Огнем и мечом, Сенкевич Генрик, Год: 1884 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 235 минут(ы)

Огнемъ и мечемъ.

Историческая повсть Генриха Сенкевича.

Переводъ K. Е. Келиша.

Годъ 1647 былъ необыкновенный годъ, если врить различнымъ знакамъ, появлявшимся на неб и на земл, въ немъ слдовало ожидать какихъ-то бдствій и небывалыхъ происшествій. Современные хроникеры замчаютъ, что весной явилась въ невроятномъ количеств саранча, истребившая траву и посвы — что предвщало татарскіе набги. Лтомъ случилось большое солнечное затмніе, а вслдъ затмъ, на неб показалась комета. Въ Варшав, время отъ времени, можно было видть надъ городомъ могилу и огненный крестъ въ облакахъ, вслдствіе чего постились и раздавали милостыни, такъ какъ, по увренію нкоторыхъ, стран угрожала зараза и погибель человческаго рода. Наконецъ, настала до того теплая зима, что даже преклонные старики, и т не помнили подобной. Въ южныхъ воеводствахъ ледъ не сковалъ водъ, и рки, пополняясь ежедневно таявшимъ снгомъ, покинули русла и залили берега. Очень часто шелъ дождь. Степь размякла и превратилась въ огромную лужу, а солнце до того грло въ полдень, что — чудо изъ чудесъ!— въ брацлавскомъ воеводств и на Дикихъ-Поляхъ все покрылось зеленью уже въ декабр. Пчелы жужжали въ ульяхъ, скотъ рычалъ въ оградахъ. Оттого-то, въ виду столь неожиданныхъ явленій природы, въ Малороссіи вс ожидали необыкновенныхъ происшествій, съ тревогой направляя глаза всего боле въ сторону Дикихъ-Полей, гд скоре, нежели въ другомъ мст, грозила опасность.

А между тмъ, на Поляхъ не происходило ничего новаго: такія же свалки и стычки, какъ всегда, и о которыхъ знали лишь орлы, ястребы, вороны да полевые зври.

Ужъ таковы были поля эти. Послдній признакъ осдлой жизни кончался, съ каждой стороны, невдалек отъ Нехрына по Днпру, по Днстру-же — возл Умани, а туда дальше — къ морю, разстилалась степь, окаймленная двумя рками, словно рамою. Еще по Днпру кипла казаческая жизнь, но самыя поля были необитаемы, и только кое гд по краямъ торчали полевыя хижины, подобно морскимъ островамъ. Земля de nomine принадлежала Рчи Посполитой, но благодаря опустнію, служила для татаръ пастбищемъ, а такъ какъ казаки частенько ее защищали, то была она не только пастбищемъ, а и браннымъ полемъ.

Сколько битвъ произошло тутъ, сколько легло тутъ людей — не счесть, не запомнить. Знали о томъ только орлы, ястребы и вороны, слышавшій же издали доносившійся шумъ крыльевъ и карканье, видвшій стаи птицъ, кружившихся надъ однимъ мстомъ, догадывался, что лежатъ тутъ непогребенные трупы и кости… Въ трав охотились на людей, точно на волковъ. Охотился всякій, кому вздумалось. Преслдуемый закономъ спасался въ дикой степи, вооруженный пастухъ стерегъ въ ней стада, воинъ искалъ тутъ приключеній, убійца — добычи, казакъ — татарина, татаринъ — казака. Случалось и такъ, что цлыя ватаги защищали стада отъ толпы хищниковъ. То была пустынная и въ то же время людная степь, тихая и грозная, спокойная и полная засадъ, дикая отъ дикости не только полей, но и душъ. Иногда-же стонала она отъ великой войны. Тогда колебались на ней, какъ волны, татарскія полчища, казацкія войска, а то польскія, или же валашскія знамена, ночью, фырканье лошадей вторило волчьему вою, звукъ котловъ и мдныхъ трубъ уносился къ морю, а черный слдъ, кучманскій, казалось, весь былъ залитъ людьми. Станицы и ‘полянки’ защищали границы Рчи Посполитой со стороны Каменца, вплоть до Днпра, когда-же наполнялась мстность — узнавали о томъ по полету на сверъ несмтныхъ птичьихъ стай. Но едва только татарва показывалась изъ Чернаго лса, или же переходила Днстръ съ валашской границы, какъ одновременно съ ней возвращались въ южныя воеводства и птицы.

Въ ту зиму однако птицы не направлялись, по обычаю, къ Рчи Посполитой. Степь была тише обыкновеннаго. Въ то время, когда начинается наша повсть, наступалъ закатъ солнца, которое своими кровавыми лучами освщало совсмъ безлюдную окрестность. На сверныхъ окраинахъ Дикихъ-Полей, надъ Омельничкомъ, къ самому устью его, наиболе зоркіе глаза не открыли бы ни одной живой души, даже наималйшаго движенія въ темномъ, засохшемъ и увядшемъ бурьян. Солнце показывалось лишь на половину. Небо уже подернулось тучками, а наконецъ и степь стала все боле погружаться въ сумракъ. На лвомъ берегу, на незначительномъ возвышеніи, походившемъ скоре на могилу, чмъ на холмъ, блли остатки каменной станицы, нкогда построенной Теодоромъ Бучацкимъ, но разрушенной впослдствіи татарами. У развалинъ этихъ виднлась длинная тнь. Вблизи свтился широко разлившійся Омельничекъ, въ этомъ мст поворачивающій къ Днпру. Но сіяніе какъ на земл, такъ и на неб, все боле потухало. Ночной тиши не нарушало ничто, кром журавлей, направлявшихся къ морю.

Надъ пустыней зацарила ночь, а вмст съ ней насталъ часъ привидній. Обитатели станицъ сообщали во время оно другъ другу, что ночью встаютъ на Дикихъ-Поляхъ тни убитыхъ и справляютъ хороводы, въ чемъ не можетъ помшать имъ ни одна церковь, ни одинъ крестъ. Оттого-то съ наступленіемъ полуночи въ станицахъ начинали, бывало, молиться за усопшихъ. Говорили также, что привиднія эти, снуя по пустын, загороживаютъ дорогу путешественникамъ, прося со стономъ о постановк святаго креста. Между ними попадались и такія, которыя догоняли людей, воя. Опытное ухо еще издали отличало вой привидній отъ волчьяго. Равно показывалось цлое войско тней, которое нердко до того близко подступало къ станицамъ, что стража начинала трубить сборъ. Это предсказывало обыкновенно войну. Встрча тней по одиночк тоже ничего хорошаго не предвщала, но не всегда слдовало ожидать отъ нея дурныхъ послдствій, такъ какъ не разъ появлялся и живой человкъ и исчезалъ, подобно тни, завидя путешественниковъ, отчего легко могъ быть принятъ за привидніе.

И такъ, нтъ въ томъ ничего удивительнаго, что лишь только настала ночь, какъ возл опустлой станицы скользнуло нчто въ род привиднія, или человка. Только что взошедшая надъ Днпромъ луна озарила серебристымъ свтомъ степную даль. Но вотъ мелькнули какія-то ночныя тни, а такъ какъ мимолетныя тучки ежеминутно мшали лунному сіянію, то и тни, блеснувъ серебристымъ свтомъ, терялись во мрак, словно совсмъ исчезая. Неслышными, осторожными шагами подкрадывались он къ возвышенности, на которой въ ту минуту остановился первый всадникъ.

Движенія ихъ были столь же ужасающи, какъ и самая степь, спокойная по виду. Время отъ времени съ Днпра дулъ втеръ, отчего жалобно шелестила сухая растительность, нагибавшаяся и дрожавшая точно въ испуг. Наконецъ виднія исчезли, спрятавшись въ мрак развалинъ. При блдномъ ночномъ свт можно было видть только одного всадника, стоявшаго на возвышенности. Прислушиваясь къ шелесту, онъ подъхалъ къ самому краю холмика и началъ внимательно всматриваться въ степь. Втра въ это время не было, шелестъ прекратился, и настала глубокая тишина.

Вдругъ пронесся пронзительный свистъ. Смшанные голоса огласили пространство криками:’Аллахъ! Аллахъ! Господи исусе Христе! Спасай! Руби!’ Раздался гулъ самопаловъ, красное пламя вспыхнуло въ темнот. Топотъ лошадей слился со звономъ оружія. Въ степи какіе-то новые всадники словно выросли изъ подъ земли. Можно бы было подумать, что въ этой тихой и зловщей пустын поднялась буря. Людскимъ стонамъ вторили страшные крики. Наконецъ все затихло, свалка кончилась.

На Дикихъ-Поляхъ разыгралась очевидно одна изъ обыкновенныхъ сценъ.

Всадники сгруппировались на пригорк, нкоторые изъ нихъ слзли съ коней, внимательно что-то осматривая.

Въ темнот послышался повелительный, сильный голосъ:

— Эй, кто тамъ! Разведите огонь!

Минуту спустя посыпались искры, а затмъ запылалъ костеръ изъ сухихъ листьевъ и лучины, которую возили съ собою вс, кому лежалъ путь черезъ Дикія-Поля.

Немедленно воткнули шестъ для котелка, и яркій огонь освтилъ лица нсколькихъ человкъ, наклонившихся надъ кмъ-то, распростертымъ на земл безъ движенія.

Это были все воины, одтые въ красную придворную одежду. Одинъ изъ нихъ, сидвшій верхомъ на лошади, повидимому предводительствовалъ. Слзши съ коня, онъ подошелъ къ растянутой фигур и спросилъ:

— Ну что, вахмистръ, живъ онъ или нтъ?

— Живъ, панъ намстникъ, но хрипитъ, ужъ больно сильно сдавили его арканомъ.

— А кто таковъ?

— Не татаринъ, нтъ! А видно, кто-то изъ важныхъ.

— Ну, тмъ лучше.

И съ этими словами намстникъ пристальне взглянулъ на лежавшаго мущину.

— Что-то въ род гетмана! сказалъ онъ.

— Да и конь его знатной породы, какаго и подъ любымъ ханомъ не увидишь. Вотъ тамъ стерегутъ его.

Поручикъ посмотрлъ, и лицо его засіяло. Двое рядовыхъ держали за узду дйствительно породистаго рысака, который, встряхивая ушами и раздувая ноздри, вытягивалъ шею и смотрлъ, словно р.ъ ужас, на своего господина.

— Но вдь конь принадлежитъ намъ, пане намстникъ, не правда ли? обратился вахмистръ съ вопросомъ.

— Ахъ ты, собачья твоя вра! Вздумалъ отнять коня у христіанина въ степи.

— Но вдь, добыча…

Дальнйшій разговоръ былъ прерванъ хрипніемъ удушеннаго мущины.

— Влить ему въ ротъ горлки,— распорядился панъ намстникъ,— и снять съ него поясъ.

— Здсь мы, что-ли, ночуемъ?

— Да, разсдлайте коней.

Солдаты не ждали вторичнаго приказанія: одни принялись растирать лежавшаго, другіе занялись разведеніемъ костровъ, третьи разостлали на земл медвжьи и верблюжьи шкуры.

Панъ намстникъ, боле не заботясь объ удушенномъ субъект, разстегнулъ поясъ и расположился у огня на плащ. Это былъ еще молодой человкъ, сухой, смуглый, очень красивый, съ худымъ лещомъ и выдающимся орлинымъ носомъ. Несмотря на нкоторую заносчивость, отражавшуюся въ глазахъ, лицо его выражало честность. Довольно длинные усы и борода, вроятно, давно не бритая, придавали ему видъ солидности не по лтамъ. Пока онъ лежалъ, принялись готовить ужинъ. Надъ огнемъ повсили баранину, а съ коней сняли дичь, убитую въ теченіи дня. Костеръ пылалъ, озаряя степь широкимъ огненнымъ полукругомъ.

Удушенный началъ приходить въ себя. Минуту-другую онъ окидывалъ кровью налитыми глазами чужихъ, наблюдая ихъ лица, и наконецъ сдлалъ попытку встать. Солдатъ, разговаривавшій вначал съ намстникомъ, поднялъ его, схвативъ подъ мышки, другой же далъ ему въ руку палку, на которую тотъ оперся со всей силою. Лицо его было еще багрово, жилы, надулись. Наконецъ, сдавленнымъ голосомъ онъ съ усиліемъ произнесъ первое слово:

— Воды!

Ему подали горлки, и онъ началъ пить ее съ жадностью, что очевидно помогло ему, такъ-какъ, отнявъ фляжку это рта, онъ проговорилъ уже боле чистымъ голосомъ:

— Въ чьихъ же рукахъ нахожусь я?

Начальникъ всталъ и подошелъ къ нему:

— Въ рукахъ людей, которые спасли васъ.

— Не вы слдовательно закинули на меня арканъ?

— Мы имемъ дло съ саблей, а не съ арканомъ, и всякими подозрніями вы оскорбляете честныхъ солдатъ. Поймали васъ какіе-то негодяи, которыхъ, если желаете, можете осмотрть вотъ тамъ, гд лежатъ они изрубленные какъ бараны.

Говоря это, онъ ткнулъ рукой по направленію, гд валялось нсколько труповъ.

— Такъ позвольте отдохнуть мн, сказалъ незнакомецъ въ отвтъ.

Ему устроили сидніе изъ войлока, и онъ, опустившись на него, погрузился въ молчаніе.

То былъ мущина въ цвт лтъ, средняго роста, широкоплечій, почти геркулесовскаго тлосложенія, съ рзкими чертами лица. Голова у него была большая, цвтъ лица — загорлый, увядшій, глаза черные, угломъ, словно у татарина, тонкія же губы его окаймлялись узенькими усами, расходившимися на концахъ широкими кистями. Его мужественное лицо говорило объ отваг и гордости. Въ немъ было одновременно что-то привлекательное и отталкивающее — гетманское высокомріе рядомъ съ татарской хитростью, добродушіе и дикость.

Посидвъ немного на войлок, онъ всталъ, и сверхъ всякаго ожиданія, вмсто того, чтобы поблагодарить, отправился осмотрть трупы.

— Простакъ! проворчалъ намстникъ.

Незнакомый съ большимъ вниманіемъ заглядывалъ, въ каждое лицо, покачивая головой, какъ человкъ, которому все ясно, и только посл этого вернулся тихимъ шагомъ къ намстнику, хлопая себя по бокамъ и безсознательно ища пояса, за который очевидно хотлось ему заткнуть Руку.

Молодому намстнику не понравилась эта важность вида въ человк, за минуту до того освобожденномъ отъ веревки, а потому онъ замтилъ ему многозначительно:

— Можно бы было подумать, что среди этихъ негодяевъ вы отыскиваете своихъ знакомыхъ, или же молитесь за упокой ихъ душъ.

Незнакомецъ отвчалъ, не мняя тона:

— Вы ошибаетесь и нтъ: не ошибаетесь, такъ какъ я дйствительно искалъ тутъ знакомыхъ, ошибаетесь же, принимая ихъ за негодяевъ. Это слуги нкоего шляхтича, моего сосда.

— Изъ этого видно, что вы съ сосдомъ вашимъ не изъ одной миски хлбаете.

Тонкія губы незнакомца искривились какой-то странной улыбкой.

— Вы и тутъ ошибаетесь, пробормоталъ онъ сквозь зубы.— Но, — добавилъ онъ громко, — простите меня, что я прежде всего не поблагодарилъ васъ за помощь и спасеніе отъ неминуемой смерти. Ваша храбрость искупила мою неосторожность, и поврьте, признательность моя къ вамъ не меньше вашей услуги.

Сказавъ это, онъ протянулъ намстнику руку.

Но заносчивый юноша не двинулся съ мста, не спша отвтить тмъ же, и. вмсто того произнесъ:

— Прежде хотлось бы знать, съ шляхтичемъ ли я имю дло, ибо не сомнваясь, положимъ, въ томъ, не люблю все таки принимать благодарность отъ людей мн неизвстныхъ.

— Вы ведете себя настоящимъ рыцаремъ, и конечно правы. Мн слдовало начать бесду мою съ благодарности. Имя мое — Зенобій Абданкъ, герба Абданкъ съ крестикомъ, я шляхтичъ, поселившійся въ кіевскомъ воеводств и полковникъ казацкаго эскадрона князя Доминика Заславскаго.

— А я — Янъ Скржетускій, намстникъ полка его сіятельства князя ереміи Вшиневецкаго.

— У славнаго начальника служите вы. Примите жъ теперь мою благодарность и руку.

Намстникъ не колебался боле. Правда, онъ служилъ въ полку, члены котораго свысока смотрли на всхъ другихъ воиновъ, но панъ Скржетускій въ эту минуту находился въ степи, на Дикихъ-Поляхъ, гд подобныя вещи не столь строго соблюдались. Къ тому же, сидвшій съ нимъ рядомъ былъ полковникъ, въ чемъ могъ онъ убдиться воочію, такъ какъ солдаты его, принеся господину Абданку поясъ и саблю, снятые съ него при растираніи, подали ему и коротенькую булаву, отдланную слоновой костью съ роговой головкой — обыкновеннымъ отличіемъ полковничьяго званія. При томъ, одежда почтеннаго Зенобія Абданка намекала на достатокъ, а изъ правильной рчи его можно было судить о быстрот ума и о привычк бывать въ лучшемъ обществ.

Потому-то панъ Скржетускій смло пригласилъ его къ своей трапез. Запахъ жаренаго мяса, долетавшій изъ костра, пріятно раздражалъ обоняніе и вкусъ. Слуга снялъ мясо съ огня и подалъ его въ миск. да началась, а когда принесли довольно объемистый мшокъ изъ козлиной шкуры, наполненный молдаванскимъ виномъ, вмигъ завязалась оживленная бесда.

— Дай намъ Богъ счастливо вернуться домой сказалъ! панъ Скржетускій.

— Такъ вы возвращаетесь? Откуда же, если можно спросить? полюбопытствовалъ Абданкъ.

— Издалека, изъ Крыма.

— Что же вы длали тамъ? Съ выкупомъ что ли здили?

— Нтъ, полковникъ. здилъ я къ самому хану.

Абданкъ удвоилъ вниманіе:

— Хе, хе… Прекрасныя сношенія у васъ! И съ чмъ-же это здили вы къ хану?

— Съ письмомъ отъ князя ереміи.

— Стало быть, въ роли посла. А о чемъ же писалъ его сіятельство князь къ хану?

Намстникъ зорко посмотрлъ на собесдника.

— Господинъ полковникъ,— проговорилъ онъ,— что вы заглядывали въ глаза негодяямъ, которые словили васъ арканомъ — это ваше дло, но о чемъ писалъ князь хану, это не касается ни васъ, ни меня, а только ихъ обоихъ.

— Минуту передъ тмъ я удивлялся князю, что онъ поручилъ такому молодому человку посольскую миссію къ хану,— съ хитрой улыбкой отвтилъ Абданъ,— но посл вашего отвта не удивляюсь боле: молоды вы лтами, но стары опытомъ и умомъ.

Намстникъ проглотилъ съ удовольствіемъ лестное словцо, покрутилъ молодой усъ и спросилъ:

— Но скажите же мн, что подлываете вы здсь, надъ Омельничкомъ, и какъ могли вы очутиться одни?

— Не одинъ я, только людей своихъ оставилъ я на дорог, ду же я въ Кадукъ, къ пану Гродицкому, къ которому гетманъ послалъ меня съ письмами.

— Отчего жъ не отправились вы водою?

— Такъ ужъ было приказано, и я не смлъ ослушаться.

— Странно, что панъ гетманъ отдалъ вамъ подобное приказаніе, позжайте вы водой, съ вами не приключилось бы того, что въ степи. ‘

— Въ степи теперь тихо, знакомъ я хорошо съ нею не съ сегодня, а приключеніе мое — дло злобы и ненависти людской.

— И кто же это такъ преслдуетъ васъ?

— Разсказывать объ этомъ долго, у меня злой сосдъ, посягнувшій на мою жизнь, гоняющій меня изъ дому, избившій моего сына, и вотъ, сами вы видли, даже здсь покусившійся на мою голову.

— Вы разв не носите сабли?

На мужественномъ лиц Абданка блеснула ненависть. Глаза его засвтились мрачно, и онъ отвтилъ медленно, но съ силою:

— Ношу, и убей меня Богъ, если когда либо прибгну я къ другимъ средствамъ въ борьб съ врагами.

Поручикъ хотлъ сказать что-то, но вдругъ раздался въ степи лошадиный топотъ, или врне, хлябаніе лошадиныхъ ногъ по смокшей трав. Тотчасъ же прибжалъ и солдатъ намстника, бывшій на сторож, чтобы сообщить о приближеніи какихъ-то людей.

— Это врно мои,— проговорилъ Абданкъ,— я оставилъ ихъ за Тасьминой, и не ожидая измны, общалъ имъ дожидаться здсь.

Дйствительно, немного спустя, группа всадниковъ окружила холмъ полукругомъ. При огненномъ освщеніи показались лошадиныя головы съ открытыми пастями, фыркавшія отъ усталости, а надъ нимъ наклонившіяся лица всадниковъ, которые, приложивъ руку къ глазамъ, зорко всматривались въ пламень.

— Эй, люди! Вы кто такіе? спросилъ Абданкъ.

— Рабы божіи, отвтили голоса въ мрак.

— Да, это мои молодцы,— сказалъ Абданкъ, обращаясь къ намстнику,— Сюда, сюда!

Нкоторые изъ нихъ слзли съ коней и приблизились къ костру:

— А ужъ мы спшили батько, спшили! Що съ тобою?

— Попалъ въ засаду. Хведько измнникъ зналъ, что я буду сюда и поджидалъ меня съ другими. Должно быть, много раньше меня прибылъ. Закинули на меня арканъ.

— Спаси Богъ! спаси Богъ! А это что за ляшки съ тобою?

При этихъ словахъ они грозно взглянули на пана Скржетускаго и его товарищей.

— Это добрые други,— сказалъ Абданкъ.— Слава Богу, живъ я и цлъ! Сейчасъ отправимся дальше.

— Слава Богу! Мы готовы!

Вновь прибывшіе стали грть руки надъ пламенемъ, такъ какъ ночь была очень холодная. Ихъ было человкъ сорокъ, все людей рослыхъ и хорошо вооруженныхъ. Они вовсе не походили на гетманскихъ казаковъ, что весьма удивляло пана Скржетускаго, особенно въ виду многочисленности ихъ. Все это показалось намстнику очень подозрительнымъ. Пошли дйствительно гетманъ пана Абданка въ Кадукъ, онъ далъ бы ему стражу изъ своихъ людей, а во вторыхъ, съ какой стати приказалъ бы онъ ему направиться изъ Чехрына степью, а не водой? Необходимость переплыть вс рчки, протекавшія отъ Дикихъ-Полей въ Днпръ, только замедляла маршрутъ. Скоре могло казаться, что панъ Абданкъ и желаетъ именно миновать Кадукъ.

Не мене обращалъ на себя вниманіе молодаго человка и самъ Абданкъ, съ которымъ казаки вели себя далеко не съ тою фамильярностью, которая существовала бы, если бы былъ онъ полковникомъ, но котораго они окружали почестями точно гетмана. Это былъ, полагать надо, первостатейный рыцарь, хотя удивительно, что панъ Скржетускій, знавшій Украйну по об стороны Днпра, никогда ничего не слышалъ о какомъ-то славномъ Абданк. При всемъ томъ, лицо этого человка дышало такой скрытой мощью, такой непоколебимой волей, что не могло быть даже и сомннія въ томъ, что человкъ этотъ никогда, никому и ни передъ чмъ не уступитъ. Такой собственно волей и ршимостью въ лиц отличался князь еремія Вишневецкій, но что не казалось необыкновеннымъ въ родовитомъ аристократ, то поражало въ человк неизвстнаго имени, заблудившемся въ глухой степи. Панъ Скржетускій размышлялъ долго. То представлялось ему, что это, быть можетъ, какой нибудь могущественный изгнанникъ, пріютившійся въ Дикихъ-Поляхъ, то — что передъ нимъ предводитель разбойничьей шайки, хотя послднее предположеніе казалось неправдоподобнымъ: и о вншность, и рчь этого человка говорили совсмъ о другомъ. Словомъ, бдный намстникъ самъ не зналъ, чего держаться ему. Оставалось одно: быть какъ можно боле на сторож.

Абданкъ отдалъ приказаніе, чтобы ему подвели лошадь.

— Почтеннйшій намстникъ,— проговорилъ онъ,— пора въ путь-дорогу. Позвольте же мн еще разъ поблагодарить васъ за спасеніе. Дай Богъ, чтобы могъ я отплатить вамъ за вишу услугу.

— Спасалъ я васъ, не зная вашего имени, а потому и благодарности особенной не заслуживаю.

— Устами вашими говоритъ скромность, вполн достойная вашего мужества. Примите жъ отъ меня этотъ перстень.

Намстникъ сморщилъ брови и отступилъ на шагъ, мря глазами Абданка, тотъ продолжалъ отеческимъ тономъ, съ спокойнымъ видомъ:

— Взгляните только. Не цнность этого перстня, а нчто другое преподношу я вамъ. Еще будучи молодымъ, находясь въ басурманскомъ плну, получилъ я его отъ пилигрима, возвращавшагося изъ святыхъ мстъ. Тутъ, въ этомъ очк, хранится пепелъ изъ Гроба Господня. Отъ такаго подарка не слдуетъ отказываться, дари его рука человка даже осужденнаго. Вы молоды и солдатъ, а ужъ если старость, приблизившаяся къ смерти, не знаетъ, что ждетъ ее передъ кончиной, то что же остается длать юности, которой предстоитъ повидимому долгая жизнь и которая вовсе не предвидитъ, что можетъ съ нею случиться? Перстень этотъ предохранитъ васъ отъ приключеній и защититъ, когда наступитъ день страшнаго суда, и врьте, на Дикихъ-Поляхъ заря этого дня уже занимается.

Воцарилось молчаніе, и только трескъ пламени, да фырканье лошадей нарушали ночную тишь.

Вдали слышался жалобный вой волковъ. Вдругъ Абданкъ еще разъ повторилъ точно для самого себя:

— На Дикихъ-Поляхъ заря новыхъ дней занимается, а когда наступятъ они — задивится всій світъ Божій.

Намстникъ принялъ перстень, молча — до того былъ онъ пораженъ словами страннаго человка.

А тотъ засмотрлся въ степную даль.

Наконецъ онъ медленно повернулся и слъ на коня. Молодцы уже поджидали его у подножія холма.

— Въ путь! въ путь! Будь здоровъ, другъ-солдатъ — сказалъ онъ намстнику.— Времена теперь такія, что братъ не довряетъ брату, оттого то не знаешь и ты, кого суждено теб было спасти, вдь, имени своего я не сказалъ.

— Какъ! Вы стало быть не Абданкъ?

— Это гербъ мой…

— А фамилія?

— Богданъ Зиновій Хмльницкій.

И съ этими словами онъ отправился, а за нимъ поспшили его молодцы.

Вскор ночная мгла и мракъ сокрыли ихъ отъ глазъ людскихъ. Когда же отъхали они на значительное разстояніе, съ втромъ донеслись слова казацкой псни:

‘Ой, вызволи Боже васъ всіхъ невольніківъ,

‘Въ тяжкой неволи,

‘Въ віры бисурманской,—

‘На ясни зари,

‘На тыхи воды,

‘У край веселый

‘У міръ хрещенный.—

‘Выедухай Боже у просьбахъ нашихъ,

‘У несчастныхъ молытвяхъ

‘Насъ видныхъ невольниківъ….

Голоса становились все слабе, слабе, и наконецъ замерли въ шум втра.

II.

На слдующее утро, панъ Скржетускій, прибывъ въ Чехрынъ, остановился въ городскомъ дом князя ереміи, гд предстояло ему пробыть подольше, чтобы дать отдыхъ людямъ и лошадямъ посл долгаго путешествія изъ Крыма, послднее пришлось совершить на лошадяхъ, такъ какъ въ ту зиму не было никакой возможности плыть противъ теченія, благодаря большому разливу Днпра. Отдохнувъ немного, Скржетускій отправился къ пану Затвилиховскому, бывшему коммисару Рчи-Посполитой, славному воину, который, не принадлежа къ свит князя, все же считался другомъ его и пользовался его довріемъ. Намстникъ желалъ распросить его — нтъ ли какихъ порученій изъ Лубенъ. Князь однако ничего особенно важнаго не приказывалъ: веллъ только Скржетускому, въ случа благопріятнаго исхода миссіи къ хану, возвращаться не спша, чтобы съ людьми и лошадьми чего не случилось. Къ хану же имлъ князь слдующее дло: желалъ онъ наказать нсколькихъ татарскихъ мурзъ, которые самовольно распоряжались въ его заднпровскихъ владніяхъ и которыхъ впрочемъ онъ самъ жестоко проучилъ. Ханъ далъ дйствительно благопріятный отвтъ, общая прислать къ весн спеціальнаго посла и наказать смльчаковъ, а чтобы снискать хорошее расположеніе столь прославившагося полководца, какъ князь, поручилъ Скржетускому передать князю соболью шапку и лошадь рдкой породы. Панъ Скржетускій, удачно исполнивъ возложенную на него обязанность, достаточно свидтельствовавшую о томъ, на сколько довряли ему, очень обрадовался возможности провести нкоторое время въ Чехрын. Затвилиховскій былъ напротивъ весьма озабоченъ всмъ, происходившимъ въ мстечк. Отправились они оба къ Допул, валаху, содержавшему въ город заздный домъ и винный погребъ, и не смотря на ранній часъ, встртили тамъ уже массу шляхтичей. Впрочемъ, день былъ торговый, да къ тому же въ этотъ день можно было видть весь скотъ, отправлявшійся въ лагерь коронныхъ войскъ, чмъ главнымъ образомъ и объяснялось большое стеченіе народа. Шляхтичи собирались обыкновенно на рынк, въ такъ называемомъ Дзвинескомъ углу, у Допула. Оттого-то были здсь и арендаторы помстій Конецпольскаго, и чехрынскіе служащіе, и землевладльцы, пользующіеся привилегіями, и ни отъ кого не зависящіе шляхтичи, затмъ, кое кто изъ казацкихъ старйшинъ, и наконецъ, всякая шляхетская мелюзга.

Какъ т, такъ и другіе заняли скамьи у длинныхъ дубовыхъ столовъ и громко разсуждали, но все только объ одномъ: побг Хмльницкаго, этомъ изъ ряду вонъ событіи въ город. Скржетускій вмст съ Затвилиховскимъ расположились въ отдльномъ уголк, и намстникъ началъ распрашивать, что за птица такая Хмльницкій, имя котораго у всхъ на устахъ

— Неужъ-то же вы не знаете?— отвтилъ старый служака.— Это — писарь запорожскаго войска, владлецъ Суботова и — присовокупилъ онъ тише — мой кумъ. Давно мы знаемъ другъ друга. Вмст побывали мы въ различныхъ стычкахъ, и онъ везд выдлялся. Человка съ такой опытностью въ длахъ военныхъ не сыщешь во всей, быть можетъ, Рчи Посполитой. Громко говорить объ этомъ не приходится, но это голова настоящаго гетмана: человкъ замчательно умный и храбрый, все козачество повинуется ему охотне, чмъ кошевымъ и гетманамъ, не лишенъ онъ хорошихъ сторонъ, но гордъ, безпокоенъ и ужъ если западетъ ему въ душу ненависть — то берегись!..

— Изъ за чего жъ это бжалъ онъ изъ Чехрына?

— Былъ онъ на ножахъ со старостой Чаплинскимъ, но дло не въ томъ! Какъ водится между шляхтичами, одинъ другому длали непріятности. Не одинъ онъ и не съ нимъ однимъ то бываетъ. Разсказываютъ впрочемъ, что онъ не прочь былъ поухаживать за женой старосты, въ отместку за то, что староста отбилъ у него когда-то невсту… вещь возможная, такъ какъ женщины легкомысленны… Но все это предлогъ, подъ которымъ кроются какія-то боле важныя причины. Надо вамъ знать, что въ Черкасахъ проживаетъ старый Барабашъ, казацкій полковникъ и нашъ другъ. Были у него какія-то привилегіи и королевскія грамоты, въ которыхъ, какъ передавали, совтовалось казакамъ противодйствовать шляхт. Но будучи человкомъ хорошимъ, онъ хранилъ ихъ у себя и не опубликовывалъ. Вотъ Хмльницкій, пригласивъ однажды Барабаша къ себ на празднество, здсь, въ Чехрын, и послалъ къ нему на хуторъ своихъ людей, а т отМу’ няли вс бумаги у жены полковника — съ ними то и удралъ ч онъ. Боюсь, какъ бы изъ всего этого не вспыхнуло что нибудь въ род остраницовской исторіи, потому что знаю, вдь человкъ этотъ опасенъ… Бжалъ вдь невдомо куда…

— Вотъ такъ ловкачъ!— воскликнулъ Скржетускій,— ловко провелъ меня.!Вдь онъ называлъ себя казацкимъ полковникомъ князя Доминика Заславскаго, еще ночью я видлъ его въ степи и спасъ отъ аркана!

Затвилиховскій такъ и схватился за голову:

— Бога ради, что вы мн тутъ разсказываете! Быть не можетъ!

— Можетъ быть, разъ оно было. Назвалъ себя полковникомъ при княз Доминик Заславскомъ, и спшилъ будто бы къ пану Гродзицкому съ письмами отъ великаго гетмана, но въ Кудакъ я не поврилъ тому, видя, что детъ онъ не водой, а пробирается степью.

— Онъ хитре Улисса! И гд жъ это вы встртились съ нимъ?

— Надъ Омельничкомъ, на правомъ берегу Днпра. Знать, направлялся онъ въ Счь.

— И хотлъ миновать Кудакъ. Теперь все понимаю… А много ли съ нимъ было людей?

— Человкъ сорокъ, но прибыли они поздно, не попадись я — слуги старосты удавили бы его.

— Скажите пожалуйста… Это немаловажная вещь, однако… Слуги старосты, говорите вы?

— Такъ онъ мн, по крайней мр, сказалъ.

— Откуда жъ могъ узнать староста, гд искать его, когда здсь въ город вс потеряли голову, не зная, куда удралъ онъ?

— И я этого не знаю. Можетъ статься, Хмльницкій солгалъ и обыкновенныхъ негодяевъ назвалъ слугами старосты, чтобы тмъ внушить побольше сочувствія.

— Не можетъ этого быть. Но странная вещь!.. Да знаете ли вы, что есть гетманское предписаніе относительно поимки Хмльницкаго?..

Намстникъ не усплъ отвтить. Въ комнату вошелъ съ большимъ шумомъ какой-то шляхтичъ, раза два стукнулъ дверьми, и кичливо оглядвъ присутствовавшихъ, проговорилъ:

— Бью челомъ, панове!

Это былъ сорокалтній мужчина, низкаго роста, съ лицомъ надменнымъ, задорнымъ, чему еще боле способствовали большіе, точно сливы, глаза на выкат. Человкъ этотъ былъ очевидно очень живой и вспыльчивый.

— Бью челомъ, панове! повторилъ онъ громче и рзче, не получивъ отвта на первое привтствіе.

— Челомъ! челомъ! отвтило нсколько голосовъ.

То былъ панъ Чаплинскій, староста чехрынскій, довренное лицо молодаго пана хорунжаго Конецпольскаго.

Въ Чехрын не любили его за заносчивость, несправедливость, но такъ какъ былъ онъ человкъ съ всомъ, то многіе заискивали въ немъ.

Относился онъ съ уваженіемъ лишь къ одному Затвилиховскому, личности честной, прямой. И теперь, замтивъ старика, онъ къ нему подошелъ, и гордо кивнувъ головой въ сторону Окржетускаго, помстился рядомъ на одной скамь.

— Ну что же, пане староста, извстно вамъ что нибудь о Хмльницкомъ? спросилъ Затвилиховскій.

— Повшенъ, пане хорунжій, повшенъ, а если еще нтъ, то наврное будетъ. Теперь, когда уже имется гетманское предписаніе, пусть-ка только онъ попадетъ въ мои руки!…

Съ этими словами панъ Чаплинскій ударилъ съ такой силою по столу, что даже пролилась изъ стакана жидкость.

— Не проливайте же вина! замтилъ панъ Скржетускій..

Затвилиховскій прервалъ его:

— Вы разв поймаете его? Вдь никто не знаетъ, куда онъ двался.

— Никто не знаетъ!… Я знаю, честное мое слово!.. Вы, пане хорунжій, знаете Хведьку? Вотъ этотъ-то Хведька, служа ему. служитъ и мн. Будетъ онъ его удой. Не даромъ Хведька ползъ въ дружбу съ молодцами Хмльницкаго — парень ловкій!.. Знаетъ о каждомъ шаг… Онъ-то и вызвался доставить ко мн Хмльницкаго живымъ или мертвымъ и отправился въ степь раньше Хмльницкаго, провдавъ, гд того поджидать… А, чортовъ сынъ проклятый!..

Говоря это, онъ снова ударилъ по столу.

— Не проливайте вина, пане староста, съ удареніемъ повторилъ Скржетускій, съ перваго взгляда почувствовавшій къ этому старост нчто, похожее на отвращеніе.

Шляхтичъ побагровлъ, мелькнулъ своими выпуклыми глазами, понявъ, что его задваютъ, и гнвно взглянулъ на Скржетускаго, но вмигъ смирился, увидвъ на томъ гербъ Вишневецкихъ, такъ какъ, не смотря на хорошія отношенія князя къ хорунжему Конецпольскому, Чехрынъ все же находился не далеко отъ Лубенъ, и небезопасно было связываться съ княжескими слугами.

Къ тому же и князь набиралъ все такихъ людей, что не всякій осмливался задть кого нибудь изъ нихъ.

— Такъ это Хведька обязался вамъ привести Хмльницкаго? спросилъ Затвилиховскій.

— Хведька. И, честное мое слово, привезетъ.

— А я вамъ говорю, что нтъ! Хмльнидкій спасся и направился въ Счь, о чемъ сегодня же слдуетъ увдомить пана Краковскаго. Съ Хмльницкимъ нельзя шутить. Сказать правду: умне онъ, храбре и счастливе васъ. Хмльницкій въ безопасности, а если вы не врите мн, такъ вотъ этотъ панъ подтвердитъ вамъ слова мои: вчера онъ видлъ его цлехонькимъ и простился съ нимъ.

— Не можетъ это быть! Не можетъ это быть! заоралъ Чаплинскій, схватясь за голову.

— Мало того — присовокупилъ Затвилиховскій — сей юноша, присутствующій здсь, самъ помогъ ему спастись и истребилъ вашихъ слугъ, принявъ ихъ за негодяевъ, въ чемъ впрочемъ нисколько не виноватъ, такъ какъ вовсе не зналъ о гетманскомъ предписаніи, пробывъ долгое время въ Крыму. Вотъ объ этомъ-то спасеніи Хмльницкаго я и сообщаю вамъ во время, дабы вы могли приготовиться, потому что Никого не удивитъ, если въ одно прекрасное утро Хмльнидкій навститъ васъ со своими запорожцами. Ужъ больно много возились вы съ нимъ, чортъ возьми!…

Затвилиховскій тоже не долюбливалъ Чаплинскаго.

Тотъ такъ и вскочилъ съ мста. Отъ злости у него не хватало словъ. Лицо его посинло, а глаза готовы были выскочить наружу. Ставъ передъ Скржетускимъ, онъ испускалъ какія-то отрывочныя слова.

— Какъ!… Вы, не смотря на гетманское предписаніе!… Я васъ… я вамъ…

Скржетускій даже не привсталъ, опершись на столъ, онъ только смотрлъ на Чаплинскаго, какъ на пойманнаго звря.

— Чего вы пристали ко мн, какъ оса? спросилъ онъ.

— Да я васъ… Вы, не взирая на предписаніе… Я васъ съ казаками!…

Онъ до того оралъ, что вдругъ все притихло въ изб. Находившіеся въ ней повернули головы по направленію къ Чаплинскому. Тотъ всегда искалъ повода придраться къ чему нибудь — ужъ такова была натура его, но вс подивились тому, что кричалъ онъ въ присутствіи Затвилиховскаго, котораго боялся, и придирался къ воину, принадлежащему къ штату князя Вишневецкаго.

— Замолчите-ка, прошу васъ, — проговорилъ старикъ хорунжій:— этотъ молодой человкъ пришелъ со мною…

— Я за… за… на дыбу! продолжалъ неистовствовать Чаплинскій, ни на кого и ни на что не обращая вниманія.

Теперь уже и панъ Скржетускій не стерплъ. Выпрямившись во весь свой богатырскій ростъ, не вынимая сабли, онъ поднесъ ея рукоятку кверху, къ самому носу Чаплинскаго.

— Понюхайте-ка это! произнесъ онъ спокойно.

— Бей его, кто въ Бога… Люди!… закричалъ Чаплинскій, выдергивая саблю. Но выдернуть ее не усплъ: молодой поручикъ одной рукой схватилъ его за шею, другою ниже пояса, и высоко поднявъ барахтавшагося старосту, понесъ его между скамьями.

— Панове-братцы, мсто рогоносцу, а то забодаетъ! крикнулъ онъ и затмъ подошелъ къ дверямъ, ударилъ въ нихъ Чаплинскимъ, раскрылъ и вышвырнулъ старосту на улицу. Посл этого, вернулся назадъ и преспокойно услся рядомъ съ Затвилиховскимъ.

Въ изб на мгновеніе воцарилось молчаніе. Сила, обнаруженная паномъ Скржетускимъ, сразу внушила почтеніе всей собравшейся шляхт. Но вдругъ стны затряслись отъ бурнаго взрыва хохота.

— Виватъ Вишневецкіе! кричали одни.

— Въ обморокъ упалъ, въ обморокъ упалъ и облился кровью! кричали другіе, высовываясь въ дверь, чтобы посмотрть на Чаплинскаго.

Только немногіе сторонники послдняго молчали, не принимая участія въ общемъ хор и мрачно поглядывая на намстника.

— Сказать правду: подрзали таки хвостъ этой гончей! замтилъ Затвилиховскій.

— Не гончая это, а дворняжка!— проговорилъ, подходя, толстый шляхтичъ, съ бльмомъ на одномъ глазу и огромнымъ отверстіемъ, величиною въ пятакъ, на лбу, въ которое виднлась голая кость.— Дворняжка, а не гончая! Позвольте мн, пане братъ,— продолжалъ онъ, обращаясь къ Скржетускому,— познакомиться съ вами: Янъ Заглоба-Лобный гербъ, что всякій легко замтитъ хотя бы вотъ по этой дыр, которою я обязанъ разбойничьей пул во время моего странствія ко святымъ мстамъ, куда направлялся, чтобы замолить грхи юности.

— Перестаньте,— прервалъ его Затвилиховскій,— сами же вы гд-то разсказывали, что сдлали вамъ ее въ Радом пивной кружкой.

— Разбойничьей пулей, какъ Богъ святъ! Въ Радом было совсмъ другое…

— Можетъ статься, вы и дали обтъ отправиться ко святымъ мстамъ, но что вы не попали туда — такъ это врно.

— Не попалъ, такъ какъ уже въ Галац пріялъ мученическій внецъ. Будь я архисобака, не шляхтичъ, если лгу.

— А вдь все таки брешетъ, брешетъ!…

— Назовите меня шельмой, если нтъ. За ваше здравіе, панъ намстникъ.

Къ Скржетускому подошли и другіе, чтобы выразить ему почтеніе. Вс ужъ очень не любили Чаплинскаго и радовались, что случился съ нимъ подобный конфузъ. Странная и нын необъяснимая вещь — вс шляхтичи, не только въ Чехрын, но и подальше, даже придворные Конецпольскаго, вс, зная, какъ водится, о столкновеніяхъ Чаплинскаго съ Хмльницкимъ, были на сторон послдняго. Хмльницкій въ самомъ дл пользовался славою знаменитаго воителя, оказавшаго во многихъ войнахъ значительныя услуги. Знали также, что даже король — и тотъ поддерживалъ сношенія съ Хмльницкимъ, очень дорожа его мнніемъ, что же касается до столкновеній его — на это никто не обращалъ вниманія, какъ на нчто, повторяющееся въ жизни тысячи шляхтичей, особенно въ русскихъ провинціяхъ. Оттого-то вс были на сторон того, кто дйствительно умлъ расположить въ свою пользу, и никто не предвидлъ тхъ страшныхъ послдствій, которыя немного спустя наступили. Уже много позже сердца воспылали ненавистью къ Хмльницкому, но опять таки — сердца шляхтичей и духовенства обоихъ исповданій.

Потому-то каждый обращался къ Скржетускому со словами: ‘Пей, пане братъ, выпей и со мною! Да здравствуютъ приближенные Вишневецкихъ! Такой молодой, а уже поручикомъ у князя! Виватъ князь еремія! Гетманъ изъ гетмановъ! Съ княземъ ереміей хоть на край свта! Противъ татаръ и турокъ! Въ Стамбулъ! Да здравствуетъ милостиво царствующій у насъ Владиславъ IV!’ Но громче всхъ звучалъ голосъ пана Заглобы, который одинъ перекричалъ бы цлый полкъ.

— Нанове!— оралъ онъ такъ, что даже стекла дрожали,— я привлекъ уже къ отвту его могущество султана за насиліе, которое онъ позволилъ себ совершить надо мною въ Галац.

— Не мелите жъ вы чортъ знаетъ чего! Того гляди, глотка у васъ разорвется.

— Какъ такъ, панове? Quator articuli judicii castrensis: stuprum, incendium, latrocinium et vis armata alienis aedibus illata…

— Этакій вы крикливый глухарь!

— Готовъ хоть въ судъ идти…

— Да перестаньте!…

— И убытки возмщу, и объявлю его безправымъ, а затмъ войну, но уже какъ истому негодяю. За здоровье ваше, панове!…

Нкоторые смялись, а съ ними и панъ Скржетускій, у котораго нсколько шумло въ голов, шляхтичъ же говорилъ дальше, точно настоящій глухарь, упоенный собственной рчью. Къ счастію болтовня его была прервана другимъ шляхтичемъ, который, подойдя къ нему, потянулъ его за рукавъ и и роизнесъ съ пвучимъ литовскимъ акцентомъ.

— Познакомьте же и меня, пане. Заглоба, съ паномъ намстникомъ Скржетускимъ, познакомьте же.

— Отчего же нтъ, отчего же нтъ? Рекомендую вамъ, панъ намстникъ, пана Павсиногу.

— Подбипенту, поправилъ его шляхтичъ.

— Все равно! Герба Сорвипорты…

— Сорвикапоръ, поправилъ шляхтичъ.

— Все равно! Изъ Песьихъ-Кишекъ…

— Изъ Мышьихъ-Кишекъ, поправилъ шляхтичъ.

— Все равно! Nescio — трудно сказать, что предпочтительне: песьи ли кишки, или же мышьи. Но какъ бы ни было, не желалъ бы я жить ни въ однихъ, ни въ другихъ’ ибо и зассть тамъ не легко, да и на свтъ божій показаться оттуда неловко. Панъ мой,— говорилъ онъ Скржетускому дале, тыкая въ литовца — вотъ ужъ недля, какъ я пьянствую на деньги этого шляхтича, у котораго мечъ за поясомъ также увсистъ, какъ мошна, а мошна также увсиста, какъ остроуміе. Но прозовите меня такимъ же пнемъ, какъ тотъ, кто угощаетъ меня виномъ, если мн приводилось когда пить на деньги большаго чудака.

— Вотъ такъ отдлалъ его! загорланили шляхтичи, хохоча.

Но литовецъ не сердился, онъ только размахивалъ рукой, кротко улыбался и повторялъ:

— Э! перестали бы вы — слушать гадко.

Панъ Скржетускій съ большимъ любопытствомъ осматривалъ эту новую фигуру, которая дйствительно заслуживала названіе чудака. Роста столь высокаго, что голова касалась потолка, господинъ этотъ при чрезмрной худоб казался еще выше. Широкія плечи и жилистая спина говорили о необыкновенной сил, но въ общемъ, были-только кожа и кости. Судя по впалому животу, можно было бы заключить, что онъ умираетъ съ голоду, не будь на немъ срой, довольно цнной куртки съ узкими рукавами, да дорогихъ шведскихъ сапогъ, бывшихъ въ то время въ Литв въ большой мод. Широкій и туго набитый поясъ изъ лосиной кожи сползалъ внизъ, не имя на чемъ держаться а у пояса болтался крестоносный мечъ, такой длинный, что даже этому великану былъ не впору, доходя чуть не до мышекъ.

Но тотъ, кто испугался бы меча, вмигъ успокоился бы, взглянувъ на лицо его обладателя. Поражая, какъ и все туловище, худобой, украшенное отвисшими бровями и парою длинныхъ, коноплянаго цвта, усовъ, оно отличалось выраженіемъ дтской доброты и наивности. Отвисшіе усы и брови длали его скорбнымъ, убитымъ и въ тоже время очень смшнымъ. Производилъ онъ впечатлніе человка, вчно впередъ подталкиваемаго, но это не помшало ему понравиться пану Скржетускому съ перваго-же взгляда, какъ открытымъ лицомъ, такъ и превосходной солдатской выправкой.

— И такъ, вы, панъ намстникъ, спросилъ онъ — состоите при княз Вишневецкомъ?

— Такъ точно.

Литовецъ молитвенно сложилъ руки и вознесъ очи гор.

— О! что за великій воинъ, что за рыцарь! что за полководецъ!..

— Дай Богъ, чтобы въ Рчи Посполитой такихъ было побольше!

— Дай то Богъ! дай то Богъ!… А нельзя ли къ нему подъ команду?

— Отчего же! Онъ будетъ очень радъ.

Тутъ вмшался въ разговоръ панъ Заглоба:

— Тогда у князя будетъ два рожна для кухни: одинъ — изъ васъ самихъ, другой — изъ вашего меча, а можетъ быть чего добраго, онъ сдлаетъ васъ кулинарныхъ длъ мастеромъ или же прикажетъ, чтобы на вашей особ вшали разбойниковъ, или, что еще лучше, вами будутъ мрять ливрейное сукно… Тьфу!.. Ну можно-ли человку и католику быть такимъ длиннымъ, какъ serpens, или какъ татарская пика!

— Слушать гадко! отвтилъ терпливо литовецъ.

— Какже ваша фамилія?— спросилъ панъ Скржетускій.— Въ то время, какъ вы говорили, панъ Заглоба до того прерывалъ васъ, что я ничего не понялъ.

— Подбипента.

— Повсинога.

— Сорвикапоръ изъ Мышьихъ Кишекъ.

— Не угодно ли! Будь я глупъ, если это не языческія имена…

— Давно ли вы изъ Литвы? продолжалъ разспрашивать намстникъ.

— Вотъ ужъ дв недли, какъ я въ Чехрын. Узнавъ отъ пана Затвилиховскаго, что вы сюда направляетесь, я и подождалъ васъ, чтобы подъ вашей опекой предстать предъ княземъ.

— Скажите же мн пожалуйста — ужъ очень хотлось-бы знать — къ чему это вы вооружились такимъ бсовскимъ мечемъ?

— Не бсовскій онъ, а крестоносный, и ношу я его, какъ добычу, давно попавшую въ нашъ родъ. Уже подъ Хойницами былъ онъ въ литовскихъ рукахъ — оттого-то и ношу его.

— Но это страшная машиница, и должно быть, ужасно тяжелая, разв только на об руки.

— Можно на об, можно и на одну.

— Покажите же мн.

Литовецъ вынулъ и подалъ, но руки пана Скржетускаго такъ и опустилась: ни взмахнуть, ни скрестить. Попробовалъ онъ было взять въ об руки — да и то не сладилъ. Панъ Скржетускій, немного смущенный, обратился къ присутствовавшимъ:

— Ну, панове, кто изъ васъ взмахнетъ крестомъ?

— Мы уже пробовали — отвтило нсколько голосовъ.— Одинъ панъ коммисаръ Затвилиховскій и подниметъ, но не взмахнетъ и онъ.

— А вы? спросилъ панъ Скржетускій, обращаясь къ литовцу.

Шляхтичъ поднялъ мечъ, словно тросточку, и взмахнулъ имъ нсколько разъ, шутя. Въ воздух только зажужжало, да пахнуло втромъ.

— А чтобъ васъ!— воскликнулъ панъ Скржетускій.— Считайте себя принятымъ къ князю наврняка.

— Видитъ Богъ, что я того желаю, и мечъ мой не заржаветъ.

— За то остроуміе!… сказалъ панъ Заглоба,— вдь вы владете имъ далеко не такъ….

Затвилиховскій всталъ и направился къ двери съ намстникомъ, но въ это время въ избу вошелъ шляхтичъ, блый какъ лунь, и увидя Затвилиховскаго, проговорилъ:

— Пане хорунжій и коммиссаръ, я къ вамъ!

То былъ Барабашъ, черкасскій полковникъ.

— Коли такъ, пойдемъ-те ко мн на квартиру,— пригласилъ Затвилиховскій.— Здсь ужъ до того стоитъ паръ, что свта не видно. Скржетускій пошелъ вмст съ ними. Едва переступили они порогъ, какъ Барабашъ спросилъ съ поспшностью:

— Нтъ никакихъ извстій о Хмльницкомъ?

— Есть. Бжалъ въ Счь. Вотъ этотъ офицеръ и встртилъ его вчера въ степи.

— Такъ, стало быть, онъ не водой отправился. Погналъ я за нимъ въ Кудакъ, чтобы ловить его, но вижу, что напрасно.

Сказавъ это, Барабашъ закрылъ руками глаза и началъ повторять:

— О! Спаси исусе Христе! спаси исусе Христе!

— Чего вы испугались?

— Да вы знаете ли, что онъ у меня похитилъ измннически? Знаете ли вы, что значитъ огласить въ Счи такіе документы? Спаси исусе Христе! Если король не объявитъ войны басурманамъ, такъ вдь это искра въ порохъ…

— Ужъ не возстаніе ли вы предсказываете?

— Не предсказываю, ибо вижу его. Хмльницкій будетъ почище Лободы и Наливайки.

— Да кто пойдетъ за нимъ?

— Кто? Запорожцы, мщане, чернь, хуторщики — да вотъ какіе! присовокупилъ панъ Барабашъ, тыкая пальцемъ въ ту сторону рынка, гд всего боле толпился народъ. Весь рынокъ былъ биткомъ набитъ волами, которыхъ гнали къ Корсунь для войска, сопровождали ихъ толпы пастуховъ, такъ называемыхъ ‘чабановъ’, проводящихъ всю жизнь въ степяхъ и пустыняхъ, людей совершенно дикихъ, не признающихъ никакой религіи — religionis nulius, какъ выражался воевода Кисель. Между ними попадались личности, боле похожія на разбойниковъ, нежели на пастуховъ, жестокія, страшныя, покрытыя рубищами и всякой всячиной. Большая часть ихъ были одты въ бараньи тулупы, или же въ неотдланныя шкуры шерстью вверхъ, распахивавшіяся спереди, отчего, не смотря на зимнее время, открывались голыя, опаленныя степнымъ втромъ груди. У каждаго изъ нихъ было оружіе, но самое разнообразное: одни вооружились луками, другіе — самопалами, или называя ихъ по казацки, ‘пищалями’, третьи — татарскими саблями, четвертые — косами, а то и попросту дубинами, съ прикрпленными къ концу лошадиными челюстями. Тутъ же кружились почти такіе же дикіе низовцы, лучше вооруженные, которые везли въ лагерь сушеную рыбу, дичь, бараній жиръ, затмъ, чумаки съ солью, степные и лсные пасчники, воскобойники съ медомъ, лсники съ смолою и дегтемъ, мужики съ подводами, казаки, татары изъ Блгорода — и еще много кого!— всякіе бродяги ‘сиромахи’ со всхъ концовъ свта. Въ город было много пьяныхъ. Чехрынъ служилъ мстомъ остановки, слдовательно и широкаго гульбища. На рынк жгли огни, кое-гд пылали смоляныя бочки. Всюду слышались гамъ и возгласы. Пронзительные звуки татарскихъ свистулекъ сливались съ ревомъ скота и боле мягкими тонами торбановъ, вторившихъ голосамъ слпцовъ, которые пли любимую въ т дни псенку!

‘Соколэ ясный,

‘Братэ мій рідный,

‘Ты высоко летаешь,

‘Ты далеко видишь.

А одновременно съ нею неслось дикое чиканье казаковъ, совсмъ пьяныхъ, вымазанныхъ дегтемъ, отплясывавшихъ на рынк трепака. Въ цломъ — все это поражало своей дикостью и разгуломъ. Для Затвилиховскаго достаточно было одного взгляда, чтобы согласиться съ паномъ Барабашемъ, слабйшее дуновеніе могло разнуздать эти силы, склонныя къ грабежу, привыкшія къ бою и кишвшія по всей Украйн. А за толпой этой стояла Счь, стояло Запорожье, еще такъ не — 30 давно подтянутое, но уже закусывавшее удила, помнившее о прежнихъ его преимуществахъ, ненавидвшее коммисаровъ и представлявшее организованную силу, которая пользовалась большимъ сочувствіемъ среди крестьянъ, далеко не столь податливыхъ, какъ въ другихъ мстахъ Рчи Посполитой, имвшихъ подъ бокомъ Чертомеликъ и видвшихъ въ немъ отсутствіе всякой власти, разбой и страшную волю. Оттого-то панъ хорунжій, несмотря на то, что самъ былъ русинъ, глубоко задумался.

Человкъ старый, помнилъ онъ хорошо о временахъ Наливайки, Лободы, Кремскаго, зналъ объ украинскомъ разбойничеств, быть можетъ, лучше всякого другаго, а будучи къ тому же знакомъ съ Хмльницкимъ, понималъ, что тотъ дйствительно стоитъ двадцати Наливайкъ и Лободъ. Нельзя было не сознать опасности отъ бгства его въ Счь съ королевскими грамотами, въ которыхъ, по словамъ пана Барабаша, казакамъ общалось многое и въ которыхъ даже поощряли ихъ къ нкоторому сопротивленію.

— Пане полковникъ Черкасскій,— обратился онъ къ Барабашу,— вамъ слдовало бы създить въ Счь, чтобы противодйствовать вліянію Хмльницкаго и умиротворить! Умиротворить!

— Пане хорунжій,— отвтилъ Барабашъ,— только то скажу вамъ, что при одной всти о бгств Хмльницкаго съ грамотами, половина моихъ черкасскихъ молодцовъ послдовала за нимъ сегодняшней ночью. Времена мои минули: не съ булавой мн теперь дло имть, а съ могилой.

И дйствительно, Барабашъ, хотя и былъ хорошимъ воиномъ, но со старостью лишился всякаго вліянія.

Когда подошли они къ квартир Затвилиховскаго, къ послднему уже вернулось все свойственное ему душевное спокойствіе, войдя со своими друзьями въ домъ и наполнивъ стаканы медомъ, онъ заговорилъ веселе:

— Все это пустяки, разъ, судя по слухамъ, готовится война съ басурманами, а оно возможно, ибо король на своемъ поставитъ, хотя Рчь Посполитая войны и не хочетъ, вдь сеймы попортили крови ему не мало. Весь этотъ пылъ можно будетъ на турку обратить, во всякомъ же случа, у насъ много времени впереди. Я самъ поду къ пану Краковскому, разскажу ему обо всемъ и буду просить, чтобы онъ подошелъ къ намъ со своимъ войскомъ поближе. Удастся, ли это мн, или нтъ — не знаю, панъ Краковскій, при всей его храбрости и опытности, ужасно вритъ въ себя и въ свое войско. Вы, панъ полковникъ, держите вашихъ казаковъ построже, а вы, панъ намстникъ, когда вернетесь въ Лубны, предупредите князя, чтобы онъ имлъ въ виду Счь. Если бъ даже и готовилось что — repeto: у насъ есть время. Въ Счи теперь немного людей: вс разбжались, кто за дичью, кто за рыбой, и разсыпались по всмъ украинскимъ деревнямъ. Въ Днпр много воды утечетъ, пока они опять соберутся. Къ тому же имя князя — страшное, и пусть только узнаютъ, что онъ слдитъ за Чертомеликомъ — пожалуй и успокоятся.

— Я готовъ ухать изъ Чехрына хоть дня черезъ два, сказалъ намстникъ.

— Это хорошо. Два и три дня ничего не значатъ. Вы, панъ Черкасскій, пошлите къ пану коронному хорунжему и къ князю Доминику съ увдомленіемъ ихъ о дл. Но ужъ вы, я вижу, спите!

Сложивъ руки на живот, панъ Барабашъ сладко задремалъ, онъ даже захраплъ минуту спустя. Старый полковникъ, когда не лъ и не пилъ, что ставилъ всего выше на свт — всегда спалъ.

— Полюбуйтесь-ка!— шопотомъ обратился Затвилиховскій къ намстнику,— и съ такимъ-то старцемъ надятся варшавскіе мужи удержать въ послушаніи казаковъ! Богъ имъ судья! Врили они и самому Хмльницкому, канцлеръ велъ съ нимъ даже какіе-то переговоры, но онъ, какъ кажется, не оправдаетъ доврія.

Намстникъ отвтилъ пану хорунжему сочувственнымъ вздохомъ, а полковникъ захраплъ сильне прежняго, пробормотавъ во сн:

— Спаси исусе Христе! Спаси исусе Христе!

— Когда же вы думаете ухать изъ Чехрына? спросилъ хорунжій.

— Мн подобаетъ дня два подождать, такъ какъ Чаплинскій врно потребуетъ отъ меня удовлетворенія за конфузъ.

— Не сдлаетъ онъ того. Не будь на васъ княжеской формы, онъ направилъ бы на васъ своихъ слугъ, но задвать князя — вещь опасная, даже для приближеннаго Канецпольскихъ.

— Я сообщу ему, что жду, а тамъ, дня черезъ два, черезъ три, уду. Засады не боюсь, имя всегда при себ саблю.

Съ этими словами намстникъ всталъ и простился съ паномъ хорунжимъ.

Надъ городомъ занималось такое большое зарево отъ разведенныхъ костровъ, что можно было подумать, будто весь Чехрынъ горитъ.

Гамъ и возгласы еще боле усилились съ наступленіемъ ночи. Въ одномъ конц толпа ‘чабановъ’ завывала какую-то степную псню. Дикіе запорожцы плясали вокругъ костровъ, подбрасывай кверху шапки, паля изъ пищалей и попивая горлку изъ квартъ. Тутъ и тамъ возникала драка, но дравшихся немедленно разнимали слуги старосты. Намстникъ вынужденъ былъ разчищать себ дорогу рукояткою сабли, подъ впечатлніемъ гама и казачьяго шума ему казалось, что вотъ уже начало возстанія и что въ него направлены грозные взоры и шопотомъ произносимыя проклятія. Въ ушахъ его все еще звучало слово Барабаша: ‘исусе Христе! Спаси, исусе Христе!’ и сердце его стучало быстре, но отъ радости и веселья. Ожиданія страшной домашней войны наввали скорбь въ такую старую рыцарскую душу, какъ душа хорунжаго, но молодая, неосмотрительная и неопытная натура рвалась впередъ, чтобы погрузиться въ кровавое море пламенной войны.

А ‘чабаны’ все водили хороводы, а запорожцы палили изъ самопаловъ и пили горлку.

Пальбу и дикое: ‘гу! га!’ слышалъ намстникъ даже и тогда, когда легъ спать въ своей квартир.

III.

Черезъ нсколько дней, намстникъ съ отрядомъ своимъ живо подвигался къ Лубнамъ. Переплывъ Днпръ, онъ похалъ широкой, степной дорогой, которая, огибая Сэми-Могилы и Хороль, соединяла Чехрынъ съ Лубнами. Подобный путь велъ изъ княжеской резиденціи и въ Кіевъ.

Прежде, до расправы гетмана Жулкевскаго подъ Солоницей, дорогъ этихъ небыло вовсе. Изъ Лубенъ въ Кіевъ приходилось пробираться степью и лсами. Въ Чехрынъ-же можно было попасть водой, а возвращаться — черезъ Хороль. Вообще, приднпровскія владнія эти походили на пустыню, немного боле заселенную чмъ Дикія-Поля, которую частенько посщали татары, да запорожскія шайки.

По берегамъ Сулы шумли лса, необитаемые, почти нетронутые человческой стопой. Мстами, по Сул, Слпороду, Корова, Оржавц и другимъ большимъ и малымъ рчкамъ и притокамъ образовались болота, частію покрытыя кустарной растительностью и борами, частію же имвшія видъ луговъ. Въ лсахъ этихъ и болотахъ виднлись различные зври, находившіе тутъ удобное логовище, нсколько подальше попадались буйволы, медвди и дикія свиньи, а также несмтныя стаи волковъ, куницъ, рысей, въ болотахъ и у береговъ рчекъ ютились бобры, о которыхъ разсказывалось въ Запорожь, будто между ними есть столтніе, совсмъ посдвшіе отъ старости.

По степямъ, покрытымъ высокой, сухой травой, носились табуны дикихъ лошадей, съ кудластыми головами и кровавыми глазами. Рки изобиловали рыбой и водной птицей. То была дивная страна, на половину уснувшая, но носившая слды несомнннаго пребыванія въ ней, когда-то, людей. Всюду встрчались пепелища селеній, самые Дубны и Хороль были такими же пепелищами еще очень недавно, всюду замчались могилы, уже поросшія травой и другой растительностью. И здсь, подобно тому, какъ на Дикихъ-Поляхъ, ночью разгуливали привиднія, а старые запорожцы, разсвшись у разведеннаго огня, сообщали другъ другу чудеса о происходившемъ нкогда въ лсныхъ чащахъ, изъ которыхъ доносились вой, неизвстно какому зврю принадлежавшій, крики, не то людскіе, не то звриные, странный гулъ, похожій на гулъ войны и на охотничій рогъ. Земля эта была негостепріимная, недоступная, мстами лишенная воды, опаленная, сухая и невозможная для жилья, такъ какъ поселенцы, располагавшіеся на ней, всегда погибали отъ татарскихъ набговъ. Часто навщали ее и запорожцы, являвшіеся сюда ради охоты на дикихъ зврей и рыбной ловли, такъ сказать ‘ради промысла’, какъ то называлось на ихъ язык, и проникали они въ самыя непроходимыя чащи, болота, камыши — словомъ въ такія мста, о которыхъ никто ничего не слыхалъ.

Однако, и осдлая жизнь пыталась привиться на этой земл, цпляясь корнями, и хотя ростки ея вырывались въ одномъ мст, она все же пускала новые въ другомъ. Пустошь превращалась въ селенія, колоніи, крпости и хутора. Влекла сюда плодородная почва, но всего боле — свобода. Однако мстность только тогда начала процвтать, когда завладли ею князья Вишневецкіе. Князь Михаилъ, посл женитьбы своей, сталъ усердне заниматься устройствомъ заднпровскаго владнія, вызывалъ людей, заселялъ пустоши, гарантировалъ полную свободу въ теченіи тридцати лтъ, строилъ монастыри и вводилъ княжескіе законы. Даже такіе поселенцы, которые появились здсь неизвстно когда и считали себя собственниками земли — и т охотно длались княжескими чиншевиками, такъ какъ взамнъ чинша находили защиту князя отъ татаръ, а то и худшихъ враговъ — низовцевъ. Но настоящая жизнь закипла лишь подъ желзной рукой князя ереміи. Владнія его начинались у самаго Чехрына, а кончались гд-то за Конотопомъ и Ромнами. Но этимъ не ограничивалось княжеское имущество: имлъ онъ много земель въ воеводствахъ: сандомирскомъ, волынскомъ, русскомъ и кіевскомъ, заднпровское же владніе было, если можно такъ выразиться, окомъ въ голов побдителя при Путивл.

Татарва обыкновенно долго колебалась надъ Орломъ, Ворсклой и обнюхивала, какъ волкъ, прежде чмъ осмливалась повернуть коней къ сверу. Низовцы — т и не заглядывали сюда. Мстныя же безпокойныя ватаги кончили тмъ, что превратились въ княжескую челядь. Дикій и разбойничій людъ, нкогда существовавшій убійствами и грабежами, теперь, чувствуя себя въ ежевыхъ рукавицахъ, селился въ ‘полянкахъ’ на рубеж, и расположившись по черт владній, подобно бульдогу на цпи, скалилъ зубы, завидя чужаго.

Ужъ и разцвло же и ожило все! По слдамъ прежнихъ тропинокъ проложили дороги. Рки запрудили плотинами, построенными руками невольниковъ-татаръ, и низовцевъ, пойманныхъ на грабеж съ оружіемъ въ рукахъ. Тамъ, гд нкогда дико завывалъ втеръ и слышался вой волковъ и утопленниковъ, теперь стучали жернова. Боле четырехсотъ мельницъ, не считая втряныхъ, мололи рожь на Заднпровь. Сорокъ тысячъ чиншевиковъ пополняли княжескую кассу, въ лсахъ явились паски, на рубеж выростали села, хутора, слободы. Въ степи, рядомъ съ дикими табунами, паслись лошади и домашній скотъ. Непроглядный и одинобразный видъ лсовъ и степей запестрлъ отъ массы хатъ, золоченыхъ куполовъ церквей и костеловъ. Пустыня превратилась въ людную мстность.

Вотъ по ней-то и халъ панъ намстникъ — весело, не спша, чувствуя себя уже дома, будучи покоенъ на счетъ остановокъ.

То было въ начал января 1648 года, но необыкновенно странной зимы никто не чувствовалъ. Въ воздух пахло весною, земля растаяла и покрылась водою, поля зеленли, а солнце до того жгло, что въ полдень, точно лтомъ, отъ кожуховъ горла спина.

Отрядъ намстника значительно увеличился. Въ Чехрын примкнуло къ нему, въ лиц Развана Урзу, валашское посольство, хавшее къ князю съ порученіями отъ господаря. Посольство сопровождалось довольно численной свитой и возами съ челядью. Кром него, былъ тутъ и нашъ знакомый, панъ Лонгинусъ Подбипента, герба Сорвикапоръ, съ его длиннымъ мечомъ подъ мышкой и нсколькими людьми.

Солнце, чудесная погода и вяніе наступавшей весны наполняли сердце радостью, намстникъ же радовался еще тому, что посл долгаго путешествія возвращался въ княжескій домъ, бывшій вмст съ тмъ и его домомъ — возвращался, все хорошо исполнивши, отчего увренъ былъ въ радушномъ пріем.

Но радость его объяснялась и другими причинами.

Кром милостей князя, къ которому намстникъ привязался всмъ сердцемъ, ждала его въ Лубнахъ еще пара нкихъ черныхъ очей, невыразимо прелестныхъ.

