Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк, Елпатьевский Сергей Яковлевич, Год: 1912 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 15 минут(ы)

Дмитрій Наркисовичъ Маминъ-Сибирякъ.

Воспоминанія.

Однимъ стало меньше. Ушелъ изъ жизни и литературы Маминъ-Сибирякъ. Онъ долго боллъ, давно не писалъ и ушелъ, какъ часто уходятъ русскіе писатели, не использовавши въ должной мр того, что было ему отпущено, не договоривши своихъ словъ. Ушелъ оригинальный и яркій русскій человкъ стараго воспитанія, крупный писатель старыхъ литературныхъ традицій. Однимъ стало меньше изъ немногихъ, остающихся въ живыхъ.

Я встртилъ его въ первый разъ двадцать два года назадъ на редакціонномъ ужин у H. К. Михайловскаго. Не надолго встртилъ. У меня осталось въ памяти блдное лицо, красивый блый лобъ и въ особенности глаза, большіе, черные, прекрасные глаза, и особая ухватка, манера, интонація голоса, яркія словечки и неизмнная трубочка. Отъ него вяло не то что провинціализмомъ, а чмъ-то не петербургскимъ, своеобычнымъ и оригинальнымъ.

Съ тхъ поръ мн часто приходилось встрчаться съ нимъ въ разнообразныхъ литературныхъ кругахъ и у меня только усиливалось и подчеркивалось это первое впечатлніе своеобычности и оригинальности. Онъ былъ всегда замтенъ во всякомъ обществ и всегда выдлялся на фон петербургскихъ лицъ своимъ тономъ, своими манерами, своей ухваткой. И, когда собиралось большое литературное общество, казалось, что онъ не принадлежитъ ни къ одной изъ разнообразныхъ группъ, собиравшихся тамъ, что онъ особнякомъ и самъ по себ. И позиція его въ Петербург была особая.

По своему направленію, по литературной близости онъ примыкалъ ближе всего къ ‘Отечественнымъ Запискамъ’ и ‘Русскому Богатству’. Собственно, направленіе Мамина-Сибиряка нужно принимать съ большими оговорками. Съ ‘Русскимъ Богатствомъ’ его объединяла общая народническая линія, глубоко залегавшая въ душ Мамина, но залегавшая не какъ формулированная, договоренная, политическая и соціальная программа, а какъ неискоренимая тяга къ народу, глубокое проникновеніе въ духъ и характеръ народа. Большую роль играли и его личныя отношенія съ.людьми ‘Русскаго Богатства’ и въ особенности съ H. К. Михайловскимъ, къ которому Маминъ относился съ совершенно исключительнымъ уваженіемъ и съ какой-то особой нжностью, даже не гармонировавшей съ общимъ, немного суровымъ обликомъ Мамина. Такія же личныя отношенія съ покойной издательницей ‘Міра Божьяго’ А. А. Давыдовой связали его на долгое время съ этимъ журналомъ

И къ Мамину было особенное отношеніе разнообразныхъ литературныхъ круговъ. Какъ-то къ нему подходили разные люди, и какое-то особое отношеніе установилось въ Мамину у самыхъ разнообразныхъ людей. Онъ былъ прямой, иногда рзкій въ своихъ сужденіяхъ, его полновсныя остроты, его яркія словечки, случалось, задвали людей, и Мамину прощалось то, что не простилось бы другому, можетъ быть, именно потому, что Маминъ былъ прямой, открытый, не желавшій обижать людей,— потому что Мамина любили. Въ немъ не было отгороженнаго, рзко отграниченнаго,— ‘отсюда и до сюда’, что мшало бы ему вести знакомство и быть боле или мене близкимъ съ широкими и разнообразными кругами. И у него были обширныя знакомства, начиная отъ жестокихъ старыхъ людей, которые интересовали его, какъ типы, включая артистовъ и художниковъ и всю сборную и разношерстную интеллигентскую петербургскую публику и кончая старообрядцами,— моими знакомыми нижегородскими старообрядцами, которые разсказывали мн, съ какой пріятностью проводили они долгіе вечера съ Маминымъ.

Главный кругъ его знакомства былъ, впрочемъ, литераторы,— и верхи и низы литературы, всякихъ обликовъ и направленій, кром подлыхъ. И по существу онъ былъ литераторъ, прежде всего и только литераторъ. У него не было отхожихъ промысловъ и подсобныхъ занятій, онъ не служилъ, не принималъ участія въ какихъ-нибудь учрежденіяхъ и организаціяхъ, помимо литературы, онъ былъ весь въ литератур и въ томъ, что связано съ литературой.

