ самыхъ радужныхъ надеждъ, благодаря одному обстоятельству, которое всми было истолковано въ самомъ благопріятномъ смысл и даже записано современными историками. При саномъ вызд короля изъ Глоговой появилась какая-то совершенно блая птица, начала кружиться надъ королевскою головой, то взлетая кверху, то опускаясь и наполняя воздухъ радостными криками. Вспоминали, что такая же птица, только черная, также кружилась надъ Яномъ Казиміромъ, когда онъ выступалъ изъ Варшавы противъ шведовъ.

Съ первыхъ же шаговъ дороги оказалось, насколько хорошъ былъ совтъ, поданный Кмицицемъ. Въ Моравіи только и толковали, что о недавнемъ прозд польскаго короля. Иные даже утверждали, что видли его собственными глазами, въ панцыр, съ мечомъ въ рукахъ и съ короною на голов.

— Ну, что, — спросилъ король Тизенгауза, — правъ былъ Бабиничъ?

— Мы еще не въ Любовли, государь, — отвтилъ молодой магнатъ.

А Бабиничъ былъ очень доволенъ собой и всмъ окружающимъ. Обыкновенно онъ вмст съ тремя Кемличами держался впереди и обозрвалъ дорогу, но по временамъ присоединялся къ свит и въ сотый разъ разсказывалъ королю эпизоды изъ исторіи осады Ченстохова. И король съ каждою минутой все боле привязывался къ молодому рыцарю, бодрому, отважному, напоминающему молодаго орла. Время свое Янъ Казиміръ проводилъ то въ молитв и благочестивыхъ размышленіяхъ о будущей жизни, то въ разговорахъ о будущей войн, то смотрлъ на рыцарскія упражненія, какими солдаты старались развеселить короля. Мрачная грусть и уныніе въ Ян Казинір скоро смнялись самымъ веселымъ расположеніемъ духа, и тогда король смялся и шутилъ, какъ ребенокъ, какъ будто бы ни одно облачко не омрачало его небосклона.

Солдаты показывали свое искусство, каждый что могъ. Моложе Кемличи, Козьма и Даміанъ, ломали, какъ соломенки, тяжелыя подковы и неизмнно получали за это по талеру, хотя въ королевскомъ кошельк было довольно пусто: вс деньги, даже драгоцнности королевы пошли на войско.

Панъ Андрей отличался въ другомъ род. Онъ подбрасывалъ тяжелый обухъ такъ высоко, что тотъ почти скрывался изъ глазъ и затмъ ловилъ его за рукоять. Король смялся и хлопалъ въ ладоши.

— Откуда это у васъ рубецъ на лиц?— спросилъ однажды король у Кмицица.— Хорошо, должно быть, кто-то хватилъ васъ саблей!

— Это не сабельная рана, государь. Въ меня выстрлили почти въ упоръ.

— Свой или врагъ?

— Свой, но врагъ, съ которымъ я еще сведу счеты, а пока этого не случилось, мн говорить о немъ не годится.

— Вотъ вы какой злопамятный!

— Я вовсе не злопамятенъ, государь. На голов у меня еще большій шрамъ… помню, такая дыра была, что чуть душа чрезъ нее не вышла… Но нанесъ мн эту рану человкъ хорошій, и я не питаю къ нему никакой злобы.

Кмицицъ снялъ шапку и обнажилъ свою голову.

— Кто же это такой?— заинтересовался король.

— Панъ Володівскій.

— Панъ Володівскій? Какже, я знаю его. Онъ чудеса длалъ подъ Збаражемъ. А потомъ мы вмст съ нимъ были на свадьб у Скшетускаго, который первый привезъ мн всти изъ осажденнаго Збаража. Добрые рыцари! Былъ съ ними и третій, котораго все войско чуть не боготворило. Толстый такой шляхтичъ и такой остроумный, что мы чуть не до слезъ хохотали, когда онъ говорилъ.

— Это панъ Заглоба, я догадываюсь!— сказалъ Кмицицъ.— Это, дйствительно, человкъ высшаго ума.

— Что же они теперь длаютъ, вы не знаете?

— Володівскій начальствовалъ драгунами у князя воеводы виленскаго.

Брови короля нахмурились.

— И вмст съ княземъ воеводой служитъ теперь шведамъ?

— Онъ? Шведамъ? Онъ у пана Сапги. Я самъ видлъ, какъ онъ, посл измны князя, бросилъ ему булаву подъ ноги.

— О, это честный солдатъ!— сказалъ король.— Мы получили извстіе изъ Тыкоцина отъ пана Сапги. Да поможетъ ему Богъ! Еслибъ вс были похожи на него, шведы не попирали бы нашей земли.

Здсь Тизенгаузъ, не проронившій ни слова изо всего разговора, вдругъ спросилъ:

— Такъ вы были въ Кейданахъ у Радзивилла?

Кмицицъ смшался и началъ подбрасывать свой обухъ.

— Былъ.

— Оставьте въ поко вашъ обухъ, — продолжалъ Тизенгаузъ.— А что вы длали при двор князя?

— Былъ въ гостяхъ,— нетерпливо отвтилъ панъ Андрей,— я лъ княжескій хлбъ, пока онъ мн не опротивлъ вслдствіе измны хозяина.

— А отчего вы съ другими честными людьми не пошли къ Сапг?

— Оттого, что я далъ обтъ идти въ Ченстохово. Вы легко поймете это, если я скажу вамъ, что наша Острая Брама была занята гиперборейцами.

Тизенгаузъ покачалъ головой и вздохнулъ, что обратило на себя вниманіе короля, который, въ свою очередь, пытливо посмотрлъ на Кмицица.

Панъ Андрей, раздосадованный и гнвный, повернулся къ Тивенгаузу:

— Послушайте, наконецъ, отчего я васъ не допрашиваю, гд вы были и что длали раньше?

— Спрашивайте. Мн нечего скрывать.

— Я тоже стою не передъ судомъ, а если и стану когда-нибудь, то не вы будете моимъ судьей. Оставьте меня, пока я не потерялъ терпнія.

И онъ подкинулъ свой обухъ такъ высоко, что тотъ исчезъ въ воздух.

Король поднялъ голову кверху и въ эту минуту думалъ только объ одномъ: поймаетъ ли Бабаничъ свой обухъ на лету, или не поймаетъ?

Бабиничъ пришпорилъ коня и поймалъ.

Вечеромъ того же дня Тизенгаузъ сказалъ королю:

— Государь! этотъ шляхтичъ съ каждымъ днемъ мн нравится все меньше.

— А мн все больше!— отвтилъ король.

— Сегодня я слышалъ, какъ одинъ изъ его людей назвалъ ‘го полковникомъ, а онъ только грозно посмотрлъ на него. Здсь что-то есть!

— И мн иногда кажется, — сказалъ король, — что онъ не хочетъ всего говорить, но это его дло.

— Нтъ, государь!— горячо заговорилъ Тизенгаузъ,— это не его дло, это дло наше и всей республики… Если онъ предатель, если онъ готовитъ погибель вашего величества, то вмст съ вами погибнутъ и т, кто нын подняли оружіе, погибнетъ вся республика, которую только вы одинъ можете спасти.

— Хорошо, завтра я самъ допрошу его.

Король закручинился.

На слдующій день онъ сдлалъ знакъ Кмицицу подъхать къ нему.

— Вы гд были полковникомъ?— сразу спросилъ король. Наступила минута молчанія.

Кмицицъ боролся самъ съ собой, ему хотлось соскочить съ коня, упасть къ королевскимъ ногамъ и разъ навсегда сбросить съ себя всю тяжесть, открыть всю правду.

Но, увы, какое впечатлніе произведетъ его имя, въ особенности посл письма князя Богуслава Радзивилла? Какъ онъ, когда-то правая рука князя воеводы виленскаго, онъ, обвиненный въ покушеніи на особу короля, съуметъ теперь убдить и короля, и епископовъ, и сенаторовъ, что теперь исправился, переродился и хочетъ кровью омыть вс свои вины?… Кто повритъ ему? И онъ ршился молчать, но тотчасъ же почувствовалъ какое-то страшное отвращеніе во всякимъ уверткамъ. Можетъ ли онъ лгать въ глаза человку, котораго полюбилъ больше своей жизни? Нтъ, о, нтъ! у него не хватитъ силъ.

— Государь!— наконецъ, заговорилъ панъ Андрей.— Придетъ время, и, можетъ быть, скоро, когда я открою вамъ всю мою душу, какъ священнику на исповди… Но я хочу, чтобы за меня, за мою безпредльную преданность вамъ ручалось что-нибудь большее, чмъ голословныя увренія. Я гршилъ, государь, гршилъ противъ васъ и отчизны, а теперь ищу возможности искупить свои грхи… Да и кто безгршенъ? Кто во всей республик не долженъ бить себя въ грудь? Можетъ быть, мои вины тяжелй, чмъ вины другихъ, но за то я первый и опомнился. Не спрашивайте меня, государь, ни о чемъ, пока не увидите меня на дл, не спрашивайте, я ничего не могу отвтить вамъ, кром того, что готовъ отдать за васъ послднюю каплю крови.

Лицо пана Андрея было блдно, глаза смотрли на короля пряно и искренно.

— Богъ видитъ мои намренія,— продолжалъ онъ,— и зачтетъ ихъ на страшномъ суд. Но если вы не врите мн, то прогоните меня, удалите отъ своей особы. Я пойду слдомъ за вами, поодаль, для того, чтобъ явиться въ тяжкую минуту безъ всякаго призыва и положить за васъ свою голову. Тогда, государь, вы увидите, что я не измнникъ, а одинъ изъ такихъ слугъ, какихъ вы немного найдете даже среди приближенныхъ, несмотря на то, что они возводятъ на меня всякія подозрнія.

— Я вамъ и теперь врю,— сказалъ король.— Останьтесь, попрежнему, при нашей особ. Измна не говоритъ такимъ языкомъ.

— Благодарю васъ, ваше величество!— отвтилъ Кмицицъ, а, осадивъ коня, присоединился къ заднимъ рядамъ свиты.

Тизенгаузъ свои подозрнія относительно Кмицица сообщилъ не одному королю, вслдствіе чего вс начали на пана Андрея посматривать искоса. При его приближеніи громкіе разговоры утихали и переходили въ шепотъ. Панъ Андрей замтилъ это,— замтилъ, что слдятъ за каждымъ его словомъ, за каждымъ его поступкомъ, и ему сдлалось тошно среди этихъ людей.

Даже король обращался съ нимъ какъ-то сухо, холодно, не попрежнему. Молодой рыцарь затужилъ и упалъ духомъ. Привыкшій быть всегда первымъ, всегда напереди, теперь онъ тащился въ нсколькихъ шагахъ за кавалькадой, съ опущенною головой, съ печальными мыслями въ голов.

Наконецъ, передъ нашими всадниками забллись Карпаты. Снгъ лежалъ на ихъ склонахъ, тучи покоили свои тяжелыя тла на ихъ вершинахъ, а вечеромъ, при заход солнца, горы надвали огненную одежду и отливали всми цвтами радуги еще долго посл того, какъ вс долины утопали во мрак. Кмицицъ съ удивленіемъ любовался невиданными имъ дотол чудесами природы и горе его понемногу стихало.

Съ каждымъ днемъ гиганты становились все больше, величественнй. Наконецъ, королевскій отрядъ въхалъ въ ущелье, которое совершенно неожиданно открылось передъ нимъ.

— Теперь и граница близко,— съ волненіемъ сказалъ король. Впереди показалась какая-то телжка, запряженная въ одну лошадь. Королевскіе люди задержали ее.

— Эй!— окликнулъ Тизенгаузъ сидящаго въ телжк крестьянина,— мы въ Польш?

— За тою скалой цезарская граница, а вы теперь на польской границ.

И горецъ ударилъ свою лошадь. Тизенгаузъ поспшилъ къ королю.

— Государь!— въ восторг закричалъ онъ, — вы теперь inter regna!

Король не отвтилъ ни слова, слзъ съ коня и упалъ на колни. Вс послдовали его примру. И вотъ король-изгнанникъ упалъ лицомъ въ снгъ и началъ цловать землю, любимую и неблагодарную землю, которая въ минуты невзгоды отказала его внчанной глав даже въ убжищ.

Уже начинало смеркаться, когда королевскій отрядъ двинулся дальше. За ущельемъ открывалась боле широкая долина и терялась въ отдаленіи. Только въ одномъ мст небо свтилось красноватымъ свтомъ.

— Подемъ по направленію къ этой зар, — сказалъ король.— Только странно, что солнце еще не зашло до сихъ поръ.

Кмицицъ пристально посмотрлъ вдаль и крикнулъ:

— Государь, это не заря, это пожаръ!

Дйствительно, мнимая заря разгоралась все боле и боле и охватывала все шире небосклонъ.

— Это, вроятно, живецъ горитъ!— воскликнулъ король.— Должно быть, тамъ непріятель!

Онъ не усплъ договорить, какъ до него долетлъ какой-то говоръ, фырканье коней, и нсколько темныхъ людей быстро промелькнули мимо него по дорог.

— Стой, стой!— закричалъ Тизенгаузъ.— Кто вы?

— Это наши!— послышалось издали.— Свои! Изъ живца бжимъ, шведы живецъ грабятъ и народъ ржутъ!

— Стойте, ради Бога!… Что вы говорите?… Откуда они взялись тамъ?

— Они нашего короля подстерегали. Много ихъ, охъ, много! Да сохранитъ его Матерь Божія!

Тизенгаузъ совершенно растерялся.

— Вотъ что значить хать съ маленькимъ отрядомъ!— крикнулъ онъ на Кмицица.— Чтобъ теб издохнуть за твой совтъ!

Но Янъ Казиміръ самъ началъ разспрашивать бгущихъ:

— А король гд?

— Король пошелъ въ горы съ большимъ войскомъ и два дня тому назадъ прозжалъ черезъ живецъ, а они догнали его гд-то около Сухой… Не знаемъ, взяли ли его, или нтъ, но сегодня подъ вечеръ вернулись въ живецъ и рубятъ всхъ, кто подъ руку попадется…

— Позжайте съ Богомъ!— сказалъ Янъ Казиміръ.

— Вотъ что встртило бы насъ, еслибъ мы похали съ драгунами!— замтилъ Кмицицъ.

— Государь!— сказалъ ксндзъ епископъ Гембицкій,— непріятель передъ нами… Что намъ длать?

Вс окружили короля, какъ будто бы хотли своею грудью защитить его отъ опасности. Король смотрлъ на зарево и молчалъ, остальные молчали тоже. Трудно было найти добрый совтъ въ такую тяжелую минуту.

— Когда я узжалъ изъ отчизны, въ глаза мн свтило зарево, когда възжаю вновь, свтитъ другое…— заговорилъ было Янъ Казиміръ и вдругъ опять замолкъ.

— Кто можетъ дать какой-нибудь совтъ?— наконецъ, прервалъ молчаніе ксндзъ Гембицкій.

Тутъ послышался голосъ Тизенгауза, полный горечи и насмшки:

— Кто настаивалъ, чтобъ король халъ безъ стражи, пусть даетъ совтъ первый!

Въ это время одинъ всадникъ выхалъ впередъ, то былъ Кмицицъ.

— Хорошо!— сказалъ онъ и, поднявшись на стременахъ, крикнулъ:

— Кемличи, за мной!

Четверо всадниковъ, какъ вихрь, помчались впередъ.

— Это предательство!— болзненно вырвалось изъ груди Тизенгауза.— Измнники дадутъ знать непріятелю! Государь, спасайтесь, пока есть время,— скоро непріятель займетъ ущелье! Спасайтесь, государь! Назадъ, назадъ!

— Назадъ! возвращаться!— въ одинъ голосъ закричали епископы и сановники.

Но Янъ Казиміръ нетерпливо дернулъ поводья, выхватилъ шпагу и крикнулъ:

— Да спасетъ меня Богъ во второй разъ бжать изъ предловъ своего государства! Пусть свершится то, что назначено судьбой!

— Государь! выслушайте только мольбу вашихъ подданныхъ,— сказалъ, складывая руки, каштелянъ сандомірскій.— Если вы ни въ какомъ случа не хотите возвратиться въ имперскія владнія, то выйдемъ, по крайней мр, хоть изъ этого ущелья, чтобъ намъ не отрзали дорогу къ отступленію.

— Хорошо,— согласился король.— Я не отвергаю разумнаго совта, но на скитаніе другой разъ обрекать себя не хочу. Если теперь намъ не удастся, то не удастся никогда. Во всякомъ случа, я думаю, что ваши опасенія преувеличены. Коль скоро шведы искали насъ между драгунами, то, значитъ, они о насъ свдній не имли и измны тутъ никакой не было. Успокой* тесь, господа! Бабиничъ похалъ на развдки и, вроятно, скоро вернется.

Прошло четверть часа, полчаса, часъ. Тизенгауза все боле разбирало нетерпніе^

— Поду я впередъ,— сказалъ онъ.— Отъдемъ полмили, и если шведы явятся, мы удержимъ ихъ, пока сами не погибнемъ. Во всякомъ случа, будетъ достаточно времени подумать о сна* сеніи короля.

— Ни съ мста! Я запрещаю вамъ хать!— сказалъ король.

— Государь! разстрляйте меня завтра за неповиновеніе, но теперь я поду, потому что дло идетъ о вашемъ спасеніи!

И, свиснувъ нсколькимъ солдатамъ, онъ поскакалъ впередъ.

Долго пришлось прождать Тизенгаузу, пока до него не долетлъ скрипъ снга подъ конскими копытами.

— дутъ!— шепнулъ одинъ изъ солдатъ.— Немного ихъ… должно быть, панъ Бабиничъ возвращается!

Въ темнот, дйствительно, виднлось нсколько быстро приближающихся фигуръ.

— Wer da?— крикнулъ Тизенгаузъ.

— Свои! не стрлять!— загремлъ голосъ пана Кмицица.

Черезъ минуту онъ самъ остановился передъ Тизенгаузомъ, и, не узнавъ его въ темнот, спросилъ:

— Гд король?

— Тамъ, дальше, за ущельемъ!— отвтилъ успокоенный Тизенгаузъ.— А что это у васъ на сдл?

Но панъ Андрей не отвтилъ ни слова и Прохалъ мимо. Онъ остановился только не вдалек отъ короля и крикнулъ:

— Государь, дорога свободна!

— Въ живц нтъ шведовъ?

— Они отступили къ Вадовицамъ. То былъ конный нмецкій отрядъ. Вы можете сами допросить.

И онъ сбросилъ на земь какой-то тяжелый свертокъ.

— Что это такое?— спросилъ изумленный король.

— Это? Рейтеръ!

— Такъ вы и языка намъ привезли? Какъ это было? Разсказывайте.

— Государь! если волкъ идетъ ночью за стадомъ, ему не трудно похитить одну овцу, а если говорить правду, мн это не впервинку.

Король пришелъ въ полнйшій восторгъ.

— Вотъ это такъ рыцарь!… Господа, вы слышите?… Представьте себ… Да, да, съ такими людьми я могъ бы прохать сквозь все шведское войско!

А рейтеръ все неподвижно лежалъ на земл.

— Разспрашивайте его, ваше величество,— не безъ оттнка самодовольствія сказалъ Кмицицъ,— хотя я не думаю, чтобъ онъ могъ много говорить (я слегка придушилъ его), а привести его въ чувство нечмъ.

— Влить ему въ ротъ водки!— распорядился король.

Дйствительно, это лкарство помогло, потому что рейтеръ скоро пришелъ въ чувство и объяснилъ, что принадлежитъ къ полку Ирлегорна, что они напали на польскихъ драгуновъ около Сухой, встртили отпоръ и отступили къ живцу.

— Кром вашего, много въ горахъ шведскихъ отрядовъ?— допрашивалъ по-нмецки Кмицицъ, приставивъ штыкъ къ горлу солдата.

— Не знаю,— прерывающимся голосомъ отвтилъ рейтеръ,— генералъ Дугласъ повсюду разослалъ патрули, но только они вс уходятъ назадъ. На нихъ отовсюду крестьяне нападаютъ.

— А въ живц вы только одни были?

— Мы одни.

— Король польскій прохалъ?

— Прохалъ съ драгунами. Многіе его видли.

— Отчего вы его не преслдовали?

— Горцевъ боялись.

Тутъ Кмицицъ обратился къ королю по-польски:

— Государь, дорога свободна, а въ живц мы найдемъ ночлегъ, разбойники не все спалили.

Но недоврчивый Тизенгаузъ шепнулъ на ухо каштеляну Войницкому:

— Или это великій рыцарь, или измнникъ чистйшей воды… Все это можетъ быть ловушкой — отъ взятія въ плнъ рейтера до его признаній… Правда? А если это такъ, если шведы сидятъ и ждутъ насъ въ живц? Если король подетъ и попадетъ въ руки непріятеля?

— Конечно, лучше удостовриться заране…— раздумчиво сказалъ каштелянъ.

Тогда Тизенгаузъ громко обратился къ королю:

— Позвольте, государь, мн хать впередъ въ живецъ и убдиться, что этотъ рыцарь и этотъ рейтеръ говорятъ правду.

— Да, да! позвольте ему хать, ваше величество!— горячо закричалъ Кмицицъ.

— Позжайте, — немного подумавъ, согласился король, — только и мы двинемся немного погодя… Холодно становится.

Панъ Тизенгаузъ пришпорилъ своего коня, королевскій отрядъ послдовалъ за нимъ шагомъ. Король окончательно развеселился и сказалъ папу Андрею:

— А съ вами можно, какъ съ соколомъ, охотиться на шведовъ. Вы всегда бьете сверху.

— Такъ всегда и было, — отвтилъ панъ Андрей.— Когда вы захотите охотиться, соколъ всегда къ вашимъ услугамъ.

— Разскажите, какъ вы его схватили?

— Это не трудно, государь! Всегда за полкомъ тащатся нсколько отставшихъ солдатъ, а этотъ отсталъ чуть не на полмили. Онъ считалъ насъ за своихъ, а я схватилъ его и зажалъ ему ротъ, чтобъ не кричалъ.

— Вы говорили, что это вамъ не въ первый разъ?

Кмицицъ весело разсмялся.

— Куда! мн случалось длать и почище этого! Скажите одно слово, государь, и я во второй разъ догоню ихъ и приведу вамъ еще одного нмца, да еще Кемличамъ прикажу схватить по штук.

Вдругъ въ отдаленіи послышался топотъ коня и передъ королемъ выросла фигура Тизенгауза.

— Государь!— запыхавшись, проговорилъ онъ,— дорога свободна и ночлегъ вамъ готовъ.

— А что я говорилъ?— обрадовался Янъ Казиміръ.— Да, да! Конечно, вамъ нечего было безпокоиться… Ну, а теперь демъ, намъ нужно отдохнуть!

Спустя полчаса, утомленный король спалъ крпкимъ сномъ въ предлахъ своей земли.

А Тизенгаузъ самъ пришелъ въ квартиру Кмицица.

— Простите меня,— первымъ словомъ заговорилъ онъ,— я не подозрвалъ бы васъ, еслибъ не любилъ такъ сильно государя.

Кмицицъ отнялъ свою руку.

— О, нтъ!— отвтилъ онъ.— Вы меня выставляли передъ всми измнникомъ.

— Я и не то бы сдлалъ: я выстрлилъ бы вамъ прямо въ голову., но разъ убдился, что и вы тоже преданы королю, я первый протягиваю вамъ руку. Еще разъ, хотите пожать ее?

— Гм… а если я сердитъ на васъ?

— Такъ перестаньте сердиться!… Ну, ну, дайте мн обнять васъ!

И они упали другъ другу въ объятія.

Глава V.

На слдующій день король выхалъ по направленію къ Любовли. Янъ Казиміръ разсчитывалъ, что панъ великій коронный маршалъ, располагающій силами, какихъ не было у многихъ владтельныхъ князей, очиститъ дороги и самъ поспшитъ къ нему на встрчу. Панъ маршалъ могъ не знать о времени прибытія короля, за то среди горцевъ не было недостатка въ людяхъ, которые могли извстить его объ этомъ, а горцы шли охотно повсюду, разъ имъ скажутъ, что они исполняютъ королевскую службу. То былъ народъ, всею душой и сердцемъ преданный королю, хотя убогій и полудикій, занимающійся скотоводствомъ, религіозный, ненавидящій еретиковъ. Они первые, при всти о взятіи Кракова и осад Ченстохова, взялись за свои топоры и ринулись съ горъ. Генералъ Дугласъ, знаменитый военачальникъ, безъ труда разбилъ ихъ въ равнинахъ, за то шведы только съ большими предосторожностями осмливались заходить въ ущелья, гд побда доставалась цною страшныхъ пожертвованій, а пораженіе ждало на каждомъ шагу.

И теперь, при первомъ извстіи о прозд короля, горцы возстали, какъ одинъ человкъ. Крикни только Янъ Казиміръ, и его окружили бы тысячи полудикихъ наздниковъ, но онъ, опасаясь шведовъ, предпочиталъ сохранять строгое инкогнито. Не разъ король, въ сопровожденіи врныхъ проводниковъ (которые были убждены, что провожаютъ свиту какого-то магната, бгущаго отъ преслдованія шведовъ), пробирался по едва замтнымъ горнымъ тропинкамъ. Не разъ подъ ногами его чернла бездна, а надъ головой свшивались снжные обвалы. Но длать было нечего,— нужно торопиться, а на проздныхъ дорогахъ повсюду сторожитъ врагъ.

Такимъ образомъ маленькій отрядъ добрался до Новаго Тарга. Казалось, вся опасность уже миновала, хотя горцы утверждали, что какія-то непріятельскія войска нтъ-нтъ да и покажутся въ окрестности. Приходилось вновь удаляться въ горы и вотъ, посл длинной и опасной дороги, король въхалъ въ длинное и узкое ущелье. Съ правой и лвой стороны высились отвсныя скалы, покрытыя сосновынъ боромъ, засыпаннымъ снгомъ. Въ ущельи царила мертвая тишина, только лошадиныя подковы ударялись о замерзшую землю. Вдругъ проводникъ остановился и приложилъ ухо къ скал.

— Что такое?— спросилъ король.

Но проводникъ молчалъ, только лицо его поблднло.

— Ужь не шведы ли, сохрани Богъ?

— Можетъ быть, люди пана маршала!— сказалъ король.

— Я поду посмотрть!— воскликнулъ Кмицицъ и пришпорилъ коня.

Кемличи послдовали за нимъ, какъ собаки слдуютъ за охотникомъ, но едва двинулись они съ мста, какъ отверстіе ущелья, шагахъ во ста передъ ними, зачернлось отъ людей и лошадей. Кмицицъ посмотрлъ… и сердце его дрогнуло.

То были шведы.

Они показались такъ близко, что возвращаться назадъ не было никакой возможности, тмъ боле, что лошади королевскаго отряда вс были измучены. Оставалось только пробиться, погибнуть или попасть въ плнъ. Неустрашимый король понялъ это въ одну минуту и схватился за рукоять шпаги.,

— Заслонить короля и назадъ!— крикнулъ Кмицицъ.

Тизенгаузъ съ двадцатью всадниками въ мгновеніе ока выступилъ впередъ, но Кмицицъ, вмсто того, чтобъ соединиться съ ними, мелкою рысью двинулся противъ шведовъ.

На немъ былъ шведскій колетъ,— тотъ самый, въ которомъ онъ вышелъ изъ Ченстохова,— и шведы, очевидно, приняли королевскій отрядъ за своихъ. Только капитанъ выхалъ впередъ.

— Что за люди?— спросилъ онъ по-шведски, глядя на грозное и блдное лицо приближающагося рыцаря.

Кмицицъ подъхалъ къ нему на разстояніи одного шага и, не говоря ни слова, выпалилъ ему въ ухо изъ пистолета.

Страшный крикъ вырвался изъ груди рейтеровъ, но еще грознй загремлъ голосъ пана Андрея:

— Бей!

И какъ осколокъ, сорвавшійся съ утеса въ пропасть, въ дребезги разбиваетъ все, попадающееся ему на пути, такъ и онъ ринулся на первую шеренгу, неся повсюду смерть и разрушеніе. Два молодыхъ Кемлича, словно два медвдя, тоже кинулись за нимъ въ омутъ,

Устрашеннымъ шведамъ въ первую минуту показалось, что это три великана напали на нихъ въ дикомъ горномъ ущельи. Первые ряды въ смятеніи отступили передъ страшнымъ рыцаремъ, а когда послдующіе выходили изъ-за поворота, середина сбилась въ кучу. Лошади начали грызться и ржать. Солдаты заднихъ рядовъ не могли идти на помощь, не могли стрлять и передніе гибли подъ ударами трехъ великановъ. Кмицицъ натянулъ поводья такъ, что копыты его коня повисли надъ головами шведовъ. Кровь залила его лицо, глаза метали искры, вс мысли оставили его голову, осталась одна — погибнуть, только задержать, насколько возможно, шведовъ. Эта мысль утроила его силы и дала необычайную быстроту его движеніямъ: онъ бросался изъ стороны въ сторону, какъ разъяренная рысь, и нечеловческими ударами сабли крушилъ людей, какъ громъ сокрушаетъ молодыя деревья. Молодые Кемличи шли рядомъ съ нимъ, а старикъ, стоящій немного позади, то и дло просовывалъ свою шпагу въ промежутокъ между двумя сыновьями.

Тмъ временемъ придворные всми силами старались удержать короля, который никакъ не соглашался быть безучастнымъ свидтелемъ битвы.

— Пустите меня!— кричалъ Янъ Казиміръ,— пустите ради Бога!

Но Тизенгаузъ ршительно загородилъ ему дорогу конемъ и не двигался съ мста.

Къ счастью, благодаря тснот ущелья, шведы не могли развернуть своего фронта и Кмицицъ со своими Кемличами могли еще кое-какъ держаться. Но мало-по-малу и ихъ силы начинали истощаться. Нсколько разъ шведская рапира касалась тла Кмицица. Онъ начиналъ терять кровь, глаза его подергивались какою-то дымкой, дыханіе становилось короче и отрывистй. Онъ чувствовалъ приближеніе смерти, и теперь желалъ только одного, какъ можно дороже продать свою жизнь. ‘Еще хоть одного! ‘— повторялъ онъ про себя, опускалъ свою шпагу на голову ближайшаго рейтера и поворачивался въ сторону другаго. Шведы, въ свою очередь, оправились отъ замшательства и страха и начинали стыдиться, что столько времени не могли побороть четырехъ человкъ. Рейтеры напирали все съ большимъ бшенствомъ. Наконецъ, конь Кмицица палъ и волна залила всадника.

Кемличи еще нкоторое время боролись, какъ тонущій пловецъ усиливается насколько возможно дольше держать голову надъ поверхностью воды, но вскор волна поглотила и ихъ.

Тогда шведы, какъ вихрь, ринулись къ королевскому отряду. Тизенгаузъ со своими людьми пошелъ было имъ на встрчу, но что значила горсточка храбрецовъ въ сравненіи чуть ли не тремя стами всадниковъ?

Не было уже ни малйшаго сомннія, что для короля и его приближенныхъ пробила роковая минута смерти или неволи.

Янъ Казиміръ, очевидно, предпочитающій смерть плну, вырвалъ поводья своей лошади изъ рукъ окружающихъ его епископовъ и поскакалъ вслдъ за Тизенгаузомъ.

Вдругъ онъ остановился, какъ вкопанный.

Случилось что-то необычайное. Казалось, сами горы приходили на помощь законному королю и владык.

Бока и вершины скалъ задрожали, какъ будто бы земля заколебалась въ своихъ основаніяхъ, какъ будто бы боръ, ростущій на вершинахъ, хотлъ принять участіе въ битв. Пни, куски льда, каменья, обломки скалъ со страшнымъ грохотомъ покатились внизъ на стиснутый въ ущельи шведскій отрядъ и въ ту же минуту нечеловческій вой раздался со всхъ сторонъ.

А внизу, въ шеренгахъ шведскихъ войскъ, происходило смятеніе, превосходящее всякое воображеніе. Шведамъ казалось, что горы обрушились на нихъ. Послышались крики, стоны, отчаянные вопли о помощи и трескъ лопающихся панцырей.

Наконецъ, люди и кони слились въ одну клубящуюся, страшную, безформенную массу.

А каменья и обломки скалъ все неумолимымъ градомъ катились сверху.

— Горцы, горцы!— крикнулъ кто-то въ королевскомъ отряд.

— Топорами собачьихъ дтей!— отозвались голоса сверху.

И въ ту же минуту изъ-за скалъ показались длинноволосыя головы въ круглыхъ кожаныхъ шляпахъ и нсколько сотъ странныхъ фигуръ начали спускаться внизъ.

Ихъ блыя и темныя сермяги съ широкими рукавами придавали имъ видъ какихъ-то страшныхъ кровожадныхъ птицъ. Какъ лавина, они мрачно бросились добивать оставшихся въ живыхъ шведовъ. Тщетно самъ король хотлъ остановить бойню, тщетно искалченные рейтеры бросались на колни и умоляли о помощи,— ничто не могло удержать горцевъ, и черезъ четверть часа уже во всемъ ущельи не оставалось ни одного шведа.

Нунцій съ изумленіемъ смотрлъ на этихъ диковинныхъ людей, рослыхъ, сильныхъ, потрясающихъ еще дымящимися топорами.

Епископъ краковскій поднялъ къ небу глаза, полные слезъ:

— Вотъ какъ Провидніе спасаетъ своего избранника!

И онъ обратился къ горцамъ:

— Кто вы такіе?

— Здшніе!— отвтилъ кто-то изъ толпы.

— Знаете ли вы, къ кому вы пришли на помощь? Вотъ король и повелитель вашъ, котораго вы спасли!

Врные горцы тсною стной окружили Яна Казиніра, съ плачемъ цловали его ноги, стремена, даже копыта его коня.

Король стоялъ посреди ихъ, какъ пастырь, окруженный овцами, слезы, крупныя и чистыя, какъ перлы, медленно текли по его щекамъ.

Потомъ лицо его прояснилось, какъ будто въ его душ произошла какая-то перемна, какъ будто новая, великая мысль оснила его. Онъ сдлалъ знакъ рукой и, когда все стихло, проговорилъ громкимъ и яснымъ голосомъ:

— Боже, Теб, спасшему меня рукою простаго народа, клянусь, что отнын буду его отцомъ и защитникомъ!

— Аминь!— закончили епископы.

По разспросамъ оказалось, что шведы давно уже кружили около Чорштына и, не нападая на самую крпость, словно искали кого-то, чего-то поджидали. Горцы слышали о какой-то битв между шведами и поляками, среди которыхъ находился и самъ король. Тогда они ршили заманить шведовъ въ западню и, подославъ къ нимъ фальшивыхъ проводниковъ, завлекли въ это ущелье.

— Мы видли,— объясняли горцы,— какъ четверо рыцарей ударили на этихъ разбойниковъ и хотли было двинуться…

Тутъ король схватился за голову.

— Господи!— крикнулъ онъ,— отыскать мн Бабинича! Пусть его хоть похоронятъ какъ слдуетъ!… Его считали за измнника, а онъ первый пролилъ за насъ кровь!

— Я сознаю свою ошибку и первый горько сожалю о ней,— сказалъ Тизенгаузъ.

— Искать его, искать!— кричалъ король.— Я шага съ мста не сдлаю, пока не увижу его, не прощусь съ нимъ.

Солдаты вмст съ горцами кинулись на мсто первой свалки и вскор изъ-подъ кучи людскихъ и конскихъ труповъ вытащили пана Андрея. Лицо его было блдно и забрызгано кровью, глаза закрыты, панцырь изрубленъ вражескими саблями и помятъ конскими копытами. Но этотъ панцырь и спасъ его отъ конечной гибели и солдату, который поднималъ его, показалось, что раненый тихо застоналъ:

— Ей-Богу, онъ живъ!— закричалъ солдатъ и перерзалъ ремни панцыря.

Кмицицъ вздохнулъ свободнй.

— Дышетъ, дышетъ, живъ!— повторило нсколько голосовъ.

Кмицицъ слабо раскрылъ глаза. Одинъ изъ солдатъ влилъ ему въ ротъ горлки, другіе подняли его подъ руки.

Въ это время къ маленькой групп рысью приближался самъ король. Онъ уже узналъ, что панъ Андрей живъ.

Солдаты потащили къ нему полубезжизненнаго Кмицица. При вид короля сознаніе вновь возвратилось къ нему на минуту, какая-то почти дтская улыбка озарила его лицо, а губы прошептали:

— Мой государь… мой король… Живъ… свободенъ…

И въ глазахъ его сверкнули слезы.

— Бабиничъ, Бабиничъ! чмъ я награжу тебя?!— воскликнулъ король.

— Я не Бабиничъ!… Я Кми… цицъ!— прошепталъ рыцарь.

Онъ судорожно выпрямился и, какъ мертвый, упалъ на руки солдатъ.

Глава VI.

Судя по увреніямъ горцевъ, дальнйшая дорога до Чорстшина была совершенно свободна отъ непріятеля, и королевскій отрядъ совершено свободно прошелъ свой путь. Всть о прибытіи короля стягивала къ нему отовсюду массы народа, вооруженнаго цпами, косами, вилами и ружьями и подъ Чорштыномъ Яна Казиміра окружила цлая тысяча полудикихъ наздниковъ, готовыхъ идти за него въ огонь и въ воду.

Около Стараго Сонча къ королевскому отряду присоединился старый полковникъ Войнилловичъ, только что разбившій значительный отрядъ шведовъ.

Погода измнилась къ лучшему: яснаго, безоблачнаго неба не омрачала ни одна тучка, снг, пушистою пеленой покрывавшій землю, отливалъ милліонами искръ.

— О, отчизна!— воскликнулъ умиленный король,— удастся ли мн возвратить теб покой, прежде чмъ мои кости лягутъ въ твоей земл?

Онъ въ это время възжалъ на вершину холма, откуда открывался широкій видъ на лежащую внизу долину.

— Что это такое?… Что за люди тамъ?— спросилъ король у пана Войнилловича.— Ужь не шведы ли это?

— Нтъ, государь, это войска пана маршала. Шведы не могли бы идти съ юга, отъ Венгріи. Я различаю уже гусарскія знамена.

Королевская свита крикнула громко: ‘виватъ!’ Вроятно, крикъ долетлъ до долины, потому что масса коней, всадниковъ, бунчуковъ и знаменъ всколыхнулась и быстрй двинулась впередъ.

— Останемся здсь, на холм. Здсь и будемъ ждать пана маршала,— сказалъ король.

Свита остановилась, войска маршала еще прибавили рыси. По временамъ они скрывались за поворотами дороги или маленькими возвышеніями, а затмъ вновь появлялись, какъ змя, блестящая на солнц своею яркою чешуей. Вотъ, наконецъ, они въ четверти мили отъ холма и мало-по-малу замедляютъ ходъ. Впереди идетъ собственная гусарская хоругвь пана маршала, въ такихъ великолпныхъ мундирахъ и съ такимъ вооруженіемъ, что ей могъ бы позавидовать любой король. Надъ нею колышется цлый лсъ знаменъ, зеленыхъ съ чернымъ.

При вид ихъ сердце короля наполняется радостью. Вслдъ за гусарами идетъ легкій полкъ, еще боле многочисленный, съ обнаженными саблями въ рукахъ и луками за плечами, потомъ три сотни драбантовъ, яркихъ, какъ цвтущій макъ, вооруженныхъ дротиками и самопалами, потомъ двсти драгуновъ въ красныхъ колетахъ, потомъ отряды разныхъ пановъ, гостящихъ въ Любовли, челядь, разряженная какъ на свадьбу, гайдуки, венгры и янычары, состоящіе на служб при особ магнатовъ.

Все это мняется, какъ радуга, приближается съ шумомъ и говоромъ, съ грохотомъ котловъ, звуковъ литавръ и крикомъ,— крикомъ такимъ громкимъ, что, кажется, вс снжные обвалы вотъ-вотъ свалятся съ горъ. За войскомъ виднются кареты и коляски,— то, очевидно, дутъ свтскіе и духовные сановники. Войска разстанавливаются въ дв шеренги вдоль дороги, и посередин пошляется на бломъ, какъ снгъ, коп самъ коронный маршалъ, панъ Юрій Любомірскій. Онъ, какъ вихрь, летитъ вдоль этой улицы, а за нимъ два стремянныхъ, съ ногъ до головы залитыхъ въ золото. Подъхавъ къ холму, онъ соскакиваетъ съ коня, бросаетъ поводья одному изъ стремянныхъ и пшкомъ идетъ по направленію къ королю.

Маршалъ снимаетъ шапку, вшаетъ ее на рукоять сабли и идетъ съ обнаженною головой, опираясь на булаву, всю осыпанную жемчугомъ. Онъ одтъ по-польски, на груди его серебряный панцырь, украшенный по краямъ драгоцнными каменьями, черезъ лвую руку свшивается мантія изъ темнаго венеціанскаго бархата. Эта мантія держится на ше при помощи шнура, застегнутаго брилліантовымъ аграфомъ, и вся расшита брилліантами, съ шапки также свшивается брилліантовый помпонъ и нестерпимо ярко блеститъ на солнц.

Маршалъ былъ человкъ въ цвт лтъ, величественной наружности. Голова его была подбрита, съ чубомъ рдющихъ волосъ на макушк, усы черные, какъ вороново крыло, спадали по обимъ сторонамъ изящно очерченнаго рта. На лиц, на ряду съ важностью и величіемъ, виднлась неслыханная гордость и тщеславіе. При первомъ взгляд на него всякій легко могъ бы понять, что этотъ магнатъ хочетъ, чтобъ на него были вчно обращены взоры всей страны, всей Европы даже. Оно такъ и было на самомъ дл. Гд только Юрій Любомірскій не могъ занять виднйшаго мста, гд долженъ былъ длиться съ другими славой, тамъ его ненасытная гордость готова была на все, чтобъ уничтожить препятствія,— на все, хотя бы дло шло о спасеніи отечества.

То былъ счастливый и опытный полководецъ, но и въ этомъ отношеніи многіе стояли неизмримо выше, вообще способности его, хотя вовсе не дюжиннаго свойства, не могли сравняться съ его честолюбіемъ и жаждой власти. Отсюда — вчное безпокойство въ его душ, отсюда родилась подозрительность, зависть, которая впослдствіи привела его къ тому, что имя его стало повторяться въ республик съ большею ненавистью, чмъ имя Януша Радзивилла. Темный духъ, который гнздился въ Януш, былъ, вмст съ тмъ, и великимъ духомъ, не отступалъ ни передъ кмъ и ни передъ чмъ, Янушь жаждалъ короны и открыто шелъ къ ней черезъ развалины отечества. Любомірскій принялъ бы корону, если бы шляхетскія руки возложили ему ее на голову, но его мелкая душа не дозволяла ему заявить свои желанія во всеуслышаніе. Радзивиллъ былъ однимъ изъ тхъ людей, которыхъ неудача низводитъ до степени злодевъ, а удача поднимаетъ до степени полубога, Любомірскій былъ очень крупный авантюристъ, который, ради своего честолюбія, во всякую минуту готовъ пожертвовать ршительно всмъ, у котораго не хватало ни смлости, ни умнья подняться надъ уровнемъ толпы, Радзивиллъ умеръ боле виновнымъ, Любомірскій — боле проклинаемымъ.

Но въ то время, когда, весь въ золот и драгоцнныхъ каменьяхъ, маршалъ шелъ на встрчу королю, гордость его была удовлетворена совершенно. Это онъ первый изъ магнатовъ принималъ своего короля на своей земл, онъ первый бралъ его подъ свое покровительство, онъ долженъ возвести его на пошатнувшійся тронъ, отъ него родина и король ожидали всего, на него было обращено всеобщее вниманіе. И такъ какъ это вполн сходилось съ его вкусами и желаніями, то онъ и на самомъ дл былъ готовъ на вс жертвы, готовъ былъ перейти границы въ заявленіи своего врноподданническаго чувства. И дйствительно, дойдя до подножія холма, на которомъ стоялъ король, онъ сорвалъ свою шапку и, кланяясь, началъ заметать снгъ ея брилліантовымъ помпономъ.

Король спустился немного внизъ и хотлъ было слзть съ коня. Панъ маршалъ подскочилъ поддержать стремя своими магнатскими руками, снялъ со своихъ плечъ мантію и, по примру англійскаго вельможи, бросилъ ее подъ ноги короля.

Растроганный король горячо обнялъ маршала. Съ минуту ни тотъ, ни другой не могли выговорить ни слова.

— Панъ маршалъ!— сказалъ, наконецъ, король,— я вамъ буду обязанъ возстановленіемъ своей власти.

— Государь!— отвтилъ Любимірскій,— мое состояніе, жизнь, кровь — я все повергаю къ ногамъ вашего величества.

— Виватъ, виватъ король Янъ Казиміръ!— гремло въ рядахъ войска.

Король помстился съ папскимъ нунціемъ, епископы и сановники сй въ другіе экипажи и весь поздъ двинулся къ Любовли. Панъ маршалъ халъ рядомъ съ королевскою каретой, гордый и самодовольный, какъ будто его только что объявила отцомъ отечества.

Въ Любовл со всхъ башенъ стрляли изъ пушекъ и звонили въ колокола. Дворъ замка, крыльцо и лстница были покрыты краснымъ сукномъ, въ итальянскихъ вазахъ курились восточные ароматы. Большая часть сокровищъ Любомірскихъ — серебряной и золотой посуды, ковровъ, гобеленовъ, вытканныхъ искусными фламандскими руками, статуй, мебели, украшенной перламутромъ и янтаремъ — давно была привезена въ Любовлю при первой всти о приближеніи шведовъ, и вс это теперь ослпляло глаза и придавало замку видъ какого-то волшебнаго жилища. И панъ маршалъ нарочно разставилъ всюду свои сокровища,— изгнанникъ король, возвращающійся назадъ безъ денегъ, безъ войска, безъ власти, пойметъ, что его силы, все-таки, велики, если ему преданы такіе богатые и сильные подданные. Король понялъ и еще разъ горячо обнялъ маршала.

За ужиномъ, который послдовалъ посл краткаго отдыха, король сидлъ на возвышеніи, а панъ маршалъ самъ прислуживалъ ему, въ сосдней зал былъ накрытъ столъ для мелкой шляхты, а въ огромномъ цейхгауз пировалъ народъ. Въ день возвращенія короля вс должны были веселиться.

Разговоръ большею частью шелъ о шведахъ и будущей войн. Маршалъ, въ вид сюрприза, заявилъ, что его посолъ два дня тому назадъ возвратился отъ крымскаго хана и заявилъ, что сорокатысячная орда стоитъ совсмъ готовая къ походу. Эта цифра можетъ возрости до ста тысячъ, если король, вступивъ во Львовъ, заключитъ союзъ съ ханомъ. Тотъ же посолъ прибавилъ, что козаки, подъ угрозами татаръ, готовы изъявить свою покорность.

— Вы все обдумали, — сказалъ король, — такъ что и мы лучше не могли бы обдумать.

Онъ схватилъ свой бокалъ и провозгласилъ:

— За здоровье пана короннаго маршала, нашего хозяина и друга!

— О, нтъ, государь, нтъ!— закричалъ маршалъ,— въ этомъ дом ничей тостъ не можетъ быть провозглашенъ раньше тоста вашего величества!

Вс поставили на столъ свои бокалы, а Любомірскій, раскраснвшійся, торжествующій, кивнулъ головой: слуги принялись вновь разливать мальвазію золотыми ковшами. Вс ждали -только тоста пана маршала.

Въ это время буфетчикъ принесъ два венеаціанскихъ бокала необычайной работы. Тонкій, полированный хрусталь блисталъ, какъ брилліантъ, надъ оправою работали лучшіе итальянскіе художники. Золотыя подставки изображали въздъ побдоноснаго вождя въ Капитолій. Боле пятидесяти фигуръ помщалось на каждой подставк, крохотныхъ, величиною въ лсной орхъ, но такой чудной работы, что на каждомъ лиц можно было прочитать или гордость побдителей, или скорбь побжденныхъ. Подставка соединялась съ бокаломъ тонкими филиграновыми нитями, украшенными драгоцнными каменьями. Буфетчикъ подалъ бокалы,— одинъ королю, другой пану маршалу. Гости встали со своихъ мстъ, а панъ маршалъ поднялъ свой бокалъ и крикнулъ, насколько у него хватило силы:

— Vivat Ioannes Casimirus Rex!

— Виватъ! виватъ! виватъ!

Въ ту же минуту грянули пушки. Шляхта изъ сосдней комнаты явилась со своими бокалами и поздравленіями. Маршалъ хотлъ было держать рчь, но словъ его не было слышно за восторженными криками.

Маршаломъ овладла такая восторженная радость, что даже глаза его загорлись какимъ-то дикимъ огнемъ. Выпивъ однимъ глоткомъ свой бокалъ, онъ крикнулъ:

— Ego ultimus!…— и изъ всей силы ударилъ драгоцннымъ бокаломъ себ въ голову. Хрусталь разсыпался въ тысячу кусковъ, а по щекамъ пана маршала потекла струйка крови. Вс присутствующіе пришли въ изумленіе.

— Панъ маршалъ, намъ жаль не бокала, а вашей головы,— сказалъ король.— Она намъ очень нужна.

— Что мн вс сокровища, — закричалъ маршалъ, — коль скоро я имю счастіе принимать въ своемъ дом ваше величество? Vivat Ioannes Casimirus Rex!

— Виватъ! виватъ! виватъ!— неустанно гремло повсюду.

Звукъ разбитаго стекла мшался съ криками. Только духовенство не послдовало примру маршала.

Папскій нунцій, незнакомый съ этимъ своеобразнымъ обычаемъ, наклонился къ сосду, епископу познанскому:

— Какъ это ужасно!… Казна наша пуста, а за одинъ талой бокалъ можно было бы сформировать два отличныхъ полка.

— У насъ такъ всегда,— вздохнулъ епископъ,— какъ подопьютъ, такъ и мры ни въ чемъ не знаютъ.

Въ конц ужина окна замка озарились яркимъ свтомъ извн.

— Что это такое?— спросилъ король.

Маршалъ, слегка пошатываясь, подвелъ его къ окну. На обширномъ двор было свтло, какъ днемъ. Нсколько бочекъ со смолой бросали ярко-желтый огонь на мостовую, усыпанную ельникомъ.

Начался турниръ: прежде всего, рыцари рубили татарскія головы, потомъ травили собаками медвдя, потомъ одинъ горецъ, исполинскаго роста, бросалъ жерновъ и ловилъ его въ воздух. Забава кончилась только въ полночь.

Такъ принималъ короля панъ коронный маршалъ Юрій Любомірскій, хотя шведы еще попирали польскую землю.

Глава VII.

Ни пиры, ни пріздъ новыхъ сановниковъ, рыцарей и шляхты не могли заставить добраго короля забыть своего врнаго слугу, который такъ смло рисковалъ за него своею жизнью въ горномъ ущельи. На другой день по прізд въ Любомли Янъ Казиміръ постилъ Кмицица и засталъ его поправляющимся, почти веселымъ, хотя и блднымъ, какъ смерть. Благодаря счастливой случайности, молодой рыцарь отдлался только легкими ранами и большою потерей крови.

— Однако, васъ сильно поранили,— сказалъ король.— Что за неосторожность одному бросаться на столькихъ человкъ!

— Мн не въ первый разъ, и я думаю, что въ ршительныхъ случаяхъ сабля и личная храбрость могутъ сдлать все… 3, государь! на моей шкур столько ранъ, что ихъ и на воловьей не упишешь! Ужь таково мое счастье!

— На счастье вы не пеняйте,— вы кидаетесь сломя голову туда, гд можно поплатиться жизнью. И вы всегда такъ дйствуете? Гд вы служили прежде?

Щеки Кмицица покрылись легкимъ румянцемъ.

— Государь, во время оно я билъ Хованскаго, когда вс опустили руки. За мою голову даже назначена награда.

— Подождите, — вдругъ прервалъ его король,— въ ущель вы мн сказали нчто очень странное, но я приписывалъ эта начинающейся горячк и бреду. Теперь опять упоминаніе о Хованскомъ… Кто вы такой? Неужели вы дйствительно не Бабиничъ? Намъ извстно, кто доставилъ столько хлопотъ Хованскому!

Наступило молчаніе, наконецъ, рыцарь поднялъ свое исхудалое лицо и сказалъ:

— Да, государь… Я не бредилъ тогда, я говорилъ правду… Я — Андрей Кмицицъ, хорунжій оршанскій…

Тутъ Кмицицъ закрылъ глаза и поблднлъ еще боле.

Изумленный король не могъ вымолвить ни слова.

— Я, государь, дйствительно тотъ измнникъ, который самимъ Богомъ и человческимъ судомъ осужденъ на смерть за убійства и насилія, я, дйствительно, служилъ Радзивиллу и вмст съ нимъ измнилъ отчизн и вамъ, а теперь, вражескими рапирами исколотый, конскими копытами истоптанный, не въ силахъ подняться со своего одра, бью себя въ грудь, повторяю: ‘mea culpa, mea culpa!’ и вымаливаю ваше отцовское прощеніе… Простите меня, государь! Я самъ давно проклялъ свое прошедшее, давно свернулъ съ того ужаснаго пути.

Изъ глазъ рыцаря хлынули слезы. Дрожащими руками онъ схватилъ королевскую руку и прижалъ къ своимъ губамъ.

Янъ Казиміръ руку не вырвалъ, но нахмурился и сказалъ:

— Всякій, носящій корону въ этой стран, долженъ имть неисчерпаемый запасъ милосердія… Вы врно служили намъ въ Ясной Гор, жертвовали своею жизнью за насъ, и поэтому мы готовы отпустить вамъ ваши вины…

— Такъ простите, государь… сократите мои муки!

— Одно только я не могу вамъ забыть — это то, что вы, поднявъ руку на величіе монарха, обезславили имя всего народа, что вы общались князю Богу славу похитить насъ и живаго или мертваго представить въ шведскій лагерь!

Кмицицъ, несмотря на свою слабость, вскочилъ съ постели, схватилъ висящее у изголовья распятіе и съ горящими глазами, съ яркимъ румянцемъ на щекахъ, лихорадочно заговорилъ:

— Клянусь спасеніемъ души моего отца и матери, клянусь ранами Распятаго, это неправда!… Если я хоть мгновеніе думалъ объ этомъ, пусть меня Богъ покараетъ вчнымъ мученіемъ. Государь, если вы не врите мн, я сорву перевязки, пусть кровь моя, какую еще оставили мн шведы, вытечетъ до капли. Никогда я не давалъ такого общанія… За сокровища всего міра я не сдлалъ бы этого.

Онъ весь дрожалъ отъ негодованія.

— Такъ, значитъ, князь солгалъ?— спросилъ изумленный король.— Зачмъ? съ какою цлью?

— Да, добрый государь, солгалъ… Онъ достойно отомстилъ мн.

— Чмъ вы оскорбили его?

— Я похитилъ его посреди его двора, посреди всего войска и хотлъ связаннаго бросить къ ногамъ вашего величества.

Король провелъ рукою по лбу.

— Странно, странно!— сказалъ онъ.— Я врю вамъ, но не понимаю. Какъ же это такъ? Вы служили Янушу, а Богуслава похитили, хотли привезти ко мн… Наконецъ, онъ былъ виноватъ гораздо меньше своего брата.

Кмицицъ собрался было отвчать, но король замтилъ его блдность и утомленіе.

— Отдохните, а потомъ разскажите все сначала. Мы вримъ вамъ, вотъ наша рука!

Кмицицъ долго не могъ собраться съ силами и только глядлъ на склонившееся надъ нимъ доброе лицо короля. Прошло нсколько минутъ.

— Я разскажу вамъ все,— наконецъ, заговорилъ панъ Андрей.— Я дрался съ Хованскимъ, но, вмст съ тмъ, и своимъ бывалъ не въ моготу. Отчасти я обижалъ людей по нужд, отчасти благодаря своему необузданному характеру и избытку дикихъ силъ… Товарищами моими были шляхтичи хорошаго рода, но люди такого же сорта, какъ и я… Въ одномъ мст мы кого-нибудь убьемъ, въ другомъ подожжемъ, въ третьемъ засчомъ до смерти… О насъ начала ходить худая слава. Въ мстахъ, незанятыхъ непріятелемъ, насъ тащили въ суду. Мы не шли и проигрывали заочно. Приговоры сыпались одинъ за другимъ, но я не обращалъ на это никакого вниманія. Даже, наоборотъ, дьяволъ нашептывалъ мн на ухо,чтобъ я перещеголялъ пана Лаща, который приказалъ подшить свою мантію судебными приговорами, а, все-таки, стяжалъ себ такую славу…

— Потому что онъ раскаялся и умеръ истиннымъ христіаниномъ,— замтилъ король.

— Тмъ временемъ панъ полковникъ Биллевичъ,— Биллевичи — хорошій родъ въ Жмуди,— переселился въ лучшій міръ, а мн завщалъ деревню и свою внучку. Деревня интересовала меня мало, — на войн мн часто доставалась богатая добыча, но случай привелъ меня въ ляуданскую сторону и… Однимъ словомъ, сирота такъ пришлась мн по сердцу, что я забылъ обо всемъ на свт. Она была такъ чиста, что я ороблъ за свои прежніе поступки. Только гордости въ ней было много, и вотъ начала она меня уговаривать бросить прежній образъ жизни, вознаградить, насколько возможно, обиженныхъ и начать жизнь новую.

— И вы послушались ея совта?

— Куда танъ, государь! Но я хотлъ исправиться, видитъ Богъ, хотлъ… Но на моей душ тяготли старые трхи и неудержимо влекли меня глубже въ бездну. Моихъ солдатъ побили за что-то въ Упит и я сжегъ весь городъ…

— Боже мой! Да, вдь, за это — смерть!— вскрикнулъ король.

— Это еще ничего! Потомъ ляуданская шляхта перерзала всхъ моихъ товарищей. Негодяи они были, положимъ, порядочные, но люди храбрые и преданные мн. Я не могъ не отомстить, въ ту же самую ночь напалъ на засцянокъ Бутримовъ и заплатилъ огнемъ и мечомъ за смерть близкихъ мн людей… При этомъ мн самому хорошо досталось. Я долженъ былъ скрыться. Невста моя и глядть на меня не хотла, а у меня сердце такъ рвалось къ ней, что хоть головой объ стну бейся! Жить безъ нея я не могъ, собралъ новую партію и силою похитилъ панну Александру.

— Отлично!… Чисто-татарское проявленіе любви!

— Согласенъ, дйствія мои мало чмъ отличались отъ дйствій любаго разбойника. Но Богъ покаралъ меня рукою пава Володівскаго. Посл нашего поединка я едва не умеръ. А умереть для меня было бы во сто разъ лучше,— тогда я съ Радзивилломъ вмст не нанесъ бы такого вреда и безъ того погибающему отечеству. Но могъ ли я поступать иначе? Начинался новый процессъ… уголовное дло, смертный приговоръ впереди. Я уже начиналъ терять голову, какъ вдругъ на помощь мн явился виленскій воевода.

— Онъ защитилъ васъ?

— Онъ мн передалъ порученіе черезъ того же пана Володівскаго, вслдствіе чего я попалъ подъ власть гетмана и могъ уже не бояться судовъ. Я ухватился за письмо воеводы, какъ утопающій хватается за соломенку, и въ одинъ миг поставилъ на ноги хоругвь изъ самыхъ отчаянныхъ забіякъ во всей Литв. Лучшей хоругви во всемъ войск не было… Я привелъ ее въ Кейданы. Радзивиллъ принялъ меня, какъ сына, вспомнилъ наша родство черезъ Кйшекъ и общалъ свое покровительство. У него уже были на меня виды. Ему нужно было головорзовъ, готовыхъ на все, а я, глупецъ, самъ лзъ въ западню. Прежде чмъ его замыслы вышли наружу, онъ заставилъ меня поклясться на крест, что я не оставлю его ни въ какомъ случа. Я думалъ, что онъ думаетъ о войн со шведами или съ русскими, и поклялся охотно. Наконецъ, наступилъ страшный пиръ, кейданскій договоръ былъ подписанъ. Измна явилась во всей ея нагот. Другіе полковники бросили свои булавы подъ ноги гетману, а меня присяга держала, какъ пса на привязи,— мн отступиться было невозможно…

— Разв и намъ не присягали на врность вс т, которые потомъ отступили отъ насъ?— грустно сказалъ король.

— Я хотя и не бросилъ булавы, но, тмъ не мене, не хотлъ помогать. О, государь! что я выстрадалъ, — это только Богу одному извстно! Я корчился отъ боли, какъ будто меня прижигали каленымъ желзомъ. Съ невстою своей я примирился было посл похищенія, но и она теперь обозвала меня измнникомъ и посмотрла на меня съ такимъ презрніемъ, что у меня кровь въ* жилахъ застыла… А я присягалъ, я присягалъ не покидать Радзивилла… О, она, государь, хотя и женщина, а уму ея позавидуетъ любой мужчина и въ врности къ вамъ ее никто не перещеголяетъ!

— Да благословитъ ее Богъ!— сказалъ король.

— Она думала, что обратитъ меня въ гражданина и врноподданнаго, а когда увидала, что вс ея труды пропали, то возненавидла меня съ такою же силой, съ какою любила прежде. Тмъ временемъ Радзивиллъ призвалъ меня къ себ и началъ уговаривать. Онъ мн доказалъ, какъ дважды два — четыре, что только такимъ образомъ можно спасти погибающее отечество. Я даже не могу повторить вамъ его соображеній,— столько счастія и славы они общали отечеству въ будущемъ! Онъ убдилъ бы мудреца, а что такое я, простой солдатъ, въ сравненіи съ нимъ, великимъ политикомъ? И, государь, въ ту пору я всмъ своимъ сердцемъ, всею душею своей былъ увренъ, что вс слпы, только онъ одинъ видитъ истину, вс гршны, только онъ одинъ праведенъ. И я готовъ былъ тогда броситься за него хоть въ огонь,— вотъ какъ теперь за ваше величество,— потому что я ни любить, ни ненавидть вполовину не умю…

— Я въ этомъ не сомнваюсь,— замтилъ Янъ Казиміръ.

— Много услугъ я оказалъ ему,— угрюмо проговорилъ Кмицицъ,— и могу сказать, что еслибъ не я, измна Радэивилла принесла бы ему не много пользы. Противъ него уже возстало его собственное войско, — драгуны, венгерская пхота и легкоконныя хоругви,— уже оно смяло шотландцевъ, какъ явился я съ моими людьми и разбилъ его въ одну минуту. Одинъ только панъ Володівскій убжалъ изъ плна и съ нечеловческою ловкостью и храбростью вывелъ своихъ ляуданцевъ на Подлясье, чтобъ соединиться съ паномъ Сапгой. Бглецовъ собралось тамъ не мало, но сколько погибло передъ этимъ добрыхъ солдатъ благодаря мн — одному Богу извстно. Я, Какъ на исповди, всю правду говорю. Панъ Володівскій на Подлясь схватилъ меля и хотлъ было разстрлять. По мн удалось вырваться изъ его рукъ и я вновь возвратился на мсто своей службы. Горько было мн, не разъ моя душа вздрагивала при вид дйствій князя, потому что у него нтъ ни чести, ни совсти, а общанія свои онъ сдерживалъ не хуже шведскаго короля. Я началъ ему выговаривать это прямо въ глаза. Онъ впадалъ въ страшный гнвъ и, наконецъ, послалъ меня съ письмами. Я съ радостью взялся за это порученіе,— мн просто не сидлось на мст. Въ Пильвишкахъ я столкнулся съ княземъ Богуславомъ… О, еслибъ Богъ вновь отдалъ его въ мои руки, ужь заплатилъ бы я ему за мой позоръ…

— Продолжайте вашъ разсказъ. Намъ доносили, что князь Богуславъ только поневол шелъ за своимъ братомъ.

— Онъ, государь? Да онъ во сто разъ хуже Януша! Въ чьей голов прежде возникла мысль объ измн? Не онъ ли первый искусилъ пана гетмана и показалъ ему корону въ будущемъ? Тотъ, по крайней мр, притворялся и прикрывалъ себя пользою отечества, а Богуславъ, принявъ меня за архимерзавца, сразу открылъ передо мною всю свою душу. Страшно и повторить, что онъ говорилъ мн… ‘Вашу республику,— говоритъ,— все равно когда-нибудь черти возьмутъ, и мы не только не поможемъ ей, но еще постараемся приблизить ей конецъ, чтобъ воспользоваться чмъ-нибудь… Литва должна достаться намъ, и посл князя Януша великокняжеская корона перейдетъ ко мн вмст съ его дочерью…’

Король закрылъ лицо руками.

— О, Боже!— сказалъ онъ.— Радзмвиллы, Радзвскій, Опалиньскій!… Какъ не случиться тому, что случилось?…

— Я совсмъ окаменлъ отъ его словъ. Я вылилъ себ на голову нсколько ведеръ воды, чтобъ не лишиться разсудка. Но душа моя переродилась во мн въ одну минуту, словно въ нее ударили молніи… Я не зналъ, что мн длать: Богуслава ли мн пырнуть кинжаломъ, самого ли себя?… Не служить Радзивилламъ, а отомстить имъ хотлось мн… Но Богъ вдругъ подалъ мн мысль: я пошелъ съ нсколькими своими людьми къ князю Богуславу, выманилъ его за городъ, схватилъ его за шиворотъ и хотлъ везти къ конфедератамъ, чтобы такою цной купить себ право служить вмст съ ними вашему величеству.

— Я все прощаю вамъ,— крикнуль король,— васъ обманули, но вы хорошо заплатили! Только одинъ Кмицицъ могъ ршиться на это, никто больше. Я отпускаю вамъ вс ваши вины, только говорите скорй,— я сгораю отъ любопытства: онъ убжалъ?

— На первой остановк онъ выхватилъ у меня изъ-за пояса револьверъ… и выстрлилъ мн прямо въ лицо… вотъ этотъ шрамъ… убилъ двоихъ моихъ солдатъ, а самъ ушелъ… Рыцарь онъ знаменитый, съ этимъ нельзя не согласиться… но мы еще встртимся когда-нибудь и тогда увидимъ…

— И чтобъ отомстить вамъ, написалъ это письмо?

— Конечно. Рана моя поджила, но душа болла еще сильнй. Къ Володівскому, къ конфедератамъ, мн уже нельзя было идти, потому что ляуданцы изрубили бы меня въ куски… Все-таки, зная намренія князя гетмана, я предостерегъ ихъ, чтобъ они держались вмст. Это былъ мой первый добрый поступокъ. Да поможетъ имъ Богъ и да покараетъ измнника Радзи вилла!…

— Можетъ быть, это уже свершилось, а нтъ, такъ свершится непремнно,— сказалъ король.— Вы слышали, Опалиньскій предсталъ уже предъ судъ Божій? Можетъ быть, то же самое въ скоромъ времени ждетъ и Радзивилла… Что же вы длали потомъ?

— Я назвался Бабиничемъ, прохалъ всю республику и поселился въ Ченстохов. Сдлалъ ли я тамъ что-нибудь доброе, пусть свидтельствуетъ ксндзъ Кордецкій. Днемъ и ночью я только и думаю о томъ, какъ бы вознаградить отчизну, пролить за нее кровь и смыть съ своего имени пятно позора. Остальное вы все знаете, государь, и если грхи мои не превышаютъ мры вашего милосердія, то возвратите мн вновь ваше благоволеніе, — вдь, меня вс, вс оставили и некому, кром васъ, утшить меня… Вы, государь, одинъ видите и мои слезы, и мое раскаяніе!… Я изгнанникъ и измнникъ, я злодй, а, вдь, и люблю и свою отчизну, и васъ, государь, и видитъ Богъ, до конца своихъ дней хочу служить вамъ обоимъ.

Панъ Андрей зарыдалъ. Король нагнулся надъ нимъ, поцловалъ его въ лобъ, началъ гладить по голов и утшать ласковыми словами:

— Милый мой! я тебя люблю, какъ сына роднаго… Что ты говоришь? Что согршилъ по невднію, а сколько людей гршатъ съ умысломъ?… Отъ души прощаю теб все, потому что ты уже загладилъ свои вины. Успокойся, милый! Ее одинъ человкъ съ радостью гордился бы такими же заслугами… Ей-Богу! И я прощаю тебя, и отчизна прощаетъ… еще должниками твоими будемъ! Перестань плакать!

Кмицицъ улыбнулся сквозь слезы.

— Да вознаградитъ васъ Богъ, государь, за ваши слова. Клянусь Богомъ, я не остановлюсь на половин дороги. Вотъ поправлюсь немного и опять на шведа.

— Только выздоравливайте поскорй. Наступятъ мирныя времена и я самъ явлюсь въ качеств вашего защитника. И на сейм, дастъ Богъ, мы поднимемъ вопросъ о васъ и возвратимъ вамъ доброе имя.

— Государь, посл вашего прощенія это меня не такъ занимаетъ. А вотъ о чемъ я безпокоюсь и день и ночь — это о невст моей… Охъ, много воды утекло съ тхъ поръ какъ я не видалъ ее! Много перестрадалъ я и хотя по временамъ хотлъ вырвать ее изъ сердца и памяти, да куда!… Борьба выходить не по силамъ.

Янъ Казиміръ весело и добродушно улыбнулся.

— Что же я вамъ могу посовтовать въ этомъ дл?

— Кто же мн посовтуетъ, если не ваше величество? Она никогда не проститъ мн моего кейданскаго поведенія, разв только если вы будете ходатайствовать за меня передъ нею и дадите мн свидтельство, что я совершенно измнился и возвратился на путь истины по своей вол, а не по принужденію.

— Если дло только въ томъ, то я не сомнваюсь въ успх. Была бы она только свободна, да не случилась бы съ ней какая-нибудь бда…

— Ангелы небесные сохранятъ ее!

— Она и достойна этого! А чтобы васъ суды не безпокоили, вы сдлаете такъ: теперь, конечно, будетъ наборъ, и вы будете набирать солдатъ, что вамъ не въ первый разъ. Такъ какъ на васъ тяготютъ разные судебные приговоры, то я не могу вамъ дать приказа на имя Кмицица, но выдамъ на имя Бабинича. Вы выйдете въ поле подъ начальствомъ каштеляна кіевскаго, съ нимъ легче сложить голову, но за то и отличиться легче. А представится возможность, вы и самостоятельно будете нападать съ мелкими отрядами на шведовъ, какъ нкогда нападали на Хованскаго. Ваше исправленіе и добрыя дла начались съ той минуты, какъ вы назвались Бабиничемъ… Называйтесь такъ же и дальше, и суды оставятъ васъ въ поко. А когда вы просіяете, какъ солнце, когда слава о вашихъ длахъ огласитъ всю республику, тогда пусть люди узнаютъ, кто таковъ этотъ доблестный рыцарь. Тогда одинъ устыдится тащить въ судъ такаго героя, другой умретъ, третьяго вы какимъ-нибудь образомъ удовлетворите. Во время этой сумятицы и актовъ много пропасть успетъ, и я еще разъ повторяю, что буду превозносить передо сеймомъ ваши заслуги и просить для васъ награды, потому что въ моихъ глазахъ вы вполн достойны этого.

— Государь! я недостоинъ столькихъ милостей…

— Больше, чмъ цлый десятокъ людей, думающихъ, что имютъ на нихъ право. Ну, ну, не огорчайтесь, мой храбрый роялистъ, я увренъ, что и роялистка не минетъ васъ, а тамъ, дастъ Богъ, вы мн много-много маленькихъ роялистовъ наплодите.

Кмицицъ, несмотря на свою слабость, вскочилъ съ постели и палъ въ ногамъ короля.

— Ради Бога! что выдлаете?— закричалъ король.— Кровью изойдете, сумасшедшій!… Эй, кто тамъ!

Въ комнату вбжалъ самъ маршалъ, который давно искалъ короля по всему замку.

— Святой Георгій! что это такое?— воскликнулъ маршалъ при вид короля, поднимающаго съ пола собственными руками безчувственнаго Кмицица.

— Это панъ Бабиничъ, мой другъ и врный слуга,— сказалъ король.— Помогите мн, панъ маршалъ, поднять его на кровать…

Глава VIII.

Изъ Любоили король выхалъ во Львовъ въ сопровожденіи пана короннаго маршала, толпы епископовъ, сановниковъ и сенаторовъ. И какъ могучая рка, протекая по широкой долин, увеличивается чуть не съ каждымъ шагомъ отъ сотни впадающихъ въ нее ручьевъ и мелкихъ рчекъ, такъ и королевскій поздъ росъ съ каждою минутой. То и дло къ нему присоединялись паны, шляхта, по-одиночк и цлыми толпами, и цлые отряды вооруженныхъ крестьянъ, страшно возстановленныхъ противъ шведовъ.

Движеніе распространялось повсюду и начало мало-по-малу принимать опредленную форму. Появились грозные универсалы, одинъ Константина Любомірскаго, маршала рыцарскаго сословія, другой Яна Велпольскаго, каштеляна Войницкаго,— оба призывающіе шляхту Краковскаго воеводства ко всеобщему ополченію. Уклоняющимся отъ призыва грозили суровыя кары.

Но угрозы были излишни: необычайный энтузіазмъ охватилъ вс сословія. На коня садились вс, отъ стараго до малаго. Женщины безпрекословно отдавали на общее дло свои драгоцнности и сами рвались къ бою.

Въ кузницахъ цыгане цлые дни и ночи стучали молотками, перековывая на оружіе косы и серпы. Деревни и города опустли, потому что вс мужчины ушли въ поле. Съ горныхъ вершинъ спускались сотни дикихъ вооруженныхъ горцевъ. Силы короля росли съ каждою минутой.

На встрчу къ нему выходило духовенство съ крестами и хоругвями и жидовскіе кагалы съ раввинами во глав, отовсюду прилетали всти одна другой благопріятнй.

Рвалось къ бою не одно только населеніе края, занятаго непріятелемъ. Повсюду, въ отдаленныхъ уздахъ, въ городахъ, деревняхъ, поселкахъ, недоступныхъ пущахъ, поднимала свою страшную голова война возмездія. Чмъ ниже упалъ народъ когда-то, тмъ выше поднимался онъ теперь, возрождался духомъ, готовый на вс жертвы, чтобъ искупить прошлое.

Повсюду ходили слухи о союз между шляхтой и войскомъ. Во глав этого союза должны были стать: старый великій гетманъ Ревера Потоцкій, польный гетманъ Лянцкоронскій, каштелянъ кіевскій Стефанъ Чарнецкій, воевода витебскій Павелъ Сапга, князь кравчій литовскій Михалъ Радзивиллъ, воевода черниговскій Криштофъ Тышкевичъ и множество другихъ сенаторовъ и сановниковъ.

Каждый день приходили все боле и боле ясныя подтвержденія этого слуха, наконецъ, грянула всть, на этотъ разъ совершенно достоврная, что гетманы, а съ ними и войско, оставили шведа, и для защиты отечества и короля соединились въ Тышовецкой конфедераціи.

25 декабря панъ воевода витебскій, Сапга, такъ былъ увренъ во взятіи Тыкоцина, что отправился въ Тышовецъ, поручивъ веденіе дальнйшей осады пану Оскерк.

— Дошли до меня слухи,— обратился онъ къ собравшимся вокругъ него рыцарямъ, — что офицеры по взятіи замка хотятъ изрубить саблями князя воеводу виленскаго… Если бы, — что очень можетъ быть,— замокъ сдался во время моего отсутствія, я строжайше воспрещаю вамъ посягать на жизнь князя. Правда, я получилъ письма отъ очень высокопоставленныхъ особъ съ приказомъ убить князя тотчасъ же, какъ онъ достанется мн въ руки, но не хочу приводить этого приказа въ дйствіе. Конечно, измнникъ не заслуживаетъ ни малйшаго сожалнія, но, съ другой стороны, жизнь его находится вн моей власти и я предпочитаю представить его на сеймъ, дабы потомство видло примръ, что ни знатность происхожденія, ни богатство не могутъ помочь преступнику избжать суда и справедливой кары…

Добрый воевода долго толковалъ на эту тему, подбирая самыя изысканныя выраженія и любуясь звуками своего голоса. Онъ имлъ слабость считать себя за оратора и при первой возможности томилъ своихъ слушателей безконечно длинными рчами.

— Тогда мн придется, пожалуй, отрубить себ правую руку,— замтилъ на это панъ Заглоба,— ужь очень она у меня чешется… Я могу сказать только одно: достанься я въ руки Радзивилла, не сносить бы мн головы до утра. Онъ хорошо знаетъ, по чьей милости онъ остался безъ войска, кто его поссорилъ даже со шведами… Но я за то совсмъ не знаю, чего ради намъ быть боле снисходительными къ нему, чмъ онъ былъ бы ко мн?

— Начальство надъ войскомъ принадлежитъ не вамъ, и потому вы должны слушаться,— важно сказалъ воевода.

— Что я долженъ слушаться, это правда, но не мшало бы иногда и Заглобу послушать… Я смю могу сказать, что послушайся меня Радзивиллъ, онъ былъ бы теперь не въ Тыкоцмн, а въ пол, во глав всхъ литовскихъ войскъ.

— Разв вы находите, что булава въ плохихъ рукахъ?

— Мн не годится такъ думать, потому что я самъ вложилъ булаву въ эти руки. Нашъ милостивый король Янъ Казиміръ можетъ только подтвердить мой выборъ, не боле.

Воевода усмхнулся. Онъ любилъ пана Заглобу и его выходки.

— Любезный товарищъ,— сказалъ онъ,— вы обезсилили Радзивилла, вы мн пожаловали гетманство,— все это ваши неотъемлемыя заслуги. Позвольте же мн теперь хать въ Тышковцы,— пусть и Сапга чмъ-нибудь послужитъ отечеству.

Панъ Заглоба глубоко задумался на минуту, потомъ окинулъ воеводу взглядомъ, кивнулъ головой и важно проговорилъ:

— Можете хать.

— Премного вамъ благодаренъ, — сказалъ воевода и расхохотался.— А! панъ Володівскій! Подойдите сюда… Я сейчасъ узжаю и поручаю вамъ жизнь воеводы, если замокъ будетъ взятъ до моего возвращенія. Вы мн отвтите за него своею головой.

— Слушаю. Воеводу никто пальцемъ не тронетъ,— отвтилъ маленькій рыцарь.

А великій измнникъ сидлъ въ это время въ замк, безцльно глядя на покрытую снгомъ землю и прислушиваясь къ свисту втра.

Лампада его жизни медленно догорала. Сегодня, около полудня, онъ еще ходилъ, еще смотрлъ съ крпостныхъ стнъ на палатки и деревянные шалаши войска Сапги, но къ вечеру расхворался такъ, что его должны были отнести въ комнаты. Онъ измнился до неузнаваемости.

И хотя жить ему оставалось нсколько часовъ, онъ жилъ черезъ чуръ долго, пережилъ не только вру въ себя и свою счастливую звзду, но и свое паденіе,— паденіе настолько глубокое, что ему просто не хотлось врить самому себ. Все обмануло его: счастье, самые тонкіе разсчеты, союзники. Онъ, который не довольствовался положеніемъ могущественнйшаго польскаго магната, князя Римской имперіи, званіемъ великаго гетмана и воеводы Виленскаго,— онъ, которому цлая Литва казалась тсной для осуществленія великихъ плановъ, теперь запертъ въ тсномъ, убогомъ замк, откуда выхода только два: или смерть, или неволя. И онъ каждую минуту посматривалъ на дверь въ ожиданіи, какая изъ двухъ страшныхъ богинь войдетъ первою взять его душу и распадающееся тло.

Изъ его земель, его деревень и староствъ еще недавно можно было выкроить цлое удльное царство, а теперь онъ не былъ властелиномъ даже и этихъ тыкоцинскихъ стнъ.

Нсколько мсяцевъ тону назадъ онъ сносился, какъ равный, съ сосдними королями, теперь какой-то шведскій капитанъ съ нетерпніемъ, непочтительно слушалъ его приказы, для того, чтобы во всемъ поступать по-своему.

Когда войска оставили его, когда изъ магната и пана онъ обратился въ нищаго, нуждающагося въ помощи, король Густавъ окончательно оставилъ его. Онъ осыпалъ бы всевозможными любезностями могучаго союзника, но съ презрніемъ повернулся спиной къ просителю.

Какъ нкогда разбойника Костку Наперснаго осаждали въ Чорштын, такъ его, Радзивилла, нын осаждаютъ въ тыкоцинскомъ замк. И кто осаждаетъ? Сапга, его величайшій личный врагъ.

Вотъ возьмутъ его и повлекутъ на судъ, но ужь не какъ разбойника, а какъ измнника.

Вс оставили его — родственники, друзья, союзники. Непріятельскіе солдаты овладли его имуществомъ, разграбили его богатства, и гордый магнатъ, который когда-то ослплялъ французскій дворъ своею пышностью, который на пирахъ принималъ по десяти тысячъ гостей, теперь не могъ ничмъ подкрпить свои упадающія силы, и, страшно сказать, онъ, Радзивиллъ, въ послднія минуты своей жизни былъ голоденъ!

Въ замк давно уже ощущался недостатокъ въ провизіи, изъ оставшихся скудныхъ запасовъ шведскій комендантъ удлялъ крохотныя порціи, а князь не хотлъ просить у него прибавки.

Хоть бы, по крайней мр, лихорадка, истощающая его силы, лишила его и памяти! Но нтъ, грудь его поднималась съ каждою минутой все тяжелй и тяжелй, опухшія ноги и руки отказывались повиноваться, но умъ, помимо рдкихъ галлюцинацій, по большей части оставался яснымъ. И князь ясно видлъ всю глубину своего паденія, и страданія его были такъ неисчерпаемы, что могли только равняться съ его грхами.

Упреки совсти терзали его, какъ когда-то Эринніи терзали Ореста, и на всемъ свт не было такого убжища, куда бы юнъ йогъ спрятаться отъ нихъ. Они мучили его днемъ, мучили ночью, въ пол и подъ кровлей, гордость, даже самая гордость становилась безсильною передъ ними и не могла отогнать ихъ прочь. Чмъ глубже онъ падалъ, тмъ голосъ совсти становился сильнй. Когда непріятели нашли со всхъ сторонъ на его отечество, когда его судьбу оплакивали чужіе народы, — онъ, великій гетманъ литовскій, вмсто того, чтобъ удивить свтъ, какъ Леонидъ, какъ емистоклъ, отдать послдній кунтушъ, какъ Сапга, вступилъ въ сдлку съ врагомъ и поднялъ на родину святотатственную руку. А теперь онъ стоитъ у конца не только позора, но и жизни, и долженъ отдать отчетъ тамъ, на той сторон… Что ожидаетъ его?

При одной мысли объ этомъ волосы его становились дыбомъ. Когда онъ поднималъ руку на отечество, то казался великимъ въ сравненіи съ нею, а теперь все измнилось. Теперь онъ умалился, а республика, возстающая изъ праха и крови, казалась ему великою, грозною, полною таинственнаго величія, страшною. Въ сравненіи съ нею онъ чувствовалъ себя ничтожествомъ, пылинкой и какъ князь, и какъ гетманъ, и какъ Радзивиллъ. Онъ не могъ понять, что случилось. Какія-то волны вздымались вокругъ него, надвигались все ближе, все грознй и грознй поднимали свои пнистые гребни, и онъ видлъ только одно, что ему не избжать гибели, что въ этомъ омут утонули бы сотни гигантовъ, подобныхъ ему. Но почему же юнъ раньше на видлъ этой грозной и таинственной силы, почему, безумный, пошелъ противъ нея? Когда эти мысли тснились въ голов князя, ему длалось страшно передъ матерью-родиною, передъ республикою, когда-то такою кроткой и милостивой.

Духъ его падалъ съ каждою минутой и въ сердц поселялся страхъ. По временамъ онъ думалъ, что его окружаетъ совсмъ иной край, иные люди. Сквозь осажденныя стны къ нему доходило все, что совершалось въ осажденной республик, а совершалось нчто странное и поразительное. Начиналась война на жизнь и смерть противъ шведовъ и измнниковъ, и война тмъ боле страшная, что ее никто не предвидлъ. Республика взяла въ свои руки карающій мечъ. Это было проявленіе Божьяго гнва за попранное величіе.

Когда разнеслась всть объ осад Ченстохова, Радзивиллъ, кальвинистъ, испугался, и страхъ съ той поры уже не оставлялъ его души. Тогда въ первый разъ онъ почувствовалъ приближеніе таинственной волны, которая должна поглотить и его, и шведовъ, тогда шведское нашествіе показалось ему не нашествіемъ, а святотатствомъ, преступленіемъ. Тогда завса въ первый разъ спала съ его очей и онъ увидалъ измнившійся ликъ родины, уже не матери, но карающей царицы.

Вс, кто оставались ей врны, пошли въ гору и выростали съ каждою минутой, кто согршилъ противъ нея — падалъ.

— Да,— ршилъ воевода,— никто не сметъ думать ни о своихъ выгодахъ, ни о возвеличеніи своего рода. Для блага отечества нужно жертвовать всмъ.

Поздно. Чмъ онъ можетъ пожертвовать? Что у него осталось, кром позорнаго прошлаго?

Глубокая, бездонная бездна, безпросвтное отчаяніе, мракъ,— вотъ до чего дошелъ онъ, служа самому себ.

А, вдь, еще въ начал экспедиціи на Подлясье онъ былъ полонъ надежды. Сапга, человкъ, не отличающійся такими военными талантами, правда, билъ его въ пол, остатки польскихъ хоругвей оставили его, но онъ утшалъ себя мыслью, что помощь Богуслава можетъ появиться съ минуты на минуту. Прилетитъ молодой орелъ во глав прусскихъ, лютеранскихъ полчищъ, которые не перейдутъ, во слдъ литовскихъ хоругвей, на сторону папистовъ, и тогда они вдвоемъ сомнутъ Сапгу, сотрутъ въ прахъ его силы, сотрутъ конфедератовъ и лягутъ на труп Литвы, какъ два льва на труп лани, и однимъ рычаніемъ отгонятъ тхъ, кто захочетъ отнять у нихъ добычу.

По время шло, силы Януша таяли, даже иноземныя хоругви переходили къ грозному Сапг, проходили дни, недли, мсяцы, а Богуслава все нтъ, какъ нтъ.

Наконецъ, началась осада Тыкоцина.

Горсть шведовъ, оставшаяся у Януша, защищалась геройски, суровые солдаты понимали, что имъ придется расплатиться жестокою цной за вс совершонныя ими неистовства. Князь при начал осады еще надялся, что въ крайнемъ случа на помощь къ нему явится самъ шведскій король или панъ Конецпольскій. По напрасно онъ разсчитывалъ,— никто не думалъ о немъ, никто не являлся съ помощью.

— Богуславъ, Богуславъ!— повторялъ князь, ходя по тыкоцинскимъ комнатамъ,— если не хочешь спасти брата, то спаси хоть Радзивилла!

Наконецъ, въ припадк отчаянія, князь Радзивиллъ ршился сдлать шагъ, противъ котораго громко вопіяла его гордость: просить о помощи князя Михала изъ Несвижа.

Но письмо его было перехвачено, а воевода прислалъ Янушу письмо князя кравчаго, полученное имъ съ недлю тому назадъ.

Князь Янушъ прочелъ слдующія строки:

‘Если до васъ дойдутъ слухи, что я намреваюсь идти въ помощь моему родственнику, князю воевод Виленскому, то прошу васъ убдительно не врить этому, ибо я держусь за одно только съ врными слугами моего отечества и государя и вовсе не желаю прикрывать измнниковъ отъ справедливой и заслуженной кары. Богуславъ тоже не придетъ,— по слухамъ, алекторъ думаетъ только о себ и не хочетъ раздлять своихъ a quod attinet Конецпольскаго, то ему выгодно, чтобъ князь воевода погибъ какъ можно скорй: тогда онъ присватается къ его вдов’.

Это письмо, адресованное въ Сапг, отняло у несчастнаго Януша послднюю надежду. Ему ничего не оставалось, какъ ждать своего конца.

Посл отъзда воеводы витебскаго прошло нсколько спокойныхъ дней. Намренія осаждающихъ взорвать ворота замка петардой окончились неудачей и полки Сапги отступили назадъ, чтобы приготовиться къ новому штурму.

День 31 декабря близился къ концу. Князь лежалъ въ угольной комнат, въ западномъ углу замка. Въ огромномъ камин горли толстыя сосновыя полнья, бросая отблескъ на блыя стны комнаты. Князь лежалъ навзничь на турецкой соф, придвинутой поближе къ огню, около князя помщались на стульяхъ: пажъ, пани Якимовичъ, бывшая надсмотрщица надъ прислугой въ Кейданахъ, княжескій астрономъ и Харлампъ.

Послдній до сихъ поръ не покинулъ князя. Тяжела была его служба, душа и сердце стараго офицера были за тыкоцинсними стнами, въ лагер Сапги, но самъ онъ ни на шагъ не отступалъ отъ своего вождя. Бдняга отъ всяческихъ лишеній высохъ, какъ скелетъ, и только огромный носъ его, попрежнему, выдавался впередъ. Харлампъ былъ одтъ въ полное рыцарское вооруженіе, въ панцырь, нараменники и шлемъ съ забраломъ. Оно только что вернулся съ крпостныхъ стнъ и теперь дремалъ отъ утомленія, несмотря на непрерывный кашель князя и свистъ втра въ труб.

Вдругъ князь вздрогнулъ и оглянулся вокругъ себя.

— Точно у меня что-то съ груди свалилось,— проговорилъ онъ.— Легче мн стало…

Князь направилъ взоръ къ двери и черезъ минуту окликнулъ:

— Панъ Харлампъ!

— Я здсь, ваше сіятельство.

— Что нужно Стаховичу?

Подъ Харлампомъ чуть ноги не подогнулись. Безстрашный въ пол битвы, онъ былъ очень суевренъ.

— Стаховича тутъ нтъ,— отвтилъ онъ дрожащимъ голосомъ.— Ваше сіятельство приказали его разстрлять въ Кейданахъ. Князь закрылъ глаза и не сказалъ ни слова. Въ комнат воцарилась тишина, только снаружи доходилъ пронзительный вой и свистъ бури.

— Словно рыданія человческія,— снова заговорилъ князь, открывая глаза.— Но, вдь, шведовъ призвалъ сюда не я, а Радзвскій.

Никто не отвтилъ ни слова.

— Онъ виновенъ больше меня, гораздо больше.

И князь вздохнулъ свободнй, словно сознаніе, что есть кто-то еще боле виновный, чмъ онъ, облегчило его.

Вдругъ за стнами послышались отголоски выстрловъ. Стрляли изъ мушкетовъ, сначала рдко, потомъ все чаще и чаще.

— Харлампъ!— опять простоналъ князь,— какое число сегодня?

— Послдній день декабря, ваше сіятельство.

— Боже, смилуйся надъ моею гршною душой!… Не доживу я до Новаго года… Мн давно уже предсказано, что я умру наканун перваго января.

— Богъ милостивъ, князь.

— Богъ съ паномъ Сапгой!— глухо сказалъ князь и оглянулся вокругъ.

— Холодомъ отъ нея ветъ… И не вижу ее, но чувствую, что она здсь.

— Кто такое, ваше сіятельство?

— Смерть!

— Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа!

— Скажите,— прерывающимся голосомъ сказалъ князь,— неужели вы дйствительно врите, что спасется только тотъ, кто принадлежитъ къ вашей вр?

— И въ минуту смерти можно покаяться,— отвтилъ Харлампъ.

Выстрлы становились все чаще. Стекла, словно живыя, вздрагивали въ своихъ оправахъ посл каждаго залпа.

Князь началъ медленно подниматься и слъ на постели. Глаза его расширились, зрачки засверкали.

— Богуславъ, Богуславъ!— громко крикнулъ онъ.

Харлампъ, какъ сумасшедшій, выбжалъ изъ комнаты. Весь замокъ дрожалъ на своемъ фундамент отъ пушечныхъ залповъ. Вдругъ раздался оглушительный трескъ и Харлампъ торопливо вбжалъ въ комнату.

— Ворота взорваны!— крикнулъ онъ.— Шведы убжали въ башню… Непріятель здсь!… Князь’…

Дальнйшія слова замерли на его устахъ. Радзивиллъ сидлъ на соф съ широко открытыми глазами и съ ужасомъ смотрлъ въ глубину комнаты. Руки его судорожно схватились за обивку софы, изъ поблднвшихъ устъ вылетали отрывистыя слова:

— Это Радзвскій… Я не… Скажите, что вамъ нужно?… Возьмите эту корону!…Это Радзвскій… Люди, спасите! исусъ, исусъ! Марія!

То были послднія слова Радзивилла. Онъ страшно закашлялся, выпрямился, упалъ навзничь и остался безъ движенія.

— Скончался!— сказалъ медикъ.

— Подложите огня!— обратился къ оробвшимъ пажамъ Харлампъ, приблизился къ трупу, снялъ со своей шеи золотой образокъ Богоматери и вложилъ его въ руки Радзивилла.

Вдругъ случилось нчто ужасное. Прежде всего, блеснулъ какой-то необычайно яркій свтъ,— казалось, небесный огонь снизошелъ на землю,— а вмст съ этимъ раздался такой ударъ, какого еще не слыхали уши человка. Стны зашатались, потолокъ далъ трещины, окна вмст съ рамами упали на полъ и разбились на тысячи кусковъ. Сквозь пустыя отверстія ворвался втеръ и уныло завылъ въ углахъ залы.

Вс бывшіе въ комнат упали на земь, полумертвые отъ страха.

Первымъ поднялся Харлампъ и, прежде всего, взглянулъ на воеводу. Трупъ лежалъ въ томъ же самомъ положеніи, только золотой образокъ въ его рукахъ немного покосился на сторону. Харлампъ взохнулъ спокойнй. Сначала онъ было подумалъ, что это адскія полчища ворвались сюда за тломъ гетмана.

— И слово стало дломъ!— сказалъ онъ.— Это шведы взорвали себя на воздухъ вмст съ башней.

Снаружи не доходило ни малйшаго шороха. Очевидно, войска Сапги стояли въ нмомъ изумленіи или боялись идти дальше изъ опасенія новаго взрыва.

— Подкинуть огня!— вновь скомандовалъ Харлампъ.

И снова комната освтилась яркимъ огнемъ. Вокругъ царствовала гробовая тишина, только дрова трещали, вылъ втеръ, да снгъ валилъ все сильнй сквозь выбитыя окна.

Но вскор раздался отдаленный говоръ, звяканье шпоръ и стукъ тяжелыхъ шаговъ, двери залы распахнулись настежь и впустили цлую толпу солдатъ.

Изъ толпы выдлился маленькій рыцарь, весь закованный въ желзо, съ обнаженною саблей въ рукахъ, и крикнулъ:

— Гд воевода виленскій?

— Здсь!— сказалъ Харлампъ и указалъ на лежащее тло.

Панъ Володівскій взглянулъ и сказалъ:

— Умеръ!

— Умеръ, умеръ!— шепотомъ пронеслось въ толп.— Измнникъ и предатель умеръ!

— Да,— угрюмо сказалъ Харлампъ.— Но бойтесь издваться надъ его тломъ: передъ смертью онъ призывалъ Пресвятую Дву и, смотрите, теперь въ рукахъ держитъ Ея изображеніе.

Слова Харлампа произвели сильное впечатлніе. Крики умолкали. Солдаты окружили софу и съ любопытствомъ разсматривали покойника, а онъ лежалъ, суровый, съ гетманскою важностью на чел и холоднымъ величіемъ смерти.

— Правда,— тихимъ голосомъ сказалъ Заглоба, какъ будто боялся разбудить князя,— образокъ Пресвятой Двы въ рукахъ. держитъ…

Онъ обнажилъ голову. Вс остальные офицеры послдовали его примру.

— Да,— сказалъ Володівскій,— онъ теперь уже стоитъ передъ Божьимъ судомъ и не боится человческаго.

Тутъ онъ обратился къ Харлампу:

— А ты, несчастный, зачмъ ради него отступился отъ короля и отечества?

— Давайте его сюда!— раздаюсь нсколько грозныхъ голосовъ.

Харлампъ всталъ, вынулъ изъ ноженъ свою саблю бросилъ ее на земь.

— Я здсь, можете убить меня!— сказалъ онъ.— Я не оставилъ его вмст съ вами, когда онъ былъ силенъ и могучъ, а потомъ мн ужь не годилось оставлять его, когда счастье перешло на другую сторону. Не много пріобрлъ я на этой служб, посмотрите на меня, каковъ я… три дня ничего не лъ, ле на ногахъ держусь… Но какое вамъ дло до того?… Убейте меня!… Вдь, я (тутъ голосъ пана Харлампа дрогнулъ) не скрываю, что любилъ его…

Онъ зашатался и упалъ бы на земь, если бы не панъ Заглоба. Старый шляхтичъ подхватилъ его и посадилъ на скамейку.

— Подступись кто-нибудь!— закричалъ онъ.— Не видите, что ля, что человкъ и такъ умираетъ съ голоду и отъ утомленія?

Это усмирило всхъ. Кто-то взялъ пана Харлампа подъ руку и вывелъ изъ комнаты. Солдаты тоже начали выходить одинъ за другимъ.

По дорог къ квартир панъ Володівскій сказалъ:

— Панны Биллевичъ въ замк не было.

— А вы почемъ знаете?— спросилъ Заглоба.

— Распросилъ кое-кого. Ее Богуславъ увезъ въ Тавроги.

— О, о!— поморщился Заглоба,— это все равно, что коз поручить кочанъ капусты. Впрочемъ, это не ваше дло, вамъ судьбою назначена другая, та, маленькая фрейлина княгини Виснвецкой.

Глава XI.

Со времени прізда короля Львовъ сдлался настоящею столицей республики. Вмст съ королемъ прибыла большая часть епископовъ и вс т свтскіе сенаторы, которые не служили непріятелю. Королевскіе универсалы созвали подъ знамена шляхту русскаго воеводства, и сердце патріотовъ радовались при вид этого ополченія, вовсе не похожаго на тхъ великополянъ, что опозорили свое имя подъ Устьемъ. Сюда, наоборотъ, стеклась грозная, воинственная шляхта, съ дтства привыкшая къ коню, къ безпрестаннымъ нападеніямъ дикихъ татарскихъ ордъ, къ крови и пожарамъ, хорошо владющая саблей и плохо латынью. Шляхта валила со всхъ сторонъ, одушевленная страшною злобой къ непріятелю, дерзнувшему подмять святотатственную руку на Защитницу республики.

Козаки, съ своей стороны, ничмъ не мшали всеобщему ополченію и даже, подъ давленіемъ татаръ, выслали къ королю пословъ съ заявленіемъ своей врности. Грозное для королевскихъ враговъ татарское посольство съ Субагази-беемъ во глав тоже явилось во Львовъ и привезло ханское общаніе выслать стотысячную орду на помощь республик. Не проходило дня, чтобы не прибыла какая-нибудь депутація — отъ литовскихъ коронныхъ войскъ, отъ воеводствъ и земель, занятыхъ непріятелемъ, съ изъявленіемъ преданности королю и страждущему отечеству.

Значеніе короля росло, росла и поднималась на глазахъ удивленнаго міра еще такъ недавно совершенно упавшая республика. И какъ весною теплый дождь растопляетъ снгъ, такъ надежда растопила сомнніе и неувренность. Теперь вс не только стремились къ побд, но и врили въ нее. Съ каждою минутой появлялись все новыя и новыя благопріятныя, хотя и не всегда достоврныя, всти то о взятыхъ замкахъ, то о выигранныхъ битвахъ, въ которыхъ неизвстныя войска подъ начальствомъ неизвстныхъ вождей разгромили шведовъ, то о страшныхъ скопищахъ народа, поднимающагося на непріятеля. Имя Стефана Чарнецкаго начинало пріобртать всеобщую популярность.

Подробности въ этихъ случаяхъ не всегда отвчали дйствительности, но взятыя вмст отражали, какъ въ зеркал, то, что длается во всемъ краю.

Во Львов шелъ нескончаемый праздникъ. Городъ торжественно, встртилъ короля, на площадяхъ и улицахъ, куда ни кинешь взглядъ, развваются знамена, блыя, синія, пурпурныя. Толпа привтствовала каждое появленіе короля громкимъ, радостнымъ крикомъ, а въ толп недостатка никогда не было.

Населеніе города удвоилось за послдніе дни. Кром сенаторовъ, епископовъ, кром шляхты, сюда стекались и толпы крестьянъ, потому что повсюду разошлась всть, что король хочетъ улучшить положеніе простаго народа. Вотъ почему армяки и сермяги мшались съ желтыми кафтанами горожанъ. Юркіе армяне повсюду раскинули свои лавочки съ восточными матеріями и оружіемъ.

Король проводилъ цлые дни ‘на совтахъ съ сенаторами, принималъ заграничныя посольства и депутаціи. Гонцы летали во вс провинціи республики — и въ далекую Пруссію, и въ святую Жмудь, и въ Тышовецъ, къ гетманамъ, и къ пану Сапг, который посл взятія Тыкоцина шелъ форсированнымъ маршемъ со своимъ войскомъ на югъ, и къ пану великому хорунжему Конецпольскому, который все еще держался шведовъ.

Король призналъ и подтвердилъ Тышовецкую конфедерацію, присоединился къ ней самъ и взялъ бразды правленія въ свои неутомимыя руки, онъ съ утра до ночи работалъ, забывая о сн и отдых.

Ему предстояло сдлать еще многое, онъ ршилъ отъ своего имени и отъ имени сейма заключить такой союзъ, который бы могъ противустоять всякой земной сил и въ будущемъ вести республику къ дальнйшему преуспянію.

Наконецъ, наступила и эта минута.

Должно быть, тайна перешла отъ сенаторовъ къ шляхт, а отъ шляхты къ простому народу, потому что съ утра въ город разнесся слухъ, что во время богослуженія совершится что-то важное, что король произнесетъ какую-то торжественную клятву. Говорилось объ улучшеніи судьбы крестьянъ, о союз съ небомъ,— вообще ожидалось что-то необыкновенное, небывалое досел.

День былъ морозный, ясный, маленькія пушинки снга словно горящія искры летали въ воздух. Передъ каедральнымъ соборомъ длинною шеренгой разстановилась львовская пхота въ синихъ полушубкахъ съ золотыми галунами. Вдоль ея рядовъ расхаживали офицеры съ длинными палками въ рукахъ и плыла разношерстная толпа народа. Впереди шла шляхта и рыцарство, за ними городской сенатъ со своимъ бургомистромъ во глав, купцы и армяне въ зеленыхъ ермолкахъ и широкихъ восточныхъ халатахъ. Потомъ слдовали разные цехи со знаками,— мясники, пекаря, портные, мдники, оружейники и другіе.

Наконецъ, начали подъзжать и кареты, только не къ главному подъзду, а въ боковому, ближайшему къ главному алтарю.

Пріхалъ король съ нунціемъ бидономъ, потомъ архіепископъ гнзненскій съ княземъ епископомъ Чарторыскимъ, потомъ ксндзъ епископъ краковскій, ксндзъ архіепископъ львовскій, великій канцлеръ коронный, множество воеводъ и каштеляновъ.

Обдню служилъ апостолическій нунцій Бидонъ, одтый въ пурпурный стихарь и блую ризу, расшитую жемчугомъ и золотомъ.

Для короля было приготовлено мсто между главнымъ алтаремъ и скамьями. Кресла канониковъ заняли епископы и сенаторы.

Яркіе лучи солнца, проходя сквозь цвтныя стекла, смшивались съ огнемъ свчъ главнаго алтаря и падали на лица сенаторовъ, скрытыхъ въ тни, на блыя бороды, на золотыя цпи и бархатъ. Сколько величія и важности на этихъ суровыхъ фигурахъ! Глаза всхъ устремлены на алтарь, вс молятся горячо и искренно, блестятъ и колеблются красноватые огоньки свчъ, дымъ изъ кадильницъ клубится и отливаетъ всми цвтами радуги.

Янъ Казиміръ склонилъ во прахъ свою внчанную главу предъ величіемъ Божіимъ и лежалъ долго, пока ксндзъ нунцій не приблизился къ нему съ золотою чашей. Король поднялся съ прояснившимся лицомъ, нунцій провозгласилъ: ‘Ecu Agnus Dei’ и король принялъ причастіе.

Онъ поднялъ голову и руки кверху. Въ костл все смолкло и затаило дыханіе. Вс догадались, что торжественная минута наступила.

‘Святая Заступница человчества!— взволнованнымъ, но яснымъ голосомъ заговорилъ король,— я, Янъ Казиміръ, Твоего Сына, Царя царей и Господа нашего, и Твоимъ соизволеніемъ, король, припадая къ Твоимъ Пречистымъ стопамъ, даю обтъ считать Тебя отнын Царицею своею и моего государства. Себя, королевство мое Польское, великое княжество Литовское, Русское, Прусское, Мазовецкое, Жмудское, войско и весь народъ я поручаю Твоему милосердію и защит и смиренно взываю къ Теб о помощи держав моей, угнетаемой непріятелемъ…’

Тутъ король упалъ на колни и, простоявъ нсколько минутъ среди мертваго молчанія, наконецъ, поднялся и заговорилъ вновь:

‘Облагодтельствованный Твоими великими милостями, я клянусь Теб отъ имени своего, моихъ министровъ, сенаторовъ, шляхты и народа Сына Твоего исуса Христа, избавителя нашего, честь и хвалу распространять по всмъ краямъ королевства Польскаго. Клянусь, если милостію Сына Твоего я одержу викторію надъ шведами, приложить вс старанія, чтобы годовщина событія таковаго праздновалась до скончанія вка въ нанять милосердія Божія и Твоего, Пречистая Два!’

Тутъ онъ снова опустился на колни. Въ костл прошелъ шепотъ, но король вновь заговорилъ еще боле дрожащимъ и грустнымъ голосомъ:

‘Съ сокрушеніемъ и великою скорбью сердца моего вижу тяготы и слышу стоны убогихъ пахарей, несущихъ семь лтъ вс кары, ниспосланныя на насъ справедливостью Божіею. Клянусь по заключеніи мира стараться всми силами купно съ сословіями республики, дабы отнын угнетенное крестьянство не знало никакой несправедливости. Ты, Пречистая Два, Царица и Госпожа моя, вдохновила меня дать сію клятву, а нын испроси у Сына Своего помочь мн свершить мой обтъ’.

Королевское слово слышало духовенство, сенаторы, шляхта, народъ. Въ костл послышались рыданія, то плакали крестьяне,— а за ними заплакали вс остальные. Вс поднимали руки кверху и повторяли: ‘Аминь! аминь! аминь!’ Какое-то упоеніе охватило всхъ и соединило вмст въ одномъ чувств любви къ республик и ея Защитниц. Во всемъ костл не было человка, который бы теперь сомнвался въ побд надъ шведами.

Король возвратился домой среди громогласныхъ восклицаній и неустанныхъ выстрловъ изъ пушекъ и мушкетовъ.

Глава XII.

Всть о взятіи Тыкоцина съ восторгомъ была принята во Львов. Привезъ эту всть полковникъ Володівскій, которому панъ Сапга поручилъ отвести королю цлый хорошо сформированный полкъ.

Король тотчасъ же принялъ Володівскаго и обнялъ его.

— Здравствуйте, славный рыцарь!— заговорилъ Янъ Казиміръ.— Много воды утекло съ тхъ поръ, какъ мы потеряли изъ вида другъ друга. Кажется, въ послдній разъ я видлъ васъ, всего забрызганнаго кровью, подъ Берестечкомъ.

— И позже въ Варшав, государь,— отвтилъ панъ Михалъ, преклоняя колно,— я былъ въ замк съ теперешнимъ паномъ каштеляномъ кіевскимъ.

— А все служите? Васъ не манитъ къ себ тихая семейная жизнь?

— Республика нуждалась въ слугахъ, а среди шума войны въ голову посторонніе мысли плохо идутъ’ Да, государь, мн негд головы преклонить, это правда, но и не ропщу на свою судьбу.

— Побольше бы такихъ солдатъ, побольше бы!… Тогда непріятель не властвовалъ бы здсь. Дастъ Богъ, и вы безъ награды не останетесь, а теперь разсказывайте, что вы сдлали съ виленскимъ воеводой.

— Виленскій воевода предъ судомъ Божіимъ. Онъ умеръ въ ту минуту, когда мы шли на штурмъ. Ботъ реляція пана Сапги.

Король взялъ письмо, прочелъ нсколько строчекъ и сказалъ:

— Панъ Сапга ошибается. Онъ пишетъ, что великая литовская булава vacat. Вовсе не vacat, потому что я отдаю ее ему.

И онъ вновь принялся за письмо.

— Да… Радзивиллъ могъ бы быть самою драгоцнною жемчужиной въ этой корон, еслибъ не гордость и порокъ, которые совершенно изсушили его душу… Свершилось! Судьбы Божіи неисповдимы!… Радзивиллъ и Опалиньскій… почти въ одно время… Суди ихъ, Боже, не по грхамъ ихъ, но по милосердію Твоему… Много офицеровъ было при Радзивилл?

— Въ Тыкоцин мы нашли только одного пана Харлампа, онъ оставался вренъ князю до послдней минуты. Его тянуло къ намъ, но онъ боялся измнить разъ данному слову. Мы нашли его почти умирающимъ съ голоду,— въ замк и такъ было мало запасовъ, а Харлампъ еще отказывалъ себ во всемъ, чтобъ оставить побольше князю. Теперь онъ пріхалъ во Львовъ умолять васъ о прощеніи и я, государь, съ своей стороны, присоединяю свою просьбу пощадить его.

— Пусть онъ придетъ сюда,— сказалъ король.

— Кром того, онъ иметъ сообщить вамъ очень важное извстіе, которое онъ слышалъ изъ устъ князя Богуслава въ бытность его въ Кейданахъ. Дло идетъ о безопасности вашего величества.

— Тутъ не замшанъ ли Кмицицъ?

— Такъ точно, государь!

— А вы знали его?

— Зналъ, и дрался съ нимъ, но гд онъ теперь — мн неизвстно,

— Что вы думаете о немъ?

Панъ Володівскій подробно разсказалъ исторію своего знакомства съ Кмицицомъ, о роли, которую онъ игралъ въ Кейданахъ, о своемъ чудесномъ избавленіи изъ рукъ Радзивилла.

— Трудно сказать что-нибудь объ этомъ человк,— закончилъ маленькій рыцарь.— Много грховъ тяготетъ на его душ, но намъ онъ оказалъ столько услугъ, что… Однимъ словомъ, государь, я самъ не знаю, что думать… А тутъ разсказъ князя Богуслава… Если Богуславъ сказалъ неправду…

— Вы сами скоро узнаете,— сказалъ король и захлопалъ въ ладоши.

— Позови сюда пана Бабинича,— сказалъ онъ вошедшему лажу.

Пажъ исчезъ и черезъ минуту появился въ сопровожденіи пана Андрея. Панъ Володівскій не узналъ его сразу, молодой рыцарь еще до сихъ поръ не оправился посл битвы въ ущельи.

— Странно!— наконецъ, сказалъ онъ.— Еслибъ ваше величество не упомянули другой фамиліи, то я прямо бы сказалъ: панъ Кмицицъ!

Король улыбнулся.

— Сейчасъ панъ Володівскій разсказалъ мн массу ужасовъ о злод, который носилъ такую фамилію, но я старался убдить его, что все это неправда и надюсь, панъ Бабиничъ, вы поддержите меня.

— Государь,— взволнованно заговорилъ Бабиничъ,— одно слово вашего величества можетъ легче возстановить честь этого злодя, чмъ вс мои клятвы!

— И голосъ тотъ же самый,— все боле и боле изумлялся маленькій полковникъ,— только вотъ этого шрама на лиц не было.

— Шляхетское лицо, это — книга, на которой всякая вражеская сабля оставляетъ свой слдъ,— сказалъ Кмицицъ.— Но здсь есть и вашъ автографъ,— такъ узнайте же, кто я!…

Онъ склонилъ свою голову и указалъ пальцемъ на блый шрамъ, тянувшійся отъ одного уха къ другому.

— Моя рука!— крикнулъ панъ Володівскій.— Это Кмицицъ!

— А я вамъ скажу, что вы Кмицица не знаете,— вставилъ король.

— Какъ же такъ, ваше величество?

— Вы знали храбраго рыцаря, но, вмст съ тмъ, отступника и радзивилловскаго приверженца… А здсь передъ вами стоитъ ченстоховскій Гекторъ, которому Ясная Гора, посл ксндза Кордецкаго, обязана всмъ, врный мой слуга, который защитилъ меня собственною грудью, когда въ одномъ карпатскомъ ущельи на насъ напали шведы. Вотъ каковъ новый Кмицицъ!… Познакомьтесь же съ нимъ и полюбите,— онъ стоитъ того!

Усики пана Володівскаго начали двигаться съ непривычною быстротой, а король добавилъ:

— И знайте, что онъ не только не длалъ никакихъ предложеній князю Богуславу, но первый отступился отъ Радзивилловъ и похитилъ князя, чтобы предать его въ ваши руки.

— И насъ избавилъ отъ казни!— воскликнулъ маленькій рыцарь.— Какой же ангелъ обратилъ васъ на путь истины?

Онъ бросился въ объятія Кмицица, а король, весело улыбаясь, отправился въ совтъ, гд его ждали оба коронныхъ гетмана.

— Пойдемте ко мн,— сказалъ Володівскій,— тамъ вы найдете и Скшетускихъ, и пана Заглобу (какъ онъ обрадуется, когда узнаетъ о вашей перемн!), и Харлампа.

Но Кмицицъ стоялъ на мст и неспокойно глядлъ на маленькаго рыцаря.

— А много людей вы нашли при Радзивплл?— наконецъ, ршился спросить онъ.

— Изъ офицеровъ тамъ былъ только одинъ Харлампъ.

— Ахъ, да я не объ офицерахъ спрашиваю!… Женщины были?

— Понимаю, понимаю!— и маленькій рыцарь смутился.— Панну Биллевичъ князь Богуславъ увезъ въ Тавроги.

Кмицицъ поблднлъ, какъ полотно, затмъ кровь ударила ему въ голову, а горло стиснуло точно желзными тисками. Онъ схватился руками за виски и началъ метаться по комнат.

— Пойдемте, Харлампъ вамъ все разскажетъ,— утшалъ его маленькій рыцарь.

Глава XIII.

Рыцари въ молчаніи вышли изъ дома короля. Володівскій не хотлъ говорить, Кмицицъ не могъ,— его душило бшенство. Молча пробирались они сквозь густую толпу народа, собравшагося посмотрть на первый отрядъ татаръ, который, согласно общанію хана, прибылъ во Львовъ.

Въ квартир пана Володівскаго Скшетускіе, панъ Заглоба, арендаторъ Вонсочи и Харлампъ разсматривали крымскіе полушубки и торговались съ продавцомъ-татариномъ. Харлампъ, ближе всхъ знавшій Кмицица, опустилъ руки и закричалъ:

— исусъ, Марія!

Но Володівскій не далъ ему придти въ себя и заговорилъ:

— Позвольте представить вамъ ченстоховскаго Гектора, врнаго слугу короля, который проливалъ свою кровь за вру и отечество.

И панъ Михалъ, со свойственною ему горячностью, подробно передалъ свой разговоръ съ королемъ и закончилъ такъ:

— Князь Богуславъ не только оклеветалъ пана Кмицица, но даже увезъ его невсту изъ Кейданъ, чтобъ уязвить его въ самое сердце!

— Этотъ рыцарь и нашу жизнь спасъ, и конфедератовъ предостерегъ отъ нападенія князя,— сказалъ Заглоба.— При такихъ условіяхъ отпускаются ему вс старые грхи!

Харлампъ схватился за голову.

— Такіе никогда не тонутъ… изъ омута сухой выберется и еще славу съ собой на берегъ вынесетъ!

— А я не говорилъ этого?— вмшался Заглоба.— Какъ только я увидалъ его въ Кейданахъ, такъ сейчасъ же подумалъ: храбрецъ и настоящій рыцарь! Прошу припомнить, мы сейчасъ же начали цловаться. Правда, Радзивиллъ погибъ отчасти по моей вин, но и онъ приложилъ къ этому руку. Потомъ Богъ помогъ мн спасти это отъ казни въ Биллевичахъ… Господа, такого рыцаря нельзя принимать въ сухомятку, иначе онъ можетъ усомниться въ нашемъ расположеніи къ нему.

Жендзянъ выпроводилъ татаръ и началъ хлопотать около стола, но Кмицицъ думалъ только о томъ, какъ бы поскорй разспросить Харлампа объ Александр.

— Ну, такъ разскажите, какъ же онъ увезъ ее,— горячо и почти задыхаясь шепталъ панъ Андрей,— сразу ли она согласилась, или нтъ, и что говорилъ мечникъ?

— Своею ли охотой похала панна, нтъ ли, я этого не знаю,— отвтилъ Харлампъ,— при отъзд ея не былъ, знаю только одно, что панъ мечникъ россенскій протестовалъ. Его сначала уговаривали, потомъ заперли въ цейхгаузъ, а потомъ позволили свободно выхать въ Биллевичи. Панна въ злыхъ рукахъ, это и скрывать нечего. О молодомъ княз не даромъ говорятъ, что онъ до женщинъ падокъ больше чмъ любой басурманинъ.

Кмицицъ глухо застоналъ и заскрежеталъ зубами.

— Меня удивляетъ только одно, какъ князь воевода могъ сразу отдать панну Биллевичъ Богуславу, — замтилъ Скшетускій.

— Я не политикъ,— отвтилъ Харлампъ,— и ничего не знаю. Я слышалъ только, какъ объ этомъ разсуждали офицеры. Кто-то говоритъ: ‘Ну, не поживится Кмицицъ посл молодаго князя!’ а Гангофъ началъ съ ними спорить: ‘Здсь, говоритъ, политика большую роль играетъ, чмъ страсть. Если панна станетъ сопротивляться Богуславу, то онъ ничего съ нею не подлаетъ: иначе пойдетъ шумъ, толки и все сдлается извстнымъ княгин воеводш и ея дочери, на которой Богуславъ хочетъ жениться… Трудно ему прикидываться скромникомъ, а въ Таврогахъ ничего не подлаешь.

— У васъ долженъ камень съ сердца свалиться,— замтилъ панъ Заглоба,— вы теперь ясно видите, что вамъ ничто дурное не угрожаетъ.

— Такъ зачмъ же онъ увезъ ее?— вскричалъ вн себя Кмицицъ.

— Хорошо, что вы обратились ко мн,— важно сказалъ Заглоба,— мн не разъ приходилось разршать загадки, надъ которыми другіе люди по цлымъ годамъ ломали голову. Зачмъ онъ ее увезъ? Не спорю, она могла понравиться ему, но увезъ онъ ее для того, чтобъ удержать всхъ Биллевичей (а ихъ но мало) отъ дйствій противъ Радзивилловъ.

— Гд онъ теперь?

— Князь воевода разсчитывалъ, что въ Эльблонг, у шведскаго короля, къ которому похалъ за помощью,— сказалъ Харлампъ.— Врно одно, что въ Таврогахъ его нтъ, и наши посланцы тамъ его не нашли… А вы, панъ Кмицицъ, если хотите послушать простаго солдата, то я вамъ скажу вотъ что: если панну Биллевичъ въ Таврогахъ встртило какое-нибудь несчастіе, то вамъ не зачмъ гнаться за Богуславомъ, а если она вмст съ княгиней выхала въ Курляндію, то вы можете быть совершенно спокойны. Лучшаго убжища ей и не найти въ наше тревожное время… Богуславъ теперь, по всей вроятности, собирается идти, вмст съ Карломъ Густавомъ, на пана Чернецкаго.

— Вамъ лучше всего идти вмст съ нами къ пану Чарвецкому,— сказалъ Володівскій.— Тогда вы легко можете встртиться съ Богуславомъ.

— Благодарю васъ, друзья, за добрые совты, — сказалъ Кмицицъ и торопливо началъ прощаться со всми.

— Я провожу васъ,— сказалъ Володівскій,— а то вы можете упасть на улиц.

— И я!— прибавилъ Янъ Скшетускій.

— И я!— сказать Заглоба.

На улицахъ толпилось еще больше народа, чмъ раньше. Всякому хотлось увидать татаръ, спокойно прозжающихъ по улицамъ города. Городъ Львовъ видлъ этихъ гостей при другой обстановк,— за стнами, на фон горящихъ предмстій и деревушекъ. Теперь они должны явиться въ качеств союзниковъ. Рыцари наши съ трудомъ пробирались по узкимъ улицамъ.

— Уфъ!— сказалъ Заглоба,— отдохнемъ немного. Панъ Михалъ, помните время, когда мы смотрли не сбоку, а прямо въ глаза этимъ разбойникамъ? А я такъ и въ невол у нихъ сидлъ. Говорятъ, что покойный крымскій ханъ какъ дв капли воды на меня похожъ… Да что тамъ вспоминать старыя проказы!

— дутъ, дутъ!— послышалось въ толп.

— Богъ смягчилъ сердца язычниковъ,— продолжалъ Заглоба,— теперь и они явились къ намъ на помощь… Чудо, что и говорить! Увряю васъ, еслибъ за каждаго язычника, котораго эта старая рука отправила въ адъ, мн отпустили хоть одинъ грхъ, я давно уже былъ бы канонизированъ или взятъ на златой колесниц на небо.

— дутъ! дутъ!

Дйствительно, татарскій чаибулъ приближался. Вдали послышалась пискливая музыка, толпа начала разступаться и очищать середину улицы.

— Смотрите, и оркестръ… это у татаръ рдкость, — сказалъ Заглоба.

Передніе ряды татарскихъ всадниковъ поровнялись съ нашими рыцарями. Во глав халъ на пестромъ кон смуглый, точно въ дыму выкопченный татаринъ съ двумя пищалками во рту. Онъ откинулся назадъ, закрылъ глаза и быстро перебиралъ отверстія дудокъ. За нимъ хало двое музыкантовъ съ длинными палками, украшенными вверху мдными побрякушками, потомъ еще двое съ мдными тарелками, — все это гремло и дребезжало на всякіе лады, остальные музыканты пли или, врне сказать, выли, показывая свои блые, острые зубы. За этимъ оригинальнымъ оркестромъ слдовалъ чамбулъ, по четыре лошади въ рядъ.

То былъ отборный полкъ, присланный на показъ въ честь польскому королю и въ его распоряженіе, какъ ханскій задатокъ. Предводитель, Акбахъ-Уланъ, изъ добруджскихъ татаръ, старый и опытный воинъ, халъ позади музыки, одтый въ розовую бархатную потертую и черезъ-чуръ узкую для его могучей фигуры шубу. Онъ слегка покачивался на высокомъ сдл, искоса осматривая своихъ татаръ, словно боялся, воздержатся ли они при вид безоружныхъ мужчинъ, женщинъ, отпертыхъ лавокъ и не бросятся ли грабить все, что попадется подъ руку. Но татары хали спокойно, какъ псы на свор охотника, и только по ихъ сладострастнымъ взглядамъ было видно, что творится въ ихъ душ. Толпа народа тоже не особенно дружелюбно поглядывала на нихъ. Вообще татары не внушали особаго доврія подданнымъ республики.

— Дорого эти auxilia будутъ стоитьГ—сказалъ Заглоба.— Хороши союзники, нечего сказать!… Посл шведовъ и посл нихъ ни одной крыши во всей республик не останется.

— Я еще въ дорог слышалъ, — сказалъ панъ Михалъ,— что, по договору между нашимъ королемъ и ханомъ, къ каждому отряду изъ пятисотъ татаръ будетъ прикомандированъ нашъ офицеръ съ полною властью. Иначе, дйствительно, эти союзники оставили бы только голую землю.

— А этотъ чамбулъ?… Что король съ нимъ сдлаетъ?

— Ханъ отдаетъ ихъ въ полное распоряженіе короля, а тотъ, должно быть, пошлетъ ихъ пану Чарнецкому.

— Ну, панъ Чарнецкій съуметъ управиться съ ними. И офицера тотчасъ приставитъ.

— И этотъ офицеръ будетъ начальствовать ими? А тотъ, толстый ага, онъ что будетъ длать?

— Если онъ не дуракъ, то будетъ исполнять, что ему прикажутъ.

— До свиданія, друзья, до свиданія!— вдругъ закричалъ Кмицицъ.

— Куда вы такъ торопитесь?

— Упасть къ ногамъ государя и просить его поручить мн команду надъ этими людьми!

Глава XIV.

Въ тотъ же самый день Акбахъ-Уланъ билъ челомъ королю и вручилъ письмо хана. Ханъ подтверждалъ свое общаніе двинуть противъ шведовъ стотысячную орду, если ему заплатятъ впередъ сорокъ тысячъ талеровъ и если въ поляхъ скоро появится трава, иначе идти по опустошенному войной краю невозможно. Что касается чамбула, то ханъ посылаетъ его какъ знакъ любви въ ‘любезнйшему брату’, дабы и козаки, до сихъ поръ не оставившіе мысли о бунт, знали, что на нихъ гнвъ хана можетъ обрушиться всею своею тяжестью.

Король благосклонно принялъ Акбахъ Улана, подарилъ ему породистаго коня и объявилъ, что сейчасъ же пошлетъ весь чамбулъ къ пану Чарнецкому,— пусть и шведы увидятъ, какую помощь ханъ посылаетъ республик. У татарина при имени пана Чарнецкаго глаза загорлись: онъ зналъ его по старымъ украинскимъ войнамъ и питалъ къ нему невольное уваженіе.

Гораздо меньше понравилось ему то мсто письма хана, гд послдній просилъ короля назначить начальникомъ чамбула какого-нибудь знающаго офицера, который могъ бы удержать Акбахъ-Улана отъ насилія и грабежа. Татаринъ скрылъ свое недовольство, отвсилъ глубокій поклонъ и вышелъ изъ королевской пріемной.

Едва дверь за нимъ затворилась, какъ Кмицицъ, стоявшій въ углу залы во время влей аудіенціи, приблизился и палъ къ ногамъ короля.

— Государь!— заговорилъ онъ, — я недостоинъ той милости, какую испрашиваю у васъ, но отъ исполненія ея зависитъ почти вся моя жизнь. Поручите мн команду надъ этими ордынцами и позвольте мн тотчасъ же двинуться въ поле.

— Я не отказываю вамъ,— отвтилъ удивленный Янъ Казиміръ,— лучшаго начальника для нихъ и найти трудно. Тутъ нужно человка твердаго и ршительнаго, иначе татары сейчасъ же начнутъ все вокругъ жечь и грабить… Я только на одно не могу согласиться, чтобъ вы отправлялись раньше, чмъ совершенно выздоровете посл своей болзни. И куда вы такъ торопитесь идти?

— На шведа, государь!… Чего мн дожидаться здсь? Я получилъ уже все, о чемъ осмливался мечтать: и милость вашу, и прощеніе старыхъ грховъ.

— Да, все это врно, только вы не все договорили.

— Я признаюсь вамъ, какъ отцу родному, всю душу открою… Князь Богуславъ, не довольствуясь клеветой, которую распространилъ обо мн, увезъ изъ Кейданъ мою невсту, держитъ’ ее въ невол въ Таврогахъ, а, можетъ быть, и еще хуже… Государь! у меня сердце чуть не лопается, когда я подумаю, въ чьихъ рукахъ теперь бдняжка!… Боже милосердый! она до сихъ поръ думаетъ, что я ручался этому мерзавцу поднять руку на ваше величество, и считаетъ меня за послдняго выродка рода человческаго! Я дышать не могу свободно, пока не освобожу ее… Дайте мн этихъ татаръ и я клянусь, что буду преслдовать не одн только цли личной мести, а наколочу шведовъ столько, что ихъ головами можно будетъ вымостить весь этотъ дворъ.

— Хорошо, хорошо, только успокойтесь… А гд эти Тавроги?… Кажется, гд-то около самой прусской границы?… Вы и не подумали о томъ, пойдутъ ли за вами татары въ такую даль?

— Пусть только попробуютъ отказаться,— сказалъ Кмицицъ, стискивая зубы,— пусть только попробуютъ… сколько ихъ тамъ? четыреста?— я ихъ всхъ велю повсить! Авось, деревьевъ хватитъ!

Король весело расхохотался.

— Ей-Богу, для этихъ овечекъ лучшаго пастыря не найдешь! Ну, берите ихъ и ведите, куда вамъ захочется!… А когда вы думаете выйти?

— Тяжело мн здсь… завтра.

— Можетъ быть, Акбахъ-Уланъ не согласится, скажетъ, что его лошади утомлены?

— Тогда я привяжу его арканомъ къ своему сдлу. Пусть идетъ пшкомъ, если лошадей жалетъ.

— Только вы не сразу прибгайте къ такимъ ршительнымъ мрамъ. А теперь… сегодня поздно, мн хотлось бы повидаться съ вами завтра. Пока возьмите это кольцо и скажите своей невст, что получили его отъ короля и что король приказываетъ ей любить васъ, какъ врнаго слугу отечества и престола.

Король торопливо вышелъ въ боковую дверь, а растроганный Кмицицъ отправился домой.

Долго ходилъ онъ взадъ и впередъ по своей одинокой коммат и обдумывалъ планъ своихъ дальнйшихъ дйствій. Вдругъ въ дверь кто-то постучался.

— Кто тамъ?— крикнулъ Кмицицъ.

Въ дверяхъ показался пажъ.

— Какой-то солдатъ требуетъ, чтобъ его сейчасъ допустили жъ вамъ. Говоритъ, что его зовутъ Сорока.

— Впусти его скорй!— обрадовался Кмицицъ и самъ бросился къ дверямъ.

Сорока вошелъ въ комнату, хотлъ было кинуться къ ногамъ своего полковника, но вспомнилъ о военной дисциплин, вытянулся въ струнку и твердо проговорилъ:

— Что прикажете, панъ полковникъ?

— Здравствуй, милый товарищъ,— заговорилъ обрадованный Кмицицъ, — здравствуй! Я думалъ, что ужь тебя давно въ живыхъ нтъ… Откуда идешь?

— Изъ Ченстохова, панъ полковникъ.

— Меня искалъ?

— Такъ точно.

— А отъ кого ты узналъ, что я живъ?

— Отъ людей Куклиновскаго. Ксендзъ Кордецкій какъ узналъ о вашемъ избавленіи, такъ отслужилъ торжественную обдню. Потомъ разнеслась всть, что панъ Бабиничъ провелъ короля черезъ горы. Я тогда и догадался, что это ни кто другой, какъ вы. А коль скоро вы короля провожаете, такъ, значитъ, съ нимъ и во Львовъ прибыли. Вотъ я и торопился сюда, думаю, авось не запоздаю, авось застану васъ на мст.

— Ты пришелъ во-время. Завтра мы выходимъ съ татарами.

А я вамъ принесъ два полныхъ пояса: одинъ, что былъ на мн, а другой вашъ, и, кром того, т камушки, что когда-то мы захватили въ обоз Хованскаго.

— Хорошія были это времена!… Но теперь этихъ камушковъ осталось, должно быть, немного. Я цлую пригоршню отдалъ ксндзу Кордецкому.

Сорока приблизился къ столу и началъ снимать съ себя пояса.

— А камушки въ этой жестянк, — сказалъ онъ и поставилъ на столъ солдатскую манерку отъ фляжки.

Панъ Кмицицъ, не говоря ни слова, вытряхнулъ въ горсть безъ счета нсколько червонцевъ и сказалъ вахмистру:

— Вотъ теб!

— Дай Богъ здоровья вашей милости! Эхъ, кабы въ дорог мн хоть бы одинъ такой дукатикъ!

— А что?

— Я весь извелся съ голоду. Теперь охотниковъ кормить задаромъ немного,— ну, вотъ, я еле-еле дотащилъ сюда ноги.

— Боже мой! да, вдь, это все было при теб!

— Не смлъ безъ приказу.

— Держи!— и Кницицъ протянулъ ему другую горсть.— Эй, вы! кто тамъ? дать ему сть, скорй, а то уши обрублю!

Черезъ минуту передъ Сорокой стояла огромная тарелка копченой колбасы и фляжка съ водкой.

Солдатъ жадными глазами поглядывалъ на столъ, но ссть въ присутствіи полковника не осмливался.

— Садиться и сть!— скомандовалъ Кмицицъ.

Едва онъ кончилъ, какъ сухая колбаса затрещала въ могучихъ челюстяхъ солдата. Сорока при каждой манерк водки износа поглядывалъ на полковника, не скажетъ ли онъ: довольно!— затмъ отвертывался къ стн и выпивалъ манерку.

Кмицицъ прохаживался крупными шагами изъ угла въ уголъ и разговаривалъ самъ съ собою.

— Да, да, иначе и быть не можетъ… Прикажу сказать ей… Нтъ… не повритъ… Письмо читать не захочетъ, потому что считаетъ меня за измнника… Пусть онъ въ глаза ей не лзетъ, только высмотритъ все и разскажетъ мн… Сорока!

Солдатъ вскочилъ и опять вытянулся въ струнку.

— Что прикажете, панъ полковникъ?

— Ты человкъ врный и ловкій. Подешь скоро… далеко…

— Слушаю.

— Въ Тавроги, на прусскую границу. Тамъ панна Биллевичъ живетъ… у князя Богуслава… Разузнаешь, тамъ ли она, и будешь наблюдать за всмъ… Ей въ глаза не лзь, разв такъ случится, что она сама тебя увидитъ. Тогда разскажи ей все, какъ я короля провожалъ черезъ горы и теперь нахожусь при немъ. Она теб, конечно, не повритъ, меня тамъ князь очернилъ, разсказалъ, что будто я покушаюсь на жизнь короля…

— Ну, да, такъ самъ впередъ не заходи, а если случай представится, то разскажешь, что знаешь. Да смотри, берегись: если князь тебя узнаетъ, то сейчасъ же прикажетъ посадить на колъ… Я послалъ бы старика Кемлича, да его ужь нтъ на этомъ свт — убитъ въ Карпатскомъ ущельи, а сыновья его глупы. Они пойдутъ со мной. Ты бывалъ въ Таврогахъ? Нтъ? Ну, такъ подешь на Щучинъ, а оттуда вдоль прусской границы до Тыльцы. Тавроги въ четырехъ миляхъ отъ Тыльцы. Въ Таврогахъ сиди, пока всего не разузнаешь, а потомъ возвращайся. Меня найдешь тамъ, гд я буду… Разспрашивай о татарахъ и пан Бабинич. А теперь ступай спать… Завтра въ путь.

На другой день панъ Андрей всталъ боле свжимъ и сильнымъ, чмъ вчера, и тотчасъ же Отправился къ Субагази-бею, глав ханскаго посольства во Львов.

Во время разговора пану Андрею дважды пришлось запускать руку въ карманъ своего колета. За то, когда онъ выходилъ, Субагази помнялся съ нимъ шапками, вручилъ ему ‘перначъ’ изъ зеленыхъ перьевъ и нсколько локтей зеленаго шелковаго шнура.

Вооруженный такимъ образомъ, панъ Андрей простился съ королемъ и въ сопровожденіи Кемличей отправился прямо за городъ/ въ поле, гд стоялъ Акбахъ-Уланъ со своимъ чамбуломъ. Старый татаринъ при вид его приложилъ руку ко лбу., губамъ и груди, но, узнавъ, кто таковъ Кмицицъ и зачмъ пріхалъ, нахмурился и сразу измнилъ свою тактику.

— Если король назначилъ тебя быть нашимъ проводникомъ,— сказалъ онъ ломанымъ русинскимъ языкомъ, — то ты будешь намъ только показывать дорогу, хотя я и самъ лучше знаю, куда мн идти.

‘Ого!— подумалъ Кмицицъ,— вонъ оно что! Но пока возможно, буду съ ними вжливъ’.— И онъ прибавилъ вслухъ:

— Акбахъ-Уланъ, король сюда прислалъ меня не какъ проводника, а какъ начальника… И еще я теб скажу, что ты хорошо сдлаешь, если не будешь идти противъ королевской воли.

— Татарами правитъ ханъ, а не король,— отвтилъ татаринъ.

— Акбахъ-Уланъ,— съ удареніемъ продолжалъ панъ Андрей,— ханъ подарилъ тебя королю, какъ подарилъ бы сокола или пса, поэтому не отзывайся о немъ непочтительно, чтобы тебя не привязали, какъ собаку, на веревку.

— Алла!— закричалъ изумленный татаринъ.

— Эй! не раздражай меня!— все еще сдерживался панъ Андрей.

Но глаза татарина налились кровью, а рука схватилась за кинжалъ.

Панъ Андрей забылъ вс свои миролюбивыя намренія, схватилъ татарина за рдкую бороду и задралъ его голову кверху.

— Слушай, ты, животное,— заговорилъ онъ сквозь зубы.— Я знаю, теб не хотлось бы имть надъ собой никакого начальства, чтобы грабить и жечь все по дорог!… Ты хочешь обратить меня въ проводника! Вотъ теб проводникъ! вотъ теб проводникъ!

И онъ началъ стучать его головою о деревянную стну.

Татаринъ притихъ и больше уже не хватался за кинжалъ. Панъ Кмицицъ надлъ на голову шапку Субагази и вытащилъ изъ-подъ полы зеленый перначъ.

— Смотри сюда, рабъ!

— Алла!— прошепталъ пораженный Уланъ.

— И сюда!— Кмицицъ досталъ изъ кармана зеленый шнуръ.

Но Акбахъ-Уланъ лежалъ уже у его ногъ.

Спустя, часъ, татары длинною лентой тянулись уже по дорог, ведущей изъ Львова къ Великимъ Очамъ.

‘Славный отрядъ!— думалъ про себя панъ Андрей.— Мн все кажется, что я веду цлое стадо волковъ, но съ такими можно пройти не только республику, но и всю Пруссію. Подожди же, князь Богуславъ!’

И онъ самодовольно улыбнулся.

‘Богъ не отказалъ мн въ ловкости. Вчера у меня, крон двухъ Кемличей, никого не было, а теперь цлыхъ четыреста человкъ. Пусть только начнется дло, и я наберу тысячу, а то дв такихъ головорзовъ, что и моимъ покойнымъ товарищамъ не уступятъ… Подожди же, князь Богуславъ!’

И, какъ бы для очистки совсти, онъ прибавилъ:

‘Притомъ, и отечеству я могу оказать значительную услугу’.

Татары спокойно прозжали мимо шляхетскихъ бричекъ, навьюченныхъ возовъ и пасущихся табуновъ. Не то было бы, еслибъ имъ дали волю, но теперь они сдлать ничего не смли, потому что собственными глазами видли, какъ Акбахъ-Уланъ держалъ стремя тому рыцарю, что халъ сбоку.

Львовъ скрылся уже въ отдаленіи, чамбулъ Медленно подвигался впередъ. Вдругъ впереди послышался Поспшный конскій топотъ.

Кмицицъ обернулся и увидлъ приближающихся къ нему во всю прыть пана Володівскаго и Жендзяна.

— Стой, стой!— кричалъ маленькій рыцарь.

Кмицицъ остановилъ коня.

— Здравствуйте!— сказалъ панъ Михалъ,— письма отъ короля! Одно вамъ, другое воевод витебскому.

— Да я къ пану Чарнецкому ду, а не къ пану Сапг.

— Вы прочтите сначала письмо.

Кмицицъ сломалъ печать и началъ читать:

‘Узнали мы отъ гонца, что панъ воевода витебскій не можетъ идти въ Малую Польшу и долженъ снова возвратиться на Подлясье, благодаря князю Богуславу, которой собралъ вс свои силы и хочетъ ударить на Тыкоцинъ и пана Сапгу. А такъ какъ magna pars силы пана воеводы осталась въ крпостяхъ и замкахъ, то, мы приказываемъ вамъ идти къ нему на помощь со своими татарами. Въ другомъ письм мы рекомендуемъ пану воевод нашего врнаго слугу пана Бабийича. Янъ Яазиміръ, король’.

— Какъ это хорошо!— воскликнулъ панъ Кмицицъ.— Я не знаю, какъ благодарить его величество и васъ… Когда пріхалъ этотъ гонецъ?

— Мы обдали у короля: я, двое Скшетускихъ, панъ Харлампъ и Заглоба. Вы вообразить себ не можете, панъ Заглоба разсказывалъ о своихъ достоинствахъ и неспособности Сапги. Король и оба гетмана смялись до слезъ. Въ это время и принесли письмо отъ пана Сапги. Воевода пишетъ, что давнишнія опасенія осуществились, что електоръ нарушилъ свою присягу и окончательно присоединился къ шведамъ.

— Еще одинъ врагъ, какъ будто ихъ до сихъ поръ было мало!— сказалъ Кмицицъ. Боже великіні пусть меня панъ Сапга хоть на недлю отправитъ въ Пруссію, и я ручаюсь, что десять поколній будутъ вспоминать меня и моихъ татаръ!… А съ Богуславомъ мы ужь встртимся!… Еслибъ вы привезли мн гетманскую булаву, то и тогда я меньше бы обрадовался.

— И король то же говоритъ: ‘вотъ экспедиція какъ разъ по плечу Бабинича’, и хотлъ посылать вослдъ вамъ гонца, но я предложилъ ему послать меня.

Кмицицъ наклонился на кон и схватилъ маленькаго рыцаря въ свои объятія.

— Смотрите, берегитесь Богуслава, съ нимъ плохо шутить.

— Одному изъ насъ смерть писана… Эхъ, кабы вы открыли мн свою тайну владть шпагой! Ну, длать нечего, теперь времени нтъ!… Я увренъ, что Господь мн и такъ поможетъ наказать моего врага.

— Дай Богъ, дай Богъ!… Да хорошенько проучите этихъ измнниковъ пруссаковъ.

— Будьте спокойны. До свиданія!

Кмицицъ повернулъ свой чамбулъ и пошелъ прямо на сверъ.

Глава XX.

Узенькіе глазки Акбахъ-Улана заблистали радостью при вид Замостья, а когда онъ узналъ, что эта крпость недавно выдержала осаду всхъ силъ Хмельницкаго, удивленію татарина не было границъ.

Владлецъ крпости, панъ Янъ Замойскій, позволилъ имъ войти въ городъ. Самъ Кмицицъ не разсчитывалъ видть что-нибудь подобное и съ любопытствомъ смотрлъ на широкія, прямыя улицы, на великолпныя зданія коллегіи и духовной семинаріи, на толстыя стны и огромныя пушки. Какъ рдкій магнатъ могъ сравняться съ внукомъ великаго канцлера, такъ рдкая крпость выдерживала сравненіе съ Замостьемъ.

Самъ коронный чашникъ еще боле пришелся по сердцу Кмицицу. То былъ настоящій царекъ въ своемъ Замость: человкъ въ полномъ развитіи силы, весьма преставительной наружности, хотя немного истасканный (во время юности панъ Замойскій не привыкъ себ ни въ чемъ отказывать). Женщинъ, впрочемъ, онъ любилъ до сихъ поръ, а здоровье его не было подорвано уже до такой степени, чтобы веселая улыбка навсегда исчезла съ его лица. Женатъ онъ не былъ до сихъ поръ, несмотря на то, что первйшія фамиліи республики охотно породнились бы съ нимъ. Впослдствіи онъ нашелъ себ жену въ лиц одной француженки, которая вышла замужъ за Замойскаго, любя другаго и не предвидя, что этотъ послдній, спустя нсколько лтъ, увнчаетъ королевскою короной ея и свою голову.

Владлецъ Замостья особенно быстрымъ умомъ не отличался, почестей не добивался, хотя он сами шли къ нему.

— Зачмъ мн обивать дворцовые пороги?— говаривалъ онъ друзьямъ, которые упрекали его въ недостатк благороднаго честолюбія.— Въ Замость я не только Янъ Замойскій, но и Себпанъ Замойскій.

Панъ чашникъ очень любилъ, чтобъ его называли Себпаномъ. Онъ очень любилъ прикидываться недалекимъ, хотя получилъ прекрасное воспитаніе и молодость провелъ при заграничныхъ дворахъ. Вообще, несмотря на свои недостатки, это былъ достойный человкъ, лучше многихъ въ республик.

Кмицицъ ему очень понравился и получилъ приглашеніе на обдъ. Здсь пану Андрею пришлось познакомиться съ княгиней Гризельдой Виснвецкой, сестрой пана Замойскаго и вдовой знаменитаго Ереміи. Князь Еремія, когда-то одинъ изъ самыхъ богатыхъ людей во всей республик, утратилъ все свое неисчислимое богатство во время козацкаго возстанія, и вдова его проживала у своего брата.

Несмотря на это, княгиня¹ сохранила все свое величіе и панъ Янъ первый готовъ былъ сдувать съ нея всякую пылинку, причемъ боялся ее, какъ огня. Не было случая, чтобъ онъ поступилъ вопреки ея вол или не посовтовался бы въ какомъ-нибудь важномъ случа. Дворовые его толковали между собой, что княгиня распоряжается всмъ Замостьемъ, арміею и самимъ братомъ, но она очень мало обращала вниманія на все это, всею душой преданная памяти мужа о воспитаніи сына. Сынъ этотъ недавно и весьма на короткое время пріхалъ изъ Вильны навстить мать. Это былъ юноша въ цвт лтъ, но напрасно Кмицицъ искалъ въ немъ чего-нибудь особеннаго, могущаго характеризовать сына великаго Ереміи.

Мальчикъ былъ очень красивъ. Люди, ближе знавшіе его, утверждали, что только природная робость мшаетъ ему проявить во всемъ блеск вс свои способности, свою память, отличное знакомство со многими языками, и что вялость и страсть хорошо и плотно покушать еще не Богъ всть какіе пороки.

При первомъ разговор съ княземъ, панъ Андрей убдился, что все это правда. Князь разсуждалъ обо всемъ очень толково и остроумно, за то при первомъ же обд подтвердилось и то, что говорили объ его обжорств. Михалъ Виснвецкій, кажется, только и думалъ, что объ д. Его большіе, выпуклые, несмлые глаза безпокойно слдили за каждымъ блюдомъ, а на тарелку онъ накладывалъ себ столько, что этого хватило бы на нсколько человкъ. Тогда блдное и грустное лицо княгини Гризельды становилось еще грустнй. Кмицицу стало какъ*то не по себ и онъ повернулъ голову въ сторону самого хозяина.

Но панъ чашникъ не смотрлъ ни на князя Михала, ни на своего гостя. Кмицицъ хорошенько осмотрлся вокругъ и за плечомъ княгини Гризельды увидалъ прелестное личико, котораго не замтилъ до сихъ поръ.

То была головка двочки, блая, какъ снгъ, розовая, какъ роза, и прелестная, какъ картинка. На голов ея вились прихотливыми завитками волосы, быстрые глазки пронизывали офицеровъ, сидвшихъ возл пана чашника, не исключая и его самого. наконецъ, остановились на пан Кмициц и начали въ упоръ смотрть на него, точно хотли заглянуть въ глубь самаго сердца.

Но Кмицицъ не легко приходилъ въ смущеніе, онъ также въ упоръ началъ смотрть въ эти глазки и толкнулъ въ бокъ пана Шурскаго, поручика панцырной хоругви:

— Что это за синица тамъ сидитъ?

— Не говорите такъ легко о томъ, кого вы не знаете, — громко отвтилъ Шурскій.— Эта не синица, а панна Анна Божобогатая-Красеньская… И вамъ я совтую ее звать не иначе, если вамъ не угодно будетъ расплатиться за свою невжливость!

— Вы, вроятно, не знаете, что синица — птичка очень красивая, и поэтому здсь обиднаго ничего нтъ,— засмялся Кмицицъ,— а вотъ, что вы влюблены въ нее по уши, тутъ сомннія никакого и быть не можетъ!

— Вы спросите лучше, кто здсь не влюбленъ?— обидчиво пробормоталъ Шурскій.— Самъ панъ чашникъ вс глаза проглядлъ и на мст усидть не можетъ.

— И это вижу отлично!

— Да что вы можете видть!… Онъ, я, Грабовскій, Столанкевичъ… всхъ заполонила… И съ вами будетъ то же самое, если вы здсь долго просидите. Ей двадцати четырехъ часовъ достаточно.

— Ну, нтъ! Со мною она и въ двадцать четыре мсяца ничего не подлаетъ.

— Какъ же такъ?— изумился панъ Шурскій.— Вы изъ стали, что ли, вылиты?

— Нтъ… А если у васъ денегъ нтъ, то васъ ограбить никто не можетъ…

— Разв что такъ!— отвтилъ Шурскій.

Панъ Кмицицъ нахмурился. Ему пришла на память своя любовь и свои огорченія, и онъ уже не обращалъ вниманія, какъ черные глазки все упорнй смотрли на него, точно спрашивали: откуда ты взялся и куда идешь, молодой рыцарь?

Посл обда панъ чашникъ взялъ его подъ руку и повелъ прогуливаться по комнат.

— Панъ Бабиничъ,— сказалъ онъ,— вы, кажется, родомъ изъ Литвы?

— Такъ точно, панъ чашникъ.

— Скажите, пожалуйста, вамъ знакома фамилія Подбипентовъ?

— Фамилія знакома, но ихъ самихъ на свт нтъ,— послдній погибъ подъ Збаражемъ. То былъ одинъ изъ самыхъ величайшихъ рыцарей Литвы. Кто у насъ не слыхалъ о Подбипентахъ!

— Слышалъ и я, но спрашиваю васъ вотъ почему: у моей сестры на попеченіи находится панна, Божобогатая-Красеньская по фамиліи… Родъ хорошій!… Вотъ она, то и была невстой Подбипенты. Конечно, зная, какъ сестра расположена къ ней, и я стараюсь длать для нея что’могу.

— Что же, это очень пріятное занятіе!— вставилъ Кмицицъ.

Панъ Замойскій усмхнулся и подмигнулъ глазомъ:

— Какова штучка-то, а?— но онъ сразу опомнился.

— Измнникъ, хотлъ было все вывдать, а я чуть было не проговорился!…

— Что такое именно?— спросилъ Кмицицъ, проницательно глядя ему въ глаза.

Тутъ Себпанъ окончательно сообразилъ, что гостя ему не провести, и что если кто останется проведеннымъ, то онъ самъ, и измнилъ тактику.

— Ну, да… о чемъ я говорилъ?… Видите ли, этотъ Подбипента завщалъ ей все свое состояніе. Я ужь не упомню названій фольварковъ, странныя какія-то: Балтуне, Сыруцяны, Мышьи Кишки, что-то въ этомъ род… Пять или шесть фольварковъ.

— О, это большія имнія. Подбипента былъ очень богатый человкъ, и если панна унаслдуетъ все его состояніе, то можетъ искать мужа среди сенаторовъ.

— А гд находятся эти Сыруцяны и еще… какъ тамъ ихъ?

— Въ Витебскомъ воеводств.

— Далеко… игра свчъ не стоитъ, тмъ боле, что весь этотъ край занятъ непріятелемъ.

— Какъ непріятель уйдетъ, такъ мы и въ имніе заглянемъ. Но Подбипенты владютъ землей и въ другихъ мстахъ, въ Жмуди, напримръ.

— Такъ посовтуйте мн, что сдлать для пользы этой двушки?

Кмицицъ разсмялся.

— Я предпочитаю дать совтъ въ этомъ дл, чмъ въ какомъ-нибудь другомъ. Лучше всего послать панну къ Сапг. Разъ онъ приметъ въ ней участіе, то она можетъ считать свое дло совершенно выиграннымъ.

— Конечно. Разъ она будетъ у него на глазахъ, то онъ скоре сдлаетъ для нея все.

Панъ Кмицицъ съ удивленіемъ посмотрлъ на своего собесдника.

‘Зачмъ ему понадобилось выпроводить ее отсюда?’ — подумалъ онъ.

— Въ лагер, въ палатк пана воеводы, ей жить нельзя,— этого говорить нечего,— но она могла бы оставаться съ его дочерями. Въ одномъ только затрудненіе: какъ ее отправить туда? Вы знаете, какія теперь времена. Нужно было бы дать нсколько сотъ провожатыхъ, а я Замостья обезсиливать не могу. Если бы найти кого-нибудь, кто бы ее доставилъ въ сохранности… Да вотъ, напримръ, вы… вы и такъ дете къ пану Сапг. Я далъ бы вамъ письмо, а вы мн рыцарское слово, что будете заботиться о ней.

— Но, вдь, я ду съ татарами.

— Мн говорили, что татары васъ пуще огня боятся… Ну,такъ что же? Беретесь вы за это?

— Гм!… Почему бы и не такъ, если вамъ угодно… Только…

— Вы думаете, что княгиня не согласится?… Согласится ей-Богу, согласится! Вообразите, она подозрваетъ, что я…

Чашникъ нагнулся къ уху Кмицица и началъ что-то шептать.

— Каково это, а? Конечно, я не спорилъ,— стану я толковать съ бабами! Я предпочелъ бы лучше видть шведовъ подъ Замостьемъ. А теперь я представлю ей лучшее доказательство, что у меня въ голов ничего дурнаго не было.

Чашникъ повернулся и ушелъ въ другую комнату. Кмицицъ посмотрлъ ему въ слдъ и подумалъ:

— Хитришь ты что-то, панъ чашникъ, и я хотя не вполн понимаю твою цль, но вижу ловушку, тмъ боле, что и хитрецъ-то ты не изъ важныхъ.

Панъ чашникъ былъ очень доволенъ собою, хотя отлично понималъ, что сдлалъ только половину дла, оставалась другая, и настолько трудная, что въ душу пана чашника закрадывалось сомнніе и даже страхъ: нужно было еще испросить распоряженія княгини Гризельды.

Но какъ бы то ни было, а другаго длать ничего не оставалось, и вотъ на другой день, посл завтрака, чашникъ отправился на половину сестры.

Княгиня вышивала коверъ въ костлъ, панна Анна разматывала развшанный на двухъ стульяхъ мотокъ нитокъ, быстро мелькая своими блыми ручками.

У пана чашника даже глаза загорлись, но онъ тотчасъ принялъ важный видъ и заговорилъ небрежнымъ тономъ:

— Знаешь, тотъ панъ Бабиничъ, что пріхалъ сюда съ татарами,— онъ литвинъ. Хорошій человкъ, благовоспитанный и рыцарь въ полномъ смысл слова. Я разспрашивалъ его о наслдств панны Божобогатой. Оказывается что-то очень иного.

— Я очень за нее рада,— отвтила княгиня.

— Только нужно слдить, какъ бы родственники покойнаго все не расхватали. Бабиничъ говоритъ, что воевода витебскій могъ бы здсь помочь, если захочетъ. Это человкъ такой, которому я поручилъ бы свою собственную дочь. Ему достаточно сказать слово и трибуналы все сдлаютъ по его. Но, по словамъ Бабинича, панн Анн необходимо самой хать въ т стороны… Понимаешь, нужно, чтобъ installatia pro forma была сдлана.

‘Installatia pro forma’ чашникъ выдумалъ сейчасъ и пустилъ въ ходъ, какъ очень убдительный аргументъ.

— Какъ же ей хать?… По дорог шведы… Наконецъ, кто ее проводитъ?

— Шведы отступили къ Люблину, а проводить ее можетъ хоть бы тотъ же Бабиничъ.

— Съ татарами? Побойся Бога! Это народъ дикій и страшный.

— Я не боюсь татаръ,— скромно сказала панна Анна и присла.

Но княгиня движеніемъ руки выслала ее изъ комнаты и пытливо посмотрла брату прямо въ глаза.

— Татары страшно боятся Бабинича,— замтилъ панъ чашникъ.— Онъ ихъ десятками вшаетъ за малйшіе проступки.

— Нтъ, я не могу согласиться на эту поздку,— сказала княгиня.— Анна двушка добрая, но легкомысленная и сама любитъ кружить голову другимъ… Впрочемъ, ты могъ убдиться на своемъ опыт. Я никогда не поручила бы ее человку молодому и неизвстному.

— Неизвстному! Кто же не слыхалъ о Бабиничахъ? Люди богатые, солидные! (панъ чашникъ первый ничего не слыхалъ о Бабиничахъ). Наконецъ, ты могла бы дать ей какую-нибудь пожилую женщину, тогда и приличія вс были бы соблюдены. А за Бабинича я ручаюсь.

Княгиня оставила свое шитье.

— Янъ, ты сговорился съ Бабиничемъ?

— Этого только не доставало! Ты можешь прочесть письмо, которое я напишу пану Сапг, можешь сама написать, если хочешь. Я же даю слово, что шага изъ Замостья не сдлаю…

— Почему же ты такъ настаиваешь, чтобъ она выхали изъ Замостья?

— Я уже объяснилъ теб: для ея же пользы, только для ея пользы. Но коль скоро меня въ чемъ-то подозрваютъ, я не скажу больше ни слова и умываю руки… Впрочемъ, нтъ, мн дйствительно важно удалить ее изъ Замостья. Очень мн пріятно видть, какъ ты бросаешь на меня суровые взоры и морщишь брови…А потомъ… что она съ офицерами моими сдлала? Вс головы потеряли, на сабляхъ дерутся, Богъ знаетъ что… ни согласія, ни порядка, обязанностей своихъ не исполняютъ…Нтъ, довольно мн этого! А за Михаломъ ужь сама смотри,— это твое дло, не мое.

— За Михаломъ?— тихо спросила княгини. Брови ее нахмурились, щеки поблднли.

— Я про Анну дурнаго ничего не говорю, она со всми одинаково обращается… Да, наконецъ, повторяю: это вовсе не мое дло. Пусть Михалъ ей мотки шелка держитъ, пусть краснетъ, глядя на нее, пусть подглядываетъ за нею въ замочную скважину?… А, впрочемъ… она шляхтянка,— ну, родъ хорошій… мы сами тоже шляхтичи… потомъ богата будетъ современемъ, очень. Правда, въ лтахъ разница, но и это также не мое дло.

Панъ чашникъ всталъ и, почтительно поклонившись сестр, пошелъ къ дверямъ.

Княгиня чувствовала, какъ кровь ударила ей въ голову. Гордая аристократка во всей республик не видала партіи, равной для Виснвецкаго, а тутъ это дикое предположеніе…

— Янъ,— сказала она,— подожди!

— Я хотлъ было доказать теб: primo, что ты несправедливо подозрваешь меня, secundo, что должна смотрть за кмъ-то другимъ. Затмъ можешь длать, что угодно, мн говорить нечего.

Панъ Замойскій поклонился еще разъ и вышелъ изъ комнаты.

Глава XVI.

Панъ чашникъ говорилъ отчасти правду объ отношеніяхъ Михала въ Анн. Князекъ былъ влюбленъ въ не такъ же, какъ и вс, не исключая пажей, но въ этой любви не было ничего серьезнаго. Тмъ не мене, княгиня Гризельда, мечтающая о блестящей будущности своего сына, встревожилась не на шутку. Михалъ и Анна были позваны къ допросу. Молодой князекъ струсилъ и расплакался, панна Анна расплакалась также и на колняхъ просила княгиню позволить ей хать въ Литву. Молодой двушк хотлось повидать свтъ и новыхъ людей, а отчасти пококетничать съ молодымъ и статнымъ рыцаремъ.

Разговоръ съ Кмицицемъ совершенно успокоилъ княгиню. Срые глаза пана Андрея смотрли такъ прямо и правдиво, что сомнваться въ его словахъ не было никакой возможности. Онъ признался, что любитъ другую, и голова его занята только исключительно одною ею. Наконецъ, онъ далъ рыцарское слово, что будетъ охранять двушку отъ всякой опасности, а въ случа надобности положитъ за нее свою голову.

— А, молодой рыцарь!— весело заговорилъ панъ чашникъ, входя въ комнату сестры,— вы лишаете Замостье его лучшаго украшенія! Смотрите, будьте осторожны! Какъ бы ее кто-нибудь не отбилъ у васъ.

— Пусть попробуетъ! Я далъ слово пани княгин, а я всегда сдерживаю свое слово.

— Я шучу… Бояться нечего, но осторожность, вообще, не мшаетъ.

— А я хотлъ просить у васъ какую-нибудь крытую коляску.

— Хоть дв!… Но вы, вдь, не сейчасъ же дете?

— Сейчасъ. Мн нужно хать, я здсь и такъ зажился.

— Такъ пошлите вашихъ татаръ въ Красный Ставъ. Я съ своей стороны распоряжусь, чтобы имъ дали овса и сна, а вамъ до Краснаго Става дамъ свой экскортъ. Опасности по дорог представиться никакой не можетъ,— земля вся моя. А мы еще немного попируемъ. Право, такого милаго гостя я готовъ бы задержать на цлый годъ. Кром того, я послалъ въ свой табунъ, не отыщется ли тамъ для васъ приличный конь, а хорошій конь всегда пригодится!

Кмицицъ посмотрлъ прямо въ глаза чашнику и тотчасъ же согласился.

— Благодарю васъ, я остаюсь, а татаръ отправлю сейчасъ же.

Онъ пошелъ къ татарамъ и отвелъ Акбахъ-Улана въ сторону.

— Акбахъ-Уланъ, вы пойдете сейчасъ въ Красный Ставъ по прямой дорог. Я остаюсь здсь и поду днемъ позже. Теперь слушай, что я буду говорить: въ Красный Ставъ вы не подете, а засядете въ первомъ лсу, такъ, чтобъ о васъ ни слуху, ни духу не было. Услышите на дорог выстрлъ, тогда ко мн, а то мн тутъ какую-то ловушку устраиваютъ.

— Твоя воля,— отвтилъ Акбахъ-Уланъ, прикладывая руку ко лбу и груди.

‘Разгадалъ я тебя, панъ чашникъ!— сказалъ про себя Кмицицъ.— Въ Замость ты сестры боишься, такъ хочешь двушку похитить и поселить гд-нибудь поблизости, а меня сдлать своимъ оружіемъ. Подожди же! Не на того напалъ… какъ бы теб въ свои же силки не попасться!’

На слдующій день панъ чашникъ подарилъ Кмицицу великолпнаго коня. Панъ Андрей съ благодарности) принялъ подарокъ, но тутъ же вспомнилъ о своихъ татарахъ, спрятанныхъ теперь въ придорожномъ лсу, и чуть-чуть было не расхохотался вслухъ. Въ его карман лежали два письма къ пану Сапг: одинъ отъ княгини, другой отъ пана чашника. Кмицица очень соблазняло распечатать послднее, но онъ ограничился только тмъ, что посмотрлъ на него на свтъ. Въ середин конверта оказалась чистая бумага. Значитъ, онъ врно проникъ намренія пана Замойскаго, и двушка, порученная его наблюденію, а также и письма будутъ отняты у него дорогой.

Посл обда и прощанья съ княгиней, панна Анна, вмст со старою паяной Сувальской, помстилась въ карету. Кмицицъ слъ на коня, и поздъ тронулся въ путь. Карету окружали дв сотни нмецкихъ рейтеровъ Замойскаго. Лишь только колеса загремли по спущенному мосту, панна Анна разразилась громкими рыданіями.

— Не бойтесь, я васъ не съмъ,— сказалъ Кмицицъ, наклоняясь къ окну кареты.

‘Невжа!’ — подумала панна Анна.

Они миновали уже дома, лежащіе за линіею крпостныхъ стнъ, и черезъ поле въхали въ боръ, который въ то время тянулся вплоть до Буга. Спускалась ночь, ясная и погожая, дорога извивалась впереди серебристою лентой, вокругъ царствовала глубокая тишина, прерываемая только топотомъ конскихъ копытъ.

— А татары мои, должно быть, недалеко,— подумалъ Кмицицъ и началъ прислушиваться.

— Что это?— обратился онъ къ офицеру рейтеровъ.

— Кажется, кто-то скачетъ за нами!

Едва онъ окончилъ, какъ назади, на бломъ фон дороги, показалась какая-то черная точка. Тачка все росла, росла и выросла въ фигуру придворнаго козака Замойскихъ.

— Панъ Бабиничъ, письмо отъ пана чашника!— проговорилъ запыхавшійся козакъ.

Кмицицъ приблизился въ фонарю кареты, сломалъ печать и началъ читать:

‘Уважаемый и дорогой панъ Бабиничъ! тотчасъ же посл отъзда панны Божобогатой до меня дошли слухи, что шведы не только отступили на Люблинъ, но еще и собираются напасть на мое Замостье. Значитъ, дальше вамъ хать невозможно, и, предвидя опасности, какимъ можетъ подвергнуться панна Анна, мы желали бы вновь возвратить ее въ Замостье. Рейтеры, составляющіе вашу стражу, препроводятъ ее обратно, а васъ, въ виду вашихъ длъ, мы не хотимъ удерживать. Просимъ васъ сдлать относительно этого надлежащія распоряженія’.

Изъ окна кареты выглянула головка панны Анны.

— Что такое?— спросила она.

— Ничего! Панъ чашникъ еще разъ поручаетъ васъ моему мужеству. Больше ничего.

Тутъ онъ обернулся къ возниц и рейтерамъ и крикнулъ:

— Пошелъ!

Но офицеръ осадилъ своего коня и, въ свою очередь, крикнулъ:

— Стой!… Какъ такъ: пошелъ?

— А чего же намъ стоять посереди лса?— съ притворною наивностью спросилъ Кмицицъ.

— Вы получили какой-то приказъ и я шагу не сдлаю впередъ, пока вы мн его не покажете.

— Приказа я вамъ не покажу, потому что онъ присланъ не вамъ.

— А! коли вы не хотите слушаться приказа, то я обойдусь и безъ васъ… Позжайте съ Богомъ въ Красный Ставъ, а мы съ панной возвращаемся назадъ.

Кмицицу только и нужно было, чтобъ офицеръ самъ проговорился. Теперь стало ясно, какъ Божій день, что все дло подстроено заране.

— Ступайте съ Богомъ!— еще боле грознымъ голосомъ проговорилъ офицеръ, и солдаты безъ всякой команды обнажили шпаги.

— О, дураки!— усмхнулся панъ Андрей и выпалилъ на воздухъ изъ пистолета.

Въ глубин лса раздался страшный шумъ, точно выстрлъ пробудилъ спавшее не вдалек стадо волковъ. И спереди, и сзади, и съ боковъ послышался дикій вой, затрещали втви деревьевъ подъ копытами коней и на дорог зачернлись группы всадниковъ, которые приближались съ нечеловческимъ визгомъ и воплемъ.

Кмицицъ знакомъ удержалъ своихъ татаръ и обратился къ перепуганному до-нельзя офицеру:

— Вы теперь поймете, на кого вы напали… Панъ чашникъ хотлъ одурачить меня, да и вамъ далъ не особенно почетное порученіе… Кланяйтесь ему отъ меня, скажите, что я все понялъ заране и особу, порученную мн, довезу безъ всякихъ приключеній къ пану Сапг.

Офицеръ испуганными глазами обвелъ дикія лица наздниковъ, окружающихъ его со всхъ сторонъ.

— Конечно, вы можете длать, что вамъ будетъ угодно,— сказалъ онъ дрожащимъ голосомъ,— только панъ чашникъ съуметъ вамъ отомстить.

Кмицицъ весело разсмялся.

— Пусть лучше онъ свою месть обратитъ на васъ. Еслибъ вы не проговорились, что вамъ все извстно заране, я безпрекословно отдалъ бы вамъ пагіну Божобогатую… Ну, кланяйтесь пану чашнику и посовтуйте ему на будущее время выбирать себ офицеровъ поумнй.

Судя по спокойному тону Кмицица, офицеръ немного ободрился и спросилъ уже нсколько храбре:

— Значитъ, мы такъ ни съ чмъ и вернемся въ Замостье?

— Какъ ни съ чемъ?… Вы возвратитесь съ моимъ письмомъ, которое я прикажу написать на вашей шкур.

— Панъ Бабиничъ…

— Бери ихъ!— крикнулъ Кмицицъ.

Черезъ нсколько минутъ вс рейтеры лежали связанные одинъ о-бокъ другаго на дорог. Кмицицъ приказалъ дать имъ по ста ударовъ ременною плетью, а офицеру сто пятьдесятъ. Не помогли и вопли панны Анны, которая, хорошенько не понимая, въ чемъ дло, умоляла рыцаря прекратить наказаніе.

— Тише!— загремлъ Кмицицъ.— А! такъ, значитъ, и вы были съ ними въ заговор, и вы знали, что панъ чашникъ хочетъ для виду только выпроводить васъ изъ Замостья и затмъ помстить въ какой-нибудь уединенный замокъ?

— Господи, Господи!— воскликнула панна Анна и въ ея голос слышалось столько неподдльнаго горя и искренности, что Кмицицъ заговорилъ уже гораздо мягче:

— Успокойтесь… вы подете спокойно къ пану Сапг, потому что панъ чашникъ не разсчиталъ, съ кмъ иметъ дло… А вотъ эти люди, которыхъ я приказалъ высчь, должны были похитить васъ.

Панна Божобогатая схватила руку Кмицица и приложила ее къ своимъ блднымъ губамъ.

— Ну, ну… садитесь въ карету, не то ножки промочите… Да не бойтесь ничего, вы здсь въ большей безопасности, чмъ въ отцовскомъ дом.

Тмъ временемъ ордынцы перескли нмцевъ всхъ до одного. Оружіе, лошадей и платье рейтеровъ Кмицицъ все отдалъ своимъ татарамъ и двинулся въ дальнйшій путь.

Въ Красномъ Став панъ Андрей сообразилъ, что ему нечего ждать извстія изъ Замостья и что оставаться здсь вовсе не безопасно. Однако, онъ написалъ чашнику слдующее письмо: ‘Ясновельможный панъ чашникъ!

‘Великимъ людямъ Богъ всегда даетъ и великій разумъ. Я понялъ сразу, что вы только хотли подвергнуть меня испытанію, приказавъ мн выдать панну Божобогатую, тмъ боле, что солдаты ваши сразу заявили о томъ, что знаютъ вашъ приказъ, хотя вы изволите писать, что пришли къ таковому ршенію уже посл нашего отъзда. Удивляясь, съ одной стороны, изумительной вашей проницательности, я, съ другой, вновь подтверждаю, что свято выполню взятую на себя обязанность. Но такъ какъ ваши солдаты, очевидно, плохо растолковали себ ваши намренія, вели себя грубо, даже угрожали моей жизни, то я, несомннно, угодилъ бы вамъ, еслибъ ихъ всхъ повсилъ. Я не исполнилъ этого и почтительнйше прошу у васъ прощенія. Впрочемъ, я ихъ всхъ выскъ, и если вы, ясной вельможный панъ чашникъ, найдете мое наказаніе черезъ-чуръ слабымъ, то можете по своей вол увеличить его. Изъявляя надежду, что мои поступки заслужатъ ваше милостивое одобреніе, имю честь быть вашимъ врнымъ слугой. Бабиничъ’.

Драгуны дотащились до Замостья позднею ночью и не посмли показаться на глаза пану чашнику. Обо всемъ происшедшемъ онъ узналъ изъ письма, которое на другой день привезъ ему красноставскій козакъ.

Панъ Замойскій заперся на три дня въ своей комнат и не пускалъ къ себ никого. Слышали, что онъ ругался по-французски, а это съ нимъ случалось только въ минуты самаго, сильнаго гнва.

Но буря мало-по-малу успокоилась. На четвертый и пятый день панъ Замойскій былъ очень молчаливъ, ворчалъ что-то про себя и дергалъ за усъ, только въ воскресенье, хвативъ лишнюю чарку меда, развеселился и сказалъ сестр:

— А знаешь, я могу похвастаться своею проницательностью. Нсколько дней тому назадъ я подвергъ испытанію того рыцаря, что повезъ Анну, и теперь… теперь могу поручиться, что онъ въ сохранности доставитъ ее пану Сапг.

Черезъ мсяцъ вниманіе пана чашника было отвлечено въ другую сторону, а немного спустя онъ и самъ поврилъ, что все, что было, совершилось по его вол.

Глава XVII.

Воеводство Любельское въ значительной части, а Подлясское почти все было въ польскихъ рукахъ. Панъ Сапга временно стоялъ въ Вялой. Силы его состояли изъ десяти тысячъ регулярныхъ войскъ, конницы и пхоты. То были остатки литовскихъ войскъ, дополненные новобранцами.

