Василій Михайловичъ Соболевскій.
Василій Михайловичъ Соболевскій.
(Воспоминанія.)
——
——
——
——
——
С. Елпатьевскій.
‘Русскія Вдомости’, 1863—1913. Сборникъ статей. М., 1913
Василий Михайлович Соболевский, Елпатьевский Сергей Яковлевич, Год: 1913
Время на прочтение: 17 минут(ы)
Широко отозвалось русское общество на смерть В. М. Соболевскаго. И не было въ этихъ отзвукахъ холодныхъ словъ, привычныхъ, заученныхъ фразъ,— печалью, скорбью и чувствомъ почтительнаго уваженія запечатлны были эти отзвуки. Тамъ были голоса людей близкихъ, интимныхъ, были отклики смежныхъ и родственныхъ (печатныхъ органовъ, были отзвуки не знавшихъ его людей, просто читателей, выражавшихъ свое сочувствіе и отдавшихъ дань глубокаго, уваженія предъ редакторомъ ‘Русскихъ Вдомостей’, столько лтъ стоявшимъ у станка хорошаго печатнаго слова…
Такъ, недавно суровый старикъ, чье сердце было полно вры и сомннія, гнва и скорби, на склон своей жизни, какъ итогъ литературной дятельности, сказалъ неправедное слово…: ‘Писатель пописываетъ, читатель почитываетъ’… Глубоко неправедное, прежде всего о писателяхъ,— и онъ самъ, и т, что: писали съ нимъ, не пописывали, а писали,— неправедное и по отношенію къ читателю.
При немъ, при Салтыков-Щедрин, были похороны Достоевскаго и Некрасова, онъ зналъ, долженъ былъ знать, какъ читали его самого и вообще ‘Отечественныя Записки’. И неправда шла только отъ его гордаго, жаднаго, несытаго писательскаго сердца, отъ скорби о правд, которую они, писатели, несли въ жизнь и которую жизнь не осуществляла.
Съ тхъ поръ много тайнаго стало явнымъ, и читательское отношеніе къ писателю достаточно выяснилось. Я не говорю объ отношеніи читателя къ беллетристамъ, художникамъ слова,— они ближе, интимне читателю, шире ихъ читательскій кругъ, и можно понять то широкое юбилейное чествованіе писателей-беллетристовъ, которое наблюдалось въ послдніе годы. И не однихъ беллетристовъ. Юбилей Михайловскаго, необыкновенный взрывъ скорби по поводу смерти Анненскаго и по всякому случаю проявляющееся горячее отношеніе къ писателямъ, не только беллетристамъ,— давно опровергли гнвное и скорбное заявленіе Щедрина. Читатель но почитываетъ, а вчитывается и вычитываетъ.
Скорбь по поводу смерти В. М. Соболевскаго еще лишній разъ подчеркнула это отношеніе читателя, но она сказала и многое другое.
Въ писател любятъ и человка, въ писател любятъ и его писательскую индивидуальность, его личныя идеи, манеру, стиль, но именно отношеніе къ смерти Соболевскаго показало, что читатель широкихъ слоевъ русской публики любитъ и цнитъ печатное слово вообще,— цнитъ и Высоко ставитъ ту миссію, которая выпала на долю русской литературы, то (общественное дло, которое она давно несетъ на себ.
В. М. Соболевскій не былъ писателемъ въ тсномъ смысл слова,— подписанныхъ имъ статей не знаютъ, онъ былъ только редакторъ. Онъ по былъ! и общественнымъ дятелемъ въ общепринятомъ смысл слова,— его участіе въ общественныхъ длахъ публик неизвстно, онъ не былъ ни земскимъ, ни городскимъ общественнымъ дятелемъ, ни крупнымъ дятелемъ другихъ общественныхъ организацій,— а только редакторомъ ‘Русскихъ Вдомостей’. Очевидно, читатель вычитывалъ въ газет, которую онъ велъ, то, что кровно нужно было читателю, что отвчало на самые важные и интимные запросы его души.
На что отзывался В. М. Соболевскій? Какому Богу молился? Представитель партіи народной свободы сказалъ на могил Соболевскаго въ своемъ поминальномъ слов, что органъ этотъ (‘Русскія Вдомости’) былъ безпартійный, но близокъ по направленію къ партіи народной свободы’… Я не собираюсь здсь оспаривать этой близости, но не могу не сказать, что В. М. Соболевскій былъ сложившимся человкомъ уже въ Половин 70-хъ годовъ и велъ газету въ опредленномъ, сложившемся въ т времена, міропониманіи, когда еще не только не конструировалась партія народной свободы, но и не была выработана теоретическая основа ея, когда только робкіе, одинокіе голоса говорили объ увнчаніи зданія и къ слову ‘конституціонно’ не было еще прибавлено ‘демократическая’. Нсколько неудобно говорить то, что ‘Русскія Вдомости’ были близки къ партіи, когда партіи не существовало, какъ партіи, и было бы скромне и справедливе сказать, что они, люди партіи народной свободы, въ той или иной мр были близки къ идеямъ и міропониманію В. М. Соболевскаго,— было бы скромне и исторически справедливе сказать, что они росли и складывались подъ нкоторымъ вліяніемъ тхъ принциповъ, которые проводилъ въ ‘Русскихъ Вдомостяхъ’ за свое долгое руководительство В. М. Соболевскій.
Конечно, легкая задача длить покойниковъ, но и не очень благодарная.
Во всякомъ случа съ неменьшимъ правомъ можно утверждать, что ‘этотъ органъ’ былъ близокъ къ народничеству. И даже не будетъ парадоксомъ сказать, что ‘Русскія Вдомости’ были не очень далеки отъ соціалъ-демократической партіи, опять-таки до возникновенія самостоятельной партіи. Трудно сказать, кто больше сдлалъ въ смысл ознакомленія широкихъ слоевъ читающей публики съ программой и тактикой германской соціалистической партіи, чмъ пространныя и освдомленныя корреспонденціи за 80-е и 90-е годы Іоллоса съ его критическимъ отношеніемъ къ вождю свободомыслящихъ Евгенію Рихтеру и опредленнымъ уклономъ въ сторону Бебеля и Либкнехта.
И прежде всего т слова — малы и узки для органа, который велъ онъ, и неврны, поскольку малы и узки,— они являются бднымъ и блднымъ цвткомъ на могилу В. М. Соболевскаго.
‘Русскія Вдомости’ были газетой перевала, когда медовый мсяцъ 60-хъ годовъ, правда, сдобренный большой дозой дегтя, кончился, когда ликвидированы были волновавшіе въ предшествовавшую четверть вка русское общество старые споры славянофиловъ и западниковъ, за упраздненіемъ стараго, чистаго славянофильства и стараго западничества, и изъ всего: многообразнаго движенія 60-хъ годовъ далеко продвинулась одна опредленная линія, скоро наложившая свою печать на всю русскую жизнь — народничество. И самъ Соболевскій, и люди, собравшіеся около ‘Русскихъ Вдомостей’, были такъ сказать шестидесятники — семидесятники, люди, сложившіеся подъ вліяніемъ шестидесятыхъ годовъ и проявлявшіе себя въ 70-хъ и 80-хъ годахъ, опредлявшіе русскую жизнь и опредлявшіеся всмъ тмъ новымъ, что вставало: въ русской жизни.
И въ этомъ сказалась вся миссія ‘Русскихъ Вдомостей’. Они защищали все то, что завоевали 60-е годы и на что продолжались неустанныя атаки враговъ,— судъ, земство, печать, женское равноправіе, свободу вроисповданія, и приняли, и проводили въ жизнь то новое, что несло народничество. И вопросы о прав крестьянства, о прав на землю, о прав на свободную жизнь были неустанными темами ‘Русскихъ Вдомостей’.
Нельзя говорить о Соболевскомъ, не говоря о ‘Русскихъ Вдомостяхъ’, какъ нельзя говорить о ‘Русскихъ Вдомостяхъ’, не говоря, о Соболевскомъ, нельзя раздлять ихъ потому, что они неотдлимы, какъ два сросшіяся тла. Нельзя потому еще, что Соболевскій всю жизнь проявлялъ себя, за рдкими исключеніями, не подписанными своими статьями, а только какъ редакторъ ‘Русскихъ Вдомостей’, только черезъ ‘Русскія Вдомости’.
Къ тому почтительно-скорбному сонму голосовъ, раздавшемуся надъ могилой Соболевскаго, гд такъ широко вскрывались дятельность и значеніе Соболевскаго, я прибавилъ бы, или, врне, подчеркнулъ бы, только одно, что слабо прозвучало тамъ,— о роли ‘Русскихъ Вдомостей’ и черезъ нихъ Соболевскаго въ созданіи типа ежедневной газеты въ Россіи, я говорю о [свободной, не купленной, такъ сказать, неарендованной печати, и въ особенности о вліяніи ‘Русскихъ Вдомостей’ на укладъ и направленіе провинціальной печати, которая наперекоръ стихіямъ, такъ выросла за послднія тридцать лтъ, и играетъ теперь такую огромную роль въ политическомъ и соціальномъ самоопредленіи Россіи.
Не будетъ преувеличеніемъ мазать, что ‘Русскія Вдомости’ были первой газетой этого типа. И они не имли предшественниковъ, какъ журналы 70-хъ годовъ имли предшественниковъ въ журналахъ 60-хъ и 50-хъ годовъ. Возникали тогда газеты прогрессивнаго направленія въ Петербург, но ни одна не дожила до сего времени. Выли личные органы, въ род Аксаковскаго ‘Дня’, ‘Современныхъ Извстіи’ Гилярова-Платонова, ‘Русскія Вдомости’ не были личнымъ органомъ. Съ вступленіемъ В. М. Соболевскаго они сразу сдлались выразителями мнній коллективной группы, гд не было хозяина, гд общая линія поведенія, общій тонъ диктовались мыслью и волей группы, стоявшей во глав редакціи. И не одна газета до ‘Русскихъ Вдомостей’ не поднималась до такой высоты, такой, я бы сказалъ, роскоши постановки газетнаго дла. Не говоря уже о крупныхъ именахъ, сгруппировавшихся сразу около ‘Русскихъ Вдомостей’,— профессоровъ, общественныхъ дятелей,— трудно назвать литературную силу истекшаго тридцатилтія, въ той или иной мр примыкавшую къ народничеству, которая не фигурировала бы на страницахъ ‘Русскихъ Вдомостей’.