——

Тоже одно изъ первыхъ моихъ впечатлній и самое характерное для Мамина, — онъ былъ уральскій человкъ. Мн приходилось четыре года прожить около Урала, у меня были обширныя знакомства и докторскія связи съ уральскими заводчиками и купцами, служащими и рабочими и, когда я смотрлъ на Мамина, я невольно вспоминалъ уральскіе типы.

Уральскіе люди особенные. Можетъ быть, оттого, что они потомки бглыхъ людей, убгавшихъ на Уралъ отъ государственнаго и барскаго гнета, отъ религіозныхъ преслдованій, просто изъ жажды воли и широкой жизни, можетъ быть, потому, что уральскимъ людямъ всегда приходилось бороться съ лсомъ и звремъ, съ горами и бурными горными рками, вонзаться въ ндра земли,— въ розыскахъ золота, рудъ и драгоцнныхъ уральскихъ камней,— тамъ сложился особый типъ населенія, рзко отличающійся отъ коренного, срединнаго земледльческаго крестьянства.

Можетъ быть, не вполн точна прибавка-псевдонимъ къ фамиліи Мамина,— Сибирякъ и было бы правильне прибавленіе къ Мамину — Уралецъ. Мсто, откуда онъ вышелъ, еще не настоящая Сибирь, это все-таки Уралъ, перевалъ, грань между Россіей и Сибирью. Тамъ нтъ той этнографической мшанины, какая есть въ настоящей Сибири, тамъ коренное старорусское населеніе и, если на уральскомъ облик сказываются уже нкоторыя сибирскія черты, то главное, что опредляетъ этотъ обликъ,— русское, старорусское.

Тамъ живы легенды Ермака и Пугачева, старыя сказанія о лсныхъ подвижникахъ, о старыхъ отчаянныхъ людяхъ, о всякихъ искателяхъ, о землепроходахъ. Тамъ нтъ русской покорности, смиренія и незлобивости, мягкости и гибкости, — тамъ люди боле суровые, съ большимъ чувствомъ собственнаго достоинства и боле смлые, нердко безстрашные люди. Тамъ еще сохраняются старинныя русскія псни и особая старая интонація голоса и рдкостныя слова, давно забытыя въ центральной Россіи, которыя можно встртить въ старой новгородской лтописи. Тамъ говоръ на о, тамъ меньше количество словъ, короткія фразы, старинныя крпкія остроты, сильные жесты, суровая нжность. И издревле тамъ укрывалось и хранилось древлее благочестіе, древній укладъ жизни, въ постройкахъ, въ манерахъ, въ обычаяхъ.

Тамъ сильные люди. Я не встрчалъ въ Россіи такихъ могучихъ тлъ, какъ на уральскихъ заводахъ, такого роста, такой силы, такого идеальнаго мужского сложенія. Когда я изумлялся необыкновеннымъ фигурамъ забойщиковъ на золотыхъ пріискахъ Енисейской Тайги, тхъ, что идутъ впереди траншеи и отбиваютъ кайлой породу, провожавшій меня золотопромышленникъ отвтилъ мн, какъ нчто, совершенно не требующее дальнйшаго объясненія: ‘да вдь это екатеринбургскіе’.

Маминъ былъ уральскій человкъ. Кряжистый, словно сколоченный, сильный и смлый человкъ. Онъ былъ весь полностью отъ Урала,— обликомъ, ухваткой, чувствованіемъ, думаніемъ. Въ немъ много было отъ мглистыхъ еловыхъ лсовъ и блорадостныхъ березокъ, отъ горныхъ вершинъ и угрюмыхъ скалъ, отъ уральскаго камня, отъ бурныхъ горныхъ рчекъ, отъ всей уральской жизни, отъ людей и звря, отъ старыхъ преданій.

Онъ зналъ Уралъ, какъ, можетъ быть, рдко кто. Онъ зналъ еще старый Уралъ, дореформенный древній Уралъ. Ему было двнадцать лтъ, когда была объявлена воля, на его глазахъ входила въ Уралъ новая жизнь, начиналась и развертывалась ломка стараго и входило новое, разрушавшее это старое. Уже сложившимся человкомъ онъ наблюдалъ, какъ приходилъ на Уралъ господинъ капиталъ, какъ ломалъ онъ старые устои жизни, какъ появлялись на Урал новые, хищные типы,— вставали извнутри, прилетали извн.

Онъ юношей и взрослымъ человкомъ съ ружьемъ за плечами исходилъ Уралъ по горамъ и лсамъ, изъздилъ его верхомъ, исколесилъ въ лодкахъ и на баржахъ, по бурнымъ ркамъ, бродилъ по старымъ заводамъ, по глухимъ деревнямъ, гд хранился еще старый укладъ жизни, по старымъ могилкамъ, среди старыхъ людей.