Кмицицъ, възжая въ Вялую, думалъ только объ одномъ. У пана Сапги служило столько шляхты изъ Литвы, столько бывшихъ радзивилловскихъ офицеровъ, что ни о^ннъ, такъ другой могутъ узнать его, а узнаютъ, такъ изрубятъ въ куски. Положимъ, наружность его сильно измнилась съ того времени, а усы онъ зачесывалъ кверху такъ, что его скоре можно было принять за какого-нибудь Эриксона, чмъ за польскаго шляхтича.

Воевода принялъ его ласково, да какъ ласково и не принять того, о которомъ самъ король пишетъ:

‘Посылаю вамъ нашего врнйшаго слугу, прозваннаго ченстоховскимъ Гекторомъ за защиту святой обители, рыцаря, нсколько разъ жертвовавшаго за насъ своею жизнью. Поручаю его вашему особенному вниманію, какъ бы онъ не встртилъ обиды со стороны вашихъ офицеровъ. Фамилія его вымышлена, но намъ извстно его настоящее имя, а равно и причины, заставляющія его прибгнуть къ этому:

— Зачмъ вы носите вымышленную фамилію?— спросилъ воевода.

— Я изгнанникъ, я не могу служить подъ своимъ именемъ. Но вамъ я открою все, признаюсь во всемъ. Мое имя — Кмицицъ!

Воевода отступилъ на нсколько шаговъ назадъ.

Тотъ, который общалъ похитить короля и живымъ или мертвымъ доставить его князю Богуславу?

Кмицицъ, со свойственною ему энергіей, разсказалъ все, что случилось, какъ его отуманилъ Радзивиллъ, какъ, услыхавъ признаніе изъ устъ Богуслава, онъ похитилъ его и какъ, вслдствіе этого, обрекъ себя на мщеніе страшнаго князя.

Воевода не могъ не врить,— за Кмицица ручался самъ король. Кром того, душа пана Сапги была преисполнена такою радостью, что въ настоящую минуту онъ готовъ былъ бы обнять своего величайшаго врага. Вотъ что писалъ король дальше въ своемъ письм:

‘Хотя, по обычнымъ законамъ, вакантную посл воеводы Виленскаго булаву мы можемъ отдать посл совщанія съ сеймомъ, но при ныншнихъ чрезвычайныхъ обстоятельствахъ отдаемъ ее вамъ за ваши заслуги, вполн надясь, что наше постановленіе будетъ безпрекословно утверждено будущимъ сеймомъ’.

Панъ Сапга, какъ говорили тогда въ республик, ‘заложилъ кунтушъ и продалъ послднюю серебряную ложку’,— и, правда, онъ служилъ отчизн не изъ-за выгодъ, не изъ-за почестей. Но этотъ актъ королевской воли озарялъ новымъ блескомъ домъ Сапгъ, а къ этому ни одинъ изъ тогдашнихъ ‘королевичей’ не могъ относиться равнодушно. И панъ Сапга теперь готовъ былъ сдлать для короля все, что могъ, и попытаться сдлать то, что было выше его силъ.

— Коль скоро король пожаловалъ мн гетманскую булаву,— сказалъ онъ Кмицицу,— то я становлюсь вашимъ главнымъ начальникомъ, и, значитъ, вамъ опасаться нечего. Здсь много всякаго народа, вы не лзьте ко всмъ на глаза, пока я не предостерегу солдатъ и не сниму’съ васъ клеветы Богуслава.

Всть о королевской милости быстро распространилась по всему лагерю. Офицеры цлыми толпами собирались подъ окнами гетмана. Повсюду загорлись огни, заиграли трубы, загрмли выстрлы пушекъ и мушкетовъ. Панъ Сапга устроилъ великолпный пиръ и вся ночь прошлц среди веселыхъ, криковъ и тостовъ.

Панъ Андрей на пиру не былъ, за то гетманъ, какъ будто мимоходомъ, завелъ разговоръ о коварств всхъ Радзивидловъ вообще.

— Вс они были необычайно ловки,— сказалъ гетманъ,— но въ интригахъ Богуславъ перещеголялъ своего покойнаго двоюроднаго брата… Вы помните, господа, Кмицица, или, по крайней мр, хоть сдыхали о немъ. Такъ вотъ, вообразите себ, Богуславъ распустилъ слухъ, что Кмицицъ общалъ ему поднять руку на короля. Это гнусная ложь!

— Однако, Кмицицъ помогалъ Янушу въ его замыслахъ.

— Да, но потомъ увидлъ всю правду, и, какъ человкъ горячій, похитилъ Богуслава, чтобъ отдать его намъ. Князь вырвался изъ его рукъ и придумалъ такой ужасный способъ мести… Кмицицъ же бжалъ въ Ченстохово, проявилъ тамъ чудеса храбрости, а потомъ, говорятъ, въ одной битв защитилъ короля своею собственною грудью.

И т же самые солдаты, которые за минуту до того готовы били изрубить въ куски Кмицица, теперь начали сочувственно отзываться объ немъ.

— Кмицицъ не такой человкъ, онъ себя въ обиду не дастъ!,

— Князь конюшій набросилъ своею клеветой тнь на всхъ солдатъ!

— Если панъ гетманъ ручается за него, значитъ, все такъ я было… Здоровье пана гетмана!

Немного еще, и, пожалуй, провозгласили бы здоровье Кмицица. Правда, слышались и непріязненные отзывы, преимущественно со стороны бывшихъ радзивилловскихъ офицеровъ. Сапга услыхалъ это и сказалъ:

— А знаете, господа, почему этотъ Кмицицъ пришелъ мн на память? Королевскій посолъ Бабиничъ похожъ на него какъ дв капли воды. Сначала я и самъ обманулся.

Тутъ панъ Сапга строго оглянулъ своихъ собесдниковъ.

— Да хотя бы и самъ Кмицицъ пріхалъ сюда! Разъ онъ исправился, я съумлъ бы охранить его отъ всякихъ непріятностей. Надюсь, что королевскій посолъ не встртитъ ихъ за свое сходство съ Кмицицемъ. Ставлю это на видъ панамъ ротмистрамъ всеобщаго ополченія: тамъ дисциплина всегда слабе, чмъ гд бы то ни было!

Когда Сапга говорилъ такимъ образомъ, то только одинъ панъ Заглоба осмливался ему прекословить. Но гетманское чело скоро вновь прояснилось и кубки опять весело заходили по столу.

На слдующій день Сапга выслалъ Анну въ Гродно съ паномъ Котчиценъ. Въ Гродн, посл того, какъ Хмельницкій оставилъ его, проживало семейство воеводы.

Глава XVIII.

Посл отъзда панны Анны армія Сапги еще цлую недлю простояла въ Бялой. Кмицицъ съ татарами также отдыхалъ въ сосдней деревн, Рокитн. Пріхалъ въ Бялую и владлецъ ея, князь кравчій Михалъ Казиміръ Радзивиллъ, могущественный вельможа изъ линіи несвжской, вовсе не похожій на своихъ биржанскихъ родственниковъ. Можетъ быть, не мене ихъ честолюбивый, онъ стоялъ на сторон короля и теперь привелъ гетману значительную помощь, несмотря на то, что громадныя его имнія сильно пострадали за послднюю войну.

Панъ Сапга радостно привтствовалъ въ своемъ лагер пана кравчаго. Онъ хорошо понималъ, какое впечатлніе произведетъ на всю Польшу всть, что Радзивиллъ пошелъ на Радзивилла, и въ какомъ свт посл этого представятся дйствія Богуслава. Теперь гетманъ почти не сомнвался въ побд, хотя, по своему обыкновенію, обдумывалъ все не торопясь и каждый день сзывалъ на совтъ своихъ офицеровъ.

Князь совтовалъ, не теряя времени, идти на Богуслава и ударить на него, не вступая ни въ какіе переговоры, но гетманъ думалъ иначе. Предполагаемый походъ Богуслава на Подлясье могъ быть только военною хитростью, съ цлью помшать Сапг соединиться съ королевскими войсками. Богуславъ будетъ отступать передъ Сапгой, не принимая битвы, а въ это время Карлъ Густавъ съ алекторомъ ударятъ на Чарнецкаго, сотрутъ его и дло обороны погибнетъ навсегда. Сапга такъ убдительно высказывалъ свои доводы, что даже самъ Кмицицъ въ глубин души соглашался съ нимъ. Прежде всего нужно было ршить, чего держаться. Если бы оказалось, что походъ Богуслава былъ только военною игрой, то противъ него достаточно выставить только два-три полка, а затмъ вс силы немедленно двинуть къ Чарнецкому и главной непріятельской сил. Нсколько полковъ гетманъ могъ оставить безъ особаго ущерба для себя, тмъ боле, что не вс его силы были сгруппированы въ окрестностяхъ Вялой: такъ, молодой панъ Криштофъ Сапга стоялъ съ двумя легкими хоругвями и полкомъ пхоты въ Яворов, Гороткевичъ около Тыкоцина, да, кром того, въ Блосток стояла полевая пхота.

Силъ этихъ совершенно достаточно, чтобы дать отпоръ Богуславу. Гетманъ разослалъ повсюду своихъ гонцовъ и ждалъ извстій, но извстія пришли сами и словно громъ небесный поразили всхъ своею неожиданностью.

Въ Бильскомъ замк шелъ совтъ, какъ вошелъ дежурный офицеръ и подалъ гетману какой-то пакетъ.

Едва панъ Сапга распечаталъ письмо, какъ измнился въ лиц и глухо проговорилъ:

— Мой родственникъ разбитъ на-голову подъ Яворовымъ самимъ Богуславомъ. Письмо писано въ минуту отчаянія и стыда, поэтому въ немъ нтъ ни слова о силахъ Богуслава. Должно быть, он не малы, если могли намъ нанести такое пораженіе.

Въ это время двери вновь отворились и въ комнату вошло двое солдатъ, забрызганныхъ грязью, въ изорванныхъ одеждахъ.

— Вы изъ полка Гороткевича?— сразу догадался Сапга.

— Такъ точно!

— Гд онъ теперь?

— Не знаемъ, можетъ быть, убитъ… Хоругвь наша разбита княземъ Богуславомъ. Мы убжали изъ плна.

— Гд на васъ напали?

— Подъ Тыкоциномъ.

— Отчего же вы не спрятались въ крпости?

— Крпость взята.

Гетманъ закрылъ глаза рукою и потомъ провелъ ею по лбу.

— Вы откуда убжали?

— Изъ Дрогичина.

— Такъ Богуславъ въ Дрогичин?

— Тамъ его авангардъ. Князь остался позади. Онъ разбилъ какой-то конвой, который провожалъ панъ Котчицъ.

— Панна Божобогатая!— сорвалось съ устъ Кмицица.

Ему никто не отвтилъ. Наступило долгое, тягостное молчаніе.

Успхи Богуслава совершенно смутили всхъ присутствующихъ. Вотъ до чего довела хваленая осторожность гетмана!

Сапга, въ свою очередь, чувствовалъ, что поступалъ, какъ слдуетъ, и не могъ признать за собой никакой вины. Онъ первый опомнился отъ тягостнаго положенія и заговорилъ:

— Все это случайности, которыя на войн вовсе не рдкость и которыя никакъ не должны насъ смущать. Жалко тхъ хоругвей, правда, но бда была бы еще больше, еслибъ Богуславъ оттснилъ насъ въ какое-нибудь отдаленное воеводство. Князь конюшій идетъ къ намъ. Выйдемъ же на встрчу дорогому гостю. Сейчасъ же трубить сборъ. Мы выступимъ завтра на разсвт. Панъ Бабиничъ пойдетъ впередъ со своими татарами и постарается доставить намъ какъ можно скорй языка.

Кмицицъ тотчасъ же исчезъ за дверями, а спустя часъ уже во всю прыть мчался въ Рокитну.

Панъ гетманъ тоже не медлилъ и на слдующее утро двинулся во слдъ Кмицицу.

Въ Ракитн татаръ и слдъ простылъ, они пришли вчера и должны были быть далеко. Пана Сапгу удивило, что по дорог о нихъ ничего невозможно было разузнать, хотя отрядъ изъ нсколькихъ сотенъ человкъ не могъ пройти незамченнымъ.

— Не даромъ Хованскій назначилъ цну за его голову,— сказалъ Оскерко, знавшій тайну Кмицица.— Онъ пробирается, словно волкъ, за то какъ волкъ и укусить можетъ.

— Жаль только, что онъ словно въ воду канулъ, — отвтилъ воевода.

Дйствительно, прошло нсколько дней безъ всякаго извстія. Главныя силы Сайги дошли до Дрогичина, перешли Бугъ, а непріятеля все нтъ. Гетманъ начиналъ безпокоиться. Очевидно, Богуславъ ршилъ отступать, но съ какою именно цлью? Боялся ли онъ столкновенія съ Сапгой, или хотлъ облегчить шведскому королю нападеніе на Чарнецкаго и коронныхъ гетмановъ? Бабиничъ долженъ былъ поймать языка и доставить гетману врныя свднія о непріятел, а, между тмъ, о Бабинич ни слуху, ни духу. Воевода начиналъ терять терпніе и только хмурилъ брови, когда въ его присутствіи кто-нибудь вспоминалъ о Бабинич.

Въ Блосток, едва только гетманское войско расположилось на отдыхъ, какъ стража донесла, что приближается какой-то отрядъ.

— Можетъ быть, это Бабиничъ!— закричалъ гетманъ.— Задамъ же я ему!

Но оказалось, что это не Бабиничъ, а отрядъ изъ нсколькихъ десятковъ всадниковъ, погоняющій толпу плнниковъ со связанными руками. Несчастные представляли страшный видъ, оборванные, полунагіе, исхудалые, окровавленные, они съ тупою покорностью шли впереди, не обращая вниманіе ни на что, даже на свистъ ременныхъ бичей, которые падали на ихъ истерзанныя плечи.

Какой-то старый татаринъ, очевидно, ордынскій вахмистръ, приблизился къ Сапг и подалъ ему письмо Кмицица.

Гетманъ сломалъ печать и началъ читать вслухъ:

‘Ясновельможный панъ гетманъ! если я до сихъ поръ не прислалъ вамъ никакого извстія, то это потому, что я шелъ не позади, а впереди войска князя Богуслава’.

— Да это воплощенный дьяволъ!— изумился гетманъ и вновь продолжалъ читать:

‘Это было весьма небезопаснымъ дломъ, потому что князь повсюду разсылалъ свои разъзды, но я справлялся съ ними у, такимъ образомъ, пробился впередъ, отъ чего князь пришелъ въ большое смущеніе и предполагаетъ, что окруженъ со всхъ сторонъ’.

— Такъ вотъ причина этого неожиданнаго отступленія!— воскликнулъ гетманъ.— Дьяволъ, чистый дьяволъ!

‘Кром того, идя впереди, я перехватывалъ обозы съ провіантомъ, портилъ мосты и плотины, такъ что непріятель можетъ двигаться впередъ только съ большимъ трудомъ. Изъ лагеря имъ носу показать нельзя, мои ордынцы хватаютъ всхъ неосторожныхъ, а ночью воютъ у нихъ подъ ухомъ и заставляютъ быть на-сторож. Князь приведенъ въ совершенное отчаяніе, а потому теперь самое удобное время напасть на него, пока страхъ не прошелъ. Войска у него шесть тысячъ, да около тысячи онъ потерялъ. Княжескія кареты, съ разными пожитками, а также и дв пушки я захватилъ въ Блосток, но долженъ былъ потопить то, что покрупнй. Измнникъ отъ постоянной тревоги и злости сильно захворалъ лихорадкой и еле держится на кон. Благодаря этой болзни, похищенная имъ панна Божобогатая находится пока вн опасности. Свднія эти я получилъ отъ плнныхъ,— прикажите ихъ припечь каленымъ желзомъ, они и вамъ то же скажутъ. Затмъ… и т. д.’.

— А не лжетъ онъ?— спросилъ панъ Сапга.— Все это мало походитъ на правду.

— О, нтъ!— отвтилъ Оскерко.— Онъ и самому князю воевод виленскому говорилъ правду въ глаза, не обращая вниманія, нравился онъ ему, или нтъ. То же самое онъ продлывалъ и съ Хованскимъ, только у Хованскаго войска было въ пятнадцать разъ больше.

— Если это правда, то намъ нужно наступать поскорй,— оказалъ Сапга.

Тмъ временемъ плнники на разныхъ языкахъ начали умолять гетмана о пощад. Тутъ были и шведы, и нмцы, и шотландцы. Панъ Сапга отнялъ ихъ у татаръ, приказалъ накормить и началъ допрашивать, но безъ помощи раскаленнаго желза. Показанія плнниковъ подтвердили слова Кмицица, и войско Санги поспшно двинулось впередъ.

Глава XIX.

Слдующая реляція Кмицица пришла изъ Соколки и заключала въ себ нсколько строкъ:

‘Князь, чтобъ обмануть наши войска, сдлалъ видъ, что хочетъ идти на Щучинъ, а, между тмъ, съ главными силами пошелъ на Яновъ, гд и получилъ подкрпленіе,— восемьсотъ человкъ пхоты подъ начальствомъ капитана фонъ-Корицъ. Отъ насъ видны огни княжескаго лагеря. Въ Янов пробудетъ недлю. Плнники говорятъ, что онъ готовъ принятъ битву. Лихорадка его не проходитъ’.

Панъ Сапга оставилъ обозъ и артиллерію, тотчасъ же налегк двинулся на Соколку и, наконецъ, два войска стали другъ противъ друга. Вс видли, что битва неизбжна, потому что одни не могли дальше отступать, другіе преслдовать.

Панъ гетманъ радостно обнялъ Кмицица.

— Я одно время сердился на васъ,— сказалъ онъ,— но теперь вижу, что вы сдлали больше, чмъ я могъ требовать отъ васъ, и если мы побдимъ, то отечество будетъ обязано вамъ, а не мн. Вы какъ ангелъ-хранитель шли за Богуславомъ!

Глаза Кмицица загорлись недобрымъ огнемъ.

— Если я его ангелъ-хранитель, то долженъ находиться при немъ въ минуту его смерти.

— Богъ все разсудитъ,— сказалъ воевода,— но если вы хотите, чтобъ онъ благословилъ васъ, то преслдуйте не личныхъ своихъ враговъ, а враговъ отечества.

Кмицицъ молчаливо склонилъ голову, но слова воеводы, очевидно, произвели на него вліяніе. Его исхудавшее отъ военныхъ трудовъ лицо выражало только неумолимую ненависть къ Богуславу. Всякій легко могъ понять, что кому этотъ человкъ поклялся отомстить, тотъ долженъ вчно держать себя на-сторож, будь онъ хоть самъ Радзивиллъ.

И Кмицицъ дйствительно страшно мстилъ. Онъ сбилъ Богуслава съ толку, вселилъ въ него предположеніе, что онъ окруженъ со всхъ сторонъ, и принудилъ къ отступленію. Въ Войшкахъ, въ самомъ центр радзивилловскихъ земель, онъ, какъ ураганъ, нагрянулъ на самую княжескую квартиру, такъ что Богуславъ чуть-чуть не попалъ въ плнъ и спасся только благодаря ошмянскому подкоморію, пану Саковичу. Отборная нмецкая пхота и шведскіе рейтеры Богуслава отъ безсонныхъ ночей и постоянной тревоги обратились въ кучу какихъ-то ходячихъ скелетовъ. Бшеное вытье татаръ и волонтеровъ Кмицица раздавалось и впереди ихъ, и позади, и справа, и слва. Едва измученный солдатъ закроетъ глаза, какъ долженъ хвататься за оружіе.

Къ тому же, самъ Богуславъ былъ болнъ, и хотя астрологи, которымъ онъ врилъ слпо, предсказали, что жизни его ничто не угрожаетъ, его самолюбіе было задто самымъ чувствительномъ образомъ. Онъ, имя котораго съ удивленіемъ и страхомъ упоминалось въ Нидерландахъ, надъ Рейномъ и во Франціи, долженъ терпть пораженіе отъ руки какого-то неизвстнаго врага!

Кмицицъ тщательно загородилъ вс дороги, ведущія изъ Янова въ Соколку, Корычинъ и Кузницу, а въ сосднихъ лсахъ расположились татары. Къ Богуславу не могъ пройти ни одинъ возъ съ провизіей, и князь увидалъ, что ему необходимо принять битву, прежде чмъ его солдаты не съдятъ послдняго яновскаго сухаря.

Но, какъ человкъ хитрый и опытный въ разныхъ интригахъ, онъ ршилъ сначала вступитъ въ переговоры. Увы, онъ не зналъ, что въ этомъ случа Сапга куда какъ хитрй и опытнй его. И вотъ въ Соколку явился съ письмомъ Богуслава панъ Саковичъ, подкоморій и староста ошмянскій, дворянинъ и личный другъ князя.

Этотъ человкъ, который впослдствіи дошелъ до сенаторской скамьи, теперь считался однимъ изъ первыхъ рыцарей въ Литв за свою красоту и мужество. Богуславъ, не любившій никого на свт, питалъ къ Саковичу какую-то непобдимую слабость.

Панъ Саковичъ вошелъ въ гетманскую квартиру съ гордо поднятою головой, какъ побдитель, явившійся диктовать условія мира побжденному. Сапга сразу увидалъ, съ кмъ иметъ дло, и улыбнулся своею тонкою улыбкой.

— Мой господинъ, князь Биржанскій, конюшій великаго княжества Литовскаго и главный вождь арміи его высочества электора,— заговорилъ Саковичъ,— прислалъ меня засвидтельствовать вамъ свое почтеніе и освдомиться о вашемъ здоровь.

— Поблагодарите князя и скажите ему, что видли меня здоровымъ.

— У меня есть письмо къ вамъ.

Сапга взялъ письмо, распечаталъ, прочиталъ и сказалъ небрежно:

— Жаль терять время. Я что-то хорошенько не пойму, что нужно князю?… Поддаетесь вы или хотите счастья пробовать?

Лицо Саковича приняло изумленное выраженіе.

— Поддаемся ли мы? Я думаю, что князь въ своемъ письм требуетъ, чтобы поддались вы… Князь давно бы напалъ на васъ, еслибъ не жаллъ братской крови.

— О, я въ этомъ не сомнваюсь!

— Князь не можетъ понять причины ненависти Сапгъ къ дому Радзивилловъ и удивляется, какъ вы изъ-за личной мести ршаетесь на междуусобную войну.

— Тьфу!— громко сказалъ Кмицицъ, стоящій за гетманскомъ кресломъ.

Панъ Саковичъ обвелъ его съ ногъ до головы вызывающимъ взглядомъ, но прочелъ въ глазахъ Кмицица такой отвтъ, что отвернулся въ сторону.

Гетманъ нахмурилъ брови.

— Вы ошибаетесь, панъ Саковичъ. Я не Радзивилловъ ненавижу, а измнниковъ. Лучшее доказательство — это присутствіе князя кравчаго Раздивилла въ моемъ лагер… Говорите, что вамъ нужно?

— Панъ гетманъ, я остаюсь при своемъ мнніи: ненавидитъ тотъ, кто подсылаетъ тайныхъ убійцъ…

— Я подсылаю тайныхъ убійцъ къ князю Богуславу?— изумился Сапга.

Саковичъ остановилъ на немъ свои голубые глаза и твердо произнесъ:

— Да.

— Вы съ ума сошли!

— Недавно за Яновымъ схватили человка, который уже одинъ разъ принадлежалъ къ шайк, покушавшейся на жизнь князя. На пытк онъ признается, кто послалъ его…

Кмицицъ глухо застоналъ, а гетманъ заговорилъ со свойственною ему важностью:

— Меня будетъ судить Богъ, и оправдываться передъ вами и вашимъ княземъ я не стану. Говорите, что вамъ нужно, какія условія предлагаетъ намъ князь или… видите вы рыцаря, стоящаго за моимъ кресломъ?… Это панъ Бабиничъ, который съ горстью своихъ людей гналъ васъ цлыхъ тридцать миль и взялъ у васъ столько пушекъ и плнныхъ. И такъ, я прикажу ему сейчасъ же наступать на васъ, если не услышу вашего желанія.

Саковичъ, вмсто отвта, обратился къ кмицицу:

— Такъ это вы безпокоили насъ дорогою? Такъ это вы переняли у Кмицица его разбойничью тактику?

— Довольно!— холодно сказалъ гетманъ,— можете хать назадъ.

— Не дадите ли вы мн, по крайней мр, письменнаго отвта?

— Хорошо. Подождите письма у пана Оскерка.

Саковичъ вышелъ, а гетманъ обратился къ Кмицицу.

— Отчего вы застонали, когда Саковичъ заговорилъ о схваченномъ имъ человк?— сказалъ онъ, строго и проницательно глядя въ глаза рыцаря.— Неужели ненависть до такой степени заглушила въ вашей душ понятіе о чести, что вы ршились прибгнуть къ помощи тайныхъ убійцъ?

— Клянусь Пречистой Двой — нтъ!— горячо воскликнулъ Кмицицъ.— Человка этого я отправилъ еще изъ Львова въ Тавроги… Князь Богуславъ похитилъ панну Биллевичъ и увезъ е въ Тавроги… Я люблю эту панну… я хотлъ жениться на ней… Человка этого я послалъ разузнать, гд она, что съ ней длается.

— Успокойтесь,— сказалъ гетманъ.— Вы дали ему какія-нибудь письма?

— Нтъ… Она не стала бы читать… Богуславъ ей разсказалъ, что я общался ему похитить короля.

— Да… вамъ есть за что ненавидть его!… А князь знаетъ этого человка?

— Знаетъ. Это вахмистръ Сорока… Онъ мн помогалъ похитить Богуслава.

— Понимаю, его теперь ожидаетъ месть князя,— сказалъ гетманъ и задумался.— Впрочемъ, Богуславу теперь самому плохо приходится. Можетъ быть, онъ согласится отдать Сороку. Я предложу ему въ обмнъ сколько угодно плнныхъ.

— Папъ гетманъ, онъ отдастъ его только за одного — за Саковича.

— Саковича я задержать не могу, онъ посолъ.

— Задержите его хотя на время, а я поду съ письмами къ князю?Можетъ быть, мн удастся что-нибудь сдлать… Богъ съ нимъ! На время я откажусь отъ своей мести, только бы онъ отпустилъ моего солдата… Старый слуга, на рукахъ меня носилъ… сколько разъ жизнь мою спасалъ. Меня Богъ накажетъ, если я оставлю его въ минуту опасности.

— Гм… неудивительно, что васъ солдаты любятъ… Подождите… Саковича на время я задержу и, кром того, напишу князю, чтобъ онъ прислалъ безыменную охранную грамоту.

Спустя четверть часа, козакъ пана Сапги скакалъ уже въ Яновъ, а подъ вечеръ возвратился съ отвтомъ Радзивилла.

‘Охранную грамоту посылаю,— писалъ Богуславъ, — хотя ваше требованіе удивляетъ меня. Имя въ рукахъ такого заложника, какъ мой другъ, панъ староста ошмянскій, вы смло могли бы разсчитывать, что я съ удовольствіемъ за него одного выпустилъ бы всхъ вашихъ офицеровъ. Кром того, пословъ не бьютъ,— это правило извстно даже язычникамъ-татарамъ, съ которыми вы изволите нападать на мои христіанскія войска’.

Въ тотъ же самый вечеръ Кмицицъ взялъ, двухъ Кемличей и похалъ.

Панъ Саковичъ, какъ заложникъ, остался въ Соколк.

Глава XX.

Была уже глухая полночь, когда Богуславъ возвращался домой съ осмотра своихъ укрпленій. Лихорадца такъ истощила его, что онъ не могъ ссть на коня и принужденъ былъ пользоваться носилками, которыя тащили четверо драбантовъ.

Въ одной изъ улицъ Янова ему донесли о прибытіи гетманскаго посла. Князь не могъ узнать Кмицица: на двор царствовалъ полнйшій мракъ.

— Отъ пана Сапги?— спросилъ онъ.

— Точно такъ.

— Зачмъ вамъ понадобилась охранная грамота, если вы имете въ рукахъ Саковича? Черезъ-чуръ ужь остороженъ панъ Сапга, какъ бы не пересолилъ.

— Это не мое дло,— отвтилъ Кмицицъ.

— Я вижу, что вы не особенно разговорчивы.

— Я привезъ письмо, а о моемъ личномъ дл мы переговоримъ на мст.

— Радъ служить вамъ. Прошу васъ пожаловать за мной. Я пригласилъ бы васъ въ носилки, но тутъ мста для двоихъ не хватитъ.

Кмицицъ не отвтилъ ничего и только не сводилъ глазъ съ неяснаго очертанія лица князя. Голосъ Богуслава пробудилъ всю его старую ненависть и жажда мести вновь бшено закипла въ его груди. Рука поневол нащупывала рукоятку шпаги… Шпагу у него отобрали при възд въ городъ, но булаву оставили, а булава, знакъ полковничьяго достоинства, такая крпкая, съ такимъ тяжелымъ желзнымъ набалдашникомъ… И дьяволъ сталъ шептать Кмицицу:

‘Крикни ему на ухо, кто ты такой, и разбей ему голову въ дребезги… Ночь темна… убжишь какъ-нибудь… Кемличи съ тобой. Раздавишь измнника, какъ гадину, заплатишь за вс обиды… спасешь Александру, Сороку… Бей!…’

Кмицицъ еще ближе подъхалъ къ носилкамъ и дрожащими руками началъ вытаскивать изъ-за пояса булаву.

‘Разъ, два, три!’ — шепталъ дьяволъ.

Но тутъ конь Кмицица испугался чего-то и шарахнулся въ сторону. Въ это время носилки удалились на нсколько шаговъ.

У рыцаря волосы стали дыбомъ.

‘Матерь Божія, спаси меня!— шепталъ онъ сквозь стиснутые зубы.— Я — гетманскій посолъ, а хочу убить врага изъ-за угла… Я, шляхтичъ, твой слуга… Спаси, избавь отъ лукаваго!…’

— Что вы тамъ шепчете себ подъ носъ?— послышался слабый голосъ Богуслава.— Слышите, птухи уже поютъ… Поздно… отдохнуть мн нужно… лихорадка замучила.

Кмицицъ засунулъ булаву за поясъ, но никакъ не могъ возвратить себ прежняго спокойствія. Онъ понималъ, что только при помощи величайшаго самообладанія онъ можетъ вызволить Сороку, и поэтому заране придумывалъ, съ какими словами ему нужно будетъ обратиться въ князю. Онъ далъ себ слово имть въ виду только одного Сороку, забыть обо всемъ, даже объ Александр… Но пусть только и онъ не трогаетъ ее, пусть хоть себя пожалетъ, иначе смерть ему…

Носилки остановились у дверей княжеской квартиры. Богуславъ оперся руками о плечи двухъ дворянъ и повернулся къ Кмицицу:

— Прошу пожаловать за мной… Пароксизмъ скоро пройдетъ… Тогда мы можемъ поговорить.

Они очутились въ отдльной комнат съ жарко пылающимъ каминомъ. Дворяне уловили Богуслава на диван, покрыли мховымъ одяломъ и ушли.

Князь откинулъ голову назадъ, закрылъ глаза, и нсколько минутъ пролежалъ безъ движенія.

Кмицицъ пристально смотрлъ на него. Богуславъ измнился мало, онъ былъ такъ же набленъ и нарумяненъ и теперь, но, неподвижный, съ закрытыми глазами, съ запрокинутою головой, походилъ на трупъ или на восковую фигуру.

Кмицицъ стоялъ передъ нимъ, освщенный свтомъ канделябра.

Князь медленно началъ приподнимать рсницы, потомъ вдругъ широко раскрылъ глаза. По лицу его промелькнула тнь смущенія. Но это длилось только одно мгновеніе и онъ вновь закрылъ глаза.

— Если ты духъ,— сказалъ онъ,— я не боюсь тебя! Исчезни!

— Я пріхалъ съ письмомъ отъ гетмана,— отвтилъ Кмицицъ.

Богуславъ тряхнулъ головой, какъ будто бы хотлъ освободиться отъ навожденія, наконецъ, посмотрлъ на Кмицица и сказалъ:

— Я не попалъ въ васъ?

— Не совсмъ,— угрюмо отвтилъ Кмицицъ, указывая на шрамъ на лбу.— Вотъ письмо.

Богуславъ прочелъ письмо и глаза его какъ-то странно блеснули.

— Хорошо!— сказалъ онъ,— довольно играть въ прятки!… Завтра битва… Я радъ, завтра у меня лихорадки не будетъ.

— И мы также рады,— прибавилъ Кмицицъ.

Наступило молчаніе. Неумолимые враги разсматривали другъ друга. Князь заговорилъ первый:

— Теперь я догадываюсь,— это вы преслдовали меня съ татарами?

— Я.

— А сюда пріхать не побоялись?… Или, можетъ быть, на родство черезъ Кишекъ разсчитываете?… У насъ тамъ, кое-какіе счеты… Я, господинъ рыцарь, могу приказать содрать съ васъ кожу.

— Можете, ваше сіятельство.

— Правда, вы пріхали съ охранною грамотой… Понимаю, для чего Сапга просилъ ее!… Но вы покушались на мою жизнь… Тамъ Саковичъ задержанъ, однако… панъ воеода не иметъ на него никакого права, а я на васъ имю… кузенъ…

— Я пріхалъ къ вашему сіятельству съ просьбой.

— Вотъ какъ! Можете разсчитывать, что я для васъ сдлаю все, что могу… Какая же это просьба?

— Здсь задержанъ солдатъ, одинъ изъ тхъ, которые мн помогали похитить ваше сіятельство. Распоряженіе давалъ я, онъ былъ въ моихъ рукахъ только орудіемъ. Теперь вы благоволите отпустить его.

Богуславъ молчалъ.

— Я прошу освободить этого человка не задаромъ.

— А что же вы мн дадите за него?

— Самого себя.

— Ого, какой выкупъ!… Вы щедро платите, только смотрите, по средствамъ ли вамъ это, вроятно, вы и еще кое-кого захотите выкупить у меня.

Кмицицъ приблизился къ нему еще на шагъ и такъ страшно поблднлъ, что князь невольно посмотрлъ на двери и, несмотря на всю свою отвагу, перемнилъ предметъ разговора.

— Панъ Сапга едва ли согласится на такой обмнъ, — сказалъ онъ.— Мн это было бы очень пріятно, но я ручался своимъ княжескимъ словомъ за вашу безопасность.

— Черезъ того солдата я отпишу гетману, что остался добровольно.

— А онъ потребуетъ, чтобъ я, вопреки вашему желанію, отправилъ васъ назадъ. Вы принесли ему много пользы… И Саковича не отпуститъ, а Саковича я цню дороже васъ.

— Тогда отпустите насъ обоихъ, а я даю вамъ слово явиться куда вы мн прикажете.

— Завтра, можетъ быть, мн придется умереть. Будущее меня мало интересуетъ.

— Умоляю васъ! За этого человка я…

— Что?

— Я… откажусь отъ мести.

— Видите, панъ Кмицицъ, я много разъ ходилъ съ рогатиной на медвдя, и не изъ нужды, а по охот. Я люблю, чтобы мн грозила какая-нибудь опасность, тогда мн жизнь кажется не такою скучной. Вотъ и вашу месть я оставляю себ какъ развлеченіе, потому что вы (долженъ вамъ признаться) одинъ изъ такихъ медвдей, что сами подстерегаютъ охотника.

— Князь,— сказалъ Кмицицъ,— и за малое доброе дло Богъ отпускаетъ большіе грхи. Мы не знаемъ, когда намъ придется явиться предъ судомъ Христовымъ.

— Довольно!— перебилъ Богуславъ.— Я тоже, несмотря на лихорадку, сочиняю псалмы, чтобы чмъ-нибудь угодить Господу Богу, а если бы мн понадобился проповдникъ, я позвалъ бы своего пастора… Вы не умете просить съ достаточною покорностью и идете окольными дорогами… Я вамъ предложу вотъ какое условіе: завтра въ битв перейдите на нашу сторону, а посл-завтра я отпущу вашего солдата и прощу вс ваши вины… Радзивилламъ вы измнили, отчего вамъ теперь не измнить Сапг?

— Это ваше послднее слово?… Заклинаю васъ всмъ святымъ…

— Нтъ! Чортъ васъ возьми, хорошо!… Что это вы такъ поблднли?… Не подходите близко… Хотя мн стыдно звать людей… но посмотрите сюда! Черезъ-чуръ ужь вы храбры!

И Богуславъ показалъ изъ-подъ одяла дуло пистолета.

— Ваше сіятельство!— закричалъ Кмицицъ, съ мольбою складывая руки, но не мняя гнвнаго выраженія лица.

— Вы и просите, и угрожаете, въ одно и то же время, — сказалъ Богуславъ,— сгибаете спину, а дьяволъ изъ-за вашего воротника зубы на меня свалитъ! Когда просятъ Радзивилла, то ему въ ноги кланяются, любезнйшій, да!… Лбомъ объ полъ! Тогда я, можетъ быть, и отвчу!

Лицо пана Андрея было блдно, какъ полотно. Онъ провелъ рукой по влажному лбу и отвтилъ прерывающимся голосомъ:

— Если вы отпустите моего стараго солдата… то я… готовъ поклониться… вамъ въ ноги.

По губамъ Богуслава пробжала самодовольная улыбка. Его врагъ былъ покоренъ и униженъ. Лучшаго удовлетворенія своей мести онъ и самъ не могъ бы придумать.

Кмицицъ стоялъ передъ нимъ со взъерошенными волосами, дрожащій, словно въ лихорадк. А Богуславъ, не спуская съ него глазъ, продолжалъ:

— И при свидтеляхъ, при людяхъ!

Онъ захлопалъ въ ладоши.

Въ отворенныя двери вошло нсколько дворянъ и офицеровъ.

— Господа,— сказалъ князь,— панъ Кмицицъ, хорунжій оршанскій и посолъ пана Сапги, проситъ меня оказать ему милость и желаетъ имть васъ свидтелями.

Кмицицъ зашатался, какъ пьяный, застоналъ и упалъ къ ногамъ Богуслава.

А князь нарочно вытянулъ ногу, такъ что конецъ его рейтерскаго сапога касался лба рыцаря.

Вс съ удивленіемъ смотрли на странную сцену и не понимали, въ чемъ дло.

Наконецъ, князь всталъ и, не говоря ни слова, вышелъ въ сосднюю комнату.

Кмицицъ. поднялся на ноги. На лиц его не было уже ни гнва, ни ненависти, глаза померкли и тупо смотрли въ пространство. Казалось, онъ не сознаетъ, что съ нимъ длается, и энергія его совершенно исчезла.

Прошло полчаса, часъ. За окномъ раздавался топотъ конскихъ копытъ и мрные шаги часовыхъ, а онъ все сидлъ, какъ окаменлый. Вдругъ двери отворились и въ комнату вошелъ офицеръ, старый знакомый Кмицица, въ сопровожденіи восьми солдатъ.

— Панъ полковникъ, встаньте!— мягко сказалъ онъ.

Кмицицъ какъ-то растерянно взглянулъ на него.

— А, это вы, Гловбичъ?

— Мн приказано связать вамъ руки и вывести за Яновъ. Увряю васъ, что это только на время, потомъ вы будете свободны… Прошу васъ, не сопротивляйтесь мн.

Кмицицъ безпрекословно позволилъ связать себя. Офицеръ вывелъ его изъ комнаты и повелъ его по Янову. По дорог имъ попалось нсколько всадниковъ и Кмицицъ слышалъ, какъ они разговаривали по-польски. Вс поляки, служившіе у Богуслава, звали пана Андрея и теперь чрезвычайно интересовались его судьбой. Наконецъ, Кмицицъ очутился въ пол и увидлъ отрядъ польской конницы Богуслава.

Солдаты окружали пустое пространство, посередин котораго стояли два пхотинца, державшіе упряжныхъ лошадей, и нсколько человкъ войсковой прислуги съ факелами въ рукахъ.

Взглядъ пана Андрея упалъ на свжій, только что отесанный колъ, лежащій на земл. Рыцарь невольно содрогнулся.

‘Это для меня,— подумалъ онъ,— лошадьми будутъ натягивать на колъ. Богуславъ жертвуетъ Саковичемъ’.

Онъ ошибался: кони, прежде всего, были предназначены дли Сороки. При неврномъ свт факеловъ панъ Андрей увидалъ, и самого Сороку. Старый солдатъ сидлъ возл самаго кола на скамейк, безъ шапки, со связанными руками. Какой-то человкъ, въ полушубк безъ рукавовъ, въ эту самую минуту подавалъ Сорок манерку, съ водкой. Старый солдатъ выпилъ, сплюнулъ въ сторону, но въ ту же минуту увидалъ Кмицица и вытянулся въ струнку, какъ на парад.

Съ минуту они молча смотрли въ глаза другъ другу, да и о чемъ они могли разговаривать теперь?

Палачъ, который угощалъ Сороку водкой, подошелъ къ нему.

— Ну, старикъ,— сказалъ онъ,— пришелъ твой часъ!

— Нельзя ли вамъ поскоре покончить?

— Не бойся.

Сорока не боялся, но ему еще хотлось водки.

— Нту больше.

Въ это время одинъ солдатъ вышелъ изъ ряда и подалъ свою манерку.

— Становись на мсто!— скомандовалъ Гловбичъ.

Однако, человкъ въ полушубк поднесъ манерку къ губамъ стараго солдата. Сорока выпилъ и вздохнулъ.

— Вотъ,— сказалъ онъ,— солдатская судьба!… За тридцать лтъ службы… Ну, ужь время!

Другой палачъ подошелъ къ нему и началъ снимать съ него платье. Наступило молчаніе. Факелы дрожали въ рукахъ державшихъ ихъ людей. Всмъ стало какъ-то страшно.

Вдругъ по рядамъ войскъ прошелъ ропотъ, сначала неясный, потомъ все громче, громче. Солдатъ — не палачъ, онъ убьетъ врага на пол битвы, но смотрть на чужія мученія не любитъ.

— Молчать!— крикнулъ Гловбичъ.

Ропотъ становился все сильнй, слышались отдльныя слова: ‘черти!’ ‘чтобъ вамъ пропасть!’ ‘проклятая служба!’

Вдругъ Кмицицъ крикнулъ такъ, какъ будто бы его самого сажали на колъ:

— Стой!

Палачи невольно остановились. Вс глаза обратились на Кмицица.

— Солдаты!— крикнулъ панъ Андрей,— князь Богуславъ измнникъ королю и республик! Вы окружены и завтра будете вс перебиты. Вы служите врагу отечества! Но кто покинетъ измнника, тому я общаю королевское прощеніе… Выбирайте! Смерть и позоръ, или награда! Жалованье плачу я дукатъ… два дуката на душу! Выбирайте! Не вамъ, добрымъ солдатамъ, служить измннику! Да здравствуетъ король! Да здравствуетъ великій гетманъ литовскій!

Ропотъ перешелъ въ оглушительный ревъ. Нсколько голосовъ крикнули:

— Да здравствуетъ король! Смерть измннику! Стой, стой! Князь измнникъ! Съ королемъ воюетъ! Стой!…

Въ суматох чья-то сабля перерзала веревку, которой были связаны руки Кмицица. Панъ Андрей во мгновеніе ока вскочилъ на одну изъ лошадей, которыя должны была натаскивать на колъ Сороку, и закричалъ:

— За мной, къ гетману!

— Иду!— загремлъ голосъ Гловбича.— Да здравствуетъ король!

— Да здравствуетъ!— отвчало пятьдесятъ голосовъ ичіятьдесятъ сабель блеснуло въ воздух.

— На коня Сороку?— скомандовалъ Кмицицъ.

Были и такіе, которые хотли сопротивляться, но при вид обнаженныхъ сабель смолкли. Одинъ солдатъ, все-таки, поворотилъ коня и скрылся во мрак.

— За мной!— повторилъ Кмицицъ, и безпорядочная куча всадниковъ помчалась по направленію къ Соколк.

— Панъ полковникъ!— сказалъ Гловбичъ, когда они отъхали нсколько сотъ саженъ,— я не знаю, какъ благодарить васъ… Давно уже меня тяготила моя служба, давно я собирался сдлать то, что длаю теперь.

— Вы не раскаетесь… а скажите, зачмъ князь на экзекуцію выслалъ васъ, а не нмецкій полкъ?

— Онъ хотлъ васъ опозорить въ глазахъ поляковъ. Иностранцы васъ не знаютъ.

— А со мной онъ что приказалъ сдлать?

— Васъ я долженъ былъ отпустить, если бы вы не пытались освободить Сороку. Въ противномъ случа, и вамъ грозила бы казнь.

‘Вотъ какъ! и Саковича не пожалли!’ — подумалъ про себя Кмицицъ.

Тмъ временемъ въ Янов князь Богуславъ собирался было ломиться смать, какъ вдругъ въ дверь его кто-то громко постучался.

— Кто тамъ?— спросилъ князь.

Въ комнату вошелъ дежурный офицеръ.

— Ваше сіятельство,— сказалъ онъ,— посолъ Сапги взбунтовалъ полкъ Гловбича и увелъ его къ гетману.

— Бить въ котлы и бубны,— крикнулъ Богуславъ,— пусть войско стоитъ въ боевомъ порядк.

Офицеръ вышелъ.

‘Да, это страшный человкъ!’ — подумалъ Богуславъ и почувствовалъ приближеніе новаго приступа лихорадки.

Глава XXI.

Легко представить себ изумленіе пана Сапги, когда Кмицицъ возвратился не только цлымъ, но привелъ съ собой нсколько десятковъ всадниковъ и стараго слугу. Несмотря на страшное утомленіе, панъ Андрей ршилъ въ ту же ночь провдать своихъ татаръ, которые стояли за Яновымъ въ лсахъ и на дорогахъ, въ тылу войскъ Радзивилла. Впрочемъ, въ то время люди хорошо спали и на сдлахъ.

Дорога была длинная, хать приходилось лсомъ, чтобы не напасть на какой-нибудь отрядъ Богуслава, за то Кмицицъ и Сорока отлично выспались и безъ всякихъ приключеній дохали до татаръ.

Панъ Андрей остался очень доволенъ Акбахъ-Уланомъ, вс его приказанія были исполнены въ точности: мосты сломаны, плотины попорчены. Кром того, весенній разливъ обратилъ поля, луга и дороги въ вязкое болото.

Богуславу ничего не оставалось, какъ принять сраженіе. Объ отступленіи и рчи быть не могло.

— Конница Богуслава все стоитъ противъ васъ?— спросилъ панъ Андрей.

— Все стоитъ,— отвтилъ Акбахъ-Уланъ.— Вчера къ нимъ пришелъ полкъ пхоты и они окопались.

— Можно ихъ выманить въ поле?

— Не выходятъ.

— А обойти кругомъ?

— Тоже нельзя. Они стоятъ на самой дорог.

— Тогда нужно что-нибудь придумать.

Но въ эту ночь панъ Андрей ничего не придумалъ. На утро онъ отправился осматривать непріятельскій лагерь, лежащій между Суховолемъ и Яновымъ. Оказалось, что вс окопы пхоты Радзивилла состояли изъ простаго шанца, изъ-за котораго можно было защищаться только противъ татаръ, не любящихъ идти въ атаку прямо на огонь.

‘Будь у меня пхота, — подумалъ Кмицицъ, — я показалъ бы имъ!’

Но пхоты у него не было, да и достать ее не откуда,— приходилось принимать какія-нибудь другія мры.

Вдругъ Кмицица оснила мысль, онъ повернулъ своихъ татаръ прямо на западъ и къ цолудню подъхалъ уже къ Каменк.

Кмицицъ бросилъ въ широко разлившуюся болотистую рчку нсколько втокъ, чтобъ опредлить силу теченія, и сказалъ Акбахъ-Улану:

— Мы ихъ объдемъ сбоку и ударимъ на нихъ.

— Противъ воды кони не пойдутъ, а люди окоченютъ. Холодно еще.

— Вздоръ! вода течетъ медленно, а люди посл отогрются, Акбахъ-Уланъ былъ правъ. Кони такъ медленно двигались впередъ, что до непріятельскихъ шанцевъ нужно было плыть, по крайней мр, два дня. Кмицицъ сообразилъ это и скомандовалъ переправляться на другой берегъ.

Переправа предстояла трудная и опасная. На другомъ берегу разстилалось болото, въ которомъ лошади вязли по брюхо. Такъ прошли нсколько сотъ саженъ. Звзды показывали уже полночь. Вдругъ съ юга послышались отдаленные выстрлы.

— Битва начата!— крикнулъ Кмицицъ.

— Мы вс потонемъ!— отвтилъ Акбахъ-Уланъ.

— За мной!

Татары не знали, что длать, какъ увидали, что конь Кмицица вынырнулъ изъ болота. То начиналась песчаная отмель, залитая сверху на полъаршина водой. Кмицицъ вздохнулъ свободнй и приказалъ погонять лошадей. Вотъ налво вдали показались какіе-то огни.

— Это шанцы!— тихо сказалъ Кмицицъ.— Въ объздъ!

Они прохали мимо шанцевъ и вновь начали переправляться черезъ рку.

Эта послдняя переправа стоила около сотни лошадей, за то люди почти вс вышли невредимо на берегъ. Кмицицъ приказалъ садиться двоимъ на одну лошадь и двинулся къ шанцамъ. Раньше онъ оставилъ нсколько волонтеровъ съ приказомъ безпокоить непріятеля спереди въ то время, когда онъ будетъ обходить его сзади. И, дйствительно, прохавъ нсколько шаговъ, онъ услышалъ выстрлы, сначала рдкіе, потомъ все чаще и чаще.

— Хорошо!— сказалъ панъ Андрей.— Т атакуютъ.

Въ темнот отрядъ Кмицица представлялся какою-то черною массой, подвигающеюся впередъ безъ малйшаго шума, лошадь не зафыркаетъ, сабля объ саблю не ударитъ. Татары и волонтеры умютъ подкрадываться, какъ волки.

Со стороны Янова пальба все усиливалась,— очевидно, панъ Сапга наступалъ по всей линіи,— но и на шанцахъ, къ которымъ направлялся Кмицицъ, тоже происходило движеніе. При свт нсколькихъ костровъ панъ Андрей увидалъ нсколько пхотинцевъ, смотрвшихъ въ поле, гд конница Радзивилла гонялась за волонтерами.

Его также увидали съ шанцевъ, но, вмсто выстрловъ, привтствовали громкими криками. Солдаты думали, что то князь Богуславъ прислалъ имъ помощь.

Татары были уже шаговъ за пятьдесятъ. Вдругъ раздался страшный вой, и орда дикихъ наздниковъ, какъ лавина, свалилась на пхотинцевъ и обвила ее кольцомъ, какъ гигантскій змй обвиваетъ заране усмотрнную добычу. Послышались стоны, крики: Алла! Herr Jesus! Mein Gott!

А за шанцами кипла другая битва. Волонтеры, несмотря на свою малочисленность, поняли, что панъ Бабиничъ взялъ, шанцы, и съ бшенствомъ напирали на конницу. Въ это время туча, которая давно уже сбиралась на неб, разразилась страшнымъ ливнемъ. Костры погасли и битва продолжалась въ темнот.

Впрочемъ, она длилась не долго. Застигнутые врасплохъ, пхотинцы погибли вс до одного. Конница, въ которой преобладали поляки, скоро сложила оружіе.

Когда луна снова выглянула изъ-за облаковъ, на пол были видны только одни татары, добивающіе раненыхъ и грабящіе убитыхъ. Но Кмицицъ далъ свистокъ,— татары и волонтеры въ одинъ мигъ вскочили на коней.

— За мной!— крикнулъ панъ Андрей и, какъ вихрь, помчался къ Янову.

Спустя четверть часа, несчастное селеніе было подожжено со всхъ четырехъ концовъ. Этимъ панъ Кмицицъ давалъ знать гетману, что взялъ тылъ войскъ Богуслава.

Самъ онъ, весь забрызганный кровью, среди пламени и крика, устанавливалъ своихъ татаръ въ порядокъ, чтобы вести ихъ дальше.

Татары уже вытянулись въ длинную линію, какъ вдругъ въ пол, освщенномъ какъ днемъ, показался могучій отрядъ рейтеровъ электора.

Велъ ихъ рыцарь, закованный въ себряныя латы и сидящій на бломъ кон.

— Богуславъ!— нечеловческимъ голосомъ зарычалъ Кмицицъ и ринулся съ ордынцами впередъ.

Враги шли другъ на друга, какъ дв волны, гонимыя вихремъ. Ихъ раздляло значительное пространство, но кони, подъ ударами шпоръ, вытянулись въ нитку и, казалось, почти не касались земли ногами. Съ одной стороны гиганты въ блестящихъ кирасахъ, съ прямыми обнаженными саблями въ рукахъ, съ другой — срая туча татаръ.

Вотъ об волны столкнулись и тутъ произошло нчто ужасное/Татары пали, какъ падаютъ колосья подъ серпомъ жнеца, рейтеры прошли по нимъ и летли дальше, словно у нихъ выросли за плечами крылья.

Спустя нсколько минутъ, десятокъ татаръ поднялся на ноги и пустился въ погоню. Дикихъ наздниковъ степей можно смять, но не уничтожить однимъ напоромъ. Вотъ и еще, и еще они маленькими кучками мчатся за удаляющимися рейтерами, вотъ въ воздух засвистали арканы.

Но во глав бгущихъ все, попрежнему, всадникъ на бломъ кон, а Кмицица не видно среди преслдующихъ.

Только на разсвт начали возвращаться татары, почти каждый съ рейтеромъ на аркан. Посл долгихъ поисковъ, нашли они и Кмицица и, безчувственнаго, отвезли къ пану Сапг.

Гетманъ самъ сидлъ надъ его ложемъ. Около полудня панъ Андрей открылъ глаза.

— Гд Богуславъ?— первымъ словомъ спросилъ онъ.

— Разбитъ на-голову… Сначала счастье благопріятствовало ему, но онъ наткнулся на пхоту пана Оскерки и потерялъ почти всхъ своихъ людей. Не знаю, осталось ли пятьсотъ человкъ.

— А самъ онъ?

— Ушелъ.

Кмицицъ помолчалъ минуту.

— Трудно съ нимъ мряться. Онъ меня однимъ ударомъ свалилъ съ воня… Къ счастью, наличникъ спас меня… Ну, да все равно, я его буду преслдовать хоть на край свта!

— Посмотрите, какое извстіе я получилъ посл битвы,— сказалъ гетманъ, подавая письмо Кмицицу.

Кмицицъ прочелъ вслухъ:

‘Шведскій вороль двинулся изъ Эльблонга, идетъ на Замостье, на Львовъ и потомъ на нашего вороля. Прибывайте со всею вашею силой спасать вороля и отечество. Одинъ я не выдержу Чарнецкій’.

Наступила минута молчанія.

— А вы пойдете съ нами, или подете съ татарами въ Тавроги?— спросилъ гетманъ.

Кмицицъ закрылъ глаза. Онъ вспомнилъ слова ксндза Кордецваго о Свшетусвомъ.

— Месть потомъ! Я иду на врага за отчизну!

Гетманъ обнялъ его.

— Будь же моимъ братомъ!— сказалъ онъ,— а такъ какъ, я старикъ, то прими мое благословеніе…

ЧАСТЬ ПЯТАЯ.

Глава I.

Въ то время, когда въ республик все народонаселеніе садилось на коня, Карлъ Густавъ продолжалъ жить въ Пруссіи, занятый пріобртеніемъ тамошнихъ городовъ и договорами съ. алекторомъ.

Посл неслыханно легкаго завоеванія чужой стороны, опытный полководецъ только теперь началъ замчать, что шведскій левъ пожралъ больше, чмъ можетъ вмстить его чрево. Съ. возвращеніемъ Яна Казиміра, Карлъ Густавъ потерялъ надежду удержать всю республику и въ глубин души удовлетворился бы хоть частью добычи., въ особенности королевскою Пруссіей, провинціей, граничащею съ его поморьемъ, богатою, хлбородною, усянною большими городами.

Но эта провинція первая начала сопротивляться и до сихъ, поръ твердо стояла на сторон своего законнаго государя и республики. Такъ какъ возвращеніе Яна Казиміра и война, начатая Тышовецкою конфедераціей, могла еще боле поднять прусскій духъ, то Карлъ Густавъ ршилъ какъ можно скорй подавить возстаніе, чтобъ отнять у пруссаковъ всякую надежду на помощь. Кром того, шведскій король хорошо разглядлъ алектора и ни на минуту не сомнвался, что тотъ перейдетъ на сторону Яна Казиміра при первой крупной неудач шведовъ.

Такъ какъ осада Мальборга шла туго, то Карлъ Густавъ двинулся въ республику, чтобы вновь столкнуться съ Яномъ Казиміромъ гд бы то ни было и при какихъ бы то ни было условіяхъ.

Всякій планъ, обдуманный Карломъ Густавомъ, приводился въ исполненіе съ быстротою молніи. Прежде чмъ всть о предполагаемомъ поход шведскаго короля достигла республики, онъ уже прошелъ мимо Варшавы и кинулся въ самый сильный огонь.

Карлъ Густавъ шелъ, какъ буря, пылая гнвомъ, местью и злобою. Десять тысячъ коней попирали за нимъ поля, еще покрытыя снжною пеленой, пхота набиралась изъ гарнизоновъ ближайшихъ крпостей и также подвигалась въ югу республики.

То не былъ уже прежній Каролюсъ Густавусъ, государь добрый, милостивый и веселый, рукоплещущій польской конниц и льстящій солдатамъ. Теперь, по мановенію его руки, повсюду рками лилась кровь шляхты и крестьянъ, повсюду воздвигались вислицы. Пощады не было никому,— ни одна ‘партія’ не избгла его преслдованія.

Но какъ въ густомъ лсу, во слдъ за могучимъ медвдемъ, на пути своемъ ломающимъ втви деревьевъ направо и налво, слдуетъ стая робкихъ волковъ, такъ и эти ‘партіи’ шли за арміей Карла, какъ тнь идетъ за человкомъ. А впереди на его пути какая-то невидимая рука разрушала мосты, уничтожала запасы, такъ что шведскому королю приходилось подвигаться, какъ въ пустын, ощупью, безъ крова надъ головой, безъ куска хлба для насущнаго пропитанія.

Самъ Карлъ Густавъ, наконецъ, ясно увидалъ, какому риску онъ подвергается. Война разливалась вокругъ него, словно море вокругъ разбитаго бурею корабля. Горла Пруссія, горла Великая Польша,— она первая приняла шведское подданство и первая хотла свергнуть иго ненавистнаго бремени,— горла Малая Польша, и Русь, и Литва, и Жмудь. Въ крпостныхъ и большихъ городахъ еще держались шведы, остальное — деревни, лса, поля, рки,— все было уже въ польскихъ рукахъ. Не только разъздъ, но даже цлый полкъ не могъ удаляться отъ главной шведской силы на нсколько верстъ, не рискуя пропасть безъ всти, а плнники, что попадали въ крестьянскія руки, гибли въ страшныхъ мученіяхъ.

Напрасно Карлъ Густавъ объявлялъ во всеуслышаніе по селамъ и городамъ, что всякій крестьянинъ, доставившій живымъ или мертвымъ вооруженнаго шляхтича, получитъ свободу и землю въ вчное обладаніе,— крестьяне наравн со шляхтой и горожанами бжали въ лса и устраивали западни шведамъ, нападали на мелкіе гарнизоны, избивали патрули. Цпы, вилы и косы, не хуже шляхетскихъ сабель, обагрялись шведскою кровью.

Гнвъ въ душ Карла Густава возросталъ тмъ больше, чмъ чаще онъ вспоминалъ объ успх своихъ первыхъ шаговъ. Онъ не могъ понять, что именно случилось, откуда взялись эти силы, это сопротивленіе, что вызвало эту страшную борьбу на жизнь и на смерть, войну, конца которой онъ передъ собой не видлъ и не могъ вообразить?

Совты въ шведскомъ лагер собирались чуть не каждый день. Съ королемъ шли: братъ его Адольфъ, князь Бипонскій,главнокомандующій, Робертъ Дугласъ, Генрихъ Горнъ, раненый подъ Ченстоховымъ, Вальдемаръ, графъ Датскій, Миллеръ, герой Ясной Горы, Ашембергъ, старый разбойникъ, маршалъ Арфуидъ Виттембергъ, славный своимъ зврствомъ, Форгелль и много еще другихъ знаменитыхъ воиновъ, уступающихъ въ своемъ искусств разв только одному королю.

Совтники короля въ глубин своихъ сердецъ боялись, какъ бы все войско, вмст съ королемъ, не погибло отъ непосильныхъ трудовъ и недостатка припасовъ. Старый Виттембергъ категорически совтовалъ королю не начинать похода, но Карлъ Густавъ не слушалъ никакого совта и шелъ впередъ, преслдуя пана Чарнецкаго. Послдній, обладающій меньшими и хуже организованными силами, отступилъ, но отступилъ, какъ волкъ, каждую минуту готовый обернуться и показать свои зубы. Иногда онъ шелъ впереди шведовъ, иногда, засвши въ глухихъ лсахъ, пропускалъ впередъ, отрзывалъ цлые полки, обозы съ провіантомъ, отсталыхъ или опоздавшихъ. Шведы никогда не знали, гд онъ, съ какой стороны можетъ напасть, и часто въ сумеркахъ начинали палить въ ближайшія заросли, гд предполагали присутствіе непріятеля. Войска Карла Густава смертельна утомлялись, страдали отъ голода, холода и страха, а этотъ ‘vir molestissimus’ постоянно вислъ надъ ними, какъ туча града виситъ надъ созрвающею нивой.

Наконецъ, шведы столкнулись съ поляками подъ Голэмбемъ, невдалек отъ впаденія Вепша въ Вислу. Нсколько польскихъ хоругвей съ бшенствомъ бросились на непріятеля, поселяя страхъ и смущеніе въ его рядахъ. Но вскор подосплъ король Густавъ съ главною силой и пушками и картина боя измнилась. Необученные, непослушные полки Чарнецкаго не могли долго держаться въ порядк, такъ что волей неволей пришлось отступить.

Въ шведскомъ лагер царствовала неописанная радость. Правда, шведамъ достались незначительные трофеи: нсколько мшковъ съ овсомъ да десятокъ пустыхъ телгъ, но Карлъ Густавъ былъ пока доволенъ и этою добычей. Очевидно, побда, какъ и прежде, шла по его слдамъ, достаточно было показаться ему, чтобы побдить,— и кого же?— того самаго Чарнецкаго, на которомъ сосредоточивались вс надежды Яна Казиміра и республики. Конечно, всть о пораженіи Чарнецкаго разнесется по всему краю. Посмотримъ, что заговорятъ, что скажутъ люди, взявшіеся за оружіе при первомъ призыв Тышовецкой конфедераціи!

Когда къ его ногамъ принесли тла убитыхъ Викильсона и Вальдемара Датскаго, король обратился къ своимъ генераламъ:

— Ободритесь, господа! Это самая большая побда, которую я одержалъ въ теченіе года. Она можетъ окончить всю войну.

— Ваше величество!— сказалъ полубольной Виттембергъ,— поблагодаримъ Бога за то, что Онъ обезпечилъ намъ дальнйшій походъ, хотя войска Чарнецкаго собираются такъ же быстро, какъ и разсеваются.

— Я считаю васъ вождемъ не хуже Чарнецкаго, но думаю, что и вы въ теченіе двухъ мсяцевъ посл такого пораженія не могли бы собрать войска.

Виттембергъ молча поклонился, а король продолжалъ дале:

— Да, теперь мы спокойно можемъ продолжать нашъ походъ. Одинъ только Чарнецкій могъ удерживать насъ. Теперь нтъ Чарнецкаго — значитъ никакихъ преградъ нтъ!

Генералы съ восторгомъ слушали королевскую рчь. Упоенныя побдой войска съ крикомъ и пснями проходили мимо короля. Чарнецкій не виситъ уже надъ ихъ головой, Чарнецкій разбитъ, уничтоженъ! Рейтеры запалили нсколько покинутыхъ домовъ, повсили нсколько человкъ крестьянъ, взятыхъ съ оружіемъ въ рукахъ, и со спокойнымъ духомъ засли пировать.

Утро слдующаго дня встало ясное, сухое, погожее. Морозъ сковалъ лужи любельскаго тракта и изукрасилъ блымъ пушистымъ инеемъ втви придорожныхъ деревьевъ. Войска, не видя предъ собою опасности, растянулись по дорог чуть не на цлую милю. Два полка драгуновъ подъ начальствомъ француза Дюбуа пошли на Конскую Волю и Грабово, въ сторону отъ главной силы. Конечно, за день объ этомъ и думать даже было нельзя, но теперь Чарнецкій разбитъ и вс тревоги исчезли надолго.

Походъ совершался въ совершенномъ порядк. Изъ лсной чащи не доходило никакихъ криковъ, изъ зарослей невидимая рука не осыпала шведскіе полки цлою тучей стрлъ и дротиковъ

Вечеромъ Карлъ Густавъ прибылъ въ Грабово въ самомъ лучшемъ расположеніи духа. Онъ собирался было ложиться спать, какъ Ашебергъ черезъ дежурнаго офицера доложилъ, что ему необходимо видться съ королемъ.

— Что новаго, Фридъ?— первымъ словомъ спросилъ король.— Дюбуа возвратился?

— Дюбуа убитъ!— отвтилъ Фридъ.

Король смшался, онъ только теперь обратилъ вниманіе, что блдный, измученный Ашебергъ, въ изорванномъ плать, съ всклокоченными волосами, походилъ скоре на выходца съ того свта, чмъ на живаго человка.

— А драгуны, два полка драгуновъ?

— Вс до одного перебиты. Только меня одного пустили живаго.

Смуглое лицо короля еще боле потемнло. Онъ провелъ рукой по волосамъ.

— Кто все это сдлалъ?

— Чарнецкій!

На лиц Карла Густава выразилось величайшее недоумніе.

— Это невозможно!— сказалъ онъ.— Вы видли его?

— Какъ теперь вижу васъ, ваше величество. Онъ приказалъ мн передать вамъ поклонъ и сказать, что онъ на время переправится черезъ Вислу, а потомъ опять пойдетъ по нашимъ слдамъ.

— Хорошо!— сказалъ Карлъ Густавъ.— Чарнецкій не разбитъ и вновь собралъ войско, это самое главное. Тмъ боле вамъ нужно спшить на встрчу польскому Дарію. Вы можете идти. До свиданія,

Карлъ Густавъ остался одинъ съ своими невеселыми мыслями и боле чмъ сомнительнымъ будущимъ. Онъ чувствовалъ себя въ положеніи человка, который, сойдя въ воду съ морскаго берега, чувствуетъ, какъ почва постепенно понижается и скоро совсмъ исчезнетъ, изъ-подъ его ногъ. Но онъ врилъ въ звзды и теперь подошелъ къ окну. Небо было ясно и королевская звзда ярко горла на немъ, переливаясь краснымъ и голубоватымъ свтомъ. Только внизу, почти у самаго горизонта, темною полосой чернла одинокая туча, росла, увеличивалась и медленно приближалась къ яркой звздочк.

Глава II.

Два полка, боле всего пострадавшіе при встрч съ Карломъ Густавомъ, нуждались въ отдых и панъ Чарнецкій нашелъ нужнымъ отправить ихъ въ Замостье, хотя эта крпость, выдержавшая когда-то напоръ Хмельницкаго, не нуждалась въ подкрпленіи. Панъ Себпанъ принялъ очень ласково офицеровъ, а когда узналъ ихъ имена, то пришелъ въ восторгъ и постоянно приглашалъ къ своему столу.

Но кто опишетъ радость княгини Гризельды при вид пана Скшетускаго и Володівскаго, любимыхъ полковниковъ ея великаго мужа! Передъ ея глазами, какъ живое, воскресло то время, когда мужъ ея, слава и надежда всего народа, однимъ своимъ именемъ вселялъ страхъ въ сердца враговъ. Это было недавно, а теперь? Теперь герой въ могил, страна стонетъ подъ игомъ иноземцевъ, а она, вдова, сидитъ здсь на развалинахъ своего счастія и величія и находитъ отраду только въ молитв да воспоминаніяхъ

Шведы приближались въ Замостью съ каждымъ днемъ и крпость начала готовиться въ защит. Скшетускому и Володівскому, какъ людямъ, знакомымъ со шведскою тактикой, былъ назначенъ постъ на стнахъ.

Панъ чашникъ очень полюбилъ Заглобу и обращался къ нему за совтомъ во всякомъ дл. За столомъ панъ Заглоба передъ молчаливыми слушателями разсказывалъ о старомъ и новомъ времени, о войнахъ съ козаками, объ измн Радзивилла и о томъ, какъ онъ, Заглоба, вывелъ въ люди Сапгу.

— Я посовтовалъ ему носить въ карман конопляное смя и грызть отъ времени до времени. Теперь онъ такъ привыкъ къ этому, что грызетъ постоянно и днемъ, и ночью,— проснется и примется за смя. Съ той поры ума у него прибавилось столько, что онъ сдлался просто неузнаваемъ.

— Отчего же это?— спросилъ панъ чашникъ.

— Въ конопляномъ смяни находится много масла, которое потомъ и переходитъ въ голову употребляющаго его, а масло чрезвычайно благотворно дйствуетъ на мозгъ.

— Ну, что вы говорите!— вмшался въ разговоръ одинъ изъ полковниковъ.— Количество масла увеличивается въ желудк, а не въ голов.

— Est modus in rebus!— отвтилъ Заглоба.— Нужно пить какъ можно больше вина: масло останется наверху, а вино, которое и безъ того идетъ въ голову, тянетъ его за собой. Этотъ секретъ я узналъ отъ Лупула, господаря. Вамъ, господа, извстно, что посл его смерти валахи хотли сдлать меня господаремъ, но султанъ, не желавшій, чтобы господари имли потомство, поставилъ мн условіе, съ которымъ я никакъ не могъ согласиться.

— Вроятно, и вы должны были състь много коноплянаго смени?— сказалъ панъ Себпанъ.

— Мн не было надобности, а вотъ вамъ, панъ чашникъ, я посовтовалъ бы!— отвтилъ Заглоба.

Присутствующіе испугались смлости Заглобы, но панъ чашникъ сдлалъ видъ, какъ будто ничего не понимаетъ, и спросилъ вновь:

— А подсолнечное смя можетъ замнить конопляное?

— Можетъ,— сказалъ Заглоба,— но такъ какъ подсолнечное масло тяжелй, то и вино нужно пить крпче того, какое мы пьемъ сейчасъ.

Панъ чашникъ расхохотался и приказалъ подать лучшія вина.

Общество начало понемногу оживляться. Кто-то предложилъ тостъ за короля, за хозяина дома и пана Чарнецкаго. Панъ Заглоба началъ разсказывать о голэмбской битв, въ которой, дйствительно, принималъ участіе. Но такъ какъ отъ шведскихъ плнниковъ онъ зналъ о смерти графа Вальдемара, то ужь кстати взялъ на свою душу отвтственность и за это.

— Битва разыгралась бы совсмъ иначе,— объяснялъ панъ Заглоба,— если бы за день до этого я не похалъ въ Барановъ, къ тамошнему канонику, и не лишилъ Чарнецкаго возможности посовтоваться со мной. Когда я вернулся, было уже поздно: шведскій король подошелъ близко и намъ ничего не оставалось, какъ идти на врага. Ну, мы и пошли, да что-жь прикажете длать съ ополченцами, коли они думаютъ, что испугаютъ непріятеля, повернувшись къ нему спиной? Ужь я и не знаю, какъ теперь Чарнецкій управится безъ меня!

— Какъ-нибудь управится, не тревожьтесь!— сказалъ Володівскій.

— и очень можетъ быть. Теперь ему будетъ легче, потому что шведскій король пойдетъ на меня подъ Замостье, вмсто того, чтобы гоняться за Чарнецкимъ. Я не спорю, Чарнецкій добрый воинъ, но когда начнетъ крутить бороду, да глядть на васъ своими рысьими глазами, то всякому офицеру изъ самаго лучшаго полка кажется, что онъ простой солдатъ. Нтъ, со шляхтой, панове, нужно обходиться по-отцовски, а не по-солдатски. Скажи ему: другъ любезный, будь такъ добръ,— ну, и приведешь его въ чувство и тогда онъ сдлаетъ то, на что не способенъ солдатъ, служащій изъ-за одного жалованья.

— Шляхтичъ шляхтичемъ, а война войной,— отвтилъ панъ чашникъ.

— Я во всю свою жизнь не слыхалъ ничего боле врнаго и выраженнаго съ такимъ изяществомъ,— восхитился Заглоба.

— Да, панъ Чарнецкій надлаетъ хлопотъ Карлу Густаву!— сказалъ Володівскій.

— Прежде мы его угостимъ, какъ слдуетъ, подъ Замостьемъ,— крикнулъ панъ чашникъ, подбочениваясь и окидывая всхъ свирпымъ взглядомъ.— Вотъ мы посмотримъ! Онъ король въ Швеціи, а Замойскій Себпанъ въ Замость. Equus polonus sum, больше ничего, вдь, такъ? За то я дома. Я Замойскій, а онъ король шведскій… а вонъ Максимиліанъ былъ австрійскимъ… Посмотримъ! Ему Швеціи мало, а мн довольно Замостья, но я его не отдамъ, да!

— Боже! какое краснорчіе и какія возвышенныя чувства!— крикнулъ Заглоба.— Здоровье хозяина!

Пиръ продолжался долго и окончился уже позднею ночью.

— А, вдь, онъ Замостья и вправду не отдастъ,— сказалъ Заглоба, возвращаясь домой со Скшетускимъ и Володівскимъ.— Вы замтили, какъ мы сошлись?… Намъ въ Замость будетъ отлично. А славный онъ человкъ, ей-Богу!… Гм… Еслибъ онъ былъ моимъ ножикомъ, то я часто точилъ бы его на оселк,— глуповатъ онъ немного, но за то не измнитъ отечеству, какъ тотъ бирманскій разбойникъ. Видите, какъ вс магнаты льнуть къ старому Заглоб? Едва отъ Сапги отдлался, какъ является Замойскій на смну… Но этого я настрою какъ слдуетъ и заиграю на немъ шведамъ такую псню, что они подъ Замостьемъ до смерти затанцуются…

— Постойте!— перебилъ Володівскій,— вотъ кто-то скачетъ, офицеръ какой-то… ужь не случилось ли чего?… Эй! послушайте! что тамъ такое?

— Съ валовъ виднъ пожаръ! Щебжешинъ горитъ! Шведы пришли!— торопливо отвтилъ офицеръ и поскакалъ дальше.

— Пойдемте на валы,— предложилъ Скшетускій.

— Ступайте, а я пойду спать,— мн завтра много дла будетъ,— отвтилъ Заглоба.

Глава III.

Панъ Володівскій въ ту же ночь отправился на развдки и поутру возвратился съ нсколькими языками. Плнники подтвердили, что король шведскій находится лично въ Щебжешин и скоро пойдетъ на Замостье.

Панъ чашникъ сильно обрадовался, ему давно хотлось увидать силу своихъ пушекъ на шведахъ.

— Если мн выпало на долю,— сказалъ онъ на созванномъ имъ совт, — оказать услугу королю и отечеству, то я предупреждаю васъ, что скоре взорву себя на воздухъ, чмъ допущу непріятеля въ крпость. Они хотятъ взять Замостье силой,— пусть берутъ! А теперь идемъ на валы!

Стны вс были сплошь усяны солдатами. Полки пхоты, равной которой не было во всей республик, стояли въ совершенной готовности съ мушкетами въ рукахъ и глазами, обращенными въ поле. Около пушекъ, которыя, казалось, съ любопытствомъ вытягивали свои длинныя шеи, прохаживались фламандцы, боле всего опытные въ артиллерійскомъ дл. За крпостью, подъ защитой пушекъ, виднлись полки легкой конницы, готовые устремиться впередъ при первомъ приказаніи.

Панъ чашникъ, закованный въ латы, съ золотою булавой въ рукахъ, объзжалъ стны и спрашивалъ каждую минуту:

— Что, не видать еще?— и ругался, когда получалъ отрицательный отвтъ.

Наконецъ, кто-то крикнулъ: ‘дутъ!’ и панъ чашникъ, вмст съ Заглобой, поспшилъ взобраться на башню.

Съ башни открывался чудесный видъ. Шведы приближались цлою массой. Изъ середины каждаго четырехугольника пхоты возвышался необыкновенно правильный четырехугольникъ луковъ, между ними разввались знамена различныхъ цвтовъ, преимущественно голубыхъ съ блыми крестами и голубыхъ съ золотыми львами. Подойдя на два выстрла, шведы остановились, нкоторые четырехугольники разсыпались въ разныя стороны. Очевидно, собирались ставить палатки и сыпать шанцы.

— Вотъ и они!— сказалъ чашникъ.— Можно всхъ пересчитать по пальцамъ. ₍

— Такимъ старымъ практикамъ, какъ мн, нечего считать,— достаточно окинуть взглядомъ,— отвтилъ Заглоба.— Ихъ десять тысячъ конницы и восемь пхоты съ артиллеріей. Если я ошибся хоть на одного человка, то готовъ лишиться всего состоянія… Слышите?

Вдали послышался звукъ трубы. Изъ массы войска выдлились нсколько человкъ и похали на направленію къ крпости.

— Парламентеры!— сказалъ Заглоба.— Видлъ я, какъ эти злоди съ такою отвагой приближались въ Биржамъ, а что изъ этого вышло, извстно всмъ.

— Замостье не Биржи, а я не воевода виленскій, — отвтилъ чашникъ.

Тмъ временемъ шведы подъхали къ воротамъ. Черезъ нсколько минутъ пану чашнику доложили, что его желаетъ видть отъ имени шведскаго короля панъ Янъ Сапга.

Панъ чашникъ нахмурилъ брови и гордо отвтилъ:

— Скажи пану Сапг, что Замойскій съ измниками не разговариваетъ. Если шведскій король хочетъ вступить со мною въ переговоры, то пусть пришлетъ шведа, а не поляка, а поляки, служащіе шведамъ, пусть присылаютъ парламентеровъ къ моимъ собакамъ,— и тхъ, и другихъ я презираю одинаково!

— Вотъ это такъ отвтъ!— съ неподдльнымъ восторгомъ воскликнулъ Заглоба.— Позвольте мн передать его.

И, не дожидаясь разршенія, онъ торопливо сбжалъ съ лстницы, вышелъ къ пану Яну и передалъ ему слова пана чашника, не поскупившись на прибавку и съ своей стороны.

Сапга явился къ королю блдный, со стиснутыми зубами.

— Ну, что?— спросилъ Карлъ Густавъ.

— Ничего! Замойскій не хочетъ говорить съ поляками, которые служатъ вашему величеству. Онъ выслалъ ко мн своего шута, и тотъ наговорилъ мн столько оскорбительныхъ вещей, что я не посмю передать вамъ и половину слышаннаго.

— Мн все равно, съ кмъ бы онъ ни говорилъ. Я пошлю къ нему Форгелля.

Хитрый шведскій генералъ, увидавъ богатство и пышность, окружавшія пана Замойскаго, началъ относиться къ нему такъ, какъ будто бы король Карлъ Густавъ выслалъ его въ качеств посла къ равному себ монарху. Намъ Замойскій перебилъ его на первыхъ словахъ:

— Я не princeps, я equus polonus, но поэтому-то и равенъ князьямъ.

— Ваше высочество, — продолжалъ какъ ни въ чемъ не бывало Форгелль,— мой государь прибылъ сюда не какъ врагъ, а какъ гость, и выражаетъ надежду, что вы отворите ему и его войскамъ ворота крпости.

— У насъ нтъ обычая отказывать въ гостепріимств даже хотя бы и непрошенному гостю,— отвтилъ панъ Замойскій.— Для такой важной особы всегда найдется мсто за моимъ столомъ, и даже первое. Прошу васъ передать его величеству, что я усерднйше прошу его пожаловать ко мн, тмъ боле, что онъ такой же государь въ Швеціи, какъ я въ Замость. Но, какъ вы сами видите, въ прислуг у меня недостатка нтъ и его величеству не зачмъ приводить сюда свою. Иначе я подумалъ бы, что онъ считаетъ меня мелкимъ шляхтичемъ и относится ко мн пренебрежительно.

— Хорошо, — шепнулъ, стоящій за плечами чашника, панъ Заглоба.

Форгелль закусилъ усъ, помолчалъ минуту и вновь заговорилъ:

— Мой государь въ свою очередь будетъ недоволенъ недовріемъ, которое ваше высочество окажете ему, не допустивъ его гарнизона въ свою крпость. Смю заврить васъ, что онъ не иметъ въ виду долго занимать ни Замостья, ни вашего государства. Но такъ какъ война вновь разыгралась въ этомъ несчастномъ краю, такъ какъ Янъ Казиміръ, не соображая послдствій своихъ поступковъ, вступилъ противъ насъ въ союзъ съ турками и татарами, то его величество думаетъ воспользоваться вашею крпостью какъ опорнымъ пунктомъ, откуда онъ будетъ преслдовать бунтовщиковъ. Зная, что тотъ, кто владетъ Замостьемъ, отличается не только древностью своего рода, богатствомъ и проницательнымъ умомъ, но также и любовью къ отечеству, король сказалъ мн: ‘Этотъ пойметъ меня, пойметъ мои стремленія возвратить покой и миръ взволнованной стран и не откажетъ мн въ помощи’. Да, ваше высочество, отъ васъ зависитъ судьба вашей страны. Король надется, что ваша мудрость побудитъ васъ дйствовать въ одномъ направленіи съ нимъ, и потому не хочетъ приказывать, а только проситъ, не прибгая къ угрозамъ, предлагаетъ свою дружбу хочетъ относиться къ вамъ не какъ владыка къ подданному, а какъ равный къ равному.

Тутъ генералъ Форгелль отвсилъ пану чашнику такой глубокій поклонъ, какъ будто кланялся дйствительно владтельному князю.

Въ комнат воцарилась глубокая тишина.

Панъ Замойскій повернулся на своемъ золоченомъ кресл, уперся ладонями въ колна и, кивая головой, какъ норовистая лошадь, отвтилъ:

— Вотъ оно что! Я весьма признателенъ его величеству за его лестное мнніе о моемъ ум и любви къ отечеству. Для меня ничего не можетъ быть пріятнй расположенія столь могущественнаго монарха. Но я думаю, что мы могли также бы любить другъ друга, еслибъ его величество оставался въ Стокгольм, а я въ Замость. Моей любви къ республик я не оспариваю, только думаю, что шведы окажутъ ей значительную услугу, если удалятся изъ ея предловъ. Я не сомнваюсь, что Замостье несомннно помогло бы его величеству Одержать побду надъ Яномъ Казиміромъ, но да будетъ вамъ вдомо, что я присягалъ не шведскому королю, а тому же самому Яну Казиміру, почему и желаю ему побды, а Замостья не дамъ! Вотъ и все!

Форгелль смшался и замолчалъ на минуту. Онъ увидалъ, что приходится прибгать въ ршительнымъ мрамъ, и развернулъ свитокъ пергамента, который находился въ его рукахъ.

— За открытіе воротъ крпости,— сказалъ онъ громко и отчетливо,— его величество даруетъ вамъ Любельское воеводство въ потомственное и вчное владніе!

При этихъ словахъ вс пришли въ изумленіе, на минуту изумился и самъ панъ чашникъ. Уже Форгелль началъ было кидать на всхъ присутствующихъ торжественные взоры, какъ вдругъ въ тишин раздался, голосъ пана Заглобы. Онъ говорилъ по-польски:

— Общайте ему, панъ чашникъ, взамнъ Нидерланды!

Панъ чашникъ, не долго думая, ударилъ себя по бедрамъ и выпалилъ на цлую залу по-латыни:

— А я дарую его величеству королю шведскому Нидерланды.

Въ зал раздался громъ ничмъ не сдерживаемаго хохота, Форгелль поблднлъ, нахмурилъ брови, а когда пароксизмъ смха прошелъ, спросилъ, гордо поднявъ голову и сверкая глазами:

— Это послдній ващъ отвтъ?

— Нтъ, — сказалъ панъ Замойскій, еще выше поднимая голову,— у меня на стнахъ есть пушки!

Спустя два часа, шведы начали бомбардировать крпость, Замостье отвчало имъ съ равною энергіей. Но въ то время, когда шведскіе снаряды безъ всякаго результата ударялись о могучія крпостныя стны, ядра пана Замойскаго наносили врагу огромный вредъ. Къ вечеру шведы должны были оставить линію ближайшихъ шанцевъ. Взбшонный Карлъ Густавъ приказалъ поджечь окрестныя деревни и мстечки, но панъ Замойскій не обратилъ на это никакого вниманія и созвалъ къ себ всхъ офицеровъ на великолпный пиръ.

Панъ Володівскій и другіе офицеры просились на вылазку, но панъ чашникъ не соглашался, — ему не хотлось задаромъ проливать кровь. Въ конц-концовъ, дло дошло бы до открытаго боя: такой опытный стратегъ, какъ шведскій король, не дастъ застать себя врасплохъ.

Панъ Заглоба все время проводилъ на стнахъ, бесдуя съ солдатами и разсказывая имъ всякія исторіи. Сердце стараго шляхтича радостно билось при вид всеобщаго подъема духа.

— Да, панъ Михалъ,— говорилъ онъ Володівскому,— для республики настали другія времена. Помните, годъ тому назадъ, только, бывало, и слышишь, что тотъ измнилъ, тотъ принялъ шведскій протекторатъ, а теперь шведы сами нуждаются въ протекціи дьявола. У насъ брюхо набито такъ, что на немъ можно барабанить, а они чуть-не дохнутъ съ голода.

Панъ Заглоба былъ правъ. У шведовъ запасовъ было мало, а достать ихъ не откуда, — панъ Замойскій раньше свезъ въ крпость все, что можно было найти въ ближайшихъ деревняхъ. Въ мстахъ же боле отдаленныхъ отъ Замостья гнздились отряды конфедератовъ и вооруженныхъ крестьянъ, такъ что шведы, не рискуя жизнью, не могли отдляться отъ главной арміи.

Въ тому же, панъ Чарнецкій не пошелъ за Вислу, но снова началъ кружить около шведской арміи, какъ волкъ вблизи овчарни. Снова начались ночныя тревоги, исчезновенія безъ всти и слда цлыхъ отрядовъ. Около Красника появились какія-то польскія войска и перерзали сообщенія съ Вислой. Наконецъ, пришла всть, что панъ Павелъ Сапга съ сильною литовскою арміей идетъ къ Замостью, что по дорог онъ взялъ Люблинъ и уничтожилъ люблинскій гарнизонъ.

Старикъ Виттемберъ ясно видлъ весь ужасъ своего положенія и не скрывалъ своихъ опасеній въ бесдахъ съ королемъ. Король въ душ соглашался съ нимъ, но, все-таки, еще не переставалъ разсчитывать на какую-нибудь счастливую случайность

Черезъ нсколько дней страшной пальбы Еарлъ Густавъ послалъ снова Форгелля въ крпость.

— Его величество,— началъ генералъ, ставши предъ лицомъ пана Замойскаго,— разсчитываетъ, что вредъ, нанесенный нашими пушками Замостью, смягчилъ васъ и что теперь вы будете готовы вступить въ переговоры.

— Да, да, — согласился панъ Замойскій, — какъ не быть вреду! Осколокъ вашей гранаты убилъ у насъ свинью,— она на рынк прогуливалась. Пострляйте еще недлю, можетъ быть, и другую убьете…

Форгелль понесъ этотъ отвтъ королю. Вечеромъ собрался совтъ, на утро шведы начали упаковывать палатки и снимать пушки съ шанцевъ, а ночью вся армія двинулась въ путь. Виттембергъ совтовалъ идти на Варшаву, убждалъ вороля, что въ этомъ заключается единственная мра спасенія, но шведскій Александръ твердо ршился преслдовать до послднихъ границъ государства польскаго Дарія.

Глава IV.

Весна того года шла страннымъ путемъ: въ то время, когда на свер республики снгъ уже стаялъ и рки сбросили свои зимніе покровы, на юг зима царствовала еще во всей своей сил. Наконецъ, и долгожданная весна наступила, и, притомъ, такъ неожиданно, какъ наступаетъ на врага панцырная хоругвь. Солнце лило на землю потоки горячихъ лучей, съ венгерскихъ степей налетлъ теплый втеръ и растопилъ ледяную кору, лежащую на поляхъ и лугахъ, ручейки обратились въ многоводныя рки, дороги въ непролазныя болота.

А по этимъ дорогамъ, ведомые непреклонною волей своего вождя, тянулись все дальше и дальше на югъ шведскіе полки.

Но какъ мало эта толпа, словно идущая сознательно на гибель, походила на блестящую армію, которая когда-то вступала подъ предводительствомъ Виттемберга въ Великую Польшу! Голодъ наложилъ свою печать на лица старыхъ воиновъ, они шли утомленные, измученные, отлично зная, что въ конц дороги ихъ ждетъ не отдыхъ, а битва, а если и отдыхъ, то отдыхъ смерти.

Закованные въ желзо скелеты людей сидли на конскихъ скелетахъ. Пхотинцы еле волочили ноги, еле могли дрожащими руками удерживать свои копья и мушкеты. День уходилъ за днемъ, а они все шли впередъ. Появились и болзни, солдаты тряслись въ лихорадк и падали отъ усталости на земь.

Но шведскій Александръ все преслдовалъ польскаго Дарія.

Положимъ, его и самого преслдовали въ то же время. Какъ за больнымъ буйволомъ ночью тянутся десятки шакаловъ, ожидающихъ, скоро ли онъ свалится съ ногъ, такъ и за шведами шли шляхетскія и крестьянскія ‘партіи’, съ каждымъ днемъ все боле дерзкія и отважныя. Наконецъ, явился и самый страшный изо всхъ враговъ — Чарнецкій. Шведскій авангардъ видлъ его всадниковъ то далеко на горизонт, то на разстояніи нсколькихъ выстрловъ изъ мушкета, то рядомъ съ собою, во время атаки.

Шведы страстно рвались въ бой, но Чарнецкій не принималъ битвы. Онъ выжидалъ своей поры, а теперь только пускалъ на непріятеля, одиночныя партіи, какъ кречета на водяную птицу.

Бывало и такъ, что панъ каштелянъ кіевскій обгонялъ шведовъ и перерзывалъ имъ дорогу. Тогда вдоль всего шведскаго лагеря раздавался радостный звукъ трубы и, казалось, новыя силы, новая отвага вступали въ утомленныя шеренги скандинавовъ. Больные, измокшіе, безсильные, они становились въ ряды съ горящимъ лицомъ, съ огнемъ въ глазахъ. Но Чарнецкій, какъ только заговорятъ шведскія пушки, отступалъ назадъ, оставляя шведамъ въ добычу только обманутыя надежды и еще большее утомленіе.

И снова Виттембергъ началъ умолять короля идти назадъ я не губить войска, но Карлъ Густавъ въ отвтъ только закусывалъ губы, сверкалъ глазами и указывалъ рукою на югъ, гд надялся найти Яна Казиміра, открытую арену для побдъ, отдыхъ и богатую добычу.

тутъ, къ довершенію несчастія, польскіе полки, которые служили ему до сихъ поръ, начали покидать шведовъ. Ушелъ Зброжекъ, ушелъ Калиньскій, Сапга становился вс боле угрюмымъ, все чаще задумывался. Самъ онъ оставался пока на мст, но хоругви его таяли съ каждымъ днемъ.

Карлъ Густавъ шелъ на Нароль, Цшановъ и Олешице, къ Сану, въ надежд, что Янъ Казиміръ выступитъ ему на встрчу. Побда могла совершенно поправить дла шведовъ. Прошли слухи, что Янъ Казиміръ выступилъ изъ Львова, но, увы, слухи эти оказались ложными и Янъ Казиміръ, попрежнему, оставался на мст, ожидая прибытія Сапги. Съ каждымъ днемъ онъ становился все сильнй и сильнй, тогда какъ силы Карла Густава съ каждымъ днемъ все уменьшались.

— То не войско идетъ, не армія, а погребальная процессія!— твердили старые солдаты польскаго короля, и шведы поневол должны были согласиться съ этимъ.

Самъ Карлъ Густавъ утверждалъ, что идетъ на Львовъ, но обманывалъ этимъ и себя, и своихъ людей. Не на Львовъ нужно было идти ему, а думать о собственномъ спасеніи. Да, наконецъ, найдетъ ли онъ еще Яна Казиміра во Львов? Тотъ, во всякомъ случа, можетъ отступить на Подолію и завести непріятеля въ далекія степи, гд шведамъ пришлось бы погибнуть безъ помощи.

Пошелъ Дугласъ на Пшемысль попробовать, не сдастся ли, по крайней мр, хоть эта крпость, и возвратился ни съ чмъ. Катастрофа приближалась медленно, но неумолимо. Духъ арміи упалъ. Прежде, бывало, только Карлъ появится предъ войсками, его встрчали восторженными криками, въ которыхъ слышалась надежда побды и славы, теперь же полки привтствовали его нмымъ молчаніемъ. За то у костровъ голодные и утомленные на смерть солдаты шептались больше о Чарнецкомъ, чмъ о своемъ корол. Чарнецкаго видли повсюду, и — странное дло!— когда въ теченіе двухъ дней не погибъ ни одинъ отрядъ, когда нсколько ночей прошло безъ тревоги, безъ криковъ ‘алла!’ — безпокойство возросло еще боле.

— Чарнецкій ушелъ, и теперь Богъ знаетъ, что готовитъ намъ!— повторяли солдаты.

Къ Ярослав Карлъ Густавъ остановился на нсколько дней и послалъ полковника Каннеберга съ тысячнымъ отрядомъ конницы на развдки.

— Можетъ быть, отъ васъ зависитъ вся наша судьба!— сказалъ король на прощанье.

Дйствительно, отъ этого отряда зависло многое. Въ самомъ дурномъ случа Каннебергъ долженъ былъ снабдить шведскій лагерь провіантомъ, а въ благопріятномъ — довести до свденія шведовъ, гд находится Янъ Казиміръ, тогда шведскій король двинется на него со всми своими силами и разобьетъ его войска.

20 марта отрядъ Каннеберга двинулся черезъ Санъ по несовсмъ еще оконченному мосту. Солдаты были веселы, перекидывались шутками съ остающимися товарищами и общали привезти самого Чарнецкаго… Глупцы, они не знали, Что идутъ какъ быки на бойню!

Все, словно нарочно, складывалось имъ на гибель. Едва только перешли они черезъ рку, какъ шведскіе саперы разобрали временный досчатый помостъ, чтобъ устроить боле прочную настилку, по который могли бы пройти даже тяжелыя пушки. Отрядъ свернулъ къ Велькимъ-Очамъ и скрылся въ глубин дремучаго бора.

Вокругъ царствовала глубокая тишина, лсъ какъ будто замеръ въ нмомъ молчаніи, въ Велькихъ Очахъ ни души… Пустота эта начала пугать Каннеберга.

— Вроятно, насъ ожидали здсь,— сказалъ онъ майору Свено,— но Чарнецкаго здсь, очевидно, нтъ, иначе онъ устроилъ бы намъ засаду.

— Не вернуться ли намъ назадъ?— спросилъ Свено.

— Мы пойдемъ впередъ, хотя бы къ самому Львову. Я не боюсь той шайки, которую называютъ всеобщимъ ополченіемъ, а если наткнемся на регулярныя войска, то солдаты наши постоятъ за себя.

Они вновь углубились въ лсъ за Велькими-Очами. Впереди хали пятьдесятъ всадниковъ съ готовыми мушкетами и тщательно осматривали вс кусты и заросли.

Вдругъ на крутомъ поворот дороги два переднихъ солдата увидали какого-то всадника. День былъ погожій, солнце свтило ярко, всадникъ былъ виднъ, какъ на ладони. Это былъ маленькій человчекъ, одтый въ чужеземное платье. халъ онъ медленно, точно не зналъ, что за нимъ слдуетъ непріятельское войско.

Солдаты переглянулись съ вахмистромъ.

— Это какая-то собака изъ польской псарни,— сказалъ одинъ изъ рейтеровъ.— Крикнуть мн ему?

— Не надо. Можетъ быть, ихъ много. Скачи за полковникомъ.

Маленькій рыцарь повернулъ коня, точно хотлъ загородить дорогу шведамъ.

— Вотъ и другой! третій! четвертый!— раздалось въ шведскихъ рядахъ.

Дйствительно, съ обихъ сторонъ дороги начали появляться всадники, сначала по одиночк, потомъ по двое, по трое. Вс они становились рядомъ съ первымъ.

Но съ другой стороны къ шведамъ подъхали Каннебергъ и Свено.

— Я знаю этихъ людей!— сразу закричалъ Свено.— Эта хоругвь первая ударила на графа Вальдемара подъ Голэмбемъ… это люди Чарнецкаго. Онъ самъ тоже долженъ быть здсь!… Полковникъ, возвратимся назадъ.

Каннебергъ сморщилъ брови.

— Хорошій совтъ вы даете мн! Стоило вызжать, чтобы, завидвъ нсколькихъ оборванцевъ, возвращаться! Впередъ!

Шведскіе ряды въ величайшемъ порядк начали подвигаться впередъ. Разстояніе между обоими отрядами мало-по-малу уменьшалось.

— Готовься!— скомандовалъ Каннебергъ.

Шведскіе мушкеты наклонились впередъ, но прежде чмъ успли выстрлить, всадники повернули своихъ коней и въ безпорядк начали удаляться.

— Впередъ!— крикнулъ Каннебергъ.

Лсъ наполнился криками преслдующихъ и преслдуемыхъ. Черезъ четверть часа, отъ того ли, что шведскіе вони были лучше, или польскіе утомлены долгою дорогой, разстояніе между двумя войсками начало замтно уменьшаться.

Но, вмст съ тмъ, происходило что-то странное. Безпорядочная толпа поляковъ, по мр преслдованія, не только не разсыпалась въ разныя стороны, но, напротивъ, принимала все боле правильный видъ.

Свено замтилъ это и подскакалъ къ Каннебергу.

— Полковникъ! это не партія, а регулярное войско, которое бжитъ нарочно и заманиваетъ насъ въ засаду.

— Да какой дьяволъ Станетъ прятаться здсь?— разсердился Каннебергъ.

Дорога шла въ гору и мало-по-малу расширялась, лсъ кончался, дальше виднлась огромная поляна, окруженная со всхъ сторонъ густымъ срымъ боромъ.

Каннебергъ достигъ середины поляны и, замтивъ, что непріятель приближается уже къ ея концу, началъ уменьшать ходъ.

Но вдругъ польскій отрядъ, вмсто того, чтобы скрыться въ противуположномъ лсу, описалъ огромный полукругъ и обернулся къ шведамъ въ такомъ безукоризненномъ порядк, что возбудилъ даже удивленіе въ самомъ непріятел.

— Да!— сказалъ Каннебергъ,— это регулярное войско! Словно на смотру… Чего ямъ нужно, тысяча чертей?

— Идутъ на насъ!— крикнулъ Свено.

Дйствительно, хоругвь рысью двинулась впередъ. Маленькій рыцарь на буланомъ кон что-то кричалъ на своихъ, махалъ саблей,— очевидно, то былъ начальникъ.

Кони поляковъ шли маршъ-маршемъ, всадники наклонились впередъ и совсмъ скрылись за лошадиною гривой.

— Съ нами Богъ! Швеція! Огня!— скомандовалъ Каннебергъ, поднимая кверху саблю.

Грянули выстрлы мушкетовъ, но въ ту же самую минуту польская хоругвь отбросила направо и налво переднія шведскія шеренги и врзалась въ самую середину, какъ клинъ въ расколотое дерево. Панцырь сталкивался съ панцыремъ, сабля съ саблей, поднялся крикъ, раздались стоны умирающихъ и разбудили въ лсу спящее эхо.

Въ первую минуту шведы смшались, но потомъ оправились и храбро напали на непріятеля. Крылья ихъ сошлись вновь и польская хоругвь оказалась окруженною со всхъ сторонъ. Середина шведовъ отступала передъ нею, но бока напирали все сильнй, хотя и не могли разорвать ее: польская конница была почти непобдима въ ручной битв. Преимущество было на сторон шведовъ и побда склонялась на шведскую сторону, какъ вдругъ изъ лсу появилась новая хоругвь и съ крикомъ поскакала на непріятеля.

Правое шведское крыло, подъ начальствомъ Свено, тотчасъ же повернулось лицомъ къ новой хоругви, въ которой опытные солдаты тотчасъ же узнали гусаръ.

Хоругвь эту велъ человкъ, сидящій на сивомъ кон, въ бурк и рысьей шапк съ перомъ цапли.

— Чарнецкій! Чарнецкій!— прошло по шведскимъ войскамъ.

Свено съ отчаяніемъ посмотрлъ въ небо, стиснулъ колнами коня и полетлъ впередъ.

Въ это время съ противуположной стороны показалась третья хоругвь, четвертая. Панъ Чарнецкій булавой указалъ каждой свое мсто и, наконецъ, когда выступила пятая хоругвь, сталъ въ ея глав и пошелъ въ бой.

Гусары уже опрокинули въ тылъ правое крыло, три слдующихъ хоругви, по татарскому обычаю, объхали шведовъ кругомъ и начали гнать ихъ среди криковъ и воплей.

Каннебергъ понялъ, что попалъ въ засаду, и, отказавшись чугъ всякой побды, приказалъ трубить отступленіе. Шведы кинулись въ дорог, по которой только что прохали, войска Чар’нецкаго за ними.

При такихъ условіяхъ отступленіе, конечно, не могло совершиться въ порядк, лучшія лошади выдвинулись впередъ и вскор блестящій отрядъ Каннеберга обратился въ безформенную толпу.

Шведы и поляки смшались другъ съ другомъ, дорога покрылась сотнями труповъ. Иные рейтеры обскочили съ коней и бжали въ лсъ, для того чтобъ умереть въ страшныхъ мученіяхъ въ рукахъ крестьянъ, другіе просили пардона, но по большей части напрасно, потому что всякій предпочиталъ поскоре убитъ врага и гнаться за другимъ.

Преслдованіе велось со страшнымъ ожесточеніемъ. Панъ Володівскій гнался впереди съ ляуданскою хоругвью. Это онъ былъ первымъ всадникомъ, показавшимся шведамъ, онъ первый ударилъ на нихъ и теперь купался въ крови съ головы до ногъ, мстя за голэмбское пораженіе.

Завидлъ страшнаго врага храбрый Свено и, кликнувъ нсколько самыхъ лучшихъ рейтеровъ, ршилъ хоть цною собственной жизни остановить преслдованіе, чтобы спасти другихъ. Рейтеры повернули коней и наставили рапиры на встрчу преслдующимъ. Панъ Володівскій, видя это, не остановился ни на минуту, пришпорилъ коня и вскочилъ въ самую середину шведовъ.

И прежде чмъ кто-нибудь понялъ, въ чемъ дло, уже два шлема поникли на конскую гриву. Въ то же время, почти десять рапиръ направились въ одну грудь Володівскаго, но тутъ ему на помощь подоспли Скшетускіе, Юзва Бутримъ-Безногій, панъ Заглоба и Рохъ Ковальскій, о которомъ панъ Заглоба говорилъ, что онъ спитъ даже идя въ атаку и открываетъ глаза только тогда лишь, когда грудью ударится о непріятельскую грудь.

Панъ Володівскій свернулся подъ сдло такъ быстро, что рапиры пронизали только пустое пространство. Этотъ маневръ онъ перенялъ у аккерманскихъ татаръ и, благодаря своему маленькому росту и ловкости, довелъ его до неслыханнаго совершенства. Такъ исчезъ панъ Михалъ и теперь, и прежде чмъ рейтеры успли придти въ себя отъ изумленія, онъ вновь появился на сдл, страшный, какъ рысь, соскочившая съ высокаго дерева на охотничьихъ псовъ.

Одинъ изъ рейтеровъ приставилъ дуло пистолета къ самой груди пана Заглобы, но Вохъ Ковальскій сразилъ врага однимъ ударомъ своего могучаго кулака. Рейтеръ упалъ съ коня, а панъ Заглоба, воспользовавшись удобною минутой, ударилъ рапирой въ лицо самого Свено. При вид этого, остальные рейтеры разбжались въ разныя стороны, Володівскій, Скшетускіе и Юзва Безногій пустились за ними и перебили всхъ до одного.

Погоня продолжалась. Дведскіе кони еле переводили дыханіе и спотыкались все чаще и чаще. Наконецъ, изъ великолпнаго тысячнаго отряда Каннеберга оставалось только полтораста всадниковъ, остальные длиннымъ рядомъ лежали вдоль лсной дороги.

Наконецъ, шведы вышли изъ лсу. На синемъ неб обрисовались очертанія ярославскихъ башенъ. Сердца бгущихъ забились надеждою,— вдь, въ Ярослав стоитъ самъ король и каждую минуту можетъ придти имъ на помощь.

Увы, они забыли, что послдній пролетъ моста былъ разобранъ. Зналъ ли объ этомъ панъ Чарнецкій чрезъ своихъ шпіоновъ, или хотлъ показаться шведскому королю и на его глазахъ добить остатки печальнаго отряда,— достаточно того, что не остановилъ погони, точно хотлъ тмъ же самымъ размахомъ ударить и на Ярославъ.

Наконецъ, шведы почти добжали до самаго моста. На пропротивуположный берегъ высыпало множество солдатъ и офицеровъ.

— Отрядъ Каннеберга! отрядъ Каннеберга!— крикнули сразу тысячи голосовъ,— Разбитъ!

Въ ту же минуту прискакалъ самъ король въ сопровожденіи Виттемберга, Форгелля, Миллера и другихъ генераловъ.

— Каннебергъ!— глухо проговорилъ поблднвшій король.

— Боже мой!— воскликнулъ Виттембергъ,— мостъ не оконченъ, ихъ перебьютъ всхъ до одного!

Король посмотрлъ внизъ, широко разлившаяся рка быстро несла свои желтыя волны,— о переправ и думать было нечего.

— Королевскій обозъ и гвардія приближаются!— послышалось съ другой стороны,— и т погибнутъ!

Случилось такъ, что часть королевскаго обоза, съ сотней пшей гвардіи, въ эту минуту показалась изъ лсу съ другой стороны. Увидавъ происходящую сцену, гвардія быстро направилась къ мосту.

Но ихъ уже замтили и триста всадниковъ поскакали имъ на перерзъ. Во глав всхъ летлъ съ высоко поднятою саблей, съ горящими глазами, панъ арендаторъ Вонсочи, Жендзянъ. Досел онъ мало проявилъ отваги, но при вид возовъ, въ которыхъ могъ найти богатую добычу, воспламенился до того, что обогналъ другихъ солдатъ шаговъ на тридцать. Шведскіе пхотинцы образовали четырехугольникъ и нсколько десятковъ мушкетовъ направились въ грудь Жендзяна. Раздался громкій залпъ, но прежде чмъ дымъ усплъ расплыться въ воздух, панъ арендаторъ заставилъ своего коня сдлать громадный прыжокъ и, какъ громъ, упалъ въ самую середину.

А у самаго берега поляки добивали остатки отряда Каннеберга. Вся шведская армія до послдняго человка высыпала на высокій берегъ Сана. Пхота, кавалерія, артиллерія перемшались между собою и смотрли, какъ въ древнемъ римскомъ цирк, на открывающееся передъ ними зрлище, только смотрли со стиснутыми зубами, съ отчаяніемъ въ сердц, съ сознаніемъ собственнаго безсилія. По временамъ слышалось рыданіе, потомъ наступало глубокое молчаніе, прерываемое только тяжелымъ дыханіемъ взбшенныхъ солдатъ. Отрядъ Каннеберга составлялъ цвтъ и гордость шведской арміи, это были ветераны, покрытые славою Богъ знаетъ въ сколькихъ битвахъ и Богъ всть во сколькихъ земляхъ. А теперь они мечутся, какъ перепуганное стадо, по широкому лугу и гибнутъ, какъ овцы подъ ножомъ мясника. Ужь это была не битва, а какая-то страшная охота.

Больше всхъ на польской сторон свирпствовалъ маленькій рыцарь на великолпномъ буланомъ кон. Всякій, обратившій на себя его вниманіе, неминуемо становился добычей смерти. Наконецъ, онъ увидалъ самого Каннеберга, котораго преслдовало нсколько человкъ, и помчался къ нему на встрчу.

Шведы на противномъ берегу затаили дыханіе. Самъ король приблизился къ берегу и смотрлъ съ бьющимся сердцемъ и страшною тревогой, Каннебергъ, принадлежавшій къ аристократическому роду, родственникъ короля, съ дтства обучался фехтованію у лучшихъ итальянскихъ мастеровъ и во всей шведской арміи не зналъ себ противника.

Каннебергъ, какъ молнія, помчался на встрчу своему противнику, разсчитывая пронзить его однимъ ударомъ рапиры, но ошибся въ своемъ разсчет: рапира только скользнула вдоль польской сабли и — странное дло!— чуть не выскочила изъ его руки. Каннебергъ едва усплъ защититься отъ удара, который нанесъ ему польскій рыцарь, къ счастью, въ это время лошади ихъ разъхались въ разныя стороны.

Рыцари описали полукруги и вновь наступили другъ на друга. Каннебергъ весь какъ-то вобрался въ себя и походилъ теперь на хищную птицу, у которой впередъ выдается только одинъ клювъ. Онъ зналъ одинъ ударъ, страшный, предательскій и почти неотразимый: шпага, направленная въ грудь противника, внезапно поднималась кверху, пронзала горло и выходила въ затылокъ. Этотъ-то ударъ онъ и ршилъ употребить теперь.

Увренный въ себ, Каннебергъ сдерживалъ свою лошадь, а панъ Володівскій приближался въ нему мелкою рысью. Онъ почти догадывался, что его ждетъ какой-то неожиданный ударъ, но спрятаться за коня не хотлъ въ виду всего войска.

‘Ты хочешь на меня свалиться, какъ цапля на сокола,— подумалъ онъ,— подожди, я тебя угощу тмъ ударомъ, что еще въ Лубнахъ придумалъ’.

Панъ Володівскій усмхнулся, пришпорилъ коня и бросился на Каннеберга. Тотъ съежился еще больше, почти приросъ къ коню, потомъ вдругъ выпрямился и нанесъ страшный ударъ.

Въ это время сабля Володівскаго описала невроятно быстрый кругъ, выбила рапиру и однимъ ударомъ разскла лицо Каннеберга.

Въ глазахъ несчастнаго шведа потемнло, онъ закачался на сдл и свалился бы съ коня, еслибъ Володівскій не подхватилъ его подъ мышки.

Противуположный берегъ огласился крикомъ, а панъ Заглоба поспшилъ къ маленькому рыцарю.

— Панъ Михалъ, я предвидлъ послдствія, но готовъ былъ отомстить за васъ.

— Это былъ настоящій рыцарь,— сказалъ Володівскій.— Возьмите коня за узду.

— Гм… еслибъ не рка, я поскакалъ бы побесдовать и съ тми! Прежде всего…

Панъ Заглоба не докончилъ,— надъ его головой просвистало нсколько пуль.

— Панъ Михалъ, бжимъ! Эти разбойники, чего добраго, еще подстрлятъ насъ!

— Нтъ,— отвтилъ Володівскій,— пули на излт, вреда намъ не сдлаютъ.

Ихъ окружили польскіе всадники и начали осыпать Володівскаго поздравленіями. Панъ Михалъ былъ очень доволенъ собою и только поводилъ усиками. Затрубили отступленіе и каждый поспшилъ занять свое мсто. Польскія войска отступили къ лсу и остановились, точно уступая поле битвы непріятелю и приглашая его за рку. Наконецъ, впередъ выхалъ человкъ на сивомъ кон, въ бурк и шапк съ перомъ цапли, съ золотою булавой въ рукахъ.

Онъ былъ виднъ до послдней мелочи, освщенный красноватыми лучами заходящаго солнца. Шведы сразу узнали его и начали кричать:

— Чарнецкій! Чарнецкій!

Видно было, какъ онъ подъхалъ къ рыцарю, ранившему Каннеберга, и ласково положилъ руку на его плечо, потомъ подмялъ булаву — и полки, одинъ за другимъ, медленно начали поворачивать къ лсу.

Глава V.

Въ эту ночь Шведы легли спать натощакъ и безъ всякой надежды подкрпить себя чмъ-нибудь хоть завтра. Прежде чмъ запли птухи, измученные солдаты начали по одиночк и цлыми кучками выходятъ изъ лагеря на грабежъ въ окрестныя деревни.

Чарнецкій былъ на той сторон, да если бы онъ и усплъ переправиться, рейтеръ, во всякомъ случа, предпочелъ бы смерть голоду.

Изъ бглецовъ почти никому не было суждено вернуться назадъ. Правда, Чарнецкій находился по ту сторону Сана, но и по сю сновало множество ‘партій’ шляхетскихъ и крестьянскихъ. Одна изъ нихъ, пана Стшадковскаго, напала на грабителей въ Прухник и погнала ихъ къ самому шведскому лагерю.

Испуганные шведы вообразили, что на нихъ напало какое-нибудь сильное войско, можетъ быть, ханъ съ цлою ордой.. Началось страшное замшательство и — вещь не бывалая досел — паника, которую съ трудомъ удалось подавить офицерамъ. Но король,— онъ всю ночь не сходилъ съ коня,— видлъ, что длается, понялъ, что изъ этого можетъ произойти, и на разсвт созвалъ военный совтъ.

Совтъ длился не долго, выбирать было не изъ чего. Духъ въ войск упалъ, солдатамъ сть нечего, а силы непріятеля ростутъ съ каждымъ часомъ.

Шведскій Александръ, который всему свту общалъ преслдовать польскаго Дарія, хотя бы до татарскихъ степей, теперь долженъ былъ думать о собственномъ спасеніи.

— Саномъ можно дойти до Сандоміра, а оттуда по Висл до Варшавы и Пруссіи,— сказалъ Виттембергъ.— Такимъ образомъ можно избгнуть гибели.

Дугласъ схватился за голову.

— Столько побдъ, столько трудовъ… и намъ же придется возвращаться!

— Не можете ли вы дать какой-нибудь другой совтъ?— спросилъ Виттенбергъ.

— Не могу!— отвтилъ Дугласъ.

Король, не сказавшій до сихъ поръ ни слова, всталъ въ знакъ того, что засданіе кончено, и сказалъ:

— Я приказываю отступать!

Всть объ отступленія съ восторгомъ была принята въ шведскомъ лагер Во всякомъ случа, въ піведскихъ рукахъ находилось еще столько замковъ и крпостей, гд можно было найти шицу и отдыхъ.

Генералы и солдаты съ такимъ рвеніемъ принялись за приготовленіе къ отступленію, что рвеніе это, какъ замтилъ Дугласъ, граничило съ позоромъ.

Самого Дугласа король послалъ впередъ облегчить переправу и изслдовать лса. За нимъ вскор двинулось остальное войско въ боевомъ порядк, съ пушками во фронт, съ пхотою по бокамъ. Военные припасы и палатки плыли по рк на лодкахъ.

Вс эти предосторожности оказались далеко не лишними. Едва только войско тронулось, какъ шведскій арріергардъ увидалъ позади себя польскихъ всадниковъ и ужь боле не терялъ ихъ изъ вида. Чарнецкій стянулъ вс свои полки, вс ближайшія ‘партіи’, послалъ за новымъ,подкрпленіемъ къ королю и шелъ вслдъ за шведами.

Король прислалъ дв превосходныхъ кавалерійскихъ хоругви и письмо, въ которомъ писалъ, что вскор выступятъ въ прде гетманы со своимъ войскомъ, а самъ онъ спшитъ окончить переговоры съ ханомъ, съ Ракочи и съ римскимъ императоромъ.

Чарнецкій обрадовался, и когда на слдующій день шведы двинулись дале, въ клинъ, образуемый Вислой и Саномъ, сказалъ полковнику Поляновскому:

— Сть разставлена^ рыба идетъ въ ловушку. Только бы панъ маршалъ Любомірскій поскорй подосплъ со своимъ войскомъ.

— Сегодня пріхало нсколько шляхтичей,— отозвался панъ Заглоба..— Они увряютъ, что маршалъ идетъ, но согласится ли онъ соединиться съ нами… или захочетъ дйствовать самостоятельно, это еще вопросъ.

— Почему же такъ?— рзко спросилъ панъ Чарнецкій…

— Потому что это человкъ съ необычайною амбиціей и жаждой славы. Я его знаю очень хорошо и когда-то былъ его другомъ. Познакомились мы съ нимъ при двор покойнаго воеводы краковскаго, Станислава. Въ то время панъ Любомірскій, еще мальчикъ, учился фехтованью у французовъ и итальянцевъ и ужасно разсердился на меня, когда я сказалъ, что это все дураки, изъ которыхъ ни одинъ меня не осилитъ. Мы подержали пари и я одного за другимъ уложилъ семь фехтмейстеровъ. Посл этого панъ Люббмірскій началъ учиться у меня не только фехтованью, но и военному искусству. Умъ у него отъ природы немного тупъ, а всмъ, что знаетъ, онъ обязанъ исключительно мн.

— Значитъ, вы дйствительно большой знатокъ военнаго дла?— спросилъ Цоляновскій.

— Exemplum — панъ Володівскій, мой другой ученикъ.

— Правда, что вы убили Свено?

— Свено? Если бы это случилось съ кмъ-нибудь изъ васъ, то всякій бы разсказывалъ объ этомъ цлую жизнь, собиралъ бы окрестныхъ сосдей, чтобы за чаркою вина повторять имъ одно и то же, но я не особенно забочусь о своихъ подвигахъ, и если бы захотлъ перечислять ихъ, то такими Свенами могъ бы вымостить дорогу вплоть до Сандоміра.

Панъ Чарнецкій глубоко задумался надъ словами Заглобы. Онъ зналъ гордость пана Любомірскаго и не сомнвался, что тотъ или станетъ навязывать ему свою волю, или будетъ дйствовать самостоятельно, хотя бы это могло послужить во вредъ республик. Панъ каштелянъ еще боле нахмурился и началъ крутить свою бороду.

— Ого!— шепнулъ Заглоба Скшетускому,— смотри, какъ носъ пана Чарнецкаго началъ походить на орлиный клювъ,— того и гляди кого-нибудь укуситъ.

— Господа,— заговорилъ, наконецъ, вождь,— нужно чтобы кто-нибудь изъ васъ похалъ съ письмомъ въ пану Любомірскому.

— Я его знаю и готовъ везти письмо,— сказалъ Янъ Скшетускій.

— Хорошо, чмъ человкъ извстнй, тмъ лучше.

— Уже черезъ носъ сталъ говорить, значить, дло плохо,— шепнулъ Заглоба въ сторону Володівскаго.

Дйствительно, панъ Чарнецкій, раненый подъ Бушей пулею въ ротъ, носилъ серебряное нбо, Отчего въ минуты гнва и раздраженія голосъ его становился рзкимъ и гнусливымъ.

Вдругъ онъ обернулся къ Заглоб:

— А, можетъ быть, и вы подете съ паномъ Скшетускимъ?

— Охотно,— отвтилъ Заглоба,— и если я не буду имть успха, то и никто ничего не сдлаетъ. Наконецъ, къ магнату такого знатнаго рода вдвоемъ хать пристойнй.

Чарнецкій дернулъ себя за бороду, закусилъ губы и сказалъ какъ будто про себя:

— Знатные роды, знатные родни.

— Этого у Любомірскихъ отнять никто не можетъ,— заммтилъ Заглоба.

Чарнецкій нахмурилъ брови.

— Въ сравненіи съ республикой нтъ ничего большаго и знатнаго, все ничтожно, и да пожретъ земля тхъ, которые забываютъ это!… Ну, довольно, нужно писать письмо… Прошу васъ за мной.

Спустя полчаса, Янъ Скшетускій и Заглоба хали уже по дорог къ Радымну, гд, по слухамъ, остановился панъ маршалъ со своимъ войскомъ.

— Янъ,— сказалъ Заглоба,— похлопывая по сумк, гд лежало письмо пана Чарнецкаго,— сдлай мн одолженіе: позволь одному говорить съ маршаломъ.

— А вы, батюшка, дйствительно знали его и учили фехтованью?

— Э, просто такъ, сболтнулось противъ воли. Конечно, не зналъ и фехтованью не училъ. Точно у меня не было боле важнаго дла, чмъ быть поводаремъ и учить пана маршала ходить на заднихъ ногахъ? Да это все пустяки. Я его знаю, какъ свои пять пальцевъ, по разсказамъ и съумю ощипать, какъ кухарка цыпленка. Только объ одномъ прошу я тебя: не говори, что у меня есть письмо отъ пана Чарнецкаго, и даже не вспоминай о немъ, пока я самъ не заговорю.

— Какъ же такъ? Вы учите меня нарушить данныя мн инструкціи? Ни за что!

— Тогда я выну саблю и перержу твоей лошади жилы, чтобы ты не могъ хать за мною. Разв ты видлъ когда-нибудь, чтобъ я обманывался? Подумай-ка! Плохо поступилъ ты и твоя Елена, слдуя совтамъ Заглобы? А кто всхъ васъ высвободилъ изъ рукъ Радзивилла? Говорю теб, что изъ этого письма выйдетъ больше дурнаго, чмъ хорошаго. Панъ каштелянъ сломалъ два пера, когда писалъ его. Наконецъ, ты упомянешь о немъ, когда увидишь, что я ошибся въ своихъ разсчетахъ, но не раньше.

Панъ Скшетускій поневол долженъ былъ согласиться и наши рыцари пришпорили своихъ коней. хать имъ пришлось не долго, арріергардъ арміи маршала миновалъ не только Радымно, но и Ярославъ, а самъ маршалъ находился въ Ярослав и стоялъ на прежней квартир шведскаго короля.

Панъ Любомірскій обдалъ, окруженный своими офицерами, но тотчасъ приказалъ принять пословъ и ласково спросилъ:

— Того ли славнаго рыцаря вижу я предъ собой, который принесъ королю всть изъ осажденнаго Збаража?

— Да, это я,— отвтилъ панъ Янъ.

— А я Заглоба!— сказалъ старый рыцарь, выступая впередъ.

И онъ гордымъ взглядомъ обвелъ всхъ окружающихъ. Маршалъ, который желалъ всхъ привлечь на свою сторону, тотчасъ же воскликнулъ:

— Кто же не слыхалъ о муж, который побдилъ Бурлая, который взбунтовалъ радзивилловскую армію…

— И привелъ войско пану Сапг… Сказать правду, гетманомъ-то оно выбрало не его, а меня,— перебилъ Заглоба.

— И вы согласились отречься отъ такого высокаго положенія и поступить на службу къ пану Чарнецкому?

Заглоба бросилъ косой взглядъ на Скшетускаго и сказалъ:

— Ясновельможный панъ маршалъ, и я, и вся страна беретъ примръ съ васъ, какъ ради пользы отечества отказываться отъ личныхъ выгодъ.

Любомірскій покраснлъ отъ удовольствія, а Заглоба подбоченился и продолжалъ:

— Панъ Чарнецкій нарочно прислалъ насъ поклониться вамъ отъ его имени и отъ имени всего войска и, вмст съ тмъ, донести о значительной побд, одержанной нами.

— Мы уже слышали объ этомъ, — довольно сухо проговорилъ маршалъ (въ немъ начала уже пробуждаться зависть),— но охотно выслушаемъ еще разъ изъ устъ очевидца.

Панъ Заглоба не заставилъ просить себя дважды и началъ разсказывать, только съ нсколькими измненіями, въ его устахъ войско Каннеберга возросло до двухъ тысячъ человкъ. Панъ Заглоба не упустилъ вспомнить о Свено, о себ, о томъ, какъ королевскій обозъ и триста гвардейцевъ попали въ руки счастливыхъ побдителей, — однимъ словомъ, шведы понесли страшное пораженіе.

Вс присутствующіе слушали внимательно, слушалъ и панъ маршалъ, только брови его все боле хмурились, а лицо становилось мрачнй.

— Я не спорю,— сказалъ онъ, наконецъ,— панъ Чарнецкій знаменитый воинъ, но, вдь, не състъ же онъ одинъ всхъ шведовъ, оставитъ хоть немного и для другихъ на закуску?

— Ясновельможный панъ маршалъ, — отвтилъ Заглоба,— не панъ Чарнецкій одержалъ эту побду.

— Кто же?

— Любомірскій!

Въ зал воцарилось глубокое молчаніе. Маршалъ раскрылъ ротъ, заморгалъ глазами и посмотрлъ на Заглобу такими глазами, какъ будто хотлъ спросить: ‘Ужь не спятилъ ли ты съ ума, любезный?’

Но панъ Заглоба нисколько не смущался.

— Я слышалъ, что говорилъ самъ Чарнецкій передъ цлымъ войскомъ: ‘Это не наши сабли бьютъ, это бьетъ имя Любомірскаго. Когда шведы узнали, что панъ маршалъ приближается, то духъ въ нихъ упалъ и они, какъ овцы, сами подъ ножъ лзутъ’.

Если бы вс солнечные лучи упали на лицо маршала, то оно и тогда не просвтлло бы такъ, какъ просвтлло теперь.

— Какъ?— воскликнулъ онъ,— самъ Чарнецкій говорилъ это?

— Да, и многое другое, только я не знаю, могу ли я повторять, потому что это было сказано въ дружеской компаніи.

— Да говорите, говорите! Каждое слово пана Чарнецкаго отбитъ повторять сто разъ! Это необычайный человкъ, я давно былъ такого мннія.

Заглоба посмотрлъ на маршала и пробормоталъ:

‘Попался на удочку! Погоди, сейчасъ я тебя вытяну на берегъ’.

— Что вы сказали?— спросилъ маршалъ.

— Я сказалъ, что войско такъ кричало вамъ ‘ура’, какъ не кричало бы и его величеству королю, а въ Пшеворск, гд мы цлую ночь безпокоили шведа, крики: ‘Любомірскій! Любомірскій!’ нагоняли большій страхъ, чмъ всякіе ‘алла!’ и ‘бей, убивай!’ Вотъ вамъ и свидтель, присутствовавшій при этомъ, панъ Скшетускій, а онъ никогда не лжетъ.

Маршалъ невольно взглянулъ на Скшетускаго. Панъ Янъ покраснлъ и началъ бормотать что-то невнятное.

— Я всегда врилъ въ расположеніе пана Чарнецкаго, но теперь нтъ той вещи, которой бы я для него не сдлалъ!— закричалъ, приведенный въ совершенный восторгъ, маршалъ.

Панъ Заглоба воодушевился въ свою очередь:

— Ясновельможный панъ маршалъ! есть ли на всемъ свт человкъ, который бы не питалъ уваженія къ вамъ, который не считалъ бы вашей справедливости выше справедливости Аристида, вашего мужества выше мужества Сципіоновъ? Много книгъ прочиталъ я на своемъ, вку, много думалъ, я и душа моя преисполнилась грустью при вид того, что нын совершается въ республик. Что представилось моему взору? Опалиньскіе, Радзвскіе, Радзириллы, которые ради собственной пользы и выгоды готовы каждую минуту продать отечество! И я подумалъ: погибла республика! Но нашелся человкъ, который утшилъ меня, который показалъ мн вдалек яркую звзду спасены, и этотъ человкъ — панъ Чарнецкій! ‘Нтъ, сказалъ онъ,— республика не. погибла, если она въ числ своихъ сыновъ считаетъ Любомірскаго. Опалиньскій, Радзивиллъ думаютъ только о себ, а Любомірскій жаждетъ пожертвовать своими личными выгодами для пользы отечества, т выступаютъ впередъ, этотъ скрывается у дабы показать собою примръ ближнимъ. Онъ и теперь (это все Чарнецкій говоритъ) приближается сюда съ могучимъ и побдоноснымъ войскомъ, и, по. слухамъ, хочетъ мн сдать команду надъ ними, чтобы научить другихъ, какъ жертвовать своимъ, хотя совершенно заслуженнымъ, честолюбіемъ. Позжайте и скажите ему, что я не хочу этой жертвы, не могу принять ее. Я всегда считалъ его самымъ лучшимъ вождемъ во всей республик… и (пошли, Господь, долгія лта нашему Яну Казиміру) при выборахъ въ короли мы вс готовы подать за него голосъ, и… выберемъ!…’

Тутъ панъ Заглоба немного испугался, онъ самъ почувствовалъ, что перешелъ всякое чувство мры, и дйствительно, посл его восклицанія: ‘выберемъ’! въ комнат воцарилась мертвая тишина. Но опасенія стараго шляхтича были напрасны: панъ Любомірскій сначала поблднлъ немного, потомъ покраснлъ и, еле переводя духъ отъ волненія, отвтилъ:

— Республика была, есть и останется навсегда распорядительницею своей судьбы, и на этомъ фундамент покоятся вс наши вольности. Я только слуга слугъ ея и, Богъ свидтель, не осмливаюсь поднимать глаза на высоты, едва доступныя взору простаго гражданина… Что касается команды надъ войсками… то панъ Чарнецкій долженъ принять ее. Я желаю дать примръ тмъ, которые, думая только о знатности своего рода, не хотятъ признавать надъ собой никакой власти. И такъ, не отрицая изъ излишней скромности своихъ военныхъ заслугъ, я, Любомірскій, иду подъ команду Чарнецкаго и прошу Бога даровать намъ побду надъ врагами!…

— Римлянинъ! Отецъ отечества!— воскликнулъ Заглоба, схватилъ руку маршала и прикладывая ее къ своимъ-губамъ.

— Вина!— крикнулъ маршалъ, и когда принесли кубки, первый тостъ провозглашенъ за Чарнецкаго, а потомъ за пословъ. Заглоба неоставался въ долгу и привелъ всхъ въ такой восторгъ, что маршалъ проводилъ его до порога, а рыцари до рогатокъ Ярослава.

Оставшись наедин со Скшетускимъ, Заглоба остановилъ своего коня и спросилъ:

— Ну, что?

— Ей-Богу,— отвтилъ Скшетускій,— я просто своимъ глазамъ не врю!

— То-то! Самъ Чарнецкій, я увренъ, мечталъ только о томъ, чтобъ раздлить власть съ Любомірскимъ. И знаешь, чего бы онъ добился? Любомірскій пошелъ бы самъ по себ, потопу что, если въ письм находятся заклятія во имя отчизны и намеки на честолюбіе (а я въ этомъ увренъ), то марпіалъ сейчасъ же бы надулся и сказалъ: ‘Ужь не хочетъ ли онъ быть моимъ учителемъ и внушать мн, какъ нужно служить отечеству?’… Знаю я ихъ!… На счастье, дло въ руки взялъ старикъ Заглоба, похалъ и едва только раскрылъ ротъ, какъ Любомірскій не только хочетъ длить власть, но отдаетъ себя подъ чужую команду… Что, уметъ Заглоба обращаться съ магнатами?

— Я вамъ говорю, что отъ изумленія не могу вымолвить ни слова.

— Знаю я ихъ! Покажи любому корону и край горностаевой мантіи, и можешь гладить его не по шерстк, какъ щенка, а онъ самъ еще выгнетъ спину и подставитъ теб… Ни одинъ котъ такъ облизываться не станетъ, хотя бы ты ему представилъ prospectus изъ живыхъ воробьевъ. У самаго честнаго глаза отъ похотливости выскочить готовы, а представься случай, всякій шельма, какъ приснопамятный воевода Виленскій, готовъ и отчизн измнить. И до какихъ предловъ можетъ доходить человческая суетность! Господи Боже мой! еслибъ Ты мн далъ столько тысячъ червонцевъ, сколько я создалъ кандидатовъ на эту корону, то я и самъ бы выставилъ свою кандидатуру… Заглоба ничуть не хуже Любомірскаго, только денегъ у него меньше… Да, да, Янъ!… Ты думаешь, я у него въ самомъ дл руку поцловалъ? Какъ бы не такъ! Поцловалъ свой большой палецъ, а въ его руку только носомъ ткнулъ… Врно, меня надуть трудно. Я его растопилъ какъ масло на сковород для пана Чарнецкаго… Дай Богъ нашему королю долгія лта, но, въ случа выборовъ, я скоре подамъ голосъ за себя, чмъ за Любомірскаго… Рохъ Ковальскій подастъ, другой, а панъ Михалъ вызоветъ на дуэль всхъ оппонентовъ… Ей-Богу! Тебя я сейчасъ же бы сдлалъ великимъ короннымъ гетманомъ, пана Михала — литовскимъ, на мсто Сапги, а жендзяна подскарбіемъ… Вотъ бы онъ жидовъ прижалъ!… Ну, да это пустяки, главное въ томъ, что Любомірскаго я поймалъ на крючокъ, а веревку отдалъ къ руки Чарнецкаго. Дерево срублено, а щепки полетятъ шведамъ въ голову. А кто все это сдлалъ? О другомъ бы лтописцы Богъ знаетъ чего бы не написали, но это счастье не для меня… Хорошо еще, если Чарнецкій не окрысится на старика, что тотъ не отдалъ его письма… Такова людская благодарность… Эхъ! не первый снгъ за голову! Другіе сидятъ на староствахъ и, какъ барсуки, жиромъ заплыли, а ты трясись на скверной лошаденк… Такъ-то, Янъ!…

Глава VI.

Чарнецкій, дйствительно, не смлъ и думать, чтобы панъ коронный маршалъ сталъ подъ его команду. Хорошо, если онъ согласится дйствовать съ нимъ вмст, да и то подлежитъ сомннію, гордый магнатъ неоднократно говорилъ своимъ офицерамъ, что желаетъ самостоятельно идти на шведовъ, чтобы не длить побды съ Чарнецкимъ.

Панъ каштелянъ въ десятый разъ перелистывалъ копію своего письма, желая убдиться, не вкрались ли туда какія-нибудь слова, могущія задть самолюбіе маршала. Да, такія слова были, а въ конц-концовъ панъ Чарнецкій сталъ жалть, что написалъ письмо. Ему не сидлось дома. Онъ вышелъ въ сни и встртилъ Поляновскаго и Володівскаго.

— Что, не видно пословъ?— спросилъ панъ каштелянъ.

— Нтъ, не видно. Должно быть, ихъ радушно принимаютъ,— отвтилъ Володівскій.

— Ихъ-то радушно принимаютъ, да мн отъ этого не легче. Иначе панъ маршалъ прислалъ бы своихъ пословъ съ отвтомъ.

Панъ Чарнецкій нетерпливо пожалъ плечами. Въ это время послышался конскій топотъ и голосъ Заглобы, напвающаго веселую псню.

— Добрый знакъ! Весело возвращаются!— сказалъ Поляновскій.

Послы, увидавъ каштеляна, слзли съ коней, Заглоба бросилъ вверхъ шапку и крикнулъ, изумительно врно подражая голосу маршала:

— Виватъ, панъ Чарнецкій, нашъ вождь!

Каштелянъ нахмурилъ брови и быстро спросилъ:

— Письмо есть?

— Нтъ,— отвтилъ Заглоба,— есть кое-что получше письма. Маршалъ со всмъ своимъ войскомъ добровольно переходитъ подъ вашу команду.

Чарнецкій окинулъ его суровымъ взглядомъ и обратился къ Скшетускому, какъ будто бы хотлъ сказать ему: ‘Говорите вы, тотъ пьянъ!’

Правда, панъ Заглоба былъ выпивши, но когда Скшетускій подтвердилъ его слова, лицо каштеляна выразило полнйшее недоумніе.

— Пойдемте въ комнаты,— сказалъ онъ.— Панъ Володівскій, панъ Поляновскій, прошу и васъ также.

Чарнецкій не далъ никому усесться и началъ свой допросъ:

— Что сказалъ маршалъ на мое письмо?

— Ничего не сказалъ,— отвтилъ Заглоба,— а почему, это будетъ видно въ конц моей реляціи, а теперь incipiam…

— Ей-Богу, я васъ не зналъ до сихъ поръ!— воскликнулъ каштелянъ въ конц разсказа Заглобы.— Ушамъ своимъ не врю.

— Меня давно называютъ Улиссомъ, — скромно замтилъ Заглоба.

— Гд мое письмо? Давайте его! Я долженъ простить, что вы н исполнили моего приказанія. Вамъ бы канцлеромъ быть! Если бы я былъ королемъ, то тотчасъ же бы послалъ васъ въ Царьградъ и скоро у насъ было бы сто тысячъ турокъ… А панъ маршалъ не догадался?

— Онъ глоталъ мои любезности и только глазами хлопалъ, да улыбался. Я думалъ, что онъ лопнетъ отъ радости, какъ шведская граната. Этого человка въ адъ можно заманить лестью.

— Лишь бы за все это пришлось заплатить шведамъ, а я увренъ, что такъ и будетъ!— отвтилъ обрадованный Чарнецкій.— Да, отъ пана маршала многое зависитъ… Намъ до самаго Сандоміра придется идти его владніями и маршалъ однимъ словомъ могъ бы поднять всхъ, приказать крестьянамъ затруднять намъ переправы, жечь мосты, прятать въ лсъ провизію… Вашей услуги я не забуду до самой смерти, но, вмст съ тмъ, долженъ быть признателенъ, и пану маршалу.

Тутъ панъ каштелянъ ударилъ въ ладоши и закричалъ:

— Осдлать мн сейчасъ коня!… Будемъ ковать желзо, пока горячо… Господа, вы дете, со мною, мн нужна блестящая свита.

Маршалъ принялъ пана Чарнецкаго съ распростертыми объятіями, угостилъ великолпнымъ ужиномъ и задержалъ до утра, за то утромъ оба войска соединились въ одно и пошли дальше уже подъ начальствомъ пана Чарнецкаго.

Проснулись ли въ маршал лучшія чувства, хотлось ли ему прославиться, неизвстно,— достаточно того, что онъ не щадилъ ни жизни своей, ни здоровья, лично начальствовалъ’ войскомъ и преслдовалъ непріятеля, не давалъ ему вздохнуть ни на минуту. Съ нимъ отчасти соперничалъ панъ Витовскій, каштелянъ сандомірскій, старый и опытный солдатъ, которому хотлось сравняться съ самимъ Чернецкимъ.

Шведы подъ напоромъ польскихъ войскъ начинали терять присутствіе духа до такой степени, что въ арріергард при малйшемъ случа начиналась паника. Карлъ Густавъ, принужденъ былъ самъ идти въ арріергард, чтобъ своимъ присутствіемъ поддержать расшатанную дисциплину, но на, первыхъ шагахъ чуть не поплатился за это собственною-жизнью.

Однажды король въ сопровожденіи полка лейбгвардіи, цвта всей шведской арміи, остановился на отдыхъ въ сел Рудник. Пообдавъ у мстнаго плебана, утомленный предшествующей безсонною ночью, Карлъ Густавъ прилегъ отдохнуть. Въ это время мальчикъ, служащій у плебана въ качеств конюха, выскользнулъ изъ дома, поймалъ пасущагося на лугу жеребенка и поскакалъ къ Чарнецкому.

Польскій авангардъ, подъ начальствомъ поручика Шандаровскаго, шелъ но слдамъ шведовъ въ разстояніи не боле полумили. Панъ Шандаровскій разговаривалъ съ Рохомъ Ковальскимъ, который прибылъ съ приказомъ отъ Чарнецкаго, какъ вдругъ вдалек показалась фигура мальчика, скачущаго на жеребенк во весь духъ. Мальчикъ остановился лишь тогда, когда его конь, испуганный видомъ массы людей и лошадей, всталъ на дыбы и ни за что не хотлъ идти дальше.

— Что теб, нужно?— спросилъ Шандаровскій.

— У насъ въ плебаніи шведы, говорятъ, съ ними самъ король!— отвтилъ мальчикъ.,

— А много ихъ?

— Человкъ двсти.

У Шандаровскаго глаза загорлись, но при мысли о засад онъ нахмурился и грозно спросилъ:

— Кто тебя прислалъ?

— Кто-жь меня могъ прислать? Самъ вскочилъ на жеребенка, еле шею не сломалъ, потерялъ шапку… Слава Богу, что меня, черти, не замтили!

Глаза мальчика свтились правдой. Съ разгорвшимися щеками, съ безпорядочно спутанными волосами, онъ стоялъ передъ офицерами, держась одною рукой за гриву своего жеребенка.

— А гд остальное войско?

— Прошло черезъ деревню еще утромъ. Осталась конница, одинъ спитъ въ нашемъ дом. Говорятъ, король.

— Мальчикъ, если ты лжешь, я повшу тебя, если же говоришь правду, проси, чего хочешь,— сказалъ Шандаровскій.

Мальчикъ припалъ къ его стремени.

— Умереть мн на мст! Мн ничего не нужно, только пусть панъ офицеръ прикажетъ мн дать саблю.

— Дать ему какую-нибудь саблю!— крикнулъ уже совершенно убжденный Шандаровскій и повелъ свою хоругвь по направленію къ Руднику. Мальчикъ халъ впереди, погоняя ногами жеребенка и отъ времени до времени поглядывая радостными глазами на обнаженную саблю.

Деревня была уже на виду, когда мальчикъ своротилъ въ сторону съ большой дороги.

— Тише!— сказалъ онъ, — вонъ тамъ ольха ростетъ, а за ольшнякомъ стоятъ шведы, вправо.

Отрядъ въхалъ въ маленькую, ольховую рощицу и медленно подвигался впередъ по грязной тропинк. Роща начала рдть и глазамъ поляковъ представилась обширная площадка, съ домомъ ксндза по середин. На площадк стояло около двухсотъ человкъ шведовъ въ челнообразныхъ шлемахъ и латахъ.

Гиганты-всадники въ готовности сидли на гигантскихъ, хотя страшно худыхъ коняхъ. Надъ ихъ головами разввалось великолпное голубое знамя съ золотымъ львомъ.

Шандаровскій, еле сдерживая волненіе, началъ строить свой отрядъ въ боевомъ порядк. Рохъ Ковальскій воспользовался этимъ временемъ и подъхалъ къ мальчику.

— Слушай,— сказалъ онъ,— ты видлъ короля?

— Видлъ, вельможный панъ.

— Каковъ онъ? По чемъ его можно узнать?

— Весь черный, на боку красная лента.

— А коня его видлъ?

— Видлъ, конь вороной съ лысиной.

Панъ Рохъ началъ молиться Богу, чтобъ онъ дозволилъ ему сразиться съ Карломъ Густавомъ и въ битв управлялъ бы его рукою.

Въ это время конь Шандаровскаго фыркнулъ. Одинъ изъ рейтеровъ вздрогнулъ и выпалилъ изъ пистолета.

— Алла! Алла! бей!— раздалось въ рощ, и вся хоругвь, какъ туча, обрушилась на шведовъ.

Началась страшная свалка. Шведовъ оттиснули въ плетню, который не выдержалъ напора и съ трескомъ рухнулъ на земь. Два раза рейтеры пытались соединиться и, дважды разъединенные, образовали дв отдльныя кучки, которыя во мгновеніе ока раздлились на меньшія и, наконецъ, разсыпались, какъ зерна гороха, брошеннаго на пашню рукою сятеля.

Вдругъ послышались отчаянные голоса:

— Король! король! Спасайте короля!

Карлъ Густавъ выбжалъ изъ двери при первомъ выстрл съ пистолетами въ рукахъ, вскочилъ на поданную ему лошадь, перескочилъ плетень и очутился посреди рейтеровъ, отбивающихся отъ праваго польскаго крыла, которое только что окружило домъ и напало на шведовъ въ огород.

— Впередъ!— крикнулъ Карлъ Густавъ и, взмахомъ шпаги сваливъ польскаго рыцаря, заносившаго на него саблю, однимъ прыжкомъ выбрался изъ свалки. Рейтеры разорвали польскую линію и помчались, какъ стадо оленей, преслдуемыхъ гончими псами. За дюжиною шведовъ помчались тридцать польскихъ всадниковъ съ Рохомъ Ковальскимъ во глав.

Мальчикъ, который долженъ былъ указать ему короля, куда-то скрылся, но Рохъ и самъ узналъ Карла Густава по розетк изъ красныхъ лентъ, сообразилъ, что минута его наступила, пришпорилъ коня и, какъ вихрь, помчался впередъ.

Легкія польскія лошади имли важное преимущество надъ измученными конями шведовъ. Рохъ безъ труда нагналъ перваго рейтера, страшнымъ ударомъ отскъ у него руку вмст съ лопатой и опять поскакалъ, не спуская глазъ съ короля.

Пространство между нимъ и Карломъ Густавомъ замтно уменьшалось. Только двое всадниковъ раздляли ихъ на разстояніи нсколькихъ шаговъ.

Стрла, пущенная изъ польскаго лука, просвистала около уха пана Роха и попала въ затылокъ одного изъ рейтеровъ. Шведъ закричалъ нечеловческимъ голосомъ, зашатался на сдл и упалъ на земь.

Между Рохомъ и королемъ оставался только одинъ человкъ. Но этотъ послдній усплъ спасти короля, поворотивъ коня и поставивъ его поперекъ дороги. Панъ Рохъ разскъ ему шлемъ вмст съ головой и, какъ разъяренный кабанъ, бросился уже на беззащитнаго короля.

Король, можетъ быть, и принялъ бы вызовъ, но за Рохомъ слдовали другіе, и королю оставалось искать спасенія только въ бгств.

Панъ Рохъ, не ограничиваясь шпорами, началъ бить своего коня ножнами отъ сабли. Деревья, каменья вихремъ пробгали мимо него, втеръ свисталъ ему въ уши. Король потерялъ шляпу, наконецъ, нарочно бросилъ кошелекъ, въ надежд хоть этимъ прельстить своего неумолимаго преслдователя, но Ковальскій не обратилъ на это никакого вниманія и все сильнй пришпоривалъ свою лошадь.

Панъ Рохъ, очевидно, позабылъ обо всемъ на свт и кричалъ голосомъ, въ которомъ, рядомъ съ угрозою, слышалась и мольба:

— Стой! Ради Бога, стой!

Конь короля споткнулся и Карлъ Густавъ еле удержался на сдл. Рохъ зарычалъ, какъ зубръ, разстояніе, отдляющее его отъ короля, значительно уменьшилось.

Черезъ минуту конь споткнулся во второй разъ и, прежде чмъ король поднялъ его на ноги, Рохъ приблизился на нсколько саженей.

Панъ Ковальскій привсталъ на стременахъ и приготовился къ удару. Онъ былъ страшенъ, глаза его чуть не выскочили изъ своихъ орбитъ, блые зубы ослпительно сверкали изъ-за рыжихъ усовъ. Еще минута — и судьбы всей республики, всей Швеціи, всей войны были бы ршены. Но королевскій конь вновь пустился вскачь, а король обернулся назадъ и выстрлилъ изъ обоихъ пистолетовъ.

Одна изъ пуль разбила колна лошади Роха. Конь всталъ на дыбы, а потомъ сразу рухнулъ на земь, Король склонился къ сдлу и помчался, какъ стрла, пущенная изъ татарскаго лука.

Рохъ выбрался изъ-подъ лошади, безсмысленно посмотрлъ вслдъ удаляющемуся королю, зашатался, какъ пьяный, и разразился горькими-прегорькими слезами.

А король удалялся все больше и больше, наконецъ, совсмъ слился съ туманною далью.

Въ это время къ Роху, съ крикомъ и гиканьемъ, подоспли его товарищи. Одинъ изъ лихъ держалъ въ рукахъ кошелекъ короля, другой шляпу, украшенную черными страусовыми перьями и брилльянтовою пряжкой.

— Возьми, это твое!— крикнулъ одинъ изъ рыцарей.— Ты заслужилъ это.

— Да знаешь ли ты, кого преслдовалъ?— перебилъ другой.— Самого короля! Ни отъ кого онъ не бжалъ такъ, какъ отъ тебя. Ты покрылъ себя великою славой!

Рохъ посмотрлъ на нихъ, наконецъ, вскочилъ на ноги и закричалъ: ‘

— Я Ковальскій, а это пани Ковальская. Убирайтесь вы къ чорту!

Во время преслдованія короля рейтеры передъ плебаніей защищались съ отвагою, достойной славы ихъ полка. Захваченные врасплохъ, они, тмъ не мене, собрались вмст вокругъ голубаго знамени и отбивались съ такою энергіей, что одно время побда, казалось, начала склоняться на ихъ сторону. Крики прекратились, слышалось только конское ржанье, удары желза о желзо, да тяжелое дыханіе утомленныхъ рыцарей. Какое-то дикое бшенство овладло и шведами, и поляками. Дрались обломками сабель и рапиръ, упавшіе на земь напрягали вс силы, чтобы хоть ножомъ подрзать жилы непріятельскаго воня. Въ дыму, посреди стоновъ умирающихъ, люди обратились въ гигантовъ и съ одинаковымъ мужествомъ наносили и принимали гигантскіе удары. На площадк появились ручьи крови.

Голубое знамя еще разввалось надъ кучкой шведовъ, но самая кучка таяла съ каждою минутой.

Панъ Шандаровскій свирпствовалъ, какъ ураганъ, но одинъ всадникъ превосходилъ его своею бшеною отвагой. Всадникъ этотъ былъ тотъ самый мальчикъ, который принесъ всть о присутствіи шведовъ въ Рудник. Около королевскаго штандарта оставалось лишь нсколько человкъ. Шведы умирали молча, со стиснутыми зубами, ни одинъ не протягивалъ руки впередъ, ни одинъ не просилъ о пощад. Въ это время кто-то крикнулъ:

— Брось знамя!

Мальчикъ кольнулъ своего жеребенка, подскакалъ къ шведскому знаменоносцу, и изо всей мочи ударилъ его саблей вдоль лица. Знаменоносецъ вздрогнулъ, взмахнулъ руками и упалъ лицомъ на конскую гриву.

Голубое знамя упало съ нимъ вмст.

Ближайшій солдатъ съ громкимъ крикомъ схватился за древко, но мальчикъ рванулъ знамя и, прижимая его къ груди, закричалъ:

— Мое, не отдамъ! Мое!

Оставшіеся рейтары, бросились на мальчика, чья-то шпага проколола его плечо, но въ это время подоспла помощь и шведы погибли вс до послдняго.

— Каштелянъ детъ!— послышалось со стороны.

Дйствительно, на дорог показалась толпа всадниковъ. Шандаровскій поспшилъ, на встрчу каштеляну и прерывающимся отъ волненія голосомъ разсказалъ, какъ было дло.

Чарнецкій, не говоря ни слова, медленно халъ вдоль площадки, осмотрлъ все поле битвы и, видимо, остался доволенъ.

— Хорошо,— сказалъ онъ.— Вы отправитесь въ арріергардъ на отдыхъ. Панъ Шандаровскій, кто взялъ знамя?

— Отыскать мальчика!— крикнулъ Шандаровскій.— Гд онъ? Солдаты нашли мальчика въ конюшн около жеребенка, который палъ отъ полученныхъ имъ ранъ. На первый взглядъ казалось, что и мальчику остается немного жить.

Черезъ минуту онъ стоялъ передъ каштеляномъ, босой, съ растрепанными волосами, забрызганный своею и шведскою кровью, стоялъ, едва держась на ногахъ, но еще съ горящими глазами. Панъ Чарнецкій при вид его пришелъ въ изумленіе.

— Такъ это ты взялъ королевское знамя?— спросилъ каштелянъ.

— Собственною рукой,— отвтилъ Шандаровскій.— Онъ первый далъ намъ знать о шведахъ и потомъ дрался, какъ левъ, въ теченіе всей битвы.

— Михалко.

— Ты чей?

— Отца ксндза.

— Былъ когда-то, а теперь будешь свободенъ.

Но Михалко не слыхалъ уже послднихъ словъ каштеляна. Отъ ранъ и потери крови силы оставили его и онъ упалъ на земь.

— Взять его и оказать помощь!— распорядился каштелянъ.— Я даю слово, что на первомъ сейм его сравняютъ съ нами положеніемъ, а душою онъ и теперь равенъ намъ!

Чарнецкій остался очень доволенъ разсказомъ о погон Роха за шведскимъ королемъ. Панъ Заглоба съ гордостью осматривался кругомъ и повторялъ каждую минуту:

— Ну, что вы скажете? Ужь не жить бы на свт Карлу Густаву, еслибъ онъ попалъ въ руки моего племянника. Моя кровь повсюду видна, ей-Богу!

(Панъ Заглоба съ теченіемъ времени и самъ поврилъ въ свое родство съ Рохомъ).

Несмотря на приказъ пана каштеляна, молодаго рыцаря найти нигд не могли. Рохъ со стыда и огорченія залзъ въ сарай, зарылся въ солому и уснулъ такъ крпко, что могъ нагнать полкъ только на слдующій день. Онъ былъ весьма мраченъи не хотлъ показываться на глаза дяд. Панъ Заглоба отыскалъ его самъ и началъ утшать:

— Не печалься, Рохъ! Ты и такъ покрылъ себя неувядаемою славой. Я слышалъ самъ, какъ панъ каштелянъ расхваливалъ тебя: ‘Дуракъ,— говоритъ,— онъ на видъ, трехъ не сосчитаетъ, но рыцарь добрый!’

— Господь на меня прогнвался,— угрюмо сказалъ Рохъ,— третьяго дня я былъ пьянъ и забылъ прочитать молитву на совъ грядущимъ… А, вдь, какъ я близко былъ! Сажени дв, три… Такъ бы, кажется, и пригвоздилъ его къ сдлу! Вы думаете^ что у меня совсмъ ума нтъ?

— У каждаго скота свой умъ, милый. Человкъ ты храбрый,— вонъ даже шведскій король отъ тебя бжалъ,— чего тебя хвастаться своимъ умомъ? Одна ты моя утха на старости лтъ. Дай Богъ, чтобъ и у твоихъ сыновей было столько же ума въ кулак!

— Не нужно!— сказалъ Рохъ.— Я Ковальскій, а это пани Ковальская…

Глава VII.

Посл рудницкаго дла король шведскій пошелъ дальше, въ клинъ, образуемый Вислой и Саномъ. Вслдъ за нимъ шли Чарнецкій, Витовскій и Любомірскій и не давали шведамъ покоя ни днемъ, ни ночью.

Наконецъ, шведы зашли въ самый уголъ, гд сходятся дв рки, и отдохнули. Здсь съ одной стороны ихъ охраняла Висла, съ другой — широко разлившійся Санъ, а третью сторону король укрпилъ сильными шанцами. Изъ близкаго Сандоміра полковникъ Шинклеръ тотчасъ же прислалъ огромное количество всякой живности и армія Карла начала мало-по-малу отдыхать. Но панъ Чарнецкій готовилъ ей новый ударъ. Во Сандоміръ всякое время могъ придти въ помощь осажденной арміи, и каштелянъ ршилъ однимъ ударомъ взять городъ, замокъ, а шведовъ перебить всхъ до единаго.

Не слушая никакихъ совтовъ, онъ переправился черезъ Вислу и напалъ на городъ. Шведы бшено сопротивлялись, но въ конц-концовъ, должны были уступить. Шинклеръ съ нсколькими сотнями солдатъ скрылся въ замокъ, но поляки бросились за нимъ. Шинклеръ понялъ, что въ замк ему не удержаться, и, забравъ все, что можно было забрать, въ лодку, переправился въ королю, который съ противуположнаго берега смотрлъ на гибель своихъ и не имлъ возможности хоть чмъ нибудь помочь имъ.

Положеніе шведовъ становилось почти отчаяннымъ. О переправ черезъ Санъ или Вислу и думать было нечего, пока об польскія арміи стояли на своихъ мстахъ. Правда, шведы могли бы вернуться въ Ярославъ тмъ же путемъ, какимъ и пришли, но это значило бы идти на врную гибель. Тяжелые дни вновь Дотянулись для арміи Карла Густава, запасы живности начинали опять истощаться.

Чарнецкій, оставивъ команду надъ войскомъ пану маршалу и взявъ съ собою ляуданскую хоругвь, переправился черезъ Вислу для свиданія съ Сапгой. Теперь уже не было надобности въ посредничеств пана Заглобы, оба полководца одинаково любили отечество и готовы были пожертвовать для него своимъ честолюбіемъ.

— Смотрите, какъ горячо и искренно они обнимаются,— сказалъ Заглоба Володівскому и Скшетускому,— просто сердце радуется. Оживаетъ мало-по-малу республика, власть переходитъ въ достойныя руки. А вонъ видите въ толп Бабинича… Бдняга, какъ онъ исхудалъ!… Вотъ онъ… должно быть, замтилъ насъ…

Дйствительно, Бабиничъ замтилъ своихъ старыхъ друзей и теперь проталкивался къ нимъ черезъ толпу, улыбаясь и малая шапкой.

— Ну, какіе слухи? Удалось ли вамъ встртиться съ князекъ?— спросилъ Заглоба.— Что это вы, хворали, что ли, долго? Видъ у васъ нездоровый!

— Теперь объ этомъ толковать не время, а вотъ пойдемте-ка ко мн въ шалашъ, къ моимъ татарамъ.

Спустя четверть часа, вся компанія сидла въ шалаш пана Андрея за чаркою меда. Кмицицъ разсказалъ о своемъ столкновеніи съ Богуславомъ, о томъ, какъ послдній подъ Яновымъ хотя и лишился почти всего своего отряда, но, все-таки, ушелъ цлымъ и невредимымъ.

— Вдь, вы говорили,— перебилъ его Володівскій,— что будете преслдовать его со своими татарами хотя бы до самаго Балтійскаго моря?

— Да, но, въ свою очередь, я слышалъ отъ васъ, что папъ Скшетускій не пошелъ разыскивать свою невсту, похищенную Богуномъ, а остался на своемъ посту и продолжалъ служить отечеству.

— И васъ Богъ наградитъ такъ же, какъ наградилъ Скшетускаго!— воскликнулъ Заглоба.— Я увренъ, что я вы отыщет свою невсту.

Панъ Андрей вздохнулъ.

— Вы еще не знаете, что это за страшный человкъ! Недавно онъ похитилъ еще одну двушку, которая находилась подъ покровительствомъ пана Сапги.

— Кого именно?— спросилъ Заглоба.

— Фрейлину княгини Виснвецкой, нарченную покойнаго пана Подбипенты. Кажется, вы знали и его, и ее…

— Анна Божобогатая!— закричалъ Володівскій и вскочивъ съ мста.— Такъ вотъ какъ! Значить, наше положеніе теперь одинаково! Хорошо. Кто первый найдетъ его, тотъ и заплатить за двоихъ.

Тутъ панъ Михалъ такъ отчаянно началъ поводить усиками, что Заглоба даже испугался. Старый шляхтичъ отлично зналъ, что съ паномъ Михаломъ шутки плохи.

Ну, не хотлъ бы я быть на мст князя Радзивилла,— сказалъ онъ посл долгаго молчанія.— Возстановить прощай себя такого человка, какъ Кмицицъ — и то достаточно, а туя еще Володівскій! Да этого еще мало, потому что и я присоединяюсь къ вашему союзу. Моя голова, ваши сабли! Не знаю отыщется ли во всей Европ такой владыка, который бы не испугался подобной силы.

Кмицицъ приказалъ еще принести меду и началъ разсказывать о томъ, какъ ему удалось освободить Сороку. Панъ Михалъ мало-по-малу успокоивался и, наконецъ, сказалъ:

— Ей-Богу, съ вами я не побоялся бы идти на самого чорта! Жаль только, что мы служимъ въ разныхъ арміяхъ,— меня могутъ послать въ одно мсто, васъ — въ другое. Неизвстно, кому первому придется столкнуться съ Богуславомъ.

— По всей справедливости, мн,— сказалъ Кмицицъ.— Какъ бы только опять мн не осрамиться, потому что, къ стыду коему, я не могу сладить съ этимъ разбойникомъ.

— Тогда я передамъ вамъ вс свои тайны фехтовальная искусства!— сказалъ Володівскій.

— Хоть онъ и такой славный рыцарь, а, все-таки, мы съ пани Ковальской не испугаемся его!— вставилъ Рохъ.

— Молчи, Рохъ!— перебилъ Заглоба,— чего ради ты такъ расхрабрился?

Бдный панъ Рохъ выпилъ немного лишняго и теперь готовъ былъ вызвать весь свтъ на единоборство.

— Чего намъ сидть здсь, слома руки? Не можемъ мы бить шведовъ, что ли?

— Все это глупости!— сказалъ Заглоба.

— Я ужь привыкъ отъ васъ слышать это… Что ни скажешь, все глупости да глупости… А я вотъ видлъ нсколько лодокъ у берега… Можно было бы переправиться черезъ рку и хоть стражу шведскую перебить. Темно, хоть глазъ выколи, и прежде чмъ они опомнятся, мы успемъ возвратиться назадъ… Впрочемъ, если вы не хотите идти, я пойду одинъ.

— Ой, племянничекъ! не къ добру ты разговорился!— съ неудовольствіемъ замтилъ Заглоба.

Но у Кмицица даже глаза разгорлись. Ему пришло на память старое время.

— Недурная мысль, право!— сказалъ онъ.

— Недурная для какихъ-нибудь сорванцовъ, а, вдь, вы не мальчишки. Имйте же хоть какое-нибудь уваженіе къ санямъ себ. Лучше спать ложиться, а то поздно.

Вс присутствующіе согласились съ предложеніемъ пана Заглобы и черезъ нсколько минутъ спали уже сномъ праведника. Но не прошло и часу, какъ во всемъ польскомъ лагер поднялась страшная суматоха.

— Боже мой!— сказалъ Заглоба, вскакивая на ноги,— шведы пришли! Рохъ, сюда!

Но Роха уже не было въ палатк.

Панъ Заглоба выбжалъ на площадь. Тамъ толпилась цлая масса солдатъ и всматривалась въ сторону шведскаго лагеря, откуда доносились частые выстрлы.

— Что случилось?— разспрашивалъ панъ Заглоба стражу, разставленную на берегу рки.

Стража ничего не знала. Одинъ солдатъ, правда, слышалъ плескъ веселъ, но надъ ркою вислъ туманъ, а по такому ничтожному поводу тревожить цлую армію ему не хотлось.

Заглоба, чуть не плача, схватился за голову.

— Рохъ похалъ къ шведамъ! Онъ говорилъ, что хочетъ перебить стражу.

— Не можетъ этого быть!— сказалъ Кмицицъ.

— Убьютъ моего парня, какъ Богъ святъ!— продолжалъ отчаиваться Заглоба.— Господа, неужели нтъ средства помочь ему? Господи ты Боже мой! Парень-то какой, чистое золото! И что за мысль пришла ему въ глупую голову!

— Можетъ быть, его и не увидятъ,— туманъ густой.

— Я буду ждать его хоть до утра. Матерь Божія! Матерь Божія!

Выстрлы изъ шведскаго лагеря доносились все рже и рже, наконецъ, совсмъ прекратились. Заглоба прохаживался по берегу, какъ курица, выведшая утятъ, и тщетно вырывалъ остатки волосъ изъ своей головы. Ночной мракъ начиналъ рдть, наконецъ, взошло солнце, а Рохъ все еще не возвращался.

Глава VIII.

На слдующій день панъ Заглоба, попрежнему, грустный и унылый, отправился къ Чарнецкому съ просьбой отпустить его въ шведамъ — узнать, что случилось съ Рохомъ: живъ ли онъ, томится ли въ невол, или заплатилъ жизнью за свою смлость?

Чарнецкій согласился безъ особаго труда. Онъ любилъ пана Заглобу и теперь началъ утшать его:

— Я думаю, что племянникъ вашъ живъ, иначе его вода унесла бы.

— Дай-то Богъ!— вздохнулъ Заглоба.— Впрочемъ, такого и вода-то не выдержитъ. Голова-то у него была чисто изъ свинца вылита.

— Это правда! Если онъ живъ, я долженъ былъ бы его разстрлять за нарушеніе дисциплины. Чортъ бы побралъ это ополченіе, гд всякій хочетъ распоряжаться по своей вол!… Ну, да ужь я, такъ и быть, прощу его въ память рудницкаго дла. Я дамъ за него двухъ или трехъ шведскихъ офицеровъ. Позжайте, да по дорог зайдите ко мн за письмомъ къ королю.

Черезъ полчаса панъ Заглоба, Кмицицъ и Володівскій сидли уже въ лодк. На носу помщался трубачъ и держалъ шестъ съ навязаннымъ наверху блымъ платкомъ.

— Труби посильнй,— распоряжался панъ Заглоба,— а то эти разбойники, несмотря на блой платокъ, станутъ въ насъ стрлять. Чего добраго, продырявятъ лодку и пойдешь ко дну.

— Что вы говорите!— отвтилъ Володівскій,— даже татары не стрляютъ въ парламентеровъ, да кстати вотъ и стражу видно.

На противуположномъ берегу, дйствительно, виднлась стража съ офицеромъ во глав. Въ нсколькихъ шагахъ отъ берега Кмицицъ снялъ шапку въ знакъ привтствія, офицеръ отвтилъ такимъ же вжливымъ поклономъ.

— Письмо отъ пана Чарнецкаго къ его величеству!— закричалъ панъ Андрей.

Лодка пристала къ берегу. Панъ Заглоба успокоился, придалъ физіономіи видъ важности, приличной послу, и вышелъ изъ лодки.

— Король на другомъ конц лагеря,— сказалъ офицеръ.— Не угодно ли вамъ будетъ обождать — я извщу его величество?

Наши рыцари оглядлись вокругъ. Шведскій лагерь занималъ огромный трехъугольникъ, образуемый Саномъ и Вислой. Въ вершин трехъугольника лежалъ Пневъ, въ основанія Tapнобжегъ съ одной стороны, Розвадовъ — съ другой. Повсюду виднлись шанцы, усянные пушками и солдатами. Въ самой середин, въ Горшицахъ, находилась королевская квартира, тамъ же стояли и главныя силы арміи.

Шведскій офицеръ возвратился скоро вмст съ другимъ, боле важнымъ, офицеромъ и солдатами, ведущими въ поводу лошадей. Второй офицеръ снялъ шляпу и сказалъ по-польски:

— Его величество проситъ васъ къ себ, а такъ какъ его квартира не близко, то я приказалъ привести лошадей.

— Вы полякъ?— спросилъ Заглоба.

— Нтъ. Я чехъ, Садовскій, полковникъ шведской армія.

— Скажите, пожалуйста, не въ вашемъ ли лагер находится нкто Рохъ Ковальскій?

Садовскій разсмялся:

— Какъ же! У насъ!

— Слава Богу и Пречистой Дв! Цлъ,— значитъ, я его и выручу отсюда.

— Не знаю, захочетъ ли разстаться съ нимъ король,— отвтилъ Садовскій.

— О! почему же?

— Ужь очень онъ ему понравился. Король сразу узналъ, что это тотъ самый, который преслдовалъ его въ Рудник. Во время допроса мы хохотали до слезъ. Король спрашиваетъ: ‘За что вы почувствовали ко мн такую ненависть’?— ‘Далъ обты,— говоритъ.— ‘И дальше меня будете преслдовать’?— ‘Непремнно’.— Король захохоталъ.— ‘Откажитесь отъ вашего обта и я дарую вамъ жизнь и свободу’.— ‘Нельзя, иначе дядя назоветъ меня публично дуракомъ’.— ‘Неужели вы такъ уврены въ своей сил и искусств, что вышли бы со мной на поединокъ?’ ‘Хоть съ десяткомъ такихъ управлюсь’. Король, — ему переводили каждое слово, — остался очень доволенъ и все повторялъ: ‘Очень мн нравится этотъ офицеръ’, наконецъ, призвалъ дюжину самыхъ сильныхъ гвардейцевъ и приказалъ имъ бороться съ плнникомъ. Но это какой-то воплощенный дьяволъ! Въ минуту моего отъзда онъ уже валилъ на земь девятаго и ни одинъ не могъ встать на ноги безъ посторонней помощи. Мы прідемъ къ концу зрлища.

— Узнаю Роха! Моя кровь!— закричалъ Заглоба.— Даю за него трехъ самыхъ важныхъ офицеровъ!

— Вы застанете короля въ хорошемъ расположеніи духа,— сказалъ Садовскій,— а въ настоящее время это случается довольно рдко. Однако, пришпоримъ лошадей. Положимъ, по обычаю, я долженъ былъ бы завязать вамъ глаза, но намъ скрывать нечего, а если вы увидите наши укрпленія, то мы ничего не потеряемъ.

Вскор маленькій отрядъ рыцарей уже въхалъ въ улицы Горшицы и остановился у воротъ одного изъ маленькихъ домиковъ. Сквозь открытыя ворота виднлась цлая толпа генераловъ и офицеровъ. Тутъ были Виттенбергъ, Дугласъ, Лвенгауптъ, Миллеръ, Эриксенъ и другіе. Вс они сидли на крыльц, позади короля, и смотрли на импровизированную потху Карла Густава. Рохъ, только что повалившій на земь двнадцатаго соперника и тяжело переводящій дыханіе, увидалъ дядю въ сопровожденіи Кмицица и Володівскаго, бросился было имъ на встрчу, на Заглоба остановилъ его движеніемъ руки и пошелъ по направленію къ королю.

Посл обычнаго представленія и низкихъ оффиціальныхъ поклоновъ, Заглоба отдалъ Карлу Густаву письмо Чарнецкаго.

Польскіе рыцари еще ни разу не видали шведскаго короли То былъ человкъ во цвт лтъ, со смуглымъ цвтомъ лица, какъ будто родился въ Италіи или Испаніи. Длинные локонъ черныхъ, какъ вороново крыло, волосъ спадали по об сторонъ его лица на плечи. Цвтомъ и блескомъ глазъ онъ напоминала Еремію Виснвецкаго, только брови его были приподняты кверху, какъ будто онъ постоянно чему-то удивлялся. За то въ той мст, гд брови сходились, лобъ его образовывалъ огромную выпуклость, которая длала Карла Густава похожимъ на льва. Вообще его наружность характеризовала недюжиннаго человка, одного изъ тхъ, которые, ступая по земл, оставляютъ на ней кровавые слды. Въ немъ чувствовалось и величіе, и гордость монарха, и сила льва, и присутствіе генія, — не было только одного — кротости и милосердія, которыя просвчиваются сквозь глаза человка, какъ лампа, поставленная во внутрь алебастровое урны.

Король сидлъ на кресл, закинувъ ногу на ногу, и съ усмшкой читалъ письмо Чарнецкаго. Вдругъ онъ поднялъ глаза, посмотрлъ на пана Михала и спросилъ:

— Я узналъ васъ… это вы убили Каннеберга?

Подъ перекрестнымъ взглядомъ всхъ присутствующихъ панъ мхалъ повелъ усиками, поклонился и отвтилъ:

— Къ услугамъ вашего величества!

— Гд вы прежде служили?

— У воеводы виленскаго.

— И оставили его вмст съ прочими? Измнили ему и мн?

— Я присягалъ своему королю, не вашему величеству.

Король не отвтилъ ничего, его генералы нахмурили брови, но панъ Михалъ не терялъ своего спокойствія.

— Я очень уважаю пана Чарнецкаго,— заговорилъ, наконецъ, Карлъ Густавъ, — хотя онъ далъ слово сидть спокойно и Сверск и нарушилъ свое общаніе.

— Ваше величество!— воскликнулъ Кмицицъ,— не панъ Чаріецкій, но генералъ Миллеръ первый нарушилъ слово и арестомъ полкъ королевской пхоты Вольфа.

Миллеръ пристально взглянулъ въ лицо Кмицица и что-то шепнулъ на ухо Карлу Густаву.

— Я вижу, панъ Чарнецкій прислалъ мн лучшихъ рыцарей своей арміи,— заговорилъ король.— Безспорно, въ храбрецахъ у насъ недостатка нтъ, жаль, однако, что вы не держитесь разъ принятой присяги.

— Ваше величество изрекли святую истину,— сказалъ Загіоба.— Еслибъ нашъ народъ былъ свободенъ отъ этого ворона, то васъ, государь, не было бы здсь.

Король снова замолчалъ на минуту, а генералы вновь нахмурилъ брови при смломъ слов посла.

— Янъ Казиміръ самъ освободилъ васъ отъ присяги, покинувъ васъ и скрывшись за границей. Я завоевалъ ваше королевство вотъ этимъ (тутъ Карлъ Густавъ ударилъ рукою по эфесу своей шпаги) и этимъ же удержу его. Мн не нужно ни вашего голосованіи, ни вашихъ присягъ. Вы хотите войны, — хорошо… А что, панъ Чарнецкій до сихъ поръ помнитъ о Голэмб?

— Забылъ по дорог изъ Ярослава,— съ низкимъ поклономъ отвтилъ Заглоба.

Вмсто гнва, Карлъ Густавъ засмялся.

— Да ко мн прислали не только лучшихъ польскихъ воиновъ, но и лучшихъ дипломатовъ! Вы тотчасъ же отражаете каждый ударъ. Къ счастью, война состоитъ не въ этомъ, иначе я нашелъ бы въ вашемъ лиц достойнаго соперника. Но приступимъ къ длу. Панъ Чарнецкій проситъ меня обмнять вашего плнника на двухъ моихъ офицеровъ. Я не такъ дешево цню своихъ солдатъ, какъ вы думаете,— это оскорбляло бы и мою, и ихъ гордость. Но я не желаю отказывать пану Чарнецкому ни въ чемъ и отдаю ему вашего рыцаря безъ всякаго обмна.

— Государь, — отвтилъ Заглоба, — панъ Чарнецкій не хотлъ обидть вашихъ храбрыхъ офицеровъ,— онъ предлагаетъ обмнъ только ради меня. Плнникъ — мой племянникъ, а я,— покорнйшій слуга вашего величества, — совтникъ пана Чарнецкаго.

— По справедливости,— сказалъ король,— я не долженъ былъ бы отпускать этого плнника, потому что онъ поклялся въ вчной мести ко мн. Садовскій, спросите его, не откажется лі онъ отъ своего обта, если я отпущу его на волю?

Садовскій перевелъ вопросъ короля.

— Ни за что!— закричалъ Рохъ.

Король понялъ смыслъ словъ Роха и захлопалъ въ ладоши

— Ну, вотъ, какъ отпустить такого? Двнадцать гвардейцевъ поборолъ, а мн, тринадцатому, общалъ сломать шею! Хорошо, хорошо, понравился мн этотъ рыцарь! Не даетъ ли и онъ совтовъ пану Чарнецкому? Тогда я отпущу его хоть сейчасъ.

— Не пикнуть,— шепнулъ Заглоба.

— Довольно шутить, — вдругъ перешелъ въ другой тонъ Карлъ Густавъ.— Берите его и сочтите это за новое доказательство моего снисхожденія. Какъ владыка этого государства, я могу прощать, но въ договоръ съ бунтовщиками входить не стану.

Тутъ брови короля нахмурились и улыбка совсмъ исчезла съ его устъ.

— Кто поднимаетъ противъ меня оружіе, тотъ бунтовщикъ противъ законнаго государя. Только милосердія ради я не каралъ васъ, какъ надлежало бы по справедливости, но придетъ время, когда мое милосердіе изсякнетъ и настанетъ часъ кары. Это ваше своеволіе и непостоянство подожгли край со всхъ сторонъ, по милости вашего вроломства повсюду льется кровь широкимъ потокомъ. Но я говорю вамъ: протекаютъ послдніе дни, вы не хотите слушать напоминаній, не хотите подчиняться закону,—послушаетесь меча и вислицы.

Глаза Карла Густава заискрились зловщимъ огнемъ. Заглоба съ минуту недоумвалъ, откуда взялась гроза при безоблачномъ неб, потомъ поклонился и ушелъ вмст съ Кмицицомъ, Володівскимъ и Рохомъ Ковальскимъ.

— Ишь, какой ласковый,— ворчалъ Заглоба по дорог,— а того и гляди зарычитъ надъ ухомъ, словно медвдь. Хорошъ конецъ посольства! Добрые люди на прощанье угощаютъ чаркою меда, а онъ вислицей. Да, вдь, вшаютъ-то однхъ собакъ только, а не шляхту! Боже, Боже, какъ мы тяжко согршили противъ нашего короля, отца нашего милостиваго, нашей крови ягеллонской! И такого-то государя покинули, измнники, и пошли кумиться, съ кмъ же? Съ чудищемъ заморскимъ! Подломъ, лучшаго мы ничего и не заслужили. Вислица, вислица!… Самого его прижали къ стн такъ, что небо овчинкой кажется, а онъ еще мечомъ и вислицей грозитъ, Постой! Еще хуже теб будетъ! Рохъ, радость ты моя! Хотлось бы мн тебя поколотить или высчь, но на этотъ разъ ужь Богъ съ тобой, — ты велъ себя, какъ настоящій рыцарь. Дай я разцлую тебя!

Глава IX.

Прошло нсколько дней. Король все сидлъ на старомъ мст и разсылалъ повсюду гонцовъ съ приказаніемъ доставить помощь и провіантъ. Провіантъ доставлялся по Висл, но въ недостаточномъ количеств. Черезъ недлю пришлось вести на убой лошадей и шведскій король приходилъ въ отчаяніе при мысли, что скоро рейтерамъ не на что будетъ садиться, пушекъ некому будетъ возить. Отовсюду приходили самыя неутшительныя всти. Вся страна горла, какъ будто кто-нибудь полилъ ее смолою и поджегъ. Литва, до тхъ поръ стонавшая подъ желзною рукой Понтуса де-ла-Гарди, возстала, какъ одинъ человкъ, Великая Польша тоже сбросила свое ярмо. Напрасно шведы свирпствовали, какъ зараза, напрасно повсюду воздвигали вислицы и выписывали изъ нметчины орудія пытки для схваченныхъ бунтовщиковъ. Кто долженъ былъ страдать — страдалъ, кто долженъ былъ погибнуть — гибнулъ: шляхтичъ съ саблей, мужикъ съ косой въ рукахъ. На Подлясь мелкая шляхта цлыми тысячами шла къ Сапг или въ Литву. Любельское воеводство находилось въ рукахъ конфедераціи. Изъ далекой Руси шли татары, а съ ними вмст принужденные къ повиновенію козаки. Повсюду существовала увренность, что если не черезъ недлю, то черезъ мсяцъ станъ арміи Карла Густава обратится въ громадное кладбище, на славу народа, въ поученіе тмъ, которые хотли бы напасть на республику. Утверждали, что Карлу Густаву осталось одно только спасеніе: откупиться и отдать республик шведскіе Инфлянты.

Но вдругъ дла шведовъ улучшились. 20 марта сдался Мальборгъ, до тхъ поръ сопротивлявшійся осад Штейнбока. Сильная армія осаждающихъ могла теперь безъ всякаго ущерба для дла идти на помощь королю.

Съ другой стороны, маркграфъ баденскій навербовалъ большой отрядъ и спшилъ со свжими силами къ мсту сліянія Вислы съ Саномъ.

На совт польскихъ вождей было постановлено, что панъ Сапга съ литовскимъ войскомъ останется сторожить шведовъ, а панъ Чарнецкій пойдетъ на встрчу маркграфу и, въ случа побды, возвратится на свое старое мсто.

Никогда татары не шли по степямъ съ такою быстротой, съ какою велъ свой легкоконный отрядъ панъ Чарнецкій. Солдаты пили, ли и спали не сходя съ сделъ, лошадей кормили изъ рукъ. Останавливались настолько, насколько это нужно было для отдыха утомленнымъ конямъ.

Не вдалек отъ Магнушева шпіоны дали знать, что маркграфъ съ цлымъ войскомъ находится въ Варк.

Панъ Володівскій получилъ приказъ отправиться ночью для того, чтобы разузнать положеніе длъ.

Заглоба, ворча и проклиная все и всхъ на свт (помилуйте, даже великій Виснвецкій не назначалъ такихъ экспедицій!), все-таки, пошелъ за паномъ Михаломъ.

— Можно добромъ помянуть стоянку подъ Сандоміромъ,— говорилъ панъ Заглоба, потягиваясь въ сдл,—ли мы, спали и на осажденныхъ шведовъ издали посматривали, а теперь и манерки некогда къ губамъ приложить. Я знаю, какъ вели войну встарину,— взять хоть бы въ примръ великаго Помпея и Цезаря,— но панъ Чарнецкій придумалъ новую тактику. Можно ли морить людей въ теченіе такого времени! Съ голоду у меня въ голов начинаетъ кружиться и по временамъ мн представляется, что луна, это — кусокъ сыра. Ну ее къ чорту, такую войну! Господи, Господи! и когда Ты пошлешь покой несчастной республик, а бдному Заглоб теплый уголъ и кружку подогртаго пива… хотя бы даже и безъ сметаны?… Треплись, старикъ, на лошаденк, пока не затреплешься до смерти… Нтъ ли у кого-нибудь табаку? Можетъ быть, сонъ пройдетъ…Мсяцъ смотритъ мн прямо въ ротъ, заглядываетъ въ самое брюхо, а чего ищетъ тамъ — не знаю, конечно, ничего не найдетъ. Повторяю: ну ее къ чорту, такую войну!

— Если вы думаете, что луна — кусокъ сыра, то съшьте ее!— сказалъ Рохъ.

— Если бы я сълъ тебя, то могъ бы сказать, что лъ говядину, но я боюсь утратить остатки своего ума посл такого жаркого.

— Если я вашъ племянникъ, а вы мой дядя, то вы сами что же такое?

— А ты, дуракъ, думаешь, что Альтея потому родила головешку, что сидла возл печки?

— Да мн-то какое до этого дло?

— Такое, что если ты волъ, то спрашивалъ бы о томъ сначала своего отца, а не дядю. Европу тоже похитилъ быкъ, но ея братъ, дядя будущихъ ея дтей, былъ, все-таки, человкомъ. Понялъ?.. Ну, хорошо… Панъ Михалъ, чего ради мы остановились?

— Тише!— скомандовалъ Володівскій,— сверните въ лсокъ съ дороги…

Черезъ нсколько минутъ на ярко освщенной тропинк появился шведскій отрядъ, человкъ въ тридцать. Солдаты весело болтали другъ съ другомъ, да распвали псни и, конечно, не предполагали такого близкаго сосдства врага.

Володівскій долго ждалъ, пока шведы не исчезли въ отдаленіи и потомъ обратился къ Скшетускому:

— Теперь мы погонимъ ихъ, какъ гусей, къ каштелянскому обозу. Не одинъ не долженъ уйти.

— Если потомъ панъ Чарнецкій не позволитъ намъ пость и выспаться, то я благодарю его за службу и возвращаюсь къ Сапг,—сказалъ Заглоба.—У Сапги коли битва—такъ битва, а коли пиръ—такъ пиръ. Будь у тебя хоть четыре рта, всякому работы будетъ вволю…

Въ обоз Чарнеіщаго никто не спалъ, все войско стояло въ готовности. На встрчу отряду Володівскаго вышелъ самъ каштелянъ, поблднвшій и похудвшій отъ безсонницы.

— Ну, что?— торопливо спросилъ онъ у Володівскаго.

— Привелъ двадцать пять плнныхъ.

— Ушелъ кто-нибудь?

— Nec nuntius cladis.

— Да васъ куда ни пошли, вы отовсюду возвратитесь съ добычей!… Привести ихъ ко мн. Я самъ буду допрашивать.

Шведы сразу разсказали, что было имъ извстно о сил маркграфа баденскаго, о количеств его пушекъ, пхоты и кавалеріи. Каіптелянъ задумался: непріятельская армія превышала его силы на нсколько сотенъ человкъ и состояла изъ людей, побывавшихъ Богу всть во сколькихъ битвахъ. Но изъ показаній плнниковъ было видно, что маркграфъ не допускаетъ мысли, чтобы .Чарнецкій былъ близко, онъ твердо увренъ, что вся польская армія осаждаетъ Карла Густава подъ Сандоміромъ.

Каштелянъ вскочилъ съ мста и закричалъ:

— Витовскій! прикажите трубить, чтобъ садились на коней! Спустя полчаса, польское войско уже двинулось съ мста. За развалинами Варки (городъ былъ сожженъ почти до-тла шесть лтъ тому назадъ) открывалось чистое поле. Польское войско не могло уже дале скрываться изъ вида непріятеля. Его сейчасъ же и увидали, но маркграфъ ршилъ, что это разныя ‘партіи’, соединившись вмст, хотятъ обратить на себя его вниманіе.

Но изъ-за лса выходилъ полкъ за полкомъ и шведы начинали уже понемногу тревожиться. На середину равнины начала выходить пхота, полки формировались одинъ за другимъ и становились рядами, какъ стая красныхъ птицъ. Надъ головами ихъ поднимались къ голубому небу древки толстыхъ пикъ, которыми пхотинцы ограждали себя отъ напора конницы. Наконецъ, появилась панцырная конница и заняла мсто по обоимъ крыльямъ арміи. Артиллеристы торопливо устанавливали пушки.

Об арміи отдлялись другъ отъ друга ркой Пилицей. Панъ Чарнецкій подскочилъ къ хоругви Вонсовича, которая въ это время была впереди, и крикнулъ:

— Старикъ! ступай къ мосту, тамъ слзть съ коней и за мушкеты! На васъ обрушится вся сила непріятеля. Впередъ!

Вонсовичъ покраснлъ отъ удовольствія и взмахнулъ булавой. Конница съ крикомъ устремилась за нимъ, какъ пыль, гонимая втромъ.

Въ трехъ стахъ шаговъ отъ моста отрядъ Вонсовича спшился и бгомъ побжалъ къ мосту.

Съ другой стороны рки шведы сдлали то же самое. Заговорили мушкеты, сначала медленно, потомъ все чаще и чаще, словно тысяча цповъ на гумн. По рк длинною лентой потянулась струя дыма. Вниманіе обоихъ войскъ устремилось па мостъ, узкій деревянный мостъ, защищать его легко,—взять трудно. Во всякомъ случа, только этою дорогой можно достигнуть до шведскаго лагеря.

Черезъ четверть часа панъ Чарнецкій на помощь Вонсовичу послалъ драгуновъ Любомірскаго. Шведы начали стрлять изъ пушекъ. Снаряды ихъ съ пронзительнымъ свистомъ перелетали черезъ головы драгуновъ и, шипя, бороздили зеленую поверхность луга.

Маркграфъ баденскій съ тыла арміи наблюдалъ за битвой въ подзорную трубку и отъ времени до времени обращался къ своему штабу:

— Онъ, кажется, совсмъ съ ума сошелъ! Нсколько пушекъ и два или три полка могутъ охранять этотъ мостъ отъ цлой арміи!

Но Вонсовичъ все сильнй и сильнй напиралъ на мостъ, вслдствіе чего и шведы должны были усилить свою защиту. Мостъ становился центромъ битвы, къ которому мало-по-малу обращался весь шведскій фронтъ. Черезъ часъ все положеніе шведской арміи измнилось, фигура ея обратилась бокомъ къ прежней позиціи. Шведы засыпали мостъ густымъ огнемъ огня и свинца, люди Вонсовича падали десятками, а ординарцы каш-теляна съ каждою минутой заставляли ихъ идти все впередъ и впередъ.

Панъ Витовскій не выдержалъ, пришпорилъ своего коня и поскакалъ къ Чарнецкому.

— Панъ каштелянъ!— крикнулъ онъ,— кровь наша понапрасну льется,— намъ не взять этого моста!

— Я и не хочу его брать!—отвтилъ Чарнецкій.—Къ рк!

Онъ сверкнулъ глазами такъ, что Витовскій, не дождавшись другаго отвта, поскакалъ назадъ.

Тмъ временемъ польскіе полки подошли къ рк и остановились. Офицеры въ недоумніи переглядывались другъ съ другомъ, не зная, что длать.

Вдругъ Чарнецкій какъ съ неба свалился передъ фронтомъ своихъ полковъ. Лицо его горло, глаза сверкали словно раскаленные уголья. Сильный втеръ вздымалъ полы его бурки, какъ крылья хищной птицы, онъ опустилъ на темлякъ свою саблю, сорвалъ шапку съ головы и крикнулъ, насколько хватило его силъ:

— Братья! непріятель загораживается отъ насъ ркою и смется надъ нами! Онъ переплылъ море, чтобы опозорить наше отечество, и думаетъ, что мы для защиты его не переправимся черезъ эту рчку!

Каштелянъ бросилъ свою шапку на земь и показалъ саблей на бурную рчку. Имъ овладло какое-то страстное чувство, онъ всталъ на стремена и еще громче крикнулъ:

— Кому дороги Богъ, отечество, вра,— за мной!

И, пришпоривъ коня, онъ бросился въ рку. На мгновеніе вода покрыла его, но вскор конь и всадникъ показались на поверхности рки.

— За нимъ!— крикнулъ Михалко, герой Рудника.

— За мной!— тонкимъ голосомъ пропищалъ Володівскій.

— О, Боже, Боже!—зарычалъ Заглоба, но, все-таки, послдовалъ примру своихъ предшественниковъ.

Сотни людей бшенымъ размахомъ переплыли рку и выскочили на противуположный брегъ. Одинъ полкъ старался перегнать другой, за криками солдатъ уже невозможно было разобрать голосъ команды,—всякій только по инстинкту понималъ, въ чемъ его дло.

Чарнецкій переправился первымъ, махнулъ своею булавой ляуданской хоругви и крикнулъ Володівскому:

— Маршъ! бей!

Тутъ подоспла хоругвь Виснвецкаго.

— За нами!— скомандовалъ каштелянъ.

Проводивъ въ бой вс полки, Чарнецкій сталъ во глав послдняго и ринулся въ битву.

Два полка шведскихъ рейтеровъ, стоящихъ въ арріергард, не успли придти въ себя отъ изумленія, какъ ляуданская хоругвь ударила на нихъ и разнесла, какъ осенній вихрь разноситъ опавшіе листья. Шведскіе ряды смшались, показали тылъ и въ безпорядк побжали по направленію къ главной арміи. Полки Чарнецкаго устремились за ними, рубя съ плеча и устилая дорогу густымъ слоемъ труповъ.

Теперь стало ясно, почему панъ каштелянъ приказалъ Вонсовичу сдлать нападеніе на мостъ. Все вниманіе шведской арміи обратилось на этотъ пунктъ, о переправ черезъ рку вплавь никто и не думалъ. Вс пушки, весь фронтъ войскъ маркграфа были обращены къ мосту,— теперь приходилось измнять положеніе,— хоть какъ-нибудь, хоть наскоро, чтобы отразить неожиданное нападеніе. Повсюду поднялись страшная суматоха и замшательство: отряды пхоты, конницы наскоро обращались къ непріятелю, мшая одинъ другому, не понимая, что собственно нужно длать. Тщетно офицеры употребляли нечеловческія усилія, тщетно марграфъ двинулъ свои, стоявшіе въ бездйствіи, полки, прежде чмъ они пришли, прежде чмъ артиллерія успла установить пушки въ надлежащемъ порядк, ляуданская хоругвь, какъ духъ смерти, ворвалась въ самую середину шведской арміи, за ней другая, третья, четвертая… И началось чистое свтопреставленіе! Дымъ ружейныхъ выстрловъ словно тучей покрылъ все поле битвы, а изъ этой тучи слышались то дикіе крики, то лязгъ желза о желзо, то залпы мушкетовъ. По временамъ подъ тучею поднимется знамя или полковой значокъ и вновь исчезнетъ въ столбахъ дыма, только шумъ становится все сильнй и сильнй, точно будто воды рки вышли изъ своихъ береговъ и съ грохотомъ низвергались въ бездонную пропасть. Вдругъ сбоку послышался новый грохотъ: то Вонсовичъ перешелъ мостъ и идетъ на непріятеля. Битва должна скоро кончиться.

Изъ тучи начали выдляться по направленію къ лсу большія или меньшія кучки людей, безпорядочныя, ошеломленныя, безъ шлемовъ, безъ оружія. За ними хлынулъ цлый потокъ. Артиллерія, пхота, конница бжали въ лсъ, потерявъ голову отъ тревоги и неожиданности. Одни кричали что есть силы, другіе защищали голову отъ ожидаемаго удара, третьи задерживали бгущихъ, падали, боролись другъ съ другомъ, а за ними, какъ лава бунтующаго вулкана, слдовала толпа польской конницы. Шведы уже не оборонялись и безъ ропота шли подъ ножъ, на одинъ трупъ валились десятки другихъ. Битва обратилась въ жестокую, безжалостную рзню.

Часть шведской арміи, бжавшая по направленію къ лсу, почти вся полегла на мст, но въ лсу оставшихся ждала еще горшая участь — встртиться съ крестьянами, которые собрались со всхъ окрестныхъ деревень при первой всти о битв.

Главная погоня, все-таки, происходила на варшавской дорог, по которой устремилось большинство шведской арміи. Младшій маркграфъ, Адольфъ, дважды пытался остановить свое войско и, дважды разбитый, самъ попался въ плнъ. Его личная французская пхота, четыреста человкъ, бросила оружіе, три тысячи отборныхъ солдатъ, мушкетеровъ и кавалеристовъ, бжали въ Мнишевъ.

Прежде чмъ зашло солнце, армія маркграфа баденскаго, Фридриха, перестала существовать.

Поле битвы опустло и только къ вечеру первые отряды польской кавалеріи начали возвращаться назадъ. Возвращались они съ веселыми пснями, стрляя изъ пистолетовъ и погоняя толпу связанныхъ плнныхъ. Побоище представляло страшный видъ, въ иныхъ мстахъ, гд происходила большая свалка, трупы лежали цлыми кучами, въ перемежку съ поломанными луками, копьями, прорванными барабанами, жестяными лядунками, которыя обыкновенно употреблялись пхотой-

Дальше, около рки, стояли уже остывшія пушки, одн—поваленныя напоромъ людей, другія — на мст, точно готовыя къ выстрлу. Около нихъ спали ‘цпнымъ сномъ канониры. Сталь, запятнанная кровью, отливала зловщимъ блескомъ въ лучахъ заходящаго солнца, кровь стекалась въ ложбины и образовывала цлыя озера.

Панъ Чарнецкій съ королевскимъ полкомъ возвратился однимъ изъ первыхъ и сталъ посреди поля. Войска привтствовали его громкими, восторженными криками. Вс находились подъ обаяніемъ только что одержанной побды, только одинъ Любомірскій, проявившій чудеса храбрости, былъ мраченъ.

Душа маршала была охвачена завистью.

Начинали возвращаться другіе полки и каждый начальникъ отряда, прозжая мимо пана Чарнецкаго, бросалъ ему подъ ноги непріятельскія знамена.

Наконецъ, появилась и ляуданская хоругвь, которая дальше всхъ преслдовала врага.

— Много ушло?— спросилъ панъ каштелянъ.

Володівскій кивнулъ только головой въ знакъ того, что ушло немного, но онъ самъ такъ утомленъ, что говорить не можетъ.

За то впередъ выступилъ панъ Заглоба, отдуваясь и щелкая зубами:

— Ей-Богу!— заговорилъ онъ.— Вдь, эдакъ и простудиться можно!… Стащите платье съ какого-нибудь шведа и дайте мн,— на мн все мокрое… И тутъ мокро, и тутъ… Не знаю, вода ли это, или шведская кровь. Если я предполагалъ когда-нибудь, что мн придется перебить столько разбойниковъ, то не видать мн во всю мою жизнь ни чарки меда… Положимъ, мы одержали великую побду, но во второй разъ въ воду я ужь не ползу, да и лта мои не таковы, чтобъ соваться повсюду… Горлки мн, ради самого Господа Бога!

Панъ Чарнецкій подалъ ему свою манерку.

— Да вы бы, правда, переодлись въ какое-нибудь платье,— сказалъ онъ.

— Я отыщу вамъ какого-нибудь толстаго шведа, — прибавилъ Рохъ.

— Зачмъ мн одваться въ окровавленное платье?— отвтилъ Заглоба.— Разднь лучше генерала, котораго я взялъ въ плнъ…

— Вы взяли въ плнъ генерала?—живо спросилъ Чарнецкій.

— Мы взяли маркграфа Адольфа, графа Фалькенштейна, генерала Вегера, не считая другихъ офицеровъ, — сказалъ немного оправившійся Володівскій.

Была уже ночь, когда панъ Чарнецкій возвратился въ Варку. Это была, можетъ быть, самая веселая ночь во всей его жизни. Большаго пораженія никто не наносилъ шведамъ съ начала войны.

Вс пушки, знамена, вс генералы, за исключеніемъ самого маркграфа Фридриха, были взяты. Армія разбита на-голову, а остатки ея должны пасть жертвою крестьянскихъ бандъ.

Оказалось,—а это самое главное,— что шведы, считавшіеся непобдимыми въ открытомъ пол, не могутъ устоять противъ регулярнаго польскаго войска. Панъ Чарнецкій понималъ, какое эта побда произведетъ впечатлніе на всю республику, онъ видлъ въ недалекомъ будущемъ Польшу освобожденною отъ вражескаго нашествія, торжествующею… Можетъ быть, ему грезилась золотая булава великаго гетмана… Да, онъ, по справедливости, заслуживалъ ее…

Панъ каштелянъ еле могъ сдерживать свою радость и повторялъ дущему съ нимъ рядомъ Любомірскому:

— Теперь къ Сандоміру, къ Сандоміру, какъ можно скорй. Войско уметъ уже переплывать рки. Насъ не устрашить но Санъ, ни Висла.

Маршалъ не отвчалъ ни слова и угрюмо смотрлъ и землю.

Глава X.

Радость пана Чарнецкаго длилась, однако, не долго. Не успли войска поотдохнуть хоть немного, какъ отъ Сандоміра про былъ панъ Харлампъ съ встями отъ Сапги и остановился на квартир у Володівскаго.

Володівскій тотчасъ же отправился къ каштеляну и сообщилъ ему, что, по словамъ Харлампа, шведскій король ушелъ изъ приготовленной ему ловушки.

— А гд посолъ?— спросилъ Чарнецкій.— У васъ? Хорошо демте къ вамъ, коли такъ.

Панъ Заглоба и Харлампъ, сидвшіе у Володівскаго, вскочили съ мстъ при вид гетмана. Чарнецкій едва кивнулъ имъ головой и сказалъ:

— Позвольте мн письмо!

Харлампъ подалъ ему письмо Сапги. Каштелянъ отошелъ къ окну (въ комнату снаружи проходилъ слабый свтъ) и сломалъ печать. По мр чтенія лицо его принимало все боле боле гнвное выраженіе.

— Подойдите сюда!— сказалъ онъ, наконецъ, Харлампу рзкимъ, звенящимъ голосомъ.— Да только говорите правду… Эта реляція написана такъ искусно, что въ ней и концовъ не отыщешь… И такъ, войска разбиты?

— Нтъ, не разбиты, панъ каштелянъ.

— А сколько вамъ дней нужно, чтобъ собраться вмст? Уловка Чарнецкаго не удалась.

— Разъ войско не разбито, значитъ ему и побираться нтъ надобности, — спокойно отвтилъ Харлампъ.—Правда, въ минуту моего отъзда мы не досчитывались нсколькихъ сотенъ ополченцевъ, но это дло обычное,—ополченцы разбгаются при всякомъ удобномъ случа. Армія отъ этого нисколько не пострадала и гетманъ въ полномъ порядк пошелъ по слдамъ короля.

— Пушекъ, вы говорите, не потеряли ни одной?

— Я не говорю этого. Мы потеряли четыре. Ихъ заклепали шведы.

— Да… Я вижу, вы говорите правду… Разсказывайте, какъ было дло?

— Inciniam!—пачалъ Харлампъ.—Когда мы остались одни, непріятель скоро замтилъ, что на мст завислянскихъ войскъ осталось нсколько ‘партій’. Мы предполагали (собственно предполагалъ панъ Сапга), что шведы ударятъ на нихъ, и послали имъ помощь, но незначительную, чтобы не ослабить себя. А въ шведскомъ лагер начинается какой-то особенный шумъ и движеніе. Подъ вечеръ они толпами начали собираться къ Сану. Мы были въ квартир гетмана. Прізжаетъ панъ Кмицицъ, который теперь называется Бабиничемъ, и докладываетъ пану Сапг объ этомъ. А панъ Сапга въ это время садился за обдъ, къ которому съхалось множество шляхтянокъ изъ Красника и Янова… Панъ гетманъ очень охочь до женщинъ…

— И до пировъ!— перебилъ Чарнецкій.

— Жаль, что меня нтъ около него, некому его сдерживать во-время!— вставилъ Заглоба.

— Можетъ быть, вы увидите его раньше, чмъ думаете,— саркастически отвтилъ Чарнецкій,—тогда и можете сдерживать другъ друга. Ну, дальше?

— Бабиничъ докладываетъ и гетманъ говоритъ: ‘Они только показываютъ видъ, что хотятъ наступать! Но посмютъ! Я ихъ не теряю изъ вида. Не будемъ же отравлять наше удовольствіе!’ Обдъ прошелъ какъ слдуетъ, посл обда начались танцы…

— Дамъ я ему танцы!— перебилъ Заглоба.

— Тише!— крикнулъ Чарнецкій.— Продолжайте.

— Танцовали мы до разсвта, до полудня проспали. Въ полдень гетманъ вызжаетъ, смотритъ: стоятъ сильные шанцы, на нихъ пушки, а подъ ихъ прикрытіемъ шведы набираютъ мостъ. Работали они до вечера, а мы удивлялись, зная, что мостъ-то они настелятъ, но пройти черезъ него не пройдутъ. Наступилъ другой день,— все работаютъ. Воевода началъ стягивать войска.

— Они васъ обманули, перешли черезъ другой мостъ, пониже, и напали на васъ сзади?— прервалъ Чарнецкій.

Харлампъ вытаращилъ глаза и едва смогъ пробормотать:

— Значитъ, вы уже имете объ этомъ свднія?

— Говорите дальше!

— Подошелъ вечеръ. Войска стояли въ готовности, но ночью у насъ опять пиръ. А утромъ шведы перешли черезъ другой¹мостъ и напали на насъ. Если бы у короля было больше пушекъ и пхоты, намъ плохо пришлось бы, но большая часть пшихъ полковъ вмст съ пушками отплыли ночью на лодкахъ, о чемъ у насъ никто не зналъ. Мы нашли королевскую корреспонденцію (шведы, врно, въ попыхахъ уронили). Тамъ значилось, что король собирается идти въ Пруссію, чтобы возвратиться съ арміей алектора, такъ какъ шведскихъ силъ недостаточно.

— Я знаю,— сказалъ Чарнецкій,— панъ Сапга прислала мн это письмо, — и прибавилъ какъ будто бы про себя: — я намъ нужно идти за ними въ Пруссію.

— Я давно предлагалъ это!— воскликнулъ Заглоба.

— Вотъ несчастье!— сказалъ Чарнецкій.— Подоспй я къ Сандоміру, мы вдвоемъ съ гетманомъ ни одного шведа не выпустили бы… Ну, что длать, прошлаго не вернешь!… Война продлится, но разбойники все равно не уйдутъ отъ смерти.

Павъ Заглоба шепнулъ что-то на ухо Жендзяну. Тотъ исчезъ и скоро возвратился съ бутылкой меда.

— Панъ каштелянъ,— заговорилъ Володівскій, — для меня была бы величайшая честь, если бы вы не отказались…

— Выпить съ вами?— сказалъ Чарнецкій.— Охотно. И знаете почему? Потому что намъ приходится разставаться.

— Какъ такъ?— изумился Володівскій.

— Панъ Сапга пишетъ, что ляуданская хоругвь принадлежитъ въ литовскому войску, а у него большой недостатокъ въ офицерахъ. Мой другъ, вы знаете, какъ я люблю васъ и какъ мн жаль разставаться съ вами, но въ этомъ письм заключаете приказъ вамъ идти къ гетману. Правда, панъ Сапга, какъ человкъ деликатный, отдаетъ это въ мое распоряженіе, но… Однимъ словомъ, у меня вырываютъ лучшую саблю. Здоровье ваше, добрый товарищъ!

Володівскій самъ не сознавалъ, какъ слзы ручьемъ полились изъ его глазъ.

— Лучше бы мн умереть!— сказалъ онъ.— Я такъ привыкъ къ вамъ, а что будетъ тамъ — неизвстно.

— Панъ Михалъ, не слушайтесь приказа!— сказалъ взволнованный Заглоба.— Я самъ напишу Сапг и отлично надеру ему уши.

Но панъ Михалъ, прежде всего, былъ солдатъ.

— Э, что вы говорите!— съ негодованіемъ сказалъ онъ,— сразу видно стараго волонтера. Лучше ужь молчите, коли дла не понимаете. Служба!

— Въ томъ-то и дло!— добавилъ Чарнецкій.

Глава XI.

Панъ Заглоба, представившись гетману, не отвчалъ на его радостное привтствіе,— напротивъ, заложилъ руки назадъ и принялъ видъ справедливаго, но суроваго судьи. Панъ Сапга обрадовался еще больше,— онъ соскучился по остроумномъ собесдник и весело спросилъ:

— Ну, какъ поживаете, старый пріятель? Что это вы водите носомъ по сторонамъ, точно слышите какой-нибудь непріятный запахъ?

— Во всемъ литовскомъ стан пахнетъ бигосомъ {Бигосъ — литовское блюдо врод нашей мясной солянки.}.

— Почему же именно бигосомъ?

— Потому что шведы нарубили много капустныхъ кочней, которые прежде считались человческими головами.

— Отлично! Ваши любезности уже начались. Жаль, что и васъ не изрубили.

— Я служилъ подъ начальствомъ настоящаго вождя, который привыкъ самъ рубить.

— О, чтобъ васъ!… Хоть бы языкъ у васъ обрубили, по крайней мр.

— Тогда мн нечмъ было бы воспвать побды Сапги!

Лицо гетмана омрачилось.

— Другъ мой, не осуждайте меня! Я знаю, многіе недовольны мной, многіе ни во что не ставятъ мое служеніе отечеству, говорятъ, что я ради пировъ упустилъ изъ вида непріятеля…

Слова пана Сапги тронули Заглобу.

— У насъ всегда существовалъ обычай сваливать вину всей арміи на одного вождя,— сказалъ онъ.— Ужь я-то, во всякомъ случа, не буду вамъ ставить въ вину ваши пиры: чмъ длинне день, тмъ хорошій ужинъ пріятнй, даже скажу больше — необходимй. Вотъ панъ Чарнецкій, безспорно, великій воинъ, но и у него есть свои недостатки,— онъ своему войску и на завтракъ, и на обдъ, и на ужинъ даетъ только одну шведятину. Признаюсь, отъ такой пищи война можетъ опротивть самому доблестному рыцарю.

— Такъ вы рады, что возвратились ко мн?

— И радъ, и не радъ. Вотъ уже въ теченіе цлаго часа я слышу о пирахъ, да о яствахъ, а толку изъ этого мало.

— Сейчасъ мы сядемъ за столъ. Мн нужно еще повидаться съ депутаціей отъ люблинской шляхты… Вотъ несчастный городъ! Сколько разъ онъ побывалъ уже въ рукахъ непріятеля, а теперь шведы опять идутъ на него.

— Въ Люблинъ и я охотно пойду,— женщины тамъ одна лучше другой.

— О, турокъ!

— Вы, панъ гетманъ, какъ человкъ пожилой, не въ состояніи понять этого, но я, который весной каждаго года долженъ себ кровь пускать…

— Да вы старше меня!

— Опытностью только, но не лтами, а такъ какъ я съумлъ conservare juventutem meam, то мн многіе завидуютъ. Позвольте мн, панъ гетманъ, принять люблинскую депутацію, я пообщаю имъ помощь,— пусть бдняки утшатся.

— Хорошо, а я пойду писать письма къ королю,— сказалъ гетманъ и вышелъ изъ комнаты.

Панъ Заглоба принялъ депутацію съ величайшимъ достоинствомъ и важностью и общалъ помощь подъ условіемъ снабженія арміи всякимъ провіантомъ, а въ особенности напитками.

Войско въ ту же ночь двинулось къ Люблину. Гетманъ торопилъ всхъ,— ему хотлось во что бы то ни стало скорою побдой смыть сандомірское пораженіе.

По взятіи Люблина (крпость сопротивлялась не долго), панъ Сапга двинулъ свои войска къ Варшав. Пришли всти, что Янъ Казиміръ, а также и Чарнецкій идутъ къ столиц. Война, распространенная по всему краю, теперь собиралась подъ Варшавой, какъ тучи, блуждающія по всему небу, собираются въ одно мсто, чтобы разразиться громомъ и молніями.

Въ одинъ чудесный весенній вечеръ ляудансная хоругвь, идущая въ авангард первою, завидла башни столицы. Близъ Праги гетманъ скомандовалъ идти вольнымъ шагомъ. Варшава все боле и боле выдлялась изъ синей дали, высокія кровли Стараго Города такъ и горли въ яркихъ лучахъ заходящаго солнца. Литвины во всю свою жизнь не видали ничего красиве этихъ высокихъ блыхъ стнъ, прорзанныхъ множествомъ оконъ, глядящихся въ зеркальную поверхность рки. Дома, казалось, хотли перерости другъ друга, а надъ всею этою массой крышъ, оконъ, стнъ, устремляясь къ самому небу, возвышались готическія башни. Заглоба разсказывалъ своимъ однополчанамъ, что значитъ каждое зданіе.

— Видите башню въ самой середин Варшавы? Это arx rgis! Еслибъ я столько лтъ прожилъ, сколько сълъ обдовъ у короля, то перещеголялъ бы самого Маусаила. Король ни къ кому такъ часто не прибгалъ за совтами, какъ ко мн, староства я могъ раздавать, какъ орхи. А сенаторы — такъ т мн въ поясъ кланялись.

— А что это за красивый домъ налво отъ замка?

— Это дворецъ Радзвскихъ, бывшій Казановскихъ. Его считаютъ за восьмое чудо свта, провалиться бы ему, потому что въ его стнахъ и зародилась гибель республики!

— Какъ такъ?— спросилъ Рохъ Ковальскій.

— Когда панъ подканцлеръ Радзвскій началъ ссориться со своею женой, король началъ ухаживать за ней. Говорили люди, что пани Радзвская была влюблена въ вороля, а подканцлеръ, изъ ревности, передался на сторону шведовъ и подбилъ ихъ начать войну. Правда, тогда я сидлъ въ деревн и конецъ этой исторіи знаю только по разсказамъ, но мн хорошо извстно, что нжные-то взоры она метала не въ сторону короля, а въ сторону кого-то другаго.

— Кого же именно?

— Того, къ которому и другія дамы лзли, какъ мухи къ меду… Мн не годится называть его имени,— я терпть не могу самохвальства. Притомъ, человкъ этотъ состарлся, истрепался, какъ метла, выметая враговъ отечества, но когда-то при двор не было равнаго мн и по красот, и по ловкости. Вотъ хоть у Роха Ковальскаго спросите.

Тутъ панъ Заглоба сообразилъ, что Рохъ никакимъ образомъ не можетъ помнить времени его блеска, махнулъ рукой и небрежно закончилъ:

— Впрочемъ, онъ въ этомъ толку не понимаетъ!… А вотъ дворецъ Конецпольскихъ, а тамъ Оссолиньскихъ.

Солнце почти совсмъ зашло, становилось темнй. Панъ Сапга, чтобы дать знать о своемъ прибытіи жителямъ Варшавы, приказалъ палить изъ самопаловъ. Польское войско начало переправляться черезъ Вислу. Первою переправилась ляуданская хоругвь, за нею хоругвь пана Котвича, потомъ татары Кмицица, всего восемь тысячъ человкъ. Такимъ образомъ, шведы, вмст съ награбленною добычей, были окружены, а пану Сапг оставалось только ждать прибытія короля и Чарнецкаго и не допускать въ крпость подкрпленій.

Всти отъ пана Чарнецкаго были не особенно удовлетворительны. Каштелянъ писалъ, что его войско и лошади такъ утомлены, что теперь онъ ршительно не можетъ принять участія въ осад. Со времени битвы подъ Варкой онъ каждый день былъ въ огн, а съ начала года выдержалъ со шведами двадцать одно крупное сраженіе, не считая мелкихъ стычекъ. Чарнецкій общалъ самое большее, это — держать въ страх шведскую армію, которая, подъ начальствомъ брата короля, Дугласа а Радзивилла, стояла у Нарева и намревалась идти на помощь осажденнымъ. Шведы готовились къ оборон со свойственнымъ имъ мужествомъ и искусствомъ. Еще передъ появленіемъ Сапги они спалили Прагу, а теперь бросали цлый дождь гранатъ на вс предмстья — на Краковское, на Новый Свтъ, на костлы Пресвятой Двы и св. Георгія. Вс зданія и костлы были объяты огнемъ. За стнами блуждали толпы горожанъ безъ пристанища, безъ пищи, сотни женщинъ осаждали войско Сап’ и умоляли о милосердіи. Повсюду виднлись люди, высохшіе) какъ щепки, отъ долгаго голода, дти, умирающія у тощей груди матерей. Окрестности столицы обратились въ юдоль плача и скорби.

Панъ Сапга, не имя ни пушекъ, ни пхоты, не могъ ничего начать и съ тревогой посматривалъ на Варшаву, которую шведскіе инженеры обратили въ сильную крпость. За стнами сидло три тысячи превосходно обученныхъ солдатъ, да и вообще шведы не имли равныхъ себ въ фортификаціонномъ дл. Панъ Сапга старался разогнать свою тревогу въ ежедневныхъ пирахъ,— гетманъ любилъ веселую компанію и часто за круговою чашей забывалъ свои обязанности.

Весь день онъ былъ на ногахъ, объзжалъ стражу, допрашивалъ плнныхъ, отправлялъ во вс стороны разъзды, за то съ наступленіемъ вечера въ квартир его начиналось пиршество. Подвыпившій гетманъ посылалъ за офицерами, которымъ недавно самъ же отдалъ важное порученіе, и обижался, если на го зовъ не спшили являться. Но утромъ Заглоба осыпалъ его горькими сарказмами, что не мшало ему вечеромъ возвращаться на разсвт въ квартиру Володівскаго при помощи прислуги.

— Сапга и святаго соблазнитъ, — объяснялъ онъ своимъ друзьямъ,— а я всегда любилъ повеселиться. Кром того, мн такъ-то неловко, когда меня угощаютъ съ такимъ радушіемъ. Я уже далъ обтъ будущимъ постомъ бичевать себя плетью, а теперь пока долженъ не отставать отъ компаніи Сапги, чтобы не попасть еще въ худшее общество.

Были офицеры, которые исполняли службу безъ надзора гетмана, другіе же, не чувствуя надъ собой власти, длали дло спустя рукава.

Шведы, конечно, не упустили случая воспользоваться этимъ. Однажды, за два дня до прибытія вороля и гетмановъ, Сапга прислалъ особенно любезное приглашеніе Скшетускимъ, Кмицицу, Заглоб, Володівскому и Харлампу.

— Какъ же я могу явиться къ пану гетману? Я собираюсь о своими татарами на развдки, — сказалъ Кмицицъ, который же заносилъ ногу въ стремя.

— Панъ гетманъ приказываетъ идти съ отрядомъ Акбахъ-хану,— отвтилъ посланный Сапги.

Пиръ былъ очень оживленъ и веселъ. Самъ гетманъ провозглашалъ тосты за здоровье короля, гетмановъ, пана Чарнецкаго присутствующихъ гостей. Отъ тостовъ дло дошло до псенъ. Вь комнат становилось душно.

Вдругъ за окномъ послышались какіе-то крики.

— Что это?— спросилъ одинъ изъ полковниковъ.

— Тише, господа!— встревожился гетманъ.— Нужно узнать, въ чемъ дло.

Едва онъ окончилъ, какъ вс стекла задрожали отъ залпа пушекъ и мушкетовъ.

Вс вскочили съ мста и выбжали на дворъ и второпяхъ съ грхомъ пополамъ отыскали своихъ коней.

— Непріятель наступаетъ! напалъ на пана Котвича!

Офицеры, сломя голову, бросились къ своимъ полкамъ, перескакивая черезъ плетни и рытвины. Тревога уже распространилась по всему лагерю. Толпы солдатъ безсмысленно толпились на мст, не въ состояніи отличить своего отъ чужаго, совершенно сбитые съ толку во мрак. Разнеслась всть, что это идетъ шведскій король со всею своею силой.

Тмъ временемъ шведы бшено ударили на людей Котвича. Къ счастью, самъ полковникъ, по болзни, отказался идти на гетманскій пиръ и теперь хоть кое-какъ могъ дать отпоръ непріятелю.

Наконецъ, явился гетманъ со всею своею силой и водворилъ порядокъ среди безпорядочныхъ массъ солдатъ. По всей линіи отъ Мокотова до Вислы загорлась жаркая свалка. Вдругъ передъ гетманомъ выросъ Акбахъ-Уланъ, который только что возвратился съ развдокъ.

— Эффенди!— крикнулъ онъ, — какой-то отрядъ идетъ и городъ со стороны Бабицъ и везетъ съ собою обозъ, хотятъ пробраться въ крпость.

Сапга сразу понялъ, что значитъ вылазка въ сторону Moкотова. Шведы хотли обратить вниманіе врага, стоящаго на блонской дорог, чтобы дать возможность провіанту и кавалеріи проникнуть въ крпость.

— Скачи къ Володіевскому!— крикнулъ онъ,— пусть лауданцы, Кмицицъ и Вонсовичъ перержутъ имъ дорогу, я сейчасъ же пришлю имъ помощь.

Къ сожалнію, Володівскій прибылъ на мсто поздно. Около двухсотъ возовъ провіанта уже въхало въ городскія ворота и сопровождающій ихъ отрядъ тяжелой конницы находился подъ прикрытіемъ крпостныхъ пушекъ. Только арріергадъ отсталъ не много, но и тотъ шелъ на всхъ рысяхъ.

Кмицицъ, завидвъ ихъ при блеск горвшихъ придорожныхъ строеній, не могъ удержаться отъ. дикаго крика: онъ узналъ рейтеровъ Богуслава, тхъ, которые смяли его подъ Яновымъ.

Вн себя отъ бшенства онъ бросился къ нимъ, опереди своихъ людей и первый ворвался въ середину непріятеля. К счастью, Володівскій находился вблизи и боковымъ движеніемъ отрзалъ шведскій арріергардъ отъ главнаго отряда. Тогда лауданская хоругвь точно стальнымъ кольцомъ обхватила несчастныхъ шведовъ.

Битва длилась не долго. Люди Богуслава, не разчитывая ни на какую помощь, побросали оружіе и съ мольбой протягивали руки къ побдителямъ.

— Брать живьемъ!— раздался голосъ Кмицица.

Татары, со свойственною имъ ловкостью, перевязали плнниковъ и поспшно удалились изъ-подъ огня крпостныхъ пушекъ.

Въ это время одинъ изъ плнниковъ, долго всматривавшійся въ лицо пана Андрея, закричалъ:

— Панъ полковникъ! освободите стараго знакомаго! прикажите развязать меня!

— Гасслингъ!— удивился Кмицицъ.

Гасслингъ Кетлингъ былъ шотландецъ, офицеръ покойнаго князя воеводы виленскаго, и когда-то Пользовался большимъ расположеніемъ Кмицица.

— Пусти плнника!— крикнулъ онъ татарину,— самъ долой съ коня!

Гасслингъ съ трудомъ взобрался на высокое сдло ордынца. Кмицицъ крпко схватилъ его за руку и спросилъ задыхающимся голосомъ:

— Вы откуда? Говорите, откуда? Ради Бога, скорй!

— Изъ Таврогъ!— отвтилъ офицеръ.

Кмицицъ стиснулъ его еще сильнй.

— О!… панна Биллевичъ… тамъ?

— Тамъ!

Слова пана Андрея съ трудомъ выходили изъ его горла.

— И… и что же князь съ нею сдлалъ?

— Вся хитрость, вс уловки князя не привели ни къ чему.

Наступило долгое молчаніе. Наконецъ, Кмицицъ снялъ рысью шапку, провелъ рукою по лбу и проговорилъ:

— Я недавно былъ раненъ, потерялъ много крови,— ну, и, очень понятно, ослаблъ…

Глава XII.

Къ великому горю пана Андрея, Гасслингъ такъ сильно пострадалъ отъ неособенно деликатнаго обращенія татаръ, что немедленно, посл прибытія въ польскій лагерь и долгаго допроса гетмана, свалился съ ногъ и захворалъ горячкой. Кмицицу поневол пришлось ждать съ своими разспросами, а событія, между тмъ, слдовали другъ за другомъ съ изумительною быстротой. Слухи о приближеніи короля съ пятидесятитысячнымъ войскомъ повторялись все съ большею и большею настойчивостью. Однажды, когда Кмицицъ сидлъ у себя въ квартир съ Заглобой, Володівскимъ и Рохомъ Ковальскимъ, къ нему ворвался Акбахъ-Уланъ и провозгласилъ:

— Эффенди! за Вислой показались войска короля!

Рыцари вскочили и выбжали на берегъ.

Король, дйствительно, приближался. Прежде всего пришли татары, подъ предводительствомъ Субагази-бея, за ними коронныя войска, превосходно вооруженныя и горящія нетерпніемъ вступить въ битву. Къ вечеру вся армія прошла по мосту, только что выстроенному паномъ Оскеркой. Сапга ждалъ короля съ полкомъ, стоящимъ въ полномъ боевомъ порядк. Коронные хоругви становились противъ литовскихъ, оставляя между собой пустое пространство на сто шаговъ.

Сапга, съ булавою въ рукахъ, вышелъ пшкомъ, въ сопровожденіи высшихъ полковыхъ чиновъ. На встрчу ему подъзжалъ король, въ легкомъ панцыр, изъ-подъ котораго виднлся черный атласный кафтанъ, въ шведской шляп съ черными перья мы и въ длинныхъ боевыхъ перчаткахъ.

За королемъ слдовали нунцій, ксндзъ архіепископъ львовскій, ксндзъ епископъ каменецкій, воевода краковскій, воевода русскій, баронъ Лизола, графъ Пттингенъ, посолъ московскій панъ Гродзицкій, начальникъ артиллеріи, Тизенгаузъ и другіе Сапга бросился было къ королевскому стремени, но Янъ Казиміръ соскочилъ съ коня и, не говоря ни слова, обнялъ гетмана.

Король не чувствовалъ, какъ слезы ручьемъ лились изъ его глазъ, и долго, долго сжималъ онъ въ объятіяхъ врнаго слугу отчизны, который, несмотря на вс свои недостатки, цлой головой превышалъ многихъ надменныхъ магнатовъ республики который для ея спасенія ни на минуту не задумался пожертвовать своею жизнью и всмъ своимъ достояніемъ.

Литвины, которые имли возможность опасаться, что Сапга за сандомірское дло будетъ холодно принятъ королемъ, теперь при вид ихъ сердечной встрчи, пришли въ совершенный все торгъ.

— Да здравствуетъ король!— раздался громовый крикъ.

— Да здравствуютъ коронныя войска!

— Да здравствуютъ литвины!

Такъ оба войска сошлись подъ Варшавой. Отъ громкаго крика дрогнули не только стны осажденнаго города, но и досел неустрашимыя сердца шведовъ.

— Расплачусь! Ей-Богу расплачусь,— воскликнулъ расчувствовавшійся Заглоба,— не выдержу! Вонъ онъ, государь нашъ, отецъ (господа, я уже плачу!), нашъ король, недавно покинугый всми… а теперь… смотрите, сто тысячъ сабель на его защиту!… О, Боже великій!… Я не могу… Вчера былъ скитальцемъ, сегодня силы больше, чмъ у римскаго императора!

Панъ Заглоба дйствительно было заплакалъ, но тотчасъ же обрушился на Роха:

— Тише, дуракъ! Чего ты ревешь?

— А вы не ревете?— отвтилъ Рохъ.

— Правда, ей-Богу, правда!… Господа, и когда-то краснлъ за республику, но теперь не промняю ее ни на какой народъ!… Сто тысячъ сабель!… Пусть-ка другіе покажутъ намъ что-нибудь похожее!… Слава Богу, пришелъ часъ и мы опамятовались.

Панъ Заглоба ошибался мало: подъ Варшавой стояло около семидесяти тысячъ войска, не считая дивизіи пана Чарнецкаго (она еще не пришла) и войсковой челяди, которая, въ случа надобности, могла идти въ дло.

На утро поля, окружающія городъ, покрылись, словно снгомъ, тысячами блыхъ палатокъ. За войскомъ пришли купцы, армяне, евреи, татары, на равнин выросъ другой городъ, боле обширный, боле шумный, чмъ осажденная Варшава.

Шведы, сначала пораженные могуществомъ короля, не осмивались прибгать ни къ какимъ дйствіямъ и начальникъ артиллеріи, панъ Гродзицкій, могъ спокойно объзжать городъ. Черезъ день то тамъ, то здсь появлялись земляныя укрпленія,— пушки должны были придти черезъ дв недли. Король послалъ Виттембергу предложеніе сдать городъ и сложить оружіе на весьма мягкихъ условіяхъ, которыя возбудили большое неудовольствіе во всемъ войск. Больше всхъ горячился панъ Заглоба,— онъ имлъ особыя причины быть недовольнымъ шведскимъ генераломъ.

Виттембергъ, какъ легко можно было предвидть, отвергъ вс предложенія короля, ршилъ обороняться до послдней капли крови и скорй похоронить себя подъ развалинами города, чмъ отдаться въ руки поляковъ. Размръ осаждающихъ его войскъ ни мало не страшилъ его,— онъ зналъ, что численность скорй вшаетъ, чмъ помогаетъ длу осады. Кром того, въ королевскомъ обоз нтъ ни одного осаднаго орудія, тогда какъ у шведовъ ихъ вдоволь, не считая неисчерпаемыхъ запасовъ аммуниціи.

Можно было предвидть, что они будутъ защищаться со всею силой энергіи, потому что Варшава до сихъ поръ служила спадомъ ихъ добычи. Вс сокровища, награбленныя въ замкахъ, костлахъ и городахъ республики, стекались въ Варшаву, откуда по вод сплавлялись въ Пруссію и дальше, въ Швецію. А шведскій солдатъ скорй жертвовалъ своею жизнью, чмъ добычей. Бдный народъ, добравшись до богатствъ плодороднаго края, потерялъ всякое чувство мры и показалъ міру еще невиданные до сихъ поръ обращики грабительства и хищничества. Самъ король славился своею жадностью, генералы слдовали его примру, въ особенности Виттембергъ. Когда дло шло о до-‘ быч, офицеровъ не удерживали ни рыцарская честь, ни важность занимаемаго мста. Они тащили, хватали, выжимали все, что попадало имъ подъ руку. Въ Варшав начальники важныхъ частей, люди высокаго происхожденія, не стыдились продавать водку и табакъ своимъ солдатамъ, чтобы только набить свои карманы ихъ жалованьемъ.

Шведы могли утшать себя и тмъ, что въ Варшав были заперты ихъ лучшіе дятели, — самъ Виттембергъ, канцлеръ Оксенштернъ, замчательнйшій человкъ, пользующійся уваженіемъ всего свта, генералы Врангель, Горнъ, Эриксенъ, Ловенгауптъ и множество дамъ, которыя пріхали со своими мужьями въ Польшу, какъ во вновь пріобртенное помстье.

И такъ, шведамъ было что оборонять. Король Янъ Казиміръ понималъ, что осада предстоитъ долгая и тяжелая, понимали и гетманы, но войско понимать не хотло. Едва Гродзицкій насыпалъ нсколько шанцевъ, едва чуть-чуть приблизился къ крпостнымъ стнамъ — къ королю начали являться десятки депутацій отъ всхъ хоругвей, чтобъ ихъ пустили охотниками на осаду. Король долженъ былъ истощать все свое краснорчіе, чтобъ убдить, что съ однми саблями хорошо защищенной крпости не возьмешь.

Тмъ временемъ работы все подвигались впередъ, войско, не имя возможности идти на штурмъ, наравн съ землекопами возило тачки и вязало фашины.

Не разъ шведы пытались помшать работамъ, ни одинъ день не проходилъ безъ вылазокъ, но едва шведскіе мушкатеры успвали выйти изъ воротъ, работающіе на шанцахъ поляки бросали тачки, лопаты и бжали на врага съ такою горячностью, что поневол приходилось искать спасенія за крпостными стнами. Подобныя стычки наносили такой уронъ обимъ сторонамъ, что вскор не стало времени хоронить убитыхъ, и трупы повсюду валялись грудами, заражая воздухъ.

Городскіе жители, несмотря на вс преграды, ухитрялись пробираться въ королевскій лагерь и на колнахъ умоляли объ ускореніи штурма. У шведовъ достаточно было провіапта, но народъ умиралъ съ голода на улицахъ, жилъ въ нужд, подъ страшнымъ гнетомъ шведскаго гарнизона. Каждый день эхо доносило изъ города въ королевскій лагерь отголоски мушкетныхъ залповъ: то разстрливали горожанъ, заподозрнныхъ въ расположеніи къ королю. При разсказ бглецовъ у всхъ волосы вставали дыбомъ. Говорили, что все населеніе, больныя женщины, новорожденныя дти, старики,—вс ночуютъ на улицахъ, потому что шведы всхъ выгнали изъ домовъ, въ которыхъ понадлали множество новыхъ входовъ и выходовъ, чтобъ оборониться въ случа вторженія королевскихъ войскъ. Солнце палило бездомное населеніе, заливалъ дождь. Зажигать огонь строго воспрещалось, теплой пищи сварить было не на чемъ. Появились разныя болзни и уносили сотни жертвъ.

У короля при этихъ разсказахъ навертывались слезы на глазахъ. Онъ слалъ гонца за гонцомъ, чтобъ ускорить прибытіе тяжелыхъ пушекъ. А время шло, уплывали дни, недли,—многотысячная армія была осуждена только на отраженіе незначительныхъ вылазокъ. Осаждающихъ подкрпляла мысль, что и осажденные, рано или поздно, истребятъ вс свои запасы: дороги были перерзаны такъ, что и мыши не пройти. Армія Дугласа, стоявшая не вдалек отъ Варшавы, не только не могла поспшить съ помощью, но должна была думать о своемъ спасеніи,—король Янъ Казиміръ, располагая огромными силами, могъ и ее прижать къ стн.

До прибытія большихъ пушекъ, поляки начали обстрливать крпость изъ малыхъ. Панъ Гродзицкій, со стороны Вислы, насыпая впереди себя земляныя прикрытія, какъ кротъ приблизился на шесть шаговъ ко рву и изрыгалъ неустанный огонь на беззащитный городъ. Великолпный дворецъ Казановскихъ былъ разрушенъ, что, впрочемъ, пи въ комъ не возбудило сожалнія, такъ какъ разрушалась собственность измнника Радзвскаго. Почернвшія стны еле держались, на великолпныя террасы и сады падали день и ночь ядра, круша фонтаны и мраморныя статуи и спугивая павлиновъ, которые жалобнымъ крикомъ давали знать о своемъ несчастномъ положеніи.

Панъ Гродзицкій, впрочемъ, съ такимъ же усердіемъ бомбардировалъ и колокольню бернардиновъ. Онъ ршилъ начать генеральный штурмъ именно съ этой стороны.

Тмъ временемъ полковая прислуга начала просить, чтобъ ей было позволено ударить на городъ,— ужь такъ имъ хотлось добраться до шведскихъ сокровищъ. Король отказалъ разъ, другой, но, въ конц-концовъ, несмотря на противодйствіе Гродзицкаго, согласился. Во глав осаждающихъ стояло нсколько важныхъ офицеровъ и въ томъ числ Кмицицъ. Панъ Андрей страдалъ отъ бездйствія и, кром того, мучился неизвстностью: Гасслингъ до сихъ поръ лежалъ безъ памяти п, конечно, не могъ отвчать на вопросы.

15 іюля собралось около шести тысячъ прислуги къ тому мсту, гд подкопы и земляныя прикрытія больше всего подходили ко рву, и, когда стемнло, съ крикомъ бросились на штурмъ. Бдительные шведы встртили ихъ убійственнымъ огнемъ изъ пушекъ и мушкетовъ, вдоль всей восточной стны загорлась кровопролитная битва. Поляки, подъ прикрытіемъ темноты, забросали ровъ фашинами и безпорядочною толпой добрались до самой стны. Кмицицъ, во глав двухъ тысячъ охотниковъ, бросился на земляной фортъ, который поляки называли ‘кротовою норой’ и, несмотря на отчаянную защиту, овладли имъ сразу. Солдаты гарнизона были перебиты вс до одного. Панъ Андрей приказалъ повернуть часть пушекъ къ воротамъ, остальныя къ стн, чтобъ защитить охотниковъ, которые усиливались на нее взобраться.

Этихъ послднихъ встртила полнйшая неудача. Напрасно они приставляли лстницы и карабкались кверху съ изумительною храбростью,— шведы осыпали ихъ ружейными выстрлами, сваливали на нихъ заране приготовленные камни и колоды, спихивали длинными копьями, противъ которыхъ шпаги и сабли ничего не могли подлать.

Почти пятьсотъ охотниковъ легло подъ стнами, остальные, подъ неустаннымъ огнемъ, отступили черезъ ровъ къ польскимъ окопамъ.

Штурмъ былъ отбитъ, но земляной фортъ, все-таки, остался въ рукахъ поляковъ. Тщетно шведы палили по немъ изъ самыхъ тяжелыхъ своихъ мортиръ,— Кмицицъ отвчалъ имъ съ равною энергіей изъ добытыхъ имъ пушекъ. Только поутру, когда уже ободняло, пушки его были разбиты вс до одной. Виттенбергъ на разсвт отправилъ отрядъ пхоты и объявилъ, чтобы тотъ и не думалъ возвращаться до тхъ поръ, пока фортъ не будетъ взятъ обратно. Но Гродзицкій, въ свою очередь, послалъ Кмицицу подкрпленіе, и панъ Андрей не только отбилъ атаку шведской пхоты, но и преслдовалъ ее вплоть до Краковскихъ воротъ.

Панъ Гродзицкій, забывъ свои вчерашнія предостереженія, самъ отправился съ докладомъ къ королю.

— Государь!— сказалъ онъ,— вчера я былъ противъ атаки, но теперь вижу, что мы не даромъ потерпли такой уронъ. Пока фортъ былъ въ рукахъ шведовъ, мы ничего не могли сдлать, но теперь, разъ только придутъ осадныя орудія, мы тотчасъ же сдлаемъ проломъ въ стн.

— Кто теперь въ этомъ форт?—спросилъ обрадованный король.

— Панъ Бабиничъ.

Король приказалъ подать себ коня, взялъ подзорную трубку и выхалъ въ поле. Земляной фортъ находился такъ близко отъ городской стны, что шведы могли обстрливать его не только изъ пушекъ, но и осыпать мушкетными выстрлами. Гранаты то и дло описывали кривыя дуги и падали сотнями на несчастное укрпленіе.

— Генералъ! ему нужно послать новую помощь!— сказалъ Янъ Казиміръ.— Обстрливать стны изо-всхъ пушекъ, чтобы отвлечь вниманіе шведовъ!

Гродзицкій пришпорилъ коня и поскакалъ назадъ. Черезъ нсколько минутъ польскія пушки начали пальбу по всей линіи, а нсколько погодя, изъ окоповъ вышелъ отрядъ мазурской пхоты и бгомъ направился къ ‘кротовой нор’.

Король все стоялъ и смотрлъ.

— Надо дать Бабиничу отдохнуть!— вдругъ сказалъ онъ.— Кто изъ васъ, господа, теперь замнитъ его?

— Я!— отозвался панъ Топоръ-Грилевскій, офицеръ легкаго кавалерійскаго отряда имени примаса.

— Позжайте!— сказалъ король.

Панъ Грилевскій перекрестился, хлебнулъ изъ манерки и поскакалъ по направленію къ форту.

Пушечная пальба немного ослабла, за то мушкеты не замолкали ни на одну минуту.!

— Я предпочелъ бы скорй потерять эту позицію,— сказалъ Янъ Казиміръ,— только бы Бабиничъ остался цлъ.

— Богъ сохранитъ его!— отвчалъ ксндзъ Ццпповскій.

Прошло полчаса въ тягостномъ ожиданія. Вдругъ Тизенгаузъ, обладавшій отличнымъ зрніемъ, закричалъ:

— Грилевскій возвращается назадъ! Бабиничъ, вроятно, убитъ и фортъ шведы взяли обратно! За дымомъ ничего ш видно!

Король закрылъ глаза руками и не говорилъ ни слова. Тмъ временемъ Грилевскій подскакалъ къ нему и проговорилъ, еле переводя духъ:

— Государь! панъ Бабиничъ говоритъ, что ему хорошо, что онъ не нуждается въ отдых и проситъ только прислать пищи Они со вчерашняго дня ничего не ли.

— Такъ онъ живъ?— радостно воскликнулъ король.

— Онъ говоритъ, что ему хорошо,— повторилъ Грилевскій

— Но вамъ, все-таки, нужно было остаться и замнить его. Стыдитесь! Испугались, врно? Не нужно и браться за дло если оно выше вашихъ силъ!

— Государь!— дрожащимъ голосомъ заговорилъ Грилевскій,— всякій смертный, назвавшій меня трусомъ, своею кровью смылъ бы это оскорбленіе, по передъ вашимъ величествомъ я могу толь ко оправдываться. Я былъ въ самой кротовой пор, на что отважился бы не всякій, но Бабиничъ принялъ меня далеко и ласково. ‘Убирайтесь вы,— говоритъ,— къ чорту! Мн дла такъ по горло, некогда заниматься болтовней! Намъ сть хочется, а вамъ, вмсто ды, присылаютъ коменданта! Если вы добромъ не уйдете, я прикажу васъ выкинуть за окопы!’ Что мы оставалось длать, какъ не уйти?

— А удержится онъ тамъ?— спросилъ король.

— Такой головорзъ? Да гд онъ не удержится? Я забылъ сказать, что во слдъ мн онъ закричалъ: ‘Я буду здсь держаться цлую недлю, только пришлите намъ ды!’

— Да можно ли тамъ сидть?

— Тамъ, государь, настоящій судный день! Гранаты падаютъ за гранатой, свищутъ, какъ черти надъ ухомъ, земля вся изрыта ямами, отъ дыма дышать невозможно! Нашихъ полегло много, но т, что уцлли, лежатъ въ бороздахъ, вырытыхъ ядрами, и перекидываются шутками. При мн еще пришло подкрпленіе и битва загорлась снова.

— Если намъ нельзя атаковать стны, пока не пробита брешь,— сказалъ король,— то мы сегодня же ударимъ на Краковское предмстье. Это будетъ самая лучшая диверсія.

Янъ Казиміръ взялъ изъ рукъ ксндза Ццишовскаго золотой крестъ, высоко поднялъ его и оснилъ далекій фортъ, окутанный дымомъ пушечныхъ выстрловъ:

— Боже Авраама, Исаака и акова! сжалься надъ Твоимъ народомъ и пошли помощь погибающимъ! Аминь! аминь! аминь!

Глава XIII.

Штурмъ Краковскаго предмстья принесъ мало пользы, но, все-таки, отвлекъ вниманіе шведовъ отъ форта, занимаемаго Кмицицемъ, и далъ возможность его солдатамъ отдохнуть хоть нсколько часовъ. Король радовался, видя рвеніе и храбрость ополченцевъ, мало въ чемъ уступающихъ регулярному войску.

Наконецъ, появились такъ долго жданные Янъ Замойскій и Чариецкій. Первый привелъ свою великолпную пхоту и пушки, превышающія своимъ калибромъ пушки шведовъ. Другой, оставивъ для наблюденія за шведами часть войска, съ остальными присоединился къ королю, чтобы принять участіе въ генеральномъ штурм. Чарнецкій наравн со всми раздлялъ убжденіе, что штурмъ этотъ будетъ послднимъ штурмомъ.

Пушки пана Замойскаго заняли мсто на форт, добытомъ Кмицицемъ, и сразу заставили замолчать шведскія мортиры. Тогда эту позицію занялъ самъ генералъ Гродзицкій, а Кмицицъ похалъ къ своимъ татарамъ.

Не усплъ онъ дохать до своей квартиры, какъ получилъ приказъ явиться въ Уяздово. Король передъ лицомъ всего штаба осыпалъ похвалами молодаго рыцаря, не щадили лестныхъ словъ ни самъ Чарнецкій, ни Сапга, ни Любомірскій, ни коронные гетманы, а панъ Андрей, довольный и радостный, стоялъ передъ блестящимъ сонмомъ въ своей порванной одежд, съ лицомъ, закопченнымъ пороховымъ дымомъ.

— Вы и представить себ не можете, какъ высоко цнитъ васъ король,— сказалъ Кмицицу панъ Михалъ, когда они возвращались домой.— Вчера я былъ на военномъ совт. Рчь шла о Литв и о томъ, какъ тамъ свирпствуютъ Понтусъ. Сапга предложилъ послать туда дв хоругви и человка, который съумлъ бы сдлать то, что въ начал войны Чарнецкій сдлалъ въ Корон, а король говоритъ: таковъ человкъ только одинъ, это — Бабиничъ! Другіе безъ спора согласились.

— Я съ радостью поду въ Литву,— сказалъ Кмицицъ,— я самъ хотлъ просить объ этомъ его величество. Вотъ возьмемъ Варшаву… А что Гасслингъ?

— Поправляется, горячка прошла, только сть просить каждую минуту. Вы еще успете повидаться съ нимъ, а пока ловитесь спать.

Панъ Андрей послушался совта — завалился спать и проснулся только вечеромъ. Въ его палатк сидли Заглоба и Володівскій.

— Знаете, — сказалъ панъ Михалъ, какъ только Кмицицъ раскрылъ глаза,— отданъ приказъ занимать позиціи на завтрашній день.

— Слышите, какъ грохочетъ пушки?— сказалъ Заглоба.— Уфъ, жарко! Плохой день выбранъ для штурма… Матерь Божія!… Несмотря на жару, завтра многіе охладютъ, но не т, что поручаютъ себя Твоему покровительству… А пушки все грохочатъ… Поневол страшно сдлается.

Въ это время въ дверяхъ палатки показался ординарецъ короля.

— Здсь панъ Заглоба?— спросилъ онъ.

— Я!

— По приказу его величества вы завтра должны будете состоять при его особ.

— А, хотятъ удержать меня,— знаютъ, что старикъ бросится первымъ, какъ только услышитъ голосъ трубы! Мн не хотлось бы отплатить неблагодарностью королю, но выдержу ли я — не знаю. Старый Заглоба если разъ воодушевится, то забываетъ все на свт… Такова ужь моя натура… Слышите, вонъ уже и сборъ трубятъ… Много будетъ завтра заботы Святому Петру!…

Глава XIV.

1 іюля между Повонзками и мстомъ, впослдствіи названнымъ Моримонтомъ, была отслужена, въ присутствіи войска, большая обдня, а посл обдни вс вожди разошлись по свопъ нстамъ. Панъ Сапга сталъ противъ костела Св. Духа, находящагося въ недалекомъ разстояніи отъ крпостной стны и занятаго сильнымъ шведскимъ отрядомъ. Панъ Чарнецкій долженъ былъ атаковать Гданскій домъ, а Петръ Опалиньскій, воевода подлясскій, Краковское предмстье. Войска было больше, чмъ нужно для осады, вс пригородныя деревушки, вс поля были залиты моремъ солдатъ, а дальше виднлись тысячи блыхъ палатокъ.

Войска стояли съ оружіемъ въ рукахъ, готовыя каждую минуту броситься къ проломамъ, образованнымъ въ стнахъ тяжелыми пушками Замойскаго. Пушки эти не замолкали ни на минуту, самый же штурмъ замедлился вслдствіе ожиданія послдняго отвта Виттенберга на письмо великаго канцлера Корыциньскаго. Но около полудня офицеръ, посланный съ письмомъ, возвратился,— Виттембергъ не соглашался сдаться,— и штурмъ начался.

Коронныя войска, королевскіе полки, пшіе отряды пана Замойскаго, литвины и ополченцы ринулись къ стнамъ какъ разъяренная морская волна. Стны сразу опоясались лентою благо дыма и изрыгнули цлый потокъ огня и желза.

Ядра, гранаты и пули страшно опустошали ряды солдатъ, вырывали въ нихъ глубокія борозды, но поляки бжали впередъ и карабкались на стны, не обращая вниманія на опасность. Облака пороховаго дыма закрыли солнце.

Гетманы повели атаку на Новомейскія ворота, Чарнецкій — на Гданскій домъ, панъ Сапга — на костлъ Св. Духа, а мазуры и великополяне — со стороны Краковскаго предмстья и Вислы.

На долю этихъ послднихъ пришлась самая тяжелая работа, вс дома и дворцы вдоль Краковскаго предмстья были обращены шведами въ крпости. Но въ этотъ день мазуры воодушевились такъ, что противъ нихъ ничто не могло устоять. Они брали домъ за дономъ, дворецъ за дворцомъ, бились въ окнахъ, въ дверяхъ, на лстницахъ. Посл кровавой битвы поляки взяли часовню царя Шуйскаго и великолпный дворецъ Конецпольскаго и перебили шведовъ всхъ до одного, куда бы они ни спрятались,— въ конюшняхъ, въ садахъ, въ сараяхъ. Около дворца Казановскихь шведская пхота расположилась въ каре и, защищаемая выстрлами со стнъ дворца и бернардинскаго костла, встртила нападающихъ убійственнымъ огнемъ.

Но шляхта съ криками: ‘мазуры, впередъ!’ — бросилась въ середину четвероугольника, за ними слдовала полевая пхота и челядь, вооруженная шестами, мотыками и топорами. Враги смшались другъ съ другомъ въ одну громадную кучу, которая тснилась на пространств между дворцомъ Казановскихъ, домами Радзвскаго и Краковскими воротами. Но со стороны Краковскаго предмстья одинъ за другимъ подоспвали новые полки, шведская пхота вся полегла на мст и вотъ тогда-то начался славный штурмъ дворца Казановскихъ и бернардинскаго костла,— штурмъ, который въ значительной степени повліялъ на исходъ всей битвы.

Панъ Заглоба вчера жестоко ошибался. Король призвалъ его не для того, чтобъ оставить при своей особ, а, наоборотъ, поручилъ ему, какъ опытному и славному воину, команду надъ челядью, которая по своей охот, вмст съ коронными войсками и ополченцами, должна была идти въ атаку со стороны Краковскаго предмстья. Панъ Заглоба ршилъ идти стороною и довольствоваться занятіемъ уже раньше добытыхъ замковъ, но когда съ первыхъ шаговъ все смшалось,— и его подхватилъ потокъ людей. Панъ Заглоба не любилъ рисковать своею жизнью, но другаго выбора ему не оставалось,— приходилось идти поневол.

Такимъ образомъ онъ очутился подъ воротами дворца Казановскихъ, врне сказать, въ самомъ аду,— посреди страшной свалки, огня, града пуль, дыма, стоновъ и криковъ. Тысячи топоровъ, обуховъ и шестовъ ударяли въ ворота, тысячи сильныхъ плечъ бшено налегали на нихъ, одни падали, словно пораженные громомъ, другіе перескакивали черезъ ихъ трупы и добирались до середины, какъ будто нарочно ища встрчи со смертью. Никто никогда не видалъ такой упорной защиты, за то никто не запомнитъ и такого отчаяннаго нападенія. Съ верхнихъ этажей сыпались пули, лились потоки смолы, но люди, стоящіе подъ огнемъ, не могли отступить, даже еслибъ и хотли этого. Атака велась на вс окна, къ верхнимъ этажамъ приставлялись лстницы, крпкія ршетки разлетались, какъ стекло, подъ ударами тяжелыхъ молотовъ. А, между тмъ, изъ-за этихъ ршетокъ, изъ оконъ, изъ отверстій, пробитыхъ въ стнахъ, торчали дула мушкетовъ, не перестававшихъ дымиться. Наконецъ, дымъ и пыль сгустились въ такое облако, что штурмующіе едва могли распознать другъ друга. Впрочемъ, это нисколько не помшало битв, поляки, заслышавъ шумъ, доходящій изъ костла бернардиновъ, поняли, что битва началась и тамъ, и напирали еще съ большимъ ожесточеніемъ.

Вдругъ раздался громовый крикъ пана Заглобы:

— Жестянку съ порохомъ подъ ворота!

Въ одно мгновеніе въ самомъ низу воротъ была выдолблена щель, панъ Заглоба вложилъ въ нее жестянку, зажегъ срную нитку и скомандовалъ:

— Отходить къ стнамъ!

Поляки разсыпались по сторонамъ и затаили дыханіе.

Раздался страшный взрывъ. Панъ Заглоба поспшно возвратился на свое мсто: взрывъ, правда, не разнесъ ворота въ мелкія щепки, за то вырвалъ правую половину и образовалъ проходъ, въ который безъ труда могъ бы войти довольно плотный человкъ.

Въ отверстіе хлынула цлая рка солдатъ,— дворецъ былъ уже во власти поляковъ. Началась страшная рзня внутри дома. Приходилось брать съ бою комнату за комнатой, корридоръ за корридоромъ, этажъ за этажомъ. Стны были уже такъ расшатаны, что въ нсколькихъ комнатахъ потолки, не выдержавъ собственной тяжести, рухнули и похоронили подъ собой поляковъ и шведовъ. Но мазуры шли, какъ пожаръ, не оставляя безъ осмотра ни одного угла. Въ иныхъ корридорахъ человческіе трупы такъ завалили дорогу, что шведы понадлали себ изъ нихъ нчто врод баррикадъ. Кровь ручьемъ стекала по мраморнымъ лстницамъ. Кучки шведовъ защищались танъ и здсь, отбивая одеревенвшими руками удары нападающихъ, тснимые со всхъ сторонъ, они умирали въ молчаніи, не прося о пощад, не издавая стона. Каменныя изваяніи божествъ и героевъ древности, забрызганныя кровью, смотрли на все равнодушно своими мертвыми глазами.

Рохъ Ковальскій свирпствовалъ наверху, а панъ Заглоба, очистивъ террасы отъ послднихъ шведовъ, спустился въ т чудные сады, которые нкогда извстны были во всей Европ. Деревья тутъ были уже вырублены, цнные кустарники измяты польскими пулями, фонтаны разбиты,— повсюду виднлось разрушеніе. Солдаты разбжались по комнатамъ дворца въ поискахъ за добычей, а панъ Заглоба направился въ тнистое мсто отдохнуть хотя на нсколько минутъ. Вдругъ вниманіе его было привлечено огромною клткой или, врне сказать, какими-то странными существами, сердито смотрящими на него сквозь желзную ршетку.

Клтка была вдлана въ стну такъ, что пули, падавшія извн, не могли причинить ей вреда. Дверь была открыта настежь, но исхудалые и отвратительные обитатели клтки и не думали воспользоваться этимъ обстоятельствомъ. Перепуганные шумомъ и видомъ рзни, они спрятались въ солому и жалобно ворчали отъ страха.

— Обезьяны или черти?— сказалъ панъ Заглоба.

Онъ почувствовалъ приливъ гнва, храбро вскочилъ съ мста и съ обнаженною саблей ворвался въ клтку.

Первые удары его меча произвели неожиданный эффектъ. Обезьяны, которыхъ шведскіе солдаты всячески ласкали и баловали, совсмъ растерялись, и такъ какъ панъ Заглоба загородилъ имъ выходъ, начали выкидывать неимоврные прыжки, цпляясь за стну, крича и скрежеща зубами. Наконецъ, одна поскользнулась, упала на спину пана Заглобы и ухватила его за голову, другая прицпилась къ правой рук, третья обхватила спереди за шею. Полузадушениый, измученный, напрасно панъ Заглоба метался по клтк и разилъ наудачу направо и налво. Наконецъ, чувствуя, что силы оставляютъ его, онъ не выдержалъ и закричалъ отчаяннымъ голосомъ:

— Господа! помогите!

Нсколько офицеровъ, не понимая, въ чемъ дло, сбжались на крикъ пана Заглобы, но, не доходя нсколькихъ шаговъ до клтки, остановились, какъ вкопанные, переглянулись между собой и разразились громкимъ хохотомъ. Прибжало нсколько солдатъ, и тоже расхохотались. Вс шатались, какъ пьяные, и чмъ отчаяннй боролся панъ Заглоба, тмъ боле смхъ усиливался. Къ счастью, сверху сбжалъ Рохъ Ковальскій и освободилъ дядю изъ объятій обезьянъ.

— Мерзавцы!—крикнулъ запыхавшійся папъ Заглоба,—чтобъ васъ не миновала шведская пуля! Сметесь при вид добраго католика, осаждаемаго африканскими чудовищами? Еслибъ не я, вы до сихъ поръ бились бы своими головами въ ворота… Охъ, чтобъ вамъ провалиться! Вы и обезьянъ-то этихъ не стоите!

— Simiarum destructor!— воскликнулъ одинъ офицеръ.

— Victor!— прибавилъ другой.

— Гд тамъ victor,— victus!

Рохъ снова пришелъ на помощь дяд и своею желзною рукой растолкалъ насмшниковъ въ разныя стороны. Время для ссоры было выбрано самое неудачное. Со стороны бернардянскаго костла доносились отголоски неустанныхъ выстрловъ. Очевидно, штурмъ былъ во всемъ разгар и шведы вовсе не думали поддаваться.

— На помощь! къ костлу!— крикнулъ панъ Заглоба.

Онъ взбжалъ наверхъ, откуда можно было видть костлъ. На паперти толпы осаждающихъ падали цлыми сотнями подъ градомъ пуль, сыпавшихся со стороны Краковскихъ воротъ.

— Пушки къ окнамъ!— распорядился Заглоба.

Спустя полчаса, изъ оконъ дворца Казановскихъ выглядывало нсколько орудій разнаго калибра.

— Рохъ!— въ величайшемъ волненіи произнесъ панъ Заглоба,— я долженъ сдлать что-нибудь необычайное, иначе моя слава пропала! Благодаря этимъ обезьянамъ,— чортъ бы ихъ побралъ!— все войско подниметъ меня на смхъ, мн глаза показать нельзя никуда будетъ, и хоть я за словомъ въ карманъ не ползу, но это всхъ не отобьешься. Я долженъ смыть съ себя этотъ позоръ, иначе меня по всей республик разславятъ за обезьяннаго короля!

— Вы должны смыть съ себя этотъ позоръ!— громовымъ голосомъ повторилъ Рохъ.

— И такъ, первое: я взялъ дворецъ Казановскихъ. Пусть кто-нибудь скажетъ противное!

— Пусть кто-нибудь скажетъ противное!— повторилъ Рохъ.

— Второе: я возьму этотъ костлъ, какъ Богъ святъ!— закончилъ Заглоба и скомандовалъ людямъ, стоящимъ у пушекъ:

— Огня!

Шведы, отчаянно защищавшіеся въ костл, пришли въ отчаяніе при первомъ залп. Въ дом Божіемъ поднялась страшная пыль и тяжелымъ облакомъ повисла надъ утомленными людьми. Одинъ не узнавалъ другаго, не хватало воздуха для дыханія. Перепуганные солдаты отбгаютъ отъ воротъ, оконъ, амбразуръ, тревога смняется паникой. Пронзительные голоса зачинаютъ кричать: ‘Задыхаемся! Воздуха! воды!’… Вдругъ раздается дикій вопль:

— Блое знамя! блое знамя!

Командиръ отряда, Эрскинъ, хватаетъ блое знамя, чтобъ выставить его въ окно, но въ это время ворота уступаютъ назору, въ костлъ врывается лавина осаждающихъ и начинается страшная рзня. Въ костл наступаетъ тишина, слышно только тяжелое дыханіе борющихся, стукъ желза о желзо, да отъ времени до времени какой-нибудь нечеловческій голосъ крикнетъ: ‘пардонъ!’ Посл часовой свалки на колокольн начинаетъ звонить большой колоколъ, и звонитъ, звонитъ,— мазурамъ на побду, шведамъ за упокой.

Дворецъ Казановскихъ, монастырь и колокольня взяты. Среди толпы забрызганныхъ кровью воиновъ показывается на кон самъ Петръ Опалиньскій, воевода подлясскій.

— Кто подалъ намъ помощь изъ дворца?— кричитъ онъ, желая пересилить царствующій вокругъ шумъ.

— Тотъ, который взялъ дворецъ!— отвчаетъ рыцарь, вдругъ выросшій передъ воеводой,— я!

— Ваше имя?

— Заглоба.

— Виватъ Заглоба!— раздается тысячеголосный крикъ.

Но страшный Заглоба показываетъ концомъ окровавленной сабли на ворота и кричитъ:

— Этого мало! туда, къ воротамъ! пушки направить на стны и на ворота, а вы впередъ! за мной!

Разъяренная толпа бросается по направленію къ воротамъ, вдругъ,— о чудо!— шведскій огонь начинаетъ ослабвать.

Въ это время съ верхушки колокольни раздается чей-то голосъ:

— Панъ Чарнецкій въ город! Видны наши знамена!

Шведскій огонь почти совсмъ стихаетъ.

— Стой! Стой!— командуетъ воевода.

Но толпа не слушаетъ его и бжитъ впередъ. Въ это время на Краковскихъ воротахъ показывается блое знамя.

Дйствительно, Чарнецкій, взявши Гданскій домъ, какъ ураганъ ворвался въ предлы крпости, а когда дворецъ Данилловича также достался въ руки поляковъ, когда на костл Св. Духа тоже показались литовскія знамена, Виттенбергъ увидалъ, что дальнйшее сопротивленіе безполезно. Правда, шведы могли еще защищаться въ высокихъ домахъ Стараго и Новаго Города, но дло должно неминуемо кончиться, конечно, гибелью шведовъ, безъ всякой надежды на побду.

На стнахъ появились парламентеры и начали махать блыми знаменами. Польскіе начальники прекратили штурмъ, а спустя четверть часа, генералъ Лвенгауптъ, въ сопровожденіи нсколькихъ полковниковъ, выхалъ въ Новомейскія ворота для переговоровъ съ королемъ.

Городъ былъ уже въ рукахъ Яна Казиміра, но добрый государь хотлъ остановить пролитіе христіанской крови и потому согласился на условія, представленныя Виттсмбергомъ. Городъ долженъ быть сданъ полякамъ со всею находящеюся въ немъ добычей. Гарнизонъ иметъ право выйти съ оружіемъ въ рукахъ, забравши всхъ своихъ раненыхъ, полякамъ, служащимъ на сторон шведовъ, дается амнистія. Исключеніе составлялъ только одинъ Богуславъ Радзивиллъ, на что Виттенбергъ очень легко согласился.

Условія мира были тотчасъ же подписаны. Вс колокола зазвонили, объявляя городу, что столица вновь переходитъ въ руки законнаго государя. Король выхалъ смотрть на выходъ шведскаго гарнизона, окруженный великолпною свитой. Почти вс войска собрались около своего монарха, всмъ хотлось видть тхъ шведовъ, съ которыми пришлось вести такую страшную, такую кровопролитную борьбу. При всхъ воротахъ, съ момента подписанія договора, стояли польскіе коммиссары, чтобы препятствовать шведамъ вывозить награбленную добычу.

Прежде всего показалась конница, за ней полевая артиллерія съ легкими пушками (тяжелыя переходили въ руки поляковъ). Солдаты шли около орудій съ зажженными фитилями и гордо смотрли въ глаза польскимъ рыцарямъ, какъ будто хотли сказать: ‘скоро еще встртимся!’ Потомъ показались телги съ ранеными офицерами. Въ первой лежалъ канцлеръ Бенедиктъ Оксенштернъ, которому король приказалъ отдать воинскую честь.

Наконецъ, показался отрядъ великолпныхъ рейтеровъ, закованныхъ въ сталь съ головы до ногъ, съ голубымъ знаменемъ, на которомъ былъ вышитъ золотой левъ. Рейтеры эти окружали главный штабъ.

— Виттенбергъ детъ! Виттембергъ!— прошелъ шепотъ по всему войску.

Дйствительно, то халъ самъ Виттембергъ въ сопровожденіи Врангеля, Горна, Эрскина, Лбвенгаупта и Форгеля. Глаза всхъ польскихъ рыцарей устремились на Виттемберга. Но наружность его вовсе не гармонировала со славою великаго воина, какимъ онъ былъ на. самомъ дл. То былъ худощавый человкъ, съ болзненнымъ лицомъ, съ рдкими усами, за чесанными кверху, съ длиннымъ ястребинымъ носомъ. Одтый въ черную бархатную одежду, съ черною шляпой на голов, онъ скорй походилъ на ученаго астролога или медика, и только золотая цпь на ше, да брилліантовая звзда на груди показывали его высокое званіе.

Онъ безпокойнымъ взглядомъ окидывалъ свиту короля, неисчислимые ряды солдатъ и ополченцевъ, и слабая ироническая улыбка пробгала по его блднымъ губамъ.

При вид Виттемберга, глухой ропотъ въ польской арміи все усиливался, какъ шумъ моря передъ бурей. Отголоски, мшаясь одни съ другими, расходились все шире. Можно было сказать, что буря приближается и вскор разразится со всею силой.

Сановники перепугались и безпокойно поглядывали на короля .

— Что это значитъ?— спросилъ Янъ Казиміръ.

Ропотъ въ это время перешелъ въ гнвный оглушительный крикъ. Полки ополченія внезапно двинулись и вдругъ на солнц блеснуло нсколько тысячъ сабель.

— Что это значитъ?— вторично спросилъ король.

Панъ Володівскій, стоявшій около Сапги, тотчасъ же догадался:

— Это панъ Заглоба!

Онъ не ошибся. Какъ только условія мира дошли до свднія пана Заглобы, старый шляхтичъ пришелъ въ такой гнвъ, что на время лишился возможности говорить. Придя въ себя, онъ бросился къ ополченцамъ и началъ волновать ихъ. Его слушали охотно, вс были убждены, что за такое мужество, за такое количество крови, пролитой подъ стнами Варшавы, они имли право отомстить непріятелю. Папа Заглобу окружила толпа безпорядочной, буйной шляхты, а онъ полными пригоршнями бросалъ раскаленные уголья на порохъ и еще больше раздувалъ и безъ того готовый вспыхнуть пожаръ.

— Панове!—кричалъ онъ.—Вотъ эти старыя руки пятьдесятъ лтъ служатъ отечеству, пятьдесятъ лтъ проливаютъ непріятельскую кровь, — и вотъ еще такъ недавно взяли дворецъ Казановскнхъ и Бернардинскій монастырь. А когда шведы сдались па капитуляцію? Когда мы направили свои пушки на Старый Городъ. Тогда нашей крови не жалли, а смилостивились только надъ однимъ непріятелемъ. Мы, братья, оставляемъ наши имущества безъ призора, челядь — безъ господина, женъ — безъ мужей, дтей — безъ отца (о, мои дти! застану ли я васъ въ живыхъ?) и съ открытою грудью идемъ противъ пушечныхъ выстрловъ, и какая же отрада ждетъ насъ? Виттенбергъ уходитъ на волю, а наши отдаютъ ему честь оружіемъ. Уходитъ нашъ злодй, врагъ святой вры и Пречистой Двы, губитель нашихъ женъ и дтей (о, мои дти!..). Горе теб, отчизна, позоръ теб, шляхта, новое поношеніе теб, наша поруганная вра, горе теб, Ченстохово! ибо Впттембергъ уходитъ свободно и скоро возвратится вновь проливать пашу кровь и слезы, добивать, кого еще не добилъ, жечь, что еще не спалилъ, позорить, что еще не опозорено имъ! Плачьте Корона и Литва, плачьте вс сословія, какъ плачу я, старый солдатъ, который, стоя одною ногой въ гробу, долженъ смотрть на вашу погибель. Горе теб, Иліонъ, городъ Пріама! Горе, горе, горе!

Такъ вопіялъ панъ Заглоба, стуча кулаками въ грудь и раздирая свои одежды. Вс, слушавшіе его, воспламенились до такой степени, что готовы были тотчасъ же возмутиться, но панъ Заглоба самъ удерживалъ взрывъ. Лучше подождать, пока Виттембергъ выдетъ изъ воротъ и покажется ополченію, тогда и можно начать дйствія, тогда его разнесутъ на сабляхъ, прежде чмъ кто-нибудь пойметъ, въ чемъ дло.

Его разсчетъ оказался совершенно справедливымъ. При вид исконнаго врага Польши, неугомонная шляхта пришла въ совершенное неистовство. Сорокъ тысячъ сабель, какъ по команд, блеснуло на солнц, сорокъ тысячъ глотокъ заревло: ‘Смерть Виттембергу! Давайте его сюда!’ Къ толпамъ шляхтичей присоединилась челядь и мене дисциплинированные коронные полки и цлою тучей двинулись на шведскій штабъ.

Король и его свита совершенно растерялись. Что длать? Нужно спасти шведовъ, охранить ихъ… стыдно не сдержать даннаго слова. Разъяренная толпа протискивается между полками, тснитъ ихъ, полки мшаются, не въ состояніи удержаться на мст. Вокругъ видны только сабли, сабли и сабли, а подъ ними раскраснвшіяся лица и гнвные глаза. Шумъ и дикіе крики усиливаются съ каждою минутой, во глав возставшихъ — челядь и всякое войсковое отребье, боле похожее на зврей, чмъ на людей.

И Виттембергъ понялъ, что творится вокругъ него. Лицо его поблднло еще боле, на лбу выступили крупныя капли холоднаго пота, и тотъ фельдмаршалъ, который еще такъ недавно угрожалъ всему свту, старый солдатъ, побывавшій Богъ всть во сколькихъ битвахъ, теперь чуть не до потери сознанія перепугался при вид разъяренной толпы. Страшная толпа подвигалась все ближе и ближе, еще минута — и она разорветъ всхъ несчастныхъ шведскихъ генераловъ въ клочки.

Шведы обнажили шпаги, чтобы умереть съ оружіемъ въ рукахъ, какъ прилично рыцарямъ, старый фельдмаршалъ окончательно потерялъ силы и закрылъ глаза.

Въ это время на помощь шведскому штабу подосплъ Володівскій. Его хоругвь, идущая клиномъ на рысяхъ, прорзала себ дорогу въ толп, какъ корабль, плывущій на всхъ парусахъ, прорзываетъ пнящіяся волны. Крикъ челяди перемшался съ крикомъ ляуданцевъ, но всадники прежде нихъ окружили шведскій штабъ стною сабель и панцырей.

— Къ королю!— крикнулъ маленькій рыцарь.

Они двинулись. Толпа окружала ихъ со всхъ сторонъ, загораживая дорогу, но ляуданцы, не взирая ни на какія препятствія, подвигались впередъ.

На встрчу Володівскому устремился Войнилловичъ, за нимъ Вильчковскій съ королевскимъ полкомъ, князь Полубиньскій и соединенными усиліями довели благополучно до короля шведскій штабъ. Безпорядокъ, несмотря на это, все усиливался. По временамъ казалось, что обезумвшая толпа, забывъ величіе короля, захочетъ вырвать изъ его рукъ непріятельскихъ вождей. Впттембергъ пришелъ въ себя и, забывъ свое положеніе и свой санъ, выскочилъ изъ телги и бросился къ королевскимъ ногамъ.

— Спасите, государь, спасите!— кричалъ онъ, хватаясь за стремена Яна Казиміра.— Вы дали свое королевское слово, подписали договоръ! Смилуйтесь надъ нами! Пощадите мою жизнь!

Король съ отвращеніемъ направилъ глаза въ другую сторону и сказалъ:

— Успокойтесь, фельдмаршалъ, прошу васъ!

Виттембергъ вздохнулъ свободне.

— Государь!— воскликнулъ онъ,— мы вримъ вамъ, какъ Богу.

— Припомните, сколько вы сами нарушили договоровъ и капитуляцій,— обратился къ нему старикъ коронный гетманъ Потоцкій. — Сражавшійся мечомъ отъ меча да погибнетъ… Кто вырзалъ полкъ Вольфа?

— Это не я, это Миллеръ!—торопливо отвтилъ Виттембергъ.

Гетманъ бросилъ на него презрительный взглядъ и обратился къ королю:

— Государь, я не настаиваю, чтобъ и вы нарушили ваше слово,— пусть вроломство останется на ихъ сторон.

— Что же намъ длать?— спросилъ король.

— Если мы его отошлемъ въ Пруссію, то за нимъ пойдутъ пятьдесятъ тысячъ шляхты и разорвутъ его въ клочки, прежде чмъ онъ дойдетъ до Пултуска… Нужно дать ему нсколько полковъ короннаго войска, а этого мы сдлать не можемъ… Слышите, какъ кричатъ?… Нужно, прежде всего, спрятать его, а куда спрятать?… Здсь мы его держать не можемъ,—здсь, чортъ возьми, того и гляди, вспыхнетъ междуусобная война.

— Да отдайте его мн,— сказалъ панъ Замойскій,— пусть посидитъ въ Замость, пока не водворится спокойствіе. Пусть-ка шляхта попробуетъ взять его!

— Другаго средства нтъ!— сказалъ канцлеръ Корыциньскій.

— И я не вижу,—подтвердилъ король.—Возьмите его, панъ чашникъ.

Но Виттембергъ, убдившійся, что жизни его ничего не угрожаетъ, счелъ за нужное протестовать.

— Мы не на то разсчитывали!— сказалъ онъ.

— Мы васъ не держимъ, добрый путь!— сказалъ панъ Потоцкій и указалъ рукою впередъ.

Виттембергъ замолкъ.

Канцлеръ разослалъ нсколькихъ офицеровъ объявить шляхт, что Виттембергъ будетъ заключенъ въ Замостье. Волненіе хотя не улеглось сразу, но замтно успокоилось. Наконецъ, наступилъ вечеръ и всеобщее вниманіе обратилось въ другую сторону. Войска начали входить въ городъ и, при вид отбитой столицы, забывали мало-по-малу объ эпизод съ Виттенбергомъ.

Радость короля смущала мысль, что ему не пришлось исполнить всхъ условій договора. Чарнецкій былъ гнвенъ, какъ грозовая туча.

— Съ такимъ войскомъ нельзя разсчитывать на слдующій день,— сказалъ онъ королю.—По временамъ они дерутся, какъ львы, по временамъ бгутъ отъ перваго выстрла, какъ трусы, все зависитъ отъ прихоти, а случись что-нибудь, и бунтъ готовъ!… Какъ хотите, государь, а зачинщикъ сегодняшнихъ безпорядковъ долженъ быть казненъ, несмотря на вс его заслуги!

Былъ отданъ строгій приказъ отыскать пана Заглобу, но панъ Заглоба какъ въ воду канулъ. Искали его и въ город, и въ палаткахъ, и въ обоз, даже среди татаръ,— все напрасно. Тизенгаузъ посл разсказывалъ, что добрый король отъ всей души желалъ, чтобы поиски не увнчались успхомъ, и даже служилъ за это молебны.

Спустя недлю, за какимъ-то обдомъ, Янъ Казиміръ, посреди веселаго разговора, сказалъ:

— Прикажите разгласить повсюду, чтобы панъ Заглоба дольше не прятался. Мы соскучились по его остротамъ.

Когда каштелянъ кіевскій началъ что-то говорить противъ этого, король перебилъ его:

— Кто въ республик вздумалъ бы судить по справедливости, а не по милосердію, тотъ долженъ былъ бы носить въ груди топоръ, а не сердце. Здсь люди чаще впадаютъ въ грхъ, чмъ гд-либо, за то и раскаяніе нигд не наступаетъ раньше!

Добрый король, говоря это, имлъ въ виду не столько Заглобу, сколько Бабинича. Молодой рыцарь вчера припалъ къ королевскимъ ногамъ съ просьбой, чтобъ ему позволено было хать въ Литву. Онъ хотлъ поднять тамъ войну и такъ же бить шведовъ, какъ нкогда билъ Хованскаго. Король и такъ имлъ намреніе послать туда опытнаго въ партизанской войн офицера и поэтому тотчасъ же далъ позволеніе Кмицицу, благословилъ его и шепнулъ на ухо что-то такое, отъ чего рыцарь снова палъ къ его ногамъ.

Панъ Андрей, не тратя времени, двинулся на востокъ. Субагази бей, посл щедраго подарка, позволилъ ему взять съ собою пятьсотъ добруджскихъ ордынцевъ, такъ что за Кмицицомъ шло полторы тысячи добрыхъ воиновъ, съ которыми можно было кое-что сдлать. Передъ его воображеніемъ рисовались картины новыхъ битвъ и новой славы, онъ слышалъ, какъ вся Литва съ восторгомъ и удивленіемъ повторяетъ его имя… Когда-нибудь это дойдетъ и до ыі слуха… и душа его наполнялась радостью.

Кром того, онъ имлъ возможность первый повсюду, куда прідетъ, разглашать всть о томъ, что шведы побиты и Варшава взята. Варшава взята! Гд только послышатся звуки его копытъ, тамъ народъ встрчаетъ его со слезами и умиленіемъ, тамъ звонятъ въ колокола и поютъ ‘Te Deum laudamus!’ детъ онъ лсомъ — темныя сосны, полями детъ — золотистые хлба, колеблемые втромъ, кажется, повторяютъ одну и ту же радостную всть:

— Шведъ побитъ! Варшава взята! Варшава взята!

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ.

Глава I.

Кетлингъ, несмотря на свою близость къ особ князя Богуслава, не все видлъ, что длалось въ Таврогахъ, и не могъ передать этого Кмицицу въ надлежащей послдовательности, къ тому же, бдный шотландецъ самъ былъ влюбленъ въ панну Биллевичъ.

У Богуслава былъ другой повренный, панъ Саковичъ, староста ошмянскій, и этотъ послдній только одинъ зналъ, какъ далеко зашелъ князь въ своемъ увлеченіи прекрасною плнницей.

Любовь эта »ыла просто дикою, палящею страстью (къ другому чувству душа Богуслава и не была способна), но такою сильною, что этотъ, столь опытный въ любовныхъ длахъ, вельМожа потерялъ голову. Не разъ, оставшись наедин со старостой ошмянскимъ, Богуславъ схватывалъ себя за волосы и Кричалъ:

— Саковичъ, я схожу съ ума!

Саковичъ отвчалъ неизмнно однимъ и тмъ же:

— Кто хочетъ вытащить медъ изъ улья, тотъ долженъ сначала выкурить пчелъ. Разв у медика вашего сіятельства Мало усыпляющихъ средствъ? Сегодня стоитъ сказать только слово, и завтра все будетъ кончено.

Но князь по разнымъ соображеніямъ не хотлъ прибгать къ этому средству. Нсколько дней тому назадъ, во сн, передъ нимъ предсталъ старый полковникъ Биллевичъ, ддъ Александы, и вплоть до первыхъ птуховъ не спускалъ съ него грознаго взгляда. Богуславъ, не страшившійся ничего въ свт, боялся какъ огня всего сверхъестественнаго и приходилъ въ какъ при мысли, что видніе появится еще разъ, если онъ послдуетъ совту Саковича. Самъ староста ошмянскій, очень мало врившій въ Бога, но придающій большое значеніе снамъ и чарамъ, тоже немного смутился.

Кром того, Богуславъ боялся страшнаго шума, который неминуемо поднялся бы во всей Литв. Биллевичи, люди довольно сильные, не преминули бы начать противъ него процессъ, а законъ подобнаго рода преступленія каралъ лишеніемъ жизни, имущества и чести.

Радзивиллы, правда, были настолько сильны, что могли попрать законъ, но если военное счастье улыбается Яну Казиміру, то князь могъ бы попасть въ отчаянное положеніе и лишиться всхъ друзей и защитниковъ.

Князь Богуславъ, человкъ страстный, но, вмст съ тмъ, и политикъ, умлъ считаться съ положеніемъ вещей, умлъ сдерживать себя, когда нужно. Самомнніе его было громадно. Онъ считалъ себя за великаго политика, великаго стратега,, великаго рыцаря и непобдимаго покорителя женскихъ сердецъ. И онъ долженъ прибгать къ сил снотворныхъ веществъ,— онъ, который возилъ съ собой окованный желзный сундукъ съ любовными письмами знатныхъ дамъ! И неужели его богатство, его почти королевское могущество, его титулы, громкое имя, красота и ловкость недостаточны для покоренія двчонки изъ шляхетскаго дома?

Притомъ, тріумфъ будетъ гораздо больше, когда сопротивленіе двушки ослабетъ и когда она сама, добровольно, съ бьющимся сердцемъ, съ горящимъ лицомъ и полузакрытыми глазами, падетъ въ распростертыя передъ ней объятія.

По кож Богуслава пробгала дрожь при мысли объ этой минут. Онъ надялся, что она рано или поздно наступитъ, горлъ нетерпніемъ, обманывалъ самого себя, кричалъ, что сходитъ съ ума, но ни на мигъ не оставлялъ своей работы.

Прежде всего, онъ окружилъ плнницу самою утонченною заботливостью, она должна вчно благодарить его и считать его добрымъ. Богуславъ зналъ, что чувство благодарности и пріязни — ласковый и кроткій огонекъ, который впослдствіи можно раздуть въ огромное пламя. Частыя ихъ свиданія должны были приблизить эту минуту, но Богуславъ не проявлялъ назойливости, не желая спугнуть зарождающуюся пріязнь.

Тмъ временемъ каждый его взоръ, каждое слово не пропадало даромъ и должно было быть каплей, долбящей камень. Все, что онъ длалъ для Александры, могло объясняться любезностью хозяина, тмъ невиннымъ чувствомъ симпатіи, которое одно существо можетъ питать къ другому, но длалось это такъ, какъ будто бы длалось ради любви. Граница была нарочно затерта, чтобы современемъ ее можно было легче переступить и чтобы двушка легче заблудилась посреди этихъ миражей, гд каждый образъ могъ значить что-нибудь, а, вмст съ тмъ, и ничего не значить. Правда, эта игра не согласовалась съ врожденною стремительностью Богуслава, но онъ хорошо понималъ, что только подобная тактика доведетъ его до желанной цли, и, кром того, находилъ въ ней удовольствіе, какое испытываетъ охотникъ, терпливо выслживающій звря. Князь любовался своею проницательностью и быстротой соображенія.

Александра занимала главное мсто во всхъ увеселеніяхъ, охотахъ, кавалькадахъ, но тутъ ничего не было страннаго: посл вызда жены князя Януша, панна Биллевичъ являлась самою знатною среди женщинъ, укрывшихся въ Таврогахъ подъ княжескою опекой отъ шведскаго нашествія. И въ то время, когда вся республика тонула въ крови, въ пышномъ заик Радзивилла одинъ пиръ слдовалъ за другимъ.

Богуславъ царилъ какъ неограниченный монархъ въ Таврогахъ и въ сосдней электорской Пруссіи. Все было покорно его приказу. Города доставляли ему деньги и войско, прусская шляхта охотно съзжалась на его охоты и карусели. Богуславъ воскресилъ въ честь своей дамы, уже забытые въ то время, турниры.

Одинъ разъ онъ принялъ самъ участіе въ турнир и, одтый въ серебряныя латы, опоясанный голубою лентой Александры, свалилъ съ коня четырехъ лучшихъ прусскихъ рыцарей и самого Саковича, хотя послдній обладалъ такою силой, что могъ останавливать за колесо быстро дущую карету. И какой энтузіазмъ охватилъ зрителей, когда серебряный рыцарь, преклонивъ колна передъ своею дамой, принималъ изъ ея рукъ внокъ побдителя! Гремли восторженные крики, преклонялись знамена, а онъ поднялъ забрало и глядлъ въ разгорвшееся лицо Александры своими чудными глазами, прижимая къ губамъ ея руку.

Въ другой разъ, когда взбшенный медвдь на арен перебилъ почти всхъ собакъ, Богуславъ, одтый только въ легкое испанское платье, выступилъ впередъ съ одною рогатиной и прокололъ не только звря, но и драбанта, который бросился было на помощь князю.

Панна Александра, внучка стараго солдата, воспитанная въ традиціяхъ крови, войны и поклоненія рыцарской отваг, не могла удержаться отъ удивленія и даже почтенія при вид такихъ подвиговъ. Ее съ дтства пріучили считать мужество чуть ли не первымъ достоинствомъ человка.

Тмъ временемъ князь каждый день такъ или иначе проявлялъ свою, почти нечеловческую, храбрость, и все это въ честь Александры. Многочисленные гости, осыпая князя похвалами, которыми могло бы удовлетвориться божество, долины были поневол ставить его имя рядомъ съ именемъ Александры. Онъ молчалъ, но глазами говорилъ ей то, чего не смли вымолвить уста… Чары со всхъ сторонъ окружали ее.

Все складывалось такъ, чтобы сблизить ихъ, соединить и, вмст съ тмъ, выдлить изъ толпы другихъ людей. Трудно было кому-нибудь упомянуть о немъ, не сказавши о ней ни слова. Каждый часъ дня шелъ на то, чтобъ еще больше сгустить чары.

Вечеромъ, посл турнировъ, комнаты княжескаго замка освщались разноцвтными лампами, распространяющими повсюду таинственный и сладкій полусвтъ, упоительные восточные ароматы насыщали воздухъ, тихіе звуки невидимыхъ арфъ и лютней ласкали ухо, а посреди этихъ ароматовъ и звуковъ прохаживался онъ, покрытый славою, точно заколдованный царевичъ волшебной сказки, молодой, прекрасный, сверкающій брилліантовыми украшеніями и влюбленный, какъ молодой пастушокъ.

Какая женщина могла устоять противъ такого обаянія, какая добродтель могла сопротивляться этому колдовству?… А избгать князя не было никакой возможности, живя съ нимъ подъ одною кровлей и пользуясь его царскимъ гостепріимствомъ. Къ тому же, Александра безъ неохоты похала въ Тавроги, ее тянуло изъ опостылвшихъ Кейданъ такъ же, какъ привлекала къ себ доблесть Богуслава, который не переставалъ изливать передъ ней чувства своей преданности покинутому королю и отечеству. Въ первые дни своего пребыванія въ Таврогахъ она была полна расположенія въ князю, а замтивъ, какъ и онъ, въ свою очередь, старается заслужить ея расположеніе, употребляла свое вліяніе, чтобы приносить пользу ближнимъ.

На третьемъ мсяц ея пребыванія одинъ офицеръ артиллеріи, другъ Кетлинга, былъ приговоренъ къ разстрлянію. Панна Биллевичъ, узнавъ о томъ отъ молодаго шотландца, просила князя о снисхожденіи осужденному.

— Божество можетъ приказывать, а не просить,— сказалъ Богуславъ, и, разорвавъ смертный приговоръ, бросилъ клочки I бумаги къ ея ногамъ.— Царствуйте, распоряжайтесь! Я сожгу! Тавроги, если хоть этою цной могу вызвать улыбку на вашемъ лиц. Я не хочу другой награды, будьте только веселой и забудьте о томъ, что васъ когда-то огорчало!

Она не могла быть веселой, тая въ сердц скорбь, негодованіи невыразимое прозрніе къ человку, котораго полюбила первою любовью юности и который теперь въ ея глазахъ казался гршникомъ больше отцеубійцы. Этотъ Кмицицъ, бравшійся за горсть золота предать короля, какъ уда Христа, длался ей все боле и боле отвратительнымъ и съ теченіемъ времени обратился въ какое-то чудовище, въ укоръ совсти для нея самой. Она не могла простить себ, что когда-то любила его, а, вмст съ тмъ, не могла забыть его, ненавидть.

Да, она не могла быть веселой, но все это не мшало ей уважать князя за то, что онъ не приложилъ рукъ къ длу Емицица. Ей казалось страннымъ бездйствіе Богуслава, но онъ ссылался на свои частые вызды въ прусскую Тылыку,— говорилъ, что занятъ теперь примиреніемъ Яна Казиміра со шведскимъ королемъ и алекторомъ и надется такимъ путемъ спасти отечество отъ гибели.

— Не изъ-за награды, не изъ-за почестей я длаю это,— говорилъ онъ, — только ради любви къ бдному, страдающему отечеству… Вы знаете, я пожертвовалъ братомъ Янушемъ и теперь не знаю, удастся ли мн спасти его жизнь отъ гнва королевы Луизы…

Съ грустнымъ, поблднвшимъ лицомъ, съ глазами, поднятыми къ потолку, въ эту минуту онъ казался Александр похожимъ на героевъ древняго міра. Мало-по-малу дошло до того, что когда ее смущали мысли о ненавистномъ Андре Кмициц, она старалась думать о Богуслав, чтобъ успокоить себя. Тотъ олицетворялъ собою все злое, этотъ представлялся чистымъ источникомъ, къ которому безопасно можно прильнуть жаждущими устами.

Еслибъ Богуславъ былъ шляхтичемъ хорошаго рода, только не Радзивиллонъ, не княземъ, метящимъ въ монархи, она полюбила бы его на жизнь и смерть, забыла бы завщаніе стараго полковника, предоставившаго ей право выбора между Кмицицожъ и монастыремъ. Но ея родъ былъ настолько малъ, что она не могла сдлаться его женой, и слишкомъ настолько великъ, чтобы сдлаться любовницей Радзивилла. Напрасно онъ самъ, отчасти по разсчету, отчасти искренно, повторялъ, что Радзивиллы не разъ вступали въ бракъ съ шляхтянками,— эти мысли не касались ея души, какъ вода не касается груди лебедя. Она оставалась такою же, какою была, благодарною, ищущею облегченія въ мысляхъ о геройств и геро, но спокойною въ глубин сердца.

Терпніе Богуслава начинало мало-по-малу истощаться, онъ сталъ забывать о страшномъ видніи и задумываться надъ словами Саковича. Страсти палили его все сильнй, но вдругъ случилось одно обстоятельство, которое совершенно измнило теченіе жизни въ Таврогахъ.

Разнеслась громовая всть, что Тыкоцинъ взятъ паномъ Сапгой, а князь великій гетманъ погибъ подъ развалинами замка. Въ Таврогахъ все заволновалось, самъ Богуславъ въ тотъ же самый день выхалъ въ Кролевецъ, гд долженъ былъ видться съ министрами шведскаго короля и алектора.

Отсутствіе его продолжалось доле, чмъ предполагалось заране. Тмъ временемъ въ Тавроги начали приходить отряды войскъ не только прусскихъ, но и шведскихъ. Голая правда, что Богуславъ былъ сторонникомъ шведовъ, мало-по-малу начала обнаруживаться. Случилось такъ, что одновременно съ этимъ мечникъ получилъ извстіе о разграбленіи своего хутора Биллевичей отрядомъ Левенгаупта, который, разбивъ возставшихъ жмудиновъ подъ Шавлями, теперь огнемъ и мечомъ опустошаетъ весь край. Мечникъ тотчасъ же отправился удостовриться собственными глазами, насколько простираются его потери.

Александра осталась одна съ панной Кульвецъ и сначала не хотла врить, что князь снаряжаетъ экспедицію противъ, польскихъ войскъ, но, въ конц-концовъ, призвала къ себ Кетлинга.

Молодой шотландецъ тотчасъ же поспшилъ на зовъ, въ радостной надежд пробыть хоть нсколько минутъ съ тою, которая всецло завладла его сердцемъ.

— Рыцарь, скажите мн правду, — заговорила панна Александра.— Мы точно въ лсу блуждаемъ и нигд не видикъ просвта. Одни говорятъ, что князь воевода умеръ собственной смертью, другіе — что его изрубили въ куски. Какова причина его смерти?

Кетлингъ смшался и покраснлъ, но потомъ собрался о духомъ и сказалъ:

— Причина смерти князя воеводы — вы, панна.

— Я?…— изумилась панна Биллевичъ.

— Да, вы, потому что панъ князь предпочиталъ оставаться здсь, чмъ идти брату на помощь. Онъ обо всемъ забылъ… около васъ.

Теперь покраснть пришлось Александр.

— Если васъ обидли мои слова,— несмло и почтительно сказалъ Кетлингъ,— то я готовъ на колнахъ вымолить у васъ прощеніе.

— Нтъ, не длайте этого!— воскликнула Александра.— Я знаю, что вы сказали мн искренно… Я давно замтила, что вы расположены ко мн…— Я здсь одна,— глухо прибавила она,— безъ защиты, безъ помощи… Хотите быть моимъ братомъ? Хотите слдить за моими врагами и предупреждать меня въ минуты опасности?

Кетлингъ сталъ на колна и поцловалъ кончики пальцевъ протянутой ему руки.

— Скажите, что здсь длается вокругъ меня?

— Я вамъ скажу всю правду, все, что могъ узнать… Князь любитъ васъ безъ памяти, но нечистою страстью, — онъ хочетъ опозорить васъ. Жениться на васъ ему нельзя,— ему назначена княжна Анна и все ея состояніе. Не врьте князю, его скромности, — здсь измна на каждомъ шагу. Не врьте его приближеннымъ,— вс они страшные злоди, но злодя, равнаго Саковичу, не отыщешь во всемъ свт. Если бы не присяга, въ силу которой я обязался охранять жизнь и здоровье князя, вотъ эта рука и эта шпага избавили бы васъ отъ угрожающаго вамъ несчастія… Но перваго я убилъ бы Саковича… Да, его перваго! прежде даже чмъ тхъ людей, которые убили моего отца, разграбили его достояніе и обрекли меня на жалкую роль наемника…

Взволнованный Кетлингъ, сжимая рукоять своей шпаги, разсказалъ, что именно совтовалъ князю Саковичъ.

Панна Александра, въ великому изумленію шотландца, слушала спокойно, только лицо ея поблднло и сдлалось еще строже.

— Я съумю защитить себя,— сказала она,— и да поможетъ мн въ этомъ Богъ!

— Князь до сихъ поръ не хотлъ слдовать совту Саковяча,— прибавилъ Кетлингъ, — но если увидитъ, что избранная ямъ дорога ни къ чему не приводитъ…

Но Александра перебила его:

— Еще одинъ вопросъ: на чьей сторон стоитъ князь Богуславъ?

— Для насъ не тайна, — отвтилъ молодой офицеръ,— что князь во что бы то ни стало хочетъ принять участіе въ раздл республики, чтобы получить себ Литву въ удльное княжество… Электоръ и шведскій король, въ свою очередь, готовы помогать ему.

— Подождите… еще одно… Вы знали пана… Андрея Кицица?

— Зналъ, еще въ Кейданахъ. Въ послдній разъ я видлъ его въ Пильвишкахъ.

— Правда ли… правду ли говорилъ князь, что панъ Кмицицъ за деньги общалъ ему похитить польскаго короля?

— Не знаю, панна. Мн извстно только одно, что въ Пильвишкахъ они о чемъ-то совщались, потомъ князь похалъ съ нимъ въ лсъ и такъ долго не возвращался, что Патерсонъ началъ тревожиться и выслалъ войско на встрчу князю. Князь встртило намъ на дорог и я замтилъ, что онъ былъ очень взволновавъ, какъ будто пережилъ тяжелое душевное волненіе. Онъ даже разговаривалъ самъ съ собой, чего съ нимъ никогда не бываетъ. Я слышалъ, какъ онъ сказалъ: ‘Только самъ дьяволъ отважится на это!’ Уже впослдствіи, когда князь вспоминалъ о своемъ разговор съ паномъ Кмицицемъ, я думалъ, что это такъ и должно было быть.

Панна Биллевичъ сжала губы.

— Благодарю васъ,— сказала она и протянула рыцарю руку. Александр пришла въ голову мысль — бжать, бжать во что бы то ни стало изъ этихъ предательскихъ стнъ, отъ отитъ зврей въ образ человка! Но куда бжать? Города и селенія въ шведскихъ рукахъ, весь край полонъ солдатъ и разбойничьихъ шаекъ. Какая судьба можетъ ожидать двушку, брошенную на произволъ этой бури? Кто подетъ съ нею? Тетка панна Кульвецъ, мечникъ, нсколько его челядинцевъ,— да разв эта сила въ состояніи охранить ее? Можетъ быть, пошелъ бы и Кетлингъ, можетъ быть, онъ набралъ бы горсть врныхъ солдатъ, но Кетлингъ, очевидно, любитъ ее, а какое право иметъ она располагать участью юноши, почти ребенка, заставлять рисковать жизнью, если ничего не можетъ общать ему, кром простаго участія? Куда же дться, что длать? И тутъ, и здсь ждетъ погибель, и тутъ, и здсь позоръ.

Вдругъ поднялся порывъ втра и всколыхнулъ макушками деревьевъ. Двушк припомнилась пуща, въ которой промчались ея безмятежные годы дтства, и мысль, что въ пущ,— и только единственно тамъ,— она можетъ найти врное пристанище, какъ молнія мелькнула въ ея голов.

Александра глубоко вздохнула. Она нашла, чего искала. Да, да!… Въ Зеленку, въ Роговскую! Туда непріятель не заглянетъ,— тамъ и свой, если заблудится, то не найдетъ дороги до самой смерти. Тамъ ее пріютятъ Домашевичи и Стакъяны, а если они ушли за паномъ Володівскимъ, тогда тми же самыми лсами можно пройти дальше и искать защиты въ другихъ воеводствахъ.

И такъ, въ Бловжскую пущу, хотя бы завтра, хотя бы сегодня!… Охъ, скоро ли прідетъ дядя?…

Скроютъ ее темныя ндра пущи, а потомъ, когда буря пройдетъ,— монастырь. Только тамъ можетъ быть истинный покой, только тамъ можно забыть всхъ людей, вс печали, вс скорби.

Глава II.

Панъ мечникъ возвратился нсколько дней спустя, нахмуренный и злой до нельзя. Несмотря на охранную грамоту Богуслава, онъ добрался только до Росенъ,— въ Биллевичи нечего было я заглядывать. Весь хуторъ былъ спаленъ до-тла, люди разбжались.

Александра тотчасъ же увлекла его въ свою комнату и передала свой разговоръ съ Гасслингъ-Кетлингомъ.

Старый шляхтичъ, который, за неимніемъ собственнаго потомства, любилъ Александру, какъ родную дочь, взволновался еще боле и началъ кричать:

— Mea culpa, mea maxima culpa, мн и самому подчасъ приходило въ голову, что этотъ висльникъ таращитъ на тебя глаза, а я-то съ дуру думалъ: ‘пусть, молъ, женится!’ Мы, вдь, съ Госвскимъ въ родств состоимъ, съ Тизенгаузами… Отчего бы и съ Радзивиллами не породниться? За гордость меня Господь rараетъ, за гордость… Хорошее же родство выдумалъ этотъ измнникъ… Ну, да подожди! Прежде эта рука отсохнетъ и сабля заржаветъ.

— Намъ нужно думать о спасеніи,— сказала Александра и ‘передала ему свой планъ бгства.

Панъ мечникъ немного успокоился и, наконецъ, сказалъ:

— Хорошо, я соберу партію и буду бить нмцевъ, какъ Кмицицъ Хованскаго. Спалили у меня хуторъ, — ничего, созовемъ народъ изъ другихъ деревень. Вс Биллевичи соберутся къ намъ. Покажемъ мы теб родство,— покажемъ, что значитъ покушаться на нашу честь!… Ты Радзивиллъ? Отлично!… Посмотримъ, за кмъ пойдетъ вся Жмудь!

Наконецъ, былъ выработанъ такой планъ дйствія: павъ мечникъ высылаетъ врнаго человка къ экономамъ, чтобы ові тотчасъ же всхъ крестьянъ, принадлежащихъ ему и другимъ Биллевичамъ, собирали и вооружали. Затмъ шестеро врныхъ слугъ должны хать какъ будто бы въ Биллевичи за кубышками съ золотомъ и серебромъ, а на самомъ дл остановиться въ Гирлякольскихъ лсахъ и ждать господъ съ конями и провизіей. Самъ мечникъ съ племянницей выдетъ по дорог къ пану Бу* чуку, а затмъ пересядетъ на верховую лошадь. У пана Кучука они бывали довольно часто, оставались ночевать,— значитъ, ихъ хватятся только дня черезъ два, когда они уже будутъ находиться посреди вооруженной толпы преданнаго народа. Къ тому же, князя Богуслава не было въ Таврогахъ.

На другой день изъ замка выхалъ мальчикъ съ письмами къ экономамъ, на третій панъ мечникъ разговорился съ Патерсономъ о своихъ закопанныхъ деньгахъ (около ста тысячъ злотыхъ) и о необходимости перевезти ихъ въ безопасныя Тавроги. Патерсонъ поврилъ безъ особаго труда,— мечникъ считался богатымъ человкомъ.

— Пусть только ихъ привезутъ какъ можно скорй,— сказалъ Патерсонъ.— Если нужно, я дамъ конвой.

— Чмъ меньше людей будутъ знать, что везутъ, тмъ безопаснй. Челядь моя — слуги врные, а кубышки я прикажу имъ прикрыть пенькой,— изъ нашихъ мстъ пеньку часто возятъ¹въ Пруссію.

— Что-жь, хорошо. А деньги вы отдадите князю подъ росписку. Я знаю, онъ нуждается въ деньгахъ,— доходы поступаютъ плохо.

— О, и я, и все мое достояніе къ услугамъ его сіятельства!— сказалъ мечникъ.

На этомъ разговоръ и покончился. Прислуга пана мечника выхала тотчасъ же, а самъ мечникъ долженъ былъ выхать завтра.

Вдругъ въ Тавроги, какъ снгъ на голову, свалился Богуславъ во глав двухъ полковъ прусскихъ рейтеровъ. Дла его, должно быть, шли не очень хорошо, потому что лицо князя было не* обыкновенно угрюмо.

Въ тотъ же самый день собрался совтъ, на которомъ присутствовали графъ Зейдевицъ, уполномоченный алектора, Патерсонъ, Саковичъ и полковникъ Вирицъ.

— Электоръ и шведскій король дали мн подкрпленіе,— сказалъ князь.— Одно изъ двухъ: если мы застанемъ еще Сапгу въ Подлясь, въ такомъ случа, должны разбить его, если атъ — тогда Подлясье займемъ безъ сопротивленія. Но, увы, ця всего этого нужны деньги, а ихъ мн не дали ни электоръ, ни шведскій король, потому что они сами сидятъ безъ денегъ.

— Я считаю себя очень счастливымъ, что могу дать вашему сіятельству хорошій совтъ,— сказалъ Патерсонъ.

— Лучше, если бы вы дали мн денегъ.

— Совтъ мой стоитъ денегъ. Не дальше какъ вчера панъ Биллевичъ говорилъ мн, что у него въ Биллевичахъ закопана значительная сумма денегъ, около ста тысячъ, и что эти деньги онъ съ удовольствіемъ отдастъ вамъ подъ росписку.

— Вотъ это дйствительно пріятно! Какъ мн благодарить васъ, Патерсонъ! Я долженъ буду завтра же переговорить съ Биллевичемъ.

— Тогда поторопитесь, потому что утромъ онъ собирается съ племянницей въ пану Вучуку.

— Предупредите его, чтобъ не узжалъ, не повидавшись со хной. Ей-Богу, какъ это въ пору! А, вдь, будетъ довольно забавно, если я отторгну Подлясье отъ республики на средства этого полуумнаго патріота!

Печникъ и Александра, несмотря на вс свои усилія, не могли принять князя, какъ принимали прежде. Богуславъ, замтивъ рто, тотчасъ же сообразилъ, что панъ Биллевичъ, вроятно, Провдалъ что-нибудь о его союз со шведами. Онъ ршился пуститься на хитрость и посл обычныхъ привтствій сказалъ:

— Вроятно, вы слышали, какое несчастіе постигло меня?

— Вы изволите говорить о смерти князя воеводы?— отвтилъ мечникъ.

— Не объ одномъ этомъ. Это жестокій ударъ, но я уже подчинился вол Божіей,— на меня свалилась новая тяжесть: я Долженъ вести междоусобную войну, а это невыносимо для всякаго гражданина, любящаго свое отечество.

Печникъ не отвтилъ ничего, только искоса взглянулъ на Александру.

Князь продолжалъ:

— Нечеловческимъ трудомъ, усиліями и Богъ всть какими пожертвованіями я почти уже было довелъ до конца дло умиротворенія. Оставалось только⁴ подписать трактаты. Шведы должны были выйти изъ Польши, не требуя никакого вознаграж* денія, кром общанія короля и сейма, что посл смерти Яна Казиміра на польскій престолъ будетъ избранъ Карлъ Густавъ. Даже больше: онъ общалъ намъ оставить подкрпленіе противъ Козаковъ и русскихъ. Мы расширили бы свои границы, но пану Сапг это не на руку,— тогда онъ не могъ бы окончательно погубить Радзивилловъ. Вс уже согласились было на такой трактатъ, только одинъ панъ гетманъ противится съ оружіемъ въ рукахъ,— что ему отечество въ сравненіи съ его личными длами! Приходится употребить противъ него оружіе, и эта-то грустная миссія, по тайному соглашенію Яна Казиміра и Карла Густава, поручена мн. Я никогда не отказывался отъ службы, не отважусь и теперь, хотя многіе, не знающіе подкладки дла, обвиняютъ меня.

— Кто васъ узналъ такъ же хорошо, какъ мы,— сказалъ мечникъ,— тотъ не впадетъ въ заблужденіе и всегда врно оцнить истинныя побужденія вашего сіятельства.

Панъ мечникъ, восхищенный своею ловкостью, снова подмигнулъ Александр.

‘Мн не врятъ!’ — подумалъ князь, подмтивъ движеніе мечника, и обидлся до глубины души, хотя оставался спокойнымъ по наружности. Онъ былъ совершенно искренно убжденъ! что никто не сметъ не врить Радзивиллу даже тогда, когда послднему придетъ охота солгать.

— Патерсонъ сообщилъ мн,— сказалъ онъ,— что вы хотите отдать мн свои деньги подъ росписку. Я охотно возьму ваши деньги,— он мн теперь нужны.— Тутъ Богуславъ обратился къ Александр:— Простите, панна, что въ присутствіи столь прелестной особы мы должны говорить о такихъ прозаическихъ предметахъ. Что длать? Время такое настало!

Александра опустила глаза въ землю и молча поклонилась

Мечникъ усплъ уже составить планъ дйствій, замчательно нелпый, но, тмъ не мене, остался имъ очень доволенъ.

‘И племянницу увезу, и денегъ ему не дамъ’,— подумалъ онъ, откашлялся и произнесъ вслухъ:

— Я очень радъ быть полезнымъ вашему сіятельству. Конечно, я не все могъ сказать Патерсону… Тамъ еще полгарнца червонцевъ закопано, знаете, на всякій скучай, чтобы что-нибудь да осталось… И у другихъ Биллевичей тоже мои кубышки зарыты, но это случилось во время моего присутствія… вотъ она (мечникъ указалъ на Александру) знаетъ, только она одна, никто больше. Если вы позволите намъ обоимъ ухать, мы привеземъ все…

Богуславъ пристально посмотрлъ на него.

— Какъ такъ? Патерсонъ говорилъ, что вы уже выслали вашихъ слугъ, а разъ они ухали, то, значитъ, знаютъ, гд зарыты деньги.

— А вотъ что она зарывала — этого никто не знаетъ.

— Во всякомъ случа, он зарыты въ какомъ-нибудь замтномъ мст… подъ какимъ-нибудь деревомъ, что ли… Можно разсказать или, въ крайнемъ случа, начертить планъ.

— Разсказать трудно,— проговорилъ мечникъ, начинавшій терять терпніе,— а плановъ прислуга моя не пойметъ. Мы поденъ оба.

— Боже мой! да, вдь, вы хорошо должны знать свои сады,— позжайте одни. Зачмъ же безпокоиться панн Александр?

— Одинъ я не поду!— ршительно сказалъ мечникъ.

Богуславъ еще разъ окинулъ его пытливымъ взглядомъ, услся удобнй въ кресл и началъ пощелкивать тросточкой, которую держалъ въ рукахъ, по сапогамъ.

— Да?— спросилъ онъ.— Хорошо! Въ такомъ случа, я отправлю съ вами два отряда конницы, они васъ отвезутъ туда и привезутъ назадъ.

— Не нужно намъ вашихъ отрядовъ. Мы одни додемъ и извратимся. Намъ нечего бояться среди своихъ.

— Я, какъ хозяинъ, обязанный заботиться о спокойствіи своихъ гостей, не ногу дозволить, чтобы панна Александра хала безъ прикрытія. Выбирайте: или вы одни, или съ эскортомъ.

Панъ мечникъ, замтивъ, что попалъ въ свою собственную ловушку, забылъ все на свт и закричалъ:

— Ну, тогда ужь лучше вы сами выбирайте: или мы оба подемъ безъ вашего прикрытія, или я не дамъ вамъ денегъ!

Богуславъ, опершись плечами о спинку кресла, смотрлъ на него внимательно, безъ всякихъ признаковъ гнва, только глаза его становились все холоднй, а тросточка все быстрй ударяла по высокому сапогу. Еслибъ панъ мечникъ зналъ его лучше, то понялъ бы, что обрекаетъ себя на большую опасность.

Сводить счеты съ Богуславомъ было совсмъ не легко. Никто не зналъ, гд въ немъ лежитъ граница между ловкимъ придворнымъ, привыкшимъ къ сдержанности дипломатомъ, и ничмъ не сдерживаемымъ магнатомъ, съ свирпостью азіатскаго деспота подавляющимъ всякое сопротивленіе.

Но мечникъ ничего не зналъ и, все боле теряя самообладаніе, кричалъ:

— Вы напрасно надваете маску,— васъ давно уже раскусили… и ни шведскій король, ни электоръ, которымъ вы продали свое отечество, ни княжество ваше не защитятъ васъ передъ закономъ, передъ судомъ трибунала!

Богуславъ всталъ, судорожнымъ движеніемъ руки сломай тросточку, бросилъ обломки подъ ноги мечника и проговорилъ страшнымъ, сдавленнымъ голосомъ:

— Вотъ что значатъ вс ваши права и вс ваши трибуналы!… Молчи, ничтожество, и знай, что я могу тебя стереть въ прахъ…

Онъ двинулся было къ пану мечнику, но вдругъ между шло встала панна Александра.

— Что вы хотите сдлать?— спросила она.

Князь остолбенлъ. Противъ него стояла Александра, съ горящимъ лицомъ, съ огнемъ въ очахъ, какъ гнвная Минерва Грудь ея вздымалась, какъ морская волна во время прилива, ея была такъ прелестна, что Богуславъ забылъ весь свой гнвъ склонилъ свою голову на грудь и прошепталъ:

— Простите меня… Мн такъ много пришлось испытать за послднее время, что я не въ силахъ владть собой!

Уйдя отъ Александры, князь не показывался въ теченіе всего дня, даже обдалъ вдвоемъ съ Саковичемъ. Его трясла лихорадка. То было начало болзни, которая впослдствіи такъ долго не оставляла его. Теперь князь приписывалъ ее своей любви думалъ, что онъ долженъ или добиться своего, или умереть.

— Руки и ноги у меня горятъ,— жаловался онъ Саковичу, по жиламъ мурашки пробгаютъ… Что это значитъ, тысяча чертей?.. Никогда этого со мной не бывало!

— Потому что вы набиты всякими предразсудками, какъ жареный каплунъ кашей… Ха, ха, ха!

— Глупецъ!

— Хорошо!

— Мн твои остроты не нужны!

— Возьмите, ваше сіятельство, лютню и ступайте подъ окно своей возлюбленной. Можетъ быть, вамъ покажетъ… кулакъ панъ мечникъ. Тфу! Такъ вотъ какова храбрость Богуслава Радзивилла!

— Дуракъ!

— Хорошо! Я вижу, что ваше сіятельство изволите разговаривать сами съ собой и высказывать себ въ лицо горькую истину. Смлй, смлй, не стсняйтесь!

— Видишь, Саковичъ, если мой Касторъ начинаетъ фамильярничать со мной, то и его я иногда угощалъ хорошимъ пинкомъ, смотри, какъ бы теб не пришлось испытать чего-нибудь похуже этого.

Саковичъ вскочилъ съ мста и закричалъ, изумительно подражая голосу мечника:

— Значитъ, я у васъ въ плну? Значитъ, вы хотите арестовать вольнаго гражданина, попрать священныя права?

— Довольно, довольно,— лихорадочно проговорилъ князь,— тамъ она заслонила того стараго дурака своею грудью, а тутъ тебя некому защитить.

— Она вышла впередъ, а вы чего смотрли? Ну, и брали бы ее!

— И возьму… только здсь что-то нечистое. Или она околдовала меня, или въ ней самой кроется что-нибудь, отъ чего голова моя идетъ кругомъ… О, еслибъ ты видлъ ее, какъ она защищала этого осла! Да гд теб,— ты глупъ!.. Посмотри, какъ у меня руки горятъ… О, еслибъ мн отъ нея…

— Имть потомство!— перебилъ Саковичъ.

— Ну, да, ну, да! Что-жь длать? Иначе страсть разнесетъ меня въ куски, какъ порохъ разноситъ гранату… Я и женюсь, наконецъ,— что же мн длать, ради всхъ чертей?

Саковичъ нахмурился.

— Объ этомъ ваше сіятельство и думать не должны.

— Что я хочу, то и сдлаю, хотя бы цлыя полчища Саковичей повторяли: ‘объ этомъ ваше сіятельство и думать не должны!’

— Отчего бы вамъ не послдовать моему совту?

— Я и послдую. Пусть черти возьмутъ всхъ Биллевичей, всю Литву, вмст съ трибуналами и Яномъ Казиміромъ въ придачу. Иначе ничего не подлаешь… Довольно! И я, дуракъ, до сихъ поръ колебался! Боялся сновъ, Биллевичей, жеста шляхетской, Яна Казиміра!… Скажи мн: дуракъ! Слышишь, я призываю теб назвать меня дуракомъ!

— А я не слушаюсь, потому что теперь вижу передъ собой настоящаго Радзивилла… Постойте, дайте мн подумать немного…

Староста ошмянскій нахмурилъ брови и замолчалъ.

— Да говори же, что теб дьяволъ шепчетъ въ уши?— воскликнулъ князь, выведенный изъ терпнія.

— Вотъ что… въ Тыльж живетъ нкто Пляска… или какъ его тамъ? Когда-то онъ былъ ксндзомъ въ Не воронахъ, затмъ перешелъ въ лютеранство, скрылся подъ защиту електора, а теперь торгуетъ вяленою рыбой. Въ свое время епископъ Паршевскій соблазнялъ его опять переселиться въ Жмудь, чтобы поджарить немного на костр, но электоръ не захотлъ выдать единоврца.

— Да мн-то какое дло? Не болтай вздора!

— Какое вамъ дло? Вотъ какое: онъ васъ сошьетъ, какъ мхъ съ покрышкой,— понимаете? А такъ какъ плохой мастеръ не числится въ цеховомъ списк, то его шитье и распороть будетъ нетрудно,— врно, вдь? Это шитье вс цехи за настоящую работу не признаютъ, поэтому не будетъ ни толковъ, ни разговоровъ. Мастеру потомъ можно будетъ сломать голову, а вы первый будете жаловаться, что были введены въ обманъ,— ну, поняли? А затмъ crescite et muttiplicamini. Я первый даю вамъ свое благословеніе!

— Понимаю и не понимаю,— въ раздумьи сказалъ князь.— О, чортъ, понялъ! теперь понялъ отлично! Саковичъ, ты, вроятно, какъ щука, съ зубами родился на свтъ! Ужь не избжать теб вислицы!… Но пока я живъ, ни одинъ волосъ не спадетъ съ твоей головы, а награда не заставитъ себя ждать… Я же..— Вы торжественно будете просить руки панны Биллевичъ у нея самой и ея дяди. Если они откажутъ, прикажите содрать съ меня кожу, сдлайте изъ нея ремешки для своихъ сандалій и идите на покаяніе въ Римъ. Только вы должны сказать мечнику, что электоръ и шведскій король сватаютъ вамъ княжну лапландскую и потому вс переговоры о брак должны оставаться тайной. Брачный договоръ можете составить какой угодно,— об церкви одинаково признаютъ его недйствительнымъ.

— Времени у меня мало, — посл молчанія заговорилъ Богуславъ.— Черезъ три дня я долженъ выступить противъ Сапги во что бы то ни стало.

— И превосходно! Чмъ же иначе можно объяснить вашу поспшность, какъ не крайнею необходимостью? Тогда зачмъ было бы нужно хвататься за перваго попавшагося попа?…Если васъ и побьетъ Сапга, то, все-таки, вы останетесь на половину побдителемъ!

— Хорошо, хорошо!— сказалъ князь.— Ступай!

Глава III.

На другой день Богуславъ прямо отправился къ мечнику.

— Панъ мечникъ!— заговорилъ онъ на порог,— я тяжко провинился передъ вами вчера,— я позволилъ себ разсердиться въ собственномъ дом. Mea culpa! и тмъ боле, что я обидлъ человка, издавна преданнаго Радзивилламъ. Но, какъ бы то ни было, я надюсь, вы простите меня въ виду моего искренняго раскаянія. Вдь, вы, старый другъ нашего дома, не отнимите руки, если я протяну вамъ свою?

Мечникъ своей руки не отнялъ, хотя сказалъ довольно сухо:

— Возвратите намъ свободу и наши счеты будутъ покончены.

— Вы можете хать хоть сейчасъ, я не удерживаю васъ, но только прошу объ одномъ — выслушайте меня…

— Я готовъ слушать васъ хоть до вечера.

— Вы получите свободу, хотя я не увренъ, воспользуетесь ли ею и захотите ли покинуть мой домъ. Я былъ бы радъ, если бы вы чувствовали себя въ Таврогахъ, какъ дома… Но слушайте дальше. Знаете ли вы, почему я противился вызду панны Александры? Потому, что я догадался о вашемъ намреніи убжать навсегда, а я такъ полюбилъ вашу племянницу, что готовъ для нея каждый день переплывать Гелеспонтъ, какъ нкогда переплывалъ его Леандръ для того, чтобы видть Геру…

Мечникъ вспыхнулъ.

— И вы осмливаетесь мн говорить это?

— Именно вамъ, мой добрый другъ.

— Князь! ищите удачи среди вашихъ придворныхъ, но шляхтянку трогать не смйте! Вы можете держать ее въ плну, можете запереть за семь замковъ, но позорить ее нельзя… Да, нельзя!

— Опозорить нельзя,— съ разстановкой сказалъ князь,— но можно поклониться старому Биллевичу и сказать ему: выдай за меня свою племянницу, потому что безъ нея мн жизнь не въ жизнь!

Мечникъ, совершенно ошеломленный, оглянулся вокругъ себя, провелъ рукою по лицу и, заикаясь, проговорилъ:

— Во сн я или на яву?

— На яву, любезный панъ Биллевичъ, а для того, чтобы убдить васъ еще боле, я повторю: cum omnibus titulis: я, Богуславъ, князь Радзивиллъ, конюшій великаго князя Литовскаго, прошу у васъ, Томаша Биллевича, мечника росенскаго, руки вашей племянницы, панны ловчанки Александры.

— Позвольте, дайте мн придти въ себя… А разница нашего положенія?

— Опомнитесь, съ Биллевичемъ ли я говорю?

— Князь, я знаю, что начало нашего рода нужно искать въ древнемъ Рим, но…

— Но въ вашемъ роду не было ни гетмановъ, ни канцлеровъ? Вздоръ! Коль скоро въ нашей республик каждый шляхтичъ можетъ быть Избранъ королемъ,— всякая разница между родами исчезаетъ. Моя мать, милый панъ мечникъ и будущій дядя, была принцесса Бранденбургская, бабка — княжна Острожская, но мой ддъ, Криштовъ I, котораго называли Громомъ, великій гетманъ, канцлеръ и воевода виленскій, первымъ бракомъ былъ женатъ на панн Собекъ. Отъ этого княжеская корона съ головы его не свалилась, потому что панна Собекъ была шляхтянкой. Ну, а Биллевичи, какъ вы думаете, чмъ хуже Собковъ, а?

Князь фамильярно потрепалъ мечника по колнк.

— Да заплатитъ Господь за ваше великодушіе… У меня гора съ плечъ свалилась!… Вотъ если бы не разница въ вр…

— Насъ будетъ внчать католическій ксндзъ, другаго я и самъ не хочу…— тутъ Богуславъ улыбнулся,— ну, и .насчетъ будущаго потомства не буду спорить, — пусть исповдуютъ католическую вру… Однимъ словомъ, нтъ того, чмъ бы я не пожертвовалъ для вашей прелестной племянницы.

Лицо мечника разцвло довольною улыбкой.

— Да, правду сказать, Богъ наградилъ двчонку! Богуславъ наклонился къ его уху и прошепталъ:

— А первый будетъ мальчикъ, я готовъ вамъ поручиться… Иначе и быть не можетъ отъ союза Биллевичей съ Радзивиллами.

— Биллевичей съ Радзивиллами!—произнесъ мечникъ, любуясь этимъ сопоставленіемъ именъ.— Ха, ха, ха! вотъ пойдетъ молва по Жмуди! Что скажутъ Сициньскіе, наши враги, если Биллевичи такъ поднимутся?

— Мы ихъ выгонимъ изъ Жмуди, милый панъ мечникъ!

— Боже великій, Боже милосердый, неисповдимы Твои судьбы, но если Ты предначерталъ, чтобъ Сициньскіе полопались отъ зависти, то да будетъ воля Твоя!

— Аминь!—прибавилъ Богуславъ.—Какъ я вамъ благодаренъ за вашъ отвтъ! Всей жизни моей не хватитъ, чтобъ расплатиться съ вами! Знаете, я за послднее время такъ измучился, что еле волочу ноги. Съ одной стороны, любовь, которая охватила пожаромъ все мое сердце, съ другой—сложныя политическія дла… Помните, еще вчера я вамъ говорилъ, что шведскій король избралъ меня посредникомъ въ своихъ переговорахъ между нимъ и Яномъ Казиміромъ? А почему я удостоился этой чести?… Раньше я не могъ вамъ сказать этого, но теперь не стану таить секретовъ отъ будущаго родственника (только пожалуйста, между нами!). Одна сестра Карла Густава за де-ла-Гарди, а другая въ двицахъ, и вотъ ее-то онъ хочетъ выдать за меня замужъ, чтобъ породниться съ моимъ домомъ и вліять на Литву. Вотъ почему я и медлю и не принимаю ршительныхъ мръ.

— Какъ же это такъ?—неспокойно спросилъ мечникъ.

— Но я голубку мою не промняю ни на какую принцессу. Только дразнить шведскаго тигра мн нельзя, а потому я и стараюсь оттянуть дло насколько возможно. А вотъ пусть только подпишутъ мирный трактатъ, тогда мы увидимъ!

— Они, пожалуй, и не подпишутъ, если узнаютъ, что вы женились.

— Панъ мечникъ,—серьезно сказалъ князь,—посовтуйте, что мн длать? Меня упрекали многіе за то, что я жертвую интересами родины для достиженія своихъ цлей, и видитъ Богъ, какъ несправедливо было это обвиненіе! Теперь, когда я долженъ пожертвовать или своимъ счастьемъ, или спокойствіемъ отечества, я спрашиваю у васъ, что мн длать?

Мечникъ молчалъ..

— Подумайте и скажите, что мн длать?

— Что-жь вамъ длать?… Придется отложить бракъ… Ну, а на дальнйшее разсчитывать нечего.

— Я своего ршенія не измню,— любить, такъ любить на всю жизнь. А врности моей, могу сказать безъ хвастовства, Пенелопа, и та позавидовала бы.

Мечникъ испугался еще больше. О врности князя онъ имлъ совсмъ другое понятіе. А князь, какъ на грхъ, прибавилъ еще:

— Вы превосходно выразились: нечего разсчитывать на будущее. Я могу захворать,—да чего же далеко ходить?—вчера меня схватилъ такой припадокъ, что я едва отдышался,—могу, наконецъ, умереть, погибнуть въ столкновеніи съ измнникомъ Сапгой, да мало ли что можетъ быть…

— Ради Бога! придумайте что-нибудь сами!

— Что я могу придумать?— грустно усмхнулся князь.— Я и самъ бы радъ наложить на себя сладостныя цпи.

— Такъ перевнчайтесъ, а тамъ что будетъ, то будетъ.

Богуславъ вскочилъ на ноги.

— Клянусь евангеліемъ! Вамъ нужно быть литовскимъ канцлеромъ! Думай я три дня и три ночи, мн и въ голову не пришло бы то, что вамъ стало ясно въ одну минуту. Да, да, именно такъ! Обвнчаться и сидть смирно! Вотъ это такъ умъ! Я черезъ два дня иду на Сапгу,— длать нечего, долженъ! Въ это время я устрою потайной ходъ въ комнату панны, а тамъ въ дорогу! Двухъ или трехъ надежныхъ лицъ возьмемъ въ свидтели, чтобъ обрядъ былъ обставленъ надлежащими формальностями. Обезпечимъ вдовью долю, а до тхъ поръ — тсс! Милый вы мой! отъ всего сердца благодарю васъ! Пойдите въ мои объятія, а затмъ къ ней… Я буду вашъ отвтъ ждать, какъ узникъ ждетъ минуты освобожденія! Тмъ временемъ я пошлю Саковича за ксдзомъ. До свиданія!

Князь выпустилъ мечника изъ объятій и выбжалъ изъ комнаты.

‘Что это такое?—спросилъ самъ себя мечникъ, когда первое возбужденіе немного улеглось.—Кажется, я далъ такой мудрый совтъ, котораго и самъ Соломонъ не устыдился бы, а чувствую, что дло неладно. Все тайна, тайна… Но, вдь, съ другой стороны, нельзя же иначе… О, чтобъ чортъ побралъ всхъ шведовъ!… Еслибъ не эти переговоры, то мы такую свадьбу сыграли бы, что вся Жмудь бы съхалась. А теперь мужъ къ собственной жен долженъ прокрадываться какъ воръ, чтобъ другіе не увидали… Тьфу ты! Не такъ еще скоро Сициньскіе лопнутъ отъ зависти, хотя, по Божьей милости, это ихъ не минуетъ…

И онъ пошелъ къ Александр.

А князь въ это время держалъ совтъ съ Саковичемъ.

— Измучилъ меня этотъ шляхтичъ, за то я сжалъ его въ своихъ родственныхъ объятіяхъ такъ, что чуть ребра ему не поломалъ… А какъ скажешь ему ‘дядя’, такъ у него и глаза посоловютъ. Погоди! сдлаю я тебя дядей, только такихъ у меня цлыя сотни по всему свту разсяно… Саковичъ! я закрываю глаза и вижу, какъ она- встрчаетъ меня на порог своей комнаты… Подожди! я заставлю тебя покраснть моимъ горячимъ поцлуемъ!… Саковичъ, я даю теб въ пожизненное владніе Пруды… Когда Пляска можетъ пріхать сюда?

— Къ вечеру. Благодарю васъ за Пруды.

— Не стоитъ. Передъ вечеромъ? Значитъ, съ минуты на минуту?… Еслибъ можно было перевнчаться сегодня, хотя бы вечеромъ… У тебя готовъ брачный договоръ?

— Готовъ. Я былъ щедръ отъ вашего имени, отказалъ ей Биржи.

Князь стоялъ уже передъ зеркаломъ.

— Дуракъ Фуре сегодня мн криво подвелъ брови. Посмотри, криво? Я ему прикажу переломать пальцы и сдлаю своимъ камердинеромъ обезьяну… Отчего это мечникъ такъ долго не приходитъ? Какъ бы мн хотлось къ ней! Надюсь, поцловать-то она позволитъ передъ свадьбой… только поцловать! Какъ сегодня быстро темнетъ… Пусть только Пляска не смутится, не перепутаетъ чего-нибудь… Постой-ка, кажется, кто-то идетъ.

Дйствительно, двери отворились, и въ комнату вошелъ мечникъ въ сопровожденіи панны Кульвецъ. Князь быстро подошелъ къ нимъ, Саковичъ всталъ съ мста.

— Можно мн идти къ панн Александр?— спросилъ Богуславъ .

Но мечникъ только пожалъ плечами и опустилъ глаза внизъ.

— Князь, племянница моя говоритъ, что воля покойнаго полковника Биллевича запрещаетъ ей распоряжаться своею судьбой, но еслибъ она и была свободна, то и тогда не вышла бы за васъ замужъ, такъ какъ не любитъ ваше сіятельство.

— Саковичъ, слышишь?— грознымъ голосомъ сказалъ Богуславъ.

— Объ этомъ завщаніи зналъ и я,— продолжалъ мечникъ,— но въ первое время не придавалъ ему такой важности.

— Плюю я на вс ваши шляхетскія завщанія,— вспыхнулъ князь,— понимаете?

— Что такое?—въ свою очередь, разгорячился мечникъ, — какъ вы смете?

И онъ грозно наступилъ на князя, но Богуславъ ударилъ его изо всей мочи въ грудь. Мечникъ застоналъ и упалъ на земь, а князь отпихнулъ его ногой и выбжалъ изъ комнаты.

— исусъ! Марія!— крикнула панна Кульвецъ.

Саковичъ схватилъ ее за плечи и приставилъ къ ея груди кинжалъ.

— Тише, голубушка, тише, или иначе я перержу твое горлышко, какъ хромой куриц. Сиди здсь спокойно и наверхъ не ходи,— тамъ теперь совершается свадьба твоей племянницы.

Но въ жилахъ панны Кульвецъ текла рыцарская кровь и потому слова Саковича мало напугали ее.

— Злодй! Негодяй!— закричала она,— заржь меня, иначе я буду кричать на всю республику. Братъ убитъ, племянница опозорена, не хочу жить и я. Убей меня! Люди добрые, посмотрите, что…

Саковичъ сдавилъ ей горло своею желзною рукой.

— Тише! Рзать я тебя не стану,— зачмъ мн посылать къ дьяволу то, что и такъ рано или поздно ему достанется?— а чтобъ ты не кричала, какъ павлинъ, я завяжу теб коралловыя уста твоимъ собственнымъ платочкомъ, а самъ буду объясняться теб въ любви. Не можетъ быть, чтобъ ты не полюбила меня!

Панъ староста ошмянскій съ ловкостью настоящаго разбойника окуталъ голову панны Кульвецъ платкомъ, связалъ поясомъ руки и ноги, бросилъ ее на софу и услся рядомъ съ ней въ самой непринужденной поз.

— Ну, какъ вы себя чувствуете? Я думаю, что и Богуславъ тоже легко управился со своею…

Онъ не докончилъ. Двери комнаты быстро распахнулись и на порог показалась панна Александра.

Лицо ея было блдно, какъ полотно, волосы растрепаны, глаза горли. Увидавъ лежащаго мечника, она наклонилась надъ нимъ и дотронулась до его головы и груди.

Мечникъ вздохнулъ, открылъ глаза и, при помощи двушки, добрался до ближайшаго кресла.

Александра только теперь замтила присутствіе тетки.

— Вы убили ее?— спросила она Саковича.

— Сохрани Богъ!— отвтилъ староста ошмянскій.

— Я приказываю вамъ развязать ее!

Въ голос Александры звучала такая повелительная нота, что Саковичъ тотчасъ же бросился развязывать полубезчувственную панну Кульвецъ.

— А теперь,— сказала двушка,— идите къ вашему господину. Онъ лежитъ тамъ, наверху.

— Что съ нимъ?— вскричалъ Саковичъ.— Вы отвтите за него!

— Не передъ тобой, холопъ!… Вонъ!

Саковичъ, какъ сумасшедшій, выбжалъ изъ комнаты.

Глава IV.

Саковичъ не отходилъ отъ князи въ теченіе цлой ночи. Пароксизмъ лихорадки былъ такъ силенъ, что зубы Богуслава приходилось разнимать кинжаломъ, чтобы влить въ ротъ лкарство. Наконецъ, припадокъ прошелъ, князь заснулъ и проснулся около полудня, ослабвшій до послдней степени.

— Какъ вы себя чувствуете?— спросилъ Саковичъ.

— Мн лучше. Письма есть?

— Есть, отъ алектора и Стенбока, но читать мы не будемъ. Вы и такъ страшно слабы.

— Дай сейчасъ… слышишь?

Староста ошмянскій подалъ письма. Богуславъ прочиталъ ихъ, задумался на минуту и сказалъ:

— Завтра мы идемъ на Подлясье.

— Завтра вы будете лежать въ постел, какъ и сегодня.

— На кон, какъ и ты!… Молчи, не спорь со мной!…

Староста замолчалъ. Въ комнат воцарилось молчаніе, прерываемое чиханіемъ гданскихъ часовъ.

— Совтъ былъ глупъ и выдумка глупа,— вдругъ заговорилъ князь,— и я тоже глупъ, что послушался тебя.

— Я зналъ, что, въ случа неудачи, вся вина падетъ на меня. Совтъ былъ не глупъ, но если имъ самъ дьяволъ служить, то за это я отвчать не могу.

Князь приподнялся на кровати.

— Ты думаешь?— спросилъ онъ, пристально смотря на Саковича.

— Точно вы не знаете папистовъ!… Я вчера изъ предосторожности связалъ старую вдьму, тетку вашей… и приставилъ ей кинжалъ къ горлу. Представьте, смотрю сегодня — остріе все затупилось…

— Покажи!

— Я бросилъ кинжалъ въ колодезь, хотя тамъ въ рукоятк былъ вдланъ хорошій сапфиръ.

— Ну, а я разскажу теб свое похожденіе. Я ворвался къ ней, какъ сумасшедшій. Что я говорилъ, не помню… знаю только одно, что она закричала: ‘Я лучше въ огонь брошусь!’ Ты знаешь, какой тамъ каминъ? И бросилась, я за ней, схватилъ ее… Ужь на ней платье загорлось… Я долженъ былъ и гасить, и, вмст съ тмъ, держать ее. Тутъ меня схватилъ припадокъ, точно кто-нибудь стиснулъ меня за горло… Потомъ мн показалось, что искры, летающіе вокругъ насъ, обратились въ пчелъ и жужжатъ, какъ пчелы…

— А дальше?

— Дальше я ничего не помню. Меня охватилъ такой страхъ, что какъ будто бы я лечу въ какой-то колодезь, въ какую-то бездонную пропасть… Что за ужасное ощущеніе! И теперь волосы мои встаютъ дыбомъ… И не одинъ страхъ… а какъ бы теб сказать?… и пустота, и тоска неизмримая, и непонятное утомленіе… Къ счастью, сила небесная, вроятно, была со мною, иначе я не разговаривалъ бы съ тобою сегодня.

— У васъ просто былъ пароксизмъ, а во время горячки какія виднія ни представятся… Если мы демъ завтра, то не лучше ли вамъ оставить панну Александру въ поко?

— Долженъ оставить… къ тому же, вся моя страсть къ ней остыла.

— Отпустите вы ихъ, пусть убираются къ дьяволу!

— Нельзя. Мечникъ признался, что у него въ Биллевичахъ закопана огромная сумма денегъ. Пусти ихъ — они деньги выкопаютъ и уйдутъ въ лсъ. Я предпочитаю попридержать ихъ здсь, а деньги взять себ въ качеств реквизиціи… Теперь война, теперь все можно!… Ну, а войска отправлены согласно моему приказу?

— Рейтеры вышли въ Кейданы, Гловбичъ пойдетъ съ нами,

Карлстромъ со шведами идетъ въ авангард… Я отдалъ ему приказъ не щадить конфедератовъ, въ особенности крестьянъ.

— Хорошо. А артиллерія вышла?

— Вышла, но Патерсонъ остался, ухаживаетъ за Кетлингомъ, который нечаянно ранилъ себя шпагой. Еслибъ я не зналъ храбрость Кетлинга, то подумалъ бы, что онъ ранилъ себя нарочно, чтобъ не идти въ экспедицію.

Вечеромъ Богуславъ чувствовалъ себя настолько лучше, что заслъ пировать со своими офицерами и пропировалъ вплоть до утра, съ удовольствіемъ прислушиваясь къ ржанію коней и стуку оружія солдатъ, готовящихся къ походу.

— Я предчувствую, что эта экспедиція возвратитъ мн здоровье,— сказалъ онъ, потягиваясь въ кресл.— Я просто заплсневлъ посреди этихъ заботъ и переговоровъ. Богъ дастъ узнаютъ мою руку и конфедераты, и нашъ ex-кардиналъ въ корон.

— Къ счастью, Далила не остригла волосъ Самсону,— осмлился сказать Патерсонъ.

Богуславъ посмотрлъ на него такимъ взглядомъ, что бдный шотландецъ почувствовалъ себя не особенно ловко. По лицу князя пробжала страшная улыбка.

— Если панъ Сапга представляетъ изъ себя колонну,— отвтилъ онъ,— то я встряхну его такъ, что вся республика свалится ему на голову.

Ба слдующій день, далеко до разсвта, князь выступилъ во глав своихъ войскъ. Вслдъ за нимъ начали разъзжаться вс гости. Остались только мечникъ, панна Кульвецъ, да Александра, не считая Кетлинга и стараго офицера Брауна, начальника скуднаго гарнизона Таврогъ.

Мечникъ, пролежавъ нсколько дней, началъ поправляться и подумывать о бгств.

Въ это время пріхалъ посланный съ письмомъ Богуслава. Мечникъ не хотлъ было распечатывать письма и согласился только благодаря настояніямъ Александры, по мннію которой было необходимо знать вс планы непріятеля.

‘Вельможный панъ Биллевичъ! Concordia res par vac crescunt, discordia maximae dillabuntur! Судьба заставила насъ разстаться не такъ дружелюбно, какъ этого требовали бы мои чувства къ вамъ и вашей прелестной племянниц, но, по чистой совсти, принять на себя вину я не могу, потому что вы знаете сами, какою неблагодарностью мн было заплачено за мое расположеніе. Человкъ во гнв за свои поступки отвчать не можетъ, и я надюсь, что вы извините мой рзкій поступокъ съ вами невозможностью тхъ условій, въ которыя я былъ поставленъ. Съ своей стороны я прощаю вамъ отъ всего сердца, какъ повелваетъ христіанское ученіе, и готовъ возобновить наши дружескія отношенія. Чтобы доказать вамъ искренность моихъ словъ, я готовъ принять деньги, которыя вы мн предлагали’.

Мечникъ ударилъ кулакомъ по столу и крикнулъ:

— Ну, ужь вотъ этого-то никогда не будетъ!

— Читайте дальше,— сказала Александра.

‘А не желая безпокоить васъ и рисковать вашимъ драгоцннымъ здоровьемъ, деньги ваши я самъ приказалъ выкопать изъ земли и сосчитать…’

У мечника нехватило больше силъ, руки его опустились внизъ, въ глазахъ помутилось.

— Ней, кто въ Бога вритъ!— вдругъ закричалъ онъ.

— Одною несправедливостью больше, Божья кара ближе,— успокоивала его Александра.

Глава V.

Посл письма Богуслава, мечникъ и Александра поняли, что имъ остается только одно — искать спасенія въ бгств. Что можетъ ожидать ихъ, если Богуславъ явится въ Тавроги побдителемъ?

Александра предполагала во всякомъ случа отложить побгъ до выздоровленія Кетлинга, потому что на Брауна, угрюмаго и необщительнаго солдата, надежда была плоха.

Александра отлично знала, что Кетлингъ ранилъ себя для того, чтобъ остаться возл нея, и вообще готовъ сдлать все, что ему прикажутъ.

Она задавала себ вопросъ, иметъ ли она право распоряжаться чужою судьбой, а даже, можетъ быть, и жизнью, но ей самой грозила опасность гораздо больше той, которой могъ подвергаться Кетлингъ. Уйди онъ отъ князя, онъ тотчасъ же можетъ найти и боле выгодную службу, и боле сильныхъ покровителей — короля, Сапгу или Чарнецкаго. Смерть грозитъ ему лишь въ случа, если онъ попадетъ въ руки Богуслава, но, къ счастью, Богуславъ еще не владлъ всею республикой.

Когда здоровье молодаго офицера поправилось, Александра призвала его къ себ.

Кетлингъ предсталъ предъ ней блдный, исхудалый, но, какъ всегда, полный почтительности и безмолвнаго обожанія. У Александры навернулись на глазахъ слезы, когда она спросила о его здоровь.

— Увы! поправляется, а мн такъ бы хотлось умереть!

— Вамъ нужно оставить теперешнюю службу,— сказала двушка, сочувственно смотря на него,— такимъ людямъ, какъ вы, необходима увренность, что они служатъ правому длу… Когда кончается вашъ срокъ?

— Не скоро, черезъ полгода.

— Выслушайте меня, рыцарь. Я буду говорить съ вами, какъ съ братомъ, какъ съ другомъ: вы должны уйти отсюда…

И она разсказала ему весь планъ своего бгства, выразила надежду на его помощь и закончила такъ:

— Я буду вамъ признательна до гробовой доски. Я обрекаю себя на служеніе Богу, но гд бы ни были вы, далеко или близко, я непрестанно буду молить Бога, чтобъ онъ далъ вамъ покой и счастье!…

Кетлингъ поблднлъ еще боле:

— О, вы не знаете, что такое приказъ для солдата, что въ повиновеніи не только его обязанность, но его честь и гордость. Я присягалъ, и боле чмъ присягалъ — далъ рыцарское слово, что не покину службы раньше срока и слпо буду исполнять, что мн прикажутъ. Я солдатъ и дворянинъ, и мн ли идти по слдамъ тхъ наемниковъ, которые за деньги готовы продать ‘вою совсть?… Даже по вашему приказанію, даже по вашей просьб я не измню данному иною слову, хотя видитъ Богъ, чего мн это стоитъ! Если я буду поставленъ на стражу съ приказомъ никого не выпускать изъ замка и если вы сами захотите переступить ворота, то вы перейдете, но перейдете черезъ мой трупъ. Вы не знали меня, а теперь я умоляю васъ, сжальтесь надо мной, поймите, что я не могу даже слушать о вашемъ побг, потому что получилъ ясный и опредленный приказъ не выпускать васъ изъ замка.

— Да совершится воля Божія!— сказала Александра посл долгаго молчанія.

Кетлингъ чувствовалъ, что ему нужно уходить, и, все-таки, не двигался съ мста. Ему хотлось упасть къ ея ногамъ и проситъ прощенія, но онъ хорошо понималъ, что ей довольно и своего горя.

Наконецъ, онъ поклонился и вышелъ молча, но въ корридор сорвалъ повязку съ незажившей еще раны и упалъ на земь.

Черезъ часъ его нашла стража и отнесла полуживаго въ цейхгаузъ.

Александра съ горемъ сообщила мечнику о постигшей ее неудач.

— Вс они мошенники и мерзавцы!— раскипятился мечникъ.— Ей-Богу, я предпочелъ бы имть дло съ воеводой виленскимъ, съ самимъ Кмицицемъ, наконецъ, только не съ этими разрумяненными франтами… Чего ты плачешь? Ну, перестань! Кмицицъ пришелъ мн въ голову потому, что этотъ, по крайней мр, вырвалъ бы насъ изъ вавилонскаго плненія. Слезами длу не поможешь, нужно составить какой-нибудь новый планъ.

Посл долгихъ совщаній ршено было ждать въ Таврогахъ встей отъ Богуслава. Онъ можетъ погибнуть, можетъ захворать, наконецъ, можетъ быть разбитъ Сапгою, а тогда, конечно, надзоръ за плнниками до нкоторой степени ослабнетъ.

Прошелъ долгій, томительный мсяцъ, прежде чмъ въ Тавроги появился княжескій гонецъ. Кетлингъ, который посл тяжелаго объясненія съ Александрой не ршался видться съ ней, прислалъ записку такого содержанія:

‘Князь Богуславъ разбилъ пана Криштофа Сапгу, нсколько полковъ пхоты и кавалеріи уничтожены совершенно. Идетъ на Тыкоцинъ’.

Эти слова какъ громомъ поразили Александру. Она вспомнила, какъ Богуславъ на ея глазахъ побждалъ самыхъ доблестныхъ рыцарей, а теперь онъ представился ей силой, съ которой никто не можетъ справиться.

Надежда на пораженіе Богуслава совершенно утратилась. Напрасно мечникъ успокоивалъ ее тмъ, что князь еще не помрился силами со старымъ гетманомъ Сапгою, Александра не врила, не смла врить.

— Кто его побдитъ, кто осилитъ его?— повторяла она. Дальнйшія извстія, казалось, подтверждали ея опасеніе. Спустя нсколько дней, Кетлингъ увдомилъ о взятіи Тыкоцина и писалъ: ‘Все Подлясье въ рукахъ князя, онъ, не ожидая пана Сапгу, самъ идетъ на него’.

‘И панъ Сапга будетъ разбитъ!’ — подумала двушка.

Но въ это время прилетла, словно ласточка, предвстница весны, всть изъ другой стороны. Прилетла она поздно, но за то съ какою радостью встртило ее населеніе отдаленнаго края республики!

— Ченстохово! Ченстохово!— повторяли вс уста.

Люди, чуждые другъ другу, при этой всти падали другъ другу въ объятія и плакали отъ радости.

Всть разнеслась по всей республик — отъ Балтики до Понта Эзксинскаго, повсюду народъ возставалъ на защиту своей Заступницы. Въ изврившіяся сердца вновь вступила надежда, что передъ этимъ казалось страшнымъ и непреоборимымъ, какъ-то измельчало, потеряло свой угрожающій характеръ.

— Кто покоритъ Богуслава?— сказалъ однажды мечникъ Александр,— теперь знаешь кто?

О Богуслав по было ни слуху, ни духу, точно онъ, вмст со своимъ отрядомъ, въ воду канулъ. Офицеры его, оставшіеся въ Таврогахъ, начали безпокоиться за свою участь. Они предпочли бы самыя дурныя всти этому глухому молчанію. Но всти отъ князя придти никакой не могло: въ это самое время его преслдовалъ страшный Бабиничъ и перехватывалъ всхъ его гонцовъ.

Глава VI.

Панна Анна Божобогатая прибыла въ Тавроги подъ конвоемъ нсколькихъ солдатъ. Браунъ принялъ ее, насколько хватило его умнья, любезно (Саковичъ отъ лица князя приказывалъ оказывать всевозможныя услуги приближенной княгини Гризельды Виснвецкой). Анна нисколько не потеряла присутствія духа и первымъ же дломъ начала бросать свои взгляды на Брауна и его офицеровъ и распоряжаться въ Таврогахъ, какъ въ собственномъ дом. Въ этотъ же день она познакомилась и съ Александрой, которая въ первое время глядла на нее съ нкоторымъ недовріемъ, хотя и разсчитывала услыхать отъ нея много новаго.

Въ новостяхъ у Анны недостатка не было. Мечникъ слушалъ обоими ушами, боясь проронить хоть одно слово, и повторялъ ежеминутно:

— Слава Богу, слава Богу!

— Странно,— замтила Анна,— что вы почти ничего не знаете о неудач шведовъ подъ Ченстоховомъ. Это уже старая исторія, а до насъ, въ Замостье, она дошла давнымъ-давно, за нсколько дней до прізда пана Бабинича… Потомъ шведовъ начали бить повсюду — и въ Великой Польш, и у насъ, больше всего панъ Чарнецкій… Образовалась Тышковецкая конфедерація, и король примкнулъ къ ней. Крестьяне поднимаются, какъ одинъ человкъ… Дастъ Богъ, управимся съ врагомъ.

Анна только что замтила, что по лицу Александры текутъ ручьи слезъ.

— Не плачьте, милая,— сказала она и обняла плачущую двушку,— право, я не могу равнодушно смотрть на ваши слезы… Что съ вами?

Въ ея голос звучала такая искренность, что недовріе Александры растаяло какъ снгъ подъ лучами солнца.

— Это отъ радости,— сказала она,— и отъ горя, если хотите… Пробыть столько времени въ плну, не знать, что будетъ завтра…

— Какъ? въ плну у князя Богуслава? Кажется, онъ такой любезный и предупредительный человкъ. Я знаю его довольно хорошо,— онъ, вдь, въ родств съ Замойскими и Виснвецкими. Помню, какъ онъ прізжалъ къ намъ въ Лубны, чтобъ вмст съ княземъ Ереміею идти на татаръ въ Дикія Поля. Я тогда была еще маленькою, вотъ какою… не то, что теперь. Боже мой! кто бы могъ подумать, что князь Богуславъ измнитъ своему отечеству! Но не безпокойтесь, мы какъ-нибудь попытаемся выбраться отсюда.

— Мы пробовали, да не удалось,— отвтилъ мечникъ.— Открыли нашу тайну одному офицеру, но оказалось, что на его содйствіе разсчитывать нечего. Командиръ замка Браунъ, но съ тмъ и самому чорту сладить не удастся.

Анна скромно опустила глаза.

— Можетъ быть, мн удалось бы… Нужно только, чтобъ панъ Сапга подошелъ сюда поближе, а то куда же мы скроемся?

— Дай-то Богъ!— отвтилъ мечникъ,— въ его арміи сколько моихъ друзей и родственниковъ… Вдь, панъ Заглоба, Скшетускій, Володівскій у него?

— Нтъ, но за то есть одинъ рыцарь, который стоитъ всхъ троихъ.

— Кто же это?

— Панъ Бабиничъ изъ Витебскаго воеводства… Вы, вроятно, слыхали о немъ?

— Нтъ, ничего не слыхали,— это-то мн и кажется страннымъ.

Анна начала разсказывать исторію своего вызда изъ Замостья и всего, что съ нею случилось по дорог. Бабиничъ выросъ въ ея разсказ до такихъ размровъ, что мечникъ заинтересовался до крайней степени.

— Помилуйте, да я всю Литву знаю!— сказалъ онъ, наконецъ.— Есть здсь похожія фамиліи: Бабиллы, Бабановскіе, Бобиньскіе, но о Бабиничахъ я никогда не слыхалъ… и думаю, что это фамилія просто вымышленная. Гм! Бабиничъ!… должно быть, ловкій человкъ, если и самого пана Замойскаго съумлъ обойти!

— Ахъ! еслибъ вы знали, какой!— воскликнула Анна.— Но что вы на меня такъ смотрите? Я думаю, Богъ всть что подумали?

— Боже меня сохрани!

— А панъ Бабиничъ, какъ только мы выхали изъ Замостья, тотчасъ же объявилъ, что сердце его отдано другой, и не обращалъ на меня ршительно никакого вниманія…

Панна Анна долго еще щебетала и распростилась со своими новыми знакомыми позднею ночью.

Между двумя двушками возникла пріязнь и росла не по днямъ, а по часамъ, можетъ быть, благодаря несходству ихъ характеровъ.

Кетлингъ съ перваго же дня всею силой своей меланхолической души шотландскаго горца возненавидлъ Анну, которая отвчала ему тою же монетой, возмщая понесенныя ею потери на Браун и всхъ остальныхъ, не исключая самого мечника.

Александра, несмотря на вс свои усилія, никакъ не могла отучить свою новую пріятельницу отъ легкомыслія. Это ее очень огорчало, тмъ боле, что Анна вскор призналась ей въ своихъ чувствахъ къ Бабиничу.

— Другіе только вздыхаютъ, да охаютъ,— объясняла она,— а этотъ больше обращалъ вниманія на своихъ татаръ, чмъ на меня, со мной же говорилъ не иначе, какъ повелительнымъ голосомъ: ‘вставайте! кушайте! пейте!’ И хотя бы былъ человкомъ, не знающимъ приличія,— такъ, вдь, нтъ! Я не могу даже сказать, чтобъ онъ обо мн не заботился. Въ Красномъ Став я сказала сама себ: ‘не хочешь смотрть на меня,— подожди!’ А ужь въ Лончной я почувствовала, что это выше моихъ силъ.

Откровенно сказу теб, что я только и длала, что смотрла въ его срые глаза, а когда онъ смялся, то и мн становилось весело, точно я была его невольницей…

Александра поникла головой, и ей пришли на память срые глаза. И тотъ говорилъ точно также, и тотъ вчно распоряжался всми, только у него не было ни Бога въ душ, ни совсти…

А Анна, увлекаясь воспоминаніями, продолжала:

— Когда онъ мчался по полю съ булавою въ рукахъ, мн все думалось, что это не простой офицеръ, а какой-нибудь гетманъ. Татары боялись его пуще огня. Много славныхъ рыцарей видла я въ Лубнахъ, но не было еще такого, который заставлялъ бы меня дрожать передъ собой.

— Если Богъ назначилъ его для тебя, то рано или поздно вы сойдетесь, но мн не врится, чтобъ онъ не любилъ тебя.

— Любить-то онъ меня любитъ… только немного… другую больше… Онъ самъ не разъ говорилъ мн: ‘Счастье ваше, что я ни забыть не могу, ни разлюбить, иначе лучше было бы поручить волку овечье стадо, чмъ мн такую красавицу’.

— А ты что же?

— Я у него спрашиваю: почемъ вы знаете, какъ я отвтила бы на вашу любовь? А онъ отвчаетъ: ‘Я бы не спрашивалъ!’ И длай съ такимъ, что хочешь!… Глупа та, которая отвергла его любовь и разбила его сердце. Я спрашивала его, какъ ея имя,— не сказалъ. ‘Лучше,— говоритъ,— этого не касаться,— это мое больное мсто, а другое — Радзивиллы… измнники!’ Тутъ лицо его становилось такъ страшно, что я готова была хоть въ землю спрятаться,— проще сказать, я боялась его… Да что тамъ толковать, не для меня онъ!

— Молись Святому Николаю, тетушка говоритъ, что въ такихъ длахъ онъ лучшій помощникъ. Смотри только не прогнвай его,— ты, вдь, всмъ голову кружишь.

— Да, вдь, я немного… вотъ сколько!

Панна Анна показала маленькій кусочекъ ногтя.

— Я, вдь, не для своего удовольствія поступаю такъ,— оправдывалась она передъ мечникомъ, которому тоже не нравилось ея легкомысліе.— Если мы не склонимъ на свою сторону офицеровъ, если они не помогутъ намъ, то мы никогда не убжимъ отсюда.

— Браунъ ни за что не выпуститъ насъ.

— Браунъ влюбленъ въ меня по уши,— тихо отвчала Анна и потупила глаза.

— А Фицъ-Грегори?

— Тоже.

— А Оттенгагенъ? А фонъ Иренъ?

— И они тоже…

— О, чтобъ васъ!… Значитъ, вы не справились только съ однимъ Кетлингомъ?

— Я его терпть не могу! Впрочемъ, съ нимъ другіе справятся. Наконецъ, дло обойдется и безъ его позволенія.

— Боже ты мой! такъ чего же мы сидимъ здсь? Я готовъ бы бжать хоть сегодня!

Но бжать было вовсе не легко, до тхъ поръ, пока не ршится судьба Богуслава и панъ Сапга не приблизится къ Жмуди, иначе грозитъ погибель даже со стороны своихъ. Присутствіе чужеземныхъ офицеровъ еще боле увеличивало опасность: народъ былъ такъ ожесточенъ противъ иностранцевъ, что всхъ, кто не носилъ польскаго платья, убивали безъ всякаго сожалнія.

Ждать пришлось долго, но однажды Браунъ сообщилъ Анн, что Богуславъ находится въ самомъ отчаянномъ положеніи. Вс силы его истощены, люди хвораютъ, припасовъ нтъ, а страшный врагъ, преслдующій его, не даетъ покоя ни днемъ, ни ночью.

— А кто же именно преслдуетъ князя?— спросила Анна.— Панъ Сапга?

— Нтъ, какой-то Бабиничъ,— отвтилъ Браунъ.

Анна вскрикнула и бросилась въ комнату Александры.

— Что я говорила теб?— защебетала она.— Кто уничтожилъ князя Богуслава? Можетъ быть, папъ Сапга? Какъ бы не такъ! Кто бьетъ шведовъ? Кто самый храбрый, самый доблестный рыцарь? Панъ Андрей, панъ Андрей!

— Какой панъ Андрей?— спросила страшно поблднвшая Александра.

— Разв я теб не говорила, что его зовутъ Андреемъ? Онъ самъ мн сказалъ. Панъ Бабиничъ!… да здравствуетъ панъ Бабиничъ!… Что съ тобою?

Александра провела рукою по лбу.

— Ничего! Я думала, что это имя носятъ только одни измнники. Одинъ брался похитить короля и отдать его, живаго или мертваго, въ руки шведовъ и того звали тоже… Андреемъ.

— Будь онъ проклятъ!— крикнулъ мечникъ.— Станемъ лучше радоваться, если есть чему радоваться.

— Только Богъ поскоре привелъ бы сюда пана Бабинича!— прибавила Анна.— Хорошо! я постараюсь совсмъ вскружить голову Брауну, чтобъ онъ взбунтовалъ весь гарнизонъ и перешелъ бы къ пану Бабиничу со всми своими людьми!

— Вскружите, прелесть вы моя, пожалуйста!— воскликнулъ окончательно развеселившійся мечникъ.

— А потомъ я всхъ нмцевъ въ отставку… Можетъ быть, и онъ забудетъ измнницу и меня полю…

Она закрыла было глаза рукою, но вдругъ, подъ вліяніемъ какой-то мысли, топнула ногой и сказала:

— А если нтъ, то я за пана Володівскаго выйду!

Глава VII.

Спустя дв недли, въ Таврогахъ поднялась страшная суматоха. Однажды вечеромъ начали являться безпорядочныя кучки бывшихъ войскъ Богуслава, исхудалыя, оборванныя, почти не похожія на людей. Въ битв подъ Яновымъ Богуславъ потерялъ все: армію, пушки, обозъ. Съ княземъ вышло шесть тысячъ самаго лучшаго войска, возвратилось же только четыреста рейтеровъ, которыхъ онъ самъ вывелъ отъ погрома. Изъ поляковъ, кром Саковича, не вернулось ни одной живой души: вс, кто не палъ въ бою, перешли къ пану Сапг. Множество иноземныхъ офицеровъ тоже сочли для себя боле удобнымъ сопутствовать колесниц побдителя. Однимъ словомъ, никогда и никакой изъ Радзивилловъ не возвращался съ поля битвы въ такомъ вид. И какъ прежде придворная лесть не знала предловъ и мры для восхваленія военныхъ способностей Богуслава, такъ теперь повсюду слышался только одинъ ропотъ. Недовольство въ остаткахъ арміи достигло до такой степени, что князь счелъ за лучшее остаться въ арріергард.

Кетлингъ, узнавъ объ этомъ, тотчасъ же пошелъ къ Александр и передалъ ей все, что слышалъ отъ возвратившихся солдатъ.

— Но я хотлъ поговорить съ вами о другомъ,— закончилъ онъ.— Князь, больной и раздраженный послдними неудачами, можетъ отважиться Богъ знаетъ на что… Не разлучайтесь съ вашею теткой и панной Божобогатой, и въ особенности не соглашайтесь, чтобъ мечника выслали въ Тыльжу, какъ это было недавно.

Александра не отвтила ничего. Посл послдней встрчи съ княземъ, ея дядя сильно захворалъ, а Саковичъ нарочно распустилъ слухъ, что мечникъ отправленъ въ Тыльжу. Александра не могла сообщить постороннему человку, что съ Билдевичемъ обращались какъ съ дворовою собакой. Сердце ея наполнилось горечью. Вдь, отъ того самаго Кетлинга зависло отвратить грозящую ей опасность, еслибъ не его противодйствіе, она давно бы находилась вн власти Богуслава.

— Благодарю васъ, рыцарь,— сказала она,— какое счастье, что это предостереженіе не касается вашей чести… вдь, между другими приказами, князь могъ запретить вамъ предостерегать меня о чемъ бы то ни было.

Кетлингъ грустно улыбнулся.

— Все, къ чему обязываетъ меня разъ данное слово и моя присяга, я храню свято, но помогать преступнымъ замысламъ кого бы то ни было я не обязывался. И вотъ теперь, какъ честный человкъ, я оставляю вамъ этотъ пистолетъ и говорю: защищайтесь, опасность близка… Если будетъ нужно, убейте его! Тогда обязательство мое кончится и я поспшу вамъ на похощь.

Онъ поклонился и хотлъ было уйти, но Алексанра задержала его.

— Рыцарь, покиньте вашу службу, защищайте правое дло, вступитесь за угнетаемый народъ… Вы можете взяться за это дло съ вашею чистою душой и вашимъ чистымъ сердцемъ.

— Я давно бы подалъ въ отставку,— отвтилъ Кетлингъ,— еслибъ не думалъ, что безъ меня у васъ не остается ни одного защитника. Теперь уже поздно. Еслибъ князь возвратился побдителемъ, я не колебался бы ни одной минуты, а сейчасъ, когда онъ разбитъ, когда, можетъ быть, непріятель гонится по его пятамъ, я былъ бы трусомъ, еслибъ покинулъ его. Вы насмотритесь вдоволь, какъ ловкіе люди цлыми толпами побгутъ отъ князя, но меня не увидите въ числ ихъ… Прощайте. Пистолеть этотъ легко можетъ пробить самый прочный панцырь.

Князь съ Саковичемъ пріхалъ въ тотъ же день вечеромъ. Въ Таврогахъ онъ разсчитывалъ пробыть дня два-три, а затмъ хать въ Пруссію въ электору и Стенбоку, которые могли снабдятъ его новыми силами.

На утро Саковичъ пришелъ къ князю. Богуславъ посмотрлъ на своего друга и произнесъ:

— Ну, все пошло къ чорту!

— Все пошло къ чорту!— повторилъ Саковичъ.

— Еслибъ у меня было больше легкой конницы и еслибъ не явился этотъ проклятый Бабиничъ, дло приняло бы другой оборотъ… Смотри, не болтай объ этомъ никому,— нечего разглашать его славы.

— Я-то никому не скажу, но за офицеровъ поручиться не могу,— вы изволили имъ представлять хорунжаго оршанскаго, лежавшаго у вашихъ ногъ.

— Нмцы ничего не понимаютъ въ польскихъ фамиліяхъ. Имъ все равно, Кмицицъ или Бабиничъ! Ахъ, чортъ возьми! еслибъ мн добраться до него! А, вдь, былъ онъ въ моихъ рукахъ… и еще людей моихъ взбунтовалъ, Гловбича увелъ съ собою!… Въ его жилахъ непремнно течетъ наша кровь, иначе и быть не можетъ!… Держалъ я его въ своихъ рукахъ и… выпустилъ! Это меня боле огорчаетъ, чмъ проигранная битва.

— Онъ былъ въ вашихъ рукахъ, но, вдь, и я былъ заложникомъ.

— Милый мой! скажу теб откровенно: пусть съ тебя сдерутъ шкуру, только бы я могъ шкурой Кмицица обтянуть свой барабанъ.

— Благодарю, другъ. По твоему расположенію я и не могу разсчитывать на большее.

Князь разсмялся.

— И визжалъ же бы ты на вертел Сапги!… Вс бы твои плутни изъ тебя вытопились. Ma foi! хотлось бы мн это видть!

— А мн, въ свою очередь, хотлось бы видть тебя въ рукахъ Кмицица, твоего милаго родственника. Лицо у васъ разное, но въ остальномъ вы сходитесь, ухаживаете за одной и той же… только она чутьемъ понимаетъ, что онъ и здорове тебя, и военное дло понимаетъ лучше.

— Ты всегда былъ глупъ. Я тебя, положимъ, и полюбилъ за то, но теперь твой умъ, кажется, совершенно ушелъ въ пятки.

— У насъ съ тобой умъ всегда былъ въ пяткахъ. Вспомни, какъ недавно, желая блеснуть остроуміемъ, ты показывалъ пятки пану Сапг… Ей-Богу, я, кажется, скоро сбгу отъ тебя къ нему.

— На веревку!

— Да, которою свяжутъ всхъ Радзивилловъ!

— Довольно!

— Слушаю, ваше сіятельство!

— Нужно разстрлять нсколько солдатъ… тхъ, которые больше всхъ кричать, и водворитъ порядокъ.

— Я приказалъ уже повсить шесть человкъ.

— И хорошо сдлалъ. Слушай. Хочешь остаться въ Таврогахъ?

— Кром меня, вамъ некого оставить. Солдаты боятся меня и знаютъ, что со мной шутки плохи.

— Съумешь ли ты управиться съ конфедератами?

— У меня на каждой жмудской сосн будетъ висть по нскольку человкъ. Изъ крестьянъ я сформирую два полка и обучу ихъ по-своему. За нашими деревнями я буду слдить съ особою бдительностью, а если на какую нибудь нападутъ конфедераты, я заподозрю перваго попавшагося богатаго шляхтича и выжму изъ него вс соки. Но на первое время мн нужны деньги.

— Что можно будетъ, оставлю.

— Изъ приданаго? То-есть изъ денегъ мечника?

— Еслибъ я могъ потихоньку свернуть шею этому мечнику, то былъ бы очень доволенъ. Какая неосторожность съ моей стороны была написать ему это письмо!

— Можетъ быть, мн удастся. Дло все въ томъ, не переслалъ ли мечникъ это письмо кому-нибудь изъ своихъ друзей, не спрятала ли его въ карманъ панна Александра? Вы не разсчитываете повести на нее атаку?

— Современемъ. Теперь я долженъ хать и, кром того, йена совершенно измучила эта проклятая лихорадка.

— Вы завидуете мн, что я остаюсь въ Таврогахъ?

— Что такое?… Если ты осмлишься!… Да нтъ, ты знаешь меня… Но вообще, почему теб хочется остаться въ Таврогахъ?

— Жениться хочу.

— На комъ?— Князь такъ заинтересовался, что привсталъ за кровати.

— На панн Божобогатой-Красеньской.

— Что-жь, это хорошо,— посл нкотораго раздумья согласился Богуславъ.— Я слышалъ о какомъ то духовномъ завщаніи…

— О завщаніи пана Лонгинуса Подбипенты. Онъ былъ человкъ очень богатый, имній посл него осталось цлый десятокъ. Положимъ, одними завладли дальніе родственники, другія заняты московскими войсками, — процессовъ и хлопотъ будетъ не мало. Но я съумю справиться со всми. Кром того, двушка мн нравится. Если я останусь здсь, то времени напрасно тратить не буду.

— Только одно. Жениться ты можешь, только чтобы дло все было обставлено прилично, понимаешь? Она въ дружб съ княгиней Гризельдой Виснвецкой и Замойскимъ.

— Конечно, прилично. Я, вдь, вамъ говорилъ, что мои намренія серьезны.

— Мн очень хотлось бы, чтобъ она теб отказала.

— Я знаю, кто недавно долженъ былъ състь отказъ, но это княжеское блюдо не по мн.

— Не смйся надъ тмъ, кто долженъ былъ състь отказъ, чтобъ онъ не поставилъ теб рога. И будешь ты тогда носить фамилію Саковичъ-Рогатый. Впрочемъ, женись, милый, женись, я у тебя дружкой буду.

Саковичъ вспыхнулъ, но сдержался и отвтилъ,

— Бдняжка, ходить безъ посторонней помощи не можетъ, а туда же грозится! Ты бы лучше о своей панн Александр подумалъ. Будешь няньчить дтей Бабинича, попомни мое слово!

— Ты смешься надъ моею болзнью. Желалъ бы я, чтобъ и тебя такъ околдовали.

— Колдовство! По временамъ, когда я оглянусь вокругъ и вижу, что все идетъ естественнымъ путемъ, то думаю, что колдовство есть ничто иное, какъ глупость.

— Ты самъ глупъ! Молчи, не раздражай меня! Ты мн становишься противнымъ все боле и боле.

— Я уже привыкъ слышать отъ васъ такія слова и не жду лучшей награды за свою преданность. Право, мн лучше уйти куда-нибудь и спокойно ждать конца войны.

— Охъ, оставь меня въ поко! Ты знаешь, что я люблю тебя!

— Знаю, знаю. Насъ самъ дьяволъ связалъ неразрывною цпью. Если колдовство въ чемъ-нибудь и заключается, то именно въ этомъ.

Саковичъ говорилъ правду: онъ дйствительно любилъ Богуслава, князь, въ свою очередь, платилъ ему если не любовью, то привязанностью.

Поэтому онъ легко согласился помогать его планамъ и около полудня самолично явился къ панн Анн.

— Какъ вы довольны своимъ пребываніемъ въ Таврогахъ?— спросилъ онъ.

— Человкъ, находящійся въ невол, всмъ долженъ быть доволенъ,— вздохнула Анна.

Князь разсмялся.

— Вы не въ плну. Правда, вы были захвачены со сбродомъ Сапги, и я для вашей же безопасности приказалъ васъ отвести въ Тавроги, но это еще ничего не значитъ. Можете хать, куда угодно, хоть сейчасъ,— я вамъ дамъ провожатыхъ, несмотря на то, что у меня у самого солдатъ немного. Говорятъ, что вы дете разыскивать какое-то наслдство? Время вы выбрали неудачное, да и едва ли Сапга можетъ вамъ помочь въ чемъ нибудь. Въ Витебскомъ воеводств онъ дйствительно иметъ нкоторое значеніе, но не здсь. Вамъ нужна помощь опытнаго, расположеннаго къ вамъ человка, который пользовался бы всеобщимъ уваженіемъ.

— Неужели, князь, вы сами хотите принять участіе въ моемъ дл?— воскликнула Анна и бросила на Богуслава такой взглядъ, что въ другое время князь не сталъ бы такъ ревностно хлопотать за своего пріятеля. Но теперь Богуславу было не до волокитства.

— Увы!— отвтилъ онъ,— я скоро долженъ буду ухать отсюда. Вмсто меня, здсь остается панъ Саковичъ, человкъ, который если разъ возьмется за дло, то ужь доведетъ его до конца. Это мой искренній другъ, человкъ достойный во всхъ отношеніяхъ.

— Согласится ли только панъ Саковичъ оказать помощь бдной двушк?

— Вы только не отвергайте его, а ужь онъ готовъ для васъ на все. Вы сильно затронули его сердце.

— Могу ли я поврить вамъ, князь? Мн ли затронуть чье-нибудь сердце?

— Вотъ бестія!— подумалъ князь и прибавилъ вслухъ: — Пусть Саковичъ объясняется съ вами лично, я же съ своей стороны могу сказать, что онъ человкъ изъ хорошаго рода, значитъ, такимъ пренебрегать нельзя.

Глава VIII.

На слдующій день князь получилъ письмо отъ алектора съ приказомъ поспшить въ Кролевецъ, для того, чтобы взять команду надъ вновь сформированными войсками и вести ихъ подъ Мальборгъ или Гданскъ. Электоръ уже зналъ о смлой попытк Карла Густава проникнуть въ самую глубь республики и поэтому-то съ лихорадочною поспшностью набиралъ войска, чтобы, въ случа надобности, дорогою цной продать свою помощь одной изъ воюющихъ сторонъ.

Въ Таврогахъ, въ качеств неограниченнаго владыки, остался только Саковичъ, признающій надъ собою только одну власть — власть Анны Божобогатой. И какъ нкогда Богуславъ старался предупредить малйшее желаніе Александры, такъ и Саковичъ глядлъ въ глаза панны Анны.

Анн, говоря правду, жизнь въ Таврогахъ очень правилась. Ей пріятно было подумать, что какъ только наступитъ вечеръ, повсюду,— и въ нижнихъ залахъ, и въ корридорахъ, и въ цейхгауз раздаются вздохи молодыхъ и. старыхъ офицеровъ. Вздыхаетъ астрономъ, уныло глядя на звзды съ вершины своей уединенной башни, даже старый мечникъ со вздохомъ перебираетъ свои чотки.

Саковичъ сдлалъ предложеніе спустя мсяцъ посл отъзда князя, но плутовка дала самый уклончивый отвтъ: во-первыхъ, она его еще не знаетъ, во-вторыхъ, не умла познакомиться и полюбить его, въ-третьихъ, что безъ разршенія княгини Гризельды не ршится на такой важный шагъ, наконецъ, что хочетъ испытать его въ теченіе года.

Саковичъ преодоллъ свой гнвъ, но въ тотъ же день приказалъ дать одному солдату, за пустйшую провинность, три тысячи розогъ, посл чего бдняка сейчасъ же стащили на кладбище.

Если бы Анна знала, какъ дорого расплачиваются посторонніе люди, она, можетъ быть, не дразнила бы такъ Саковича. Солдаты и жители Таврогъ дрожали передъ нимъ, плнники умирали цлыми десятками отъ голода и страшныхъ пытокъ.

Казалось, что по временамъ дикій староста хочетъ охладить свою возбужденную душу въ человческой крови. Тогда онъ вскакивалъ и самъ отправлялся въ экспедицію. Побда почти всегда шла его слдомъ. Онъ разбилъ нсколько партій конфедератовъ и, обрубивъ всмъ плнникамъ правую руку, отпускалъ искалченныхъ людей домой.

Гроза его имени крпкою стной окружила Тавроги. Даже боле значительные отряды патріотовъ не осмливались заходить дальше Росенъ.

Староста ни на минуту не оставлялъ формированія новыхъ полковъ, чтобы отправить ихъ къ своему князю въ случа надобности. Едва ли во всемъ свт Богуславъ могъ бы найти боле врнаго слугу.

За то на Анну Саковичъ все чаще смотрлъ своими страшными, свтло-голубыми глазами, все чаще игралъ на лютн.

Такъ текла жизнь въ Таврогахъ,— весело и разнообразно для панны Анны, томительно-скучно для Александры. Первая такъ и сіяла радостью, лицо второй становилось съ каждымъ днемъ все боле блднымъ, суровымъ, важнымъ, черныя брови все боле сходились вмст, такъ что, въ конц-концовъ, ее прозвали монахиней. Да и сама она начала освоиваться съ тою мыслью, что рука Божія, черезъ страданія, черезъ горе, рано или поздно приведетъ ее къ тихому пристанищу — къ монастырю.

Это была уже не та двушка, что когда-то, съ румянцемъ на щекахъ, съ ярко искрящимися глазами, мчалась по занесенному снгомъ лсу, вмст со своимъ нареченнымъ, и смялась такимъ веселымъ, такимъ беззаботнымъ смхомъ.

А въ окна давно уже стучалась весна. Освобожденныя отъ льда волны Балтійскаго моря колыхались подъ дуновеніемъ теплаго втра, зацвли деревья, солнце начинало пригрвать все сильнй и сильнй, а бдная двушка напрасно дожидалась конца своего плна, — Анна наотрзъ отказывалась бжать, а во всей стран ужасы еще боле увеличились.

Прежде всего, говорили, что польскій народъ возсталъ, какъ одинъ человкъ. Сколько росло деревьевъ въ лсахъ республики, сколько колосьевъ колыхалось на ея нивахъ, сколько звздъ темною ночью свтилось между Карпатами и Балтикою, столько же теперь возстало воиновъ на защиту своихъ попранныхъ правъ.

И шведы тонули въ этой масс, какъ тонетъ лодка среди бурной рки.

Имя Чарнецкаго повторялось все чаще и чаще. ‘Побилъ шведовъ подъ Козеницами!’ — говорили сегодня.— ‘Побилъ подъ Ярославомъ!’ — слышалось отдаленное эхо. Вс удивлялись, откуда у шведовъ берется силы держаться посл столькихъ погромовъ. Казалось, конецъ ихъ вотъ-вотъ наступитъ.

Самъ Саковичъ пересталъ здить въ экспедиціи, только писалъ письма и разсылалъ ихъ въ разныя стороны.

Мечникъ совсмъ потерялъ голову и вообще велъ себя какъ-то странно. Однажды вечеромъ, прощаясь съ Александрой, онъ зарыдалъ и быстро выбжалъ изъ комнаты.

На слдующій день онъ исчезъ, точно сквозь землю провалился. Александра нашла только письмо, писанное въ ней:

‘Да благословитъ тебя Богъ, милое дитя, и да осудитъ меня, если я поступилъ неправильно. Но я давно уже страдалъ и, клянусь, больше не могъ выдержать. Когда я вспомнилъ, что тамъ лучшая польская кровь цлою ркой льется за отечество и свободу, а въ этой рк нтъ ни единой моей капли, то мн казалось, что самъ Богъ отвращаетъ отъ меня свой ликъ. Не родись я во святой Жмуди, не будь шляхтичемъ, Биллевичемъ, я бы остался оберегать тебя. Если бы ты была мужчиной, то сдлала бы то же, что длаю я, и простишь меня, что я оставляю тебя одну, какъ Даніила во рв львиномъ’.

Александра заплакала, но почувствовала, что стала любить дядю еще больше. Тмъ временемъ въ Таврогахъ поднялась страшная суматоха. Въ комнату двушки ворвался взбшенный Саковичъ и, не снимая шапки, спросилъ:

— Гд вашъ дядя?

— Тамъ, гд вс, кром измнниковъ!… Въ пол!

— Вы знали объ этомъ?— крикнулъ староста.— О, если бы не князь!… Вы отвтите передъ самимъ князенъ!…

— Ни передъ княземъ, ни передъ его наемникомъ. А теперь… И она указала ему пальцемъ на дверь.

Саковичъ заскрежеталъ зубами и вышелъ.

Впрочемъ, его въ тотъ же день ждало нкоторое утшеніе. Пришло письмо отъ Богуслава, съ извщеніемъ о томъ, что шведскій король выбрался благополучно изъ ловушки. За то другія извстія представляли мало радостнаго. Князь требовалъ подкрпленія, требовалъ прислать ему вс войска, за исключеніемъ небольшаго числа солдатъ, безъ которыхъ Тавроги не могли обойтись.

Рейтеры вышли на другой день, а за ними Кетлингъ, Эттингенъ, Фицъ-Грегори,— однимъ словомъ, вс, за исключеніемъ Брауна, ршительно необходимаго для Саковича.

Анна начала скучать и еще боле надодать Саковичу. Староста подумывалъ, не переселиться ли ему въ Пруссію, а то ‘партіи’, ободренныя удаленіемъ войскъ, снова начали приближаться къ Таврогамъ и даже сильно поколотили полковника Бюцова, который вышелъ имъ на встрчу съ незначительнымъ отрядомъ.

Анна не имла никакого желанія узжать въ Пруссію. Приближеніе ‘партій’ нисколько не пугало ее, къ тому же, она понимала, что въ Пруссіи она всецло будетъ во власти Саковича, и поэтому ршила противиться до крайней степени.

— Кажется,— спросила она однажды Саковича,— вы собираетесь бжать отъ пана Биллевича въ Пруссію?

— Вовсе не отъ пана Биллевича,— отвтилъ староста, хмуря брови,— но для того, чтобы набрать новыхъ людей и ударить на разбойниковъ съ новыми силами.

— Счастливаго пути!

— А вы думаете, я васъ оставлю здсь? Какъ же! Если будете сопротивляться, посажу въ коляску и увезу.

— Да?— спросила двушка.— Значитъ, меня держатъ здсь какъ плнницу? Знайте же, если вы отважитесь на это, то я во всю свою жизнь слова съ вами не скажу. Я воспитывалась въ Лубнахъ и привыкла презирать трусовъ. Лучше бы меня панъ Бабиничъ до суднаго дня везъ въ Литву,— тотъ, по крайней мр, никого не боится!

— Да скажите же, ради Бога,— крикнулъ Саковичъ, — почему вы не хотите хать въ Пруссію?

Анна заплакала.

— Взяли меня какъ какую-нибудь татарку и держатъ въ невол! За море везутъ насильно, обрекаютъ на изгнаніе, того и гляди начнутъ терзать калеными щипцами! Боже Ты мой, Боже!

— Да побойтесь вы хоть того Бога, котораго призываете на помощь! Кто васъ собирается терзать калеными щипцами?

— Матерь Божія, сжалься надо мной!— повторяла Анна сквозь рыданія.

Саковичъ самъ не зналъ, что ему длать,— его душило бшенство, гнвъ, по временамъ ему казалось, что онъ сходитъ съ ума. Наконецъ, онъ бросился къ ея ногамъ и поклялся, что останется въ Таврогахъ. Тогда она начала умолять старосту хать, если онъ боится, и довела его до полнйшаго отчаянія.

— Хорошо, мы остаемся въ Таврогахъ,— сказалъ Саковичъ,— а боюсь ли Биллевичей, скоро будетъ видно.

И въ тотъ же самый день онъ собралъ остатки войска Бюцова, присоединилъ къ нимъ свои и пошелъ, но не въ Пруссію, а на пана Биллевича, который стоялъ въ Гирлякольскихъ лсахъ. Мечникъ не ожидалъ нападенія и поэтому пострадалъ страшно: двое Биллевичей и третья часть его солдатъ полегли на мст, остальные разбжались во вс стороны. Нсколько плнниковъ, попавшихъ въ руки Саковича, были разстрляны въ Таврогахъ, прежде чмъ Анна успла вступиться за нихъ.

Но торжество Саковича было не продолжительно. Вдругъ по всей Польш разнеслась всть о взятіи Варшавы.

Казалось, что земля разступается подъ ногами измнниковъ, на голову ихъ валится весь шведскій Олимпъ, вмст съ божествами, которымъ они привыкли молиться. Какъ-то невроятнымъ казалось, что канцлеръ Оксеншернъ въ плну, Ловепгауптъ въ плну, Виттембергъ, самъ великій Виттембергъ, такъ легко покорившій половину республики,— въ плну, что король Янъ Казиміръ торжествуетъ и скоро начнетъ судить провинившихся.

Въ Таврогахъ вс перестали и думать о гирлякольской побд. Еще недавно столь страшный Саковичъ умалился во всхъ глазахъ, даже въ своихъ собственныхъ. ‘Партіи’ снова начали нападать на шведскіе отряды. Биллевичи, опомнившись отъ пораженія, снова перешли Дубису.

Саковичъ самъ не зналъ, что ему длать, куда идти, гд искать спасенія. Уже давно онъ не имлъ никакого извстія отъ князя Богуслава, гд-то онъ теперь?

Въ счастью, посл нсколькихъ дней тревожнаго ожиданія, староста, наконецъ, получилъ длинное письмо князя.

‘Варшава взята у шведовъ,— писалъ князь.— Мой обозъ и вещи погибли. Перейти на сторону вороля поздно,— противъ меня страшно возстановлены, мое имя вычеркнуто изъ числа амнистированныхъ. Моихъ людей разбилъ Бабиничъ у самыхъ воротъ Варшавы. Кетлингъ въ плну. Шведскій король, электоръ и я вмст идемъ на Варшаву, гд должна разыграться генеральная битва. Король клянется, что выиграетъ ее. Есть надежда, что ополченцы Яна Казиміра (а ихъ нсколько десятковъ тысячъ) или разъдутся по домамъ, или жаръ ихъ поостынетъ. Дядя электоръ молчитъ, какъ обыкновенно, но я отлично понимаю, что проиграй мы эту битву, онъ сейчасъ же начнетъ бить шведовъ, чтобы войти въ милость къ Яну Казиміру. Придется и мн. Дай Богъ выйти самому цлымъ и не потерять всего имущества. Нужно принять мры предосторожности. Поэтому, что можно продать за наличныя деньги — продай, хотя бы для этого пришлось входить въ сношеніе съ конфедератами. Самъ позжай въ Биржи, оттуда ближе къ Курляндіи. Я посовтовалъ бы теб хать въ Пруссію, но туда отправили недавно Бабинича, а съ Бабиничемъ я теб не совтую сталкиваться’.

Саковичъ не нуждался въ совтахъ князя, чтобы сталкиваться съ Бабиничемъ,— на это у него не было ни охоты, ни силъ. Оставались Биржи, но по дорог туда стоитъ партія Биллевича и множество всякихъ другихъ, большихъ и малыхъ. Оставаться въ Таврогахъ тоже опасно. Того и гляди придетъ страшный Бабиничъ со своими татарами и отомститъ за свои обиды такъ, какъ еще никто и никогда не мстилъ.

Еще недавно безгранично самоувренный староста почувствовалъ необходимость посовтоваться съ кмъ-нибудь и призвалъ къ себ Бюцова и Брауна.

Ршено было остаться въ Таврогахъ и ждать встей изъ-подъ Варшавы.

Браунъ прямо съ совта отправился къ панн Анн. Долго они совщались о чемъ-то, потомъ Браунъ вышелъ съ взволнованнымъ лицомъ, а Анна какъ буря ворвалась въ комнату Александры.

— Бжимъ!— крикнула она на порог.— Завтра, завтра! Горнизономъ командуетъ Браунъ, а Саковичъ будетъ спать въ город,— его панъ Дзшукъ пригласилъ ужинать. Панъ. Дзшукъ нашъ, и подмшаетъ ему что-то въ вино. Браунъ говорить, что уйдетъ самъ и уведетъ съ собою пятьдесятъ человкъ. О, если бы ты знала, какъ я счастлива!

Анна бросилась на шею панны Биллевичъ и крпко обняла ее.

— Я, вдь, теб еще не все сказала. Ты ничего не знаешь? Панъ Бабиничъ идетъ сюда. Саковичъ чуть не умираетъ со страху. А къ кому онъ можетъ спшить?

На глазахъ Анны блеснули слезы, а Александра молитвенно сломила руки и проговорила:

— Къ кому бы онъ ни спшилъ, да облегчитъ его путь Господь и да благословитъ его!

Глава IX.

Кмицицу предстояла не легкая задача пробраться изъ Варшавы въ королевскую Пруссію и Литву, потому что не дальше какъ въ Сероцк стоялъ сильный шведскій отрядъ. Во глав его находился знаменитый генералъ Дугласъ и двое польскихъ измнниковъ — Радзвскій и Радзивиллъ. Вожди услыхали объ экспедиціи Кмицица, широко разставили на пана Андрея сти въ трехъугольник надъ Бугомъ, между Сероцкомъ, Злоторыей и Остролэнкой въ вершин. Кмицицъ долженъ былъ проходить чрезъ этотъ трехъугольникъ. Онъ спшилъ, а боле близкой дороги не было. Онъ понялъ, что попалъ въ сть, по нисколько этимъ не смутился: сть настолько растянута, что ячейки ея не могутъ быть малы,— значитъ, въ случа надобности, въ одну изъ нихъ можно и проскользнуть. Мало того, панъ Андрей вовсе не ду. малъ ограничиваться одною пассивною ролью. Самъ Дугласъ настигъ его въ Длугосдл, но панъ Андрей разбилъ его конницу и, вмсто того, чтобы бжать, что есть духу,— на глазахъ шведовъ дошелъ до самой Нарвы, черезъ которую и перебрался вплавь. Дугласъ остался на берегу въ ожиданіи паромовъ, но прежде чмъ ихъ доставили, Кмицицъ глухою ночью вновь переправился черезъ рку, ударилъ на передовую шведскую стражу и произвелъ переполохъ во всей дивизіи Дугласа.

Старый генералъ изумился, но каково же было его удивленіе на слдующій день при извстіи, что Кмицицъ обошелъ армію и, возвратившись на мсто, съ котораго его подняли, какъ краснаго звря, захватилъ въ Бранчук слдующіе за войскомъ шведскій обозъ съ добычей и живчами.

Бывали времена, что въ теченіе цлаго дня шведы видли на горизонт татаръ пана Андрея, но догнать ихъ не могли. Шведскіе солдаты утомлялись безъ пользы, а польскія хоругви Радзвскаго проявляли все больше и больше недовольства. За то окрестное населеніе съ энтузіазмомъ служило знаменитому партизану. Онъ зналъ о каждомъ движеніи врага, о самомъ ничтожномъ отряд, о каждомъ воз, который выдвигался впередъ или оставался позади. Казалось, что онъ играетъ со шведами, но это была игра тигра. Плнныхъ онъ всхъ вшалъ, подражая въ этомъ шведамъ. По временамъ на него нападало какое-то слпое бшенство и тогда онъ бросался, очертя голову, на неизмримо большія силы, чмъ т, которымъ обладалъ самъ.

— Этими отрядами командуетъ сумасшедшій!— говорилъ о немъ Дугласъ.

— Или бшеная собака!— прибавлялъ Радзвскій.

Богуславъ думалъ, что Бабиничъ — и то, и другое въ соединенія съ знаменитымъ воиномъ. Онъ не безъ самодовольства разсказывалъ шведскимъ генераламъ, что ему дважды удалось побдить этого рыцаря. На Богу слава-то панъ Бабиничъ и наступалъ теперь съ величайшимъ ожесточеніемъ. Преслдуемый, онъ преслдовалъ самъ.

Дугласъ догадывался, что здсь замшана личная непріязнь. Князь не спорилъ, хотя и не давалъ никакихъ объясненій. Онъ вздумалъ слдовать примру Хованскаго и назначилъ награду за голову Бабинича, а когда это ни къ чему не привело, задумалъ воспользоваться его ненавистью къ себ и завлечь его въ ловушку.

— Стыдно намъ такъ долго возиться съ этимъ разбойникомъ!— сказалъ онъ однажды Дугласу и Радзвскому.— Онъ вертится около насъ, какъ волкъ около овчарни, и никакъ не дается намъ въ руки… Мн пришла въ голову такая мысль: я, въ качеств приманки, пойду съ небольшимъ отрядомъ, — онъ, конечно, нападетъ на меня, а я буду удерживать его до тхъ поръ, пока вы не подоспете мн на помощь. Тогда онъ неминуемо попадетъ въ наши руки.

Ршено было такъ, что князь пойдетъ съ отрядомъ изъ пятисотъ всадниковъ, но позади каждаго рейтера посадятъ по пхотинцу. Эта хитрость должна была ввести Бабинича въ заблужденіе.

Планъ этотъ былъ выполненъ съ величайшею точностью. За два дня передъ тмъ былъ пущенъ слухъ, что скоро выйдетъ отрядъ изъ пятисотъ человкъ подъ начальствомъ князя Богуслава. Генералы разсчитывали, что мстное населеніе немедленно доведетъ объ этомъ до свднія Бабинича. Такъ и случилось.

Князь позднею ночью вышелъ по дорог къ Вонсову и Елнк, перешелъ рку въ Черевин и оставилъ конницу въ открытомъ пол, скрывъ пхоту въ ближайшемъ лсу. Тмъ временемъ Дугласъ долженъ былъ идти по берегу Нарвы, а Радзвскій съ легкими хоругвями заходить со стороны Ксенжополя.

Ни одинъ изъ трехъ вождей хорошенько не зналъ, гд въ настоящее время находится Бабиничъ, такъ какъ отъ окрестныхъ крестьянъ трудно было дознаться правды, а рейтеры не умли ловить татаръ. Дугласъ разсчитывалъ, что главная сила Бабинича стоитъ въ Снядов, и хотлъ окружить ее такъ, что если Бабиничъ двинется на Богуслава, то зайти ему въ тылъ отъ литовской границы и отрзать отступленіе.

Казалось, все благопріятствовало шведскимъ намреніямъ. Кмицицъ дйствительно стоялъ въ Снядов и при первомъ извстіи о движеніи Богуслава тотчасъ же углубился бы въ лсъ, чтобъ неожиданно появиться подъ Черевиномъ.

Дугласъ, посл нсколькихъ дней похода, напалъ на слды татаръ и, такимъ образомъ, находился въ тылу Бабинича. Жара страшно утомляла лошадей и людей, закованныхъ въ желзо, но генералъ не обращалъ вниманія ни на что и шелъ впередъ въ полной надежд застать врага врасплохъ.

Наконецъ, шведы подошли къ самому Черевину. Дугласъ остановился и, перерзавъ вс дороги, вс тропинки, ждалъ.

Прошелъ одинъ день, другой, а въ Черевипскихъ лсахъ все было тихо, Дугласъ начиналъ терять терпніе и ночью послалъ небольшой разъздъ съ приказомъ дйствовать какъ возможно боле осторожно.

Разъздъ скоро возвратился ни съ чмъ. На разсвт Дугласъ со всею своею силой двинулся впередъ.

Въ Черевин все носило слды недавняго военнаго постоя, повсюду валялись остатки сухарей, разбитыя бутылки, кто-то нашелъ даже поясъ съ лядункой, какой обыкновенно носили шведы-пхотинцы. Несомннно, здсь стояла пхота Богуслава, но теперь куда-то ушла. Дальше, на лугу, стража нашла слды тяжелыхъ рейтерскихъ коней, а по берегу отпечатки копытъ лошадей татаръ, еще дальше валялась павшая лошадь, около которой увивались волки… Вотъ татарская стрла… Очевидно, Богуславъ отступалъ, а Бабиничъ шелъ за нимъ.

Дугласъ понялъ, что произошло нчто необыкновенное. Но что именно? Онъ глубоко задумался и опомнился лишь тогда, когда къ нему подскакалъ офицеръ.

— Генералъ, — сказалъ онъ, — сквозь заросли виднются какіе-то люди, человкъ пять-шесть. Стоятъ на одномъ мст, точно на страж. По одежд, какъ будто бы наши.

Дугласъ пришпорилъ коня и въ галопъ помчался впередъ. Сквозь кустарникъ, дйствительно, виднлось нсколько человкъ, одтыхъ въ желтое платье. Кустарникъ кончился, за нимъ открывалась лужайка и дальше синяя стна густаго бора. Нсколько человкъ шведскихъ пхотинцевъ стояли рядомъ и точно смотрли въ землю.

— Генералъ,— сказалъ офицеръ,— эти люди висятъ!

— Да, да,— отвтилъ Дугласъ и еще прибавилъ ходу.

Четверо пхотинцевъ висли на одномъ суку, чуть не касаясь ногами до земли.

Дугласъ снова задумался надъ тмъ, что ему длить: идти ли по лсной тропинк, или отступить на большую остролэнскую дорогу? Очевидно, князь отступалъ, преслдуемый Бабиничемъ, но что именно заставило его отступать?

Дло выяснилось только черезъ день. Отъ Богуслава прибылъ гонецъ съ извстіемъ, что Янъ Казиміръ послалъ за Бугъ противъ Дугласа польнаго гетмана Госвскаго съ шестью тысячами польскихъ и татарскихъ всадниковъ.

— Панъ Госвскій въ четырехъ или пяти миляхъ, — прибавилъ гонецъ.— Князь долженъ былъ отступать во что бы то ни стало, чтобы соединиться съ Радзвскимъ и спасти его отъ пораженія.

— Хорошо,— сказалъ обрадованный Дугласъ.— Дадимъ же мы себя знать пану Госвскому!

И онъ тотчасъ поворотилъ свое войско назадъ. Вс три отряда соединились въ тотъ же самый день, къ великой радости Радзвскаго, который боялся плна пуще смерти. Онъ зналъ, что съ нимъ, какъ съ измнникомъ и виновникомъ всхъ бдъ республики, не стали бы церемониться.

Дугласъ ломалъ голову, зачмъ Янъ Казиміръ послалъ польнаго гетмана за Бугъ? Король шведскій вмст съ алекторомъ шелъ на Варшаву, генеральное сраженіе должно было наступить черезъ нсколько дней, а отдлить отъ своей, хотя и сильной, арміи шесть тысячъ человкъ вовсе не шутка.

Шведскій король въ своемъ письм къ Дугласу тоже высказывалъ большое безпокойство по этому поводу. Карлъ Густавъ думалъ, что гетманъ былъ посланъ въ Литву, чтобъ оказать помощь тамошнимъ конфедератамъ и напасть на лишенную защиты восточную Пруссію.

‘Разсчитываютъ,— писалъ король,— поколебать алектора въ врности къ намъ и побудить къ нарушенію мальборгскаго трактата, что вовсе не трудно, ибо электоръ готовъ единовременно войти въ соглашеніе съ Богомъ противъ дьявола и съ дьяволомъ противъ Бога, чтобы извлечь выгоды и съ той, и съ другой стороны’.

Письмо оканчивалось приказаніемъ ни за что не допускать гетмана въ Пруссію.

Бабиничъ теперь потерялъ всякій интересъ для шведскаго генерала. Все его вниманіе устремилось на пана Госвскаго.

Глава X.

Спустя недлю, панъ Кмицицъ вторгнулся въ предлы Пруссіи подъ Райградомъ. Ему это не стоило особыхъ трудовъ, потому что панъ Госвскій, посл разныхъ диверсій, въ конц-концовъ, отступилъ къ Варшав, а Дугласъ пошелъ за нимъ въ полной увренности, что Бабиничъ тоже соединился съ арміей гетмана. Бабиничъ же въ это время пробирался лсомъ въ глубь Литвы. Вслдъ за Дугласомъ ушли Радзвскій и Радзивиллъ.

Кмицицъ приходилъ въ бшенство отъ того, что ему не пришлось заглянуть въ лицо своему врагу, и страшно вымещалъ свой гнвъ на подданныхъ електора.

Въ ту же ночь, когда его татары миновали пограничный столбъ, на прусскомъ неб вспыхнуло яркое зарево, прусская земля огласилась воплемъ людей, попираемыхъ тяжелою стопой войны. Кто умлъ просить о помилованіи польскимъ языкомъ, тотъ могъ разсчитывать на помилованіе, за то вс нмецкія поселенія, деревни, колоніи сравнивались съ землею, а обезумвшіе отъ страхъ жители гибли цлыми сотнями. Татары, такъ долго сдерживаемые Кмицицомъ въ предлахъ желзной дисциплины, теперь получили свободу и какъ стая кровожадныхъ птицъ бросились на беззащитное населеніе. Они точно желали вознаградить себя за долгое воздержаніе, и теперь положительно купались въ потокахъ человческой крови.

Самъ Кмицицъ, несмотря на свою природную кровожадность, лично не принималъ участія въ кровопролитіи, хотя безъ содроганія присутствовалъ при самыхъ страшныхъ сценахъ. Душа его была совершенно спокойна, совсть ничего не говорила,— вдь, это была кровь еретиковъ, а истреблять ихъ — дло, угодное Богу. Электоръ, ленникъ и слуга республики, первый поднялъ на нее святотатственную руку и долженъ быть примрно наказанъ. Почему ему, пану Андрею, не быть орудіемъ гнва Божія?

Поэтому, онъ спокойно перебиралъ чотки при свт горящихъ нмецкихъ селъ, а когда крики гибнувшихъ сбивали его со счета, онъ начиналъ съизнова, чтобы выполнить все, требуемое правилами религіи.

Но среди всего этого Александра часто приходила ему на память. Чмъ дальше онъ углублялся въ границы Пруссіи, чмъ больше наносилъ ей ранъ, тмъ сильнй горли раны его сердца.

‘Голубка ты моя милая,— думалъ онъ,— можетъ быть, ты забыла обо мн, а если вспомнишь, то только съ гнвомъ и отвращеніемъ, а я, далеко ли, близко ли отъ тебя, днемъ ли, ночью ли, о теб только и думаю. Только отчизн и теб я отдалъ всю мою кровь, но горе мн, если ты навсегда изгнала меня изъ своего сердца!’

Онъ шелъ все выше къ сверу и ршительно никому не давалъ пощады. Его томила страшная тоска. Ему хотлось быть завтра же въ Таврогахъ, но дорога предстояла такая дальняя и такая трудная, потому что вся Пруссія возстала, какъ одинъ человкъ. Кто былъ живъ, тотъ хватался за оружіе, стягивались гарнизоны изъ ближайшихъ городовъ, наскоро формировались новые полки, и, въ конц концовъ, прусскіе военачальники могли противупоставить каждому татарину Кмицица двадцать человкъ.

Кмицицъ спадалъ на эти импровизированные полки, какъ громъ, разбивалъ, вшалъ, скрывался и появлялся вновь на кровавомъ фон пожара, но уже не могъ идти такъ скоро, какъ прежде. Не разъ приходилось ему, по татарскому обычаю, таиться по цлымъ недлямъ въ заросляхъ или тростникахъ подъ берегами озеръ.

Отдохнувъ, набравшись силъ, онъ врывался въ какую-нибудь мстность и не оставлялъ ее до тхъ поръ, пока не опустошитъ огнемъ и мечомъ на нсколько миль вокругъ. Его имя,— невдомо какимъ путемъ,— стало извстно и, сопровождаемое проклятіями, гремло вплоть до береговъ Балтики.

Правда, ему представлялась возможность возвратиться въ границы республики и, не обращая вниманія на слабые шведскіе гарнизоны, идти поспшнымъ маршемъ на Тавроги, но за тмъ ли онъ посланъ сюда?

А тутъ пришли всти, которыя ободрили мстныхъ жителей и влили отраву въ сердце пана Андрея. ‘Варшава взята, Карлъ Густавъ и электоръ разбили войска Яна Казиміра… конецъ республики близокъ!’

Такъ, значитъ, конецъ всему? Значитъ, эта возродившаяся и возставшая республика была только однимъ призракомъ? Столько могущества, столько силы, столько великихъ людей: гетманы, король, панъ Чарнецкій, народъ, взявшійся за оружіе для защиты своей поруганной святыни,— все процало, все разсялось, какъ дымъ! И нтъ для защиты этой несчастной страны никого, кром буйныхъ шаекъ неукротимыхъ людей… да и т, пожалуй, сейчасъ же разсятся…

Кмицицъ рвалъ на себ волосы и ломалъ руки.

— Погибну и я!— повторялъ онъ,— но прежде вся эта земля напоится кровью!

Онъ началъ воевать, какъ сумасшедшій, не скрывался уже, какъ прежде, въ лсахъ и тростникахъ, искалъ смерти, бросался на отряды, втрое сильнйшіе, и разносилъ ихъ, какъ громъ. Въ его татарахъ замерли остатки человческихъ чувствъ и смнились чисто-зврскою кровожадностью. Хищный, но не особенно пригодный для битвы въ открытомъ пол народъ, благодаря долговременной практик, пріобрлъ такую опытность, что могъ выдержать напоръ даже знаменитой далекарлійской гвардіи.

Прошелъ еще мсяцъ въ трудахъ, превосходящихъ всякую мру. И людямъ, и даже выносливымъ татарскимъ конямъ нужно было дать хоть нсколько дней отдыха, и молодой полковникъ около Доспады отступилъ въ границы республики. Тутъ его ждала радость, и, притомъ, такая, что Кмицицъ чуть не сошелъ съ ума. Что храбрый, хотя несчастный король Янъ Казиміръ проигралъ трехдневную битву подъ Варшавой, оказалось правдой, но по какой причин?

Ополченіе въ большей части разошлось домой, остальное дралось не съ такимъ одушевленіемъ, какъ прежде, а на третій день внесло панику повсюду. Регулярныя же войска держали себя такъ, что заслужили уваженіе самыхъ лучшихъ и опытныхъ шведскихъ генераловъ. Вся армія воодушевлена самымъ воинственнымъ духомъ и нисколько не смущается понесеннымъ пораженіемъ. Шведы потеряли массу людей, въ ихъ войск свирпствуютъ заразительныя болзни, электоръ не знаетъ, что ему длать. Тмъ временемъ великополяне, желая заплатить за Устье и вс несправедливости, нахлынули въ Бранденбургъ и свирпствуютъ тамъ, какъ бичъ Божій.

— Постой, и я пригожусь здсь!— подумалъ Кмицицъ.

Люди и лошади его отдохнули и онъ вновь перешелъ въ Пруссію.

Изъ Польши доходили слухи, и все такіе радостные, что врить трудно. Говорили, что Карлъ Густавъ, который посл варшавской битвы отступилъ къ Радому, теперь, сломя голову, уходитъ къ Пруссіи. Что случилось? Зачмъ онъ отступаетъ? Кмицицъ хорошо зналъ войну и военное дло, но ему никогда еще не приходилось слышать объ отступленіи, почти бгств, побдителя.

Однажды къ нему прибылъ шляхтичъ съ письмомъ отъ пана Володівскаго.

‘Мы идемъ съ паномъ польнымъ гетманомъ литовскимъ и княземъ кравчимъ Михаломъ Радзивилломъ за Богуславомъ и Вальдекомъ,— писалъ маленькій рыцарь.— Присоединяйтесь къ вамъ,— наступаетъ минута отмщенія’.

Кмицицъ подробно разспросилъ шляхтича, гд теперь находятся войска польнаго гетмана, повернулъ свой чамбулъ и черезъ два дня уже сжималъ въ своихъ объятіяхъ Володівскаго.

— Графъ Вальдекъ и князь Богуславъ въ Просткахъ, окапываются,— сказалъ панъ Михалъ.— Завтра мы идемъ на нихъ.

— У меня есть какое-то предчувствіе, что Богъ предастъ его въ наши руки!— взволнованно отвтилъ Кмицицъ.

— И я также думаю… Боже мой, какъ вы похудли и почернли… за то покрыли свое имя такою славой! Вс мы съ удивленіемъ смотрли на вашу работу: кром развалинъ и труповъ — ничего! Вотъ это называется быть настоящимъ рыцаремъ! И самъ панъ Заглоба, еслибъ онъ былъ здсь, не могъ бы приписать себ ничего лучшаго.

— А гд панъ Заглоба?

— Остался при пав Сапг. Онъ не можетъ придти въ себя, все плачетъ, убивается по Рох Ковальскомъ…

— Такъ Ковальскій погибъ?

— Знаете, кто убилъ его?— Володівскій закусилъ губы.— Князь Богуславъ!

Кмицицъ зашатался на ногахъ, тяжело опустился на лавку и сжалъ руками голову.

Панъ Михалъ приказалъ подать меду, розлилъ его въ кубки, услся около Кмицица и заговорилъ:

— Рохъ Ковальскій умеръ такою рыцарскою смертью, какою дай Богъ умереть обоимъ намъ. Достаточно будетъ сказать вамъ, что по окончаніи битвы Карлъ Густавъ устроилъ ему великолпные похороны и приказалъ въ честь его палить изъ пушекъ… Вотъ какъ было дло. Вроятно, вы знаете подробности битвы подъ Варшавой, поэтому я и не стану о ней распространяться. Первый день мы били шведовъ, потомъ счастье начало колебаться то на нашу, то на ихъ сторону. Въ это-то время двинулись въ атаку литовскіе гусары (Рохъ незадолго до того перешелъ служить подъ начальство князя Полубиньскаго). Я видлъ, какъ они шли,— я стоялъ съ ляуданцами на холм, возл нашихъ укрпленій. Гусаръ было тысяча двсти человкъ,— молодецъ къ молодцу, какихъ и свтъ не видалъ. Прошли они въ сто саженяхъ отъ насъ и, увряю васъ, земля дрожала подъ ними. Бранденбургская пхота уставила свои пики въ землю, чтобы защититься отъ перваго натиска, другіе не переставали палить изъ мушкетовъ. Смотримъ: гусары пришпорили своихъ коней,— Боже, что за натискъ! Вотъ ихъ закрыло дымомъ… ничего не видно… потомъ послышался такой грохотъ, какъ будто тысячи молотовъ ударяли по наковальнямъ. Дымъ разсялся, я посмотрлъ,— бранденбургцы лежатъ, какъ нива посл бури, а наши уже далеко за ними, только значки вдали мелькаютъ. Идутъ на шведовъ… Столкнулись съ рейтерами — смяли! Ударили на другой полкъ — смяли! А тутъ завыли пушки… мы видли гусаръ только тогда, когда втеръ разветъ дымъ. Вотъ они наваливаются на шведскую пхоту. Все валится кругомъ, разсыпается, а гусары идутъ словно по улиц… почти прошли сквозь всю армію… Наконецъ, схватились съ полкомъ самой гвардіи, посреди которой стоитъ самъ Карлъ Густавъ, и гвардію словно буря развяла… Такой атаки я еще никогда не видалъ. Намъ тоже велли идти въ бой… Что было дальше, я не видалъ, а вотъ что разсказывалъ мн одинъ шведскій офицеръ, который въ это время находился вблизи Карла Густава. Когда гусары все опрокинули по дорог, Форгель, тотъ, который впослдствіи попался въ наши руки подъ Равой, подлетлъ къ королю и закричалъ: ‘Ваше величество, спасайтесь! отступайте! ихъ ничто не удержитъ!’ А Карлъ Густавъ отвтилъ: ‘Я не стану отступать: или имъ нужно дать отпоръ, или погибнуть!’ Подоспли къ нему генералы, умоляютъ, просятъ,— онъ не хочетъ и слышать объ отступленіи. Идетъ впередъ, наши ломаютъ шведскіе ряды. Король спасается вдвоемъ со своихъ адъютантомъ, Ковальскій узналъ его,— немудрено, видлъ два раза. Адъютантъ заслоняетъ короля и, говорятъ, Рохъ въ одно мгновеніе разскъ его саблей пополамъ. Тогда король самъ бросается на него…

Володівскій глубоко вздохнулъ и поднесъ къ своимъ губамъ кубокъ съ медомъ.

— Да кончайте же!— крикнулъ Кмицицъ.

— Они столкнулись по середин поля. ‘Смотрю,— разсказываетъ мн шведскій офицеръ,— король вмст съ лошадью на земл’. Карлъ Густавъ спустилъ курокъ пистолета, — промахнулся. Рохъ уже поднялъ надъ нимъ свой мечъ, шведы окаменли отъ ужаса,— спасти короля не было времени… Но въ это время князь Богуславъ выросъ словно изъ-подъ земли и выстрлялъ въ самое ухо Ковальскому, такъ что у него голова разлетлась вмст со шлемомъ.

Господа! да неужели у него нехватило времени опустить мечъ?— воскликнулъ панъ Андрей, хватаясь за волосы.

— Богъ не судилъ ему этого,— отвтилъ панъ Михалъ.— Потомъ мы съ Заглобой поняли, отчего все это произошло. Рохъ служилъ у Радзивилловъ съ малыхъ лтъ и, очевидно, смутился при вид Богуслава. Можетъ быть, ему и въ голову не приходила мысль поднять руку на Радзивилла. Это очень вроятно. Да… и заплатилъ за это жизнью… Странный человкъ панъ Заглоба! Рохъ съ нимъ ни въ какомъ родств не состоялъ, а панъ Заглоба плачетъ по немъ такъ, какъ другой не оплакивалъ бы роднаго сына…

Въ узкое окно убогой хатки врывался уже блдный лучъ разсвта.

— Завтра мы выступаемъ,— сказалъ панъ Михалъ.

Глава XI.

Шестаго сентября польскія войска дошли до Вонсоши и остановились на отдыхъ. Панъ Госвскій отправилъ Кмицица, какъ человка, хорошо знающаго мстность, на развдки и убдительно просилъ не возвращаться безъ ‘языка’.

Бабиничъ только усмхнулся. Онъ и безъ просьбы приведетъ Цнныхъ, хотя бы ихъ пришлось искать за окопами Простковъ. Черезъ два дня онъ возвратился и привелъ съ собой нсколько десятковъ прусаковъ и шведовъ, въ томъ числ не безъизвстнаго офицера, фонъ-Рсселя, капитана прусскаго полка Богуслава.

Изъ дознаній оказалось, что въ Просткахъ стоять не только войска графа Вальдека, но, вмст съ тмъ, шесть шведскихъ полковъ, подъ командой Израэля, Фритьонсона, Амнерштейна, и два полка пхоты братьевъ Энгель. Изъ прусскихъ полковъ, за исключеніемъ собственнаго графа Вальдека, были: князя Висмара, Конненберга и четыре хоругви Богуслава.

Начальствовалъ всею арміей номинально графъ Вальдекъ, хотя въ дйствительности во всемъ слушался князя Богуслава, также какъ и шведскій генералъ Израэль.

Самымъ важнымъ сообщеніемъ Рсселя* было то, что изъ Элька въ подкрпленіе шведамъ идутъ дв тысячи отборныхъ поморскихъ пхотинцевъ, а графъ Вальдекъ, боясь, какъ бы они не наткнулись на татаръ Кмицица, намревается выйти изъ укрпленнаго лагеря, соединиться съ подкрпленіемъ и тогда уже окопаться вновь. По словамъ Рсселя, Богуславъ до сихъ поръ былъ противъ этого и только теперь. началъ склоняться на сторону графа Вальдека.

Это очень обрадовало пана Госвскаго. Онъ хорошо зналъ, что непріятель долго могъ бы обороняться въ укрпленномъ лагер, но ни шведская, ни прусская конница не могутъ противиться литовцамъ въ открытомъ пол.

Князю Богуславу это было извстно въ равной степени, но его самолюбіе страдало при обвиненіи въ излишней осторожности. Можно было разсчитывать, что ему надостъ сидть въ укрпленномъ лагер и скоро захочется Потшить свою удаль въ битв съ непріятелемъ. Во всякомъ случа, пану Госвскому нужно было спшить, чтобы напасть на шведовъ въ то время, когда они будутъ выходить изъ окоповъ.

Такого же мннія придерживались и вс другіе полковники,— Гассунъ-бей, начальникъ орды татаръ, Корсакъ, полковникъ кавалеріи, Войнилловичъ, Володівскій и Кмицицъ. Вс согласились отказаться отъ отдыха и выйти ночью, то-есть черезъ нсколько часовъ. Панъ Корсакъ тотчасъ же выслалъ хорунжаго Бганьскаго подъ Простки, съ тмъ, чтобы тотъ давалъ знать, что длается въ обоз непріятеля.

Войско пана Госвскаго не успло отойти двухъ миль отъ мста своей стоянки, какъ отъ пана Бганьскаго прибылъ гонецъ съ письмомъ. Бганьскій писалъ, что ему удалось захватить нсколько рейтеровъ, которые показали, что шведское войско оставитъ Простки завтра въ восемь часовъ утра и что распоряженіе на этотъ счетъ уже объявлено.

— Поблагодаримъ Бога и пришпоримъ своихъ коней,— сказалъ гетманъ.— Къ вечеру эти войска будутъ уже разбиты.

Онъ тотчасъ же послалъ татаръ съ тмъ, чтобъ они во что бы то ни стало стали на дорог между войсками графа Вальдека и вспомогательною прусскою пхотой. За татарами вслдъ отправились литовскія хоругви.

Кмицицъ находился въ переднихъ рядахъ татаръ и изо всхъ силъ погонялъ свою ватагу. По дорог онъ припалъ къ конской ше, а уста его шептали горячую молитву:

— Не за себя желаю мстить я, Боже, но за обиды, нанесенныя отечеству. Отдай въ мои руки еретика, и я общаю Теб поститься и бичевать себя одинъ разъ въ недлю до конца жизни!

Онъ чувствовалъ, какъ въ его душу вступаетъ новая сила, передъ которою все должно пасть во прахъ, ему казалось, за плечами его выростаютъ крылья, и онъ летлъ во глав своихъ татаръ, какъ вихрь, а за нимъ, пригнувшись къ сдлу, мчались тысячи дикихъ сыновъ степей.

Двурогій мсяцъ уже начиналъ блднть и склоняться къ западу, когда татары остановились немного отдохнуть и покормить измученныхъ лошадей. До Простокъ оставалось не боле полумили. Кмицицъ переслъ на запаснаго коня и похалъ дальше, чтобъ окинуть взглядомъ непріятельскій лагерь.

Черезъ цолчаса онъ наткнулся-на отрядъ, посланный паномъ Корсакомъ на развдки.

— Ну, что?— спросилъ Кмицицъ хорунжаго,— что слышно?

— Шведы не спятъ и гудятъ, какъ пчелы въ уль. Они двинулись бы, еслибъ у нихъ было побольше возовъ.

— Нельзя ли получше осмотрть обозъ? Проводите меня.

— А вонъ съ того холма видно. Обозъ лежитъ у самой рки. Подемте.

Хорунжій и Кмицицъ въхали на вершину невысокаго холма. Начинало разсвтать, хотя въ долин лежалъ еще предразсвтный мракъ. Въ долин находилось огромное четырехъугольное земляное укрпленіе. Взоръ Кмицица съ жадностью устремился внизъ, но въ первую минуту могъ различить только неясныя очертанія палатокъ и телгъ, стоящихъ вдоль вала. Но мракъ мало-по-малу начиналъ рдть и Бабиничъ съ помощью подзорной трубки могъ уже отличить голубыя шведскія знамена отъ желтыхъ прусскихъ.

Вокругъ него царила тишина, прерываемая только шелестомъ втвей кустарника, да веселымъ щебетаньемъ птицъ. Снизу доносился неясный смшанный гулъ.

Очевидно, танъ никто не спалъ, вс готовились къ походу. Цлые полки переходили съ мста на мсто, около возовъ суетилась прислуга, артиллеристы стаскивали пушки съ валовъ.

Кмицицъ приказалъ отряду пана Корсака стоять на мст подъ прикрытіемъ кустарника, а самъ поскакалъ во всю прыть назадъ.

Панъ Госвскій садился уже на коня, когда увидлъ приближающагося Бабинича. Выслушавъ его реляцію и не тратя времени, онъ двинулъ полки.

Первою пошла ватага Кмицица, затмъ хоругви Войнилловича, ляуданская и собственная пана гетмана. Татары остались назади, потому что объ этомъ усиленно упрашивалъ Гассунъбей, боявшійся, что его люди не выдержатъ натиска тяжелой кавалеріи.

У него были еще и другія соображенія: когда литвины ударятъ на врага, онъ съ татарами можетъ овладть лагеремъ, въ которомъ, вроятно, найдется не мало добычи. Гетманъ понималъ все это, но, тмъ не мене, согласился. Ордынцы, слабые при нападеніи въ открытомъ пол, если разъ попадутъ въ непріятельскій лагерь, обращаются въ совершенныхъ зврей и могутъ произвести страшный безпорядокъ въ рядахъ непріятеля.

Черезъ два часа польскія войска остановились у подножія холма, за которымъ стоялъ отрядъ пана Корсака. Хорунжій, при вид гетмана, подскакалъ къ нему съ увдомленіемъ, что непріятель, снявъ стражу съ той стороны рки, уже двинулся, и теперь изъ окопа выходитъ хвостъ обоза.

— Теперь уже они не могутъ возвратиться,— обозъ помшаетъ,— сказалъ панъ Госвскій.— Во имя Отца и Сына и Святаго Духа! Намъ нечего больше скрываться!

Онъ взмахнулъ своею булавой. Бунчужный поднялъ знамя и началъ махать имъ во вс стороны. Вс знамена всколыхнулись, грянули трубы, въ воздух блеснуло шесть тысячъ сабель и шесть тысячъ человкъ разомъ крикнули:

— исусъ, Марія!— Аллахъ, иль-Алла!

Въ обоз Вальдека вовс не ожидали гостей такъ скоро. Шведскіе полки торопливо начали повертывать фронтъ къ рк.

Теперь уже можно было невооруженнымъ глазомъ видть генераловъ и полковниковъ, снующихъ отъ полка къ полку.

Вскор войска находились въ разстояніи какихъ-нибудь тысячи шаговъ другъ отъ друга. Раздлялъ ихъ только широкій лугъ, по середин котораго протекала рка.

Минута еще — и на шведской сторон показался клубъ благо дыма. Битва началась.

Гетманъ подскакалъ къ ватаг Кмицица.

— Панъ Бабиничъ, наступайте, вонъ туда!

И онъ указалъ булавой на ближайшій полкъ рейтеровъ.

— За мной!— скомандовалъ панъ Андрей, и, пришпоривъ коня, помчался въ рк, а за нимъ и вся его ватага. Разгоряченныя лошади однимъ духомъ переправились по широкому песчаному броду рчку, достигли противуположнаго берега и понесли своихъ всадниковъ дале.

Полкъ рейтеровъ двинулся на нихъ сначала шагомъ, потомъ рысью и затмъ вновь остановился. Когда ватага приблизилась на двадцать шаговъ, послышалась команда: Feuer!— и тысячи рукъ, вооруженныхъ пистолетами, вытянулись въ сторону нападающихъ.

Потомъ съ одного конца шеренги до другаго протянулась лента благо дыма, потомъ дв лавины съ трескомъ столкнулись другъ съ другомъ. Зловщій стукъ стальныхъ сабель о шлемы и мечи долеталъ до противуположной стороны рки. Казалось, сотни кузнецовъ сразу ударили своими молотами по листамъ желза.

Прямая линія рейтеровъ въ одно мгновеніе изогнулась, въ то время, когда середина уступила первому напору, крылья, испытавшія меньше давленія, остались на мст. Но и въ середин рейтеры не позволили разорвать себя. Началась страшная рзня. Съ одной стороны громадный, рослый людъ, закованный въ желзо, отстаивалъ свое мсто, съ другой — срая туча татаръ напирала на него, рубя направо и налво съ такою необычайною быстротой, какая дается только большою практикой. Сабли татаръ Кмицица положительно ослпляли шведовъ, свистали возл ихъ лица, глазъ, рукъ. Напрасно гигантъ рейтеръ поднимаетъ кверху свой тяжелый мечъ,— прежде чмъ успетъ опустить его, онъ чувствуетъ, какъ холодное оружіе проникаетъ въ его тло, мечъ выпадаетъ изъ его руки. И какъ стая осъ, напавшая на человка, несмотря на вс его движенія, кружится вокругъ него и повсюду вонзаетъ свое острое жало, такъ свирпые, обученные въ столькихъ битвахъ татары Кмицица бросались повсюду, кололи, рзали, скли и разносили смерть по рядамъ непріятеля.

Рейтеры начали падать цлыми десятками. Середина, въ которой свирпствовалъ самъ Кмицицъ, рдла такъ замтно, что еще минута, и она порвется. Крикъ офицеровъ, сзывающихъ солдатъ въ слабое мсто, заглушался шумомъ битвы, ряды стягивались медленно, а Кмицицъ напиралъ все сильнй. Санъ онъ, въ стальной кольчуг, подарк пана Сапги, сражался какъ простой солдатъ рядомъ съ Кемличами и Сорокой. Панъ Андрей пускалъ въ ходъ вс секреты, которымъ обучилъ его Володівскій и мало-по-малу подвигался къ хорунжему. Наконецъ, и хорунжій падаетъ, какъ подрзанный колосъ, шведы разсыпаются на дв безпорядочныя кучи и отступаютъ назадъ.

Кмицицъ взглянулъ въ образовавшееся пустое пространство и вдругъ увидалъ, какъ на помощь разбитымъ рейтерамъ маршъ-маршемъ летитъ отрядъ красныхъ драгуновъ.

‘Ничего!— подумалъ онъ, — скоро Володівскій придетъ на помощь!’

Вдругъ раздался оглушительный залпъ пушекъ, заговорили мушкеты. Все поле покрылось дымомъ.

Казалось, шведы нарочно дозволили волонтерамъ Кмицица пробраться черезъ бродъ, чтобы перебить ихъ всхъ до одного.

А помощи съ противуположной стороны рки все нтъ, да и какая же помощь возможна при такихъ условіяхъ? Пошли было люди пана Корсака, но возвратились въ безпорядк, другая хоругвь, пана Войнилловича, достигла половины брода и также должна была отступить, потерявъ двсти человкъ. Шведы не переставали изрыгать на переправу цлый дождь огня и желза.

Самъ гетманъ подъхалъ къ броду и убдился, что перейти черезъ него нтъ ршительно никакой возможности.

А, вдь, отъ Кмицица завислъ исходъ всей битвы. Брови гетмана нахмурились. Онъ посмотрлъ черезъ рку и крикнулъ ординарцу:

— Позжай къ Гассунъ-бею, пусть онъ какъ можно скорй переправится вплавь черезъ рку и нападетъ на обозъ. Что найдутъ — то пусть возьмутъ себ! Пушекъ тамъ нтъ, только одна рка представляетъ затрудненіе… А вы что думаете?— вдругъ повернулся онъ къ Володівскому, который стоялъ тутъ же и грустно смотрлъ въ землю.— Переправятся татары?

— Татары переправятся, но Бабиничъ погибнетъ,— глухо отвтилъ Володіевскій.

— Боже Ты мой!— крикнулъ гетманъ,— этотъ Бабиничъ, будь у него голова на плечахъ, могъ бы выиграть битву, вмсто того, чтобъ погибать.

Володіевскій не отвтилъ ничего, но въ глубин души подумалъ: ‘Или не нужно было отправлять за рку ни одной хоругви, или отправить пять…’

Гетманъ опять взялъ трубку и началъ смотрть за рку. Наконецъ, Володібвскому стало не вмочь. Онъ собралъ всю свою смлость, откашлялся и проговорилъ:

— Панъ гетманъ! еслибъ вы позволили, то я вновь попытался бы перейти черезъ бродъ.

— Ни съ мста!— рзко сказалъ гетманъ.— Достаточно, что и т погибнутъ!

— Да они уже и погибаютъ!— отвтилъ Володіевскій. Дйствительно, шумъ и крики на противуположной сторон все усиливались,— очевидно, кмицицъ отступилъ назадъ.

— Слава Богу! я этого только и ждалъ!— закричалъ гетманъ и, какъ вихрь, помчался къ хоругви Войнилловича.

Кмицицъ отступалъ. Люди его, столкнувшись съ красными драгунами, истощили свои послднія силы, руки ихъ одеревенли, груди нечмъ было дышать и только надежда на помощь заставляла держаться на мст.

Прошло полчаса, а помощи отъ своихъ нтъ и ожидать ее трудно, тмъ временемъ на помощь краснымъ драгунамъ двинулся полкъ тяжелой конницы Богуслава.

‘Смерть идетъ!’ — подумалъ Кмицицъ, но не смутился ни на минуту. Столько разъ приходилось ему бывать въ такомъ положеніи, и никогда его не оставляла мысль не только о спасеніи собственной жизни, но и о побд. Вдругъ въ голов его мелькнула быстрая, какъ молнія, мысль:

‘Они не могутъ переправиться въ бродъ… Коли не могутъ, то я помогу имъ…’

Войска Богуслава были не дальше какъ за сто шаговъ. Панъ Андрей поднесъ къ своимъ губамъ пищалку и свиснулъ такъ пронзительно, что ближайшія драгунскія лошади осли на заднія ноги. Свистъ этотъ повторили другія пищалки татарскихъ старшинъ, и не такъ скоро вихрь поднимаетъ опавшіе листья, какъ весь чамбулъ поворотилъ своихъ коней назадъ.

Остатки рейтеровъ, красные драгуны и полки Богуслава помчались за ними.

Раздались крики офицеровъ: ‘впередъ!’ ‘Gott mit uns!’ По широкому лугу мчался безпорядочный чамбулъ, прямо къ осыпаемому ядрами броду, словно на крыльяхъ втра. Каждый татаринъ прильнулъ къ сдлу, и еслибъ не туча стрлъ, отъ времени до времени осыпающая рейтеровъ, можно было бы подумать, что это бгутъ одни кони безъ всадниковъ. За ними мчались съ крикомъ гиганты прусаки и шведы съ высоко поднятыми мечами.

Бродъ все ближе, ближе… Очевидно, татарскія кони выбиваются изъ послднихъ силъ, разстояніе между ними и рейтерами все уменьшается… Вотъ переднія рейтерскія шеренги начинаютъ рубить убгающихъ татаръ… Еще нсколько шаговъ, и рчка…

Но тутъ случилось нчто странное.

Когда чамбулъ достигъ рчки, на обоихъ крылахъ опять послышался пронзительный свистъ пищалки и вся ватага, вмсто того, чтобъ идти въ рчку и искать спасенія на другомъ берегу, раздлилась на дв части и разсыпалась направо и налво, вдоль берега.

Тяжелые полки нмцевъ и шведовъ съ розмаха попали въ рку и только тутъ могли сдержать разгорячившихся лошадей.

Шведская артилерія тотчасъ же смолкла, чтобы не стрлять по своимъ. Этой-то минуты и ждалъ, какъ спасенія, гетманъ Госвскій.

Еще рейтеры не коснулись воды, какъ на встрчу имъ ринулась страшная королевская хоругвь Войнилловича, за ней ляуданская, Корсака, дв гетманскихъ и панцырная князя кравчаго Михала Радзивилла.

Пронесся страшный крикъ и прежде чмъ прусскіе полки могли сдержать своихъ коней и закрыться мечами, хоругвь Войнилловича разнесла ихъ, раздавила красныхъ драгуновъ, перерзала на двое полкъ Богуслава и понесла все это въ поле, къ главной прусской арміи.

Рка закраснлась отъ крови, пушки вновь загрохотали, но поздно, потому что по дугу мчалось уже восемь литовскихъ хоругвей и вся битва перешла на ту сторону рки.

Тмъ временемъ Вальдекъ, Богуславъ Радзивиллъ и Израэлъ пустили въ ходъ всю свою конницу, чтобъ остановить первый напоръ, а сами, между тмъ, наскоро формировали пхоту. Изъ лагеря выбгалъ полкъ за полкомъ и вбивалъ въ землю пики, устремляя ихъ противъ непріятеля.

Во второмъ ряду мушкатеры направляли дуда своихъ мушкетовъ. Въ промежуткахъ наскоро устанавливали пушки. Ни Богуславъ, ни Вальдекъ не обманывали себя надеждой, чтобъ ихъ конница могла долго выдержать польскій натискъ, и возлагали все упованіе на артиллерію и пхоту. А конные полки уже столкнулись другъ съ другомъ. Произошло то, что предвидли прусскіе вожди.

Напоръ литовцевъ былъ такъ силенъ, что прусаки не могли противустоять ему, первая гусарская хоругвь расколола ихъ, какъ клинъ раскалываетъ дерево, и грозною волной шла впередъ. Вотъ уже мелькаетъ ихъ знамя, еще минута — и они появятся на чистомъ под.

— Смотри!— кричатъ офицеры, стоящіе возл каре.

Прусскіе кнехты сильнй упираются ногами въ землю и напрягаютъ руки, держащія пики. Страшные гусары смяли все, попавшіеся имъ на дорог, и мчатся прямо на нихъ.

— Огня!— снова раздается команда.

Изъ втораго и третьяго ряда каре раздаются выстрлы мушкетовъ. Еще минута,— гудъ приближающейся хоругви слышится все яснй. Вотъ они, вотъ!… Посреди густаго дыма первая линія пхотинцевъ видитъ предъ собою, почти надъ своими головами, тысячи конскихъ копытъ и сверкающихъ сабель, слышенъ трескъ ломающихся копей, воздухъ оглашается многоголоснымъ крикомъ…

Полкъ разбитъ, смятъ, но въ другихъ начинаютъ говорить пушки.

Вотъ приближаются и другія хоругви, каждая изъ нихъ наткнется на лсъ пикъ, но, можетъ быть, не каждая преодолетъ его,— хоругвь Войнилловича — почти цвтъ всей польской арміи. Крики усиливаются. Ничего не видать. Но изъ массы борящихся выдляются кучки пхотинцевъ изъ какого-то другаго полка, который, вроятно, уже разбитъ.

За ними гонятся всадники въ срой одежд и кричатъ:

— Ляуда! Ляуда!

То панъ Володівскій бьется съ другимъ каре.

Побда еще можетъ склониться на шведскую сторону, тмъ боле, что въ лагер стоятъ два свжихъ полка, которые во всякое время можно пустить въ дло.

Вальдекъ совершенно потерялъ голову, Израэля нтъ,— онъ ушелъ съ конницей, всею битвой распоряжается Богуславъ и, видя приближающуюся опасность, посылаетъ ординарца за за* пасными полками. Ординарецъ пришпориваетъ коня и возвращается черезъ полчаса, безъ шапки, блдный, съ отчаяніемъ на лиц.

— Въ лагер татары!— кричитъ онъ, не дозжая до Богуслава.

Вслдъ за нимъ показываются десятки шведскихъ всадниковъ, бгущихъ въ полнйшемъ безпорядк, пхотинцы, побросавшіе свое оружіе, перепуганныя упряжныя лошади несутъ, куда глаза глядятъ, нагруженныя телги. Все это устремляется изъ лагеря на шведскую пхоту. Минута еще, и все смшается вмст.

— Гассунъ-бей проникъ въ лагерь!— радостно кричитъ панъ Госвскій и пускаетъ свои дв послднія хоругви.

Въ то мгновеніе, когда литовскія хоругви ударяютъ въ шведскую пхоту съ фронта, ея обозъ напираетъ на нее съ боку. Послднія каре ломаются, какъ трость отъ удара молотка. Изо всей великолпной шведско-прусской арміи образуется безформенная масса, гд пхота перемшивается съ кавалеріей. Пхотинцы тснятъ другъ друга, вырываютъ оружіе. Конница напираетъ на нихъ, давитъ, мнетъ. Это уже не проигранная битва,— это самое позорное пораженіе за всю войну.

Богуславъ видитъ, что все пропало, и хочетъ спасти прежде всего себя и хоть остатокъ конницы.

Нечеловческимъ усиліемъ онъ собираетъ нсколько всадниковъ и бжитъ въ лвую сторону, вдоль теченія рки.

Но едва выбирается онъ изъ водоворота битвы, какъ другой Радзивиллъ, князь Михалъ Казиміръ, ударяетъ на него сбоку со своими гусарами и однимъ ударомъ уничтожаетъ весь отрядъ. Богуславъ, на ворономъ кон Кмицица, мчался, какъ втеръ, тщательно усиливаясь собрать около себя хоть нсколько человкъ. Никто его не слушаетъ, всякій рядъ, что вышелъ цлъ изъ погрома, и уже не видитъ передъ собой непріятеля.

Напрасная радость! Не успли они проскакать тысячи шаговъ, какъ за ними и передъ ними раздался дикій вой и изъ прибрежныхъ камышей высыпала цлая туча татаръ.

То былъ Кмицицъ со своею ватагой. Отдохнувъ немного посл первой стычки, онъ заслъ въ камышахъ, чтобы перерзать отступленіе бгущимъ.

Кмицицъ тотчасъ же узналъ Богуслава по лошади и по шляп съ черными страусовыми перьями.

Князь только что благополучно отдлался отъ двухъ ногайцевъ и теперь, завидвъ съ одной стороны довольно большую кучку татаръ, съ другой — Кмицица, пришпорилъ коня и помчался, какъ олень, преслдуемый гончими.

За нимъ послдовало почти пятьдесятъ человкъ, и вскор вся погоня растянулась длинною змей по дорог съ княземъ во глав.

Князь наклонился на сдл, вороной конь едва касался земли ногами, гндой вытянулъ шею, прижалъ уши и, казалось, хочетъ выскочить изъ кожи. Мимо князя и Кмицица мелькали одинокія деревья, татары остались далеко позади, а они все мчались. Кмицицъ выбросилъ пистолеты изъ кабуры, чтобъ облегчить тяжесть и, не спуская взора съ Богуслава, безжалостно билъ шпорами въ бока и безъ того выбившагося изъ силъ коня.

Но, несмотря на все это, разстояніе между нимъ и княземъ увеличивалось съ каждою минутой.

‘Не догнать мн его!’ — съ бшенствомъ подумалъ панъ Андрей и, привставъ на сдл, крикнулъ изо всей мочи:

— Бги, измнникъ, отъ Кмицица! Не сегодня, такъ завтра, а я достану тебя!

Едва эти слова замолкли, князь обернулся и, увидвъ, что панъ Андрей одинъ, повернулъ коня и, съ рапирою въ рукахъ, кинулся на него.

Они столкнулись. Раздался стукъ желза о желзо, никакой глазъ не могъ бы отличить саблю отъ рапиры, князя Богуслава отъ Кмицица. То зачернется шляпа Радзивилла, то блеснетъ шлемъ Кмицица. Лошади поворачиваются одна вокругъ другой, мечи все сильнй ударяются другъ о друга.

Богуславъ посл нсколькихъ ударовъ пересталъ легкомысленно относиться къ противнику. Вс ужасные удары, кашъ научили его французскіе фехтмейстеры, были отбиты. Уже по лицу его текли ручьи пота, мшаясь съ блилами и румянами, правая рука затекала… Его начинала разбирать злость, онъ ршилъ покончить съ противникомъ и нанесъ ршительный ударъ съ такою силой, что рапира князя вылетла изъ рукъ и упала въ траву, и ударилъ его концомъ сабли въ лобъ.

— Christ!— крикнулъ князь и свалился съ лошади.

Панъ Андрей не скоро пришелъ въ себя, наконецъ, вздохнулъ полною грудью, соскочилъ съ коня и, съ саблей въ рукахъ, приблизился къ князю, весь блдный, страшный, съ неумолимою ненавистью въ каждой черт лица.

Смертельный врагъ лежалъ теперь у его ногъ, еще живой, въ полномъ сознаніи.

Богуславъ смотрлъ на него широко открытыми глазами и закричалъ при приближеніи Кмицица:

— Не убивай меня! Выкупъ!

Вмсто отвта, Кмицицъ сталъ ему ногою на грудь и приставилъ остріе сабли къ горлу. Малйшее движеніе, и князь погибнетъ… но ему хотлось вдоволь насытиться своею местью. Онъ смотрлъ прямо въ глаза Богуслава, какъ смотритъ левъ въ глаза смертельно раненому буйволу.

Кровь изъ раны на лбу Богуслава не переставала течь и образовала на земл маленькую лужицу. Нога пана Андрея все боле нажимала его грудь.

— Слушай,— заговорилъ онъ прерывающимся голосомъ,— Александра…

При этихъ словахъ панъ Андрей принялъ свою ногу.

— Говори!— сказалъ онъ.

Князь Богуславъ вздохнулъ свободнй и повторилъ уже громче:

— Она погибнетъ, если ты убьешь меня… Приказъ отданъ.

— Что ты съ нею сдлалъ?— спросилъ Кмицицъ.

— Отпусти меня, и я отдамъ ее теб, клянусь… евангеліемъ клянусь…

Панъ Андрей ударилъ себя по лбу. Очевидно, онъ боролся съ собой.

— Слушай, измнникъ!— сказалъ онъ, наконецъ, — я съ радостью за одинъ ея волосъ отдалъ бы сотню такихъ выродковъ, какъ ты… Но я не врю теб, клятвопреступникъ!

— Клянусь евангеліемъ! Я дамъ теб охранную грамоту и именной приказъ.

— Пусть будетъ такъ, я дарую теб жизнь, но изъ рукъ тебя не выпущу. Ты дашь мн письмо… А пока я отдамъ тебя татарамъ,— ты останешься у нихъ въ плну.

— Согласенъ!— сказалъ князь.

— Помни… ни твое княжество, ни твое войско не укрыли тебя отъ моей мести… и знай, что если ты осмлишься стать на моей дорог или не сдержишь своего слова, то ничто тебя не спасетъ, даже еслибъ тебя избрали римскимъ императоромъ. Разъ ты былъ въ моихъ рукахъ, теперь лежишь подъ моею пятой, помни это!

— Мн дурно,— сказалъ князь.— Панъ Кмицицъ, должно быть, гд-нибудь вблизи есть вода… Дайте мн пить и перевяжите мою рану.

— Издыхай, предатель!— сказалъ Кмицицъ.

Но князь, увренный въ своей жизни, возвратилъ уже себ полное самообладаніе.

— Вы дуракъ, кузенъ! Если я умру, и она…

Онъ поблднлъ и лишился чувствъ. Кмицицъ побжалъ искать, нтъ ли гд по близости рва или лужицы.

Князь вскор пришелъ въ себя, именно въ ту минуту, когда къ нему подъхалъ Селимъ, хорунжій ватаги Кмицица. Татаринъ увидалъ раненаго врага, хотлъ пригвоздить его въ земл и занесъ было надъ нимъ свое копье, какъ вдругъ подосплъ Кмицицъ.

— Стой!— крикнулъ онъ издалека.

Татаринъ при звук хорошо знакомаго голоса испугался и припалъ къ сдлу. Кмицицъ приказалъ ему отправиться за водой, а самъ остался при княз, потому что издали было видно приближающихся Кемличей, Сороку и весь чамбулъ, который, переловивъ всхъ рейтеровъ, пустился отыскивать своего вождя.

Увидавъ пана Андрея, врные ногайцы съ громкими криками начали подбрасывать кверху свои шапки.

— Акбахъ-Уланъ,— сказалъ Кмицицъ,— вотъ лежитъ начальникъ войскъ, разбитыхъ нами, князь Богуславъ Радзивиллъ. Дарю его вамъ, а вы смотрите за нимъ хорошенько. За него, жіваго или мертваго, вамъ щедро заплатятъ. А теперь перевязать его рану, взять на арканъ и вести въ лагерь.

Кмицицъ приказалъ подать себ коня, слъ и съ нсколькими татарами направился къ лагерю.

Панъ Госвскій стоялъ на одномъ изъ окоповъ, вмст съ княземъ кравчимъ Радзивилломъ, Войцилловичемъ, Володівскымъ и десяткомъ офицеровъ.

Кмицицъ, завидвъ гетмана, пришпорилъ коня, а панъ Госвскій, человкъ прямодушный и независтливый, закричалъ:

— Вотъ онъ, настоящій побдитель! Я первый заявляю во всеуслышаніе, что битва выиграна исключительно благодаря ему. Господа! поблагодаримъ пана Бабинича, безъ него намъ не перебраться бы черезъ рку.

— Виватъ Бабиничъ!— крикнуло нсколько голосовъ.— Виватъ! виватъ!

— Гд вы учились военному длу?— въ восторг спрашивалъ гетманъ.— Какъ вы догадались, что нужно длать?

Кмицицъ ничего не отвчалъ, онъ былъ такъ страшно утомленъ, и только кланялся на вс стороны. Глаза его горли довольствомъ, а и и ваты, между тмъ, гремли, не смолкая.

Вдругъ панъ Андрей привсталъ на сдл и, поднявъ руки кверху, крикнулъ громовымъ голосомъ:

— Виватъ Янъ Казиміръ, нашъ государь и отецъ!

Тутъ поднялся такой крикъ, какъ будто битва началась съизнова. Необычайный энтузіазмъ охватывалъ вс сердца.

Князь Михалъ отцпилъ свою саблю съ ножнами, усыпанными брилліантами, и подалъ ее Кмицицу, гетманъ набросилъ ему на плечи богатую мантію, а онъ снова поднялъ руки кверху:

— Виватъ нашъ гетманъ, вождь-побдитель!

Солдаты сносили отовсюду добытыя знамена и втыкали ихъ древками въ землю у ногъ вождей. Тутъ были всякія: прусскія, шведскія, Богуслава,— непріятель не унесъ съ собою ни одного.

— Это одна изъ величайшихъ побдъ за всю кампанію,— сказалъ гетманъ.— Израэль и Вальдекъ въ плну, войско разбито на голову…

Тутъ онъ обратился къ Кмицицу:

— Панъ Бабиничъ, вы должны были встртиться въ той сторон съ Богуславомъ… Гд онъ?

— Князя Богуслава Богъ покаралъ вотъ этою рукой!— сказалъ Кмицицъ, протягивая впередъ правую руку.

— Братъ мой убитъ?— поспшно спросилъ князь кравчій, въ которомъ заговорили родственныя чувства.

— Нтъ, не убитъ, я подарилъ ему жизнь, но онъ раненъ и въ плну. Вонъ тамъ, посмотрите, его ведутъ мои ногайцы.

Къ валамъ приближался отрядъ ногайцевъ. Одинъ изъ нихъ велъ за собой плнника, вс узнали Богуслава, но въ какомъ ужасномъ положеніи!…

Онъ, одинъ изъ могущественнйшихъ магнатовъ республики, онъ, который еще вчера мечталъ о независимой корон, онъ, князь нмецкаго союза, шелъ теперь съ арканомъ на ше, пшкомъ, безъ шляпы, съ окровавленною головой, обвязанной грязною тряпицей.

Князь Михалъ закрылъ лицо руками. Каковъ бы ни былъ Богуславъ, онъ, все-таки, Радзивиллъ.

— Панове!— наконецъ, не выдержалъ онъ,— это мой брать, моя кровь, а я не жаллъ для отечества ни жизни, ни состоянія! Кто подниметъ руку на этого мученика, тотъ мой врагъ!

Князя Михала вс любили за щедрость и мужество. Когда вся Литва подпала подъ власть гиперборейцевъ, онъ одинъ защищался въ своемъ Несвж, онъ первый присоединился къ Тышковецкой конфедераціи.

— Отнять его у татаръ!— послышались голоса въ толп рыцарей.— Пусть его судитъ республика!

— Отнять его у татаръ!— повторилъ князь.— Заложника мы найдемъ, а выкупъ онъ самъ заплатитъ. Панъ Войнилловичъ, идите со своими людьми и возьмите его силой, если не отдадутъ добровольно.

— Я пойду заложникомъ къ татарамъ!— воскликнулъ панъ Гяоиньскій.

Но Кмицицъ привскочилъ, какъ раненый тигръ.

— Позвольте, князь!— крикнулъ онъ.— Это мой плнникъ! Я ему подарилъ жизнь, но подъ условіемъ, которое онъ скрпилъ клятвою на своемъ евангеліи. Я позволю убить себя, если онъ выйдетъ изъ рукъ татаръ, прежде чмъ выполнитъ свои обязательства!

Князь Михалъ подавилъ свое волненіе и сказалъ:

— Говорите, что вамъ нужно?

— Чтобъ онъ сдлалъ то, что общалъ, прежде чмъ выйдетъ изъ плна…

— Онъ все сдлаетъ.

— Нтъ, нтъ! Я не врю ему!

— Тогда я клянусь за него и ручаюсь вамъ своимъ рыцарскимъ словомъ, что все, общанное вамъ, будетъ исполнено. Въ противномъ случа, вы можете меня потребовать къ отвту.

— Довольно!— сказалъ Кмицицъ,— пусть панъ Гноиньскій идетъ въ качеств заложника. Я довольствуюсь вашимъ ежовомъ.

— Благодарю васъ, рыцарь!— отвтилъ князь.— Не бойтесь, онъ не получитъ свободы. Я его отдамъ пану гетману, для того, чтобъ впослдствіи представить предъ судомъ короля.

Вечеромъ князь Богуславъ находился уже въ палатк пана Госвскаго. Двое медиковъ нашли его рану неопасною и ручались за скорое выздоровленіе.

Намъ Володівскій не могъ простить Кмицицу, что тотъ отпустилъ Богуслава живымъ.

— Боитесь ли вы Бога?— закричалъ маленькій рыцарь, когда Кмицицъ поздно ночью вошелъ въ его палатку.— Я бы могъ ожидать это отъ всякаго, только не отъ васъ… выпустить злодя живымъ!

— Сначала выслушайте меня, потомъ обвиняйте,— угрюмо сказалъ Кмицицъ.— Я уже держалъ его подъ ногой и саблю приставилъ къ его груди, а онъ мн сказалъ въ это время… знаете ли что?… Онъ сказалъ, что отдалъ приказъ умертвить Александру въ Таврогахъ, если онъ самъ погибнетъ… Что мн несчастному оставалось длать? Я купилъ ея жизнь цною его жизни… Что мн было длать… ради Бога… что мн было длать?

Панъ Андрей схватился за волосы, Володівскій задумался.

— Я понимаю ваше отчаяніе,— сказалъ онъ, немного погодя,— но, все-таки… видите, вы выпустили великаго преступника, который можетъ впослдствіи надлать много зла республик… Ну, ужь что-жь тутъ! Сегодня вы отличились сверхъ мры, но въ конц пожертвовали пользой отечества личнымъ соображеніямъ.

— А вы, что сдлали бы вы сами, еслибъ знали, что надъ головой панны Анны Божобогатой занесенъ мечъ?

Володівскій повелъ усиками.

— Я себя въ примръ не ставлю. Гм… что бы я сдлалъ? Но Скшетускій, напримръ, тотъ не отпустилъ бы врага живымъ. Да, кром того, я увренъ, Богъ не допустилъ бы пролитія невинной крови.

— О, пусть вся вина падетъ на меня одного! Суди меня, Боже, но не по грхамъ моимъ тяжкимъ, но по милосердію Твоему… могъ ли я подписать смертный приговоръ голубк моей?

Кмицицъ закрылъ лицо руками.

— Ангелы Божіи, храните меня! Никогда! Никогда!

— Ну, полно вамъ,— успокоивалъ его Володіевскій.

Панъ Андрей вынулъ изъ-за пазухи какія-то бумаги.

— Посмотрите, вотъ что удалось мн вырвать. Это приказъ къ Саковичу, это ко всмъ радзивилловскимъ офицерамъ и шведскимъ комендантамъ… Я приказалъ ему подписать, хотя онъ еле рукою двигалъ… Князь кравчій самъ наблюдалъ за всмъ… Это ея свобода, ея безопасность! Клянусь Богомъ, я каждую недлю буду бичевать себя, построю новый костелъ, но мнэнью ея рисковать не могу, не могу!… Хорошо, у меня нтъ души Катона, какъ у пана Скшетускаго! Хорошо! Но рисковать я не могу! Нтъ, чортъ бы побралъ меня, даже еслибъ меня въ будущей жизни ждали вчныя мученія…

Кмицицъ не докончилъ, потому что панъ Володівскій заткнулъ ему ротъ и крикнулъ испуганнымъ голосомъ:

— Не богохульствуйте! Вы и на нее привлечете кару Божію! Байтесь! скорй, скорй!

Кмицицъ началъ бить себя въ грудь и повторять: тся culpa! mea maxima culpa! и, наконецъ, разрыдался, какъ ребенокъ. Бдный панъ Андрей, дйствительно, не зналъ, что ему длать.

Володіевскій далъ ему выплакаться и только уже тогда спросилъ:

— А теперь что вы намрены длать?

— Пойду съ ватагой, куда меня посылаютъ… на Биржи! Пусть только люди и лошади отдохнутъ. Теперь вся Пруссія беззащитна, разв кое-гд стоятъ маленькіе гарнизоны.

Панъ Михалъ вздохнулъ.

— Эхъ! и я пошелъ бы съ вами, да что длать?… Служба! Послушайте, дружище!… если вы найдете ихъ обихъ, то… защитите и другую…

И онъ бросился въ объятія Кмицица.

Глава XII.

Александра и Анна, выбравшись при помощи Брауна изъ Таврогъ, благополучно присоединились къ отряду мечника, который въ это время стоялъ подъ Ольшей, недалеко отъ Таврогъ.

Старый шляхтичъ не хотлъ врить своимъ глазамъ и сначала расплакался, потомъ впалъ въ самое воинственное настроеніе духа. Пусть придетъ не только Богуславъ, но и самъ шведскій король со всею своею силой,— панъ мечникъ будетъ защищать двушекъ до послдней капли крови.

Мечникъ совсмъ перемнился, даже, казалось, помолодлъ, энергія его вновь ожила. Въ пол, на кон, онъ чувствовалъ себя какъ дома и вспоминалъ свои старыя времена. Партія его состояла изъ трехсотъ человкъ пхоты и пятисотъ всадниковъ. Все это было вооружено чмъ попало: и кольями, и саблями, и оружіемъ прошлыхъ вковъ. Съ такою партіей можно было бороться противъ разбойничьихъ шаекъ, при случа осилить шведскій отрядъ, но никакъ не, напасть на сколько нибудь значительную крпость.

По шведы за послднее время поумнли. До начала возстанія они стояли постоемъ во всхъ селахъ и деревушкахъ, во теперь держались только укрпленныхъ городовъ, изъ которыхъ выходили только на близкія экспедиціи. Результатомъ этого было то, что вс деревни и мстечки перешли въ руки поляковъ, а большіе города, попрежнему, оставались въ рукахъ шведовъ и выбить ихъ оттуда не было никакой возможности.

Впрочемъ, на границ Лифляндіи конфедераты расхрабрились до такой степени, что отважились даже на осаду Биржъ, которыя и сдались посл втораго штурма. Это объяснялось отсутствіемъ де-ла-Гарди, который стянулъ вс ближайшія войска на защиту Риги отъ царскихъ войскъ.

Блестящія его побды давали возможность предполагать, что война въ Лифляндіи скоро кончится и, упоенныя тріумфомъ, шведскія войска нахлынутъ на Жмудь. Во всякомъ случа, теперь въ лсахъ безопасне,— не пойдутъ же шведы разыскивать конфедератовъ въ глубину вковаго бора!

Поэтому мечникъ и оставилъ мысль о Бловжской пущ: до нея не близко, а по дорог столько укрпленныхъ городовъ и замковъ.

— Богъ послалъ сухую осень,— объяснялъ онъ обимъ двушкамъ,— значитъ, намъ и лучше будетъ жить sub Jove. Прикажу я вамъ раскинуть палатку, дамъ въ прислуги бабу, вы и останетесь съ нами. А придетъ непогода — отыщемъ вамъ хатку тамъ, гд поглуше.

Предложеніе это очень понравилось панн Божобогатой: въ партіи было нсколько Биллевичей, рослыхъ и статныхъ молодцовъ… Говорятъ, что панъ Бабиничъ скоро долженъ былъ быть здсь. Сначала онъ перебьетъ всхъ шведовъ, а потомъ… потомъ будетъ, что Богъ дастъ. Александра тоже соглашалась съ этимъ, только предлагала, во избжаніе погони Саковича, уйти куда-нибудь подальше, хотя бы въ Водокты.

Мечникъ, въ глубин души страшно боявшійся Саковича, не сталъ долго спорить, а въ тотъ же день отправилъ пхоту подъ начальствомъ Юра Биллевича, а самъ съ конницей двинулся спустя двое Тсутокъ.

Черезъ семь дней отрядъ мечника добрался до Любича, который лежалъ на самой границ ляуданской земли. Лошади были такъ измучены, что мечникъ, несмотря на вс просьбы Александры, остановилъ свой отрядъ на ночлегъ. Благодаря какой-то счастливой случайности, все уцлло на своемъ мст. Съ ощущеніемъ страшной боли и горечи переступила Александра порогъ любичскаго дома. Тутъ все знакомо ей: сни, столовая, увшанная портретами и черепами зубровъ. Разбитые пулями черепа еще держатся на гвоздяхъ, исколотые саблями портреты сурово смотрятъ со стнъ и какъ будто говорятъ: ‘Смотри, внучка, что онъ сдлалъ съ нами!’

Александра чувствовала, что и на минуту не сомкнетъ глазъ въ этомъ опозоренномъ дом. Ей казалось, что въ темныхъ углахъ комнаты движутся тни его страшныхъ товарищей. А онъ? Какъ быстро этотъ человкъ, когда то безпредльно любимый ею, падалъ все ниже… Разгромъ Упиты и Волмонтовичей… служба у Радзивилла… измна и, наконецъ, поднятіе руки на короля, отца республики.

Ночь проходила, а сонъ все не смыкалъ очей бдной Александры. Вс раны души ея открылись вновь и заныли невыносимою болью. Глаза ея были сухи, щеки горли отъ стыда, но сердце билось тревожно и горячо подъ приливомъ внезапно нахлынувшей жалости.

Что жалла она? То, что могло бы быть, еслибъ онъ, при всей своей дикой неудержимости, хотя бы, по крайней мр, носилъ въ груди чистое сердце, зналъ бы хоть какіе-нибудь предлы, за которые невозможно переходить. О, чего бы только не могла она простить, какой позоръ не смыла бы своими слезами!…

Анна (старый мечникъ уже разболталъ ей исторію своей племянницы) подошла къ панн Александр и обвила ея шею свояки руками.

— Милая!— сказала она,— я вижу, теб тяжело въ этомъ дом.

Александра сначала не хотла было ничего говорить, но по томъ зарыдала и припала головой къ груди подруги.

— Помолимся за него!— тихо шепнула Анна.

— Нтъ, не могу я, не могу!… Что ты говоришь мн?.. Твой Бабиничъ покрылъ себя славой и передъ людьми, и передъ Богомъ…. Ты счастлива, а я даже молиться не смю! Тутъ повсюду кровь, развалины… Хоть бы онъ такъ открыто не измнялъ своему народу!… Я уже разъ простила ему все… въ Кейданахъ… потому что думала… потому что любила его всмъ моимъ бднымъ сердцемъ… А теперь я не могу… О, Боже милосердый, не могу!…

— За каждаго человка нужно молиться,— сказала Анна,— Богъ милосерднй людей,— и она опустилась на колна.

Александра тоже упала на землю и такъ пролежала до утра.

На утро всть о прибытіи пана Биллевича на Ляуду разнеслась повсюду. Кто былъ живъ, тотъ и являлся привтствовать прибывшаго. Быползли изъ лсовъ столтніе старцы, вышли женщины съ малолтними дтьми (мужчины вс пошли за паномъ Володівскимъ). ‘Засцянки’ или были вс сожжены, или покинуты обитателями. Два года уже никто не обрабатывалъ своихъ полей.

Пана Томаша привтствовали, какъ спасителя. Бдному, измученному люду казалось, что ужь если мечникъ, да не одинъ, а вмст съ ‘панной’ возвратились въ родимое гнздо, то, значитъ, конецъ войн и всмъ невзгодамъ.

Правда, вблизи, въ Поневж, сидли шведы, но мечникъ не опасался ихъ и собирался самъ перейти въ наступательное положеніе, чтобы совсмъ очистить край. Пока онъ вербовалъ новыхъ ополченцевъ да разъзжалъ по окрестнымъ засцянкамъ.

Грустны были результаты его осмотра. Въ Водоктахъ были сожжены вс надворныя постройки и половина деревни, Волмонтовичи, которыя когда-то разгромилъ Кмицицъ, вновь обстроились и какимъ-то чудомъ уцлли, за то Дрожейкинды, Пацунели и Гощуны подверглись страшной участи: населеніе ихъ было перебито до половины, а всмъ мужчинамъ, отъ старца до ребенка, по приказу полковника Росса, отрубили правую руку.

Таковы были плоды измны князя Януша Радзивилла. Но, прежде чмъ мечникъ закончилъ свой осмотръ, пришли всти, отчасти радостныя, отчасти страшныя, и громкимъ эхомъ разнеслись по всей окрестности.

Юрій Биллевичъ, посланный съ нсколькими солдатами къ Поневжу, захватилъ въ плнъ шведа и выпыталъ у него новости послднихъ дней.

— Панъ Госвскій разбилъ графа Вальдека, Израэля и князя Богуслава. Вся Пруссія объята огнемъ. Бабиничъ идетъ на Жмудь и уничтожаетъ все, что попадается ему по дорог.

Прошло нсколько дней и всти стали еще опредленне.

— Бабиничъ сжегъ Тавроги. Саковичъ бжалъ и прячется въ лсахъ.

Анна находилась въ какомъ то возбужденіи и повторяла всемъ, и знакомымъ, и незнакомымъ:

— Я знаю пана Бабинича, это самый великій воинъ во всемъ свт. Неизвстно, сравнится ли съ нимъ панъ Чарнецкій. Задастъ онъ Саковичу и ему подобнымъ! А черезъ мсяцъ во всей Жмуди не останется ни одного шведа!

Ея предсказанія начали быстро оправдываться. Не было ни малйшаго сомннія, что грозный вождь, называемый Бабиничемъ, подвигается отъ Таврогъ въ глубь края.

Подъ Волтынями онъ разбилъ полковника Бальдона, подъ Тельшами Пормана и Гуденшольда, отъ Тельшъ пошелъ въ Бурманамъ, гоня передъ собою нсколько отрядовъ шведовъ, которые вн себя отъ страха старались укрыться подъ защиту боле сильныхъ гарнизоновъ.

Имя побдителя гремло отъ Таврогъ и Полонги до Биржъ и Вилькоміра. Говорили о страшныхъ казняхъ, которымъ онъ подвергаетъ шведовъ, о томъ, какъ къ нему стекается народъ цлыми сотнями и какъ онъ своею желзною рукой обращаетъ безформенныя толпы въ настоящую армію.

Вс умы были такъ заняты этими побдами, что даже пораженіе Госвскаго подъ Филипповымъ произвело мало впечатлна. Бабиничъ былъ ближе и потому Бабиниченъ вс боле интересовались.

Анна каждый день умоляла мечника идти на встрчу Бабиничу.

— Да, вдь, я говорилъ вамъ нсколько разъ, что намъ не пробраться къ нему,— отбивался мечникъ.— Помилуйте, кругомъ шведы, а тутъ, говорятъ, по близости показался отрядъ Сановича. Хоть бы на мст усидть, и то хорошо.

— Бабиничъ самъ можетъ придти къ намъ. Если я напишу ему, онъ поспшитъ сюда. Онъ меня любитъ и не откажетъ въ помощи.

— А что-жь, попробуйте!— посл нкотораго раздумья сказалъ мечникъ.— Если намъ и придется уходить въ лсъ, то, все-таки, Бабиничъ хорошо сдлаетъ, порасчистивъ этотъ край. Только кого вы пошлете съ письмами?

Анна знала кого послать. Послы нашлись, да не одинъ, а два: Юрій Биллевичъ и Браунъ. Обоимъ были вручены письма одинаковаго содержанія,— не тотъ, такъ другой передастъ его Бабиничу. Съ самимъ письмомъ Анна билась довольно долго и написала слдующее:

‘Пишу къ вамъ, находясь въ самомъ отчаянномъ положеніи, и если вы помните меня (впрочемъ, гд же вамъ меня помнить!), то поспшите ко мн на помощь. Я нахожусь въ ‘партіи’ пана Биллевича, который далъ мн пристанище за то, что я вывела изъ плна его племянницу. И его, и обихъ насъ окружаетъ непріятель,— опасность грозитъ отовсюду, особенно со стороны Саковича, друга и повреннаго князя Богуслава. Неужели вы не сжалитесь надъ двумя беззащитными двушками и не спасете! насъ отъ предстоящей гибели?’

Когда послы готовы были къ отъзду, Анна сообразила, какой опасности подвергаетъ ихъ, и со слезами на глазахъ уговаривала ихъ остаться. Но Браунъ и Биллевичъ оставались тверды,— и тотъ, и другой хотли услужить любимой двушк, и тотъ, и другой не предвидли, что ихъ ждетъ.

Спустя недлю, Браунъ попалъ въ руки Саковича, который приказалъ содрать съ него кожу, бдный Юрій погибъ подъ Поневжемъ въ схватк со шведами.

Оба письма попали въ руки непріятеля.

Глава XIII.

Саковичъ, содравъ кожу съ Брауна, вступилъ въ переговоры съ комендантомъ Поневжа и уговорилъ его соединенными силами ударить на партію Биллевича.

Слухи о Бабинич въ послдніе дни замолкли, да, наконецъ, теперь Саковичъ не обратилъ бы вниманія на его близость. Несмотря на свою храбрость, онъ питалъ какое-то инстинктивное чувство страха къ Бабиничу, но теперь готовъ былъ хоть сломать свою голову, чтобъ отомстить. Со времени бгства Анны бшенство не переставало терзать его душу. Не оправдавшіеся разсчеты и поруганная любовь приводили его въ совершенное отчаяніе. Сначала онъ хотлъ жениться на Анн, какъ на богатой наслдниц, но потомъ полюбилъ такою слпою, безумною мобовью, на какую только и способенъ такого сорта человкъ. Дошло до того, что онъ, который, кром Богуслава, не боялся никого на свт, онъ, передъ взглядомъ котораго блднли далеко не трусливые люди, онъ теперь самъ, какъ послушный песъ, глядлъ въ глаза двушк, подчинялся ей, сносилъ насмшки, старался угадывать ея мысли. А она, прикрывая свои намренія лживыми взорами и лживыми словами, злоупотребляла своею властью и, въ конц-концовъ, обманула его.

Саковичъ принадлежалъ къ числу такихъ людей, которые добрымъ и честнымъ считаютъ только полезное для себя, а зломъ — все, приносящее имъ вредъ. Въ его глазахъ Анна была величайшею преступницей, заслуживающею самой страшной кары. Случись это съ кмъ-нибудь другимъ, староста только смялся бы, но теперь онъ рычалъ, какъ раненый зврь, и думалъ только о шеста. Виновница всего зла должна попасть въ его руки, живая ели мертвая… пожалуй, даже и мертвая, только чтобы не досталась другимъ.

Желая дйствовать наврняка, Саковичъ послалъ къ мечнику подкупленнаго человка съ письмомъ, въ которомъ отъ имени Бабинича общался явиться въ Волмонтовичи въ теченіе недли.

Мечникъ, врившій въ непобдимость Бабинича, легко поврилъ и этому и перехалъ въ Волмонтовичи. А тмъ временемъ, когда со стороны Поневжа къ Волмонтовичамъ шли шведы, со стороны Кейданъ туда же по-волчьему подкрадывался Саковичъ.

Этотъ послдній и не ожидалъ, что за нимъ самимъ и такіе по-волчьему въ нсколькихъ шагахъ крадется кто-то третій.

Кмицицъ не зналъ, что Александра находится въ партіи Билзевича.

Опустошивъ огнемъ и мечомъ Тавроги, онъ узналъ, что Александра вмст съ панной Божобогатой бжала изъ плна. Куда?— конечно, въ Бловжскую пущу, гд скрывается пани Скшетуская и много другихъ женщинъ. По крайней мр, мечникъ давно говорилъ о своемъ намреніи на время войны поселиться тамъ съ племянницей.

Панъ Андрей страшно опечалился, но, не имя возможности идти въ пущу, ршилъ совершенно очистить Жмудь отъ непріятеля. Счастье вполн благопріятствовало ему,— западная часть Жмуди была уже свободна. Теперь Кмицицъ услыхалъ о Сакевич, и, желая свести съ нимъ счеты, пустился по его слдамъ.

Такимъ образомъ, оба очутились близъ Волмонтовичей.

Однажды вечеромъ мечнику дали знать, что съ южной стороны приближается какое-то войско. Мечникъ былъ настолько опытнымъ и старымъ солдатомъ, что тотчасъ принялъ мры предосторожности, расположилъ свою пхоту, теперь уже вооруженную ружьями, во вновь выстроенныхъ домахъ и возл воротъ, а самъ съ конницей сталъ позади плетней за лугомъ, доходящимъ вплоть до рчки. Впрочемъ, мечникомъ, самое главное, руководило желаніе предстать предъ такимъ воиномъ, какъ Бабиничъ, въ безукоризненномъ порядк.

Каково же было его изумленіе, когда со стороны лса послышались выстрлы, а затмъ показался высланный имъ разъздъ, бгущій въ разсыпную подъ выстрлами непріятеля!

Опушка лса находилась въ нсколькихъ шагахъ отъ засцянка, непріятель пустилъ коней во весь скокъ, чтобы сразу ворваться въ ворота, но огонь, пхоты пана Биллевича осадилъ его на мст. Съ обихъ сторонъ засвистали пули, началась горячая перестрлка.

Анна (ей давно хотлось видть битву) могла теперь любоваться сколько угодно.

Об двушки, по приказу мечника, сли на лошадей, чтобъ въ случа преимущества силъ непріятеля бжать вмст съ партіей.

Шведы ничего не могли подлать съ одною конницей, вс наступленія ихъ отражались одно за другимъ, а ворота все стояли непоколебимо.

Мечникъ, высунувшись изъ своей засады, замтилъ движеніе въ заднихъ рядахъ непріятеля, по направленію къ кустарнику, ростущему по лвую сторону Волмонтовичей.

— Хотятъ атаковать слва!— крикнулъ мечникъ и послалъ часть своей конницы дать отпоръ непріятелю.

Черезъ полчаса завязалась новая битва съ лвой стороны осажденныхъ.

Мечникъ начиналъ безпокоиться.

Правый флангъ его былъ свободенъ,— тамъ разстилался лугъ, оканчивающійся неширокою, но глубокою рчкой, черезъ которую переправа, въ особенности наскоро, не представлялась очень легкою. Панъ Томашъ все чаще и чаще заглядывался въ ту сторону.

Вдругъ, сквозь безлиственныя втви вербъ, показалась толпа солдатъ.

‘Бабиничъ! ‘— подумалъ мечникъ.

Но въ это время прибжалъ панъ Хшонстовскій, начальникъ кавалеріи.

— Со стороны рки идетъ шведская пхота!— закричалъ онъ испуганнымъ голосомъ.

— Это какая-то измна!— взволновался панъ Томашъ.— Ради Бога, скачите со своимъ эскадрономъ, удержите эту пхоту хоть на часъ, а мы тмъ временемъ постараемся скрыться въ лсу.

Мечникъ сомнвался не только въ побд, но и въ спасеніи собственной пхоты. Правда, онъ могъ отступить назадъ и искать спасенія въ лсу вмст съ двумя молодыми двушками и остатками конницы. Но это отступленіе равнялось бы полному пораженію, тогда неминуемо должно погибнуть все ляуданское населеніе, собравшееся въ Волмонтовичахъ при первой всти о приближеніи Бабинича.

Оставалась одна надежда, что панъ Хшонстовскій разобьетъ шведскую пхоту.

Наступала ночь, но въ засцянк длалось все свтлй: то загорлись надворныя постройки.

При кровавомъ отблеск пожара, освтившемъ все вокругъ на дальнее разстояніе, мечникъ увидалъ возвращающуюся въ безпорядк конницу Хшонстовскаго, а за нею густые ряды шведскихъ пхотинцевъ. Оставалось одно — бжать единственнымъ свободнымъ путемъ.

Мечникъ уже скомандовалъ было остаткамъ своей конницы: ‘Назадъ! въ порядк!’ — какъ вдругъ и позади послышались выстрлы, а вслдъ за ними и стоны раненыхъ.

Мечникъ былъ окруженъ со всхъ сторонъ, попалъ въ ловушку, откуда не было уже никакого спасенія. Онъ выхалъ впередъ, взмахнулъ саблей и крикнулъ:

— Братья! падемъ вс вмст за отечество!

Огонь его пхоты, защищавшей ворота и лвую сторону засцянка, все ослабвалъ, за то торжествующіе крики непріятеля доносились все слышнй.

Но что значатъ пронзительные звуки сигнальной трубы въ рядахъ ватаги Саковича и отголоски бубновъ, въ рядахъ шведовъ?

Звуки эти все усиливаются и по временамъ кажется, что въ нихъ слышится не тріумфъ, а скоре тревога.

Стрльба у воротъ прекращается сразу. Конница Саковича,сломя голову, мчится съ лвой стороны къ главной дорог. Пхота, вмсто того, чтобъ идти впередъ, начинаетъ отступать въ зарослямъ.

— Что это значить?… Ради Бога, что это значитъ?— кричитъ мечникъ.

Отвтъ приходитъ со стороны лса, изъ котораго недавно вышелъ Саковичъ. Теперь оттуда сыплятся люди, кони, хоругви, бунчуки и идутъ,— нтъ, не идутъ, а мчатся, какъ ураганъ. При свт пожара они видны, какъ на ладони,— цлыя тысячи… Словно какое-то чудовище выползло изъ лса и хочетъ поглотить деревушку… Вотъ они все ближе, ближе,— конецъ Саковича подходитъ!

— Боже мой!— кричитъ, какъ сумасшедшій, мечникъ.— Это наши! это Бабиничъ!

— Бабиничъ!— повторяютъ перепуганные голоса въ отряд Саковича, и вся ватага поварачиваетъ вправо, чтобы соединиться со своею пхотой.

Плетень съ трескомъ падаетъ подъ напоромъ конскихъ грудей, пастбище наполняется бгущими, но преслдующіе уже сидятъ у нихъ на ше, колятъ, ржутъ, бьютъ безъ милосердія. Т и другіе наваливаются на пхоту, мшаютъ ея ряды, оттсняютъ назадъ, наконецъ, вся масса сваливается къ рк, изчезаетъ на время въ заросляхъ, переправляется на другой берегъ. Вотъ ихъ еще видно, одни бгутъ, другіе преслдуютъ… Вотъ сверкнула чья-то сабля… наконецъ, все скрывается во мрак.

— Панове!— кричитъ мечникъ,— а мы разв не ударимъ на тхъ, что нападали на насъ съ тылу? Теперь они возвращаются назадъ, но мы ихъ нагонимъ!

Спустя нсколько минутъ, въ Волмонтовичахъ остаются только старики, женщины, дти и панна Александра со своею подругой.

Домъ погашенъ во мгновеніе ока. Женщины съ рыданіемъ поднимаютъ руки къ небу и повторяютъ въ сторону, куда ушелъ Бабиничъ:

— Да благословитъ тебя Богъ! Безъ тебя не быть бы Волмонтовичамъ!

Александра тотчасъ же принялась за дло, и, полная самообладанія и энергіи, не успокоилась до тхъ поръ, пока не перевязала раны всмъ пострадавшимъ въ битв.

Всю ночь въ Волмонтовичахъ никто не смежалъ глазъ, вс ожидали возвращенія мечника и Бабинича. Къ утру возвратился мечникъ, забрызганный кровью, упоенный побдою, но безъ Бабинича.

Наступилъ полдень, потомъ солнце начало склоняться къ закату, а Бабинича все нтъ, какъ нтъ.

— Неужели ему нужны были только одни шведы?— спрашивала сама себя Анна.— Вдь, получилъ же онъ мое письмо, если пріхалъ сюда.

Прошелъ еще день, и панъ Томашъ отправилъ нсколько человкъ на развдки. Посланные возвратились и сообщили, что панъ Бабиничъ взялъ Поневжъ, перебилъ всхъ шведовъ и самъ ушелъ, а куда — никому неизвстно.

— Ну, теперь его не найдешь, пока самъ не объявится,— ршилъ мечникъ.

Анна выходила изъ себя и не давала проходу никому изъ шляхтичей и офицеровъ.

На пятый день она сказала Александр:

— Панъ Володівскій такой же славный рыцарь, какъ и онъ, если только не получше, а ужь, во всякимъ случа, не такой дерзкій.

— А, можетъ быть,— задумчиво отвтила Александра,— панъ Бабиничъ остается врнымъ той, о которой говорилъ теб.

— О, мн ршительно все равно!— натянуто разсмялась Анна.

Глава XIV.

Саковичъ потерплъ такое страшное пораженіе, что едва усплъ скрыться въ лсу, вмст съ четырьмя солдатами,— остаткомъ отъ его отряда.

Бабиничъ же кинулся на Поневжъ, выбилъ оттуда шведскій гарнизонъ, находящійся подъ начальствомъ англичанина Гамильтона, и погналъ его въ сторону Вилькоміра. Вотъ почему панъ Андрей не вернулся въ Волмонтовичи и даже не интересовался узнать, кого именно ему удалось спасти отъ гибели.

По утрамъ земля уже начала покрываться тонкимъ слоемъ инея, отступленіе шведовъ становилось съ каждымъ днемъ затруднительнй. Лошади терпли страшный голодъ, а въ деревняхъ рейтеры не смли останавливаться изъ опасенія подвергнуться нападенію неумолимаго врага.

Нужда ихъ перешла вс границы: питались они только листьями, корой, да павшими отъ изнеможенія лошадьми.

Въ конц недли рейтеры сами начали просить полковника, чтобы онъ обратился лицомъ въ Бабиничу и далъ ему сраженіе,— они предпочитаютъ умереть лучше отъ меча, чмъ отъ голодной смерти.

Гамильтонъ согласился и приготовился къ битв въ Андроникахъ. Силы шведовъ были настолько малы, что англичанинъ нисколько не сомнвался въ исход сраженія. Но и онъ былъ утомленъ наравн съ прочими и тоже хотлъ погибнуть.

Погибъ онъ геройскою смертью отъ руки татаръ, взбшенныхъ его сопротивленіемъ.

Но и хоругвь Бабинича также выбилась изъ силъ, и на этотъ разъ не могла даже гнаться за бжавшимъ непріятелемъ.

На другой день Кмицицъ всталъ рано, чтобы сосчитать свои потери и подлить добычу между солдатами, и тотчасъ, посл завтрака, выхалъ верхомъ на возвышеніе холма, къ подножію высокаго придорожнаго креста. Начальники польскихъ и татарскихъ отрядовъ подходили къ нему по очереди и высчитывали убитыхъ, а онъ слушалъ, какъ хозяинъ слушаетъ лтомъ отчетъ управляющаго и радуется обильной жатв.

— Эффенди!— сказалъ, подходя и кланяясь, Акбахъ-Уланъ,— у шведскаго вождя нашлись какія-то бумаги, вотъ он!

Кмицицъ разъ навсегда отдалъ распоряженіе доставлять ему вс бумаги, найденныя при убитыхъ, что часто давало ему возможность узнавать планы непріятеля.

Теперь ему было некогда, и, кивнувъ головой татарину, онъ сунулъ окровавленный листовъ въ карманъ. Передъ нимъ проходили хоругви одна за другою. Впереди шелъ чамбулъ, въ которомъ теперь числилось мене пятисотъ человкъ. Остальные вс погибли въ битв, за то у каждаго татарина столько было зашито въ сдл и шапк шведскихъ риксдалеровъ и прусскихъ дукатовъ, что каждый могъ надяться сдлаться мурзой по возвращеніи домой.

Теперь они проходили мимо Кмицица, съ пронзительнымъ свистомъ пищалокъ и громомъ литавръ, въ такомъ порядк, которому могли бы позавидовать регулярные солдаты. За ними слдовали драгуны, сформированные съ большимъ трудомъ паномъ Андреемъ изъ волонтеровъ. Начальствовалъ ими панъ Сорока, когда-то вахмистръ, нын возведенный въ званіе капитана.

Въ двухъ слдующихъ хоругвяхъ служила только одна шляхта. То были буйные, непокойные люди, которые могли бы обратиться въ шайку грабителей, но подъ желзною рукой Кмицица смирились и мало чмъ отличались отъ настоящей коронной конницы.

Каждая изъ хоругвей, проходя мимо креста, обнажала сабли и привтствовала пана Андрея криками. Кмицицъ былъ вполн доволенъ. Вотъ сколько солдатъ у него! Много съ ними онъ принесъ пользы отечеству, много непріятельской крови пролилъ и Богъ всть на что не отваживался.

Велики его старыя вины, но не малы и теперешнія заслуги. Онъ отрекся отъ грха и пошелъ искать спасенія не въ кель, а на пол брани,— не пепломъ посыпать свою голову, а принимать вражескіе удары. Онъ защищалъ Пречистую Дву, отечество, короля, родной народъ и теперь чувствуетъ, что на душ у него становится яснй. Даже какая-то гордость прокрадывается въ его молодецкое сердце,— не всякій сможетъ сдлать то, что сдлалъ онъ.

Мало ли въ республик и славныхъ рыцарей, и магнатовъ, и шляхты, а почему во глав такой силы не стоитъ ни Володівскій, ни Скшетускій? Кто спасъ Ченстохово? Кто взялъ въ плнъ Богуслава? Кто первый внесъ огонь и мечъ въ электорскую Пруссію? А теперь вотъ и въ Жмуди непріятель почти совсмъ уничтоженъ.

Тутъ панъ Андрей почувствовалъ то, что чувствуетъ соколъ, когда, раскрывъ свои крылья, поднимается все выше и выше. Мимоидущіе полки привтствовали его крикомъ, а онъ высоко поднялъ голову и спрашивалъ самого себя: ‘поднимусь ли еще?’ Лицо его горло,— онъ представлялъ себя уже гетманомъ. Но булава, если онъ и получитъ ее, достанется ему цною крови я нечеловческихъ трудовъ. И блеснетъ ею передъ его глазами не такой измнникъ, какъ Радзивиллъ,— само отечество, по вол короля, вложитъ ее въ его руки. Ему нечего добиваться этого, нужно драться и драться, сегодня такъ же, какъ вчера.

Полки вс прошли мимо, панъ Андрей вспомнилъ о бумаг, найденной при одномъ убитомъ, и вытащилъ изъ кармана окровавленный лоскутокъ.

На письм было написано мелкимъ почеркомъ:

‘Пану Бабиничу, полковнику татарскаго отряда’.

— Ко мн?— удивился панъ Андрей.

Печать была сломана. Онъ поспшно развернулъ письмо и началъ читать.

Вдругъ лицо его поблднло, руки задрожали.

— Слава Теб, милосердый Боже! Вотъ она, награда за все, что я сдлалъ!

Онъ припалъ къ подножію креста и сталъ биться своею русою головой о каменный цоколь. Иначе онъ не съумлъ бы благодарить Бога въ настоящую минуту, не нашелъ бы словъ для молитвы,— такъ душа его переполнилась радостью.

Значитъ, Александра была не въ пущ, а въ партіи Биллевича? И онъ спасъ ее, а, вмст съ тмъ, Волмонтовичи, которые когда-то сгорли по его вин? Очевидно, рука Божія направляла его стопы такъ, чтобъ онъ однимъ разомъ могъ уплатить свои долги и Александр, и Ляуд. Вотъ въ чемъ заключалось искупленіе его вины! Можетъ ли теперь отказать ему вт? прощеніи она или срая ляуданская братія?

И что скажетъ она, когда узнаетъ, что тотъ Бабиничъ, который побдилъ Богуслава, который по поясъ бродилъ въ крови враговъ, который совершенно очистилъ Жмудь, есть никто иной, какъ Кмицицъ, но уже не злодй, не изгнанникъ, не измнникъ, а защитникъ вры и отечества?

Панъ Андрей давно бы разгласилъ свое настоящее имя, но боялся, какъ бы жмудины не отнеслись къ нему съ недовріемъ, не отказали бы въ помощи. Не прошло еще двухъ лтъ, какъ онъ, ослпленный Радзивилломъ, громилъ хоругви, которыя не хотли возстать противъ отечества,— не прошло двухъ лтъ, какъ онъ былъ правою рукой измнника.

Но теперь все измнилось. Теперь, посл столькихъ побдъ, озаренный такою славой, онъ могъ крикнуть за цлую Жмудь: ‘Я — Кмицицъ, но я избавилъ тебя отъ врага!’

Къ тому же, Волмонтовичи такъ недалеки! Бабиничъ цлую недлю преслдовалъ Гамильтона, но Кмицицъ съуметъ скоре домчаться и пасть къ ногамъ своей Александры.

Панъ Андрей, шатаясь, всталъ съ земли и крикнулъ солдату:

— Коня!

Солдатъ подвелъ Кмицицу коня и поддержалъ стремя.

— Панъ полковникъ!— сказалъ онъ,— къ намъ приближаются какіе-то люди.

— Пусть ихъ!— отвтилъ панъ Андрей.

Въ это время двое всадниковъ приблизились на нсколько шаговъ. Одинъ изъ нихъ снялъ свою рысью шапку и обнажилъ совершенно рыжую голову.

— Кажется, я стою передъ паномъ Бабиничемъ,— заговорилъ прибывшій.— Очень радъ, что мн удалось скоро найти васъ.

— Съ кмъ имю честь?…— нетерпливо спросилъ Кмицицъ.

— Я Вершуллъ, бывшій ротмистръ татарской хоругви князя Ереміи Висневецкаго. Сюда я пріхалъ вербовать солдатъ на новую войну и, кром того, привезъ вамъ письмо отъ пана великаго гетмана Сапги.

— На новую войну?— спросилъ Кмицицъ, хмуря брови,— что за вздоръ!

Онъ лихорадочно сломалъ печать и началъ читать:

‘Дорогой панъ Бабиничъ! На наше отечество нахлынулъ новый потокъ! Союзъ между шведами и Ракочи состоялся и раздлъ республики ршенъ. Восемьдесятъ тысячъ венгровъ, седмиградцевъ, валаховъ и Козаковъ каждую минуту могутъ перейти южную границу. Въ минуту гибели намъ нужно напрячь послднія силы, чтобъ оставить посл себя хоть незапятнанност. Поэтому я приказываю вамъ, не тратя ни минуты времени, поворотить коней и идти къ намъ большими дорогами. Вы насъ застанете въ Брест, откуда мы пошлемъ васъ дальше. Perculum in mora! Князь Богуславъ освободился изъ плна, но панъ Госвскій не теряетъ его изъ вида въ Литв и Жмуди. Еще разъ прошу васъ спшить и надюсь, что любовь къ отечеству лучше всего научитъ васъ, какъ поступить’.

Кмицицъ опустилъ письмо, провелъ рукой по холодному лбу и помутившимися глазами посмотрлъ на Вершулла.

— Почему же панъ Госвскій долженъ оставаться на Жмуди, а мн нужно идти на югъ?— спросилъ онъ тихимъ, подавленнымъ голосомъ.

Вершуллъ пожалъ плечами.

— Спросите у пана гетмана! Я ничего не могу вамъ отвтить.

Вдругъ паномъ Андреемъ овладлъ страшный гнвъ, глаза его блеснули зловщимъ огнемъ, лицо посинло.

— А я, все-таки, не пойду отсюда!— крикнулъ онъ.— Понимаете?

— Да?— переспросилъ Вершуллъ.— Мое дло было отдать вамъ приказъ, а тамъ ужь поступайте, какъ хотите. Бью челомъ! Я хотлъ было попросить васъ къ себ на чарку меда, но посл того, что услыхалъ, постараюсь провести время въ лучшемъ обществ.

Онъ повернулъ коня и ухалъ.

Панъ Андрей снова слъ у подножія креста и безцльно смотрлъ на небо, словно слдя за бродячими облачками.

Утро было чудесное, блдное, полуосеннее, полузимнее. Втра не было, но съ деревьевъ тихо сыпались сотни пожелтвшихъ листьевъ.

Надъ лсомъ пролетали стаи птицъ и съ карканьемъ садились на усянное трупами поле. Панъ Андрей началъ было считать ихъ, сбился въ счет, закрылъ глаза и долго сидлъ безъ всякаго движенія. Наконецъ, онъ вздрогнулъ, нахмурилъ брови и забормоталъ:

— Конечно, иначе и быть не можетъ! Пойду черезъ дв недли, но не теперь. Будь, что будетъ! Вдь, не я привелъ сюда Ракочи. Не могу! Силы человка тоже имютъ свои границы… Мало я таскался, мало ночей безсонныхъ провелъ на сдл, крови своей и чужой пролилъ? Не получи я того письма, пошелъ бы, но оба пришли въ одно время, на горе мн и муку великую… Пусть хоть весь свтъ пропадетъ, не пойду! Не погибнетъ же въ дв недли отчизна безъ моей помощи… Наконецъ, очевидно, надъ ней тяготетъ гнвъ Божій, и человческою силой не отвратишь его. Боже, Боже! шведы, прусаки, венгры, валахи, козаки,— вс заразъ! Кто отразитъ, ихъ? О, Господи! чмъ прогнвала Тебя эта несчастная страна, благочестивый король, мирный народъ, что Ты отвратилъ отъ нихъ Свое лицо и шлешь кару за карой? Здсь люди давно уже разучились смяться, здсь и втеръ не воетъ, а стонетъ… здсь и тучи не дождемъ спускаются на ниву, а плачутъ крупными слезами, а Ты все бичуешь и бичуешь! Прощенія, милосердый Господь!… Мы гршили, но наступитъ часъ и нашего покаянія!… Мы отреклись отъ нашего достоянія, взяли оружіе и сражаемся дни и ночи! Мы отбросили своеволіе, забыли самихъ себя для одного великаго дла… Отчего Ты не можешь простить намъ? Отчего не пошлешь намъ успокоеніе?’

Вдругъ его что-то кольнуло въ сердце. Казалось, какой-то грозный голосъ гремитъ ему съ разгнваннаго неба:

‘Вы забыли самихъ себя? А ты, несчастный, что длаешь въ эту минуту? Превозносишь свои заслуги, а когда пришла минута испытанія, точно бшеный конь встаешь на дыбы и кричишь: ‘не пойду!’ Гибнетъ родина, мечи новыхъ враговъ пронзаютъ ея грудь, а ты отворачиваешься отъ нея, не хочешь поддержать, гонишься за личнымъ счастьемъ и кричишь: ‘не пойду!’ Она протягиваетъ къ теб окровавленныя руки, падаетъ и послднимъ голосомъ кричитъ: ‘Дти, спасите!’ А ты отвчаешь ей: ‘Не пойду!’ Горе вамъ! горе такому народу! горе республик!’

У Кмицица отъ страха волосы поднялись дыбомъ. Онъ припалъ лицомъ къ земл и зарыдалъ:

— Боже, не карай меня! Боже, смилуйся надо мною! Да будетъ воля Твоя!

Когда онъ поднялся, его лицо было грустно, но спокойно.

— Боже, Ты поймешь мою муку, мое колебаніе… я былъ наканун своего счастія. Но да будетъ по велнію Твоему. Теперь я постигъ, что Ты хотлъ испытать меня и поставилъ меня на распутьи. Да будетъ воля Твоя! Я не обернусь назадъ. Къ Твоимъ ногамъ, Господь, я повергаю и горе мое, и скорбь, что грызетъ мою измученную душу. Да зачтется это за мои прежніе грхи… Поцлую еще разъ эту многострадальную землю, прикоснусь, Христосъ, къ подножію Твоего креста… Я иду, иду!…

И онъ пошелъ.

А въ небесной книг, тамъ, гд записываются злыя и добрыя дянія людей, въ этотъ мигъ изгладили вс его вины. Андрей Кмицицъ всталъ отъ подножія креста возрожденнымъ человкомъ.

Глава XV.

Ни одна исторія не занесла въ свои страницы, сколько еще битвъ пришлось народу республики имть съ ея врагами. Бились въ лсахъ, на поляхъ, въ деревняхъ, городкахъ и городахъ, бились въ Пруссіи, въ Мазовіи, въ Великой и Малой Польш, на Руси, на Литв и на Жмуди, бились, не отдыхая, днемъ и ночью.

Каждый вершокъ земли насытился кровью. Имена рыцарей, проявленія нечеловческой отваги и мужества, самоотверженность народа пропали безслдно,— ихъ не записалъ лтописецъ. Но о нихъ поются псни и ихъ мощному натиску, въ конц-концовъ, уступила непріятельская сила.

И словно величественный левъ, который подъ ударами врага палъ на землю и долгое время лежалъ, какъ мертвый, вдругъ поднимается, встряхиваетъ королевскою гривой и своимъ рычаніемъ вселяетъ страхъ въ сердца охотниковъ,— такъ и республика поднималась изъ праха, готовая стать лицомъ въ лицу хоть со всмъ свтомъ. Враги ея начали думать уже не о добыч, а о томъ, какъ бы спасти свою голову и цлыми вернуться домой.

Не помогли новые союзы, новыя полчища венгровъ, седмиградцевъ, Козаковъ и валаховъ. Правда, буря прошла между Краковомъ, Варшавой и Брестомъ, но разбилась о польскія груди и вскор разсялась мелкимъ туманомъ.

Король шведскій, первый, убдившись въ безполезности войны, ушелъ въ Данію, измнчивый электоръ, покорный передъ сильнымъ, нахальный передъ слабымъ, палъ челомъ къ ногамъ республики и самъ же началъ бить шведовъ, разбойничьи полки Ракочи, что есть силы, бжали къ своимъ седмиградскимъ камышамъ, опустошеннымъ паномъ Любомірскимъ. Имъ легче было вторгнуться въ предлы республики, чмъ выйти оттуда безъ кары.

Покой снова началъ возвращаться на равнины Польши. Король еще осаждалъ прусскія крпости, панъ Чарнецкій хотлъ идти въ Данію, ибо республика не могла ограничиться однимъ удаленіемъ непріятеля.

Города и селенія начали вновь возникать изъ пепла, люди возвращались на свои мста, плугъ вновь забороздилъ заросшую ниву.

Осень 1657 года, посл венгерской войны, прошла тихо. Тихо было и на Жмуди. Ляуданцы, т, что пошли съ паномъ Михаломъ, были еще на пол брани, но ихъ ожидали съ минуты на минуту.

Тмъ временемъ въ Волмонтовичахъ, Дрожейкиндахъ, въ Гощупахъ и Пацунеляхъ подростки обоего пола и старики пахали, сяли озимое и соединенными силами отстраивали разоренныя войной ‘засцянки’, чтобы воины, вернувшись домой, нашли хоть какое-нибудь пристанище и кусокъ хлба.

Александра съ нкотораго времени проживала въ Водоктахъ съ Анной Божобогатой и мечникомъ. Панъ Томашъ не спшилъ въ свои Биллевичи (ему не хотлось узжать отъ молодыхъ двушекъ), и дятельно обстраивалъ Водокты.

Александра хотла привести Водокты въ возможно лучшій порядокъ, они вмст съ Митру нами должны были составить ея монастырскій взносъ, то-есть поступить въ собственность бенедиктиновъ, куда панна Александра намревалась съ Новаго года поступить въ монашество.

Припомнивъ все, что она пережила, вс свои горести, вс перемны судьбы, Александра пришла къ убжденію, что такова воля Божія. Ей казалось, что какая-то рука толкала ее въ келью, какой-то голосъ говорилъ ей:

‘Только тамъ ты найдешь успокоеніе, тамъ конецъ всмъ тревогамъ!’

Она ршила идти за этимъ голосомъ, но, чувствуя, что душа ея еще не успла покончить счеты со всмъ земнымъ, бдная двушка хотла подготовить себя къ будущему молитвой, добрыми длами и усиленнымъ трудомъ. Но, увы, ея намреніямъ мшали всти, приходящія со всхъ сторонъ.

Такъ, напримръ, начали говорить, что славный Бабиничъ есть никто иной, какъ Кмицицъ. Александра не поврила. Въ ея памяти настолько еще жило воспоминаніе обо всхъ проступкахъ Кмицица и его служб у Радзивилла, что она ни на одну минуту не могла представить его въ роли такого горячаго патріота, покорителя Богуслава. Тмъ не мене, покой ея былъ возмущенъ, горечь и боль вновь поднялись со дна души.

Можно было поспшить вступленіемъ въ монастырь, но окрестные монастыри были вс разорены, монахини, спасшіяся отъ погрома, только что начинали собираться.

Вокругъ царствовала страшная нищета. Александра хотла явиться въ монастырь съ богатымъ вкладомъ, пополнить его разграбленную казну.

Мечникъ, зная, что его труды пойдутъ на благочестивое дло, трудился безъ отдыха, объзжалъ фольварки и сосднія имнія. По временамъ его сопровождала панна Анна Божобогатая, которая до сихъ поръ не могла переварить обиды, нанесенной ей Бабиничемъ, и грозилась, что тоже уйдетъ въ монастырь, только подождетъ возвращенія пана Володівскаго и простится со старымъ другомъ. Но Анна не особенно интересовалась хозяйствомъ, поэтому мечникъ свои объзды чаще совершалъ въ компаніи Александры.

Однажды они возвращались домой черезъ Волмонтовичи и Любичъ. Едва только Александра увидала первыя хаты Любича, какъ опустила глаза въ землю и начала шептать молитву, чтобы отогнать горестныя мысли.

— Сенаторское помстье!— сказалъ мечникъ посл долгаго молчанія.— Стоитъ двухъ такихъ, какъ Митруны.

Александра продолжала шептать свои молитвы.

Но въ мечник проснулся страстный сельскій хозяинъ, а, можетъ быть, заговорила жилка сутяжничества, не чуждая каждому шляхтичу.

— А, вдь, по совсти, это наше… старая собственность Биллевичей, плоды трудовъ нашихъ. Тотъ бдняга, Должно быть, давно погибъ, если не является до сихъ поръ, а если бы и явился, то, все*таки, право за нами… Ты что думаешь объ этомъ?

— Проклятое это мсто. Пусть съ нимъ будетъ что угодно.

— Но, видишь, право за нами. Мсто было проклятымъ въ злыхъ рукахъ и будетъ хорошимъ въ добрыхъ. Право за нами!

— Никогда, я и слышать не хочу ни о чемъ подобномъ. Покойный ддушка отказалъ… ему… безъ всякихъ условій.

Она ударила свою лошадь и молчала до тхъ поръ, пока не выхала въ чистое поле. Было уже поздно, но изъ-за лса взошелъ мсяцъ и освтилъ поле своимъ золотистымъ свтомъ.

— Хорошую ночку Господь посылаетъ!— сказалъ мечникъ.— Что это тамъ? Смотри!

Изъ-за заворота дороги показалась телга, запряженная парою лошадей и окруженная нсколькими всадниками.

— Кого это вы везете?— закричалъ мечникъ.

Одинъ изъ всадниковъ остановилъ свою лошадь и отвтилъ:

— Пана Кмицица. Онъ раненъ подъ Магеровымъ въ битв съ венграми.

У Александры въ глазахъ потемнло, сердце болзненно сжалось.

— исусъ, Марія!…— прошептала она и чуть не лишилась чувствъ.

Она судорожно ухватилась рукой за окраину телги и заглянула въ глубь. Да, внизу, дйствительно, лежалъ онъ, панъ Андрей Кмицицъ, хорунжій оршанскій. Лежалъ онъ навзничь, съ головою, обвязанною платкомъ, но при свт мсяца можно било хорошо различить черты его прекраснаго лица, словно окаменвшія подъ холоднымъ дыханіемъ смерти. Его закрытые глаза глубоко впали внутрь, блдныя губы не шевелились.

— Онъ живъ или умеръ?— лихорадочно спросила Александра.

— Живъ, но скоро умретъ.

Мечникъ поглядлъ въ лицо Кмицицу и сказалъ:

— Пожалуй и до Любича не довезете.

— Онъ приказалъ везти себя туда, тамъ и умереть хочетъ.

— Съ Богомъ, не теряйте времени!

Телга двинулась дальше, а мечникъ съ Александрой попались въ противуположную сторону. Александра молчала всю дорогу и, только подъзжая къ дому, сказала:

— Нужно ему послать ксндза. Пусть кто-нибудь детъ въ Упиту!

Мечникъ пошелъ отдать приказаніе, а она вбжала въ свою, юннату и упала на колна передъ иконой Пречистой Двы.

Черезъ два часа, уже позднею ночью, мимо воротъ Водоктскаго дома прозвенлъ колокольчикъ. То ксндзъ халъ въ Любичъ со св. причастіемъ.

Панна Александра не вставала съ колнъ. Она долго читала молитвы по умирающемъ, но, наконецъ, не выдержала и поникла на земь своею скорбною головой.

— Боже, зачти за его грхи то, что онъ умираетъ отъ руки непріятеля! Боже, прости его!— повторяла она.— Сжалься надъ нимъ!

Ксндзъ пробылъ въ Любич до утра и по дорог захалъ въ Водокты. Александра выбжала ему на встрчу.

— Что, все кончено?— хотла было спросить она, и не могла,— у нея нехватило силы.

— Живъ еще,— отвтилъ ксндзъ.

Прошло нсколько дней. Нсколько разъ въ сутки изъ Водоктъ въ Любичъ отправлялся гонецъ и привозилъ одинъ и тотъ ке отвтъ: ‘еще живъ’, наконецъ, одинъ возвратился съ встью, услышанною имъ отъ цирульника, нарочно выписаннаго изъ Кейданъ, что панъ Андрей не только живъ, но и выздоравливаетъ. Раны заживаютъ и рыцарскія силы мало-по-малу возвращаются.

Панна Александра послала щедрый даръ въ Упитскій костлъ, но съ этого дня перестала освдомляться о здоровь больнаго, и, странное дло, въ сердц двушки, вновь пробудилась злоба къ пану Андрею. Его преступленія опять приходили ей на память,— преступленія, которымъ нтъ и не можетъ быть прощенія. Только одна смерть могла загладить ихъ… А когда онъ началъ выздоравливать, эти грхи опять повисли надъ нимъ грозною тучей. Александра приводила въ его защиту все, что могла привести, и, все-таки, ничего не могла сдлать съ собою.

Послдніе дни такъ дорого стоили ей, что ея здоровье окончательно разстроилось.

Панъ Томашъ сильно безпокоился и однажды вечеромъ, оставшись наедин съ племянницей, спросилъ:

— Милая, скажи мн откровенно, что ты думаешь объ оршанскомъ хорунжемъ?

— Видитъ Богъ, что я не хочу думать о немъ!— отвтила Александра.

— Видишь, ты измнилась… похудла… Гм… Можетъ быть, ты еще… Я ни на чемъ не настаиваю, мн только хотлось бы узнать, что съ тобою-то длается… Не думаешь ли ты, что ты обязана исполнить волю покойника?

— Никогда!— заволновалась Александра.— Ддушка оставилъ мн открытую дверь и я постучусь въ нее на Новый годъ. Въ этомъ я исполню его волю.

— По правд сказать, — задумчиво проговорилъ панъ мечникъ,— не врилось мн что-то, что Бабиничъ и Кмицицъ одинъ и тотъ же человкъ… Но, вдь, какъ хочешь, подъ Магеровымъ онъ стоялъ за отчизну, дрался съ непріятелемъ, кровь свою проливалъ! Это — раскаяніе, хотя и позднее, но, все-таки, раскаяніе!

— Да, вдь, и князь Богуславъ служитъ теперь королю и республик,— горько усмхнулась Александра.— Да простить Богъ имъ обоимъ, въ особенности тому, что кровь свою пролилъ… Все-таки, люди могутъ имть право сказать, что въ минуту гибели и крушенія отечества они поднимали на него руку и покаялись только тогда, когда непріятелю измнило счастье, когда собственная выгода заставляла держаться стороны побдителя. Вотъ въ чемъ ихъ вина! Теперь уже нтъ измнниковъ,— измнять просто невыгодно. Да разв въ этомъ есть какая-нибудь заслуга? Разв это не новое доказательство, что подобные люди готовы всегда служить сильнйшему? Дай Богъ, чтобъ я ошиблась, но ‘о винъ одинъ Магеровъ не искупитъ…

— Правда! Не могу спорить!— согласился мечникъ.— Тяжелая правда, но правда правдой и останется! Вс измнники перешли на сторону короля.

— Надъ хорунжимъ оршанскимъ тяготетъ еще большее обвиненіе, чмъ надъ княземъ Богуславомъ. Онъ хотлъ поднять руку на короля, чего даже самъ князь испугался. И разв одна случайно полученная рана въ состояніи загладить это?… Я позволила бы отрубить себ руку, чтобъ этого не было, но это было, было… и остается навки!… Дядя, дядя! мы обманывали бы самихъ себя, еслибъ вздумали признать его правымъ. Да и какая польза? Разв совсть наша примирится съ этою ложью? Да будетъ воля Божія! Что разъ порвано, то вновь уже не должно и не можетъ соединиться. Я рада, что панъ хорунжій выздоравливаетъ,— очевидно, Богъ милосердый не отвратилъ отъ него Своего лица, хочетъ видть его раскаяніе… Но довольно! Я буду счастлива, когда услышу, что онъ загладилъ свои вины, но больше ничего не хочу, не требую, хотя бы мн пришлось вытерпть еще больше того, что я вытерпла…

Александра зарыдала, но это были ея послднія слезы. Она высказала все, что носила на сердц, и съ тхъ поръ спокойствіе вновь начало возвращаться въ ея душу.

Глава XVI.

Богатырская душа пана Андрея ршительно не хотла разстаться со своею тлесною оболочкой, и не разсталась. Черезъ мсяцъ по возвращеніи въ Любичъ панъ Андрей пришелъ въ себя, понялъ, гд онъ находится, и позвалъ своего врнаго Сороку

— Сорока!— сказалъ онъ,— Богъ, очевидно, смиловался надо мной. Я чувствую, что останусь живъ.

— Слушаю, панъ полковникъ!— отвтилъ старый солдатъ, утирая кулакомъ набгавшія слезы.

— Искусъ конченъ,— продолжалъ про себя Кмицицъ,— да, это ясно!… Сорока! кто живетъ въ Водоктахъ?

— Панна и панъ мечникъ росенскій.

— Благодареніе Создателю! Приходилъ кто-нибудь спрашивать обо мн?

— Присылали изъ Водоктъ, пока мы не сказали, что вы выздоравливаете.

— А потомъ перестали присылать?

— Потомъ перестали.

— Они еще ничего не знаютъ… узнаютъ отъ меня самого. Ты никому не говорилъ, что я назывался Бабиничемъ?

— Приказа не получалъ.

— А ляуданцы съ паномъ Володівскимъ не возвращались?

— Нтъ еще, но ихъ ждутъ со дня на день.

Разговоръ этимъ и кончился. Черезъ дв недли Кмицицъ уже ходилъ на костыляхъ, а въ слдующее воскресенье собрался хать въ костлъ.

— Подемъ въ Упиту,— сказалъ онъ Сорок,— нужно начинать съ Бога, а потомъ въ Водокты.

Сорока не смлъ противорчить и, спустя два часа, панъ Андрей, опираясь на его плечо, вошелъ въ упитскій костлъ до начала службы и опустился на колна въ передней скамейк. Онъ страшно измнился. Лицо его, исхудавшее отъ долгой болзни, обросло длинною бородой, въ своей роскошной одежд онъ походилъ скоре на какого-нибудь очень важнаго сановника республики, чмъ на рыцаря.

Народъ начиналъ понемногу прибывать. Сначала появилась мелкая шляхта, потомъ начали появляться боле важныя особы,— вокругъ Упиты на нсколько миль вс храмы Божіи были разграблены и сожжены.

Кмицицъ, погруженный въ молитву, не обращалъ вниманія ни на что и очнулся только тогда, когда его задлъ край чьей-то одежды. Онъ поднялъ голову и увидалъ надъ собой прелестное, хотя и грустное лицо Александры.

Она, очевидно, также узнала его, потому что попятилась назадъ, какъ отъ страшнаго виднія. Лицо ея вспыхнуло горячимъ румянцемъ, потомъ поблднло, но страшнымъ усиліемъ воля она пересилила себя и стала на колна рядомъ съ нимъ, третье мсто занялъ мечникъ.

И Кмицицъ, и она, на колнахъ, склонивъ голову, стояли рядомъ, но могли хорошо слышать, какъ бьются ихъ сердца. Наконецъ, панъ Андрей заговорилъ первый:

— И будетъ благословенно имя Господне!

— Во вки вковъ…— въ полголоса отвтила Александра.

И больше они не перемолвились ни однимъ словомъ.

Вышелъ ксндзъ и началъ говорить проповдь, Кмицицъ слушалъ, но, несмотря на вс усилія, ничего не слышалъ и ничего не понималъ. Та, желанная, дорогая, по которой онъ страдалъ столько лтъ, которая ни на минуту не выходила изъ его головы и сердца, была теперь рядомъ съ нимъ! Онъ чувствовалъ ея близость, но не смлъ повернуть къ ней головы,— онъ только ловилъ ея дыханіе.

‘Здсь она, здсь!— думалъ онъ.— Вотъ гд Богъ судилъ свидться посл долгой разлуки, въ костл… А въ костл молиться нужно, вс грховныя мысли оставить…’

Но и душа его, и сердце повторяли все одно и то же дорогое имя. Порою ему хотлось расплакаться, какъ ребенку, порою хотлось молиться, горячо молиться, благодарить Бога за все, за все… Онъ и самъ не могъ отдать отчета, что съ нимъ длается. Она же, не вставая съ колнъ, стояла, припавъ лицомъ къ краю скамейки.

Ксндзъ кончилъ проповдь и сошелъ съ амвона.

Вдругъ передъ костломъ послышался стукъ оружія и топотъ конскихъ копытъ. Кто-то у порога крикнулъ: ‘Ляуда вернулась!’ — и по всему костлу прошелъ сначала смутный говоръ, потомъ все громче и громче:

— Ляуда! Ляуда!

Толпа заколыхалась, вс головы обернулись къ выходнымъ дверямъ. Въ дверяхъ показался панъ Володівскій и Заглоба. Народъ разступился, рыцари преклонили колна передъ алтаремъ и вошли въ сакристію {Ризница.}.

Ляуданцы остановились по середин притвора, не ршаясь въ святомъ мст привтствовать друзей и ближнихъ.

Что за зрлище! Грозныя лица, загорлыя отъ втровъ, исхудалыя отъ военныхъ трудовъ, изсченныя саблями шведовъ, нмцевъ, венгровъ, валаховъ. Вся исторія войны и врной Ляуды на нихъ мечомъ написана. Вотъ угрюмые Бутримы, вотъ Стакьяны, Домашевичи, всхъ понемногу. Едва четвертая часть вернулась изъ числа тхъ, которые когда-то вышли на защиту отечества подъ знаменемъ папа Володівскаго. Десятки женщинъ напрасно ищутъ своихъ мужей, десятки отцовъ — своихъ сыновей, плачъ усиливается, ибо и т, которые нашли своихъ, плачутъ отъ радости. Весь костлъ оглашается рыданіемъ, отъ времени до времени какой-нибудь голосъ назоветъ дорогое имя, тотчасъ же оборвется, а возвратившіеся стоятъ, опершись на мечи, но и по ихъ суровымъ лицамъ текутъ слезы.

Звонокъ у дверей ризницы, наконецъ, прекратилъ шумъ. Вс опустились на колна. Ксндзъ дрожащимъ голосомъ отслужилъ обдню, и когда народъ собирался было выходить изъ костла, приподнялъ евангеліе въ знакъ того, что хочетъ еще что то сказать.

Сначала онъ благословилъ возвратившихся воиновъ, потомъ сообщилъ, что сейчасъ прочитаетъ королевское письмо, доставленное полковникомъ ляуданской хоругви.

Въ костл все стихло. Ксндзъ началъ читать:

‘Мы, Янъ Казиміръ, король польскій, великій князь литовскій, мазовецкій, прусскій etc., etc., etc. Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, аминь!

‘Какъ вины злыхъ людей противъ королевскаго величія и отчизны, прежде чмъ предстать предъ небесный судъ, должны подучить возмездіе на земл, такъ равно и добродтель не должна оставаться безъ награды, ибо добродтель осняетъ славой, а потомковъ побуждаетъ слдовать доблестному примру.

‘Посему ставимъ въ извстность всему рыцарству, воинамъ и свтскимъ сановникамъ, cujus vis dignitatis et praecminentiac, а также всмъ обывателямъ великаго княжества Литовскаго и нашего староства Жмудскаго, что какія бы вины ни тяготли на высокородномъ, а нашему сердцу любезномъ пан Андре Кмициц, хорунжемъ оршанскомъ, ради его заслугъ и славы вины эти должны быть изглажены изъ памяти людской, дабы он не умаляли чести и заслугъ помянутаго хорунжаго оршанскаго’.

Ксндзъ пересталъ читать и посмотрлъ въ сторону пана Андрея. Кмицицъ привсталъ на минуту и тотчасъ же вновь опустился на мсто, склонилъ голову и закрылъ глаза.

— Панъ Кмицицъ! Кмицицъ! тамъ, около Биллевичей!— шепотомъ прошло по костлу.

Но ксндзъ сдлалъ знакъ рукой и продолжалъ читать среди общаго молчанія:

‘Хорунжій оршанскій въ начал несчастной шведской кампаніи былъ при княз воевод виленскомъ, но не изъ личныхъ выгодъ, а изъ любви къ отечеству, будучи введенъ въ заблужденіе убжденіемъ вышерченнаго князя, будто бы самъ князь дйствуетъ ради salutis reipublicat.

‘Прибывши къ князю Богуславу, который, считая его за наемника, открылъ ему вс свои безбожные замыслы противъ отечества, вышепомянутый хорунжій оршанскій не только не общался поднять на насъ свою руку, но схватилъ самого князя, дабы отомстить за насъ и попранную отчизну…’

— Боже! сжалься надо мною!— раздался женскій голосъ возл пана Андрея.

Ксендзъ читалъ дальше:

‘Раненый княземъ, едва придя въ силы, онъ удалился въ Ченстохово и тамъ, охраняя обитель Пресвятой Двы, явилъ всмъ примръ мужества и постоянства, тамъ же, съ опасностью жизни, взорвалъ вражескую пушку, при каковомъ подвиг былъ схваченъ, осужденъ на смерть и подвергся лютой пытк…’

Въ костл послышались рыданія. Александра тряслась, какъ въ лихорадк.

‘Но и изъ этой опасности милостью Царицы небесной освобожденный, онъ явился къ намъ въ Силезію и при возвращеніи нашемъ въ любезное отечество, когда жестокій врагъ устроилъ намъ засаду, онъ же хорунжій оршанскій вчетверомъ ринулся на всю рать непріятельскую, особу нашу защищая. Тамъ, изсченный и мечами вражескими исколотый, въ крови своей рыцарской тонущій, съ поля битвы былъ поднятъ, какъ мертвый…’

Александра сжала руками свои виски и еле могла перевести дыханіе.

А ксндзъ продолжалъ взволнованнымъ голосомъ:

‘Придя же, стараніемъ нашимъ, въ силы, не сложилъ рукъ своихъ, но сталъ разить непріятеля со славою великой, гетманами обоихъ народовъ за примръ рыцарству приводимый, вплоть до взятія Варшавы, посл чего, отправленный нами въ Пруссію подъизмышленнымъ, пана Бабинича, именемъ…’

Едва это имя прозвучало, какъ въ костл поднялся шумный говоръ. Панъ Бабиничъ — это онъ? Значитъ, гроза шведовъ, спаситель Волмонтовичей, это — Кмицицъ? Шумъ усиливался, толпа начала тсниться къ алтарю, чтобъ разглядть лучше героя.

— Боже, благослови его! Боже, спаси его!— слышались отовсюду взволнованные голоса.

Ксндзъ обратился къ передней лавк и оснилъ крестомъ Кмицица, который скоре походилъ на мертвеца, чмъ на живаго. Его душа, переполненная счастьемъ, рвалась къ небесамъ.

‘Онъ же хорунжій оршанскій непріятельскій край опустошалъ огнемъ и мечомъ, главнымъ образомъ, содйствовалъ побд подъ Простками, князя Богуслава Радзивилла собственною рукой поразилъ и полонилъ и потомъ, посланный въ наше староство Жмудское, оказалъ намъ услуги неисчислимыя, сколько городовъ и селъ отъ руки непріятеля освободилъ, о томъ тамошніе шсоіае памятовать должны’.

— Помнимъ, помнимъ!— загремло во всемъ костл.

‘Чего ради, взвсивъ вс его заслуги намъ, народу и отечеству, таковыя, что подобныхъ и сынъ не могъ бы оказать отцу и матери, мы постановили въ семъ письм выяснить ихъ, дабы того славнаго рыцаря, защитника отечества, доле уже не преслдовала людская злоба, дабы онъ могъ стяжать по праву ему принадлежащіе славу и всеобщій почетъ. Прежде чмъ наступающій сеймъ это наше желаніе подтвердитъ, вс вины съ него снимаемъ, и прежде чмъ наградимъ его староствомъ Упитскимъ, просимъ любезныхъ нашему сердцу обывателей нашего староства Жмудскаго запечатлть въ умахъ и сердцахъ своихъ сіи наши слова, которыя намъ justisia fundamentum regnorum ихъ свднію оповстить повелла’.

Ксндзъ кончилъ и, повернувшись къ алтарю, началъ молитвы.

Вдругъ панъ Андрей почувствовалъ, что кто-то схватилъ его руку и приложилъ къ своимъ губамъ въ присутствіи всхъ, предъ алтаремъ и толпою народа.

— Александра!— крикнулъ изумленный Кмицицъ.

Но она встала и, закрывъ лицо вуалью, торопливо проговорила:

— Дядя, пойдемъ отсюда, скорй!

И они вышли чрезъ дверь ризницы.

Панъ Андрей попробовалъ было встать, идти за нею, но не могъ. Силы совершенно оставили его.

За то черезъ четверть часа онъ стоялъ на площади передъ костломъ, опираясь съ одной стороны на пана Заглобу, съ другой — на Володівскаго.

Вокругъ него тснились толпы мелкой шляхты и поселянъ, всмъ хотлось поближе увидать когда-то страшнаго Кмицица, нын спасителя Ляуды и будущаго старосту.

— Панъ Андрей,— сказалъ Заглоба,— каковъ гостинецъ привезли мы вамъ? Вы и сами, пожалуй, такого не ожидали! А теперь въ Водокты, въ Водокты, на помолвку и на свадьбу!…

Дальнйшія слова пана Заглобы заглушили громкіе крики, среди которыхъ особенно выдлялся голосъ Юзвы Безногаго.

— Да здравствуетъ панъ Кмицицъ! Да здравствуетъ панъ староста!

— Въ Водокты, вс въ Водокты!— напрягая вс силы, закричалъ панъ Заглоба.

— Въ Водокты, въ Водокты!— повторяли тысячи устъ.— Сватами въ Водокты съ паномъ Кмицицомъ, съ нашимъ спасителемъ! Къ паненк, въ Водокты!

Ляуда сла верхомъ, кто могъ, помстился въ телги, пшіе отправились напрямикъ черезъ лса и поля.

Панъ Кмицицъ халъ въ бричк между Володівскимъ и Заглобой. За ними тянулись десятки самыхъ разнообразныхъ экипажей. На половин дороги Володівскій наклонился къ уху Кмицица:

— А вы не знаете, гд та, другая?— тихо спросилъ онъ.

— Въ Водоктахъ,— отвтилъ рыцарь.

Неизвстно, подулъ ли сильный втеръ, или въ душ пана Михала произошло какое-то движеніе, только усики его не переставали шевелиться во время всей остальной дороги.

Анны въ это воскресенье не было въ церкви,— она должна была дежурить при больной панн Кульвецъ.

Все утро она провела въ хлопотахъ и только уже довольно поздно могла приняться за молитву.

Едва успла она проговорить послднее ‘аминь’, какъ передъ домомъ послышался грохотъ колесъ, двери широко растворились и въ комнату влетла, какъ вихрь, Александра.

— Боже мой! Что случилось?— крикнула панна Божобогатая.

— Ты знаешь, кто такой Бабиничъ?… Это — Кмицицъ!

Анна вскочила на ноги.

— Кто это теб сказалъ?

— Въ костл читали королевское письмо… панъ Володівскій привезъ… ляуданцы…

— Такъ панъ Володівскій возвратился?— вскрикнула Анна и бросилась въ объятія подруги.

Александра приняла это движеніе за знакъ сочувствія, она сама была страшно взволнована, почти не сознавала, что длается. На лиц ея выступили яркія пятна румянца, грудь волновалась, какъ морская волна.

Она начала разсказывать прерывающимся голосомъ о томъ, что произошло въ костл, мечась изъ угла въ уголъ и повторяя ежеминутно: ‘Не стою я его!’ — осыпала себя жестокими упреками за то, что когда-то обижала, не хотла молиться за него въ то время, когда онъ проливалъ свою кровь за Пресвятую Дву и отечество.

Напрасно Анна, бгая за нею вслдъ, старалась утшить ее. Она повторяла все одно и то же, что не стоитъ его, не посметъ посмотрть ему въ глаза, то начинала говорить о подвигахъ Бабинича, о похищеніи Богуслава, о Просткахъ и Волмонтовичахъ, то опять вспоминала о своихъ винахъ и жестокосердіи, за которыя должна всю жизнь каяться въ монастыр.

Наконецъ, въ комнату вбжалъ панъ Томашъ и закричалъ:

— Вся Упита валитъ къ намъ! Уже въ деревню въхали, и Бабиничъ съ ними!

Дйствительно, издали доносился говоръ тысячеголосной толпы. Мечникъ схватилъ Александру за руку и потащилъ ее на крыльцо, Анна вышла за ними.

На двор уже толпился народъ, наконецъ, на дорог показалась бричка, окруженная ляуданцами, а въ бричк сидли панъ Кмицицъ, панъ Володівскій и панъ Заглоба.

Бричка остановилась въ нсколькихъ шагахъ отъ крыльца,— дальше хать не было возможности. Заглоба и Володівскій выскочили первыми, и, пособивъ Кмицицу выйти, подхватили его подъ мышки.

— Разступитесь!— крикнулъ Заглоба.

— Разступитесь!— повторили ляуданцы.

Народъ тотчасъ же разступился и очистилъ дорогу, по которой два рыцаря вели Кмицица къ крыльцу. Онъ шатался, но шелъ съ высоко поднятою головой и съ улыбкой счастія на блдномъ лиц.

Александра прислонилась къ притолк и безсильно уронила руки вдоль платья. Но когда онъ уже былъ близко, когда она заглянула въ лицо страдальца, который приближался къ ней посл столькихъ лтъ разлуки, горло ея вновь спазмодическя сжалось. Онъ же отъ слабости, отъ смущенія, отъ радости не зналъ, что ему говорить, и повторялъ только прерывающимся голосомъ:

— Ну, что, Александра, ну, что?

Вдругъ она неожиданно упала къ его ногамъ и зарыдала.

— Милый, я недостойна поцловать твои раны!

Но въ эту минуту къ рыцарю возвратились его исчерпанныя силы, онъ поднялъ двушку съ земли и прижалъ ее къ своей груди.

Раздался громовый, оглушающій крикъ. Ляуданцы начали стрлять изъ самопаловъ и подбрасывать кверху шапки. Вокругъ виднлись только радостныя лица, сверкающіе глаза, слышались крики:

— Виватъ Кмицицъ! Виватъ панна Биллевичъ! Да здравствуетъ молодая пара!

— Да здравствуютъ дв молодыхъ пары!— старался было крикнуть панъ Заглоба, но голосъ его терялся посреди общаго шума.

Водокты обратились въ какую-то военную стоянку. Цлый день слуги пана мечника рзали барановъ и быковъ, выкатывали изъ земли бочки меда и пива. Вечеромъ вс засли за пиръ,— старшіе въ комнатахъ, люди мене значительные въ сняхъ и на двор.

Когда оживленіе дошло до высшей степени, панъ Заглоба поднялъ слдующій тостъ:

— Къ вамъ я обращаюсь, доблестный панъ Андрей, и въ теб, старый другъ Михалъ! Не достаточно было подставлять свою грудь подъ удары непріятельскихъ мечей, не достаточно было проливать свою кровь! Трудъ вашъ еще не конченъ: во время гибельныхъ войнъ погибло много народу, и теперь вы должны народить побольше новыхъ гражданъ и защитниковъ республики, для чего у васъ, надюсь, хватитъ и охоты, и храбрости. Панове! пью за эти будущія поколнія! Да благословитъ ихъ Богъ и да поможетъ имъ сохранить въ цлости наслдство, добытое нашимъ трудомъ и кровью. Пусть, когда подойдутъ тяжкія времена, наши потомки вспомнятъ о насъ и не впадутъ въ отчаяніе, ибо нтъ такого положенія, изъ котораго бы viribus unitis нельзя было бы выйти при помощи Божіей!

——

Панъ Андрей, вскор посл свадьбы, пошелъ на новую войну, которая возгорлась на восточной границ. Но громовыя побды Чарнецкаго и Сапги надъ Хованскимъ и Долгорукимъ, а коронныхъ гетмановъ надъ Шереметевымъ скоро усмирили врага. Тогда Кмицицъ возвратился покрытый новою славой и поселился на постоянное жительство въ Водоктахъ. Панъ Андрей зажилъ спокойно, въ мир и согласіи со всею Ляудой.

Злые языки, правда, толковали, что онъ ужь черезъ-чуръ подчиняется жен, но панъ Андрей не стыдился этого,— напротивъ, признавался самъ, что въ длахъ особой важности всегда руководствуется ея совтами.

В. Л.

‘Русская Мысль’, кн. I—XII, 1887