И ‘Русскія Вдомости’ всегда были органомъ направленія, можно сказать, органомъ по преимуществу русской интеллигенціи, никогда не укладывавшейся въ одну партію и находившей въ ‘Русскихъ Вдомостяхъ’ откликъ на все то, чмъ жила русская интеллигенція за послднія тридцать лтъ.
Я не хочу здсь говорить а роли и значеніи Соболевскаго, какъ редактора, объ этомъ сказали и, конечно, скажутъ еще больше поди, работавшіе съ нимъ, и трудно выдлить изъ общей суммы работы главныхъ сотрудниковъ ‘Русскихъ Вдомостей’, долю участія и вліянія В. М. Соболевскаго. Тамъ были люди равнаго съ нимъ роста, положившіе не меньше ума и сердца на то дло, которое длали ‘Русскія Вдомости’, но есть нчто, что выдляетъ его изъ всхъ другихъ работниковъ ‘Русскихъ Вдомостей’. Уже то, что именно онъ началъ тридцать лтъ назадъ свою активную роль въ газет привлеченіемъ къ ней крупныхъ литературныхъ и общественныхъ силъ, что именно онъ сорганизовалъ редакцію и создалъ въ ней общій внутренній тонъ,— выдляетъ его въ особую позицію.
И потомъ т, другіе, приходили и уходили, и помимо работы въ ‘Русскихъ Вдомостяхъ’ длали другія дла,— профессорствовали, были общественными дятелями въ земскомъ, городскомъ самоуправленіи, сотрудничали въ ученыхъ и просвтительныхъ обществахъ, писали книги и ученыя работы,— онъ одинъ сразу, посл короткой внутренней борьбы за профессуру и возможность научной работы, ликвидировалъ прошлое и ушелъ въ ‘Русскія Вдомости’. Весь ушелъ. ‘Русскія Вдомости’ стали единственнымъ дломъ его жизни, его каедрой, его общественнымъ и просвтительнымъ дломъ, долгой книгой, которую онъ писалъ тридцать лтъ. И юнъ никуда не уходилъ. Онъ тридцать лтъ стоялъ у рабочаго станка, пристально всматриваясь въ русскую жизнь, чутко прислушиваясь ко всему, чмъ волновались русская мысль и русское сердце. Ежечасно, въ напряженной борьб съ врагами, окруженный всми разочарованіями и всми надеждами, которыя ежечасно шли къ редакторскому кабинету ‘Русскихъ Вдомостей’. В. М. Соболевскій былъ не одинъ, (но онъ былъ неустанно и всегда…
За ‘Русскими Вдомостями’ и за всмъ тмъ, что создавало обстановку его дловой жизни за тридцать лтъ, оставался Василій Михайловичъ Соболевскій, какъ личность, отдльный, независимый ютъ своей рабочей обстановки.
Я долго видлъ его именно въ обстановк ‘Русскихъ Вдомостей’. Въ мои короткіе назды изъ Нижняго-Новгорода въ Москву, я видался съ нимъ всегда въ редакціи ‘Русскихъ вдомостей’, между 3—6 часами, когда онъ неизмнно сидлъ въ своемъ редакторскомъ кабинет. Онъ былъ хмурый, застегнутый, напряженно, со сдвинутыми бровями, всматривавшійся въ поминутно отворявшіяся двери кабинета, въ озабоченныя лица, появлявшихся сотрудниковъ, въ приносившіяся гранки готовящагося нумера и перекидывавшійся короткими сжатыми фразами съ ‘тми, кто входилъ, и съ тми, кто сидлъ у него въ кабинет. И когда я наблюдалъ его тамъ, мн все казалось, что онъ напряженно ждетъ, что вотъ сейчасъ внезапно и неожиданно откроются двери, и войдетъ нчто тревожное и враждебное, къ чему онъ долженъ готовиться и что долженъ встртить,— и только, когда входилъ пріятный и милый ему человкъ, его лицо преображалось. Тогда появлялся веселый и радостный блескъ въ глазахъ, его обычная насмшливая улыбка становилась необыкновенно привтливой и остроумными, веселыми, сжатыми фразами перекидывался онъ съ пришедшимъ. И удивительно милымъ и привтливымъ становилось хмурое лицо.
Мн неловко было отрывать его отъ напряженной работы, и я не подолгу засиживался въ редакторскомъ кабинет. А потомъ В. М. пріхалъ ко мн въ Ялту, мы ходили съ нимъ по ялтинскимъ горамъ и дв зимы по мсяцу и до два жили мы въ Ницц, а потомъ и въ Москв стали видться не въ обстановк ‘Русскихъ Вдомостей’.
Я долго но понималъ его. Не потому только, что онъ былъ застегнутый человкъ, не сразу и не весь подходившій къ другимъ людямъ,— долго мшало моему пониманію его скептическое, если не сказать пессимистическое, отношеніе къ явленіямъ русской дйствительности. Въ долгихъ бесдахъ и въ долгихъ спорахъ, изъ которыхъ часто состояли наши бесды, меня поражало его казавшееся мн нердко безнадежно отрицательнымъ отношеніе къ дйствовавшимъ тогда силамъ русской жизни.
По отношенію къ правительству у насъ не было разногласій. Мн не приходилось оспаривать и его глубоко безнадежное, съ оттнкомъ сарказма, отрицательное отношеніе къ дворянству, какъ къ классу, къ его соціальной позиціи, къ его традиціямъ и къ его неизбжному будущему. Не много приходилось рамъ спорить и по поводу такъ-называемаго общества, либеральнаго общества, къ деспособности котораго онъ относился съ большимъ сомнніемъ, но уже по поводу роли земства и роли интеллигенціи намъ приходилось вести большіе споры. Я вотъ именно въ этихъ спорахъ, въ этомъ сомнвающемся, мало врующемъ его отношеніи къ организующей, какъ мн казалось, роли земства, къ духовной сил интеллигенціи и даже къ дйственной программной роли русской литературы въ русской жизни,— что иногда прорывалось у него,— я но понималъ его. Казалось, онъ не видлъ дйственныхъ силъ въ современной русской жизни, и, казалось, сомнвался въ томъ, что он откуда-нибудь придутъ. Я задавалъ себ вопросъ.чему же вритъ онъ? И вритъ ли чему-нибудь этотъ скептическій умъ, этотъ насмшливо улыбающійся человкъ? И думалось мн,— если онъ такъ мало вритъ, такъ во воемъ сомнвается, то во имя чего онъ потратилъ и тратитъ всю свою жизнь на тяжелую, изнывающую,— онъ самъ говори’ мн объ этой тяжести и измываніи,— работу въ ‘Русскихъ Вдомостяхъ’?..
А потомъ я понялъ это. Думаю, что понялъ. Онъ не то, что не врилъ ни во что, а сомнвался во всемъ. И былъ опредленный пункта, къ чему сводились его сомннія, весь,это скептицизмъ,— малое присутствіе чести, личной и общественной, у русскихъ людей. Малое присутствіе гордости, сопротивляемости, желанія и умнія отстаивать сваю честь, свое я, свое дло жизни.
Онъ не склоненъ былъ къ долгимъ спорамъ и на русскій манеръ теоретическимъ разсужденіямъ, длинно излагаемыхъ,— его мысли были короткія, сжатыя, фразы — энергическія, и его обычная манера была — скептически-насмшливая. Вотъ почему, пытаясь возсоздать образъ покойнаго В. И. Соболевскаго, я Позволяю себ привести нсколько, общихъ соображеній, которыя, мн думается, помогутъ понять именно основу скептицизма В. М. Соболевскаго.
И давнее и недавнее прошлое даютъ намъ многочисленные примры борьбы за другихъ, борьбы съ страданіемъ, борьбы поднимавшейся до высокихъ подвиговъ, до мученичества, по мало и рдко видли мы и видимъ примровъ борьбы за себя, за свой личный счетъ, за свои права, за свое гражданское право, за свое человческое достоинство. Обиженный или обижаемый въ самыхъ кровныхъ своихъ интересахъ русскій человкъ или просто не защищаетъ свое ‘я’, или быстра бросаетъ борьбу за возстановленіе своихъ утсненныхъ, иногда нагло попираемыхъ правъ. ‘Наплевать!’ ‘Чортъ съ нимъ!’ (съ тмъ, кто нарушилъ право его, восклицающаго). ‘Стну лбомъ не прошибешь’, не умно и безплодно прать противъ рожна,— вотъ давнія и привычныя формы отношеній русскаго человка къ обижающему его злу. И рдкіе случаи упорной защиты своего личнаго права нердко кажутся многимъ русскимъ людямъ чудачествомъ, если не сутяжничествомъ.
Я не хочу разбирать причины этой (черты русскаго характера, вытекаетъ ли она изъ долгой коллективной психологіи русскаго народа, гд личность тонула въ (Общемъ дл государственнаго строительства и гд мало было мста для отдленности человка, для проявленія его индивидуальности, изъ долгаго ли русскаго крпостнаго права, гд и рабы и владльцы рабовъ одинаково воспитывались въ рабьихъ чувствахъ, вытекало ли оно изъ долгаго опыта, вынесеннаго русскимъ человкомъ въ безплодности и безнадежности защиты своего права, въ крпкой вр въ крпость и необъятность стны, которую нужно было прошибать,— но явленіе существовало вплоть до послдняго времени. Малое противленіе злу, наносимому личному, человческому я,— составляло характерную черту русской психологіи.
И это,— малая гордость,— недостатокъ чувства чести, проявлялось и въ отношеніи отдльнаго человка къ коллективнымъ дламъ, когда они стали возникать въ Россіи.
И скептицизмъ Соболевскаго, какъ я понялъ основную точку его отправленія, относился именно къ этому основному, по его мннію, русскому недостатку,— къ непривычк, къ неумнью, или нежеланію защищать свое я, свое личное человческое достоинство, свои индивидуальные интересы, личные и групповые
Онъ врилъ и въ работу земства и въ дятельность интеллигенціи и во вс т прогрессивныя движенія, которыя возникали въ русскомъ обществ за тридцатилтіе его наблюденій надъ русской жизнью, но онъ глубоко скептически относился именно къ противленію русскаго человка, къ его способности, къ упорной планомрной борьб.
И въ дятельности земства, и въ толстовскомъ движеніи, и въ эволюціи общественныхъ группъ, и въ тактик, въ манер дйствованія политическихъ партій, рекрутировавшихся изъ общества, онъ везд (отыскивалъ эту русскую черту,— непривычку, неумніе или нежеланіе отстаивать свое право и бороться за него до конца, какъ бы ни сужены и Ни ограничены были мры легальной борьбы. Употребляя слово ‘легальной’ борьбы, я Не хочу сказать, чтобы В. М. очень врилъ въ возможность мирной эволюціи русской дйствительности,— и посл ‘конституціи’ онъ еще мене врилъ въ возможность ея, но я хочу только указать, только подчеркнуть его глубокую вру въ необходимость борьбы, его невріе въ широкій и туманный, такъ успокоительно дйствующій лозунгъ, что только измненіе общихъ гражданскихъ условій русской жизни можетъ создать условія борьбы за свое ‘я’ и за отдльные вопросы,— его убжденіе въ необходимости борьбы при всякихъ условіяхъ, пониманіе, этой борьбы, какъ необходимаго свойства всякаго отдльнаго человка, какъ обязательнаго лозунга для всякой общественной группы.
Объ одномъ онъ не говорилъ съ иронической улыбкой,— о народ. Не то, что онъ возлагалъ оптимистическія надежды на народъ,— онъ рдко и скупо говорилъ о народ,— до въ своемъ скептическомъ отношеніи къ русской дйствительности, онъ какъ-то обходилъ народъ. Но и изъ молчанія, изъ короткихъ скупыхъ фразъ, я чувствовалъ, съ какимъ глубокимъ и неослабнымъ интересомъ относился онъ ко всему, что касалось народа. Я зналъ, какъ горячо и взволнованно относился онъ къ народнымъ бдствіямъ, къ голоду, къ земскимъ начальникамъ и къ другимъ бдамъ, обрушивавшимся на голову народа, я зналъ, съ какимъ живымъ интересомъ, даже странномъ въ этомъ скептически настроенномъ человк, относился онъ ко всему новому, живому и сильному, что поднималось въ народ, къ проявившейся въ низахъ тяг къ книг и къ образованію, къ боле активному участію крестьянства въ земств, къ новымъ вспыхнувшимъ формамъ самодятельности въ деревн. Я помню, какъ живо интересовался онъ всяческими начинаніями въ эстетической художественной области, возникавшими въ деревн или проникавшими въ деревню, между прочимъ къ попытк,— въ этомъ направленіи,— В. С. Сровой и М. К. Врангель-Бларамбергь. Я почувствовалъ, какъ глубоко залегъ въ душ и сердц В. М. народъ, какое мсто занималъ народъ въ душ его.
Только разъ за все мое знакомство съ В. М. Соболевскимъ я видлъ его глубоко взволнованнымъ. Уравновшенный, всегда спокойный и дисциплинированный, онъ пришелъ ко мн,— это было много лтъ назадъ,— возбужденный и взволнованный, и разсказалъ, что у него только-что вышла дикая сцена съ однимъ общимъ нашимъ знакомымъ, извстнымъ русскимъ человкомъ, представителемъ и тогда уже рдкаго типа чистаго, стараго западно-европейскаго либерализма, который яростно и совершенно неожиданно напалъ на В. М. за направленіе ‘Русскихъ Вдомостей’.
— Что вы намъ постоянно суете этого вшиваго, грязнаго мужика? И доказывалъ, что ‘Русскія Вдомости’ отводятъ слишкомъ много мста мужику и оставляютъ въ тни культурные интересы, и интересы ихъ, людей общества, и что тмъ самымъ ‘Русскія Вдомости’ и онъ, Соболевскій, умаляютъ и задерживаютъ организацію либеральныхъ силъ общества.
— Почему же вы не отчитали его, какъ должно?— невольно вырвалось у меня.
— Да гд же! Не въ себ… Невмняемый. Ничего не слушаетъ и только кричитъ: мы, мы…
В. М. ходилъ по комнат и по своему обычаю сердито фыркалъ и подавалъ реплики не столько -мн,— сколько тому, отсутствующему противнику.
И вотъ только въ этотъ разъ мы разговорились боле обстоятельно, и интимно, и я понялъ, что вопросъ о народ, о духовномъ и экономическомъ подъем его былъ для Соболевскаго не только вопросомъ справедливости, а и ршеніемъ государственнаго вопроса, (основной и конечной цлью, къ которой должна быть направлена дятельность интеллигенціи, въ чью сторону должна быть направлена русская государственная жизнь.
Понялъ я Соболевскаго, общественнаго дятеля, редактора ‘Русскихъ Вдомостей’, когда поняли, его,— человка.
Онъ былъ гордый человкъ, онъ былъ человкъ чести. Мн нечего говорить объ его совсти, которая легла въ основу его жизни, его служенія народному благу, но онъ никогда не былъ кающимся дворяниномъ и не было молитвенно-покаянной ноты въ его душ. Онъ былъ гордый человкъ, человкъ чести, онъ боролся за другихъ, но и боролся за себя, у него было уваженіе къ собственной личности, защита и оборона своего я, своего человческаго достоинства.
И это чувство собственнаго достоинства было, думаю, одной изъ самыхъ характерныхъ и опредляющихъ чертъ личности покойнаго.Во всемъ,— въ манерахъ его, въ отношеніяхъ къ людямъ, деликатныхъ, но никогда не позволявшихъ никакого амикошонства. Во всемъ у него чувствовалось нчто отгороженное, отграниченное, постоянная сторожная обороненность,— и противъ враговъ и противъ некорректныхъ манеръ другихъ людей, даже съ добрыми намреніями неделикатно-залзающихъ въ чужую душу.
Во всемъ облик его, когда я наблюдалъ его въ Ницц среди разноплеменной и разнокалиберной ниццкой публики, единственно, кого напоминалъ онъ, были англійскіе люди, ближе всего подходилъ юнъ къ типу англійскаго джентельмена.
Это было какое-то особо-обостренное, напряженное чувство собственнаго достоинства,
Разъ онъ спросилъ меня, давно, больше двадцати лтъ назадъ, когда я (въ первый разъ здилъ за границу,— что я чувствовалъ, перезжая границу.
Я халъ больной и былъ такъ перегруженъ тогда всякими трудами и заботами русской жизни, что не почувствовалъ особо свтлаго настроенія. И, помню, сказалъ что-то (объ облегченіи, ню что-то неопредленное, тусклое.
Онъ удивленно смотрлъ на меня и говорилъ, что вотъ онъ теперь, ночью иногда (разговоръ былъ въ Москв), представляетъ себ, что перезжаетъ черезъ границу, и ему становится легко и радостна, и что онъ всякій разъ испытываетъ дао ощущеніе, когда перезжаетъ границу,— чувство легкости, освобожденія отъ давленія насилія, отъ того липкаго, темнаго и грязнаго, что окутываетъ русскаго обывателя въ Россіи. И когда мы сидли въ маленькихъ театрикахъ и въ кафэ, бродили во время карнавала въ шумной ниццкой толп, ходили по окрестностямъ Ниццы и завтракали въ маленькихъ деревенскихъ харчевняхъ, и урядникъ не заглядывалъ къ намъ съ надзоромъ, что мы димъ, онъ съ радостнымъ и насмшливымъ чувствомъ отмчалъ вс т мелочи, изъ которыхъ складывается жизнь и которыя создаютъ такую разную атмосферу личной жизни во Франціи и въ Россіи. Онъ никогда не обольщался на счетъ многихъ существенныхъ сторонъ французской жизни, и именно онъ еще двадцать два года назадъ просвтилъ меня на счетъ французской прессы, сказавъ, что она,— буржуазная пресса,— вся ‘продается съ публичнаго торга’, и что онъ въ Ницц читаетъ только ‘Temps’ и читаетъ только потому, что это — оффиціальный органъ и что тамъ помщаются солидныя освдомленныя статьи. И тмъ не мене онъ совершенно особо, не по-московски, чувствовалъ себя въ Ницц, въ Рим и въ Париж, именно, потому, что тамъ сняты глупыя безсмысленныя путы съ обывателя, что не было такъ-сказать русской пошлости въ административной опек, въ гражданской практик жизни.
Присудилъ его московскій судъ къ тюремному заключенію на одинъ день. Только на одинъ день. А онъ волновался. О было странно мн, что онъ волновался и я, шутя, говорилъ ему, что это въ род увнчанія зданія, безъ котораго домъ не достроенъ, и что не гармонично съ общей русской жизнью прослдовать жизнь, не зайдя хоть на одинъ день въ тюрьму, порядочному русскому человку, не сидящему за печкой, и что по крайней мр все сдлано чинно и благородно, по суду,— не то, что какая-нибудь административная ссылка. А онъ волновался и говорилъ, что административную ссылку онъ больше понимаетъ,— ну вотъ карнизъ обвалится на голову проходящаго, либо какая зврюга лсная облапитъ, а то вдь тутъ судъ собирался. Народу сколько, цлый аппаратъ! И за что судили? И на день присудили. И вотъ придетъ околоточный и протянетъ руку къ шивороту.
Кажется, онъ сколькихъ-то минутъ не досидлъ своего дня, и потомъ не безъ пріятности разсказывалъ мн, какъ онъ сидлъ, свое знакомство съ уголовными арестантами, всю атмосферу тюрьмы, первый разъ испытанную имъ, и, повидимому, склоненъ былъ находить, что не дурно, увнчать зданіе…
Тридцать лтъ оборонялъ онъ свое любимое дло, дло жизни его — ‘Русскія Вдомости’, и эти тридцать лтъ его редакторства были непрерывающимися годами неустанной борьбы съ врагами, неотступно нападавшими на его дло, на его позицію. Ему не всегда, и даже можно сказать рдко, удавалось съ успхомъ оборонять свое дло, но онъ всегда боролся, и никогда не складывалъ оружія.
И наиболе ярко оттнилъ эту сторону въ дятельности В. М. (Соболевскаго В. Г. Короленко въ своихъ воспоминаніяхъ, такъ удивительно ярко по ‘Эпизоду’ освщающихъ всего В. М. Соболевскаго. Эпизодъ состоялъ въ томъ, что В. М. Соболевскій по собственной иниціатив, на свою личную отвтственность, ночью пошелъ будить всевластнаго генералъ-губернатора Долгорукова, запретившаго наканун 19-го февраля касаться въ нумеръ крестьянскаго вопроса, и въ томъ, что подъ серьезной угрозой отвтственности и личной и для газеты, онъ не выпустилъ на другой день нумера ‘Русскихъ Вдомостей’. Этотъ эпизодъ лучше всего говоритъ о томъ, какъ твердо стоялъ покойный на почв защиты своего права,— и во всякомъ случа это быль исключительный эпизодъ въ прежней жизни повседневной прессы, рдкій по благородству жестъ для того времени.
Повторяю, онъ не всегда успвалъ оборонить свое дло, онъ не усплъ оборонить и своего личнаго я. Можно сказать, передъ смертью къ нему Протянулась рука околоточнаго и хоть одинъ день онъ просидлъ въ тюрьм. Къ нему приложена была правительственная марка, безъ которой послднее время не часто удается русскимъ интеллигентнымъ людямъ уходить въ могилу…
Онъ былъ по существу, по общему складу — шестидесятникъ. Въ шестидесятые годы юнъ росъ, учился, воспитывался и уже сложившимся человкомъ, прошедшимъ заграничную выучку, съ выработаннымъ міросозерцаніемъ, съ твердой дисциплиной мысли, молодымъ ученымъ вошелъ онъ въ семидесятые годы. И долгіе годы онъ вращался среди людей шестидесятыхъ годовъ. Я многихъ зналъ изъ нихъ, дорогихъ мн людей.
Они были удивительные. Для нихъ была весна, для нихъ,— людей впервые выступившей на арену русской дйствительности русской интеллигенціи,— цвли цвты. Они были озарены тмъ широкимъ свтомъ, который вставалъ въ шестидесятыхъ годахъ надъ всми уголками русской жизни, и будилъ и будоражилъ вс концы Россіи и вс стороны русской жизни. Они боролись за другихъ, но боролись и за себя, они освобождали другихъ отъ крпости, но освобождали и себя отъ многообразныхъ формъ стараго русскаго крпостничества.
И они были побдители… Они видли паденіе стны, на ихъ глазахъ вспыхнуло и широко разлилось великолпное русское женское движеніе,— они видли, какъ родилась и росла новая культурная жизнь, они видли, какъ по-все, гордое, смлое и сильное входило на мсто стараго мрака и застоя въ религіозномъ вопрос, въ наук и искусств, какъ мнялись нравы и обычаи, какъ будоражилась и перестраивалась вся русская жизнь. И, очевидно, эту память о великой молодости, эту широту горизонтовъ шестидесятыхъ годовъ, гордость побдителей и радость торжества, доносили они до могилы и должно быть потому были такіе ясные, жизнерадостные, гордые, молодые, не старющіе. Въ нихъ было отрицаніе, знаменитое отрицаніе шестидесятыхъ годовъ и великое утвержденіе 60-хъ годовъ, въ нихъ была вра и сомнніе,— они были въ большей или меньшей мр врующими скептиками въ томъ смысл, въ какомъ наиболе ярко выразилъ это въ себ Н. Г. Чернышевскій. Ихъ головы не были окружены нимбами, и тнь подвижничества не легла на ихъ лица, они не быль такими молитвенными, такъ къ одному Богу устремленными, какъ ихъ преемники, люди семидесятыхъ годовъ, они были, такъ сказать, боле свтскими людьми, боле язычниками, и внокъ побдителей былъ на ихъ головахъ.
Мы сходились ближе и ближе, какъ-то незамтно тепле и интимне становились наши отношенія, и кончилось тмъ, что я сталъ останавливаться у него въ мои прізды въ Москву.
И образовался у насъ особый порядокъ дня. Утромъ я уходилъ устраивать свои дла, а въ часъ ночи ждалъ В. М. изъ редакціи, и, когда онъ приходилъ, мы начинали ужинать. И это было мое любимое время собесдованія съ В. М. Онъ терялъ свой хмурый видъ, сбрасывалъ съ себя тяжелыя, докучливыя тревоги дня, онъ былъ веселъ, оживленъ и остроуменъ, и долго засиживались мы вдвоемъ за столомъ. И самая любимая тема его разговоровъ была литература. Онъ чутко,— я даже удивлялся, корда онъ успвалъ знакомиться съ покой литературой,— присматривался къ новымъ литературнымъ надеждамъ и разочарованіямъ, къ встававшимъ (новымъ талантамъ въ области художественной литературы. Но особенно любилъ онъ длиться своими литературными воспоминаніями. Ярко и всегда остроумно, по-своему, съ сжатыми характеристиками, говорилъ онъ о Салтыков, Михайловскомъ и о Глб Ив. Успенскомъ, къ которому чувствовалъ какую-то особую глубокую нжность.
И въ этотъ послдній періодъ, когда я видлъ его дома, въ его интимной обстановк, я понялъ, почему его такъ любили, почему къ нему такъ шли люди и не уходили отъ него, разъ узнавали его. Онъ былъ благородный человкъ, безконечно добрый, я оказалъ бы, нжный человкъ. Была въ немъ особая черта, способность чутко всматриваться въ чужую душу и Подходить къ ней съ тонкой деликатностью, въ особенности, когда требовалось его участіе, или совтъ, или помощь. И я уже не удивлялся и понималъ, почему именно онъ собралъ около ‘Русскихъ Вдомостей’ съ первыхъ шаговъ своего редакторства большихъ людей ума и сердца и все продолжалъ собирать ихъ за свою тридцатилтнюю редакторскую дятельность, и почему не уходили разъ пришедшіе…
Уже нсколько лтъ онъ началъ думать объ уход изъ ‘Русскихъ Вдомостей’. Удручали его недуги, время отъ времени появлявшіеся, и въ особенности прогрессировавшая глухота. Выла усталость отъ долгой, напряженной редакторской работы, и было еще нчто, что, повидимому, удручало его больше усталости и недуговъ. Когда я говорилъ, что нтъ основаній покидать ему ‘Русскія Вдомости’, что онъ будетъ тосковать безъ нихъ, юнъ съ горечью отвчалъ мн, что что-то случилось въ общественной атмосфер, въ газетномъ уклад, что требуетъ иныхъ манеръ, другихъ, боле молодыхъ людей, что онъ уже не къ длу, не къ мсту.
И потянуло его къ искусству, къ которому всегда тяготлъ онъ. Въ письмахъ, которыя писалъ онъ мн изъ Рима, онъ отмчалъ мн новыя сокровища красоты, которыя встртилъ онъ тамъ, подробно разсказывалъ о новыхъ раскопкахъ, которыя шли тоща на форум, и о только-что при немъ открытой тамъ старой базилик, кажется, Кирика и Іулиты. И все звалъ меня въ Римъ, лучше котораго онъ не находилъ мста на земномъ шар. А когда возвращался въ Москву, привозилъ съ собой большіе фоліанты дорогихъ изданій, съ репродукціями художественныхъ сокровищъ Италіи, и въ свободное время мы разсматривали вмст снимки съ сокровищъ Равенны, которыми онъ въ особенности увлекался послднее время.
И мысль о смерти стала навщать его. Какъ-то разъ онъ попросилъ меня выслушать его,— у него была инфлуенція, осложненная капиллярнымъ бронхитомъ. Серьезнаго ничего не было, былъ склерозъ, но ничего тревожнаго не оказалось и въ сердц, о чемъ онъ особенно настойчиво спрашивалъ меня.
— Ну, значитъ, роковой исходъ,— съ своей обычной насмшливой улыбкой спросилъ онъ,— не скоро еще будетъ?
Я началъ было ему говорить докторскія, благоразумныя и остерегающія слова относительно необходимости избгать ночной работы, чрезмрныхъ волненій, важности давать себ продолжительные отдыхи. Онъ слушалъ внимательно и благосклонно, но все улыбался и отвтить мн:
— Ну, ужъ, во всякомъ случа изъ-за него (роковаго исхода), я измнять порядка жизни не буду…
И тотчасъ же сталъ меня уговаривать хать въ Римъ и въ другія итальянскія мста, которыя непремнно нужно повидать заблаговременно, пока смерть не пришла.
Въ прошломъ году мы сговорились, что онъ прідетъ ко мн въ Ниццу, и (оттуда мы отправимся въ Римъ и будемъ ходить по маленькимъ городкамъ, старымъ церковкамъ, а въ іюн будемъ справлять новоселье въ Красной Полян, въ только что выстроенномъ имъ дом. Онъ не пріхалъ въ Пиццу и намъ не пришлось справлять новоселье въ новомъ дом…
И должно быть одно изъ послднихъ предсмертныхъ писемъ, предъ самымъ заболваніемъ, а, можетъ быть, уже во время заболванія, я получилъ отъ песо весной, помченное 5-мъ апрля, т. е. за три дня до его отъзда въ Гагры. Я позволю себ привести выдержки изъ этого письма, такъ какъ он чрезвычайно характерны для покойнаго.
‘… Покружилъ по Европ довольно-таки порядочно: Вна, Парижъ, Лондонъ, Берлинъ… и не попалъ только туда, куда попасть было бы всего пріятне, т. е. въ Римъ. Придется отложить его для предсмертной поздки, такъ какъ посмертной, кажется, быть не можетъ, ибо ‘посмертно’ могутъ писать только писатели, какъ они часто послднее время и длаютъ у насъ, причемъ читатель нисколько не удивляется, собственными глазами видя и читая ‘посмертное произведеніе’.
Требуютъ отъ меня только, чтобы я непремнно дожилъ до 3-го сентября, пятидесятилтія ‘Русскихъ Вдомостей’, и не только дожилъ, но и написалъ что-то такое, какіе-то мемуары для юбилейнаго нумера газеты. Требованіе для меня совершенно невыполнимое, и одно его предъявленіе можетъ ускорить роковой исходъ, если на немъ будутъ настаивать. Мн писать мемуары! Когда и чужимъ-то я ни слова не врю, и самъ, конечно, кром наглаго вранья въ своихъ мемуарахъ не дамъ: разв можно писать правду, когда знаешь, что она будетъ напечатана?’
Василій Михайловичъ не дожилъ до юбилея,— ему не пришлось писать мемуары, и грустно-насмшливая улыбка В. М. смотритъ на меня съ ‘посмертныхъ’ строкъ.