Очи эти принадлежали Анус Бардзо-Богатой — Красеньской, находившейся въ штат княгини Гризельды, красивйшей двушк въ двичьей, плутовк, кружившей въ Лубнахъ головы всмъ и каждому, но никому пока не отвчавшей. У княгини Гризельды строго соблюдался mores и царила высокая нравственность, что не мшало однако молодежи перекидываться пламенными взорами и вздыхать. Вотъ и панъ Скржетускій, наравн съ другими, посылалъ къ чернымъ очамъ свои вздохи, а когда, порою, оставался одинъ въ своемъ помщеніи, бралъ лютню и плъ:

‘Tys jest specyat nad specyaty’

или же

‘Jak tatarska orda,

Bierresz w jasyr corda’

Но будучи человкомъ веселымъ и къ тому же воиномъ, любящимъ свое призваніе, онъ не принималъ близко къ сердцу того, что Ануся улыбалась одинаково какъ ему, такъ и пану Быховцу изъ валашской роты, и пану Вурцлю изъ артиллеріи, и пану Володыевскому изъ драгунъ, даже пану Барановскому изъ гусаръ, хотя послдній былъ далеко не первой молодости и шепелявилъ, имя поврежденное самопаломъ небо. Нашъ намстникъ однажды дрался съ паномъ Володыевскимъ на сабляхъ изъ-за Ануси, но когда приходилось ему подольше сидть въ Лубнахъ безъ дла, то и Ануся не спасала его отъ скуки, въ походъ же всегда отправлялся онъ съ охотою, безъ сожалній и воспоминаній. За то ужъ и встрчалъ онъ ее съ радостью! Оттого-то теперь, возвращаясь изъ Крыма, посл счастливаго исхода миссіи, онъ весело напвалъ, гарцуя на своемъ кон, рядомъ съ паномъ Лонгинусомъ, который, сидя на огромной лифляндской кобыл, какъ всегда былъ задумчивъ и грустенъ. Посольскіе возы и свита значительно отстали отъ нихъ.

— Господинъ посолъ разлегся въ возу, какъ кусокъ дерева и все спитъ,— проговорилъ намстникъ.— Разсказалъ онъ мн чудеса о своей Валахіи, да и усталъ, а я слушалъ его съ большимъ любопытствомъ. Что и говорить! Богатый край, климатъ превосходный, золота, вина, бакалеи и скота въ избытк… Вотъ я и подумалъ, что князь нашъ, сынъ Могилянки, иметъ такое же право на господарскій тронъ, какъ и всякій другой, не даромъ вдь права эти князь Михаилъ отстаивалъ. Не въ диковину нашимъ князьямъ Валахія. Не разъ ужъ они тамъ колотили и турку, и татаръ, и валаховъ, и седьмиградцевъ…

— Но народъ тамошній мягче нашего. Объ этомъ и панъ Загтиба разсказывалъ въ Чехрын, — прервалъ панъ Лонгинусъ,— не довряй же я ему, такъ нашелъ бы подтвержденіе этой истины въ молитвенникахъ.

— Какъ такъ въ молитвенникахъ?

— У меня у самого имется одинъ такой, и я могу показать его вамъ, такъ какъ онъ всегда при мн.

Сказавъ это, онъ разстегнулъ три петельки, и вынувъ небольшую книжку, хорошо переплетенную въ козлиную кожу, сначала набожно поцловалъ ее, а затмъ, перелиставъ н сколько страницъ, протянулъ намстнику:

— Читайте…

Панъ Скржетускій началъ:

— Защити насъ Святая Богородица… Гд жъ тутъ есть о валахахъ?.. Что вы мн говорите! вдь это антифонъ.

— Читайте дальше.

— ..Сдлай насъ достойными мученій Спасителя. Аминь.

— Ну, а теперь вопросъ…

Панъ Скржетускій продолжалъ:

— Вопросъ: почему валашская кавалерія считается легкой? Потому, что легко отступаетъ. Аминь.

— Гм! Правда!.. Однако, въ этой книг довольно странно перепутаны различныя матеріи.

— Потому что эта книга солдатская, гд рядомъ съ молитвами стоятъ всякія instruct iues militares, изъ которыхъ вы узнаете о всхъ націяхъ, которая изъ нихъ сильне, которая подле, относительно же валаховъ оказывается, что они трусы и большіе измнники.

— Что они измнники — это врно. Оно видно уже изъ

приключеній князя Михаила. Признаться, слышалъ и я, что воины изъ нихъ не ахти-какіе. Хотя у его сіятельства князя и имется все же валашская рота, подъ командой пана Быховеца, но говоря stricte, врядъ ли въ этой валашской рот найдется хотя двадцать валаховъ.

— А какъ вы, панъ намстникъ, думаете — много таки у князя вооруженныхъ людей?

— Тысячъ восемь будетъ, не считая казаковъ, стоящихъ по разнымъ полянкамъ. Но Затвилиховскій говорилъ мн, что теперь идетъ новый наборъ.

— Можетъ быть, Господь Богъ и пошлетъ намъ совершить какой нибудь походъ съ княземъ?

— Говорятъ, что готовится большая война съ туркою и что сакъ король собирается выступить со всми силами Рчи Носполитой. Знаю также и то, что подарки для татаръ пріостановлены, такъ какъ они отъ страха боятся перейти границу. Объ этомъ я еще въ Крыму слышалъ, гд, чего добраго, оттого только и принимали меня столь пышно. Вдь идетъ слухъ, что какъ только двинется король съ гетманомъ, князь сдлаетъ нападеніе на Крымъ, чтобъ окончательно смять татаръ, и ужъ это врно, что подобнаго дла кому другому не поручатъ.

Панъ Лонгинусъ вознесъ очи и руки къ небу.

— Господи милосердный! Ниспошли на насъ эту святую войну, ко слав христіанства и народа нашего, а мн, гршному, дай исполнить мое votum, дабы я могъ in luсtu найти утшеніе или славную смерть.

— Такъ вы дали обтъ зависимо отъ войны?

— Такъ и быть, открою я достойному юнош вс тайники души моей, хотя и много придется говорить, но разъ вы съ охотой меня слушаете, посему incipiam: вы уже знаете, что гербъ мой зовется Сорвикапоръ, произошло-же это по той причин, что когда предокъ мой, Стовэйко Подбипента, завидлъ подъ Грюнвальдомъ {Памятная въ исторіи Литвы Грюнвальденская битва, въ 1410 г., въ которой крестоносцы понесли страшныя потери. Пер.} трехъ рыцарей въ монашескихъ капорахъ, хавшихъ рядомъ, такъ сейчасъ-же догналъ ихъ и отскъ имъ за одинъ разъ головы, о каковомъ славномъ поступк старыя хроники отзываются съ большой для предка моего честью.

— Рука-то у него, я вижу, была не легче вашей, но и прозвище Сорвикапора справедливо получилъ онъ.

— И король сдлалъ это прозвище гербомъ, въ которомъ, для увковченія поступка съ тремя рыцарями, явились три козьи головы на серебряномъ пол, точь въ точь такія, какъ бывшія на щитахъ тхъ рыцарей. Гербъ сей, вмст вотъ съ этимъ мечомъ, предокъ мой, Стовэйко Подбипента, завщалъ потомкамъ, наказавъ, чтобы они старались поддержать splendor меча и рода.

— Нечего сказать! Любезнаго вы рода потомокъ!

Замолчавъ, панъ Лонгинусъ началъ испускать вздохи, когда же сдлалось ему легче, онъ заговорилъ дальше:

— Будучи поэтому послднимъ изъ рода, я и далъ въ Трокахъ обтъ Пресвятой Дв вести цломудренную жизнь и не раньше идти подъ внецъ, какъ, по примру моего предка, Стовэйки Подбипенты, не отску однимъ взмахомъ вотъ этого самаго меча трехъ головъ. О, милосердный Боже! Ты видишь, что исполнилъ я все, что только зависло отъ меня. Храню цломудріе и понын, нжному сердцу велю молчать, всегда искалъ войны и сражался, но счастія не нашелъ…

Поручикъ слегка улыбнулся.

— И никакъ не могли снять трехъ головъ за разъ?

— Вотъ оно! Не случилось, не везетъ мн. По дв головы приходилось отсчь однимъ взмахомъ, но трехъ — ни разу! Не привелось! Трудно вдь просить непріятелей, чтобы они стали въ рядъ… Одному Богу извстны мои страданія: есть и силища, и for tuna, но adolescentia проходитъ, доживаю сорокъ пятый годъ, сердце такъ и рвется, родъ погибаетъ, а трехъ головъ нтъ, какъ нтъ!… Такой ужъ и Сорвикапора изъ меня выходитъ! Одно только посмшище для людей, какъ справедливо говоритъ панъ Заглоба — и я все терпливо сношу во имя исуса Христа.

Литовецъ снова принялся такъ вздыхать, что и лифляндская кобыла его, изъ сочувствія къ своему господину, начала жалобно пофыркивать.

— Одно только и могу вамъ сказать,— замтилъ ему намстникъ,— что ужъ если при княз ереміи не выпадетъ вамъ случай, такъ и нигд, значитъ.

— Дай-то Господи!— отвтилъ панъ Лонгинусъ.— Потому-то и ду я просить у князя милости.

Разговоръ на этомъ мст прерванъ былъ сильнымъ шумомъ крыльевъ. Какъ сказано, въ эту зиму птицы не направлялись за море, рки не замерзали, отчего особенно надъ болотами поднимались большими стаями водныя птицы. Именно въ эту минуту намстникъ съ паномъ Лонгинусомъ подъхалъ къ берегамъ Кагашлика, и надъ нимъ съ шумомъ взлетла стая журавлей, но до того близко, что можно бы было палкой достать ихъ. Стая летла съ жестокимъ крикомъ и вмсто того, чтобъ спастись въ лсу, неожиданно понеслась вверхъ.

— Летятъ, словно отъ погони! сказалъ панъ Скржетускій.

— Да вотъ оно что!— проговорилъ панъ Лонгинусъ,— видите?— И онъ указалъ на блую птицу, которая, разская воздухъ подъ косымъ утломъ, старалась подлетть къ ста.

— Кречетъ! кречетъ! Не дастъ имъ спастись!— воскликнулъ, поручикъ:— у посла есть кречетъ, онъ, должно быть, и выпустилъ его.

Въ эту минуту прискакалъ на ворономъ кон панъ Разванъ Урсу, а за нимъ спшило нсколько слугъ.

— Пане поручикъ, не угодно-ли позабавиться? сказалъ онъ.

— Разв это вашъ кречетъ?

— Точно такъ, и весьма достойный, какъ сами сейчасъ увидите…

Вс втроемъ поскакали впередъ, а за ними сокольничій — валахъ съ обручемъ, крича что есть мочи, чтобъ подзадорить кречетовъ къ борьб.

Славная птица уже принудила цлую стаю подняться вверхъ, потомъ взвилась сама и повисла надъ ею. Журавли закружились словно въ вихр, бурно шумя крыльями. Грозные крики огласили воздухъ. Птицы, вытянувъ шеи и уставясь клювами впередъ, точно пиками, ждали атаки.

Кречетъ же все кружился надъ ними, то опускаясь, то возносясь, будто колеблясь, броситься ли ему внизъ, гд поджидала его сотня острыхъ клювовъ. Блыя перья его, озаренныя солнечными лучами, сіяли подобно солнцу на ясной лазури небесъ.

Вдругъ, вмсто того, чтобъ броситься на стаю, онъ полетлъ съ быстротою молніи и исчезъ въ лсной чащ.

Скржетускій первый поскакалъ въ догонку. Посолъ, сокольничій и панъ Лонгинусъ послдовали его примру.

Но на первомъ же поворот, намстникъ долженъ былъ остановить своего коня, при вид новаго и страннаго зрлища. Среди дороги лежала на боку коляска со сломанной осью. Двое казаковъ держали отпряженныхъ лошадей. Возницы не было вовсе, очевидно онъ отправился за помощью. У коляски стояли дв женщины, одна изъ нихъ была одта въ лисій тулупъ и такую же шапочку съ круглымъ донышкомъ, съ лицомъ строгимъ, почти мужскимъ, другая была еще совсмъ молодой двицей, высокаго роста, съ правильными, аристократическими чертами лица. На плеч этой панны спокойно сидлъ кречетъ, и растопыривъ крылья, водилъ по нимъ своимъ клювомъ.

Намстникъ осадилъ своего коня такъ, что даже копыта вонзились въ песокъ, и, смущенный, поднесъ руку къ шапк, не зная самъ что длать, поздороваться ли, или же отнять кречета. Смутило его еще и то, что изъ собольяго капюшона взглянули на него такими очами, какихъ онъ во всю свою жизнь не видывалъ — черными, бархатными, съ поволокою, постоянно мнявшимися, пламенными, въ сопоставленіи съ которыми глаза Ануси Бардзо-Богатой потухли бы, какъ свчечки при факелахъ. Очи эти окаймлены были нжными дугами шелковистыхъ темныхъ бровей, алыя щечки цвли на подобіе роскошнйшаго цвтка, полуоткрытый малиновый ротикъ показывалъ зубки, точно жемчужины, а изъ-подъ капюшона ниспадали густыя, черныя косы. ‘Была ли то Юнона въ собственномъ лиц, или же какое нибудь другое божество?’ подумалъ намстникъ, смотря на этотъ величественный ростъ, выпуклую грудь и этого благо сокола на плеч. И остановился нашъ поручикъ, безъ шапки, словно вкопанный, восхищенный чуднымъ видніемъ! Только глаза засвтились, да за сердце будто взяло что-то. Онъ ужъ собирался было начать словами: ‘если ты не божество, а смертная…’ какъ, вдругъ показались посолъ, панъ Лонгинусъ, а съ ними и сокольничій съ обручемъ въ рукахъ. При вид подъхавшихъ, богиня подставила руку, и кречетъ моментально слъ на нее, переступая съ ноги на ногу. Намстникъ уже хотлъ было предупредить сокольничьяго и снять птицу, но тутъ произошло нчто странное. Кречетъ, ставъ одной ногой на руку панны, другою вцпился въ пальцы намстника, и не пересаживаясь, принялся жалобно взвизгивать и сближать дв эти руки, такъ что т, наконецъ, столкнулись. Намстникъ ощутилъ легкую дрожь, кречетъ же посл всего этого позволилъ сокольничему пересадить его на обручъ и закинуть ему на голову капюшонъ. Тутъ пожилая дама начала слезно жаловаться:

— Кто бы вы ни были, панове, не отказывайте намъ въ своей помощи. Здсь мы остались одн и не знаемъ, что длать. До дому еще три мили, а въ коляск нашей сломалась ось… Я ужъ послала къ сыновьямъ возницу, чтобы они прислали намъ хотя бы повозку, но пока онъ додетъ и вернется назадъ — наступитъ ночь, и намъ придется переночевать въ этой пустоши, полной могилъ…

Старая особа говорила до того быстро и голосъ е.ч казался такимъ грубымъ, что намстникъ даже удивился. Но онъ все таки отвтилъ ей очень любезно:

— Какъ могли вы допустить, что мы оставимъ васъ и вашу дочь однхъ? Мы отправляемся въ Дубны, гд состоимъ на служб у его свтлости, князя ереміи, и, какъ я вижу, намъ по одной дорог съ вами, но даже если и не по одной дорог — мы охотно свернемъ въ сторону, лишь бы сопутствованіе наше не надоло вамъ. Повозокъ нтъ со мной, такъ какъ я ду по-солдатски, но ихъ иметъ панъ посолъ, и я надюсь, что онъ, какъ вжливый кавалеръ, съ готовностью предложитъ ихъ къ услугамъ вашимъ и панны.

Посолъ, понимавшій по польски, съ поклономъ, снялъ свой соболій колпакъ и, какъ истый любезный бояринъ, приказалъ своему сокольничему немедленно скакать за повозками, которыя остались значительно позади. Тмъ временемъ, намстникъ такъ и впился глазами въ панну, и та, не будучи въ состояніи снести его пожирающій взглядъ, опустила глаза. Дама же съ казацкимъ выраженіемъ лица тянула дальше:

— Да вознаградитъ васъ Господь за вашу помощь, панове! До Лубенъ еще много пути, не побрезгайте жъ моимъ и сыновей моихъ кровомъ. Мы будемъ очень рады вамъ. Мы изъ Розлоговъ-Сиромаховъ, я вдова князя Курцевича-Булыги, а это дочь не моя, а старшаго Курцевича, мужнина брата, который оставилъ сироту на наше попеченіе. Сыновья мои теперь дома, я же возвращаюсь изъ Черкаска, куда здила помолиться Пречистой Дв, и вотъ что приключилось съ нами на возвратномъ пути! Если бы не вы, намъ пришлось бы заночевать на дорог.

Княгиня не кончила бы долго, но въ эту минуту издали показались быстро хавшія повозки, окруженныя слугами посла и солдатами Скржетускаго.

— Такъ вы вдова князя Василія Курцевича? спросилъ намстникъ.

— Нтъ же!— съ живостью и точно съ гнвомъ отвтила княгиня.— Я вдова Константина, а вотъ эта, Елена, дочь Василія,— прибавила она, указывая на панну.

— О княз Василі много разсказываютъ въ Лубнахъ. Былъ онъ выдающійся воинъ и довренный князя Михаила.

— Не была я въ Лубнахъ,— проговорила съ нкоторою заносчивостью Курцевичъ,— и о воинскихъ доблестяхъ его ничего не знаю, а вспоминать позднйшіе поступки его — не стоитъ: и безъ того они всмъ давно извстны.

При этихъ словахъ княжна Елена свсила голову на грудь, словно подкошенный цвтокъ, а намстникъ поспшилъ возразить:

— Не говорите этого, пани. Князя Василія лишь по страшной ошибк людской справедливости приговорили къ смерти и къ лишенію всхъ правъ, отчего онъ долженъ былъ спасаться бгствомъ, но позже обнаружилась его невиновность, что и обнародовали и что возвратило ему, какъ добродтельному мужу, славу, которая должна быть тмъ больше, чмъ сильне была кривда.

Княгиня пристально взглянула на намстника, и на ея непріятномъ остроконечномъ лиц явно отразился гнвъ. Но панъ Скржетускій, хотя человкъ молодой, выражалъ однако столько рыцарской отваги и имлъ такой ясный взоръ, что она не посмла ему противорчить и только обратилась къ княжн Елен:

— Панна не должна этого слушать. Ступай-ка лучше и скажи, чтобы изъ коляски перенесли на возы наши корзины, на которыя мы и сядемъ — съ позволенія этихъ пановъ.

— Позвольте мн, панна, помочь вамъ, проговорилъ намстникъ.

Оба направились къ коляск, но лишь только остановились они по ея об стороны, другъ противъ друга, какъ княжна подняла свои шелковистыя рсницы, и взоръ ея, словно ясный, теплый солнечный лучъ, упалъ на поручика.

— Не знаю какъ и благодарить васъ, — проговорила она голосомъ, который намстнику напомнилъ чудные звуки лютни, — сама не знаю, какъ благодарить, что вы защитили славу моего отца и заступились за обиду, которую даже самые близкіе наносятъ ему.

— Панна!— проговорилъ намстникъ, и почувствовалъ, что сердце его таетъ, какъ снгъ весною,— клянусь вамъ, что ради подобной благодарности готовъ я въ огонь, готовъ я пожертвовать своею кровью, но чмъ боле у меня готовности, тмъ меньше моя заслуга, а потому, панна, не заслуживаю я благодарственныхъ рчей изъ вашихъ устъ.

— Коли вы пренебрегаете этими рчами, такъ я ужъ и совсмъ не знаю, какъ мн, бдной сирот, благодарить васъ!

— Не пренебрегаю я ими,— продолжалъ съ возрастающей силой намстникъ,— но желалъ бы заслужить такой фаворъ, и объ одномъ прошу васъ: позвольте мн, панна, служить вамъ!

Княжна при этихъ словахъ заалла и смутилась, потомъ лицо ея покрылось внезапной блдностью, и она, закрывъ его руками, отвтила голосомъ, звучавшимъ тоской:

— Такое служеніе принесло бы вамъ только одно несчастіе.

Но намстникъ, перегнувшись черезъ дверцы коляски, говорилъ, не переставая, тихимъ и нжнымъ голосомъ:

— Все въ божьей власти, и ожидай меня лишь одно страданіе, я и тогда упаду къ вашимъ ногамъ.

— Не можетъ быть, чтобы вы, увидвши меня одинъ разъ, возымли такую охоту служить мн.

— Достаточно взглянуть на васъ, чтобъ позабыть обо всемъ, и я вижу, что мн, до сихъ поръ вольному солдату, придется стать рабомъ, но ужъ такова, знать, воля божья. Аффектъ все равно, что стрла, мгновенно пронизывающая грудь, и вотъ, я чувствую остріе ея, хотя еще вчера не поврилъ бы самъ, скажи мн кто нибудь о томъ.

— Если сами бы вы не поврили тому вчера, то какъ же мн вамъ врить сегодня?

— Время всего лучше вамъ покажетъ, искренность же вы и теперь могли бы видть, если не въ моихъ словахъ, то хоть на моемъ лиц.

Тутъ снова поднялись шелковистыя завсы княжны, и глаза ея остановились на мужественномъ и благородномъ лиц молодаго воина и встртились съ взглядомъ, исполненнымъ такаго восхищенія, что личико ея покрылось густымъ румянцемъ.

Но она боле не опускала глазъ, и онъ могъ, въ теченіи минуты, наслаждаться ихъ прелестью. Смотрли они другъ на друга, какъ два существа, которыя, хотя и встртились на дорог, но чувствуютъ связывающее ихъ влеченіе душъ, сливающихся точно два голубя во взаимномъ полет.

Это чудное мгновеніе разсялъ пронзительный голосъ княгини, звавшей княжну. Подъхали повозки. Посольскіе слуги начали переносить изъ коляски вещи, и спустя немного, все было готово.

Панъ Розванъ Урсу, вжливый бояринъ, уступилъ дамамъ свою коляску, намстникъ вскочилъ на коня, и вс двинулись въ путь.

День приближался къ концу. Водная ширь Кагашлика сіяла золотистыми лучами заходящаго солнца и блескомъ пурпурной зари. Высоко на неб скопились стаи легкихъ тучекъ, которыя, багровя, медленно плыли къ окраинамъ небеснаго свода, словно готовясь отдохнуть въ никому невдомой колыбели посл деннаго мельканія по небу. Панъ Скржетускій халъ рядомъ съ княжной, но не занималъ ее разговоромъ, зная, что при чужихъ нельзя говорить съ нею такъ, какъ минуту до того, забавлять же ее вздорной болтовней онъ не могъ. Только на сердц у него было легко, а голова кружилась точно отъ винныхъ паровъ.

Весь караванъ бодро подвигался впередъ, и только фырканье лошадей, да звяканье стремянъ нарушали тишь. Съ заднихъ повозокъ стала доноситься грустная валашская псенка, вскор замолкшая, а вмсто нея прозвучалъ носовой голосъ пана Лонгинуса, набожно затянувшаго: ‘Я озаряю небо неустаннымъ свтомъ и я же, подобно туч, нисхожу на землю’. Начинало темнть. На.неб засіяли звздочки, а надъ влажными лугами поднялся туманъ, словно безконечное море.

Въхали въ лсъ, но въ самомъ начал его послышался лошадиный топотъ, и караванъ увидлъ пятерыхъ всадниковъ. То были молодые князья, которые, узнавъ отъ возницы о приключеніи матери, спшили ей на встрчу, имя съ собой экипажъ, запряженный четверкой лошадей.

— Вы ли это, сынки? кликнула старая княгиня.

Всадники приблизились къ повозкамъ.

— Мы, матушка!

— Приблизьтесь! Благодаря вотъ этимъ панамъ, я ужъ не нуждаюсь въ помощи. Это мои сынки, которыхъ прошу любить и жаловать: Симеонъ, Андрей, Григорій и Николай!.. А кто же пятый?— спросила она, зорко всматриваясь.— Э! если старые глаза меня не обманываютъ въ потемкахъ, такъ это Богунъ, что ли?

Княжна откинулась въ глубь коляски.

— Бью челомъ вамъ, княгиня, и вамъ, княжна Елена, проговорилъ пятый всадникъ.

— Богунъ!— говорила старуха.— Изъ полка прибылъ, соколикъ? Съ тюрбаномъ?.. Будь здоровъ, будь здоровъ, Эй, вы, сынки! Я уже просила пановъ на ночлегъ въ Разлоги, а теперь вы поклонитесь имъ въ поясъ. ‘Гость въ домъ, Богъ въ домъ!’ Будьте же, панове, къ намъ милостивы!

Булыги сняли шапки.

— Покорно васъ просимъ, панове, не побрезгайте!

— Мн уже общали они, и панъ посолъ, и панъ намстникъ. Достойныхъ кавалеровъ суждено угощать намъ, только боюсь, понравится ли наша убогая стряпня имъ, привыкшимъ къ придворнымъ лакомствамъ.

— Солдатскимъ хлбомъ мы питаемся, а не придворнымъ, сказалъ панъ Скржетускій.

А панъ Разванъ Урсу присовокупилъ:

— Отвдывалъ я не разъ шляхетскаго хлба въ шляхетскихъ домахъ, и знаю, что ничто не сравняется съ нимъ.

Возы двинулись впередъ, а старая княгиня продолжала:

— Ужъ давно, давно миновали для насъ лучшіе дни. Въ Волыни и на Литв еще есть Курцевичи, содержащіе почту и живущіе по барски, но т не хотятъ и знать бдныхъ родственниковъ. Да накажетъ ихъ Богъ за это! У насъ же почти казачья нищета, за которую вы не можете осудить насъ, и должны принять все, что мы вамъ отъ чистаго сердца предложимъ. Я и пять сыновей моихъ сидимъ въ одной деревеньк съ нсколькими слободками, а съ нами вотъ еще и эта панна.

Намстника удивили эти слова, такъ какъ въ Лубнахъ онъ не разъ слышалъ, что Разлоги далеко не маленькое имніе, и во вторыхъ, что принадлежали они князю Василію, отцу Елены. Онъ не счелъ однако удобнымъ спросить, какимъ образомъ перешли они въ собственность Константина и его вдовы.

— Такъ у васъ, пани, пять сыновей? полюбопытствовалъ панъ Разванъ Урсу.

— Было ихъ у меня пятеро, и все, какъ львы, — отвчала княгиня,— да старшему моему, Василію, язычники въ Блгород выжгли глаза факелами, отчего и разумъ у него помрачился. Когда молодые уйдутъ въ походъ, я одна остаюсь дома только съ нимъ, да вотъ съ этой панной, съ которой больше возни, чмъ отрады.

Презрительный тонъ, которымъ отзывалась старая княгиня о своей племянниц, до того рзко звучалъ, что поручикъ не могъ не замтить его. Въ груди его закипла злоба, и онъ чуть-чуть не выбранился, но слова такъ и замерли у него на губахъ, когда, взглянувъ на княжну, онъ увидлъ при лунномъ свт слезы у нея на глазахъ.

— Что съ вами, панна? Чего вы плачете? тихо спросилъ онъ.

Княжна молчала.

— Панна, я не могу видть вашихъ слезъ, проговорилъ панъ Скржетускій, и наклонился къ ней.

Видя, что старая пани продолжаетъ бесдовать съ паномъ Разваномъ Урсу и не глядитъ въ его сторону, онъ настаивалъ:

— Бога ради, скажите хоть одно слово! Видитъ Богъ, что я готовъ пожертвовать собой, лишь бы утшить васъ.

Но вдругъ онъ почувствовалъ, какъ одинъ изъ всадниковъ до того сильно напиралъ на него, что даже лошади терлись боками одна объ другую.

Разговоръ съ княжной былъ прерванъ, и панъ Скржетускій, взбшенный, повернулъ свою голову къ смльчаку.

При лунномъ освщеніи, онъ увидлъ пару глазъ, которые впились въ него дерзко, нагло, вызывающе. Глаза эти свтились подобно волчьимъ въ темномъ лсу.

— Что за чортъ!— подумалъ про себя намстникъ.— Бсъ, что ли?.. И въ свою очередь, близко заглянувъ въ эти горящіе зрачки, спросилъ:

— Что это вы на меня такъ нахали съ своей лошадью и впились въ меня такъ глазами?

Всадникъ ничего не отвтилъ, но продолжалъ смотрть съ прежней наглой настойчивостью.

— Если вамъ темно, могу высчь огня, а если дорога узка — гайда въ степь! сказалъ онъ, уже возвысивъ голосъ.

— А ты, ляхъ, отваливай-ка отъ коляски, коли видишь степь! промолвилъ всадникъ.

Намстникъ, какъ человкъ быстро переходившій къ длу, вмсто отвта, ударилъ коня противника съ такою силою, что конь только застоналъ и однимъ прыжкомъ очутился на краю дороги.

Всадникъ тотчасъ же осадилъ его, одну секунду, казалось, что онъ бросится на намстника, но тутъ же прозвучалъ рзкій, повелительный голосъ старой княгини:

— Богунъ, що съ тобою?

Слова эти произвели магическое дйствіе, всадникъ, ловко повернувъ коня, появился по другой сторон коляски, возл княгини, которая обратилась къ нему:

— Що съ тобою? Эй! вдь мы не въ Переяславл, не въ Крыму, не въ Разлогахъ — не забывай того. Скачи-ка впередъ и покажи дорогу возамъ, сейчасъ будетъ яръ, а въ немъ темень. Ступай, сиромаха!..

Не мене того былъ удивленъ и разсерженъ панъ Скржетускій. Этотъ Богунъ видимо искалъ случая, и нашелъ бы его, но зачмъ искалъ онъ его? откуда эта неожиданная прыть въ немъ явилась?

Въ голов намстника мелькнула мысль, что тутъ замшана княжна, и онъ убдился въ томъ, когда, взглянувъ на нее, увидлъ, не смотря на густой мракъ, что лицо ея блдно, какъ полотно, и что на немъ изображается ужасъ.

Богунъ помчался впередъ по приказанію княгини, а та. провожая его глазами, проговорила, словно про себя:

— Этакая шальная голова! Настоящій бсъ!

— Видно ума не хватаетъ!— презрительно замтилъ панъ Скржетускій.— У вашихъ сыновей онъ казакомъ, что ли, служитъ?

— Ишь что выдумали! Вдь это Богунъ, славный подполковникъ, извстный храбрецъ, другъ моихъ сыновей и все равно, что шестой сынъ мн. Быть не можетъ, чтобъ вы не слышали о немъ?! Его вс знаютъ.

И дйствительно, пану Скржетускому было хорошо знакомо его имя. Между именами различныхъ полковниковъ и атамановъ оно выдлялось, и произносили его вс по об стороны Днпра. Слпцы воспвали доблести Богуна на ярмаркахъ и по корчмамъ, на вечерницахъ чудеса разсказывали о смломъ ватажник. Кто былъ онъ, откуда взялся — того никто не зналъ, но несомннно, что колыбелью служили ему степь, Днпръ, пороги Чертомеликъ съ ихъ лабиринтомъ проливовъ, заливовъ, острововъ, скалъ, яровъ и лсныхъ чащъ.

Въ мирное время отправлялся онъ, какъ и другіе, ‘по рыбу, да за звремъ’, толкался по извилинамъ Днпра, скитался по болотамъ съ толпою полунагихъ товарищей, то вдругъ, цлые мсяцы проводилъ въ лсахъ. Школой были ему Дикія-Поля, засады, набги на татарскія орды, нападенія на дикіе табуны, битвы, походы въ Блгородъ, въ Валахію, а то въ Черное море на челнокахъ. Дни проводилъ онъ на кон, ночи — при разведенномъ среди степи костр. Скоро сталъ онъ всеобщимъ любимцемъ, скоро началъ другими предводительствовать и превзошелъ всхъ храбростью и отвагой. Готовъ онъ былъ чуть-ли не съ сотней идти въ Бахчисарай, и пригрозить самому хану огнемъ, жегъ онъ мстечки, истреблялъ жителей, пойманныхъ мурзъ разрывалъ лошадьми, разражался какъ буря, исчезалъ, какъ смерть. На мор съ бшенствомъ нападалъ на турецкія галеры и, говорятъ, лазилъ въ львиную пасть. Нкоторые походы его были просто бсовскіе. Мене отважные, мене рисковавшіе погибали на кольяхъ въ Стамбул или на турецкихъ галерахъ, онъ же выходилъ всегда сухъ изъ воды и съ богатой добычей. Разсказывали, что скопилъ онъ несмтныя сокровища и что хранитъ онъ ихъ въ камышахъ по Днпр, не разъ видли его, какъ съ грязными сапогами разгуливалъ онъ по драгоцннымъ тканямъ, какъ разстилалъ ковры подъ копыта лошадей, или какъ, разодвшись Въ дорогой шелкъ, погружался въ деготь, нарочно выказывая казачье пренебреженіе ко всмъ этимъ драгоцннымъ матеріямъ и тканямъ. Нигд не засиживался, слдуя въ своихъ поступкахъ буйной фантазіи. Иногда, прибывъ въ Чигиринъ, Черкаскъ или Переяславль, гулялъ съ другими запорожцами не на животъ, а на смерть, иногда же велъ себя настоящимъ монахомъ, съ людьми не говорилъ, убгалъ въ степь. То вдругъ окружалъ себя слпцами и слушалъ по цлымъ днямъ ихъ псни и музыку, осыпая ихъ золотомъ. Со шляхтичами умлъ быть придворнымъ кавалеромъ, съ казаками — самымъ дикимъ казакомъ, съ рыцарями — рыцаремъ, многіе считали его шальнымъ, да и на самомъ дл это была не знавшая удержу, шальная натура. Ради чего жилъ онъ на свт, чего хотлъ, къ чему стремился — и самъ не вдалъ того. Весь отдавался степи, вихру, войн, любви и собственной фантазіи. Эта-то фантазія и длала его непохожимъ на другихъ ватажниковъ, у которыхъ цлью былъ грабежъ и которымъ все равно было, кого ни грабить — своихъ или чужихъ. Богунъ не выпускалъ добычи, но предпочиталъ воевать, любилъ опасность ради ея самой, на всъ золота цнилъ псни, гнался за славой, объ остальномъ не заботился.

Изъ всхъ ватажниковъ онъ одинъ всего лучше олицетворялъ казака-рыцаря, оттого-то псня и сдлала его своимъ избранникомъ, имя же его покрылось славой на всей Украйн.

Въ послднее время получилъ онъ степень переяславльскаго подполковника, но исполнялъ обязанности полковника, такъ какъ въ старческой длани этого послдняго уже очень слабо держалась булава.

Панъ Скржетускій зналъ поэтому хорошо, что такое Богунъ, и если спросилъ у старой княгини, не служитъ ли онъ у сыновей ея казакомъ, то лишь вслдствіе особеннаго пренебреженія, такъ какъ предугадалъ въ немъ врага, и не смотря на всю славу ватажника, кровь въ пан намстник закипла отъ одной мысли, что казакъ поступилъ съ нимъ столь дерзко.

Равно сообразилъ онъ, что разъ оно началось такъ, то ужъ кончится наврное не пустяками. Но необыкновенный былъ человкъ панъ Скржетускій, увренный въ себ не въ мру и одинаково не уступавшій ни передъ чмъ, къ тому же всегда искавшій опасностей. Готовъ онъ былъ хоть сейчасъ помчаться въ погоню за Богуномъ, но ограничивался тмъ, что халъ возл княжны. Впрочемъ, возы уже миновали яръ, и вдали засвтились огнями Разлоги.

IV.

Родъ Курцевичей-Булыговъ былъ древній княжескій родъ, ведущій свое начало отъ Рюрика. Изъ двухъ главныхъ отраслей его — одна расположилась на Литв, другая въ Волыни, первымъ перехалъ на Заднпровье князь Василій, потомокъ валашской отрасли, который, будучи очень бденъ, не желалъ оставаться среди имущихъ родственниковъ, и поступилъ на службу къ князю Михаилу Вишневецкому, отцу знаменитаго ‘Ереміи’.

Стяжавъ на этой служб большую славу и оказавъ князю не малыя рыцарскія услуги, онъ получилъ отъ него въ полную собственность Красные-Разлоги, которые, по обилію въ нихъ волковъ, прозвали Волчьими-Разлогами. Тутъ онъ и зажилъ. Въ 1629 году, перейдя въ латинство, женился онъ на рагозянк, двиц изъ достойнаго шляхетскаго семейства, прибывшаго изъ Валахіи. Отъ этого брака родилась, годъ спустя, дочь Елена. Мать ея умерла въ родахъ, а князь Василій, боле не помышляя о женитьб, занялся всецло воспитаніемъ ребенка и хозяйствомъ. Обладалъ онъ замчательнымъ характеромъ и рдкими душевными качествами. Дойдя довольно быстро до независимаго состоянія, онъ вспомнилъ о своемъ старшемъ брат Константин, который, оставшись на Волыни, терплъ нужду и, отверженный богатыми родичами, вынужденъ былъ существовать арендой. Его-то онъ, вмст съ женою и пятью сыновьями, выписалъ въ Разлоги и длился съ ними каждымъ кускомъ. Такимъ образомъ оба Курцевичи спокойно жили вплоть до конца 1634 года. Но тутъ Василій двинулся съ королемъ Владиславомъ на Смоленскъ, и тамъ-то произошелъ тотъ несчастный случай, которому былъ онъ обязанъ своей гибелью. Въ главной квартир перехватили письмо къ Шеину, подписанное именемъ князя и запечатанное его печатью. Такая явная улика въ измн со стороны рыцаря, досел пользовавшагося незапятнанной славою, поразила всхъ. Тщетно Василій доказывалъ, что ни подпись, ни почеркъ не его — печать устраняла всякія сомннія и никто не врилъ тому, будто бы князь потерялъ ее. Въ конц концовъ, несчастнаго pro crimine perductionis приговорили къ лишенію всхъ отличій и жизни, и онъ спасся только бгствомъ. Прибывъ ночью въ Разлоги, заклялъ онъ брата Константина именемъ всхъ святыхъ, чтобы тотъ пекся о дочк — и исчезъ навсегда. Говорили, что писалъ онъ потомъ князю ереміи, прося не отнимать послдняго куска хлба у Елены и оставить ее по прежнему въ Разлогахъ на попеченіи Константина — и затмъ, пропали слухи о немъ. Одни разсказывали, что онъ умеръ, другіе — что будто бы онъ примкнулъ къ царскому войску и погибъ на войн съ нмцами, но никто же могъ сказать о немъ что нибудь наврное. Должно быть, погибъ, коли о дочери не справлялся. Вскор позабыли о немъ и вспомнили только тогда, когда обнаружилась его невинность. Нкто Купцевичъ изъ Витебска сознался, умирая, что это онъ писалъ Шеину письмо, изъ-подъ Смоленска и запечаталъ его найденною въ лагер печатью. Въ виду такаго признанія всхъ охватило чувство жалости и смущенія. Приговоръ измнили, имени князя Василія возвратили прежнія отличія, но самого его уже нельзя было вознаградить. Что же касается Разлоговъ, то еремія и не думалъ отнимать ихъ, потому что Вишневецкіе, зная Василія лучше, чмъ кто либо другой, никогда не могли вполн увриться въ его проступк. Онъ даже могъ бы остаться и подъ ихъ защитою, смяться надъ приговоромъ, но ушелъ, будучи не въ силахъ переносить безславіе.

И такъ, Елена росла въ Разлогахъ подъ нжнымъ наблюденіемъ дяди. Уже по смерти его начались для нея тяжелые дни. Жена Константина, особа сомнительнаго происхожденія, была женщина суровая, вспыльчивая, которую только одинъ мужъ и умлъ держать въ послушаніи. Оставшись одна, она захватила въ свои желзныя руки все управленіе Разлогами. Слуги дрожали передъ ней, дворовые боялись ея, какъ огня, вскор и сосди узнали ее. На третій годъ своего властвованія она два раза нападала на Сивинскихъ, переодтая мужчиной, предводительствуя вооруженной челядью и наемными казаками. Когда однажды полки князя ереміи наказали отрядъ татаръ, пошаливавшихъ у Семи-Могилъ, она, во глав своихъ слугъ, совсмъ уничтожила уцлвшую кучку, загнавъ ее къ самымъ Разлогамъ. Въ Разлогахъ же она крпко засла и стала считать ихъ своей и сыновней собственностью. Сыновей этихъ любила она, какъ волчица волчатъ, но будучи сама простой женщиной, не подумала о ихъ воспитаніи. Монахъ, греческаго обряда выписанъ былъ изъ Кіева, чтобы выучить ихъ чтенію и письму — и тмъ кончилось все ихъ образованіе. А между тмъ, по близости находились Нубны, а въ нихъ княжескій дворъ, при которомъ молодые князья могли бы кое-чему научиться и отесаться, ознакомиться съ служеніемъ общественнымъ, или, поступивъ подъ знамя, поупражняться въ рыцарской школ. У княгини были все же нкоторыя причины, удерживавшія ее отъ опредленія сыновей на службу въ Лубнахъ.

А какъ вдругъ князь еремія вспомнитъ о томъ, кому принадлежатъ Разлоги, или, въ память о Василі, самъ пожелаетъ быть опекуномъ Елены? Придется тогда убираться вонъ изъ Разлоговъ. Оттого-то княгиня предпочитала, чтобы въ Лубнахъ позабыли, что есть какіе-то Курцевичи. За то молодые князья росли скоре по казацки, чмъ по шляхетски-совсмъ дикарями. Уже отроками принимали они участіе въ ссорахъ старой княгини, въ набгахъ на Сивинскихъ, въ походахъ противъ татаръ. Чувствуя врожденное отвращеніе къ книгамъ и писанію, они по цлымъ днямъ стрляли изъ луковъ, или же упражнялись съ кистенемъ, саблей, въ метаніи арканомъ. Даже хозяйствомъ не занимались, такъ какъ мать не выпускала его изъ рукъ. И жаль было видть этихъ потомковъ древняго знаменитаго рода, въ жилахъ которыхъ текла княжеская кровь и которые своими грубыми привычками, невоспитаннымъ умомъ и жесткимъ сердцемъ напоминали необработанную степь. Такъ выросли они, словно дубки, зная однако свою простоту, предпочитали шляхетскому обществу шайки полудикихъ казацкихъ ватажниковъ. Очень рано вошли они въ сношеніе съ Низовьемъ, гд ихъ считали товарищами. Иногда по полугоду проводили они въ Счи. Ходили съ казаками на ‘промыслы’, участвовали въ походахъ противъ татаръ и турокъ, и наконецъ это сдлалось ихъ главнымъ и любимымъ занятіемъ. Мать не противилась, такъ какъ всякій разъ они возвращались съ добычей. Но въ одномъ изъ такихъ набговъ старшій сынъ Василій попалъ въ руки нехристовъ. Братья, съ помощью Богуна и другихъ запорожцевъ, отбили его, но уже съ вытравленными глазами. Съ тхъ поръ онъ все время проводилъ дома, и будучи нкогда самымъ неукротимымъ, теперь сталъ кротокъ и весь погрузился въ размышленія о предметахъ божественныхъ. Молодые продолжали свое ремесло, и благодаря ему, ихъ прозвали князьями-казаками. Достаточно было разъ заглянуть въ Разлоги-Сиромахи, чтобы отгадать, кто живетъ въ нихъ. Когда посолъ и панъ Скржетускій подъхали къ воротамъ, глазамъ ихъ представился не домъ, а скоре обширный сарай съ узкими оконцами, сколоченный изъ дубовыхъ досокъ. Помщеніе для челяди и казаковъ, сарай и конюшня, амбары и чуланы — все это непосредственно соединялось со строеніемъ, образуя нчто въ высшей степени безформенное, въ одномъ мст высокое, въ другомъ низкое, снаружи столь убогое и грубое, что не будь свта въ окнахъ, никто бы не принялъ этого за жилище. На площади передъ домомъ виднлись два колодезныя коромысла, ближе къ воротамъ — столбъ, съ надтымъ на верху колесомъ, на которое взбирался прирученный медвдь. Черезъ тяжелыя ворота изъ дубовыхъ же досокъ можно было попасть во дворъ, окаймленный рвами и изгородью.

По всему было видно, что мсто это хорошо защищено отъ нападеній и набговъ, по всему же напоминало оно казацкія хижины на окраинахъ, и хотя большинство шляхетскихъ слободокъ отличались такимъ же видомъ, но эта какъ-то боле другихъ походила на гнздо хищниковъ. Челядь, выбжавшая гостямъ на встрчу, напоминала скоре разбойниковъ, нежели слугъ. Огромные псы рвались съ цпей, точно желая кинуться на прибывшихъ, изъ конюшень долетало ржаніе лошадей, молодые Булыги тотчасъ же начали звать прислугу, кричать, приказывать и браниться. Среди такого гама гости вошли въ домъ, тутъ панъ Разванъ Урсу, уже пожалвшій было при вид этой дикости и нищеты, что принялъ приглашеніе, остановился, какъ вкопанный, передъ открывшимся зрлищемъ.

Внутренній видъ дома вовсе не отвчалъ наружному. Прежде всего, гости вошли въ сни, стны которыхъ были почти сплошь обвшены оружіемъ, сбруей и шкурами дикихъ зврей. При свт двухъ пылавшихъ бревенъ сіяли конскія уздечки, блестящіе панцыри, турецкіе ятаганы, на которыхъ кое-гд искрились драгоцнные камни, проволочныя стки съ золотыми запястьями, набрюшники, турецкія и польскія забрала, стальныя сабли. На противоположной стн висли старинные щиты, копья, въ которыхъ, точно звзды, отражались искорки отъ сіявшихъ рукоятокъ. По угламъ спускались связки лисьихъ, медвжьихъ, горностаевыхъ и куньихъ шкуръ — плоды княжеской охоты.

Пониже, вдоль стнъ, дремали на обручахъ ястреба и соколы, вывезенные изъ дальнихъ восточныхъ степей. Пройдя сни, гости попали въ обширную гостиную. И здсь, въ камин, пылалъ яркій огонь. Въ изб этой была еще большая роскошь. Голыя бревна въ стнахъ покрыты были дорогими тканями, на полу лежали роскошные восточные ковры. Посередин стоялъ длинный столъ на крестообразныхъ ножкахъ, сколоченный изъ простыхъ досокъ, на немъ же золоченые кубки изъ рзнаго венеціанскаго хрусталя. У стнъ небольшіе столы, комоды, ящики съ боченками на нихъ, съ подсвчниками, съ часами, нкогда отнятыми у венеціанъ турками, у турокъ же — казаками. Вся комната была завалена драгоцнными предметами, часто съ невдомымъ для хозяевъ назначеніемъ. Всюду роскошь перемшивалась съ Деревенской простотой. Цнные турецкіе комоды съ бронзовой насчкой, изъ чернаго дерева съ инкрустаціей, съ узорами изъ перламутровой мозаики стояли рядомъ съ блыми, некрашенными полками, деревянные стулья помщались бокъ о бокъ съ мягкими дорогими диванами, покрытыми коврами. Подушки, по восточному обычаю, разбросаны бьщи по софамъ, но набивка ихъ состояла изъ сна, или изъ гороховой батвы. Драгоцнныя ткани и прихотливые предметы были ‘добромъ’ турецкимъ, татарскимъ, частью пріобртеннымъ за безцнокъ отъ казаковъ, частью отнятымъ въ безчисленныхъ войнахъ еще старымъ княземъ Василіемъ, а потомъ — молодыми Булыгами въ ихъ походахъ съ низовцами, съ которыми летть на чайкахъ на Черное море, для нихъ было пріятне, чмъ жениться, или заниматься хозяйствомъ. Все это не удивляло пана Скржетускаго, прекрасно ознакомившагося съ жизнью на окраинахъ, но валашскій бояринъ изумлялся, видя среди подобной роскоши Курцевичей въ смазныхъ сапогахъ, одтыхъ въ тулупы немногимъ лучше тхъ, которые носила прислуга, изумлялся и панъ Лонгинусъ Подбипента, привыкшій видть на Литв совсмъ иное.

Молодые князья принимали гостей съ искреннимъ радушіемъ, но пріемы ихъ были столь грубы, свидтельствовали о такой неотесанности, что намстникъ съ большимъ трудомъ удерживался отъ смха.

Старшій Симеонъ говорилъ:

— Рады мы вамъ, панове, и благодаримъ за честь. Будьте какъ у себя дома. Привтствуемъ васъ въ нашей хижин.

И хотя по тону его нельзя было предположить, будто себя онъ считаетъ ниже гостей, но по казацкому обычаю, онъ все же низко кланялся имъ въ поясъ, а примру его слдовали и младшіе братья, думая, что того требуетъ гостепріимство:

— Челомъ вамъ, панове, челомъ…

Въ это время княгиня, дернувъ Богуна за рукавъ, повела въ другую комнату:

— Слышь Богунъ, у меня нтъ времени говорить долго. Видла я, какъ ты присталъ къ этому молодому шляхтичу и ищешь случая задть его.

— Мати моя,— отвтилъ казакъ, цалуя руку старух,— свтъ великъ, у него своя дорога, у меня своя. Ни я не знаю его, ни онъ меня, но пусть онъ не отваживается подходить близко къ княжн: не я буду, если не взмахну саблей у него передъ глазами.

— Да ты съ ума сошелъ! Хочется теб, что ли, погубить и себя и насъ! А твоя голова, казаче? Это солдатъ князя Вишневецкаго и намстникъ, человкъ не маленькій, ибо здилъ посломъ къ хану отъ князя. Пусть-ка хоть одинъ волосъ спадетъ у него съ головы — такъ узнаешь, что будетъ! Воевода обратитъ тогда вниманіе на Разлоги, отомститъ за него, насъ выгонитъ на вс четыре стороны, а Елену возьметъ въ Лубны — и что тогда? Ужъ не сцпишься ли ты и съ нимъ! На Лубны сдлаешь нападеніе, что ли? Попробуй, коли захотлось теб кола отвдать. Эхъ ты, пропащій казаче! Ухаживать шляхтичъ не ухаживаетъ, а какъ пріхалъ, такъ и удетъ — и все тихо станетъ. Сдержи-ка ты себя, а не желаешь, такъ съ Богомъ убирайся туда, откуда прибылъ: еще бду накличешь на насъ.

Казакъ кусалъ усы, соплъ, но понялъ, что княгиня права.

— Они удутъ завтра,— проговорилъ онъ,— и себя я сдержу, пусть только чернобровая не выходитъ къ нимъ.

— А теб что? Чтобы они подумали, что я связываю ее? Такъ нтъ же — выйдетъ она, я желаю того. Ты здсь, въ этомъ дом, не указъ мн, не хозяинъ.

— Не сердитесь, княгиня. Разъ нельзя иначе, ну, такъ буду пріятенъ, какъ турецкія сласти. Не стану скрежетать зубами, не схвачу рукоятки, хоть души меня злоба, хоть стони моя душа. Да будетъ по вашему.

— Такъ бы ты, соколикъ, давно сказалъ. Возьми-ка тюрбанъ, заиграй, затяни псню, и на душ будетъ легче. А теперь отправляйся-ка къ гостямъ.

Переговоривъ, они возвратились въ гостиную, гд князья, не зная, какъ занимать гостей, все кланялись имъ въ поясъ, прося, чтобы они были какъ дома. Панъ Скржетускій взглянулъ рзко и гордо на Богуна, но не увидлъ въ глазахъ его ни вызова, ни дерзости. Лицо молодаго ватажника сіяло любезнымъ равнодушіемъ, которое обмануло бы наиболе зоркій глазъ. Намстникъ внимательно осматривалъ его, такъ какъ раньше, въ темнот, не могъ разглядть его лица. Теперь же передъ нимъ стоялъ высокій, стройный, какъ тополь, молодецъ, съ смуглымъ лицомъ, украшеннымъ черными, росшими книзу, усами. Сквозь украинскую задумчивость просвчивала веселость, подобно солнцу сквозь мглу. Лобъ у ватажника былъ высокій, и на него ниспадала прядь черныхъ волосъ, причесанныхъ гривкой, орлиный носъ, тонкія, раздувавшіяся ноздри и блые зубы, блествшіе при каждой улыбк, придавали этому лицу нсколько хищническое выраженіе, но вообще, то былъ типъ украинской красоты, буйной, яркой и задирающей. Богатая одежда выдляла его и по вншности изъ среды одтыхъ въ тулупы князей. На Богун былъ жупанъ изъ тонкой серебристой матеріи и красный контушъ, какой обыкновенно носили переяславскіе казаки. Бока его охвачены были креповымъ поясомъ, къ которому прившена была богатая сабля, спускавшаяся на шелковыхъ тесьмахъ, но и сабля и одежда не могли сравняться въ роскоши съ турецкимъ кинжаломъ, заткнутымъ за поясъ, рукоятка котораго была столь обильно осыпана дорогими камнями, что даже отсвчивала искрами. Въ этой одежд его скоре можно было принять за знатнаго барича, но не за казака, особенно же развязныя барскія манеры его ничего общаго не имли съ неизвстностью его происхожденія. Подойдя къ пану Лонгину су, онъ выслушалъ исторію о предк Стовэйко и отскновеніи заразъ трехъ головъ, а затмъ, повернулся къ намстнику, и точно между ними не произошло ничего, заговорилъ свободно:

— Ваша милость, какъ слышно, возвращаетесь изъ Крыма?

— Изъ Крыма, сухо отвтилъ намстникъ.

— Былъ и я тамъ, и хотя къ самому Бахчисараю не подступалъ, но надюсь, что и туда попаду, если только радостныя всти оправдаются.

— О какихъ такихъ встяхъ вы говорите?

— Говорятъ, что если милостивый король начнетъ воевать съ турчиномъ, такъ князь воевода поститъ Крымъ съ огнемъ и мечемъ. И всти эти встрчены во всей Украин съ большою радостью, такъ какъ если ужъ съ такимъ воеводой не удастся намъ погулять въ Бахчисара, такъ видно ужъ ни съ кмъ не прійдется.

— Какъ Богъ святъ, погуляемъ! воскликнули Курцевичи.

Поручику очень понравилось почтительное отношеніе ватажника къ князю, и онъ, улыбнувшись, проговорилъ уже боле любезнымъ тономъ:

— Вамъ, я вижу, еще не достаточно походовъ, въ которыхъ вы покрылись славою.

— Малая война,— малая и слава, большая война — большая слава. Сагайдачный прославился не на чайкахъ, а при Хотимъ…

Въ эту минуту отворилась дверь и въ комнату вошелъ, медленно ступая, Василій, самый старшій изъ Курцевичей, котораго вела за руку Елена. То былъ человкъ уже въ зрломъ возраст, блдный, исхудалый, съ аскетическимъ лицомъ, напоминавшимъ скорбныя физіономіи святыхъ на византійскихъ образахъ Длинные, преждевременно посдвшіе отъ невзгодъ и болзни волосы ниспадали ему на плечи, а вмсто глазъ, зіяли два красныя отверстія, въ рукахъ у него былъ желзный крестъ, которымъ, войдя, онъ началъ оснять комнату и всхъ присутствующихъ.

— Во имя Отца, во имя Спаса и Двы Пречистой — промолвилъ онъ,— если вы апостолы и приносите хорошія всти, такъ привтствую васъ въ христіанскомъ жилищ. Аминь.

— Простите, панове,— прошептала княгиня,— онъ помшанъ.

Василій же продолжалъ оснять крестомъ и говорить:

— Написано бо въ ‘Апостольской Бесд’: проливающіе кровь за вру спасены будутъ, погибающіе ради житейскихъ длъ, ради выгодъ или добычи — будутъ осуждены!.. Помолитесь! Горе вамъ, братья! Горе мн, ибо добычи ради чинили войну мы! Боже! Спаси насъ гршныхъ! Боже! Спаси насъ… А вы, мужи, издали прибывающіе, что за всти приносите? Дйствительно ли вы спасены?..

Тутъ онъ замолчалъ, казалось, ожидая отвта. Намстникъ и отвтилъ ему:

— Далеко намъ до столь высокихъ обязанностей. Мы солдаты, готовые лечь за вру.

— Ну, такъ спасены будете,— проговорилъ слпой — но для насъ еще не насталъ часъ освобожденія… Горе вамъ, братья! горе мн!

Послднія слова произнесъ онъ почти со стономъ, и на лиц его выражалось такое отчаяніе, что гости не знали совсмъ, что имъ длать. Тмъ временемъ Елена, посадивъ его въ кресл, убжала въ сни и вернулась съ лютней въ рукахъ.

Въ комнат раздались тихіе звуки, и княжна стала акомпанировать себ, запвъ набожную псню.

И днемъ, и ночью къ Теб я взываю,

Прости мученія и скорбныя слезы! Отцомъ милосердымъ

Будь ко мн, гршнику, мольбу мою услышь!

Слпецъ, откинувъ голову назадъ, вслушивался въ слова псни, которыя, казалось, дйствовали на него, будто успокоительный бальзамъ. Съ лица постепенно исчезли страданіе и ужасъ, наконецъ голова его свсилась на грудь, и онъ оставался такъ, не то въ полудремот, не то въ полузабытьи.

— Лишь бы не прерывать пнія, и онъ совсмъ успокоится,— тихо замтила княжна.— Видите-ли, панове, помшательство его основано на томъ, что онъ все ожидаетъ апостоловъ, и какъ только кто нибудь заглянетъ — онъ сейчасъ же спрашиваетъ: не апостолы-ли это?

Елена продолжала свою псню:

Укажи-же мн путь, Царь надъ царями,

Вдь я точно скиталецъ средь бездорожной пустыни,

Иль какъ заблудшій челнъ средь волнъ на безбрежномъ мор.

Прелестный голосъ ея звучалъ все сильне, и она, съ этой лютней въ рукахъ, съ очами, поднятыми кверху, была такъ чудесна, что намстникъ не могъ оторваться отъ нея. Заглядлся онъ на нее, потонулъ въ ней, забылъ обо всемъ на свт.

Изъ восторженнаго состоянія вывели его слова старой княгини:

— Будетъ! Теперь онъ ужъ не скоро проснется. Пока-же, милости просимъ ужинать.

— Отвдайте нашу хлбъ-соль, панове! повторили за матерью молодые Булыги.

Панъ Разванъ, съ свойственной любезнымъ кавалерамъ изысканностью манеръ, предложилъ руку княгин, а панъ намстникъ, слдуя примру его, поспшилъ пригласить княжну Елену. Сердце его растаяло какъ воскъ, когда онъ почувствовалъ ея руку въ своей рук. Глаза его метнули искры, и онъ проговорилъ:

— Видно и небесные ангелы поютъ не лучше васъ, панна.

— Вы гршите, приравнивая мое пніе къ ангельскому, отвтила Елена.

— Не знаю, гршу ли я, но врно то, что я съ охотою позволилъ бы вытравить себ глаза, чтобы только наслаждаться подобнымъ пніемъ до смерти. Впрочемъ, что я? Ослпнувъ, я не могъ бы васъ видть, а это было бы страшнымъ мученіемъ.

— Не говорите этого, панъ. Завтра удете отсюда, завтра-же и позабудете.

— Этому никогда не бывать! Я, панна, до того влюбленъ въ васъ, что до конца своей жизни не узнаю другаго чувства.

Вмсто отвта, лицо княжны покрылось пурпурнымъ румянцемъ, и грудь ея сильне заколыхалась. Хотла она ему что-то сказать, но губы только задрожали, а панъ Скржетускій говорилъ дальше:

— Вы, панна, скоре меня позабудете при вид этого красавца ватажника, который на балалайк будетъ вторить вашему пнію.

— Никогда! никогда!— прошептала двушка.— Но вы, панъ, остерегайтесь его. Это опасный человкъ.

— Чего мн бояться одного казака! Выступи съ нимъ хоть вся Счь, я и тогда, ради тебя, готовъ буду на все. Ты для меня безцнное сокровище, въ теб мой міръ, и я былъ бы безконечно счастливъ, если бъ ты платила мн взаимностью.

Еле слышное ‘да’, словно райская музыка, прозвучало въ отвтъ, и панъ Скржетускій почувствовалъ въ груди біеніе точно десяти сердецъ, въ глазахъ у него все засіяло, будто солнечные лучи озарили весь свтъ. Онъ ощутилъ въ себ какую-то невдомую силу, душа его словно окрылилась. За ужиномъ нсколько разъ мелькнуло у него передъ глазами лицо Богуна, очень измнившееся и поблднвшее, но намстникъ, увренный во взаимности Елены, не заботился объ этомъ соперник. ‘Ну его!— думалъ онъ про себя — пусть только не становится поперегъ моей дороги, а то сотру его’. Но думы его были направлены въ другую сторону. Чувствовалъ онъ, что Елена сидитъ рядомъ съ нимъ, почти касаясь его своимъ локтемъ, видлъ несходившую у нея съ лица краску, видлъ волновавшуюся грудь и глаза, то скромно опущенные и закрытые рсницами, то блестящіе, точно дв звзды. Вдь Елена, хотя и загнанная старой Курцевичъ, хотя и жившая сиротой, въ постоянной тоск и тревог, все-же была настоящей украинкой, съ горячей кровью.

Едва только упали на нее теплые лучи любви, какъ она расцвла розой и зажила новой, еще невдомой для нея жизнью. Лицо ея засіяло отъ счастья и отваги, и порывы эти, въ борьб съ двичьей стыдливостью, нагнали на ея щеки прелестный румянецъ. Панъ Скржетускій просто не владлъ собою. Онъ пилъ, что было мочи, но медъ не дйствовалъ на него, не даромъ опьянлъ онъ отъ любви. Не замчалъ онъ, какъ Богунъ, все боле блдня, чаще и чаще хватался за рукоятку своего кинжала, не слышалъ, какъ панъ Лонгинусъ уже въ третій разъ разсказывалъ о предк Стовэйко, а Курцевичи — о своихъ походахъ за турецкимъ ‘добромъ’. Пили вс, кром одного Богуна. Самый лучшій примръ подавала старая княгиня, провозглашавшая тосты то за здоровье гостей, то за здоровье великодушнаго князня, то наконецъ въ честь господаря. Бесдовали также о слпомъ Василі, о его прежнихъ рыцарскихъ преимуществахъ, о злосчастномъ поход и настоящемъ помшательств, которое Симеонъ объяснялъ такъ:

— Разсудите только, панове, что если ничтожнйшая соринка въ глазу мшаетъ видть, то какже не быть помшательству, когда значительные куски смолы проникнутъ въ разумъ?..

— Это ужъ очень нжный instrumentum, замтилъ панъ Лонгинусъ.

Вдругъ старая княгиня взглянула на измнившееся лицо Богуна:

— Что съ тобой, соколикъ?

— Душа болитъ, мати,— проговорилъ тотъ угрюмо,— но казачье слово не дымъ, держу его.

— Терпи сынку, могорычъ буде.

Ужинъ кончился, но стаканы все наполняли медомъ. Явились казачки, которыхъ позвали для пляски. Зазвучали балалайки и барабанъ, и загнанные мальчики принялись отплясывать подъ эту музыку. Ихъ примру послдовали и молодые Булыги, пустившіеся въ присядку. Старая княгиня, подбоченясь, топталась на одномъ мст, подпрыгивая и подтягивая, что заставило и пана Скржетускаго пуститься съ Еленой. Когда онъ обнялъ ее, ему показалось, будто къ груди его прижалось само небо. Отъ быстрыхъ поворотовъ разсыпались и обвили его шею ея кудри, точно двушка хотла привязать его къ себ навсегда. Шляхтичъ не вытерплъ, и улучивъ минуту, когда никто не могъ ихъ видть, наклонился къ ней и со страстью запечатллъ на ея сахарныхъ устахъ поцалуй.

Поздно ночью, очутившись одинъ-на-одинъ съ паномъ Лонгинусомъ, поручикъ, вмсто того, чтобы улечься, слъ и сказалъ:

— Уже съ другимъ человкомъ придется вамъ хать въ Лубны.

Подбинента, только что кончившій молиться, широко раскрылъ глаза и спросилъ:

— Какже такъ? Вы разв здсь останетесь?

— Остаюсь не я, а мое сердце, и со мною подетъ лишь одно dulcis recordatio. Вы видите меня въ большомъ волненіи, отъ нжныхъ чувствъ я едва перевожу духъ.

— Такъ вы, панъ, влюбились въ княжну?

— Да, не иначе — какъ видите, панъ. Сонъ отлетаетъ отъ моихъ глазъ и у меня одно желаніе — вздыхать и вздыхать, отчего я могу превратиться въ паръ. Говорю же вамъ, панъ, объ этомъ потому, что сами вы, имя нжное сердце и обладая склонностью къ ‘афектамъ’, легко поймете мои мученія.

Панъ Лонгинусъ самъ принялся вздыхать, въ доказательство того, что прекрасно понимаетъ любовныя муки, и спустя немного, спросилъ съ тоскою:

— А можетъ быть, и вы дали обтъ сохранить цюмудріе?

— Вашъ вопросъ очень страненъ. Если бы вс давали подобные обты, такъ вымеръ бы весь genus humanum.

Появленіе слуги прервало разговоръ. То былъ старый татаринъ съ быстрыми черными глазами, съ лицомъ сморщеннымъ и изсохшимъ, точно яблоко. Войдя, онъ многозначительно взглянулъ на Скржетускаго и спросилъ:

— Не надо ли чего вамъ, панове? Быть можетъ, медку передъ сномъ?

— Ничего не надо.

Татаринъ приблизился къ пану Скржетускому и прошепталъ:

— У меня есть для вашей милости кое-что отъ панны.

— Будь же моимъ Пиндаромъ!— воскликнулъ радостно намстникъ.— Можешь смло говорить при этомъ пан, я уже открылъ ему весь секретъ.

Татаринъ вытащилъ изъ рукава кусокъ ленты.

— Панна присылаетъ вашей милости этотъ шарфъ со словами, что обожаетъ васъ всей душою.

Поручикъ схватилъ шарфъ и началъ съ восторгомъ цловать его и прижимать къ груди. Немного успокоившись, онъ переспросилъ:

— Что она велла теб сказать?

— Что любитъ вашу милость отъ всей души.

— Получи этотъ талеръ. И такъ, она сказала, что меня любитъ?

— Точно такъ.

— Ползши еще талеръ. Да благословитъ ее Господь, вдь и она мн дороже всего! Скажи ей… или стой: я ей напишу самъ, принеси мн бумаги и перьевъ.

— Чего? спросилъ татаринъ.

— Бумаги и перьевъ.

— Этого здсь у насъ не имется. При княз Василі было, и посл, когда чернецъ училъ писать молодыхъ князей, но это ужъ давно.

Панъ Скржетускій щелкнулъ пальцами.

— Пане Подбипента, нтъ ли съ вами бумаги и перьевъ?

Литовецъ развелъ руками и вознесъ очи гор.

— Тьфу! чортъ возьми! вотъ такъ бда.

Татаринъ же слъ у огня на корточки.

— Къ чему писать?— проговорилъ онъ, копаясь въ угляхъ, — панна уже спитъ, и ваша милость завтра можете ей сказать все то, что хотли написать.

— А! это дло другое. Врный ты, какъ я вижу, слуга. На-ка третій талеръ. Давно ты служишь?

— О! о! Сорокъ лтъ уже, какъ меня взялъ въ плнъ князь Василій, и съ тхъ поръ служилъ я ему врою, а когда той памятной ночью онъ узжалъ на погибель, то ребенка оставилъ Константину, мн же сказалъ: ‘Чехлы! И ты не оставляй двочки и береги ее пуще глаза. Лаха-илъ-Аллахъ! ‘

— Такъ ты и поступаешь?

— Такъ я и поступаю, и слжу!

— Разсказывай, что теб извстно? Какъ здсь живется княжн?

— Тутъ съ ней обращаются плохо и хотятъ выдать ее замужъ за Богуна, а это висльникъ.

— О! изъ этого ничего не будетъ! Найдутся у нея защитники.

— Да!— проговорилъ старикъ, качая головой и поправляя головешки.— Хотятъ они выдать ее за Богуна, чтобъ тотъ взялъ ее и унесъ, какъ волкъ ягненка, а ихъ чтобы въ Разлогахъ оставилъ. Разлоги вдь не ихъ, а ея, посл князя Василія. Онъ-то, Богунъ, и готовъ это сдлать, такъ какъ у него въ камышахъ запрятано серебра и золота больше, нежели песку въ Разлогахъ, но она ненавидитъ его съ тхъ поръ, какъ онъ раздробилъ при ней молотомъ человка. Между ними легла кровь и родилась ненависть. Богъ единъ!

Намстникъ такъ и не спалъ всю ночь. Ходилъ онъ по изб, всматривался въ луну и обдумывалъ различные планы. Теперь ему была понятна игра Булыгъ. Женись на княжн какой нибудь шляхтичъ изъ окрестностей, онъ тотчасъ бы потребовалъ Разлоги и былъ бы правъ, такъ какъ они принадлежали ей, да сверхъ того спросилъ бы и отчета въ прежнемъ управленія. Ради этой причины, Булыги, уже и безъ того оказаченные, поршили выдать двушку за казака. Панъ Скржетускій, при одной мысли о томъ, сжималъ кулаки и хватался за свой мечъ. Ршилъ онъ разстроить всю эту махинацію и чувствовалъ себя сильнымъ для этого. Вдь право опеки надъ Еленой принадлежало князю ереміи, во первыхъ потому, что Василій получилъ Разлоги отъ Вишневецкихъ, во вторыхъ же, самъ Василій письменно просилъ князя о томъ. Только куча общественныхъ ддъ, войны и великія предпріятія мшали воевод заняться опекой. Но достаточно сказать ему слово, чтобы онъ поступилъ по справедливости.

Уже свтало, когда панъ Скржетускій бросился на постель. Спалъ онъ крпко и на слдующій день проснулся съ принятымъ ршеніемъ. Одлись они съ паномъ Лонгинусомъ очень скоро, такъ какъ возы уже были готовы и солдаты пана Скржетускаго сидли на коняхъ въ ожиданіи отъзда.

Въ гостиной горниц посолъ подкрплялъ себя наливкой въ обществ Курцевичей и старой княгини. Не было только Богуна, неизвстно, спалъ ли онъ еще или ухалъ куда.

Закусивъ, панъ Скржетускій всталъ:

— Милостивая пани! Tempus fugit, сейчасъ намъ придется вскочить на коней, а потому, прежде чмъ поблагодарить васъ отъ всего сердца за ваше гостепріимство, мн хотлось бы переговорить съ вами и сыновьями вашими наедин объ одномъ важномъ дл.

На лиц княгини выразилось удивленіе, она взглянула на сыновей, на посла, на пана Лонгинуса, какъ бы желая отгадать по ихъ лицамъ, въ чемъ дло, и отвтила затмъ, съ нкоторымъ безпокойствомъ въ голос:

— Я къ вашимъ услугамъ, панъ.

Посолъ хотлъ было подняться, но княгиня ему не позволила и сама направилась въ сни, убранныя оружіемъ и сбруей. Молодые князья размстились за спиною матери въ одинъ рядъ, а она, ставъ противъ Скржетускаго, спросила:

— О какомъ же это дл хотите вы говорить со мною?

Намстникъ вперилъ въ нее зоркій, почти строгій взглядъ.

— Простите меня, пани, и вы, молодые князья, что я, вопреки установившемуся обычаю обращаться черезъ достойныхъ пословъ, самъ докладчикомъ буду. Но не можетъ быть иначе, и такъ какъ никто не борется съ необходимостью, то и я безъ дальнйшихъ проволочекъ обращаюсь къ вамъ, пани и панове, какъ къ опекунамъ, съ покорнйшей просьбой отдать за меня княжну Елену.

Если бы въ эту минуту въ Разлогахъ раздался громъ, онъ, не смотря на зимнее время, произвелъ бы на княгиню и сыновей ея меньшее впечатлніе, нежели слова намстника. Минуту смотрли они на говорящаго съ изумленіемъ, намстникъ стоялъ, выпрямившись, спокойно и гордо, точно намревался не просить, а приказывать — и они не находили словъ для отвта, наконецъ, княгиня заговорила.

— Какъ? вы? Елену?

— Я, пани — и это мое твердое ршеніе.

Наступило молчаніе.

— Я жду вашего отвта, панове.

— Извините, панъ,— отвтила княгиня, нсколько успокоившись, голосомъ, звучавшимъ сухо и рзко, — для насъ много чести въ предложеніи такого кавалера, какъ вы, но принять его мы не можемъ, такъ какъ Елена уже общана другому.

— Подумайте однако, пани, какъ заботливая опекунша, не будетъ ли то противъ воли княжны и не лучше ли я того, кому вы общали ее.

— Пане! Мн судить о томъ — кто лучше! Будьте хоть наилучшимъ — намъ все равно, такъ какъ мы не знаемъ васъ.

Тутъ намстникъ выпрямился съ еще боле гордымъ видомъ и холоднымъ взглядомъ пронзилъ ихъ насквозь, точно ножемъ.

— Но я васъ знаю, измнники!..— выпалилъ онъ.— Захотлось вамъ отдать родственницу хлопу, чтобы тотъ оставилъ васъ въ безправно присвоенной деревн….

— Самъ ты измнникъ!— крикнула княгиня.— Такъ-то ты отплачиваешь за гостепріимство, такой-то благодарностью исполнено твое сердце! О, змя! Ты кто таковъ? Откуда взялся?..

Молодые Курцевичи начали пощелкивать пальцами и поглядывать на оружіе, висвшее по стнамъ, намстникъ же не унимался.

— Нехристы! Отняли вы сиротское имніе — но это дудки! Завтра же князь узнаетъ объ этомъ.

При этихъ словахъ, княгиня бросилась въ уголъ комнаты, и схвативъ рогатину, направила ее въ намстника. Князья тоже не замедлили вооружиться, кто чмъ усплъ — одинъ саблей, другой кистенемъ, третій ножемъ и окружили его полукругомъ, тяжело переводя духъ, напоминая бшеныхъ волковъ.

— Князю скажешь?— орала княгиня.— Да знаешь ли ты еще, живъ ли ты выйдешь отсюда? Не насталъ ли твой послдній часъ?

Скржетускій скрестилъ руки на груди, не моргнувъ глазомъ.

— Я возвращаюсь изъ Крыма какъ княжескій посолъ,— сказалъ онъ,— и пусть-ка хотя одна капля моей крови здсь прольется, въ три дня не останется отъ этого мста даже пепла, а васъ сгноятъ въ лубнянскихъ подвалахъ. Есть ли на свт такая сила, которая могла бы охранить васъ? Не грозите жъ мн — я васъ совсмъ не боюсь!

— Пропадемъ мы, но ты пропадешь раньше!

— Ну такъ колите — вотъ моя грудь.

Князья съ матерью во глав все держали острія направленными намстнику въ грудь, но казалось, руки ихъ связаны были какими-то невидимыми цпями. Скрежеща зубами и тяжело дыша, они метались въ безсильной злоб, но ни одинъ не посмлъ ударить. Страшное имя Вишневецкаго совсмъ обезоружило ихъ.

Перевсъ былъ на сторон намстника.

Безсильный гнвъ княгини излился потокомъ оскорбленій:

— Пройдоха! голышъ! прислужникъ! Захотлось теб княжеской крови! Но не бывать этому. Отдадимъ ее за всякаго, только не за тебя, этого и князь не можетъ повелть намъ.

— Теперь не время толковать о моемъ шляхетств — отвтилъ панъ Скржетускій,— но думается мн, что ваше княжество могло бы смло идти позади него. Впрочемъ, коль скоро простой хлопъ былъ хорошъ для васъ, такъ ужъ я лучше. А что касается состоянія, то и оно сравняется съ вашимъ, если же вы говорите, что не отдадите за меня Елену, такъ я скажу вамъ одно: я оставлю васъ въ Разлогахъ, не требуя никакихъ отчетовъ.

— Не дари того, что не твое.

— Я и не дарю, а только общаю и ручаюсь за исполненіе своимъ рыцарскимъ словомъ. Теперь выбирайте: или отдать князю отчетъ въ опек и убраться изъ Разлоговъ, или же отдать за меня двушку и остаться при имніи.

Рогатина медленно выпала изъ рукъ княгини и звякнула объ полъ.

— Выбирайте,— повторилъ Скржетускій:— aut pacem, aut bellum!

— Счастье — замтила уже боле кротко Курцевичъ,— что Богунъ ухалъ, не желая васъ видть, такъ какъ еще вчера зародилось въ немъ подозрніе. А то не обошлось бы безъ крови.

— И я, пани, ношу саблю не для того, чтобы она болталась у пояса.

— Посудите только сами — политично ли это со стороны такаго кавалера, войдя въ домъ по добру, такъ нападать на людей и брать двушку наскокомъ, точно изъ турецкаго плна?

— Годится это, разъ хотли ее хлопу продать противъ ея воли.

— Этого о Богун не говорите, онъ хотя и невдомо отъ какихъ родителей, но славный рыцарь и завзятый воинъ, мы же знаемъ его съ измальства, и онъ для насъ родной. Отнять у него эту двушку все равно, что пырнуть его ножомъ.

— Мн пора, пани, извините поэтому, если я еще разъ повторю: выбирайте!

Княгиня обратилась къ сыновьямъ.

— Что скажете, сынки, на эту покорную просьбу кавалера?

Булыги поглядывали другъ на друга, толкали одинъ другаго локтями и молчали.

Наконецъ Симеонъ пробормоталъ:

— Прикажешь, мати, бить — будемъ бить, прикажешь двку отдать — отдадимъ.

— И бить не хорошо, и отдавать не хорошо.

Посл этого она снова заговорила съ Скржетускимъ:

— Вы насъ такъ прижали къ стн, что хоть ты лопни. Богунъ человкъ шальной — готовъ на все. Кто насъ защититъ отъ его мести? Самъ погибнетъ — но погубитъ и насъ! Что намъ длать?

— Ваша голова.

Княгиня задумалась.

— Слушайте жъ. Все это должно сохраниться въ тайн. Богуна отправимъ мы въ Переяславль, сами прідемъ въ Дубны съ Еленой, а вы попросите князя, чтобы онъ защищалъ насъ. У Богуна полторасто казаковъ, часть которыхъ находится здсь. Елены нельзя вамъ брать сейчасъ — онъ отобьетъ ее у васъ, это врно. Ступайте же, никому ничего не говорите и ждите насъ.

— Чтобъ вы измнили мн?

— Еслибы только могли мы! Но сами видите — не можемъ. Дайте слово, что до поры до времени вы сохраните секретъ.

— Даю — а вы отдаете двушку?

— Не можемъ не отдать, хотя и жаль намъ Богуна.

— Тьфу! тьфу! панове!— сказалъ вдругъ намстникъ, обращаясь къ князьямъ,— васъ четверо, и вс какъ дубы, а боитесь одного казака и хотите измннически поступить съ нимъ! Хотя и приходится мн благодарить васъ, но все скажу: шляхтичей это недостойно!

— Вы въ это не вмшивайтесь!— крикнула княгиня,— это не ваше дло. Намъ-то какъ поступить? Сколько солдатъ у васъ, противъ его полутораста казаковъ? Защитите вы насъ? Защитите вы Елену? Это не ваше дло. Позжайте-ка въ Лубны, а какъ намъ поступить — мы уже знаемъ, лишь бы Елену привезти вамъ.

— Длайте, что хотите! Только одно скажу: если тутъ ‘лучится съ Еленой какая нибудь бда — горе вамъ!

— Не выводите же насъ изъ терпнія.

— Хотли жъ вы учинить насиліе надъ ней, и даже теперь, продавая ее за Разлоги, вамъ и въ голову не пришло спросить: нравится ли ей моя особа?

— Ну, такъ мы спросимъ ее при васъ! проговорила княгиня, сдерживая себя, такъ какъ гнвъ снова сталъ закипать въ ней отъ этихъ презрительныхъ замчаній намстника. Симеонъ ушелъ за Еленой, и минуту спустя, вернулся вмст съ ней.

Посл этого шума и угрозъ, отъ которыхъ, казалось, еще гудло въ воздух, какъ отголоски миновавшей бури, среди этихъ насупленныхъ бровей, жестокихъ взглядовъ и строгихъ физіономій, ея прелестное личико засіяло здсь, подобно солнцу посл грозы.

— Панна!— угрюмо проговорила княгиня, указывая на Скржетускаго — если ничего не имете противъ, то вотъ вамъ будущій мужъ.

Елена поблднла, какъ стна, и вскрикнувъ, закрыла глаза руками, но тотчасъ же протянула руки Скржетускому.

— Правда ли это? шептала она въ упоеніи.

——

Часъ спустя, отрядъ посла и намстника подвигался по направленію къ Лубнамъ. Скржетускій съ паномъ Лонгинусомъ Подбипентной скакали во глав, а за ними посольскіе возы тянулись длиннымъ хвостомъ. Намстникъ весь погрузился въ тоскливыя думы, но вдругъ до него долетли отрывочныя словами псни…

‘Тужу, тужу, сердце болитъ’…

Въ глубин лса, на протоптанной мужиками тропинк показался Богунъ. Конь его былъ весь покрытъ пной и грязью.

Видимо, казакъ, какъ всегда, пустился степью и лсомъ, чтобы опьянть отъ втра, забыться въ степной шири…

Теперь возвращался онъ въ Разлоги.

Глядя на эту могучую, истинно рыцарскую фигуру, которая только мелькнула и исчезла, панъ Скржетускій невольно подумалъ про себя и даже проговорилъ.

— Все же счастье, что онъ раздробилъ при ней человка!

Но тутъ же сердце его сжалось отъ какой-то боли. Ему

сдлалось какъ будто жаль Богуна, но еще боле того, что, связанный даннымъ княгин словомъ, онъ не могъ теперь же помчаться вслдъ за нимъ и сказать:

— Мы любимъ одну, а потому одному изъ насъ на свт — не жить. Вынь же, козаче, свою саблю.

Панъ Скржетускій не засталъ князя, пріхавъ въ Дубны. Послдній ухалъ на крестины къ своему бывшему придворному пану, Суфчинскому, въ Снчи, а вмст съ нимъ — княгиня, дв панны Збараскія и много другихъ лицъ. Дали знать въ Снчи о возвращеніи изъ Крыма намстника и о прибытіи посла, пока же товарищи и знакомые пана Скржетускаго радостно встрчали его, особенно же панъ Володыевскій, который, посл поединка, сдлался лучшимъ другомъ нашего намстника. Отличался этотъ кавалеръ тмъ, что былъ постоянно влюбленъ. Убдившись въ неискренности Ануси Барзобогатой, обратилъ онъ свое нжное сердце къ Анели Ленской, тоже панн изъ двичьей, когда же и эта, мсяцъ тому назадъ, обвнчалась съ паномъ Станишевскимъ, Володыевскій, чтобы утшить себя, сталъ вздыхать по старшей княжн, Анн Збараской, племянниц князя Вишневецкаго.

Но онъ самъ понималъ, что устремивъ такъ высоко свои взоры, нельзя ему питать даже слабйшую надежду, тмъ боле, что и къ княжн уже прізжали сваты, панъ Бадзынскій и панъ Лассота, отъ имени пана Пржіемскаго, лончицкаго воеводича. Несчастный Володыевскій разсказывалъ намстнику о всхъ своихъ новыхъ неудачахъ, посвящая его во вс придворныя дла и тайны, которыя тотъ слушалъ наполовину, принадлежа и умомъ, и сердцемъ совсмъ иному. Не будь этихъ душевныхъ терзаній, которыми сопровождается даже взаимная любовь, панъ Скржетускій чувствовалъ бы себя очень хорошо, возвратившись посл долгаго отсутствія въ Лубны, гд окружили его дружескія лица, гд кипла та солдатская жизнь, съ которой онъ давно свыкся.

Лубны, хотя и были мстопребываніемъ вельможи, но по части великолпія ни въ чемъ не уступали королевскимъ резиденціямъ, и если чмъ отличались отъ послднихъ, то разв тмъ, что жизнь въ нихъ была строгая, настоящая военная. Кто незнакомъ былъ съ тамошними обычаями и порядками, тому, впервые попадавшему сюда даже въ наиболе мирное время, могло казаться, что здсь готовятся къ походу. Солдатъ было тамъ больше, чмъ придворныхъ, желза больше, чмъ золота. Звуки военныхъ трубъ преобладали надъ шумомъ увеселеній и празднествъ. Всюду царствовали образцовый порядокъ и невиданная въ другихъ мстахъ дисциплина, всюду замчались толпы рыцарства: панцырнаго, драгунскаго, казачьяго, татарскаго, валашскаго, гд служило не только все Заднпровье, но шляхтичи-охотники изъ всхъ концовъ Рчи Посполитой. Кто дйствительно хотлъ поупражняться въ рыцарской школ, тотъ направлялся въ Лубны, оттого-то не было тамъ недостатка ни въ русинахъ, ни въ мазурахъ, ни въ литовцахъ, даже въ пруссакахъ. Пшіе полки и артиллерія, такъ называемый ‘огненный людъ’, были набраны преимущественно изъ нмцевъ, получавшихъ большое жалованье, въ драгунахъ служили главнымъ образомъ туземцы, литва — въ татарскихъ отрядахъ, а жители ‘малой Польши’ шли всего охотне въ панцырный полкъ. Князь не давалъ рыцарству засыпать, оттого то въ стан не прекращалось движеніе. Одни полки отправлялись въ станицы и полянки, другіе возвращались въ столицу, по цлымъ днямъ происходили ученія. По временамъ же, хотя и мирно было, князь предпринималъ дальніе походы въ глухія степи и пустыни, чтобы пріучить солдатъ и забраться туда, куда не забирался никто, и этимъ прославить себя. Такъ, прошлой осенью направился онъ лвымъ берегомъ Днпра въ Кудакъ, гд стоящій во глав панъ Гродницкій встрчалъ его, какъ удльнаго монарха, посл того онъ двинулся мимо пороговъ вплоть до Хортыци и приказалъ на пригалин въ Кучкасахъ вознести изъ камня памятникъ въ ознаменованіе того, что въ той сторон до него еще ни одинъ вельможа такъ далеко не бывалъ {Такъ разсказываетъ Маскевичъ, который могъ не знать о посщеніи Самуиломъ Збировскимъ Счи.}.

Панъ Богуславъ Маскевичъ, хорошій солдатъ, не смотря на молодость, а равно человкъ ученый, описавшій, кром многихъ другихъ княжескихъ походовъ, и этотъ, разсказывали пану Скржетускому чудеса о немъ, что тутъ же потверждалъ панъ Володыевскій, тоже тамъ участвовавшій. Такимъ образомъ повидали они пороги и дивились имъ, особенно же страшному Ненасытчеву, который ежегодно поглощалъ нсколько десятковъ человкъ, какъ нкогда Оцилла и Харибда. Потомъ отправились они на востокъ, въ выжженныя степи, гд зда была немыслима отъ горнія и гд они вынуждены были обматывать ноги лошадями кожей. Тамъ поцались имъ гадины, гигантскія ползучія зми, длиною десяти футъ и шириною въ руку. По дорог на одиночныхъ дубахъ вырзали ‘ они pro aeterna г ei memoria княжескіе гербы, наконецъ попали въ такую степную глушь, гд уже нельзя было различить человческіе слды.

— Я думалъ — сообщалъ ученый Маскевичъ,— что намъ придется покончить подобно Улису.

А панъ Володыевскій добавилъ:

— Люди изъ полка пана стражника Замойскаго, шедшаго впереди, клялись, что видли уже т fines, гд кончается orbis terrarum.

Намстникъ въ свою очередь разсказывалъ про Крымъ, гд провелъ онъ почти полгода, ожидая отвта хана, описывалъ тамошніе города, сохранившіеся съ древнихъ временъ, говорилъ о татарахъ и ихъ военномъ могуществ, наконецъ о паник, охватившей всхъ по поводу слуховъ о всеобщемъ нападеніи на Крымъ, въ которомъ должны участвовать вс силы Рчи Посполитой.

Въ подобныхъ бесдахъ проводили они вечера, поджидая князя, а панъ намстникъ знакомилъ своихъ близкихъ съ паномъ Лонгину сомъ Подбипентой, который, какъ человкъ мягкій, сразу плнилъ вс сердца и внушилъ къ себ почтеніе всхъ поголовно, показавъ съ мечемъ въ рукахъ свою гигантскую силу.

Онъ уже умлъ разсказать и тому и другому о предк Силовэйко и объ отсченіи трехъ головъ, храня однако молчаніе о данномъ обт, изъ нежеланія сдлаться посмшищемъ. Сошелся онъ особенно съ Володыевскимъ, по свойственной обоимъ нжности сердецъ, уже черезъ нсколько дней стали они ходить вмст на валъ, чтобы повздыхать — одинъ по звздочк, сіяющей слишкомъ высоко, чтобы достать ее, alias по княжн Анн, другой — по неизвстной, съ которой разлучали его три роковыя головы. Панъ Володыевскій даже уговаривалъ пана Лонгинуса поступить въ драгуны, но литовецъ поршилъ записаться непремнно панцырникомъ, чтобъ служить подъ началомъ Скржетускаго, о которомъ въ Лубнахъ узналъ съ удовольствіемъ, что его вс считаютъ первостатейнымъ рыцаремъ и однимъ изъ лучшихъ княжескихъ офицеровъ. Въ полку, въ которомъ панъ Скржетускій служилъ поручикомъ, какъ разъ открывалась вакансія посл пана Закржевскаго, по прозвищу: ‘miserere mei’, который уже дв недли тяжко боллъ, безъ всякой надежды на выздоровленіе, такъ какъ у него отъ сырости открылись вс раны. Къ любовнымъ горестямъ намстника присоединилась еще и скорбь объ ожидаемой утрат стараго товарища и испытаннаго друга, оттого-то по цлымъ часамъ не отходилъ онъ ни на шагъ отъ изголовья больнаго, по возможности утшая послдняго, высказывая надежду, что еще прійдется совершить имъ вмст не одинъ походъ.

Но старецъ не нуждался въ утшеніи. На своемъ жесткомъ солдатскомъ лож, покрытомъ конской шкурой, умиралъ онъ весело, съ почти дтской улыбкой поглядывая на висвшее надъ постелью распятіе. Скржетускому же онъ говорилъ: — Miserere mei, пане поручикъ! Уже отправляюсь я. Тло мое до того въ дырьяхъ отъ ранъ, что я лишь одного боюсь, какъ бы святой Петръ, который, будучи райскимъ привратникомъ, долженъ слдить въ неб за чистотой и опрятностью, какъ бы онъ не задержалъ меня при вход въ рай, видя такое дырявое платьеце. Но я скажу ему: ‘Святой Петре, заклинаю тебя Мальхузовымъ ухомъ, не гони меня, вдь это нехристы попортили мн такъ мою тлесную одеженку…. Miserere mei! А коли будетъ какой нибудь походъ св. Михаила противъ адскаго могущества — еще и старикъ Закржевскій пригодится’.

Поручикъ, хотя и былъ воиномъ, видвшимъ и причинившимъ много смертей, не могъ однако удержаться отъ слезъ, слушая старика, кончина котораго напоминала закатъ солнца.

Но однажды утромъ раздался колокольный звонъ во всхъ лубнянскихъ костелахъ, возвстившій о смерти пана Закржевскаго. Въ тотъ же день возвратился изъ Снчи князь, а съ нимъ панове Бодзынскій и Ляссота, весь дворъ и много шляхтичей, прибыло нсколько десятковъ колясокъ. Князь устроилъ роскошныя похороны, желая почтить усопшаго слугу и показать, какъ дорого ему воинство. Въ погребальномъ шествіи участвовали вс стоявшіе въ Лубнахъ полки, на валахъ палили изъ пушекъ и самопаловъ. Кавалерія двигалась боевымъ маршемъ отъ замка вплоть до костела, но съ опущенными флагами, за ней пшіе полки съ прикладами вверхъ. Самъ князь, одтый въ трауръ, халъ за гробомъ въ золоченой карет, запряженной осьмеркой блыхъ, какъ молоко, лошадей, съ гривами и хвостами, окрашенными въ пунцовую краску, съ черными страусовыми і перьями на головахъ. Впереди коляски подвигался отрядъ янычаръ — княжеская стража, позади же коляски пажи, одтые по испански, верхомъ, на породистыхъ рысакахъ, дале знатные чиновники, дворяне, дворецкіе, наконецъ гайдуки и другая прислуга. Шествіе остановилось прежде всего у вратъ костела, гд ксендзъ Яскульскій привтствовалъ гробъ рчью, начинавшейся: ‘Куда ты такъ заторопился, Закржевскій?’ Посл него говорили еще нкоторые, въ томъ числ и панъ Скржетускій, начальникъ и другъ умершаго. Затмъ внесли гробъ въ костелъ, и здсь прозвучалъ голосъ краснорчивйшаго изъ краснорчивыхъ, ксендза іезуита Муховецкаго, рчь котораго отличалась такой выспренностью и красотою что даже самъ князь расплакался. Вельможа этотъ обладалъ очень чувствительнымъ сердцемъ и для солдатъ своихъ всегда былъ справедливымъ отцомъ. Соблюдалъ онъ, правда, желзную дисциплину, но по части великодушія, милостиваго обхожденія и заботливости не только о своихъ слугахъ, но даже о ихъ дтяхъ и женахъ у него не могло быть соперниковъ. Страшно наказывая бунтовщиковъ и смутителей, онъ въ то же время былъ истиннымъ благодтелемъ не для одной шляхты, а для всхъ своихъ подданныхъ. Когда въ сорокъ шестомъ году саранча истребила посвы, онъ простилъ чиншевикамъ чиншъ за весь годъ, подданнымъ приказалъ отпускать изъ амбаровъ муку, а посл пожара содержалъ въ теченіи двухъ мсяцевъ всхъ мщанъ на свой счетъ. Арендаторы и подстаросты дрожали отъ одной мысли, что князь узнаетъ о какихъ нибудь насиліяхъ или злоупотребленіяхъ относительно крестьянъ. Сироты окружены были такимъ попеченіемъ, что на Заднпровь ихъ иначе и не называли, какъ ‘княжескими дэтынями’. Объ этомъ заботилась сама княгиня Гризельда, имя помощника въ лиц отца Муховецкаго. Оттого-то во всхъ княжескихъ владніяхъ царствовали порядокъ, миръ, достатокъ, справедливость, но и боязнь, такъ какъ при малйшемъ Сопротивленіи князя охватывалъ ужасный гнвъ, и онъ жестоко наказывалъ, какъ человкъ великодушный, но вмст съ тмъ и строгій. Но въ т времена и въ той мстности только одна строгость и способствовала правильному развитно жизни и труда, только благодаря ей возникали города и деревни, земледлецъ вытснилъ гайдамаку, купецъ спокойно здилъ со своимъ товаромъ, колокольный звонъ мирно призывалъ правоврныхъ къ молитв, ворогъ не смлъ переступить границу, толпы мошенниковъ погибали на колахъ, или становились послушными вонами — и пустынный край процвталъ.

Въ дикомъ захолусть дикіе жители и нуждались въ такой рук. На Заднпровье спшили изъ Украйны самые безпокойные элементы, колонисты, влекомые сюда землепашествомъ и плодородной почвой, сбжавшіе отовсюду мужики, преступники, удравшіе изъ остроговъ, словомъ такіе, о которыхъ сказалъ бы Ливій: ‘pastorum cotivenarumque plebs transfuga ex suis populis’. Держать ихъ въ послушаніи, превратить въ мирныхъ колонистовъ, вогнать въ рамки осдлой жизни могъ только такой левъ, какъ этотъ, отъ рева йотораго все дрожало.

Панъ Лонгинусъ Подбипента, впервые увидвшій князя на похоронахъ, не поврилъ собственнымъ глазамъ, такъ какъ, слышавши столько о его слав, представлялъ его себ какимъ-то великаномъ, превышающимъ человческій родъ на цлую голову, на самомъ же дл, князь былъ почти маленькаго роста, худощавъ. Былъ онъ еще молодъ, всего тридцати лтъ, но на лиц его уже отразились военныя невзгоды. Живя настоящимъ королемъ въ Лубнахъ, онъ во время войнъ и походовъ длилъ, одинаково со всми боевыми товарищами, ихъ невзгоды и лишенія, питаясь чернымъ хлбомъ, ложась спать на полу на войлок, а такъ какъ большая часть его жизни протекла въ лагерныхъ занятіяхъ, то понятно, что они отпечатллись на его лиц. Во всякомъ случа, лицо это съ перваго же взгляда говорило о необыкновенныхъ качествахъ его обладателя. Выражало оно желзную волю и величіе, передъ которыми всякій невольно сгибалъ свою голову. Видно было, что человкъ этотъ сознавалъ свое могущество и свои силы, и наднь на него корону, хоть завтра, онъ нисколько не удивился бы ей и не согнулся бы подъ ея тяжестью. Глаза у него были большіе, спокойные, почти кроткіе, но казалось, что искры только потухли въ нихъ, и горе тому, кто раздулъ бы ихъ. Никто не могъ перенести спокойный блескъ его глазъ, и бывали послы, опытные царедворцы, которые, представъ передъ ереміей, смущались и не знали, съ чего начать. Въ своемъ Заднпровь былъ онъ настоящимъ королемъ. Въ канцеляріи его вс привилегіи и пожалованія начинались со словъ: ‘Мы, божіей милостью, князь и господинъ и пр. и пр.’ Не многихъ вельможъ считалъ онъ равными себ. Князья, потомки древнихъ владыкъ, служили у него придворными. Однимъ изъ такихъ былъ въ свое время и отецъ Елены, Василій Булыга Курцевичъ, родъ котораго, какъ уже сказано выше, велъ свое начало отъ Рюрика.

Въ княз ереміи было нчто такое, что, несмотря на все его милостивое обхжденіе, держало людей въ почтительномъ отдаленіи отъ него. Любя солдатъ, самъ онъ велъ себя съ ними запросто, но вести себя запросто съ нимъ никто не смлъ. И однако, рыцари его, повели онъ имъ прыгнуть верхомъ въ днпровскія бездны, послушались бы его немедля, безъ колебаній.

Отъ матери, валашки, перешли къ нему близна кожи, та близна, отъ которой, точно отъ раскаленнаго желза, жаромъ пышетъ, и черные, какъ воронье крыло, волосы, подбритые сзади, спереди же ниспадавшіе густыми прядями, подрзанными надъ бровями. Одвался онъ по польский о вншности не заботился. Только на торжественныхъ праздненствахъ появлялся въ роскошной одежд, весь сіяя тогда золотомъ и камнями. Панъ Лонгину съ, нсколько дней спустя, присутствовалъ именно на подобномъ торжеств, происходившемъ по поводу аудіенціи, дававшейся пану Розвану Урсу. Аудіенціи происходили всегда въ зал, называвшейся- голубою, вслдствіе того, что потолокъ, росписанный кистью данцигскаго художника Гельма, изображалъ небесный сводъ со звздами. Князь садился подъ балдахиномъ изъ бархата и горностая, на возвышенномъ кресл, нсколько походившемъ на тронъ, подножіе котораго покрыто было золоченой жестью, позади князя становились ксендзъ Муховецкій, въ роли секретаря, маршалъ, князь Воронинъ, панъ Богуславъ Маскевичъ, подальше же пажи и двнадцать драбантовъ, съ алебардами, въ испанской одежд. Весь залъ полонъ былъ воинства въ парадныхъ облаченіяхъ. Панъ Розванъ просилъ князя отъ имени господаря, чтобъ князь повліялъ на хана и потребовалъ отъ послдняго воспрещенія будзякскимъ татарамъ нападать на Валахію, въ которой т ежегодно учиняли много бдъ и разореній, на это князь отвтилъ на прекрасномъ латинскомъ язык, что будзякскіе татары не очень-то слушаются и самого хана, но что онъ, князь, при свиданіи въ апрл съ мурзой Чаусомъ, ханскимъ посломъ, все таки потребуетъ отъ хана возмездія за валашскія бдствія. Панъ Скржетускій уже раньше далъ отчетъ въ своемъ посольств и во всемъ, что привелось ему слышать о Хмльницкомъ и о бгств послдняго въ Счь. Князь приказалъ нсколькимъ полкамъ двинуться по направленію въ Кудакъ, но не придавалъ большаго значенія этимъ встямъ. И такъ какъ ничто, слдовательно, не угрожало нарушеніемъ тишины и спокойствія въ заднпровскомъ владніи, то начались въ Лубнахъ праздненства, во первыхъ въ честь посла Развана, во вторыхъ же по той причин, что наконецъ-то панове Бодзынскій и Ляссота, сваты воеводича Пржіемскаго, попросили руки старшей княжны Анны, и предложеніе ихъ благопріятно встрчено было и княземъ и княгиней Гризельдой. Одинъ только Володыевскій очень страдалъ, когда-же Скржетускій начиналъ утшать его, онъ отвчалъ:

— Хорошо теб, захочешь — и Ануся Барзобогатая не ускользнетъ отъ тебя. Ужъ недаромъ она все время хорошо о теб отзывалась, сначала я думалъ, что это изъ одного коварства, чтобъ въ Выховц excitare ревность, но вижу, что хотлось ей провести и его, только къ теб и питаетъ она боле нжныя чувства.

— Что мн Ануся! Возвращайся къ ней — non prohibeo. Но перестань думать о княжн Анн, ибо это тоже самое, что захотть поймать феникса шапкой.

— Знаю я, что она фениксъ, оттого-тосъгоря по ней наврное прійдется умереть мн.

— Живъ останешься и сейчасъ же влюбишься, лишь бы только не въ княжну Барбару, такъ какъ и ее уведетъ у тебя изъ-подъ носа другой воеводичъ.

— Можно ли приказывать сердцу? Можно ли воспретить глазамъ не смотрть на такую божественную особу, какъ княжна Барбара, одинъ видъ которой уже долженъ растрогать самыхъ дикихъ зврей?

— Вотъ теб и на!— воскликнулъ панъ Скржетускій.— Вижу, что ты и безъ меня утшишься, но все таки повторяю: возвращайся къ Анус, такъ какъ съ моей стороны никакихъ препятствій не будетъ.

Однако, Ануся даже и не думала о Володыевскомъ. Напротивъ, ее раздражало, сердило и интересовало полнйшее равнодушіе пана Скржетускаго, который, возвратившись посл продолжительнаго отсутствія, почти не взглянулъ на нее.

Оттого-то по вечерамъ, когда князь вмст съ боле значительными офицерами и придворными переходилъ въ гостиную комнату княгини, чтобъ побесдовать, Ануся, выглядывая черезъ плечо княгини, (княгиня была высокая, а Ануся маленькая), вонзалась своими черными глазенками въ лицо намстника, желая ршить загадку. Но глаза пана Скржетускаго, подобно мыслямъ его, блуждали вдали отсюда, когда же взглядъ его и останавливался на двушк, то такой задумчивый и стекляный, точно онъ смотрлъ не на ту, въ честь которой нкогда распвалъ:

‘Iak tatarska orda

‘Bierezsz w jasyr korda’….

‘Что съ нимъ сдлалось?’ спрашивала самое себя избалованная любимица всего двора, и топнувъ крохотной ножкой, дала себ слово узнать все. Не была она влюблена въ Скржетускаго, но привыкнувши, чтобъ вс ухаживали за ней, не могла вынести невниманіе и отъ злости готова была сама влюбиться въ дерзкаго.

Вотъ однажды, торопясь съ мотками шерсти для княгини, встртилась она съ паномъ Скржетускимъ, выходившимъ изъ комнатъ князя. Она наскочила. на него, словно гроза, чуть-чуть не столкнулась съ нимъ грудью и, вдругъ отскочивъ назадъ, вскричала:

— Ахъ! Какъ я испугалась! Добрый день, панъ!

— Добрый день, панна Анна! Ужели я такое чудовище, чтобы вамъ было чего пугаться?

Двушка остановилась съ опущенными глазами, дергала пальчиками концы косъ, переступала съ ноги на ногу, будто смутившись — и отвтила съ улыбкой:

— Ахъ, нтъ! Это не то… не то… совсмъ не то… увряю васъ!

Она снова взглянула на поручика и снова же опустила глаза:

— Разв вы, панъ, на меня сердитесь?

— Я? Неужто мой гнвъ могъ бы безпокоить васъ, панна Анна?

— Ужъ конечно нтъ. Есть мн о чемъ безпокоиться! Вы, можетъ быть, думаете, панъ, что я сейчасъ заплачу… Панъ Быховецъ гораздо любезне.

— Если такъ, то мн ничего другаго не остается, какъ освободивъ мсто для пана Быховца, сойти съ вашихъ глазъ, панна Анна.

— Я васъ разв держу?

Сказавъ это, Ануся загородила ему дорогу.

— Такъ вы, панъ, возвращаетесь изъ Крыма? спросила она.

— Изъ Крыма.

— А что вы привезли изъ Крыма?

— Привезъ я пана Подбипенту. Вдь вы, панна Анна, уже видли его. Это очень милый и солидный кавалеръ.

— Конечно, миле васъ. А зачмъ онъ сюда пріхалъ?

— Чтобы панна Анна имла на комъ испробовать свою власть. Но совтую вамъ приступить ршительно, такъ какъ мн извстно кое-что объ этомъ кавалер, благодаря чему онъ непобдимъ и… даже вы, панна Анна, ничего не добьетесь.

— Почему же это непобдимъ онъ?

— Потому что не можетъ жениться.

— Ахъ, какое мн до этого дло!.. Но почему бы онъ не могъ жениться?

Скржетускій наклонился къ самому уху двушки, но проговорилъ очень громко и съ удареніемъ:

— Потому что далъ обтъ быть цломудреннымъ.

— Не умно это! зардвшись, проговорила двушка и тутъ же порхнула, какъ птичка.

Но въ тотъ же вечеръ смотрла она на пана Лонгину са съ большимъ вниманіемъ. Гостей было много, такъ какъ князь давалъ прощальный ужинъ въ честь пана Бодзынскаго. Нашъ литовецъ, въ бломъ атласномъ жупан и темно-синемъ бархатномъ контуш имлъ очень представительный, видъ тмъ боле, что у бока его, вмсто страшнаго сорвикапора, висла легкая кривая сабля въ золотыхъ ножнахъ.

Ануся стрляла глазами въ пана Лонгинуса, отчасти для того, чтобъ побсить пана Скржетускаго. Тотъ и не замтилъ бы этого, не толкни его локтемъ Володыевскій, со словами:

— Попади я въ плнъ, если Ануся не заигрываетъ съ этой литовской тычинкой!

— Скажи-ка это ему самому.

— И скажу. Вотъ такъ пару составятъ!

— Онъ станетъ употреблять ее вмсто запонки къ жупану. Между ними какъ разъ такая пропорція.

— Или вмсто кисточки на шапк.

Володыевскій подошелъ къ литовцу.

— Вы, панъ, здсь недавно, но я вижу, что изъ васъ выйдетъ порядочный хватъ.

— Почему же, братэньку? Почему же?

— А потому, что вы здсь вскружили голову самой красивой двушк.

— Благодтель мой!— воскликнулъ Подбипента, складывая руки, что вы говорите такое?

— Взгляните-ка на панну Анну Барзобогатую, въ которую вс мы здсь влюбились — какъ она въ васъ глазками мечетъ! Берегитесь однако, чтобъ она не подшутила и надъ вами такъ, какъ надъ нами.

Сказавъ это, Володыевскій повернулся на каблукахъ и отошелъ, предоставляя пану Лонгину су размышлять. Тотъ боялся даже взглянуть въ сторону Ануси и только спустя немного, посмотрлъ туда, какъ будто нечаянно — и задрожалъ весь. Черезъ плечо княгини Гризельды вонзились въ него съ любопытствомъ и настойчивостью два горящихъ зрачка. ‘Apage Satanas!’ подумалъ про себя литовецъ и, покраснвъ, какъ школьникъ, убжалъ въ другой уголъ залы.

Но соблазнъ былъ очень великъ. Въ этомъ чертенк, выглянувшемъ изъ-за спины княгини, было столько привлекательнаго, эти глазки такъ ярко горли, что пана Лоигинуса такъ и толкало кинуть окомъ туда хотя одинъ разокъ. Но онъ тутъ же вспомнилъ о своемъ обт, передъ глазами его воскресли Сорвикапоръ, предокъ Стовэйко, три за разъ отсченныя головы — и имъ овладлъ страхъ. Онъ перекрестился и въ этотъ вечеръ не взглянулъ больше.

Но на слдующій день, рано утромъ, онъ пришелъ къ Скржетускому.

— А что, пане намстникъ, скоро идти намъ? Не слышноли чего о войн?

— Ишь приспичило! Потерпите же немного, пока не поступите въ полкъ.

Панъ Подбипента еще не былъ зачисленъ на мсто умершаго Закржевскаго. Ему приходилось ждать до перваго апрля.

Но дйствительно, не въ моготу ему было, оттого-то онъ продолжалъ распрашивать:

— И его свтлость ничего по этому поводу не говорилъ?

— Ничего. Король, полагать надо, не перестанетъ думать о войн до самой смерти, но Рчь Посполитая воевать не желаетъ.

— А въ Чигирин разсказывали, что ждутъ казацкаго возстанія?

— Видно, не въ терпежъ вамъ обтъ. Что же касается возстанія, то знайте, что раньше весны его не будетъ, зима, точно, легкая, но все же зима. У насъ теперь 15 Februarie, и каждый день могутъ быть морозы, казакъ же не двинется, пока не будетъ знать наврное, что уже можно длать насыпи, они умютъ драться за насыпями, но совсмъ не могутъ въ пол.

— Такъ что нужно ждать казаковъ?

— Кром того, разсудите и то, что если во время возстанія вамъ и попадутся три головы, то еще неизвстно, исполните ли вы этимъ обтъ, такъ какъ далеко не все равно — крестоносцы ли то будутъ, или турки, а еще того хуже — свои, такъ сказать, дти ejusclem matris.

— Господи Боже мой! Вотъ такъ задали вы мн работу! Этакое несчастіе! Пусть-ка разршитъ мн эти сомннія ксендзъ Муховецкій, а то иначе я не найду покоя.

— Конечно, разршитъ, не даромъ онъ человкъ ученый, но скажетъ наврное тоже самое. Bellum civile — ничто иное, какъ междуусобная война.

— А когда мятежникамъ станутъ помогать чужіе?

— Тогда можете себя успокоить. Но теперь скажу вамъ одно: сидите тихо и ждите.

Однако самъ панъ Скржетускій не умлъ слдовать этому совту. Его все больше давила тоска, надодали ему придворныя торжества и вс эти лица, которыя прежде онъ съ такимъ удовольствіемъ встрчалъ. Наконецъ, панове Бодзынскій, Ляссота и Урсу ухали, и по ихъ отъзд, настала глубокая тишина. Жизнь потекла однообразно. Князь занятъ былъ по цлымъ днямъ своими имніями и вс утра проводилъ въ обществ своихъ коммисаровъ, нахавшихъ изъ Руси и Сандомирскаго, отчего даже смотры прекратились.

Шумныя пирушки офицеровъ, на которыхъ говорилось о предстоящихъ войнахъ, несказанно утомляли Скржетускаго, и онъ убгалъ на Солоницу — туда, гд нкогда Жолкевскій такъ ужасно наказалъ Наливайку, Лободу и Кромскаго. Слды этой битвы даже исчезли, какъ на мст брани, такъ и изъ людской памяти. Только изрдка земля выбрасывала наружу поблвшія кости, да по другую сторону воды торчала казацкая насыпь, за которою такъ отчаянно защищались запорожцы Лободы и вольница Наливайки. Но уже и насыпь поросла густой растительностью. Тамъ-то спасался Скржетускій отъ придворнаго шума и раздумывалъ, вмсто того, чтобъ стрлять птицъ. Тамъ-то передъ его умственнымъ взоромъ вставалъ, вызванный сердцемъ и воспоминаніемъ, образъ любимой двушки, тамъ-то, окутанный мглою и обвваемый шумомъ лса, находилъ онъ успокоеніе.

Но очень скоро начались дожди, предвщавшіе весну. Солоница превратилась въ болотище, страшно было выйти во дворъ, и панъ Скржетускій лишился даже утшенія, которое находилъ въ скитаніи по уединеннымъ мстамъ. Безпокойство же усиливалось въ немъ, и вполн основательно. Сначала надялся онъ, что Курцевичъ съ Еленой — если только имъ удастся отправить Богуна — сейчасъ же прідутъ въ Лубны, но теперь и эта надежда исчезла. Отъ оттепели испортились дороги, степь на нсколько миль по об стороны Сулы превратилась въ болото, и переправиться черезъ нее можно было не раньше, чмъ весеннее солнце не осушитъ его. Все это время Елена обречена была находиться подъ опекой, которой не доврялъ Скржетускій, въ настоящемъ волчьемъ гнзд, среди людей неотесанныхъ, грубыхъ, не сочувствовавшихъ тому, кого она полюбила. Правда, ради собственнаго блага приходилось имъ сдержать слово, у нихъ даже не было другаго исхода, но кто могъ знать о томъ, что затваютъ они, на что дерзнутъ, особенно подъ давленіемъ страшнаго ватажника, котораго видимо они одновременно любили и боялись. Богунъ могъ безъ труда принудить ихъ, чтобы они отдали двушку за него, вдь неоднократно случались такіе примры. Тоже самое сдлалъ въ свое время товарищъ несчастнаго Наливайки, Лобода, заставившій пани Паплинскую отдать за него свою воспитанницу, хотя та была шляхетскаго происхожденія и всею душою ненавидла ватажника. Если же правда, что разсказывали о несмтномъ богатств Богуна, то онъ могъ легко расквитаться съ ними и за двушку, и за Разлоги. А. затмъ что?— размышлялъ панъ Скржетускій,— вотъ и сообщатъ мн въ насмшку, что уже все кончено, а сами удерутъ куда нибудь въ литовскіе или мазовецкіе лса, и ихъ не захватитъ даже могущественная рука князя. А такъ какъ ему не нравилось быть игралищемъ обстоятельствъ, то, обладая энергіей и большой предпріимчивостью, онъ всегда хваталъ судьбу за рога, не ожидая того, что она сама изготовитъ ему, и понятно, что ему было трудне, чмъ всякому другому, сидть въ Лубнахъ, сложа руки, безъ дла.

Онъ ршился дйствовать. Былъ у него въ услуженіи мальчикъ лтъ шестнадцати, по фамиліи Жендзянъ, шляхтичъ изъ Полсья, мастеръ на вс руки, который провелъ бы любаго стараго пройдоху. Его-то и думалъ онъ отправить къ Елен, чтобъ разузнать обо всемъ. Прошелъ февраль, дожди прекратились, и наступившій мартъ общалъ быть сноснымъ: дорога могла слдовательно установиться. Жендзянъ собрался въ путь. Панъ Скржетускій снабдилъ его письмомъ, бумагой, перьями, приказывая беречь ихъ пуще глаза, такъ какъ въ Разлогахъ — о чемъ онъ хорошо помнилъ — ничего подобнаго не имлось. Кром того, мальчику поручено было не открывать цли своего путешествія и говорить, что детъ онъ яко бы въ Чигиринъ, зорко наблюдать и хорошенько развдать, гд и что подлываетъ Богунъ. Жендзянъ не нуждался въ повтореніи инструкцій: шапку надлъ на бекрень, свиснулъ нагайкой — и былъ таковъ.

Для пана Скржетускаго настали дни томительнаго ожиданія. Чтобъ какъ нибудь убить время, онъ фехтовалъ съ паномъ Володыевскимъ, большимъ искусникомъ въ этомъ дл, или металъ дротикомъ. Тмъ временемъ въ Лубнахъ произошелъ случай, жертвою котораго чуть-чуть не сдлался Скржетускій. Однажды утромъ, медвдь, сорвавшись съ цпи, изгрызъ на двор двухъ конюховъ, спугнулъ лошадей и бросился на намстника, въ это же время направлявшагося изъ пакгауза къ князю. При немъ не было сабли, но въ правой рук держалъ онъ палку съ оловянымъ набалдашникомъ. Намстникъ погибъ бы наврняка, не выскочи къ нему на помощь панъ Лонгинусъ съ своимъ сорвикапоромъ. Но панъ Лонгинусъ оказался достойнымъ своего предка Стовэйки. Онъ однимъ ударомъ свалилъ медвдя въ виду у всхъ, и князь, видвшій изъ окна этотъ необычайный подвигъ, повелъ пана Лонгинуса въ покои княгини, находившаяся тамъ Ануся Барзобогатая принялась стрлять въ него глазками и довела его до того, что онъ на слдующее же утро исповдался и не показывался въ замк въ теченіи трехъ дней, ища въ ревностной молитв защиты отъ соблазна.

Такъ протекло десять дней, а Жендзякъ все не возвращался. Нашъ панъ намстникъ такъ похудлъ, что Ануся даже у другихъ справлялась о немъ, а докторъ князя, Петруччелли, прописалъ ему отъ меланхоліи теріакъ. Но не въ томъ онъ нуждался: образъ княжны преслдовалъ его и днемъ и ночью — и онъ все сильне убждался, что это не какое нибудь мимолетное чувство, а сильная любовь, овладвшая всмъ его существомъ, требующая удовлетворенія и что безъ этого послдняго грудь его, подобно тонкому сосуду, треснетъ отъ полноты.

Поэтому легко представить восторгъ намстника, когда въ одно прекрасное утро въ квартиру его вошелъ Жендзянъ, забрызганный грязью, усталый, худой, но съвеселымъ лицемъ, говорившимъ, что всти хорошія. Намстникъ вскочилъ съ кровати, подбжалъ къ нему и схватилъ его за руки съ возгласомъ:

— Письма есть?…

— Есть, пане. Вотъ они.

Намстникъ съ жадностью принялся читать ихъ. Онъ долго сомнвался — привезетъ ли Жендзянъ письмо даже въ благопріятномъ случа, такъ какъ не былъ увренъ, уметъ ли Елена писать? Обитательницы окраинъ не были вообще образованы а Елена къ тому же жила среди простыхъ. Но какъ видно, отецъ выучилъ ее этому искуству, и она написала длиннйшее посланіе на четырехъ страницахъ. Правда, рчь бдняжки не отличалась изысканностью выраженій, но ее согрвала сердечная теплота:

‘Панъ! я васъ уже никогда не забуду, скоре вы меня, такъ какъ между вашимъ братомъ — мужчиной слышно, есть и нехорошіе. Но разъ вы прислали нарочно ко мн издалека, ужъ видно — люба я вамъ. Любы и вы мн, и я всмъ сердцемъ благодарю васъ. Не подумайте, чтобы стыдливость моя не страдала при писаніи вамъ объ этомъ, но ужъ лучше сказать правду, чмъ врать, и скрывать чувства, которыми сердце полно. Распрашивала я пана Жейдзяна о жить вашемъ въ Лубнахъ, о придворныхъ обычаяхъ, и когда онъ описалъ мн красоту и изящество тамошнихъ панночекъ, я съ горя залилась слезами…’.

Тутъ намстникъ остановился.

— Что ты, чудакъ, тамъ разсказывалъ?

— Все хорошее, пане! отвчалъ Жендзянъ.

Намстникъ читалъ дальше.

‘Куда мн, простушк, тягаться съ ними! Но малый говорилъ мн, что вы, панъ, не хотите даже смотрть ни на одну изъ нихъ’.

— Такъ и слдовало! замтилъ намстникъ.

Жендзянъ, положимъ, не зналъ въ чемъ дло, такъ какъ намстникъ читалъ письмо про себя, но многозначительно кашлянувъ, онъ принялъ глубокомысленный видъ.

‘И я вмигъ утшилась и начала просить Господа, дабы вы и всегда такъ относились ко мн и дабы Всевышній ниспослалъ счастіе намъ обоимъ — аминь! Тоскую я по васъ, словно по родимой матушк, скучно мн сиротинушк одной — но не съ вами. Видитъ Богъ, что я говорю правду, простите же мн мою простоту…’.

Дале очаровательная княжна извщала о томъ, что какъ только поправится дорога, она прідетъ съ теткой въ Дубны, что и сама княгиня спшитъ ухать, въ виду дошедшихъ изъ Чигирина встей о казацкихъ смутахъ и что ждетъ она только возвращенія молодыхъ князей, отправившихся въ Богуславъ на Конскую ярмарку.

‘Вы — настоящій чудодй,— писала Елена,— даже тетку, и ту обворожили…’.

Намстникъ, прочитавъ это, улыбнулся, онъ хорошо помнилъ, какими средствами пришлось обворожить ему эту тетку. Письмо кончалось клятвеннымъ общаніемъ любить неизмнно и честно, какъ подобаетъ жен. Вообще, отъ письма этого вяло настоящей двственной чистотой, и намстникъ, многократно перечитывая его, повторялъ: ‘Славная двушка! Накажи меня Богъ, если я когда либо тебя брошу!’

Затмъ, онъ началъ распрашивать Жендзяна про все. Смтливый мальчуганъ подробно разсказалъ ему о своемъ путешествіи.

Встрча была радушная. Старая княгиня, справлявшаяся о намстник, весьма обрадовалась, узнавъ, что онъ выдающійся воинъ и человкъ со средствами, что князь его любитъ.

— Спрашивала также меня, — говорилъ Жендзянъ, — всегда-ли вы держите ваше слово, на что я отвтилъ ей ‘Милостивая пани! будь мн общанъ этотъ конь, на которомъ я прискакалъ сюда — я зналъ бы, что онъ мой’…

— Ишь ты, франтъ!— сказалъ намстникъ.— Ужъ такъ и быть, бери его, коли за меня ручался. Ты слдовательно ничего не скрылъ и сказалъ, что посланъ мною.

— Сказалъ, такъ какъ видлъ, что можно. Меня тотчасъ же встртили хорошо, особенно панна, которая такая красавица, что другой не сыскать въ цломъ свт. Она просто не знала, куда и усадить меня, узнавши, что я отъ васъ. Не будь поста, я почувствовалъ бы себя на неб… Письмо же ваше она оросила слезами радости.

Намстникъ даже затаилъ дыханіе и лишь спустя немного снова спросилъ.

— А объ этомъ Богун ничего не слыхалъ?

— Не хотлось мн допытываться у панны или у пани, но я сдружился со старикомъ татариномъ Чехлы, который хотя и нехристъ, а все же врою служитъ панн. Онъ-то и передавалъ мн, что въ начал вс они накинулись было на вашу милость, но впослдствіи притихли, узнавши, что все, разсказываемое о сокровищахъ этого Богуна — одна сказка.

— Какже они узнали о томъ?

— Дло, извольте видть, было такъ. Столкнулись они съ Сивинскими и обязались уплатить тмъ за убытки. Когда наступилъ срокъ, они и обратились къ Богуну: ссуди молъ насъ! А тотъ и говоритъ: турецкаго добра есть у меня немного, а сокровищъ — нтъ, все, что имлъ — все истратилъ. Какъ сказалъ онъ это — они и отвернулись отъ него, и съ тхъ поръ стали почтительне относиться къ вашей милости.

— Что хорошо, то хорошо! Разузналъ ты обо всемъ…

— Узнай я только объ одномъ — ваша милость могли бы сказать мн: ‘коня ты подарилъ мн, а сдла не далъ…’ А что ваша милость подлали бы съ конемъ безъ сдла?…

— Ну, ну! бери и сдло…

— Покорнйше благодарю васъ… Вотъ они тотчасъ же и отправили Богуна въ Переяславль, а я и подумалъ: отчего бы и мн не прокатиться въ Переяславль… Панъ будетъ доволенъ, да и я получу новую форму скорй…

— Ты ее получишь въ новую четверть… И такъ, ты и въ Переяславл побывалъ?…

— Побывалъ, но Богуна не засталъ тамъ. Слышь, старый полковникъ Лобода хвораетъ, и толкуютъ, что Богуну быть полковникомъ посл него… Но тамъ происходитъ что-то необыкновенное. Семеновцевъ осталась въ полку всего горсточка, остальные же, какъ говорятъ, ушли не то съ Богуномъ, не то въ Счь — и это, ваша милость, кое-что да значитъ, по моему. Вдь тамъ словно готовится мятежъ. Захотлось таки мн развдать о Богун, да только всего и узналъ, что онъ переплылъ на русскій берегъ {Правый берегъ Днпра назывался русскимъ, лвый — татарскимъ.}… А, если такъ! сказалъ я себ, то нашей панночк нечего бояться его. И я поспшилъ назадъ.

— Это хорошо. А въ дорог не приключилось ничего?

— Ничего, ваша милость. Только ужъ больно проголодался я.

Жендзянъ ушелъ, а намстникъ, оставшись одинъ, снова принялся за письмо Елены, прижимая къ устамъ эти буковки, далеко не столь изящныя, какъ ручка, выводившая ихъ. Въ немъ поселилась увренность, и онъ разсуждалъ такъ: ‘Еще немного — и дороги просохнутъ, только бы Господь Богъ далъ намъ погоду. Курцевичи, узнавъ, что Богунъ — голышъ, врядъ ли надуютъ меня. Отдамъ я имъ Разлоги, да еще и своихъ доложу, лишь бы имть эту дорогую звздочку…’ И одвшись, онъ съ лицомъ, сіявшимъ отъ счастья, съ переполненной грудью, пошелъ въ часовню, чтобы прежде всего возблагодарить Бога за добрыя всти…

VI.

По всей Украйн и Заднпровью стали подыматься какіе-то вихри, словно предвстники близкой бури, какія-то неопредленныя всти облетали всю мстность, изъ села въ село, изъ хутора въ хуторъ, подобно тмъ растеніямъ, которыя осенній втеръ разноситъ по степи и которыя простой народъ зоветъ перекатиполемъ. Въ городахъ шопотомъ передавали другъ другу о какой-то великой войн, но никто не зналъ — кому воевать и съ кмъ. Во всякомъ случа готовилось нчто. На лицахъ выражалось нкоторое безпокойство. Земледлецъ шелъ въ поле съ плугомъ неохотно, хотя весна была ранняя, тихая, а степь уже давно оглашалась щебетаніемъ ласточекъ. По вечерамъ, поселяне толпились посреди дороги, толкуя о разныхъ ужасахъ. Слпцовъ, бродившихъ съ торбаномъ и псней, распрашивали о новостяхъ. Нкоторымъ казалось, что ночью отражается на неб какой-то блескъ, а надъ лсомъ восходитъ луна, багрове обыкновеннаго. Предсказывали бдствія и скорую смерть короля, и все это было тмъ удивительне, что страна, издавна сжившаяся со смутами, свалками, набгами, нелегко поддавалась страху. Въ воздух, полагать надо, носились ужь слишкомъ зловщіе вихри, коли безпокойство овладло всми.

Оно было тмъ невыносиме, тмъ тяжеле, что никто не зналъ, въ чемъ опасность и гд. Изъ всхъ же зловщихъ признаковъ особенно два указывали, казалось, на то, что дйствительно угрожаетъ нчто. Во первыхъ, въ селахъ и городахъ появилось неслыханное множество нищихъ — лирниковъ, среди которыхъ попадались какія-то никому неизвстныя, пришлыя личности — и о нихъ шептали, будто это не настоящіе нищіе. А эти люди бродя всюду, таинственно предсказывали, что ужъ близокъ день суда и гнва божія. Во вторыхъ, низовцы стали напиваться до смерти.

Второй признакъ внушалъ еще большія опасенія. Счь, сжатая очень узкими границами, не могла прокормить всхъ ея обитателей, походы не всегда бывали, а степь не давала казакамъ хлба, отчего въ мирное время низовцы ежегодно разсевались по окрестнымъ селеніямъ. Они запружали Украйну, боле того — всю Русь. Одни поступали въ отряды старостъ, другіе продавали водку на дорог, а то торговали въ селахъ или занимались ремеслами. Почти въ каждой деревушк, невдалек отъ села, стояла хата, въ которой жилъ запорожецъ. Многіе изъ нихъ были женаты и хозяйничали — и такой запорожецъ, какъ человкъ на вс руки, являлся настоящимъ благодтелемъ села. Никто лучше его не могъ подковать лошадь, выдлать кожу, былъ онъ превосходнымъ охотникомъ, колесникомъ, кожевникомъ, воскобойникомъ. Казакъ все зналъ, все длалъ: онъ и избу строилъ, и сдло мастерилъ. Но все таки то не были осдлые поселяне, такъ какъ они жили бурной жизнью. Всякому, желавшему исполнить вооруженною силою свой приговоръ, совершить набгъ на сосда, или защититься отъ ожидаемаго врага, стоило кликнуть — и молодцы слетались тотчасъ же, словно хищные вороны. Прибгали къ нимъ за помощью шляхтичи, прибгали и паны, вчно враждовавшіе другъ съ другомъ, когда же не случалось и этого, сидли они по деревнямъ тихо, работая изъ-за насущнаго куска хлба въ пот лица, до устали.

Такъ проходили порою годъ, два… но вдругъ проносилась всть объ общемъ поход либо атамана противъ татаръ или противъ ‘ляховъ’, либо польскихъ пановъ противъ Валахіи — и въ одно мгновеніе вс эти колесники, кожевники, воскобойники покидали свои мирныя занятія и прежде всего начинали пьянствовать во всхъ украинскихъ корчмахъ.

Пропивъ все, пили въ долгъ — ‘не на то що е, а за то що буде’ — предстоящія добычи должны были оплатить все.

Явленіе это повторялось до того неизмнно, что опытные украинцы-старики обыкновенно говорили: ‘ого! дрожатъ корчмы отъ низовцевъ — быть на Украин бд’.

И старосты начинали тогда зорче слдить за всмъ, укрплять замки, паны — сзывать челядь, шляхтичи — прятать женъ и дтей по мстечкамъ.

Вотъ въ эту-то весну казаки запьянствовали пуще прежняго, истрачивая все заработанное добро — и не въ одномъ какомъ нибудь узд, не въ одномъ воеводств, а по всей Руси, во всю ея ширь и даль.

Очевидно, готовилось нчто, но что, объ этомъ не знали и низовцы. Стали передавать о Хмльницкомъ, объ его побг въ Счь, о старшинахъ изъ Черкасъ, Богуслава, Корсуня, поспшившихъ за нимъ, но поговаривали и о другомъ. Уже давно ходили упорные слухи, будто предстоитъ великая война съ басурманомъ, будто и самъ король желаетъ ея, чтобъ дать добрымъ молодцамъ поживиться, да препятствуютъ ляхи, и теперь вс эти толки и слухи, слившись въ одно, породили безпокойство въ умахъ и ожиданія чего-то небывалаго.

Безпокойство это проникло и сквозь лубнянскія стны. Нельзя было не замчать признаковъ его, чего впрочемъ и не имлъ обыкновенія длать князь еремія. Правда, въ его владніяхъ безпокойство не сопровождалось волненіемъ: боязнь удерживала всхъ въ послушаніи, но нкоторое время спустя, изъ Украйны начали приходить всти, что тутъ и тамъ воины сопротивляются шляхт, что хотятъ они поступать въ полки силою, чтобъ воевать съ басурманомъ, и что число бглецовъ въ Счь ростетъ съ каждымъ днемъ.

Князь извстилъ о томъ пана Краковскаго, пана Калиновскаго, Лободу въ Переяслав, а пока созвалъ войско и веллъ пригнать стада изъ степей. Всти, полученныя имъ, были утшительныя. Великій гетманъ, сообщивъ ему все, что самъ зналъ о Хмльницкомъ, выразилъ сомнніе относительно возможности смуты, а панъ полевой гетманъ писалъ, что ‘бродяги, какъ обыкновенно рои, жужжатъ весною’. Одинъ только хорунжій Затвилиховскій умолялъ князя ничего не упускать изъ виду, такъ какъ страшная буря несется съ Дикихъ-Полей. О Хмльницкомъ говорилъ онъ, что тотъ умчался изъ Счи въ Крымъ, чтобы просить хана о содйствіи. ‘Изъ счи сообщаютъ мн,— писалъ онъ,— что кошевой созываетъ войска со всхъ луговъ и рчекъ, не говоря никому чего ради, а потому, думается мн, что гроза эта должна разразиться надъ нами. Дай Богъ, чтобы она не разорила, при помощи татаръ, всхъ земель русскихъ’.

Затвилиховскому князь доврялъ больше, нежели самимъ гетманамъ, зная, что никто не ознакомленъ такъ съ казачествомъ и его особенностями, какъ хорунжій. Оттого-то и ршилъ онъ созвать побольше войска и добиться правды.

И вотъ призвалъ онъ къ себ однажды утромъ пана Быховца, поручика валашской роты, и сказалъ ему:

— Вы отправитесь моимъ посломъ въ Счь, къ пану атаману Кошевому, и вручите ему это письмо съ моей владтельной печатью. Но чтобы вы знали, чего держаться, скажу вамъ слдующее: письмо тутъ не боле, какъ предлогъ. Вся же суть посольства зависитъ отъ вашей смтливости. Вы должны видть все, что тамъ происходитъ: много ли созвано войска и созываютъ ли еще? Особенно же поручаю вамъ сойтись тамъ съ кмъ нибудь, кто могъ бы сказать вамъ все о Хмльницкомъ: гд теперь онъ и правда ли, что онъ здилъ въ Крымъ, чтобы просить татаръ о помощи? Понимаете?…

— Вижу все, какъ ца ладони!

— Вы подете черезъ Чигиринъ, отдохнувъ въ дорог всего одну ночь. Когда прибудете, отправьтесь къ хорунжему Затвилиховскому, чтобы онъ снабдилъ васъ письмами къ своимъ друзьямъ въ Счи, и отдайте ихъ тамъ секретно. Т обо всемъ вамъ разскажутъ. Изъ Чигирина позжайте водой въ Куданъ, кланяйтесь отъ меня пану Гродзицкому и передайте ему вотъ это письмо. Онъ велитъ перевезти васъ черезъ пороги и дастъ вамъ необходимыхъ перевозчиковъ. Въ Счи долго не оставайтесь, смотрите, слушайте и — назадъ, если только останетесь живы, такъ какъ экспедиція эта не изъ легкихъ.

— Ваша свтлость можете располагать моей жизнью! А сколько человкъ мн взять?

— Возьмите сорокъ. Отправляйтесь сегодня къ вечеру, но прежде зайдите ко мн получить еще инструкцію. Я вамъ поручаю важную миссію.

Панъ Быховецъ былъ очень доволенъ. Въ передней онъ встртился съ Скржетускимъ и нсколькими офицерами артилеріи.

— Что съ вами? спросили его.

— Узжаю сегодня!..

— Куда? Куда?

— Въ Чигиринъ, а оттуда дальше.

— Ну, такъ пойдемте ко мн, сказалъ Скржетускій.

И приведя его въ свою квартиру, онъ принялся упрашивать его, чтобы тотъ передалъ ему это порученіе.

— Будь другомъ, требуй чего хочешь, коня турецкаго — дамъ все, ничего не пожалю, лишь бы ухать мн, душа моя рвется въ ту сторону. Денегъ хочешь — бери, только соглашайся! Это не дастъ теб славы. Ужъ если быть войн, такъ она начнется здсь, а погибнуть легко. Знаю также, что и Ануся дорога теб, какъ и другимъ. Удешь ты — отобьютъ ее!

Послдній аргументъ подйствовалъ на пана Быховца лучше остальныхъ, но онъ все еще противился.

— Уступи я,— сказалъ онъ,— что же подумаетъ князь? На врно не похвалитъ. Вдь изъ такаго порученія видно княжеское расположеніе…

Не давъ ему кончить, Скржетускій побжалъ къ князю и веллъ пажу тотчасъ же доложить о себ. Минуту спустя вернулся пажъ, увдомляя, что князь принимаетъ.

Отъ боязни услышать коротенькое ‘нтъ’, сердце намстника стучало молотомъ. Въ случа отказа пришлось бы махнуть на все.

— Что скажете? спросилъ князь, увидвши намстника.

Скржетускій поклонился ему въ поясъ:

— Милостивый князь, я пришелъ умолять васъ, чтобы вы мн поручили экспедицію въ Счь. Быховецъ, быть можетъ, уступитъ какъ другъ, а для меня отъ этого зависитъ многое! Боится онъ только, какъ бы ваша свтлость не взглянули на это косо…

— Богъ мой!— воскликнулъ князь,— да я и самъ не послалъ бы никого другаго, но мн казалось, что вы неохотно отправитесь, недавно совершивъ такое длинное путешествіе.

— Князь, я всегда libenter поду въ ту сторону, посылай меня хоть ежедневно!..

Князь зорко взглянулъ на него своими черными глазами, и помолчавъ немного, спросилъ:

— Что тамъ у васъ такое?

Намстникъ стоялъ въ смущеніи, точно провинившись, избгая пристальнаго взгляда.

— Вижу я, что надо мн сказать всю правду, такъ какъ ничто не скроется отъ проницательности вашей свтлости. Не знаю только, какъ вамъ, князь, покажется это!..

И тутъ разсказалъ онъ о томъ, какъ познакомился съ дочерью князя Василья, какъ влюбился въ нее и какъ желалъ бы навстить ее, а возвращаясь изъ Счи, привезти княжну въ Дубны, чтобы спасти ее отъ казацкихъ набговъ и преслдованій Богуна. Онъ промолчалъ только о поступкахъ старой княгини, исполняя тмъ данное общаніе. Посл разсказа сталъ онъ снова молить князя доврить ему порученіе, возложенное на Быховца.

— Я и безъ того позволилъ бы вамъ хать,— промолвилъ князь, — и далъ бы вамъ людей, но разъ вы сами устроили дло такъ умно, чтобы личное влеченіе связать съ моимъ порученіемъ — пусть будетъ по вашему!

Съ этими словами князь хлопнулъ въ ладоши и приказалъ пажу позвать пана Быховца.

Намстникъ, не помня себя отъ радости, поцловалъ руку князя, а тотъ обнялъ его, прося быть спокойнымъ. Любилъ

онъ Скржетускаго, какъ храбраго воина и офицера, на котораго можно положиться во всемъ. Но кром того, оба были связаны тою нитью, которая образуется между подчиненнымъ, обожающимъ своего начальника и начальникомъ, хорошо чувствующимъ это. Около князя вращалось не мало придворныхъ, служившихъ и льстившихъ ради собственныхъ выгодъ, но князь еремія своимъ орлинымъ окомъ видлъ всякаго насквозь. Зналъ онъ, что Скржетускій человкъ рдкихъ качествъ, а потому дорожилъ имъ и былъ ему весьма признателенъ за его чувства. Онъ съ радостью принялъ извстіе, что любимецъ его полюбилъ дочь князя Василія Курцевича, стараго слуги Вишневецкихъ. Память о немъ была дорога князю вслдствіе грустнаго происшествія съ нимъ.

— Не освдомлялся я о двушк,— сказалъ онъ.— Полагая, что опекуны ея люди честные, такъ какъ никто не жаловался на нихъ, и они сюда не заглядывали, но теперь, когда вы назвали ее, я буду заботиться о ней, какъ о родной.

Скржетускій не могъ не подивиться доброт этого вельможи, который, казалось, укорялъ себя въ томъ, что за обиліемъ общественныхъ длъ не занялся судьбою ребенка стараго служаки-придворнаго.

Въ это время пришелъ панъ Быховецъ.

— Любезнйшій поручикъ,— сказалъ ему князь,— дло сдлано: хотите хать — позжайте, но я прошу васъ уступить свое порученіе Скржетускому. У него имются къ тому особенныя и резонныя причины, а я придумаю для васъ нчто другое.

— Ваша свтлость очень милостивы ко мн,— отвтилъ Быховецъ.— Будучи вправ приказать, предоставляете ршать мн самому! Я счелъ бы себя недостойнымъ этой милости, не исполнивши вашего желанія.

— Ну, благодарите друга,— обратился князь къ Скржетускому — и ступайте приготовляться къ дорог.

Скржетускій дйствительно горячо благодарилъ Быховца и нсколько часовъ спустя былъ уже совсмъ готовъ. Въ Лубнахъ ему уже давно не сидлось, экспедиція же эта удовлетворяла всмъ его желаніямъ. Прежде всего ему предстояло свиданіе съ Еленой, а затмъ, хотя и приходилось ухать на продолжительный срокъ, но за это время должны были просохнуть дороги. Раньше нельзя было ожидать княгини, и ему пришлось бы сидть или въ Лубнахъ, или въ Разлогахъ, что, вопреки уговору съ княгиней, навлекло бы подозрніе Богуна. Елена могла чувствовать себя безопасною только въ Лубнахъ, и пану Скржетускому ничего не оставалось боле, какъ ухать, чтобы по возвращеніи охранить ее уже силою княжескихъ войскъ. Разсчитывая такимъ образомъ, спшилъ намстникъ съ отъздомъ и, покончивъ со всмъ, получивъ письма и инструкціи князя, а деньги отъ казначея, отправился въ путь еще въ ночь, въ сопровожденіи Жендзяна и сорока семеновцевъ изъ казацкаго княжескаго полка.

VII.

Была вторая половина марта, все покрылось уже густой травою, перекатиполе разцвло, въ степи закипла жизнь. Подъ утро намстникъ, во глав своей свиты, въхалъ словно въ море, волны котораго изображала роскошная, колеблемая втромъ трава. Всюду чувствовалось веселье и слышались весенніе звуки, щебетаніе, возгласы, посвистыванія, шумъ крыльевъ, радостное жужжаніе наскомыхъ, степь походила на лиру, на которой играетъ рука божія. Надъ головами всадниковъ — ястребы, недвижно повисшіе въ лазури небесной, стаи дикихъ гусей, журавлиная цпь, внизу — дикіе табуны. Вотъ мчится стадо степныхъ коней! Видно, какъ разскаютъ они грудью траву, несутся подобно бур и мгновенно останавливаются, словно вкопанные, окруживъ всадниковъ полукругомъ, развваются гривы, раздуваются ноздри, въ глазахъ удивленіе! Такъ и кажется, что вотъ-вотъ они затопчутъ непрошеныхъ гостей! Но еще мгновеніе — и они внезапно отскакиваютъ и также быстро исчезаютъ, какъ и примчались — только трава шелеститъ, да цвты мелькаютъ! Смолкъ топотъ и снова слышно пніе птицъ. Оно какъ будто и весело, а все-таки грустно, будто шумно, а все-таки пусто, А ширь-то! а даль-то! Не изъздить ее конемъ, не обнять мыслью… одно разв: полюбить эту грусть, эту пустошь, эту степь и со скорбной душою витать надъ ними, отдыхать на ихъ могилахъ, вслушиваться въ ихъ голосъ и отвчать.

Было утро. Бурьянъ былъ усянъ крупными каплями, земля просыхала отъ вянія свжаго втра, а по ней образовались посл дождя широкія лужи, точно небольшія озерки, и въ нихъ отражалось солнце. Отрядъ подвигался медленно, такъ какъ трудно было спшить, когда лошади нердко почти тонули въ размякшей земл. Но намстникъ не дозволялъ отдыхать по долгу на могильныхъ холмикахъ: вдь онъ спшилъ одновременно поздороваться и проститься. И вотъ, на второй день около полудня, прохавъ большую часть лса, онъ уже завидлъ втреныя мельницы Разлоговъ, разбросанныя по окрестнымъ холмамъ. Сердце застучало сильне. Его не ждутъ тамъ, никто не знаетъ что онъ прідетъ, а что скажетъ она, увидвши его? Вотъ ужъ и сосднія хаты, спрятавшіяся въ молодыхъ вишневыхъ садахъ, дале — раскинувшаяся деревня, а еще дале показывается студеный колодезь на дворовой площадк. Намстникъ пришпорилъ коня и пустился галопомъ, а за нимъ его люди, мчались они по деревн, съ бряцаніемъ и говоромъ. Кое-гд выскакивали мужички, крестясь: чорты, не чорты? татары не татары? Грязь такъ и брызжетъ изъ-подъ копытъ, и не узнать, кто мчится. Они же, примчавшись на площадь, остановились у запертыхъ воротъ:

— Эй! Кто тамъ, отпирайте!

Гамъ, стукъ и лай собакъ вызвали во дворъ всю челядь, которая подскочила къ воротамъ въ испуг, думая, что это набгъ.

— Вы кто такіе?

— Отпирай!

— Князей нтъ дома.

— Да отпирай же, собачій сынъ! Мы отъ князя изъ Лубенъ!

Наконецъ-то челядь узнала Скржетускаго.

— Сейчасъ, сейчасъ, ваша милость!

Ворота открылись, тутъ и сама княгиня показалась на крыльц и, защищая руками глаза, всматривалась въ прибывшихъ.

Скржетускій спрыгнулъ съ коня и спросилъ, подойдя къ лей:

— Вы не узнаете меня, пани?

— Ахъ! это вы, панъ намстникъ! А мн ужъ думалось — не татарское ли нападеніе? Здравствуйте и пожалуйте въ горницу.

— Вы, пани, удивляетесь конечно, видя меня въ Разлогахъ,— сказалъ Скржетускій, когда они вошли въ домъ,— но слово свое я держу: самъ князь посылаетъ меня въ Чигиринъ и дальше. Онъ-то и приказалъ мн остановиться въ Разлогахъ, чтобъ освдомиться о вашемъ здоровь.

— Премного благодарна я князю за его милость ко мн. Ну что?.. Скоро выгонитъ онъ насъ изъ Разлоговъ?

— Онъ и не думаетъ о томъ, такъ какъ и не знаетъ, что слдуетъ гнать васъ, а уже я что общалъ, то исполню. Вы въ Разлогахъ останетесь — у меня и своего хлба довольно.

Услышавъ это, княгиня повеселла вмигъ.

— Садитесь же, панъ, и будьте какъ дома, пригласила она.

— А княжна здорова? Она гд?

— Знаю, знаю, что вы не ко мн пріхали, красавчикъ вы мой. Здорова она, здорова, отъ любви двка, кажись, еще пополнла. Но я сейчасъ позову ее, да и мн надо пріодться, ужъ больно стыдно принимать такъ гостей.

На княгин было какое-то вылинявшее платье изъ дерюги, кожухъ, да длинные козловые сапоги.

Но тутъ же влетла въ избу Елена, уже узнавшая отъ старика Чехлы, кто пріхалъ. Вбжала она, вся запыхавшись, пунцовая, какъ вишня, не переводя духа — только глаза ея смялись отъ радости и счастья. Скржетускій вскочилъ, чтобы поцловать ее въ руку, но когда княгиня скромно удалилась, онъ сталъ пылко цловать ее и въ губы. Да и она ужъ не очень-то защищалась, чувствуя, что отъ счастья и радости ею овладваетъ какая-то немощь.

— А я и не ждала васъ,— шептала она, щурясь своими прелестными глазами, — но не цлуйте-жъ меня такъ… не хорошо.

— Какже не цловать мн,— отвтилъ ей онъ,— когда уста твои для меня слаще меда? Я ужъ думалъ, что безъ тебя изсохну, да самъ князь отправилъ меня сюда.

— Князь, стало быть, знаетъ?

— Я разсказалъ ему все. Онъ даже обрадовался, вспомнивши о княз Василі… Ахъ, двица, двица, видно, ты заворожила меня, вдь я только и вижу на свт что тебя.

— Ослпленіе такое — божія милость.

— А помнишь ли тотъ случай, когда кречетъ соединилъ наши руки? То было, знать, предсказаніе!

— Помню…

— Когда съ тоски по теб шлялся я въ Лубнахъ и по Салониц, ты не разъ, точно живая, вставала передо мной, но чуть только протягивалъ я руку, какъ ты исчезала. Но теперь не убжать теб отъ меня, мн кажется, что намъ уже не воспрепятствуетъ ничего больше.

— Я-то препятствовать не стану.

— Повтори мн еще разъ, что ты любишь меня.

Елена потупила глаза, но отвтила отчетливо и серьезно:

— Какъ никого на свт.

— Слова твои дороже для меня почестей и золота, вижу я, что ты говоришь правду, хотя и самъ не знаю, чмъ могъ заслужить подобное счастье.

— Вдь ты сжалился надо мною, приголубилъ меня, защищалъ и говорилъ со мною такъ, какъ никто не говорилъ прежде.

Елена задрожала отъ волненія, а поручикъ снова сталъ цловать ея руки.

— Ты моя владычица — не жена, сказалъ онъ.

Оба они замолчали, только онъ не спускалъ съ нея глазъ, желая вознаградить себя за долгое отсутствіе. Она казалась ему еще прекрасне, чмъ прежде. И дйствительно, въ этой, погруженной въ полумракъ свтлиц, озаренная радугой переломленныхъ на оконныхъ стеклахъ солнечныхъ лучей, она походила на образа святыхъ двъ въ сумрачныхъ часовенкахъ. Но въ тоже время въ ней, въ ея лиц и всей фигур было столько жизни и теплоты, столько женской нги и чарующей прелести, что голова кружилась, хотлось любить ее страстно и вчно.

— Я, кажется, ослпну отъ чаръ твоихъ, проговорилъ намстникъ.

Блые зубки княжны сверкнули въ веселой улыбк:

— Панна Анна Барзобогатая врно много лучше меня!

— Ей также далеко до тебя, какъ оловяной чаш до мсяца.

— А панъ Жендзянъ разсказывалъ мн совсмъ другое.

— Панъ Жендзянъ глупъ и заслуживаетъ, чтобъ его наказать. Что мн эта панна! Пусть другія пчелы собираютъ медъ съ этого цвтка, ихъ вдь не мало…

Разговоръ былъ прерванъ появленіемъ старику Чехлы? пришедшаго поздороваться съ намстникомъ. Онъ смотрлъ на него уже какъ на своего будущаго господина, оттого-то низко кланялся ему вплоть отъ дверей, привтствуя его по восточному.

— Ну, старикъ, возьму я и тебя вмст съ панночкой. Служи ей до смерти.

— Смерти ждать ужъ не долго, но пока живъ Служить буду, свидтель Богъ!

— Черезъ какой нибудь мсяцъ вернусь я изъ Счи и тогда подемъ въ Дубны, гд ксендзъ Муховецкій уже ждетъ насъ съ внчаньемъ, сказалъ намстникъ, обращаясь къ Елен.

Она встревожилась.

— Такъ ты дешь въ Счь?

— Князь посылаетъ съ письмами. Но не бойся. Посолъ и у язычниковъ въ безопасности. Тебя же съ княгиней отправилъ бы я въ Дубны тотчасъ же, да дорога плоха. Самъ видлъ, что и верхомъ не легко прохать.

— А въ Разлогахъ пробудешь долго?

— Сегодня вечеромъ поспшу въ Чигиринъ, чмъ скоре уду, тмъ скоре вернусь. Къ тому же княжеская служба! Время не мое и воля не моя!

— Поворковали вы и понжничали вдоволь, а теперь — не угодно ли закусить?— сказала княгиня, показываясь въ дверяхъ.— Ого! то!ишь какія красныя щеки! Вижу, что вы, панъ, времени не теряли! Но… дивиться нечему.

Сказавъ это, княгиня кротко хлопнула Елену по плечу и повела гостя обдать. Княгиня была въ прекрасномъ расположеніи. О Богун она уже давно позабыла, теперь же, благодаря великодушію намстника, все складывалось такъ, что она уже могла считать своею и сыновей собственностью Разлоги ‘cum bovis, laris, graniciebus et coloniis’.

А помстье это было не изъ маленькихъ.

Намстникъ сталъ разспрашивать о князьяхъ — скоро ли вернутся они?

— Жду ихъ всякій день. Сначала они, было, сердились на васъ, но потомъ, разсудивъ хорошенько, очень полюбили и говорятъ, что такихъ храбрыхъ людей, какъ вы, уже немного въ наше мягкое время.

Посл обда намстникъ пошелъ съ Еленой погулять въ садъ, примыкавшій къ площади. Вишневый садъ былъ усыпанъ весь блыми цвтками, словно снгомъ, за садомъ чернла дубрава, въ которой слышалось кукованіе.

— Это намъ къ добру,— замтилъ панъ Скржетускій,— но нужно попытать счастья.

И онъ спросилъ, повернувшись къ дубрав:

— Зозуля божія, а сколько лтъ проживемъ мы вмст вотъ съ этой панночкой?

Кукушка закуковала безъ конца. Оба сосчитали пятдесятъ и того боле.

— Дай-то Богъ!

— Зозули всегда говорятъ правду, замтила Елена.

— Если такъ, то я еще кое-о чемъ распрошу ее, промолвилъ обрадованный намстникъ.

И онъ спросилъ:

— Скажи-ка. зозуля, а много будетъ у насъ мальчиковъ?

Кукушка, словно приготовившаяся, принялась отвчать

и прокуковала ни больше, ни меньше, какъ двнадцать разъ.

Панъ Скржетускій не помнилъ себя отъ радости.

— Быть мн старостой! Быть, какъ Богъ святъ! Слышали, панна, а?..

— Ничего я не слышала, отвтила Елена, покраснвъ до корня волосъ. Даже не знаю, о чемъ вы спрашивали.

— Такъ, можетъ быть, повторить?

— И этого не надо.

Бесдуя такимъ образомъ, они и не замтили, какъ ночь наступила. Не легко имъ было разстаться — но разстались, и намстникъ помчался въ Чигиринъ.

VIII.

Въ Чигирин встртилъ пана Скржетускаго старикъ Затвилиховскій, очень взволнованный. Онъ уже давно поджидалъ посланнаго отъ князя, потому что изъ Счи доходили самыя грозныя всти. Уже не могло быть сомннія, что Хмльницкій намренъ вооруженной рукою потребовать прежнихъ казацкихъ привилегій и отмстить за личныя обиды. Затвилиховскому было извстно, что онъ находится у хана въ Крыму, чтобъ вымолить содйствія, и что въ Счи ждутъ его всякую минуту. Такимъ образомъ, низовцы готовились къ походу противъ Рчи Посполитой, и походъ этотъ могъ бытъ для нея очень опасенъ при участіи татаръ. Гроза собиралась все ближе, явственне и ужасне. Украйну облетали уже не какія нибудь неопредленныя всти, а прямо ожиданіе рзни и войны. Великій гетманъ, не придававшій, до сихъ поръ особеннаго значенія этому волненію, теперь приблизился съ войскомъ къ Черкасамъ. Стоянки коронныхъ войскъ потянулись вплоть до Чигирина, главнымъ образомъ для того, чтобы задерживать бглецовъ, такъ какъ городскіе казаки и чернь удирали въ Счь цлыми толпами. Шляхтичи копошились въ городахъ. Говорили, что въ южныхъ воеводствахъ объявленъ будетъ общій походъ. Нкоторые же, не дожидаясь вызова, размщали женъ и дтей по замкамъ, а сами отправлялись въ Черкасы. Несчастная Украйна распалась на двое: одна часть ея спшила въ Счь, другая — въ станъ коронныхъ войскъ, одна стояла за существующій порядокъ, другая — за дикую вольницу, одна желала сохранить то, что было результатомъ вковаго труда, другая жаждала отнять это добро въ свое пользованіе. Вскор суждено было обимъ обагрить руки въ братской крови. Смута, прежде чмъ стать подъ знамя религіозныхъ врованій, вспыхнула въ форм соціальной войны.

Но какъ ни мрачны были тучи, заволокшія украинскій горизонтъ и образовавшія зловщую ночь, какъ ни клубилось что-то внутри ихъ, въ сопровожденіи громовъ, перекатывавшихся изъ конца въ конецъ, но никто еще не отдавалъ себ отчета въ томъ, въ какой степени разыграется стихія. Пожалуй, что не понималъ этого и самъ Хмльницкій, славшій къ пану Краковскому, къ казацкому коммисару, къ коронному хорунжему, письма полныя жалобъ и стованій и вмст съ тмъ клятвенныхъ завреній въ врности Владиславу IV и Рчи Посполитой. Хотлъ ли онъ тмъ выиграть время или же полагалъ, что удастся прійти къ какому нибудь соглашенію — кто его знаетъ! Всякій объяснялъ по своему. Только двое людей не обманывали себя. Затвилиховскій и престарлый Барабашъ.

Старый полковникъ тоже получилъ письмо отъ Хмльницкаго. Письмо было дерзкое, полное угрозъ и оскорбленій. ‘Мы,— писалъ Хмльницкій,— вмст со всмъ запорожскимъ воинствомъ будемъ просить и аппелировать, чтобы все совершилось согласно съ тми привилегіями, которыя ваша милость хранили у себя. А такъ какъ вы хранили ихъ ради личныхъ выгодъ и пользы, то все запорожское войско считаетъ васъ достойнымъ предводительствовать баранами или ‘ свиньями, отнюдь не людьми. Прошу у вашей милости прощенія, коли чмъ обидлъ васъ въ моемъ Чигиринскомъ домик въ праздникъ Св. Михаила, а равно, что ухалъ, не сказавшись и не испросивъ разршенія’.

— Полюбуйтесь-ка только панове, — обратился Барабашъ къ Скржетускому и Затвилиховскому,— какъ онъ насмхается надо мной, а кто, какъ не я, училъ его воевать и былъ ему почти отцемъ?

— И такъ, онъ грозитъ, что станетъ требовать привилегій во глав запорожцевъ — промолвилъ Затвилиховскій… Словомъ, это междуусобная война, самая страшная изъ всхъ войнъ.

— Вижу я,— сказалъ Скржетускій — что сидть мн нельзя. Давайте-ка скоре письма къ тмъ, съ кмъ мн придется сойтись.

— Къ атаману кошевому письмо есть?

— Есть отъ самого князя.

— Ну, такъ я дамъ письмо къ одному изъ Куреньихъ, а у пана Барабаша есть тамъ родичъ, они разкажутъ вамъ про все. Но кто знаетъ, ужъ не поздно ли теперь! Хочетъ князь правду услышать? Отвтъ коротокъ: дло плохо! А коли хочетъ знать, держаться чего? Совтъ коротокъ: собрать какъ можно боле войска и соединиться съ гетманами.

— Такъ посылайте скоре къ князю съ отвтомъ и совтомъ,— быстро проговорилъ Скржетускій.— А мн надо хать, меня снарядили и мнять ршеніе князя не мн.

— А извстно ли вамъ,— спросилъ Затвилиховскій,— что это весьма опасное предпріятіе? Здшній народъ до того волнуется, что трудно высидть. Не будь тутъ вблизи короннаго войска — толпа давно бы ринулась на насъ. Ну а тамъ, думаю, хуже! Вы сами лзете въ пасть гидры.

— Уважаемый, хорунжій! Тона очутился въ живот кита, а и то спасся, по вол божіей…

— Ступайте, ступайте! Ршимость ваша похвальна. Въ Куданъ доберетесь спокойно, а тамъ сами увидите, что вамъ, предстоитъ длать. Гродзицкій — опытный служака, онъ лучше всхъ посовтуетъ вамъ. А къ князю, по всей вроятности, я отправлюсь самъ. Если ужъ суждено мн драться на старости лтъ, то лушпе подъ командой его, а не кого другаго. Пока же велю приготовить все къ вашему отъзду и позову перевозчиковъ, которые доставятъ васъ въ Куданъ.

Скржетусгій вышелъ и направился въ свою квартиру въ дом князя. Не взирая на всю опасность путешествія, предсказанную Затвилиховскимъ, онъ не безъ удовольствія думалъ о немъ. Ему представлялась возможность увидть Днпръ чуть ли не во всю длину рки до самаго Низа — и пороги, а для тогдашняго рыцарства то была страна почти заколдованная, таинственная, куда стремился всякій, жаждавшій приключеній. Многіе, прожившіе всю жизнь на Украйн, не могли похвалиться тмъ, что постили Счь, если только не было намренія у нихъ примкнуть къ братству, ну, а среди шляхтичей нашлось бы охотниковъ къ тому немного. Времена ‘Сашки’ Зборовскаго прошли безвозвратно. Разладъ между Счью и Рчью Посподитой, возникшій въ дни Наливайки и Павлюка, не только не прекращался, но усиливался все боле, причемъ значительно уменьшился приливъ въ Счь шляхетскаго люда, какъ польскаго, такъ и русинскаго происхожденія, хотя послдніе ни языкомъ, ни врой не отличались отъ низовцевъ. Такихъ, какъ Курцевичи, Булыги, немного было, вообще говоря, сюда попадали шляхтичи по несчастію, изгнаннмые, провинившіеся въ чемъ нибудь неискупаемомъ.

Оттого-то эта хищническая республика Низа окружена была какой-то непроницаемой тайною. О ней разсказывали чудеса, которыя хотлось видть пану Скржетускому собственными глазами.

Не думалъ онъ, что можетъ не вернуться оттуда: посолъ остается посломъ, особенно посолъ князя ереміи.

Такъ размышляя, смотрлъ онъ въ окно. Прошелъ часъ, другой, вдругъ Скржетускому показалось, будто какія-то дв знакомыя личности шагаютъ по направленъ къ Дзвонецкому переулку, гд помщался винный погребъ валаха Допулы.

Онъ сталъ всматриваться — и узналъ: то были панъ Заглоба и Богунъ.

Шли они, обнявшись, и вскор исчезли въ темныхъ дверяхъ, надъ которыми торчала пробка, замнявшая вывску.

Намстникъ удивился какъ присутствію Богуна въ Чигирин, такъ и дружб его съ паномъ Заглобой.

— Эй, Жендзянъ! ко мн! крикнулъ онъ.

Мальчикъ показался въ дверяхъ.

— Слушай-ка, Жендзянъ, ступай вотъ въ этотъ погребокъ напротивъ, тамъ встртишь ты толстаго шляхтича съ дырой во лбу, которому и сообщи, что нкто хотлъ бы видться съ нимъ, имя дло къ нему. Если же спроситъ онъ, кто — не говори.

Жендзянъ побжалъ, и спустя нкоторое время, намстникъ увидлъ его идущимъ въ обществ пана Заглобы.

— Какъ поживаете панъ? обратился къ нему Скржетускій, когда шляхтичъ переступилъ порогъ,— узнаете меня?

— Узнаю ли я васъ! Превратись я въ сало и пусть татары надлаютъ изъ него свчекъ для мечетей, если я позабылъ васъ! Вы же, панъ, нсколько мсяцевъ тому назадъ, отперли дверь Чаплинскимъ, что мн особенно понравилось, такъ какъ однажды и я точно такимъ же способомъ освободилъ себя изъ тюрьмы въ Стамбул. А что подлываетъ панъ Повсннога, герба Сорвипорты, вмст со своимъ цломудріемъ и мечемъ? Воробьи все ли еще садятся ему на голову, принимая его за изсохшее дерево?

— Панъ Подбипента здравствуетъ и веллъ передать вамъ поклонъ.

— Это чрезвычайно богатый шляхтичъ, но весьма глупый. Если отсчетъ онъ три головы въ род своей, то это составитъ только полторы, такъ какъ отсчетъ три полголовы. Тьфу! что за жара, хотя еще только мартъ на двор! Въ горл совсмъ пересохло.

— Есть у меня превосходный медъ. Не позволите ли стаканчикъ?

— Одинъ глупецъ отказывается, когда не глупецъ предлагаетъ. Цырюдьншсъ прописалъ мн именно медъ, чтобы голову излечить отъ меланхоліи. Вдь для шляхты настаютъ тяжелыя времена: dies irae et calamilatis. Чаплинскій совсмъ подохъ отъ страха и къ Допулу ни ногой — тамъ теперь пьянствуютъ казацкіе старйшины. Одинъ я храбро подставляю свой лобъ подъ опасность и поддерживаю знакомство съ этими полковниками, хотя и несетъ дегтемъ отъ ихъ полковничества… Славный медъ! Дйствительно очень хорошъ! Откуда онъ у васъ, панъ?

— Изъ Лубенъ. Тутъ слдовательно много старйшинъ?

— Кого только нтъ? Есть Федоръ Якубовичъ, есть старый Филинъ Ддзяла, есть Даніилъ Нечай, а съ ними и ихъ ненаглядный Богунъ, который сталъ моимъ другомъ съ той поры, какъ я выпилъ больше, чмъ онъ, и общалъ адоптировать его. Теперь вс они заражаютъ воздухъ въ Чигирин и смотрятъ, въ чью сторону повернуться, такъ какъ еще не смютъ открыто примкнуть къ Хмльницкому. Но если не примкнутъ — то въ томъ заслуга моя.

— Это какже?

— Я, пьянствуя съ ними, переманиваю ихъ на сторону Рчи Посполитой и уговариваю быть врными. Если король не дастъ мн за это староства, то ужъ поврьте — нтъ въ этой Рчи Посполитой ни юстиціи, ни вознагражденія по заслугамъ, и лучше выводить цыплятъ, чмъ рисковать головой pro publico bono.

— Вы бы лучше рисковали, сражаясь съ ними, и мн кажется, что вы только даромъ тратите деньги на ихъ угощеніе, такъ какъ этимъ путемъ не переманить ихъ вамъ.

— Чтобы я, да даромъ платилъ деньги? За кого жъ вы считаете меня? Мало того, что я фамильярничаю съ этими хамами, а то еще платить за нихъ? Съ моей стороны и такъ милость большая, что я позволяю имъ платить за себя.

— А что же здсь подлываетъ этотъ Богунъ?

— Онъ? Прислушивается, какъ и другіе, къ тому, что творится въ Счи. Только ради этого онъ и пріхалъ сюда. Это возлюбленный всего казачества. Вс такъ и увиваются передъ нимъ, словно обезьяны, ибо нтъ сомннія что переяславскій полкъ пойдетъ за нимъ, а. не за Лободой. А кто знаетъ, чью сторону станутъ держать и казаки Кржечовскаго? Братается Богунъ съ низовцами, когда надо идти противъ татаръ, или турокъ, но теперь ломаетъ свою голову, такъ какъ самъ признался мн въ пьяномъ вид, что влюбился въ шляхтянку и хочетъ жениться на ней, оттого не подобаетъ ему связываться съ хлопами наканун свадьбы. Недаромъ хочетъ онъ, чтобъ я адоптировалъ его и далъ ему свой гербъ… Этотъ вашъ медъ замчательно хорошъ!

— Выпейте-ка, панъ, еще.

— Выпью, выпью. Меда такаго не найдешь у Допула.

— А не приходилось ли вамъ, панъ, спрашивать, какъ зовутъ эту шляхтянку, на которой Богунъ жениться хочетъ?

— Да какое же мн дло, панъ? Знаю только, что когда украшу Богуна рогами, то будетъ она называться паней Оленевой.

Намстникъ вдругъ почувствовалъ сильное желаніе треснуть пана Заглобу въ ухо, но тотъ продолжалъ, ничего не замчая:

— Я вдь былъ ловкій малый въ молодости. Если бъ только разсказать вамъ, за что получилъ я въ Галац пальму! Видите эту дыру на лбу? Довольно того, что мн выдолбили ее евнухи въ сара тамошняго паши.

— А вы говорили, что это отъ разбойничьей пули?

— Я говорилъ? Ну, такъ я говорилъ правду! Каждый турчинъ разбойникъ — будь я проклятъ, если вру!

Дальнйшая бесда была прервана появленіемъ Затвилиховскаго.

— Ну, пане намстникъ,— проговорилъ старый хорунжій,— байдары готовы, перевозчики — люди врные. Ступайте же съ Богомъ, хоть сейчасъ. А вотъ и письма.

— Такъ я велю людямъ тотчасъ же отправляться на берегъ.

— А вы, панъ, куда собираетесь? спросилъ панъ Заглоба.

— Въ Куданъ.

— Будетъ вамъ тамъ жарко.

Но намстникъ не слышалъ предсказанія, онъ вышелъ изъ избы во дворъ, гд уже находились при лошадяхъ семеновцы, совсмъ готовые къ отъзду.

— На коней и на берегъ!— скомандовалъ панъ Скржетускій.— Коней размстите и ждите меня!

Тмъ временемъ, старый хорунжій заговорилъ съ Заглобой:

— Я слышалъ, что вы, панъ, прислуживаетесь теперь полковникамъ и пьянствуете съ ними.

— Pro publico bono, пане хорунжій!

— Остроуміе ваше, я вижу, недюжинное, и, на сколько кажется, его у васъ больше, нежели стыда. Хочется вамъ убдить казаковъ in poculis, дабы они подружески отнеслись къ вамъ въ случа побды.

— А если бы даже и такъ! Чему тутъ удивляться, что бывши турецкимъ мученикомъ, я не желалъ бы быть мученикомъ казацкимъ, два гриба могутъ испортить самый лучшій борщъ. Касательно же стыда, я никого не прошу, чтобы глотали его со мною — я и самъ проглочу его, и дастъ Богъ, отъ него, какъ отъ этого меда, мн хуже не будетъ. Заслуга, подобно ) маслу, должна всплыть наружу.

Въ это время возвратился Скржетускій.

— Мои уже отправляются, объявилъ онъ.

Затвилиховскій наполнилъ стаканъ.

— Счастливаго пути!

— И успшнаго возвращенія! добавилъ панъ Заглоба.

— Вамъ хорошо будетъ хать, воды много.

— Садитесь, панове! Разопьемте-ка все, ковшъ не великъ.

Вс сли и выпили.

— Диковинный край увидите вы,— говорилъ Затвилиховскій.— Кланяйтесь отъ меня пану Гродзицкому въ Кудан! Вотъ солдатъ, такъ солдатъ! Сидитъ на конц свта, вдали отъ гетманскихъ глазъ, а порядокъ у него такой, какъ дай Богъ подобный во всей Рчи Посполитой! Я хорошо знаю Кудакъ и пороги. Въ прежніе годы частенько я туда заглядывалъ, и даже грустно подумать, что все это прошло, миновало, что теперь…

Тутъ хорунжій поникъ своей блой головою и задумался. Наступила тишина, только и слышно было, что топотъ лошадиный: то вызжали люди пана Скржетускаго.

— Боже мой!— продолжалъ очнувшійся Затвилиховскій,— прежде хоть и случались раздоры, да все же лучше было. Вотъ, какъ ныньче помню, что было двадцать семь лтъ тому назадъ подъ Хотиномъ! Когда гусары, съ Любонитскимъ во глав, бросились на янычаръ, молодцы, сидя за своими окопами, бросали шапки вверхъ и кричали Сагай дачному. ‘Пускай, батьку, съ ляхами умирати!’ Отъ стона ихъ дрожала земля. А ныньче что? Ныньче Низъ, который долженъ быть преддверіемъ христіанства, пропускаетъ татаръ въ Рчь Посполитую, чтобы напасть на нихъ уже тогда, когда возвращаться они будутъ съ добычей. Теперь и того хуже: вотъ Хмльницкій просто на просто соединяется съ татарами и готовится рзать христіанъ за одно съ ними —

— Выпьемъ-те-ка съ горя!— предложилъ Заглоба.— Ахъ, что за медъ!

— Ужъ лучше въ гробъ, чмъ видть междуусобицу!— говорилъ дальше Затвилиховскій,— обоюдные грхи хотятъ смыть кровью, но не смоютъ, вдь тутъ братъ на брата пойдетъ! Кто на Низу? Украинцы. А кто въ войск князя ереміи? Кто въ панскихъ отрядахъ? Украинцы. А мало ли ихъ въ коронномъ стан? Да самъ-то я кто такой? Ахъ, несчастная Украйна! Крымскіе нехристы наднутъ на тебя цпь, и будешь ты править турецкими яликами….

— Не горюйте же такъ, пане хорунжій,— промолвилъ панъ Скржетускій,— а то мы, чего добраго, еще заплачемъ. Быть можетъ, еще и для насъ взойдетъ красное солнышко.

Солнце же именно закатывалось, и его послдніе лучи озаряли красноватымъ свтомъ блые волосы хорунжаго.

Въ город слышался вечерній звонъ костельныхъ колоколовъ.

Вышли вс. Панъ Скржетускій отправился въ постель, панъ Затвилиховскій — въ церковь, а панъ Заглоба — къ Допул.

Уже стемнло, когда сошлись они снова на берегу. Люди пана Скржетускаго уже были въ лодкахъ. Перевозчики еще таскали вещи. Холодный втеръ дулъ по направленію къ Днпру, и небо подернулось тучами. При освщеніи разведеннаго на берегу огня, вода сіяла багровымъ оттнкомъ, и казалось, будто съ неимоврной быстротой убгаетъ она куда-то въ невдомую темень.

— Счастливаго пути!— говорилъ хорунжій, дружески пожимая руку юноши.— Смотрите, берегите себя!

— Не дамъ промаха. Богъ дастъ, увидимся скоро.

— Разв только въ Лубнахъ, или въ лагер князя.

— Такъ вы ужъ совсмъ ршились поступить къ князю?

Затвилиховскій всплеснулъ руками.

— Да что мн! Война, такъ война!

— Да хранитъ васъ Господь въ добромъ здравіи, пане хорунжій.

— Спаси тебя Богъ.

— Vive valeque!— кричалъ Заглоба.— А если вода унесетъ васъ прямо въ Стамбулъ, такъ кланяйтесь султану. Впрочемъ, чортъ его подери!.. Вотъ-то медъ! Превосходный!.. Брр! какъ здсь холодно!

— Будьте здоровы!

— До свиданія!

— Да хранитъ васъ Богъ!

Весла застучали и плеснули водой, лодки поплыли. Огонь, пылавшій на берегу, сталъ удаляться. Скржетускій еще долго видлъ полную достоинства фигуру хорунжаго, озаренную пламенемъ костра, и какая-то грусть сдавила его сердце. Уноситъ его эта вода, уноситъ и удаляетъ отъ дружескихъ сердецъ и отъ возлюбленной, отъ родныхъ странъ, уноситъ безжалостно, словно предназначеніе, въ дикую, темную даль…

Они выхали на середину Днпра.

Дулъ втеръ, весла издавали однообразный, грустный плескъ. Перевозчики затянули псню:

‘Oj to to pili pililili

‘Ne tumany ustawali.

Скржетускій закутался въ плащъ и легъ на приготовленное для него ложе. Началъ онъ раздумывать о Елен, о томъ, что она еще не въ Лубнахъ, что онъ узжаетъ, а Богунъ остается. Опасеніе, злое предчувствіе, тоска — все это овладло имъ. Хотлъ онъ, было, отогнать отъ себя мрачныя думы, но утомился, въ голов помутилось, мысли какъ-то странно слились со свистомъ втра, съ плескомъ воды, съ псней рыбаковъ — и онъ уснулъ.

IX.

На слдующее утро онъ проснулся, здоровымъ, свжимъ, въ лучшемъ настроеніи. Погода была чудесная. Отъ легкаго, теплаго вянія вода покрылась рябью.

Берега, исчезнувшее въ туман, слились съ водной поверхностью въ одну сплошную равнину. Жендзянъ даже испугался, проснувшись и протеревъ глаза. Взглянулъ онъ удивленными глазами вокругъ и, не, видя берега, вскрикнулъ:

— Богъ ты мой! Вдь мы чего добраго уже на мор!…

— Это не море, а только большая рка,— отвтилъ Скржетускій.— Берега покажутся, какъ не будетъ тумана.

— Намъ, я думаю, придется скоро и въ туретчину отправляться.

— Отправимся, если прикажутъ. Замть, мы плывемъ не одни.

И дйствительно, можно было видть много ‘байдаръ’, ‘домбазовъ’, или ‘тумбаговъ’, а также нсколько узкихъ черныхъ казацкихъ лодокъ, съ Камышевой обшивкой, обыкновенно называемыхъ чайками. Одн изъ нихъ плыли, предоставивъ себя быстрому теченію, другія тянулись съ большими усиліями къ верховью рки, при помощи веселъ и парусовъ. Направлялись они въ прибрежные города съ рыбой, воскомъ, солью, сушеной вишней, или возвращались изъ окрестныхъ селеній, нагруженныя състными припасами для Кудана и товарами, охотно раскупаемыми на торговомъ базар въ Счи. Уже отъ устья Псела, берега Днпра казались совсмъ пустынными, лишь кое-гд блли казацкія хаты, но рка эта служила путемъ, соединявшимъ Счь съ остальнымъ міромъ, оттого-то движеніе тутъ было большое, особенно въ полноводье, когда являлась возможность переправиться черезъ пороги, исключая разв Ненасытчева.

Намстникъ слдилъ съ большимъ любопытствомъ за этой рчной жизнью, а ‘байдары’ его шибко мчались къ Кудану. Туманъ разсялся, и берега обрисовались замтно. Надъ головами плывшихъ поднимались цлыя стаи дикихъ гусей, утокъ, пеликановъ, журавлей, въ прибрежныхъ чащахъ раздавался такой ропотъ, такое шипніе воды и шумъ крыльевъ, что казалось, будто тамъ птичьи сеймы, либо птичьи битвы.

Ниже Кременчуга берега становились все ниже и ровне.

— Посмотрите-ка панъ!— вдругъ воскликнулъ Жендзянъ, — солнце палитъ, а на поляхъ лежитъ словно снгъ.

Скржетускій взглянулъ: дйствительно, все пространство, озаренное блескомъ солнечныхъ лучей, блло по об стороны рки.

— Эй! старшій! Что это тамъ блетъ? спросилъ онъ штурмана.

— Вишни, пане, послдовалъ отвтъ.

То были дйствительно вишневые лса, все изъ маленькихъ деревьевъ, покрывавшіе оба берега Псела. Ягодами ихъ, сладкими и большими, осенью питались птицы, зври и люди, заблудившіеся въ пустын, но вмст съ тмъ ихъ продавали, доставляя въ ‘байдарахъ’ въ Кіевъ, а то и дальше. Теперь же лса эти цвли. Когда причалили къ берегу, чтобъ дать отдохнуть лодочникамъ, намстникъ съ Жендзяномъ выскочили, желая ближе обозрть эти рощи. На нихъ повяло такимъ одуряющимъ запахомъ, что они едва дышали. Мстами деревья образовали непроходимую чащу. Среди вишенъ росли не мене обильно миндальныя растенія, усыпанныя розовыми цвтами, пахнущими еще сильне. Надъ этимъ пестрымъ моремъ цвтовъ, которому конца не было, носились миріады шмелей, пчелъ и разноцвтныхъ бабочекъ.

— Чудеса, панъ! чудеса!— восклицалъ Жендзянъ.— И отчего только тутъ никто не живетъ? Вдь тутъ, видно, и зврей много.

И въ самомъ дл, въ кустахъ то и дло мелькали блые и срые зайцы и несмтныя стады голубоногихъ перепелокъ, Жендзянъ убилъ нсколькихъ, но къ немалому огорченію его штурманъ объявилъ ему, что мясо ихъ — ядъ.

На мягкой земл замчались слды оленей, а издали доносился звукъ, похожій на хрюканье дикихъ свиней.

Путешественники, наглядвшись вдоволь и отдохнувши, отправились дальше. Берега то повышались, то становились плоскими, давая возможность любоваться видомъ прелестныхъ дубравъ, лужаекъ, лсовъ и широко раскинутыхъ степей. Окрестность казалась такой роскошной, что и Скржетускій, подобно Жендзяну, спрашивалъ себя: ‘отчего не живутъ тутъ люди?’ Но для этого понадобился бы какой нибудь второй еремія Вишневецкій, который, завладвши этой пустошью, заселилъ бы ее и защищалъ отъ набговъ татаръ и низовцевъ. Кое-гд рка длала повороты, заливала яры, ударяла лнящимися волнами въ береговыя скалы и наводняла темныя скалистыя пещеры. Въ подобныхъ пещерахъ прятались и искали убжища казаки. Устья ркъ, окаймленныя лсами, тростникомъ, чернли отъ обилія кружившихся тутъ птицъ: передъ взорами нашихъ спутниковъ разстилалась страна дикая, полная пропастей, пустая и таинственная.

Плыть становилось все непріятне, такъ какъ, благодаря жаркому дню, появились рои кровожадныхъ комаровъ и разныхъ другихъ, въ сухой степи неизвстныхъ наскомыхъ, изъ которыхъ иныя, толщиною въ палецъ, больно кусали, и отъ ихъ укушенія кровь широко струилась.

Вечеромъ подъхали къ Романовскому острову, уже издали виднвшемуся отъ пылавшихъ на немъ огней, и здсь ршили ночевать. У рыбаковъ, прибжавшихъ взглянуть на намстника и его свиту, лицо и руки были цликомъ вымазаны дегтемъ, ради защиты отъ укушеній. То были грубые, дикіе люди: весной нахлынивали они сюда толпами, чтобъ ловить и коптить рыбу, развозившуюся потомъ въ Чигиринъ, Черкасы, Переяславль и Кіевъ. Ремесло ихъ сопрягалось съ большими трудностями, но давало значительныя выгоды, благодаря обилію рыбы. Рыба была даже несчастіемъ для страны, такъ какъ, умирая лтомъ отъ недостатка воды въ такъ называемыхъ ‘тихихъ углахъ’, заражала воздухъ гнилью.

Намстникъ узналъ отъ рыбаковъ, что вс низовцы, тоже занимавшіеся рыбною ловлей, уже нсколько дней какъ покинули островъ, будучи вызваны атаманомъ Кошевымъ въ Низъ. Каждую ночь островъ озарялся пламенемъ костровъ, которые разводили спшившіе въ Счь бглецы. Рыбаки знали, что предстоитъ походъ противъ ‘ляховъ’ и не скрывали того отъ намстника. Панъ Скржетускій заключилъ изъ этого, что экспедиція его дйствительно нсколько опоздала и что, быть можетъ, раньше, чмъ онъ доберется въ Счь, полки молодцовъ двинутся на сверъ. Но ему приказано было хать, и онъ, какъ истый солдатъ, ршился, не мудрствуя достигнуть хотя бы самаго центра Запорожскаго стана.

На слдующее утро отправились они дальше. Прохали мимо чудеснаго саранскаго рога, Сухой горы и Конскаго острога, сливившагося множествомъ непроходимыхъ болотъ и ядовитыхъ гадинъ, которыя длали его необитаемымъ. И дикая окрестность, и ускоренное теченіе рки — все уже говорило о близости пороговъ. Но вотъ, на горизонт показалась наконецъ и башня Кудака — и первая часть пути была пройдена.

Въ этотъ вечеръ однако намстникъ не попалъ въ замокъ: панъ Гродзицкій завелъ такой порядокъ, что посл солнечнаго заката не пропускали никого ни въ замокъ, ни изъ замка, будь самъ король — и ему пришлось бы переночевать въ слободк, раскинувшейся у крпостнаго вала.

И намстнику ничего больше не оставалось. Нельзя сказать, чтобъ ночлегъ этотъ отличался удобствами: слободскія хаты, числомъ шестьдесятъ, сдланныя изъ глины, были такъ малы, что приходилось сгибать колна, чтобъ попасть въ нкоторыя изъ нихъ. Другихъ не стоило строить, такъ какъ при каждомъ татарскомъ нападеніи крпость уничтожала ихъ въ пухъ и прахъ, чтобъ нападавшіе не могли укрываться за ними. Проживали въ нихъ пришлецы изъ Польши, Руси, Крыма и Валахіи. Тутъ было столько врованій, сколько людей, но это не озабочивало никого. Почву, въ виду постоянной опасности, не воздлывали, ловили рыбу, питались хлбомъ, доставляемымъ изъ Украйны, и занимались ремеслами, ради которыхъ этихъ людей и оцнили въ замк.

Намстникъ почти не сомкнулъ глазъ, до того пахло конской шкурой, изъ которой выдлывались въ слободк ремни. Утромъ, лишь только раздался колокольный звонъ и звукъ трубъ, игравшихъ зорю, онъ поспшилъ увдомить, что прибылъ княжескій посолъ и проситъ принять его. Гродзицкій, еще хорошо помнившій о посщеніи князя, самолично вышелъ на встрчу. То былъ мужчина лтъ пятидесяти, одноглазый, какъ циклопъ, угрюмый отъ постояннаго пребыванія въ пустын на краю свта, одичавшій совсмъ, но пользовавшійся неограниченной властью съ достойной строгостью. Лицо его было изуродовано оспой и украшено сабельными рубцами и ранами отъ татарскихъ стрлъ, походившими на блыя пятна по темной кож. Но былъ онъ доблестный воинъ, чуткій, какъ журавль, не спускавшій глазъ съ татаръ и казаковъ. Пилъ одну воду, спалъ всего семь часовъ въ сутки, часто вскакивалъ ночью, чтобъ посмотрть, хорошо ли стережетъ стража валъ и за малйшее отступленіе наказывалъ солдатъ смертью. Казакамъ, съ которыми обходился строго, но справедливо, онъ внушилъ почтеніе къ себ. Когда зимой въ Счи не хватало хлба, онъ помогалъ ей. Былъ онъ русинъ въ род тхъ, которые совершали нкогда походы въ степь вмст съ Пржецлавомъ Ланцкоранскимъ и Сашкой Зборовскимъ.

— Вы, стало быть, отправляетесь въ Счь? спросилъ онъ Скржетускаго, когда они очутились въ замк и когда онъ угостилъ прибывшаго.

— Въ Счь. Какія у васъ извстія оттуда, пане комендантъ?

— Война! Кошевой сзываетъ казаковъ отовсюду, со всхъ рчекъ, луговъ, острововъ. Бгутъ туда изъ Украйны, хотя я и препятствую тому, какъ могу. Тамъ ужъ тысячъ тридцать войска, а можетъ и больше. Когда пойдутъ они на Украйну, когда соединятся съ ними городовые казаки и чернь — ихъ будетъ тысячъ сто.

— А Хмльницкій?

— Того гляди, вернется изъ Крыма съ татарами, а быть можетъ, и онъ уже тутъ, говоря правду, напрасно вы. панъ, дете въ Счь: скоро и здсь ихъ дождетесь, такъ какъ Кудака не миновать имъ.

— А силъ у васъ хватитъ?

Гродзицкій угрюмо уставился въ намстника и отвтилъ отчетливымъ голосомъ:

— Не защититься мн…

— Какъ?

— Такъ, пороха нтъ. Я ужъ разъ двадцать посылалъ, чтобъ мн прислали хотя немного — и не прислали. Не знаю, перехватили ли посланныхъ, иди и сами они не имютъ — только нтъ у меня. Недли на дв хватитъ, но не дольше. Будь его у меня больше, да я бы взорвалъ скоре Кудакъ, чмъ подпустилъ бы сюда казака… Приказано мн лежать здсь — лежу, приказано слдить — слжу, приказано скалить зубы — скалю, а когда придется погибнуть — ‘разъ маты родыла’ — съумю и то.

— А вы-то сами разв не можете длать порохъ?

— Вотъ ужъ два мсяца, какъ запорожцы не пропускаютъ для меня селитры, которую получать приходится съ Чернаго моря. Все равно! Погибать, такъ погибать!

— Учиться намъ, глядя на васъ, старыхъ служакъ! А что бы вамъ самимъ създить за порохомъ?

— Нтъ, панъ. Кудака я не оставлю и не могу оставить, здсь я жилъ, здсь и умереть мн. Да и вы тоже не думайте, что встртите тамъ банкеты, да изысканные пріемы, которые въ другомъ мст выпадаютъ на долю пословъ, или что васъ спасетъ посольское званіе. Вдь они своихъ же атамановъ умерщвляютъ, и я не помню, чтобъ за все время моего пребыванія здсь хотя одинъ изъ нихъ умеръ естественной смертью. Погибнете и вы.

Скржетускій молчалъ.

— Я вижу, что вы падаете духомъ. Лучше не здите.

— Почтеннйшій комендантъ, — гнвно отвтилъ ему Скржетускій,— выдумайте же что нибудь почище, чтобъ испугать меня, а то все, разсказанное вами, я слышалъ уже разъ десять — и теперь вижу, что не совтуя мн хать, вы не похали бы и сами, будучи на моемъ мст. Вамъ, какъ кажется, не хватитъ не только пороха, но и духа, чтобъ защитить Кудакъ.

Гродзицкій, вмсто тото, чтобъ разсердиться, веселе взглянулъ на намстника.

— Зубастая щука!— пробормоталъ онъ по русински.— Протите, панъ. Я сужу изъ вашего отвта, что вы съумете dignitatem отстоять интересы князя и шляхетскаго званія. Такъ и быть — берите нсколько чаекъ, такъ какъ на байдарахъ не переплыть вамъ пороговъ.

— Я собственно и пріхалъ просить васъ о томъ.

— Около Ненасытчева прикажите тащить ихъ по земл, такъ какъ воды хотя и много, но перездъ тамъ невозможенъ: тамъ только маленькой лодочк и пробираться. А когда передете, смотрите, чтобъ васъ не застигли въ расплохъ: помните, что свинецъ и желзо краснорчиве всякихъ словъ. Тамъ только и цнятъ, что храбрость людей. Къ завтрашнему дню чайки будутъ готовы, нужно только, чтобъ придлали къ нимъ вторые рули, а то одного будетъ недостаточно на порогахъ.

Сказавъ это, Гродзицкій повелъ намстника, чтобъ показать ему замокъ и мстные порядки. Всюду царствовали образцовый порядокъ и дисциплина. Стража днемъ и ночью бдительно оберегала валы, которые турецкіе плнные должны были поправлять и укрплять постоянно.

— Что ни годъ, то я все выше длаю насыпи,— сказалъ панъ Гродзицкій,— оттого-то и выросъ этотъ валъ такъ, что имй я порохъ, тутъ и сто тысячъ ничего бы не подлали, но безъ стрльбы не устою передъ перевсомъ.

Крпость была дйствительно неприступная, кром пушекъ, защищали ее и днпровскія бездны, и недоступныя, прямо въ море спускавшіяся скалы, тутъ не требовалось даже значительныхъ силъ, и въ замк находилось не боле шестисотъ человкъ, но за то выдающихся и хорошо вооруженныхъ самопалами и мушкетами. Днпръ въ этомъ мст былъ до того узокъ, что пущенная съ вала стрла перелетала далеко на другой берегъ. Во власти крпостныхъ пушекъ находились оба берега и вся окрестность. Кром того, на разстояніи полумили отъ замка торчала высокая башня, съ которой было видно все на восемь миль вокругъ. Въ ней помщалась сотня солдатъ, и панъ Гродзицкій ежедневно навщалъ ихъ. Чуть замчали они вблизи какую нибудь толпу, тотчасъ же извщали о томъ замокъ — и тогда, по колокольному призыву, весь гарнизонъ вооружался.

— Не проходитъ недли,— говорилъ панъ Гродзицкій,— безъ того, чтобы не было какой нибудь тревоги. Татары точно волки частенько заглядываютъ сюда цлыми стадами въ нсколько тысячъ, а то нердко стража принимаетъ за татаръ табуны дикихъ лошадей.

— И не надоло вамъ сидть среди такаго безлюдія? спросилъ панъ Скржетускій.

— Предложи мн мсто въ королевскихъ апартаментахъ — я и тогда предпочту здсь остаться. Отсюда вижу я больше свта, нежели король изъ своего окна въ Варшав.

И въ самомъ дл, съ вала разстилалось неизмримое пространство степей, казавшихся теперь однимъ сплошнымъ моремъ зелени, на сверъ — устье Самары, а на югъ — все теченіе Днпра, скалы, бездны, лса — вплоть до другаго пнистаго, сурскаго порога.

Вечеромъ осмотрли они башню, такъ какъ Скржетускій, впервые видвшій эту затерявшуюся въ степяхъ крпость, интересовался^— всмъ. Тмъ временемъ, въ слободк приготовили для него чайки, которыя, будучи снабжены двойными рулями, становились боле подвижными. На слдующее утро надо было отправляться. Но онъ не ложился всю ночь, раздумывая о томъ, что предстоитъ ему длать, въ виду почти неминуемой погибели, которою угрожало посольство въ Счь. Правда, жизнь улыбалась ему, не даромъ былъ онъ молодъ, любилъ и могъ жить подл возлюбленной, но больше жизни любилъ онъ честь и славу. Тутъ пришло ему въ голову, что война не за горами, что Елена, поджидая его въ Разлогахъ, можетъ быть охвачена пламенемъ ужаснйшаго пожара, что можетъ пасть она жертвою не только Богуна, но разнузданной, дикой черни — и душа его исполнилась тревоги и боли. Степь уже, должно быть, просохла, уже можно бы было отправиться изъ Разлоговъ въ Лубны, а между тмъ, не онъ ли самъ приказалъ Елен и княгин ждать его возвращенія, не предполагая тогда, что буря можетъ разразиться такъ скоро, не зная, чмъ угрожаетъ поздка въ Счь? И вотъ шагалъ онъ теперь порывисто по замковой палат, дергая себя за бороду, ломая руки. Что длать? Какъ поступить? Онъ уже мысленно видлъ Разлоги въ пламени, окруженными ревущей чернью, похожей скоре на чертей, нежели на людей. Подъ сводами замка шаги его звучали зловщимъ эхомъ, ему же казалось, что это злые духи уже идутъ за Еленой. На валу затрубили, возвщая наступленіе ночи, а ему казалось, что это отголосокъ Богунова рога — и скрежеща зубами, хватался онъ за рукоятку. Ахъ! Къ чему настаивалъ онъ на этой экспедиціи и похалъ вмсто Быховца!

Отчаяніе пана не скрылось отъ Жендзяна, лежавшаго у дверей, онъ всталъ, протеръ глаза, поправилъ факелы, торчавшіе въ желзныхъ обручахъ, и сталъ вертться по комнат, желая обратить на себя вниманіе.

Но намстникъ былъ всецло погруженъ въ свои скорбныя думы и продолжалъ ходить, вызывая шаганьемъ уснувшее эхо.

— Панъ! а панъ! окликнулъ Жендзянъ.

Скржетускій взглянулъ на него стекляными глазами, но вдругъ очнулся.

— Жендзянъ, боишься ты смерти? спросилъ онъ.

— Кого? Какъ такъ смерти? Что вы, панъ, говорите?

— Потому что кто детъ въ Счь, тотъ не возвращается.

— Такъ зачмъ же вы дете, панъ?

— Это дло мое и тебя не касается, но тебя я жалю, ты вдь еще ребенокъ, и хотя ловокъ, но ловкостью тамъ ничего не возьмешь. Возвращайся-ка въ Чигиринъ, а потомъ въ Лубны.

Жендзянъ началъ почесываться:

— Оно конечно, панъ мой, боюсь я смерти, да какъ и не бояться ея,— вдь это значитъ не бояться Бога, ибо отъ Его воли зависитъ жизнь и смерть, но коль скоро вы, панъ, дете на смерть добровольно, то гршите вы, а не я, слуга вашъ, и я не оставлю васъ. Не хлопъ я какой нибудь, а шляхтичъ, правда бдный, но не безъ амбиціи.

— Я зналъ, что ты хорошій мальчикъ, скажу теб однако, что если ты не дешь добровольно, такъ удешь по приказанію иначе быть не можетъ.

— Хоть убейте меня, панъ — не поду! Что это вы вздумали? Будто я уда какой, что обреку васъ на смерть?

И при этихъ словахъ Жендзянъ поднялъ руки къ верху и громко заплакалъ, панъ Скржетускій видлъ, что этимъ путемъ ничего не достигнуть, но и строго поступить — было жаль.

— Слушай,— сказалъ онъ,— помочь ты мн не поможешь, да и я не такъ легко отдамъ свою голову, а ты можешь отвезти письма въ Разлоги, и это иметъ для меня больше значенія, чмъ сама жизнь. Ты скажешь княгин и князьямъ, чтобъ они отвезли панну въ Лубны, ни минуты не медля, а то ихъ застигнетъ возстаніе, ты же дождись, когда все будетъ по моему. Я даю теб важное порученіе — не какъ слуг, а какъ другу.

— Такъ пошлите, панъ, кого нибудь другаго, съ письмомъ всякій подетъ.

— А кто же здсь у меня на посылки? Поглуплъ ты, что ли? Одно скажу теб: хоть дважды спаси мою жизнь — ты и тогда не окажешь мн услуги больше, чмъ эта, вдь я терзаюсь, думая о томъ, что можетъ тамъ произойти — даже холодный потъ выступаетъ.

— Ахъ, ты Господи! Вижу, что надо хать, но право, васъ мн до того жаль, что подарите вы мн этотъ узорчатый поясъ — я и тогда не утшусь.

— Получишь поясъ, сдлай только что нужно.

— Не надо мн и пояса — дайте мн только хать съ вами.

— Ты завтра подешь въ чайк, которую панъ Гродзицкій посылаетъ въ Чигиринъ, а оттуда спши прямо, не отдыхая, въ Разлоги. Княгин не говори ничего о томъ, что мн угрожаетъ, проси только, чтобы он тотчасъ же хоть верхомъ отправлялись въ Лубны. Вотъ деньги на дорогу, а письма напишу сейчасъ.

Жендзянъ упалъ намстнику въ ноги.

— Панъ мой! Да неужели же намъ не свидться больше?

— Какъ Богъ дастъ! какъ Богъ дастъ!— отвтилъ намстникъ, поднимая его.— Но въ Разлогахъ будь веселъ, а теперь ступай спать.

Остальную часть ночи Скржетускій писалъ письма и усердно молился, это нсколько успокоило его. Но вотъ и ночь поблднла, уже начало свтать, и наконецъ въ комнату проникъ розоватый блескъ. На башн и въ замк раздались звуки зори. Вскор вошелъ и Гродзицкій.

— Пане намстникъ! чайки уже готовы!

— Готовъ и я, спокойно отвтилъ Скржетускій.

Летучія чайки уносили молодаго рыцаря съ его судьбой, быстро разская воздухъ. Благодаря обилію воды, пороги не представляли опасности. Миновали они Сурскій, Лоханный, счастливая волна перебросила ихъ черезъ Вороновскій Захватъ, на Княжьемъ и Стрлецкомъ слегка затрещали лодки, но все же промчались, не разбившись, и вотъ, вдали показались тнистыя пучины Ненасытчева. Здсь надо было выходить и тащить лодки по земл. Работа эта была не изъ легкихъ и отнимала она обыкновенно цлый день. Къ счастію валялась тутъ масса кольевъ, очевидно оставленныхъ предшественниками. Во всей окрестности и въ степи не было ни одного живаго существа, на рк — ни одной чайки, да и не могло иначе быть, такъ какъ въ Счь плыли только т, которыя пропустилъ черезъ Кудакъ панъ Гродзицкій, онъ же умышленно отрзалъ Запорожье отъ всего свта. Если что и нарушало тишь, то разв стукъ волнъ въ скалы Ненасытчева. Пока люди тащили лодки, панъ Скржетускій любовался этимъ чудомъ природы. Нчто чудовищное бросилось ему въ глаза. Во всю ширь рки выступали надъ водою семь оплотовъ, скалистыхъ, черныхъ, истерзанныхъ волнами, которыя вышибли въ нихъ будто ворота и проходы. Рка всею силою водъ ударялась въ эти оплоты, и отскакивая отъ нихъ, взбшенная, съ остервененіемъ, превращенная въ пнистую массу, силилась перескочить черезъ нихъ, какъ буйный, не знающій удержу конь. Но еще разъ отброшенная, она, прежде чмъ брызнуть въ отверстія, казалось, грызла эти скалы зубами, извивалась въ немощномъ гнв ужасающими крутнями, взвивалась столбами въ гору, кипла и ревла отъ усталости, словно дикій зврь. А затмъ снова гулъ, словно отъ сотенъ пушекъ, вой цлаго стада волковъ, хрипніе, истощеніе — и передъ каждымъ оплотомъ все та же борьба, все тотъ же хаосъ. Надъ пучиною же — шумящія птицы, будто ужаснувшіяся зрлища, между оплотами — дрожащія тни, подобно злымъ духамъ.

Люди, тащившіе лодки набожно крестились, хотя и не впервые видли они это, остерегая въ тоже время намстника, чтобъ онъ не подходилъ очень близко. Существовало поврье, что если долго смотрть на Ненасытчевъ, то въ конц концовъ увидишь нчто такое, отъ чего помшаешься, утверждали также, что по временамъ высовывались изъ пучины длинныя, черныя руки и хватали неосторожныхъ, слишкомъ приблизившихся къ краю — и что тогда раздавался страшный хохотъ, отзывавшійся раскатами въ безднахъ. Даже запорожцы, и т не осмливались тащить лодки ночью.

Чтобъ поступить въ число низовскихъ братьевъ, надо было въ одиночку перехать пороги, но исключали Ненасытчевъ, такъ какъ скалы его никогда не затоплялись водою. Слпцы пли только про одного Богуна, будто онъ пробрался и черезъ Ненасытчевъ, но врить тому — не врили.

Перетаскиваніе лодокъ отняло цлый день, и солнце уже закатывалось, когда намстникъ вскочилъ въ чайку. За то черезъ остальные пороги, цликомъ покрытые водою, переплыли легко, и наконецъ очутились на ‘тихихъ низовыхъ водахъ’.

Дорогою замтилъ панъ Скржетускій памятникъ изъ благо камня, воздвигнутый по приказанію князя и о которомъ разсказывалъ ему въ Лубнахъ панъ Богуславъ Мацкевичъ. Уже не далеко была Счь, но такъ какъ намстнику не хотлось възжать ночью въ Чертомелицкій лабиринтъ, то и ршено было провести ночь въ Хортиц.

Желалъ онъ притомъ встртиться съ кмъ нибудь изъ запорожцевъ, чтобъ предупредить о своемъ посольств. Въ Хортиц однако никого повидимому не было, что не мало удивило намстника, такъ какъ, по словамъ пана Гродзицкаго, тутъ всегда находились казаки ради защиты отъ вторженія татаръ. Взявъ съ собой нсколькихъ человкъ, онъ, было, пустился на поиски, но не обошелъ всего острова, длиною въ одну милю, къ тому же и ночь наступала, да еще ненастная. Онъ вернулся къ своимъ чайкамъ, уже вытащеннымъ на берегъ и освщеннымъ пламенемъ разведенныхъ костровъ.

Большая часть ночи проведена была спокойно. Семеновцы и проводники спали у огней, бодрствовала только стража, а съ нею и намстникъ, одержимый какимъ-то безпокойствомъ съ самаго отъзда изъ Кудака. Находился онъ въ лихорадочномъ состояніи. По временамъ казалось ему, что онъ слышитъ не то шаги въ отдаленіи, не то бляніе козъ. Но онъ приписывалъ это возбужденію нервовъ.

Но уже на зар передъ нимъ вдругъ воскресла какая-то темная фигура.

То былъ одинъ изъ стражи.

— Идутъ, пане! проговорилъ онъ поспшно.

— Кто такой?

— Врно низовцы: идетъ ихъ человкъ сорокъ.

— Хорошо. Это немного. Разбуди людей и разведите огонь.

Семеновцы въ одинъ мигъ вскочили на ноги. Яркое пламя взвилось вверхъ, озаряя чайки и солдатъ намстника. Прибжала и остальная стража.

Между тмъ шаги звучали все явственне и наконецъ остановились на нкоторомъ разстояніи. Тотчасъ же послышался грозный голосъ:

— Эй! На берегу кто?

— А вы кто такіе? отвтилъ вахмистръ.

— Отвчай, вражій сынъ, а не то спрошу самопаломъ.

— Его милость панъ посолъ отъ его свтлости князя ереміи Вишневецкаго къ атаману кошевому, отчетливо произнесъ вахмистръ.

Голоса замолкли, очевидно происходило короткое совщаніе.

— Ступай-ка сюда самъ!— крикнулъ вахмистръ.— Не бойся, пословъ не бьютъ, но не бьютъ и послы.

Снова послышались шаги, и спустя минуту, въ полумрак показалось нсколько десятковъ людей. По смуглымъ лицамъ, низкому росту и тулупамъ шкурою вверхъ намстникъ тотчасъ же узналъ татаръ, казаковъ было немного, всего нсколько человкъ. Въ голов пана Скржетускаго блеснула мысль, что разъ татары въ Хортиц — Хмльницкій слдовательно возвратился изъ Крыма.

Во глав толпы стоялъ запорожецъ, старикъ гигантскаго роста, съ жестокимъ, мрачнымъ лицомъ. Онъ-то и спросилъ, приблизясь къ огню:

— А кто тутъ посолъ?

Отъ него такъ и несло горлкой, запорожецъ невидимому былъ пьянъ.

— Я — посолъ, гордо отвтилъ панъ Скржетускій.

— Ты?

— Братъ я теб, что ли, что говоришь мн ‘ты?’

— Знай, грубьянъ, политику,— прервалъ вахмистръ,— говорятъ: ясневольможный панъ посолъ.

— На погибель же вамъ, чортовы сыны! Чтобъ вамъ околть, ясневельможные паны! А вы зачмъ къ атаману?

— Не твое дло! Но знай, что ты головой отвчаешь за то, чтобъ мн поскоре добраться къ атаману!

Въ это время выдвинулся изъ толпы другой запорожецъ.

— Мы здсь по приказанію атамана,— сказалъ онъ,— стережемъ, чтобъ не приближался никто изъ ‘ляховъ’, а кто приблизится — того мы свяжемъ и сведемъ туда.

— Того ты не станешь вязать, кто детъ добровольно.

— Буду, такой наказъ.

— Да ты знаешь ли, чти такое посолъ? Знаешь ли, чьимъ я представителемъ здсь?

Тутъ вмшался старый гигантъ:

— Поведемъ посла, но за бороду — вотъ такъ!

Сказавъ это, онъ протянулъ руку къ бород намстника, но тутъ же застоналъ и упалъ на землю, словно громомъ сраженный.

Намстникъ разскъ ему голову шашкой.

— Коли! коли! завыли ожесточенные голоса въ толп.

Семеновцы бросились спасать своего начальника, раздался залпъ самопаловъ, возгласы ‘коли! коли!’ слились съ звономъ желза. Завязалась безпорядочная свалка. Затоптанные въ смятеніи костры потухли, и мракъ окуталъ дерущихся. Вскор об стороны такъ сцпились, что нельзя было саблей взмахнуть, и ее замнили ножами, кулаками и зубами.

Вдругъ издали донеслись новые возгласы и крики, нападавшимъ спшили на помощь.

Еще минута — и было бы поздно, потому что семеновцы уже одержали верхъ надъ толпою.

— На лодки! крикнулъ громовымъ голосомъ намстникъ.

Проводники исполнили приказаніе мгновенно. Къ несчастью, никакъ нельзя было сдвинуть въ воду чайки, слишкомъ засвшія въ песк.

Непріятель же съ яростью двинулся къ берегу.

— Пали! скомандовалъ Скржетускій.

Салютъ изъ мушкетовъ удержалъ наступавшихъ, они смшались, завертлись и отступили въ смятеніи, оставивъ на земл нсколько убитыхъ и раненыхъ, конвульсивно извивавшихся на песк, подобно рыбамъ, выуженнымъ и брошеннымъ на берегъ.

А перевозчики пытались при помощи нсколькихъ семеновцевъ спустить лодки въ воду, поднимая ихъ веслами — но тщетно.

Непріятель началъ атаку издали. Визгъ стрлъ и стоны раненыхъ слились съ плескомъ воды.

Татары ободряли себя взаимно, выкрикивая все пронзительне: ‘Аллахъ!’. Въ отвтъ слышалось казачье: ‘коли! коли!’ и ровный голосъ пана Скржетускаго, все учащавшаго команду:

— Пали!

Первые лучи восходящей зари освтили блднымъ свтомъ сражавшихся. На суш можно было видть массы татаръ и казаковъ, лица однихъ, казалось, срослись съ прикладами пищалей, другіе откинулись назадъ, натягивая луки, на водже качались дв чайки, дымясь и озаряясь постоянными выстрлами, на песк покоились уже убитые.

Въ одной изъ лодокъ стоялъ намстникъ, выше другихъ, гордый, спокойный, съ поручичьей палицей въ рукахъ и обнаженной головой, такъ какъ татарская стрла сорвала у него фуражку.

Вахмистръ наклонился къ нему и шепнулъ:

— Пане, не устоять намъ! Ужъ больно велики силы!

Но намстникъ только и заботился о томъ, чтобъ посольство свое купить кровью и не погибнуть безъ славы. Оттогото и стоялъ онъ на виду, выставивъ себя на удары, тогда какъ семеновцы его разили врага, укрывшись за мшками, содержавшими припасы.

— Хорошо! Вс до одного погибнемъ! отвчалъ онъ.

— Погибнемъ, батька! воскликнули семеновцы.

— Пали!

Чайки снова покрылись дымомъ. Съ острова стали прибывать все новыя массы, вооруженныя копьями и косами.

Зачинщики раздлились на двое. Одна часть стрляла, другая, состоявшая приблизительно изъ двухсотъ молодцовъ и татаръ, ожидала только удобнаго для ручной атаки момента. Одновременно показались четыре лодки, готовившіяся напасть на намстника сзади.

Стало совсмъ свтло. Только дымъ застилалъ глаза, двигаясь длинными полосами въ тихомъ воздух.

Намстникъ приказалъ двадцати семеновцамъ повернуться въ сторону атакующихъ лодокъ, которыя, будучи управляемы веслами, летли по гладкой рчной поверхности съ птичьей быстротою. Отъ этого значительно ослабла пальба, направленная въ татаръ и казаковъ на остров.

Т, кажется, и ждали только того.

Вахмистръ снова наклонился къ намстнику:

— Пане, татары взяли въ зубы ‘ганджары’ — сейчасъ бросятся на насъ.

И дйствительно, около трехсотъ татаръ, вооруженныхъ саблями и ножами, готовились къ атак. Ихъ сопровождало нсколько десятковъ запорожцевъ, съ косами въ рукахъ.

Атака начиналась со всхъ сторонъ, такъ какъ уже приблизились и нападавшія лодки. Все покрылось дымомъ. Пули, какъ градъ, посыпались на людей намстника. Об чайки огласились стонами. Спустя немного, погибла уже половина семеновцевъ, оставшіеся въ живыхъ все еще сражались съ отчаяніемъ. Лица ихъ почернли отъ дыма, руки устали, взглядъ помутился, глаза налились кровью, стволы мушкетовъ такъ и жгли. Большая часть изъ нихъ были ранены.

Вдругъ’страшный вой и крикъ потрясли воздухъ. То татары бросились въ атаку.

Дымъ мгновенно разсялся отъ движенія сотни людей, и дв чайки намстника исчезли съ глазъ подъ напоромъ черной татарской массы, словно два трупа, разрываемые на части стадами волковъ. Толпа эта рокотала, выла, поднималась, казалось, боролась сама съ собой и погибала. Нсколько человкъ семеновцовъ еще самоотверженно давали отпоръ, панъ Скржетускій стоялъ съ окровавленнымъ лицомъ, съ стрлой въ лвой рук, защищаясь ожесточенно. Онъ казался гигантомъ въ этой толп осаждавшаго его люда, сабля, словно молнія, сверкала. Каждый ударъ ея сопровождался стономъ и воплемъ. Вахмистръ съ другимъ семеновцемъ защищали его съ боковъ, и толпа по временамъ съ ужасомъ отскакивала назадъ передъ этой тройкой, но подталкиваемая сзади, опять возвращалась, рдя подъ ударами сабель.

— Рзять ихъ живыми! Къ атаману!— ревла толпа.— Сдавайся!

Но панъ Скржетускій уже сдавался Богу, поблднлъ онъ, покачнулся и съ грохотомъ упалъ на дно лодки.

— Прощай, батька! отчаянно заревлъ вахмистръ.

Но минуту спустя, палъ и онъ. Подвижная масса нападавшихъ вмигъ наполнила чайки.

XI.

Въ хат войсковаго ‘кантарія’ {‘Кантаріемъ’ звали казака, слдившаго въ Счи за правильнымъ взвшиваніемъ товара на торговомъ базар.}, въ предмстьи Гассанъ-Баша, въ Счи, сидло за столомъ двое запорожцевъ и тянули горлку, постоянно черпая ее изъ небольшой деревянной кадки, которая стояла на середин стола. Одинъ — старый, уже сгорбленный человкъ.— Филиппъ Захаръ, самъ ‘кантарій’, другой — Антонъ Татарчукъ, мущина лтъ сорока, атаманъ Чигиринскаго куреня, съ лицемъ дикимъ и косыми, татарскими глазами. Оба бесдовали шопотомъ, боясь, чтобы ихъ кто нибудь не подслушалъ.

— Такъ это сегодня? спросилъ кантарій.

— Только что,— отвтилъ Татарчукъ.— Ждутъ кошеваго и Тугай-Бэя, который отправился съ самимъ Хмлемъ на Базавлукъ, гд стоитъ орда. Общество уже собралось на майдак, а куреневые еще сегодня вечеромъ составятъ совтъ. До наступленія ночи все будетъ извстно.

— Гм! можетъ быть плохо! проворчалъ старый Филиппъ Захаръ.

— Слышь, кантарій! А ты зналъ, что было письмо ко мн?— Конечно зналъ, такъ какъ самъ носилъ письма къ кошевому, человкъ я грамотный. При лях нашли три письма: одно къ самому кошевому, другое къ теб, третье къ молодому Барабашу. Въ Счи уже вс знаютъ о томъ.

— А не знаешь, кто писалъ?

— Кошевому писалъ князь, такъ какъ на письм была печать, а вамъ кто — неизвстно.

— Сохрани Богъ!

— Ежели тамъ прямо не называютъ тебя другомъ ляховъ, то ничего не будетъ.

— Сохрани Богъ! повторилъ Татарчукъ.

— Ты не безъ грха, знать.

— Тьфу! Совсмъ я безгршенъ.

— Можетъ, кошевой и уничтожитъ вс письма, вдь и его голова тутъ замшана. Писали также ему, какъ и вамъ.

— А можетъ.

— Но если же виновенъ, то…

Тутъ старый кантарій заговорилъ еще тише:

— Бги!

— Но какъ? Куда?— спрашивалъ Татарчукъ въ волненіи.— Кошевой размстилъ стражу на всхъ островахъ, чтобъ къ ляхамъ не убгалъ никто и не сообщилъ, что творится. На Базавлук стерегутъ татары. Рыб не пролзть, птиц не перелетть.

— Ну, такъ прячься въ самой же Счи, гд можно.

— Найдутъ. Ты разв спрячешь меня между бочками на базар? А вдь ты своякъ мн!

— Я не пряталъ бы и роднаго брата. Боишься смерти, такъ напейся пьянъ, тогда ничего не почувствуешь.

— А можетъ, въ письм нтъ ничего?

— Можетъ…

— Вотъ бда! вотъ бда!— говорилъ Татарчукъ.— Ни въ чемъ я не повиненъ. Я — добрый молодецъ, ляхамъ врагъ! Но не будь даже ничего въ письм — чортъ знаетъ, что скажетъ ляхъ передъ совтомъ? Можетъ погубить меня.

— Это сердитый ляхъ — ничего онъ не скажетъ!

— Былъ ты у него сегодня?

— Былъ. Помазалъ я его раны дегтемъ, влилъ въ горло горлки съ золой — выздороветъ! Это сердитый ляхъ! Говорятъ, нарзалъ онъ татаръ въ Хортиц, ровно свиней. Ты не тревожься о лях.

Мрачный звукъ литавровъ, въ которые били на кошевомъ майдан, прервалъ бесду. Татарчукъ вздрогнулъ и вскочилъ, какъ ужаленный, услышавши этотъ звукъ. На лиц его и въ движеніяхъ сказывалась необыкновенная тревога.

— Бьютъ сборъ,— сказалъ онъ, съ жадностью вдыхая воздухъ.— Сохрани Богъ! Ты, Филиппъ, не говори ничего, о чемъ мы бесдовали съ тобой. Сохрани Богъ!

Посл этихъ словъ, Татарчукъ схвативъ кадку съ горлкой и пригнувъ ее обими руками къ губамъ, сталъ пить, пить, словно желая напиться до смерти.

— Идемъ! проговорилъ кантарій.

Литавры гремли все громче и громче.

Они вышли. Предмстіе Гассанъ-Баша отдлялось отъ майдака только валами, и воротами съ высокимъ бастіономъ, на которомъ зіяли пушечныя пасти. Въ центр предмстья стоялъ домъ кантарія и торговыхъ атамановъ, кругомъ же обширной площади — сараи, въ которыхъ помщались лавки. Видъ этихъ строеній былъ, вообще говоря, очень хилый, они сколочены были изъ дубовыхъ досокъ, въ изобиліи получавшихся изъ Хортицы, и обшиты сучьями. Самыя хаты, не исключая и кантаріевой, походили скоре на шалаши, такъ какъ только одн крыши ихъ и высились надъ землею. Крыши эти были черныя и закопченныя: огонь, разводимый въ хат, дымилъ не только сквозь верхнее отверстіе, но и черезъ всю обшивку, отчего въ такія минуты казалось, будто это груда сучьевъ и втокъ, изъ которой гонятъ смолу. Въ хатахъ обыкновенно царствовалъ густой мракъ, вслдствіе чего въ нихъ всегда пылали лучина и дубовый тесъ. Лавочныхъ шалашей было нсколько десятковъ, и они длились по числу куреней, то есть каждый куренъ владлъ собственными лавками, кром того были и гостиныя лавки, гд въ мирное время торговали татары и валахи, одни — шкурами, восточными тканями, оружіемъ и всевозможной добычей, другіе же — преимущественно виномъ. Но гостиныя лавки рдко бывали заняты, потому что покупка въ этомъ дикомъ гнзд замнялась всего чаще грабежомъ, отъ котораго не могли удержать толпы ни кантарій, ни торговые атаманы. Между шалашами стояло тридцать восемь куреневыхъ шинковъ, подл которыхъ всегда валялись запорожцы среди мусора, щепокъ, дубовыхъ досокъ и кучъ конскаго навоза, полумертвые отъ пьянства, одни — погруженные въ непробудный сонъ, другіе — съ пной у рта, одержимые конвульсіями, или припадками deliriume. Полупьяные же топтали груди и головы валявшихся, распвая казацкія псенки, затвая драки и лобызаясь, проклиная казачью судьбу, или жалуясь на казачью бду. Только въ минуты всеобщаго похода противъ татаръ, или Руси вс отрезвлялись, и уже тогда за пьянство карали смертью тхъ, кто участвовалъ въ поход. Но въ обыкновенное время, особенно на торговомъ базар, вс были пьяны: кантарій и торговые атаманы, продавцы и покупатели. Кислымъ запахомъ неочищенной водки въ соединеніи смолы, рыбы, дыма и лошадиныхъ шкуръ всегда бывалъ пропитанъ воздухъ въ предмстьи, которое, сказать къ слову, пестротой лавченокъ напоминала скоре турецкій или татарскій городишко. Тутъ продавали все, что только удалось награбить гд нибудь въ Крыму, Валахіи, или на анатолійскихъ берегахъ, какъ-то: восточныя ткани, парчу, сукно, полотно, коленкоръ, истресканныя желзныя и мдныя пушки, шкуры, ножи, шубы, сушеную рыбу, вишни, турецкія сласти, костельныя чаши, оловяные полумсяцы, содранные съ минаретовъ, и позолоченные кресты съ церквей {Запорожцы во время нападеній не щадили никого и ничего. До Хмльницкаго въ Счи вовсе не было церкви. Первую и построилъ Хмльницкій. Никто тамъ не спрашивалъ, кто и о что вруетъ, и все, разсказываемое о религіозномъ настроеніи низовцевъ — одна сказка.}, порохъ, оружіе, сдла и копья. А среди этого хаоса цвтовъ и предметовъ вертлись личности въ самыхъ разнообразныхъ рубищахъ, лтомъ полунагіе, всегда дикіе, черные отъ дыма, грязные, цликомъ покрытые струившимися ранами отъ укушенія гигантскихъ комаровъ, миріады которыхъ жужжали надъ Чертомеликомъ, и вчно же, какъ сказано выше, пьяные.

Въ настоящее время все Гассанъ-Баша было еще людне обыкновеннаго, запирали шинки и лавки, чтобы бжать на счевый майданъ, гд предстояло совщаніе. Филиппъ Захаръ и Антонъ Татарчукъ шли вмст съ другими, но послдній отставалъ, шагалъ лниво, позволяя толп опережать его. Тревога все явственне отражалась на его лиц. Прошли они ‘ мостъ, перекинутый черезъ ровъ, затмъ ворота и очутились на обширномъ майдан, окруженномъ тридцатью восемью большими деревянными строеніями. То были курени, или, говоря врне, куреневые дома, нчто въ род полковыхъ казармъ, въ которыхъ жили казаки. Курени эти, одинаковыхъ величины и размра, ничмъ не отличались другъ отъ друга, если не считать присвоенныхъ каждому названій того или другаго украинскаго города, именами каковыхъ назывались и полки. Въ одномъ углу майдана высился домъ совта. Засдали въ немъ атаманы съ кошевымъ во глав, масса же, или такъ называемое ‘общество’ держало совтъ подъ открытымъ небомъ, ежеминутно снаряжая депутатовъ къ старйшинамъ, а то и вторгаясь силою въ домъ совта, къ ужасу совщавшихся.

На майдан собралась большая толпа. Атаманъ Кошевой еще раньше созвалъ въ Счь вс войска, которыя были разсяны по островамъ, лугамъ и рчкамъ — и общество Сыло теперь многочисленне обыкновеннаго. Солнце уже закатывалось, отчего пылало нсколько смоляныхъ бочекъ, кое гд бросались въ глаза бочки съ водкою, выкаченныя каждымъ куренемъ для себя, чтобъ придать поболе энергіи совщаніямъ. За порядками слдили эссаулы, вооруженные дубинами и пистолетами, какъ для охраненія собственной жизни, частенько подвергавшейся опасности, такъ и ради порядка.

Филипъ Захаръ и Татарчукъ пришли прямо въ совтъ, пользуясь правомъ засдать вмст съ старйшинами, одинъ кантаріемъ, другой — какъ куреневый атаманъ. Въ палат были только столъ, единственный, за которымъ возсдалъ войсковой писарь. Атаманы и Кошевой разсаживались у стны на кожахъ. Мста эти еще не были заняты. Кошевой мрилъ палату большими шагами взадъ и впередъ, а куреневые толпились малыми группами, бесдуя шопотомъ, испуская по временамъ сильныя проклятія. Татарчукъ, замтивъ, что знакомые его и даже друзья прикидываются, будто его не видятъ, приблизился тотчасъ же къ молодому Барабашу, находившемуся приблизительно въ такомъ же положеніи, какъ и онъ самъ. На нихъ поглядывали искоса, что впрочемъ не особенно тревожило Барабаша, хорошенько не понимавшаго, въ чемъ дло. То былъ мужчина замчательной красоты и необыкновенной силы, чему единственно и былъ обязанъ степенью атамана, такъ какъ вообще прослылъ во всей Счи глупцомъ. Благодаря этой глупости, его называли ‘дурный’ атаманъ, и онъ имлъ то преимущество, что вызывалъ каждымъ словомъ своимъ хохотъ въ сред старйшинъ.

— Еще немного — и намъ, быть можетъ, камень на шею, да въ воду, шепнулъ ему Татарчукъ.

— А что такое? спросилъ Барабашъ.

— Да ты разв ничего не знаешь о письмахъ?

— Убей тя маты! Я что ли письма писалъ?

— Взгляни, какъ косо посматриваютъ на насъ.

— Кабы я кого нибудь изъ нихъ да въ лобъ, такъ пересталъ бы смотрть: буркулы повылзли бы.

Въ это время крики извн возвстили, что произошло нчто. И дйствительно двери совта широко растворились, и вошелъ Хмльницкій съ Тутай-бэемъ. Ихъ-то и привтствовали съ такою радостью. Нсколько мсяцевъ тому назадъ, Тугай-бэй, какъ одинъ изъ храбрйшихъ мурзъ и бичъ низовцевъ, былъ предметомъ сильной ненависти въ Счи, но теперь ‘общество’ кидало шапки вверхъ, завидя его: онъ являлся другомъ Хмльницкаго и запорожцевъ.

Первымъ вошелъ Тугай-бэй, за нимъ Хмльницкій съ булавой въ правой рук, какъ гетманъ запорожскихъ войскъ. Званіе это присвоено ему было съ тхъ поръ, какъ онъ вернулся изъ ~Крыма, добившись помощи хана. Тогда толпа схватила его на руки и, завладвъ войсковой казной, вручила ему булаву, знамя и печать, которую обыкновенно носили впереди гетмана. Перемнился онъ очень. Видно было, что вся страшная сила Запорожья таится въ немъ. То былъ уже не Хмльницкій, обиженный, удирающій Дикими — Полями въ Счь, но Хмльницкій — гетманъ, кровавый герой, великанъ, мститель за личную обиду милліонамъ.

И все таки не порвалъ онъ цпей, а надлъ только новыя, еще боле тяжелыя. Замчалось это изъ его отношенія къ Тугаю-бэю. Этотъ гетманъ Запорожья, въ сердц Запорожья-же шелъ за татариномъ, занимая второе мсто, покорно переносилъ гордость его и въ высшей степени презрительное обращеніе. То было отношеніе вассала къ господину. Но иначе не могло быть. Хмльницкій своимъ положеніемъ среди казаковъ обязанъ былъ всецло ханской милости, представителемъ которой являлся дикій и жестокій Тугай-бэй. Но Хмльницкій умлъ помирить разрывавшее грудь его самолюбіе съ покорностью, какъ и храбрость съ хитростью. Онъ былъ одновременно львомъ и лисой, орломъ и змей. Еще впервые, во все время казачины, татаринъ велъ себя въ Счи подобнымъ образомъ — но ужъ времена настали такія. Общество встрчало басурмана, бросая шапки вверхъ, пришли времена знать такія!

Совщаніе началось. Тугай-бэй разслся въ самомъ центр на боле толстой куч кожъ и, поджавъ ноги, принялся грызть подсолнечники, выплевывая шелуху на середину палаты. Справа слъ Хмльницкій съ булавой, слва — кошевой, атаманъ же и депутаты отъ ‘общества’ — поодаль у стны. Говоръ смолкъ, только извн долеталъ шумъ и гамъ скопившейся подъ открытымъ небомъ толпы, словно ропотъ морскихъ волнъ. Хмльницкій сталъ говорить: {Манера совщаться въ Сни описана Эрикомъ Лясотой, императорскимъ посломъ въ Запорожь въ 1594 г.}

— Панове! Благодаря милости, сочувствію и ‘дишкреціи’ великаго царя крымскаго, повелителя многихъ народовъ, родственнаго небу, благодаря дозволенію всемилостиваго короля Владислава и доброй вол храбраго запорожскаго воинства, мы, увренные въ нашей невинности и божіей справедливости, идемъ отомстить за страшныя и жестокія обиды, которыя христіански сносили мы, пока хватало силъ, отъ неврныхъ ляховъ, коммисаровъ, старостъ и экономовъ, и всей шляхты, вы, панове, и все запорожское воинство, пролили много слезъ и наконецъ вручили мн булаву, дабы я успшне могъ вступиться за нашу и всего воинства невинность. Считая это величайшей милостью ко мн со стороны вашей, панове, здилъ я къ могущественному хану съ просьбой о помощи, что и общано намъ.*Не взирая однако на всеобщую готовность и добрую волю, къ великому моему огорченію, могутъ быть и среди насъ измнники, которые сносятся съ неврными ляхами и сообщаютъ имъ о нашихъ приготовленіяхъ, за это должно слдовать наказаніе согласно съ вашимъ усмотрніемъ. Я же прошу васъ прослушать письма, привезенныя присланнымъ сюда отъ недруга нашего, князя Вишневецкаго, не посломъ, а шпіономъ, желавшимъ развдать о нашихъ и друга нашего, Тугая-бэя, лучшихъ намреніяхъ и извстить о нихъ ляховъ. Вамъ разсудить, слдуетъ ли наказать его вмст съ тми, которымъ привезъ онъ письма и о которыхъ кошевой, врнйшій другъ мой, Тугая-бея и всего воинства, тотчасъ же увдомилъ насъ.

Хмльницкій остановился, гамъ усиливался все боле и боле, такъ что войсковой писарь всталъ и началъ читать прежде всего письмо князя къ атаману кошевому, начинавшееся словами: ‘Мы, божіей милостью, князь и повелитель въ Лубнахъ, Хорол, Прилукахъ, Гадяч и пр. пр… русскій воевода и пр., староста и пр’ Письмо было чисто оффиціальное. Князь, узнавши о созыв войскъ, спрашивалъ атамана — правда-ли это, и предлагалъ прекратить сборъ ради мира въ христіанскихъ земляхъ, Хмльницкаго же, буде тотъ подвигаетъ Счь, выдать коммисарамъ, когда они потребуютъ того. Второе письмо было отъ пана Гродзицкаго тоже къ великому атаману, третье и четвертое отъ Затвилиховскаго и стараго черкасскаго полковника къ Татарчуку и Барабашу. Они не содержали ничего такого, что могло бы навлечь подозрніе на лицъ, которымъ они были адресованы. Затвилиховскій просилъ Татарчука единственно о томъ, чтобъ онъ взялъ подъ свое попеченіе подателя письма и посодйствовалъ бы во всемъ, о чемъ попроситъ его посолъ. У Татарчука отлегло отъ сердца.

— Что скажете, панове, объ этихъ письмахъ? спросилъ Хмльницкій.

Казаки молчали. Пока водка не начала шумть въ головахъ, вс совщанія происходили обыкновенно такъ, что никто изъ атамановъ не хотлъ говорить. Люди простые, но хитрые, длали они это главнымъ образомъ изъ опасенія выкинуть какую нибудь глупость, которая могла бы кончиться смертью, или же создать себ на всю жизнь насмшливое прозвище. Такъ всегда вели себя въ Счи, гд, не смотря на простоту, склонность осмивать и боязнь быть осмяннымъ сказывались въ высшей степени.

Оттого-то казаки молчали. Хмльницкій заговорилъ снова:

— Атаманъ кошевой — братъ намъ и врный другъ. Я врю атаману, какъ родной душ, а кто утверждаетъ противное, тотъ самъ задумываетъ измну. Атаманъ — старый другъ и воинъ.

Сказавши это, онъ всталъ и облобызалъ кошеваго.

— Панове,— проговорилъ кошевой,— войска сзываю я, а вести ихъ — гетману, что же касается посла, то онъ, какъ присланный ко мн, мой, а коли онъ мой, то я дарю его вамъ.

— Вы, панове депутаты, поклонитесь атаману,— сказалъ Хмльницкій — онъ человкъ справедливый, и ступайте скажите ‘обществу’, что если и есть измнники, то не онъ. Онъ первый поставилъ стражу, онъ самъ веллъ вязать измнниковъ, удирающихъ, или идущихъ къ ляхамъ. Вы, панове депутаты, скажите, что измнникъ — не онъ, что онъ лучше насъ всхъ.

Паны депутаты поклонились въ поясъ сначала Тугаю-бэю, который все время жевалъ съ величайшимъ равнодушіемъ подсолнечники, потомъ Хмльницкому, кошевому — и вышли изъ палатъ.

Спустя минуту, радостные крики на площади возвстили, что депутація исполнила свое порученіе.

— Да здравствуетъ нашъ кошевой! Да здравствуетъ! орали хриплые голоса съ такою силой, что даже стны избъ дрожали.

Одновременно раздался залпъ изъ пищалей и самопаловъ.

Депутація возвратилась и стала въ углу палаты.

— Панове!— промолвилъ Хмльницкій, когда голоса нсколько смолкли,— вы мудро опредлили, что атаманъ кошевой — человкъ справедливый. Но если не атаманъ измнникъ, то кто измнникъ? Кто водитъ дружбу съ ляхами? Съ кмъ входятъ они въ сношенія? Кому письма пишутъ? Кому поручаютъ заботиться о посл? Кто измнникъ?

Вопросы эти предлагалъ Хмльницкій звучнымъ голосомъ, бросая зловщіе взгляды на Татарчука и молодаго Барабаша, точно желалъ онъ указать на нихъ. Въ палат поднялся шумъ. Послышались голоса: ‘Барабашъ и Татарчукъ!’ Нкоторые куреневые повскакали съ мстъ, депутація стала кричать: ‘на погибель! ‘

Татарчукъ поблднлъ, а молодой Барабашъ смотрлъ на окружающихъ съ изумленіемъ. Его лнивый умъ пытался ршить, въ чемъ обвиняютъ его, наконецъ онъ произнесъ:

— Не буде собака мяса исти!

Сказавши это, онъ захохоталъ идіотически, а вмст съ нимъ и другіе. И, вдругъ большая часть куреневыхъ стали хохотать дико, сами не зная чего.

На площади крики все усиливались, тамъ очевидно водка уже бросилась въ голову. Шумъ людскихъ волнъ становился съ каждой минутой могущественне.

Антонъ Татарчукъ всталъ и заговорилъ, повернувшись къ Хмльницкому:

— Гетманъ запорожскій! Въ чемъ вина моя передъ вами, что вы требуете моей смерти? Что сдлалъ я вамъ? Писалъ мн коммисаръ Затвилиховскій — такъ что изъ этого? Вдь и князь писалъ кошевому! А получилъ ли я письмо? Нтъ! А что сдлалъ бы я, получивъ его? Вотъ отправился бы къ писарю и приказалъ бы прочесть его, такъ-какъ ни ‘читаты’, ни ‘пнеаты’ не знаю. И вы знали бы, что есть въ письм. А ляха я и въ глаза не видалъ! Такъ неужто жъ измнникъ я? Эхъ-ма, запорожская братія! Хаживалъ Татарчукъ съ вами въ Крымъ, хаживалъ съ вами въ Валахію, хаживалъ съ вами въ Смоленскъ — дрался вмст съ вами, добрыми молодцами, жилъ съ вами, добрыми молодцами, и кровь проливалъ съ вами, добрыми молодцами, и съ голоду умиралъ съ вами, добрыми молодцами — не ляхъ онъ, не измнникъ, а казакъ, братъ вамъ, и коли панъ гетманъ требуетъ его смерти, то пусть объявитъ, почему требуетъ онъ? Что сдлалъ я ему, въ чемъ былъ невренъ? А вы, братья, помилуйте меня и справедливо судите!

— Татарчукъ добрый молодецъ! Татарчукъ человкъ справедливый! проговорило нсколько голосовъ.

— Ты, Татарчукъ, добрый молодецъ — сказалъ Хмльницкій — и я не нападаю на тебя, вдь ты мой другъ и не ляхъ, а нашъ братъ казакъ. Будь измнникомъ ляхъ, я не печалился бы и не плакалъ, но когда добрый молодецъ — измнникъ, мой другъ — измнникъ, тогда тяжело мн на сердц и жаль добраго молодца. Ходилъ ты въ Крымъ, Валахію, побывалъ и въ Смоленск — оттого-то еще больше ты гршенъ, хотлъ ты измннически повдать ляхамъ о намреніяхъ и приготовленіяхъ запорожцевъ. Теб писали, чтобъ ты помогъ ляху во всемъ, чего бы ни пожелалъ онъ, а скажите, панове, что желательно ляху? Не смерть ли моя и друга моего, Тугая-бэя? Не погибель-ли запорожскаго воинства? Ты-то, Татарчукъ, и виновенъ, и не доказать теб противнаго. А Барабашу писалъ дядя его, черкаскій полковникъ, другъ Чаплинскаго и ляховъ, спрятавшій у себя привилегіи, чтобы не достались он запорожцамъ — и клянусь Богомъ, я говорю врно. Оба вы виноваты, просите же помилованія у атамановъ, а съ вами просить буду и я, хотя вина ваша большая и измна явная.

Площадь оглашалась уже не шумомъ и гамомъ, но грозной бурей. Обществу хотлось знать, что происходитъ въ совт, и оно снарядило новую депутацію.

Татарчукъ почувствовалъ, что конецъ ему. Теперь только вспомнилъ онъ о томъ, какъ недлю назадъ высказался онъ среди атамановъ противъ врученія булавы Хмльницкому и союза съ татарами. Капли холоднаго пота выступили у него на лбу: понялъ онъ, что спасенія нтъ. Касательно молодаго Барабаша не могло быть сомннія: Хмльницкій хотлъ отомстить старому черкаскому полковнику, страстно любившему своего племянника. Но страшно было умирать Татарчуку. Не поблднлъ бы онъ передъ пулей, саблей, даже коломъ, но смерть, ожидавшая его, нагоняла на него ужасъ до мозга костей, и онъ отчаянно возопилъ, воспользовавшись минутной тишью, наступившей вслдъ за словами Хмльницкаго:

— Братья атаманы, други сердечные — заклинаю Христомъ, не погребайте невиннаго! Не видалъ я ляха, не говорилъ я съ нимъ! Смилуйтесь, братья! Не знаю я, чего хотлось отъ меня ляху! Допросите сами. Клянусь вамъ Христомъ, Спасомъ, Пречистой Двой, святымъ Михаиломъ Архангеломъ — губите вы невиннаго!

— Приведите ляха! крикнулъ старый кантарій.

— Ляха давайте намъ, ляха! вопили куреневые.

Все смшалось, одни бросились въ смежную палату, чтобъ привести запертаго въ ней узника, другіе грозно подступали къ Татарчуку и Барабашу. Хладкій, миргородскій атаманъ, крикнулъ первый: ‘на погибель!’ Депутаты повторили возгласъ, а Чернота подбжалъ къ дверямъ и, открывъ ихъ настежъ, кричалъ собравшейся толп:

— Панове! Татарчукъ измнникъ и Барабашъ измнникъ — погибель имъ!

Чернь отвтила страшнымъ ревомъ. Въ палат заволновались вс. Куреневые поднялись съ мстъ. Одни звали: ‘ляха! ляха!’ другіе старались унять шумъ, но вдругъ, двери, подъ напоромъ толпы, растворились широко, и хлынула совщавшаяся во двор чернь. Палата наполнилась жестокими, остервенлыми лицами, испускавшими запахъ горлки, оравшими, размахивая руками. ‘Смерть Татарчуку и Барабашу! На погибель! Давайте измнниковъ! Давайте ихъ намъ на площадь!’ — кричали пьяные голоса, ‘бій! убій!’ — и сотни рукъ тотчасъ же потянулись за несчастными жертвами. Татарчукъ не сопротивлялся, онъ только пронзительно стоналъ, но молодой Барабашъ сталъ защищаться съ неимоврною силою. Тутъ только понялъ онъ. что хотятъ съ нимъ покончить. На его лиц отразились ужасъ, отчаяніе и остервенніе. Съ пной у рта, испускалъ онъ звриный ревъ. Дважды вырывался онъ изъ рукъ палачей, и дважды т хватали его за плечи, за грудь, за бороду, онъ извивался, кусалъ, ревлъ, падалъ и снова вскакивалъ, окровавленный, страшный. Всю одежду изорвали на немъ, вышибли ему глазъ и наконецъ переломили ему руку, прижавъ его къ стн. Только посл этого сдался онъ. Его схватили за ноги и выволокли вмст съ Татарчукомъ на майданъ. Уже тутъ, при блеск смоляныхъ бочекъ и разведенныхъ костровъ, началась настоящая экзекуція. Нсколько тысячъ человкъ накинулись на осужденныхъ, разрывая ихъ на куски, воя и борясь другъ съ другомъ изъ-за доступа къ жертвамъ. Ихъ топтали ногами, тло вырывали кусками, толпа кружилась возл нихъ въ ужасныхъ, конвульсивныхъ движеніяхъ разсвирпевшей массы. По временамъ окровавленныя руки подбрасывали дв безформенныя глыбы, уже не походившія на человческія туловища, и опять ударяли ими о землю. Стоявшіе поодаль оглашали воздухъ криками -одни, чтобы кинуть жертвъ въ воду, другіе, чтобы сунуть ихъ въ бочки съ пылавшей смолою. Пьяные дрались. Отъ бшенства зажгли два боченка водки, и эта адская сцена освтилась дрожащимъ голубымъ блескомъ. А съ небесъ взиралъ на нее тихій, ясный мсяцъ.

Такъ наказывало общество измнниковъ.

Въ совт же, посл того, какъ казаки выволокли за дверь Татарчука и молодаго Барабаша, водворилась тишина, и атаманы снова сли у стны по мстамъ, такъ какъ изъ смежнаго алькова привели узника.

Лицо его скрывалось въ тни, огонь въ печк погасъ, въ полумрак можно было замтить только высокую фигуру, стоявшую прямо и гордо, хотя руки ея и связаны были лыкомъ. Хладкій подложилъ связку лучины, и минуту спустя вспыхнулъ яркій пламень, озаривъ яснымъ лунемъ лицо узника, который повернулъ голову къ Хмльницкому.

Гетманъ вздрогнулъ, увидвши его.

Узникомъ былъ панъ Скржетускій.

Тугай-бэй выплюнулъ шелуху подсолнечниковъ и проворчалъ по русински:

— Я того ляха знаю — онъ бувъ у Крыму.

— Погибель ему! воскликнулъ Хладкій.

— Погибель! поддержалъ Чернота.

Хмльницкій уже овладлъ собою, онъ только взглянулъ на Хладкаго и Черноту, и т мгновенно умолкли.

— Я знаю его, проговорилъ онъ, обратившись къ кошевому.

— Откуда ты? спросилъ кошевой Скржетускаго.

— халъ я къ теб, атаманъ кошевой, посломъ, когда разбойники напали на меня въ Хортиц и, вопреки обычаю, чтимому даже самыми дикими народами, перебили людей моихъ, а меня, не смотря на мое посольское званіе и происхожденіе, изранили, обезчестили и, какъ измнника, привели сюда. И ты, атаманъ кошевой, отвтишь за это передъ паномъ моимъ, княземъ ереміей Вишневецкимъ.

— А ты чего же скрытничалъ? Зачмъ ты добраго молодца обухомъ разскъ? Зачмъ извелъ ты людей вчетверо столько, сколько васъ всхъ было? А сюда халъ ты съ письмомъ ко мн, чтобы взглянуть на наши приготовленія и увдомить обо всемъ ляховъ? Знаемъ также, что были у тебя письма и къ измнникамъ Запорожья, чтобы вмст съ ними погубить все воинство, оттого-то и примемъ мы тебя не какъ посла, а какъ измнника, и по справедливости накажемъ.

— Ошибаетесь — и ты, атаманъ кошевой, и ты, самозванный гетманъ,— отвтилъ намстникъ, обращаясь къ Хмльницкому.— Если и были со мною письма, такъ вдь длаютъ это вс послы, отправляющіеся въ чужіе края: берутъ письма отъ знакомыхъ къ знакомымъ, чтобы и самимъ найти близкихъ. Везъ же я сюда письмо отъ князя не ради погибели вашей, а чтобы отвратить васъ отъ поступковъ, которыми вы себя же и все войско погубите. Противъ кого возстаете вы, защитники христіанства, вы, заключающіе союзъ съ нехристями? Противъ короля, противъ шляхты и всей Рчи Посполитой! Измнники вы, а не я -и смотрите, не сдобровать вамъ, коли не смиритесь. Прежнія ли теперь времена Павлюка и Наливайки? Или позабыли вы о ихъ кар? Помните, что терпнію Рчи Посполитой конецъ, и надъ головами вашими повисъ мечъ.

— Лаешь ты, вражій сынъ, чтобы вывернуться и спастись отъ смерти!— воскликнулъ кошевой.— Но не бывать этому! Не спасетъ тебя твоя угроза!

И другіе атаманы стали скрежетать зубами, пощелкивая саблями, но панъ Скржетускій поднялъ голову еще выше и продолжалъ:

— Не думай, атаманъ кошевой, чтобы я боялся смерти, чтобы я защищалъ свою жизнь, или чтобы оправдывался. Шляхтичъ я — и только равные мн могутъ судить меня, я нахожусь передъ лицомъ не судей, а разбойниковъ, не шляхты, а хлоповъ, не рыцарей, а варваровъ — и знаю я, что не избгнуть мн смерти, которою вы только больше докажете неправоту вашу. У меня впереди смерть и мученія, но за мной — сила всей Рчи Посполитой и моего пана, при одномъ имени котораго дрожите вы вс.

И дйствительно, величественная осанка, гордая рчь и имя Вишневецкаго, который представлялся въ Счи непобдимымъ — все это произвело сильное впечатлніе. Атаманы поглядывали другъ на друга, молча. Казалось, что стоитъ передъ ними не измнникъ, но грозный посолъ могущественнаго князя.

— Сердитый ляхъ! проворчалъ Тугай-бэй.

— Сердитый ляхъ! повторилъ Хмльницкій.

Сильный стукъ въ дверь прервалъ переговоры. На майдан уже кончилась экзекуція надъ останками Татарчука и Барабаша. Общество прислало новую депутацію.

Нсколько окровавленныхъ, вспотвшихъ, измученныхъ казаковъ ворвались въ избу и остановились у входа, взмахивая руками съ дымящейся еще кровью на нихъ.

— Общество кланяется панамъ старйшинамъ,— проговорили они, кланяясь въ поясъ,— и проситъ выдать ему этого ляха, ‘щобъ поиграты съ нимъ, якъ съ Барабашомъ и Татарчукомъ’.

— Выдать имъ ляха! крикнулъ Чернота.

— Не выдавать!— слышалось въ другомъ углу.— Пусть ждутъ. Онъ посолъ!

— Погибель ему! раздались голоса.

Но тутъ же вс замолчали въ ожиданіи, что скажутъ кошевой и Хмльницкій.

— Общество проситъ, а нтъ — такъ возьметъ само, повторили депутаты.

Казалось, что панъ Скржетускій уже совсмъ погибъ, но вдругъ Хмльницкій наклонился къ уху Тугая-бэя и шепнулъ:

— Это твой плнникъ, его взяли татары, онъ — твой. Не дашь же ты отнять его у себя! Онъ шляхтичъ богатый, да и князь еремія выкупитъ его на всъ золота.

— Давайте намъ ляха! ревли казаки все грозне и грозне.

Тугай-бэй потянулся на своемъ сидньи и всталъ. Лицо его перемнилось мгновенно, глаза расширились словно у дикой кошки, зубы засверкали. Онъ наскочилъ на молодцовъ, требовавшихъ плнника, точно тигръ.

— Прочь цапы! рабы! псы неврные! свиноды!— зарычалъ онъ, хватая за бороды двухъ запорожцевъ и встряхивая ими съ остервенніемъ — прочь пьяницы! скоты! плюгавыя гадины! Вы ‘ясыръ’ {Ясыръ — добыча, плнъ.} мой вздумали отнимать, а вотъ я васъ, цапы этакіе!— Говоря это, онъ таскалъ за бороды молодцовъ и наконецъ, поваливъ одного изъ нихъ, сталъ его топтать ногами.— Лицомъ къ земл, рабы! а то я васъ въ ‘ясыръ’, да всю Счь, какъ васъ, затопчу! Съ втромъ разсю, и стервятиной вашей все покрою!

Депутаты отступали въ ужас — страшный другъ показалъ имъ себя.

И странная вещь! На Базавлюк стояло всего шесть тысячъ орды! Правда, за спиною ихъ стоялъ еще ханъ во всемъ крымскомъ могуществ, но въ Счи находилось много тысячъ молодцовъ, не считая тхъ, которыхъ уже отправилъ Хмльницкій на Томакувку, однако же ни одинъ голосъ не запротестовалъ противъ Тугая-бэя. Можно было подумать, что это единственный способъ, которымъ грозный мурза могъ защитить, плнника и убдить запорожцевъ, нуждавшихся въ ту минуту въ татарской помощи. Депутація повыскакала на майданъ, крича толп, что не будутъ ‘играты’ съ ляхомъ, такъ какъ это плнникъ Тугая-бэя, а Тугай-бэй ‘дуже разсердывся! ‘

‘Бороды повыдергалъ!’ сообщали они. На майдан начали повторять: ‘Тугай-бей разсердывся!’ ‘Разсердывся!’ съ жалостью вопила толпа, а спустя немного, какой-то пронзительный голосъ затянулъ у костра:

Гей, гей!

Тугай-бэй

Разсердывся дуже,,

Гей, гей,

Тугай-бэй,

Не сердыся, друже!

Вмигъ тысячи голосовъ подхватили: ‘Гей! гей! Тугайбэй!..’ — и вотъ родилась одна изъ тхъ псень, которыя потомъ, казалось, вихремъ проносились по всей Украйн, пробуждая струны кургановъ…

Но вдругъ замолкла и псня. Черезъ ворота, со стороны Гассанъ-Баша, ворвалось нсколько человкъ и съ возгласомъ: ‘дорогу! дорогу!’ пробиралось сквозь толпу къ зданію совта. Атаманы уже собрались было уходить, когда эти новые гости появились въ изб.

— Письмо къ гетману! крикнулъ старый казакъ.

— Вы откуда?

— Чигиринскіе мы. День и ночь хали мы съ письмомъ. Вотъ оно.

Хмльницкій взялъ у казака письмо и сталъ читать. Вдругъ онъ измнился въ лиц и объявилъ звучнымъ голосомъ, оставляя чтеніе:

— Паны-атаманы! Великій гетманъ шлетъ на насъ сына Стефана съ войскомъ. Война!

Въ палат поднялся страшный шумъ, неизвстно — отъ радости ли, или отъ ужаса. Хмльницкій вышелъ на средину, подбоченился, метнулъ глазами искры, и голосъ его прозвучалъ грозно:

— Куреневые въ курени! Возвстить залпомъ съ башни! Разбить бочки съ водкой! Двинемся завтра чмъ свтъ.

Тутъ конецъ пришелъ всмъ совщаніялъ въ Счи, правленію атамановъ, сил сеймовъ и перевсу ‘общества’.

Хмльницкій становился неограниченнымъ повелителемъ. Еще за минуту до того, онъ ради успха долженъ былъ защищать плнника косвенно, и косвенно же губить своихъ недруговъ. Теперь въ рукахъ его была жизнь и смерть всхъ. Всегда такъ бывало. До и посл похода — въ присутствіи даже гетмана — толпа давала чувствовать свою волю атаманамъ и кошевому, и не безопасно было сопротивляться. Но едва только протрубили призывы къ походу, общество длалось подчиненнымъ дисциплин войскомъ, куреневые — офицерами, а гетманъ — вождемъ, диктаторомъ.

Оттого-то атаманы немедленно разбжались по своимъ куренямъ, услышавши приказаніе Хмльницкаго. Совщаніе кончилось. Пушечный залпъ съ бастіона на Гассанъ-Баша потрясъ стны избы и отозвался мрачнымъ эхомъ по всему Чертомелику, предвщая войну.

Начиналась новая эпоха въ исторіи двухъ народовъ, но не знали того ни пьяная Счь, ни самъ запорожскій гетманъ.

XII.

Хмльницкій и Скржетускій пошли ночевать къ кошевому’ а съ ними и Тугай-бэй, которому поздно было возвращатьси на Базавлукъ. Дикій бэй относился къ намстнику, какъ къ плнному, котораго выкупятъ дорогой цной, слдовательно не какъ къ невольнику, а съ почтеніемъ, не даромъ встрчалъ онъ его при двор хана въ роли княжескаго посла. При вид этого и кошевой перемнилъ свое обращеніе. Старый атаманъ преданъ былъ душою и тломъ Хмльницкому, овладвшему имъ, и не могъ не замтить, что во время совщаній Хмльницкій хотлъ во что бы ни стало спасти плнника. Но удивленіе его возрасло еще боле, когда, войдя въ хату, Хмльницкій спросилъ Тугая-бэя:

— Сколько думаешь получить за этого плнника, Тугайбэй?

Тугай-бэй взглянулъ на Скржетускаго.

— Ты говорилъ мн,— произнесъ онъ,— что это человкъ важный, мн же извстно, что онъ посолъ страшнаго князя, а страшный князь любитъ своихъ. Бисмиляхъ! Заплатятъ и одинъ, и другой — оба вмст…

Тугай-бэй задумался.

— Дв тысячи червонцевъ.

— Я дамъ теб дв тысячи, отвтилъ Хмльницкій.

Татаринъ замолчалъ на время. Косые глаза его казалось, пронизывали Хмльницкаго насквозь.

— Ты дашь мн три, проговорилъ онъ.

— Зачмъ же мн давать три, когда самъ ты желалъ получить дв?…

— Разъ хочется теб имть его, онъ нуженъ теб, а коли нуженъ, такъ ты дашь мн три.

— Онъ спасъ мн жизнь.

— Аллахъ! Это стоитъ еще тысячу.

Тутъ вмшался въ торгъ и Скржетускій.

— Тугай-бэй!— гнвно воскликнулъ онъ,— я ничего не могу общать теб изъ казны князя, но грози мн разореніе, я самъ дамъ теб три. Приблизительно столько же есть у меня за княземъ, а кром того, я владю я деревушкой, стало быть, хватитъ. Гетману же этому не желаю я быть обязаннымъ жизнью и свободой.

— Ты откуда же знаешь, что ждетъ тебя?— промолвилъ Хмльницкій и снова обратился къ Тугай-бэю. Начинается война, ты пошлешь къ князю, но пока возвратится посолъ, въ Днпр много воды утечетъ, я, же завтра привезу теб деньги на Базавлукъ.

— Давай четыре — тогда я съ ляхомъ и говорить не стану, нетерпливо отвтилъ Тугай-бэй.

— Дамъ четыре, на слово.

— Пане гетманъ, — сказалъ кошевой, — хотите, сейчасъ отсчитаю. Тутъ, у стны, найдется у меня и больше,

— Отвези завтра на Базавлукъ, проговорилъ Хмльницкій.

Тугай-бэй потянулся, звнувъ.

— Спать хочется, — сказалъ онъ.— Завтра надо рано хать на Базавлукъ. Куда мн ложиться?

Кошевой показалъ ему на овечьи шкуры у стны. Татаринъ повалился и, спустя немного, захриплъ, какъ конь.

Хмльницкій нсколько разъ прошелся вдоль узкой палаты.

— Сонъ отлетаетъ отъ глазъ. Не уснуть мн. Давай чего нибудь напиться, пане кошевой, сказалъ онъ.

— Горлки, или вина?

— Горлки. Ке уснуть мн.

— На неб уже зорька, замтилъ кошевой.

— Поздно! Ступай-ка спать и ты, друже старый! Выпей — и ступай.

— На счастье и на славу!

— На счастье!

Кошевой обтеръ ротъ рукавомъ, пожалъ Хмльницкому руку и посл того отошелъ въ другой уголъ палаты, гд почти зарылся въ овечьихъ шкурахъ, до того кровь его остыла съ лтами.

Вскор хранъ его вторилъ храпу Тугая-бэя.

Хмльницкій сидлъ за столомъ, погруженный въ молчаніе.

Вдругъ онъ встрепенулся, взглянулъ на Скржетускаго и проговорилъ:

— Пане намстникъ, вы свободны.

— Благодарствуйте, пане запорожскій гетманъ, хотя не скрою, что желалъ бы благодарить за свободу кого нибудь другаго.

— Такъ не благодарите. Спасли вы мн жизнь, и я отплатилъ вамъ добромъ, теперь мы квиты. Но скажу вамъ прямо, не могу отпустить васъ ₍сейчасъ, разв только въ томъ случа, когда вы дадите мн рыцарское слово, что возвратившись, не промолвите ни одного слова ни о приготовленіяхъ нашихъ, ни о силахъ, ни о томъ, что пришлось видть вамъ въ Счи.

— Вижу только то, что вы напрасно позволили мн отвдать i’ructum свободы, такъ какъ дать вамъ подобное слово — не могу. Давши его, я поступилъ бы именно такъ, какъ тотъ, кто переходитъ на сторону непріятеля. Участь моя и всего воинства зависитъ отъ того, чтобъ великій гетманъ не двинулся на насъ со всми силами, а сдлалъ бы онъ это непремнно, сообщи вы ему о приготовленіяхъ нашихъ, не удивляйтесь же, если я не отпущу васъ раньше, пока не уврюсь въ своей безопасности. Знаю я, что не легко мн прійдется, знаю, что за сила противъ меня: оба гетмана, вашъ страшный князь, который одинъ цлаго войска стоитъ, а Заславскіе, а Конецпольскіе, а вс эти королевичи, которые держатъ ногу на голов казацкой! Не мало я потрудился и разослалъ писемъ, чтобъ отвлечь ихъ вниманіе, не допускать же мн васъ до того, чтобъ вы дло испортили. Когда чернь, и городовые казаки, и вс угнетенные за свободу и вру перейдутъ на мою сторону также, какъ запорожское войско и милостивый крымскій ханъ, тогда, надюсь, сравнюсь я съ непріятелемъ, и въ моихъ рукахъ будетъ сила большая, но всего боле уповаю на Господа, который видлъ обиды и видитъ мою невинность.

При этихъ словахъ Хмльницкій осушилъ стаканъ водки и безпокойно зашагалъ вокругъ стола, Скржетускій же смрилъ его глазами и произнесъ съ силою:

— Не святотатствуйте, запорожскій гетманъ, уповая на Господа и его помощь: такъ еще скоре навлечете вы на себя божій гнвъ. Вамъ ли взывать ко Всевышнему? Вамъ ли, который, ради личныхъ обидъ и столкновеній, поселяете столь ужасную смуту, раздуваете пламень междуусобицы, соединяетесь съ язычниками противъ христіанъ? Что же выйдетъ? Будете ли вы побдителемъ, или побжденнымъ — все равно: прольете вы море людскихъ слезъ, пуще саранчи опустошите край, родныхъ братьевъ отдадите нехристамъ въ плнъ, потрясете Рчь Посполитую, подымете руку на короля, обезчестите церковь — и все это ради того, что Чаплинскій отнялъ хуторъ у васъ, что угрожалъ вамъ въ пьяномъ вид! Есть ли что святое для васъ? Чего не сдлаете вы ради личныхъ цлей? Къ Богу взываете вы? Я же, хотя и нахожусь въ вашей власти, хотя и можете вы лишить меня свободы и жизни, прямо объявляю вамъ: взывайте не къ Богу, а къ сатан, ибо только адъ и можетъ содйствовать вамъ!

Хмльницкій схватился за рукоятку меча, нахмурился, и взглянулъ на намстника, словно левъ, готовый броситься съ ревомъ на жертву — но сдержалъ себя. Къ счастью, онъ еще не былъ пьянъ. Казалось, имъ овладло какое-то безпокойство, внутренній голосъ какъ будто говорилъ ему: сверни въ сторону! Онъ сталъ говорить, точно спасаясь отъ наплыва собственныхъ мыслей, отъ себя самого:

— Другому я не простилъ бы такой рчи, но берегись и ты, не пожирай ты своей смлостью моего терпнія. Ты страшишь меня адомъ, обвиняешь меня въ измн и личныхъ цляхъ, но откуда же ты знаешь, за собственныя ли только обиды мщу я? Гд нашелъ бы я столько помощниковъ, гд были бы т тысячи, которыя уже стоятъ за мною и стоять будутъ — возмщай я только личное? Взгляни, что творится на Украйн? Эхъ, земля ты буйная, земля-мать, земля ты родная! Кто въ ней спокоенъ? Кто счастливъ? Кто не лишенъ вры, свободы, кто въ ней не плачетъ и не стонетъ? Одни разв Вишневецкіе, да Потоцкіе, да Заславскіе, да Калиновскіе, да Конецпольскіе, да горсточка шляхты! Они — старосты, для нихъ почести, земля и люди, имъ счастье, да золотая воля, а народъ протягиваетъ руки къ небу въ слезамъ, ожидая божіей милости, такъ какъ и королевская не поможетъ! Сколько однихъ шляхтичей удираетъ, подобно мн самому, въ Счь, не желая доле сносить ихъ гнетъ! Не хочу я воевать съ королемъ, не хочу я воевать съ Рчью Посполитой, она — мать, онъ — отецъ! Король — панъ милостивый, но королевичи! Не жить намъ съ ними вмст! Ихнія-то жестокости, аренды, тиранства, угнетенія, подати, кабалы — требуютъ возмездія! Какую благодарность получило запорожское войско за вс т великія заслуги, которыя оказало оно въ безчисленныхъ войнахъ? Гд казацкія преимущества? Гд привилегіи? Король далъ ихъ, а королевичи отняли. Наливайко изрубленъ, Павлюкъ сожженъ въ мдномъ бык! Кровь еще не застыла у ранъ, которыя нанесены намъ саблей Жулкевскаго и Конецпольскаго! Еще не засохли слезы, пролитыя по убитымъ, казненнымъ, посаженнымъ на колъ, а теперь смотри, что свтится на неб — (тутъ Хмльницкій указалъ въ оконце на огненную комету) — божій гнвъ! Ужъ коли суждено мн быть этимъ гнвомъ на земл, то да будетъ воля божія!— возьму я на себя это бремя!

Сказавши это, онъ протянулъ руки впередъ и, казалось, весь запылалъ, точно факелъ мести. Онъ сталъ дрожать и наконецъ упалъ на скамью, словно придавленный вскостью своего предназначенія.

Воцарилось молчаніе, прерываемое только храпомъ Тугая-бэя и кошеваго, да сверчкомъ, жалобно трещавшимъ за стною въ углу.

Намстникъ сидлъ съ понуренной головой. Можно было подумать, что онъ ищетъ отвта на слова Хмльницкаго, слова такія тяжелыя, какъ гранитныя глыбы. Наконецъ послышался его тихій, грустный голосъ:

— Хотя бы и такъ.! Кто же ты, гетманъ, чтобы являться судьею и палачемъ? Откуда въ теб жестокость эта и кичливость? Отчего же не предоставишь ты Богу судить и карать? Не защищаю я злыхъ, не хвалю за обиды, не называю гнета закономъ, но загляни и ты, гетманъ, въ себя! Жалуешься на угнетеніе, говоришь, что королевичи не признаютъ короля и законовъ, осуждаешь ихъ гордость — а самъ-то ты не гршенъ ли въ ней? Самъ-то не идешь ли противъ Рчи Посполитой, закона и короля? Видишь ты тиранство пановъ и шляхты, но не видишь того, что безъ нихъ, безъ ихъ могущества, замковъ, полковъ, пушекъ, панцырей — земля эта, богатая млекомъ и медомъ, стонала бы подъ игомъ во стократъ худшимъ — турецкимъ, или татарскимъ. Кто защищалъ бы ее? Благодаря чьей опек дти ваши не служатъ янычарами, а женщинъ не влекутъ въ гаремы? Кто заселяетъ пустоши, строитъ города и деревни, воздвигаетъ храмы Господни?..

Голосъ пана Скржетускаго звучалъ все громче, а Хмльницкій угрюмо уставился въ фляжку съ горлкой, положивъ на столъ зажатые кулаки. Онъ молчалъ, словно переживая внутреннюю борьбу.

— Да и кто они?— говорилъ дальше панъ Скржетускій.— Изъ Нмечины, что ли, пришли они сюда, или изъ Туречины? Не ваша ли кровь въ нихъ, не кость ли они отъ кости вашей? Не ваши ли они шляхтичи, не ваши ли князья? Если я говорю врно- бда теб, гетманъ! Ты младшую братью вооружаешь противъ старшихъ и длаешь изъ нихъ отцеубійцъ. О, Боже ты мой! Пусть они и злые, пусть злые они вс, что, впрочемъ, неврно, допустимъ, что попираютъ они права и законы — такъ суди ихъ Богъ на неб, да сеймъ на земл, но не ты, гетманъ! Можешь ли ты сказать, чтобъ среди васъ были одни хорошіе? Неужели же вы ни въ чемъ не виноваты, что бросаете камнемъ въ другихъ? На вопросъ же твой, гд казацкія привилегіи — отвтъ коротокъ: не королевичи изорвали ихъ, а запорожцы, да Лобода, да Наливайко, да Павлюкъ, о которомъ выдумываешь ты, будто изжарили его въ мдномъ бык, чего, самъ знаешь, вовсе не было! Изорваны они въ бунтахъ вашихъ, смутахъ, набгахъ, похожихъ на татарскіе. Кто пропускалъ татаръ черезъ границы Рчи Посполитой, чтобъ бросаться на нихъ же, когда возвращались они назадъ съ добычею? Вы! Кто, Боже милосердый, христіанскій народъ обрекалъ на ‘ясыръ?’ Кто производилъ наиболе смутъ? Вы! Кого долженъ беречься шляхтичъ, купецъ, земледлецъ? Васъ! Кто затвалъ междуусобицы, жегъ деревни и города украинскіе, грабилъ храмы, насиловалъ женщинъ? Вы! все вы! Чего же ты хочешь посл этого? Чтобъ вамъ выдали привилегію на междуусобицу, разбой и грабежъ? Во истину, прощали вамъ больше того, что отняли у васъ! Хотли излечить, но не вырзать {Историческія слова знаменитаго польскаго полководца Жолкевскаго.} membra putrida — и я, право, не знаю, есть ли на свт, кром Рчи Посполитой, другая такая держава, которая, чувствуя подобный наростъ, выказала бы столько терпнія и простоты! И какова же признательность въ отплату за ея добро? Вотъ здсь почиваетъ союзникъ твой, но заклятый врагъ Рчи Посполитой! Другъ твой — но недругъ креста и всего христіанства, не королевичъ украинскій, а татарскій мурза. Съ нимъ-то пойдешь ты жечь родное гнздо, судить родныхъ братьевъ! Но завластвуетъ и онъ, ему станешь держать ты стремя.

Хмльницкій опорожнилъ новый стаканъ водки.

— Когда мы съ Барабашомъ были въ свое время у милостиваго короля — отвчалъ онъ угрюмо — и когда пожаловались мы ему на свое угнетеніе и обиды, онъ сказалъ намъ: а гд же самопалы ваши и сабли?

— Явись ты передъ лицомъ короля королей — Онъ сказалъ бы теб: простилъ ли ты врагамъ твоимъ, какъ Я прощаю моимъ?

— Не думаю я воевать съ Рчью Посполитой!

— Только подступаешь къ ея горлу съ мечемъ!

— Иду, чтобъ освободить казаковъ изъ вашихъ цпей!

— Чтобъ связать ихъ татарскимъ лыкомъ!

— За вру стою я!

— Въ одной пар съ нехристомъ!

— Прочь отъ меня! Не ты руководишь голосомъ моей совсти! Прочь, говорю теб!

— Пролитая кровь падетъ на твою голову, людскія слезы уличатъ тебя, смерть надъ тобою и судъ!

— Сова проклятая! закричалъ съ ожесточеніемъ Хмльницкій и сверкнулъ ножемъ передъ грудью намстника.

— Убей! сказалъ ему панъ Скржетускій.

Снова воцарилась тишина, снова слышны были только храпъ почивавшихъ, да жалобное трещаніе сверчка.

Хмльницкій постоялъ минуту съ ножемъ у груди Скрже- ‘ тускаго, но Едругъ онъ встрепенулся, опомнился, опустилъ ножъ и, схвативъ жбанъ съ водкой, принялся пить. Выпилъ все до дна и тяжело опустился на скамью.

— Не могу я пырнуть его!— бормоталъ онъ — никакъ не могу! Уже поздно… Что это, уже заря?.. Но поздно сворачивать и съ дороги… Что ты мн говоришь о суд и о крови?..

Онъ еще раньше много выпилъ, теперь водка бросилась ему въ голову, постепенно лишая его сознанія.

— Какой тамъ судъ?.. Что?.. Ханъ общалъ мн содйствіе, Тугай-бэй спитъ здсь! Завтра двинутся молодцы… Съ нами святой Михаилъ — побдитель!.. Если же… если же… то… Я выкупилъ тебя у Тугая-бэя — не забудь этого и скажи… Вотъ! болитъ что-то… болитъ!.. Повернуть… поздно! Судъ… Наливайко… Павлюкъ…

Тутъ онъ выпрямился и воскликнулъ, вытаращивъ глаза:

— Кто здсь?

— Кто здсь? повторилъ полупроснувшійся кошевой.

Но Хмльницкій поникъ головой, покачнулся и пробормотавъ: что за судъ?— уснулъ.

Панъ Скржетускій, недавно раненый и сильно взволнованный, поблднлъ и почувствовалъ себя совсмъ слабымъ. Думая поэтому, что уже наступаетъ кончина, онъ началъ громко читать молитву.

XIII.

На слдующее утро пшіе и конные казацкіе полки двинулись изъ Счи. Хотя кровь еще не обагрила степей, но уже началась война. Полки слдовали за полками, точно саранча, поднявшаяся роями надъ Чертамеликомъ и летвшая, подъ дйствіемъ вешнихъ лучей, на украинскія нивы. Въ лсу, за Базавлукомъ, уже поджидала готовая къ походу орда. Шесть тысячъ что ни есть лучшихъ воиновъ, вооруженныхъ много лучше обыкновенныхъ татарскихъ хищниковъ — такова была подмога, отправленная къ Хмльницкому ханомъ. Молодцы, при вид ихъ, бросили шапки вверхъ. Раздался залпъ мушкетовъ и самопаловъ. Казацкіе клики, смшанные съ татарскимъ: ‘аллахъ!’, огласили пространство. Хмльницкій и Тугай-бэй, оба съ бунчуками, направились другъ къ другу и церемоніально поздоровались.

Все выстроилось, со свойственной татарамъ и казакамъ быстротой — и войска двинулись впередъ. Орда заняла оба казацкіе фланга, центръ запруженъ былъ конницей Хмльницкаго, вслдъ за которой выступала грозная запорожская пхота {Вопреки ныншнимъ мнніямъ, Бокпланъ утверждаетъ, что пхоты у запорожцевъ было много больше, нежели конницы. По Бокплану 200 поляковъ легко разбивали 2,000 запорожской конницы, и 100 пшихъ казаковъ могли долго защищаться изъ за окоповъ подъ натискомъ 1,000 поляковъ.}, дале ‘пушкари’ съ пушками, дале таборъ, возы, на нихъ обозная прислуга, жизненные припасы, наконецъ ‘чабаны’ съ запасными стадами и скотомъ.

Пройдя Базавлукскій лсъ, полки выплыли въ степь. День былъ ясный. На неб не замчалось ни одной тучки. Съ свера къ морю дулъ легкій втерокъ, солнце сіяло на никахъ ина цвткахъ пустыни. Въ виду у войска раскинулись дикія поля, словно безконечное море, и зрлище это вызвало неописанную радость въ казачьихъ сердцахъ. Большое малиновое знамя съ архангеломъ опустилось нсколько разъ, привтствуя родимую степь, и примру его послдовали вс полковые бунчуки и знамена. Вс испустили единодушный возгласъ. ‘Довбыши’ и тюрбанисты выдвинулись впереди войска, полки широко развернулись, загремли котлы, забренчали литавры и торбаны, вторила же имъ псня, которую затянули тысячи голосовъ, потрясая воздухъ и степь:

‘Эй вы степи, вы рідныя,

‘Краснымъ цвітомъ писаныя,

‘Якъ шире широкія!

Тюрбанисты откинулись назадъ, выпустивъ уздечки и, вознеся глаза къ небу, ударили по струнамъ торбановъ, литавристы колотили въ свои мдные круги, поднявъ руки кверху, ‘довбыши’ гремли котлами, и вс эти звуки, со вторившими имъ монотонными словами псни и пронзительными, нестройными татарскими свистульками, слились въ какую-то одну общую, длинную, дикую и грустную, какъ сама пустыня, ноту. Вс полки были въ упоеніи. Головы кивали въ тактъ псни, казалось, что вся поющая степь колеблется вмст съ людьми, лошадьми и знаменами.

Спугнутыя птицы поднялись надъ степью стаями и летли впереди воинства, точно второе воздушное войско.

По временамъ музыка и псня замолкали, и тогда можно было различить шелестъ знаменъ, топотъ и фырканье лошадей, скрипъ таборныхъ возовъ, подобный лебяжьему или журавлинному крику.

Во глав, подъ большимъ малиновымъ знаменемъ и бунчукомъ, халъ Хмльницкій, одтый въ красное, на бломъ кон, съ позолоченной булавою въ рук.

Весь таборъ подвигался медленно и направлялся къ сверу, потопляя, словно грозная волна, рчки, дубравы, могилы, оглашая шумомъ и гамомъ степную пустошь.

Изъ Чигирина, съ свера пустыни, приближалась на встрчу этой волн другая — волна коронныхъ войскъ, подъ начальствомъ молодаго Потоцкаго. Здсь татары и запорожцы, шли, точно на свадьбу, съ веселой пснью, тамъ гусары подвигались въ грустномъ молчаніи, неохотно выступая на эту борьбу безъ славы. Здсь, подъ малиновымъ знаменемъ, грозно потрясалъ булавою старый, опытный вождь, почти увренный въ побд, тамъ халъ во глав юноша съ лицомъ задумчивымъ, какъ бы зная, что ожидаетъ его.

Широкая степь еще раздляла ихъ.

Хмльницкій не спшилъ, разсчитывая на то, что чмъ дальше заберется молодой Потоцкій, чмъ дальше отойдетъ онъ отъ обоихъ гетмановъ, тмъ легче побдишь его. Въ то же время запорожскія силы постепенно увеличивались. Въ подмогу имъ прибывали все новые бглецы изъ Чигирина и прибрежныхъ украинскихъ городовъ, принося всти о стан противниковъ. Узналъ Хмльницкій, что старый гетманъ отправилъ сына, давъ ему дв тысячи конницы на суш и шесть тысячъ семеновцевъ съ тысячью нмецкой пхоты, въ байдарахъ по Днпру. Оба эти отряда. получили приказанія идти паралельно, но уже въ первый день приказаніе это было нарушено, такъ какъ байдары, увлеченныя быстрымъ теченіемъ Днпра, значительно опередили шедшихъ берегомъ гусаръ, которымъ приходилось переправляться черезъ вс Днпровскіе притоки — чмъ и замедлялся походъ ихъ.

Поэтому-то Хмльницкій и не спшилъ, желая, чтобъ отряды раздлились еще боле. На третій день, онъ расположился у Камэнэйводы.

Тмъ временемъ, развдчики Тугай-бэя добыли новыя свднія. Изъ лагеря Потоцкаго убжали двое драгунъ, и ихъ привели къ Хмльницкому.

Разсказъ ихъ подтвердилъ все то, что уже знали о силахъ молодаго Стефана Потоцкаго, при чемъ оказалось, что вождями семеновцевъ, плывшихъ съ нмцами на байдарахъ, были: старикъ Барабашъ и Кржечовскій.

Хмльницкій такъ и подпрыгнулъ, услышавъ эту фамилію.

— Кржечовскій? Полковникъ переяславцевъ?

— Онъ самый, ясновельможный гетманъ! отвтили драгуны

Хмльницкій повернулся къ окружавшимъ его полковникамъ и скомандовалъ громовымъ голосомъ:

— Въ походъ!

Часъ спустя, таборъ двинулся, хотя солнце уже закатывалось, и нельзя было ожидать погоды. На запад небосклона раскинулись какія то грозныя, рыжеватыя тучи, похожія на Левіафаны, которыя приближались одна къ другой, словно намреваясь сразиться.

Таборъ направлялся влво, къ берегу Днпра. Подвигались тихо, безъ псень, безъ литавровъ, безъ котловъ — и спшили, насколько позволяла густая трава, до того высокая, что по временамъ полки исчезали въ ней. Тогда казалось, что разноцвтныя знамена плывутъ сами. Конница очищала дорогу пхот и возамъ, которые все таки значительно отстали. Наконецъ наступила и ночь. Большой багровый мсяцъ медленно выплылъ, но, ежеминутно заслоняемый тучами, вспыхивалъ и погасалъ, словно пламя, задуваемое втромъ.

Уже въ позднюю полночь глазамъ казаковъ представились гигантскія массы, отчетливо обрисовывавшіяся на темномъ небесномъ фон.

То были стны Кудака.

Авангардъ, сокрытый ночнымъ мракомъ, подступалъ къ замку тихо, осторожно, будто волки и ночныя птицы.

Авось удастся миновать спящую крпость!

Но вдругъ молнія озарила пространство, скалы Днпра задрожали отъ ужаснаго залпа, и въ степную траву упалъ огненйый шаръ, описавъ искрометный полукругъ.

Мрачный циклонъ Гродзицкій доказалъ, что онъ бодрствуетъ.

— Песъ одноглазый!— проворчалъ надъ ухомъ Тугай-бэя Хмльницкій,— видитъ и по ночамъ!

Казаки миновали замокъ, о взятіи котораго не могли они и думать теперь, когда на нихъ же шли коронныя войска. Но панъ Гродзицкій до того палилъ имъ вслдъ, что даже стны замка дрожали, длалъ онъ это не. ради пораженія, а чтобъ предостеречь полки, подвигавшіеся Днпромъ.

Прежде всего однако, залпъ Кудацкихъ пушекъ отозвался эхомъ въ ушахъ и груди пана Скржетускаго. Молодой воинъ, шедшій по приказанію Хмльницкаго съ таборомъ, тяжко заболлъ на второй же день. Въ битв на Хортиц не получилъ онъ, правда, серьезныхъ ранъ, но потерялъ столько крови, что немного осталось въ немъ жизни. Раны его, которыя старый кантарій лечилъ по казацки, открылись скоро, онъ впалъ въ горячечное полубезпамятство — и пришелъ въ себя только съ Кудацкой пальбою. Онъ привсталъ на телг и сталъ озираться кругомъ. Казацкій таборъ двигался въ полумрак, подобно хору привидній, замокъ же гремлъ и свтился розовымъ дымкомъ. Огненныя пули прыгали по степи, со свистомъ и хрипніемъ, подобно обозлившимся псамъ, и это нагнало на пана Скржетускаго такую тоску, что онъ готовъ былъ умереть, лишь бы хотя душою соединиться со своими. Война! война! А онъ во вражьемъ лагер, больной, беззащитный, не имющій силы сойдти съ воза! Рчь Посполитая въ опасности, а онъ не летитъ спасать ее! Въ Лубнахъ войска уже наврное готовы къ доходу. Князь, меча искры, носится передъ полками, и гд ни взмахнетъ булавой, тамъ мгновенно блеснетъ тристо копей, словно тристо громовъ. Тутъ передъ глазами намстника встали различныя знакомыя лица: Володіевскій мчится во глав драгунъ со своей тоненькой сабелькой въ рук, но онъ фехтмейстеръ, какихъ нтъ: съ кмъ бы ни скрестилъ онъ оружіе, тому конецъ! Тамъ опять панъ Подбипента поднялъ свой сорвикапоръ! Отсчетъ онъ три головы, или нтъ? Ксендзъ Яскульскій осняетъ знамена съ молитвой на устахъ, но какъ старый служака, нтъ-нтъ и крикнетъ: бей, убей! А вотъ и панцырники… вотъ колеблются полки, вс идутъ, мчатся… битва! сумятица!

Вдругъ картина мняется. Передъ намстникомъ воскресаетъ блдная, съ распущенными волосами, Елена и зоветъ его: ‘Спасай! Богунъ гонится за мной’!

Намъ Скржетускій вскакиваетъ, но какой-то голосъ, уже настоящій, останавливаетъ его:

— Лежи, дэтына, а то свяжу.

Это эсаулъ, которому поручилъ Хмльницкій беречь Скржетускаго пуще глаза. Онъ укладываетъ послдняго на телг и покрываетъ конской шкурой.

— Що съ тобою? спрашиваетъ онъ.

Панъ Скржетускій совсмъ приходитъ въ себя. Виднія исчезаютъ. Возы двигаются, подвигаясь по краю берега. Дуетъ холодный втеръ, мракъ понемногу разсевается. Птицы поднимаются надъ водою.

— Слушай, Захаръ! Мы уже миновали Кудакъ? спрашиваетъ панъ Скржетускій.

— Миновали! отвчаетъ запорожецъ.

— А куда идемъ мы?

— Не знаю! Битва, каже, буде, но не знаю.

При этомъ извстіи сердце пана Скржетускаго радостно застучало. Ждалъ онъ, что Хмльницкій станетъ осаждать Кудакъ — и тмъ начнется война. Между тмъ, судя по быстрот, съ которою совершался казацкій походъ, можно было понять, что коронныя войска уже близко и что потому Хмльницкій миновалъ крпость. ‘Еще, быть можетъ, сегодня я буду свободенъ’, подумалъ Скржетускій и возблагодарилъ Бога.

XIV.

Пальбу Кулацкихъ пушекъ слышали и войска, плывшія въ байдарахъ, подъ предводительствомъ старика Барабаша и Кржечовскаго.

Тутъ было шесть тысячъ казаковъ и полкъ превосходной нмецкой пхоты, подъ командою Ганса Флика.

Николай Потоцкій не’безъ колебаніи снаряжалъ противъ Хмльницкаго казаковъ, но въ виду вліянія, которымъ пользовался среди нихъ Кржечовскій и безграничнаго доврія къ послднему, гетманъ ршился ограничиться присягою семеновцевъ въ врности.

Воинъ опытный и славный, Кржечовскій обязанъ былъ Потоцкимъ какъ чиномъ полковника, такъ и шляхетскимъ званіемъ, а равно возможностью владть пожизненно обширными помстіями у береговъ Днстра.

Такимъ образомъ его связывали прочныя узы съ Рчью Посполитой и Потоцкими — и гетманъ былъ свободенъ отъ всякихъ подозрній. Къ тому-же, служа стран врою, онъ, какъ человкъ всего лтъ пятидесяти, могъ разсчитывать на блестящую карьеру. Нкоторые думали, что онъ пойдетъ по стопамъ Стефана Хмльницкаго, который, подобно ему, началъ съ простаго солдата, а сдлался кіевскимъ воеводой и сенаторомъ Рчи Посполитой. Отъ Кржечовскаго зависло достигнуть того же: онъ былъ храбръ, энергиченъ, честолюбивъ и жаждалъ богатства. Еще недавно, поджигаемый честолюбіемъ, хлопоталъ онъ о полученіи литинскаго ‘староства’, когда же это послднее отдали другому, Кржечовскій затаилъ въ глубин души горечъ неудачи и почти захворалъ съ зависти и огорченія. Теперь, казалось, судьба стала улыбаться ему снова. Онъ могъ надяться, что благодаря возложенной на него великимъ гетманомъ важной обязанности, о немъ узнаетъ и король. А въ этомъ-то и заключалась вся суть, такъ какъ стоило только поклониться, чтобъ удостоиться привилегіи съ дорогими сердцу шляхтича словами: ‘билъ намъ челомъ и просилъ, дабы подарити его, и мы, помня его заслуги, даемъ’ и т. д. Такимъ путемъ раздавались въ Руси богатства и почести, такимъ путемъ обширныя степныя пустоши, иногда — собственность Бога, да Рчи Посполитой, переходили въ частныя руки, такимъ путемъ ничтожество достигало извстности и питало надежду, что потомки его станутъ сенаторами.

Однако, Кржечовскаго терзала мысль о необходимости длить власть съ Барабашемъ. Въ сущности-же, старый черкасскій полковникъ — особенно въ послднее время — до того постарлъ и одряхллъ, что только тло его жило на земл, душа же и умъ уже давно были мертвенно-неподвижны, что обыкновенно предшествуетъ смерти. Онъ очнулся было въ начал похода и началъ хлопотать довольно бодро, кровь стараго солдата, казалось, закипла въ немъ при звук военныхъ трубъ: недаромъ считался онъ въ свое время славнымъ рыцаремъ. Но едва только двинулись, какъ снова впалъ онъ въ дремоту, словно убаюканный плескомъ волнъ, тихой качкоі? байдаръ, да пснями семеновцевъ. Кржечовскій управлялъ и завдывалъ всмъ, а Барабашъ просыпался, чтобъ пость, навшись, онъ обыкновенно справлялся о томъ, о семъ, отъ него отдлывались какимъ нибудь незначительнымъ отвтомъ — и онъ, въ конц концовъ, приговаривалъ, вздыхая: ‘Радъ бы я сойти въ могилу въ другой войн, но да будетъ воля божія!’.

Сношенія съ короннымъ войскомъ, подъ командой Стефана Потоцкаго, совсмъ прекратились. Кржечовскій жаловался, что гусары и драгуны подвигаются медленно, что слишкомъ долго останавливаются они у перевозовъ, что молодой гетманскійсынъ неопытенъ, но, при всемъ томъ, онъ приказывалъ грести и плыть дальше.

Такимъ образомъ, байдары мчались по теченію Днпра къ Кудаку, все впередъ и впередъ.

Наконецъ, однажды ночью, донесся пушечный залпъ. Барабашъ спалъ и не проснулся, за то Фликъ поспшилъ къ Кржечовскому.

— Пане полковникъ,— сказалъ онъ,— это кудацкія пушки! Что прикажете длать?

— Остановите байдары. Мы проведемъ ночь въ ‘очеретахъ.’

— Хмльницкій очевидно осаждаетъ замокъ. Мое мнніе — слдовало бы поспшить на помощь.

— Я не спрашиваю васъ, какаго вы мннія, а приказываю. Командую — я!..

— Полковникъ!..

— Остановиться и ждать! повторилъ приказаніе Кржечовскій.

Видя однако, что энергическій нмецъ пощипываетъ свою желтую бороду, не думая уступать безъ основаній, онъ прибавилъ боле кротко:

— Каштелянъ можетъ подойти съ конницей къ завтрашнему утру, а крпости не взять имъ въ одну ночь.

— А если не подойдетъ?

— Тогда мы будемъ ждать, даже еслибъ пришлось ждать два дня. Вы не знаете Кудака! Сломаютъ они зубы объ его стны, а мн нельзя идти безъ каштеляна, я не имю права. Это дло его.

Кржечовскій говорилъ повидимому врно, а потому Фликъ вернулся къ своимъ нмцамъ, не настаивая. Спустя немного, байдары подплыли къ правому берегу и стали размщаться въ ‘очеретахъ’, густо покрывавшихъ въ томъ мст рку. Плескъ веселъ окончательно замеръ, лодки скрылись въ кустахъ, и на рк, казалось, не было никого. Кржечовскій воспретилъ разводить огни, пть, разговаривать, и вотъ — воцарилась глубокая тишь, нарушаемая только отголосками кудацкихъ пушекъ.

Тмъ не мене, никто не спалъ, кром одного Барабаша. Фликъ, человкъ воинственный, съ жаждой брани, хотлъ бы летть въ Кудакъ. Семеновцы шопотомъ спрашивали другъ друга, что-то съ крпостью будетъ? Устоитъ она, или нтъ? А залпъ все усиливался. Вс были убждены, что замокъ осажденъ и Хмльницкій не шутитъ — но и Гродзицкій не шутитъ! шептали казаки. А завтра что?

Тотъ же вопросъ рождался и въ голов Кржечовскаго, глубоко призадумавшагося на носу байдары. Хмльницкаго зналъ онъ хорошо и давно, считалъ его человкомъ съ рдкими способностями, который, только за отсутствіемъ почвы, не могъ подняться въ гору орломъ, но теперь и Кржечовскій сомнительно покачивалъ головой. Пушки не переставали палить, неужели же Хмльницкій осаждаетъ Кудакъ?

— Если такъ, — думалъ Кржечовскій, — онъ погибъ! Возможно-ли? Поднявъ на ноги Запорожье, заручившись содйствіемъ хана, собравъ такія силы, которыми еще ни одинъ ватажникъ не распоряжался, онъ, вмсто того, чтобы спшить на Украйну, поджечь чернь, привлечь городовыхъ, смять гетмановъ и овладть всмъ краемъ до прибытія новыхъ войскъ — онъ, Хмльницкій, старый воинъ, нападаетъ на крпость, которая можетъ задержать его цлый годъ! Онъ допускаетъ, чтобы лучшія силы его разбились о стны Кудака, какъ разбивается днпровская волна о скалы пороговъ? Онъ ждетъ, чтобы гетманы окружили его, какъ Налявайку подъ Салоницей!.. Это погибшій человкъ!— повторилъ панъ Кржечовскій. Собственные казаки выдадутъ его. Неудачная атака отзовется замшательствомъ. Искра смуты потухнетъ въ зародыш — и Хмльницкаго не будутъ бояться также, какъ сломаннаго у рукоятки меча. Глупецъ онъ, ergo, — подумалъ панъ Кржечовскій: — ergo, завтра утромъ я высажусь на берегъ съ моими семеновцами и нмцами, а слдующей же ночью совершу неожиданное нападеніе на обезсиленнаго атакой, запорожцевъ перержу, а связаннаго Хмльницкаго кинукъ гетманскимъ ногамъ. Виноватъ онъ самъ — могло бът. иначе!

Тутъ панъ Кгжечовскій, одержимый безграничнымъ тщеславіемъ, залетавъ гордымъ соколомъ. Зналъ онъ хорошо, что молодому Потоцк ему не подойти къ утру. Кто же слдовательно оторветъ голову гидр? Кржечовскій! Кто потушитъ бунтъ, который могъ бы охватить всю Украйну страшнымъ пламенемъ? Кржечовскій! Старый гетманъ, быть можетъ, и покосится, что все это сдлалось помимо сына, но скоро успокоится, а тмъ временемъ слава и милости короля озарятъ яркими лучами чело побдителя.

Но нтъ! Придется раздлить славу со старикомъ Барабашомъ и Гродзицкимъ! Страшно насупился панъ Кржечовскій, но вмигъ же и просвтллъ. Вдь эту сгнившую колоду Барабаша не сегодня-завтра закопаютъ въ землю, а Гродзицкому только бы сидть въ Кудак и время отъ времени спугивать татаръ пушками. Остается одинъ Кржечовскій.

— Получить-бы украинское гетманство!

На неб сіяли звзды, а полковнику казалось, что это въ булав камни горятъ, втеръ шумлъ въ ‘очеретахъ’, а ему казалось, что то гетманскій бунчукъ шумитъ.

Кудацкія пушки продолжали гремть.

— Хмльницкій поплатился головой,— размышлялъ полковникъ — но виноватъ онъ самъ! Могло случиться иначе! Отчего пошелъ онъ тотчасъ же на Украйну!.. Могло быть иначе! Тамъ все кипитъ и волнуется, тамъ порохъ, ожидающій только искорки! Рчь-Посполитая — могущественна, но нтъ на Украйн силы, а король — дряхлъ.

Выиграй запорожцы только одну битву — и что за послдствія будутъ!..

Кржечовскій закрылъ руками лицо и остался недвижимъ, а звздочки, одна за другой, опускались все ниже и ниже, медленно скрываясь въ степи. Откликнулись перепелки, начинало свтать.

Наконецъ размышленія полковника окончилось непоколебимымъ ршеніемъ: завтра нападетъ онъ на Хмльницкаго и сотретъ его съ лица земли. По трупу его дойдетъ оцъ до почестей и богатства, станетъ карающимъ орудіемъ Рчи Посполитой, защитникомъ ея и въ будущемъ — сановникомъ и сенаторомъ. Побдителю татаръ и Запорожья Ни въ чемъ не откажутъ.

И однако, не дали ему литинскаго ‘староства’!

Кржечовскій сжалъ кулаки при этомъ воспоминаніи. Не дали ему ‘староства’, не смотря на вліяніе покровителей его, Потоцкихъ, не смотря на его военныя заслуги — не дали оттого, что онъ homo no vus, а противникъ его — княжескаго происхожденія. Въ этой Рчи Посполитой мало сдлаться шляхтичемъ: надо еще, чтобы шляхетство это, какъ вино, покрылось плсенью, чтобы оно, какъ старое желзо, подернулось ржавчиной.

Одинъ Хмльницкій и могъ бы ввести новый порядокъ вещей, которому сочувствовалъ бы пожалуй и самъ король, но онъ, несчастный, предпочелъ раздробить себ голову о кудацкія скалы.

Полковникъ немного успокоился. Отказали ему разъ — ну, такъ что же изъ этого? Тмъ боле постараются вознаградить его, особенно посл побды, посл усмиренія смуты, посл

того, какъ онъ потушитъ междуусобицу на Украйн, мало того — во всей Рчи Посполитой! Тогда ни въ чемъ не откажутъ ему, тогда не будетъ онъ нуждаться даже въ самихъ Потоцкихъ!..

Сонная голова свсилась на грудь, и уснулъ онъ, мечтая о староствахъ, каштелянствахъ, о наградахъ короля и сейма…

Онъ пробудился съ зарей. Все еще спало въ байдарахъ. Вдали сверкалъ Днпръ, отсвчивая блднымъ, разсыпчатымъ блескомъ. Глубокой тишины не нарушало ничто, и отъ нея-то и проснулся онъ.

Кудацкія пушки прекратили пальбу.

— Чтобы такое было?— подумалъ Кржечовскій.— Штурмъ ли не удался, или же взята крпость? Нтъ, этого быть не можетъ!.. Врне всего, побили казаковъ, и они, далеко отъ замка, лижутъ свои раны, а одноглазый Гродзицкій поглядываетъ на нихъ, да наново заряжаетъ пушки… Штурмъ повторится завтра, и снова отступятъ они…

Кржечовскій разбудилъ людей и послалъ за Фликомъ. Фликъ явился тотчасъ же.

— Полковникъ!— обратился къ нему Кржечовскій,— если каштелянъ не подойдетъ къ вечеру, и штурмъ повторится, мы двинемся на защиту крпости.

— Вс мои готовы, отвтилъ Фликъ.

— Раздайте же имъ порохъ и пули.

— Уже все роздано.

— Мы высадимся на берегъ ночью и какъ можно тише отправимся степью, чтобъ застигнуть ихъ въ расплохъ.

— Gut! sehr gut! Но не подойти ли намъ поближе въ байдарахъ? До крпости добрыхъ четыре мили. Это далеко для пхоты.

— Пхота сядетъ на коней семеновцевъ.

— Sehr gut!

— Пусть вс лежатъ въ тростник, на берегъ не выходятъ, и пусть не шумятъ. Огней не жечь, а то, съ дымомъ, накрыли бы насъ. Насъ не долженъ видть никто!

— Такой туманъ, что не различишь и дыма.

Дйствительно, рка и все степное пространство окутывалъ блый, непроницаемый туманъ. Но онъ легко могъ разсяться.

Фликъ отъхалъ. Люди въ байдарахъ просыпались мало по малу, имъ немедленно объявили приказаніе Кржечовскаго вести себя потише, и, судя по тишин, никто не догадался бы, что тутъ въ камыш укрывается нсколько тысячъ человкъ. Лошадей кормили съ руки, чтобъ он не ржали. Байдары совсмъ скрывались изъ глазъ. Лишь кое гд, съ еле слышнымъ плескомъ, замчалась маленькая ‘підъіздка’, развозившая сухари, вообще же царило гробовое молчаніе.

Но вдругъ въ камыш, въ трав, въ кустахъ, словомъ, всюду кругомъ, раздались многочисленные, кого-то выкликавшіе голоса:

— Пугу! пугу!…

И все замерло.

— Пугу! пугу!

Можно было подумать, что голоса эти на берегу ожидаютъ отвта.

Но не откликался никто. Зовъ повторился въ третій разъ, но уже громче и нетерпливе.

— Пугу! пугу!

Тогда и со стороны лодокъ раздался въ туман голосъ Кржечовскаго.

— А кто тутъ?

— Казакъ изъ Луга!

У семеновцевъ, притаившихся въ байдарахъ, тревожно забились сердца. Этотъ таинственный зовъ былъ хорошо извстенъ имъ. Прибгали къ нему запорожцы и въ мирное время, и въ военное, когда желали пригласить на бесду городовыхъ и регистровыхъ братьевъ-казаковъ, среди которыхъ многіе секретно принадлежали къ братству.

Кржечовскій снова крикнулъ:

— Чего вамъ?

— Богданъ Хмльницкій, запорожскій гетманъ, объявляетъ, что пушки его наведены на рку.

— Скажите запорожскому гетману, что наши наведены на берегъ.

— Пугу! пугу!

— Что еще?

— Богданъ Хмльницкій, запорожскій гетманъ, приглашаетъ своего друга, полковника Кржечовскаго, побесдовать съ нимъ.

— Пусть дастъ десять заложниковъ!

— Десять куреневыхъ!

— Согласенъ.

Въ одно мгновеніе берега запестрли запорожцами, повскакавшими изъ травы, среди которой они лежали. Издали приближались конница ихъ и пушки, замелькали десятки и сотни знаменъ и бунчуковъ. Подходили они съ пніемъ и звуковъ котловъ. Все напоминало скоре радостную встрчу, нежели столкновеніе двухъ враждебныхъ силъ.

Семеновцы въ байдарахъ отвтили возгласами. Наконецъ подъхали лодки съ куреневыми атаманами. Кржечовскій вскочилъ въ одну изъ нихъ и направился къ берегу. амъ уже поджидала его лошадь, и онъ былъ немедленно препровожденъ къ Хмльницкому.

Тотъ, увидвъ его, поспшилъ къ нему съ радостнымъ привтствіемъ.

— Нане полковникъ, — сказалъ Хмльницкій, — старый другъ ты мой и кумъ! Когда панъ коронный гетманъ приказалъ теб ловить меня и доставить въ лагерь, ты не пожелалъ того сдлать и предупредилъ, чтобъ я спасался бгствомъ. Оттого-то врь въ мою братскую любовь и признательность.

Говоря это, онъ привтливо протянулъ руку, но смуглое лицо Кржечовскаго не мняло своего холоднаго, какъ ледъ, выраженія.

— Но теперь, когда ты, панъ гетманъ, спасся — вспыхиваетъ возстаніе! послдовалъ отвтъ.

— Съ королевскими грамотами въ рукахъ, иду я отомстить за мои, твои и всей Украйны обиды, въ надежд, что милостивый повелитель нашъ не обвинитъ меня въ этомъ.

Кржечовскій пронизывающимъ йглядомъ посмотрлъ Хмльницкому въ глаза и проговорилъ съ удареніемъ.

— Кудакъ осаждалъ ты?

— Я? Безъ ума я, что ли? Кудакъ миновали мы, даже не выстрливъ, хотя старый слпецъ и провожалъ насъ пушечнымъ залпомъ. Спшу я на Украйну, не въ Кудакъ, и съ тобой, старымъ другомъ-благодтелемъ повидаться хотлось.

— Чего же ты требуешь отъ меня?

— Прогуляемся-ка немного по степи, тогда и побесдуемъ.

Кржечовскій согласился.

Прогулка ихъ длилась цлый часъ. Когда же они вернулись, лицо Кржечовскаго поражало страшной блдностью, и онъ тотчасъ же распрощался съ Хмльницкимъ, который напутствовалъ его словами:

— На Украйн только мы двое и будемъ, а надъ нами, кром одного короля, никого!

Кржечовскій возвратился къ байдарамъ. Старикъ Барабашъ, Фликъ и другіе старйшины съ нетерпніемъ ожидали его. Посыпались вопросы:

— Что тамъ? Что тамъ?

— Высаживаться на берегъ! отвчалъ повелительнымъ тономъ Кржечовскій.

Барабашъ вскинулъ сонными глазами, въ которыхъ блеснулъ какой-то непонятный огонь.

— Какъ такъ? проговорилъ онъ.

— Высаживаться на берегъ, мы сдаемся!

Желтое лицо Барабаша вспыхнуло негодованіемъ. Онъ поднялся съ котла, на которомъ сидлъ, выпрямился, и этотъ сгорбленный, дряхлый старикъ мгновенно преобразился въ гиганта, полнаго энергіи и жизни.

— Измна! прохриплъ онъ.

— Измна! повторилъ Фликъ, ухватившись за рукоятку рапиры.

Но прежде чмъ онъ усплъ ее вытащить, панъ Кржечовскій взмахнулъ своей саблей и однимъ ударомъ разскъ его. Посл этого онъ вскочилъ въ лодку, тутъ же стоявшую съ четырьмя запорожцами, и скомандовалъ:

— Къ байдарамъ!

Лодка помчалась съ быстротою стрлы, и панъ Кржечовскій, стоя посередин ея съ шапкой, насаженной на окрававленную саблю, съ искрящимися глазами, возглашалъ громовымъ голосомъ:

— Дти! Не станемъ мы убивать своихъ! Да здравствуетъ Богданъ Хмльницкій, запорожскій гетманъ!

— Да здравствуетъ! повторили сотни и тысячи голосовъ.

— Погибель ляхамъ!

— Погибель!

Крикамъ байдаръ вторили запорожцы на берегу. Но находивішеся поодаль еще не знали, въ чемъ дло. Когда же всть о переход пана Кржечовскаго на сторону запорожцевъ облетла всхъ, семеновцами овладла бшеная радость. Шесть тысячъ шапокъ взвилось вверхъ, шесть тысячъ стволовъ выпалило. Байдары задрожали подъ криками молодцевъ. Наступило какое то шумное смятеніе. Тмъ не мене радость эту приходилось вспрыснуть кровью, такъ какъ старый Барабашъ предпочелъ лучше погибнуть, чмъ измлить знамени, подъ которымъ прослужилъ всю жизнь. Съ нимъ осталось нсколько десятковъ людей — и началась битва, непродолжительная, но страшная, какъ всякая борьба, въ которой защищается горсть жаждущихъ не помилованія толпы, а смерти. Ни Кржечовскій, ни казаки не предполагали такаго сопротивленія. Въ ветхомъ полковник проснулся прежній левъ. На требованія сдаться онъ отвчалъ выстрлами и съ булавой въ рукахъ, съ разввающимися блыми волосами, командовалъ громовымъ голосомъ, звучавшимъ юношеской энергіей! Байдары его окружили со всхъ сторонъ. Не имвшіе возможности протолкаться къ нему въ лодк вскакивали въ воду и, подплывая, съ ожесточеніемъ лзли на палубу. Отпоръ длился не долго. Трупы преданныхъ Барабашу семеновцевъ, изрубленныхъ, переколотыхъ, разорванныхъ на части, покрывали всю палубу. Но старикъ все еще защищался съ саблей въ рук.

Кржечовскій пробрался къ нему.

— Сдавайся! крикнулъ онъ.

— Измнникъ! Погибель теб! отвтилъ ему Барабашъ и замахнулся мечемъ.

Кржечовскій поспшно скрылся въ толп.

— Бей его! приказалъ онъ казакамъ.

Но, казалось, никто не могъ поднять руку на старика. Къ несчастію, полковникъ поскользнулся въ крови и упалъ. Въ лежачемъ положеніи онъ уже не внушалъ прежняго почтенія къ своей особ, и мгновенно, нсколько мечей вонзилось въ его тло. Старикъ только и воскликнулъ: ‘Господи исусе Христе’!

Его принялись рубить и изрубили въ куски. Отсченную голову перебрасывали, словно мячикъ, изъ лодки въ лодку и забава э я длилась вплоть до того, пока по чьей-то неловкости голова не упала въ воду.

Еще оставались нмцы, справиться съ которыми было трудне, такъ какъ полкъ ихъ состоялъ изъ тысячи солдатъ съ превосходной боевой выправкой.

Правда, дльный Фликъ погибъ отъ руки Кржечовскаго, но во глав полка сталъ оганнъ Вернеръ, ветеранъ тридцатилтней войны.

Кржечовскій почти увренъ былъ въ побд: не даромъ нмецкія байдары со всхъ сторонъ окружили казаки. Но желая привлечь на сторону Хмльницкаго столь многочисленную и прекрасно вооруженную пхоту, онъ предпочелъ битв переговоры.

Одно время казалось, что Вернеръ соглашается. Онъ спокойно переговаривался съ Кржечовскимъ, внимательно выслушивая вс соблазнительныя общанія, которыхъ, не жаллъ измнникъ-полковникъ, говорившій, что полкъ получитъ жалованье немедленно, что годъ спустя, кнехтамъ предоставятъ свободу и пр.

Вернеръ повидимому соображалъ, но въ тоже время тихо приказалъ, чтобы байдары подъхали къ нему поближе и образовали сплошную цпь. Въ одинъ мигъ выросла стна пхотинцевъ, людей рослыхъ и сильныхъ, одтыхъ въ желтые кафтаны и такаго же цвта шляпы, совсмъ вооруженныхъ, выстроившихся лвой ногой впередъ, готовыхъ къ пальб, съ мушкетами у праваго плеча.

Вернеръ стоялъ съ обнаженной саблей въ первомъ ряду, продолжая соображать. Наконецъ онъ поднялъ голову.

— Herr Hauptmann! мы согласны! объявилъ онъ.

— Жалть не будете! радостно воскликнулъ Кржечовскій.

— Но съ однимъ условіемъ…

— Впередъ согласенъ!…

— Хорошо, если такъ. Служеніе наше-Рчи Посполитой кончается въ іюн. Съ іюня мы перейдемъ къ вамъ.

Изъ устъ Кржечовскаго вылетло бшеное проклятіе. Но все же онъ сдержалъ себя.

— Шутите вы надо мною, что ли? закричалъ онъ.

— Нисколько!— флегматически отвтилъ Вернеръ.— Наша воинская честь обязываетъ насъ держать слово: служба наша кончается въ іюн. Служимъ мы за деньги, но не измняемъ. Иначе, намъ не доврялъ бы никто, да и вы сами, потому что кто же поручился бы вамъ, что мы въ первой же битв не перейдемъ опять къ гетманамъ?

— Чего же вамъ надо?

— Чтобъ вы отпустили насъ.

— Не бывать этому! Всхъ велю перерзать!

— А много ли своихъ потеряешь?

— Ни одинъ изъ васъ не уйдетъ.

— Вашихъ и половины не останется.

Оба говорили правду, оттого-то Кржечовскій все еще не ршался начинать битву, хотя хладнокровіе нмца доводило его до бшенства.

— Даю вамъ время подумать!— воскликнулъ онъ,— а то не сдобровать вамъ.

Проговоривъ это, онъ поспшилъ вернуться назадъ, чтобъ посовтоваться съ Хмльницкимъ.

Наступилъ моментъ ожиданія. Казацкія байдары еще плотне окружили нмцевъ, которые не теряли спокойствія, свойственнаго опытнымъ и старымъ служакамъ. Они отвчали презрительнымъ молчаніемъ на угрозы и оскорбленія казаковъ. То было зрлище удивительнаго, почтеніе внушавшаго хладнокровія среди возгласовъ бшенства молодцовъ, которые, помахивая пиками и пищалями, скрежеща зубами и испуская проклятія, только и ждали приказанія двинуться впередъ.

Землю все боле окутывалъ мракъ, сгущавшійся по мр исчезновенія блдныхъ лучей заходившаго солнца.

Наконецъ оно закатилось. Заиграла труба, и вслдъ затмъ, донесся голосъ Кржечовскаго:

— Солнце уже зашло! Надумались вы?

— Надумались! послышался отвтъ Вернера, и съ этими словами, онъ повернулся къ своимъ солдатамъ, поднявъ саблю.

— Feuer! скомандовалъ онъ ровнымъ, флегматическимъ голосомъ.

Раздался залпъ. Пальба нмецкихъ мушкетовъ сопровождалась паденіемъ въ воду тлъ и яростными криками. Пушки, выкаченныя на берегъ, засыпали нмецкія байдары градомъ пуль. Дымъ застилалъ все, и среди гама, свиста татарскихъ стрлъ и треска пищалей, только правильные выстрлы возвщали, что нмцы все еще защищаются.

Но вотъ битва начала ослабвать. Хмльницкій тоже подъхалъ въ обществ Кржечовскаго, Тугай-бэя и нсколькихъ атамановъ. Раздутыя ноздри его втягивали въ себя запахъ пороха, а слухъ наслаждался стонами убиваемыхъ и тонущихъ. Вс трое любовались видомъ рзни, словно зрлищемъ, сулившимъ много хорошаго въ будущемъ.

Борьба утихала. Выстрлы прекратились, и вмсто нихъ, пространство оглашалось возгласами казацкаго тріумфа.

— Тугай-бэй!— проговорилъ Хмльницкій,— то первый день нашей побды!

— ‘Яссыра’ нтъ!— проворчалъ мурза,— не желаю я такихъ побдъ!

— Все на Украйн получишь! Весь Стамбулъ наполнишь плнными!

— Прихвачу и тебя самого, коли никого лучше не будетъ!— отвтилъ Тугай-бэй, зловще захохотавъ.— Однако, жъ большой охотой взялъ бы въ плнъ этихъ ‘франковъ’, добавилъ онъ, минуту спустя.

Битва кончилась. Тугай-бэй повернулъ коня и направился къ этапу, а съ нимъ и другіе.

— Ну, теперь на Желтыя Воды! воскликнулъ Хмльницкій.

XV.

Намстникъ, слышавшій битву, ожидалъ конца ея съ трепетомъ, думая, что Хмльницкій сражается со всми гетманскими войсками.

Но къ вечеру старый Захаръ сообщилъ ему всю правду.

Всть объ измн семеновцевъ подъ командой Кржечовскаго и объ истребленіи нмцевъ потрясла молодаго воина до глубины души: предсказывала она измны и въ будущемъ, намстнику же было хорошо извстно, что большая часть гетманской арміи состоитъ изъ казаковъ.

Онъ сильно терзался, страдая отъ успховъ запорожскаго стана. Все клонилось къ худу. О княз не бызо ни слуху, ни духу, гетманы совершили очевидно страшную ошибку, раздлившись и обезсиливъ себя, вмсто того, чтобъ совмстно двинуться къ Кудаку, или поджидать непріятеля въ украинскихъ твердыняхъ. Теперь открывалось широкое поле для измны. Правда, среди запорожцевъ уже давно носились слухи о Кржечовскомъ и объ отправк войскъ подъ предводительствомъ Стефана Потоцкаго, но намстникъ слухамъ этимъ не врилъ, полагая, что то не боле, какъ авангарды, которые отступятъ во время. Случилось же иначе. Хмльницкій, благодаря измн Кржечовскаго, пріобрлъ лишнихъ нсколько тысячъ человкъ, а надъ молодымъ Потоцкимъ повисла страшная гроза: теперь Хмльницкій легко могъ оцпить и окончательно уничтожить его, лишившагося помощи и плутавшаго по степи.

Изнемогая отъ ранъ, тревоги, безсонницы, Скржетускій находилъ утшеніе въ одномъ — въ дум о княз. Звзда Хмльницкаго должна же померкнуть, чуть только воспрянетъ князь въ Лубнахъ! Быть можетъ, онъ уже и соединился съ гетманами… Каковы бы ни были силы Хмльницкаго, каково бы ни было начало его похода, какъ бы ни помогалъ ему Тугай-бэй, а въ случа нужды, и самъ крымскій ‘царь’ — не можетъ же одинъ казакъ потрясти могучія основы Рчи Посполитой и подкосить ея грозную силу. Волна эта разобьется у воротъ Украйны!— такъ казалось намстнику. Не такъ ли кончались вс казачьи смуты? Вспыхивали он словно пламень, но вмигъ же и потухали отъ столкновенія съ гетманами. Такъ оно случалась всегда. Когда съ одной стороны налетали гнзда низовыхъ хищниковъ, а съ другой, становилась держава, берега которой окаймляли два моря — всякій предвидлъ развязку: буря длился не долго, побушуетъ, и снова погода! Мысль эта поддерживала пана Скржетускаго, и даже можно сказать, придавала ему бодрости, во всемъ же остальномъ давило его такое бремя, какаго онъ еще никогда не испытывалъ: гроза опустошитъ поля, разрушитъ дома, скажется многими невознаградимыми потерями, онъ самъ, попавъ подъ эту грозу, чуть-чуть не поплатился жизнью, ослаблъ отъ ранъ и очутился въ позорномъ плну тогда, когда всего боле дорожилъ свободой, какже не пострадать отъ нея существамъ слабымъ, не умющимъ защитить себя? Что произошло въ Разлогахъ, съ Еленой?

Но Елена вроятно уже въ Лубнахъ. Намстнику грезилась она во сн, окруженная привтливыми личностями, приголубленная самимъ княземъ и княгиней Гризельдой, восхищающая рыцарей — и лишь тоскующая по миломъ, гд-то безъ всти пропавшимъ въ Счи. Но наступитъ день, когда и милый вернется. Самъ Хмльницкій общалъ свободу ему, а къ тому же, казацкая волна подступаетъ все ближе и ближе къ стнамъ Рчи Посполитой, и когда ударится она объ нихъ — кончатся огорченія, смуты, тревоги.

Волна дйствительно подступала. Хмльницкій спшилъ на встрчу гетманскому сыну безъ проволочекъ. Въ рукахъ его сосредоточивалась уже громадная сила, такъ какъ вмст съ семеновцами Кржечовскаго и ‘чамбуламъ’ Тугаи-бэя предводительствовалъ онъ двадцатью пятью тысячами организованнаго и жаждавшаго боя войска. О силахъ Потоцкаго не имлось положительныхъ свдній. Бглецы разсказывали, что ведетъ онъ дв тысячи конницы и нсколько пушекъ. При подобныхъ условіяхъ исходъ битвы представлялся сомнительнымъ, потому что страшные гусары неоднократно одной атакой обращали въ бгство противника съ гораздо боле значительными силами. Хмльницкій не забывалъ этого и поэтому походъ совершалъ медленно и съ осторожностью, подобно опытному ловцу, озирающемуся по сторонамъ. Такъ подошелъ онъ къ Желтымъ Водамъ. Тутъ снова поймали двоихъ, потвердившихъ всть о незначительности коронныхъ силъ и передавшихъ, что каштелянъ уже переплылъ Желтыя Воды. При этомъ извстіи Хмльницкій остановился, какъ вкопанный — и окружилъ себя валами.

Радостно забилось сердце его. Если только Потоцкій осмлится штурмовать, тогда горе ему! Казакамъ не устоять въ открытомъ пол, но изъ-за окоповъ дерутся они прекрасно, и нтъ сомннія, дадутъ отпоръ. Хмльницкій разсчитывалъ на молодость и неопытность Потоцкаго. Но съ молодымъ каштеляномъ находился славный боецъ, Стефан Чарнецкій, гусарскій полковникъ. Этотъ во время спохватился и убдилъ каштеляна отступить назадъ за Желтыя Воды.

Хмльницкому ничего другаго не оставалось, какъ двинуться вслдъ за ними. На слдующій же день оба войска, переправившись черезъ Желтоводныя топи, очутились другъ противъ друга.

Но ни одинъ изъ полководцевъ не хотлъ атаковать первымъ. Вражескіе лагери стали оцплять себя окопами. То было въ субботу, б-то мая. Весь день шелъ обильный дождь. Тучи до того заволокли небо, что начиная съ полудня, спустился сумракъ, словно зимой. Ливень усилился къ вечеру. Хмльницкій весело потиралъ руки.

— Пусть-ка размякнетъ степь, а ужъ я не убоюсь атаковать гусаръ! Потонутъ они въ своихъ тяжеловсныхъ панцыряхъ.

Такъ говорилъ онъ Кржечонекому. А дождь продолжалъ падать, точно само небо помогало запорожцамъ.

Подъ струями воды, войска лниво и мрачно воздвигали траншеи. О разведеніи огня нечего было и думать. Нсколько тысячъ татаръ отправились слдить, чтобъ польскій станъ не ускользнулъ, пользуясь туманомъ и ночью. Наконецъ наступила глубокая тишь. Шумли только втеръ да дождь. Никто конечно не сомкнулъ глазъ.

Подъ утро въ польскомъ лагер жалобно затрубили сборъ, а въ отвтъ послышался барабанный бой. Начинался мрачный, сырой день, ливень пересталъ, но моросилъ мелкій, точно просянный, дождикъ.

Хмльницкій скомандовалъ выпалить изъ пушекъ. За первымъ залпомъ послдовали второй, третій, четвертый, и началась обыкновенная ‘корреспонденція’ лагерей. Панъ Скржетускій не вытерплъ и обратился къ своему казацкому ангелу-хранителю:

— Захаръ, провели-ка меня на валъ, чтобъ и я могъ видть, что творится.

Захаръ и самъ не прочь былъ полюбопытствовать, а потому не прекословилъ — и, минуту спустя, передъ глазами ихъ открылось все. Скржетускій такъ и схватился за голову, едва только взглянулъ:

— Боже, милостивый! Да вдь это развдчики — не боле!

И дйствительно, казацкіе окопы тянулись почти на цлую четверть мили, тогда какъ польскіе, въ сравненіи съ первыми, казались одной траншеей. Неравенство силъ явно бросалось въ глаза, и не могло быть сомннія, что побдятъ казаки.

Сердце намстника сжалось отъ боли. И такъ, еще не насталъ часъ, когда будетъ положенъ конецъ бунту, наоборотъ, ему суждено невидимому увнчаться еще новымъ тріумфомъ. Такъ, по крайней мр, казалось.

Подъ пушечный залпъ уже началась стычка. Можно было замтить, какъ всадники, то по одиночк, то отрядцами нападали другъ на друга. Татары схватывались съ семеновцами Потоцкихъ, въ ихъ желтыхъ и темносинихъ одяніяхъ. Всадники подскакивали другъ къ другу и тотчасъ же отскакивали, описывая полукруги, разя изъ пистолетовъ и луковъ, или устремляясь съ пиками. Схватки эти казались издали скоре игрой, но видъ лошадей, кое-гд бгавшихъ по степи безъ всадниковъ, указывалъ, что тутъ дло шло о жизни и смерти.

Число татаръ увеличиливалось все боле и боле. Вскор мстность почернла отъ ихъ скученныхъ массъ, изъ польскаго лагеря тоже стали появляться новые полки и строиться въ боевомъ порядк передъ окопами. Все происходило такъ близко, что панъ Скржетускій легко различалъ своими зоркими глазами знамена, бунчуки, даже ротмистровъ и поручиковъ, которые останавливались нсколько въ сторон отъ полковъ.

Сердце такъ и запрыгало въ немъ. Блдное лицо его окрасилось румянцемъ, и по мр того, какъ показывались изъ-за окоповъ полки, онъ восклицалъ съ восторгомъ:

— Вотъ драгуны пана Балабана. Видывалъ я ихъ въ Черкассахъ! А вотъ и валашскій полкъ съ крестомъ на знамени!.. О! и пхота спускается съ вала!

По восторженности восклицаній его можно было предположить, что онъ нашелъ сочувствующихъ ему слушателей въ Захар и окружавшихъ его казакахъ.

— Гусары! Гусары пана Чарнецкаго! возвстилъ онъ еще громче, простерши руки впередъ.

Дйствительно замелькали гусары, подъ эгидой крылатыхъ тучъ и цлаго лса пикъ, украшенныхъ золотыми кистями. Вызжали они по шести человкъ и строились у самаго вала. Слдя за ихъ ловкостью и спокойнымъ достоинствомъ, панъ Скржетускій не удержался отъ слезъ.

Хотя силы были неравныя, хотя насупротивъ нсколькихъ полковъ этихъ колыхалось настоящее море запорожцевъ и татаръ, какъ обыкновенно занявшихъ фланги, хотя рядамъ ихъ конца не было, но панъ Скржетускій уже не сомнвался въ побд. Лицо его сіяло, силы вернулись, глаза, устремленные вдаль, метали искры — и онъ едва владлъ сооой.

— Эй, дэтына! Хотла бы душа въ рай! проворчалъ старый Захаръ.

Нсколько легкихъ татарскихъ отрядовъ бросились впередъ съ криками: ‘Аллахъ!’ Изъ лагеря отвтили залпомъ. Но то была тревога — не боле. Татары отступили въ разсыпную, не добжавъ даже до знаменъ, и скрылись среди своихъ.

Но вотъ прогремлъ большой счевой барабанъ, и вслдъ затмъ, двинулся на приступъ гигантскій казацко-турецкій полумсяцъ.

Очевидно Хмльницкому захотлось смять польскій станъ однимъ натискомъ. Случись переполохъ — ему удалось бы. Но со стороны поляковъ ничего подобнаго не обнаружилось. Они продолжали спокойно стоять, развернувшись длиннымъ рядомъ, который охрапялся сзади окопомъ, по бокамъ же — возами, такъ что нападеніе могло быть сдлано только на фронтъ. Одно мгновеніе казалось, что они дождутся битвы на мст, но когда полумсяцъ проскакалъ уже полъ-луга, раздались звуки трубы, возвщавшей атаку — и стна копій, все время торчавшихъ кверху, вмигъ опустилась къ головамъ лошадей.

— Гусары нападаютъ! крикнулъ панъ Скржетускій.

Они и въ самомъ дл помчались впередъ, наклонившись къ сдламъ, а за ними — драгунскіе полки и весь боевой строй.

Нападеніе гусаръ было страшное. Первымъ же наскокомъ налетли они на три куреня и уничтожили ихъ съ быстротою молніи. Даже пану Скржетускому слышенъ былъ вой. Лошади и люди, сшибленные съ ногъ гигантскимъ напоромъ желзныхъ всадниковъ, падали, словно втки въ грозу. Борьба длилась недолго: точно какой-то змй-великанъ заразъ проглотилъ эти три полка! Кони, испугавшись шума, произвели переполохъ въ рядахъ запорожцевъ. Полки — Ирклеевскій, Калкобилоцкій, Минскій, Шкуринскій и Титоровскій, смшались и, подгоняемые натискомъ убгавшихъ, отступали и сами. А драгуны соединились тмъ временемъ съ гусарами — и началась кровавая жатва. Васюринскій курень разсыпался посл непродолжительнаго, но отчаяннаго отпора и умчался къ самымъ казацкимъ окопамъ. Центръ силъ Хмльницкаго пошатнулся и побиваемый гонимый безпорядочными громадами, разимый мечами, подталкиваемый желзной толпой, не могъ воспользоваться минутой, чтобъ пріостановиться и оправиться.

— Чорты, не ляхи! крикнулъ старый Захаръ.

Скржетускій точно помшался. Онъ одновременно смялся и плакалъ, не владя собою, и по временамъ изъ устъ его вылетала команда, словно и онъ предводительствовалъ полкомъ. Захаръ держалъ его за фалды и даже призывалъ въ помощь другихъ.

Битва до того приблизилась къ казацкому табору, что еще немного — и можно было бы легко распознать лица. Съ окоповъ неслись пушечные залпы, но казацкія пули только усиливали переполохъ, истребляя одинаково своихъ и непріятеля.

Гусары наткнулись на Пашковскій курень, составлявшій гетманскую гвардію, въ центр которой находился самъ Хмльницкій. Вдругъ по запорожскимъ рядамъ пронесся страшный вопль: большое малиновое знамя покачнулось и пало.

Но въ ту же минуту поспшилъ Кржечовскій во глав пяти тысячъ семеновцевъ. На гндой большой лошади скакалъ онъ въ первомъ ряду безъ шапки, съ высоко поднятой саблей, ловя разсявшихся литовцевъ, которые, при вид подоспвшей помощи сами, безъ приказанія, возвращались къ атак. Битва снова возгорлась въ центр.

Счастье измнило Хмльницкому на обоихъ флангахъ. Татары, двукратно отступавшіе подъ натискомъ валашскаго полка и семеновцевъ Потоцкаго, потеряли всякую охоту къ дальнйшему бою. Подъ Тугаемъ-бэемъ убили двухъ лошадей. Побда видимо клонилась на сторону молодаго Потоцкаго.

Но битва еще не долго длилась. Ливень усилился до того, что не было видно ни эти сквозь дождевыя волны. На землю падали уже не струи, а настоящіе потоки. Степь превратилась въ озеро. Наступила такая темень, что никто ничего не различалъ въ нсколькихъ шагахъ. Дождь заглушалъ всякую команду. Мушкеты и самопалы наполнились водой. Само небо положило конецъ рзн.

Хмльницкій, промокшій до нитки, съ бшенствомъ вернулся къ своимъ, не проронивъ ни одного слова. Ему приготовили палатку изъ верблюжьихъ шкуръ, и онъ укрылся въ ней, чтобъ пережить горькія думы наедин.

Имъ овладло отчаяніе. Только тутъ понялъ онъ, какое дло предпринято имъ. Вотъ, сразили его, отогнали, ничтожные отрядцы побдили. Зналъ онъ, насколько велика сила Рчи Поснолитой — и теперь считался съ нею, обманувшись въ своихъ первоначальныхъ разсчетахъ. Онъ судорожно сжалъ свой подбритый лобъ, который охотно подставилъ бы въ эту минуту подъ первое пушечное дуло. Что же будетъ, когда придется столкнуться съ гетманами и всей Рчью Посполитой?

Появленіе Тугая-бэя нарушило дальнйшее раздумываніе.

Глаза татарина горли ненавистью, лицо поблднло, зубы эловще сверкали.

— Гд добыча? Гд плнники? Гд головы вождей? Гд побда? прохриплъ онъ.

Хмльницкій порывисто вскочилъ съ мста.

— Тамъ! громко воскликнулъ онъ, шагнувъ въ сторону короннаго лагеря.

— Ступай же туда!— заревлъ Тугай-бей — а не пойдешь, такъ я на веревк потащу тебя въ Крымъ!

— Пойду! Сегодня же пойду! Захвачу добычу и плнныхъ, но ты отвтишь передъ ханомъ. Хочется добычи теб, но боя ты избгаешь!

— Собака!— завылъ Тугай-бэй.— Ты войска хановы губишь!

Минуту стояли они одинъ противъ другого, сопя раздутыми ноздрями. Хмльницкій опомнился первый.

— Тугай-бэй, успокойся! Ливень прервалъ битву тогда, когда Кржечовскій уже смялъ драгунъ. Знаю я ихъ! Завтра съ меньшимъ пыломъ будутъ драться они. Стень размякнетъ совсмъ. Гусары сдадутся. Завтра вс они — наши.

— Смотри же! проворчалъ Тугай-бэй.

— Я свое слово сдержу! Другъ ты мой, Тугай-бэй, ханъ послалъ тебя не на бду, а чтобъ помочь мн.

— Сулилъ ты побды, не пораженія!

— Нсколько драгунъ взяли въ плнъ, я и отдамъ теб ихъ.

— Отдай! Я тотчасъ же велю посадить ихъ на колъ.

— Не длай этого. Отпусти ихъ на свободу. Они — украинцы, изъ полка Балабана, мы пошлемъ ихъ, чтобъ привлечь на нашу сторону драгунъ. Выйдетъ тоже, что и съ Кржечовскимъ.

Тугай-бэй повеселлъ. Взглянулъ онъ зорко на Хмльницкаго и процдилъ:

— Змя!

— Хитрость не меньше храбрости цнится. Если удастся намъ уговорить драгунъ — не уйдетъ ни одинъ изъ поляковъ. Понялъ?

— Потоцкаго возьму я!

— Бери его, а вмст съ нимъ и Чарнецкаго.

— Давай-ка теперь горлки, а то холодно.

— Изволь.

Въ эту минуту вошелъ и Кржечовскій. Полковникъ былъ сумраченъ, какъ ночь. Будущія вожделнныя староства, каштелянства, богатства и почести подернулись посл сегодняшней битвы тучами. Завтра они и совсмъ исчезнутъ, а то быть можетъ, тучи эти еще разршатся петлей на шею. Не истреби Кржечовскій гетманскихъ нмцевъ, что отрвало ему путь къ отступленію — теперь подумалъ бы онъ о томъ, какъ измнить въ свою очередь Хмльницкому и перейти съ семеновцами на сторону Потоцкаго.

Но для этого уже не представлялось возможности. Втроемъ расположились они съ горлкой и принялись пить, молча. Дождь переставалъ. Воцарялся мракъ.

Панъ Скржетускій, не помня себя отъ радости, недвижно покоился въ телег, скорбный и блдный. Захаръ, привязавшійся къ нему, приказалъ казакамъ растянуть и надъ нимъ войлочный верхъ. Намстникъ слышалъ мрачный шумъ ливня, но на душ у него было такъ свтло, хорошо, спокойно. Вотъ гусары его показали себя, вотъ Рчь Посподитая дала отпоръ, достойный ея могущества, вотъ первый громъ казацкой грозы разсялся, наткнувшись на острія копій коронныхъ войскъ. А вдь есть еще и гетманы, есть князь еремія и еще столько пановъ, столько шляхты, столько силы — а надъ всми надъ ними — король, primus inter pares.

Въ груди пана Скржетускаго клокотала гордость, словно все это могущество теперь сосредоточилось въ немъ.

Сознавая его, онъ, впервые по утрат въ Счи свободы, почувствовалъ нкоторое состраданіе къ казакамъ: виноваты они, но и ослплены, разъ возстаютъ противъ солнца, виноваты они, но и несчастны, коль скоро позволили одному человку увлечь себя къ очевидной погибели.

Затмъ мысли его направились дальше. Наступитъ миръ, а тогда вс будутъ имть право позаботиться о своемъ личномъ счастьи. Тутъ умъ и душа его остановилась на Разлогахъ. Тамъ, вблизи львиной пещеры, уже, полагать надо, давно все затихло. Тамъ не быть бунту, а хотя бы и вспыхнулъ онъ — Елена безъ сомннія уже въ Лубнахъ.

Внезапный пушечный гулъ порвалъ золотую нить размышленій его.

Хмльницкій снова приступалъ къ атак, напившись пьянъ.

— Закончилось однако ничмъ: Кржечовскій удержалъ гетмана.

Слдующій день, воскресенье, обошлось безъ выстрловъ. Оба стана находились другъ противъ друга, словно два союзныя войска.

Скржетускій объяснялъ подобную тишину тмъ, что казаки потеряли охоту сражаться. Увы! не знать онъ, что Хмльницкій, далеко заглядывая впередъ, работалъ надъ привлеченіемъ на свою сторону драгунъ Балабана.

Въ понедльникъ битва закипла съ зарей. Скржетускій, какъ и прекде, слдилъ за ней съ веселымъ, улыбающимся лицомъ. Полки снова остановились у окоповъ, но теперь они уже не бросались въ атаку и отгоняли непріятеля, стоя на одномъ мст. Стень размякла не только на поверхности, но и внутри. Тяжелая конница не могла и двинуться, что сразу дало перевсъ легкимъ отрядамъ татаръ и казаковъ. Улыбка постепенно исчезала съ лица Скржетускаго. У польской траншеи волна атакующихъ совсмъ потопила полоску коронныхъ полковъ. Казалось, что вотъ-вотъ прорвется цпь ихъ и станутъ штурмовать окопы. Панъ Скржетускій не замтилъ и половины пыла и жажды брани, съ какими полки дрались въ первый день. Защищались они отчаянно и сегодня, но не атаковали первые, не уничтожали куреней, не очищали нолей, подобно урагану. Размякшая степная почва не позволяла дйствовать быстро, и тяжелая конница была пригвождена къ окопу. Сила ея заключалась въ разбг, и отъ него зависла побда, теперь же ей приходилось стоять на одномъ мст. А Хмльницкій снаряжалъ все новые и новые полки. Каждый курень отправлялъ онъ къ атак и отступалъ назадъ подъ самымъ взмахомъ сабель непріятеля. Пылкое рвеніе его заражало и запорожцевъ, и они въ перегонку мчались на приступъ съ крикомъ и воемъ, несмотря на многочисленные трупы. Наскакивали они на желзную стну и возвращались назадъ, сраженные острыми копьями, подъ такимъ натискомъ полки стали колебаться, кое-гд отступать, точно борецъ, схваченный противникомъ въ желзныя объятія, то ослабвающій, то снова няпрягающій вс свои силы.

Къ полудню почти вс силы запорожцевъ участвовали въ огненной битв. Была до того ожесточенная борьба, что между Двумя чертами сражавшихся образовался точно новый валъ — изъ лошадиныхъ и людскихъ труповъ.

Къ казацкимъ окопамъ безпрерывно возвращались громады воителей, окровавленныхъ, забрызганныхъ грязью, измученныхъ, падающихъ отъ усталости. Но возвращались они съ пснями. Лица ихъ дышали мужествомъ и увренностью въ побд. Даже падая въ обморокъ кричали они: ‘на погибель!’ Резервъ, оставленный въ лагер, такъ и рвался впередъ.

Панъ Скржетускій сдлался мраченъ. Польскіе полки начали спасаться за окопами, не выдерживая давленія, и въ отступленіи ихъ сказывалась лихорадочная поспшность. При вид этого, двадцать слишкомъ тысячъ голосовъ огласили пространство возгласами ликованія. Сила атаки удвоилась. Запорожцы напали на семеновцевъ Потоцкаго, защищавшихъ отступленіе.

Но пушки и градъ мушкетныхъ пуль отбросили ихъ назадъ. Битва прекратилась на мгновеніе. Въ польскомъ лагер послышался звукъ парламентской трубы.

Но Хмльницкій не намренъ былъ переговариваться. Двнадцать куреней послзали* съ коней, чтобъ сообща съ татарами начать штурмъ.

Кржечовскій долженъ былъ помочь имъ въ ршительную минуту. Зазвучали вс котлы, барабаны, литавры и трубы, заглушая возгласы и мушкетные выстрлы.

Панъ Скржетускій трепетно взиралъ на густые ряды несравненной запорожской пхоты, бжавшей къ валамъ и оцплявшей ихъ тснымъ кольцомъ.

На встрчу ей вспыхивали изъ за окоповъ длинныя струйки бловатаго дыма, словно какая то мощная грудь желала разогнать дуновеніемъ эту саранчу, неумолимо осаждавшую со всхъ сторонъ. Пушечныя пули выписывали въ ней борозды, полетъ самопальныхъ стрлъ учащался. Залпъ стоялъ въ воздух, рои видимо для всхъ таяли, конвульсивно кружились, подобно гигантскому змю, но подвигались впередъ. Вотъ ужъ и добжали они! Уже подъ окопами, пушки уже не могутъ вредить имъ. Панъ Скржетускій закрылъ глаза.

Роковые вопросы, точно молнія, мелькали у него въ голов: придется ли еще увидть на валахъ польскія знамена? Придется ли, или нтъ? Шумятъ тамъ все больше и больше, раздаются какіе-то необыкновенные возгласы. Должно быть, произошло что-то! Крики доносятся изъ лагеря. Что такое? Что случилось?

— Боже всемогущій!

Восклицаніе это вырвалось изъ груди пана Скржетускаго, когда, открывши глаза, онъ увидлъ на насыпяхъ малиновое знамя съ архангеломъ, вмсто большого золотого короннаго.

Польскій лагерь былъ взятъ.

Намстникъ только вечеромъ узналъ отъ Захара о подробностяхъ штурма. Не даромъ называлъ Тугай-бэй Хмльницкаго змемъ: драгуны Балабана въ минуту самой отчаянной защиты перешли на сторону казаковъ и помогли истребить своихъ, бросившись на нихъ стылу.

Вечеромъ увидлъ намстникъ плнныхъ и былъ свидтелемъ кончины молодаго Потоцкаго, который съ прострленнымъ горломъ жилъ только нсколько часовъ и скончался на рукахъ пана Стефана Чарнецкаго. ‘Передайте отцу, — шепталъ онъ при послднемъ издыханіи — передайте отцу, что я… какъ рыцарь’ Но не хватило силъ сказать больше. Душа его унеслась къ небу. Скржетускій долго помнилъ это блдное лицо и голубые глаза, устремившіеся куда-то вдаль въ часъ смерти. Панъ Стефанъ Чарнецкій поклялся надъ остывающимъ трупомъ отомстить потоками крови за смерть друга и смыть этимъ позорное несчастіе. И на суровомъ лиц его никто не замтилъ ни одной слезинки. То былъ воинъ желзный, давно прославившійся и неподдававшійся никакимъ несчастіямъ. И онъ обтъ свой дйствительно исполнилъ. Теперь же, вмсто отчаянія, онъ первый успокоивалъ Скржетускаго, который сильно терзался невзгодами Рчи Посполитой.

— Рчь Посполитая, — говорилъ панъ Чарнецкій, — пережила много несчастій, но въ ней родникъ неисчерпаемыхъ силъ. Еще никто не подкашивалъ ее, не подкосятъ ее и бунты хлоповъ, которыхъ самъ Богъ накажетъ. Правда, велико несчастіе! Но надъ кмъ же стряслось оно? Надъ гетманами ли? Надъ коронными ли войсками? Нтъ! Посл измны Кржечовскаго у Потоцкаго осталась въ рукахъ горсточка. Бунтъ охватитъ несомннно и Украйну: тамошніе хлопы заносчивы и привыкли къ смутамъ, но впервые ли это? Усмирятъ его князь еремія и гетманы — и чмъ грозне онъ вспыхнетъ, тмъ скоре потушатъ его. Нужно быть малодушнымъ, чтобъ предположить, что какой нибудь одинъ ватажникъ, въ связи съ татарскимъ мурзой, потрясутъ основы могущественнаго народа. Незавидна была бы доля Рчи Посполитой, если бы существованіе ея зависло отъ хлопскихъ волненій. Съ пренебреженіемъ выступили мы противъ нихъ, и думается мн, что гетманы усмирятъ толпу не мечемъ, а батогомъ.

Слова произносилъ, казалось, не плнникъ, не воинъ, потерпвшій въ сраженіи, а гордый гетманъ, увренный въ побд слдующаго дня.

Эта вра въ силу Рчи Посполитой пролилась на раны намстника бальзамомъ. Смотрлъ онъ вблизи на могущество Хмльницкаго, а потому и былъ слегка ослпленъ имъ, тмъ боле, что до настоящаго времени шаги Хмльницкаго сопровождались успхами. Но должно быть, панъ Чарнецкій былъ правъ. Силы гетмановъ еще недвижно стоятъ, а за ихъ спиною вся Рчь Посполитая, слдовательно,— право, власть и воля божія. Оттого-то намстникъ совершенно успокоился и на разставаніи обратился къ пану Чарнецкому съ вопросомъ: не хотлъ ли бы онъ войти въ соглашеніе съ Хмльницкимъ?

— Плнникъ я Тугая-бэя,— отвтилъ панъ Стефанъ,— и ему дамъ выкупъ, а съ ватажникомъ этимъ не хочу знаться — чортъ его побери!

Захаръ, помогшій пану Скржетускому увидться съ узниками, тоже утшалъ его, отводя къ телег:— Не съ молодымъ Потоцкимъ справиться трудно, асъ гетманамъ плохо прійдется. Дло только что начинается… Каковъ же ковецъ наступитъ, Богъ вдаетъ! Нахватали татары и казаки польскаго добра, нахватали! Но нахватать не одно и тоже, что сохранить. А ты, дэтына, не горюй, и безъ того получишь свободу, вернешься къ своимъ, а я, старикъ, по теб тужить стану. На старости всего хуже быть одному на свт… Не легко поладить съ гетманами, э-хъ! не легко!..’

Дйствительно, побда, хотя и блестящая, однако не ршала дла въ пользу Хмльницкаго. Могла она привести его даже къ несчастію, такъ какъ великій гетманъ, чтобъ отомстить за сына, наврное съ большимъ ожесточеніемъ долженъ былъ броситься на запорожцевъ и не остановиться ни передъ чмъ, ради окончательнаго уничтоженія ихъ. Великій гетманъ питалъ нкоторую непріязнь къ князю ереміи, хотя и скрывалъ ее подъ личиной любезности, что впрочемъ не мшало ей проявляться во многихъ случаяхъ. Хмльницкій, прекрасно знавшій объ этомъ, предполагалъ, что теперь непріязнь эта кончится и панъ Краковскій первый протянетъ руку, чтобъ помириться и получить содйствіе славнаго воителя. Съ подобными же силами, подъ предводительствомъ такаго вождя, какъ князь, Хмльницкій еще боялся мряться, не совсмъ вря въ себя. Оттого-то ршился онъ поторопиться и прибыть на Украйну одновременно съ встью о желто-водской побд, чтобъ атаковать гетмановъ раньше, чмъ князь имъ поможетъ.

Не давъ отдохнуть войскамъ, онъ на слдующій же день, на зар, двинулся въ походъ. Походъ этотъ совершался съ такой быстротою, точно гетманъ спасался. Казалось, что степь потоплена наводненіемъ, которое распространялось все дальше и дальше. Миновали лса, дубравы, могилы, переправились черезъ рки безъ передышки. Казаки постоянно усиливались, такъ какъ убгавшіе съ Украйны хлопы примыкали къ нимъ по дорог. Хлопы сообщали и о гетманахъ — но различно. Одни передавали, что князь находится еще за Днпромъ, другіе — что онъ уже соединился съ коронными войсками. Наконецъ вс говорили о томъ, что вся Украйна въ огн. Хлопы не только бжали въ Дикія-Поля на встрчу Хмльницкому, но жгли мстечки и села, нападали на своихъ пановъ и вс поголовно вооружались. Коронныя войска дрались уже вторую недлю. Истребили массу селеній и городишекъ. Кое-гд городовые казаки перешли на сторону черни, но всюду ждали только клича. Хмльницкій разсчитывалъ на это, а потому — торопился.

Наконецъ остановился и онъ. Чигиринъ настежъ раскрылъ передъ нимъ свои ворота. Гарнизонъ изъ казаковъ тотчасъ же присоединился къ нему. Прежде всего, разрушили домъ Чаплинскаго, а затмъ перерзали горсть шляхтичей, укрывавшихся въ город. Радостные возгласы, колокольный звонъ и шествія не прекращались. Пожаръ мгновенно охватилъ все пространство. Вс, кто только жилъ здсь, хватали косы, пики и бжали къ запорожцамъ. Чернь громадными толпами приливала къ лагерю. Пронеслась всть, что князь еремія, хотя и общалъ помочь гетманамъ, но еще не соединился съ ними.

Хмльницкій свободно вздохнулъ.

Онъ немедленно двинулся впередъ среди бунта, рзни и огня, оставляя позади себя подобно лав, пепелища, да трупы.

Страна передъ нимъ вставала, а за нимъ — пустла. Шелъ онъ, точно мститель, точно легендарный драконъ. Шаги его отмчались кровью, дыханіе раздувало пламя.

Въ Черкасахъ остановился онъ съ главными силами, итправивши впередъ татаръ, съ Тугаемъ-бэемъ во глав, да дикаго Кривоноса, и т, настигнувъ гетмановъ подъ Корсунемъ, напали на нихъ безъ колебаній. Но за смлость свою они дорого поплатились. Имъ пришлось отступить въ величайшемъ безпорядк.

Хмльницкій снялся съ мста и поспшилъ къ нимъ на помощь. По дорог узналъ онъ, что панъ Сенявскій, во глав нсколькихъ полковъ, соединился съ гетманами, которые, покинувъ Корсунь, шли на Богуславъ. То была правда. Хмльницкій занялъ Корсунь и двинулся за ними, оставивши въ город вс жизненные припасы, весь таборъ.

Ему не пришлось долго догонять ихъ. Подъ Крутой-Балкой передняя стража его наткнулась на польскій станъ.

Пану Скржетускому не привелось видть битвы, такъ какъ вмст съ таборомъ остался въ Корсун и онъ. Захаръ помстилъ его на рынк, въ дом уже раньше повшеннаго чернью Забокржицкаго — и поставилъ у воротъ остатки миргородскаго куреня, чтобъ защищать раненаго отъ толпы, которая убивала каждаго, кто походилъ на ляха. Сквозь разбитыя стекла смотрлъ панъ Скржетускій на пьяныхъ, кровью испачканныхъ хлоповъ, съ высоко засученными рукавами рубашекъ, которые переходили изъ дома въ домъ, изъ лавки въ лавку, шаря по всмъ угламъ, закоулкамъ, чердакамъ, чуланамъ. Раздававшіеся по временамъ страшные вопли возвщали, что удалось имъ поймать шляхтича, жида и все равно кого: мущину ли, женщину, ребенка. Жертву выволакивали на рынокъ и потшались надъ ней самымъ варварскимъ образомъ. Чернь дралась изъ-за останковъ, съ насла39 —

жденіемъ мазала себ кровью лица и груди, обматывала шею еще дымящимися внутренностями. Хлопы хватали жидковъ за нсги и раздирали ихъ среди бшенаго хохота толпы. Нападали и на дома, защищенные стражей, въ которыхъ размрены были боле знатные плнники, пощаженные ради надежды получить за нихъ богатый выкупъ. Но уже тутъ татары и запорожцы, стоявшіе на страж, отгоняли хищниковъ ударами въ лобъ, или хлестаніемъ батогами изъ бычачьей шкуры. Такъ оно случилось и у дома Скржетускаго. Захаръ приказалъ нещадно счь хлоповъ, а миргородцы съ наслажденіемъ исполняли приказъ, низовцы, хотя и пользовались во время смутъ содйствіемъ черни, но относились къ ней еще съ большимъ презрніемъ, нежели къ шляхт.

Не даромъ они считали себя ‘шляхетскаго происхожденія казаками’. Впослдствіи самъ Хмльницкій неоднократно даривалъ имъ толпы черни, а т гнали ее въ Крымъ, чтобъ оттуда перепродать въ Турцію и Малую Азію.

Такимъ образомъ, толпа бсновалась на рынк и наконецъ дошла до того, что въ сред ея стали на смерть биться между собою. День клонился къ концу. Подожгли рынокъ, церковь и домъ причетника. Къ счастью, втеръ дулъ къ полю и мшалъ распространенію пожара. Зарево освтило весь рынокъ, подобно солнечнымъ лучамъ. Жара была нестерпимая. Издали доносилась страшная пушечная пальба, очевидно подъ Крутой-Балкой происходила ожесточенная битва.

— Нашимъ должно быть жарко тамъ!— бормоталъ Захаръ.— Гетманы не шутятъ. Хе-хе! Панъ Потоцкій знатный солдатъ! Теперь, — добавилъ онъ, указывая въ окно на чернь, — она гуляетъ, но коли Хмля побьютъ, то погуляютъ и надъ нимъ!

Въ эту минуту послышался лошадиный топотъ, и на рынокъ прискакало нсколько десятковъ всадниковъ на взмыленныхъ лошадяхъ. Ихъ лица, черныя отъ пороха, одежда въ безпорядк, повязанныя тряпьемъ головы — все говорило, что они примчались съ поля битвы.

— Эй, други! Спасайтесь, кто въ Бога вруетъ! Бьютъ ляхи нашихъ! изо всей мочи кричали они.

Все пришло въ смятеніе. Толпа зашумла, словно волны, взболомученныя вихремъ. Вс перемшались въ дикомъ переполох. Бросились спасаться, но такъ какъ улицы запружены были возами, а часть рынка въ огн — то некуда было бжать.

Чернь слилась въ какую-то сплошную массу. Душили другъ друга, вопили и взывали о помилованіи, хотя непріятель находился еще далеко.

Намстникъ чуть не помшался отъ радости, узнавъ, въ чемъ дло, онъ забгалъ по комнат, взмахивая руками, колотя себя въ грудь.

— Зналъ я,— кричалъ онъ,— что такъ будетъ! Зналъ я! Какъ Богъ святъ! Тутъ дло уже съ гетманами да съ Рчью Посполитой. Насталъ часъ возмездія!.. Это что?

Снова донесся лошадиный топотъ, и теперь появилось на рынк нсколько сотъ татаръ, видимо бжавшихъ, куда глаза глядятъ. Толпа остановила ихъ, они же разгоняли ее, колотили, топтали, рубили, какъ и чмъ попало, и скакали по направленію къ Черкасамъ.

— Удираютъ съ быстротою молніи! воскликнулъ Захаръ.

Не усплъ онъ сказать, какъ уже промчался второй, а за нимъ и третій отрядъ. Казалось, то было всеобщее бгство! Сторожа у домовъ также засуетились съ безпокойствомъ, выказывая желаніе спасаться. Захаръ выскочилъ на крыльцо.

— Смирно! приказалъ онъ своимъ миргородцамъ.

Дымъ, жара, лошадиный топотъ, тревожныя восклицанія, вой толпы, озаренной пожаромъ — все слилось въ одну адскую картину, на которую намстникъ глядлъ въ окно.

— Вотъ такъ погромъ! Вотъ такъ погромъ! восклицалъ онъ, обращаясь къ Захару, забывая, что послдній не можетъ раздлить его радость.

Мелькнулъ еще отрядъ. Пушечный гудъ потрясалъ корсуньскіе дома.

Вдругъ подъ самымъ окномъ кто-то пронзительно закричалъ:

— Убгайте! Хмль убитъ! Кржечовскій убитъ! Тугайбэй убитъ!

На рынк произошло настоящее свтопреставленіе. Люди прыгали въ огонь, точно помшанные. Намстникъ вознесъ руки къ небу, упавъ на колни:

— Боже милосердный! Боже милостивый и справедливый! Да будетъ слава Теб!

Захаръ помшалъ его молитв, влетвъ какъ ураганъ.

— Эй, дэтына! Выйди-ка во дворъ, да пообщай миргородцамъ прощенье, а то хотятъ удирать и они, а тогда, чего добраго, чернь ворвется сюда!

Скржетускій вышелъ на крыльцо. Миргородцы тревожно топтались у дома, проявляя неподдльную охоту покинуть свой постъ и спасаться трактомъ, ведущимъ въ Черкасы. Въ город всхъ обуялъ страхъ. По дорог изъ Крутой-Балки продолжали скакать полки. Безпорядочнымъ бгствомъ спасались хлопы, татары, городовые казаки и запорожцы, главныя же силы Хмльницкаго, надо полагать, все еще держались, и битв, еще не насталъ конецъ, судя по усиленной пушечной пальб.

Гордо обратился Скржетускій къ миргородцамъ:

— Такъ какъ вы честно охраняли мою особу, то вамъ нечего бжать. Я общаю вамъ гетманское прощеніе!

Миргородцы сорвали съ головы шапки, а онъ, гордо подбоченившись, смотрлъ на нихъ и на пустющій рынокъ. Что за иронія судьбы! Панъ Скржетускій, еще такъ недавно слдовавшій плнникомъ, за казацкимъ таборомъ, теперь стоялъ среди дерзкаго казачества, какъ господинъ среди подданныхъ, какъ шляхтичъ среди хлоповъ, какъ истый гусаръ высшаго чина среди простыхъ рядовыхъ! Онъ, плнникъ, теперь общаетъ помилованіе, а при вид его головы почтительно наклоняются, и робкіе голоса взываютъ мрачнымъ, протяжнымъ, исполненнымъ ужаса тономъ:

— Помилуйте, пане!

— Какъ сказано вамъ разъ, такъ оно и будетъ! отвтилъ намстникъ.

И дйствительно, онъ не сомнвался въ снисхожденіи гетмана, котораго хорошо зналъ, такъ какъ не разъ возилъ къ нему письма отъ князя ереміи. Онъ продолжалъ стоять, подбоченившись, и лицо его, ярко озаренное блескомъ пожара, дышало радостью:

— Вотъ и конецъ войн! Вотъ и разоялась волна,— думалось ему.— Панъ Чарнецкій правъ былъ: въ Рчи Посполитой таится несокрушимая сила, непоколебимо могущество ея.

Онъ гордился всмъ этимъ, онъ былъ полонъ не мелочной гордостью, являющейся при возможности отомстить, унизить врага, который кланяется низко въ поясъ, но сознаніемъ, что онъ сынъ побдоносной, властной Рчи Посполитой, у вратъ которой разлетается въ дребезги всякая злобная, бунтующая сила, подобно тому, какъ адская мощь слабетъ у вратъ неба. Гордился онъ, сознавая себя шляхтичемъ-патріотомъ, нашедшимъ поддержку и въ несчастій. Мщенія не жаждалъ онъ вовсе.

— Наказала она, какъ властительница, проститъ же — какъ мать.

Тмъ временемъ пушки гремли безостановочно.

Лошадиныя копыта снова звякнули на уличной мостовой. На рынокъ прискакалъ на неосдланной лошади казакъ безъ шапки, въ одной рубах, съ лицомъ, разсченнымъ саблей, брызжущимъ кровью. Прискакалъ онъ, осадилъ коня, руки растопырилъ и, порывисто вдыхая воздухъ, сталъ голосить:

— Хмль колотитъ ляховъ! Побили ясновельможныхъ пановъ, гетмановъ, полковниковъ, рыцарей и кавалеровъ!— этими словами онъ покачнулся и грохнулся на землю. Миргородцы подскочили къ нему на помощь.

Лицо пана Скржетускаго вспыхнуло и поблднло.

— Что онъ городитъ?— лихорадочно спросилъ онъ Захара.— Что случилось? Не можетъ этого быть! Клянусь Богомъ, не можетъ этого быть!

Воцарилась тишь. Только на противоположной сторон пышетъ пламень, слышится трескъ искръ, или горящій домъ обрушивается съ трескомъ.

Но вотъ новые встники:

— Побили ляховъ! Побили!

Вслдъ затмъ показывается отрядъ татаръ, вс они подходятъ медленно, въ центр ихъ — пшіе плнники.

Панъ Скржетускій не вритъ глазамъ. Узнаетъ онъ на плнникахъ форму ирландскихъ гусаръ, и хлопнувъ въ ладоши, какимъ-то страннымъ, чужимъ голосомъ восклицаетъ:

— Не можетъ быть! Не можетъ быть!

Все еще доносятся пушечные залпы. Битва не кончилась. По всмъ улицамъ массами плывутъ татары и запорожцы. Лица у нихъ черныя, груди тяжело дышатъ, но возвращаются они, точно упоенные, съ веселыми пснями на устахъ.

Такъ возвращаются только воины — побдители.

Намстникъ поблднлъ, какъ трупъ.

— Не можетъ быть!..— повторялъ онъ совсмъ хриплымъ голосомъ.— Не можетъ быть!.. Рчь Посполитая…

Новый предметъ приковываетъ его вниманіе. Появляются семеновцы Кржечовскаго, неся пуки знаменъ. Възжаютъ они на самую середину рынка и бросаютъ ихъ на землю.

Увы — знамена польскія!

Пушечный гулъ умолкаетъ. Не трудно различить вдали стукъ приближающихся возовъ. Впереди подвигается высокая, казацкая телга, за ней — рядъ другихъ, и вс он окружены казаками Пашковскаго куреня, въ желтыхъ шапкахъ. Проходятъ они мимо дома, у котораго стоятъ миргородцы.

Панъ Скржетускій поднесъ руку къ глазамъ, такъ какъ сіяніе пожара ослпляло его, и вглядлся въ фигуры плнниковъ, сидвшихъ на первомъ возу… но тотчасъ же вздрогнулъ и отшатнулся назадъ. Замахалъ онъ руками въ воздух, точно стрлой раненый въ сердце, и изъ устъ его вылетлъ пронзительный, нечеловческій возгласъ:

— Гетманы! Господи исусе Христе!

И упалъ на руки Захара, въ глазахъ у него помутилось, лицо одеревенло и кровь остыла, словно у мертвеца.

Не много спустя, трое всадниковъ, во глав безчисленныхъ полковъ, възжали на Корсунскій рынокъ. хавшій на блой лошади, по середин, одтый въ пунцовое платье, съ позолоченной булавой въ рукахъ, держался, гордо точно самъ король. То былъ Хмльницкій. По бокамъ его — находились Тугай-бэй и Кржечовскій. Рчь Посполитая распростерлась въ крови у ногъ казака.

XVI.

Прошло нсколько дней. Казалось, что небесный сводъ обрушился надъ Рчью Посполитой. Желтыя-Воды, Корсунь, истребленіе коронныхъ войскъ, до того времени всегда побдоносныхъ въ свалкахъ съ казаками, плненіе гетмановъ, всепожирающее пламя^во всей Украйн, рзня, неслыханныя убійства — все это стряслось такъ неожиданно, что люди почти не врили, что могло выпасть на долю одной страны столько бдствій разомъ. Одни оцпенли отъ ужаса, другіе помшались, третьи предсказывали пришествіе антихриста и близость послдняго суда. Порвалась связь между общественными слоями, между родными, порвались всякія близкія сношенія. Власть исчезла, а съ нею — и различіе сословное. Адъ спустилъ съ цпей вс преступленія и дозволилъ имъ погулять оружіи противъ князя и преслдовать его на Заднпровь, или-же — двинуться въ самый центръ Рчи Посполитой, оставивши часть своихъ, для осады украинскихъ замковъ.

Опасенъ былъ походъ противъ князя. Имя дло съ столь славнымъ войномъ, Хмльницкій, не смотря на перевсъ его силъ, могъ поплатиться въ борьб — и тогда бы пропало все. Чернь, составлявшая громадное большинство, спасалась при одномъ имени ереміи. Требовалось немало времени, чтобъ преобразовать ее въ войско, могущее стать лицомъ къ лицу съ княжескими полками.

Потому-то Хмльницкій и ршился укрпиться на Украйн, оставивъ Вишневецкаго на Заднпровь, и организовать свои силы такъ, чтобы принудить Рчь Посполитую къ соглашенію съ нимъ. Разсчитывалъ онъ на то, что усмиреніе бунта на Заднпровь отниметъ у князя много времени и силъ — для него же откроется широкое поле. А заднпровскій бунтъ можно поддержать, по временамъ отправляя туда на помощь черни по одному полку.

Предполагалъ онъ наконецъ удерживать князя различными переговорами, пока тотъ не ослабетъ. Тутъ вспомнилъ онъ о Скржетускомъ.

Спустя нсколько дней посл Крутой-Балки, Хмльницкій приказалъ позвать его къ себ. Принялъ онъ пана Скржетускаго въ дом старосты, въ обществ только одного пана Кржечовскаго, хорошо знакомаго съ Скржетускимъ и, поздоровавшись съ нимъ любезно, хотя и не безъ заносчивости, согласно своему настоящему положенію, обратился къ нему:

— Пане поручикъ! За оказанную мн вами услугу выкупилъ я васъ у Тугая-бэя, общавъ вамъ свободу. Теперь часъ насталъ. Снабжу я васъ ‘перначемъ’ {Полковничья булава, замнявшая у казаковъ желзную грамоту.}, чтобъ васъ пропустили, на случай встрчи съ какими нибудь войсками, и дамъ вамъ стражу въ защиту отъ черни. Можете возвращаться къ князю.

Скржетускій молчалъ. Лицо его ничмъ не обнаружило радости.

— Но въ состояніи ли вы хать? Мн кажется, что вамъ не совсмъ-то здоровится!

Панъ Скржетускій дйствительно походилъ на тнь. Раны и послднія событія окончательно подкосили этого гиганта, который имлъ видъ, будто не проживетъ до завтра. Лицо пожелтло, а при черной, давно нестриженной бород, оно казалось еще боле худымъ. Происходило все это отъ душевныхъ терзаній. Влекомый позади казацкаго лагера, онъ былъ свидтелемъ всего, совершившагося со дня выхода изъ Счи. Видлъ онъ бдствія и позоръ Рчи Посполитой, видлъ гетмановъ въ плну, видлъ торжество казаковъ, пирамиды изъ головъ, отсченныхъ у павшихъ воиновъ, видлъ онъ, какъ вшали шляхтичей за ребра, какъ вырзывали груди у женщинъ, какъ безчестили двицъ, видлъ отчаяніе и мужество, но рядомъ съ этимъ, и подлую трусость, видлъ все, страдалъ отъ всего, страдалъ тмъ сильне, чмъ чувствительне вонзалось въ него мысль, что виновникомъ этихъ бдствій — онъ, избавившій Хмльницкаго отъ петли. Но могъ ли ожидать рыцарь христіанства, что помощь, оказанная ближнему, дастъ такіе плоды? Оттого-то боль его была безконечна.

А когда въ голов его рождался вопросъ, что длается съ Еленой, что если судьба не позволила ей во время покинуть Разлоги, тогда, вознеся руки къ небу, взывалъ онъ голосомъ, звучавшимъ безграничной скорбью и даже угрозой: ‘Боже! ниспошли мн смерть, караешь Ты не но заслугамъ меня!’ Но тотчасъ же и спохватывался онъ, замчая, что святотатствуетъ, и упавъ на колни, молилъ Всевышняго спасти его, смиловаться надъ отчизной и надъ невинной голубкой, которая тамъ, быть можетъ, тщетно взываетъ о пощад. Проще сказать, выстрадалъ онъ столько, что теперь не обрадовала его и сама свобода, и этотъ запорожскій гетманъ, этотъ тріумфаторъ, хотвшій выказать себя великодушнымъ передъ нимъ, уже вовсе не импонировалъ ему. Хмльницкій не могъ не замтить этого — и поморщился.

— Спшите же воспользоваться моей милостью, а то я могу и раздумать. Только по доброт, вруя въ правоту своего дла я неосмотрителенъ, такъ какъ знаю, что отпуская васъ, усиливаю число своихъ враговъ. Вы безъ сомннія станете драться со мною.

— Если позволятъ мн силы, отвтилъ панъ Скржетускій и при этомъ взглянулъ на Хмльницкаго такъ, что тотъ опустилъ глаза и нескоро оправился.

— Все равно,— промолвилъ онъ наконецъ.— Я слишкомъ силенъ для того, чтобъ бояться подобныхъ вамъ. Разскажите-ка вашему князю обо всемъ, что вы видли здсь, и предостерегите его, чтобъ онъ не поступалъ ужъ очень дерзко, а то онъ выведетъ меня изъ терпнія и я навщу его въ Заднпровь, чему онъ врядъ ли обрадуется.

Скржетускій молчалъ.

— Не разъ говорилъ я и теперь повторяю,— продолжалъ Хмльницкій,— воюю я не съ Рчью Посполитой, а съ панами, князь же занимаетъ среди нихъ первое мсто. Онъ мой и русскаго люда врагъ, отщепенецъ онъ и жестокій человкъ. Слышно, кровью тушитъ онъ бунтъ, какъ бы не пришлось ему поплатиться своею!

Онъ все боле волновался, глаза налились кровью и метали искры. Сильный припадокъ гнва овладлъ имъ — и тутъ онъ уже не помнилъ себя.

— Я прикажу пригнать его сюда на веревк,— кричалъ онъ — заставлю валяться въ ногахъ, буду становиться ему на спину, влзая на коня!

Скржетускій свысока смотрлъ на метавшаго громы и наконецъ замтилъ спокойнымъ тономъ:

— Сначала побди его!

— Вельможный гетманъ!— вмшался Кржечовскій,— пусть поскоре узжаетъ этотъ дерзкій шляхтичъ! Не подобаетъ вамъ выходить изъ себя ради него. Даровали вы свободу ему, а онъ ждетъ, что вы не сдержите вашего слова — и оскорбляетъ васъ.

Хмльницкій опомнился, посоплъ немного и наконецъ проговорилъ:

— Пусть узжаетъ — и чтобъ онъ зналъ, что Хмльницкій за добро платитъ добромъ, дайте ему, какъ я сказалъ, перначъ и татаръ, которые должны сопровождать его къ самому лагерю. Ты же знай!— продолжалъ онъ, обращаясь къ Скржетускому,— что теперь мы квиты. Полюбилъ я тебя, не смотря на твою дерзость, но если ты еще разъ попадешь въ мои руки — не вывернешься.

Скржетускій вышелъ вмст съ Кржечовскимъ.

— Ужъ коли гетманъ отпускаетъ тебя по добру, по здорову,— проговорилъ Кржечовскій — такъ ты послушайся совта стараго знакомаго: узжай хотя бы въ Варшаву, но не на Заднпровье, оттуда ни одинъ не уйдетъ. Прошло ваше времячко. Будь ты съ умомъ — такъ перешелъ бы къ намъ, но знаю, что не стоитъ говорить теб объ этомъ. Достигъ бы ты многаго, какъ многаго достигнемъ и мы.

— Вислицы разв! проворчалъ Скржетускій.

— Не пожелали они дать мн литвинское староство, а теперь я самъ возьму не одно, а десять. Мы выгонимъ всхъ этихъ пановъ Конецпольскихъ, Колитовскихъ, Потоцкихъ, Любомерскихъ, Вишневецкихъ, Заславскихъ и всю шляхту, подлимся ихъ владніями, за что, полагать надо, стоитъ и самъ Господь, коли позволилъ намъ одержать дв побды.

Скржетускій, не слушая болтовни полковника, задумался о чемъ-то постороннемъ, а тотъ продолжалъ свое:

— Когда я посл битвы встртилъ въ квартир Тугаябэя, пана и добродя моего, ясновельможнаго короннаго гетмана, онъ тотчасъ же наградилъ меня званіемъ неблагодарнаго уды. Я же отвтилъ ему: ‘Ясновельможный воевода! Не неблагодарный я! Когда я сяду въ замк твоемъ, ты только общай мн не пьянствовать и не обжираться — а я, такъ и быть, сдлаю тебя своимъ подстаростой. Хе! хе! поживится Тугай-бэй этими птицами, поживится! А не будь его — мы съ Хмльницкимъ иначе поговорили бы съ ними. Но вотъ, и телга твоя готова и татары въ порядк. Куда же желательно теб хать?

— Въ Чигиринъ.

— Воля твоя — самъ виноватъ будешь. Татары проводятъ тебя даже въ Лубны, такъ приказано имъ. Постарайся все же, чтобы князь твой не посадилъ ихъ на колъ, что наврно сдлалъ бы съ казаками. Не даромъ дали теб татаръ. Гетманъ приказалъ возвратить теб и коня. Будь здоровъ! Не поминай насъ лихомъ и передай князю поклонъ отъ гетмана, а если сможешь, такъ уговори его пріхать поклониться Хмльницкому. Можетъ, и окажутъ ему снисхожденіе! Будь здоровъ!

Скржетускій вскочилъ на возъ, который тотчасъ же окружили татары, и двинулся. Трудно было пробраться черезъ рынокъ, весь запруженный запорожцами и чернью. И т и другіе варили кашу, распвая псенки о желтоводекой и Корсунской побдахъ, уже сочиненныя Богъ всть откуда взявшимися лирниками-слпцами. Кое гд между котлами валялись трупы ночью обезчещенныхъ и убитыхъ женщинъ, или груды головъ. Головы эти и трупы уже начали разлагаться, заражая воздухъ, что однако не претило толп. Всюду замчались слды опустошенія и дикаго гульбища, дверей и оконныхъ рамъ не было ни въ одномъ дом, тысячи различныхъ предметовъ валялись среди мусора и соломы. Кровельные жолоба украшены были висльниками, по большей части евреями, и чернь забавлялась, цпляясь за ноги повшенныхъ и качаясь на нихъ.

Въ одномъ углу рынка чернли пепелища истребленныхъ домовъ и костела, пепелища еще дымились. Воздухъ былъ пропитанъ запахомъ гари. Позади сгорвшихъ домовъ размстился ‘кошъ’, а съ нимъ и толпа плнниковъ, охраняемыхъ густыми рядами татаръ. Не успвшихъ спастись изъ Черкасъ, Чигирина и Корсуня и не павшихъ подъ скирою черни брали въ плнъ и вязали веревками. Тутъ находились солдаты, шляхтичи, офицеры, хуторщики, женщины, даже дти. Не было только стариковъ, такъ какъ татары немедленно поканчивали съ ними, считая ихъ негодными къ продаж. Не мене того захвачено было селъ и русскихъ колоній, чему не могъ противиться Хмльницкій. Случалось во многихъ мстахъ, что мужчины бжали въ казацкій станъ, а татары, въ награду за это, жгли ихъ дома, хватали женъ и дтей. Но во всеобщемъ дикомъ смятеніи никто не обращалъ на это вниманія. Вооружавшаяся чернь тмъ самымъ отказывалась отъ своихъ женъ и дтей. У нихъ отнимали женъ, но отнимали и они, ‘ляшекъ’, да еще лучшихъ, которыхъ или убивали, или же перепродавали татарамъ, насладившись предварительно сами. Много попадалось и украинскихъ ‘молодицъ’, связанныхъ по дв, по три, по четыре вмст съ панничками шляхетскаго званія. Неволя и злая доля уровняли всхъ. Одинъ видъ существъ этихъ могъ глубоко потрясти всякаго и пробудить въ немъ жажду мести. Ободранныя, полунагія, выставленныя на позорный показъ, подвергались он всему-со стороны бездльниковъ, запружавшихъ площадь. Ихъ били, толкали, лобызали нечистыми устами, и многія изъ нихъ лишались сознанія и воли. Нкоторыя рыдали, другія словно въ столбняк безропотно подчинялись всмъ требованіямъ. Тутъ и тамъ раздавался раздирающій душу стонъ жестоко убиваемаго за малйшее сопротивленіе плнника. Свистъ нагаекъ сливался въ одно съ Боклями женщинъ, плачемъ дтей, ревомъ скота и ржаніемъ лошадей. Всюду царилъ безпорядокъ. Возы, лошади, рогатый скотъ, верблюды, женщины, мужчины, груды награбленныхъ вещей, посуды, тканей, оружія — все это сваливалось пока въ одну кучу. Развдчики то и дло пригоняли новыя толпы людей и скота, рка покрывалась туго набитыми поромами, изъ главной квартиры прибывали новые гости, чтобъ насладиться видомъ награбленныхъ сокровищъ. Очень многіе, напившись пьяными, одтые въ странные платья, рясы, женскіе костюмы, покрывала, уже заводили ссоры изъ-за длежа добычи. Татарскіе чабаны, размстившись на земл, между стадами, забавлялись то высвистываніемъ пронзительныхъ мелодій, то игрой въ кости, а то и потасовкой. Къ этому примшивался вой и лай собакъ, сбжавшихся сюда вслдъ за господами.

Панъ Скржетускій вырвался наконецъ изъ этой геенны, оглашавшей міръ стонами и воплями, адскими завываніями, но тотчасъ же за таборомъ новое зрлище бросилось ему въ глаза. Въ отдаленіи пестрлъ главный станъ, откуда доносилось лошадиное ржаніе. Рои татаръ покрыли всю мстность. Нсколько же поближе, возл самой дороги, ведшей въ Черкасы, молодые воины потшались стрльбой изъ луковъ, направляя стрлы въ слабыхъ плнниковъ, которымъ не совершить далекаго пути въ Крымъ. Десятки пронизанныхъ тлъ лежали тутъ же, нкоторыя еще конвульсивно вздрагивали. Стрльба сопровождалась веселымъ хохотомъ.

— ‘Якше іегитъ!’ Молодцы!

— ‘Укъ якше колъ!’ Лукъ въ хорошихъ рукахъ!

Въ главномъ стан рзали скотъ и лошадей, приготовляя провизію для воиновъ. Земля пропитана была кровью, среди приготовленнаго мяса вертлись забрызганные татары съ длинными ножами въ рукахъ. Жара была нестерпимая. Панъ Скржетускій не скоро очутился въ чистомъ пол, но еще долго преслдовали его шумъ, гамъ и ревъ. По дорог замчались слды хищниковъ на каждомъ шагу: сгорвшія усадьбы, высоко торчащія трубы хуторовъ, смятая рожь, сломанныя деревья, истребленные вишневые сады. Человческіе трупы валялись рядомъ съ лошадиными. Кровавое дло Хмльницкаго рзко оскорбляло глаза, и трудно было сказать, на кого поднялъ онъ руку, такъ какъ прежде всего стоналъ его родной край подъ бременемъ невроятныхъ бдствій.

По пути слышались всти, что князь можетъ появиться каждую минуту. На чемъ основывались эти всти — неизвстно. Довольно того, что стоявшій въ Чигирин, пощаженномъ казаками, во глав тысячи молодцовъ, полковникъ Палецъ, дрожалъ, ожидая прибытія страшнаго князя и возмездія.

Скржетускій, прибывъ въ городъ, тщетно доискивался истины: никто ничего не зналъ, а такъ какъ вс лодки, байдары, чайки находились по эту сторону, то и бглецы не заглядывали въ Чигиринъ.

Потому-то панъ Скржетускій двинулся безъ проволочекъ въ Разлоги. Увренность въ томъ, что самъ онъ скоро все увидитъ, и надежда, что Елена спасена и скрывается вмст съ теткой въ Лубнахъ, у князя, возвратили ему здоровье и силы. Онъ вскочилъ на коня и безжалостно погналъ татаръ, которые не смли прекословить ему, считая его посломъ. Мчались они, точно гнался кто за ними, оставляя позади себя золотые клубы пыли, поднятой копытами коней. Скакали они мимо усадебъ, хуторовъ и селъ, нигд не останавливаясь. Всюду поражало безлюдіе. Вроятно вс прятались отъ нихъ. Панъ Скржетускій приказалъ обыскивать сады, паски — но нигд ни живой души.

Уже за Погребцами одинъ изъ татаръ увидлъ вдали какую-то фигуру, пытавшуюся скрыться отъ нихъ въ кустахъ, на берегу Кагамлика. Татары подскочили къ рк и, немного спустя, привели къ пану Скржетускому двоихъ, совсмъ раздтыхъ.

Одинъ изъ пойманныхъ былъ старикъ, другой — худощавый пятнадцатилтній юноша. У обоихъ зубы стучали отъ страха, и нескоро пришли они въ себя.

— Откуда вы? спросилъ панъ Скржетускій.

— Мы ни откуда, пане!— отвтилъ старецъ.— Христарадничаемъ съ торбаномъ, а вотъ этотъ нмой водитъ меня.

— Идете-то вы откуда? Изъ какаго села? Говори смло, мы теб ничего не сдлаемъ.

— Мы, пане, ходили по всмъ деревнямъ, пока какой-то чортъ не ободралъ насъ. Были на насъ хорошіе сапоги — взялъ, были на насъ хорошія шапки — взялъ, были на насъ зипуны — и т взялъ, торбанъ — и тотъ взялъ.

— Я спрашиваю тебя, глупецъ, изъ какой ты деревни?

— Не знаю, пане! Я — ддъ. Нагіе мы, ночью мерзнемъ, а днемъ просимъ милостыни, голодные мы!

— Еще разъ повторяю теб, отвчай! А то велю повсить!

— Я ничего, пане, не знаю. Колибъ я що, такъ нехай мине вотъ що!

Очевидно ддъ, не зная того, кто предлагалъ ему вопросы, ршился не говорить ничего.

— А былъ ты въ Разлогахъ, тамъ, гд князья Курцевичи живутъ?

— Не знаю, пане!

— Повсить его! приказалъ панъ Скржетускій.

— Бувъ, пане! завопилъ ддъ, видя, что ничего не подлаешь.

— А что ты видлъ тамъ?

— Мы попали туда, дней пять тому, а потомъ слышали, что туда ‘лыцари’ пришли.

— Что за рыцари?

— Не знаю, пане. Одинъ кажетъ — ляхи, другой кажетъ — казаки.

— Впередъ! крикнулъ панъ Скржетускій.

Отрядъ помчатся. Солнце закатывалось точь въ точь какъ въ день первой встрчи намстника съ Еленой и княгиней. Каганликъ сверкать пурпурнымъ сіяніемъ, день, еще боле тихій, ясный и теплый близился къ концу. Но тогда папъ Скржетускій хаіъ, исполненный счастья и зарождавшихся въ нихъ нжныхъ чувствъ, теперь же, словно проклятый, гналъ онъ своего коня, уносимый вихремъ тревоги и злыхъ предчувствій. Внутренній голосъ отчаянія твердилъ одно: ‘Богунъ похитилъ ее! Не увидть теб ее боле!’ Голосъ же надежды возражалъ: ‘Князь спасъ ее!’ И голоса эти, казалось, вотъ-вотъ разорвутъ его сердце. Отъ быстрой скачки лошади выбились изъ силъ. Прошелъ часъ-другой. Высоко взошедшая луна блднла все боле и боле. Кони, покрытые пной, тяжело храпли. Въ лсу мелькнули они какъ молнія и очутились въ яру. За нимъ и Разлоги. Еще минута — и судьба ршена. Но пока втеръ свищетъ въ ушахъ, шапка слетла съ голо, вы, конь такъ и стонетъ! Того и гляди, сейчасъ падетъ. Еще мгновеніе, еще прыжокъ — и яра не будетъ! Вотъ! Вотъ!

Вдругъ папъ Скржетускій испустилъ нечеловческій вопль. Дворъ, амбары, конюшни, хлвъ, изгородь, вишневый садъ — все исчезло!

Блдный мсяцъ озарилъ пригорокъ, а на немъ груду пепелищъ, уже не тлвшихъ. Ничто не нарушало молчанія.

Панъ Скржетускій остановился нмой, поднявъ руки вверхъ, и глядлъ, глядлъ, покачивая какъ-то странно головой. Татары не двигались. Онъ слзъ съ лошади, отыскалъ частицу сгорвшаго моста, и, перейдя по перекинутой балк ровъ, услся на камн, лежавшемъ посреди майдана. Расположившись такъ, онъ оглядлся съ видомъ человка, впервые знакомящагося съ мстностью. Онъ лишился сознанія, но не издалъ ни единаго звука. Минуту спустя, онъ поникъ головой и остался недвижимъ, точно уснулъ. Если же не уснулъ, то застылъ, и въ голов его вмсто мыслей витали какіе-то неопредленные образы. Видлъ онъ Елену такою, какою оставилъ ее въ день отъзда, и лишь лицо ея скрывалось точно въ туман, такъ что нельзя было различить ея черты. Хотлось ему разсять этотъ туманъ, но не могъ онъ этого сдлать. Затмъ, въ голов его мелькнули Чигиринскій рынокъ, старый Затвилиховскій и наглая физіономія Заглобы. Физіономія эта неотвязно вставала у него передъ глазами, пока наконецъ не затмило ее суровое лицо Гродзицкаго. Потомъ увидлъ онъ Кудакъ, свалку на Хортиц, Счь, все путешествіе и вс, приключенія, вплоть до послдней минуты… Но дальше — густой мракъ! Что длалось теперь съ нимъ — не сознавалъ онъ и самъ, только чувствовалъ, что будто детъ къ Елен въ Разлоги, что будто усталъ онъ и слъ отдохнуть на пепелищ. Хочется ему встать, хать дальше, но какая-то чрезмрная усталость приковываетъ его къ мсту, точно къ ногамъ прившены стофунтовыя гири.

И онъ все сидлъ и сидлъ. Ночь проходила. Татары улеглись и, разведя огонекъ, изжарили конину, навшись которой уснули, но вскор вскочили. Издали послышался шумъ, походившій на топотъ многочисленной конницы, подвигающейся скорымъ маршемъ. Татары поспшили вывсить на жерди блую тряпицу, чтобы издали дать знать о себ, какъ о мирныхъ посланцахъ.

Конскій топотъ, фырканье и лязгъ сабель доносились все внятне и внятне, и наконецъ показался отрядъ конницы, вмигъ окружившій татаръ. Начались переговоры. Татары указали на сидвшую на пригорк фигуру, которую впрочемъ вс видли, такъ какъ она была освщена луною, и добавили, что сопровождаютъ посла, но куда?— о томъ самъ онъ всего лучше разскажетъ.

Предводитель отряда, вмст съ нсколькими своими товарищами, тотчасъ же отправился на пригорокъ, но едва усплъ онъ приблизиться и взглянуть въ лицо сидящему, какъ всплеснулъ руками.

— Скржетускій! Честное слово, Скржетускій!

Намстникъ не пошевельнулся.

— Намстникъ не узнаетъ меня, что ли? Я Быховецъ. Что съ вами?

Намстникъ молчалъ.

— Проснитесь же, ради Бога! Эй, товарищи, идите сюда!

То дйствительно былъ Быховецъ, шедшій въ авангард грозной арміи князя ереміи. Подоспли и другіе полки. Всть объ отысканіи Скржетускаго пронеслась вихремъ. Вс спшили привтствовать славнаго товарища. Малый Волыдыевскій, Слощинскій, Дзикъ, Орпишевскій, Мигурскій, Якубовичъ, Ленцъ, панъ Лонгинусъ Подбипента и много другихъ офицеровъ бжали къ пригорку. Но тщетно обращались они, звали по имени, трясли за плечи, пытались приподнять — панъ Скржетускій глядлъ на нихъ широко раскрытыми глазами, не узнавая никого. Или наоборотъ казалось, что онъ узнаетъ ихъ, но относится равнодушно. Тутъ уже всякій, кто зналъ о его любви къ Елен — а знали о томъ почти вс — сообразилъ въ чемъ дло, увидвъ черныя пепелища.

— Съ горя помшался! шепталъ одинъ.

— Отчаяніе лишило его памяти.

— Сведите его къ князю. Можетъ быть онъ и опомнится.

Панъ Лонгинусъ ломалъ руки. Вс окружили намстника, смотря на него съ участіемъ. Одни утирали слезы, другіе тяжело вздыхали. Но вотъ изъ круга выступила какая-то осанистая фигура и,— тихо приблизившись къ намстнику, положила ему на голову об руки.

То былъ ксендзъ Мухавецкій.

Вс смолкли, упавъ на колни, словно въ ожиданіи чуда. Но ксендзъ не совершалъ чуда, а только держалъ руки на голов Скржетускаго и, вознеся глаза къ небу, залитому луннымъ сіяніемъ, началъ громко читать.

— Pater noster, qui es in coelis! Sanctificetur nomen tuum, adveniat regnimi tuum, fiat voluntas tua… И спустя немного, проговорилъ громче и торжественне:

— Fiat voluntas tua!

Наступила глубокая тишина.

— Fiat voluntas tua! повторилъ ксендзъ въ третій разъ. Тогда изъ устъ Скржетускаго вылетлъ страдальческій, но ршительный вопль:

— Sicut in coelo et in terra!

И рыцарь упалъ ницъ, рыдая.

XVII.

Чтобы понять все происшедшее въ Разлочахъ, возвратимся къ той ночи, въ которую панъ Скржетускій отправилъ изъ Кудака Жендзяна съ письмомъ къ старой княгин.

Посланецъ и его спутники прибыли въ Чигиринъ на зар. Ихъ тотчасъ-же окружили семеновцы, и, не удовлетворившись отвтомъ, что путники дутъ отъ пана Гродзицкаго къ гетманамъ, повели старшаго и Жендзяна къ полковнику.

— Къ какому полковнику? полюбопытствовалъ старшой.

— Къ пану Лобод — отвтили эсаулы изъ стражи.— Великій гетманъ приказалъ ему задерживать всхъ, прибывающихъ изъ Счи въ Чигиринъ.

Жендзянъ шелъ смло, не предчувствуя бды. Зналъ онъ, что здсь-уже гетманская власть. Лободы однако не оказалось въ квартир. Старый полковникъ ухалъ въ Черкасы, и вмсто него долженъ былъ явиться подполковникъ. Пришлось подождать. Наконецъ дверь отворилась — и ожидаемый подполковникъ вошелъ.

При вид его подъ Жендзяномъ такъ и подкосились колни. То былъ Богунъ.

Гетманъ, правда, еще властвовалъ въ Чигирин, но такъ какъ Лобода и Богунъ продолжали себя считать сторонниками

Рчи Посполитой, то имъ-то и поручитъ гетманъ быть въ Чигирин на страж.

Богунъ слъ къ столу и приступилъ къ допросу. Старшой, везшій письмо пана Гродзицкаго, отвчалъ и за себя, и за Жендзяна. Осмотрвъ письмо, молодой подполковникъ сталъ разспрашивать, что слышно въ Кудак, и видимо хотлось ему знать, зачмъ панъ Гродзицкій посылаетъ къ великому гетману? Но старшой не могъ отвтить на это, письма-же были запечатаны печатью пана Гродзицкаго. Богунъ готовъ уже былъ отпустить ихъ и даже запустилъ руку въ мошну, чтобы дать имъ на водку, какъ тутъ же дверь распахнулась, и въ горницу влетлъ, словно бомба, панъ Заглоба.

— Слышь-ка, Богунъ!— оралъ онъ.— Измнникъ Допулла утаилъ отъ насъ лучшій медъ. Пошелъ я съ нимъ въ погребъ — и вижу: въ углу — сно не сно… спрашиваю: что тамъ такое?— Сно сухое! Смотрю, а оттуда, точно татаринъ изъ травы, выглядываетъ донышко отъ фляжки! Ахъ ты, такой-сякой!— накинулся я на него. Подлимся-же: будь ты скотомъ и жри сно, а я, какъ человкъ, медку попью! Давай-ка кубки!— Сказавши это, панъ Заглоба одной рукой подбоченился, а другою поднялъ высоко надъ головой фляжку и заплъ:

… Hej Jagno, hej Kundus, daj jeno szklanie

Daj autera i pytia, nie zwazaj na nie!…

Но вдругъ онъ притихъ, замтивъ Жендзяна.

— Да вдь это челядинецъ пана Скржетускаго, какъ Богъ святъ!

— Чей? быстро спросилъ Богунъ.

— Пана Скржетускаго, намстника, ухавшаго въ Кудакъ и попотчивавшаго меня такимъ медомъ, какаго не пивать здсь. Какъ поживаетъ твой панъ? Живъ ли, здоровъ ли?

— Здоровъ и приказалъ пану кланяться, отвтилъ смущенный Жендзянъ.

— Молодецъ онъ! А ты какъ же очутился въ Чигирин? Зачмъ онъ отослалъ тебя?

— Панъ какъ панъ, пыетъ дло въ Лубнахъ, и приказалъ мн вернутъся. Въ Кудак мн нечего длать.

Богунъ все время зорко смотрлъ на Жендзяна.

— Знаю твоего пана и я, — вдругъ проговорилъ онъ,— видлъ я его въ Разлогахъ.

Жендзянъ повернулъ голову и переспросилъ, словно не разслышалъ:

— Въ Разлогахъ?

— Это Курцевичей, сказалъ Заглоба

— Чьи? снова спросилъ Жендзянъ.

— Вижу, что ты нсколько оглохъ, сухо замтилъ Богунъ.

— Не выспался я.

— Еще успешь. И такъ, ты говоришь, что панъ твой послалъ тебя въ Лубны?

— А то какъ же?

— Тамъ у него врно какая нибудь зазнобушка вмшался панъ Заглоба.

— Мн-то откуда знать! Можетъ, есть, а можетъ, и нтъ, отвтилъ Жендзянъ. Посл этого онъ поклонился Богуну и пану Заглоб, и проговоривъ: ‘Да благословитъ васъ Господь’, собрался уходить.

— Во вки вковъ!— отвтилъ Богунъ.— Подожди-ка, пташка, не спши такъ! Ты чего же ради скрывалъ передо мною, что ты челядинецъ пана Скржетускаго?

— Да такъ! Вы, панъ, не спрашивали меня, я и подумалъ себ: стоитъ о всякой пустяковин сообщать. Да благослов…

— Подожди-же, говорю я теб. Что у тебя за письма отъ пана?

— Дло моего пана — писать, а мое — вручить, но только тому, кому они адресованы. Теперь позвольте мн, паны, удалиться.

Богунъ насупилъ свои соболиныя брови и хлопнулъ въ ладоши. Въ горниц вмигъ появилось два семеновца.

— Обыскать его! приказалъ Богунъ, указывая на Жендзяна.

— Это насиліе! Клянусь честью!— вопилъ Жендзянъ.— Я, хотя и служу, но шляхтичъ, и вы, паны, отвтите за вашъ поступокъ передъ судомъ.

— Богунъ, оставь его! вступился панъ Заглоба.

Но одинъ изъ семеновцевъ уже усплъ найти у Жендзяна два письма и передалъ ихъ подполковнику. Богунъ тотчасъ же приказалъ семеновцамъ удалиться, не желая обнаруживать передъ ними своей неграмотности и, обратившись къ Заглоб, сказалъ:

— Читай-ка! А я буду слдить за нимъ.

Заглоба прищурилъ лвый глазъ и прочиталъ адресъ: ‘Милостивой пани и сіятельной княгин Курцевичъ въ Разлогахъ’…

— Такъ ты, соколикъ, похалъ въ Дубны, не зная, гд Разлоги? проговорилъ Богунъ, пронизывая Жендзяна страшнымъ взглядомъ насквозь.

— Куда послали меня, туда я и халъ, отвчалъ, плача, юноша.

— Вскрывать ли? Шляхетское ‘sigillum’ чтется свято, замтилъ Заглоба.

— Великій гетманъ разршилъ мн просматривать вс письма. Вскрывай и читай!

Заглоба повиновался.

‘Милостивая пани и пр. и пр Извщаю васъ, что я уже въ Кудак, откуда помоги мн Боже счастливо отправиться сегодняшнимъ утромъ въ Счь. Теперь же, ночью, пишу вамъ, будучи не въ силахъ уснуть, такъ какъ боюсь, чтобы этотъ разбойникъ Богунъ не сдлалъ вамъ чего со своей шайкой. Къ тому же и панъ Гродзицкій говоритъ, что каждую минуту можетъ вспыхнуть война, которая подыметъ на ноги всю чернь, а потому заклинаю васъ, многоуважаемая пани, спшить, хотя бы даже верхомъ, въ Дубны. Лучше быть вамъ, пани, sub tutelam князя, чмъ съ Богуномъ разсуждать и отъ страха пускать ему пыль въ глаза, дабы не узналъ онъ, что двушка общана мн. Князь же не замедлитъ снарядить отрядъ въ Разлоги, такъ что вы, пани, и имущество сохраните. Имю честь быть и пр. и пр….’

— Гы, гм! пане Богунъ,— проговорилъ Заглоба.— Тебя, я внясу, хотятъ украсить рогами! Такъ вы оба увивались за одной? Напрасно не сказалъ ты мн!.. Однако утшься: случилось и со мной однажды…

Но шутка такъ и замерла на устахъ пана Заглобы. Богунъ сидлъ недвижимъ, съ блднымъ, конвульсивно подергивавшимся лицемъ, съ закрытыми глазами и цлой стью морщинъ. Съ нимъ произошло нчто ужасное.

— Что съ тобой? не могъ не спросить Заглоба.

Казакъ сталъ лихорадочно размахивать руками, и изъ устъ его послышался сдавленный, хриплый голосъ:

— Читай, читай второе письмо!

— Второе къ княгин Елен.

— Читай, читай!

Заглоба началъ.

‘Дорогая, обожаемая моя Галынка, владычица моего сердца! Такъ какъ долго еще пробыть мн въ здшнихъ краяхъ, то прошу твою тетушку ухать въ Лубны, гд со стороны Богуна ничто теб угрожать не можетъ, а равно и нашей взаимной любви…’

— Довольно! крикнулъ Богунъ и, бшено поднявшись изъ-за стола, подскочилъ къ Жендзяну. Въ рукахъ его сверкнулъ топорикъ, и онъ ударилъ несчастнаго юношу въ грудь. Тотъ вскрикнулъ и упалъ. Богуномъ овладло бшенство: онъ бросился на пана Заглобу и, выхвативъ у него письма, спряталъ ихъ за пазуху.

Заглоба подбжалъ къ печк, вооружившись фляжкой:

— Во имя Отца и Сына и Святаго Духа! Ошаллъ ты, что ли? Успокойся же, усмири себя!.. Тысячу чертей! Окуни ты башку свою въ воду! Слышишь?

— Крови! крови! завывалъ Богунъ.

— Рехнулся ты! Окуни же ты башку въ воду, говорю я теб! Захотлось теб крови?— вотъ она. Пролилъ ты невинную… Этотъ несчастный подростокъ уже не дышетъ. Дьяволъ попуталъ тебя! Да ты дьяволъ и самъ! Опомнись же, поганый сынъ!

Говоря это, панъ Заглоба проскользнулъ съ другой стороны стола къ Жендзяну и принялся ощупывать ему грудь и прикладывать руку корту, изъ котораго обильно хлынула кровь.

Богунъ схватился за голову, воя словно раненный волкъ. Онъ упалъ на скамью со скрежетомъ, точно душа его разрывалась отъ бшенства. Но вдругъ онъ вскочилъ, подбжалъ къ дверямъ, вышибъ ихъ ударомъ ноги и исчезъ въ сняхъ.

— Сверни ты себ шею,— пробормоталъ Заглоба.— Мчись и расшибай стну лбомъ, а то бодайся! Недаромъ ты рогоносецъ! Вотъ такъ фурія! Я еще ничего подобнаго не видывалъ! Зубами стучалъ, какъ собака! Но бдняжка подросточекъ? Дышетъ еще! Неужели этотъ медъ не поможетъ ему? Такъ не шляхтичъ онъ!

Панъ Заглоба прислонилъ голову Жендзяна къ колнямъ и сталъ понемногу вливать медъ въ посинвшія уста.

— Сейчасъ увидимъ, какова твоя кровь?— продолжалъ онъ.— Жидовская, смшавшись съ виномъ или медомъ, кипитъ, холопская, лнивая и тяжелая — бросается въ ноги, только шляхетская оживляется и образуетъ превосходный ликеръ, придающій мужество и фантазію. Другимъ націямъ Господь исусъ далъ тоже разные напитки, чтобы каждая изъ нихъ находила удовольствіе…

Послышался слабый стонъ.

— Ага! Захотлось еще? Нтъ! Шалишь! Оставь и мн… вотъ такъ!.. А теперь, когда ты немного ожилъ, я перенесу тебя въ конюшню и уложу гд нибудь въ углу, а то этотъ казацкій драконъ въ конецъ истерзаетъ тебя. Опасный изъ него другъ — чтобы чортъ его подралъ. Рука у него быстре ума!

И панъ Заглоба, поднявши Жендзяна съ пола, будто перышко, понесъ его во дворъ, гд нсколько семеновцевъ играли въ кости.

Увидвши его, казаки привстали.

— Эй, хлопцы,— приказалъ онъ имъ,— возьмите-ка этого юношу и положите его на сно. Пусть-ка кто изъ васъ сбгаетъ за цырюльвикомъ.

Приказаніе исполнили немедленно. Панъ Заглоба, въ качеств друга Богуна, пользовался большимъ почетомъ среди казаковъ.

— А гд же полковникъ? спросилъ онъ.

— Онъ поскакалъ въ полковую квартиру, приказавъ намъ осдлать коней и быть на готов.

— И мой, стало быть, осдланъ?

— Осдланъ.

— Ну, такъ давай-ка его сюда. Поспшу и я за полковникомъ.

— Да вотъ и онъ!

Дйствительно, въ сводчатыя темныя ворота можно было замтить Богуна, возвращавшагося назадъ во глав сотни вооруженныхъ пиками молодцевъ.

— На коней! скамандовалъ Богунъ, появившись передъ остававшимися во двор семеновцами. Вс въ одно мгновеніе вскочили. Заглоба выступилъ впередъ и внимательно посмотрлъ на молодаго ватажника.

— Въ походъ собираешься? спросилъ онъ.

— Да, въ походъ!

— Куда же чортъ тебя несетъ?

— На свадьбу!

Заглоба приблизился.

— Сынокъ, побойся Бога! Гетманъ приказалъ теб стеречь городъ, а ты и самъ исчезаешь, да и семеновцевъ за собою ведешь. Здсь чернь того только и ждетъ, чтобъ броситься на шляхту. Погубишь ты и себя и городъ…

— Погибель городу и гетману!

— А голова твоя?

— Погибель и моей голов.

Заглоба видлъ, что тщетно убждать казака: тотъ, жертвуя всмъ, стоялъ на своемъ. Догадывался Заглоба, куда направится походъ, но самъ не зналъ, какъ ему поступить: хать ли съ Богуномъ, или нтъ? И хать было опасно, но и оставаться — тоже. Чернь дйствительно ждала только встей изъ счи, чтобъ начать рзню, если что и сдерживало ее, то это былъ Богунъ съ тысячью своихъ семеновцевъ. Панъ Заглоба могъ бы, правда, укрыться въ лагер гетмановъ, но у него были нкоторыя причины не прибгать къ этому: не хотлъ онъ на глаза попадаться — и панъ Заглоба ршилъ сопутствовать Богуну:

— Коли такъ, поду съ тобою я. Быть можетъ, пригожусь теб, быть можетъ, успокою, когда понадобится. Мы съ тобой одного поля ягоды. Но кто могъ ожидать всего этого?

Богунъ ничего не отвтилъ. Полчаса спустя, двсти семеновцевъ выстроились въ походъ. Богунъ съ паномъ Заглобой — во глав. Хлопы, стоявшіе кучками, мрачно смотрли изъ подлобья на происходившее и перешептывались.

Богунъ, весь ушедшій въ себя, таинственный и мрачный, какъ ночь, халъ молча. Семеновцы не спрашивали — куда ведетъ онъ ихъ: за нимъ пошли бы они на край свта.

Только въ степи лице молодаго ватажника просвтлло: казалось, недосягаемая даль, бгъ коня, да вяніе шири уняли поднявшуюся въ груди его сильную бурю.

— Богунъ, слышь-ка, Богунъ!… началъ панъ Заглоба.

Ватажникъ взглянулъ на него своими глубокими, черными глазами, словно проснувшись.

— Смотри-ка, сынокъ,— продолжалъ панъ Заглоба,— какъ бы не извела тебя меланхолія: Стоитъ ей броситься изъ печенки, ея настоящаго вмстилища, въ голову — и капутъ. Не думалъ я, что у тебя такое нжное сердце. Знать, родился ты въ ма, а май — мсяцъ Венеры, и въ этомъ мсяц вс до того жаждутъ любви, что даже щенки ухаживаютъ за щенками, люди же, родившіеся въ ма, съ большимъ, сравнительно съ другими, любопытствомъ, заглядываются въ костелахъ на женщинъ. Все же — выигрываетъ тотъ, кто можетъ сдержать себя, оттого-то, совтую теб: позабудь о мести. Ты вправ досадовать на Курцевичей, но не одна же она на свт.

— Одна она зазуля, одна на свт! отвтилъ Богунъ, не столько Заглоб, сколько на свою скорбь.

— Если-бъ даже и такъ, то что теб, разъ она закуковала другому. Правду говорятъ, что сердце, какъ доброволецъ — служитъ подъ тмъ знаменемъ, подъ которымъ хочется ему служить. Замть, къ тому же, что двка эта знатнаго рода. Курцевичи князья…

— Къ чорту ваши знатные роды, ваши пергаменты, ваши почести!— воскликнулъ ватажникъ, ударяя съ силою о рукоятку сабли — вотъ мой родъ, вотъ мое право и пергаментъ, вотъ мой другъ и сватъ! О, измнники! О, вражья кровь! Казаки были вамъ и другъ и братъ, когда ходили въ Крымъ, когда отнимали турецкое добро, когда длились добычей. Приголубили тогда казака, сынкомъ звали, двку сватали — а теперь что? Пришелъ шляхтичъ, пришелъ ляхъ, и отступились отъ казака, сынка, друга — душу вырвали, сердце вырвали. Другому красавица, а ты землю грызи, ты, казаче, терпи, терпи…

Голосъ ватажника задрожалъ, стиснулъ онъ зубы, да сталъ колотить себя въ мощную грудь такъ, что изъ нея вылетало эхо, словно изъ подземелья.

Наступило молчаніе. Тяжело дышалъ Богунъ. Не знавшую удержу душу поперемнно терзали то гнвъ, то боль. Заглоба ждалъ, пока онъ уймется:

— Что же ты, несчастный смльчакъ, затваешь?

— Казакъ я — и поступлю по казацки!

— Гм!… вижу я, что изъ этого выйдетъ! Но чортъ съ нимъ! Не забудь только, что здсь уже вишневецкое владычество, что Дубны недалеко. Писалъ панъ Скржетускій княгин, чтобы она спасалась у князя, а князь — страшный левъ.

— Ханъ — тоже левъ, а залзъ же я въ пасть и къ нему.

— Шальная ты голова! Такъ ты князю объявляешь войну?

— Хмль и на гетмановъ пошелъ, что мн вашъ князь!

Панъ Заглоба взглянулъ на него съ безпокойствомъ.

— Тьфу, что за дьявольщина! Да вдь это пахнетъ бунтомъ. Vis armata, raptus puellae — и бунтъ! А тутъ же и палачъ, вислица, да петля… Далеко ты можешь пойти, нечего сказать! Вдь и Курцевичи станутъ защищаться.

— Ну такъ что жъ! Погибель мн или имъ! Душу бы я отдалъ за нихъ, за Курцевичей, братья мн они были, а старая княгиня — мать, которой я, какъ песъ, смотрлъ въ глаза. А когда татары словили Василія, такъ кто пошелъ въ Крымъ, кто отбилъ его? Я! Любилъ я ихъ и служилъ я имъ, точно рабъ: все думалъ, двку выслужу. А они продали, продали меня, какъ раба, на злую долю, да на несчастье… Выгнали меня прочь — я и уйду, но раньше поклонюсь имъ, заплач/имъ за хлбъ, за соль, по казацки, да и уйду, знаю я дорогу свою.

— Куда жъ пойдешь ты, гд ты выступишь противъ князя, въ стан Хмля, что ли?

— Отдай они за меня эту двку, былъ бы я вашъ, ляшскій братъ, былъ бы я вашъ другъ, ваша сабля, душа ваша заклятая, вашъ песъ. И взялъ бы я своихъ ееменовцевъ, другихъ бы съ Украйны окликнулъ, да двинулся бы я на Хмля, на родную запорожскую братью, и награды бы не пожелалъ. Ушелъ бы съ двушкой за Днпръ, въ божію степь, на дикія поля, и удовольствовался бы тмъ… А теперь…

— Теперь ты взбсился.

Ватажникъ ничего не отвтилъ, стегнулъ нагайкой коня и умчался впередъ, а панъ Заглоба предался размышленіямъ.

— Тьфу! тьфу!— думалъ онъ про себя.— Пропади этотъ ватажникъ съ его татарской рукой и смазливой рожицей! Вотъ такъ свадьба, настоящая собачья свадьба, какъ Богъ святъ! Пропади вс Курцевичи и вс красавицы въ мір! Мн-то что въ нихъ!.. Пойти съ Богуномъ — Вишневецкій накажетъ, уйти отъ Богуна — хлопы убьютъ, а то и онъ самъ прихлопнетъ. Нтъ ничего хуже, какъ связываться съ нахалами. Такъ мн и слдуетъ. Я согласился бы быть лучше конемъ, на которомъ сижу, чмъ Заглобой. Сталъ я казацкимъ шутомъ — и неудивительно будетъ, если съ обихъ сторонъ воздастся мн должное.

Размышляя такимъ образомъ, панъ Заглоба еще больше вспотлъ. Господи! Дорого далъ бы онъ теперь за возможность перенестись куда нибудь въ корчму и спокойно попивать медъ. До слуха его донеслось приказанье Богуна:

— Ждать выстрла.

— Хорошо, батька!

Посл чего Богунъ обратился къ нему:

— Ты подешь со мною впередъ.

— Я?— проговорилъ Заглоба, видимо недовольный,— d тебя так# люблю, что уже одну половину души своей ради тебя изжарилъ, не пожалю и другой. Мы точно контушъ и его подкладка, и я надюсь, что чортъ насъ обоихъ возьметъ. Это впрочемъ не тревожитъ меня, такъ какъ думаю, что и въ аду не жарче.

— демъ.

Оба двинулись впередъ а за ними казаки, но послдніе похали медленно, все боле и боле отставая, наконецъ совсмъ исчезли съ глазъ.

— Эй, Богунъ! Знаешь ли ты Скржетускаго?

— Нтъ! коротко отвтилъ ватажникъ.

— Нелегко теб съ нимъ прійдется. Видлъ я, какъ онъ Чаплинскимъ открылъ дверь. Это Голіафъ — мастеръ побить и выпить.

Ватажникъ ничего не промолвилъ, и снова воцарилось молчаніе, нарушавшееся по временамъ фразой пана Заглобы: — Да, да, ничего не подлаешь!

Наконецъ Богунъ встрепенулся.

— Что ты говоришь? спросилъ онъ.

— Я говорю, что скоро станетъ темно. Много ли еще осталось?

— Нтъ, немного.

Чась спустя все погрузилось въ мракъ. Путники очутились въ лсу, а выхавъ изъ него замтили огонекъ.

— Это Разлоги! поспшно проговорилъ Богунъ.

— Да! Брр… брр… Что-то холодно въ этомъ лсу.

Богунъ остановилъ коня.

— Подожди! приказалъ онъ.

Заглоба взглянулъ на него. Глаза ватажника, всегда свтившіеся ночью, пылали теперь, точно два факела.

Оба стояли, не двигаясь. Наконецъ послышалось фырканье лошадей въ отдаленіи.

То козаки Богуна медленно вызжали изъ лса. Эсаулъ подъхалъ за приказаніями — и Богунъ, распорядившись, похалъ съ Заглобой впередъ.

XVIII.

Немного погодя, глазамъ хавшихъ представились сельскія строенія, амбары, колодезныя коромысла. Во двор была тишина. Изъ сада доносился запахъ вишенъ и яблокъ — всюду царило спокойствіе. Въ эту чудесную ночь, казалось, одного не хватало — звуковъ торбана подъ окномъ очаровательной княжны.

Въ нкоторыхъ окнахъ еще виднъ былъ свтъ.

Всадники приблизились къ воротамъ.

— Кто тамъ? послышался голосъ ночнаго сторожа.

— Ты не узнаешь меня, Максимъ?

— Ахъ! это ваша милость! Слава Богу!

— Во вки вковъ! Отпирай-ка. Что у васъ слышно?

— Все благополучно. Давненько не были ваша милость въ Разлогахъ.

Ворота заскрипли, мостъ опустился — и всадники очутились на площадк.

Эй, Максимъ! не запирай-ка воротъ и не подымай моста — я сейчасъ ду.

— Такъ вы, ваша милость, словно молнія?

— Да, да… привяжи лошадей.

Курцевичи еще не спали. Они ужинали, расположившись въ сняхъ, украшенныхъ оружіемъ и шедшихъ вокругъ всего дома, отъ площадки къ саду. При вид Богуна и Заглобы, хозяева вскочили на ноги. На лиц княгини отразилось даже неудовольствіе, смшанное съ ужасомъ: молодыхъ князей было только двое — Николай и Семенъ.

— Богунъ!— воскликнула княгиня,— зачмъ ты здсь?

— Пріхалъ поклониться вамъ, мати. Вы рады мн, что ли?

— Рада-то я^, рада, да все же дивлюсь, что ты прибылъ. Слышала я, что ты въ Чигирин на страж. Кого же намъ еще Богъ послалъ?

— Это панъ Заглоба, шляхтичъ, другъ мой.

— Рады мы вамъ, рады, проговорила княгиня.

— Рады мы, повторили Семенъ и Николай.

— Пани!— обратился въ свою очередь шляхтичъ — непрошенный гость — хуже татарина, но врно и то, что желающіе попасть въ небо, должны путника пригрть, алчущаго насытить, жаждущаго напоить…

— Садитесь же, кушайте и пейте!— пригласила старая княгиня.— Спасибо вамъ, что пріхали. Не ждала я, Боганъ, тебя. Врно дло какое.

— Можетъ и дло! медленно проговорилъ ватажникъ.

— Какое же? тревожно освдомилась княгиня.

— Въ свое время потолкуемъ. Дайте отдохнуть, вдь я прямо изъ Чигирина.

— Знать, спшилъ ты къ намъ.

— Куда же мн и спшить, какъ не къ вамъ. А княжна здорова?

— Здорова, сухо отвтила княгиня.

— Хотлось бы полюбоваться и ею.

— Елена почиваетъ.

— Жаль, оставаться мн долго нельзя.

— А ты куда дешь?

— Война, мати. Временемъ не располагаешь. Гетманы, того гляди, пошлютъ въ поле, а жаль бить запорожцевъ. Мало ли мы хаживали съ ними по турецкое добро — правда, князья?— по морю плавали, солью и хлбомъ длились, пили вмст, гуляли — а теперь врагами ихъ стали.

Княгиня пристально взглянула на Богуна. Въ голов ея блеснула мысль, что, быть можетъ, ДЗогунъ собрался присоединиться къ бунту и пріхалъ сговориться съ ея сыновьями.

— Ты что же думаешь длать? спросила она.

— Я, мати? Что же? Тяжело бить своихъ, но надо.

— Сдлаемъ тоже и мы сказалъ Симеонъ.

— Хмльницкій измнникъ! присовокупилъ молодой Николай.

— Погибель измнникамъ! проговорилъ Богунъ.

— Пропадай они! докончилъ Заглоба.

Богунъ снова заговорилъ.

— Такъ-то всегда на свт. Сегодняшній другъ — завтра, смотришь, уда. Врить никому нельзя.

— Только хорошимъ людямъ, сказала княгиня.

— Конечно, хорошимъ людямъ, оттого-то и я вамъ врю и люблю васъ, такъ какъ вы люди хорошіе — не измнники…

Голосъ ватажника звучалъ до того странно, что вс притихли на время. Панъ Заглоба глядлъ на княгиню, моргая своимъ здоровымъ глазомъ, а княгиня уставилась въ Богуна…

Тотъ продолжалъ:

— Война помогаетъ не жизни, а смерти. Вотъ и захотлось мн еще разокъ взглянуть на васъ, на прощанье. Кто знаетъ, вернусь ли я? Вы же, какъ други мои, врно пожалли бы меня — не правда ли?

— Накажи насъ Богъ, если нтъ. Знаемъ мы тебя съ измальства.

— Ты братъ намъ, добавилъ Симеонъ.

— Вы, князья, шляхтичи, не побрезгали казакомъ, пріютили меня и родную двицу пообщали… Знали вы, что не жить казаку безъ нея. Сжалились вы надъ нимъ…

— Тутъ и говорить не о чемъ, поспшила сказать княгиня.

— Нтъ, мати — есть о чемъ говорить. Вы благодтели мои — и я просилъ вотъ этого шляхтича приписать меня къ своему гербу, чтобъ не совстно вамъ было выдавать родную за казака. И панъ Заглоба согласился. Оба мы съ нимъ хлопотать будемъ посл войны передъ сеймомъ, да я и гетману великому поклонюсь. Милостивъ онъ ко мн — можетъ быть, и поддержитъ меня. Онъ вдь и Кржечовскаго сдлалъ шляхтичемъ.

— Помоги теб Богъ, сказала княгиня.

— Вы, люди искренніе, спасибо вамъ. Но хотлось бы еще разъ услышать передъ войной, что вы выдаете за меня двицу и слово свое сдержите. Шляхетское слово — не дымъ, а вы же — шляхтичи, князья.

Ватажникъ говорилъ спокойно и торжественно, но рчь его звучала угрозой, предсказывавшей, что надо согласиться на все, чего бы ни потребовалъ онъ.

Старая княгиня переглянулась съ сыновьями. Вс замолчали. Вдругъ кречетъ, находившійся у стны, встрепенулся, хотя до зари было еще далеко. Горвшія лучины стали потухать, мракъ сгустился.

— Николай, поправь огонь! приказала княгиня.

Молодой князь подбросилъ лучинокъ.

— Что же, общаете? настаивалъ Богунъ.

— Надо спросить у Елены.

— Пусть она отвтитъ за себя и вы за себя: общаете?

— Общаемъ, проговорила княгиня.

Богунъ вскочилъ и звучнымъ голосомъ обратился къ Заглоб.

— Пане Заглоба! Поклонись и ты, авось пообщаютъ и теб!

— Пьянъ ты, что ли, казаче? воскликнула княгиня.

Вмсто отвта, Богунъ вынулъ изъ-за пазухи письмо

Скржетускаго и передалъ его Заглоб.

— Читай!

Заглоба взялъ письмо — и прочиталъ его среди глубокаго молчанія.

— Кому же вы двушку общаете? спросилъ Богунъ, скрестивши на груди руки.

— Богунъ!

Голосъ, ватажника напомнилъ шипніе зми.

— Измнники, продажныя души, уды, собачья ваша кровь!..

— Эй, сынки, за сабли!… скомандовала княгиня.

Курцевичи вооружились съ быстротою молніи.

— Успокойтесь, панове! попытался удержать Заглоба, но прежде чмъ онъ выговорилъ, Богунъ выхватилъ пистолетъ и выпалилъ.

— Господи исусе Христе! простоналъ князь Симеонъ и, ступивъ шагъ впередъ, взмахнулъ руками и грузно упалъ.

— Служба, сюда! отчаянно завопила княгиня.

Но въ туже минуту, во двор и со стороны сада раздались другіе выстрлы, двери и окна вылетли съ трескомъ и въ сняхъ появилось нсколько десятковъ семеновцевъ.

— На погибель! гаркнули дикіе голоса.

На площадк кто-то забилъ тревогу. Въ сняхъ зашумли птицы, выстрлы и вопли потрясли воздухъ.

Старая княгиня съ воемъ волчицы упала на трупъ Симеона. Но двое, семеновцевъ силою оттащили ее въ сторону, схвативъ старуху за волосы. Молодой Николай, прижатый къ стн, защищался съ львиной отвагой.

— Прочь! закричалъ Богунъ окружившимъ его казакамъ.

— Прочь! повторилъ онъ.

Казаки отступили. Казалось, что ватажникъ хочетъ спасти юношу. Но Богунъ съ саблей въ рукахъ самъ ринулся на князя.

Началась страшная борьба, за которой слдила съ пылающими глазами и открытымъ ртомъ старая княгиня, сдавливаемая четырьмя желзными руками. Молодой князь напустился на казака, словно буря. Казаки поопускали сабли, затаивши дыханіе. Тишины не нарушало ничто, кром порывистаго дыханія боровшихся и свиста сабель. Казалось, что вотъ-вотъ и ватажникъ погибнетъ. Лице его вытянулось, жилы налились кровью, молодой князь напалъ на него съ удвоенной силой. Сабля его то и дло описывала молніи. Но вдругъ Богунъ отскочилъ въ сторону, остріе князя не попало въ него, Николай покачнулся отъ размаха, подался впередъ, и сабля казака мгновенно опустилась на него съ страшною силой. Князь упалъ, словно громомъ сраженный.

Радостные клики казаковъ смшались съ нечеловческимъ воплемъ княгини. Борьба кончилась. Казаки набросились на оружіе, висвшее по стнамъ, топча трупы князей и товарищей, погибшихъ отъ руки Николая. Богунъ ничему не противился. Стоялъ онъ у дверей, ведшихъ въ комнату Елены — и тяжело дышалъ. Помутившійся взглядъ его останавливался по временамъ то на трупахъ Симеона и Николая, то на посинвшемъ лиц княгини, которую молодцы прижали къ полу, не выпуская ея изъ рукъ.

Гамъ, крикъ, стоны оглашали все пространство. Казачество безъ жалости умерщвляло слугъ Курцевичей. Все плавало въ крови, даже птицъ — и тхъ перебили.

Но вдругъ открылась дверь, у которой стоялъ Богунъ. Ватажникъ обернулся и отступилъ.

Въ дверяхъ стоялъ слпой Василій, а рядомъ съ нимъ Елена, одтая въ бломъ, блдная, съ широко раскрытыми отъ ужаса глазами.

Василій высоко держалъ крестъ. Среди гама, царствовавшаго въ сняхъ, среди этихъ труповъ, этой крови, этихъ сверкавшихъ- сабель и пылавшихъ лицъ — его высокая фигура съ сдиной, съ двумя черными отверстіями, вмсто глазъ представлялась духомъ, карающимъ преступленіе.

Крикъ умолкъ. Казаки отступали назадъ — и въ тишин раздался спокойный, но скорбный голосъ слпца:

— Во имя Отца и Сына и Святаго Спаса! Вы, мужи, прибывающіе издалека — хорошія ли вы всти несете? Благословенъ бо мужъ, распространяющій слово божіе.

Наступила глубокая тишина. Василій же медленно оснялъ крестомъ присутствовавшихъ и продолжалъ:

— Горе вамъ, братья! Воющіе добычи ради, да осуждены будутъ….

— Помолимся, дабы снискать милосердіе. Горе вамъ, братья, горе мн… О, о! о!..

Изъ груди князя вырвался стонъ.

— Господи помилуй! послышались глухіе голоса молодцевъ, начавшихъ креститься отъ ужаса.

— Василій! Василій! пронзительно закричала княгиня.

Голосъ ея звучалъ такимъ отчаяніемъ, что, казалось, будто это послдній звукъ исчезающей жизни. И дйствительно, давившіе ее молодцы почувствовали, что она уже не вырывается боле.

Князь вздрогнулъ, но тотчасъ же заставился крестомъ отъ того мста, изъ котораго долеталъ голосъ, и отвтилъ:

— Душа погибшая, взывающая ко мн изъ тьмы, горе теб!

— Господи помилуй! повторили казаки.

— Семеновцы, ко мн! позвалъ Богунъ и пошатнулся.

Казаки подскочили и поддержали его.

— Ты раненъ, батька!

— Да, но это пустяки!.. Эй, хлопцы, стерегите эту красавицу пуще глазъ. Домъ окружить и не впускать никого… Княжна…

Сказать больше не хватило силъ, губы его поблднли, глаза помутились.

— Перенести атамана въ комнату!— приказалъ Заглоба, вылзшій изъ какаго-то угла и очутившійся рядомъ съ Богуномъ.— Ничего! ничего!— продолжалъ онъ, ощупывая раны,— завтра выздороветъ. Я займусь имъ. Приготовьте только паутины съ хлбомъ. Вы, хлопцы, отправляйтесь-ка погулять съ двками. Вы тутъ лишніе. Пусть двое перенесутъ атамана. Вотъ такъ. Ну, убирайтесь же — и стерегите домъ, а я уже самъ справлюсь.

Двое семеновцевъ подняли Богуна на руки и понесли его. Остальные ушли.

Заглоба приблизился къ Елен и, сильно моргая глазами, прошепталъ:

— Я другъ Скржетускаго — ничего не бойся! Уведи спать своего пророка и жди меня.

Сказавши это, онъ пошелъ въ комнату, въ которой два эсаула уложили Богуна на турецкій диванъ. Онъ отправилъ ихъ за паутиной, и когда ее принесли, занялся Богуномъ со всею ловкостью, которою въ подобныхъ вещахъ отличался въ то время каждый шляхтичъ, умвшій склеивать лбы, расшибленные въ поединкахъ или на сеймикахъ.

— Скажите семеновцамъ,— обратился онъ къ эсауламъ,— что завтра атаманъ здоровъ будетъ, какъ рыба. Пусть не безпокоятся о немъ. Влетло ему — это врно, но и онъ не далъ маху. Завтра свадьба его, хотя и безъ попа. Если въ дом имется погребъ — погуляйте. Вотъ и перевязалъ я раны. Теперь ступайте, чтобы не мшать атаману.

Эсаулы направились къ выходу.

— Не выпейте только всего погреба! предостерегъ панъ Заглоба и слъ у изголовья ватажника, внимательно осматривая послдняго.

— Ну, чортъ не возьметъ тебя отъ этихъ ранъ. Денька два ни рукой, ни ногой не двинешь — и только,— бормоталъ онъ себ подъ носъ, смотря на блдное лице и закрытые глаза казака.— Сабля не захотла лишить палача добычи, ты принадлежишь ему и не обойтись теб безъ него. Когда же повсятъ тебя, чортъ сдлаетъ изъ тебя для своихъ дтей куклу, благо красавчикъ ты. Нтъ, голубчикъ, пить ты умешь, но не пить теб больше со мною. Ищи себ другихъ товарищей! Ты, я вижу, любишь душить, и я не стану по ночамъ нападать съ тобой на шляхетскіе дома. Сгинь ты совсмъ!

Богунъ слегка простоналъ.

— Стони, стони, вздыхай! Завтра еще лучше вздохнешь. Подожди же ты, татарская душа. Захотлось теб княжны? Какъ не захотть: двка прелесть, но скорй выростутъ у меня волосы на ладони, чмъ теб увидть ее, пропади все мое остроуміе, если я вру.

Съ площади доносились возгласы гулявшихъ казаковъ.

— Ага, уже успли заглянуть въ погребокъ!— проворчалъ онъ.— Напьетесь вы, какъ стельки, а я ужъ за всхъ послужу, хотя и не знаю, понравится ли служба моя.

Сказавши это, онъ всталъ, чтобы убдиться, дйствительно ли познакомились молодцы съ княжескимъ погребомъ. Онъ вошелъ въ сни, которыя имли ужасный видъ. По середин валялись уже окоченвшіе трупы Симеона и Николая, въ углу же — трупъ княгини, въ сидячемъ положеніи. Глаза ея были открыты, зубы оскалены. Пылавшій въ сняхъ огонь озарялъ ихъ мутнымъ свтомъ, отражаясь въ лужахъ крови. Панъ Заглоба приблизился къ княгин, чтобы посмотрть, не дышетъ ли еще она, и приложилъ руку къ ея лицу, но лице это уже похолодло. Онъ поспшилъ выбраться на площадку. Казаки уже гуляли. При разведенныхъ огняхъ, пану Заглоб бросились въ глаза выкаченныя бочки съ медомъ, горлкой и пивомъ, съ отбитыми верхними донышками. Казаки черпали изъ нихъ, словно изъ колодца, и напивались до смерти. Нкоторые гнались за ‘молодыцями’, изъ которыхъ одн, исполненныя ужаса, убгали, прыгая черезъ огонь, другія же, среди хохота и крика, позволяли ласкать себя и отплясывали казачка. Молодцы, точно бшеные, прыгали въ присядку, вызывая тмъ въ зрителяхъ возгласы: ‘у-га!’, далеко расходившіеся при акомпанимент собачьяго лая, ржанья лошадей и рева воловъ, которыхъ рзали къ пирушк. Оргія становилась все боле и боле шумной. Панъ Заглоба, выйдя на крыльце, взглянулъ сначала на пировавшихъ, а затмъ на небо.

— Тихо! но темень!..— проворчалъ онъ.— Когда луна спрячется, не видно будетъ ни эти…

Онъ медленно подошелъ къ молодцамъ.

— Продолжайте, молодчики, продолжайте! Не щадите себя!— восклицалъ онъ.— Гайда! гайда! Глупъ тотъ, кто сегодня не напьется за здоровье атамана. Къ бочкамъ, живе! Къ двушкамъ!.. У-га!

— У-га! радостно завыли казаки.

Заглоба посмотрлъ кругомъ.

— Ахъ вы плуты, негодяи!— закричалъ онъ: — сами лопаете, а тмъ, на страж, не даете? Эй, кто тамъ! Смниться сейчасъ же!

Немедленно исполнили приказаніе, и нсколько пьяныхъ казаковъ бросилось впередъ на смну страж. Послдняя прибжала съ весьма понятной поспшностью.

— Гайда! Гайда! гаркнулъ панъ Заглоба, указывая имъ на бочки.

— Благодарствуйте, пане! отвтили т, погружая кружки.

— Черезъ часъ смнить и ихъ!

— Слушаю! отвтилъ эсаулъ.

Семеновцы считали все это естественнымъ. Панъ Заглоба неоднократно командовалъ ими въ отсутствіе Богуна.

Такимъ образомъ стражники пили заодно со всми, а панъ Заглоба разговорился съ находившимися тутъ же хлопами.

— А далеко ли отсюда въ Лубны? спросилъ онъ.

— О, далеко, пане! послдовалъ отвтъ.

— Къ утру можно ли поспть?

— Нтъ, пане, не поспете.

— А къ полдню?

— Къ полдню скоре.

— А какъ хать туда?

— Прямо — до дороги.

— Такъ есть и дорога?

— Князь Ерема приказалъ, чтобъ была — вотъ она и есть.

Панъ Заглоба нарочно громко говорилъ, чтобы большая часть семеновдевъ его слышала.

— Дайте и имъ горлки,— сказалъ онъ, показывая на хлоповъ,— но прежде дайте мн меду, холодно.

Одинъ изъ казаковъ черпнулъ гарнцемъ изъ бочки и подалъ его пану Заглоб.

Шляхтичъ взялъ напитокъ въ об руки, приткнулъ гарнецъ къ усамъ и, откинувшись, сталъ пить медленно, но безъ передышки.

Пилъ онъ, пилъ, такъ что молодцы — и т задивились. ‘Бачи ты!— толкали они другъ друга, — чтобъ его!’ Наконецъ голова Нана Заглобы совсмъ опрокинулась, и онъ отнялъ гарнецъ отъ покраснвшаго лица, обтеръ усы и проговорилъ, точно про себя:

— О весьма недуренъ — отстоялся! Сейчасъ видно, что недуренъ. Вамъ, хамамъ, жаль его давать. Для васъ хороша была бы и бражка. Прекрасный медъ. Я уже чувствую себя лучше и веселе.

И дйствительно, голов пана Заглобы стало легче, тотчасъ же явилась фантазія, очевидно, кровь его, спрыснутая медомъ, превратилась, согласно его же словамъ, въ превосходный ликеръ, придающій бодрость и мужество.

Онъ махнулъ казакамъ рукою — можете, молъ, гулять — и медленными шагами обошелъ весь дворъ. Стражи вс покоились сладкимъ сномъ.

Панъ Заглоба пришелъ назадъ, заглянулъ къ Богуну и, увидвъ, что ватажникъ лежитъ безжизненно, тихо пробрался въ комнату Елены, изъ которой доносился шопотъ, словно молитвы.

Собственно говоря, то была комната князя Василія, но въ ней находилась и Елена, считая себя въ большей безопасности въ присутствіи слпца. Замтивъ вошедшаго Заглобу, она встрепенулась. Заглоба приложилъ палецъ къ губамъ.

— Панна, — проговорилъ онъ, — я другъ пана Скржетускаго.

— Спасите! отвтила ему Елена.

— Я и пришелъ сюда для того, положитесь на меня.

— Что же мн длать?

— Надо бжать, пока этотъ чортъ лежитъ въ безпамятств.

— Что же длать мн?

— Переодньтесь мужчиной, и когда я постучусь къ вамъ, выходите ко мн.

Елена колебалась. Въ глазахъ ея отражалось недовріе.

— Довряться ли мн вамъ?

— А знаете вы что нибудь лучше?

— Правда и то. Но поклянитесь, что вы не обманете меня.

— Вы, панна, помшались. Но разъ вы того желаете — извольте. Клянусь Богомъ и крестомъ. Здсь ждетъ васъ погибель, въ бгств — одно спасеніе.

— Да, да, врно.

— Одньтесь живй и ждите.

Съ этими словами панъ Заглоба вышелъ и направился къ Богуну.

Ватажникъ былъ блденъ и слабъ, но лежалъ съ открытыми глазами.

— Лучше теб? освдомился Заглоба.

Богунъ хотлъ что-то сказать — и не могъ.

— Говорить не можешь?

Богунъ качнулъ головой въ знакъ того, что дйствительно не можетъ, и тутъ же на лиц его изобразилось сильное страданіе.

— Такъ ты и кричать не могъ бы?

Богунъ потвердилъ это движеніемъ головы.

— И двинуться не можешь?

То же движеніе.

— Оно теб и лучше не кричать, не говорить и не двигаться, пока и не попаду съ княжной въ Лубны. Какъ, негодяй! И ты думалъ, что мн не надоло твое общество, что я и впередъ стану фамильярничать съ хамомъ! О, порочная душа! Ты полагалъ, что ради твоего винища, твоихъ костей и хлопскихъ похожденій я соглашусь на убійства и примкну къ бунту? Какъ бы, красавчикъ мой, не такъ!

Черные глаза ватажника постепенно расширялись, точно онъ не зналъ, сонъ ли это, или только шутка пана Заглобы?

Заглоба же продолжалъ:

— Чего уставился въ меня, какъ котъ на сало? Ты, быть можетъ, думаешь, что я не сдлаю этого? Не прикажешь ли кланяться кому нибудь въ Лубнахъ? Можетъ быть, прислать теб оттуда цырюльника? А то, быть можетъ, придворнаго доктора?

Блдное лице вататажника выражало ужасъ. Понялъ онъ, что не шутитъ Заглоба. Глаза его метнули искрами отчаянія и боли, щеки вспыхнули. Онъ употребилъ сверхчеловческія усилія, чтобы привстать, и изъ груди его вылетлъ крикъ.

— Эй, семен…

Но такъ и не докончилъ. Панъ Заглоба съ невроятной живостью накинулъ ему на голову его же ‘жупанъ’ и повалилъ его навзничь.

— Не кричи, это вредно теб, — тихо проговорилъ онъ, сильно сопя.— У тебя, пожалуй, еще голова разболится, оттого-то, какъ истый другъ, я о теб пекусь. Вотъ такъ — теб будетъ тепле, и ты сладко уснешь. А чтобы ты не сорвалъ покрывала, я теб руки свяжу — и все ради атісіtiam, авось, не забудешь меня.

При этихъ словахъ, онъ связалъ, казака крпкимъ поясомъ по рукамъ и ногамъ, ватажникъ уже ничего не чувствовалъ, упавъ въ обморокъ.

— Больной долженъ спокойно лежать,— продолжалъ Заглоба, чтобъ кровь не бросилась ему въ голову, отчего бываютъ delirium. Ну, будь здоровъ! Могъ бы я и ножемъ пырнуть тебя, это, быть можетъ было бы и лучше, да стыдно мн убивать по хлопски. Дло другое, если ты задохнешься къ утру: это уже не разъ случалось со свиньями. Будь же здоровъ. Vale. Быть можетъ, и встртимся когда нибудь, но во всякомъ случа, не я пожелаю того.— И панъ Заглоба вышелъ въ сни, потушилъ огонь и постучалъ въ комнату Василія.

— Вы ли это, панна?— спросилъ онъ,— взглянувъ на появившуюся передъ нимъ стройную фигуру.

— Это я.

— Пойдемте же, лишь бы намъ пробраться къ лошадямъ. Но они вс перепились — и темно. Пока проснутся, мы ужъ далеко будемъ. Осторожнй, здсь лежатъ князья!

— Во имя Отца, и Сына, и Св. Духа, прошептала Елена.

XIX.

Темнымъ яромъ, прилегавшимъ къ Разлогамъ, медленно трусили два всадника. Луна спряталась, и тучи заволокли все пространство. Наконецъ показалась степь. Всадники поскакали, но не- на долго, пришлось хать шагомъ, чтобъ не измучить коней. Путникамъ предстоялъ видимо длинный путь.

То были панъ Заглоба и Елена, которой никто конечно не узналъ бы въ костюм казачка. Бглецы направились въ Черкасы, гд стояли два польскіе полка, хать въ Лубны не приходилось. Туда ужъ наврное гнались за ними семеновцы Богуна.

Панъ Заглоба, громко разспрашивавшій наканун хлоповъ о дорог въ княжескую резиденцію, хотлъ тмъ обмануть преслдователей. И вотъ они отправились въ противоположную сторону, гд, по разсчетамъ Заглобы, можно было ожидать встрчи съ польскими войсками.

Начинало свтать. Повяло утреннимъ воздухомъ — и лошади побжали рзве. Вдругъ на встрчу имъ показалась черная толпа, приближавшаяся все боле и боле.

— Это что такое?— встревожился панъ Заглоба и попридержалъ лошадь.— Это человкъ, добавилъ онъ.

И дйствительно, на встрчу скакалъ съ быстротой молніи всадникъ, прильнувшій головой къ грив и безжалостно стегавшій нагайкой своего коня.

— Что за чортъ? воскликнулъ Заглоба, и на всякій случай вооружился пистолетомъ.

Гонецъ приблизился всего шаговъ на тридцать.

— Стой!— закричалъ Заглоба, прицливаясь изъ пистолета.

Всадникъ осадилъ коня и привсталъ на сдл.

— Панъ Заглоба!

— Плесневскій, слуга Чигиринскаго старосты! Ты что тутъ длаешь? Куда скачешь?

— Пане, поворачивайте назадъ и вы! Несчастіе! Божій гнвъ! божій судъ!

— Говори, что случилось?

— Чигиринъ заняли запорожцы. Хлопы ржутъ шляхту. Судъ божій!

— Во имя Отца и Сына! Что ты мелешь…. Хмльинцкій?…

— Побили пана Чарницкаго, побили пана Потоцкаго. Татары соединились съ казаками. Тугай-бэй!

— А Барабашъ, а Кржечовскій?!..

— Барабашъ погибъ, а Кржечовскій присоединился къ Хмльницкому. Кривоносъ еще вчера вечеромъ отправился въ походъ противъ гетмановъ, а Хмльницкій сегодня утромъ. Страшная сила у него! Край въ огн, хлопы возстаютъ всюду, кровь ркой льется… Спасайтесь, пане!

Панъ Заглоба вытаращилъ глаза, раскрылъ ротъ, не въ состояніи будучи промолвить слова.

— Спасайтесь, пане! повторилъ Плесневскій.

— исусе Христе! простоналъ панъ Заглоба.

— исусе Христе! воскликнула Елена и заплакала.

— Спасайтесь, пока можно.

— Гд? Куда?

— Въ Дубны.

— А ты спшишь туда?

— Да, къ князю-воевод.

— Разступись земля!— выругался Заглоба.— А гетманы гд?

— Подъ Корсунемъ. Но Кривоносъ врно уже дерется съ ними.

— Кривоносъ или Простоносъ — подавись онъ! Такъ туда не зачмъ, стало быть, хать?…

— хать туда все равно, что лзть въ львиную пасть.

— А тебя кто отправилъ въ Дубны? Твой панъ?

— Нтъ, я самъ туда ду, не зная, гд спастись.

— Только избгай Разлоговъ, а то тамъ Богунъ!

— Господи! Хлопы, того гляди, и на Заднпровь возстанутъ.

— Ну ступай! А я самъ о себ позабочусь. Не говори только, что ты видалъ меня.

— Нтъ, не скажу!

И Плесневскій ударилъ по лошади и ускакалъ.

— Вотъ такъ дьявольщина! Выпутывался я не разъ, но въ такой бд еще не бывалъ… Спереди Хмльницкій, а сзади — Богунъ. Тьфу! Тьфу! Теперь все мое остроуміе къ чорту!

— Пане!— остановила его Елена.— Я знаю, что два брата мои, Юрій и едоръ, въ Золотонош теперь. Не похать ли къ нимъ?

— Въ Золотонош? Есть и у меня въ Золотонош знакомые. Но это дальше, чмъ въ Черкасы, хотя длать нечего! Надо спасаться хоть туда! Прійдется однако хать лсомъ и степью: оно безопасне. Притаиться бы гд нибудь хоть на недльку! Гетманы, быть можетъ, и покончатъ въ это время съ Хмльницкимъ, и на Украйн все утихнетъ.

— Не для того же спасъ насъ Господь отъ Богуна, чтобъ снова отдаться намъ въ его руки!

— Не теряйте надежды!

Заглоба немного успокоился. Они свернули съ дороги и въхали въ густую траву, которая очень скоро дйствительно скрыла ихъ изъ глазъ людскихъ. Но лошадямъ было тяжело идти. Пришлось тутъ сдлать привалъ.

Отдохнувъ и закусивъ, путники отправились дальше. Степь сладостно шумла, полная опьяняющаго запаха цвтовъ, ласкавшихъ Елену по лицу, словно сестру-двицу. Ей стало легче. Кровавыя сцены и картины, все время преслдовавшія ее, исчезли, ею овладла слабость, глаза ея начали слипаться отъ сна, кони ступали медленно — и качка усыпила ее.

Ее разбудилъ лай собакъ. Глазамъ представились большой тнистый дубъ, ограда и колодезь. Она тотчасъ же окликнула своего спутника:— Проснитесь, пане.

— Заглоба открылъ глаза.

— Что это? Куда мы захали?

— Не знаю.

— Дайте-ка, панна, осмотрться. Это казацкая станица.

— И мн такъ кажется.

— Тутъ, полагать надо, чабаны. Не особенно пріятное общество. Чего эти собаки лаютъ, волкъ ихъ сожри! У ограды — люди и лошади. Длать нечего, приходится захать, а то станутъ преслдовать. И вы врно вздремнули.

— Да, вздремнула.

— Разъ, два, три, четыре осдланныя лошади, четверо людей у ограды. Ну, не велика сила! Да, это чабаны. Разсуждаютъ о чемъ-то. Эй, вы тамъ, сюда!

То дйствительно были чабаны, панъ Заглоба тотчасъ же замтилъ, что только одинъ изъ нихъ вооруженъ былъ саблей и пищалью, остальные же — палками, съ привязанными къ нимъ конскими челюстями.

Вс четверо странно взглянули на прибывшихъ, подойдя къ нимъ.

— Чего вамъ? спросили они, не снимая шапокъ.

— Слава Богу! проговорилъ панъ Заглоба.

— Во вки вковъ. Чего вамъ?

— Далеко ли въ Сыроватую?

— Не знаемъ мы никакой Сыроватой.

— А станица эта какъ называется?

— Гусля.

— Дайте-ка лошадямъ воды.

— Воды нтъ. Вся высохла. А вы откуда?

— Изъ Кривой Руды.

— А куда?

— Въ Чигиринъ.

Чабаны переглянулись.

Одинъ изъ нихъ, косоглазый и черномазый, какъ воронъ, внимательно окинулъ взглядомъ пана Заглобу.

— Вы зачмъ же свернули съ дороги?

— Потому, что жара.

Косоглазый завладлъ уздечкой пана Заглобы.

— Слзай-ка, паночку, съ коня. Незачмъ теб хать въ Чигиринъ.

— Почему же такъ? спокойно спросилъ панъ Заглоба.

— Видишь ты этого молодца?— проговорилъ косоглазый,— указывая на одного изъ чабановъ.

— Вижу.

— Онъ пріхалъ изъ Чигирина. Тамъ ляховъ ржутъ.

— А знаешь ли ты, глупый хлопъ, кто детъ вслдъ за нами въ Чигиринъ?

— А кто?

— Князь Ярема.

Наглыя лица чабановъ перемнились въ одинъ мигъ — и вс, словно по команд, поснимали шапки.

— А знаете ли вы, хамы,— продолжалъ панъ Заглоба,— что ляхи длаютъ съ тми, кто ржетъ? Ляхи вшаютъ тхъ. А знаете ли вы, сколько у князя Яремы войска? А знаете ли, что онъ всего въ полуверст отсюда? А что, собачьи души? Дуды вы эгакія! Какъ вы приняли насъ? У васъ высохъ колодезь? Нтъ у васъ воды? А, кобылье отродье, вотъ я васъ!

— Не сердитесь, пане. Колодезь высохъ. Мы сами здимъ за водой къ Кагамлину.

— А, бычьи хвосты!

— Простите, пане! Прикажите, такъ вмигъ сбгаемъ за водой.

— Обойдусь и безъ васъ. Самъ съзжу за водой. Гд тутъ Кагамлинъ? спросилъ онъ грозно.

— Вотъ, два поворота отсюда, отвтилъ косоглазый.

— А далеко до дороги?

— Всего верста.

— Ступай впередъ, казачекъ! приказалъ панъ Заглоба Елен.

Мнимый казачекъ повернулъ коня и поскакалъ.

— Слышь, вы!— звучно обратился къ хлопамъ Заглоба,— если мимо васъ продутъ развдчики — сказать, что я направился берегомъ.

— Слушаемъ, пане.

Четверть часа спустя, Заглоба халъ рядомъ съ Еленой.

— Назвалъ я князя-воеводу во время,— сказалъ онъ, прищуривая глазъ.— Будутъ они теперь ждать цлый день. При одномъ имени князя задрожали!

— Вижу я, что вы, пане, чрезвычайно находчивы и выпутаетесь изъ любой бды. Благодареніе Богу, что Онъ ниспослалъ мн такаго защитника! промолвила Елена.

Шляхтичу польстили слова двушки: онъ пріятно осклабился и погладилъ свою длинную бороду.

Подъхавъ къ рк, панъ Заглоба оставилъ Елену въ безопасномъ мст, и пустился отыскивать бродъ, который и нашелъ очень скоро. Перебравшись на другой берегъ, они поскакали къ верховью рки, не останавливаясь ни на минуту. Дорога была не изъ легкихъ. Ручьи, впадавшіе въ Кагамликъ, образовали во многихъ мстахъ трясины. Наконецъ бглецы наши очутились на высокомъ, сухом берегу, поросшемъ дубнякомъ, Но наступившая ночь помшала дальнйшему путешествію — и панъ Заглоба ршилъ ждать до утра. Онъ разсдлалъ лошадей, перевязалъ имъ ноги и пустилъ на пастбище, потомъ, отыскалъ боле удобное мсто и устроилъ изъ листьевъ постель для Елены.

— Ложитесь-ка, панна, спать. Роса освжитъ васъ, да и я прилягу отдохнуть. Огня разводить не будемъ, а то, чего добраго, явятся еще чабаны! Спите спокойно. Не далеко мы отъхали, правда, но и слдъ за нами простылъ. Спокойной ночи, панна.

— Спокойной ночи, панъ.

Стройный казачекъ упалъ на колни и долго молился, вознося глаза къ небу, а панъ Заглоба, взваливъ на плечи сдло, отошелъ въ сторону подальше — и улегся.

Елена долго не могла уснуть. У нея передъ глазами носились кровавые призраки убитой тетки и братьевъ, блдное, съ соболиными бровями, лиде Богуна. Она даже вздрогнула отъ ужаса: вдругъ, среди этого мрака, предстанетъ передъ ней пара зловще свтящихся глазъ… Но усталость взяла свое — и она уснула.

Уже свтало, когда до слуха ея долетли звуки, походившіе на вой и хрипъ. Она вскочила, вся похолодвъ отъ страха. Въ ту же минуту глаза ея замтили Заглобу, бжавшаго безъ шапки съ пистолетомъ въ рукахъ. Нсколько спустя, раздался громкимъ эхо его голосъ: ‘у — га! у — га!’ и затмъ послдовалъ выстрлъ. Секунды показались Елен вчностью, наконецъ, появился Заглоба.

— А чтобъ васъ растерзали собаки, чтобъ васъ въ куски изорвали, чтобъ васъ жиды проглотили! сыпались изъ его устъ проклятія.

Голосъ Заглобы звучалъ настоящимъ отчаяніемъ.

— Что случилось, пане? тревожно спросила Елена.

— Волки зарзали коней!

— исусе Христе! Обоихъ?

— Одинъ зарзанъ, а другой израненъ, да такъ, что и шагу не ступитъ.

— Что же намъ длать?

— Что длать? Взять по палочк, да и похать верхомъ! Что длать? Самъ чортъ противъ насъ — не даромъ онъ въ пріятельскихъ отношеніяхъ съ Богуномъ. Что длать? Да разв я знаю? Лучше бы мн превратиться въ коня, по крайней мр вамъ, панна, было бы на комъ хать. Убей меня Богъ, если я былъ когда-либо въ подобномъ положеніи!

— Что же — отправимся пшкомъ.

— Хорошо говорить вамъ, двадцатилтней, но мн-то, при моемъ сложеніи, каково!.. Разумется, не сидть же здсь, но когда мы попадемъ въ эту Золотоношу — не знаю. Сдла прійдется оставить, а все, что въ ротъ, надо тащить на себ.

— Не позволю я, чтобы вы все на себ тащили. Часть понесу и я.

Заглоба пріободрился, видя въ двушк такую ршимость.

— О, панночка моя! Надо быть туркомъ, язычникомъ, чтобы согласиться на это! Не въ томъ дло, кто понесетъ, и самъ я какъ нибудь справлюсь, только прійдется часто отдыхать. Возьмемъ только чепраки, да немного припасовъ, которыхъ впрочемъ не ахти сколько останется, если принять во вниманіе, что слдуетъ и теперь подкрпиться.

Около полудня они подошли къ броду. По дорог видлись слды колесъ и копытъ.

— Быть можетъ, это и есть дорога въ Золотоношу? сказала Елена.

— Не у кого спросить.

Едва только панъ Заглоба проговорилъ это, какъ отдаленіи въ послышался человческій голосъ.

— Подождите, панна! Надо укрыться.

Голосъ раздавался все ближе и ближе.

— Видите вы что нибудь? спросила Елена.

— Вижу.

— Кто же подходитъ?

— Слпой ддъ съ торбаномъ. Подростокъ ведетъ его. Вотъ, сапоги снимаютъ. Пройдетъ мимо насъ къ рк.

Послышался плескъ воды. Заглоба съ Еленой вышли изъ убжища.

— Благословенъ Господь! привтствовалъ шляхтичъ.

— Вовки вковъ!— отвчалъ ддъ.— А вы кто?

— Христіане. Не бойся, ддъ, вотъ теб подаяніе.

— Дай вамъ святый Николай здоровье и счастье!

— А ты, ддъ, откуда?

— Изъ Броваринъ.

— А дорога это куда ведетъ!

— Къ хуторамъ, въ селеніе…

— А въ Золотоношу можно попасть?

— Можно, пане.

— Давно вы изъ Броваринъ?

— Вчера утромъ, пане.

— А въ Разлогахъ были?

— Были, но тамъ, кажутъ, ‘лыцари’ пришли и была битва.

— Кто жъ это говорилъ?

— Въ Броваринахъ разсказывали. Туда прискакалъ одинъ изъ княжеской челяди — и ужасъ, что разсказывалъ.

— А самъ ты не видлъ его?

— Я, пане, никого не вижу, я слпъ.

— А этотъ подростокъ?

— Онъ видитъ, но онъ нмъ, только я одинъ понимаю его.

— Далеко отсюда въ Разлоги? Мы тоже туда собираемся.

— О, далеко!

— И такъ, вы побывали въ Разлогахъ?

— Да, пане.

— Да? повторилъ панъ Заглоба — и вдругъ схватилъ подростка за воротъ.— Га! мошенники! шпіоны, негодяи. Ходите хлоповъ поджигать къ бунту! Эй, взять ихъ, раздть до нага и повсить, или утопить! Бей ихъ, бунтовщиковъ, бей ихъ, убей!

И онъ сталъ таскать подростка. Ддъ упалъ на колни, прося помиловать, подростокъ пронзительно кричалъ, Еленаже смотрла на своего спутника съ крайнимъ изумленіемъ.

— Что вы длаете, пане? пыталась она удержать его.

Но панъ Заглоба не унимался, онъ кричалъ, испускалъ проклятія, сзывалъ весь адъ и вс несчастія, сулилъ вс ужасы міра и всевозможныя муки.

Княжна подумала, не рехнулся ли онъ.

— Исчезай!— обратился онъ къ ней.— Не подобаетъ быть теб зрительницей того, что произойдетъ здсь сейчасъ. Исчезай, повторяю теб!.. А ты, панъ, снимай съ себя все, не то я въ куски изрублю тебя.

Поваливши подростка, отъ собственноручно сдернулъ съ него одежду. Ддъ, трясясь отъ ужаса, поспшно сбросилъ съ себя суму, торбанъ и свитку.

— Снимай все! оралъ на него Заглоба.

Ддъ началъ стаскивать и рубаху.

При вид этого, княжна поспшила отойдти подальше — и услась на пн, сама не зная, что длать.

Наконецъ, все стихло. Молчаніе нарушалось только шелестомъ листьевъ, да щебетаніемъ птичекъ. Послышались шаги. Панъ Заглоба возвращался, неся на плечахъ торбанъ, сумку и все, снятое съ подростка и дда. Его единственный здоровый глазъ свтился радостью — и лице улыбалось.

Онъ былъ видимо въ превосходномъ настроеніи.

Елена, глядя на него, ничего не понимала.

Но вскор все объяснилось, когда Заглоба, спрятавшійся съ одеждой въ кустахъ, предсталъ передъ нею настоящимъ ддомъ съ торбаномъ въ рукахъ и заплъ:

‘Соколе ясный, брате мій родній,

‘Ты высоко летаешь,

‘Ты широко видаешь’…

Переодться нищими — было единственнымъ спасеніемъ для бглецовъ. Елен пришлось лишиться даже косъ.

Путники отправились степью, отдыхая въ тни изрдка попадавшихся на дорог дубравъ — и ддъ нердко въ трудно проходимыхъ мстахъ переносилъ съ невроятной легкостью сопутствовавшаго ему черноброваго подросточка. Идти пришлось долго. Подросточекъ не разъ лишался силъ къ неописанному отчаянію дда. Но вотъ слухъ бглецовъ пораженъ былъ звуками не то волчьяго воя, не то собачьяго лая. Панъ Заглоба сталъ внимательно прислушиваться — и убдился, что это лай собакъ. Слдовательно, не далеко и селеніе.

Это придало, бодрости. Заглоба и Елена ускорили шаги и, выйдя изъ дубравы, увидли передъ собой рядъ крестьянскихъ хатъ и три церковныя башенки, синвшія при блеск вечерней зари. То была Демьяновка, княжеская деревня, въ которой панъ Заглоба надялся найти все, что нужно, для спасенія себя и своей спутницы.

— Помните же, панна,— говорилъ онъ Елен,— что вы — нмая. Если станутъ разспрашивать васъ, вы сейчасъ-же указывайте на меня, произнося: ‘гум, гум, гум! ній, ній!’ Только тогда назовемъ себя, когда встртятся намъ или коронные, или княжескіе полки, особенно если, командовать будетъ кто нибудь изъ знакомыхъ пана Скржетускаго. Правда и то, что вы подъ опекою князя — стало быть, нечего вамъ бояться солдатъ. Но что это тамъ внизу? Огонь пылаетъ, стучатъ!… Ага, это кузница… Но и людей тамъ, я вижу, пропасть. Пойдемъ-ка туда.

И дйствительно, въ ущельи стояла кузница, изъ трубы которой вылеталъ цлый снопъ искръ и клубы дыма. Сквозь открытыя двери и многочисленныя отверстія проникалъ яркій свтъ, по временамъ заслонявшійся темными, внутри двигавшимися, фигурами. Кузнечные молоты били въ тактъ — и звуки эти странно сочетались съ рчами и пніемъ толпившихся у кузницы людей. Панъ Заглоба не замедлилъ ударить по струнамъ торбана и запть:

‘Эй, тамъ на гори

Жинци жнутъ

А попидъ горою

Попидъ зеленою

Казаки идутъ’.

Съ этой пснью и приблизился онъ къ кузниц. Были тутъ хлопы, почти вс пьяные. Въ рукахъ у каждаго изъ нихъ находилось по жерди. Нкоторыя изъ этихъ жердей были съ заостренными концами пикъ, кузнецы именно и занимались выправкою косъ и пикъ.

— Эй, дідъ, дідъ! послышалось въ толп.

— Слава Богу! отвтилъ панъ Заглоба

— Во вки вковъ!

— Скажите, дтки, Демьяновка ли это?

— Демьяновка, а что?

— Мн по дорог сказывали, что тутъ добрые люди живутъ, которые и дда пріютятъ, насытятъ, напоятъ и грошей дадутъ. Я-старъ — длинный путь прошелъ, а мальчикъ мой — и шагу дальше не ступитъ. Онъ, бдный, нмъ — водитъ меня, слпаго. Богъ васъ, добрые люди, не забудетъ, и Николай чудотворецъ-не забудетъ и святой Онуфрій не забудетъ. Еще однимъ глазомъ вижу кое-какъ, а другимъ — ничего, такъ вотъ и хожу съ торбаномъ, псни пою и живу, какъ птица, тмъ, что подадутъ люди добрые.

— А ты, ддъ, откуда?

— Издалека я, издалека. Но дайте отдохнуть — тутъ, я вижу, скамья. Садись, дитятко, и ты — продолжалъ онъ, приглашая Елену ссть.— Издалека мы, а теперь изъ Броварковъ идемъ.

— А что тамъ слышно хорошаго? допытывался старый хлопъ съ косою въ рукахъ.

— Слышно-то тамъ, слышно. Но не знаю хорошія ли всти? Людей тамъ множество. О Хмльницкомъ разсказываютъ, что побдилъ гетманскаго сына и ‘лыцарей’. Слышно также, что на русскомъ берегу хлопы бунтуются противъ пановъ.

Толпа вмигъ окружила Заглобу, который, усвшись рядомъ съ княжной, время отъ времени ударялъ по струнамъ торбана.

— Такъ ты, отче, слышалъ, что возстаютъ?

— Какже, какже! Горькая вдь наша хлопская доля!

— Но говорятъ, что конецъ этому.

— Въ Кіев нашли въ алтар письмо Христа, въ которомъ говорится, что будетъ война страшная и жестокая, что вся Украйна потонетъ въ крови…

Полукругъ, оцпившій пана Заглобу, еще боле съузился.

— Письмо, говоришь ты, было?

— Было, какъ Богъ святъ. Говорилось о войн, о крови… Но нтъ силъ разсказывать дальше: въ горл у меня пересохло совсмъ…

— Вотъ, отче, горлка. Разсказывай только скоре, что на свт слышно. Знаемъ и мы, что дды всюду бываютъ и все знаютъ. Бывали они и у насъ и разсказывали, что для пановъ черный часъ насталъ. Вотъ и принялись мы за косы да за пики, чтобъ не быть послдними, но теперь и сами не знаемъ, пора ли начинать, или ждать встей отъ Хмля?

Заглоба осушилъ косушку, щелкнулъ языкомъ и задумался.

— А кто вамъ сказалъ, что уже время? спросилъ онъ.

— Намъ самимъ хочется.

— Пора! пора!— послышалось нсколько голосовъ.— Коли запорожцы побили пановъ, такъ пора!

И цлый лсъ сильныхъ рукъ потрясъ съ зловщимъ визгомъ косами и пиками.

На мгновеніе воцарилось молчаніе, среди котораго раздавался стукъ кузнечныхъ молотовъ. Будущіе рзуны ждали только, что скажетъ дідъ.

Дідъ думалъ, думалъ — наконецъ сказалъ:

— Чьи вы?

— Мы князя Яремы.

— А кого же вы станете рзать?

Хлопы переглянулись.

— Его самого? спросилъ ддъ.

— Не выдержимъ…

— Ой, не выдержать вамъ, дтки, не выдержать! Бывалъ въ Лубнахъи я, и видывалъ князя. Страшенъ онъ! Крикнетъ — деревья дрожатъ, ногой топнетъ — глядишь, яма. Его и король боится, и гетманы слушаются, и вс его страшатся. Не выдержите, дтки, не выдержите… Не вамъ искать его, онъ васъ отыщетъ. И того вы не знаете, что вс ляхи помогутъ ему, а что ни ляхъ — то сабля.

Вс угрюмо насупились и замолчали, а ддъ продолжалъ:

— Идетъ князь, идетъ, асъ нимъ столько полковъ, сколько звздъ на неб! Впереди скачетъ втеръ и стонетъ, а знаете ли, чего онъ стонетъ? Надъ вашей долей онъ стонетъ. Впереди его скачетъ смерть съ косою и звонитъ, а знаете ли, чего звонитъ она? На погибель головамъ вашимъ звонитъ.

— Господи помилуй! прошептала толпа.

И снова раздавался только стукъ молотовъ.

— Кто княжьимъ коммисаромъ? спрашивалъ ддъ.

— Панъ Гдэшинскій.

— А гд онъ?

— Удралъ.

— Почему удралъ?

— Потому что слышалъ, какъ для насъ косы и пики куютъ. Испугался онъ и удралъ.

— Тмъ хуже! Донесетъ онъ князю на васъ.

— Что ты, ддъ, каркаешь?— сказалъ старый хлопъ.— Вримъ мы, что для пановъ насталъ часъ. И не быть имъ ни на русскомъ берегу, ни на татарскомъ, не быть князьямъ и панамъ: только одни казаки — люди вольные, останутся и не будетъ ни чинша, ни податей — такъ оно и въ священномъ писаніи говорится. А Хмль такой же сильный, какъ и князь. Пусть-ка попробуетъ…

— Дай-то Богъ — говорилъ ддъ — дай-то Богъ! Тяжела наша хлопская доля, не такъ бывало прежде.

— Земля чья? князя, степь чья? князя, лсъ чей? князя, стада чьи? князя — а прежде, лсъ былъ божій, степь — божья, кто первый пришелъ, тотъ и взялъ — и никому ничего не платитъ. Теперь все князей, да пановъ…

— Правда ваша, дтки,— промолвилъ ддъ — но я одно скажу вамъ: не устоите вы передъ княземъ, сами то знаете. А кто хочетъ рзать пановъ, пусть-ка къ Хмлю спшитъ — да не медля, завтра же утромъ, князь уже вдь въ дорог. Если панъ Гдэшинскій уговоритъ его пойти на Демьяновку, такъ не спастись вамъ, князь перебьетъ всхъ. Бгите вы къ Хмлю. Чмъ больше васъ будетъ, тмъ легче Хмлю справиться съ княземъ. О, тяжеленько прійдется ему! Гетманъ впереди, и короннымъ войскамъ счета нтъ, а князь сильне гетмановъ. Летите, дтки, на помощь Хмлю и запорожцамъ, а то не устоять имъ. Вдь за вашу свободу съ панами дерутся они. Летите, такъ и отъ князя спасетесь — и Хмлю поможете.

— Правда, правда! загудла толпа.

— Хорошо говорите.

— Мудрый ддъ!

— Такъ ты видлъ князя въ дорог?

— Видть его я не видлъ, но въ Броваркахъ слышалъ, что онъ уже двинулся изъ Лубьнъ. Все сжигаетъ и ржетъ, гд хоть одну пику найдетъ — сейчасъ покончитъ со всми: только и оставитъ, что землю, да небо.

— Господи, помилуй.

— А гд намъ Хмля найти?

— Я тутъ для этого, чтобъ сказать вамъ, гд искать Хмля. Ступайте-ка вы, дтки, въ Золотоношу, а потомъ въ Трэтимірово — тамъ Хмль уже подождетъ васъ, туда же сбгутся вс изъ деревень и усадебъ, туда же и татары придутъ…

— А ты, ддъ, съ нами пойдешь?

— Пойти — не пойду — старыя кости уже отказываются служить, но запрягите для меня телгу, я и поду съ вами. А передъ Золотоношей выйду посмотрть, нтъ ли въ ней солдатъ. Если окажутся, такъ мы минуемъ ее — и прямо въ Третимірово. Тамъ уже казаки. А теперь накормите меня, а то и я голоденъ, да и малецъ мой тоже. Завтра утромъ дни — 208 немся, и я спою вамъ о Потоцкомъ и княз Ярем. Охъ, страшные они львы! Прольютъ они кровь на Украйн… небо совсмъ поалло, да и луна словно въ крови плаваетъ. Молитесь, дтки, молитесь! Слышалъ я тоже, что и мертвые изъ гроба встаютъ!..

Ужасъ овладлъ столпившимися хлопами. Они стали перешептываться и креститься. Наконецъ одинъ изъ нихъ вскрикнулъ:

— Въ Золотоношу!

— Въ Золотоношу! повторила, точно эхо, толпа.

— Въ Третиміровъ!

— Погибель панамъ и ляхамъ!

Вдругъ какой-то пьяный казачекъ выступилъ впередъ и воззвалъ:

— Батьки! Коли завтра въ Золотоношу, такъ сегодня на домъ коммисара!

— На домъ коммисара! крикнуло нсколько голосовъ.

— Сжечь и добро захватить!

Но ддъ, все время молчавшій съ понуренной головой, приподнялъ ее со словами:

— Эй, дтки, не ходите вы на домъ коммиссара и не жгите его, а то не сдобровать вамъ… Князь не далеко, быть можетъ, отсюда увидитъ зарево, да нахлынетъ на васъ — и быть бд. Сидите вы тихо, да накормите меня.

— Правда! правда! согласилась толпа.

— Правда! Эхъ, дурный Максимъ!

— Пойдемъ-ка, ддъ, ко мн, пригласилъ дда старикъхлопъ.

Заглоба всталъ и потянулъ за рукавъ Елену. Княжна уснула.

— Устало дитятко, устало! сказалъ панъ Заглоба и разбудилъ ее.

Немного спустя, ддъ упитывалъ себя бараниной, обильно спрыскивая ее медомъ, а на слдующее утро отправился съ Еленой въ телг, въ сопровожденіи нсколькихъ десятковъ хлоповъ, вооруженныхъ косами и пиками.

XX.

За Днпромъ разразилась страшная буря. Всть о Корсунской побд облетла съ быстротой молніи всю Русь, поднимая на ноги вся и всхъ.

Семеновцы нашли Богуна почти задушеннымъ, но онъ скоро оправился и, узнавъ въ чемъ дло, разъярился, къ ужасу окружавшихъ его казаковъ. Не теряя времени, онъ погнался, какъ злой духъ, за бглецами въ Лубяы. По пути встртивъ сто человкъ княжеской венгерской пхоты, онъ истребилъ ихъ, исключая двухъ-трехъ, чтобъ получить хоть какія нибудь свднія, и убдившись, что бглецы направились въ другую сторону, въ отчаяніи вернулся въ Разлоги. Но тутъ уже не осталось и слдовъ жилья. Хлопы, въ надежд свалить все на казаковъ, сожгли домъ вмст со слпымъ Василіемъ, разграбивъ предварительно все имущество. Недалеко отъ Разлоговъ, Богунъ наткнулся на Плесневскаго, спшившаго изъ Чигирина. Поджаренный на костр, Плесневскій все разсказалъ, и ватажникъ легче перевелъ духъ. Повсивъ свою жертву, онъ поскакалъ дальше, будучи увренъ, что не спастись Заглоб. Дйствительно, на слдъ онъ напалъ, благодаря указаніямъ Плесневскаго и чабановъ,* но дохавъ до брода, совсмъ потерялъ его.

Прошелъ день-другой — встей никакихъ. Наконецъ одинъ изъ эеауловъ его, Антонъ, съ молодости охотившійся по Дикимъ-Долямъ на татарву, вывелъ его изъ затрудненія.

— Батька, — сказалъ онъ,— удирали они въ Чигиринъ и умно сдлали, но узнавши отъ Плесневскаго о пораженіи гетмановъ, свернули въ сторону. Ты, батька, видлъ самъ, что не дорогой бжали они.

— Степью?

— Въ степи я разыскалъ бы ихъ, но отправились они къ Днпру, чтобъ пробраться къ гетманамъ. Бжали они или въ Черкасы, или въ Золотоношу, а то и къ Переяславу, хотя не думаю, чтобъ туда. Намъ бы, батька, раздлиться: одному спшить въ Черкасы, другому — въ Золотоношу, но скоре. А то, когда переправятся они черезъ Днпръ, не поймать ихъ.

— Мчись же ты въ Золотоношу, а я поскачу въ Черкасы.

— Хорошо, батька!

— Но смотри, чтобъ не провели тебя!

— Не бойтесь, батька. Хитеръ и я.

Согласно съ этимъ планомъ, каждый поскакалъ въ свою сторону. Антонъ очутился въ Демьяновк въ тотъ же вечеръ.

Селеніе точно вымерло, остались только одн бабы, да дти.

Антонъ только и могъ добиться отъ одной изъ старухъ, что хлопы пошли къ Хмльницкому, что подговорилъ ихъ къ этому ‘дідъ’, игравшій на торбан и проклинавшій пановъ. Старый эсаулъ сталъ соображать — и вдругъ ударилъ себя въ лобъ. Зачмъ же этотъ ‘дідъ’ повелъ хлоповъ въ Золотоношу, за которой ^находилась Прохоровна, а недалеко отъ Прохоровки гетманы и весь коронный станъ?

Старому степному волку показалось, что онъ наскочилъ на лисицу. Положеніе его ухудшалось еще тмъ, что, въ случа побды коронныхъ войскъ, находившихся недалеко, онъ легко могъ столкнуться съ ними и дорого заплатить за свои поиски. Въ побду Хмльницкаго надъ гетманами Антонъ не очень-то врилъ. Не трудно побить гетманскаго сына — но все коронное войско!… Нтъ!…— Эхъ-ма!— думалъ старый казакъ,— лучше бы нашъ атаманъ о себ позаботился. У Чигирина можно бы было переправиться черезъ Днпръ, а оттуда въ Счь. А теперь сиди тутъ между княземъ Яремой, да гетманами.

Размышляя такимъ образомъ, онъ приблизился къ Сул, черезъ которую надо было перехать. Къ счастью для него, здсь оказались перевозчики на паромахъ, способствовавшіе хлопамъ бжать. Всть о побд запорожцевъ проникла и въ Заднпровье. Народъ не могъ усидть на мст и спшилъ къ Хмльницкому. Селенія пустли или превращались въ пепелища.

Антонъ замтилъ, что отрядъ его принимаютъ за казаковъ князя ереміи. Но ему удалось разуврить въ томъ перевозчиковъ, и онъ сталъ разспрашивать о Демьяновскихъ хлопахъ. Оказалось, что т дйствительно перебрались на другой берегъ въ сопровожденіи ‘діда’ и ‘мальчика’, наружность котораго, по разсказамъ, обращала на себя общее вниманіе. Сомнній не могло быть. То были Заглоба и Елена. Очутившись на берегу, Антонъ помчался стрлой, лошадей не жаллъ. Но вдругъ онъ осадилъ коня. Возл яра показалась черная масса, двигавшаяся на встрчу. Антонъ, хотя и опытный служака, но вздрогнулъ. Онъ узналъ драгунъ князя. Спасаться было поздно. Драгуны уже окружили семеновцевъ. Благодаря однако изворотливости Антона, уврившаго, что Богунъ отправилъ его для поимки хлоповъ, бжавшихъ къ Хмльницкому, драгуны свободно пропустили казаковъ впередъ. О бгств Богуна изъ Чигирина и истребленіи имъ части венгерской пхоты драгуны еще не могли знать.

Семеновцы шибче погнали коней.

— Наше счастье!— подумалъ Антонъ,— двойное счастье! Во первыхъ, что спаслись мы, а во вторыхъ, что Заглоба разошелся съ ними. Иначе не поймать намъ его!

Несчастье дйствительно преслдовало Заглобу. Прежде всего, въ Прохоровк сразила его, точно гримомъ, всть о Корсунской побд, затмъ онъ нигд не наткнулся на польскій отрядъ. Панъ Заглоба совсмъ было растерялся, но не надолго.

— Ба!— размышлялъ онъ,— искать князя, напрасно. Передо мною море, нырну-ка я въ это Море — и скроюсь, а то, Богъ дастъ, переправлюсь и на другой берегъ.

И онъ ршилъ попасть на лвый берегъ Днпра. Но сдлать это въ Прохоровк — нелегко было! Панъ Потоцкій давно завладлъ всми паромами, лодками, чайками для войскъ, отправленныхъ съ Кржечовскимъ.

Въ Прохоровк находился единственный паромъ, да и то дававшій течь, парома этого поджидала толпа хлоповъ съ Запорожья. Все селеніе было переполнено и отсюда происходила страшная дороговизна. Панъ Заглоба находилъ для себя пропитаніе, благодаря только своему торбану и пснямъ. Ночь провелъ онъ съ Еленой на берегу, въ обществ пьяной толпы. Княжна падала отъ изнеможенія. Лице ея почернло и прелестные глаза поблекли. Ею овладвало тревожное безпокойство, что вотъ-вотъ — и ее узнаютъ. Даже и тутъ судьба сдлала ее свидтельницею возмутительныхъ сценъ. Дикая чернь поймала нсколько шляхтичей, спшившихъ къ Вишневецкому, и варварски покончила съ ними. Несчастнымъ жертвамъ выкололи буравами глаза, головы же ихъ сплющивали каменьями. Въ Прохоровку попало и два еврейскихъ семейства. Съ ними расправились проще: всхъ потопили въ рк. Все это сопровождалось адскимъ гамомъ. Полупьяные молодцы возились безъ стсненія съ молодицами. Душу потрясавшіе возгласы зловще раздавались по темнымъ берегамъ Днпра. Втеръ раздувалъ пламень, снопы искръ разлетались во вс стороны. По временамъ все сливалось въ непонятный гулъ. Пьяные голоса производили переполохъ, крича: — Люди! спасайтесь! еремія идетъ!— И толпа слпо бросалась впередъ, давя* и сталкивая въ воду своихъ же. Елену чуть-чуть не раздавили. То была настоящая адская ночь, которой, казалось, конца нтъ. Наконецъ волны подернулись слабымъ мерцаніемъ зари. День становился пасмурнымъ. Заглоб хотлось переправиться на другой берегъ какъ можно скоре. Паромъ, къ счастью, исправили. Но произошла страшная давка.

— Мсто дду, мсто дду!— кричалъ Заглоба, держа передъ собою Елену и защищая ее отъ натиска толпы.— Мсто дду! Спшу я къ Кривоносу и Хмльницкому. Мсто дду, люди добрые, молодцы славные, чтобы околть вамъ и дткамъ вашимъ! Не вижу я, попаду въ воду и мальчика утоплю! Уступите же, дтки мои, чтобы вамъ на колахъ подохнуть!

Крича, давя и толкая Елену впередъ, онъ кое-какъ взобрался на паромъ и снова принялся взывать:

— Довольно! довольно! Чего вы налзли? Еще потопите паромъ. Будетъ! будетъ! Успете и вы, а нтъ, такъ бда небольшая!

— Будетъ! будетъ!— вторили ему и другіе на паром.— Отчаливай! Отчаливай!

Весла ударили, и паромъ сталъ удаляться отъ берега. Быстрыя волны вмигъ понесли его по теченію рки.

Онъ уже доплылъ до середины, какъ вдругъ поднялся страшный шумъ. Толпа, оставшаяся на берегу, загудла. Нкоторые бросились бжать словно бшеные, другіе вскакивали въ воду, съ криками, Боклями, размахиваніями руками.

— Что тамъ? Что тамъ случилось? спрашивали другъ у друга на паром.’

— Ярема! возгласилъ кто-то.

— Ярема! Ярема! Спасайтесь!

Весла ударили по вод сильне. На прохоровскомъ берегу показались какіе-то всадники. Паромъ мчался съ быстротой казацкой чайки.

— Полки Яремы! восклицали на паром.

Лошади скакали по берегу, всадники кружились, разспрашивая о чемъ-то толпу. Наконецъ послышалось:

— Стой! стой!

Заглоба взглянулъ, и холодный потъ выступилъ у него на лбу: онъ узналъ казаковъ Богуна.

Но, какъ сказано, панъ Заглоба не имлъ обыкновенія терять голову: онъ приложилъ руку къ глазамъ, какъ человкъ съ плохимъ зрніемъ — и сталъ всматриваться…

— Дтки!— гаркнулъ онъ вдругъ,— это казаки Вишневецкаго! О, Господи! Скоре! скоре! Тхъ на берегу оставимъ, Богъ съ ними! лишь бы самимъ спастись! Разрубить паромъ, а то погибель всмъ намъ!

— Скоре! скоре! Разрубить паромъ! заволновалась толпа.

Шумъ не позволялъ разслышать воззваній съ прохоровскаго берега. Паромъ затрещалъ, ударившись о берегъ. Хлопы поспшно выпрыгивали, топоры застучали: паромъ стали разрывать по частямъ. Доски взвились вверхъ. Отчаяніе придало силы истребителямъ.

— Руби! стучи! колоти!— оралъ панъ Заглоба,— Спасайся, кто можетъ. Ярема идетъ!

Тмъ временемъ, на другомъ берегу шумъ усилился при вид уничтоженія парома. Но трудно было понять, за отдаленностью, чего тамъ кричали. Размахивали тамъ руками словно грозили — и тмъ ускорили уничтоженіе? парома.

— Въ воду скачутъ! плывутъ къ намъ!— вдругъ возопили слопы.

И дйствительно, нсколько десятковъ всадниковъ погрузились въ воду и бросились вплавь. То было дломъ бшеной отваги, такъ какъ, благодаря вешнему разливу, волны плыли сильне обыкновеннаго, образуя мстами водовороты. Схваченные теченіемъ рки, кони не могли плыть прямо. Волны увлекали ихъ съ неимоврною силой.

— Не доплыть имъ! кричали хлопы.

— Потонутъ!

— Слава Богу! О! о! о! Вотъ уже одинъ конь погрузился…

— Погибель же имъ!

Кони проплыли большую часть рки, но вода несла ихъ внизъ все сильне и сильне. Они погружались все глубже и глубже. Немного спустя, сидвшіе на нихъ молодцы очутились въ вод по поясъ. Прошло нсколько мгновеній. Надъ водой показывались уже одн лошадиныя морды. Вдругъ исчезъ подъ водой одинъ, другой, третій, четвертый… число плывшихъ все уменьшалось. По об стороны рки водворилось глухое молчаніе. Еще мгновеніе и — еще часть погибла, но до берега долетали уже лошадиный храпъ и голосъ, звавшій впередъ, замтно было, что нкоторые доплывутъ.

Но молчаніе нарушено было внезапной командой Заглобы:

— Эй, дітки! Къ пищалямъ! Погибель княжескимъ! Погибель!

Раздался залпъ. Съ рки донеслись отчаянные стоны, и минуту спустя исчезло все: кони и молодцы! Рка опустла, только кое-гд въ отдаленіи, средь быстрыхъ волнъ, по временамъ чернло на поверхности конское брюхо, или мелькала красная шапка казака. Заглоба смотрлъ на Елену и учащенно моргалъ…

XXI.

Возвратимся къ пану Скржетускому, котораго, какъ помнятъ читатели, войска князя настигли въ Разлогахъ. Рыцарь не скоро пришелъ въ себя. Товарищи стали утшать его, обнимая, особенно же панъ Лонгинусъ Подбипента, который даже далъ обтъ поститься по вторникамъ, если только намстнику Богъ поможетъ. Скржетускаго повели къ князю. Тотъ, увидвъ своего любимца, всталъ ему на встрчу съ распростертыми объятіями, обнялъ его, поцловалъ и обратился къ нему съ слдующими словами:

— Привтствую я тебя, какъ сына. Думалъ я, что не увижу тебя боле. Покорись же своей участи и не забывай, что теперь не мы одни, а тысячи твоихъ товарищей лишатся женъ, дтей, матерей, родныхъ. Пусть каплю твоего личнаго горя поглотитъ море общественной скорби. Когда дорогая отчизна въ несчастій, кто же изъ хорошихъ сыновъ ея предаваться станетъ отчаянію! Надо спшить на помощь матери — земл родной и погибнуть славной смертью, или найти успокоеніе въ сознаніи исполненнаго долга.

Нелегко однако было успокоить пана Скржетускаго — и хотя, судя по многимъ признакамъ, могъ предположить и онъ, что Елена не въ рукахъ Богуна, но это не уменьшило силы его душевныхъ терзаній. Окружавшіе намстника товарищи принялись ломать голову надъ тмъ, какъ бы напасть на какой нибудь слдъ. Наконецъ старику Затвилиховскому, тоже здсь присутствовавшему, пришло въ голову допросить кого нибудь изъ хлоповъ. Вскор передъ лицемъ собравшихся офицеровъ и предсталъ одинъ изъ такихъ сосдей Курцевичей.

— Былъ ты,— обратился къ нему Затвиликовскій, когда казаки Богуна напали на Разлоги?

Хлопъ началъ было отнкиваться, но панъ Затвилиховскій зналъ, съ кмъ иметъ дло.

— Ахъ ты, собачья твоя вра, такъ я поврю теб, что ты ничего не знаешь! Вотъ, червонецъ, а вотъ мечъ! Выбирай.

Слова стараго хорунжаго произвели свое дйствіе. Хлопъ, почесавши въ затылк, сталъ разсказывать, и слушавшіе узнали обо всемъ. Не трудно было имъ догадаться, кто этотъ шляхтичъ, бжавшій вмст съ Еленой. Многіе хорошо знакомы были съ Заглобой — и тотчасъ-же назвали его имя.

— Хвала Теб, Господи!— воскликнулъ одинъ изъ офицеровъ.— Они, быть можетъ, уже въ Лубнахъ.

Для пана Скржетускаго мелькнулъ лучъ надежды. Онъ упалъ на колни и вознесъ благодарственную молитву.

На слдующій день полки князя ереміи возвращались въ Лубны. Всти о побдахъ Хмльницкаго заставляли заднпровскаго владыку собрать вс его силы и двинуться въ походъ противъ ‘бунтовщика’ — атамана.

Но увы! и въ Лубнахъ не оказалось ни Елены, ни Заглобы. Панъ Скржетускій снова упалъ духомъ — и снова же нашелъ нравственное успокоеніе въ лиц ксендза Муховецкаго, горячимъ словомъ ободрившаго его.

Все задвигалось въ Лубнахъ. Офицеры снаряжали свои полки. Князь принималъ депутатовъ — хлоповъ, многіе изъ которыхъ молили его не узжать. Придворныя двушки падали въ обморокъ отъ волненія. Одна княжна не плакала, не желая показывать свою скорбь передъ толпой. Вс колокола гудли, попы и ксендзы осняли отъзжавшихъ крестомъ, длинный рядъ экипажей и возовъ еле-еле протолкался сквозь дворцовыя ворота. Наконецъ и самъ князь вскочилъ на коня.

Войско двинулось, раздался звукъ трубъ и бубенъ, но у каждаго на душ кошки скребли. Каждый мысленно предлагалъ себ вопросъ: ‘суждено ли мн вернуться сюда?’ Легко ухать — но трудно возвратиться. Каждый озирался вокругъ, съ болью въ сердц, зная, что покидаетъ онъ, но не зная, что ждетъ его впереди. Казалось, на лицахъ всхъ отражалось одно: не въ послдній ли разъ мы здсь? Да, въ послдній Изъ всей этой многочисленной толпы, отправлявшейся съ княземъ Вишневецкимъ, ни одинъ не вернулся, не вернулся и князь. Никому изъ нихъ не привелось больше видть ни городъ свой, ни страну…

За Переяславомъ, княжескимъ войскамъ пришлось двигаться лсомъ. Среди воинства разнеслась вдругъ всть: казаки гонятся. Князь отправилъ во глав небольшаго отряда пана Скржетускаго развдать — не угрожаетъ ли дйствительно какая нибудь опасность — и оказалось, что Хмльницкій веллъ поджечь лса.

Огонь въ самомъ дл распространялся все больше и больше, полки и таборъ совершали походъ среди удушливаго дыма, покрывавшаго всю окрестность. Оказалось, что и непріятель близко. Никто однако не зналъ, какъ велики его силы.

Вдругъ пришелъ слухъ, что гетманы побиты и что умеръ король. Сообщилъ объ этомъ одинъ изъ спасавшихся шляхтичей. Князь такъ и подпрыгнулъ на мст.

— Какъ? Король умеръ?

— Милостивый панъ нашъ скончался еще за недлю до Корсунскаго погрома, послдовалъ отвтъ.

— Господь Богъ не позволилъ ему дожить до такаго позора, — отвчалъ князь,— страшныя времена наступаютъ: междуцарствіе, распри и заграничныя придирки — вотъ что теперь у насъ, вмсто того, чтобъ всмъ слиться во едино. Всевышній видимо хочетъ ниспослать на насъ кару. Вдь только одинъ король Владиславъ и могъ потушить этотъ бунтъ: казаки врили въ него и любили его.

При этихъ словахъ къ князю подошло нсколько офицеровъ.

— Панове! Король скончался.

Вс, словно по команд, поснимали шапки.

— Вчная память ему! проговорилъ князь.

‘ — Вчная память! повторили многіе голоса.

Въ тотъ же вечеръ князь громко обратился къ Затвилиховскому:

— Нуждаемся мы въ корол — воин, а потому подадимъ голоса за Королевича Карла, который воинственне Казиміра.

— Vivat Carolus rex! воскликнули слышавшіе это воззваніе офицеры.

— Vivat! повторили гусары, а съ ними и вся вооруженная толпа.

И не ждалъ князь того, что возгласы эти отзовутся громкимъ эхомъ въ Варшав и вышибутъ у него изъ рукъ булаву.

Посл девятидневнаго похода войска князя пришли наконецъ въ Черниговъ, гд спасалась масса шляхты. Панъ Скржетускій тотчасъ же бросился впередъ, надясь, что хоть здсь узнаетъ что нибудь о Елен и Заглоб. Но и Въ Чернигов никто не слыхалъ о княжн. Панъ Скржетускій рвалъ волосы съ отчаянія. Ему мерещилось, не съ корыстной ли цлью бжалъ съ нею Заглоба, но панъ Лонгинусъ, съ которымъ онъ подлился своими подозрніями, уврялъ его, что Заглоба хотя и легкомысленъ, но неспособенъ на подлость. Во всякомъ случа, вс поиски оказались тщетными. Изъ Чернигова княжескіе полки пошли дале, и наконецъ показалось поле казацкаго бунта. Ярема идетъ! Ярема идетъ! разносилось повсюду. Изъ рукъ возстававшихъ хлоповъ выпадало оружіе. Въ неразоренныхъ еще селеніяхъ и мстечкахъ раздавались колокольные звоны съ псней: ‘Te Deum laudamus.’ У порога бунтовавшей страны расположился страшный левъ, собираясь съ силами.

Всть о появленіи побдоноснаго князя дошла и до Хмльницкаго, находившагося въ то время въ Блой Церкви. Запорожскій атаманъ, казалось, удовлетворился своими побдами и готовился приступить теперь къ переговорамъ, зная, что нигд переговоры такаго значенія не имютъ, какъ въ Рчи Посполитой. По его понятіямъ, это было единственнымъ способомъ выйти изъ затруднительной неизвстности относительно будущаго. Оттого-то не хотлъ онъ и слышать о поход въ Варшаву, куда толкало его казачество. Пойти въ Варшаву — хорошо, но здсь останется Вишневецкій. Не упускалъ онъ изъ виду и того, что въ Варшав существуетъ сильная партія, которая, ради укрощенія украинскихъ магнатовъ, готова мирнымъ путемъ сдлать уступки казакамъ и даже наградить гетманской булавой Хмльницкаго, лишь бы на него опереться. Въ этомъ же дух написалъ къ нему письмо и брацлавскій воевода, Кисель — и Хмльницкій созвалъ совтъ, составленный только изъ однихъ казаковъ, чтобъ ршить вопросъ: быть войн или нтъ. Не мало нашлось противниковъ мирной политики, но все, наиболе вліятельное въ стан запорожскаго гетмана, держало его сторону. Казачество, еще не знавшее о смерти короля, постановило отправить къ нему депутатовъ съ увреніями въ томъ, что Запорожье воюетъ не съ королемъ, не съ Рчью Посполитой, но съ злйшимъ недругомъ своимъ, Вишневецкимъ.

— Богъ позволилъ намъ одержать побду надъ гетманами — проговорилъ въ собраніи Хмльницкій.— Но недругъ нашъ страшне всякихъ атамановъ. Пусть знаютъ въ Варшав, что не я выступаю противъ него, а онъ противъ меня. Напишу я королю, что лишь необходимость вынуждаетъ насъ дать отпоръ ему. Скажите, панове, кто изъ васъ готовъ пойти на Вишневецкаго?

Настала глубокая тишина. Хмльницкій продолжалъ:

— Тому, кто согласится идти, тому дамъ я, панове, добрыхъ молодцовъ, добрыя пушки, лишь бы уничтожить врага…

Ни одинъ изъ полковниковъ не отозвался.

— Шестьдесятъ тысячъ лучшаго войска дамъ! говорилъ Хмльницкій.

Молчаніе!.. Хмльницкій обводилъ всхъ глазами, пронизывая своимъ взглядомъ насквозь.

— Знаю я молодца,— проговорилъ Хмльницкій — который отвтилъ бы мн и не убоялся бы предлагаемаго мною похода..

— Богунъ!— послышалось въ углу.

— Да, онъ. Истребилъ онъ полкъ Яремы да и самъ поплатился, бдняга, и борется теперь въ Черкасахъ со смертью. Его нтъ — и никого нтъ. Гд вы — Павлюки, Лободы, Остраницы и Наливайки?

Но тутъ же выступилъ впередъ низенькій, коренастый казакъ, съ посинвшимъ лицемъ, съ рыжими усами. Подошелъ онъ къ Хмльницкому и громко объявилъ:

— Я пойду!

То былъ Максимъ Кривоносъ.

Послышались восклицанія ‘на славу! ‘онъ же подбоченился и заговорилъ:

— Не думай, атаманъ, чтобъ я боялся. Казалось мн тольчто есть лучше меня. Но разъ оно такъ — иду! Двухъ смертей не бывать! Война — мать и сестра мн. Вишневецкій іржетъ — рзать буду и я. Онъ вшаетъ — вшать стану и я. Ты же, гетманъ, дай-ка мн молодцевъ получше — не съ чернью противъ Вишневецкаго идти!

— И я съ тобой, Максимъ! вызвался и другой атаманъ.

— Пойдемъ и мы!— послышались голоса отовсюду.— На Ярему! на Ярему!— Казаки, отправлявшіеся съ Кривоносомъ, запли. ‘Разъ маты родыла!’ разносилось кругомъ.

Вечеромъ разразилась буря, и Кривоносъ двинулся при блеск молніи и грома, предводительствуя шестьюдесятью тысячами казаковъ.

XXII.

Вишневецкій находился въ весьма затруднительномъ положеніи. Силы его, благодаря мсячному походу и многимъ стычкамъ, значительно ослабли. Въ рядахъ княжескихъ войскъ не хватало уже многихъ, а между тмъ никто не спшилъ на помощь заднпровскому повелителю. Междуцарствіе въ Рчи-Посполитой началось тмъ, что власть перешла въ руки дипломатовъ, но не воиновъ, и къ тому-же людей, не сочувствовавшихъ князю ереміи. Только одинъ кіевскій воевода, панъ Тышкевичъ, соединился съ нимъ, да и то, по старости, не раздлялъ пыла князя-воителя. А Кривоносъ подступалъ все ближе и ближе. Не разсчитывая на одн свои силы, Вишневецкій отправилъ Скржетускаго въ Константиновъ, гд въ то время стояла королевская гвардія, предводительствуемая храбрымъ полковникомъ Осинскимъ.

Намстникъ поскакалъ, взявъ съ собой нсколько десятковъ семеновцевъ. Порученіе его было сопряжено со многими опасностями, такъ какъ Кривоносовскіе отряды сновали всюду въ окрестности, но судьба благопріятствовала пану Скржетускому — и онъ наткнулся на королевскую гвардію, еще не дозжая Константинова. Увы! полковникъ, командовавшій гвардіей, наотрзъ отказался соединиться съ ереміей. Князь Доминикъ Залавскій, начальникъ его, воспретилъ ему помогать Вишневецкому. Отказъ Осинскаго отозвался жгучей болью въ сердц намстника, и онъ повернулъ коня назадъ, подавленный грустными думами.

Возвращаться назадъ пришлось съ большей осторожностью. Отрядъ подвигался тихо, стараясь вовсе не производить шума. Была тихая, іюльская ночь, безъ луны, но съ небомъ, усяннымъ звздами. Семеновцы ступали узкой лсной дорогой, сопутствуемые лсничими, хорошо ознакомившимися съ лсами. Царила мертвая тишина, нарушавшаяся трескомъ сухихъ сучьевъ, да шелестомъ задтыхъ листьевъ. Вдругъ до слуха пана Скржетускаго долетлъ шумъ, походившій на пнье, прерываемое возгласами.

— Стой!— тихо скомандовалъ онъ.— Что тутъ такое?

Старый лсничій близко подошелъ къ нему и шепнулъ:

— Это, пане, помшанные, которые теперь бродятъ по лсамъ и воютъ. Помшались они отъ приключившихся имъ несчастій. Вчера попалась намъ одна шляхтянка, которая оглядывала деревья и кричала: дти! дти! Хлопы видно зарзали ея дтей. На насъ взглянула она со страхомъ и принялась пищать, такъ что и мы испугались. Говорятъ, теперь много такихъ.

Паномъ Скржетускимъ, хотя и человкомъ храбрымъ, овладла дрожь.

— Это волки, быть можетъ? Трудно издали распознать, проговорилъ онъ.

— Какое волки! Въ лсу нтъ теперь волковъ: вс они разбжались по деревнямъ, гд не мало припасено для нихъ труповъ.

— Ужасное время!— отвтилъ намстникъ.— Волки живутъ въ селеньяхъ, а люди воютъ въ лсахъ. Боже! Боже!

Все смолкло.., Только одн сосны шумли… Но вдругъ, странные звуки повторились снова.

— Э!— воскликнулъ лсничій, — похоже на то, что собрались тамъ люди. Вы, панове, постойте-ка здсь, а я пойду съ товарищемъ разузнаю.

— Ступайте!— согласился панъ Скржетускій,— мы подождемъ васъ здсь.

Лсничіе исчезли — и не показывались около часу. Панъ Скржетускій уже началъ выходить изъ себя, подозрвая тутъ измну, но вотъ вернулся одинъ.

— Да, пане! поспшно проговорилъ онъ, приближаясь къ Скржетускому.

— Что — да?…

— Хлопы — рзуны тамъ.

— А много ихъ?

— Человкъ двсти. Не знаю, что и длать, лежатъ они въ овраг, пройти черезъ который нужно и намъ. Разводятъ костры, хотя пламени и не видно, такъ какъ внизу. Стражи никакой. Легко подойдти къ нимъ.

— Хорошо!— И панъ Скржетускій отдалъ приказаніе семеновцамъ. Отрядъ двинулся тотчасъ-же, но такъ тихо, что стремя о стремя не ударило, сабля не лязгнула, подкова не звякнула. Лошади шли волчьимъ шагомъ, безъ ржанья, безъ храпа. Достигнувъ мста, семеновцы замтили огонь и человческія фигуры. Скржетускій немедленно распорядился оцпить оврагъ съ трехъ сторонъ. Одна часть семеновцевъ остановилась на мст, другая пошла впередъ, вдоль оврага, третья подползла на животахъ къ самому краю и расположилась надъ головами хлоповъ.

Панъ Скржетускій, тоже здсь находившійся, заглянулъ внизъ и увидлъ костры съ котлами, изъ которыхъ ощутительно доносился запахъ варенаго мяса. Вокругъ костровъ разлеглись хлопы, попивая и бесдуя. У нкоторыхъ въ рукахъ были фляжки съ горлкой, другіе опирались на пики, съ надтыми на нихъ трофеями побды — женскими и дтскими головами. Пылавшій огонь освщалъ эти мертвыя, съ оскаленными зубами, головы и дикія физіономіи хлоповъ. Тутъ же храпло нсколько человкъ. У наибольшаго костра сидлъ высокій, плечистый ддъ и билъ по струнамъ торбана. Кругомъ него размстилось человкъ тридцать рзуновъ.

— Спой-ка, дідъ, про казака Голоту! крикнулъ кто-то изъ хлоповъ.

— Нтъ! про Марусю Богуславну! требовали другіе.

— Къ чорту Марусю! Лучше о пан изъ Потока, лучше о немъ!…

Ддъ ударилъ по струнамъ, откашлялся и заплъ:

‘Стань, оберныся, глянь, задывися, который маешь много,

‘Равенъ будешь тому, который не маетъ ничого’…

Ддъ плъ про Николая Потоцкаго. Панъ Скржетускій слушалъ — и ничего не приказывалъ. Эта тихая ночь, эти разведенные костры, таинственныя фигуры вокругъ нихъ вызвали въ молодомъ рыцар чувство какой-то непонятной скорби. Раскрылись его незажившія раны, сердце болзненно іокнуло, вспомнилось ему еще недалекое прошлое. А ддъ продолжалъ:

‘Стань, оберныся, глянь, задывися, который воюешь,

‘Лукомъ стрлами, порохомъ пулями’…

Но ддъ не усплъ кончить. Внизъ, совсмъ неожиданно, скатился камень, и хлопы влглянули вверхъ. Пану Скржетускому показалось, что часъ нападенія насталъ — и онъ выпалилъ въ толпу изъ пистолета.

— Бей! убей! скомандовалъ онъ — и семеновцы привтствовали хлоповъ разрушительнымъ залпомъ.

— Бей! убей! раздалось въ одномъ углу оврага.

— Бей! убей! повторили дикіе голоса.

— Ярема! Ярема!

Нападеніе было до того неожиданное, осажденные до того ужаснулись, что хлопы почти не сопротивлялись. Тихій боръ наполнился зловщими возгласами битвы. Одни гибли спокойно, другіе молили о пощад, третьи закрывали глаза, не желая видть собственнаго позора. ‘Ярема! Ярема!’ разносилось громкимъ эхомъ въ овраг.

Ддъ защищался торбаномъ, разя направо и налво. Семеновцы подскочили къ нему.

— Живымъ взять! Живымъ взять! крикнулъ Скржетускій.

— Стой!— прохриплъ ддъ.— Стой! говорю вамъ. Я шляхтичъ. Loquor latine! Я не ддъ! Да стойте же, негодяи, рзуны, жеребцы вы этакіе!..

Скржетускій подбжалъ къ нему и заглянулъ въ лице.

— Заглобі! вылетло изъ его устъ. И онъ впился въ Заглобу, словно дикій зврь.— Гд княжна? Княжна гд?

— Здорова, живетъ! Въ безопасности!..— прокричалъ Заглоба въ отвтъ.— Пусти же меня, панъ, чортъ возьми!

Рыцарь, котораго не могли сразить ни раны, ни несчастья, покачнулся при радостной всти. Руки опустились, на лбу выступили капли холоднаго пота, онъ упалъ на колни, закрылъ руками лице и затаилъ дыханіе.

Семеновцы продолжали истреблять несчастныхъ хлоповъ!

— Гд она? гд она? встрепенулся панъ Скржетускій.

— Въ Бар!

— Въ безопасности?

— Это сильная крпость, не боящаяся осады. Она у пани Славишевской на попеченіи…

— Господи, слава Теб! проговорилъ рыцарь, и въ голос его послышались слезы.— Дайте же мн, панъ, вашу руку. Спасибо вамъ, отъ души спасибо… Плнныхъмного? обратился онъ вдругъ къ семеновцамъ.

— Семнадцать! отвчали казаки.

— Отпустить ихъ! приказалъ намстникъ.

Семеновцы не понимали. Въ войск Вишневецкаго не знали пощады.

Скржетускій насупилъ брови.

— Отпустить ихъ! повторилъ онъ.

Семеновцы удалились, но вскор возвратившійся эсаулъ объявилъ:

— Не врятъ они, поручикъ, идти не хотятъ.

— А ноги развязаны у нихъ?

— Да.

— Ну, такъ оставьте ихъ здсь, а сами впередъ.

Полчаса спустя отрядъ двинулся. Панъ Заглоба халъ рядомъ съ Скржетускимъ.

— Разскажите же мн, панъ, все, что знаете. Такъ это вы освободили ее изъ Богуновскихъ рукъ?

— Я! я! Даже связалъ его на прощанье, чтобъ не кричалъ.

— Но какъ же вы попали въ Баръ?

— Эхъ, говорить много! Какъ нибудь въ другой разъ, а то и горло у меня пересохло. Нтъ у васъ ничего?

— Есть у меня горлка — вотъ!

Панъ Заглоба съ жадностью приткнулъ фляжку ко рту и нескоро отнялъ ее.

Пану Скржетускому не сидлось отъ нетерпнія.

— А хорошо ей въ Бар?

— Какъ у Бога за пазухой! Шляхтичи вс за нее. Пани Славишевская полюбила ее какъ родную. А сколькихъ покорила она — не счесть! Только она объ одномъ и думаетъ: о васъ.

— Да хранитъ же ее Господь! радостно восклицалъ панъ Скржетускій.— И такъ, она обо мн вспоминаетъ?

— Вспоминаетъ ли она о басъ? Говорю вамъ, что я дивился самъ, откуда въ ней берется столько воздуху, чтобъ вздыхать! Вдь и меня отправила она на рискъ, лишь бы дать вамъ всточку о себ. Многимъ предлагала она, но никто, кром меня, не согласился. И не будь я переодтъ — капутъ мн!

Панъ Скржетускій не помнилъ себя отъ счастья. Въ голову его налетли тысячи разныхъ мыслей. Елена точно живая встала у него передъ глазами. Казалось ему, что онъ видитъ ее, что онъ чувствуетъ біеніе ея сердца. Хотлось ему и плакать, и смяться, и молиться.

— Живетъ, здорова! повторялъ онъ.

— Живетъ, здорова! отвчалъ подобно эхо Заглоба.

— Она-то и отправила васъ?

— Она.

— И письмо есть?

— Есть!

— Давай же!

— Зашито оно у меня — да и ночь теперь. Потерпите-ка, панъ.

— Никакъ не могу. Сами видите!

— Вижу, вижу.

Отвты пана Заглобы становились все боле лаконическими.

Кивнулъ онъ головой разъ, другой — и уснулъ. Скржетускому ничего не оставалось, какъ снова предаться размышленіямъ…

——

Не смотря на отказъ королевской гвардіи примкнуть къ полкамъ Вишневецкаго, силы ереміи значительно увеличились, благодаря нсколькимъ подоспвшимъ къ нему отрядамъ шляхты. Это было какъ нельзя боле кстати: въ княжескомъ стан разнеслась всть: Кривоносъ идетъ! Кривоносъ въ Константинов! Медлить нельзя было ни минуты. Полки Вишневецкаго выступили противъ запорожцевъ. Подъ Константиновомъ произошла битва ожесточенная, страшная, ршительная.

Только военный геній Вишневецкаго и безпорядочныя нападенія казаковъ спасли честь польскаго знамени, спасли, но въ тоже время поставили и князя въ исключительное положеніе. Шляхта тысячами бжала къ нему, какъ къ единственному спасителю. Еще немного — и подъ командой его могла встать сотня тысячъ человкъ, слпо врившихъ въ него и готовыхъ на все. Но продолжать войну — было равносильно непризнанію власти, правившей въ Варшав. Гордою душею овладло смущеніе. Любовь къ отчизн, сознаніе собственной силы и необходимости покорить пламя междоусобицы не иначе, какъ мечемъ, боролись съ сознаніемъ необходимости послушанія. Распри, распри!.. Всегда он губили отчизну, неужели же и теперь не слиться во едино и не поискать спасенія въ единомысліи!.. Общественное благо войны требуетъ!.. Но и Хмльницкій, прикрываясь этимъ благомъ, возсталъ противъ страны… Князь задрожалъ… ‘Неужели быть мн вторымъ Хмльницкимъ!.. О, Господи!..’ Князь метался, какъ въ огн. Что выйдетъ, если онъ на своемъ поставитъ! Сенатъ и канцлеръ провозгласятъ его измнникомъ, и вотъ — еще одна междоусобица. Къ тому же, одинъ ли у Рчи Посполитой врагъ, одинъ ли Хмльницкій! Нтъ, есть у нея враги посильне! Неурядица, самовластіе, произволъ шляхты и пановъ, неподчиненіе закону, бурные сеймы, непослушаніе!..

На лиц князя отразился страхъ, ужасъ, онъ словно помшался. Изъ груди его вырвался нечеловческій вопль, и онъ палъ ницъ передъ распятіемъ. Каялся онъ, стучалъ головой объ полъ и глухо стоналъ:

— Боже! помилуй мя гршнаго! Боже, спаси меня!

Мерцаніе восходившей зари застало его въ такомъ положеніи, онъ вскочилъ и подбжалъ къ дверямъ.

— Ступай, бги ко всмъ полковникамъ и пригласи ихъ ко мн, приказалъ онъ своему челядинцу.

Два часа спустя, все помщеніе князя наполнилось усатыми, суровыми лицами воителей. Все загудло, точно въ уль. Но вс въ одинъ мигъ замолчали при появленіи князя. Лице его отличалось спокойствіемъ, и только красные отъ безсонницы глаза говорили о пережитыхъ имъ душевныхъ терзаніяхъ.

— Панове!— громко проговорилъ онъ.— Эту ночь провелъ я въ бесд съ Христомъ и съ личной совстью: спшу объявить вамъ, а вы въ свою очередь объявите всему рыцарству, что ради спасенія отчизны и, боле того, ради согласія и мира, я подчиняюсь вол правителей.

При этихъ словахъ наступило глубокое молчаніе.

——

Въ тотъ же день, въ полдень, во двор стоялъ отрядъ изъ трехсотъ человкъ, готовыхъ къ походу. То былъ конвой пана Скржетускаго. Князь давалъ обдъ на прощанье. Посадилъ онъ возл себя пана намстника, какъ жениха, а съ другой стороны — пана Заглобу, спасшаго ‘молодую’. еремія былъ веселъ, сложивъ съ себя тяжелое бремя, и провозглашалъ тосты за здоровье будущаго семейства. Стны и окна Збаражскаго замка (князь находился въ Збараж) дрожали отъ бурныхъ возгласовъ подгулявшей шляхты. Слуги шумли въ сняхъ, а всего боле Жендзянъ, уже давно выздороввшій.

— Панове!— воскликнулъ князь.— Провозглашаю тоетъ за счастье молодой четы. Славная она! Да не упадетъ яблоко далеко отъ яблони! Дай Богъ, чтобъ отъ этого ястреба родились достойные его ястребята!

— Да здравствуютъ молодые!

— Спасибо вамъ, панове! отвчалъ Скржетускій, осушая бокалъ.

— Да здравствуютъ!

— Crescite et multiplicamini!

— Вы должны дать отечеству молодцевъ! сказалъ, засмявшись, панъ Затвилиховскій.

— Ужъ я знаю его! гаркнулъ Заглоба.

Шляхта захохотала. Вино бросилось въ голову. Лида покраснли у всхъ, глаза разгорлись, усы задвигались.

— Такъ и быть!— воскликнулъ панъ Скжретускій.— Признаюсь вамъ, панове, что кукушка прокуковала мн цлыхъ двнадцать мальчиковъ.

— Чортъ возьми! заоралъ панъ Заглоба.

Шляхта отвтила новымъ взрывомъ хохота. Смялись вс, зала тряслась отъ восторженныхъ кликовъ. Казалось, громы грянули!

(Окончаніе слдуетъ).

‘Изящная Литература’, NoNo 7—9, 12, 1883

Огнемъ и мечемъ.

Переводъ K. Е. Келиша.

Читайте также: