Вера Николаевна Фигнер, Елпатьевский Сергей Яковлевич, Год: 1907 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 18 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Галлерея Шлиссельбургскихъ узниковъ

Подъ редакціею: Н. . Анненскаго, В. Я. Богучарскаго, В. И. Семевскаго и П. Ф. Якубовича

Часть I. Съ 29 портретами.

Весь чистый доходъ предназначается въ пользу бывшихъ шлиссельбургскихъ узниковъ.

С.-Петербургъ. Типографія М. М. Стасюлевича, Вac. остр., 5 лин., 28. 1907.

Вра Николаевна Фигнеръ.
(Попытка біографіи.)

Многосложна душа……
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Взять захочешь аккордъ, полный звуковъ живыхъ,
А глядишь — диссонансъ раздается.
(Стихотворенія В. Н. Фигнеръ, стр. 17).

Для сердца людского родъ мукъ измнить —
Нердко предлъ всхъ мечтаній.
(Тамъ же, стр. 17).

Въ 1869 году, въ Казанскомъ Институт для благородныхъ двицъ окончила курсъ дворянка тетюшскаго узда Казанской губерніи Вра Николаевна Фигнеръ. По окончаніи курса, она вернулась въ свое дворянское гнздо и черезъ 1 ¹/₂ — 2 года вышла замужъ за судебнаго слдователя Филиппова. А въ 1883 году — вотъ какое показаніе дала она на предварительномъ слдствіи, производившемся генералъ-маіоромъ Середой:

‘Принадлежу къ революціонной партіи Народной Воли, къ организаціи Исполнительнаго Комитета. Принимала изъ событій послднихъ годовъ участіе въ 1876 г. въ демонстраціи на Казанской площади, знала о ея приготовленіи и цли. Въ 1879 г. знала и одобрила замыселъ Александра Соловьева, въ томъ же году вмст съ Николаемъ Кибальчичемъ отправилась въ Одессу, доставила мсто желзнодорожнаго сторожа Фроленку и на своей квартир хранила все необходимое для мины на желзной дорог. Въ 1880 г. участвовала въ приготовленіяхъ къ цареубійству во время прозда императора черезъ Одессу, состоявшихъ въ устройств мины на Итальянской улиц, при чемъ доставила необходимыя для этого денежныя средства. Въ 1881 г. участвовала въ приготовленіяхъ къ 1 марта, доставила часть денежныхъ средствъ для магазина Кобозева, послднія приспособленія бомбъ 1 марта были сдланы на моей квартир у Вознесенскаго моста. Изъ послдующихъ событій принимала участіе въ убійств генерала Стрльникова и въ организаціи типографіи Народной Воли въ Одесс’.

Таковъ былъ сжатый, сухой перечень фактовъ изъ жизни В. Н., — нчто врод послужного списка, гд отмчены походы и сраженія. Между этими датами, 1869—1883, легла огромная полоса русской жизни, развернулась и закончилась эволюція того русскаго общественнаго движенія, которое называется — ‘семидесятые годы’, ‘народничество’, ‘народовольчество’. Между этими датами, въ указанной схем, протекла лучшая пора, молодость В. Н., періодъ высшаго расцвта человческой личности, — періодъ высшей радости жизни. Содержаніе этихъ 14 лтъ, разумется, нельзя вмстить въ рамки указанной схемы. Не потому, что этотъ сухой перечень говоритъ только о томъ, что В. Н. пожелала вскрыть изъ своего прошлаго, — а потому что эта схема черезчуръ формальна и не говоритъ о сущности, подсчитываетъ количество и не говоритъ о качеств. Даже боле подробныя ея показанія, даже ея замчательная рчь на суд… Она говорила на суд и передъ судомъ, плнная, во вражескомъ стан… Такой строгій къ себ человкъ, вообще, сдержанно и скупо длится съ другими своими чувствами, своею интимною жизнью, — и не предъ врагами стала бы она исповдываться.

Случайно жизнь не кончилась на этой глав, — говорю случайно, такъ какъ В. Н. была приговорена къ смертной казни, — и началась слдующая глава ея жизни, долгая, огромная глава жизни, 20 лтъ Шлиссельбургской крпости. Тамъ тоже была жизнь, продолжалась біографія… О ней мало показаній В. Н…

Скупыя личныя воспоминанія въ стать о Л. А. Волкенштейнъ, короткія упоминанія о В. Н. въ очеркахъ другихъ плнниковъ Шлиссельбургской крпости, да ея стихи, гд много нжныхъ и грустныхъ воспоминаній о дтств, о прошломъ, обращеніе къ нжно-любимой матери, къ сестр, къ товарищамъ, гд луга и цвты и пасхальная ночь, но не звенятъ цпи, не гремятъ замки тюремныхъ дверей и только изрдка проносится полузадушевный, задавленный стонъ гордаго человка… Не сказала еще рчи Вра Николаевна предъ исторіей, предъ великимъ судомъ русскаго народа объ этой полос своей біографіи.

Понять хочу я эту жизни которая перейдетъ въ исторію, какъ примръ исключительной человческой жизни. Только попытаться понять…

Такъ все мирно началось и такъ трагически продолжалось… Ни въ той сред, изъ которой вышла В. Н. и которая окружала ее, ни въ обстоятельствахъ ея личной жизни не было ничего, что толкало бы В. Н. на тотъ путь, по которому она пошла. Милая дворянская провинціальная семья… Институтъ для благородныхъ двицъ въ Казани… Опять согласная, ласковая дружеская семья… Черезъ годъ — полтора бракъ, тоже въ предлахъ родного узда, съ тетюшскимъ дворяниномъ, мстнымъ судебнымъ слдователемъ… Отцы дружили… Старое дворянское гнздо, какихъ много было еще на границ 60—70-хъ годовъ, населенное Татьянами, Асями, Еленами, обвянное музыкой Чайковскаго…

Правда, это было дворянское окраинное гнздо, стоявшее на рубеж полупокоренныхъ, нердко возстававшихъ инородческихъ племенъ, на краю, бокъ-о-бокъ съ той вольницей, которая населяла Пріуралье. Въ старомъ дом жили суровыя традиціи прошлаго, воспоминанія о строгихъ людяхъ того строгаго прошлаго. Старый домъ видалъ крпостныя времена, и запахъ крпостного права еще живъ былъ тогда въ комнатахъ стараго дома. Онъ помнилъ и пугачевщину. Смутныя легенды жили въ семь. Два Фигнера были повшены въ пугачевское время. Прабабушку В. Н., китаянку, вывезенную изъ Китая праддомъ В. Н., дворовые люди спрятали въ погреб отъ пугачевской вольницы, и, посл ухода ея, нашли въ погреб мертвую барыню и родившагося ребенка, бабушку В. Н. по матери.

Но въ пору дтства и юности В. Н. все было мирно и ласково въ мирномъ дом. И если была разница съ другими провинціальными дворянскими гнздами, то именно въ смысл наименьшей вроятности того пути, по которому пошла В. Н. Тамъ не было характерной для шестидесятыхъ годовъ борьбы отцовъ и дтей. Кому приходилось встрчаться съ матерью В. Н. и кто знаетъ ту исключительную нжную привязанность матери и дочери, тотъ пойметъ, что не мать В. Н. могла бороться съ дтьми, въ смысл противодйствія ихъ прогрессивнымъ идеямъ. Отецъ В. Н. былъ, повидимому, другого типа, боле суроваго и строгаго, но, насколько мн извстно, именно къ В. Н., своей старшей дочери, онъ питалъ особенную нжность. И потомъ онъ умеръ черезъ годъ — полтора посл выхода В. Н. изъ института, и, кажется, по его настоянію былъ ускоренъ бракъ В. Н. Вотъ что писала она въ Шлиссельбург, суммируя свое прошлое:

Тамъ добру и наук съ сестрой

Свою жизнь посвятить мы ршились

И, судьбу вызывая на бой,

Надъ отцовской могилой склонились.

(Стих., стр. 10).

Она не убгала изъ родительскаго дома на курсы, не проклинали ее родители… И поздка въ 72-мъ году за границу не была крупнымъ переломомъ въ ея личной жизни, не была разрывомъ съ прошлымъ, — вмст съ мужемъ ухала Вра Николаевна — добывать ‘науку’, длать ‘добро’.

Эпоха 60-хъ годовъ положила свою печать на В. Н., но не она цликомъ сложила ее: она не сдлала В. Н. ‘шестидесятницей’. Шестидесятые года не такъ рзко проявились въ провинціи, и толстыя стны института для благородныхъ двицъ смягчали долетавшіе бурные звуки. Это былъ смутный ароматъ новой жизни, слабо ощущавшійся за толстыми стнами института, похожій на тотъ смутный ароматъ полей и цвтовъ, что доносится въ окно провинціальной тюрьмы, институтъ продолжалъ жить старыми традиціями 30—40-хъ годовъ. Не спорю, 60-е года со всмъ тмъ великимъ содержаніемъ, которое несли они, оказали большое вліяніе на молоденькую институтку. Сказалось на ней и чисто женское движеніе, проснувшееся великое чувство женской чести, литература Блинскаго, Чернышевскаго, Добролюбова и Писарева, и бунтъ науки и всеобщая тяга къ естественнымъ наукамъ… Быть можетъ, именно 60-е года и отчасти Писаревъ заставили ее избрать именно медицину, гд такъ реально-ощутимо, такъ интимно-тсно связаны добро и наука. И въ тхъ письмахъ, которыя она писала долго спустя изъ Шлиссельбургской крпости, въ томъ огромномъ вниманіи, съ которымъ она относится тамъ къ естественно-научному образованію своихъ племянниковъ и племянницъ, видно, какимъ глубокимъ, неизгладимымъ пластомъ легла въ ея душ наука шестидесятыхъ годовъ.

Но не одни шестидесятые года сложили ее. У нея не было разрыва съ старымъ, подчеркиванья новаго. Ее тянетъ къ красот и искусству въ его старыхъ формахъ, къ тому, чмъ жили люди, раньше жившіе. Она любила музыку и, черезъ годъ посл окончанія института, собиралась поступить въ консерваторію. Тамъ же, въ этихъ письмахъ — признаніе, что на нее имли огромное вліяніе романы и повсти, въ смысл складыванія ея души, и ‘Одинъ въ пол не воинъ’ Шпильгагена по видимому, былъ однимъ изъ тхъ впечатлній, которыя не стираются жизнью.

Ея стихи, ея проза… Если вы будете вглядываться въ ея манеру письма, въ стиль и тонъ ея стиховъ, — на васъ поветъ далекимъ прошлымъ пушкинско-лермонтовскаго періода, — тотъ же прекрасный русскій старый языкъ, то же раздумье въ стихахъ, та же сдержанная манера чувствованія. ‘И мнится мн’, ‘чредой’, ‘проста, любезна, сердечна’, — старые обороты пестрятъ въ стихотвореніяхъ В. Н., и отзвукъ далекихъ дней русской поэзіи слышится въ нихъ.

Поздней осенью, порою,

Такъ по лсу пробжитъ

Тихій втеръ и листвою

Пожелтвшей зашумитъ.

Тотъ осенній втеръ дальній,

Т умершіе листы

Говорятъ, какъ другъ печальный,

Какъ увядшія мечты…—

пишетъ В. Н. въ 1889 году въ Шлиссельбургской крпости. Были вліянія, — литературы, эпохи, быть можетъ, личныя вліянія… Но В. Н. была не изъ тхъ, которые легко принимаютъ окраску среды, она никогда не была глиной въ рукахъ горшечника. Въ извстномъ смысл она сама складывала себя, сама выбирала среду, сама отыскивана и выбирала свой путь, и если людей раздлять на глину и горшечниковъ, — была горшечникомъ, а не глиной. Тогда, въ 71-мъ году въ Тетюшскомъ узд, да и во всей Россіи, не много было двушекъ, которыя узжали за границу учиться медицин, и очень мало было женщинъ, которыя черезъ годъ посл брака мняли уютное дворянское гнздышко на анатомическій театръ и химическую лабораторію заграничнаго медицинскаго факультета. Она шла не по проторенному пути, а была въ первыхъ рядахъ русскихъ женщинъ, прокладывавшихъ пути будущимъ поколніямъ русскихъ женщинъ, закладывавшихъ фундаментъ одного изъ немногихъ русскихъ зданій, которыми Россія вправ гордиться предъ Западной Европой.

Въ 1876-мъ году В. Н. возвратилась изъ-за границы революціонеркой, запасшись наукой, съ новымъ пониманіемъ ‘добра’. И опять-таки она сама складывала себя, сама вырабатывала формулу ‘добра’, которое нужно было нести, по ея мннію, въ Россію. Конецъ шестидесятыхъ годовъ и начало 70-хъ было временемъ перелома русской жизни, временемъ исканія новыхъ путей, новыхъ методовъ въ жизни. Кончался періодъ непреклоннаго естествознанія и мыслящихъ реалистовъ, только что появился ‘Прогрессъ’ Михайловскаго. Въ 72-мъ году вышелъ 1-ый томъ ‘Впередъ’ Лаврова, формировался кружокъ ‘Чайковцевъ’ въ Петербург, а съ организовавшійся въ Женев кружокъ русскихъ ‘вырабатывалъ хожденіе въ народъ’, не было учительства, не было сложившихся программъ, установленнаго ‘поведенія’. Въ періодъ строенія, въ періодъ складыванія революціоннаго движенія 70-хъ годовъ — вошла въ него Вра Николаевна Фигнеръ. За ней было уже шесть лтъ жизни вн стнъ института, замужество, нсколько лтъ научной работы, — по тмъ временамъ она уже не молоденькой вошла въ революціонную партію. И она вошла посл долгой работы мысли, сомнвающейся, строгой мысли, посл долгихъ споровъ съ Женевскимъ кружкомъ, состоявшимъ, главнымъ образомъ, изъ русскихъ дъвушекъ, судившихся потомъ въ процесс 50.

Ей было не легко отказаться отъ своего пониманія добра въ смысл культурно-просвтительной работы, ей было тяжело бросить науку, которую она любила, бросить за полгода до полученія диплома врача. Но эта работа строгой мысли привела ее къ заключенію, что народное благо не будетъ достигнуто тми путями, которыя она намчала раньше, и что другое дло, боле важное, боле нужное, чмъ наука, зоветъ ее изъ лабораторіи и клиникъ швейцарскаго университета. Она такъ ршила, и ея ршеніе, какъ вс ршенія В. Н., было непоколебимо и неуклонно доведено до конца, — до приговора къ смертной казни, до 20 лтъ Шлиссельбургскаго заточенія.

Съ дтства она любила цвты, любила музыку… Въ институт она была врующая, — той сладкой врою дтскихъ лтъ, которая доносится въ поэтически-грустныхъ отзвукахъ даже изъ стнъ Шлиссельбурга, въ воспоминаніяхъ о пасхальной ночи, въ культ Христа. Она любила то же самое, она жила тми же чувствами, какими жили лучшія дворянскія гнзда пушкинско-лермонтовскаго періода. И когда я отвлекаюсь отъ условій дйствительности и забываю схему ея жизни, все, что было съ возврата изъ-за границы, — предо мной встаетъ поэтическій и благородный образъ русской женщины, неизвстно почему вылившійся въ Россіи въ такую прекрасную и оригинальную форму, — русскую женщину давнихъ временъ.

Красивый и благородный давній образъ… Ей писали въ альбомы Пушкинъ и Лермонтовъ свои посвященія, она шла съ мужемъ-декабристомъ въ сибирскіе рудники, она смотритъ на меня съ пожелтвшихъ листовъ писемъ людей сороковыхъ годовъ, которыя мн приходилось читать въ архив П. А. Бакунина. Это она встаетъ изъ повстей Тургенева, изъ музыки Чайковскаго…

Почему же В. Н. вышла другая? Почему ея жизнь сложилась иначе, не такъ, какъ жизнь ея матерей и бабушекъ? Только автобіографія самой Вры Николаевны отвтитъ на этотъ вопросъ, и для меня, не имющаго въ рукахъ никакихъ указаній самой В. Н., есть только одинъ отвть: взаимодйствіе условій русской жизни и личныхъ свойствъ Вры Николаевны сложило ея жизнь, привело ее къ тому, къ чему она пришла. Безпощадность русской дйствительности, жестокость, не знающая предловъ, русскаго правительства и неизбывность горя русскаго народа — съ одной стороны и строгая совсть Вры Николаевны, суровая логика ея мысли, не допускавшая полуршеній, полудйствованія — съ другой стороны… И то прекрасное и благородное, что лежало въ русской женщин, дошедшее до своего логическаго конца, — эволюція русской женщины…

Та прежняя русская женщина была только жена. Прекрасная жена и благородный человкъ, — она шла за своимъ мужемъ на горе и страданія, — и туда, въ эту сторону, расходовала огромное мужество и великое самопожертвованіе. Она долго жила мечтами и не имла дла, куда могла бы вложить свои мечты. Она шла въ монастырь, какъ Лиза ‘Дворянскаго гнзда’, она искала и долго безплодно искала друга*мужа, съ которымъ могла бы идти на то великое и прекрасное, куда звали ее великія мечты, гордый умъ и строгая совсть. Елена изъ ‘Наканун’ нашла только болгарина и ухала въ Болгарію, чтобы тамъ реализовать свои мечты, накормить голодную совсть, такъ какъ не было у себя дома поставлено въ должной острот дло борьбы за правду, такъ какъ не съ кмъ было идти на эту борьбу.

Вра Николаевна пошла одна, за свой страхъ и за свой разумъ, и она была одна изъ первыхъ, открывшихъ серію новыхъ историческихъ русскихъ женщинъ.

Мн незачмъ повторять подробности біографіи Вры Николаевны Фигнеръ за періодъ ея революціонной дятельности. Он достаточно извстны изъ ея собственныхъ показаній, отрывковъ ‘обвинительнаго акта’ и появлявшихся въ печати неполныхъ отрывочныхъ замтокъ другихъ дятелей революціоннаго движенія. А то, что не опубликовано, можетъ опубликовать только сама В. Н. Но есть тутъ другая трудность: ея біографіи за этотъ періодъ есть вмст съ тмъ біографія партіи ‘Народной Воля’, подробности ея біографіи, факты ея жизни за этотъ періодъ есть подробности, факты жизни партіи ‘Народной Воли’ въ цломъ, и, слдовательно, развернуть картину ея жизни за періодъ съ 1875 по 83-ій годъ — значитъ развернуть картину всего революціоннаго движенія 70-хъ гг., и только подъ этимъ общимъ освщеніемъ получитъ должное освщеніе духовная и фактическая эволюція В. Н.

Въ этомъ, конечно, лежитъ огромный общественный интересъ ея біографіи, но задача эта слишкомъ велика для меня, и не въ короткой замтк ршать ее. Тмъ не мене, я не могу не коснуться, хотя бы въ общихъ чертахъ, этой стороны біографіи В. Н.

Быть можетъ, никто изъ дятелей революціоннаго движенія 70-хъ гг. такъ не сплеталъ свою судьбу съ начала и до конца съ судьбой партіи, никто такъ не характеренъ для общей картины движенія, съ начала и до конца, какъ Вра Николаевна Фигнеръ. И въ этомъ индивидуальная особенность ея личности, какъ революціоннаго дятеля, въ этомъ — и личный, и общественный интересъ ея біографіи. В. Н. продлала на себ всю ту эволюцію, которую пережила партія. У нея былъ также періодъ расплывчатаго революціонизма, идиллическаго хожденія въ народъ, сводившагося въ значительной мр къ культурно-просвтительной дятельности.

Она вернулась въ Россію для революціи, но не для террора. У ней явилась другая цль, чмъ раньше, иная задача — добиться ‘передачи всей земли въ руки крестьянской общины’, но пути дятельности остались, въ сущности, т же, какіе она намтила для себя, узжая за границу. Она сдала фельдшерскій экзаменъ и поступила въ земство фельдшерицей. Она лчила тамъ, учила дтей, просвщала крестьянъ. ‘Я не подверглась бы никакому преслдованію нигд кром Россіи, и даже считалась бы небезполезнымъ членомъ общества’, — говорила она на суд.

Легальная дятельность въ деревн оказалась невозможной. ‘Въ очень скоромъ времени противъ меня составилась цлая лига, во глав которой стояли предводитель дворянства и исправникъ, а въ хвост: урядникъ, писарь и т. д.’ ‘Вокругъ меня образовалась полицейско-шпіонская атмосфера. Меня стали бояться. Крестьяне обходили задворками, чтобы прійти ко мн въ домъ. Вотъ эти-то обстоятельства и привели меня къ вопросу — что я могу сдлать при данныхъ условіяхъ?’ Оказалось, что старыми путями идти нельзя, оказалось при томъ, что это не личная судьба В. Н., и что въ ту же стну уперлись, къ тому же вопросу пришли и другіе работавшіе, какъ и она, въ деревн. И только это, ‘только горькая необходимость заставила меня отказаться отъ первоначальнаго взгляда и вступить на другой путь’. ‘Моя предыдущая жизнь, — говоритъ она дальше, — привела меня къ тому убжденію, что единственный путь, которымъ данный порядокъ можетъ быть измненъ, есть путь насильственный’. ‘Разъ принявши это положеніе, я уже пошла этимъ путемъ до конца. Я всегда требовала отъ личности, — какъ отъ другихъ, такъ, конечно, и отъ себя, — послдовательности и согласія слова съ дломъ’… Мн слдовало бы, собственно, не длать выписокъ, а привести цликомъ эту замчательную рчь В. Н. на суд, такъ какъ она необыкновенно ярко и логично развертываетъ эволюцію В. Н.

Медленно, раздумчиво, съ размышленіемъ и сомнніями, пришла она, подъ давленіемъ непреклонной логики русской жизни, къ негнущейся, непреклонной тактик, методу дйствій второй половины движенія 70-хъ гг., какъ пришла, при ея непрерывающемся разностороннемъ участіи, вся партія. При ея разностороннемъ.— правильне сказать — всестороннемъ участіи…

Она принимала участіе въ теоретической работ партіи, въ выработк программъ, самого направленія, въ знаменитомъ раздл ‘Земли и Воли’ на ‘Черный Передлъ’ и ‘Народную Волю’, въ Воронежскомъ и другихъ създахъ, и она же принимала участіе въ проведеніи въ жизнь новыхъ методовъ дйствованія, вытекавшихъ изъ теоретическихъ перестроекъ, изъ постановленій създа. Она заводила обширный кругъ знакомствъ, въ которомъ фигурировали представители всхъ классовъ общества, начиная отъ профессора и генерала, помщика и студента, врача и чиновника до рабочаго и швеи, и везд, гд могла, проводила революціонныя идеи и защищала образъ дйствія партіи ‘Народной Воли’, и она же перевозила динамитъ, устраивала лабораторію въ своей квартир, сама начиняла бомбы и таскала мшки съ землей для того, чтобы скрыть слди подкопа, оказавшагося ненужнымъ. И когда Исполнительный Комитетъ настаивалъ, чтобы она спеціализировалась въ области пропаганды въ ‘обширномъ круг знакомствъ’, она отчаянно защищалась и упорно настаивала на своемъ прав таскать мшки и начинять бомбы. ‘Я хотла и требовала себ другой роли’ (помимо пропаганды), — говорила она въ своей рчи на суд, — ‘я не могла бы съ спокойной совстью предлагать другимъ участіе въ насильственныхъ поступкахъ, если бъ сама не участвовала въ нихъ.’

Трудно расцнивать роли отдльныхъ личностей въ революціонномъ движеніи 70-хъ гг. Оно не было заговоромъ, и въ немъ не было, какъ въ заговор, центральной фигуры, къ которой все стягивалось и отъ которой все исходило, но, несомннно, В. Н. длалась центромъ тамъ, гд она работала. И были особенныя причины, лежавшія въ личности В. Н., почему такъ выходило. Какъ особенность личной біографіи В. Н., нужно отмтить, что она медленно, съ размышленіемъ и сомнніемъ, подходила къ тому или другому пути своей жизни, и уже не сходила съ него, доходила до конца этого пути, разъ вступала на него. Но не въ этомъ, не въ ‘послдовательности и согласіи слова съ дломъ’, не въ глубокой, размышляющей мысли и не въ непреклонной вол, съ которою проводились въ жизнь результаты этого размышленія, по крайней мр, не въ нихъ однихъ найдемъ мы объясненіе той роли, которую играла В. Н. въ партіи. Въ ней было обаяніе. То обаяніе, та власть человка надъ человкомъ, которыя не даются ни размышленіемъ, ни волей, которыя такъ-же независимы отъ программы, отъ самого человка, какъ его глаза, какъ тембръ его голоса. Чтобы собирать кругомъ себя генерала и помщика, рабочаго и швею, чтобы имть то непреодолимое вліяніе на литераторовъ и офицеровъ, на молодежь и умудренныхъ опытомъ либераловъ, противъ котораго у людей не было силъ бороться, нужно было имть нчто исключительно индивидуальное, обаятельное. Я не буду приводить примры изъ дятельности В. Н.— ихъ много, и нкоторые попали въ печать (хотя бы случай съ адвокатомъ Самарскимъ-Буховцемъ, приводимый въ воспоминаніяхъ Михайловскаго), — я отмчу лишь фразу самого Михайловскаго: ‘…Но ни о комъ изъ нихъ не вспоминаю я съ такимъ благоговніемъ, какъ о Вр Фигнеръ’. Нужно хорошо знать H. K. Михайловскаго, его сдержанность и, такъ сказать, застегнутость, его аскетизмъ въ эпитетахъ и скупость въ похвалахъ, чтобы понять и въ должной мр оцнить его ‘благоговніе’.

* * *

Быть можетъ, на этомъ мн нужно было бы поставить точку, на суд, на захлопнувшейся двери тюрьмы. Случайно смертный приговоръ не приведенъ былъ въ исполненіе. За напряженной ‘вольной’ жизнью послдовало слишкомъ 20 лтъ Шлиссельбургскаго безмолвія.

Но тамъ, за стнами Шлиссельбургской крпости, продолжалась жизнь, долгихъ 20 лтъ жизни, — тамъ тоже была біографія. У меня мало матеріаловъ для этой біографіи, и, чтобы говорить о ней, мн нужно отправляться отъ того, что дала біографія вольнаго человка, къ тому скудному и тяжкотрудному, что есть въ стихахъ Вры Николаевны, въ ея воспоминаніяхъ о Л. А. Волкенштейнъ, личныхъ разсказахъ и отрывочныхъ воспоминаніяхъ другихъ шлиссельбурицевъ… И, прежде всего, нужно исходить изъ психологіи В. Н., поскольку она вырисовалась въ предыдущей дятельности и въ той мр, въ какой мн, неуполномоченному человку, дозволительно касаться ея…

Въ своихъ воспоминаніяхъ H. K. Михайловскій обронилъ фразу: ‘никакихъ спеціальныхъ дарованій у нея не было’. Я понимаю эту мысль, но ей нужно дать расширенное толкованіе. Когда мы встрчаемся съ человкомъ, намъ бросаются въ глаза прежде всего индивидуальныя черты, углы личности, и невольно, по инстинктивному стремленію выдлить даннаго человка изъ ряда другихъ людей, мы инстинктивно прежде всего ищемъ какую-нибудь индивидуальную яркую сторону, какой-нибудь центральный пунктъ, который могъ бы объяснить намъ человка, къ которому можно было бы свести данную индивидуальность. Такихъ угловъ, такихъ спеціальныхъ удлиненій отдльныхъ чертъ не было въ В. Н. Если можно говорить о гармоніи человческой индивидуальности, гд все на своемъ мст, и ничто не выдвигается въ удлиненную линію, то это нужно сказать именно о В. Н. Въ мру должнаго соотношенія залегали въ ней мысль и чувство, вра и сомнніе, любовь и гнвъ, размышленіе и дйствованіе, слово и дло. Въ масс людей такая гармонія создаетъ средняго обывателя, сраго человка, когда же все это отпущено человку въ большомъ размр, — получается большой, очень большой человкъ, получается та великая гармонія, изъ которой вытекаетъ великая красота человка. И великая мука для него… Мука изъ отсутствія спеціальныхъ удлиненныхъ линій, будетъ ли то мысль, которая способна обуздать чувство и подсказать ему должную формулу успокоенія, будетъ ли то удлиненное чувство безраздльной вры, съ которою тепло человку на свт… Въ многосложной душ — ‘много мстъ… больныхъ’, и рядомъ съ аккордами, полными звуковъ живыхъ, диссонансы раздаются…

Быть можетъ, изъ тяжелыхъ наслдій человка самое тяжелое — размышленіе и связанное съ нимъ сомнніе. И, чмъ крупне умъ, тмъ тяжеле и глубже размышленія… И у кого полнота души, у того и полнота муки…

Вра Николаевна Фигнеръ вошла въ тюрьму въ 18З3 году, когда партія ‘Народной Воли’ была разгромлена, правительство вшало и разстрливало, общество бездйствовало, народъ молчалъ, и когда поднималось, могло подняться ‘сомнніе’.

‘Вошла съ расшатанной душой

Я въ эти сумрачныя стны,

И прогремлъ въ нихъ, вслдъ за мной,

Гулъ торжествующей измны…

Сюда съ собой я принесла

Тяжелыхъ дней воспоминанья,

Но здсь всю горечь испила

Безмолвной муки и страданья’.

Такъ пишетъ о себ В. Н. въ своемъ воистину трагическомъ стихотвореніи (стр. 35)’ которое мн больно приводить цликомъ.

Измученная тяжкой, напряженной революціонной дятельностью, долгой непереносной конспиративной жизнью, подъ вчной угрозой сыска, съ ‘разоренной душой’, — вошла она въ сумрачныя стны тюрьмы, и за нею остались ‘гулъ торжествующей измны’ и ‘тяжелыхъ дней воспоминанья’.

‘И все, что въ глубин души,

На самомъ дн ея таилось,

Среди таинственной тиши

Грозою страстной разразилось…—

пишетъ В. Н. въ томъ же стихотвореніи. ‘Страстная гроза’ находитъ исходъ въ томъ, о чемъ говоритъ слдующее стихотвореніе:

‘На помощь, какъ другъ, къ намъ приходитъ судьба,

Въ тюрьм предлагая покой одинокій.

Съ умомъ утомленнымъ, съ душой больной,

Въ живую могилу мы сходимъ

И полный поэзіи миръ и покой

Въ стнахъ молчаливыхъ находимъ’…

Но ‘тяжелыхъ дней воспоминанья’ не уходятъ изъ души, и ‘страстная гроза’ время-отъ-времени просыпается, и глубокимъ трагизмомъ звучитъ огромный по вложенному въ него психологическому содержанію, достойный стать рядомъ съ величайшими изреченіями человка и получающій особенно зловщее освщеніе въ темныхъ ндрахъ Шлиссельбургской крпости, тезисъ, крикомъ вырвавшійся изъ этого предпослдняго стихотворенія:

‘Для сердца людского родъ мукъ измнить —

Нердко предлъ всхъ мечтаній!’

Подробности жизни узниковъ Шлиссельбургской крпости достаточно извстны. Я не буду говорить о разнообразныхъ методахъ мучительства, на которые было такъ богато мыслью правительство, и которые примнялись по отношенію къ заключеннымъ, — они извстны, и, если длать характеристику’ я остановился бы на подробности, на мелочи, такъ какъ мелочи, изъ которыхъ складывается жизнь, быть можетъ, наиболе характеризуютъ ее: два года В. Н. не давали гребенки причесываться…

Тамъ была жизнь, большая жизнь. Тамъ умирали люди, и живые люди слушали, прислушивались, какъ стонетъ и послднимъ кашлемъ кашляетъ умирающій человкъ. Тамъ наглые люди нагло оскорбляли безоружныхъ, беззащитныхъ людей, тамъ люди сжигали себя. Туда привозили людей съ воли затмъ, чтобы повсить въ стнахъ крпости и тайкомъ сравнять съ землей безвстныя могилы. Тамъ была жизнь, были и радости, увлеченія. Блдный лучъ солнца заглядывалъ порой и въ темныя стны живой могилы, не очень много и не слишкомъ часто, но и жители шлиссельбургской тюрьмы испытывали ‘пріятныя волненія, которыя возникаютъ при вид такихъ ординарныхъ вещей, какъ облако или голубое небо (Восп. М. В. Новорусскаго)’. Расцвтали цвты на грядкахъ, — простенькіе цвточки Фроленка, горлъ махровый макъ Поливанова. Тамъ росли настоящіе зеленые овощи, настоящая рпа, морковь и капуста, крыжовникъ и малина, тамъ росъ конспиративный табакъ, и люди увлекались табачною фабрикой и винокуреннымъ заводомъ, разводили цыплятъ и куръ. Была химія, была математика, была астрономія, были лекціи, иллюзія науки… И со страницъ старыхъ журналовъ изрдка заглядывала блдная русская жизнь въ темную тюрьму.

Было много длъ и у В. Н. Она сама столярничала, длала шкафы, столы и табуретки, точила на токарномъ станк, переплетала книги, занималась ажурными работами по дереву, рисовала, выучилась шить башмаки, составляла коллекціи, сдлала жестяной кофейникъ, соломенную шляпу, которою очень гордился получившій ее узникъ-товарищъ. Читала много и, какъ прежде, интересовалась беллетристикой, естественными науками и философскимъ синтезомъ человческаго знанія, переводила съ англійскаго Киплинга и два раза въ годъ получала письма и писала письма, — сестрамъ, братьямъ, дтямъ сестеръ и братьевъ и въ особенности матери, которую она нжно и трепетно любила, о которой думала и тревожилась триста шестьдесятъ пять дней въ году. И выращивала ‘сиротъ’ ласточекъ, гнзда которыхъ лтнія бури сбрасывали съ карнизовъ тюрьмы. Ласточки были умныя и ласковыя. Он бгали за В. Н. по камер, какъ собачки, он влзали ей на колни, и случалось, когда В. Н. лежала на кровати съ книгой, неожиданно ласточка появлялась на груди ея, и пискъ и щебетанье, словно младенческіе крики, поднимались въ камер въ четыре часа утра, когда просыпались ласточки. А потомъ В. Н. выпускала ласточекъ на свободу… А сама оставалась одна, въ невол, за стнами тюрьмы.л

Да, ласточки, книги, два письма въ годъ, жестяной кофейникъ, дв грядки въ огород, ‘полный поэзіи миръ и покой’… Но М. Ю. Ашенбреннеръ пишетъ: ‘цвты, птицы, шахматы, торты и огороды, въ сущности, намъ не были нужны. Намъ нужна была свобода’…

Имъ нужна была свобода, — вс облака, все голубое небо, все солнце, имъ нужны были дорогіе близкіе люди, имъ нужно было не томиться отъ неизвстности о томъ, что длается на вол, какая судьба постигла дло, на которое они положили свою жизнь. Иногда нужна была свобода и для того, чтобы быть одному, — у кого развивался ‘вкусъ къ одиночеству’, кто усиленно стремился создать себ ‘полный поэзіи миръ и покой’.

Къ ней, одинокой узниц, которая на вол была центромъ. чье желаніе ‘для многихъ было закономъ (Ашенбр.), тянулись люди, друзья, товарищи съ своими радостями и бурными протестами’… Энергичная, отважная, самоотверженная, пишетъ тотъ же М. Ю. Ашенбренеръ,— она всегда была впереди, и не удивительно, что въ большихъ и малыхъ длахъ вс взоры невольно обращались къ ней, ожидая отъ нея слова, знака или примра’. А сама В. Н. пишетъ въ воспоминаніяхъ о Л. А. Волкенштейнъ, что. у нея бывали настроенія, когда она ‘прямо тяготилась встрчами съ товарищами и чувствовала непреодолимое стремленіе бжать отъ нихъ’… Не всегда человку удается родъ мукъ измнить, и свобода одиночества иногда трудно добывается въ тюрьм.

В. Н. оставалась все та же въ тюрьм, какъ и на вол, съ своимъ глубокимъ размышленіемъ, медленнымъ ршеніемъ и непреклонной волей, доводившей ршеніе до конца.

Она долго не соглашалась на уговоры Л. А. Волкенштейнъ протестовать путемъ отказа отъ прогулокъ въ пользу товарищей, лишенныхъ ихъ, отказывалась на серьезныхъ основаніяхъ. Но, когда ршила, она до конца довела свое ршеніе, и хотя потомъ ‘все спуталось и смшалось’, полтора года лишала себя, по ея признанію, самаго дорогого и радостнаго, — свиданія съ Л. А. Волкенштейнъ, которая была свтлымъ ангеломъ Шлиссельбургской тюрьмы, которая была для В. Н. ‘утшеніемъ, радостью и счастьемъ’.

Не во вншнихъ мучительствахъ и издвательствахъ и не въ одной тяжести Шлиссельбургской неволи была мука В. Н. Она лежала внутри ея, въ ней самой, въ ея вчномъ размышленіи, въ тяжелыхъ воспоминаніяхъ о томъ, что составляло все содержаніе ея жизни, ея вру, ея мысли.

Такъ описываетъ она свое Шлиссельбургское настроеніе въ письм къ Архангельскимъ ссыльнымъ. Она говоритъ о солдат изъ картины Верещагина ‘На Шипк’: ‘Смна не приходить… и не придетъ никогда! А снжный буранъ крутится, вьется и понемногу засыпаетъ забытаго… по колна… пo грудь… и съ головой… И только штыкъ виднется изъ-подъ сугроба, свидтельствуя, что долгъ исполненъ до конца. Такъ жили мы, годъ за годомъ, и тюремная жизнь, какъ снгомъ, покрывала наши надежды, ожиданія и даже воспоминанія, которыя тускнли и стирались… Мы ждали смны, ждали новыхъ товарищей, новыхъ молодыхъ силъ… Но все было тщетно: мы старлись, изживали свою жизнь — а смны все не было и не было!’

Она была уврена, что все кончено, что изъ сугробовъ Шлиссельбургской тюрьмы нтъ выхода, и что смна не придетъ. Это было долго (двадцать лтъ), такъ долго и такъ было трудно примиреніе и добытое тяжкими жертвами спокойствіе, что, когда смна пришла, — не чувство радости, не восторгъ предъ свободой проснулись въ заморенной душ, а страшная боль, какъ отъ вскрывшихся ранъ, какъ та жестокая, невыносимая боль, которую испытываютъ замерзшіе люди, когда ихъ приводятъ къ жизни…

…’И вдругъ! опять ударъ въ замкнутую дверь’, — пишетъ она П. Ф. Якубовичу. ‘Ахъ, И. Ф., когда человкъ уже ршилъ, что все кончено, и примирился съ этимъ, отказался жить, то быть вновь разбуженнымъ крикомъ ‘живи!’ — это цлая трагедія, мука, отъ которой даже и сейчасъ я не могу освободиться’…

У меня почти нтъ личныхъ воспоминаній о Вр Николаевн — я мало знакомъ былъ съ ней. Я помню ее въ 76 году: вскор посл возвращенія своего изъ-за границы, она заходила ко мн не надолго по длу. Мелькомъ видлъ ее еще разъ въ ту же зиму. И у меня не осталось въ памяти ни словъ, ни жестовъ, ни тембра голоса, — ярко осталось только жизнерадостное, свтлое, озаренное лицо. Оно такъ выдлилось изъ другихъ лицъ и осталось такъ ярко у меня, что я и теперь узналъ бы въ толп, на улиц, то лицо 76-го года… А потомъ я знаю другое лицо, которое знаютъ вс, — лицо 83-го года въ Петербургской тюрьм, передъ судомъ… И я долго и упорно смотрю на эти опущенные углы рта, строгіе глаза и сурово сложенный лобъ, на это потемнвшее лицо съ трагическимъ отблескомъ, стараюсь вспомнить то свтлое, озаренное прекрасное лицо — и мн трудно вспомнить его. Мн кажется, цлая пропасть легла между этими двумя лицами, и что въ этомъ вся біографія Вры Николаевны. И это прекрасное другой трагической красотой лицо кажется мн символомъ. Въ этихъ двухъ лицахъ — все движеніе 70-хъ годовъ.

С. Елпатьевскій.

Вра Николаевна Фигнеръ.(Попытка біографіи.)

Читайте также:

Вра Николаевна Фигнеръ.
(Попытка біографіи.)