——

Такъ онъ и донесъ до могилы Уралъ въ своей душ… Да, онъ прожилъ цлую петербургскую жизнь, онъ вращался среди той сборной русской интеллигенціи, которая шла въ Петербургъ съ юга и свера, востока и запада, жилъ общей съ ней жизнью, но до самаго конца оставался Маминымъ-Сибирякомъ, уральскимъ Маминымъ. Онъ былъ породистый, сильный человкъ, цльный и цлостный, не ломкій, не гибкій, не гнущійся. Онъ былъ какъ обломокъ яшмы, красивой, узорчатой яшмы, занесенной далеко отъ родныхъ горъ. Онъ имлъ общій интеллигентскій обликъ, но за полированной поверхностью яшмы была глыба цльной породы, чистой, твердой, безъ трещинъ и излучинъ.

И онъ претворилъ въ своемъ художественномъ творчеств Уралъ, весь Уралъ и вернулъ его своей родной земл, прошедшимъ черезъ великое художественное воспріятіе, претвореннымъ яркимъ художественнымъ творчествомъ. Онъ отразилъ въ своихъ писаніяхъ все, что внесъ въ его душу Уралъ, его суровость и поэзію, буйную радость уральской весны и угрюмую печаль окутанныхъ мглою узкихъ долинъ и темныхъ лсовъ, и душу уральскихъ людей, хищныхъ и кроткихъ, отчаянныхъ и молитвенныхъ. Онъ не былъ тмъ, что называется этнографическій писатель,— слишкомъ яркими и широкими красками рисовалъ онъ, слишкомъ много общерусскаго въ нарисованномъ имъ Урал, — и, можно сказать, онъ вернулъ Уралъ не только Уралу, но и Россіи, въ особенности вернулъ старое, древнерусское, исконное, что лежало въ старомъ Урал.

Онъ все далъ въ своемъ художественномъ творчеств, и новую жизнь, которая развернулась на Урал за послдніе сорокъ-пятьдесятъ лтъ, всю ту капиталистическую, духовную и бытовую эволюцію, которую Уралъ переживалъ вмст со всей Россіей, и новые типы и новый укладъ жизни, вызванный этой эволюціей, но особымъ художественнымъ любованіемъ была обвяна у него старая Россія, старый Уралъ. Дтскія и юношескія впечатлнія особенно крпкія и цпкія и особенно глубоко залегли въ душ Мамина. Онъ особенно любилъ или врне облюбовывалъ людей стараго воспитанія, стараго уклада, коренные, цльные исконные русскіе типы, — будутъ ли то дореформенные безумно дикіе исправники, заводскіе управители и владльцы, охотники и лсные люди, молитвенники въ темныхъ лсахъ, бурлаки и сплавщики, бабы раскольницы съ своимъ старымъ строгимъ укладомъ души.

У Мамина былъ большой талантъ, я позволилъ бы себ сказать, спеціально русскій талантъ, стихійный, даже немножко дикій, съ древнимъ неутраченнымъ непосредственнымъ чувствомъ природы, напряженнымъ особымъ чувствованіемъ лса и горы, рки и долины, звря и человка, какъ у родственнаго съ нимъ Куприна, у котораго такой же стихійный талантъ, такое же непосредственное, напряженное чувствованіе природы. И Маминъ не однотонный художникъ. На его палитр всякія краски, у него есть юморъ и лирика, суровая сила и огромная нжность, яркій бытъ и тонкія и глубокія духовныя переживанія.

У него была и особая манера писанія,— сразу, быстро, иногда безъ помарокъ. У него все было — и широкія огромныя полотна: ‘Горное гнздо’, ‘Приваловскіе милліоны’, ‘Триконца’, ‘Хлбъ’,— и были тонкія миніатюры, какъ ‘Могилки’, какъ эпизоды изъ его скитаній, гд все только улыбка или вздохъ или жалоба. У него были картины широкаго разгула, озорства и дикой отчаянности и кроткія фигуры одинокихъ оброшенныхъ людей и молитвенныхъ созерцателей, у него были картины обывательской жизни и Аленушкины сказки, такія дтскія сказки, такъ полныя переживанія дтской души, и Емеля Охотникъ, и про Воробья Воробеича…

Была еще особенность въ его художественномъ творчеств,— правда. Онъ никогда не руководился въ своихъ писаніяхъ такъ называемыми теченіями въ русской литератур, чужими вліяніями и требованіями рынка, онъ самъ всегда былъ судья надъ собой. Онъ отражалъ въ своемъ художественномъ творчеств жизнь, какъ она отражалась въ его художественномъ воспріятіи — онъ не былъ фотографомъ и всегда претворялъ жизнь въ своемъ художественномъ изображеніи. Онъ не относился къ явленіямъ народной жизни съ порицаніемъ и осужденіемъ или похвалой и оправданіемъ, онъ не возвеличивалъ и не преуменьшалъ народную жизнь, но и не былъ безразличнымъ писателемъ.

Повторяю, онъ былъ народникъ, народникъ по кровной связи съ народомъ, которую онъ не могъ, если бы и хотлъ, отдлить отъ себя, какъ нельзя самому отодрать кожу отъ своего тла. Онъ былъ народникъ, потому что онъ самъ вышелъ изъ народа, по близости къ нему, по любви сердца, и главная струя симпатій его была направлена на то, на что направлена была у многихъ другихъ старыхъ русскихъ писателей, на народъ, на рабочихъ, крестьянъ, на обездоленныхъ, на страдающихъ людей. Ихъ онъ обвялъ своей лаской, своей суровой нжностью, своимъ жалніемъ.

Маминъ былъ человкъ стараго воспитанія, старыхъ устоевъ. И не потому только, что помнилъ крпостную жизнь, зналъ старую жизнь. Онъ любилъ все настоящее, старорусское, натуральное, истовое, коренное. Онъ искренно любуется, какъ стъ въ буфет старый, типичный русскій баринъ, только потому, что баринъ цльный, настоящій и по настоящему, по барски стъ,— и заглавіе разсказу Маминъ пишетъ: ‘Настоящій’… И въ этомъ объясненіе, (почему такъ часто и съ такой авторской любовностью обращается Маминъ къ старообрядчеству, гд такъ много настоящаго, кореннаго, истоваго, гд старорусское такъ тщательно сохраняется, такъ ревниво оберегается…

И какъ писатель,— онъ былъ стараго воспитанія, старыхъ, уходящихъ изъ жизни литературныхъ традицій.

Для него литература была не только ‘выявленіе’ своего ‘я’, но и миссія, святость, служеніе родин. Онъ шелъ туда, гд ему родне, онъ, жившій ‘отъ строчки’, никогда не вводилъ коммерческаго расчета въ свою литературную дятельность, и трудно представить себ, чтобы Маминъ торговался изъ-за гонорара и пошелъ въ чужое мсто только потому, что тамъ больше даютъ. И, самъ нуждаясь, онъ, какъ Крезъ, раздавалъ направо и налво безплатно свои разсказы въ многочисленные литературные сборники, появлявшіеся одно время съ благотворительной цлью, и, когда задумывались т или другіе сборники — первое имя упоминалось Мамина, какъ неизмннаго поставщика.

Онъ любилъ и цнилъ только литературу старыхъ традицій, такъ сказать, общерусскую литературу, обращавшуюся ко всей Россіи, къ широкимъ массамъ населенія, не забывающую о народ.

И ненавидлъ глубокой Маминской ненавистью то утонченное, врне истонченное, что вскрылось въ литератур за послдніе годы,— глубокую оторванность отъ жизни и отъ народа, обращеніе не къ широкимъ слоямъ русскаго населенія, а разговоры промежду себя, обращеніе къ малой кучк утонченныхъ и истонченныхъ людей, стилизацію, жертвующую содержаніемъ стилю, доходящую до того, что остается одинъ стиль и исчезаетъ не только содержаніе, но и смыслъ.

Теперь идетъ отбой, но тогда, во время моего близкаго знакомства съ Маминымъ, былъ медовый мсяцъ этого новаго направленія въ русской литератур и не было предловъ негодованію и презрнію Мамина.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Въ высокой степени характеренъ для Мамина его языкъ, позволительно сказать, маминскій слогъ. Ему не нужно было обращаться къ словарю Даля и заимствовать оттуда народныя выраженія, какъ теперь практикуется, для того, чтобы стилизовать слогъ подъ народъ. Я уже упоминалъ, что у Мамина еще сохранилось давнее народное непосредственное чувствованіе природы, — у него сохранилась и народная манера думать образами и образно выражать свои мысли. Но своей писательской манер онъ примыкалъ къ старшему поколнію, къ мастерамъ слога, сдлавшимся классиками, у него та же благородная простота великолпнаго русскаго языка, та же сдержанность, такъ сказать, скромность языка въ пейзаж и жанр, въ изображеніяхъ поэзіи природы и человческихъ чувствованій, — но у Мамина была и ярко выраженная индивидуальность, свой Маминскій языкъ. Уже масса уральскихъ словъ, драгоцнныхъ крпкихъ, старыхъ русскихъ словъ, длаетъ его языкъ особенно богатымъ, оригинальнымъ и колоритнымъ, и потомъ его слогъ былъ волнующійся, сильный и гибкій, такъ ярко передававшій и суровое, сильное и нжное, и молитвенное. Не будетъ преувеличеніемъ сказать, чтс? такой яркій, цвтной, узорчатый и коренной, образный народный языкъ можно встртить только у немногихъ русскихъ писателей прошлаго и настоящаго.

Въ особенности настоящаго…

Можетъ быть, ростъ городовъ, новая концентрація интеллигенціи, огромная роль Петербурга въ литератур создали или, врне, создаютъ тотъ новый утонченный, стилизованный, чисто интеллигентскій языкъ, я бы назвалъ, петербургскій слогъ, которымъ пишутъ теперь многіе писатели,— не простой языкъ, не скромный, вывихнутый и, не смотря на вс вывихи, въ существ плоскій и скучный, лишенный красокъ и аромата подлиннаго, вчно возрождающагося и обновляющагося великолпнаго русскаго языка.

Ближе я сошелся съ Маминымъ въ Ялт, куда онъ прізжалъ гостить.

Въ пріятельство онъ вступалъ очень легко и быстро, но рдко подпускалъ къ себ близко людей и чувствовалось, съ нкоторой опаской.

Въ Ялт,— потому ли, что его не дергала петербургская жизнь и все то, что связано было у него съ писательствомъ, потому ли, что около него сразу образовался кружокъ ялтинскихъ людей, чтившихъ и полюбившихъ его,— онъ былъ другой, не петербургскій, мене сторожкій, спокойный, умиротворенный и — какъ бы сказать — ясный. И въ Ялт я узналъ, какой былъ Д. Н. Маминъ, не смотря на свою кажущуюся суровость и даже нкоторую рзкость, милый, хорошій и простой человкъ и, въ особенности, какой онъ былъ внутренно интересный, своеобычный и оригинальный человкъ.

Скоро у насъ образовались правильныя засданія въ городскомъ саду, или днемъ, когда мы, врачи, оканчивали пріемы и освобождались отъ спшныхъ визитовъ, или вечеромъ, когда вс были свободны и можно было посидть подольше. Тогда къ нашей бесд присоединялись знакомыя дамы и общество длалось шире. Когда Д. Н. былъ въ добромъ расположеніи духа, онъ набивалъ и закуривалъ трубочку и говорилъ:

— О-отецъ дья-яконъ разсказывалъ… И Маминъ своими огромными черными глазищами оглядывалъ публику.

Тогда мы знали, что будетъ веселое собесдованіе. О. дьяконъ былъ уральскій человкъ и всегда разсказывалъ веселыя вещи, иногда посоленныя крупной уральской солью, но всегда яркія, остроумныя, разсказывалъ короткими фразами, неожиданными и яркими образными выраженіями. Когда я слушалъ разсказы Мамина, когда вставалъ предо мной его необыкновенный запасъ наблюденій, удивительные типы людей, съ которыми онъ встрчался и которыхъ онъ умлъ обрисовывать короткими штрихами,— я невольно думалъ, какъ много неиспользованнаго осталось изъ богатства его наблюденій и силы его творчества. Отъ Мамина никому не хотлось уходить, такъ остроуменъ онъ былъ, такъ веселъ и оживленъ длался общій разговоръ. Объ одномъ онъ избгалъ говорить въ обществ — о себ, какъ писател, о своихъ литературныхъ произведеніяхъ.

Онъ не сдлался приверженцемъ Ялты,— слишкомъ много было въ немъ Урала и слишкомъ глубоко сидлъ въ немъ Уралъ. Д. Н. одобрялъ море и горы, а ту красоту ялтинской растительности, которой мы любовались, не одобрялъ. И кипарисы, и мудреные привозные ливанскіе и гималайскіе кедры и магноліи и ‘слишкомъ много разъ’,— и, кажется, единственное исключеніе длалъ для чудесной лиловой глициніи, которая длинными пахучими гроздьями увивала его балконъ въ ‘Джалит’. И не разъ корилъ меня, что я, тоже сверный человкъ, измнилъ своему сверу и перекинулся на сторону юга. Всю свою антипатію къ ялтинской растительной пышности онъ изливалъ на уксусное дерево — бдное, всми гонимое, но милое, удивительно неприхотливое и цпкое дерево, съ перистыми листьями, и, когда я пробовалъ заступиться за Крымъ и за уксусное дерево, онъ начиналъ донимать меня:

— Вотъ увидите, напишу!.. Непремнно напишу романъ изъ ялтинской жизни… Такъ и начинаться онъ будетъ,— двое возлюбленныхъ или ‘онъ и она’ — сидли подъ тнью уксуснаго дерева… И весь романъ совершаться будетъ — онъ растягивалъ слова — по-одъ тнью уксу-у-снаго дерева.

Ему не доставало уральской елочки, блой березки, того, что ему миле было и пальмъ, и каштановъ, и великолпныхъ магнолій. Разъ, я помню, разговорились мы вдвоемъ про нашъ сверъ и какъ-то затихъ онъ, ползъ въ карманъ, досталъ оттуда аккуратно сложенный пакетикъ въ тряпочк и разложилъ на стол уральскіе камешки,— должно быть, носилъ онъ пакетикъ постоянно въ карман,— чудесные рдкостные уральскіе камни, золотистые топазы и изумруды, и хризолиты, и таинственный александритъ, что горитъ то краснымъ, то зеленоватымъ огнемъ, и рубины, и сапфиры. Сбжало съ его лица обычное насмшливое выраженіе и, мягкій и сосредоточенный, сталъ онъ подавать мн по камешку и ронялъ короткія фразы, гд на Урал родился камешекъ, какъ при немъ вынули его изъ земли, у кого покупалъ, кто и почему подарилъ ему тотъ или другой камешекъ и какъ живутъ люди, добывающіе камешки, и какъ работаютъ надъ ними. И забылъ про уксусное дерево, подъ которымъ какъ разъ сидли мы, и, должно быть, весь былъ тамъ, гд родятся его камешки…

Онъ мало интересовался ялтинской публикой и, кажется, кром нашего тснаго кружка ни съ кмъ не велъ знакомства. Кром базара… Кажется, тотчасъ же посл прізда въ Ялту Д. Н. пошелъ на базаръ, разыскивать ‘россійскихъ’, натуральныхъ людей. И нашелъ. Прежде всего старика-квасника, кажется, Степаномъ звать, съ которымъ и вступилъ въ пріятельство. Я нердко по утрамъ, когда приходилось рано вызжать изъ дому, встрчалъ на набережной Дмитрія Наркисовича, съ неизмнной трубочкой, медлительно и важно шествовавшаго по направленію къ базару.

— Куда? спросишь.

— Квасъ пить.

Всякое утро ходилъ онъ пить квасъ у Степана и вели они по душамъ долгіе, должно быть, обоимъ пріятные, разговоры, а въ городскомъ саду въ тотъ же день мн сообщались вс базарныя новости, неизвстныя мн, постоянному жителю Ялты.

Разъ онъ встртилъ меня въ городскомъ саду особенно оживленно.

— Сейчасъ танбовскихъ встртилъ… Артель пришла, мостъ строить черезъ Черное море въ Царь-Градъ.

Съ тамбовскими людьми познакомилъ Мамина тотъ же квасникъ, и тамбовскіе люди объяснили Мамину, что у нихъ слухи прошли, что русскій царь веллъ строить мостъ черезъ Черное море къ Царю-Граду, и что мостъ будетъ длинный, и потому работы будетъ вдосталь. Въ тотъ день Д. Н. былъ очень оживленъ и веселъ. Великолпно изображалъ онъ мн почтеннйшаго съ чудесной бородкой сдого старика крестьянина, стоявшаго во глав артели и державшаго всю артель въ ежевыхъ рукавицахъ и глубоко врившаго въ постройку моста черезъ Черное море къ Царю-Граду {Д. Н. напечаталъ потомъ про тамбовскихъ въ Ялт.}.

И было видно, какъ онъ обрадовался, что розыскалъ коренныхъ россійскихъ людей въ Ялт, натуральныхъ, исконныхъ русскихъ людей.

——

Есть задачливые люди и есть незадачливые. Однимъ жизнь — скатертью дорога, другимъ вся загорожена волчьими ямами, проволочными загражденіями.

Литературный успхъ иногда сразу завоевывается первыми же произведеніями,..иногда, постепенно наростая, все выше и выше возноситъ удачливаго человка…

Жизнь не задалась Мамину. И личная жизнь… Хотя бы изъ его въ значительной мр автобіографическаго разсказа. ‘Черты изъ жизни Пепко’ видно, какъ тяжко и горько складывалась молодая жизнь Мамина. А потомъ наладилось было. Свилъ онъ себ гнздо, по своему сердцу, по своей душ. А жена умерла первыми родами, оставивши ему двочку… Маминъ былъ человкъ глубокаго чувствованія, и я знаю отъ покойнаго H. К. Михайловскаго, какую муку перенесъ Д. Н. Маминъ. И, можетъ быть, нжная забота, которою окружилъ его Михайловскій, поддержка мужественной души, помогли Мамину пережить этотъ тяжкій ударъ. Самъ Маминъ въ свойственныхъ ему сдержанныхъ выраженіяхъ говорилъ мн, что отсюда пошло отношеніе его къ Михайловскому, исключительная его любовь къ Михайловскому.

Незадачливъ онъ былъ и въ литератур. Онъ самъ разсказывалъ мн въ Ялт, какъ онъ девять лтъ посылалъ въ разныя редакціи разсказы и романы и повсти и девять лтъ получалъ отовсюду отказы. И не вспыхнулъ онъ сразу успхомъ и славой и не наростали и не наросли до могилы слава и успхъ Мамина, даже приблизительно въ той мр, въ какой приличествовало ему. Да, Маминъ… Признанная величина, но какая-то неподвижная, сразу остановившаяся на мертвой точк. И размры этой величины въ широкихъ слояхъ публики не повышались и не понижались, а именно оставались на мертвой точк признанія и забвенія.

Есть въ этомъ нчто удивительное. У него не было перепвовъ съ чужого голоса, онъ сразу вышелъ въ литературу не подражателемъ кому бы то ни было, а яркимъ, оригинальнымъ и своеобычнымъ писателемъ, и первое, помню, обратившее на себя общее вниманіе, произведеніе ‘Бойцы’, напечатанное въ ‘Отечести. Запискахъ’ (1873 г. кн. 7—8). отличалось не только талантливостью, ноняркостью и оригинальностью темы, и манерой использованія темы.

Онъ былъ большой талантъ и не однотонный талантъ, у него была большая палитра красокъ,— и все-таки онъ не имлъ должнаго успха, Нельзя объяснить это и тмъ, что онъ поздно пришелъ, что онъ попалъ на безвременье, когда вкусы публики ушли отъ старыхъ бытовыхъ пріемовъ въ русской беллетристик. Въ нкоторыхъ отношеніяхъ онъ даже попалъ въ исключительныя условія. Старые беллетристы сходили со сцены и не вставали еще новые, начиналъ онъ въ томъ журнал, который задавалъ тонъ русской публик, и всегда печатался въ наиболе распространенныхъ журналахъ, и, повторяю, успха не имлъ,— приличествующаго яркости и оригинальности таланта Мамина.

Да, онъ зналъ, что верхи литературы всегда чтили и по должному цнили его талантъ, но почему-то не писали о немъ критики и кром статьи Скабичевскаго въ ‘Новомъ Слов’ (1896 г., кн. 1—2) и статьи Альбова въ ‘Мір Божьемъ’ (1910 г., кн. 1—2) я не запомню большихъ общихъ статей, посвященныхъ Мамину. И публика шла мимо. Не то, что не осаждали его интервьюеры, не снимали его за обдомъ, за завтракомъ, въ ванн, въ спальн, для иллюстрированія въ журналахъ — это все явленія самоновйшаго времени, но никогда не создавалось шума около него, яростныхъ споровъ, — шума, можетъ быть, безтолковаго, но неизбжно сопровождающаго всякій успхъ. Да, въ провинціи любили, знали и чтили, и читали его, тамъ спорили и обсуждали, но этотъ провинціальный шумъ не доходилъ до Петербурга и Москвы и не сказывался въ столичныхъ толкахъ.

Сколько онъ написалъ и какъ онъ написалъ, мало кому теперь извстно… Мимо него шли люди въ академію, шли на свои юбилеи, а онъ оставался на Верейской улиц забытый и покинутый… И я не знаю другого — какъ бы сказать — боле ироническаго или трагическаго юбилея, какъ только что справленный надъ Маминымъ, надъ умиравшимъ и лишь изрдка приходившимъ въ сознаніе писателемъ. Люди вспомнили о забытомъ и покинутомъ писател, когда лежалъ онъ распростертымъ на смертномъ одр, когда звуки жизни уже не доносились до него, и прочитали надъ нимъ адресъ, какъ отходную молитву. Такъ юбилей и закончилъ писательскую жизнь Мамина-Сибиряка, завершивши и подчеркнувши его литературную судьбу.

Онъ лежалъ въ гробу и ничего не осталось отъ живого Мамина, котораго я такъ близко зналъ, котораго я только два года не видлъ. Мн много приходилось провожать въ могилу близкихъ людей. Измняла ихъ болзнь, измняла смерть, но я въ первый разъ видлъ, какъ въ мертвомъ ничего не осталось отъ живого, какъ по другому и даже противоположному перестроилось мертвое лицо.

Это было такъ поразительно, что потомъ мн невольно приходило въ голову, что, если бы судебная власть заставила меня показать подъ присягой, кто лежитъ въ гробу, я бы съ глубокимъ убжденіемъ присягнулъ, что это не Маминъ. Не въ томъ дло, что онъ былъ худой и блдный и что лицо изъ круглаго стало продолговатымъ, а въ томъ, что не осталось ничего, совсмъ ничего отъ Мамина, котораго я зналъ двадцать два года, отъ его смлаго облика, его насмшливаго выраженія лица. Закрыты были большіе его глаза, и грустно, и жалобно, и какъ-то покорно сложились губы подъ незнакомыми мн рдкими усами. Не было бороды у него, и старые буйные волосы легли мягкими тонкими волосиками надъ его высокимъ лбомъ. И, что было самое поразительное,— лицо его приняло древній иконописный обликъ долго постившагося и много молившагося человка,— русскаго человка изъ давняго прошлаго, стараго письма. И такъ подходили къ этому лицу и монахиня, что читала въ углу протяжнымъ голосомъ старыя протяжныя молитвы, и альтъ, удивительнымъ надрывнымъ и болзнымъ голосомъ пвшій: ‘Вчная память!’, и ладонъ, и кадило, и свчи… строгое скорбное лицо словно наблюдало съ подушки, такъ ли все, по старому, истово, какъ должно…

Было сиро и бдно людьми около гроба. Все старики, сдые люди, которыхъ непремнно встрчаешь на похоронахъ. Больше дамъ, чмъ мужчинъ,— искренно горюющихъ, соболзнующихъ дамъ. А молодежи совсмъ не было.

На другой день, когда выносили гробъ,— собралось больше людей, изрдка виднлась молодежь, но тоже больше не молодыя лица, сверстники, немножко постарше, немножко помоложе. И, когда процессія двинулась, я услышалъ разговоръ въ толп:

— А знаете, я только что еще дв телеграммы получилъ. Трогательныя — одну отъ курсистокъ, другую отъ учительницъ.— Мн послышалось слово — изъ Варшавы.

— Это по случаю смерти?

— Нтъ, по случаю юбилея.

Немножко запоздалъ юбилей, немного опоздали телеграммы.

——

Маминъ умеръ, но не умерли его художественныя произведенія.

Нужно думать, что и не умрутъ, что къ Мамину еще вернутся люди. Да, онъ не достаточно признанъ, но не всхъ признаютъ при жизни, и мы знаемъ не одинъ случай, когда людей признавали даже и не къ сорокалтнему юбилею, а долго спустя посл смерти. На нашихъ глазахъ въ общемъ признаніи встаетъ Тютчевъ, мало оцненный широкими слоями современниковъ. Да, учащаяся молодежь не пришла хоронить Мамина, очевидно, мало читаетъ, мало знаетъ его, но странное явленіе наблюдается въ настоящее время въ Россіи. Есть многочисленныя свидтельства, что учащаяся молодежь ушла отъ старыхъ писателей и рдко читаетъ Тургенева, Гл. Успенскаго, Салтыкова, и тоже есть многочисленныя свидтельства, что новый читатель, встающій изъ народа, идетъ именно къ старымъ русскимъ писателямъ. Близко знакомый мн депутатъ-рабочій, вполн освдомленный въ фабричномъ район, пославшемъ его въ Думу, и въ крестьянств, примыкающемъ къ его фабричному району, разсказывалъ мн, что рабочіе и крестьяне усиленно читаютъ не только Толстого и Некрасова, но и Тургенева и Салтыкова и что именно Салтыковъ становится ихъ любимымъ русскимъ писателемъ.

Врне будетъ сказать, что къ Мамину пойдутъ. Будутъ идти и писатели, и интеллигентные люди, которые отвернутся отъ остраго и прянаго и будутъ искать здороваго и сильнаго, чудесныхъ яркихъ образовъ и которые въ особенности будутъ у него искать настоящаго, художественнаго русскаго языка.

Признаетъ его народъ. Придетъ къ нему коренная Россія, которая встаетъ въ своемъ пониманіи, та будущая читательская масса, которая скоро будетъ имть свое властное сужденіе о литератур, которая потребуетъ отъ писателя художественности и стиля, но и содержанія, отвта на свои духовные запросы.

Она придетъ къ Мамину, такому родному и близкому, такому яркому и художественному, такъ ясному и понятному для широкихъ массъ.

И, можетъ быть, онъ скоро сдлается тамъ классикомъ, можетъ быть, будетъ избранъ тамъ академикомъ.

С. Елпатьевскій.

‘Русское Богатство’, No 11, 1912

Дмитрій Наркисовичъ Маминъ-Сибирякъ.

Читайте также: